V.
ЛИЗА.
(Изъ «Дворянскаго Гнѣзда».)
править
Мы нѣсколько отступаемъ отъ хронологическаго порядка, занимаясь настоящей героиней прежде Натальи, влюбленной въ Рудина; но дѣло въ томъ, что Лиза не составляетъ необходимаго звѣна въ порядкѣ развитія русской женщины. Лаврецкій долженъ былъ явиться послѣ Рудина, какъ человѣкъ дѣла, хоть какого нибудь дѣла, послѣ человѣка мысли; но Лиза любитъ Лаврецкаго не по его соціальному значенію, — она полюбила его просто какъ честнаго и хорошаго человѣка. Она въ этомъ случаѣ не служитъ и указаніемъ постепеннаго, нравственнаго развитія нашей женщины и могла явиться раньше и позже; но она любопытна намъ въ другомъ отношеніи и даетъ намъ случай остановиться на другихъ вопросахъ. Поэтому мы и не выключаемъ ее изъ нашихъ этюдовъ.
Намъ опять придется быть свидѣтелями безполезной гибели честной и энергической дѣвушки, но гибели еще болѣе грустной, чѣмъ утопившейся Маши. Лиза Калитина — молоденькая, хорошенькая дѣвушка, дворянка и помѣщица. Одѣвается она и держитъ себя просто, умно, степенно, не обладаетъ особыми талантами, но трудолюбива и набожна. Откуда въ ней явились эти качества, за исключеніемъ послѣдняго? трудно объяснить; трудно потому, что вообще не легко уловить причины, повліявшія на таковую или иную сторону характера, но еще труднѣе это сдѣлать у насъ, гдѣ жизнь складывается изъ группы такихъ совершенно случайныхъ и разнообразныхъ вліяній, что по здравому сужденію изъ всякаго русскаго дворянина должно бы выйти нѣчто въ родѣ тѣхъ блюдъ, которыя готовилъ гоголевскій поваръ, имѣющій привычку валить въ кушанье все, что попадалось подъ руку, — лукъ такъ лукъ, сахаръ такъ сахаръ, а тамъ вкусъ какой нибудь да выйдетъ. Отчего у Лизы Калитиной является простота обращенія, склонность къ всему честному, справедливому? Кончено не отъ взяточника отца и пустѣйшей матери. Развѣ отъ той же няньки, которая пріучила ее къ набожности? Быть можетъ! Нянька эта была дѣйствительно замѣчательнаго характера. Крестьянская, хорошенькая дѣвочка, выданная рано за мужика, потомъ баринова любовница, ходившая въ шелку, потомъ скотница, опять экономка, нянька, — она вездѣ держитъ себя одинаково ровно, вездѣ хорошо, не зазнается и не унижается, не гордится и не падаетъ. Такой характеръ, кончившій набожностью и удаленіемъ въ скитъ, конечно, могъ повліять на впечатлительную дѣвушку. А дѣвочка, Богъ вѣсть по какимъ, причинамъ, сохранилась во многихъ отношеніяхъ весьма счастливо. Къ ней не пристали мелочность и дрянность матери и разныхъ Гедеоновскихъ, окружающихъ ея дѣтство. Но умственными способностями не блеститъ Лиза; онѣ въ ней совершенно дремлютъ. За Лизой ухаживаетъ пустой, свѣтскій пройдоха Паншинъ и проситъ ея руки. — Она не любитъ Паншина, но онъ, какъ говорится, ей не противенъ и она не" различаетъ его пустоты и лживости и, видя желаніе матери, готова была выйти за него замужъ, по тѣмъ же побужденіямъ, по какимъ иной вовсе не чувствующій голода человѣкъ садится за столъ, когда его уговариваютъ: вѣдь надо же пообѣдать! Но Лизѣ подвертывается Лаврецкій, человѣкъ честный, прямой; онъ находится въ положеніи, возбуждающемъ вниманіе Лизы; она съ нимъ, какъ съ роднымъ, скоро сближается и потомъ любитъ его.
Лаврецкій, какъ читатель можетъ быть припомнитъ, бросилъ въ Парижѣ обманувшую его жену, которую любилъ страстно. Первый порывъ горя въ немъ утихъ, онъ пріѣхалъ домой и Лиза — совершенная противоположность его лукавой жены — привлекаетъ его своею правдивостью, искренностью и нѣсколько мистической наивностью. Эта миловидная наивность и искренность не позволяютъ Лаврецкому замѣтить, что въ хорошенькой головѣ его родственницы не все въ порядкѣ.
Безпорядокъ въ хорошенькой головѣ открывается со второй встрѣчи. Лизу видимо что-то поразило въ положеніи Лаврецкаго, ей хочется что-то исправить въ немъ — и вотъ она робко, но настойчиво, спрашиваетъ Лаврецкаго, какъ онъ рѣшился оставить жену, «разлучить то, что Богъ соединилъ?» Лаврецкій отвѣчаетъ ей, что его убѣжденія въ этомъ съ ея не сходятся. Лиза поблѣднѣла, слегка затрепетала, но продолжала настаивать на томъ, что Лаврецкій долженъ простить, «чтобы и его простили». Кто простилъ и въ чемъ простилъ, — она не договариваетъ и вѣроятно весьма бы затруднилась объяснить, если-бы Лаврецкій догадался спросить ее. Но Лаврецкій замѣчаетъ только Лизѣ, что жена его чувствуетъ себя очень хорошо, что онъ ей даетъ деньги и предоставилъ свободу и что ни въ какомъ прощеніи она нужды не чувствуетъ. Однако Лиза, съ той же засѣвшей въ ея головѣ какой-то занозой, возражаетъ, что если съ нимъ случилось несчастіе, то надо покориться «ибо, если мы не будемъ покоряться»… Но тутъ Лаврецкій не выдержалъ, всплеснулъ руками и топнулъ ногой. Мы бы должны были выписать всѣ разговоры Лизы съ Лаврецкимъ, если-бы хотѣли показать ту путаницу, которую несознанныя и находящіяся въ какомъ-то хаотическомъ безпорядкѣ религіозныя идеи произвели въ неразвитой молодой головкѣ. «Христіаниномъ нужно быть не для того, чтобы познавать небесное… земное… а для того, что каждый человѣкъ долженъ умереть»…. говоритъ она, не безъ нѣкотораго усилія, Лаврецкому, и Лаврецкаго, кажется, заражаетъ эта смутность понятій. Вмѣсто того, чтобы хоть сколько нибудь разъяснить ихъ, онъ возражаетъ:
— Какое это слово вы произнесли…
— Это слово не мое… отвѣчаетъ Лиза.
Дѣйствительно это слово не ея должно быть, и не потому не ея, что (какъ разъ выразилось про себя ея горничная) у ней «своихъ словъ нѣтъ», а потому что, видимо, эти слова услышаны ею въ дѣтствѣ, по всей вѣроятности отъ няньки, — да такъ и остались заученными, не продуманныя, не переработанныя сознаніемъ.
И вотъ дѣвушкѣ съ такими-то понятіями пришлось справляться съ положеніемъ, передъ которымъ становятся въ тупикъ и не такія, какъ ея головы. Лиза влюбляется въ Лаврецкаго, полагая, что жена его умерла и вдругъ оказывается, что жена эта жива и, вдобавокъ, съ самымъ беззастѣнчивымъ лбомъ возвращается къ мужу. Бѣдная Лиза поражена, но она знаетъ, что дѣлать.
— Намъ обоимъ остается исполнить свой долгъ! говоритъ она Лаврецкому. Вы должны примириться съ вашей женой.
— Лиза!
— Я васъ прошу объ этомъ; этимъ однимъ можно загладить… все что было!
Читатель, незнакомый съ самой повѣстью, подумаетъ, что между Лизой и Лаврецкимъ было дѣйствительно нѣчто ужасное, что они совершили какое-то страшное преступленіе, требующее искупленія… А въ самомъ дѣлѣ было вотъ что. Они нечаянно встрѣтились ночью въ саду и Лаврецкій, думая, что онъ свободенъ, дерзнулъ сказать Лизѣ: «я васъ люблю, я готовъ отдать вамъ всю мою жизнь…»
— Это все въ Божьей власти, промолвила она. И когда голова Лизы опустилась къ нему на плечо, Лаврецкій «коснулся ея блѣдныхъ устъ».
И такъ, вотъ ужасное злодѣяніе, за которое ниспослано имъ — по мнѣнію Лизы — наказаніе! Вотъ преступленіе, которое нужно загладить!
Лаврецкій соглашается исполнить то, что Лиза считаетъ его долгомъ, и что въ сущности было сожительствомъ съ женой въ одномъ домѣ, которое бы прикрывало распутство жены.
— Ну, а въ чемъ же вашъ долгъ? спрашиваетъ въ свою очередь Лаврецкій, согласившійся исполнить то, что глупенькая Лиза считала его обязанностью.
Лиза не отвѣчала ему. Но скоро этотъ долгъ разъяснился: бѣдная дѣвушка сочла нужнымъ на-вѣки схоронить себя въ монастырѣ!
Прежде нежели мы сдѣлаемъ какой-нибудь выводъ изъ этого разбора, мы напомнимъ читателю одну изъ повѣстей того же автора «Дворянскаго гнѣзда», озаглавленную «Странная исторія». Въ этой повѣсти Тургеневъ разсказываетъ намъ о своемъ знакомствѣ съ другой дѣвушкой, съ дочерью богатаго помѣщика, которая тоже говорила ему и кажется еще во время мазурки о необходимости покоряться. Справедливость требуетъ замѣтить, что Софья, (такъ звали ее) и мазурку танцовала точно свершая какой-то долгъ.
Чрезъ нѣсколько времени дѣвушка эта исчезаетъ изъ своего дома и авторъ встрѣчаетъ ее на постояломъ дворѣ, въ сарафанѣ, омывающею ноги какому-то полоумному, носящему вериги, грязному юродивому. Этого юродиваго дѣвушка избрала, какъ своего учителя, и всюду слѣдуетъ за нимъ.
И такъ, вотъ въ третій разъ мы встрѣчаемся съ русскими женщинами, покоряющимися тому, что онѣ называетъ «долгомъ». Понятіе о долгѣ у всякаго можетъ быть различно; но тотъ долгъ, которому слѣдовали Татьяна, Лиза и Софья, имѣетъ одну общую черту покорности и преклоненія и составляетъ, повидимому, признакъ совершенно русскаго женскаго пониманія долга; Татьяна, Лиза и Софья носятъ на себѣ всѣ слѣды именно русской жизни, и разсказъ о послѣдней даже, какъ извѣстно, взятъ съ дѣйствительнаго событія. Да и не откуда выработаться такому пониманію долга, какъ не на русской, приниженной почвѣ, мы даже знаемъ, что Лиза и Софья почерпнули его прямо изъ народнаго слоя, прошедшаго черезъ дѣвичью въ дѣтскую, а Татьяна изъ той же барской дѣтской, съ примѣсью барской опочивальни.
Мы, разумѣется, не станемъ тратить время на доказательство вреда такого рода понятій, которыя честныхъ, энергическихъ и счастливо одаренныхъ дѣвушекъ обращаютъ въ самомъ цвѣтѣ жизни одну — въ холодную, великосвѣтскую ханжу, другую — въ монахиню, а третью — въ прислужницы къ полоумному юродивому. Съ насъ достаточно только указать на вредъ всякихъ началъ, хотя бы и народныхъ, шг принимаемыхъ безъ повѣрки, и на положеніе женщинъ того недавняго еще времени, когда ученье и даже литература не указывали выхода, а, искалѣченныя до тупости преданія и ложныя ходячія понятія о долгѣ вели къ нравственному самоуниженію и физическому саморастлѣнію.
Татьяна Пушкина, Лиза и Софья Тургенева останутся надолго для размышляющихъ читателей печальными, придорожными крестами, говорящими о безвременно погибшихъ молодыхъ дѣвушкахъ, безцѣльно убитыхъ тѣмъ варварскимъ безсмысленнымъ проводникомъ, котораго дало имъ съ ложнымъ паспортомъ долга народное невѣжество и слѣпой фанатизмъ.