Лигейя (По; Бальмонт)/ДО

Лигейя.
авторъ Эдгаръ По (1809-1849), пер. Константинъ Бальмонтъ

Оригинал: англ. Ligeia, 1838. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ английскаго К. Д. Бальмонта. Томъ первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1901. — С. 153—173.

ЛИГЕЙЯ.

И если кто не умираетъ, это отъ могущества воли. Кто познаетъ сокровенныя тайны воли и ея могущества? Самъ Богъ есть великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступилъ бы человѣкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля.

Joseph Glanvill.

Клянусь, я не могу припомнить, какъ, когда или даже въ точности гдѣ я узналъ впервые леди Лигейю. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и память моя ослабѣла отъ множества страданій. Или, быть можетъ, я не въ силахъ припомнить этого теперь, потому что на самомъ дѣлѣ необыкновенныя качества моей возлюбленной, ея исключительныя знанія, особенный и такой мирный оттѣнокъ ея красоты, и полное чаръ захватывающее краснорѣчіе ея мелодичнаго грудного голоса прокрадывались въ мое сердце такъ незамѣтно, съ такимъ постепеннымъ упорствомъ, что я и не замѣтилъ этого, не узналъ. Да, но все же мнѣ чудится, что я встрѣтилъ ее впервые, и встрѣчалъ много разъ потомъ, въ какомъ-то обширномъ, старинномъ городѣ, умирающемъ на берегахъ Рейна. Она, конечно, говорила мнѣ о своемъ происхожденіи. Что ея родъ былъ очень древнимъ, въ этомъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Лигейя! Лигейя! Погруженный въ такія занятія, которыя болѣе, чѣмъ что-либо иное, могутъ, по своей природѣ, убить впечатлѣнія внѣшняго міра, я чувствую, какъ одного этого нѣжнаго слова, Лигейя, достаточно, чтобы предо мною явственно предсталъ образъ той, кого уже больше нѣтъ. И теперь, пока я пишу, во мнѣ вспыхиваетъ воспоминаніе, что я никогда не зналъ фамильнаго имени той, которая была моимъ другомъ и невѣстой, и сдѣлалась потомъ товарищемъ моихъ занятій и, наконецъ, супругой моего сердца. Было ли это прихотливымъ желаніемъ моей Лигейи? или то было доказательствомъ силы моего чувства, что я никогда не предпринималъ никакихъ изслѣдованій по этому поводу? или скорѣе не было ли это моимъ собственнымъ капризомъ, моимъ романтическимъ жертвоприношеніемъ на алтарь самаго страстнаго преклоненія? Я только неясно помню самый фактъ,— удивительно ли, что я совершенно забылъ объ обстоятельствахъ, обусловившихъ или сопровождавшихъ его? И если дѣйствительно тотъ духъ, который названъ Романомъ, если эта блѣдная, туманнокрылая Ashtophet языческаго Египта предсѣдательствовала, какъ говорятъ, на свадьбахъ, сопровождавшихся мрачными предзнаменованіями, нѣтъ сомнѣнья, что она предсѣдательствовала на моей.

Есть, однако, нѣчто дорогое, относительно чего память моя не ошибается. Это внѣшность Лигейи. Высокаго роста, Лигейя была тонкой, въ послѣдніе дни даже исхудалой. Тщетно было бы пытаться описать величественность, спокойную непринужденность всѣхъ ея движеній, непостижимую легкость и эластичность ея поступи. Она приходила и уходила точно тѣнь. Никогда я не слыхалъ, что она входитъ въ мой рабочій кабинетъ, я только узнавалъ объ этомъ, когда она касалась моего плеча своею словно выточенной изъ мрамора рукой — я съ наслажденьемъ узнавалъ объ этомъ, слыша нѣжный звукъ ея грудного голоса. Ни одна дѣвушка въ мірѣ не могла сравняться съ нею красотой лица. Это былъ какой-то лучистый сонъ, навѣянный опіумомъ, воздушное и душу возвышающее видѣніе, въ которомъ было больше безумной красоты, больше божественнаго очарованія, чѣмъ въ тѣхъ фантастическихъ снахъ, что парили надъ спящими душами Делосскихъ дочерей. Однако, черты ея лица не отличались той правильностью, почитать которую въ классическихъ созданіяхъ язычниковъ мы научены издавна и напрасно. «Нѣтъ изысканной красоты», говоритъ Бэконъ, Лордъ Веруламскій, справедливо разсуждая о всѣхъ разнородныхъ формахъ и видахъ красоты, «безъ нѣкоторой странности въ соразмѣрности частей». Я видѣлъ, что у Лигейи не было классической правильности въ чертахъ, я понималъ, что ея красота дѣйствительно «изысканная», и чувствовалъ, что много было «странности», проникавшей ее, и все же я тщетно пытался открыть какую-либо неправильность и подробно прослѣдить мое собственное представленіе «страннаго». Я всматривался въ очертанія высокаго и блѣднаго лба — онъ былъ безукоризненъ; но какъ бездушно это слово въ примѣненіи къ величавости такой божественной! бѣлизна кожи, не уступающая чистѣйшей слоновой кости, пышная широта и безмятежность, легкій выступъ надъ висками; и потомъ эти роскошные локоны, цвѣта воронова крыла, съ природными завитками, съ отливомъ вполнѣ оправдывающимъ силу Гомеровскаго эпитета, «гіацинтовый!» Я смотрѣлъ на тонкія очертанія носа, и нигдѣ, за исключеніемъ изящныхъ Еврейскихъ медальоновъ, не видалъ я такого совершенства. Та же чудесная гладкая поверхность, тотъ же еле замѣтный выступъ, приближающійся къ типу орлинаго, тѣ же гармонично-изогнутыя брови, говорящія о свободной душѣ. Я смотрѣлъ на нѣжный ротъ. Онъ былъ поистинѣ торжествомъ всего неземного: очаровательная верхняя губа, короткая и приподнятая, сладострастная дремота нижней, ямочки, которыя всегда играли, и цвѣтъ, который говорилъ, зубы, отражавшіе съ блескомъ удивительнымъ каждый лучъ благословеннаго свѣта, падавшаго на нихъ и разгоравшагося мирной и ясной улыбкой. Я размышлялъ о формѣ подбородка — и здѣсь, также, находилъ грацію широты, нѣжность и пышность, полноту и духовность Эллинскую, дивное очертаніе, которое богъ Аполлонъ лишь во снѣ открылъ Клеомену, гражданину Аѳинскому. И потомъ я пристально смотрѣлъ въ самую глубь большихъ глазъ Лигейи.

Для глазъ мы не находимъ моделей въ отдаленной древности. Быть можетъ, именно въ глазахъ моей возлюбленной скрывалась тайна, на которую намекаетъ Лордъ Веруламскій. Мнѣ кажется, они были гораздо больше, чѣмъ глаза обыкновеннаго смертнаго. Продолговатые, они были длиннѣе, чѣмъ газельи глаза, отличающіе племя, что живетъ въ долинѣ Нурджагадъ. Но только временами — въ моменты высшаго возбужденія — эта особенность становилась рѣзко-замѣтной въ Лигейѣ. И въ подобные моменты ея красота — быть можетъ, это только такъ казалось моей взволнованной фантазіи — была красотою существъ, живущихъ въ небесахъ или по крайней мѣрѣ внѣ земли — красотою легендарныхъ Гурій Турціи. Цвѣтъ зрачковъ былъ лучезарно-чернымъ, и прекрасны были эти длинныя агатовыя рѣсницы. Брови, нѣсколько изогнутыя, были такого же цвѣта. Однако, «странность», которую я находилъ въ глазахъ, заключалась не въ формѣ, не въ цвѣтѣ, не въ блистательности чертъ, она крылась въ выраженіи. О, какъ это слово лишено значенія! за этимъ звукомъ, какъ бы теряющимся въ пространствѣ, скрывается наше непониманіе цѣлой бездны одухотворенности. Выраженіе глазъ Лигейи! Какъ долго, цѣлыми часами, я размышлялъ объ этомъ! Въ продолженіи лѣтнихъ ночей, отъ зари до зари, я старался измѣрить ихъ глубину! Что скрывалось въ зрачкахъ моей возлюбленной? Что-то болѣе глубокое, чѣмъ колодецъ Демокрита! Что это было? Я сгоралъ страстнымъ желаніемъ найти разгадку. О, эти глаза! эти большія, эти блестящія, эти божественныя сферы! они стали для меня двумя созвѣздными близнецами Леды, а я для нихъ — самымъ набожнымъ изъ астрологовъ.

Среди многихъ непостижимыхъ аномалій, указываемыхъ наукой о духѣ, нѣтъ ни одной настолько поразительной, какъ тотъ фактъ — никогда, кажется, никѣмъ не отмѣченный — что при усиліяхъ возсоздать въ памяти что-нибудь давно-забытое мы часто находимся на самомъ краю воспоминанія, не будучи, однако, въ состояніи припомнить. И подобно этому, какъ часто, отдаваясь упорнымъ размышленіямъ о глазахъ Лигейи, я чувствовалъ, что я близокъ къ полному познанію ихъ выраженія — я чувствовалъ, что вотъ сейчасъ я его достигну — но оно приближалось, и однако же не было всецѣло моимъ — и въ концѣ концовъ совершенно исчезало! И (какъ странно, страннѣе всѣхъ странностей!) я находилъ въ самыхъ обыкновенныхъ предметахъ, меня окружавшихъ, нить аналогіи, соединявшую ихъ съ этимъ выраженіемъ. Я хочу сказать, что послѣ того какъ красота Лигейи вошла въ мою душу и осталась тамъ на своемъ алтарѣ, я не разъ получалъ отъ предметовъ матеріальнаго міра такое же ощущеніе, какимъ всегда наполняли и окружали меня ея большіе лучезарные глаза. И однако же, я не могъ опредѣлить это чувство, или точно прослѣдить его, или даже всегда имѣть о немъ ясное представленіе. Повторяю, я иногда вновь испытывалъ его, видя быстро-ростущую виноградную лозу, смотря на ночную бабочку, на мотылька, на куколку, на поспѣшныя струи проточныхъ водъ. Я чувствовалъ его въ океанѣ, въ паденіи метеора. Я чувствовалъ его во взглядахъ нѣкоторыхъ людей, находившихся въ глубокой старости. И есть одна или двѣ звѣзды на небѣ (въ особенности одна, звѣзда шестой величины, двойная и измѣнчивая, находящаяся близь большой звѣзды въ созвѣздіи Лиры),— при созерцаніи ея черезъ телескопъ я испытывалъ это ощущеніе. Оно охватывало меня, когда я слышалъ извѣстное сочетаніе звуковъ, исходящихъ отъ струнныхъ инструментовъ, и нерѣдко, когда я прочитывалъ въ книгахъ ту или иную страницу. Среди другихъ безчисленныхъ примѣровъ я хорошо помню одинъ отрывокъ изъ Джозефа Глэнвилля, который (быть можетъ, по своей причудливости — кто скажетъ?) каждый разъ при чтеніи давалъ мнѣ это ощущеніе: «И если кто не умираетъ, это отъ могущества воли. Кто познаетъ сокровенныя тайны воли и ея могущества? Самъ Богъ есть великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступилъ бы человѣкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля».

Долгіе годы и послѣдовательныя размышленія дали мнѣ возможность установить нѣкоторую отдаленную связь между этимъ отрывкомъ изъ Англійскаго моралиста и извѣстной чертой въ характерѣ Лигейи. Своеобразная напряженность въ мысляхъ, въ поступкахъ, въ словахъ, являлась у нея, быть можетъ, результатомъ или во всякомъ случаѣ показателемъ той гигантской воли, которая, за время нашихъ долгихъ и тѣсныхъ отношеній, могла бы дать и другое болѣе непосредственное указаніе на себя. Изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо зналъ, Лигейя, на видъ всегда невозмутимая и ясная, была терзаема самыми дикими коршунами неудержимой страсти. И эту страсть я могъ измѣрить только благодаря чрезмѣрной расширенности ея глазъ, которые пугали меня и приводили въ восторгъ, благодаря магической мелодичности, ясности и звучности ея грудного голоса, отличавшагося чудесными модуляціями, и благодаря дикой энергіи ея зачарованныхъ словъ, которая удваивалась контрастомъ ея манеры говорить.

Я упоминалъ о познаніяхъ Лигейи: дѣйствительно они были громадны — такой учености я никогда не видалъ въ женщинѣ. Она глубоко проникла въ классическіе языки, и, насколько мои собственныя знанія простирались на языки современной Европы, я никогда не видалъ у нея пробѣловъ. Да и вообще видѣлъ-ли я когда-нибудь, чтобъ у Лигейи былъ пробѣлъ въ той или иной отрасли академической учености, наиболѣе уважаемой за свою наибольшую запутанность?

Какъ глубоко, какъ странно поразила меня эта единственная черта въ натурѣ моей жены, какъ приковала она мое вниманіе именно за этотъ послѣдній періодъ! Я сказалъ, что никогда не видѣлъ такой учености ни у одной женщины, но существуетъ-ли вообще гдѣ-нибудь человѣкъ, который послѣдовательно, и успѣшно, охватилъ бы всю широкую сферу моральнаго, физическаго и математическаго знанія. Я не видалъ раньше того, что теперь вижу ясно, не замѣчалъ, что Лигейя обладала познаніями гигантскими, изумительными; все же, я слишкомъ хорошо чувствовалъ ея безконечное превосходство сравнительно со мной, и съ довѣрчивостью ребенка отдался ея руководству, и шелъ за ней черезъ хаосъ метафизическихъ изслѣдованій, которыми я съ жаромъ занимался въ первые годы нашего супружества. Съ какимъ великимъ торжествомъ — съ какимъ живымъ восторгомъ — съ какой идеальной воздушностью надежды, я чувствовалъ, что моя Лигейя склонялась надо мною въ то время, какъ я былъ погруженъ въ области знанія столь мало отыскиваемаго — еще менѣе извѣстнаго — и предо мною постепенно раскрывались чудесныя перспективы, пышныя и совершенно непочатыя, и, идя по этому дѣвственному пути, я долженъ былъ наконецъ достичь своей цѣли, придти къ мудрости, которая слишкомъ божественна и слишкомъ драгоцѣнна, чтобы не быть запретной!

Сколько же было скорби въ моемъ сердцѣ, когда, по истеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, я увидалъ, что мои глубоко-обоснованныя надежды вспорхнули, какъ птицы, и улетѣли прочь! Безъ Лигейи я былъ безпомощнымъ ребенкомъ, который въ ночномъ мракѣ ощупью отыскиваетъ свою дорогу и не находитъ. Лишь ея присутствіе, движенія ея ума могли освѣтить для меня живымъ свѣтомъ тайны трансцендентальности, въ которыя мы были погружены; не озаренная лучистымъ сіяніемъ ея глазъ, вся эта книжная мудрость, только что бывшая воздушно-золотой, дѣлалась тяжелѣе, чѣмъ мрачный свинецъ. Эти чудесные глаза блистали все рѣже и рѣже надъ страницами, наполнявшими меня напряженными размышленіями. Лигейя заболѣла. Ея безумные глаза горѣли сіяньемъ слишкомъ лучезарнымъ; блѣдные пальцы, окрасившись краскою смерти, сдѣлались прозрачно-восковыми; и голубыя жилки обрисовывались на бѣлизнѣ ея высокаго лба, то возвышаясь, то опускаясь, при каждой самой слабой перемѣнѣ ея чувствъ. Я видѣлъ, что ей суждено умереть — и въ мысляхъ отчаянно боролся съ свирѣпымъ Азраиломъ. Къ моему изумленію жена моя, объятая страстью, боролась съ еще большей энергіей. Въ ея суровой натурѣ было много такого, что заставляло меня думать, что къ ней смерть должна была придти безъ обычной свиты своихъ ужасовъ, но въ дѣйствительности было не такъ. Слова безсильны дать хотя бы приблизительное представленіе о томъ страстномъ упорствѣ, которое она выказала въ своей борьбѣ съ Тѣнью. Я стоналъ въ тоскѣ, при видѣ этого плачевнаго зрѣлища. Мнѣ хотѣлось бы ее утѣшить, мнѣ хотѣлось бы ее уговорить; но — при напряженности ея безумнаго желанія жить — жить — только бы жить — всякія утѣшенія и разсужденія одинаково были верхомъ безумія. Однако же, до самого послѣдняго мгновенія, среди судорожныхъ пытокъ, терзавшихъ ея гордый духъ, ясность всѣхъ ея ощущеній и мыслей внѣшнимъ образомъ оставалась неизмѣнной. Ея голосъ дѣлался все глубже — все нѣжнѣе и какъ будто отдаленнѣе — но я не смѣлъ пытаться проникнуть въ загадочный смыслъ ея словъ, которыя она произносила такъ спокойно. Зачарованный какимъ-то изступленнымъ восторгомъ, я слушалъ эту сверхчеловѣческую мелодію — и мой умъ жадно устремлялся къ надеждамъ и представленіямъ, которыхъ ни одинъ изъ смертныхъ донынѣ не зналъ никогда.

Что она меня любила, въ этомъ я не могъ сомнѣваться; и мнѣ легко было понять, что въ ея сердцѣ любовь должна была царить не такъ, какъ царитъ заурядная страсть. Но только въ смерти она показала вполнѣ всю силу своего чувства. Долгіе часы, держа мою руку въ своей, она изливала предо мною полноту своего сердца, и эта преданность, болѣе чѣмъ страстная, возростала до обожанія. Чѣмъ заслужилъ я блаженство слышать такія признанія?— чѣмъ заслужилъ я проклятіе, отнимавшее у меня мою возлюбленную въ тотъ самый мигъ, когда она дѣлала мнѣ такія признанія? Но я не въ силахъ останавливаться на этомъ подробно. Я скажу только, что въ этой любви, которой Лигейя отдалась больше, чѣмъ можетъ отдаться женщина, въ любви, которая, увы, была незаслуженной, дарованной совершенно недостойному, я увидалъ, наконецъ, источникъ ея пламеннаго и безумнаго сожалѣнія о жизни, убѣгавшей теперь съ такою быстротой. Именно это безумное желаніе, эту неутолимую жажду жить — только бы жить — я не въ силахъ изобразить — не въ силахъ найти для этого ни одного слова, способнаго быть краснорѣчивымъ.

Въ глубокую полночь, въ ту ночь, когда она умерла,— властнымъ голосомъ подозвавъ меня къ себѣ, она велѣла мнѣ повторить стихи, которые сложились у нея въ умѣ за нѣсколько дней передъ этимъ. Я повиновался ей. Вотъ они:—

Во тьмѣ безутѣшной — блистающій праздникъ,
Огнями волшебный театръ озаренъ!
Сидятъ серафимы, въ покровахъ, и плачутъ,
И каждый печалью глубокой смущенъ,
Трепещутъ крылами и смотрятъ на сцену,
Надежда и ужасъ проходятъ какъ сонъ,
И звуки оркестра въ тревогѣ вздыхаютъ,
Заоблачной музыки слышится стонъ.

Имѣя подобіе Господа Бога,
Снуютъ скоморохи туда и сюда;
Ничтожныя куклы приходятъ, уходятъ,
О чемъ-то бормочутъ, ворчатъ иногда,
Надъ ними нависли огромныя тѣни,
Со сцены они не уйдутъ никуда,
И крыльями Кондора вѣютъ безшумно,
Съ тѣхъ крыльевъ незримо слетаетъ Бѣда!

Мишурныя лица!— Но знаешь, ты знаешь,
Причудливой пьесѣ забвенія нѣтъ!
Безумцы за Призракомъ гонятся жадно,
Но Призракъ скользитъ, какъ блуждающій свѣтъ;
Бѣжитъ онъ по кругу, чтобъ снова вернуться
Въ исходную точку, въ святилище бѣдъ;
И много Безумія въ драмѣ ужасной,
И Грѣхъ — въ ней завязка, и счастья въ ней нѣтъ!

Но что это тамъ? Между гаэровъ пестрыхъ
Какая-то красная форма ползетъ
Оттуда, гдѣ сцена окутана мракомъ!
То червь,— скоморохамъ онъ гибель несетъ.
Онъ корчится!— корчится!— гнусною пастью
Испуганныхъ гаэровъ алчно грызетъ,
И ангелы стонутъ, и червь искаженный
Багряную кровь ненасытно сосетъ.

Потухло — потухло — померкло сіянье!
Надъ каждой фигурой, дрожащей, нѣмой,
Какъ саванъ зловѣщій, крутится завѣса,
И падаетъ внизъ, какъ порывъ грозовой —
И ангелы, съ мѣстъ поднимаясь, блѣднѣютъ,
Они утверждаютъ, объятые тьмой,
Что эта трагедія «Жизнью» зовется,
Что Червь Побѣдитель — той драмы герой!

«О, Боже мой», почти вскрикнула Лигейя, быстро вставая и судорожно простирая руки вверхъ,— «О, Боже мой, о, Небесный Отецъ мой! неужели все это неизбѣжно? неужели этотъ побѣдитель не будетъ когда-нибудь побѣжденъ? Неужели мы не часть и не частица существа Твоего? Кто — кто знаетъ тайны воли и ея могущества? Человѣкъ не уступилъ бы и ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если-бъ не была у него слабая воля».

И потомъ, какъ бы истощенная этой вспышкой, она безсильно опустила свои блѣдныя руки и торжественно вернулась на свое смертное ложе. И когда замирали ея послѣдніе вздохи, на губахъ ея затрепеталъ неясный шопотъ. Я приникъ къ ней и опять услыхалъ заключительныя слова отрывка изъ Глэнвилля:— «И не уступилъ бы человѣкъ ангеламъ, даже и передъ смертью не склонился бы, если бъ не была у него слабая воля!»

Она умерла, и, пригнетенный до самаго праха тяжестью скорби, я не могъ больше выносить пустыннаго уединенія моего дома въ этомъ туманномъ городѣ, умирающемъ на берегахъ Рейна. У меня не было недостатка въ томъ, что люди называютъ богатствомъ. Лигейя принесла мнѣ больше, гораздо больше, чѣмъ это выпадаетъ на долю обыкновенныхъ смертныхъ. И вотъ, после нѣсколькихъ мѣсяцевъ утомительнаго и безцѣльнаго скитанья, я купилъ, и частію привелъ въ порядокъ, полуразрушенное аббатство — не буду его называть — въ одной изъ самыхъ дикихъ и наименѣе людныхъ мѣстностей живописной Англіи. Мрачная и угрюмая величественность зданія, почти дикій характеръ помѣстья, грустныя и освященныя временемъ воспоминанія, связанныя съ тѣмъ и съ другимъ, имѣли въ себѣ много чего-то, что гармонировало съ чувствомъ крайней безпріютности, забросившей меня въ эту отдаленную и безлюдную мѣстность. Оставивъ почти неизмѣннымъ внѣшній видъ аббатства, эти руины, поросшія зеленью, которая свѣшивалась гирляндами,— внутри зданія я далъ просторъ болѣе чѣмъ царственной роскоши, руководясь какой-то ребяческой извращенностью, а, быть можетъ, и слабой надеждой разсѣять мои печали. Еще въ дѣтствѣ у меня была большая склонность къ такимъ фантазіямъ, и теперь они снова вернулись ко мнѣ, какъ бы внушенныя безуміемъ тоски. Увы, я чувствую, какъ много начинающагося безумія можно было открыть въ этихъ пышныхъ и фантастическихъ драпировкахъ, въ Египетской рѣзьбѣ, исполненной торжественности, въ этихъ странныхъ карнизахъ и мебели, въ сумасшедшихъ узорахъ ковровъ, затканныхъ золотомъ! Я сдѣлался рабомъ опіума, и всѣ мои занятія и планы пріобрѣли окраску моихъ сновъ. Но я не буду останавливаться подробно на всемъ этомъ безуміи. Я буду говорить только объ одной комнатѣ — да будетъ она проклята навѣки!— о комнатѣ, куда въ моментъ затемнѣнія моихъ мыслей я привелъ отъ алтаря свою новобрачную — преемницу незабвенной Лигейи — бѣлокурую и голубоглазую Леди Ровену-Трэваніонъ-Тримэнъ.

Нѣтъ ни одной архитектурной подробности, нѣтъ ни одного украшенія въ этой свадебной комнатѣ, которыхъ я не видѣлъ бы теперь совершенно явственно. Какимъ образомъ надменная семья моей новобрачной, въ своей жаждѣ золота, рѣшилась допустить, чтобы эта дѣвушка, дочь такъ горячо любимая, перешагнула черезъ порогъ комнаты, украшенной такимъ убранствомъ? Я сказалъ, что хорошо помню всѣ подробности обстановки, хотя память моя самымъ печальнымъ образомъ теряетъ воспоминанія высокой важности; а въ этой фантастической роскоши не было никакой системы, никакой гармоніи, на которую воспоминаніе могло бы опереться. Являясь частью высокой башни аббатства, укрѣпленнаго какъ замокъ, комната эта представляла изъ себя пятиугольникъ и была очень обширна. Всю южную сторону пятиугольника занимало единственное окно — громадное и цѣльное Венеціанское стекло, съ окраской свинцоваго цвѣта, такъ что лучи солнца или мѣсяца, проходя черезъ него, мертвенно озаряли предметы внутри. Надъ верхней частью этого окна распространялась сѣть многолѣтнихъ виноградныхъ вѣтвей, которыя цѣплялись за массивныя стѣны башни. Дубовый потолокъ, смотрѣвшій мрачно, былъ необычайно высокъ, простирался сводомъ и тщательно былъ украшенъ инкрустаціями самыми странными и вычурными, въ стилѣ наполовину Готическомъ, наполовину Друидическомъ. Въ глубинѣ этого угрюмаго свода, въ самомъ центрѣ, висѣла на единственной цѣпи, сдѣланной изъ продолговатыхъ золотыхъ колецъ, громадная лампа изъ того же металла, въ формѣ кадильницы, украшенная Сарацинскими узорами, и снабженная прихотливыми отверстіями такимъ образомъ, что черезъ нихъ, какъ бы живые, скользили и извивались змѣиные отливы разноцвѣтныхъ огней.

Въ разныхъ мѣстахъ кругомъ стояли тамъ и сямъ оттоманки и золотые канделябры, въ Восточномъ вкусѣ, и, кромѣ того, здѣсь была постель, брачное ложе въ Индійскомъ стилѣ, низкое, украшенное изваяніями изъ сплошного эбеноваго дерева, съ балдахиномъ, имѣвшимъ видъ похороннаго покрова. Въ каждомъ изъ угловъ комнаты возвышался гигантскій саркофагъ изъ чернаго гранита, съ царскихъ могилъ Луксора; ихъ древнія крышки были украшены незабвенными изображеніями. Но главная фантазія, царившая надо всѣмъ, крылась, увы, въ обивкѣ этого покоя. Высокія стѣны, гигантскія и даже непропорціональныя, сверху до низу были обтянуты массивной тяжелой матеріей, падавшей широкими складками,— эта матерія виднѣлась и на полу, какъ коверъ, и на оттоманкахъ, какъ покрышка, и на эбеновой кровати, какъ балдахинъ, и на окнѣ, какъ пышные извивы занавѣсей, частію закрывавшихъ окно. Матерія была богато заткана золотомъ. На неровныхъ промежуткахъ она вся была испещрена арабескными изображеньями, которыя имѣли приблизительно около фута въ діаметрѣ и узорно выдѣлялись агатово-чернымъ цвѣтом. Но эти изображенія являлись настоящими арабесками лишь тогда, когда на нихъ смотрѣли съ одного извѣстнаго пункта. Посредствомъ пріема, который теперь очень распространенъ и слѣды котораго можно найти въ самой отдаленной древности, они были сдѣланы такимъ образомъ, что мѣняли свой видъ. Для того, кто входилъ въ комнату, они просто представлялись чѣмъ-то уродливымъ, по мѣрѣ приближенія къ нимъ этотъ характеръ постепенно исчезалъ, и мало-по-малу посѣтитель, мѣняя свое мѣсто въ комнатѣ, видѣлъ себя окруженнымъ безконечной процессіей чудовищныхъ образовъ, подобныхъ тѣмъ, которые родились въ суевѣрныхъ представленіяхъ Сѣвера, или тѣмъ, что возникали въ преступныхъ сновидѣніяхъ монаховъ. Фантасмагорическій эффектъ въ значительной степени увеличивался искусственнымъ введеніемъ безпрерывнаго сильнаго теченія воздуха изъ-за драпировокъ, дававшаго всему отвратительное и безпокойное оживленіе.

Въ такихъ-то чертогахъ, въ такомъ брачномъ покоѣ, провелъ я съ Леди Тримэнъ нечестивые часы перваго мѣсяца нашего брака, и провелъ безъ особеннаго безпокойства. Что жена моя боялась дикой перемѣнчивости моего характера, что она избѣгала меня, что она любила меня далеко не пламенной любовью, этого я не могъ не видѣть, но все это доставляло мнѣ скорѣе удовольствіе, нежели что-либо иное. Я ненавидѣлъ ее ненавистью отвращенія, болѣе напоминающей демона, чѣмъ человѣка. Мои воспоминанія убѣгали назадъ (о, съ какой силой раскаянія!) къ Лигейѣ, къ возлюбленной, къ священной, къ прекрасной, къ погребенной. Я упивался воспоминаніями объ ея чистотѣ, объ ея мудрости, о благородной воздушности ея ума, о ея страстной, ея полной обожанія любви. И вотъ мой духъ вспыхнулъ и весь возгорѣлся пламенемъ сильнѣйшимъ, чѣмъ огонь ея собственной души. Объятый экстазомъ сновъ, навѣянныхъ опіумомъ (ибо я обыкновенно находился во власти этого зелья), я испытывалъ желаніе громко восклицать, произносить ея имя въ молчаніи ночи, или днемъ наполнялъ звуками дорогого имени тѣнистые уголки долинъ, какъ будто этой дикой энергіей, этой торжественной страстью, неутолимой жаждой моей тоски объ усопшей, я могъ возвратить ее къ путямъ, которые она покинула — о, могло-ли это быть, что она навѣки ихъ покинула — на землѣ?

Въ началѣ второго мѣсяца нашего брака Леди Ровена была застигнута внезапной болѣзнью, и выздоровленіе шло очень медленно. Лихорадка, снѣдавшая ее по ночамъ, была безпокойной; и, находясь въ возмущенномъ состояніи полудремоты, она говорила о звукахъ и о движеніяхъ, которые возникали то здѣсь, то тамъ въ этой комнатѣ, составлявшей часть башни, что́ я, конечно, могъ приписать только разстройству ея фантазіи, или, быть можетъ, фантасмагорическому вліянію самой комнаты. Но съ теченіемъ времени она стала выздоравливать — наконецъ, совсѣмъ поправилась. Однако, черезъ самый короткій промежутокъ времени, вторичный припадокъ, еще болѣе сильный, снова уложилъ ее въ постель; и послѣ него ея здоровье, всегда слабое, никакъ не могло возстановиться. Съ этого времени болѣзнь приняла тревожный характеръ, и припадки, возобновляясь, становились все болѣе угрожающими, какъ бы насмѣхаясь и надъ знаніями, и надъ тщательными усиліями врачей. По мѣрѣ того какъ увеличивался этотъ хроническій недугъ, который, повидимому, настолько овладѣлъ всѣмъ ея существомъ, что, конечно, его невозможно было устранить обычными человѣческими средствами, я не могъ не замѣтить подобнаго же возрастанія ея нервной раздражительности и возбужденности, до такой степени, что самыя обыкновенныя вещи стали внушать ей страхъ. Она опять начала говорить, и на этотъ разъ болѣе часто и съ большимъ упорствомъ, о звукахъ — о легкихъ звукахъ — и о необычайныхъ движеніяхъ среди занавѣсей, о чемъ она уже говорила раньше.

Однажды ночью, въ концѣ Сентября, она съ большой настойчивостью, и съ бо́льшимъ, нежели обыкновенно, волненіемъ, старалась обратить мое вниманіе на то, что вызывало въ ней тревогу. Она только что очнулась отъ своего безпокойнаго сна, и я, будучи исполненъ наполовину безпокойства, наполовину смутнаго страха, слѣдилъ за выраженіемъ ея исхудалаго лица. Я сидѣлъ близь эбеновой кровати, на одной изъ Индійскихъ оттоманокъ. Больная слегка приподнялась и говорила настойчивымъ тихимъ шопотомъ о звукахъ, которые она только что слышала, но которыхъ я не могъ услыхать — о движеніяхъ, которыя она только что видѣла, но которыхъ я не могъ замѣтить. Вѣтеръ бѣшено бился за обивкой, я хотѣлъ объяснить ей (признаюсь, я самъ не могъ вполнѣ этому вѣрить), что это едва различимое дыханіе и эти легкія измѣненія фигуръ на стѣнахъ являлись самымъ естественнымъ дѣйствіемъ обычнаго теченія вѣтра. Но смертельная блѣдность, распространившаяся по ея лицу, доказывала мнѣ, что всѣ мои усилія успокоить ее были безплодны. Она, повидимому, теряла сознаніе, а между тѣмъ вблизи не было ни одного изъ слугъ, кого бы я могъ позвать. Вспомнивъ, гдѣ находился графинъ съ легкимъ виномъ, которое было прописано ея врачами, я поспѣшно устремился черезъ комнату, чтобы принести его. Но когда я вступилъ въ полосу свѣта, струившагося отъ кадильницы, два обстоятельства поразили и приковали къ себѣ мое вниманіе. Я почувствовалъ, какъ что-то осязательное, хотя и невидимое, прошло, слегка коснувшись всего моего существа; и я увидѣлъ, что на золотомъ коврѣ, въ самой серединѣ пышнаго сіянья, струившагося отъ кадильницы, находилась тѣнь — слабая, неопредѣленная тѣнь, ангельскаго вида — такая, что она какъ бы являлась тѣнью тѣни. Но я былъ сильно опьяненъ неумѣренной дозой опіума, и не обратилъ особеннаго вниманія на эти явленія, и не сказалъ о нихъ ни слова Ровенѣ. Отыскавъ вино, я вернулся на прежнее мѣсто, налилъ полный бокалъ и поднесъ его къ губамъ изнемогавшей леди. Ей, однако, сдѣлалось немного лучше, она сама взяла бокалъ, а я опустился на оттоманку близь нея, не отрывая отъ нея глазъ. И тогда, совершенно явственно, я услышалъ легкій шумъ шаговъ, ступавшихъ по ковру и близь постели; и въ слѣдующее мгновеніе, когда Ровена подняла бокалъ къ своимъ губамъ, я увидѣлъ, или быть можетъ мнѣ пригрезилось, что я увидѣлъ, какъ въ бокалъ, точно изъ какого-то незримаго источника, находившагося въ воздухѣ этой комнаты, упало три-четыре крупныя капли блестящей рубиново-красной жидкости. Если я это видѣлъ — Ровена не видала. Безъ колебаній она выпила вино, и я ни слова не сказалъ ей объ обстоятельствѣ, которое въ концѣ концовъ должно было являться ничѣмъ инымъ, какъ внушеніемъ возбужденнаго воображенія, сдѣлавшагося болѣзненно-дѣятельнымъ благодаря страху, который испытывала леди, а также благодаря опіуму и позднему часу.

Не могу, однако, скрыть, что, тотчасъ послѣ паденія рубиновыхъ капель, въ болѣзни моей жены произошла быстрая перемѣна къ худшему; такъ что на третью ночь ея слуги были заняты приготовленіемъ къ ея похоронамъ, а на четвертую я сидѣлъ одинъ, около ея окутаннаго въ саванъ тѣла, въ этой фантастической комнатѣ, которая приняла ее какъ мою новобрачную.— Безумныя видѣнья, порожденныя опіумомъ, витали предо мной, подобно тѣнямъ. Я устремлялъ безпокойные взоры на саркофаги, находившіеся въ углахъ комнаты, на измѣнчивыя фигуры, украшавшія обивку, и на сплетающіеся переливы разноцвѣтныхъ огней кадильницы. Повинуясь воспоминаніямъ о подробностяхъ той минувшей ночи, я взглянулъ на освѣщенное мѣсто пола, которое находилось подъ сіяньемъ кадильницы, на ту часть ковра, гдѣ я видѣлъ слабые слѣды тѣни. Однако, ихъ больше не было; и, вздохнувъ съ облегченіемъ, я обратилъ свои взоры къ блѣдному и строгому лицу, виднѣвшемуся на постели. И вдругъ воспоминанія о Лигейѣ цѣлымъ роемъ охватили меня, и сердце мое снова забилось неудержимо и безумно, опять почувствовавъ всю несказанную муку, съ которой я смотрѣлъ тогда на нее, вотъ такъ же окутанную саваномъ. Ночь убывала; а сердце мое все было исполнено горькихъ мыслей о моей единственной безконечно-любимой возлюбленной, и я продолжалъ смотрѣть на тѣло Ровены.

Было, вѣроятно, около полночи, быть можетъ, нѣсколько раньше, быть можетъ, нѣсколько позже, я не слѣдилъ за временемъ, какъ вдругъ тихое рыданье, еле слышное, но совершенно явственное, внезапно вывело меня изъ полудремотнаго состоянія. Я чувствовалъ, что оно исходило отъ эбеноваго ложа — отъ ложа смерти. Я прислушался, охваченный точно агоніей суевѣрнаго страха — но звукъ не повторился. Я устремилъ пристальный взглядъ, стараясь открыть какое-нибудь движеніе въ тѣлѣ, но не могъ замѣтить ни малѣйшаго его слѣда. Но не можетъ быть, что я ошибся. Я слышалъ этотъ звукъ, хотя и слабый, и душа моя пробудилась во мнѣ. Весь охваченный однимъ желаніемъ, я упорно смотрѣлъ на недвижное тѣло. Долгія минуты прошли, прежде чѣмъ случилось что-нибудь, что могло бы разъяснить эту тайну. Наконецъ, стало очевидно, что слабая, очень слабая, еле замѣтная краска румянца вспыхнула не щекахъ Ровены, и наполнила маленькія жилки на ея опущенныхъ вѣкахъ. Я почувствовалъ, что сердце мое перестало биться, и члены мои какъ бы окаменѣли, повинуясь чувству неизреченного страха и ужаса, для котораго на языкѣ человѣческомъ нѣтъ достаточно энергическаго выраженія. Однако, сознаніе долга въ концѣ-концовъ возвратило мнѣ самообладаніе. Я не могъ болѣе сомнѣваться, что мы слишкомъ поторопились — что Ровена была еще жива. Нужно было немедленно принять какія-нибудь мѣры; но башня была изолирована отъ той части зданія, гдѣ жила прислуга — у меня не было никакихъ средствъ обратиться за помощью, не оставляя комнаты — оставить же комнату, хотя бы на нѣсколько мгновеній, я не могъ рѣшиться. Я началъ одинъ, собственными усиліями, дѣлать попытки вернуть назадъ еще трепетавшій, еще колебавшійся духъ. Между тѣмъ черезъ самое непродолжительное время стало очевидно, что произошелъ возвратъ видимой смерти; краска угасла на щекахъ и вѣкахъ, смѣнившись блѣдностью болѣе мертвой, чѣмъ бѣлизна мрамора; губы вдвойнѣ исказились ужасной судорогой смерти; вся поверхность тѣла быстро сдѣлалась холодной и отвратительно-скользкой; и тотчасъ снова появилась обычная полная окоченѣлость. Весь дрожа, я кинулся къ ложу, откуда былъ такъ внезапно исторгнутъ, и снова отдался пламеннымъ снамъ и мечтаньямъ о Лигейѣ.

Такимъ образомъ прошелъ часъ, и (могло-ли это быть?) я снова услыхалъ какой-то смутный звукъ, исходившій изъ того мѣста, гдѣ стояло эбеновое ложе. Я сталъ прислушиваться — въ состояніи крайняго ужаса. Звукъ повторился — это былъ вздохъ. Бросившись къ тѣлу, я увидѣлъ — явственно увидѣлъ — трепетъ на губахъ. Минуту спустя онѣ слегка раздвинулись, открывая блестящую линію жемчужныхъ зубовъ. Крайнее изумленіе боролось теперь въ моей груди съ глубокимъ ужасомъ, который царствовалъ въ ней раньше безраздѣльно. Я чувствовалъ, что въ глазахъ у меня темнѣетъ, что разумъ мой колеблется; лишь съ помощью крайняго усилія мнѣ удалось, наконецъ, принудить себя къ мѣрамъ, на которыя чувство долга еще разъ указало мнѣ. Румянецъ пятнами выступилъ теперь на лбу, на щекахъ и на шеѣ; замѣтная теплота распространилась по всему тѣлу; было слышно слабое біеніе сердца. Леди была жива; и съ удвоеннымъ жаромъ я снова принялся за дѣло воскрешенія. Я растиралъ и согрѣвалъ виски и руки, принималъ всѣ мѣры, которыя были мнѣ внушены опытомъ, а также и моей немалой начитанностью въ медицинѣ. Все тщетно. Краска внезапно исчезла, пульсъ прекратился, губы приняли мертвенное выраженіе, и мгновеніе спустя, къ тѣлу снова вернулась его ледяная холодность, синеватый оттѣнокъ, напряженная окоченѣлость, омертвѣлыя очертанья, и всѣ тѣ чудовищныя особенности, которыя показываютъ, что трупъ много дней пролежалъ въ гробу.

И снова я отдался видѣньямъ и мечтамъ о Лигейѣ — и снова (удивительно-ли, что я дрожу, когда пишу это?) — снова до слуха моего донеслось тихое рыданіе, съ того мѣста, гдѣ стояло эбеновое ложе. Но зачѣмъ я буду подробно описывать неописуемый ужасъ этой ночи? Зачѣмъ я буду разсказывать, какъ опять и опять, почти вплоть до сѣраго разсвѣта, повторялась эта чудовищная драма оживанія; какъ всякій разъ она кончалась страшнымъ возвратомъ къ еще болѣе мрачной и, повидимому, еще болѣе непобѣдимой смерти; какъ всякій разъ агонія имѣла видъ борьбы съ какимъ-то незримымъ врагомъ; и какъ за каждой новой борьбой слѣдовало какое-то странное измѣненіе въ выраженіи трупа? Я хочу скорѣй кончить.

Страшная ночь почти уже прошла, и та, которая была мертвой, еще разъ зашевелилась, и теперь болѣе сильно, чѣмъ прежде, хотя она пробуждалась отъ смерти болѣе страшной и безнадежной, чѣмъ каждое изъ первыхъ умираній. Я уже давно пересталъ сходить съ своего мѣста и предпринимать какія-либо усилія, я неподвижно сидѣлъ на оттоманкѣ, безпомощно отдавшись вихрю бѣшеныхъ ощущеній, среди которыхъ крайній ужасъ являлся, можетъ быть, наименѣе страшнымъ, наименѣе уничтожающимъ. Тѣло, повторяю, зашевелилось, и теперь болѣе сильно, чѣмъ прежде. Жизненныя краски возникали на лицѣ съ необычайной энергіей — члены дѣлались мягкими,— и если бы не вѣки, которыя были плотно сомкнуты, если бы не повязки и не покровъ, придававшіе погребальный характеръ лицу, я могъ бы подумать, что Ровена дѣйствительно совершенно стряхнула съ себя оковы смерти. Но, если, даже тогда, эта мысль не вполнѣ овладѣла мной, я, наконецъ, не могъ болѣе въ этомъ сомнѣваться, когда, поднявшись съ ложа, спотыкаясь, слабыми шагами, съ закрытыми глазами, имѣя видъ спящаго лунатика, существо, окутанное саваномъ, вышло на середину комнаты.

Я не дрогнулъ — не двинулся — ибо цѣлое множество несказанныхъ фантазій, связанныхъ съ видомъ, съ походкой, съ движеніями призрака, бѣшено промчавшись въ моемъ умѣ, парализовали меня — заставили меня окаменѣть. Я не двигался — я только смотрѣлъ на привидѣніе. Въ мысляхъ моихъ былъ безумный безпорядокъ — неукротимое смятеніе. Возможно-ли, чтобы передо мной стояла живая Ровена? Возможно-ли, чтобы это была Ровена — бѣлокурая голубоглазая Леди Ровена-Трэваніонъ-Тримэнъ? Почему, почему сталъ бы я въ этомъ сомнѣваться? Повязка тяжело висѣла вокругъ рта — но неужели же это не ротъ Леди Тримэнъ? И щеки — на нихъ былъ румянецъ, какъ въ расцвѣтѣ ея жизни — да, конечно, это прекрасныя щеки живой Леди Тримэнъ. И подбородокъ съ ямочками, какъ въ тѣ дни, когда она была здорова, неужели это не ея подбородокъ?— но что это, она выросла за свою болѣзнь? Что́ за невыразимое безуміе охватило меня при этой мысли? Одинъ прыжокъ, и я былъ рядомъ съ ней! Отшатнувшись отъ моего прикосновенія, она уронила съ своей головы развязавшійся погребальный покровъ, и тогда въ волнующейся атмосферѣ комнаты обрисовались ея длинные разметавшіеся волосы; они были чернѣе, чѣмъ вороновы крылья полночи! И тогда на этомъ лицѣ медленно открылись глаза. «Такъ вотъ они, наконецъ», воскликнулъ я громкимъ голосомъ, «могу-ли я — могу-ли я ошибаться — вотъ они, громадные, и черные, и зачарованные глаза — моей утраченной любви — Леди — Леди Лигейи».