ЛѢШИХИНЪ БОРЪ.
Разсказъ.
править
За перегородкой въ избѣ Африкана, борисовскаго кабатчика, шло тайное и весьма серьезное совѣщаніе. Присутствовали: сосѣдній лѣсопромышленникъ, затѣмъ кумъ изъ города N., занимавшійся разными коммиссіями по торговымъ дѣламъ, и, наконецъ, самъ Африканъ. Лица у обоихъ пріѣзжихъ были красныя, потныя и радостно возбужденныя. Африканъ былъ, такъ же, какъ они, потенъ и красенъ, но, по обыкновенію, невозмутимъ. На столѣ смѣнился уже не одинъ самоваръ и не одна косушка водки. Прислуживала сестра Африкана, вдова Медвѣдиха.
Рѣчь засѣдающихъ шла о дѣйствительно важныхъ вопросахъ: кумъ привезъ изъ города извѣстіе о новомъ законопроектѣ, касавшемся охраненія лѣсовъ, и три пріятеля разсуждали теперь о томъ, какая для нихъ можетъ изъ этого «выгорѣть польза». Ни у одного изъ нихъ при этомъ не было на свѣтѣ деревца своего, ни даже хотя бы кустика!.. развѣ только Африкана можно было назвать собственникомъ кривой, полу-засохшей березы, которая росла передъ его кабакомъ и, вмѣстѣ съ двумя такими-же чахлыми березами, стоявшими на другомъ концѣ деревни, свидѣтельствовала о давно забытомъ помѣщичьемъ проектѣ охраненія деревни отъ пожаровъ при посредствѣ густой древесной листвы. Бѣдныя три березы! Ободранныя, обломанныя, искривленныя ждутъ не дождутся онѣ конца своихъ мученіи. Бабы обматываютъ ихъ веревками для развѣшиванія бѣлья, ребятишки дерутъ съ нихъ бересту или-же буравятъ въ нихъ гвоздемъ отверстія, изъ которыхъ весною, какъ слеза, каплетъ свѣтлая, сладкая березовица. Скотина трется о нихъ, свиньи ихъ подрываютъ и каждый ѣдущій мимо пьяный мужикъ наровитъ задѣть ихъ вымазаннымъ дегтемъ колесомъ… И онѣ все еще живы… Все еще пахнутъ…
Выслушавъ все, что имѣли сообщить ему кумъ и лѣсопромышленникъ, Африканъ медленно и выразительно проговорилъ:
— Такимъ, значитъ, манеромъ, коли ежели лѣсному хозяину до своего лѣсу приступу безъ дозволенія начальства не будетъ, такъ, первымъ дѣломъ, лѣсъ подорожаетъ. Это не худо тому, у кого припасено лѣсу. Попридержаться тебѣ, сватъ, теперича надо, не спускать своего-то зря, обратился онъ къ лѣсопромышленнику. А второе дѣло вотъ какое: теперича, пока законъ еще въ силу не вошелъ, всякій баринъ, кому деньги надобны, лѣсъ-то свой за безцѣнокъ спускать станетъ — теперича и закупать его нужно.
— Ты говоришь: закупать, отвѣчалъ лѣсопромышленникъ: закупать — это не мудрено и денежки на это не далеко искать, да не въ одной закупкѣ дѣло-то. Купивши лѣсъ, надо его ко времю и вырубить, иначе и самъ станешь тѣмъ хозяиномъ, что до своего добра приступу не имѣетъ… А гдѣ ты рубщиковъ-то сразу столько найдешь? И то маешься съ ними, маешься. Пока съ осени есть хлѣбъ у мужика, самъ знаешь, калачомъ ты его на работу не заманишь. Ты ему задатку суешь, а онъ еще надъ тобой куражится, за твои же денежки, точно милость тебѣ великую, дѣлаетъ, что на работу идетъ. Ну, подъ весну, съ голодухи, у насъ другой разговоръ, это точно; да при такихъ-то, значитъ «ваканціяхъ», какъ теперь, до весны ждать не приходится. И не дай Богъ народу-то здѣшнему объ томъ провѣдать, что у насъ дѣло спѣшное: такія цѣны заломятъ, что хоть живой въ гробъ ложись или все дѣло бросай…
— Постой, постой, чего торопишься, перебилъ его Африканъ: человѣкъ ты, сватъ, умный, а догадки и нѣту… Ты только лѣсъ покупай, а вырубить, когда не вырубишь! Да вотъ, я тебѣ, примѣрно, разскажу, что мнѣ батюшка покойный сказывалъ. Былъ у насъ, видишь-ли, не далеко искать, баринъ одинъ и было у него лѣсу много. Сталъ у него купецъ дачу торговать. И слышать не хочетъ баринъ. А лѣто жаркое, сушь вездѣ такая, что страсть. «Эй, баринъ, продавай лѣсокъ-то!» говоритъ купецъ; «долго-ли до бѣды: въ такое сухое лѣто вездѣ лѣса горятъ». «Ну, какъ погоритъ», отвѣчаетъ баринъ: "тогда и разговоръ другой будетъ… Авось насъ Господь помилуетъ "… Самъ смѣется. «Сотни лѣтъ», говоритъ, «лѣсъ стоялъ, а теперь, тебѣ въ угоду на, такъ и загорѣлся». И что-жъ ты думаешь? Загорѣлась вѣдь дача. А отъ чего загорѣлась — неизвѣстно; можетъ и самъ баринъ на охотѣ цыгарку не затушилъ, да бросилъ, только пошелъ по лѣсу пожаръ. Хватились скоро — потушили. Купецъ рядомъ у другого барина дачу купленную вырубалъ, прислалъ своихъ людей на подмогу, живымъ манеромъ пожаръ прикончили. Ну, только самъ знаешь, коли по лѣсу огнемъ прошло, такъ тому лѣсу живу не быть… и купилъ купецъ дачу по своей цѣнѣ, еще ему-же баринъ спасибо сказалъ… А ты себѣ, сватъ, на усъ и мотай: не оберегалъ баринъ горѣлаго лѣсу — не станетъ оберегать его и казна.
— Ну, Африканъ Семенычъ, и дошлый-же ты по всѣмъ статьямъ человѣкъ… съ искреннимъ уваженіемъ протянулъ сватъ.
— Нѣтъ, вы постойте, вставилъ и свое слово кумъ: не въ томъ теперь дѣло, какъ, да что? Придетъ время — все уладится, а вотъ объ чемъ подумать надо: какъ бы намъ лѣсовъ-то продажныхъ не проворонить, не попередилъ-бы насъ кто. Вѣдь и по здѣшней округѣ нашлось бы, поди, чѣмъ поживиться…
— Но больно много чего тутъ осталось, заговорилъ опять Африканъ: все больше повырублено; только и есть настоящаго лѣсу, что у Алексѣя Иваныча Отуева… такъ у него все равно, какъ заповѣдный. Пыталъ я подъѣзжать, къ нему и самъ, много разъ и сестру подсылалъ… ничего, какъ есть, слушать не хочетъ…
Въ это время входила Медвѣдиха. Она услышала слова брата и перебила его:
— Можетъ теперь поддастся — въ Питеръ, вишь, собирается, сынишка-то подросъ, въ ученье отдавать его хотятъ. Одинъ онъ у нихъ, и не хочется имъ оставлять его безъ себя на чужой сторонѣ — сами переѣзжаютъ съ нимъ. А денегъ-то у нихъ не жирно… здѣсь живутъ нужды, конечно, не видятъ, а тамъ, извѣстно, за все про все плати… и за воду даже, тьфу, прости ты, Господи! Истинно сказано: Питеръ — бока вытеръ!
— Ну, теперь, значитъ, самое времячко съ подходцемъ-то къ Алексѣю Иванычу… замѣтилъ городской кумъ.
— Это вѣрно, отвѣчала Медвѣдиха: я ему не дальше какъ вчерашній день и говорила, что, дескать, такъ и такъ, батюшка баринъ, денежки мѣста не пролежатъ, а гдѣ тебѣ, молъ, за лѣсомъ-то изъ Питера наблюдать? Пока ты здѣсь, у тебя, правда, меньше порубокъ, чѣмъ у другихъ — прочіихъ, потому больно любятъ тебя мужички по округѣ, а какъ уѣдешь — глядь, не то будетъ. И. не то, что воры, а просто всякъ человѣкъ твой лѣсъ своимъ считалъ будетъ. И дровъ съѣздятъ нарубятъ; и борону кому сладить надо, тотъ дерево цѣлое свалитъ, вѣтки обрубитъ на борону, а саму елку такъ на земи гнить и оставитъ. И пожару ты бойся, и всего… А какъ законъ-то новый устроютъ, такъ всякъ у тебя, батюшка, въ лѣсу хозяиномъ будетъ, окромя тебя самого: порубщикъ ни у кого не спрашивается, а ты къ начальству ѣзди! Ничего не сказалъ мнѣ Алексѣй Иванычъ, а, помяните мое слово, ужъ какъ ни какъ, да поддастся-же онъ намъ.
— Молодецъ у тебя сестрица, сватъ! произнесъ повеселѣвшій лѣсопромышленникъ.
— Истинно уваженія достойна-съ! подтвердилъ городской кумъ.
— Ничего сестра у меня… одобрилъ Медвѣдиху и Африканъ.
Всѣ чувствовали извѣстное поднятіе духа и совѣщаніе закончилось тѣмъ, что рѣшенъ былъ походъ противъ Отуева и принадлежавшаго ему лѣса, носившаго имя: «Лѣшихина Бора».
— Ну, замѣтила, на прощанье, Медвѣдиха: и заклянетъ-же васъ на смерть бабка Лѣшиха, коли станете вы этотъ лѣсъ рубить — больно любитъ она его, живмя живетъ въ немъ и лѣто и осень…
На это Африканъ только буркнулъ непечатное слово и пріятели разошлись.
Мѣстность, въ которой лежала Отуевская вотчина, была когда-то сплошнымъ лѣсомъ; среди него не особенно, часто располагались старинныя деревни, о которыхъ уже Радищевъ упоминаетъ, какъ о давнишнихъ людскихъ поселеніяхъ. Всѣ эти деревни лежали вблизи старой екатерининской большой дороги, ведшей изъ Петербурга въ Москву и широко разсыпавшейся желтыми песками вдоль темнозеленыхъ сосновыхъ зарослей; теперь она почти вся зарахана и вьется только узкимъ проселкомъ между голыми полями. Еще всего лѣтъ двадцать тому назадъ лѣса, вокругъ сѣрыхъ деревень и вдоль дороги, были въ большинствѣ цѣлы и тянулись на сотни верстъ, перемежаясь кое-гдѣ полями, озерами и болотами. Въ иномъ мѣстѣ лѣсъ доходилъ до самыхъ задворковъ. Теперь, по близости отъ Борисовщины все было вырублено, кромѣ трехсотъ десятинъ, принадлежавшихъ Отуевымъ. Верстахъ въ десяти сохранился еще и большой казенный лѣсъ, но онъ былъ сравнительно молодъ. Одни лишь вѣковыя деревья «Лѣшихина Бора» оставались свидѣтелями старины; и если бы кто-нибудь съумѣлъ перевести на человѣческій языкъ неумолчный говоръ ихъ вершинъ, то не одну повѣсть о давно прошедшемъ разсказали-бы онѣ. Чудно хорошъ былъ Лѣшихинъ Боръ въ своемъ зеленомъ полусумракѣ и въ своей тишинѣ, которую не нарушалъ пѣвучій гулъ рѣдко спокойныхъ вершинъ. Среди старыхъ сосенъ и елей тамъ встрѣчались чуть не на каждомъ шагу толстые, обросшіе мохомъ, обгорѣлые пни и полусгнившія, упавшія деревья, опутанныя всякою зеленью. Видно было, что тутъ уже въ давнюю пору шумѣлъ другой, сыръ-могучій боръ, погибшій отъ пожара. Запала-ли искра отъ костра, молнія-ли ударила въ сухое дерево, этого никто теперь не скажетъ. Но пожаръ занялся и пошелъ все дальше и дальше: ярко вспыхивалъ, корчась, верескъ; дымя тлѣлъ сырой зеленый мохъ; свѣтло горѣлъ, потрескивая, сухой валежникъ… Стономъ стонали подъ напоромъ вѣтра маститые богатыри лѣса и бились вѣтвями, пока жгучіе языки пламени лизали, обугливая ихъ столѣтніе корни и стволы. До вершинъ огонь добраться не могъ: чуть не въ облака упирались онѣ и свѣжая зелень ихъ осталась до времени нетронутой. Шелъ дождь, валился хлопьями снѣгъ, огонь не унимался, а какъ неумолимый врагъ ползъ все дальше по навалившейся толстымъ слоемъ хвоѣ, по мху, по кочкарнику. Наконецъ зима потушила пожаръ. Казалось, что лѣсъ спасенъ. Гордо продолжали зеленѣть высокія шумливыя вершины, точно имъ и дѣла не было до опустошеній у ногъ ихъ. Но вотъ наступила весна, проснулась природа, проснулись и ожили тысячи жуковъ и червей; отовсюду, нескончаемой вереницей потянулись они къ больному лѣсу, завели гнѣзда въ обгорѣлыхъ стволахъ и принялись безустанно, днемъ и ночью, точить и сосать ихъ. И могучіе старцы, побѣдоносно боровшіеся съ вихрями и бурями, не боявшіеся сѣкиры человѣка, пережившіе ужасы пожара, безславно погибли подъ, нашествіемъ безконечно малыхъ, впивавшихся цѣлыми тысячами въ самое ихъ сердце.
Сначала опалъ зеленый вѣнецъ лѣса и разсыпался по обгорѣлой хвоѣ; потомъ и самъ боръ полегъ и по могучимъ остовамъ наросли зеленые, желтые и бурые мхи, а внутри ихъ осталась одна только рыхлая труха и въ ней гнѣздятся семьями сѣрыя и пестрыя ящерицы да шипя уползаетъ туда, при малѣйшемъ шорохѣ, осторожная гадюка.
На мѣсто стараго, погибшаго лѣса выросъ новый, молодой, полный тѣни и прохлады, и успѣлъ самъ уже состариться. По опушкѣ, между стройными, частыми молодыми елями, раскинулись цѣлыя поля ландышей. Весной они осыпаны бѣлымъ душистымъ цвѣтомъ, словно снѣгомъ. На болѣе высокихъ мѣстахъ осенью всюду краснѣются брусника и толокнянка. Около старыхъ деревьевъ, особенно вдоль тропинокъ, поднимаютъ хвою крѣпкіе, круглые, молодые боровики. На низкихъ мѣстахъ, по лиственному лѣсу, среди березъ, осинъ и рябины, тысячами розовѣютъ волнушки, а подъ сухими листьями прячутся бѣлые, какъ снѣгъ, грузди. По луговымъ окраинамъ точно хороводъ ведутъ въ травѣ красно-желтые рыжики. Вдоль болотъ, покрытыхъ буроватымъ, сильно пахнущимъ багульникомъ, тянутся густыми зарослями черника и гоноболь въ перемежку съ кустами калины и черной смородины. На топкихъ частяхъ болота ярко алѣетъ клюква. На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ гнилушками разсыпались упавшія деревья, непроходимой чащой стоитъ дикій малинникъ.
Таковъ былъ Лѣшихинъ Боръ. Получилъ онъ свое названіе не отъ лѣшаго или лѣшачихи, а отъ бабки Алёшихи, проводившей въ немъ почти всю свою жизнь. Изъ «Алёшихи» однодеревенцы сдѣлали сначала «Лёшиху», а затѣмъ и «Лѣшиху». Этимъ послѣднимъ названіемъ они какъ-бы намекали на постоянное пребываніе старухи въ лѣсу и на предполагаемыя сношенія ея съ невидимымъ лѣснымъ міромъ. Со временемъ и самъ лѣсъ изъ «Сосноваго Рога», переименовался въ «Лѣшихинъ Боръ». Никто лучше Лѣшихи и не зналъ его. Но хотя Лѣшиха старуха словоохотливая, однако она не всякому и не во всякое время сообщаетъ о томъ, что извѣстно ей о лѣсѣ. Чтобы развязать ей языкъ нужна въ иномъ случаѣ рюмочка и всегда (это, въ сущности, главное условіе) полное сочувствіе слушателя. Лѣшихѣ теперь уже за восемьдесятъ лѣтъ. Это высокая, плотная старуха, едва сгорбленная годами. Ярко голубые глаза ея до сихъ поръ свѣтлы и ясны; смотрятъ они зорко и чуть-чуть насмѣшливо; полунасмѣшливо приподнимаются по временамъ и углы рта; зубы у нея бѣлые, здоровые; щеки хоть и морщинистыя, но румяныя; голосъ свѣжій и только немножко дрожитъ, когда она запѣваетъ какую-нибудь старую-престарую плясовую, изъ тѣхъ, которыя деревнею вообще позабыты и замѣнены фабрично-лакейскими напѣвами. Сама Лѣшиха, конечно, давно уже не пляшетъ, но если запоетъ плясовую, то непремѣнно во время пѣнія ногами притопываетъ, а то возьметъ платочекъ въ руку и, хоть разъ, проплыветъ по комнатѣ «лебедью». Бабка Лѣшиха по происхожденію «карелка», но такъ обрусѣла, что никто не заподозритъ ея инородческаго происхожденія, глядя на нее и слушая ея разсказы чисто русскіе какъ по языку, такъ и по содержанію. Вышла она замужъ въ Борисовщину болѣе, чѣмъ за три четверти вѣка тому назадъ и, кажется, въ своемъ родномъ карельскомъ селѣ съ тѣхъ поръ и не бывала. Не успѣла она прожить года съ мужемъ, какъ его взяли въ солдаты и продержали на службѣ двадцать пять лѣтъ. Сначала она горько плакала, потомъ утѣшилась, а потомъ, по собственному признанію, кончила тѣмъ, что «избаловалась», и стала забубенной головушкой, гулящей бабой — солдаткой. Еще въ то время, когда она убивалась по мужѣ, кляла судьбу и людей, за ней принялся ухаживать богатый купеческій сынокъ, не жалѣвшій ни гостинцевъ, ни подарковъ. Сначала она и слышать ни о чемъ не хотѣла, но впослѣдствіи не устояла. Впрочемъ, о молодости красавицы-солдатки мало кто теперь что нибудь знаетъ вѣрное, такъ какъ большая часть Лѣшихиныхъ сверстниковъ уже въ могилѣ; только немногіе изъ деревенскихъ стариковъ разсказываютъ, что отъ отцовъ своихъ слышали о томъ, какъ купеческіе сынки кутили, во время оно, въ дурной избѣ у красавицы Анны Алёшихи и о томъ, какое тамъ было море разливанное всякихъ винъ, и какъ щеголяла по деревнѣ голубоглазая, бѣлолицая, веселая, разлученная съ мужемъ солдатская жена. Другу своему сердечному Анна была вѣрнѣе, чѣмъ мужу, и прожила съ нимъ въ согласіи не пять лѣтъ, и не десять, а вплоть до его смерти. Съ годами кутежи стали, конечно, рѣже и смирнѣе, тѣмъ болѣе, что купеческій сынъ сдѣлался въ свою очередь именитымъ купцомъ, женился и народилъ сыновей и дочерей, не прекращая, однако, дружбы своей съ Анной.
Отслуживъ свой срокъ мужъ солдатки Алексѣй, вернулся въ деревню и, войдя въ избу, засталъ у жены ея сердечнаго друга, котораго тутъ-же поколотилъ и выгналъ; онъ и на жену поднялъ было руку да и закаялся, потому что самъ еле живъ остался, такъ досталось ему отъ нея. Онъ сразу присмирѣлъ и, когда вскорѣ купецъ снова пріѣхалъ, то Алексѣй уже не дрался съ нимъ, но просто ушелъ въ кабакъ и пилъ тамъ, и буянилъ до тѣхъ поръ, пока его оттуда не вытолкали. Вообще онъ сталъ чуть не все свое время проводить въ кабакѣ. Годы проходили, другъ Анны умеръ, мужъ тоже, и въ жизни солдатки наступила новая перемѣна, — она стала деревенской повитухой и лекаркой. Ходя по лѣсамъ, что-было ея страстью съ молодости, она собирала разныя травы, пробовала ихъ дѣйствіе на самой себѣ, а потомъ давала и другимъ. Кое-чему научили ее и деревенскія старухи. Она всегда была души сердобольной, всякому была готова помочь словомъ и дѣломъ, и ее въ деревнѣ любили, отчасти побаиваясь, какъ потому, что языкъ у нея былъ острый, «что твой ножъ», такъ и потому, что ее, какъ упомянуто, подозрѣвали въ сношеніяхъ съ невидимымъ міромъ. Пока она была помоложе и у нея были силы, она также держала нѣчто въ родѣ постоялаго двора, т. е. прохожіе и проѣзжіе могли ночевать у нея за небольшую плату и получать пищу; но теперь она кормится тѣмъ, что однодеревенцы дарятъ ей за леченье, и тѣмъ, чѣмъ вообще надѣляютъ ее доброхотные датели; она, однако, ни у кого ничего не проситъ, а, напротивъ, еще сама дѣлится съ сирыми и убогими. У нея есть въ Петербургѣ младшая сестра, вышедшая замужъ за писаря, который дослужился до офицерскаго чина и попалъ въ смотрители какого-то казеннаго заведенія. Эти зажиточные родственники, внуки которыхъ уже учатся въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ, по временамъ тоже помогаютъ старухѣ. Года два тому назадъ они было уговорили Лѣшиху совсѣмъ переѣхать къ нимъ, но старуха не ужилась въ несвойственной ей обстановкѣ и вернулась черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, домой. «Очень ужъ помыкали мной молодые-то господа», разсказывала она, вернувшись въ деревню: «стала я въ сестриномъ дому, что твоя даровая прислуга… Ну, и по лѣсу соскучилась. Зиму-то, туды-сюды, прожила въ Питерѣ, а ужъ лѣто, нѣтъ, не могла… Не житье мнѣ на ихнихъ дачахъ». Вообще, старуха не одобряетъ ни города, ни городскихъ порядковъ. Осуждаетъ она также все новое, до педагогическихъ методовъ включительно: — чудеса нынче, говорила она у Отуевыхъ, недѣли черезъ двѣ послѣ упомянутаго совѣщанія въ кабакѣ Африкана: «когда я была въ Питерѣ, внучка-то моего на экзаментахъ провалили: не зналъ изъ чего мочало добываютъ… И что это нынче за время? Ну, на что это такому въ училищахъ учатъ? Нашему брату, мужику, этого не знать нельзя, да мы это и безъ науки узнаемъ, а барину на что»?
На балконѣ Отуевскаго дома вся семья пила чай. Лѣшиха часто приходила сюда навѣститъ свою дальнюю родственницу, жену Отуева, Анну Ивановну. Алексѣй Ивановичъ женился на крестьянкѣ и былъ повидимому вполнѣ доволенъ этимъ. Анна Ивановна беззавѣтно любила мужа и единственнаго сына, Ваню, которому теперь минуло двѣнадцать лѣтъ. И она была счастлива, но въ своемъ счастьи не сторонилась отъ деревенской родни, а въ томъ числѣ не пренебрегала и Лѣшихой. Алексѣй Иванычъ тоже не сторонился отъ родныхъ жены и былъ простъ и ласковъ со всѣми. Когда они ему надоѣдали, онъ уходилъ къ себѣ въ кабинетъ, вотъ и все. Лѣшиху онъ любилъ слушать, а старуха высоко цѣнила его, какъ слушателя.
На этотъ разъ Лѣшиха пришла, впрочемъ, не просто въ гости, а потому, что до нея дошелъ темный, обезпокоившій ее слухъ о томъ, будто-бы Африканъ собирается купить на срубъ Сосновый Рогъ. Придти и прямо спросить Отуева: правда-ли это? старуха не рѣшалась, а потому выбрала другой предлогъ для прихода — именно, попросить лекарства для больныхъ ногъ. Какъ она сама признавалась, она иногда, «по старости, грѣшнымъ дѣломъ, испивала рюмочку». Недѣли три тому назадъ ее крѣпко угостили на крестинахъ; она вернулась домой не совсѣмъ трезвая и, зажигая керосиновую лампочку, вездѣ по деревнямъ замѣнившую классическую лучину, уронила ее, причемъ обожгла себѣ ноги. Сначала она лечилась собственными средствами, однако ожоги не хотѣли заживать. Тогда она обратилась за помощью къ Отуеву, который далъ ей мази и посовѣтовалъ сидѣть дома; но она и слышать не хотѣла о томъ, чтобы пропустить бѣлые грибы и начавшіе показываться грузди.
— А какъ я и безъ брусники проживу? прибавляла она: иной разъ ничего душа не принимаетъ, кромѣ кисленькаго да солененькаго… И захвораетъ кто, все ко мнѣ идутъ за травками, а гдѣ ихъ достать, какъ не въ лѣсу да въ полѣ? Нѣтъ, нельзя мнѣ дома сидѣть да нѣжиться…
И вотъ она до того натрудила больныя ноги, что теперь едва дошла къ Отуевымъ, откуда ее собирались отвезти обратно на лошади, снабдивъ мазью и, настоятельно повторивъ совѣтъ посидѣть дома.
На заявленіе ея недовольства «нонѣшними порядками» Алексѣй Ивановичъ улыбнулся и замѣтилъ: — стары мы съ тобой становимся, бабка: новаго не понимаемъ и не одобряемъ… Говорятъ и всегда такъ-то на свѣтѣ было: старое старилось, а. молодое росло. Старое осуждало молодое, а молодое считало себя умнѣе стараго… А ты вотъ лучше разскажи-ка намъ что-нибудь про лѣсъ, видишь, какими на тебя Ваня умильными разами смотритъ. Ваня, дѣйствительно, ждалъ Лѣшихиныхъ разсказовъ. Онъ давно отпилъ свой чай, отодвинулъ чашку, положилъ лѣвую руку съ локтемъ на столъ и прилегъ на нее смугло-румяной щечкой. Кудрявая, русая головка была неподвижна, задумчивые глаза подъ серьезно сдвинутыми бровями глядѣли, не моргая, на старуху и въ нихъ выражалось нетерпѣливое ожиданіе.
— Ахъ ты, внучоночекъ ты мой, сердечненькій, заговорила Лѣшиха: разскажу, разскажу тебѣ про все, что знаю… Но мало знаю я про лѣсъ-то… Не мало у меня по лѣсу похожено-поброжено… Девятый мнѣ десятокъ и весь-то свой вѣкъ я больше въ лѣсу живу. Хорошо тамъ, цвѣтетъ тамъ земля, ахъ какъ цвѣтетъ! И звѣрушка тамъ всякая, и птица, и гадъ.. Была я тамъ ономнясь, ужа видѣла: самъ съ трубу водосточную, голова что у котенка. Иду у ключка, знаешь, гдѣ роднички-то все, а онъ и ползетъ черезъ дорогу, да какъ зашипитъ на меня, поползетъ-поползетъ, обернется на меня, и опять зашипитъ. «Не дразни ты меня!» говорю ему, сама взяла палку, а замахнуться боюсь. Видала я въ лѣсу гаду этого всякаго. Змѣя, та живыхъ дѣтенышей родитъ. Повиснетъ на суку и родитъ, а они, какъ ниточки сѣренькія, такъ и копошатся подъ деревомъ. Ну, что до ужа, тотъ яйца несетъ, длинныя да мягкія, одна на нихъ, значитъ, такая кожура, а ростомъ съ утиныя. Былъ у насъ на большой дорогѣ дворникъ, вотъ онъ мнѣ что разсказывалъ. Нашли они въ хворостѣ голенище старое и тамъ яйца: «Что, говорятъ, за птюшка снесла, станемъ варить, ай нѣтъ?» Кто-то и надоумь ихъ, что яйца-то ужовыя. Пока они то-да-се, а ужъ-то яицъ своихъ и хватись; увидалъ онъ, что дворникъ голенище понесъ, и убрелъ въ лѣсъ, набралъ тамъ яду, вѣдь онъ самъ-то ядъ ѣстъ — приползъ на погребъ да во все молоко яду и напустилъ. А дворникъ-то тѣмъ временемъ голенище съ яйцами на погребѣ положилъ: какъ увидѣлъ ужъ, что яйца цѣлы, взялъ, все молоко и вылилъ. Придетъ, обернется этакъ вокругъ крынки и опрокинетъ, да и опрокинетъ, чтобы не досталось людямъ яду. Кто-то и войди въ это время, увидали, что ужъ дѣлаетъ, поняли, и отнесли ему опять голенище съ яйцами подъ хворостъ.
Медвѣдей и волковъ много видала. Попала я разъ на волчиху съ волченятами: волченята побѣжали, а она на меня оскалилась и только тогда ушла, какъ волченята далеко были. Видала я, какъ волкъ съ волчихой учатъ волченятъ добычу таскать. Въ лѣсу это было; испугалась я, взлѣзла на пень, смотрю: идетъ волкъ съ одной стороны полянки, а волчиха съ волченятами съ другой, и держитъ волкъ за холку не то ягненка, не то козленка, и ведетъ его къ волчихѣ, а тотъ, томный и безъ памяти, бредетъ, куда его ведутъ. Пройдетъ волкъ впередъ, а потомъ опять назадъ подастся, а потомъ козленка возьметъ, на спину взброситъ и волченка то же заставитъ сдѣлать. Надо-бы мнѣ кричать: «ліо-у-у», а я какъ «улю-люкну», голосъ-то у меня громкій, какъ застучу посошкомъ объ пень — и бросились волки въ разсыпную; ну, а козленка, альбо ягненка, должно съ собой взяли. Пошла я на то мѣсто — ничего не нашла.
И барсуковъ видала. Есть въ казенномъ лѣсу гора, такъ тамъ норъ ихнихъ съ тридцать будетъ. И лоси мнѣ попадались. Ну, медвѣдей всего чаще видала, овсянничковъ. Идетъ-это коли медвѣдица, то и медвѣжата при ней и пѣстунъ. Пошли мы разъ съ солдаткой — въ то время еще казармы на большой дорогѣ были — въ Сосновый Рогъ за ягодами. Есть тамъ большія дерева пустыя, а въ нихъ пчелы водятся. И видимъ мы стоитъ овсянникъ: понатаскалъ онъ сотья и сосетъ, а пчелы-то его такъ и жалятъ, а онъ и головой мотаетъ, и лапами отбивается, а знай сосетъ. Стали мы каменьями въ его кидать — онъ на насъ, да дыбомъ, солдатка взяла камнемъ его по головѣ, онъ и упалъ, а мы бѣгомъ домой.
Стервятника я только разъ видѣла; этотъ и по сейчасъ живъ, онъ кажинный годъ въ казенный лѣсъ къ самкѣ ходитъ — разъ мимо васъ идетъ, разъ мимо Нарыбнаго. Было лѣто, иду я такъ подъ горку, внизу это озеро и рѣчка, а дальше лѣсокъ, и слышу, вдругъ, что-то хлопъ да шлепъ по водѣ. Остановилась, гляжу: медвѣдь отъ того берега на мою сторону плыветъ. Голова медвѣжья и правая лапа, какъ надо быть, на лѣвой-же мостолыга одна, а пальцовъ и нѣту — въ желѣза, должно быть, попавши былъ. Не быть-бы мнѣ и живой, да заплылъ онъ въ озеро, въ середку, насило выбрался — усталъ. Вышелъ онъ на берегъ и сталъ нюхать; нюхалъ-нюхалъ, меня, значитъ, чуялъ, — обомлѣла я, да на мое счастье тутъ голоса людскіе слышны стали изъ поля, онъ и потюпалъ въ лѣсъ.
— А липовой ноги ты у него, бабка, не замѣтила? улыбаясь обратился Отуевъ къ старухѣ.
— Какой такой липовой ноги? удивилась та.
— Какой? А такой, про которую въ сказкѣ о безногомъ медвѣдѣ говорится, помнишь:
Иду:
На липовой ногѣ,
На березовой клюкѣ
— И-и что ты это, батюшка, я этакой сказки съ роду не слыхивала! возмутилась Лѣшиха.
— Да какъ-же, бабушка, вѣдь ты сама мнѣ ее сказывала, какъ первый разъ за мазью приходила! воскликнулъ правдолюбивый Ваня.
— Не слыхивала, говорю! повторила Лѣшиха. Ахъ, ты мои батюшки, и чего вы ко мнѣ пристали!..
— Ну, пей, знай, чай-то, бабушка, перебила ее Анна Ивановна; вотъ я тебѣ горяченькаго налила, вѣдь ты за разсказами и чай съ медомъ забыла.
— И то вѣдь позабыла, согласилась старуха и принялась было за чай, но, увлеченная страстью къ разсказамъ, снова начала говорить:
— Навидалась-таки я всякихъ страстей въ лѣсу. Есть, въ Сосновомъ Рогу малинникъ. Станешь его нарочно искать — не найдешь. И, кажись, нѣтъ лучше этого мѣста. Ну, а если войдешь туда да поѣшь малины, то ни за что но выйдешь — будетъ онъ[1] тебя водить, пока либо платье на наничъ не передѣнешь, либо — не хочу сказать что — сдѣлаешь, только смерть онъ этого не любитъ. Да вотъ разъ — еще еврей тутъ лѣсомъ торговалъ — и проситъ онъ меня въ лѣсъ ихъ съ еврейкой сводить — мы, молъ, съ ней съ утра за грибами, а онъ съ лошадью потомъ пріѣдетъ. Пошли мы съ еврейкой, грибовъ много набрали, ношъ по пяти, и у дороги подъ соснами высыпали, да все еще тутъ по-близу бродимъ, ждемъ еврея, скоро, дескать, пріѣдетъ. И, въ самомъ дѣлѣ, слышу вотъ разговариваютъ близко, а не слыхала, чтобъ телѣга ѣхала. Что, молъ, такое? Потомъ это какъ свиснетъ, какъ зашумитъ по лѣсу!.. Ну, думаю — онъ! да и побѣжала къ тому мѣсту, гдѣ грибы разсыпаны — прибѣжала, онъ и идетъ: самъ выше лѣсу стоячаго и по верху глядитъ… Такъ я и одубѣла, только и могла проговорить: «Господи, Исусе Христе, съ нами крестная сила… Иди лѣвой стороной, а не правой!». Потомъ отдышалась маленько, да платье взяла и передѣла на наничъ. Тутъ онъ и скрылся. Стала я еврейку кликать, сама, грибы перекрестила, такъ домой и ушли, а ужъ за грибами на другой день пріѣхали. Да, много въ лѣсу всякаго привидится…
Зашла тоже ко мнѣ разъ странница старушка ночевать, такъ она мнѣ вотъ что сказывала, и, коли она вретъ, то и я вру. Шла она за Волочокъ. Ходитъ она каждый годъ туда къ помѣщику одному, а всегда-то она больше по монастырямъ разнымъ Богу молится. Вотъ, не доходя этакъ верстъ съ десятокъ до того помѣщика, пріустала она и захотѣлось ей отдохнуть. Мѣсто чудесное: тутъ дорога, а тутъ лужки чистые, зеленые, а по нимъ елки раскидистыя, что садѣ. Сѣла она на лужокъ, закусила, отдохнула. Ну, теперь, думаетъ, и пойти можно. Встала, глядитъ — нѣтъ дороги. Она туды, сюды — вотъ тутъ песками путь разсыпался, колеи видны были, а нѣту и нѣту дороги… Что за навожденье? думаетъ. Стала молитву читать — все нѣту… И, вдругъ, видитъ: тропка. Пошла она по этой тропкѣ, шла, шла и вышла на полянку. Смотритъ: пасутся двѣ лошадки, двѣ коровушки и овечекъ пара; глядитъ, подальше и изобка стоитъ чистенькая. «Слава тебѣ, Господи!» думаетъ странница: «хоть на хрещеныхъ-то я попала, выведутъ, молъ, меня на мою путь». Прошла она въ изобку, видитъ: двѣ женщины. Какъ ахнутъ тѣ: «Родимая; и какъ ты это къ намъ попала, вѣдь тутъ проклятые живутъ!». Разсказала она имъ, что съ ней было, онѣ и говорятъ: «Это ты на ту тропку сѣла, покоторой проклятые ходятъ, вотъ дорога-то отъ тебя и скрылась, и ужъ ты и должна по проклятой тропкѣ идтить». И такъ была уставши странница, что, какъ ни страшно ей, а идти не можетъ; начала женщинъ просить, чтобы дали ей отдохнуть. — «Отдохни, говорятъ, а какъ проклятые придутъ, то станутъ тебя всѣмъ угощать, ты-же ни до чего не притрогивайся, а то тебѣ ни во вѣкъ отсюда не выйти». И разсказали ей эти двѣ бабы, какъ сами сюда попавши. Одна, что помоложе, та ребеночкомъ подмѣнена. Если мать, либо отецъ изругаются на ребенка чернымъ словомъ, то проклятые его подмѣниваютъ, берутъ себѣ, а на его мѣсто полѣно осиновое кладутъ и полѣно оборачивается ребенкомъ и будетъ онъ все чахнуть и сохнуть. А обмѣненнаго проклятые себѣ берутъ, и онъ у нихъ остается, и тоже проклятымъ становится и слугою нечистаго. И можно имъ только пока двадцать лѣтъ не исполнится, спастись оттуда тѣмъ, что кто-нибудь крестъ на нихъ надѣнетъ. Выходятъ они изъ лѣсу, къ дорогамъ, плачутъ и просятъ проѣзжихъ и прохожихъ крестъ на нихъ надѣть. Другая же баба четвертый годъ у проклятыхъ жила. Обѣ бабы ужъ и замужемъ были за проклятыми. И стала та, что постарше, странницу просить: «Пойди ты въ погостъ Поддубье и сыщи ты тамъ мужика, Ивана Васильева, это мой мужъ, — и скажи ты ему, чтобы въ одинъ день сорокъ частей вынулъ, и тогда онъ меня ослобонитъ». Это ей проклятый сказалъ, что ничѣмъ не ослобониться ей, а только этимъ. Ну, вотъ, переночевала тамъ, странница, и, чѣмъ ни угощали ее проклятые, ни до чего не притронулась и ушла на другой день. Вывели ее опять на тое мѣсто, гдѣ она отдохнуть сѣла, и пошла она въ Поддубье, а по дорогѣ зашла ко мнѣ, ночевала у меня, и все мнѣ разсказала. На утро ушла и котомочку свою у меня оставила — на обратномъ, молъ, пути зайду, возьму. Вотъ, пришла она въ Поддубье и спрашиваетъ: «Такъ, молъ, и такъ, есть у васъ мужичекъ, Иванъ Васильевъ?» — "Есть, говорятъ, и показали избу. Входитъ она и видитъ — живутъ исправно. Помолилась, поклонилась, тутъ и самъ Иванъ Васильевъ и мать-старуха. И спрашиваетъ его странница: «А гдѣ-же жена то у тебя?» — «Ахъ, говоритъ, старушка, и самъ не знаю гдѣ, вотъ четвертый годъ. Выѣхалъ я, говоритъ, пахать съ ней въ поле и чего-то не въ духѣ былъ. Жили мы съ ней ужъ восемь годовъ такъ-ли дружно, а тутъ и крикни я на нее: „Ахъ ты, проклятая!“. И, вдругъ, поднялся вихорь, подхватилъ ее, она и побѣжала, побѣжала и изъ глазъ пропала. Съ тѣхъ поръ и нѣту».
«Не побѣжала, говоритъ странница, а это ее проклятые унесли…» и разсказала Ивану Васильеву, что надо сдѣлать. «Ну, отвѣчаетъ Иванъ Васильевъ, не то, что сорокъ частей, а и всѣ сто выну, если надо». Поѣхалъ онъ въ Боровичи, однако, тамъ сорока церквей нѣту, — пришлось въ Новгородъ ѣхать, и вынулъ. И только вынулъ, проклятые и принесли жену, да такъ скрозь крышу въ сѣни и грохнули. Дюже мучили они ее также въ тотъ день, какъ мужъ части вынималъ. И такъ всѣ у нихъ въ дому рады; дали странницѣ десять рублей денегъ и пять концовъ точи. Она мнѣ показывала, какъ за котомочкой заходила.
Старуха утомилась и замолчала, но Ваня тотчасъ опять потребовалъ новыхъ разсказовъ:
— Бабушка, миленькая, еще!..
— Да я ужъ надоѣла вамъ, поди? Все болтаю, да болтаю… Извѣстно — старый человѣкъ…
— Говори, знай, бабушка, коли не устала, поддержала сама Анна Ивановна; подъ твои сказки спорѣе чулокъ вяжется;
— Какія, матушка, сказки! возмутилась Лѣшиха: чать и Степанида, сосѣдка, у меня сидѣла, какъ я странницѣ котомочку отдавала… Когда это было-то? Да вотъ ровнехонько за недѣлю до Петровокъ…
— Бабушка, да что же ты? взмолился Ваня.
— Ну, ладно, ладно, внучонокъ. Только, если ужъ это сказки, такъ я тебѣ теперь лучше про что другое разскажу… Жила я и прежде, знаешь, какъ и теперь, на большой дорогѣ, въ Борисовщинѣ. Пока поздоровѣе была къ себѣ проѣзжихъ — прохожихъ ночевать пускала и кормила. Тѣсненько у меня, ну что-жъ дѣлать-то. И рестантовъ принимала, пока этапъ пѣшкомъ гнали, всѣхъ ихъ сюда, на большу дорогу, собирали съ Валдая и съ Боровичъ. Подашь имъ, бывало, щецъ, и ситничка, и кашки, и грибковъ. По пятаку съ человѣка брала, а съ кого нечего брать — и такъ — Христосъ съ нимъ! А въ маѣ-то мѣсяцѣ сибирячковъ гнали — въ кандалахъ эти. Иной по-скольку разъ бѣгалъ — знали меня: изъ острога, бывало, напередъ наказываютъ, бабкѣ Алешихѣ поклонъ посылаютъ. Ну, вотъ, пошла я, видишь-ли ты, разъ въ лѣсъ за ягодами, опять-таки съ солдатками изъ казармы. Бродятъ онѣ по лѣсу, а я на одномъ мѣстѣ брать люблю… и слышу свищутъ гдѣ-то; ну, думаю, волы забравшись въ болото — воловщики свищутъ. Возятъ воловъ теперь по чугункѣ, а прежде въ Питеръ — все мимо насъ гнали. Подняла я голову-то отъ земли и ахнула: прямъ противъ меня солдатъ, и вправо солдатъ, и влѣво солдатъ. Испугалась я, глянула на того, что нрямъ-то: да не ты-ли, говорю, Василій? А это изъ Бѣжецкаго уѣзда карелякъ бѣглый, шесть разъ бѣгалъ, ну, и водили его съ этапомъ. «Я, говоритъ, бабка». А я ему по карѣльски: «не обидьте, говорю, вы меня, Васильюшка». — «Не бойся, говоритъ, бабка, а ступай ты домой и принеси намъ хлѣба чернаго да ситнаго; смотри, только никому не сказывай, не скликай людей-то». — «Нѣтъ, говорю, не стану сказывать». — «Возьми, говоритъ, земли въ ротъ, дай заклятье, что не выдашь». Ну, взяла земли въ ротъ, заклялась — что съ ними дѣлать! Тутъ они мнѣ говорятъ: «Ну, ступай теперь, да скорѣе на это же мѣсто приходи». — «Господи, говорю, а какъ меня люди въ деревнѣ увидятъ да спросятъ: зачѣмъ ты пришла? Да и мужъ-то что скажетъ — живъ онъ былъ еще тогда. А коли и никто не увидитъ, такъ потомъ, какъ я буду? Пока я бѣгаю, кто за меня ягодъ наберетъ? — „Ну, отвѣчаютъ, объ ягодахъ не тужи, будутъ тебѣ ягоды… А ужъ въ деревнѣ, какъ сама тамъ знаешь, это дѣло не наше. Только смотри, бабка: не выдашь насъ, худа тебѣ не будетъ, а выдашь — сама на себя пеняй!“ — Какъ тутъ быть? Надо, значитъ, по ихнему дѣлать. Пошла я въ деревню, пробралась задворками да огородами къ дому — слава-те Господи! думаю, никто не видалъ. Только, что я теперь мужу скажу, коли онъ дома да спроситъ: „зачѣмъ, молъ, домой пришла и на что тебѣ и ситный хлѣбъ и все такое?“ Однако, на счастье, ушодши былъ. Забрала я, значитъ, всего, что надо мнѣ, въ кошель уложила, да опять бѣгомъ въ лѣсъ. Только перелѣзла черезъ больше-дороцкую канаву, глядь, а по за-кустами Василій. Я ему! „Ты чего-жъ это тутъ? Вѣдь тебя увидѣть могутъ!“ А онъ мнѣ: „Ну, счастье твое, бабка, что вѣрное слово намъ сказала, а то ужъ не быть бы тебѣ жи-вой… Я отсюда тебя караулилъ, видѣлъ, что никуда не заходила“. — А у самого въ рукѣ дубина, пре-е-большущая! Ну, пошли мы вмѣстѣ, онъ кошель несетъ, а я ужъ, вѣришь-ли, ни жива, ни мертва. „Отпусти ты, говорю, меня Вася, все я по твоему сдѣлала“. — „А какъ же, говоритъ, ты безъ ягодъ домой пойдешь? У насъ, молъ, про тебя ягоды припасены“. — „Отпусти, говорю Васинька, и ягодъ мнѣ не надо“. — „Да ты чего, говоритъ, боишься-то?“ — „Всего, молъ, боюсь! Хоть въ животѣ и смерти Богъ воленъ, а все помереть-то мнѣ еще не хочется да и въ лѣсу безъ покаянія“. — „Не бойся, говоритъ; ничего, — или только: возьмешь ягоды да кошель, рюмочку выпьешь съ нами“ и домой пойдешь». — Ну, дѣлать нечего, иду; сама, признаться, потихоньку молитву читаю. Шли долго; и привёлъ онъ меня въ такую, матушки мои, трущобу, что тутъ, думаю, и звѣринаго лазу не было съ поконъ вѣку. Ну, пробрались мы черезъ кустовье да коряги и вышли въ котловину: мѣсто низкое и трава зелененькая, а посереди прогалины костеръ горитъ, а у костра и сидятъ трое такихъ же бѣглыхъ, какъ Василій. Двоихъ-то я уже видѣла, а тутъ еще съ ними татаринъ. Варятъ они себѣ кашу, а татаринъ жеребенка жаритъ, а русскіе поросенка. И стоитъ около нихъ бутыль чертвертная. Стали они ѣсть-пить и меня угощаютъ, а мнѣ не до ѣды. «Ѣшь, говорятъ, и пей!» Дѣлать нечего — ѣмъ, пью… Только жеребячьяго мяса ѣсть не стала. Накормили меня до-сыта, напоили до-пьяна и говоритъ Василій: «Ну, теперь домой ступай, бабка!» — И, вѣришь-ли, такъ я въ ноги ему и повалилась на радостяхъ, что живу оставили да невредиму; а вѣдь я такъ и чаяла, что коли убить не убьютъ, такъ ужъ вѣрно что надругаются надо мной на старости лѣтъ. И кланяюсь я это Василію въ ноги, благодарю, а онъ только смѣется: «Эво, говоритъ, дура старая, что придумала! Бери, знай, кошель свой»… И гляжу я, а ужъ кошель-то полонъ брусницъ. «Мы, говорятъ, товарокъ твоихъ попугали, ягоды у нихъ отняли, да вотъ тебѣ и ссыпали. Ступай себѣ домой, съ Богомъ». А меня съ радости да съ водки, что они меня поили; просто въ шатъ бросило, на ногахъ не стою. «Голубчики, говорю, вѣдь мнѣ домой не дойтить»… — Хохочутъ. «Мы, молъ, тебя подъ, руки до большой дороги доведемъ, а тамъ, ужъ, какъ сама знаешь, потому въ деревню намъ нельзя». — Такъ и сдѣлали: довели они меня до канавы, что вдоль большой дороги прокопана, посадили тутъ и сами опять въ лѣсъ ушли. А меня хмѣль все больше разбираетъ, такъ, что не то, что идти, а на ноги встать силъ нѣту. И ѣдетъ тутъ, слышу, кто-то по дорогѣ; гляжу: нашъ-же мужикъ, Ѳедоръ, безпалый, и взмолилась я: «Ѳединька, батюшка, помоги, довези до дому»… А до дому-то верстъ шесть добрыхъ будетъ, вотъ куда они меня вывели. — «Батюшки, отвѣчаетъ, да никакъ это бабка Алешиха. Что, аль ногу зашибла?» Самъ идетъ ко мнѣ… какъ подошелъ ближе: «Да никакъ ты, бабушка, выпимши? Вотъ грѣхи-то! Ушла ты съ бабами за ягодами, цѣлый день въ лѣсу блукалась — ишь кошель-то ягодъ до верху полонъ — а выпимши!..» — «Блукалась-то я, блукалась, и ягоды брала, и трезвехонька была, и домой-то шла — не шаталася… да вотъ пришла сюда, пить смерть захотѣлось и напѣйся я изъ канавы… а въ канавѣ вода-то пьяа-ная!» — Только головой покачалъ Ѳедька. Какъ ужъ втащилъ онъ меня на телѣгу и сама не знаю, тучная вѣдь я, большая, да и силъ совсѣмъ у меня не было, такъ на сторону, и валюсь, что твоя куль съ овсомъ. Привезъ онъ меня домой — мужа все еще нѣту — втащилъ въ избу, повалилась я на лавку, да такъ до утра и проспала. На другой день говорятъ мнѣ бабы, тѣ, что со мной въ лѣсъ ходили: «Ну, счастье твое, бабка, что ты отъ насъ отбилась, а у насъ бѣглые всю брусницу отняли и напугали насъ такъ, что мы, домой бѣжавшими кошели въ лѣсу растеряли. Ты, молъ, счастливѣе насъ, ишь сколько набрала!» — Такъ никто ничего и не узналъ.
А про Василья вотъ что я потомъ слыхала. Пошолъ онъ это въ Тверску губернію, выправилъ себѣ паспортъ фальшивый и поступилъ къ купцу въ прикащики; годъ и больше жилъ хорошо, и сталъ ему купецъ во всемъ вѣрить, а онъ разъ, возьми, да и заберись къ купцу въ спальню; связалъ его по рукамъ, на ногамъ, всю казну его забралъ, заложилъ самую что-ни-на-есть тройку лучшую да и махъ за полтораста верстъ къ себѣ въ деревню. Пріѣхалъ туда, прямо къ женѣ на дворъ — красавица у него была жена-то и любилъ онъ ее, страсть какъ, изъ-за женки и въ солдаты не хотѣлъ. И когда бѣгалъ все, бывало, гдѣ ни блукается, а далеко не уходитъ, нѣтъ-нѣтъ, и завернетъ къ женѣ. Она его тоже страсть жалѣла и скрывала его, когда онъ тайно въ деревню приходилъ. Ну, на этотъ разъ бѣлымъ днемъ прикатилъ, съ бубенцами, съ колокольчиками. Созвавъ дѣвокъ, парней; кутежъ завелъ, даритъ бабъ, ребятишекъ, деньгами швыряетъ. «Поживу, говоритъ, хоть разъ, какъ мнѣ хочется, всласть». Разодѣлъ жену, что купчиху богатую.. Тутъ его, живой рукой, и накрыли. Становой пріѣхалъ, схватили голубчика, связали, привели къ начальству. Допытываютъ его: «Ты что, молъ, это, такой-сякой, задумалъ? Мало тебѣ, что ты солдатъ бѣглый, такъ ты еще и воръ-душегубъ!» — «Солдатъ бѣглый я, это вѣрно, отвѣчалъ Вася, и воръ я, это тоже вѣрно, а души человѣческой, говоритъ, ни одной не загубилъ… Дѣлайте, молъ, теперь со мной, что хотите, пожилъ я хоть недѣльку въ свою, значитъ, охотку». Больше ничего, и говорить не сталъ. Какъ пришла, жена прощаться съ нимъ, повалилась ему въ ноги: «Прощай, родимый ты мой, причитаетъ: и на кого ты меня покидаешь!» Заливается плачетъ. Заплакалъ тутъ и Василій: «Прощай говоритъ, Маша, прощай — прости на вѣки, не видаться намъ теперь съ тобой больше на семъ свѣтѣ!» — Съ той поры въ нашихъ мѣстахъ его больше и видно, не стало; говорятъ въ Сибирь пошелъ:
— Такъ вотъ чего я всего въ лѣсу-то навидалася, наслыхалася… проговорила, помолчавъ съ минуту Дѣшиха.
— Пей чай-то, бабушка, снова принялась угощать старуху Анна Ивановна.
— Пью, пью, родная, отвѣчала Лѣшиха, но, вдругъ, точно вспомнивъ что-то, обратилась къ Отуеву:
— Да, что я слыхала по деревнѣ, быдто Африканъ у васъ, батюшка, Алексѣй Ивановичъ, лѣсъ торгуетъ… Правду баютъ люди али врутъ?
— Правду-то правду… протянулъ Отуевъ, не. хочется мнѣ ему лѣса продавать, да…
— И не продавай, оживленно перебила его старуха: аспидъ онъ, со сватомъ-то не одну дачу извели. И вездѣ-то опустѣло. Помню я: стоило года на три, на четыре оставить поле, подъ паръ, такъ на немъ, бывало, сейчасъ начнетъ пробиваться, какъ щетка, соснякъ или березнякъ, а лѣтъ черезъ пять-шесть молодой лѣсокъ ужъ выше человѣка стоитъ и скрозь него продраться трудно, такой онъ частый. Теперь паръ голый остается, песками разсыпается; на немъ только и увидишь, что журавлиный щавель, да чаберъ, да еще какія-то сѣрыя, тощія травки… Ну, и, тѣсно становится какъ-то на свѣтѣ. Вонъ, бывало, какъ лѣса-то здѣсь были, казалось мнѣ и невѣсть какъ далеко все отъ насъ, простору казалось много. А нонче, какъ повырубили, такъ точно земля съузилась: гдѣ, бывало, только зеленыя вершинки качаются, тамъ либо колокольня, либо, деревенскія крыши, либо мельница видна. И все-то хуже будетъ: сживутъ люди другъздружку со свѣту, затѣснятъ… Такъ не станешь, что-ль, лѣса-то Африкану продавать?
— Да волей-неволей приходится, бабка, деньги нужны, отвѣчалъ Отуевъ.
Старуха, вдругъ, встрепенулась: это боръ-то въ самомъ дѣлѣ на срубъ продать думаешь? спросила она, и въ глазахъ ея засвѣтилась тревога: Сосновый Рогъ-то? Она никогда не называла лѣса Лѣшихинымъ боромъ.
— Да, ну что-же?
— Нельзя этого, родимый ты мой, нельзя, грѣхъ будетъ!
— То есть, какъ же это грѣхъ-то, бабушка? спросилъ Отуевъ, останавливаясь передъ Лѣшихой. По окончаніи ея разсказовъ, онъ началъ большими шагами ходить по балкону. Анна Ивановна ушла хозяйничать, Ваня же сидѣлъ по прежнему, не сводя глазъ со старухи.
— А такъ, родной, продолжала она; какъ грѣхъ бываетъ у нищаго суму отнимать. Вотъ разсказывала я вамъ, разсказывала про лѣсъ-то, бывальщину съ небывальщиной мѣшала, можетъ гдѣ, грѣшнымъ дѣломъ, и лишняго чего наплела, а про самое-то про важное и не сказала… про то, что такое лѣсъ, для простаго, бѣднаго человѣка… Вѣдь онъ его и поитъ и кормитъ, и радуетъ и утѣшаетъ…
— Все это такъ, бабушка, я и самъ люблю лѣсъ… да какъ мнѣ его и не любить, вѣдь я охотникъ — былъ… прибавилъ, улыбаясь, давно облѣнившійся Отуевъ.
— Ну, вотъ, ты и самъ еще къ моему-же прибавилъ… И вправду, не для одного только человѣка лѣсъ нуженъ, и звѣрюшкѣ всякой пріютъ требуется. Да это все не то, я про человѣка-то тебѣ сказать хочу, про бѣднаго-то. родимся и живемъ мы въ нуждѣ, въ болѣзни, въ грѣхѣ и въ заботѣ. И свара крутомъ, и грязь.. Живого мѣстечка иной разъ-въ душѣ нѣтъ, и кости ломитъ отъ труда непосильнаго. Опять же нельзя человѣку, какъ лошади ломовой, все только работать да работать, а потомъ на печи отдыхать, вотъ, какъ лошадь-же въ конюшнѣ отдыхаетъ. Душа у человѣка другого проситъ, ничѣмъ у скота. Ну, въ праздникъ сходитъ онъ, примѣрно, въ церковь, а потомъ что ему дѣлать? Вотъ онъ и претъ въ кабакъ, а отъ кабака добра не много. Тебѣ коли скучно, ты взялъ книжку почиталъ; мало этого, въ городъ поѣхалъ — тамъ для васъ тіатры всякіе, выставки разныя… Знаю я это, водили и меня внучата сестрина на картинную выставку-то въ Питерѣ. И что-жъ ты думаешь, стоятъ тамъ люди не налюбуются, какъ одинъ живописецъ лѣсъ разрисовалъ. Ну, и я вижу, что хорошо. И простой я человѣкъ; а понимаю, что хорошо. Нѣтъ у насъ вашихъ разныхъ удовольствіемъ, а вѣдь и у насъ душа, такая же, какъ у васъ, и у насъ она чего-то, кромѣ будничной заботы проситъ. Вотъ на это намъ Господь и далъ небушко, и лугъ, и лѣсъ. Заскорузнетъ душа, замертвѣетъ, а уйдешь въ лѣсъ — и отойдетъ. Все-то въ тебѣ точно растаетъ. Старая я, грѣшная я, горькая я, и злоба у меня иногда въ сердцѣ за всѣ тѣ обиды, что на долгомъ вѣку вытерпѣла… А вѣришь-ли, войду этакъ въ чащу-то зеленую, и такъ тихо во мнѣ станетъ, такъ хорошо, спокойно, точно и не грѣшница я окаянная, а ребеночекъ невинный, который и не грѣшилъ никогда. И зло куда-то изъ сердца пропадетъ, и всѣхъ-то любить начинаешь. Иной разъ даже въ слезы ударишься, за всю-то жизнь горькую отплачешься — и оживешь. А взглянешь вверхъ, на небо, подумаешь, что оттуда, самъ Господь тебя видитъ, и что передъ нимъ ты не больше, какъ та былинка полевая, и станешь ты всей, душой, всѣмъ помысломъ молиться… и чуешь, что молитва твоя дошла до Бога, иначе не было-бы тебѣ такъ легко на сердцѣ, какъ въ раю! А вверху только вершинки далеко, чуть не въ самомъ небушкѣ, качаются да шумятъ. И покажется тебѣ, что весь-то лѣсъ, всякая травка даже: «Слава въ вышнихъ Богу» поетъ… — Старуха совсѣмъ взволновалась. Она встала съ мѣста, высокій станъ ея выпрямился, ясные голубые глаза горѣли, какимъ-то молодымъ огнемъ, голосъ звучалъ громко и твердо.
Отуевъ съ любопытствомъ слушалъ ее. Онъ зналъ добродушіе Лѣшихи, ея готовность всякому помочь, но этимъ, по его мнѣнію, исчерпывались, ея хорошія стороны. Онъ слышалъ о прежней ея жизни, слышалъ и ея собственные нескончаемые разсказы, иногда отзывавшіеся и ложью, и пошловатостью, и его теперь удивили, какъ содержаніе, такъ и тонъ ея словъ.
Старуха съ минуту стояла на ногахъ, но потомъ снова сѣла.
— Не чаяла я дожить до такого горя, вдругъ заговорила она совсѣмъ старческимъ, слабымъ голосомъ: вижу, что кругомъ рубятъ да рубятъ — ну, думаю, Сосноваго Рога, можетъ, не тронутъ, пока я жива… Много думъ моихъ тамъ передумано, много слезъ пролито… А вотъ и не но моему вышло. Видно старому человѣку, что, какъ я, чужого вѣку заживаетъ, всѣхъ да все схоронить придется. И ничего-то тебѣ отъ прежняго времячка не останется. Одинъ, какъ перстъ, жизнь свою доживаешь, и не то, что лѣди, мѣста иныя становятся…
Пока она говорила, по морщинистымъ, поблѣднѣвшимъ щекамъ ея текли скудныя, старческія слезы.
Отуеву было жаль ее, но онъ рѣшительно не зналъ, что сказать ей въ утѣшеніе.
Ему самому была непріятна ожидавшая его перемѣна въ образѣ жизни. Трудно ему было подниматься съ мѣста для переѣзда въ Петербургъ, тяжело было также разстаться и еще съ одною частью отцовскаго наслѣдья, съ почти-что заповѣднымъ Лѣшихинымъ Боромъ, котораго не хотѣли рубить ни дѣдъ, ни отецъ его. Но дѣлать было нечего — не рости-же сыну недорослемъ при настоящей усиленной борьбѣ за существованіе. Средства Отуевыкъ состояли изъ того, что давало имѣніе; жить можно было въ деревнѣ, но ѣхать въ Петербургъ было не на что, приходилось что-нибудь продать — и, конечно, прежде всего подумали о лѣсѣ. Жаль его было и самому Алексѣю Ивановичу и Аннѣ Ивановнѣ, но сынъ былъ дороже лѣса, какъ былъ дороже собственныхъ удобствъ и привычекъ.
На предложенія, которыя кабатчикъ дѣлалъ, какъ лично, такъ и чрезъ сестру, Отуевъ сначала отвѣчалъ отказомъ. Африканъ, со всѣми своими сватовьями и кумовьями былъ ему глубоко противенъ; частью потому, что Отуевъ по природѣ ненавидѣлъ всякое кулачество и барышничество, частью и потому, что, при всемъ своемъ внѣшнемъ демократизмѣ, Алексѣй Ивановичъ въ душѣ оставался бариномъ, и его коробило отъ мысли, что какой-то кабатчикъ является къ нему, незваный-непрошенный, съ предложеніями купли-продажи, и при этомъ напираетъ на то, что его, Отуева, хочетъ вывести изъ затрудненія. Отказать Африкану было не мудрено. Сложнѣе оказывалась задача добыть необходимыя для поѣздки деньги. Отуевъ иногда шутя сравнивалъ себя съ Обломовымъ. Въ немъ и были черты, напоминавшія Илью Ильича, но имѣлась и та громадная разница, что образованіе его было, основательнѣе и шире и природнаго ума у него было больше. Да помимо всего этого и духъ времени наложилъ, на его характеръ другой отпечатокъ. Самая женитьба его на Аннѣ Ивановнѣ, какъ ни, напоминала женитьбу Обломова, основывалась, однако, на иныхъ побужденіяхъ. Вообще, вся лѣнь Отуева, все его нежеланіе трогаться съ мѣста, взяться за что-нибудь; все это забывалось, когда дѣло шло о комъ нибудь изъ близкихъ ему людей; онъ, случалось и для чужихъ дѣлалъ то, чего для самого себя или даже для семьи не сдѣлалъ-бы, помимо крайней необходимости. Всякое чужое горе сильно трогало Алексѣи Ивановича. Если онъ былъ въ силахъ помочь, то помогалъ, избирая, впрочемъ, такой способъ помощи, гдѣ ему личныхъ хлопотъ было меньше; но если хлопоты были необходимы, то онъ рѣшался и на нихъ. Въ случаяхъ-же, гдѣ онъ былъ не въ силахъ оказать помощи, ему становилось такъ тяжело, что онъ едва выносилъ свою душевную муку. Раза два уже онъ сильно хворалъ, вслѣдствіе глубокихъ нравственныхъ потрясеній, и съ тѣхъ поръ началъ сторониться отъ дѣятельнаго участія въ жизни. Практической. Аннѣ Ивановнѣ не особенно нравилось то, что мужъ ея «ото всего ушелъ», какъ она выражалась. Она лично предпочитала спокойную жизнь въ деревнѣ, но ей въ то же время хотѣлось, чтобы мужъ служилъ, увеличивалъ, средства семьи, скопилъ-бы что нрбудь для Вани… Уговаривать его взяться за какое-бы то ни было дѣло она, однако, не рѣшалась: «Куда мнѣ его учить, говорила она, не моего ума это дѣло!».
Отказавъ Африкану въ продажѣ лѣса Отуевъ, тѣмъ не менѣе, сознавалъ, что только лѣсъ можетъ дать ему средства прожить въ Петербургѣ, хоть нѣкоторое время, не поступая на службу коронную или частную. Когда-то предлагали ему мѣсто преподавателя математики въ томъ заведеніи, гдѣ онъ самъ воспитывался. Онъ могъ-бы въ то время занять и болѣе обезпечивающее мѣсто либо на желѣзной дорогѣ, либо въ банкѣ, но опять-же, по выраженію Анны Ивановны, «ото всего отмахнулся». Теперь ничего подобнаго не. предвидѣлось и, вообще, о немъ вѣроятно давно позабыли — конкуррентовъ на всякія мѣста было и безъ него достаточно. Поэтому онъ и не хотѣлъ ни на что разсчитывать, кромѣ того, что у него самого было въ рукахъ.
Въ виду всего этого было рѣшено слѣдующимъ образомъ превратить лѣсъ въ деньги: Алексѣй Ивановичъ собрался самъ напять рубщиковъ съ тѣмъ, чтобы въ теченіе осени и зимы вырубить лѣсъ и затѣмъ весною сплавить бревна и дрова въ Петербургъ. Устроить тамъ ихъ продажу брался двоюродный братъ Отуева, постоянно жившій въ Петербургѣ.
Онъ также, какъ и Алексѣй Ивановичъ, вышелъ въ отставку изъ военной службы, но, не имѣя наслѣдственныхъ угодій, былъ принужденъ изыскивать различными способами возможность заработать кусокъ насущнаго хлѣба. Сначала ничто ему не удавалось, но, наконецъ, онъ открылъ фотографію, которая, неожиданно для него самого, пошла въ ходъ. Съ Отуевымъ онъ былъ очень друженъ и не переставалъ переписываться. У самого Отуева была художественная жилка; онъ рисовалъ хорошо. Братъ зналъ это, и не разъ приглашалъ его принять участіе въ работахъ мастерской; но Отуевъ только отшучивался.
Получивъ отказъ, Африканъ не являлся болѣе ни съ какими предложеніями; но сестра его, строчившая въ это время въ усадьбѣ бѣлье для Вани, удвоила свои старанія и въ такихъ мрачныхъ краскахъ расписывала Аннѣ Ивановнѣ, а при случаѣ и самому Алексѣю Ивановичу, всѣ ожидавшія это хлопоты и непріятности по найму рубщиковъ, наблюденію за ними, а также сплаву и продажѣ лѣса, что Отуевъ пришелъ къ заключенію, что дѣйствительно собрался было взять на себя непосильную задачу. Ко всему этому присоединилось еще опасеніе, что если онъ не распорядится во-время съ лѣсомъ, то этотъ послѣдній, въ-виду новаго лѣсного закона, можетъ оказаться въ рукахъ его мертвымъ капиталомъ. Послѣднее, въ сущности, было главною причиною, заставившею Отуева, наконецъ, принять предложеніе Африкана. Онъ предпочелъ-бы другого покупателя, но никого другого въ виду не было. Запродажное условіе было написано, со включеніемъ неустойки, какъ съ той, такъ и съ другой стороны; Африканъ держалъ все дѣло пока въ секретѣ; причиной-же таинственности кабатчика было то обстоятельство, что, обѣщавъ взять свата въ долю, онъ собирался надуть его. Сватъ на дняхъ долженъ былъ уѣхать верстъ за сто по дѣламъ, и Африканъ намѣревался впослѣдствіи сказать ему, что вся сдѣлка совершилась въ его отсутствіе. Кабатчикъ просилъ и Отуева не говорить никому о томъ, что лѣсѣ проданъ, и, желая подыскать благовидный предлогъ для своей просьбы, понесъ было такую околесицу, что Алексѣй Иванычъ, ради того чтобы отъ него отдѣлаться, обѣщалъ ему все, чего онъ просилъ. Отуевъ, впрочемъ, сейчасъ-же позабылъ обо всемъ этомъ, и тайна разнеслась по деревнѣ и, между прочимъ, дошла и до Лѣшихи.
Итакъ, Алексѣй Ивановичъ не любилъ чужого горя; не мудрено, что, когда онъ увидѣлъ слезы Лѣшихи о Сосновомъ Рогѣ, ему стало не по себѣ. Онъ понялъ, что старуха глубоко и. непритворно огорчена. Измѣнить свои планы ей въ угоду онъ, конечно, не могъ, и былъ очень радъ, когда на балконъ пришла Анна Ивановна, которой Ваня сбѣгалъ разсказать, что бабушка Анна плачетъ. Алексѣй Ивановичъ воспользовался приходомъ жены, чтобы спастись въ кабинетъ, гдѣ принялся ходить взадъ и впередъ, кусая усы и куря, папиросу за папиросой. Анна Ивановна не утѣшала Лѣшиху, а только сказала, ей, что лошадь для нея готова, снабдила ее лекарствомъ, надавала множество всякихъ припасовъ и отправила ее въ Борисовщину, взявъ съ нея обѣщаніе; что она просидитъ дома не меньше двухъ недѣль, и съ своей стороны обѣщавъ дня черезъ два навѣдаться къ ней. Лѣшиха, полу утѣшенная ласками Вани и подарками Анны Ивановны, уѣхала домой. По дорогѣ она разговорилась, съ везшимъ ее рабочимъ. Тотъ ничего не зналъ о продажѣ лѣса и могъ только сообщить старухѣ; что Африканъ на прошедшей недѣлѣ крѣпко ругался за отказъ Отуева. Пріѣхала Лѣшиха домой почти успокоенная: она рѣшила, что Алексѣй Ивановичъ о лѣсѣ это «такъ» сказалъ. «Мало-ли, дескать, что человѣку на умъ взбредетъ», по старушечьей привычкѣ шептала она, разбирая привезенные припасы и раскладывая ихъ по укромнымъ уголкамъ. «Да и въ Питеръ не соберется онъ, гдѣ собраться-то? Вишь сколько лѣтъ сиднемъ сидѣлъ въ деревнѣ и, вдругъ, на-поди, въ столицу уѣхалъ! Поговоритъ — поговоритъ, да все по старому и останется. Возьмутъ, конечно, къ Ванюшкѣ учителя, безъ, этого нельзя; ну, и будутъ учить, а какъ выучится, всему, да подростетъ, тогда и свезутъ его въ Питеръ экзаментъ сдавать и въ полкъ опредѣлятъ — вотъ и вся недолга».
Рѣшивъ все, -это старуха совершенно успокоилась, закусила, помолилась Богу, легла спать и заснула, какъ давно не спала.
Давъ слово Аннѣ Ивановнѣ просидѣть двѣ недѣли дома, Лѣшиха такъ и сдѣлала. Ноги ея зажили, она благословляла за это Отуевыхъ и только удивлялась, что Анна Ивановна не сдержала своего слова и не навѣстила ее. Но дѣло было въ томъ, что Анна Ивановна и Алексѣй Ивановичъ были оба въ хлопотахъ и заботахъ: Ваня захворалъ, а болѣзнь Вани всегда страшно пугала и мать и отца.
Просидѣть больше двухъ недѣль дома, не побывавъ въ лѣсу, было сверхъ силъ Лѣшихи, такъ что, по прошествіи этого времени, она собралась въ Сосновый Рогъ. Грибовъ уже не было, начались заморозки, — брусника тоже отошла, но клюкву, калину и рябину еще можно было собирать. И вотъ старуха навязала на спину кошель для рябины, взяла въ руки корзину для клюквы и калины, захватила круто посоленную краюшку чернаго хлѣба, вооружилась посошкомъ и отправилась въ путь.
Только что она отошла шаговъ на десять отъ своей избы, какъ на встрѣчу ей попалась сестра Африкана, Медвѣдиха.
— Куда Богъ несетъ, бабушка? привѣтствовала она Лѣшиху.
— По рябину, по калину, по клюкву… отвѣчала Лѣшиха, продолжая бодро шагать впередъ.
— На послѣдяхъ, значитъ?
— Какъ это на послѣдяхъ? Ты что-жъ это меня нонѣшній годъ хоронить, что-ли, собралась? спросила недовольнымъ голосомъ старуха, сразу останавливаясь.
— Какое хоронить! отвѣчала Медвѣдиха: живи себѣ съ Богомъ, хоть за сто лѣтъ… А то, что лѣсъ ужъ рубятъ…
— Врешь ты, подлая! выругалась Лѣшиха и плюнула: меня видно обидѣть захотѣла!..
— Мнѣ чего врать-то? Наняли артель въ двадцать человѣкъ… встанетъ братцу въ копѣечку… Рабочихъ взяли издалека, разговоровъ чтобъ лишнихъ не было… А чего скрывать-то? Дѣло чистое, правое, за свои денежки всякій воленъ покупать, что хочетъ…
Но Лѣшиха ее не слушала. Она давно не шла, а чуть не бѣжала по направленію къ бору. Она все еще не вѣрила словамъ Медвѣдихи, но, тѣмъ по менѣе, ей самой, собственными глазами, хотѣлось поскорѣе убѣдиться, что: «вретъ она, подлая!» А какъ не вретъ? Вѣдь и Алексѣй Иванычъ говорилъ, что лѣсъ, пожалуй, придется продать… Да нѣтъ, какъ это, вдругъ, дадутъ Отуевы срубить послѣдній настоящій лѣсъ по округѣ? Какъ жить-то потомъ и зачѣмъ жить безъ всякой уже радости на свѣтѣ? Да неужели никто не помѣшаетъ такому дѣлу?
Въ своихъ разсказахъ о лѣсѣ старуха завѣдомо многое привирала, но въ то же время она глубоко вѣрила въ сверхъестественную силу его невидимыхъ обитателей. Не зная за какую надежду ухватиться она теперь старалась убѣдить себя, что и лѣшій, хозяинъ лѣса, и русалки, выходящія по ночамъ изъ воды и собирающіяся на лѣсной опушкѣ, чтобы качаться на вѣткахъ деревьевъ при лунномъ свѣтѣ, и заколдованные обитатели чащъ, «проклятые», не допустятъ людей до уничтоженія своего послѣдняго пріюта. Что нибудь случится, и они помѣшаютъ. Пойдетъ стонъ и гулъ по лѣсу, поднимется буря, затрещатъ и повалятся деревья, завоютъ звѣри… Наконецъ, сама мать сыра земля всколыхается и рубщики испугаются и разбѣгутся.
— Не бывать тому, чтобы вырубили Лѣшихинъ боръ! твердила про себя старуха.. Ей всегда было непріятно это названіе, но теперь она была бы рада хоть сейчасъ превратиться въ настоящую лѣшачиху, только-бы получить силу, необходимую на защиту ея любимаго бора.
Но вотъ и боръ недалеко. Старуха стала прислушиваться, не слышно-ли ударовъ топора.
— Слава тебѣ Господи, нѣту ничего, видно наврала скверная баба по злобѣ, видно хотѣлось ей огорчить меня, старуху! проговорила вслухъ Лѣшиха.
Теперь она шла по мелкому перелѣску, выросшему на паровомъ полѣ. Мѣстами еще были замѣтны прежнія полевыя межи; мѣстами, вся почва была рубчатая отъ несравнявшихся бороздъ. Между деревьями зеленѣла трава, Только вокругъ самыхъ сосенъ начинала накопляться тонкимъ слоемъ, бурая хвоя. По временамъ испуганный заяцъ выскакивалъ изъ-подъ молодой елки или красновато-желтая бѣлка большимъ прыжкомъ точно перелетала съ одного дерева на другое, останавливалась, мелкими шажками взбѣгала на самый тонкій, гнувшійся даже подъ ея тяжестью конецъ вѣтки, съ мгновеніе приглядывалась къ чему-то своими блестящими, черными, какъ уголь, глазками и, снова перескочивъ на другое дерево, исчезала. Въ иномъ мѣстѣ дятелъ, засунувъ сосновую шишку въ расщелину дерева, неустанно долбилъ ее и затѣмъ, цѣпляясь за древесную кору, перебѣгалъ на другую сторону ствола, либо испугавшись старухи, либо для того, чтобы поймать букашку, испуганную ударами его крѣпкаго клюва. Всюду летали бѣлыя «тенёта». Мѣстами они были протянуты между вѣтками и приставшія къ нимъ мелкія водяныя капли, подъ лучами солнца, отливали всѣми цвѣтами радуги. Было тихо и скорѣе холодно, чѣмъ тепло, не смотря на яркое солнце. Старуха не обращала ни на что вниманія. Давно знакомы были ей всѣ картины лѣса во всякое, время года и дня. Она шла быстрыми шагами, но, вдругъ, остановилась. До ея слуха донеслись людскіе голоса; въ тоже время потянуло дымкомъ, потомъ заржала лошадь.
— Нѣтъ, видно не соврала Медвѣдиха… Тутъ они, и будь имъ пусто! проговорила Лѣшиха и опять быстро пошла впередъ.
Перелѣсокъ миновался. Передъ старухой былъ низкій лугъ въ видѣ плоской котловины шаговъ въ двѣсти ширины; противоположная сторона сразу повышалась и тамъ начинался боръ. На самой опушкѣ его, близъ дороги, пересѣкавшей лугъ, расположились рубщики, нанятые Африканомъ.. Тутъ-же стояли распряженныя телѣги; стреноженныя лошади паслись вблизи. Былъ разложенъ костеръ — рабочіе, отдыхали и варили кашу. Но старуха смотрѣла не на это. Ее поразила перемѣна знакомаго вида: лѣсъ какъ-то дальше отступилъ, лугъ сталъ шире и зеленая опушка бора куда-то дѣвалась; на ея мѣстѣ возвышались безпорядочные вороха вѣтвей и кое-гдѣ яркими, свѣтлыми пятнами бѣлѣли только что срубленные пни. И все было тихо: ни лѣшій, ни русалки, ни звѣри, ни мать сыра земля не вступались за боръ. Никому не было дѣла до попранной красы его… Лѣшиха хотѣла повернуть назадъ — ей было невыносимо тяжело — но она почувствовала, что у нея подкашиваются ноги, какъ отъ волненія, такъ и отъ усталости. Не выходя на лугъ она сѣла на землю за небольшою раскидистою елкой, которая скрывала ее отъ рубщиковъ.
— Прощай, прости на вѣки! Не видаться намъ больше на семъ свѣтѣ… безсознательно твердила она слова, которыя въ ея разсказѣ карелякъ Василій говорилъ женѣ при раставаньи. — Прощай, прости! Нѣтъ, хоть одинъ разочекъ еще поброжу я въ бору-то… проговорила она вдругъ, прощусъ съ знакомыми мѣстечками…
Она поднялась и пошла опять перелѣскомъ, въ обходъ, чтобы не попадаться на глаза рубщиковъ. Въ одномъ мѣстѣ она довольно близко подошла къ нимъ. Отдыхъ уже кончился, рабочіе опять принимались за дѣло. Тупою болью отдался первый ударъ топора въ груди старухи, она остановилась, какъ вкопанная. Скоро послышались десятки ударовъ, сухихъ, рѣзкихъ, далеко и гулко раздававшихся по окрестности. Лѣшихѣ казалось, что это не лѣсъ рубятъ, а ея грудь терзаютъ. Голова ея закружилась, въ вискахъ застучало. Забывъ все на свѣтѣ, она далеко отбросила кошель и кррзины и бѣгомъ, на сколько могли бѣжать старыя ноги, направилась къ рубщикамъ. Платокъ слетѣлъ у нея съ головы, рѣдкіе сѣдые волосы выбились изъ подчепечника и растрепались. Она махала руками и кричала:
— Нехристи, окаянные, что вы задумали? Для вашихъ что-ль топоровъ Господь лѣсъ ростилъ… Бросьте топоры-те!.. А не бросите, такъ будьте вы трижды прокляты, прокляты, прокляты!
За гуломъ и шумомъ никто не слышалъ ея словъ, тѣмъ болѣе, что ее самое замѣтили только тогда, когда она очутилась около самыхъ рабочихъ. Топоры замолкли и народъ столпился вокругъ старухи. Нѣкоторое время, среди отрывистыхъ, вопросовъ и перекрестныхъ замѣчаній, никто ничего не понималъ, но, когда выяснилось въ. чемъ дѣло, то всѣ двадцать мужиковъ, какъ одинъ, расхохотались и хохотъ ихъ раскатился по лѣсу такъ же гулко и разнесся такъ же далеко, какъ удары ихъ топоровъ, а бѣдная, задыхающаяся старуха продолжала твердить: «Не бросите рубить лѣса, такъ будьте вы прокляты, прокляты, прокляты»!..
— Однако ты не ругайся, бабка, замѣтилъ наконецъ съ нѣкоторой досадой старшій рабочій, довѣренный Африкана: а или ты себѣ съ Богомъ домой да на печь дожись, отдохни — устала ты ругавшись-то да бѣгамши на старости лѣтъ… Иди, иди! сурово добавилъ онъ, видя, что старуха не трогается съ мѣста: некогда намъ тутъ съ тобой хороводиться, мы съ хозяина попенно деньги-то беремъ, а не поденно… Айда, ребята, за топоры!..
И снова зазвенѣли удары. Дѣшиха безпомощно стояла на мѣстѣ. При каждомъ ударѣ она чувствовала невыносимую боль въ груди и въ головѣ.
— Посторонись, бабка, эй! кричали рабочіе: да сторонисьже, чо-ортъ! — Старуха не двигалась. Вдругъ она услышала громкій, сухой трескъ и, если-бы ее мгновенно не оттащили въ сторону дюжія мужицкія руки, то валившаяся столѣтняя сосна погребла-бы ее подъ горой своихъ грохнувшихся о земь вѣтвей.
Лѣшиха была не въ силахъ выносить того, что видѣла. Она повернулась медленно, ни на кого и ни на что не глядя, и пошла впередъ, не зная ни за чѣмъ, никуда идетъ.
— Ишь, къ лѣшему побрела въ гости, вѣдьма старая! шутили рабочіе, смотря въ слѣдъ старухѣ, исчезавшей въ глубинѣ лѣса. Еще долго виднѣлась она имъ, то появляясь, то скрываясь за толстыми стволами.
— И впрямь ей только съ лѣшимъ дружбу водить… замѣтилъ довѣренный: вѣдь какъ, корга старая, ругалась. И лѣсъ-то не ея и мы-то не для себя рубимъ, а она насъ клянетъ… Тьфу ты, пакость этакая!
Затѣмъ работа пошла своимъ чередомъ и рабочіе скоро позабыли о «старой вѣдьмѣ».
А она все шла и шла впередъ, усталая, голодная, зазябшая. Но она этого не чувствовала: все ныло въ ней отъ горя, что лѣсъ гибнетъ. Мысли ея путались. То ей хотѣлось идти сейчасъ къ Отуеву, упасть ему въ ноги и умолять его, чтобы онъ прекратилъ святотатственное, по ея мнѣнію, дѣло, — то она опять начинала надѣяться, что на помощь къ ней придутъ страшныя таинственныя силы лѣса и она, желая поскорѣе призвать ихъ, начинала произносить на-выворотъ извѣстныя ей спасительныя заклинанія: — Наше мѣсто пусто, пусто, пусто… шептала она и затѣмъ, возвышая голосъ, прибавляла: иди правой стороной, а не лѣвой!..
Сумерки спустились. Становилось не только холодно, но прямо морозно. Топоры давно умолкли, а старуха все еще бродила по лѣсу, натыкаясь на деревья и пни и все что-то шепча запекшимися отъ утомленія устами.
Взошелъ мѣсяцъ, подморозило, вся окрестность заблистала алмазами и серебромъ, темныя тѣни отъ вѣковыхъ сосенъ сдѣлались еще чернѣе; когда Лѣшиха совершенно безсознательно направилась къ деревнѣ. Она вернулась домой еле живая, была не въ силахъ взлѣзть на печку, подсунула себѣ первое попавшееся тряпье подъ голову и повалилась на полъ, чуть, не у самаго порога.
И Отуевымъ было не весело. Ванѣ одно время было очень нехорошо: онъ горѣлъ, какъ въ огнѣ, и бредилъ. Анна Ивановна нѣсколько ночей не спала, ухаживая за нимъ. Алексѣй Ивановичъ тоже очень безпокоился. По временамъ онъ смѣнялъ жену и оставался при ребенкѣ. Тогда Анна Ивановна уходила въ свою спальню, но вмѣсто отдыха становилась на колѣни передъ божницей и горячо молилась о спасеніи сына. Ради его выздоровленія; она дала обѣщаніе отслужить три молебна Николаю Чудотворцу и Кузьмѣ и Даміану безсребренникамъ и исцѣлителямъ; она рѣшила также, что нынѣшній годъ вмѣсто трети получаемаго съ пчельника воску, отдастъ въ церковь на свѣчи весь воскъ, а съ будущаго года станетъ отдавать не меньше половины. И отношеніе свое къ бѣднымъ родственникамъ — и неимущимъ вообще — она разбирала, осуждала себя за скупость къ нимъ и съ горячими слезами отчаянія и надежды въ одно и то же время обѣщала, что постарается поступать «по божески», то есть не забывать, сирыхъ, убогихъ и престарѣлыхъ. Въ душѣ Алексѣя Ивановича происходило нѣчто подобное-же. И сына и жену ему было ужасно жаль, и если-бы онъ надѣялся, что какія нибудь обѣщанія въ состояніи облегчить болѣзнь Вани или горе Анны Ивановны, то не остановился-бы ни передъ какимъ обѣтомъ и, что еще важнѣе, исполнилъ-бы его. Наконецъ Ванѣ стала лучше — отецъ и мать ожили.
Какъ разъ въ это время захворала старуха Лѣшиха. Но около нея не было заботливыхъ близкихъ. Никто никому не давалъ обѣтовъ, ради ея выздоровленія. Только другая старуха сосѣдка, не видя Лѣшихи въ теченіи сутокъ, забрела къ ней и нашла ее настолько слабою, что испугалась и побѣжала за помощью къ священнику. Попадья зашла къ больной, приказала съ пола переложить ее на-лавку и снабдила ее чаемъ, ситнымъ хлѣбомъ и молокомъ, благодаря чему старуха не умерла съ голоду: Сначала она отъ слабости молчала, потомъ стала изрѣдка говорить, причемъ большею частью бредила. Никто-бы такъ и не понялъ, что съ нею, если-бы Африкановы рубщики не разсказали въ деревнѣ о томъ, какъ она ихъ проклинала.
Въ то время, когда Лѣшиха заболѣла, Ваня, какъ сказано, уже началъ поправляться и капризничалъ, по обыкновенію всѣхъ хворыхъ дѣтей. Его не знали чѣмъ занять, когда онъ однажды потребовалъ бабушку Анну. Анна Ивановна тотчасъ приказала послать лошадь за старухой. Но посланецъ вернулся съ отвѣтомъ, что бабка Лѣшиха третій день больна и, по словамъ сосѣдокъ, помирать собралась. Помня свое обѣщаніе относительно престарѣлыхъ и убогихъ Анна Ивановна, поручивъ Ваню отцу, тотчасъ отправилась въ Бориновщину, захвативъ съ собою все, что, по ея мнѣнію, могло понадобиться больной.
Изба Лѣшихи была старая престарая и стояла на самомъ краю деревни. Солдатку, какъ отрѣзанный ломоть, выселила туда семья ея мужа еще тогда, когда Алексѣя въ полкъ «угнали». Изба была просторна, но ветха; срубъ почернѣлъ отъ времени, подгнилъ по угламъ и осѣлъ — вросъ въ землю. Окна были не болѣе, какъ на полъ-аршина отъ почвы. Стекла ихъ отливали всѣми цвѣтами радуги, хотя, въ сущности, стеколъ въ рамахъ было меньше, чѣмъ грязныхъ тряпицъ и заплатъ изъ бѣлой и синей сахарной бумаги, крыша тоже представляла заплату на заплатѣ; тутъ былъ и хворостъ, и пропрѣвшая солома; на одномъ мѣстѣ, гдѣ солома почти превратилась въ навозъ, успѣла даже вырости небольшая березка, аршина въ полтора вышиною. Трубы не было, или, если она и была когда нибудь, то давнымъ давно разрушилась отъ вѣтра и непогоды. Вокругъ избы былъ невысокій разваленный плетень, огораживавшій что-то въ родѣ дворика. Въ одномъ углу его стоялъ крошечный хлѣвушокъ, въ которомъ старуха держала съ полъ-десятка куръ; другого хозяйства у нея не было. Огорода также не имѣлось. Рядомъ съ дверью избы была низкая лавочка. Болѣе пятидесяти лѣтъ прожила здѣсь Лѣшиха.
Анна Ивановна оставила свою лошадь во дворѣ священника и отправилась къ больной вмѣстѣ съ рабочимъ, несшимъ взятыя изъ усадьбы вещи. Переступая черезъ порогъ Аннѣ Ивановнѣ пришлось нагнуться, хотя она была небольшого роста. Въ избѣ было сумрачно и душно. Лѣшиха лежала на лавкѣ головой къ образамъ; она сама потребовала, чтобы ее такъ положили.
Больная или не слышала прихода постороннихъ, или не обратила на него вниманія; она осталась неподвижной; руки ея были скрещены на груди; полуоткрытые, мутные глаза смотрѣли куда-то вдаль, запекшіяся губы что-то шептали. Рѣдкіе, сѣдые волосы въ безпорядкѣ выбивались изъ-подъ темнаго платка, которымъ она была повязана; лицо поблѣднѣло и осунулось: теперь Лѣшихѣ можно было-бы дать не только восемьдесятъ, а и всѣ сто лѣтъ, — такой она казалась старой и дряхлой. Старуха сосѣдка, по временамъ навѣщавшая ее, была какъ разъ въ избѣ; она низко поклонилась Аннѣ Ивановнѣ и слезливымъ голосомъ проговорила: — Плоха бабка-то, больно плоха! Ни росиночки маковой въ ротъ не брала, вотъ третій денекъ… Видно я ей чередъ приходитъ…
— Бабушка, а бабушка Анна? произнесла Анна Ивановна, подходя къ больной и наклоняясь къ ней, чтобы лучше разсмотрѣть ее въ полусумракѣ. — Что съ тобой, голубушка? Ишь руки какія холодныя. Она взяла ее за руку. Лѣшиха перевела глаза на Анну Ивнновну, но, повидимому, не узнала ее. Сосѣдка продолжала на распѣвъ:
— Вотъ третьи, сутки ни ма-аковой росинки — ну, какъ тутъ живу бы-ыть?..
— Полно причитать, Степанида, довольно рѣзко замѣтила Анна Ивановна: ставь-ка лучше самоваръ. Сама знаешь, что пила бабка чай и еще пить будетъ. Давай-ка сюда корзинку, Вася, обратилась она къ сопровождавшему ее рабо.чему, парнишкѣ лѣтъ пятнадцати.
Въ корзинкѣ, помимо другихъ припасовъ, была бутылка краснаго вина. Алексѣй Ивановичъ научилъ жену прибѣгать къ нему, когда нужно было дать что нибудь больному для подкрѣпленій. Чашка горячаго, чаю, пополамъ съ краснымъ виномъ, очень скоро произвела желаемое дѣйствіе. Глаза старухи стали, осмысленнѣе, губы перестали шептать. Немного погодя она сдѣлала усиліе, чтобы перемѣнить положеніе и, — когда Анна Ивановна начала помогать ей, она совсѣмъ сознательно взглянула на нее и слабо проговорила:
— Ахъ ты моя желанненькая, пришла-таки!..
— Да какъ-же не придти? — А я, бабушка, вѣдь и не знала, что ты хвораешь, не до тебя было: Ваня-то мой самъ въ лежку лежалъ…
— Внученочекъ-то?
— Да, теперь поправляется — дѣтское дѣло… сегодня боленъ — завтра здоровъ… Тебя вотъ зоветъ, а ты и сама вздумала хворать.
— Да, матушка, хвораю послѣднюю хворость свою: видно, и мой конецъ пришелъ, прожила, видно, вѣкъ свой…
— Ну, объ этомъ мы съ тобой въ другой разъ поговоримъ, а теперь пей чай-то.
И Анна Ивановна продолжала поить старуху чаемъ съ виномъ. Лѣшиха видимо оживала. Вся болѣзнь ея, въ сущности, заключалась въ страшномъ утомленіи и истощеніи. Когда она настолько пришла въ себя, что могла связно отвѣчать, Анна Ивановна спросила ее о томъ, что съ ней было. Старуха вздрогнула:
— Не поминай ты мнѣ, родимая, объ этомъ, отвѣчала она печально: очень мнѣ лѣса жалко стало, да теперь я и думать объ этомъ не хочу, а то и впрямь помирать надо будетъ… А такъ-то, не думавши, авось еще поброжу маленько да стану грѣхи свои отмаливать… на богомолье схожу къ Иверской Матушкѣ… Кляла вѣдь я ихъ, рубщиковъ, за лѣсъ-то. Силу нечистую противъ нихъ призывала — грѣшная я, окаянная, зашептала она: не попустилъ только Господь да ангелы-хранители, а то чего было я натворила… И вѣришь ли ты, голубушка моя, чуетъ у меня сердечушко: какъ послѣднюю сосну въ лѣсу срубятъ, такъ и мой послѣдній день настанетъ.
— Полно, полно, бабушка, утѣшала ее Анна Ивановна: и за сто лѣтъ люди живутъ — продлитъ и тебѣ Господь вѣку.
Но старуха оставалась при своемъ, несмотря ни на какія утѣшенія. Видя, что разговоръ утомляетъ ее, Анна Ивановна простилась съ ней, обѣщала пріѣхать на слѣдующій день, а затѣмъ отправилась домой. По пути она приказала рабочему проѣхать къ Лѣшихину Бору. Сумерки еще не наступили, но близились, и вся окрестность была видна особенно ясно и отчетливо, какъ обыкновенно бываетъ, когда разсѣянный свѣтъ послѣднихъ солнечныхъ лучей, словно на прощанье, старается всюду заглянуть и проникнуть. Печальная картина вновь вырубленныхъ двухъ или трехъ десятинъ поразила Анна Ивановну; ей стало отчасти понятно горе Лѣшихи:
— Эхъ, жалко какъ! прошептала она: отцовское наслѣдье, заповѣдное… что Ванюшкѣ-бы осталось. Вотъ служилъ-бы Алексѣй Ивановичъ, такъ не обошелъ бы его этотъ лѣшій Африканъ… И старуху чуть было не уморили. Грѣха-то и въ самомъ дѣлѣ не было-бы намъ, какъ она говорила. Всю-то деревню оставимъ на зиму безъ грибовъ, безъ ягодъ… Въ казенномъ-то лѣсу платить надо, коли за грибами ходишь, хоть и по двадцати только копѣекъ въ лѣто съ человѣка; да гдѣ иная баба и двадцать копѣекъ возьметъ? А если и заведутся, такъ на соль, на нитки, на всякую необходимость уйдутъ и оглянуться не успѣетъ… Ахъ, грѣхъ тяжкій! И лѣса жаль… Ванюшкино-бы достояніе было… Ну, и дешево далъ Африканъ: за такой лѣсъ всего по сту рублей за десятину! Объ чемъ это только думалъ Алексѣй Ивановичъ? Не мнѣ-же его учить, умнѣе онъ меня… Господи, какъ тутъ быть? Вѣдь не откажешь теперь Африкану… неустойка-то въ триста рублей… Отдать ему теперь триста рублей все равно, что въ печку ихъ бросить… А грѣхъ-то? И помретъ вѣдь старуха; мы ее, значитъ, въ гробъ уложимъ. А что я обѣщала Господу Богу-то, какъ Ванюшка плохъ былъ? Сирыхъ и убогихъ не оставлять. Иная сирая бабенка только тѣмъ и жива, что грибовъ да ягодъ наберетъ да продастъ. И намъ-же иной разъ продастъ изъ нашего лѣса… Такъ что-же? У насъ больше, чѣмъ у ней. Иная бобылка и грѣется только нашимъ-же сушнякомъ. А бабка-то Анна еще что говорила: утѣшается душа въ лѣсу… Вѣрно говорила. Да и продешевили мы лѣсъ: этакую-то благодать всего за три тысячи отдаемъ. Станетъ этихъ денегъ съ небольшимъ на годъ, много на два, а лѣсъ-бы все росъ да росъ, все бы и въ цѣнѣ росло Ванюшкино достояніе. Надо просить Алексѣя Ивановича, надо… а неустойку я заплачу: все одно такъ лежатъ у меня два билета… Пусть лучше отдадимъ Африкану триста рублей, вернетъ мнѣ боръ эти деньги, вернетъ, да и грѣха не будетъ… и стану я мужа уговаривать мѣста искать, хоть у братца вотъ, что портреты снимаетъ… Мало онъ, развѣ звалъ Алешиньку? хоть и смѣялся Алешинька тогда; да я его уговорю братцу написать и спросить про мѣсто. Вѣдь вотъ тошно мнѣ, ахъ тошно будетъ въ городѣ жить, да ради Ванюшки поѣду… Пусть и Алешинька себя принудитъ… не для чужого, для своего ребенка, да и своей и моей душѣ во спасенье… Помоги мнѣ только Господи уговорить его…
Пріѣхавъ домой Анна Ивановна не откладывала на долго исполненіе своего рѣшенія. Она въ тотъ же вечеръ заговорила съ мужемъ объ уничтоженіи условія съ Африканомъ. Алексѣй Ивановичъ сначала очень удивился и отвѣчалъ было, что теперь уже поздно, что у него нѣтъ денегъ на уплату неустойки, что, наконецъ, имъ не съ чѣмъ будетъ ѣхать въ Петербургъ… Но Анна Ивановна возразила, что еще вовсе не поздно, что деньги на неустойку можно получить, продавъ два билета внутренняго займа, накопленные ею отъ продажи меда и воска, что ѣхать вообще нельзя, такъ какъ Ваня еще слабъ послѣ болѣзни, а что къ будущему году, дастъ Богъ, найдутся и средства, если Алексѣй Ивановичъ поборетъ свою лѣнь и примется за какое нибудь дѣло… что она проситъ его написать двоюродному брату, который, конечно, будетъ радъ найти ему мѣсто, если не у другихъ, то, во всякомъ случаѣ, у себя…
Однимъ словомъ, всѣ возраженія мужа Анна Ивановна успѣла опровергнуть самыми убѣдительными доводами и дѣло кончилось тѣмъ, что Алексѣй Ивановичъ, видя, какъ она волнуется при мысли о грѣхѣ лишить окрестный людъ возможности пользоваться различными, доставляемыми ему лѣсомъ выгодами, и какъ боится быть причиной Лѣшихиной смерти, согласился на все. Онъ на другой же день написалъ своему родственнику и выразилъ желаніе принять сдѣланное ему когда-то предложеніе относительно работы при фотографіи. Недѣли чрезъ двѣ, въ теченіи которыхъ условіе съ Африканомъ было уничтожено и неустойка уплачена ему, при помощи билетовъ Анны Ивановны, Отуевъ получилъ отвѣтъ родственника. Этотъ послѣдній приглашалъ его пріѣхать, когда угодно, хоть сейчасъ, хоть позднѣе, и увѣрялъ, что работа для него найдется въ достаточномъ количествѣ и будетъ хорошо оплачена.
Анна Ивановна торжествовала: мужъ согласился работалъ, сынъ совершенно поправился, бабка Анна выздоравливала и Ванюшкино достояніе было спасено. Къ довершенію всего оказалось, что и спѣшить такъ съ лѣсомъ не зачѣмъ было: дѣйствіе новаго закона не распространялось на ту губернію, гдѣ лежало имѣніе Отуевыхъ. Часть срубленнаго Африканомъ лѣса была продана, часть перевезена въ усадьбу для поправки различныхъ строеній. Не забыли починить и Лѣшихину избу, да и не ей одной оказали помощь; оставшимися въ лѣсу вѣтвями и щепками воспользовались сирые и убогіе. Анна Ивановна и молебны свои отслужила и воскъ пожертвовала въ церковь, какъ обѣщала.
Только Африканъ не былъ доволенъ. Вообще ему пришлось пережить много непріятнаго. Вообразивъ, что лѣсъ сразу вздорожаетъ, онъ, при помощи городского кума, надѣлалъ запродажныхъ условій на счетъ лѣса еще съ нѣсколькими землевладѣльцами сосѣдняго уѣзда, будучи увѣренъ, что сватъ лѣсопромышленникъ радостно пойдетъ съ нимъ въ долю по возвращеніи изъ дѣловой поѣздки. Но сватъ, вернувшись, очень скоро узналъ, какъ Африканъ собирался надуть его при покупкѣ Отуевскаго лѣса, сильно обидѣлся на кабатчика и отказался отъ всякаго участія въ его дѣлахъ. Африканъ былъ предоставленъ самому себѣ и очень скоро сильно запутался; такъ какъ онъ лично не имѣлъ достаточныхъ денежныхъ средствъ, то ему пришлось затягивать, въ числѣ прочихъ уплатъ, и выдачу жалованья рубщикамъ, а эти послѣдніе стали отказываться отъ работы; вслѣдствіе этого Африканъ не успѣлъ доставить въ срокъ дрова и бревна по взятымъ подрядамъ и принужденъ былъ уплатить значительныя неустойки. Сестра его, баба Медвѣдиха, еще увеличивала скверное расположеніе брата, костя его, на чемъ свѣтъ стоитъ, за неумѣніе вести дѣла:
— И диви-бы пьяница какой былъ, упрекала она его: умъ-бы пропилъ… А то, на-поди, взялъ да съ Божьей воли сдурѣлъ… Свата-то зачѣмъ надувалъ, скажи ты на милость?
Съ горя Африканъ сталъ утѣшаться водкой. Это окончательно вывело Медвѣдиху изъ терпѣнія.
— Эхъ-ти, горе-богатырь! глумилась она надъ нимъ: пропей теперь послѣднее, что есть-то. Другой-бы умомъ раскинулъ, въ губернію-бы съѣздилъ, нашелъ-бы новыя мѣста… А еще лѣсопромышленникомъ быть захотѣлъ, какъ сватъ! Какой ты лѣсопромышленникъ, какіе тебѣ лѣса покупать? Вонъ у тебя кривая береза-то сохнетъ передъ кабакомъ… вотъ и весь лѣсъ, котораго ты стоишь!
Этого подвыпившій Африканъ уже не вынесъ — онъ всталъ, покачиваясь вышелъ въ сѣни, схватилъ топоръ, нетвердой поступью отправился на улицу и, къ удивленію игравшихъ тамъ въ бабки ребятъ, принялся рубить старую страдалицу-березу. Вскорѣ собралась толпа и смѣхомъ сопровождала каждый невѣрный ударъ топора, при которомъ судорожно вздрагивало бѣдное дерево. Вотъ прорублена кора, вотъ полетѣли щепки, вотъ, береза тихо, медленно начинаетъ клониться къ землѣ и, вдругъ, съ трескомъ быстро обрушивается.
— Ура! кричатъ мальчишки.
— Вотъ дурень-то! ворчитъ Медвѣдиха: ну, куда мы таперича бѣлье-то вѣшать станемъ?
А что-же бабка Лѣшиха? Да Лѣшиха поправилась совершенно. Она, пожалуй, и до ста лѣтъ проживетъ. Лучшимъ лекарствомъ для нея послужила вѣсть о спасеніи ея бора. Пока чинили ея избу, она перебралась къ Отуевымъ въ людскую, но каждый вечеръ Ваня приводилъ ее въ барскій домъ и она съ прялкой усаживалась въ дѣвичьей. Выучивъ свои уроки, Ваня часто сидѣлъ съ ней, приходила и Анна Ивановна, а иногда и самъ Отуевъ. Веретено весело жужжало и плясало по полу, нитка становилась все длиннѣе и длиннѣе, и какъ длинная нитка, тянулись подъ жужжанье веретена нескончаемые разсказы старухи о быломъ и небывальщинѣ.
По веснѣ слѣдующаго года Ваню увезли учиться въ Петербургъ. Съ конца лѣта Лѣшиха живмя жила въ лѣсу, собирая грибы и ягоды, и все лучшее откладывала для «внучоночка», попавшаго теперь во власть «учителей, робячьихъ мучителей».
А Лѣшихинъ Боръ? Да, боръ тоже поправился. Снѣга и дожди подернули сизымъ отливомъ ярко-бѣлые, вновь срубленные пни. Тихонько всползли на нихъ и одѣли ихъ своимъ мягкимъ бархатомъ темнобурый мохъ и цѣпкіе, свѣтлозеленые плауны. Согрѣтыя весеннимъ солнцемъ, разбухшія въ землѣ древесныя сѣмена пустили ростки и, подъ защитой густыхъ, кудрявыхъ, свѣжихъ папоротниковъ, высунули головки на свѣтъ Божій. Къ осени, когда папоротники высохли, частыя молодыя деревца уже колыхались отъ вѣтра и листочки ихъ начинали тихонько шумѣть, но тоненькихъ голосковъ ихъ не было слышно за пѣвучимъ гуломъ стараго бора, неумолчно разсказывавшаго окрестности о томъ, что онъ силенъ и могучъ и проживетъ еще цѣлыя сотни лѣтъ, если не погубитъ его немилосердная рука человѣка.
- ↑ Лѣшій. Старуха не хочетъ назвать его.