ЛЕТУЧІЕ ЛИСТОЧКИ,
или
Тайныя записки свѣтской дамы.
править
(Они дошли до насъ чуднымъ образомъ. Вѣтеръ, дувшій отъ Москвы, принесъ ихъ прямо на бюро нашего сельскаго кабинета. Печатаемъ ихъ для любопытныхъ, съ дозволенія Автора, извинясь въ нашей нескромности.)
Апрѣля 28 дня
1814 года.
Москва.
Давно Альбомы въ употребленіи. Летучіе листочки достойны той же славы. Подъ этимъ именемъ разумѣю тонкія, прозрачныя полу-странички in 18, très petit format, которыя должны всегда лежать подѣ рукою дамы, и на которыхъ золотое перо ихъ можетъ отрисовать на досугѣ всѣ тѣни и отливы ихъ сердца. По крайней мѣрѣ я имѣю ихъ. онѣ разсыпаны у меня по комнатѣ. Иногда вѣтеръ играетъ ими, какъ и мною; у насъ общая участь; и мнѣ пріятно воображать, что зефиръ унесетъ ихъ къ какому нибудь романическому мущинѣ который, по слѣдамъ ихъ, предстанетъ передѣ меня съ именемъ жениха. Къ тому же, сколько чувствъ и мыслей, въ которыхъ мы не можемъ никому открываться кромѣ бумаги! Эти таинственные листочки должны уже скрываться подъ ключемъ; ихъ не льзя ввѣрять вѣтру, какъ другіе. Право, для вдовы, выходящей, какъ я, изъ перваго цвѣту молодости и отчаивающейся имѣть жениховъ, пріятно облегчать тягость сердца вини летучими листочками!
Мая 15 дня.
Скучны этѣ побѣды, тріумфы и радости. Только и говорятъ о нихъ, только ими и занимаются; а женихи, женихи….
…. Всѣ сгибли, какъ чумой.
Нынѣшнія произшествія имѣютъ и другое зло. Вводя въ славу наше Отечество, они вводятъ въ славу и Рускій языкъ. Безъ того не писала бы я моихъ записокъ на семъ варварскомъ языкѣ. Французскій есть мой природный, ибо какъ Вольтеръ:
Au sortir du berceau je begayois des vers,
Французскіе, а не Рускіе; а Рускій языкъ мнѣ чужой, по тому что начала его узнавать только съ того времени, какъ упрямые и своенравные люди вздумали у насъ требовать Рускаго языка не только въ книгахъ, но и въ разговорахъ, не только въ разговорахъ общества, но и въ тайныхъ свиданіяхъ любовныхъ. Нѣкоторые мущины ласкаются нынѣ въ Рускихъ выраженіяхъ. Этого не довольно: отвѣчай имъ на томъ же языкѣ; иначе они откланяются тебѣ. Повѣрите ли? мнѣ, одаренной природнымъ краснорѣчіемъ, по общему признанію молодыхъ людей, мнѣ стоитъ иногда труда найти выраженіе для сердечной ласки! О естьли бы предоставили по крайней мѣрѣ любви преимущество изъясняться на ея любимомъ языкѣ! Мнѣ кажется, что любовь томится безъ привѣтливаго языка Французовъ, какъ прекрасный цвѣтѣ въ отсутствіи воздуха и солнца.
Благодаря духу времени, надобно заглядывать и въ Рускіе Журналы. Сего дня перебирала я всѣ наши періодическіе листки; но читала только титулы Журналовъ и оглавленіе матерій. Что сказать обѣ нихъ? Инвалидъ пишется для пользы инвалидовъ безъ всякаго въ намъ отношенія; Сынъ Отечества для удовольствія патріотовъ, не по моему вкусу; Другъ Юношества для пользы сего возраста и другихъ возрастовъ; (кромѣ одного, сказываютъ, въ которомъ я сама нахожусь, и который можно назвать: L'âge preffant de l’amour, а по Pyски, естьли не ошибаюсь, побудительный возрастѣ любви); Рускій Вѣстникъ для почитателей Рускихъ, слѣдственно не для меня, Политическій Журналѣ для политиковъ, Вѣстникъ Европы, Богъ знаетъ, для кого (ибо мы свѣтскіе не читаемъ его, а провинціалы слѣдуютъ конечно нашему примѣру); и ни одного Журнала для дамъ! Чтобы оживить труды Господъ Журналистовъ, хочу разослать ко всѣмъ по одному отрывку изъ моихъ записокъ, разумѣется изъ тѣхъ, которыя могутъ выходить на свѣтѣ; ибо тайны нашего пола не должны открываться. Горе той женщинѣ, которая отдастъ мущинѣ клюнь къ своему сердцу; она погибла; онѣ можетъ всегда читать въ душѣ ея, и повелѣвать ея жизнію. А надобно, чтобы мы располагали судьбой другаго пола для нашей славы и вашего щастія. Но, возвращаясь къ Журналамъ, замѣчаю рѣдкость. Ни литтературные, ни политическіе, ни патріотическіе Журналы, между многими извѣстіями о нынѣшнихъ перемѣнахъ въ судьбѣ народовъ и частныхъ людей, не говорятъ объ участи Госпожъ Рекамье[1] и Тальенъ. Имѣемъ извѣстіе о послѣднемъ изъ Королей, нынѣ перемѣщающихся на троны и съ троновъ; а не знаемъ ни слова о жизни и судьбѣ первыхъ красавицъ и женщинъ вѣка. Это не лестно для нашего пола! C’est désolant! Но довольно. Стыжусь, что написала страницу замѣчаній о Рускихъ Журналахъ.
Мая 20 дня.
Безпокойства, работы и труды свѣтской женщины стоютъ иногда подвиговъ Геркулесовыхъ. Вчерась былъ тотъ великій праздникъ, который… Но буду говорить о немъ въ другомъ мѣстѣ. По утру я проснулась съ головною болью; ибо не спала вовсю ту ночь отъ мучительной и отчаянной мысли, что мой богатый сарафанъ не перещеголяетъ сарафана Эмиліи. Цѣлое утро протекло въ досадѣ и суетахъ. Служанка моя замѣтила, что безсонница оставила на лицѣ моемъ мертвую блѣдность; это заставило меня досадовать на своенравную природу, на самое себя и на служанку, которая мнѣ о томъ сказала. Пускай бездушное зеркало не знаетъ лести; а люди должны умѣть угождать другъ другу. Пріятно ли чувствительному Флеристу, когда ему указываютъ на увядающую розу въ его цвѣтникѣ, на ту прекрасную розу, которую онъ обработывалъ нѣжною рукою, берегъ отъ вѣтра и солнца, съ каждымъ утромъ окроплялъ водою чистою, какъ роса, и видѣлъ въ ней любимицу земли и неба? Я разбранила и прогнала служанку. Однакожъ, черезъ нѣсколько минутъ раскаялась въ излишней строгости. Не надобно думать, чтобы мы были несправедливы, какъ обвиняютъ насъ суровые моралисты; и естьли я не загладила вины моей и не призвала обратно Дженни, любимѣйшей изъ моихъ служанокъ то, право, мнѣ стоило не примиришься съ нею, но я боялась избаловать ее. Наконецъ насталъ часѣ туалета. Боже мой! мнѣ казалось, что земля чувствительнымъ образомъ передвигалась на оси своей: такъ у меня кружилась голова. Все до послѣдней булавки измѣняло мнѣ; а я просила, молила, вызывала цѣлый свѣтъ на услугу. Вѣроломное зеркало льстило мнѣ на одну минуту, и въ другую обманывало мою довѣренность; снова обнадеживало и снова обманывало; цвѣтъ платья не приставалъ къ цвѣту лица моего; ленты не перепоясывали моего стана, какъ должно, упругій корсетъ не повиновался эластической природѣ; Руской костюмъ не обрисовывалъ формы тѣла; однимъ словомъ: ничто не угождало мнѣ; въ душѣ моей кипѣлъ адъ. Къ щастію, пріѣхала моя любезная Софія. Я залилась слезами. Она тронулась моею чувствительностію и возвратила мнѣ жизнь, переодѣвъ меня къ лицу. Мы поѣхали съ нею на праздникъ. Мнѣ стало очень весело. Во всю дорогу я хохотала, пересмѣивая красавицъ, встрѣчающихся намъ въ безпрерывномъ ряду каретъ, и съ какою-то внутреннею радостію читая на ихъ лицахъ ту самую заботливость, которая за часъ передъ тѣмъ выводила меня самое изъ терпѣнія. Какъ забавно смотрѣть на это со стороны; но какъ больно видѣть себя въ подобномъ случаѣ! Не буду говорить о собраніи; оно привело меня опять къ тоскѣ, скукѣ и досадѣ. Ахъ! смуглая Розалія, курносая Елена, слишкомъ румяная Каролина, картавая Нина, даже бѣдная дворяночка Анета имѣли гораздо лучшіе сарафаны, нежели я. За то блескъ и число моихъ, бриліянтовъ помрачали и превосходили всѣ другіе; и я могла бы примириться съ первымъ безвыгоднымъ для меня случаемъ, естьли бы другія непріятности меня не огорчили. Вдовой Графѣ Д***, который имѣетъ даръ разсказывать и смѣшить и котораго ожидала я къ себѣ съ нетерпѣніемъ, не подошелъ ко мнѣ ни одного разу; а вмѣсто того навязался скучный О*** виртуозѣ, поэтъ и литтераторъ, который задушилъ меня своими разсужденіями о пріятности талантовъ, о сладости уединенія, о скукѣ свѣтскихъ обществъ, въ которыхъ самъ проводитъ дни и ночи. Не люблю притворства, не люблю и этихъ разсужденій, и не понимаю, какъ свѣтскій человѣкъ можетъ позволить себѣ говорить объ этихъ предметахъ. Во время бала рѣзвый Ипполитъ смѣшалъ меня въ контръ-дансѣ, и едва не уронилъ на самомъ быстромъ круженіи вальса. Наконецъ, идя на ужинъ, первый изъ нашихъ красавцевъ подалъ руку не мнѣ, а Эмиліи. Я возвратилась домой съ зѣвотою, мигреною, истерикою и другими болѣзнями, которыя родятся у насъ головѣ у дѣвицъ, какъ дикія травы на безплодной пустынѣ. Такъ протекаютъ дни за днями и грозятъ мнѣ участью невѣсты, извѣстной по баснѣ, разсказанной ла-Фонтеномъ, и пересказанной, кажется, Крыловымъ, съ истинною выразительностію, страшною для нашего пола.
Мая 29 дня.
Мы съѣхали въ подмосковную. Наше путешествіе на 15 верстахъ заняло меня самымъ пріятнымъ образомъ. Но признаюсь, что естьли бы мы сдѣлали одну версту лишнюю, то случилось бы мнѣ. Не терплю монотоніи, люблю ту разнообразность, которая, какъ замѣтилъ какой-то Рускій Авторъ, пестритъ нашу жизнь ежедневными новостями. Такъ пестрота цвѣтовъ украшаетъ тѣ луга и долины, на которые невольно смотрю изъ сельской націей темницы. Такъ, еще лучше, пестрота одеждъ, лицъ и разговоровъ на Московскомъ бульварѣ разрываетъ вокругъ насъ какую-то прелесть и живость, которыхъ лишилась на четыре мѣсяца, благодаря маминькиной склонности къ деревенской жизни по привычкѣ стараго вѣка.
Отъ скуки и — для скуки принялась въ деревнѣ за книги. Перечитываю Грандиссона и Клариссу, и за романами философствую. Характерѣ Ловеласа, при всей его рѣзкости, заманчивѣе характерѣ Грандиссона, котораго совершенство для меня утомительно. Первый задаетъ по крайней мѣрѣ трудъ отъигрываться отъ его тонкаго искусства; а послѣдній оставляетъ безъ дѣла умѣ и сердца женщины, ведя ее за руку на свободномъ пути любви, удерживая ее отъ паденія, слѣдуя за каждымъ ея, шагомъ почти какъ неотступная Минерва за любовникомъ Евхарисы. Какое могу имѣть достоинство, когда мущина, обожатель, или мужѣ, ведетъ меня за помочахъ? Гдѣ прелесть любви, естьли никакая сердечная слабость не докажетъ вашей горячности въ другу и его горячности къ вамъ? Таинство украшаетъ любовь; но когда не льзя позволитъ себѣ лишняго свободнаго слова передъ строгимъ ценсоромъ вашимъ, передъ любовникомъ Катономъ; когда не льзя съ такимъ осторожнымъ человѣкомъ, каковъ, Грандиссонъ, предаться влеченію сердца и страсти въ тайномъ свиданіи; когда, наконецъ, надобно любовникамъ вести себя также чинно (это истинное слово), какъ жениху и невѣстѣ за первымъ обручальнымъ пиромъ: тогда нѣтъ въ любви ни таинства, ни очарованія. Нѣтъ, воля ваша, господа философы и моралисты, будь только Кларисса въ другихъ обстоятельствахъ, не въ заключеніи и не въ изгнаніи, а на свободѣ, на обширномъ театрѣ свѣта, гдѣ героини любви могутъ вести равный бой съ Алкидами другаго пола, и Ловеласѣ утѣшитъ ея самолюбіе, займетъ ея сердце пріятнѣе всѣхъ Грандиссоновъ въ мірѣ. Вызываюсь смѣло…… Но скачетъ на дворѣ карета. Это, кажется, цугъ и ливрея Графа Д * * *. Это онъ, вѣрно онъ. Простите книги, романы, разсужденія. О! естьли бы удалось мнѣ!… О судьба! о небо!…
Іюля 30 дня.
Послѣ двумѣсячнаго молчанія принимаюсь за траурное перо мое, чтобы разсказать съ прискорбіемъ анекдотѣ, который для другихъ и для меня самой въ другое время могъ бы показаться забавнымъ; но который не веселитъ ни мало въ состояніи неудачнаго замужества. Возвращаюсь въ 29 дню Мая. Вдовой Графъ Д * * *, какъ я угадала, посѣтилъ насъ въ тотъ день. Онѣ былъ не одинъ; съ нимъ пріѣхалъ изъ Москвы молодой Полякъ Любковичь и прекрасный Кирасирскій Офицерѣ Дашуровъ. Какое обширное поле для женскихъ побѣдѣ! Сельское уединеніе имѣетъ великую цѣну въ отношеніи къ любовнымъ завязкамъ; ибо гораздо легче въ отсутствіе другихъ женщинъ завязать и укрѣпить узелъ сердечной любви. Соперницы не пересѣкаютъ у тебя дороги, не перебиваютъ способовъ, не отнимаютъ времени. И безъ того мое дѣло требовало всѣхъ хитростей Овидіевой науки, Вдовецъ Графъ былъ для меня самый выгодный женихъ по его богатству, дряхлости и глухотѣ, хотя по лѣтамъ своимъ онѣ годился только быть стражемъ Султанскаго сераля. Поляка готовила я на случай первой неудачи; но его Адонисово лице, Алкидская осанка и романическій образъ мыслей трогали меня болѣе. Датуровъ, послѣдній изъ нихъ (я не ошиблась въ моемъ разсчетѣ, какъ докажетъ развязка), оставался у меня въ виду для крайности, Я приступила къ дѣлу. Маминька, по общему нашему согласію, осыпала Графа ласками за обѣдомъ и во время прогулки; я угощала его съ тою важностію, которая нравится старикамъ, и потчивала его нашими оранжерейными фруктами, чтобы вкусными плодами оживить немного его мертвые соки. Принятая мною роля важной невѣсты благопріятствовала другому моему намѣренію; и когда старикѣ, бралъ меня ласково за руку, хвалилъ мою скромность, я опускала глаза въ землю, чтобы показаться ему застѣнчивою и не смотрѣлъ на морщины лица его; но украдкою бросала краснорѣчивые взоры на молодаго Поляка. Догадливый Любковичь началѣ скоро примѣчать нѣмый языкъ взоровъ. Уже кирасира Датурова оставляла я безъ всякаго вниманія. Только на то время, когда выходили изъ комнаты Графъ Д * * * и Полякъ Любвовичь, играла я третью ролю, смѣялась, съ кирасиромъ, и сама сваталась за него; ибо онъ совершенный шутъ. Его называли въ обществѣ всемірнымъ женихомъ; дамы предлагали ему свою руку для шутки и смѣху; но изъ шутки родится иногда дѣло. Мы удержали ихъ у себя до другаго дня. Графу отвели ночлегъ въ домѣ; Датурову, о которомъ я не такъ заботилась, въ отдаленномъ флигелѣ; а Любковичу, по моему совѣту, въ китайской бесѣдкѣ, которая стояла передъ самыми окошками моего будуара. Между нами былъ прудъ и обширный цвѣтникъ на такомъ разстояніи, что воздухъ не могъ доносить тихихъ словѣ, но взоры могли долетать отъ одного къ другому. И такъ пространство было не отчаянное. Когда всѣ удалились для покоя, я сѣла подъ окно моего будуара и заиграла на гитарѣ, взглядывая на Китайскую бесѣдку. Ночь была прекрасная. Луна свѣтила на окно моего Поляка. Легкій вѣтерокъ струилъ воду, и едва шевелилъ листочки на акаціяхъ, осѣняющихъ бесѣдку. Романическія тѣни окружали сей храмѣ любви, и представляли воображенію царства рая. Сколько вещей въ одномъ слабомъ сіяніи луны, когда сердце горитъ любовію. Но излишне осторожный Полякъ, не зная мѣстныхъ обыкновеній, не смѣлъ открыть своего окошка, какъ я узнала послѣ, изъ уваженія въ фамиліи, посѣщенной имъ къ первой разъ. Не имѣя отвѣта на мою игру, я повѣсила гитару на стѣну и легла спать. Я выспалась очень хорошо, вопреки всѣмъ любовнымъ элегіямъ; но встала рано и заглянула подъ мой опущенный сторъ. Полякъ у разкрытаго окна сидѣлъ въ задумчивости. Я подняла сторъ. Онѣ всталъ и поклонился мнѣ съ вѣжливостію, а я, не разсудивъ передариваться холодными поклонами, положила руку на сердце, взглянула на небо, опустила взоры на него, и стояла къ живописномъ положеніи чувствительной Клементины. Любковичь смотрѣлъ на меня, казалось, съ истиннымъ участіемъ сердца; но не позволялъ себѣ никакого знака объясненія. Чтобы подать ему смѣлость, я разкрыла окно, изъ ваза съ цвѣтами взяла одну розу, и ощипывая цвѣтокъ, клала каждый розовый листокъ на сердце, прижимала его къ губамъ, и одинъ за другимъ посылала по вѣтру: не трудно было угадать тайное порученіе сихъ эфирныхъ пословъ. Полякъ ободрился; онъ сдѣлалъ знакъ, будто ловитъ розовые блесточки любви, и съ отчаянія, что онѣ упадаютъ на воду и тонутъ на днѣ обманчивой стихіи, сталъ на колѣни, и поднявъ одну руку къ небу, а другую простирая къ листочкамъ, или ко мнѣ, молилъ, казалось, бога вѣтровъ донесетъ до него даръ сердечной любви. Тутъ его положеніе меня разсмѣшило; я готова была захохотать, но удержалась. Нѣмый разговоръ продолжался. Мы изъяснялись часъ отъ часу съ большимъ жаромъ. Наконецъ Полякъ воспользовался въ свою очередь кустомъ лилей, растущихъ подъ его окошкомъ, и знаками выразилъ не только чистоту своей сердечной склонности, но и другія сильныя чувства. Когда цвѣты, палимые лучами солнца, томились и, казалось, засыхали, онъ зачерпнулъ воды, окропилъ лилеи и указалъ мнѣ, съ какою жадностію онѣ пьютъ капли нектара и какъ оживаютъ отъ дыханія вѣтра. Мнѣ оставалось освѣжить его водою и зефиромъ; но, къ моему сожалѣнію, быстрый полетъ часовъ перервалъ нашу пантомиму. Пришли звать къ утреннему чаю. Въ залѣ передъ маминькою мы разкланялись другъ съ другомъ, какъ будто бы не видались. Тотъ день былъ для меня прекраснѣйшій въ жизни. Графъ подавалъ мнѣ надежду быть моимъ мужемъ, а Любновичь утѣшеніе играть съ нимъ въ пантомиму. Передъ вечеромъ маминька, съ моего согласія, заговорила Графу о женитьбѣ. Представьте себѣ обманчивость надежды человѣческой. Графъ отказалъ вѣжливо, но рѣшительно; и этотъ сумазбродный старикѣ уѣхалъ въ Москву тотъ же день. Полякъ, которому полюбилось начала романической комедіи, остался у насъ гостить на мѣсяцъ; а кирасиръ Датуровъ, потерянный уже мною изъ виду, не знаю, куда дѣвался.
Отъѣздъ старика позволилъ мнѣ совершенную свободу въ обращеніи съ моимъ молодымъ Полякомъ. Какіе дни, часы и минуты! Мы рѣзвились на лугахъ, играли въ горелки и въ жмурки, качались на качеляхъ, бѣгали въ запуски, ѣздили верхомъ, я въ Амазонскомъ платьѣ, а онъ, помнится, въ козацкомъ, гуляли въ тѣнистыхъ рощахъ, сидѣли на берегу свѣтлыхъ рѣкѣ, только не купались въ чистыхъ источникахъ, какъ въ щастливые дни золотаго вѣка — и мѣсяцъ протекъ, какъ мигъ. Время было объясниться въ словахъ ибо до сихъ поръ мы выражали любовь пантомимою. Самымъ нѣжнымъ образомъ коснулась я до сего предмета, и осторожно предложила мою руку; но Полякъ засмѣялся. «Я имѣлъ другую цѣль» отвѣчалъ онъ съ насмѣшливымъ видомъ. «Извините; вы слишкомъ любезны для спокойствія и щастія мужа.» Признаюсь, что не легко привести меня въ краску; а при этомъ нагломъ отвѣтѣ я сгорѣла отъ стыда, замѣшательства и всего болѣе отъ досады. Ошибиться такимъ грубымъ образомъ! Мнѣ казалось, что, я подцѣпила его на дно моихъ глубокихъ сѣтей; но онъ ускользнулъ. Вотъ случай сказать съ Поэтомъ!
…Ужь, кажется, въ рукахъ….
Ужъ сердце въ восхищеньи бьется….
Вотъ только что схватить… Хоть какъ, такъ увернется (*).
(*) Дмитріевъ, въ баснѣ: Искатели Фортуны.
Я скрылась отъ неблагодарнаго; а онъ, поручивъ маминькѣ пожелать мнѣ всякаго блага въ мірѣ, изчезъ, какъ прелестное, но обманчивое сновидѣніе.
Тронутая до слезъ сими неудачными опытами, рѣшилась я наконецъ съ досады кинуться за мужъ за кого бы то ни было, и при первомъ свиданіи съ Муратовымъ взяла его слово и дала ему свое. Мы обвѣнчались. Но когда я вышла за шута, въ полномъ увѣреніи, что буду водить его за носъ и за рогатый лобъ, онѣ вздумалъ умничать, объявилъ мнѣ твердую волю свой быть съ мною неразлучнымъ, и нынѣ увозитъ меня навсегда въ уфимскую деревню свою. Гдѣ буду жить съ нимъ въ одиночествѣ и въ горести.
Ахъ! не любя никакихъ книгѣ, кромѣ романовъ, которыхъ обманчивыя мечты терзаютъ меня; не зная совсѣмъ хозяйства, котораго, невѣжа отъ меня требуетъ; не имѣя способа уйти, ибо 70-лѣтній отецъ его долженъ въ деревнѣ стеречь меня, какъ эвнухи Султанскихъ наложницъ; не любя мужа, а по немъ и дѣтей, готовыхъ родиться на мое горе: куда дѣваться, и къ чему прибѣгнуть? О вы, прелестницы свѣта, которыя мнѣ подражаете! страшитесь и берегитесь подобной мнѣ участи! Больно сказать, но порокъ рано; или поздно бываетъ наказанъ самъ собою!…
P. S. Не имѣю духу подписать имени своей фамиліи.
ЛЕТУЧІЕ ЛИСТОЧКИ,
или
Продолженіе тайныхъ записокъ свѣтской дамы.
править
(Мы имѣли случай достать сіи записки, которыхъ начало напечатано въ 15 книжкѣѣ Вѣстника.)
Августа 25 дня.
Село Безнадежное (*).
(*) Я дала это имя нашему селу со времени моего пріѣзда, а въ какомъ смыслѣ всякой угадаетъ. Елена Датурова.
И такъ я въ Уфимской деревнѣ, далеко отъ забавѣ свѣта, съ глазу да глазѣ съ постылымъ мужемъ, не имѣя ни одной занимательной мысли въ головѣ, ни одного пріятнаго чувства въ сердцѣ, безъ привычки къ домашней жизни, безъ склонности къ хозяйству, къ рукодѣльямъ, къ природѣ, безъ всякаго желанія угождать волѣ моего мужа, съ явнымъ отвращеніемъ во всему, что ему нравится, даже съ равною ненавистію къ нему, къ его собакамъ и къ его лошадямъ[2]!
Съ перваго взгляда кажется, что моя участь есть нещастнѣйшая въ мірѣ; но прилѣжнѣе разсматривая ее и входя во всѣ обстоятельства жизни, признаюсь, что судьба моя горестна только по наружности. Мой мужъ совсѣмъ не такой глупецъ, какимъ хотѣли представить его въ обществѣ одни по незнанію его ума, а другіе по зависти къ его достоинствамъ; онъ мыслитъ основательно и судитъ здраво; я не терплю ни основательныхъ мыслей, ни здравыхъ разсужденій, но должна отдать ему справедливость, что онѣ имѣетъ этѣ скучныя способности разума. Онъ любитъ меня искренно, не смотря на мою вѣчную съ нимъ размолвку. Кромѣ нарушенія супружескихъ правѣ его (что именно всего искусительнѣе) нѣтъ вещи, которой бы онъ не позволилъ и не сдѣлалъ мнѣ въ угожденіе. Онъ угадываетъ мысли мои и упреждаетъ мои желанія, когда онѣ только согласны съ общимъ порядкомъ вещей; но это, говоря ему не въ насмѣшку, рѣдко случается; и что онѣ ни дѣлаетъ мнѣ угоднаго; то все обращается на бѣду ему. Другая рѣдкая черта его характера та, что онъ бережетъ мою честь даже въ уединенныхъ нашихъ разговорахъ; и хотя ему извѣстна тайна всѣхъ моихъ любовныхъ связей до вступленія съ нимъ въ замужство, онъ не позволяетъ себѣ ни малѣйшаго упрёка, тогда какъ я осыпаю укоризнами и бранями его, совершенно безвиннаго. Осторожности его могла бы имѣть тѣмъ болѣе цѣны для другой женщины, что онъ поступаетъ такъ не по кротости его характера, довольно вспыльчиваго, но по правиламъ строжайшей честности, наблюдаемой имъ во всѣхъ дѣлахъ жизни. Однимъ словомъ, онъ уменъ; добрѣ; чувствителенъ у ласковъ; снисходителенъ ко мнѣ; и сверхъ того честенъ до невѣроятности.
Какъ бы, кажется, не ужиться съ такимъ мужемъ? намъ бы не уняться наконецъ послѣ многихъ шалостей, столь щастливо окончанныхъ? скажутъ нѣкоторые люди. Я и сама это знаю, чувствую и думаю; но такова сила привычки, таково особливо упрямство, вкорененныя въ меня: сею привычкою, воспитаніемъ и нравами свѣта, что мнѣ досадно даже мыслить, что воля мужа и обстоятельства жизни повелѣваютъ мнѣ покориться передъ нимъ, побѣдишь свою вѣтреность, перемѣнить правила и поступки. Можетъ быть два, или три мѣсяца постояннаго труда могли бы обратить меня къ мужу и къ моимъ обязанностямъ; но подѣ смертною казнею не стала бы я трудиться для того только, чтобы исполнить волю господина Датурова. Не имѣя возможности возвратиться жъ свѣтѣ, какъ будто бы въ утѣшеніе и въ награду себѣ за потерю свѣтскихъ забавѣ, нахожу какое, — то удовольствіе выводишь мужа изъ терпѣнія сценами злости и бѣшенства, когда нѣтъ въ душѣ моей ни того, ни другаго чувства (ибо я не родилась злою), и часто не могу удержаться отъ смѣха, выгнавъ его изъ дому шумнымъ крикомъ и язвительными укоризнами. Пускай знатоки сердца человѣческаго углубляются въ тайну сихъ противорѣчій; мое дѣло разсказывать, что происходить въ душѣ моей; и мнѣ кажется, что сіи противоречія довольно обыкновенны въ свѣтскихъ женщинахъ.
Августа 31 дня.
Изъ многихъ сосѣдей, которые насъ посѣщаютъ, я замѣтила одну молодую, прекрасную и милую вдову Софію, которая здѣсь имѣетъ славу безпорочной женщины. Эти феномены, или справедливѣе фениксы, не рѣдки въ провинціяхъ. Нахожу тому причины въ обстоятельствахъ женской жизни, укрытой отъ опасности сердца. Конечно добродѣтельныя женщины обязаны ихъ хорошимъ поведеніемъ не столько правиламъ, которыя не могутъ устоять противъ искушеній любви, сколько отсутствію сихъ искушеніи. Какъ бы то ни было, Софія мила, скромна, и до того стыдлива, что краснѣетъ отъ всякаго привѣтствія, сказаннаго ей мущиною. Мнѣ кажется, что мужъ мой замѣчаетъ ея достоинства; ибо онъ часто отзывается о нихъ съ похвалою; и она сама обращается съ нимъ такъ робко и притомъ такъ осторожно, что я подозрѣваю ея въ тайной склонности къ моему мужу. Впрочемъ я не возьму на себя труда примѣчать за ними. И какая мнѣ нужда, естьли бы и дошло у нихъ до любовной связи? Развѣ не знаю, по собственному опыту, что такія связи не продолжительны. Рано, или поздно она перервется. Да и могу ли дорожишь любовью моего мужа?
Сентября 8 дня.
Сего дня былъ день моего рожденія. Я открыла глаза съ досадою, воображая себя не въ блестящемъ кругу свѣта, гдѣ привѣтствія ласкателей осыпали бы меня въ, нынѣшній день, но въ. уфимской деревнѣ, гдѣ надлежало только ожидать холодной ласки супруга. Едва одѣлась, какъ узнала отъ моей Дженни, что мужъ, готовитъ мнѣ подарки, сюрпризы, фейерверки и тому подобное. Это расположило меня къ сердцу. Въ самомъ дѣлѣ, какая пристойность, для мужа дарить, ласкать, удивлять жену? Такое вниманіе пріятно отъ любовника, ибо оно доказываетъ постоянство, любви его;, но мужъ и жена могутъ противъ воли быть постоянны и вѣрны. Къ, обѣду съѣхалось множество провинціаловъ, изъ которыхъ ни одинъ не смѣлъ подойти ко мнѣ близко, и еще болѣе провинціаловъ, изъ которыхъ Софія была одна порядочная женщина, une femme, comme il faut; но и та досаждала мнѣ ея дѣтскою застѣнчивостію и ея глупою невинностію. Другіе или молчали, или говорили между собою. Отсутствіе всякаго рода кокетства, роздѣленіе мущинъ и женщинъ въ разныя стороны на подобіе того, какъ обѣщано въ день страшнаго суда раздѣлить праведныхъ и грѣшныхъ; разговорѣ, изрѣдка обращенными на состояніе урожая, на приплодѣ домашнихъ овецъ, на искуство ткать холстину, и проч.: таковы были языкѣ и душа сего полу-нѣмаго общества сельскихъ дворянъ, бесѣдующихъ во всей простотѣ ихъ ума и сердца! Я зѣвала сколько отъ скуки, столько и въ досаду мужу, которому хотѣлось, чтобы я ласкала гостей, и который не одинъ разѣ подходилъ просить меня о томъ, Чѣмъ болѣе онѣ приступалъ ко мнѣ съ представленіями, тѣмъ болѣе я дурачила однихъ, оставляла другихъ безъ вниманія, и приводила всѣхъ въ замѣшательство.
Пошли къ столу. Я подала руку не тому изъ сосѣдей, который по лѣтамъ и фамиліи имѣлъ болѣе права ожидать того, но самому неловкому и послѣднему изъ невѣжъ; ибо я имѣла свое намѣреніе. Приведя меня къ столу, онъ хотѣлъ уйти, чтобы сѣсть на другомъ концѣ; но я удержала его, и посадила подлѣ себя. На Олипмійской трапезѣ нашей, достойной боговъ, стояло филе, увѣнчанное храмами съ портиками и перистилями, оплетенное зеленью, убранное цвѣтами и всякаго рода плодами. Мужъ далъ мнѣ замѣтить, что онъ самъ трудился надъ симъ столовымъ украшеніемъ, и спросилъ, нравится ли оно мнѣ. Я, отвернула голову и промолчала. Однакожъ видѣла, что онъ закраснѣлся. Слѣдственно мнѣ удалось кольнуть, или оскорбить его. Я была довольна. Но удовольствіе мое не могло ограничиться симъ легкимъ торжествамъ. Мнѣ хотѣлось другаго важнѣйшаго. Сидѣвшій подлѣ меня мущина былъ ни живъ, ни мертвъ отъ замѣшательства; и я предназначила его въ исполнители моей щастливой мысли. Когда глупцы ахали отъ удивленія и не могли налюбоваться на затѣйливое филе, я попросила моего сосѣда достать, мнѣ розу и ананасъ, лежавшіе на срединѣ. Онъ протянулъ руку. Я видѣла, что онѣ не могъ достать до средины филе; но я приступала къ нему съ прозьбою, Онъ тянулся, краснѣлъ, мѣшался, и — чего мнѣ хотѣлось — измялъ нѣсколько разъ, перервалъ гирлянды, разронялъ плоды, которые катились во всѣ концы стола, и наконецъ. уронивъ суповую чашку, облилъ горячимъ супомъ прекраснѣйшій изъ цвѣточныхъ букетовъ. Тутъ я нарочно толкнула его; онъ изломалъ послѣднюю связь, съ которой храмы, колонны и бесѣдки на филѣ разсыпались въ мѣлкія части. Все пришло въ смятеніе; люди бѣжали поднимать катящіеся плоды, дамы, облитыя ручьями супа, кричали; другія едва не плакали, ожидая видѣть пятна на одномъ праздничномъ платьѣ, которое только у нихъ и было. Я смѣялась, торжествовала, и вкось смотрѣла на мужа, который съ Ангельскимъ терпѣніемъ переносилъ явную для него обиду. Досада была написана на лицѣ его, и я не знаю, какъ онъ побѣждалъ ее.
Кто не угадаетъ, что мнѣ хотѣлось довершить мою побѣду надъ супругомъ? Обѣгая взорами общество, искала я целадона, способнаго занять меня, а особливо тронуть въ мужѣ щекотливѣйшую сторону человѣческаго самолюбія. Но сколько проницательные взоры мои ни допрашивали сердца мущинъ, сколько ни горѣла я нетерпѣніемъ возбудить въ мужѣ ревность, не видала однакожъ ничего достойнаго трудовъ моихъ, и никто не умѣлъ отвѣчать моимъ видамъ. Каждый изъ нихъ взоромъ говорилъ, казалось, какъ Арлекинѣ въ комедіи:
Qui diable! Je ne vous ai jamais
Fait de mal, moi: pourquoi
M’aimez-vous?
Я отложила намѣреніе до пріятнѣйшаго. случая. Не такъ легко найти и, въ свѣтѣ умнаго Чичисбея!
Передѣ вечеромъ начали играть въ веревочку. Я давала ловить себя всѣмъ молодымъ мущинамъ кромѣ моего мужа; и для оживленія сей игры, довольно единообразій, прибавила ту выдумку, что побѣдитель имѣлъ право поцѣловать плѣнницу, ту, которой надлежало идти въ средину веревки. Мужу моему случилось поймать Софію. Никогда не видывала я подобной стыдливости между мущиною и женщиною. Софія запылала въ лицѣ; Датуровъ смѣшался, оба остановились; я принуждена была заставить ихъ скорѣе цѣловаться, чтобы не перервать теченія игры. Надлежало также видѣть, какъ смѣшны были поцѣлуи сельскихъ дворянъ со мною; они едва смѣли прикасаться къ губамъ моимъ. Нещастная Елена! ты рѣзвилась не въ столицѣ, не среди Адонисовъ и Парисовъ!
Не буду разсказывать, какъ я продолжала тотъ день бѣсить мужа, какъ подмочила фейерверкъ, чтобы онѣ не дѣйствовалъ, какъ заперлась въ мою комнату, когда щитъ съ моимъ вензелемъ запылалъ передѣ домомъ, какъ, наконецъ, явными и колкими насмѣшками привела въ негодованіе всѣхъ дамъ, которыя до ужина разъѣхались. Довольно сказать, что я нашла сего дня способъ отмстить мужу за то, что онъ увезъ меня изъ столицы въ дикую пустыню….
Пѣтухи поютъ полночь. Вышла любовная звѣзда; и мужѣ ожидаетъ меня. Иное дѣло ссориться днемъ, а въ этотъ часъ… Но я спѣшу къ нему.
Сентября 9 дня
по утру.
Какъ слабы мущины подѣ вліяніемъ Звѣзды вечерней! Это лучшая минута нашего торжества и прекраснѣйшій случай для наблюденія слабой стороны ихъ сердца! Когда я пришла вчерась къ моему мужу, онъ скрылъ досаду свою, и не произнесъ ни слова жалобы! Гомеръ зналъ сердце человѣческое. Такъ Юнона его предстала на горѣ Идѣ передъ повелителя боговъ и силою таинственнаго пояса побѣдила сердце невѣрнаго супруга.
Сентября 15 дня.
Сего дня мужѣ мои имѣлъ, со мною жаркое объясненіе. Оно достойно отчасти имѣть мѣсто въ сихъ летучихъ листочкахъ, и въ тоже время занять перо мое, которое, подобно уму и сердцу, остается здѣсь безъ всякаго дѣла.
По утру, когда я сидѣла въ уединенной бесѣдкѣ, осѣненной акаціями и напоминающей мнѣ тотъ Китайскій павильонъ, гдѣ рѣзвилась я такъ пріятно съ чувствительнымъ я еще благодарнымъ Любковичемъ; когда утреннее солнце свѣтило уже не на любовницу, нѣкогда восхищенную до небесъ на крылахъ свободныхъ Амуровъ, а на супругу, уже прикованную къ землѣ узами невольническаго брака: — явился ко мнѣ мои безцѣнный супругѣ, сѣлъ подлѣ меня, взялъ меня за руку, и смотря мнѣ прямо въ глаза, не отвѣчающіе ни мало чувствительности его взоровъ, началѣ такъ говоришь: «Елена! позволь мнѣ наконецъ объясниться съ тобою, какъ твоему супругу я какъ другу истины и добродѣтели. Настало время говоришь. Имѣй только терпѣніе меня выслушать.» — Говори — отвѣчала я и отвернула голову. "Ты помнишь, « продолжалъ онъ такимъ голосомъ и съ такимъ чувствомъ, которые возбудили во мнѣ по крайней мѣрѣ любопытство. „Ты помнишь, что взаимное согласіе насъ соединило. Не знаю, какіе виды имѣла ты; но знаю, что я надѣялся на твою привязанность. Я полагалъ тебя вѣтренной, а не развратной; и мнѣ казалось, что заблужденія слабой женщины уступятъ наконецъ силѣ истинной любви, когда она увидитъ въ мужѣ не взыскательнаго, но кроткаго друга. Первое мое обращеніе противорѣчью, по наружности, сему духу кротости. Едва женился на тебѣ, и я заговорилъ тономъ грознаго властелина. Это правда; но обстоятельства требовали строгости. На каждомъ шагу надлежало мнѣ силою отводить тебя отъ бездны; твое паденіе было бы моимъ стыдомъ, ибо я не умѣю не стыдишься участи обманутаго мужа, и сохраненіе твоей и моей чести повелѣвали мнѣ быть строгимъ. Но я усталъ сражаться съ безпрерывными опасностями и, взявъ свою отставку, увезъ тебя въ деревню. Но когда ты ступила только съ подножки кареты на порогѣ нашего сельскаго дома, я далъ себѣ слово утѣшить твое сердце и усладить дни твои всѣми попеченіями нѣжной любви. Скажи, неблагодарная, скажи, бывалъ ли со времени нашего сюда пріѣзда такой день, часъ и мигъ въ который бы не старался я читать въ твоемъ сердцѣ, предускорять твои желанія? бывалъ ли противъ тебя строгъ, несправедливъ, своенравенъ? не доказывалъ ли мою любовь всѣми опытами истинной сердечной ласки? не побѣждалъ ли рѣдкимъ терпѣніемъ твое упрямство, твое своенравіе, твое сумазбродство? Но ты истощила мое терпѣніе, охладила мое сердце. Прихожу къ тебѣ съ первымъ и послѣднимъ объясненіемъ: возвратись къ добродѣтели, примирись съ лучшимъ другомъ твоимъ въ мірѣ, подай ему способѣ забыть твою несправедливость и любить тебя по прежнему. Или ты исполнишь долгъ твой, или… Отвѣчай, Елена! отвѣчай, чего ожидать мнѣ?“ — Того же, что видѣлъ ты и прежде, — сказала я съ негодованіемъ. „Когда такъ“ возразилъ онъ „то знай мою тайну. Сердце мое, тобою охлажденное, воспылало къ другой. Софія сдѣлала во мнѣ глубокое впечатлѣніе. Но я не нарушу моихъ обязанностей, когда ты исполнишь твои“. — Тутъ я захохотала. — Ты хочешь испугать меня и возбудить во мнѣ ревность? Какъ ты мнѣ жалокъ! Эта пружина слаба въ твоихъ рукахъ, и не дѣйствительна для моего сердца. Выдумай лучшую. — „Елена!“ повторилъ онъ „правда, что я не умѣю быть хитрымъ, но умѣю быть честнымъ, и такъ сказываю тебѣ, что опасность грозитъ моей добродѣтели. Я хотѣлъ укрыться отъ нее за щитомъ любви твоей и моего долга. Будь только женою, какою ты быть должна; не подвергай меня жестокому искушенію; откажи Софіи отъ дому, естьли угодно, обѣщаюсь побѣдить себя. Теперь еще время; но скоро будетъ уже поздно.“ — Бѣдный слѣпецъ! — воскликнула я, — ты не видишь того, что подаешь мнѣ утѣшительную надежду! Твоя любовь къ Софіи освободитъ меня отъ скучнаго заточенія и развяжетъ тотъ несносный узелъ, который меня держитъ подъ твоею рукою. Того только и желаю; и въ доказательство искренности сего желанія приглашу завтра Эмилію на цѣлый день; сама открою ей любовь твою, естьли ты не открылся ей въ щастливой твоей склонности, и тѣмъ увѣнчаю прекрасное дѣло. — „Ты смѣешься, Елена?“ — Смѣюсь и радуюсь, но болѣе не хочу ничего слышать. Мнѣ скучно твое велеречіе. — И я ушла отъ него.
Разбирая надосугѣ мои чувства, нахожу себѣ не совсѣмъ равнодушною къ новой склонности мужа, естьли она еще не выдумка… Однакожъ это довольно вѣроятно по нѣкоторымъ моимъ замѣчаніямъ… Но хотя бы ревность и могла родиться въ моемъ сердцѣ, закаиваюсь говорить о слабости, столь непростительной. Ревновать къ мужу, и къ мужу Датурову!.. никогда… никогда… Только досадно, что Софія побѣждаетъ меня, что ее предпочитаетъ мнѣ другой мущина, хотя и мужѣ мой, что ея красота торжествуетъ надъ моею. Но посмотримъ далѣе.
Сентября 16 дня.
Послѣ нѣсколькихъ размышленій, рѣшилась я сего дня доказать мужу холодность мою, и ласковымъ письмецомъ, написаннымъ къ Софіи, пригласить ее въ гости на цѣлый день. Она приняла мое предложеніе; а я объявила о томъ Датурову. Онъ измѣнился въ лицѣ. „Не приготовь для себя разкаянія“ сказалъ онѣ, взглянувъ на меня быстрыми глазами. Я отплатила ему ѣдкою эпиграммою.
Софія пріѣхала къ обѣду. Никогда не видывала я столь прекрасной женщины. Выраженіе лица ея Ангельское; голосъ небесный; ловкость всѣхъ движеніи есть ловкость самыхъ Грацій; и въ лучшемъ цвѣтѣ молодости! ей только 18 лѣтъ отъ роду. Она лишилась мужа черезъ мѣсяцъ своего замужства. Легкое прикосновеніе и первое дыханіе Гименея не могло еще помрачить свѣжести сей прекрасной розы теперь, кажется, только расцвѣтшей. Я не могла 6езъ зависти смотрѣть на ея красоту; не могла безъ досады сравнивать ее съ собою. Она цвѣтетъ, а я вяну. О Природа! о отчаяніе! женщина не должна бы переживать дней своей молодости! Что жизнь и любовь безъ щастливой весны? Невкусный плодъ, оставшійся отъ прекраснѣйшаго цвѣта. Чувствую, что эта горестная мысль должна бы меня усмиришь и привязать къ мужу. Естьли онъ оставить меня, то послѣ него кто согласится любить меня? Участь моя будетъ, можетъ быть, подобна участи нимфы, описанной поэтомъ въ стихахъ, мнѣ очень памятныхъ:
Красавица стала не такъ хороша,
И боги сослали ее подъ луну,
Гдѣ Нимфа отъ грусти
Годъ слезы лила,
А послѣ отъ грусти
Слюбилась — увы! —
Съ рогатымъ Сатиромъ.
Онъ былъ не брезгливъ,
И принялъ въ подарокъ
Обноски боговъ …
Хорошо, какъ встрѣтишься и съ рогатымъ сатиромъ; а то проживешь вѣкъ свой оставленною, забытою, всѣми пренебреженною Нимфою.
За обѣдомъ, по моему обѣщанію, объявила я Софіи, что мужъ мой влюбленъ въ нее страстно. Она закраснѣлась чрезвычайно и потупила взоры. Я не переставала шутишь на счетъ ихъ любви. Ихъ упорное молчаніе, котораго мои насмѣшки побѣдить не могли, приводили меня въ какое-то неудовольствіе. Мнѣ было бы пріятнѣе и веселѣе, когда бы они сердились, или отговаривались. Но казалось, что согласные оба въ ихъ чувствахъ, они не отпирались ни мало отъ взаимной своей склонности. Ихъ молчаніе сдѣлалось для меня оскорбительнымъ признаніемъ. Однакожъ я притворялась спокойною и холодною.
Софія хотѣла уѣхать послѣ обѣда; но я уговорила ее остаться съ нами, не безъ принужденія съ ея и моей стороны, и не предчувствуя совсѣмъ того, что случится. Но я думала только храбриться передѣ мужемъ и вызывать соперницу къ бою. Мы поѣхали гулять. Входя въ карету, мужъ мой подалъ мнѣ первой руку, и я была чрезвычайно довольна; но примѣтила, что, подавъ послѣ меня руку Софіи, онъ такъ замѣшался, что едва не уронилъ ее съ подножки, Однакожъ онъ поѣхалъ за нами верхомъ. Предметомъ нашей прогулки былъ древній замокъ съ развалинами, лежащій на высокой скалѣ, отвсюду окруженной глубокими пропастями. Мы взобрались на вершину утеса, и гуляли по крутизнѣ его надъ самыми безднами. Вдругъ у насъ подѣ ногами съ Софіей обрушился одинъ камень; мы упали обѣ въ недальнемъ разстояніи одна отъ другой, однакожъ удержались за другой камень, и не скатились внизъ. Мужъ мой, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ стоящій, ахнулъ. Онѣ бросился къ Софіи; но, сдѣлавъ шагъ впередъ, опомнился и обратился ко мнѣ, чтобы подать мнѣ помощь. Я оттолкнула его руку, вспыхнувъ въ лицѣ отъ досады; ибо первое его движеніе было въ пользу Софіи. Онъ остановился. Чтобы судить о силѣ его новой склонности, и ожидала съ нетерпѣніемъ, на что онъ рѣшится. Между тѣмъ онѣ подалъ руку Софіи, которая, опершись на нее съ чувствительнымъ взоромъ благодарности поднялась на ноги. А я сидѣла еще на камнѣ, не смѣя одна привстать на краю пропасти. Судите объ униженіи супруги и о торжествѣ любовницы! Онъ стоялъ между нами и наслаждался, казалось, выраженіемъ Софіиныхъ глазъ, полныхъ любви и нѣжности. Это не укрылось отъ моего вниманія. Однакожъ я была свидѣтельницею (признаюсь въ томъ) его великодушія, меня въ первый разъ тронуѣшаго! Какъ будто бы, стыдясь пламеннаго участія, принятаго имъ въ Эмиліи; онѣ обратилъ на меня ласковый взоръ и сказалъ: „Перестань упрямиться, Елена, и позволь мнѣ подать тебѣ помощь“. Но тутъ я собрала всѣ силы мои, и сама встала на ноги. Мы возвратились къ нашему экипажу. Когда мы вошли въ карету, а мужъ мой садился ка свою Англійскую лошадь, въ самую ту минуту, какъ онъ заносилъ ногу въ стремя, лошадь сшибла его на землю, ударила ногами и не переставала лягать надъ нимъ. Софія въ дикомъ ужасѣ изъ кареты закричала людямъ: помогите ему, и хотѣла сама выскочить, но ей сдѣлалось дурно. Мужа моего спасли люди; легкая рана на плечѣ осталась у него однимъ знакомъ щастливо миновавшейся опасности; но когда его подвели къ нашей каретѣ, Софія лежала еще въ обморокѣ. Ему не трудно было угадать, что ея слабость была дѣйствіемъ глубокой къ нему чувствительности. Тутъ, забывъ всѣ уваженія въ мірѣ и повинуясь одному голосу сердечной благодарности; сильною рукою разхлопнулъ онъ дверцы настижъ, однимъ шагомъ прыгнулъ въ карету; и началъ въ глазахъ моихъ оттирать, отнюхивать; оживяти Софію простертую на своемъ мѣстѣ безъ чувства и памяти. Не только не принимала я ни малѣйшаго участія въ его заботливыхъ попеченіяхъ, но даже хохотала до надсады; а принужденно ли или непринужденно, оставляю угадывать знатокамъ человѣческихъ страстей. Софія пришла въ чувство; и видя передъ собою совершено здоровымъ того человѣка, котораго она почитала погибшимъ, залилась слезами. Ея слезы, съ которыми смѣшались слёзы Датурова, возбудили во мнѣ наконецъ бѣшенство фуріи. Я выскочила изъ кареты и, взявъ одного изъ слугъ, ушла домой по другой дорогѣ.
Дорогою я имѣла время приготовиться къ моей ролѣ. Они возвратились домой прежде меня; и когда я входила на крыльцо; одинъ ходилъ по двору, а другая сидѣла на террасѣ. При входѣ моемъ въ гостиную, Софія бросилась ко мнѣ на встрѣчу, схватила мои руки и сказала: „Ради Бога не сердитесь на меня, Елена! не судите обо мнѣ по невольному движенію чувствительности, и вѣрьте чистотѣ моихъ намѣреніи. Впрочемъ ожидала только васъ, чтобы навсегда съ вами проститься, и обѣщать вамъ именемъ Неба, никогда не видаться съ вашимъ мужемъ ни у васъ, ни у себя въ домѣ. Клянусь вамъ еще, что ни онѣ, ни я, мы не произносили никогда слова, любви, что даже теперь во всю дорогу мы молчали, и что вы можете быть совершенно во мнѣ увѣрены.“ Я стояла и молчала. Вошелъ мужѣ мой. Его только и ожидала я, чтобы разыграть задуманную мною ролю. Пересиливъ сердце мое, кипящее злобою на Софію, я бросилась обнимать ее съ сими словами: „Не уже ли вы думали въ самомъ дѣлѣ, что я подозрѣвала васъ въ непозволительной страсти. Право, я притворялась сердитою. Увѣрена, милая Софія (Богъ знаетъ, чего мнѣ стоило, произнести слово: милая), увѣрена въ непорочности вашего сердца и въ постоянствѣ моего мужа.“ — Софія плакала, цалуя меня и говоря: „Ахъ! я покажу себя достойною довѣренности вашей.“ Едва она договорила, и мужъ мой, подойдя къ ней, сказалъ съ необыкновеннымъ жаромъ: Достойная Софія! кто лучше меня умѣетъ цѣнить вашу добродѣтель? Отдаю ей справедливость; и какіе бы законы ни предписывала мнѣ строгость вашихъ правилъ, буду умѣть ихъ исполнить, но я имѣю право открыть мое сердце. Съ нынѣшняго дня оно, можетъ только принадлежать вамъ. Неблагодарная удалила его отъ себя на вѣки». Эмилія, съ пламенною въ лицѣ краскою, подумала немного, и перерывающимся голосомъ спросила Датурова: «скажите, любите ли вы меня истинно?» — Люблю ли васъ? съ живостію повторилъ мужъ мои. «Естьлижъ вы меня любите» продолжала, Софія съ твердостію, которой я на ожидала отъ ея лѣтъ и ея характера, «то изъ любви ко мнѣ будьте великодушны, и примиритесь навсегда съ вашею супругою». — Могу остаться съ нею, а не возвратить ей моего сердца, уже навсегда для нее потеряннаго, — отвѣчалъ Датуровъ. Я не дала продолжаться сей досадной сценѣ, разругала мужа, выбѣгала изъ комнаты, хлопнула дверью; но въ каридорѣ остановилась, чтобы слышать конецъ ихъ разговора. Онъ, оправдываясь моею не чувствительностію, повторилъ о страсти къ ней; она остановила его, отняла у наго всю надежду, рѣшительными словами запретила ему говорить о любви и видѣться съ нею; сказала: простите навсегда, и скрылась. Служанка сказывала мнѣ, что, садясь въ карету, она не имѣла лица человѣческаго, и слезы катились по лицу ея. Вотъ женская добродѣтель, для меня непостижимая! Признаюсь, что на ея мѣстѣ… Но я не хочу унижать себя и въ сихъ летучихъ листочкахъ.
Сентября 23 дня.
Мужѣ мой мраченъ и задумчивъ. Съ роковаго дня мы сходимся только къ столу, но оба молчимъ и не смотримъ другъ на друга. Онѣ проводитъ розно со мною и дни и ночи. Нѣсколько разѣ хотѣла я заговорить о разводѣ, чтобы испугать его, но думаю, что онѣ самъ желаетъ того, а я начинаю бояться этого конца. Что будетъ со мною, когда онъ совсѣмъ оставитъ меня въ теперешнихъ лѣтахъ моихъ съ моею дурною славою и съ нѣкоторою къ нему привязанностію, которую, не хотѣла до нынѣ примѣчать въ себѣ?
Сентября 35 дня.
Вотъ письмо, сего дня полученное мною, отъ Софіи:
«Милостивая Государыня! Я любила и слишкомъ любила, къ нещастію, того человѣка, котораго сердце и добродѣтель достойны любви, но котораго обязанности полагаютъ вѣчную преграду нашей сердечной склонности. Онъ не переставала писать ко мнѣ послѣ послѣдней и вѣчной нашей разлуки; я оставляла письма его безъ отвѣта. Наконецъ, чувствуя, что страсть увлекаетъ меня къ слабости, для предохраненія себя отъ преступленія, принесла ту жертву, которой требовала добродѣтель — я вышла замужъ. Берегите дни вашего супруга. Его чувствительность мнѣ извѣстна. Рѣшеніе моей участи можетъ поразить его нѣжную душу. Извините, что мое нескромное участіе мѣшается въ права ваши.»
P. S. Отсылаю вамъ его письма.
Передъ вечеромъ самъ Датуровъ пришелъ ко мнѣ. Сей часѣ узналъ я, сказалъ онъ такимъ голосомъ, который не предвѣщалъ мнѣ ничего хорошаго, что великодушная Софія вышла замужъ, не по склонности сердца, я увѣренъ въ томѣ, но изъ любви къ строгой добродѣтели. Теперь могу я разстаться съ тобою, не оскорбляя ея чести. Ты свободна, и свободна на вѣки. Твои родины приближаются; оставляю тебѣ на волю удержать у себя младенца, или мнѣ отдать его. Отъ тебя также зависитъ остаться здѣсь въ деревнѣ, или возвратиться въ Москву. Прости.
Онъ скрылся, въ первый разъ слезы полились изъ глазъ моихъ и отъ любви и отъ досады; но я не хотѣла бѣжать за нимъ и просить у него прощенія: ибо увѣрена была, что оно будетъ безполезно. Черезъ часъ его не было уже въ деревнѣ. Онъ уѣхалъ въ кибиткѣ, не извѣстно куда.
Можетъ быть я довела его и себя до этой крайности; а можетъ быть и нѣтъ. По крайней мѣрѣ я не совершенно увѣрена, чтобы этотъ разводъ былъ только слѣдствіемъ моей вины. Теперь онъ самъ кажется мнѣ безсовѣстнымъ человѣкомъ!
Сентября 28 дня.
Приказавъ изготовлять мои экипажи для отъѣзда въ Москву, я разсудила ѣхать сего дня въ Уфу къ Губернатору, который давалъ балѣ и ужинѣ. Надобно было заглушить чѣмъ нибудь непріятное чувство, оставленное въ душѣ моей послѣднею исторіею. Сожалѣніе не возвратитъ мнѣ потери и раскаяніе не утѣшитъ въ ней. Мнѣ хотѣлось сверхъ того показать здѣшнимъ жителямъ, что я не стыжусь ни мало развода съ мужемъ и его склонности къ Софіи, о которой, какъ мнѣ сказывали, разнеслась молва по всей Губерніи. Хотѣлось доказать и Софіи, естьли мужъ привезетъ ее на балъ, что я не имѣю причины краснѣться въ ея присутствіи.
Мы съѣхались съ нею почти въ одинъ часѣ. Исторія наша сдѣлалась столь гласною, что, увидя насъ въ залѣ, одни перешептывались съ другими; нѣкоторые указывали на насъ пальмами; я слышала сама, какъ въ одномъ углу разсказывали наши приключенія, Не торжество Софіи сравнялось съ моимъ униженіемъ. Многія дамы, мною нѣкогда осмѣянныя, величали ее въ моемъ присутствіи рѣдкою и добродѣтельною женщиною. Мущины пристали къ нимъ. Скоро обширная зала и многолюдное общество сдѣлались однимъ эхомъ Софіиной славы, которая не доходила только до ушей глухаго и престарѣлаго ея мужа. Къ умноженію досады моей, сама героиня нынѣшняго дня обошлась со мною просто и холодно. Замѣчу кстати, что и самые лучшіе люди изъ провинціаловъ, какова Софія и другіе, не имѣютъ той тонкой бережливости, которая въ отборныхъ обществахъ свѣта щадитъ самолюбіе другаго! Я проклинала Софію въ душѣ моей. Вдругъ нечаянное открытіе подало мнѣ щастливую мысль испытать мщеніе, которое можетъ быть совершится по моему желанію. Одна дама, говоря со мною о 60-лѣтнемъ мужѣ Софіи, надъ которою я смѣялась, описала мнѣ рѣзкій, недовѣрчивый и жестокій характерѣ сего старика, прибавя, что ему совсѣмъ не извѣстна наша исторія. Я основала тотчасъ планѣ мой. Когда Губернаторъ поднялъ Софію танцовать, я начала говорить съ Зенотовымъ, ея мужемъ, и выбравъ способную минуту, отвела его въ, ту сторону, гдѣ толпа людей не позволяла Софіи насъ замѣтить. "Послушайте, " сказала ему на ухо. «имѣю сообщить вамъ великую тайну и прошу васъ одному безъ вашей жены посѣтить меня завтра въ деревнѣ.» Сколько онъ ни убѣждалъ меня открыть ему тайну въ углу залы, гдѣ никто насъ не услышитъ, я упорствовала нарочно для того, чтобы сильнѣе возбудить его. любопытство. Онѣ далъ мнѣ слово пріѣхать, а я спѣшила домой приготовить пружины мщенія.
Гордись, жестокая соперница! торжествомъ твоей добродѣтели; а я буду гордиться торжествомъ моей хитрости, естьли мнѣ, только удастся! Можетъ быть ты заплатишь мнѣ дорого за севоднишнюю славу твою и за обидную мнѣ холодность.
Сентября 29 дня.
Зенотовъ пріѣхалъ ко мнѣ по утру, принявъ его съ важностію, я затворила всѣ двери съ таинственнымъ видомъ; долго молчала, какъ будто бы собираясь съ мыслями и силами, и наконецъ подала ему Софіино ко мнѣ письмо. Читайте, сказала я, и судите сами. Когда онъ прочиталъ его, я спросила, зналъ ли онъ о связи Софіи съ моимъ мужемъ, "Ничего, " отвѣчалъ онъ, блѣднѣя въ лицѣ и дрожа всѣми членами. — И такъ открываю вамъ, что ваша супруга влюбилась въ моего мужа; поссорила насъ; развела; отдала вамъ свою руку, и утаивая отъ меня свое поведеніе, хотѣла переувѣрить меня въ нагломъ письмѣ, что она не имѣла слабости съ моимъ мужемъ и вышла за васъ безпорочною вдовою. Этого не довольно. Я имѣю причину, и основательную причину, думать, что ея чудное замужство съ вами. — Въ самомъ дѣлѣ чудное — перервалъ Зенотовъ съ яростію, — ибо она сама предложила мнѣ свою руку, требовала скораго конца, и тотъ же день обвѣнчалась со мною. Но продолжайте! — «Говорю, что ея чудное замужство съ вами есть только покрывало глубокаго замысла. Нѣтъ сомнѣнія, что она согласилась бѣжать съ моимъ мужемъ, который нѣсколько уже дней пропалъ отъ меня безъ вѣсти; но для какихъ причинѣ она отдала вамъ свою руку, мнѣ не извѣстно. Впрочемъ мое дѣло открыть вамъ тайну злодѣйства; ваше дѣло взять свои мѣры.» — Онѣ прочиталъ еще письмо, покачалъ головою, сказалъ: это точно ея рука, и спросилъ, можетъ ли онъ пользоваться симъ письмомъ, для ея обличенія? — «Нѣтъ; но я желаю, чтобы вы не выставляли моего имени въ семъ дѣлѣ. Я не хочу терпѣть брани отъ моего мужа, когда вы помѣшаете Софіину бѣгству, и когда онъ возвратится ко мнѣ безъ успѣха въ своемъ намѣреніи. Но упреждаю васъ, что Софія умѣла распустить выгодные для себя слухи, и что ея пріятели перетолковали нашу исторію такимъ точно образомъ, какъ она старается перетолковать ее въ своемъ письмѣ ко мнѣ.» — Онъ подумалъ, схватилъ свою шляпу, отблагодарилъ меня, и съ бѣшенымъ лицемъ пустился вскачь на своихъ дрожкахъ.
Теперь думаю, имѣла ли я право на мщеніе? Имѣла; ибо любовь ея къ моей у мужу есть уже намѣренное преступленіе. Я не вѣрю ея великодушію. Она радовалась конечно и предпочтеніемъ моего мужа, и побѣдою красоты своей, и торжествомъ ея надъ другой женщиною. А что она не имѣла съ мужемъ моимъ ни связи, ни слабости, это доказываетъ только ея холодное сердце. Честь для нее дороже любви; и она вышла замужъ не по усилію добродѣтели, но изъ уваженія къ самой себѣ.
Октября 5 дня.
Сколько я ни старалась, долго не могла ничего свѣдать о судьбѣ Эмиліи. Сего дня узнала только, что слабоумный старикъ, обманутый моею хитростію, посадилъ ее подъ стражу; что онъ обращается съ нею жестокимъ образомъ, и что нещастная страдаетъ отъ его любви и ревности. Безумецъ простеръ слишкомъ далеко свою злобу. Теперь я желала бы смягчить ея участь, но какимъ образомъ? А я начинаю чувствовать тоску и угрызенія, и могу сказать съ Магометомъ:
Il est donc des Remords, о Fureur! о! Justice!
ЛЕТУЧІЕ ЛИСТОЧКИ,
или
Продолженіе, тайныхъ записокъ свѣтской дамы.
править
Октября 1 дня.
Экипажи мои были ещё не готовы; мнѣ недоставало денегъ и я продолжала томиться въ сельскомъ заточеніи.
Кто угадаетъ чѣмъ занималась нынѣшнимъ утромъ свѣтская Московская дама? Отъ скуки сошла я на берегѣ Урала, протекающаго черезъ наше селеніе, смотрѣть на осеннюю природу. вѣтеръ бушевалъ въ лѣсахъ; по небу неслися тучи на крылахъ бурнаго вѣтра; и рѣка страшнымъ образомъ кипѣла у береговъ, переливаясь во всемъ своемъ пространствѣ изъ валу въ валъ, подобно чудовищнымъ горамъ съ земли на воду сброшеннымъ, и какою нибудь мстительною силою гонимымъ въ послѣднимъ предѣламъ природы: по крайней мѣрѣ я была на тотъ разѣ расположена видѣть руку мщенія во всѣхъ явленіяхъ натуры. Буря стихіи отвѣчала тоскѣ моего сердца. Вообще надобно, кажется, имѣть покойную совѣсть, великій запасѣ добрыхъ чувствъ и пріятныхъ воспоминаній, чтобы хотѣть бесѣдовать, какъ говорятъ романисты и философы, съ уединенными полями даже и лѣтомъ, не только осенью. Совершенное уединеніе склоняетъ душу къ меланхоліи; а осень, глубокая осень, особливо представляетъ воображенію конецъ жизни и всѣхъ ея радостей. Это обратило мои мысли на самое себя. Я раскаявалась въ нѣкоторыхъ излишнихъ вѣтренностяхъ моихъ, которыхъ не льзя однакожъ назвать злодѣяніями; боюсь только, чтобы онѣ не завели меня въ бездну преступленій…
Le crime a ses dégrés, ainsi que la vertu.
А сердце мое ужасается злодѣянія. Такъ, я раскаявалась, но спрашивала самое себя, родилась ли я, или сдѣлалась такою женщиною, каковою есть, отъ воспитанія и нравовъ свѣта? Помню живо, что въ дѣтствѣ моемъ любила я страстно картину высокихъ добродѣтелей въ книгахъ и на театрѣ; сердце мое трогалось бѣдствіями нещастныхъ; ничто изящное не было чуждо моему сердцу; и я проливала слезы отъ удивленія къ Грандиссону, и подобнымъ ему героямъ. Но вдругъ, нисходя ниже и ниже по ступенямъ, мнѣ едва памятнымъ, я начала съ другимъ возрастомъ и первымъ явленіемъ моимъ въ свѣтѣ охлаждаться душею для прекрасныхъ дѣлъ человѣческихъ; все, что я видѣла и слышала между людьми, ослабляло порывы души моей къ добру, и утверждало меня въ равнодушьи ко всѣмъ пользамъ жизни, кромѣ удовольствія плѣнять и плѣняться. Мнѣ казалось, что кокетство есть первая пружина свѣта и жизни; большая опытность и лучшее познаніе людей едва ли не убѣдили ни въ сей истинѣ; а пріобрѣтенные мною успѣхи, прямо блестящіе, привязали меня къ сему роду успѣховъ и обратили на ту дорогу не по темному уже чувству, какъ прежде, но по разсчетамъ обыкновенныхъ выгодъ, ручавшихся мнѣ за пріобрѣтенія того, что называется въ свѣтѣ щастіемъ. Надлежало бы вывести слѣдствіе…. Но вдругъ, среди сихъ важныхъ размышленій, пришли мнѣ сказать, что экипажи мои готовы и что я могу ѣхать въ Москву, когда мнѣ угодно. Сердце мое затрепетало. Мысль, что увижу Москву, что буду снова свободна, что буду посѣщать собранія, балы, спектакли (естьли не буду уже имѣть толпы обожателей, на которыхъ лѣта мои не позволяютъ мнѣ надѣяться), удивительнымъ образомъ оживляла душу мою и прогнала всѣ мрачныя идеи. Я пошла скорѣе убираться.
Октября 2 дня.
Увы! кто жребій свой читаетъ на рукѣ?
Зіяютъ хляби, живъ — а гибнешь въ ручейкѣ.
Я люблю приводить мѣста изъ поэтовъ, особливо когда онѣ изображаютъ такъ живо душу, какъ эти стихи мое положеніе.
Казалось, что дѣло было съ концемъ; что мужъ, мой удалился навсегда изъ деревни; что я пріѣду въ Москву на покой и свободу: кто же могъ ожидать другой совсѣмъ развязки? Права, сочинителямъ драмъ и романовъ не всегда удастся выдумать подобную.
Въ 9 часу утра выѣхала я въ Москву. Удивляясь странной игрѣ судьбы, которая такъ чудно привела меня въ Уфимскую деревню, и такъ скоро выпроводила обратно въ Столицу. День былъ прекраснѣйшій изъ осеннихъ. Казалось, что небо и солнце радовались моему возвращенію. Всѣ предметы веселили меня; ибо каждый приближалъ щастливицу къ цѣли ея пламенныхъ желаній. Выкормивъ лошадей на первой станціи, мы пустились далѣе но большой дорогѣ. Я приказала ѣхать скорѣе. Лошади мчались, какъ вихрь; душа моя летѣла за ними. Но отъ минуты до минуты сердце билось въ груди моей несказанно; я приписывала сіе тайное движеніе удовольствію и надеждѣ; но можно думать, что это было предчувствіе, есть ли предчувствія существуютъ. На половинѣ дороги вижу хорошо одѣтаго и верхомъ скачущаго мущину. Онъ глядитъ на меня, я гляжу на него. Наконецъ всматриваюсь въ черты, и — вообразите мои удивленіе! — узнаю Любковича, того молодаго поляка, который измѣнилъ мнѣ такимъ грубымъ образомъ. Едва не ахнула я отъ неожиданной встрѣчи. Онъ улыбнулся, подъѣхалъ къ моей каретѣ и снялъ шляпу. «Васъ ли вижу» воскликнулъ онъ съ изумленіемъ «васъ ли вижу въ уфимскихъ степяхъ, достойныхъ только звѣрей, а не красавицъ, вамъ подобныхъ?» — Я приняла на себя важный видъ, и не объявляя ему подробностей, отвѣчала съ холодностію, что обстоятельства повелѣваютъ людьми. Онъ продолжалъ скакать у моей кареты и заклиналъ меня сказать ему, какимъ образомъ занесена я на границы Сибири, не имѣю ли здѣсь деревень, не за мужемъ ли я и проч. Не меня проведутъ Любковичи. Я видѣла ясно, что онъ хотѣлъ вывѣдать мои обстоятельства, чтобы знать, какимъ языкомъ говорить и какъ обращаться со мною. Я отвѣчала ему коротко, что мое замужство съ Датуровымъ было нещастливо, и что я возвращаюсь въ Москву. «Гдѣ же вашъ супругъ?» спросилъ онъ. — Остался въ деревняхъ своихъ. — «Позвольте же мнѣ по крайней мѣрѣ проводить себя до первой станціи?» — Естьли вамъ угодно. — «Вы сдѣлались, прекрасная Елена, строги до крайности. Едва смѣю говорить съ вами, такъ холодны ваши рѣчи и взоры.» — Можетъ быть отъ того, что опыты увѣрили меня въ непостоянствѣ мущинъ, — «Ахъ! сударыня, мущины сами раскаиваются, но разкаяніе иногда поздно.» Тутъ я улыбнулась на Любковича и спросила, не безпокойно ли ему галопировать за каретою. "Съ вами ничто не безпокойно, « отвѣчалъ онъ, „только скучно быть отъ васъ на такомъ разстояніи. Отъ вашего мѣста въ каретѣ до моей лошади такое страшное пространство, что сердце не смѣетъ перелетѣть его.“ Такимъ образомъ самъ Любковичь началъ изъясняться со мною тѣмъ страстнымъ языкомъ, которымъ говорилъ въ другіе щастливѣйшіе дни; и странно бы было послѣ его послѣдней вѣжливости мнѣ, замужней женщинѣ не дать ему мѣста въ каретѣ. Я сдѣлала, а онѣ принялъ предложеніе. Съ начала мое намѣреніе было удерживать его въ границахъ строгой должности, когда онъ занялъ мѣсто у меня въ каретѣ; но признаюсь, что дорогою онъ умѣлъ обольстить мое сердце тонкимъ языкомъ привѣтствій. Я сдѣлалась свободнѣе, ласковѣе… Какъ вдругъ, о судьба! о превратность человѣческая! кричатъ: Стой! стой! Карета моя остановилась. Къ тѣмъ дверцамъ, у которыхъ сидѣлъ Любковичь, подъѣзжаетъ верхомъ человѣкъ, и кто же? мужъ мой; приставляетъ пистолетъ къ каретной рамѣ, и говоритъ бѣшенымъ голосомъ: Или умрешь, или сдѣлаешь мнѣ удовольствіе. Любковичь, почитая себя предметомъ сего грознаго нападенія, ухватился за саблю, висящую у него на поясѣ, и отвѣчалъ, что онъ готовъ съ нимъ драться. Но мужъ мой, съ горькою усмѣшкою, сказалъ: Государь мой! я развелся съ нею; мнѣ нѣтъ дѣла до тѣхъ правъ, которыя она позволяешь другимъ надъ собою, и такъ вы свободны и покойны. Но ты, безсовѣстная, оклеветавшая добродѣтельную и невинную красавицу, возвратись со мною, чтобы оправдать ее въ глазахъ обманутаго тобой мужа; спѣши ѣхать за мною, или страшись этого пистолета. — Любковичь, вышедши изъ кареты, отправился на своей лошади; а я, имѣвъ только силу прокричать ему въ слѣдъ на Французскомъ языкѣ нѣсколько словъ извиненія на счетъ сего непріятнаго случая, приказала противъ воли слѣдовать за сумазброднымъ мужемъ; ибо люди были уже готовы ему повиноваться. Датуровъ съ пистолетомъ въ рукѣ, неотставалъ отъ кареты. Судите о чудномъ положеніи и о быстрой перемѣнѣ обстоятельствѣ! За полчаса передѣ тѣмъ ѣхалъ передѣ моею каретою любезный мущина, готовый служить мнѣ, и естьли бы я только захотѣла того, истощить ласки, нѣжности, восторги любви; а теперь я видѣла передѣ своею каретою злобнаго мужа, обратно везущаго меня въ деревню и грозящаго мнѣ смертію! Я не плакала, но заботилась о будущей судьбѣ моей; угадывала, что слухи о заключеніи Софіи вѣрно дошли до ревностнаго ея почитателя, и что, узная тайну моего обмана, онѣ взялся быть ея мстителемъ. Я готова была съ радостію возвратить Софіи права ея невинности, чтобы удовлетворить только требованію Датурова; но меня безпокоила жестокая мысль, что сей раздраженный фанатикъ добродѣтели не ограничится можетъ быть оправданіемъ Софіи, и до того распространить свое мщеніе, что заключить меня навсегда въ стѣнахъ провинціальныхъ хоромъ своихъ. О небо! c’est la loi du talion.
Между тѣмъ, какъ душа моя терзалась между страхомъ и надеждою, мы переѣхали 35 верстъ, и передъ нами открылась кровля итого адскаго дома, въ которой я надѣялась никогда не возвращаться, Сердце мое облилось кровію. Могла ли ожидать танинѣ черныхъ дней и такихъ трагическихъ произшествій та, которая нѣкогда удивляла Москву своимъ блескомъ и щастіемъ, за которою летали влюбчивые Сильфы на крылахъ веселіи, смѣховъ и рѣзкостей, которой подносили одни на перерывъ передъ другими обѣты любви и дани поклоненія? конецъ ли всѣмъ радостямъ въ жизни? назначено ли мнѣ, покоившей ея среди цвѣтущей молодости на розахъ любовной роскоши, заснуть подъ конецъ дней на терновыхъ иглахъ суроваго безбрачія, можетъ быть вѣчнаго?
Предчувствіе не обмануло меня. Едва мы пріѣхали, и жестокій человѣкъ, отведя меня въ особую комнату, приставилъ ко мнѣ караулъ. И такъ я подъ стражею и въ неизвѣстности до завтрашняго дня. Но по крайней мѣрѣ я имѣла чернилицу и бумагу, и могла заняться отъ скуки описаніемъ сей исторіи.
Октября 3 дня.
По утру, часу въ 10, слышу у дверей стукѣ ногѣ. „Не вѣрю, Государь мой“ говоритъ одинъ голосѣ; „вы хотите угрозою заставить ее оправдать мою жену.“ — Возьмите терпѣніе, — отвѣчалъ другой голосъ, мнѣ знакомый — и за симъ словомъ входятъ Датуровъ и Зенотовъ. Первый обращается во мнѣ: „сыщи тотчасъ тѣ листочки, на которыхъ ты записываешь ежедневныя твои преступленія, и покажи ихъ господину Зенотову. А вы, Государь мой, увидите ту истину, о которой говорилъ вамъ.“ Я удивилась, что Датуровъ знаетъ о существованіи сихъ летучихъ листочковъ. (Мнѣ не приходило въ голову, что Дженни была моей предательницею; не только увѣдомляла отсутствующаго мужа моего о содержаніи сихъ листочковъ, даже доставляла ему вѣрныя съ нихъ копіи: онѣ имѣлъ въ рукахъ свидѣтельство и описаніе моего обмана.) Но я де думала мѣшкать, и тотчасъ выполнила его желаніе. Зенотовъ долго читалъ, нѣсколько разъ перерывалъ чтеніе, чтобы спросить меня, точно ли я сама писала записки; послѣ утвердительнаго вопроса моего принимался снова за чтеніе, и наконецъ, дочитавъ до конца, обратился ко мнѣ съ забавнымъ вопросомъ: „Чему вѣрить ему: тому ли, что онъ читалъ, или тому, что недавно слышалъ изъ устъ моихъ?“ Мнѣ было бы не трудно отпереться отъ сихъ листочковъ; ибо почеркѣ ихъ весьма скорый, не походилъ намою обыкновенную руку; и естьли бы Датуровъ и заставилъ меня писать въ присутствіи Зенотова, то я могла бы по крайней мѣрѣ, подать ревнивому старику поводѣ къ сомнѣнію. Но желая скорѣе развязаться съ обоими чудаками, я призналась во всемъ такъ искренно, что мое признаніе не оставляло уже никакого сомнѣнія, и что Зенотовѣ, убѣжденный языкомъ истины, отдалъ справедливость женѣ своей, и сказалъ моему мужу: „Вѣрю вамъ и хвалю вашу честность. Строгая благопристойность, а можетъ быть и другія тайныя побужденія не позволяютъ мнѣ приглашать васъ въ домъ свой; но память вашего знакомства останется для меня пріятною.“ Они раскланялись.
Зенотовъ уѣхалъ, а Датуровъ, оставшись со мною, требовалъ, чтобы я тотъ же день ѣхала къ Софіи просить у нее прощенія въ присутствіи ея мужа. Я содрогнулась отъ мысли унизиться до такой степени передѣ моею соперницею содрагнулась и упала въ ногамъ гонящаго меня Злодѣя. „Ради Бога“ сказала „избавь меня только отъ этаго стыда!“ — Ты не стыдилась прибѣгать къ подлому коварству — отвѣчалъ Датуровъ — не стыдись просить прощенія у женщины, гораздо тебя достойнѣйшей.» — Гордость моя должна была вытерпѣть оскорбленіе; я не переставала на колѣняхъ умолять жестокаго, предлагая ему всѣ другія возможныя жертвы; онъ стоялъ въ своемъ требованіи. Видя его непреклонность, я обратилась къ другому тону и отказалась рѣшительно исполнить его волю, какая бы участь меня ни ожидала. Но Датуровъ отвѣчалъ мнѣ, что, пока не соглашусь сдѣлать должнаго, онъ не выпустить меня изъ подъ караула. Послѣднее слово было для меня яркимъ лучемъ свѣта. Лучше унизиться передъ соперницею, нежели быть заточенною въ степяхъ рукою глупаго мужа; и я дала ему слово повиноваться на условіи возвратить мнѣ свободу. Договорѣ заключенъ, лошади впряжены, мужъ садится въ карету со мною; мы ѣдемъ. Говорить ли о томъ, что случалось дорогою? Для чего же нѣтъ. Подобныя черты обогащаютъ науку человѣческаго сердца. И такъ, кто бы могъ думать? новое мое положеніе съ глазу на глазъ съ мужемъ, нѣкогда мнѣ близкимъ, теперь для меня чуждымъ, пробуждаетъ во мнѣ какое-то чувство, похожее на любовь и на желаніе тронуть, привлечь, искусить на часѣ супруга. По мѣрѣ нашего приближенія въ дому Зенотовыхъ, мое желаніе усиливается. Мы оба молчали; вдругъ я притворяюсь страждущею отъ замиранія сердца, стѣсненною въ груди, и въ самомъ дѣлѣ блѣднѣю отъ внутренняго волненія. На лицѣ мужа изображается сомнѣніе. Однакожъ онъ помогаетъ мнѣ; а я сбрасываю съ груди моей всѣ покрывала, какъ будто бы страшная духота томила меня, и цѣлую въ первый разъ его руку съ притворнымъ рыданіемъ, съ притворною чувствительностію, изъявленною въ моихъ взорахъ. Онѣ повѣрилъ сему раскаянію (легко обмануть довѣрчиваго человѣка); казалось, что минута побѣды моей приближалась. Я торжествовала; но Датуровъ, взглянувъ на меня холодно, сказалъ только: «Ты раскаиваешься, но поздно; никогда не можешь возвратить моего сердца и моей ласки.» — Неудача взбѣсила меня. Я сбросила маску и сказала: «Ты очень добрѣ, что могъ повѣрить моему раскаянію; я хотѣла только испытать силу женской хитрости и, которая отчасти и удалась мнѣ. А я не такъ дорожу твоимъ сердцемъ, чтобы его потеря была для меня чувствительна.» — Онѣ пожалъ плечами. Между тѣмъ мы въѣхали на дворъ соперницы.
Другое мѣсто и другая сцена, какой совсѣмъ не воображала. Мужъ мой остался въ каретѣ (ибо онъ не имѣлъ позволенія посѣщать домѣ хозяевъ); а я, всходя по лѣстницѣ съ блѣднымъ лицемъ и бѣшенымъ сердцемъ, готовилась къ моей ролѣ. У Зенотовыхъ сидѣло множество гостей, по большей части родныхъ, съѣхавшихся, какъ я узнала послѣ, быть свидѣтелями ихъ примиренія. Вхожу съ веселостію, немного принужденною. На всѣхъ лицахъ изображается удивленіе. Хозяева, встрѣтивъ меня съ презрительною холодностію, не просятъ даже садиться, ожидая конечно объясненія и недолгаго посѣщенія. Но я сама занимаю мѣсто на канапе, и начинаю говоришь о вещахъ постороннимъ. Мое тайное намѣреніе выдержать жестокій опытъ, и потомъ уѣхать безъ всякаго извиненія; ибо отсутствіе моего мужа позволяло мнѣ надѣяться на успѣхѣ сего обмана: ему надлежало повѣрить тому, что я сама перескажу о принесенномъ мною извиненіи. Черезъ нѣсколько минутѣ хочу откланяться, какъ вдругъ входитъ его камердинеръ (котораго Датуровъ взялъ за нашею каретою, и котораго я не видала), и когда всѣ взоры обращающей на него въ молчаніи, онъ говоритъ мнѣ очень внятно и громко, что господинъ прислалъ его быть свидѣтелемъ того прощенія, которое обязалась я просить у Софіи за нанесенную ей обиду. Ударѣ грома надъ моею головою не могъ бы имѣть такого грознаго дѣйствія. Блѣднѣю, краснѣю, потупляю взоры… Но дѣлать не чего; крайность повелѣваетъ и я приношу Софіи извиненіе. Глухой мужѣ ея, далеко сидящій и не вслушившійся ни въ рѣчь камердинера, ни въ мои слова, заставляетъ Софію пересказать себѣ, что говорено было. Гордость соперницы имѣетъ утѣшеніе повторить мой стыдъ и свое торжество. Мужъ идетъ обнять жену; жена въ его объятіяхъ плачетъ отъ умиленія; гости коварно улыбаются; а я, не откланиваясь уже ни гостямъ, ни хозяевамъ, скрываюсь въ карету съ движеніемъ бѣшенства, которое излилось бы конечно на моего мужа, естьли бы догадливый человѣкѣ не разсудилъ отпустить меня одну, а самъ идти пѣшкомъ.
Неся въ сердцѣ муку фуріи, я пріѣхала домой, и онѣ скоро за мной возвратился. Въ вечеру подали мнѣ отъ него записку:
"Елена! ты свободна. Отнынѣ всѣ связи между нами перерываются. Не имѣй на мои доходы никакого требованія. Когда ты родишь сына, или дочь, то они будутъ наслѣдниками моего имѣнія. Спѣши навсегда оставить селеніе, оскверненное твоимъ присутствіемъ!
Я засмѣялась и сказала человѣку, что письмо не стоитъ отвѣта; но что завтра уѣду въ Москву.
Октября 14 дня.
Я пріѣхала въ Москву. Видъ сего щастливаго города принесъ мнѣ нѣкоторое утѣшеніе, хотя въ сердцѣ моемъ осталось какое-то горькое и досадное чувство. Надѣюсь на силу забавы и разсѣянія.