Летучие листки. Авиация и поэзия править
I править
Равнодушно встретили в России авиацию, неприветливо, без энтузиазма. Я говорю про русскую литературу. В этой литературе даже как будто и слов не нашлось для осанны и гимна Цеппелину. Газетчики, правда, ликуют, но поэты и художники русские только улыбаются полупрезрительно. Как будто они знают что-то такое, чего не знает никакой Цеппелин.
В одной русской повести мы недаром прочитали на днях:
— Вон там уже летают… вы знаете?
— Летают?
— Да.
— Ну и пусть себе летают. Все равно, далеко (от смерти) не улетят.
Это из повести Арцыбашева «У последней черты». Летай — умрешь; не летай — умрешь; много ли толку в летании! И даже, пожалуй, к худу все эти вершковые взлеты. Только растревожат тебе душу невозможной мечтой о каком-то ином парении в какую-то иную, нездешнюю высь. Разожгут, истомят соблазнами иного какого-то неба, — нет, уж лучше косней в пыли.
У Леонида Андреева так об этом и говорится:
«Воздушный полет в пределах нашей земной атмосферы ничего не изменит в нашем стремлении к бесконечному полету, и бесплодность его сделает его еще более мучительным. И вместо того, чтобы радоваться успехам воздухоплавания, как это делают мои современники, я предложил бы им серьезно задуматься, не лучше ли для человека полная неподвижность» (Соч. т. VII).
При окрыленности тела ощутительней бескрылость души. И не лучше ли полная косность, чем это лилипутское порхание? Как ни заносись в облака, ты — муха под стеклянным колпаком.
У гр. Ал. Н. Толстого читаем об этом такое:
«Человек один — пузырь построил и полетел. Подивился я; думаю, — что за дурак человек: неужели без пузыря он мало запутался; нет, ему надо еще пуще туману на себя нагнать. В самом деле: полетишь и поверишь, что все-то тебе известно и со всеми ты совладал. Как муха в стеклянной банке» («Две жизни», роман).
Нам и надобны крылья, да не эти.
Дай нам крылья, дай нам крылья,
Крылья духа Твоего!
Такова молитва Мережковского. Пристало ли нам воспевать дирижабли! И эта мушиная гордость даже, пожалуй, смешна.
Но мне затеи эти жалки,
Смешон восторг людских сердец;
На их летающие палки
Глядит с улыбкою Творец.
Напрасны гордые усилья.
Так говорит К. М. Фофанов. Даже внешний вид этих «летающих палок» вызывает в нем одно презрение. Ему чудятся какие-то скелеты, какие-то гробы, что-то кладбищенски-гадкое:
Еще жужжащие трещотки
В моих ушах от крыльев их
Скелетных, длинных, гробовых.
Прикованность к земле и тяготит, но совсем другая прикованность:
Зачем ты даровал мне душу неземную
И приковал меня к земле?
(К. Бальмонт)
Здесь метафизическая боль, и пропеллером ее не утолишь. Здесь пропеллер только обида и как будто издевательство…
II править
Так или иначе, но, действительно, осанна что-то не вытанцовывается.
Один говорит: от смерти, небось, не улетишь. Другой говорит: не о таком я мечтаю полете. Третий: тщетная гордыня ума!
У всех на лице пренебрежение, и никто, даже в первую минуту, не выкрикнул от полноты душевной восторженных и вдохновенных слов. Никакого аппетита к пропеллерам. Или мы еще слишком земледельцы? Верим в «душу» и больше ни во что, ни в какие «плоды просвещения». Как Акимы: тае, тае.
— Ненавижу американцев, хоть они и машинисты необъятные, черт с ними, не мои они люди, не моей души, — говорит Митя Карамазов.
У них даже Эдгар По, и тот «машинист необъятный»: любит всякие гайки и винтики. Вспомните Ганса Пфаля, залетевшего на самую луну, Пундиту на воздушном корабле. У нас же это только для детских журналов. Ведь еще Баратынскому должен был доказывать Белинский «пользу железных дорог». Боюсь, что так и не доказал. Поэзия борьбы со стихиями, поэзия строительства, «техники» — у нас и не зарождалась еще. «Пока человек естества не пытал горнилом, весами и мерой» — здесь и доныне пафос нашей поэзии. Этакий холодок к «горнилу». И потому так одиноко прозвучал у нас в литературе нашей тот гордый и торжественный гимн, который спет аэроплану Брюсовым.
Фарман иль Райт, иль кто бы ты ни был!
Опеши! настал последний час!
Корабль исканий в гавань прибыл,
Просторы неба манят нас.
………….
Осуществители, мы смеем
Ловить пророчества в былом,
Мы зерна древние лелеем,
Мы урожай столетий жнем.
Это уже не Аким, не «тае, тае». Он хищный, он властолюбивый, он любит вражду и битву, и рад этой новой и трудной победе над последним злейшим врагом. Стихия нам непокорна, встанем же с нею на бой, сломим ее упорство:
Чтоб еще над новой выей
Петлю рабства захлестнуть.
Эта человеческая жажда деспотизма и владычества, это хватание всякой «выи» для Брюсова дороже всего. Вот уж кто никогда не скажет: «Смирись, гордый человек!»
Верю, дерзкий! Ты поставишь
Над землей ряды ветрил.
Ты по прихоти направишь
Бег в пространстве меж светил.
Так необычна в русской литературе эта поэзия победы, власти, захвата; и характерно, что из русских поэтов один только Брюсов ощутил одоление воздуха, как свою, как личную победу, как приобщение к общечеловеческой славе:
Так! мы исполним завещание
Великих предков. Шар земной
Мы полно примем в обладание,
Гордясь короной четверной.
Он единственный здесь ощутил как бы новое свое коронование.
Прекрасный эскиз «Zeppelin’a III» есть у З. Н. Гиппиус.
То сероблещущий летун
Жужжит над старой колокольней.
Чуть-чуть здесь намечен, как бы пунктиром, поединок этого задорного, буйного юнца с «древними крестами» «старой колокольни» —
И мнится, — вот он, юный, буйный,
Заденет древние кресты.
Но он не задел — и вообще никого не обидел. Он весь такой молодой, победительный, милый — и все старое, и все седое, уступая ему, смотрит на него с изумлением и как будто даже с участием.
И ласково его колышет,
Смиряясь, злая пустота.
Но все же это не радость, не гимн, — а просто заметка туриста, беглый эскиз, листок блокнота, и, повторяю, во всей современной поэзии русской мы ни у кого, кроме Брюсова, не найдем привета и ликования…
Чириков в своем «Царе природы» ухватился за воздушный шар, чтобы лишний раз заклеймить провинциальные сплетни, карты, полицию, пьянство, а, кстати, конечно, и тещу… При современном строе даже и летать невозможно, — такова его печальная тема. И в этой своей печали он далеко не одинок. Вот и другой пессимист:
«С утра до ночи кто будет строить дирижабли? Не раб ли? О, нет, рабочий. Зачем? Чтоб есть и пить. А сам он будет ли парить? Едва ль. Покуда руки не ослабли, он будет строить дирижабли — когда же тут парить?..»
Это стихи Саши Черного — нельзя сказать, чтобы очень ликующие. Для него Фарманы и Блерио одна сплошная тоска. Ибо кто же в России и будет наслаждаться авиацией:
Густопсовые шпики,
Золотые барчуки,
Бюрократы, шулера,
Биржевые маклера
И, как толстые вампиры,
Мягкотелые банкиры.
Так что для осанны нет никаких причин. «К довершению тоски, те вверху закрыли солнце». Плакать бы надо, а не радоваться.
Первая публикация: «Речь», № 124 / 08. 05. 1911.