Лето среди сельских работ (Дубов)/ДО

Лето среди сельских работ
авторъ В. Дубов

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru

ЛѢТО СРЕДИ СЕЛЬСКИХЪ РАБОТЪ.

Шесть лѣтъ промаячилъ я въ одномъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній. Съ перваго же года наткнулся на разсужденія о той практической дѣятельности, которая должна встрѣтить насъ по окончаніи курса. Чѣмъ ближе затѣмъ узнавалъ я, что даетъ учебное заведеніе, кромѣ диплома, тѣмъ чаще и назойливѣе являлась мысль о томъ, за что взяться по выходѣ, чтобы не оказаться пятой спицей въ колесницѣ. Въ литературѣ, между тѣмъ, въ послѣдніе годы появилась новая жилка, біеніе которой захватило и меня: эта жилка — вопросъ о дѣятельности по сельскому хозяйству. Чѣмъ больше думалъ я въ этомъ направленіи, тѣмъ крѣпче становилось намѣреніе приняться за такую дѣятельность. Наконецъ, рѣшеніе созрѣло: я вышелъ изъ учебнаго заведенія, написалъ письмо одному изъ нашихъ сельскихъ хозяевъ, получилъ отвѣтъ и отправился. Проработавъ, въ качествѣ простого работника, пять мѣсяцевъ, мнѣ захотѣлось подѣлиться своими впечатлѣніями, подать голосъ идущимъ одинаковою дорогою, такъ какъ я думаю, что не одинъ я пришелъ къ такой дорогѣ. Описываю только то, что видѣлъ и слышалъ, что думалось и чувствовалось.

---

Часу въ седьмомъ утра, въ срединѣ мая, я вышелъ изъ вагона на полустанкѣ одной изъ внутреннихъ желѣзныхъ дорогъ Россіи. Первое попавшееся на глаза лицо былъ священникъ.

— Скажите пожалуйста, далеко ли тутъ до Дѣдина? обратился я къ нему.

— Верстъ шесть будетъ… Вы къ кому же тамъ?

— Къ помѣщику… Къ Ивану Ивановичу.

— Знаю. Родственникъ, что ли, будетъ? Погостить?

— Нѣтъ! Хозяйство посмотрѣть.

— Дѣло! Учиться хотите?… Тамъ ужь есть одинъ, учится. Дальній. Изъ духовнаго званія.

Отвѣтивъ на его вопросы, кто я и откуда, затѣмъ, распросивъ у сторожа подробно дорогу и оставивъ чемоданъ, я отправился пѣшкомъ къ Дѣдино.

Первое время пути думалось только о томъ, что можетъ меня встрѣтить въ Дѣдинѣ, но думалось безпорядочно. Одно предположеніе быстро смѣнялось другимъ; въ головѣ все было спутано, смутно. Рѣшеніе у меня было очень общее: научиться сельскому хозяйству, но яснаго, опредѣленнаго плана что дѣлать, чтобы достигнуть этого, не было, да не могло и быть.

Показалось Дѣдино. Въ головѣ поневолѣ завертѣлось: «что скажешь, что сдѣлаешь, на первыхъ шагахъ?» но ничего дѣльнаго не придумывалось. Подхожу къ имѣнію; какой-то парень поправляетъ изгородь.

— Это Дѣдино?

— Да.

— Какъ найти Ивана Ивановича?

— А вотъ идите прямо по дорожкѣ въ домъ.

Вхожу въ кухню. Доложили. Пригласили въ другую комнату, въ которую чрезъ минуту явился крупный человѣкъ съ длинными, слегка посѣдѣвшими, откинутыми назадъ волосами.

— Что угодно?

— Рекомендуюсь: такой-то. И, видя его недоумѣніе, добавляю: — Что писалъ вамъ о желаніи учиться хозяйству…

— А! Очень пріятно. Пожалуйте въ кабинетъ.

Входимъ.

— Чѣмъ же собственно хотите вы заняться?

Я отвѣчалъ какою-то туманною, общею фразою.

— Понимаю. Но теоріей, системой хозяйства будете заниматься или же хотите работать?

— Собственно системой, работать же боюсь, какъ бы не стѣснить васъ; вѣдь я ничего не умѣю дѣлать.

— О! Что касается этого, то я могу устроить дѣло такъ, что мнѣ убытка не будетъ.

Затѣмъ, онъ сообщилъ, что у него есть уже работникъ-практикантъ, пріѣхавшій не задолго до меня, учившійся раньше въ земледѣльческой школѣ. Очень пріятно мнѣ было нежданно-негаданно узнать это.

Попивши чаю, онъ пошелъ по хозяйству и пригласилъ меня. Все время, какъ мы ходили, говорилъ одинъ Иванъ Ивановичъ, я только изрѣдка вставлялъ слово-два. Главнымъ предметомъ разговора было хозяйство, и онъ указывалъ на массу вещей, которыя нужно знать хозяину, и въ какихъ разнообразнѣйшихъ комбинаціяхъ встрѣчаются онѣ на практикѣ. Говорилъ затѣмъ о силѣ, ловкости, сметкѣ, выносливости, которыя присущи обыкновенному работнику-мужику, пріобрѣтаются имъ чуть не съ пеленокъ и которые трудно выработать всякому другому, жившему въ иныхъ условіяхъ.

Разговоръ на ту же тэму шелъ, почти цѣлый день; кое-что поговорилось и о войнѣ и ея значеніи. Вечеркомъ, къ чаю явился и практикантъ, съ которымъ и познакомилъ меня Иванъ Ивановичъ.

На другой день утромъ, я пошелъ по имѣнію. На хозяйственное устройство я, какъ профанъ, не могъ обращать вниманіе, но хотѣлъ оріентироваться и обдумать то, что слышалъ.

Все, что говорилось о необходимости самому поработать, чтобы умѣть вести раціонально хозяйство, было мнѣ совершенно понятно, тѣмъ болѣе, что и самъ раньше, хотя можетъ быть и смутно, сознавалъ это. Вопросъ былъ только въ томъ, съ чего и никъ начать работать? Ясно было, что, проживя шесть лѣтъ въ условіяхъ студенческой жизни, причемъ физической работы никакой не было, я не могу найдти въ себѣ малой доли тѣхъ условій, которыя требуются при сельской работѣ. Сознавая, что ни за какую работу по обработкѣ земли, не испытавъ и не выработавъ своей силы, не должно браться, я желалъ прежде всего взяться за такую работу, которая не могла бы нарушить порядка въ хозяйствѣ, какъ бы медленно она ни велась бы и даже — еслибъ осталась неоконченною. Однако, какъ ни думалъ, но не рѣшилъ за что взяться.

Послѣ обѣда въ этотъ день, я отправился на полустанокъ за чемоданомъ на лошади Ивана Ивановича. Кучеромъ былъ одинъ изъ рабочихъ, мальчикъ лѣтъ 14-ти. Въ началѣ дороги я-было началъ разговоръ, но на всѣ вопросы получалъ крайне односложные отвѣты. Слушаетъ мой Семенъ, поддакнетъ иногда, а на лицѣ совершенное безучастіе, на меня и не взглянетъ. Понятно, что я скоро замолчалъ. Доѣхали до лѣсу. Дорога была не хорошая: грязная и множество рытвинъ. Въ одной изъ рытвинъ заднее колесо съ моей стороны ушло глубоко, колесо же съ другой стогоны наскочило на пенёкъ. При толчкѣ я не успѣлъ опомниться, какъ вылетѣлъ изъ телеги, перевернулся и угодилъ носомъ и руками въ лужу. Семенъ перепугался, мнѣ же было крайне стыдно, что я вывалился, да еще такъ некрасиво. Пообтерся кой-какъ, поѣхали дальше: рукава мокрые, вѣтеръ холодный; непріятно. А тутъ еще лѣзутъ на память разсказы о ловкости рабочихъ. Поневолѣ думалось: «эхъ ма! пріѣхалъ тоже работать, а не съумѣлъ тамъ усидѣть, гдѣ всякій крестьянскій мальчикъ усидитъ, гдѣ усидѣлъ же вотъ Семенъ» и т. д.

А Семенъ въ это время вѣроятно думалъ: «дернулъ же чортъ его свалиться! Пожалуется еще барину, тотъ набранитъ, матка набьетъ!»

— Вы не сказывайте же барину то, что я васъ вывалилъ.

— Нѣтъ, не скажу. Зачѣмъ я буду сказывать?

Ѣдемъ. Вижу я, что малый начинаетъ безпокоиться, не узнаётъ дороги. Пріѣхали на перекрёстокъ, потолковали и рѣшили ѣхать прямо, ѣхали-ѣхали — не та дорога да и только. Вернулись назадъ, поѣхали вправо и выѣхали къ селу. Совсѣмъ не туда попали, куда надо. Разспросили дорогу и поѣхали какъ слѣдуетъ, но почти передъ самымъ полустанкомъ свернули по дровяной дорогѣ и подъѣхали къ полѣнницамъ дровъ. Объѣзжать было далеко; поэтому я сходилъ на полустанокъ и принесъ чемоданъ.

Поѣхали по знакомой дорогѣ назадъ. Наши общія неудачи, что ли, подѣйствовали, только Семенъ держалъ себя гораздо свободнѣе, оживился и оказался разговорчивымъ малымъ; закурилъ папироску изъ махорки, чего раньше не дѣлалъ, вѣроятно, потому, что я не курилъ, предложилъ и мнѣ. Съ этого и завязался разговоръ, перешелъ потомъ на дѣтскія игры. Онъ разсказывалъ, какія водятся у нихъ, я же о тѣхъ, какія есть въ нашей мѣстности. Потомъ разсказывалъ онъ, какъ попалъ разъ ногами въ котелъ съ кипящею водою, показалъ слѣды обжоговъ, какъ долго и страшно болѣли ноги, о леченіи дома и пребываніи въ больницѣ. Мнѣ оставалось только слушать. Увидавъ лошадей около деревни, сталъ выхваливать то ту, то другую, различая масти на такомъ разстояніи, на которомъ я не могъ разобрать гдѣ голова, гдѣ хвостъ.

Всю дорогу до Дѣдина мы проговорили и разстались довольные другъ другомъ, а онъ тѣмъ болѣе былъ доволенъ, что я ему подарилъ двугривенный.

Въ слѣдующій день, Троицу, я ходилъ смотрѣть, какъ завиваютъ вѣнки, остальное же время провелъ въ чтеніи газетъ и разговорахъ съ Иваномъ Иванычемъ. Въ Духовъ день, Иванъ Ивановичъ, Васильичъ (такъ звали практиканта) и я отправились гулять. Дорогою зашелъ разговоръ о томъ, чѣмъ же я буду заниматься. Иванъ Иванычъ, не знаю ужь въ который разъ, сталъ говорить о томъ, какая выносливость, нужна, кромѣ силы, работнику, приводилъ въ примѣръ человѣка, офицера, получившаго чуть ли не Станислава съ мечами, за участіе при штурмахъ крѣпостей въ Туркестанскомъ Краѣ, который явился къ нему тоже учиться работать и, несмотря на то, что обладалъ большою силою, не выдержалъ: отступился и уѣхалъ.

— Если хотите, я поставлю васъ скородить. Работа простая: только ходить цѣлый день. Пахать? Пожалуй можно и пахать поставить. За лошадь я положу въ день извѣстную, опредѣленную плату, а что сдѣлаете, то оцѣнка какъ обыкновенно.

— Какъ же я возьмусь за такія работы, коли не знаю, что способенъ вынести? Я буду, во всякомъ случаѣ только задерживать рабочихъ, отвѣчалъ я.

— Какую жъ вамъ работу хочется? Если же не хотите работать, а только смотрѣть, такъ можете дѣлать со мною каждый день обходъ по работамъ, когда я хожу по хозяйству. Всѣ объясненія, какія вамъ будутъ нужны и какія смогу, я буду давать съ удовольствіемъ.

Признаюсь, я чувствовалъ себя очень неловко во время этого разговора. Казалось, я пріѣхалъ только побаловаться, и за какую бы работу ни взялся, при первыхъ же препятствіяхъ, непремѣнно попячусь и отступлюсь. Говорить противъ этого я ничего не могъ, такъ какъ и въ самомъ дѣлѣ не зналъ что будетъ дальше.

— Вамъ вѣдь извѣстно, сказалъ я: — какія работы теперь есть у васъ, на которыя ставши, я не мѣшалъ бы никому, никого и ничего не задерживалъ бы.

— Мало ли работъ! Вотъ завтра изгородь будутъ поправлять — становитесь, если хотите.

— Ладно. Вы какъ-то помянули про чистку лядъ. Нельзя ли мнѣ этимъ заняться?

— Можно и этимъ.

— Тутъ, какъ мнѣ кажется, найдутся всѣ условія, нужныя для меня. Работать я буду одинъ, сколько ни сдѣлано — вамъ все равно. Значитъ, сколько и когда смогу я сработать, то и ладно, а между тѣмъ мускулы будутъ развиваться, выносливость тоже постепенно пріобрѣтаться. Утруждать себя не буду, конечно.

— И отлично. Пойдемте, посмотримъ то мѣсто, гдѣ вы будете работать.

Пошли, осмотрѣли. Потомъ прошли на участки, гдѣ производилась въ то время чистка, чтобы видѣть, что отъ меня потребуется.

Подъ вечеръ, я сходилъ на мельницу, саженяхъ въ 200 отъ имѣнія, и уговорился относительно помѣщенія и харчей съ арендаторомъ. Во вторникъ же утромъ, я перебрался въ свое новое помѣщеніе, а затѣмъ воротился въ хуторъ и отъискалъ старосту, который долженъ былъ показать мнѣ, гдѣ и какъ работать. Захвативши топоръ, мы отправились въ лѣсъ, гдѣ Николай Ильичъ (староста) срубилъ нѣсколько кустиковъ, чтобы показать, что я долженъ дѣлать. Сѣли потомъ отдохнуть; онъ началъ разсказывать о томъ, какъ начиналось ихъ хозяйство, я же слушалъ, но все подумывалъ: скоро ли же кончитъ и уйдетъ? При немъ, мнѣ не хотѣлось начинать работу, чтобы не выказать своей полнѣйшей неумѣлости.

Наконецъ, онъ кончилъ разсказывать, но не уходилъ. Нечего дѣлать, надо было приниматься. Съ краскою въ лицѣ срубалъ я первые кусты.

— Вотъ такъ, такъ… Не спѣшите только, не торопитесь, оно пойдетъ… Пойдетъ! приговаривалъ онъ, смотря, какъ я работаю: — всякое дѣло такъ. Сначала упористо, а потомъ и обойдется. Вы не спѣшите только, пойдетъ! Работа не мудреная, всякій сдѣлаетъ, добавилъ онъ, уходя.

День былъ довольно теплый, солнечный; работать приходилось наклонясь, почему съ непривычки кровь сильно приливала къ головѣ, и я часто отдыхалъ понемножку. Работалъ я очень усердно, и скоро появились на рукахъ мозоли. Часа 3—4 проработалъ я такимъ образомъ, а потомъ, чувствуя сильный аппе титъ, отправился обѣдать. Пообѣдать мнѣ дали щей съ солониной, да картофельной похлёбки. Плотно поѣвши, я могъ отдохнуть и проспалъ часа два. Вставши, пошелъ въ лѣсъ и проработалъ до ночи.

Подъ вечеръ, заѣзжалъ Николай Ильичъ.

— Эге, сколько вы накатали! А руки какъ?

— Вотъ посмотрите! И я показалъ руку, на которой появились кровавые мозоли, а иные ужь прорвались.

— Во какъ! до живого мяса. Вы бы рукавички надѣвали, а то такъ нельзя.

— Ничего, заживутъ.

— Вы не больно горячо беритесь, а то собьетесь. Работалъ у насъ тоже этакъ одинъ. Необыкновенной былъ силы человѣкъ, изъ военныхъ онъ. Тоже кусты чистилъ. Граберъ отъ его не подалеку работалъ, такъ сказывалъ «какъ стиснетъ — говоритъ — топорище-то, я боялся, что сломаетъ!»

— Что-жь ты ему не показалъ, что такъ нельзя, что руки собьетъ?

— Да я боялся, что осердится. Такъ сбилъ руки, что послѣ и работать нельзя. Онъ все топорище-то жалъ; думалъ лучше, ежели сожметъ.

Пришелъ вечеромъ домой, напился чаю, поужиналъ и легъ спать, наказавъ разбудить себя пораньше. Уснулъ какъ убитый, несмотря на клоповъ и блохъ, и проспалъ часу до 6-го утра. Вставши, одѣлся, умылся и пошелъ на работу. Руки немного побаливали, но на работѣ скоро прошли.

Такъ и пошло день за день. Порубишь топоромъ, устанешь — начнешь таскать нарубленное въ груду, посидишь въ тѣни. Чувствовалъ себя отлично. Поневолѣ вспоминалось, что въ столицѣ идутъ экзамены. Сидитъ молодежь въ душныхъ, узкихъ комнатахъ и записки зубритъ. И зубритъ только для того, чтобы «зарядиться», «выпалитъ» на экзаменѣ и забыть. А сколько волненій у иного бѣдняги, на единичкѣ чуть не жизнь виситъ. Получишь меньше этой единичкой — лишатъ стипендіи или исключатъ, и пойдутъ прахомъ два-три года, которые пробылъ въ заведеніи. И зубритъ же онъ, отчаянно зубритъ. По комнатѣ побѣгаетъ, за голову схватится, а въ головѣ безотвязно вертится пустая фраза изъ учебника. Погулять выйдетъ — пыльныя улицы, вонь отъ красокъ, сѣрые дома. Зайдетъ въ садишко — кромѣ чахлыхъ деревьевъ, пыли да вони, не найдетъ ничего. А здѣсь — благодать: зелено, свѣжо, ясно, чистый воздухъ, безконечное множество разнообразнѣйшихъ звуковъ лѣсной жизни! Кругомъ просторъ, свобода, жизнь. Когда сидишь одинъ одинешенекъ въ лѣсу, отдыхая послѣ работы и чуешь окружающую тебя кипучую дѣятельность, то на душу ложатся такія впечатлѣнія, которыхъ никто не находитъ, да и найдти невозможно въ большихъ городахъ.

И всего этого лишена учащаяся молодежь въ самую лучшую пору года, въ лучшую пору своей жизни. А чѣмъ замѣняется это лишеніе?

Далеко были всякіе экзамены отъ меня, работавшаго въ лѣсу. Зайдетъ, бывало, Иванъ Иванычъ; сядемъ, потолкуемъ о войнѣ, разскажетъ что нибудь изъ своего прошлаго, богатаго интереснымъ матеріаломъ. Чаще бывалъ у меня Николай Ильичъ, съ которымъ велись длинные разговоры. Въ лѣсу, онъ чувствовалъ себя какъ дома: «куда не заведи меня — выйду, прямехонько куда надо.» Природа для него — раскрытая интересная книга, въ которой онъ совершенно свободно читалъ. Каждое растеніе онъ знаетъ, знаетъ его свойства, на какихъ мѣстахъ родится. Насѣкомыя, птицы, ихъ нравы, обычаи, снаровки — все доподлинно знаетъ.

Слухъ и зрѣніе у него замѣчательные и постоянно на сторожѣ. Идетъ онъ, съ кѣмъ нибудь говоритъ, но ничего не пропуститъ мимо ушей: малѣйшій звукъ услышитъ и сейчасъ-же скажетъ, отколѣ идетъ. Помятая травка, сломанный сучекъ, мелочь, мимо которой десять разъ пройдешь и не замѣтишь — онъ увидитъ и соображаетъ, отчего.

Шелъ разъ онъ по лѣсу, вдругъ ему бросилось въ глаза дерево, на которомъ онъ когда-то убилъ рябчика. Сталъ осматривать мѣсто, гдѣ стояло дерево, и увидалъ, что дерево вырыто, а ямка закрыта дерномъ. Богъ его вѣдаетъ, какимъ рядомъ заключеній онъ пришелъ къ тому; но отправился прямо въ сосѣднюю деревню къ одному крестьянину. Дерево — тутъ.

— У насъ срубилъ?

— Нѣтъ, что ты!

— Врешь, смотри. Снесемъ-ка его въ лѣсъ, да положимъ отрубленнымъ корнемъ къ мѣсту.

— Зачѣмъ я стану таскаться! Есть время!

— Постой! Если не придется къ корню, я за время тебѣ заплачу, а придется — ты мнѣ заплатишь, и отвѣчать будешь. Пойдемъ.

Помялся-помялся тотъ, наконецъ, сознался, что мялица понадобилась — онъ и выкопалъ подходящее деревцо.

Въ одну изъ темныхъ осеннихъ ночей волки заѣли кобылу и загнали жеребёнка. Пастухъ и работникъ, бывшій въ ночномъ, что ни разсказывали, Иванъ Иванычъ не повѣрилъ и послалъ разслѣдовать дѣло Николая Ильича. Тотъ сначала осмотрѣлъ сѣнной сарай, стоявшій на томъ лугу, гдѣ должны были пастись ночью лошади, и нашелъ два належанныя на сѣнѣ мѣста. Ночью шелъ дождь, отъ котораго пастухъ укрылся въ сарай и заснулъ. По слѣдамъ, около сарая онъ опредѣлилъ, что тутъ паслись только четыре лошади и какія именно. Остальныя лошади были далеко отъ этого мѣста. Въ полуверстѣ отъ сарая, на зелени, онъ нашелъ накатанныя мѣста, по которымъ опредѣлилъ, что тутъ были только кобыла съ жеребёнкомъ. Вблизи отъ накатанныхъ мѣстъ и схватили волки лошадь. Совокупивъ все, что узналъ, Николай Ильичъ пришелъ къ заключенію, что табунъ разбрелся раньше, а не волки разогнали; что пастухъ спалъ въ сараѣ и ничего не слыхалъ, а проснувшись утромъ и увидавъ, что около сарая бродятъ только 4 лошади, пошелъ искать остальныхъ и нечаянно набрелъ на задранную лошадь. Пастухъ послѣ признавался, что такъ и было.

Кромѣ этого, по мѣсту борьбы лошади съ волками Николай Ильичъ опредѣлилъ, что волковъ было два, и какъ они взяли лошадь. Потомъ, какъ страстный охотникъ, до слѣдамъ волковъ, исколесившихъ значительное пространство, онъ прошелъ къ тому мѣсту, откуда они пришли, и дознался, въ какомъ направленіи ушли.

Охотникъ онъ страстный, дѣйствительно. Человѣкъ больной, знающій хорошо, что, стоитъ только сильно взволноваться, чтобы пошла у него кровь горломъ, онъ на охотѣ все позабываетъ. Стоило сказать ему во время сѣнокоса, что видѣли выводокъ тетеревей, какъ онъ, улучивъ свободную минуту, бралъ ружье и отправлялся искать.

Былъ у меня и еще посѣтитель. На другой день какъ я началъ чистить, подходитъ ко мнѣ пастухъ дѣдинскаго стада.

— Богъ въ помочь!

— Спасибо.

— Что это тебѣ за неволя работать?

— Охота пуще неволи.

— Такъ-то-такъ. А все таки… Намъ по привычкѣ, да и то тяжело. А твое дѣло непривычное, нужды тебѣ нѣтъ. Лучше бы мѣсто какое.

— Что же подѣлаешь, коли охота припала? Время свободное; себя не натужу, поработаю — сильнѣе буду.

— Ну, съ работы какая ужь сила. На работѣ силы не соберешь. Какъ же ты съ бариномъ порядился: подесятинно, что ли? Сколько за десятину?

— Не уговаривался. Сколько положитъ.

— Вѣдь ты на харчи не заработаешь. Вонъ сколько на мельницѣ то платишь: 15-ть рублей! а получишь двугривенный въ день.

Угостилъ я его кваскомъ, который приносилъ съ собою, и пошелъ онъ покрикивать въ лѣсу, я же за топоръ взялся.

Каждый день ему приходилось прогонять стада около того мѣста, гдѣ я работалъ, и онъ всегда останавливался попить кваску, поговорить.

— Дорого же взялъ съ тебя мельникъ-то. Полтинникъ въ день — деньги! Что жь онъ тебѣ даетъ?

— Щи, кашу, чай его, молоко.

— И водочки даетъ?

— Какъ же, даетъ. По рюмкѣ выпиваю передъ ѣдой.

— Хорошіе харчи можно давать на полтинникъ. Бѣлый хлѣбъ, баранки къ чаю.

— Пожалуй, что такъ. Да, вѣдь, я не зналъ здѣшнихъ цѣнъ; такъ и мельнику говорилъ: возьми по совѣсти, что слѣдуетъ. Онъ положилъ, я и не торговался.

Вообще, какъ завижу, бывало, что стадо подвигается, такъ и жду, что услышу:

— Помогай Богъ! какъ живенекъ? Что тебя утромъ не было, какъ я проходилъ здѣсь?

— Грѣшный человѣкъ, проспалъ. Палецъ, видишь, нарываетъ, спать ночью не даетъ, только подъ утро и засну.

— То-то; а я думалъ, что ты залѣнился ужь!

Нарывъ появился недѣли черезъ 1½ послѣ начала работы. При работѣ, онъ хотя и мѣшалъ, но немного, за то ночью донималъ. Къ тому же, стали одолѣвать чирьи, съ которыми бился цѣлый мѣсяцъ: сойдетъ одинъ — новыхъ два появятся. «Петербургскую дрянь и міазму организмъ выгоняетъ», говорилъ про это Иванъ Ивановичъ.

Про Данилу Иваныча (пастуха) разсказывали, что онъ никакъ не могъ ужиться дома и научиться сельскимъ работамъ. Стоило кому-нибудь замѣтить, что онъ не такъ что нибудь дѣлаетъ и показать какъ нужно, онъ начиналъ дѣлать совершенно иначе, по своему. Пастухъ изъ него вышелъ хорошій. Пастьбища, дороги, водопои знаетъ отлично; каждую штуку изъ стада, знаетъ по имени, но каждой даетъ кличку отъ себя, не признавая тѣхъ, которыя далъ баринъ. Ему не нужно пересчитывать стадо: онъ сразу видитъ, которой скотины не достаетъ. Стадо слушается его превосходно, что и доставляетъ ему много наслажденія. Остановится онъ — стадо бродить около, пойдетъ погикивая по лѣсу — оно потянетъ за нимъ. На отбившуюся корову прикрикнетъ, называя по имени, и та понимаетъ его и ворочается къ стаду. Вѣроятно, въ голосѣ у него есть что-нибудь особенное, чего боятся и слушаются животныя. Быкъ, который, не обращая вниманія на удары кнутомъ, роетъ землю съ угрожающимъ видомъ, заслыша окрикъ Данила. «Что…о…ты?» — уходитъ въ уголъ. Въ продолженіи трехъ лѣтъ, какъ онъ пастухомъ, ни одна штука не попадала въ потравѣ ни на своихъ поляхъ, ни на чужихъ, несмотря на то, что стадо велико, а помощниками у него — два мальчика.

Обязанность его состояла въ томъ, чтобы пять мѣсяцевъ, изо дня въ день, какая бы погода ни была, раннимъ утромъ выходить со скотомъ въ поле, середь дня пригнать на подой, часа черезъ два выгнать снова и проходить до поздняго вечера. Стоять по долгу на открытомъ мѣстѣ онъ не любилъ, почему и дѣлалъ по лѣсу большіе переходы, чѣмъ нужно. Лѣтомъ, ему, пожалуй, еще не дурно, въ особенности въ ясные дни; но осенью — плохо. Цѣлый день мелкій, непрерывный дождь: вокругъ оголившіяся и пожелтѣвшія поля; не слышно уже стрёкота, нёсшагося раньше отовсюду; безконечно разнообразная лѣтняя жизнь замерла, а тутъ стой или сиди подъ дождемъ, да слушай, какъ шумитъ въ лѣсу вѣтеръ, пронизывающій насквозь. Скверно ему приходится, а между тѣмъ, явится къ ужину, послѣ такого ненастнаго дня. съ мальчикомъ сыномъ на рукахъ, и ни малѣйшаго раздраженія незамѣтно.

Былъ у него и другой сынъ, веселый, умный мальчикъ лѣтъ девяти. Любилъ и лелѣялъ его Данило до нельзя: самъ и жена ходятъ въ лохмотьяхъ, а у Симки ситцевыя рубашки, несмотря на то, что жалованье ихъ незначительное. Заговоришь, бывало, о Симкѣ съ нимъ, на лицѣ у него появляется улыбка, глаза принимаютъ особенное выраженіе. На этого сына возлагалъ онъ всѣ надежды. Самъ онъ и теперь уже не можетъ работать: сломана ключица; пастухомъ не вѣкъ быть, тяжело подъ старость, на другого сына надѣяться нечего, такъ какъ тотъ и родился, съ слабыми ногами, не ходитъ. Одинъ Симка могъ служить опорою подъ старость, и его-то пришлось похоронить нынѣшнимъ лѣтомъ. Что онъ чувствовалъ, когда погибала его надежда, знаетъ только онъ. Ни жалобъ, ни оханья, ни слёзъ, вообще ни какихъ внѣшнихъ проявленій чувствъ не было; будто только по скучнѣе сталъ, какъ потерялъ надежду на выздоровленіе Симки. Померъ Симка, когда Данило былъ въ полѣ со стадомъ. Увидавъ вечеромъ вышедшаго къ нему на встрѣчу Ивана Иваныча, онъ догадался, и слёзы выступили на глаза, какъ ни крѣпился. Свезъ сына въ село, похоронилъ, а на другой день снова покрикивалъ на стадо.

Стало подвигаться къ мѣсяцу, какъ я чистилъ ляду. Житье на мельницѣ дѣлалось невыносимѣе и невыносимѣе. Помѣщался я тамъ въ мельничной избѣ, раздѣленной тоненькою переборкой на двѣ части. Въ одной — помѣщалась печь, въ другой — чуланчикъ, отдѣленный переборкою же отъ остальнаго мѣста, которое и считалось собственно моимъ помѣщеніемъ. Въ чуланчикѣ спалъ хозяинъ и хранились кое-какіе припасы. Полъ такой, что ходить по немъ было затруднительно, такую прихотливую поверхность онъ имѣлъ. Въ переднемъ углу столъ, одинъ стулъ. По одной изъ стѣнъ тянулась лавка, на которой сидѣть было крайне неловко: ноги не доставали до пола, и лежала она не горизонтально, а шла горкой отъ стѣны къ полу. То, что служило мнѣ кроватью, состояло изъ трехъ дощечекъ, положенныхъ на подпорочкахъ, около перегородки, въ которой и клопы оказались; на дощечкахъ, блинъ-тюфячекъ. Одно изъ оконъ выходило на рѣчку, другое — на котловинку, въ которой водилось множество лягушекъ и медвѣдокъ, каждый вечеръ задававшихъ концерты. Помѣщеніе, хотя и неприглядное, но это бы ничего: донимали хозяева. Хозяевами были два брата-мѣщане.

Нанимая у нихъ помѣщеніе, я условливался, чтобы каждый день были щи съ солониной, а когда можно — со свѣжей говядиной, каша, молоко, чай два раза въ день, водка. Цѣну далъ ту, какую они спросили. Кромѣ того, они обѣщали поправить полъ, привезти кровать, никого не пускать въ мое помѣщеніе! Первое время мнѣ пришлось жить съ младшимъ братомъ Васильемъ, который, чтобы не тратить лишняго чая и пить въ одно время со мною, запретилъ кухаркѣ будить меня раньше, чѣмъ его, такъ что я предпочелъ уходить безъ чаю. Разливать садился самъ и наливалъ крайне слабый, какого я не люблю. Сахару въ сахарницу клалъ нѣсколько кусочковъ и зорко слѣдилъ затѣмъ, сколько я возьму. Вести себя старался такъ, чтобы показать, что онъ — не мужикъ какой-нибудь, занималъ меня разговорами, спрашивалъ, что читаю, что новаго въ газетахъ, хотя самъ никогда не дотрогивался до лежавшихъ тутъ же газетъ и книгъ, несмотря на то, что читать умѣетъ и времени свободнаго было много. Иногда вынесетъ изъ чуланчи ка баранокъ и предлагаетъ мнѣ: «Вотъ бараночекъ не угодно ли? Положите въ стаканъ сахару, я и ложечку принесу». Каждый день передъ обѣдомъ я выпивалъ по рюмкѣ водки, и каждый день приходилось ее спрашивать; иногда же онъ спрашивалъ меня: «Водочку кушать будете?» И несмотря на то, что каждый разъ получалъ утвердительный отвѣтъ, ни разу не ставилъ водки, не дождавшись требованія.

Масло къ кашѣ появилось только на 2-й недѣлѣ, молоко же и еще позднѣе. Солонина не продержалась и недѣли, а когда я заявилъ о желаніи имѣть ее, то пообѣщалъ привести изъ города. Я ждалъ терпѣливо — не появляется.

— Что, Василій Ѳедорычъ, скоро привезете солонины?

— Завтра поѣду домой, такъ привезу. Да не любите ли вы щи со свининой? У насъ свинина есть. Отличная свинина.

— Ну, свинина, такъ свинина. Привезите только, пожалуйста.

— Непремѣнно. Завтра же привезу.

Дня три напоминаю ему о свининѣ, и, наконецъ-то она появляется. Хватило ея не надолго.

Кровати, конечно, не дали. Разъ, только-что хотѣлъ встать съ дощечекъ, служившихъ кроватью, какъ крайняя изъ нихъ соскочила у изголовья съ подпорки. Хорошо, что я удержался, а то могъ сильно ушибить голову. Попросилъ ее укрѣпить, но пришедши вечеромъ, нашелъ въ такомъ же видѣ, и опять чуть не свалился, сѣвши на нее разуваться. На утро хотѣлъ было укрѣпить самъ, да не нашлось гвоздя.

Мельницу они снимали только для того, чтобы имѣть пунктъ для торговли. Дѣльный человѣкъ, снявшій мельницу, самъ бы былъ прудникомъ, занялся бы огородомъ, который дается при мельницѣ, самъ бы между дѣломъ выкосилъ десятину лугу, тоже отдающуюся при мельницѣ; завелъ бы торговлю предметами необходимыми для крестьянскаго обихода: солью, мукою, дегтемъ, табакомъ, и т. д. Мои же хозяева старались вести себя купцами: нанимали прудника и кухарку, огородомъ занимались зря, спустя рукава, лугъ косили не сами. Торговлю-было завели, но и торговцами были плохими. Сплошь да рядомъ исчезали куда-то, оставляя меня безъ чаю и водки, и мужику, пришедшему зачѣмъ-нибудь, приходилось идти въ другое мѣсто. Часто не оказывалось во время какого-нибудь нужнаго товара. Съ весны они всѣмъ набивались съ дегтемъ; а началась возка навоза, понадобился всѣмъ деготь, на мельницѣ его не оказалось, и пришлось мужикамъ ходить за дегтемъ верстъ за пять. Часто нелегко было вытащить изъ чуланчика разоспавшагося Василья, мужику, пришедшему купить соли, муки.

Старшій братъ почти все время разъѣжаетъ по деревнямъ, скупаетъ у крестьянъ что придется, но и тутъ что-то плохо ладится. Труда несетъ много, рискуетъ быть поколоченнымъ за обвѣсъ, лошадь гоняетъ, а добудетъ 20—30 коп. въ день. Торговой сметки, разсчета ни у котораго изъ нихъ нѣтъ. Есть только страстная жажда наживы, сильное желаніе «урвать» гдѣ удастся, а о томъ, что будетъ дальше — и не думаютъ.

«Пріѣхали они сюда, разсказывалъ Николай Ильичъ: — попросили у меня денегъ. Думаю: народъ молодой, бѣдный — отчего, не помочь? Далъ имъ сто рублей. Пришло время, когда обѣщали отдать, и не кажутся. Поймалъ старшаго. „Что же? молъ“. — „Да неуправка. Погодите, отдадимъ“. „Ладно“. Жду. Приноситъ это старшій 25 рублей. „Вотъ, Николай Ильичъ, получите; остальные пождите еще“. Хорошо и то. Черезъ недѣлю приходитъ снова. „Николай Ильичъ! дай рубликовъ двадцать“. — „Денегъ нѣтъ“. — „Да мы вамъ отдадимъ. Процентовъ прибавимъ“. — „Ты, вотъ что! Обернулся хорошо, нажилъ много, принесъ деньги и прибавляй тогда. — А то не знаешь еще какъ поторгуется, а обѣщаешь процентовъ прибавить“. Ушолъ. Глупъ человѣкъ… Отдалъ сначала, думалъ заманить. Уменъ бы былъ, такъ принесъ бы деньги въ срокъ; ужь какъ бы нибудь вывернулся, а принесъ; я бы и видѣлъ, что человѣкъ вѣрный. Въ другой бы разъ попросилъ — отчего же не дать? А то вижу: крутятся только безъ толку. Насилу у нихъ деньги-то выцарапалъ.»

Заняли они также у мужика изъ ближайшей деревни, такъ тотъ до сихъ ничего получить не можетъ. Судиться начиналъ, да не помогло.

Приторговали они весной лёнъ въ одномъ имѣніи, дали задатку десять рублей. Хотѣли по образчику перепродать, взять барышка; но цѣна на лёнъ упала, они и отъ задатка отступились.

Прихожу разъ съ работы домой и нахожу въ своемъ помѣщеніи цѣлую ораву мѣщанъ, пирующихъ съ моимъ хозяиномъ. Разговоры велись на ту тэму, кому и какъ удалось обдутъ, обвѣсить, обмѣрять. Они ѣздили по уѣзду и скупали паклю.

— Пріѣзжаю я въ деревню, разсказываетъ одинъ изъ мѣщанъ бойкій, живой парень: — «У кого есть пакля — кричу — неси скорѣе. 12 коп. за фунтъ». Бабы торопятся поскорѣе сдать, да получить деньги; потому красная цѣна была 8 коп., а мнѣ это на руку. Замуздалъ безмѣнъ, тороплюсь, да вѣшу 5 фунт. за 10, 3 за 6. Шесть копеекъ за фунтъ кругомъ пришла!

Всѣ хохочутъ, а у Василья на лицѣ такъ и написано: «Ахъ, кабы мнѣ… вотъ нагрѣлъ… есть же людямъ счастье!»

Осенью они должны были испытывать муки Тантала. Цѣна на льняное сѣмя поднималась не по днямъ, а по часамъ, кругомъ шныряютъ ихъ братья-мѣщане и рвутъ куски подъ носомъ. Заѣдутъ такіе счастливцы на мельницу, разсказываютъ братцамъ, тѣ слушаютъ съ сердечнымъ томленіемъ и ничего подѣлать не могутъ. Сунутся въ одно мѣсто, безъ большаго задатка не продаютъ, денегъ же достать негдѣ; въ другомъ — и не покажутъ; у крестьянъ скупать и подавно деньги нужны.

Къ концу мѣсяца я сталъ было подумывать о томъ, чтобы перебраться въ деревню и тамъ устроиться, но дѣло уладилось иначе: я перешелъ на хуторъ по предложенію Ивана Иваныча. На хуторѣ устроился такъ: спалъ въ амбарѣ, вмѣстѣ съ Николаемъ Ильичемъ и Васильичемъ; кроватью служило большое корыто, въ какомъ рубится капуста и въ которое наложилъ сѣна. Днемъ же пилъ чай, писалъ письма и т. д. въ избѣ, называвшейся молочной, въ которой помѣщался другой староста — Петръ, завѣдывающій рабочими. Обѣдать и ужинать ходилъ въ семейную избу, въ которой помѣщалась кухня и столовая для рабочихъ. Помѣщенія эти располагались по тремъ сторонамъ краснаго двора, а четвертую занималъ барскій домъ, выходившій балкономъ на противоположную отъ двора сторону, въ огородъ.

Подходило время сѣнокоса. Желая попрактиковаться въ косьбѣ, я пошелъ разъ съ однимъ изъ рабочихъ косить траву лошадямъ. Показать пріемы косьбы взялся Петръ-староста. Пришедши на мѣсто, онъ покосилъ немного, потомъ отдалъ косу мнѣ. Трудно передать, что я чувствовалъ, взявъ въ руки это орудіе и дѣлая первые взмахи. Ноги не дѣлали шага, какой нужно и когда нужно. Руки точно не свои водили косу, которая не слушалась, не рѣзала траву, и я ее засадилъ мысомъ въ землю на первыхъ же взмахахъ, да и вытащить не съумѣлъ. Мнѣ было стыдно Петра, стыдно рабочаго, стыдно бабъ, возившихъ навозъ и проѣзжавшихъ вблизи по мосту. Увидавъ мою неудачу, Петръ посовѣтовалъ крѣпче прижимать пятой косы къ землѣ и показалъ, какъ это дѣлать, взявшись за косовище вмѣстѣ со мною и сдѣлавъ нѣсколько взмаховъ. Потомъ, показавъ какъ точить косу, ушелъ. По его уходѣ, я прокосилъ полчаса и усталъ страшно. Къ концу подошелъ Иванъ Иванычъ, сказалъ, чтобъ я покосилъ нѣсколько, потомъ заставилъ рабочаго косить по кошенному мною мѣсту, который и тутъ накосилъ порядочно. Нѣсколько дней послѣ того я еще ходилъ косить не надолго, но вскорѣ привелось косить въ заправду.

Около Петрова дня, рано утромъ, я, Васильичъ и Петръ отправились косить клеверъ. Первымъ пошелъ размахивать Петръ, за нимъ Васильичъ, сзади я. Не успѣли мы дойти до половины прокоса, какъ Петръ началъ новый, а у конца опять пошелъ впереди. Кончивъ прокосъ, я сильно усталъ, почему и сѣлъ отдохнуть, прежде чѣмъ начать новый. До завтрака я успѣлъ сдѣлать только два съ половиною прокоса, Васильичъ три, Петръ же шесть. Позавтракали, отдохнули и пошли снова. Между тѣмъ, роса сошла, косить стало труднѣе. Трудно приходилось съ непривычки, въ особенности мнѣ.

При косьбѣ, на каждый взмахъ, требуется незначительное усиліе, но на прокосѣ длиною въ 80 саженъ приходилось дѣлать около 2,000 взмаховъ, такъ какъ при каждомъ я подвигался впередъ менѣе, чѣмъ на два вершка. Солнце пекло невыносимо, потъ катилъ съ меня градомъ; кровь сильно приливала къ головѣ, и въ вискахъ страшно стучало; біеніе сердца усиливалось чрезвычайно и дыханіе затруднялось. Сдѣлавъ 30—40 взмаховъ, я долженъ былъ останавливаться и отдыхать, такъ какъ дышать становилось трудно и передъ глазами начинали ходить круги, а руки отказывались двигать косою. Бывало, подойдешь къ концу прокоса, остается аршина два, очень хочется кончить — не тутъ-то было! приходится прежде постоять, такъ какъ, положительно, не въ силахъ вздохнуть.

На другой день — та же исторія, да еще хуже, пожалуй: руки болѣли съ предыдущаго, спина тоже, подъ лѣвою рукою, около соска, натеръ, и тѣло саднѣло.

Покосивъ дня три, я всталъ на пахату, что мнѣ предложилъ Иванъ Иванычъ. Условія для пробы были удобныя, такъ какъ оставался невспаханнымъ отдѣльный кусочекъ съ полдесятины, а рабочіе были нужны для покоса. Поймалъ и привелъ лошадей Васильичъ, который въ этотъ день почему-то не работалъ, взялъ прогулъ; онъ же и запрегъ лошадей въ плугъ. Первыя борозды проѣхалъ Васильичъ, чтобы показать мнѣ какъ нужно дѣлать, потомъ передалъ плугъ мнѣ. Зналъ я по какимъ направленіямъ дѣйствуютъ силы въ плугѣ, зналъ, гдѣ, какъ и когда нужно нажать, но, пройдя шаговъ пять, шатаясь во всѣ стороны, я неуправился дальше съ плугомъ и сдѣлалъ огрѣхъ: плугъ выскочилъ и пошелъ по прежде сдѣланной бороздѣ. Лошадей я не успѣлъ остановить во-время, почему и пришлось тащить плугъ назадъ и пятить лошадей. Затѣмъ, чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Лошади виляли во всѣ стороны; когда нужно, насилу остановишь, понукаешь — не трогаются; безъ кнута не ходятъ хорошо, а кнутъ путается въ ногахъ, когда безъ того ходить неловко, махнешь кнутомъ — плугъ выпустишь. Плугъ-то заберетъ въ сторону, пластъ выйдетъ или очень широкъ и не срѣзывается, какъ нужно, или очень узокъ и сойдетъ на нѣтъ; то уйдетъ глубоко въ землю, такъ что лошади остановятся, то выскочитъ вонъ. Только-что наладишь, проѣдешь шагъ — опять что нибудь случится: волоки плугъ назадъ, а онъ все-таки 2—3 пуда вѣсомъ. На двухъ оборотахъ, усталъ страшно и потерялъ терпѣніе: такого испытанія не ожидалъ. Къ тому же, примѣшивалось сознаніе, что только портишь пашню, и кому-нибудь придется перепахивать. Взбѣшенъ и сконфуженъ былъ страшно. Бросивъ плугъ, я отошелъ въ сторону, чтобы поуспокоиться. Васильичъ смѣется. Промаялся я, такимъ образомъ, почти до вечера; ругался на чѣмъ свѣтъ стоитъ. Разъ хотѣлъ бросить кнутъ на землю, въ припадкѣ злости, да взмахнулъ неловко и хватилъ себя по носу. И больно, и смѣшно, и досадно. Только подъ конецъ дня я нѣсколько поналадился; по крайней мѣрѣ, не такъ часто приходилось таскать плугъ назадъ. Вспахалъ очень мало и пошабашилъ. Пріѣзжаю домой; надо выпрягать, а я не умѣю. Васильичъ гдѣ-то гулялъ, другихъ рабочихъ просить стыдно, тѣмъ болѣе, что я съ ними еще не ознакомился. Началъ разсматривать, соображать и выпрягъ-таки, хотя не такъ какъ нужно. Наказавъ шедшему въ ночное привести утромъ лошадей, я завалился спать.

Утромъ, во всемъ тѣлѣ чувствовалъ какую-то особенную боль; руки и ноги ныли. Отыскавъ Николая Ильича, я попросилъ его показать мнѣ, какъ нужно запрягать въ плугъ и выпрягать лошадей, что онъ и исполнилъ. Пахалъ въ этотъ день спокойнѣе, дѣло начинало ладиться: огрѣховъ было меньше и, хотя пахота выходила не хороша, но сравнительно съ началомъ — все же прогрессъ. На работѣ поразмялся: боль, которую чувствовалъ съ утра, прошла, и я чувствовалъ себя въ хорошемъ расположеніи.

Такъ и пошло. Пахалъ, да пахалъ и сталъ приноравливаться по-немногу. Лошади шли ровнѣе, плугъ выскакивалъ рѣже, но до сносной пахаты не дошелъ: пластъ выходилъ неодинаково широкъ и неодинаково толстъ. Когда начиналъ второй загонъ и прогонялъ середнюю борозду, лошадей привести на вёшку было нё кому — мнѣ въ пору было управляться съ плугомъ, а не править — и я страшно бился и волновался. Ѣдутъ въ это время по пролегавшей вблизи дорогѣ мужички, немножко подгулявши, слышу — кричатъ: «Эй, ты… (слѣдуютъ неудобныя для печати слова, безъ которыхъ русскій человѣкъ — ни шагу) ѣхалъ бы лучше въ Питеръ, а то пашетъ тоже!»

Подъ конецъ, пришлось вспахивать дорогу, на которой земля была сильно убита. Трудненько было, да подошелъ Николай Ильичъ и помогъ.

Вспахавши этотъ участокъ, я сталъ его скородить. Работа эта состояла въ томъ, чтобы, идя между парой лошадей, запряженныхъ въ бороны, водить ихъ по пашнѣ. Цѣлый день я проходилъ такимъ образомъ и выскородилъ все, что было мною вспахано. Нѣсколько разъ наступала лошадь мнѣ на ногу, да не больно, потомъ раза два выскакивала изъ постромокъ при поворотахъ. Работа эта показалась мнѣ скучною.

Все время, пока я пахалъ и скородилъ, мнѣ приносили завтракать и полудневать. Вмѣстѣ со мною ѣлъ и дневной пастухъ лошадей, пасшихся на прилежащемъ лугу, мальчикъ Гриша, лѣтъ десяти. Кромѣ того, какъ пригонитъ онъ лошадей близко ко мнѣ, подойдетъ, ходитъ со мной рядомъ, болтая все время. Сочувствовалъ моему горю, что лошади лѣнивы и не дружны, покрикивалъ на нихъ. Маленькій ростомъ, толстенькій, въ зипунѣ чуть не до пятъ, черезъ плечо мѣшокъ, въ которомъ носилъ хлѣбъ, ножикъ, дудки, удочки. Фуражка, слишкомъ большая для него, нахлобучивается, закрываетъ глаза, и онъ то и дѣло поправляетъ ее. Круглое, слегка курносое личико съ ямочками на щекахъ; сѣрые, бойкіе глаза. Увидитъ, что лошадь думаетъ перейти на заказной лугъ, закричитъ и покатится въ ту сторону. Нельзя сказать — побѣжитъ: маленькій, кругленькій, ногъ не видно — именно, покатится.

Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мнѣ очень понравился. Вскорѣ послѣ моего пріѣзда, сидѣли мы въ рощѣ, пили чай и благодушествовали. Приходитъ извѣстіе, что Гришу лошадь убила, а немного спустя, явился и онъ, подалъ руку Ивану Иванычу, пригласили чай пить — сѣлъ, поднесли водки — выпилъ; ни малѣйшаго смущенія незамѣтно.

— Больно тебя зашибла лошадь?

— Нѣтъ, не дуже.

— Какъ же это случилось?

— Да, сталъ я садиться на кобылу. Лошади черезъ кусты подрали, впередъ ушли. Сѣлъ я — и кобыла за ними; не сдержу, волкъ ее зарѣжъ, да въ олешникъ. Меня и сшибло, не могъ сдержаться. Свалился въ кусты, а за уздечку держусь. Потащила-потащила, да я не выпустилъ!

— Какъ же ты садишься на лошадь? ты, вѣдь, ей подъ брюхо подойдешь.

— А сначала на шею. Она наклонится, я и влѣзу. Потомъ переползу.

Часто видалъ я его потомъ, проходя изъ лѣсу на мельницу, такъ какъ дорога проходила и черезъ тотъ лугъ, гдѣ паслись лошади. Ходитъ около ручейка, ловитъ руками рыбу, разговариваетъ съ нею.

— Здравствуй, Гриша!

— Здравствуй! И начинаетъ снимать фуражку, что, при ея величинѣ, затруднительно: задѣваетъ за затылокъ.

Съ лошадями замѣчательно смѣлъ и любитъ поѣздить верхомъ, чувствуя себя на лошади совершенно свободно. У него была облюбована одна лошадь изъ табуна, на которой онъ и разъѣзжаетъ всегда, какъ только понадобится перегнать лошадей на другое мѣсто или гнать домой.

Осенью пріучилъ онъ къ себѣ собаку, которую сначала водилъ на верёвочкѣ и съ ней возился цѣлый день, ловилъ, напримѣръ, полевыхъ мышей. Въ ловлѣ этой онъ достигъ совершенства: найдетъ норочку, заставитъ собаку рыть землю съ одного выхода, а къ другому приладитъ устьемъ мѣшокъ и ждетъ. Мышь уходитъ да уходитъ отъ собаки и зайдетъ въ мѣшокъ, а Гришѣ того и надо: вытащитъ, отдастъ собакѣ, а потомъ отправится искать новую норку. Разъ ему удалось затравить хорька, и надо было видѣть, въ какомъ восторгѣ онъ былъ и съ какимъ наслажденіемъ разсказывалъ, какъ это случилось.

Однако, благодаря тому, что онъ искалъ развлеченій, съ нимъ случилось непріятное происшествіе. Когда началась осенняя вспашка, то онъ постоянно бывалъ съ лошадьми около того мѣста, гдѣ пахали. Самъ терся около пахарей, а лошади бродили безъ присмотра. По сосѣдству лежало деревенское поле, на которое разъ лошади и зашли, что давно смотрѣли мальчишки изъ той деревни. Всѣхъ лошадей и загнали къ себѣ. Приходитъ Гриша въ овинъ, сообщилъ отцу о своемъ несчастьи, тотъ передалъ Ивану Иванычу, бывшему на току. Подошелъ послѣ и Гриша, со слезами разсказываетъ, какъ это случилось, стараясь конечно, выгородить себя, но это не помогло: пришлось ему отдать 2 р. 50 коп., чтобы не относился такъ небрежно къ своему дѣлу, а то было избаловался. Деньги ему были возвращены послѣ, когда попались въ Дѣдино лошади изъ той деревни.

Къ отцу Гриша замѣчательно привязанъ. Отецъ его — безсрочноотпускной солдатъ; почему въ началѣ покоса, за нимъ пріѣхали ночью изъ волости и увезли въ городъ. Сына онъ не будилъ. Не видя утромъ отца, Гриша спросилъ, гдѣ онъ, рабочіе сказали, что уѣхалъ за водкой, баринъ послалъ. Гриша сейчасъ же догадался въ чемъ дѣло, благодаря тому, что много толковалось раньше о требованіи на службу, и заплакалъ. Стоило, въ тотъ день заговорить съ нимъ объ отцѣ или помянуть при немъ, какъ губы у него начинали дрожать и на глаза навертываться слёзы. Цѣлый день онъ былъ скученъ: какъ же зато и радовался, когда отецъ вернулся на другой день!

Въ то утро, какъ увезли его отца въ городъ, рабочіе за завтракомъ говорили объ этомъ. Гриша былъ тутъ — и заплакалъ. Поплакалъ Гриша, а успокоившись немного, сквозь слёзы, говоритъ пресерьёзно:

— Пойду, въ воскресенье, къ сапожнику. Сапоги надо заказать.

Такъ курьёзно это вышло, что всѣ засмѣялись: слёзы объ отцѣ рядомъ съ заботою о сапогахъ. Онъ сознавалъ, что съ этихъ поръ о немъ некому будетъ позаботиться, что онъ самъ за себя отвѣтственъ. Меня поражало въ немъ, что онъ, такой маленькій, хорошо сознаетъ свое положеніе, какъ работника. Пришла как-то разъ на хуторъ его мать съ маленькой дочкой; захожу я, вечеромъ, въ семейную: возится Гриша съ сестренкой, та лопочетъ что-то, а онъ заливается хохочетъ.

— Отработаю, получу деньги, куплю хлѣба; тебѣ, мамка, два куля дамъ, куль тебѣ, да куль Анюткѣ; себѣ куль возьму, свой хлѣбъ будетъ.

— А батьку, что же?

— Батько самъ заработаетъ — сможетъ.

Лежу я, въ какой-то лѣтній праздникъ, въ своемъ корытѣ, да читаю послѣднюю книжку «Отеч. Зап.», вдругъ вбѣгаетъ Гриша.

— А! вотъ гдѣ ты! Я тебя давно ужь ищу. Бѣгалъ-бѣгалъ. Въ молочную заходилъ, въ домѣ спрашивалъ, а ты вотъ гдѣ. Пойдемъ, угощу. Изъ своихъ рукъ поднесу.

Ведетъ меня, взявши за руку, въ семейную, гдѣ сидятъ его мать и отецъ за полуштофомъ. Гриша наливаетъ стаканъ водки, беретъ въ руки и подноситъ мнѣ.

— Вотъ и я тебя угощаю. Пей до-дна.

— Будь здоровъ, Григорій!

Онъ пивалъ иногда у меня чай и поэтому, вѣроятно, считалъ долгомъ угостить меня.

Вѣчно веселый, живой какъ ртуть, умный, бойкій, онъ производилъ на меня сильное, пріятное впечатлѣніе. Прелестный мальчикъ!

Кончивъ скородьбу, я началъ косить. Въ рядъ съ рабочими я становиться не хотѣлъ, боялся мѣшать имъ, почему и сталъ отдѣльно. Опять страшно тяжелою показалась мнѣ эта работа. Сильная одышка и приливы крови къ головѣ больше всего мѣшали работать. Точить умѣлъ плохо, коса оказалась расклиненною, сидѣла плохо, чего я не замѣчалъ цѣлый день, а показали рабочіе на другой ужь день; косить отъ этого было еще труднѣе. Косилъ нечисто и тихо. Разсчитавъ, во время отдыховъ, сколько могу выкосить за день, увидалъ, что едва-едва смогу съ ⅛-ю десятины; заурядный же рабочій выкоситъ ¼, а хорошій косецъ — ⅓.

Вскорѣ присталъ ко мнѣ старый знакомый, Семенъ, тоже только-что начавшій косить. Вдвоемъ мы прокосили три дня, а потомъ пошли выкашивать дорогу вмѣстѣ съ двумя рабочими, затѣмъ, и съ артелью — на клеверъ. Гнаться за рабочими я немогъ, но увидалъ, что помѣхи не будетъ; становился я самымъ заднимъ, сзади только Семёнъ, а сейчасъ передо мною — Васильичъ. Наше тріо и отставало, да отставало; рабочіе кончали прокосъ, начинали новый, нагоняли насъ и, перейдя съ прокоса на прокосъ, шли снова впереди. Сдѣлавъ 3 — 4 прокоса, всѣ усаживались курить и звали насъ. Пріѣхавъ сюда, я не курилъ, но, когда выкашивали дорогу, одинъ изъ рабочихъ сталъ меня убѣждать: «Что же такъ будешь сидѣть, безъ дѣла! Рабочему нельзя не курить. Староста и посидѣть не дастъ, не дастъ и отдохнуть хорошенько, сейчасъ погонитъ. А куришь — покурить дастъ».

Усядемся въ кружокъ, всѣ закурятъ, и пойдутъ шутки, разсказы о попѣ, попадьѣ, батракѣ и тому под., неудобные, большею частью, для печати. Разсказчикомъ главнымъ былъ безсрочно отпускной солдатъ, Дмитрій. Анекдотовъ онъ зналъ массу и умѣлъ ихъ такъ мастерски разсказывать, что возбуждалъ интересъ во всѣхъ. Странное дѣло: читалъ я, кажется, много, и разсказать бы есть что, но я чувствовалъ полнѣйшее безсиліе передъ Дмитріемъ. Непріятное сознаніе, что русскій русскимъ ничего разсказать не можетъ или разскажетъ совершенно непонятно для нихъ и неиніересно. На работѣ Дмитрій бывалъ всегда веселъ, въ хорошемъ расположеніи духа, похохотать вообще любилъ. Одно только озабочивало его: чтобы не потребовали на службу, и поэтому часто спрашивалъ о ходѣ военныхъ дѣйствій. И пришлось-таки ему идти на службу. На дорогу онъ получилъ только 1 р. 50 к., такъ какъ все жалованье, которое онъ получалъ, шло на содержаніе семьи, состоявшей изъ жены, двухъ дочекъ, одной — грудной, другой — лѣтъ 10-ти, и слѣпой старушки-матери. Въ послѣднемъ письмѣ онъ писалъ, что стоятъ подъ Карсомъ гдѣ-то, слышна стрѣльба изъ пушекъ, скоро-скоро въ бой пойдутъ. Побаивался онъ, должно быть, и непріятно, жутко себя чувствовалъ, такъ какъ на каждой строчкѣ встрѣчается: «молитесь обо мнѣ Богу». Въ томъ же письмѣ онъ спрашиваетъ жену, выжала ли она десятину ржи, что обязалась раньше сдѣлать.

Ходила его жонка въ волость, подавала прошеніе о пособіи, такъ старшина постращалъ ее въ холодную посадить.

— Не вздумай еще въ городъ идти. Вашу братію пускать не велѣно.

Что-то давно нѣтъ писемъ отъ Дмитрія. Жаль, если не дошла до Бога молитва слѣпой матери, и какая-нибудь шальная пуля или турецкій штыкъ уложили его на вѣчный покой, отправили въ ту страну, гдѣ не будетъ думаться: «какъ-то пожинаетъ жонка съ дѣтками? Кто-то ей дровецъ навозитъ (лошади-то своей нѣтъ)? Гдѣ-то хлѣба достанетъ? Урожай-то плохъ, въ кусочки туго подаютъ». Не будетъ ужь разсказывать о томъ, какъ жидъ на войну собирался и его спрашиваютъ: «Что же ты дѣлать тамъ будешь?» «Какъ что? Сражаться. Двухъ-трехъ убью, да и домой приду». — «Ну, а какъ тебя убьютъ?» — «А за что? что же я имъ худого сдѣлалъ?»

Останется живъ, руки и ноги будутъ цѣлы — явится опять сюда, пойдетъ размахивать косою, про турку разсказывать. Впрочемъ, можетъ быть, и не услышишь отъ него разсказовъ. Есть у насъ, напримѣръ, отставной солдатъ, участвовавшій въ нѣсколькихъ походахъ, былъ на Кавказѣ, въ Туречинѣ, такъ отъ него никакихъ разсказовъ о прошломъ не слышно. Рѣдко-рѣдко и въ разговоръ вступаетъ.

Услыхалъ онъ разъ, что Петръ разспрашиваетъ, отколѣ вата берется, и говоритъ:

— Знаетъ ли кто, на чемъ вата родится?

— А на чемъ?

— Трава такая есть, вотъ въ родѣ какъ у насъ на низкихъ мѣстахъ родится, бѣлое сверху; сѣется она. Шелкъ вотъ тоже. Знаете ли, изъ чего онъ дѣлается?

— Нѣтъ, не знаемъ.

— Червяковъ взанарокъ содержатъ; деревья для нихъ садятъ, кормятъ. Червякъ-то, и завертывается, вотъ какъ иногда на древахъ здѣсь бываетъ. Потомъ это и разматываютъ.

— Мы этотъ Карсъ брали ужь, да опять назадъ отдали, сказалъ онъ, услыхавъ, какъ я сообщалъ о побѣдѣ подъ Карсомъ.

Разговорился онъ какъ-то разъ, противъ обыкновенія, съ Иваномъ Иванычемъ.

— Ты, говорятъ, въ Карсѣ былъ?

— Нѣтъ, нашъ полкъ не входилъ. Мы только стояли подъ нимъ.

— И въ перестрѣлкахъ бывалъ?

— Случалось, какъ Шмеля усмиряли. Строили мы тогда дорогу. Холодно. Выроемъ ямку, въ серединѣ костеръ разложимъ, уляжемся вокругъ огонька. Уснетъ, бывало кто, шинель сожжетъ, или сапогъ спалитъ. Сколько шинелей пожгли. Всю зиму почитай такъ прожили.

— А харчи каковы были?

— Плохи. Сухари такіе, что жевать нельзя: на половину песокъ. Сухіе — страсть. Разотрешь, разведешь въ водѣ, да и пьешь съ водою-то, чтобы на зубы не попадали.

— Крестъ кавказскій дали тебѣ?

— Нѣтъ. Медаль на егорьевской лентѣ есть.

— Что же, пенсію получаешь?

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Просилъ, да сказали, что молодъ, нельзя. Да ужь счастье мое такое. Просилъ, хоть бы сорокъ то рублей выдали, что на обзаведенье даются безсрочнымъ — старъ, говорятъ — и тѣхъ не дали.

Больше же онъ молчалъ и работалъ. Что онъ въ это время думаетъ — Богъ вѣсть. Лицо окружено густою растительностью; фуражка нахлобучена низко, такъ что лица собственно и не видно: одна борода, на которой ничего не выражается; изрѣдка только шевелится усъ и изъ бороды выползетъ какое-нибудь слово. Никогда и никуда не заторопится, ни одного рѣзкаго движенія не сдѣлаетъ: громко слова не скажетъ, выругается — такъ и то не повышая голоса. Хохота его я не слыхивалъ, а улыбку только потому и замѣтишь, что носъ къ бородѣ наклонится, какъ будто разглядѣть ее хочетъ.

Николай Ильичъ назвалъ его какъ-то невзначай «Китаемъ», да такъ и прилипло къ нему это прозвище, и пошли съ тѣхъ поръ его звать «дядя Китай» даже въ той деревнѣ, гдѣ его семья, и тамъ какъ-то узнали, и зовутъ его такъ.

Первымъ по силѣ въ артели былъ рабочій Иванъ, молодой еще парень, лѣтъ 27. Его довольно круглое лицо, окаймленное небольшою бородсю, съ узенькими, полузаплывшими, сѣрыми глазами при улыбкѣ, производило непріятное впечатлѣніе. Да и улыбка-то была какая-то насильственная. Первое время, какъ я косилъ съ артелью, онъ во время отдыховъ, большею частью, молчалъ, слушалъ, что разсказываютъ, похохочетъ, но самъ ничего не разсказывалъ. Забавлялся тѣмъ, что поймаетъ какое нибудь насѣкомое, кузнечика, напримѣръ, и начнетъ угощать сокомъ изъ трубки. Тотъ корчится, а Иванъ смотритъ съ улыбкой, а при особенно сильныхъ конвульсіяхъ насѣкомаго, и захохочетъ. Сказывали, что когда онъ жилъ еще въ своей деревнѣ, ребятишкамъ тамошнимъ бѣда была: чуть только напьется, проходу имъ не давалъ, и тѣ его боялись. Странно, что его не боится сынишка, здоровенный мальчуганъ, лѣтъ трехъ. Собаки его боятся, лошади тоже: самая лѣнивая летитъ, когда онъ правитъ.

Косилъ онъ хорошо: гналъ широкій прокосъ, чисто, неспѣша и какъ будто не уставая. При возкѣ сѣна и сноповъ, онъ накладывалъ больше всѣхъ возы и почти всегда первымъ. На этой работѣ онъ бывалъ веселъ и говорливъ, вѣроятно, благодаря присутствію бабъ, съ которыми любилъ повозиться. Молотилъ превосходно. Вообще, заурядная батрацкая работа ему ни почемъ.

Съ перваго взгляда могло показаться, зачѣмъ такой ловкій и сильный рабочій живетъ въ батракахъ, а не ведетъ своего хозяйства. Было и у него хозяйство, были лошади, корова, все какъ слѣдуетъ, и все прахомъ пошло. Лошадей — одну загналъ, другихъ продалъ, а деньги пропилъ. Пьянство-то у него и было главной причиной, что онъ очутился въ батракахъ. Стоило ему выпить полуштофъ — давай другой, третій, и пьетъ, пока не свалится. Къ тому же, одинъ пить не любитъ: непремѣнно подберетъ компанію и угощаетъ, не жалѣя ничего — что ни попадетъ подъ руку, пропьетъ. И это въ какое угодно горячее, рабочее время, лишь бы было на что. Въ это лѣто, каждое почти воскресенье напивался. Возьметъ денегъ на сапоги и пропьетъ, кстати и армякъ заложитъ, телегу разъ продалъ, овецъ послѣднихъ, и что дали денегъ — пропилъ. Семьѣ ѣсть нечего, хлѣба нѣтъ, а изъ жалованья то и захватятъ, что харчами заберутъ изъ Дѣдина. Повезъ осенью продавать льняное сѣмя — половины денегъ не привезъ. Станетъ что-нибудь говорить жонка — бить ее примется, и бьетъ не на животъ, а на смерть. А въ то же время задѣнь кто-нибудь его жонку — бѣды надѣлаетъ.

Случилось по осени два праздника сряду. Иванъ пропалъ и на третій день пришелъ въ овинъ, когда уже высадили рожь, и пьяный. Заставлялъ староста молотить, не слушается. Стали уговаривать бабы. «Развѣ такіе черти, какъ я, молотятъ?» сказалъ онъ съ какою-то горечью и засмѣялся, но какъ-то надтреснуто вышло и оборвалось. Не знаю, откуда явилось у него такое настроеніе, раньше я его такимъ не видалъ. Голова ли трещала отъ двухдневнаго, безпрерывнаго пьянства, или что-нибудь горькое думалось — узнать нельзя. Словъ у него нѣтъ для выражеженія чувствъ, да еслибъ и были, такъ какъ-то не въ натурѣ русскаго человѣка размазывать.

Совсѣмъ не похожъ на Ивана другой рабочій Павелъ. «Не гляди на него, что онъ мѣшковатъ, носъ башмакомъ, ходитъ бокомъ, не спѣша да почесываясь онъ вездѣ бабу найдетъ: все будетъ сидѣть коло ее, пока не высидитъ», говорилъ Николай Ильичъ. Павелъ шутилъ и острилъ постоянно, но нельзя сказать, чтобы остроумно, а только смѣшно. Суть его шутокъ въ томъ, что перекувырнетъ какъ-нибудь слово, сдѣлаетъ неправдоподобное объясненіе, сравнитъ несравниваемые предметы. Разсказывать онъ тоже не разсказывалъ, а посмѣяться любилъ. Не глупъ, сметливъ, на работѣ толковъ, но по характеру какъ-то безформенъ, дряблъ. Стоитъ ему выпить стакана два водки и онъ не то чтобы опьянѣетъ, а какъ-то раскиснетъ. Дѣйствовать прямо и открыто не любитъ. Сошелся онъ съ кухаркой, готовившей кушанье для рабочихъ. Скоро всѣмъ стало это ясно, и, разумѣется начались шутки. Заставить молчать открытымъ протестомъ — не хватало духу, скрыть совершенно — не умѣлъ, а жить открыто — не рѣшался. Онъ только отнѣкивался; на шутки хотя сердится, но сдѣлаетъ видъ, что не понимаетъ или понимаетъ иначе; большею частью смолчитъ, только злобно взглянетъ.

Первыя полторы недѣли косьбы погода была сырая, солнышко рѣдко проглядывало, и цѣлый день стоялъ туманъ; нѣтъ-нѣтъ дождь пойдетъ, а иногда зарядитъ съ утра да до вечера. Не весело было и работать. Я уже попривыкъ косить: той страшной устали, которую чувствовалъ при началѣ, не было, и я останавливался на прокосѣ только наточить косу, но все-таки косилъ вдвое медленнѣе рабочихъ. Кончатъ тѣ прокосъ, идутъ назадъ и. поровнявшись съ мною, кто-нибудь заговоритъ со много.

— Что, побратимъ, рѣжешь?

— Рѣжу, братъ, рѣжу.

— Востра ли коса? Дай повострю.

Иной возьметъ у меня изъ рукъ косу и попробуетъ покосить.

— Давно ли она клёпана?

— Давно ужь, третьяго дни.

— Надо побить, плохо рѣжетъ.

— Вотъ ужо попрошу Петра, побьетъ.

Клепать я не умѣлъ, да не пробовалъ и учиться. Сначала хотѣлось добиться того, чтобы чувствовать измѣненія въ наладкѣ косы, чтобы знать что, гдѣ и когда нужно поправить.

На работу выходили очень рано: только-что разсвѣтаетъ, солнышка еще не видно, а староста подниметъ уже всѣхъ. Я часто просыпалъ и выходилъ на работу часомъ-двумя позднѣе, благодаря тому, что по вечерамъ долго не ложился спать, по старой привычкѣ. Около девятаго часа утра завтракали, выпивая передъ ѣдой по стаканчику водки, которая была очень кстати. Въ первомъ часу обѣдали, послѣ чего заваливались всѣ спать часа на два. Отдохнувши, опять на работу. Часовъ въ шесть вечера полудновали и затѣмъ работали — пока солнце за лѣсъ — часу до десятаго вечера. Поужинавъ, ложились спать и спали, пока не явится будить староста.

Выскочилъ, наконецъ, хорошій денёкъ. Всѣ отправились разбивать сѣно, лежавшее въ прокосахъ, чтобы высушить, пользуясь хорошимъ днемъ. Какъ ни проста эта работа: ходи съ граблями вдоль валовъ да разбивай сѣно, но все-таки я шелъ далеко позади всѣхъ. Оказалось, что и она требуетъ навыка и сноровки. Около полудня, на небѣ показались тучки, обѣщавшія дождь, почему и начали сгребать сѣно и складывать въ копны. Гресть-то хотя и тихо я могъ, но носить охапки и класть въ копны не умѣлъ.

Наконецъ, настала давно жданная хорошая погода. Въ первое же воскресенье, явилось много поденщицъ, которыхъ и отправили гресть сѣно; послѣ же обѣда, пошли и рабочіе. Работа эта веселая, праздничная; всѣ принаряжены, народу много, и дѣло идетъ живо. Съ одиннадцати часовъ дня, до поздняго вечера посидѣть приходится только во время полудня, за ѣдой, а то все одно и тоже; греби, да носи; не тяжело, но надоѣдливо.

На другой день, сѣно, сложенное въ копны, принялись возить въ сарай. Такъ какъ не было одного изъ рабочихъ, лошадь была свободна, то и мнѣ было позволено возить. Лошадь запрегъ мнѣ Семенъ, я же только вымазалъ телегу дегтемъ. Какъ неумѣющему накладывать воза, мнѣ дана была въ помощницы баба, которая и становилась на телегу укладывать и утаптывать сѣно; я же подавалъ его снизу вилами. Уложивъ 1½ копны, я увязалъ возъ и подалъ возжи топтальщицѣ, которая и поѣхала, сидя на верху воза, я же пошелъ пѣшкомъ.

— Что же ты сюда не лѣзешь?

— Поѣзжай, я и такъ дойду. Вѣдь не шибко поѣдешь, поспѣю.

— Боишься видно?

— Нѣтъ не боюсь, а зачѣмъ же лошади лишнюю тяжесть везть?

Мнѣ не хотѣлось только признаться, а въ дѣйствительности я побаивался: а ну какъ опрокинется телега? Не очень пріятно будетъ летѣть съ верху; къ тому же, на дорогѣ придется переѣзжать черезъ двѣ канавы, долго ли до грѣха? Однако, возъ прослѣдовалъ благополучно до сарая, гдѣ складывалось сѣно. Тамъ шла толкотня отъ раньше пріѣхавшихъ. Каждый возъ живо развязывался, ловко подвертывался и опрокидывался, затѣмъ уѣзжали за новымъ. Сваливши свой возъ, я сталъ въ тупикъ передъ самою простою вещью: какъ связать удобнѣе веревку, и, связавъ кое какъ, вывелъ лошадь изъ сарая, сѣлъ съ поденщицей на телегу и возжи ей отдалъ. Вслѣдъ за другими, мы поѣхали во всю прыть, на которую былъ способенъ нашъ конь; я старался только усидѣть. По дорогѣ еще сносно было, но какъ поѣхали вскачъ по полю, я закаялся и ѣздить, а предпочиталъ послѣ ходить прямою дорогою черезъ овесъ. Каждый старался поскорѣе подъѣхать къ облюбованной имъ копнѣ, живѣе уложить возъ и уѣхать первымъ. Веревка частью распустилась у меня по дорогѣ, а остальное на силу распуталъ, когда пришлось увязывать возъ.

Этотъ день я провозилъ сѣно, но на другой день явился уходившій рабочій, и меня послали въ сарай прибирать сѣно вмѣстѣ съ поденьщицами. Возъ за возомъ въѣзжаетъ въ сарай; развяжутъ, подъѣдутъ половчѣе, затѣмъ трое или четверо становятся съ вилами въ рядъ съ одной стороны, съ другой имъ помогаютъ, и возъ сѣна, въ два-три-пріема, черезъ головы рабочихъ, поднимается на нужную высоту, гдѣ я и еще одинъ снимали сѣно съ вилъ и перекатывали его дальше къ бабамъ, которыя и разравнивали. Работа идетъ живо, усиленно; быстро опоражниваются всѣ телеги и отправляются за новыми возами, прибирающіе же отдыхаютъ, пока не подъѣдутъ снова. На верху очень жарко, душно и всѣ мокры отъ пота. При приборкѣ, я наткнулся разъ на вилы и укололъ руку.

Въ одинъ изъ дней уборки сѣна, подаю я въ сараѣ сѣно на верхъ, Иванъ Иванычъ стоитъ тутъ же, разговариваетъ; входятъ въ сарай человѣкъ шесть незнакомыхъ людей. Поговорилъ одинъ изъ нихъ что-то съ Иваномъ Иванычемъ, и тотъ отправился съ ними по хозяйству: любопытство бабъ возбудилось.

— Кто это? спрашиваютъ онѣ меня.

— Не знаю.

Черезъ нѣсколько времени, они вернулись въ сарай осматривать укладку сѣна. Одинъ, юркій такой, увидавъ вилы, заговорилъ о непрактичности такихъ и что, ему кажется, деревянныя, иного устройства удобнѣе. Ушли.

— Нѣмцы, что-ли это? говорятъ бабы.

— Нѣтъ, русскіе.

— Что же они, какъ говорятъ?

— По русски же.

— И одѣты то не по нашему. По городски, что-ли?

— По городски.

Одна изъ поденьщицъ, нѣмая, стала передразнивать жесты толковавшаго о непрактичности вилъ; вышло похоже. Всѣ засмѣялись.

Разсказывалъ про нихъ же послѣ одинъ мужикъ.

— Началъ-было только я косить послѣ обѣда. Подошли они съ бариномъ ко мнѣ; посмотрѣли какъ кошу; потомъ одинъ взялъ у меня косу, попробовать вздумалъ. Вижу — тычетъ въ землю; побоялся, что сломаетъ.

— Дай, говорю, баринъ, поточу… Спасибо отдалъ.

Былъ послѣ Иванъ Иванычъ на постояломъ дворѣ, хозяинъ котораго сообщилъ, что заѣзжали къ нему нѣмцы, какъ называлъ ихъ онъ, которые осматривали хозяйство-де у васъ.

Эти нѣмцы-русскіе, обучающіеся сельскому хозяйству въ одномъ изъ земледѣльческихъ учебныхъ заведеній и пріѣзжавшіе сюда съ однимъ изъ профессоровъ, должно полагать, на практику, въ разговорѣ съ Иваномъ Ивановичемъ выражали свое недоумѣніе, чему можно выучиться по хозяйству, работая, какъ обыкновенный работникъ. Говорили, что должно же существовать раздѣленіе труда, что не всѣмъ же работать — нужно кому нибудь и руководить работами.

Соглашаясь на послѣднее, все-таки непонятнымъ кажется, какъ можно руководить, не зная работъ, не умѣя показать никому самаго обыкновеннаго пріема какой нибудь работы. Возможно ли тогда вести какой нибудь новый, незнакомый окружающему люду способъ обработки земли? Развѣ оцѣнишь тогда работу, увидишь, хорошо ли и добросовѣстно она сдѣлана? развѣ будешь знать, сколько, когда, въ какое количество времени можно сдѣлать ее и за какую цѣну? Придется, пожалуй, держать при себѣ помощниковъ, которые бы умѣли и могли работать. Не говоря уже о томъ, что не будешь знать ни натуры рабочихъ, ни ихъ потребностей, что, какъ люди, они будутъ совершенно незнакомы такому руководителю, такъ же какъ и языкъ ихъ и понятія — развѣ возможно будетъ при такихъ условіяхъ поставить хозяйство на желаемую ногу, несмотря даже на помощниковъ-мужиковъ, расходъ на которыхъ, все-таки, ляжетъ на хозяйство лишнимъ бременемъ?

Въ два дня все сухое сѣно было перевезено, прибрано, и мы снова отправились косить клеверъ, съ которымъ скоро прикончили и принялись за траву. Я уже поприсмотрѣлся къ порядкамъ, и то сильное впечатлѣніе, которое производило на меня по началу постоянное стремленіе рабочихъ просидѣть безъ дѣла, лишь бы староста или баринъ не видали, значительно сгладилось. Точно, они старались и въ покосъ просидѣть подольше, побольше отдохнуть, чего, конечно, не дѣлали бы, еслибъ работали на себя, но знали и мѣру. Придутъ, напримѣръ, послѣ обѣда косить.

— Закуривай, ребята! Петръ придетъ, не дастъ покурить. Закурятъ и просидятъ съ полчаса; но, принявшись косить, курили только черезъ извѣстное количество прокосовъ, будь это при старостѣ, или безъ него. Иногда староста понажметъ на прокосъ, а иногда и рабочіе, видя, что накосили мало, приналягутъ, чтобы не стыдно было передъ старостой и не дать тому права говорить, что плохо работали, хотя это онъ скажетъ, по обязанности, всегда. Иногда же чаще садились курить, въ особенности въ дождливую погоду. Разъ, во время отдыха, Петръ прилегъ и заснулъ. Тотчасъ же рабочіе притихли, чтобы не разбудить его, и такъ просидѣли довольно долго. Поднявшись, Петръ, хотя и замѣтилъ, что долго просидѣли, но ничего не сказалъ, кромѣ какъ: «Курить — курите, да и косить надо!» Кто поступалъ въ артель, тотъ долженъ былъ тянуться за всѣми; каждый смотрѣлъ, чтобы никто меньше другихъ не сдѣлалъ, а не можешь — не становись въ рабочіе. Каждый долженъ пройдти столько же прокосовъ, какъ и другіе; если почему либо остался, то кончи тогда, когда тѣ будутъ отдыхать, и догони ихъ. Рабочій, шедшій впереди, на 1-мъ прокосѣ, дѣлался какъ бы распорядителемъ всѣхъ: отъ него зависитъ скорость работы, когда закуривать и когда приниматься снова за косьбу. Рядъ косцовъ устанавливался такъ, что на лѣвомъ боку были лучшіе косцы, потомъ постепенно хуже и хуже, а на правомъ оказывались самые плохіе. У насъ первымъ шелъ Павелъ, по поводу чего у него было въ началѣ покоса соперничество съ Иваномъ.

При уборкѣ сѣна, каждый долженъ привести то же количество возовъ и даже копенъ, какъ и другіе; хоть до полночи вози, если не поспѣваешь за всѣми. Работа ведется рьяно, и если у кого завалится возъ на дорогѣ, того изругаютъ какъ нельзя хуже за задержку работы: не умѣешь наложить воза — не нанимайся въ рабочіе, не возить за тебя другимъ.

Помню такой случай съ Петромъ: разъ, вечеромъ, ему хотѣлось на послѣдніе воза забрать все оставшееся на лугу въ копнахъ сѣно; приходилось, почитай, по двѣ копны на брата. Желая самъ взять двѣ копны, онъ позвалъ меня — я тутъ на грѣхъ подвернулся — топтать. Уложили; копны попали большія, и возина вышелъ громадный. При увязкѣ, сбился на одинъ бокъ; поправляли, поправляли, а все-таки того и гляди завалится, но дѣлать нечего, не перекладывать. Я влѣзъ наверхъ воза, чтобы перемѣстить своимъ вѣсомъ центръ тяжести, а Петръ повелъ подъ узцы лошадь. Поѣхали; душа у меня въ пятки ушла. Немного было осталось ѣхать до мѣста, пришлось спускаться съ горки, колесо съ той стороны, которая нависла, и попади въ рытвину; возъ на бокъ, меня чуть не закинуло въ рожь… Представьте себѣ положеніе Петра, который только что передъ этимъ ругалъ одного рабочаго, что тотъ, заваливъ возъ, задержалъ другихъ. Попробовали было мы вдвоемъ поднять, да непосильно. Подъѣзжаютъ рабочіе, и еще издали слышно, что хохочутъ надъ нами, а выруганный раньше злорадно кричитъ: «Что! самъ завалилъ!» Всѣ шутятъ, хохочутъ, а Петру и осердиться нельзя. Подняли возъ, перетянули, часть сложили на другой и поѣхали.

Покосъ — самая горячая пора, въ которую нельзя терять ни минуты. Рабочіе знаютъ это и сознаютъ свою силу. Въ обыкновенное время, что и когда бы староста ни приказалъ, прекословить ему не будутъ и сдѣлаютъ; поворчатъ подъ носъ, будутъ дѣлать нехотя, но все-таки сдѣлаютъ; въ покосѣ же — не то. Выдался разъ отличный денёкъ. Съ ранняго утра пошли косить, захвативши и грабли, чтобы сначала косить, а, чуть сойдетъ роса — разбивать валы. Покосили; вода пообсохла, и подошло время завтрака, а Петръ заставляетъ еще по покосу пройдти. Прошли. За тѣмъ Петръ думалъ было заставить разбивать ряды, но не тутъ-то было: рабочіе — косы и грабли на плечи и домой-завтракать. Такая же исторія повторялась и послѣ иногда. Въ условіи при наймѣ хотя и говорится, что съ работы, безъ дозволенія старосты, не уходить, по до условій ли въ покосѣ, да еще когда ѣсть хочется.

Подошла жатва. Жницъ явилось много, и поле скоро оголилось. Послѣ проскочившихъ-было дождей наступила сухая погода, почему и принялись за возку сноповъ. Я не возилъ, а прибиралъ снопы съ поденщицами на хлѣбномъ дворѣ. Приборка состояла въ томъ, что на землю сначала становился стоймя рядъ сноповъ верхъ колосомъ, затѣмъ на этотъ рядъ и накладывались снопы въ лежку. Я и еще рабочій подавали снопы, а бабы укладывали. Кладка постепенно становилась выше и выше, и подъ конецъ ея пришлось кидать снопы на высоту 1½ саженъ. При возкѣ сноповъ является опять таже живость, тоже соревнованіе между рабочими, что и при возкѣ сѣна. Петръ и Иванъ привезли двумя возами больше, чѣмъ каждый изъ остальныхъ, а самый плохой — вдвое больше, чѣмъ Васильичъ, который обладаетъ силою большею, чѣмъ кто-либо изъ артели. По крайней мѣрѣ, онъ перетянулъ на палкѣ Ивана, который за то его и побаивается; въ другой разъ, боровшись съ Павломъ, легко перекинулъ того черезъ себя. Несмотря на такую силу, незнаніе пріемовъ, которые вѣками выработались у крестьянъ, неимѣніе сметки и способности приспособляться въ каждомъ данномъ случаѣ заставляли его оставаться далеко позади.

При возкѣ сноповъ у насъ появился новый полевой работникъ — женщина. Высокаго роста, плотно сложенная, некрасивая, говоритъ рѣзко и крикливо («такая ужъ у меня говорка: я и не сержусь, а выходитъ будто съ сердца»), держитъ себя независимо.

— Я ее давно запримѣтилъ разсказывалъ Николай Ильичъ: — былъ какъ-то въ деревнѣ, тутъ недалеко; вижу баба пашетъ, и отлично нашелъ; недалеко отъ ее мужикъ тоже пашетъ. Не заладилось что-то у мужика, закричитъ какъ на него баба, подошла, учитъ; загоняла совсѣмъ. Любопытно мнѣ это показалось, спросилъ въ деревнѣ, что это за баба. Батрачка, говорятъ, того мужика, да она его шпыняетъ. Жила она раньше на постояломъ дворѣ кухаркой, я и тамъ справился. — Хвалятъ. Понадобилась послѣ намъ въ застольную кухарка, она и перешла.

Въ кухаркахъ Марья ужилась, однако, недолго: поссорилась съ женою старосты Петра, а та имѣетъ сильное вліяніе на своего мужа. Къ тому же, рабочіе были недовольны ею, хотя она готовила чисто, вкусно, умѣла разнообразить столъ изъ тѣхъ матеріаловъ, какіе давались. Крестьяне изъ сосѣдней деревни увѣряли, что Марья слово знаетъ и поэтому хлѣба на каждаго человѣка въ застольной выходитъ меньше, чѣмъ у нихъ въ семьяхъ, а не оттого, что варево лучше. Рабочіе недовольны были, вѣроятно, тѣмъ, что она держала себя строго, не давала уносить съ собою хлѣба, а приходи и ѣшь. Обѣдать давала всѣмъ вмѣстѣ и въ опредѣленное время, такъ же и завтракъ; опоздавшему не по дѣлу не давала ѣсть одному и ругалась. Начались мелкіе, неуловимые подкопы, противъ которыхъ не убережешься: чуть хлѣбъ плохо испеченъ — къ барину съ жалобой, въ воровствѣ уличали; но факты были такіе, что ничего не доказывали, а то, что продуктовъ выходило менѣе, чѣмъ у предыдущей кухарки — это говорило за нее. Преслѣдованія, придирки на каждомъ шагу, ругань доняли таки ее, наконецъ: она явилась къ барину и сказала, что доживетъ только до году, до срока, а дальше не можетъ, и просила пріискать другую крхарку. Иванъ Иванычъ назначилъ ее въ подойницы, и хотя это уже пониженіе — не по жалованью (жалованье одно и то же 2 р. въ мѣсяцъ), а по должности — но Марья осталась, несмотря на то, что ее снова приглашали на тотъ постоялый дворъ, гдѣ она жила раньше. На скотномъ дворѣ, гдѣ подойница, жена Петра, тоже была ея врагомъ, преслѣдованіе не прекратилось: наговоры, сплетни, ругань сыпались безостановочно. Кто-то отрѣзалъ хвостъ у лошади, на которой она возила молоко, это считается оскорбленіемъ и ставилось въ укоръ Марьѣ. Несмотря на это, Марья жила, дѣлала свое дѣло, отругивалась, смѣялась и держала себя какъ ни въ чемъ не бывало, не мѣняя своихъ рѣзкихъ манеръ и ничѣмъ не поступаясь. Лѣтомъ нынче приходилось убавить подойницъ; Иванъ Иванычъ спросилъ ту, которая играетъ роль хозяйки на скотномъ дворѣ, которой отказать, указали на Марью. Назначили Марью въ полевыя работницы — еще пониженіе — но она ни слова противъ и принялась за работу; да еще какъ принялась! Снопы возила заурядъ съ Павломъ, первая за Петромъ и Иваномъ; ни одинъ возъ не завалился, каждый отлично уложенъ и отлично связанъ. Рабочаго, что обучалъ меня курить, положительно загоняла, забила.

Послѣ возки, ее поставили перепахивать сохою подъ рожъ — пахала и соху налаживала, что не всякій мужикъ сдѣлаетъ. Косить умѣетъ. Жаль, не пришлось мнѣ увидать ее заурядъ съ артелью, да думаю, что согналась бы.

За какую бы работу она ни взялась — каждую дѣлаетъ чисто, отчетливо, толково. Да и не мудрено: чуть не съ 12-ти лѣтъ она пошла на работу, а умомъ и силой Богъ не обидѣлъ. Замужъ вышла молодою и, вѣроятно, натерпѣлась съ мужемъ горя: ревнивый былъ страшно. Разсказывала она какъ-то разъ:

" --Бывало, на пригонѣ возишь съ нимъ сѣно, такъ стану прибирать наверху; молодые парни тамъ видятъ, что мужикъ злится, сердится, самъ не въ себѣ, на смѣхъ примутся со мной баловать; я и не рада: знаю, что послѣ достанется. Того стукнешь, другого — не отстаютъ. Сбросятъ, бывало, къ нему на возъ, онъ клочить примется. Ужъ такъ отъ его доставалось; не въ терпёжъ пришлось! Молотили разъ на току; поставили меня ребята молодые въ свою вятку, балуются; онъ злится, ничего подѣлать не можетъ; они хохочутъ, а мнѣ не до смѣху. Отмолотили — мужъ ко мнѣ, да какъ цѣпомъ стукнетъ. И больно-то, и зло-то меня взяло… Ловко какъ-то пришлось — подмяла я его подъ себя, держу за глотку, спрашиваю: «Будешь ты, будешь?» Возится онъ, «пусти, говоритъ, пусти!» — «Не пущу. Скажи, что не будешь больше драться!» Давлю за глотку, хрипѣть началъ. Поворочался, поворочался, видитъ, что не вывернуться. «Не буду», говоритъ. «Побожись!» Побожился — отпустила. Самой стыдно стало, смѣются всѣ, да зло ужь больно взяло. Съ тѣхъ поръ и не билъ. Попробовалъ въ тотъ день дома, да я не далась.

Была у нея дочка, умная дѣвочка.

« — Жили мы у купца, такъ бывало видитъ, что мнѣ не управка — самоваръ поставитъ, посуду вымоетъ. „Да разобьешь, вѣдь, ты“ — скажешь». — «Нѣтъ, мамочка, я потихоньку, не разобью». Девяти годочковъ померла, больно жаль.

Рабочіе относятся къ ней съ уваженіемъ, и ставятъ, какъ работника, высоко. Нѣтъ у нея стремленія «стереть» время, какъ у батрака, взяться за пустяшное дѣло и показывать видъ, что работаешь. Донимала она многихъ этимъ: чуть увидитъ, что кто-нибудь безъ пути толчется, прикрикнетъ и укажетъ дѣло. Иной и самъ видитъ, за что взяться, да авось сдѣлаетъ кто-нибудь другой; огрызнется такой, выругается, но все-таки примется за дѣло.

Вообще Марья — женщина далеко не заурядная: умная, выносливая, съ замѣчатальной выдержкой и стойкостью; она гордится тѣмъ, что дѣлаетъ все старательно, добросовѣстно и хорошо. Много она видѣла всякихъ невзгодъ на своемъ вѣку, а и теперь постоянно въ хорошемъ расположеніи духа, работаетъ наравнѣ съ мужчиной, находитъ время для шутокъ, пѣсенъ. Куда бы ни толкнула ее судьба, вездѣ найдется, не будетъ ныть и плакаться, а примется сейчасъ же за дѣло.

Не знаетъ она, что много женщинъ бьется, плачется, весь вѣкъ толкуетъ о томъ, что имъ ходу не даютъ, не даютъ приложить своихъ силъ къ полезному дѣлу. Не поняла бы она этого; неужели, молъ, запрещаютъ имъ готовить кушанье, напримѣръ, ходить за коровами, доить ихъ, выпаивать телятъ, огородомъ заниматься, жать, молотить и т. д. Или это — дѣло вредное. А можетъ быть, что для нихъ это — дѣло грязное, да трудное, такъ развѣ не найдется при хозяйствѣ дѣла полегче и чище? Стоитъ только искать съ открытыми глазами, а не толковать о полезныхъ большихъ дѣлахъ.

Все время косьбы погода стояла отличная. — На небѣ ни облачка; солнце печетъ съ утра до ночи. До завтрака косили; послѣ завтрака роса сохнетъ, и поэтому принимались разбивать палы и гресть. Если являлось много поденьщицъ, то часть рабочихъ косила. Меня, какъ плохого косца, отряжали къ бабамъ. Скоро принялись и за уборку. Сѣнной сарай стоялъ тутъ же на лугу и состоялъ изъ крыши, поставленной на столбахъ, безъ стѣнъ. Уборка шла живо: лошадь подводилась къ копнѣ; веревкою, привязанною къ хомуту, обхватывали копну снизу, другая веревка шла черезъ верхъ копны. Увязываютъ моментально, баба ведетъ лошадь подъ узцы, и копна волочится стоймя по скошенному лугу, мало очень разстрясываясь, прямо въ сарай. Поставивъ такимъ образомъ нѣсколько рядовъ копенъ въ одномъ звенѣ сарая, сѣно поутоптали, сровняли, и лошадь съ копною вводилась на сѣно и выводилась на другую сторону сарая, копна же ставилась гдѣ угодно. Этотъ невиданный ни мною, ни Васильичемъ способъ уборки сѣна привелъ послѣдняго въ такой восторгъ передъ изобрѣтательностью мужика, что онъ и руками всплеснулъ и расхохотался.

Васильичъ, какъ я уже говорилъ, обучался въ земледѣльческой школѣ, раньше же учился въ бурсѣ. Не желая сдѣлаться чиновникомъ въ какомъ-то ни было видѣ и подъ какимъ бы то ни было названіемъ, онъ додумался до того, что, послѣ обстоятельной переписки, пріѣхалъ къ Ивану Иванычу и поступилъ въ рабочіе на обыкновенныхъ условіяхъ, т. е. за извѣстную плату дѣлать, что ни прикажутъ, желая выработать въ себѣ все то, что требуется для того, чтобы земледѣліе служило или, вѣрнѣе, доставляло средства для жизни, такъ какъ средствъ у него никакихъ нѣтъ. Первая работа, какую ему дали, была рѣзка соломы для скота, и въ этой работѣ выказалась его громадная сила, такъ что всѣмъ стала ясна возможность сдѣлаться ему рабочимъ. Потомъ заставили городить изгородь; взявшись за это горячо, онъ страшно сбилъ руки: мозоль на мозолѣ. Когда я пріѣхалъ, онъ уже пахалъ плугомъ и скоро сталъ вспахивать десятину въ четыре дня, какъ и обыкновенный рабочій, хотя и не такъ хорошо. Пахата продолжалась почти до покоса. Въ промежутокъ строилъ мостъ вмѣстѣ съ другими. Косить началъ въ одно время со мною. Ему хотѣлось поскорѣе выучиться всему, что касается косьбы, почему онъ сталъ было самъ налаживать косу, самъ ее клепать, но такъ какъ при худой наладкѣ косить — мука, то онъ бросилъ и свелъ дружбу съ Павломъ. Павелъ клепалъ и насаживалъ ему косу, даже и точилъ ее, но для этого ему нужно было при косьбѣ идти сейчасъ же за Павломъ, значитъ — вторымъ въ ряду косцевъ, что и дѣлалъ онъ подъ конецъ покоса. При уборкѣ сѣна и сноповъ, онъ возилъ все время и, конечно, самъ запрягалъ и ходилъ за лошадьми. Съ лошадями былъ смѣлъ необыкновенно, и при ловлѣ ихъ ему бы только за гриву ухватить, а тамъ дѣлай что хочешь — не уйдетъ. Разъ осенью, ухватилъ онъ лошадь, та его поволокла, перепрыгнула черезъ довольно широкую канаву; только ногами стукнулъ Васильичъ, но не упустилъ. Въ ночное ходилъ заурядъ съ другими. Молотить ему довелось мало, подошла осенняя вспашка, на которую его и поставили; изо-дня въ день, въ продолженіи цѣлаго мѣсяца, онъ и пахалъ.

Выкосивъ лугъ около рѣки, перешли въ ровъ, тянувшійся отъ хутора черезъ лѣсъ версты полторы. На каждомъ прокосѣ сначала приходилось спускаться съ горы, иногда довольно крутой, потомъ нѣсколько по низинѣ около ручейка, гдѣ случались и топкія мѣста, потомъ — въ гору. Работа производилась такъ, же какъ и въ другихъ мѣстахъ. Донимали иногда муравьи, отъ которыхъ въ особенности доставалось мнѣ. Ходилъ я тогда въ башмакахъ, обутыхъ на босу ногу. Срѣжу кочку, въ которой находилось ихъ гнѣздо, не разглядѣвъ ихъ, ступлю и замѣчу только тогда, какъ почувствую боль отъ ихъ обжоговъ.

Погода перемѣнилась и почти все время покоса во рву стояла сѣрая, невеселая. По цѣлымъ днямъ стоялъ какой-то туманъ, иногда мелкій дождикъ или просто изморозь. Холодный, рѣзкій вѣтеръ, да еще при сырости, давалъ себя чувствовать. Рѣдко-рѣдко выдавался ясный денекъ. Послѣдній день покоса выдался тоже холодный и дождливый. Передъ обѣдомъ усѣлись вокругъ разведеннаго огня и закурили, въ ожиданіи ѣды, которую должны были скоро принести. Васильичь предложилъ мнѣ отправиться домой и тамъ попить чайку и пообѣдать. Ушли, а вслѣдъ за нами и староста Петръ. Пообѣдавъ, Петръ остался, а мы возвратились и нашли рабочихъ, сидящихъ еще около огонька. Присѣли и закурили.

— Мы тутъ толковали: хорошо бы выпить теперь, началъ одинъ изъ рабочихъ.

— Да, не дурно бы.

— Ну, вотъ, я говорилъ, что согласны будутъ!

— Отчего не согласиться? Погода такая, что очень бы кстати!

— А я бы штофъ поставилъ, только чтобъ въ ночное мнѣ не ходить. Какъ ужь вы знаете, такъ и сдѣлаетесь.

— Ладно, ставь; мы сдѣлаемся.

Деньги далъ откупавшійся въ ночное, а Иванъ согласился сходить за водкой.

— А если придетъ баринъ, да спроситъ Ивана?

— Скажемъ, что изъ деревни приходили: жена родила, такъ отпустили.

Иванъ ушелъ, мы-же принялись за работу. Пить порѣшили только тогда, какъ выкосимъ остававшееся пространство. Работа закипѣла. Всѣми овладѣло какое-то особенное одушевленіе. Выкосивъ довольно много, наскоро покурили и снова за работу. Дѣло живо подвигалось. Почти къ самому концу пришелъ Иванъ съ бочонкомъ подъ полою и стаканомъ въ карманѣ, весь мокрый, въ поту. Ему пришлось сдѣлать верстъ 15, такъ какъ онъ зашелъ сначала домой, въ свою деревню за посудой, потомъ въ ближней деревнѣ, гдѣ онъ разсчитывалъ достать водки, ея не было, съ пустомъ ворочаться не захотѣлось, онъ и махнулъ въ село. Проходилъ онъ немного развѣ болѣе двухъ часовъ. Пока Иванъ раскладывалъ огонь, мы прикончили остававшійся не выкошеннымъ кусочекъ. Кончили, усѣлись около огонька, и началась попойка. Каждый выпивалъ по два стакана и передавалъ слѣдующему. Выпили, закусили ботвиньей съ хлѣбомъ и снова выпили. Конечно, въ головахъ сейчасъ же зашумѣло. Начались изліянія, угощенія другъ друга; четверть скоро прикончили, и всѣ опьянѣли, несмотря на то, что пришлось понемногу. Пило человѣкъ десять, но съ устатку и на тощій желудокъ подѣйствовало быстро. Пѣсни запѣли; въ плясъ пустились. Время-жь шло, да шло: стемнѣло. Пошли домой; многіе пошатываются.

У семейной встрѣчаетъ скотникъ, ругается и посылаетъ скорѣе вытаскивать лошадь, завязшую въ болотѣ. Завязла она еще съ обѣда; пробовали вытащить до насъ, да сила не беретъ. Иванъ не утеряѣлъ-таки и поднялъ ругань со скотникомъ, за то, что тотъ гонитъ, не давъ косы прибрать, да еще и бранится. Шумъ необыкновенный. Иванъ Иванычъ сидитъ у окна, выходящаго на дворъ. Отправились къ лошади. Я пришелъ послѣ и увидалъ, что между рѣденькими кустиками, около бѣлѣющей въ темнотѣ лошади, которая хрипитъ, копошится народъ на пространствѣ двухъ квадратныхъ саженей. Мѣсто топкое, нога почти до колѣна уходила въ грязь. Подвыпившій народъ, ничего не разбирая, лѣзетъ въ грязь; не жалѣя ни одёжи, ни силъ, хлопочетъ и кричитъ.

— Бери дружнѣе… Бери… Тащи за веревки.

— Вали на бокъ!

— Зачѣмъ валить. Тащи такъ!

— Отрывай ноги. Я одну почитай отрылъ.

Руками откопали грязь около ногъ лошади, и кто за веревки, протянутыя подъ брюхо у нея, кто за ноги, кто за хвостъ — вытянули наконецъ.

Пришли въ семейную — всѣ въ грязи. Пообмылись, пообтерлись и сѣли ужинать. Иванъ и за ужиномъ продолжалъ переругиваться со скотникомъ. Всѣмъ, конечно, было ясно, что мы пили. Васильичъ, не дождавшись конца ужина, ушелъ въ молочную, гдѣ и сталъ его распрашивать Петръ. Вмѣсто того, чтобы молчать, Васильичъ сказалъ, что это мы угощали рабочихъ. Петръ такъ и доложилъ барину. Только-что я успѣлъ потомъ войдти въ молочную, какъ вслѣдъ за мною вошелъ Иванъ Иванычъ и — прямо къ Васильичу.

— Скажите, пожалуйста, что у васъ тамъ вышло?

— Ничего, только выпили.

— Вы, что ли, ихъ угощали?

— Да, мы.

— Я прошу васъ этого никогда не дѣлать! Угощать на работѣ никто не имѣетъ права, кромѣ хозяина. Двухъ хозяевъ быть не должно. Этого никакъ нельзя. Если они сами, въ складчину, выпили, то лишаются порціи въ воскресенье. А такъ нельзя это — безпорядокъ!

Этою выпивкой и закончился покосъ. Началась молотьба. У меня и Васильича цѣпъ былъ въ первый разъ въ рукахъ. У меня, впрочемъ, сохранилось слабое воспоминаніе, какъ, бывая осенью въ гостяхъ у дѣда въ деревнѣ, я бралъ иногда цѣпъ, глядя на большихъ, и баловался. То странное ощущеніе, которое, вѣроятно, испытываетъ всякій, кто возьметъ въ руки орудіе, обращеніе съ которымъ незнакомо, испытывалъ и я, когда дѣлалъ первые удары цѣпомъ. Я, Васильичъ и Петръ стали на отдѣльный рядъ и никакъ не могли уладить, чтобы ударять врозь, все приходилось двоимъ вмѣстѣ. Къ тому же, оба мы съ непривычки сильно нагибались и неумѣло-усердно ударяли, почему очень скоро страшно заболѣла спина. Только этотъ рядъ мы и дошли, такъ какъ появилась болѣе подходящая для насъ работа — переворачивать снопы, на которую насъ и поставили. Въ каждомъ ряду, идущемъ вдоль посада, укладывалось 200—250 сноповъ, такихъ рядовъ 4—5. По каждому ряду «вятка», состоящая изъ 4 хъ человѣкъ, двухъ бьющихъ по колосу и двоихъ — по гузну (комлю) сноповъ, проходила до поворачиванія разъ до конца посада и назадъ, и послѣ поворачиванія — тоже. Когда прошли во 2-й разъ по одному изъ рядовъ, то Васильичъ началъ рѣзать серпомъ каждый снопъ на 2 части: комель въ одну сторону, подколосокъ — въ другую. Попробовалъ было и я также, но не смога, почему Петръ и далъ мнѣ топоръ, которымъ я и перерубалъ, подкладывая подъ снопъ досчечку. Но такъ дѣло подвигалось медленно, почему Петръ и посовѣтовалъ мнѣ снова взяться за серпъ, что я и сдѣлалъ. На этотъ разъ я присноровился, и дѣло заладилось. Понятно, что работалъ я, наклоняясь, и ноги сильно уставали, такъ какъ одною изъ нихъ приходилось прижимать снопъ къ току въ то время, какъ его перерѣзаешь; рука, сжимавшая серпъ, въ особенности пальцы, тоже сильно уставала. Какъ у меня, такъ и у Васильича, отъ наклоннаго положенія и отъ усилій кровь приливала къ головѣ. Насадивши овинъ, сходили позавтракать, потомъ стали отбивать солому. Я не брался за цѣпъ, такъ какъ это было безполезно, и глядѣлъ, какъ другіе работали. Удивительно ловко они это дѣлаютъ: трое били поперекъ, а четвертый вдоль соломы; первые трое отлично ладили, никогда не ударяя въ разъ, интервалы между каждымъ ударомъ одинаковы; четвертый же бьетъ то раздо рѣже и съ большею силою, и ловко подбрасываетъ солому, а если попадется снопъ съ неразрѣзаннымъ вязьмомъ, то учащенными, метко направленными ударами сбиваетъ его и разбиваетъ снопъ. Отбивши — перебираютъ граблями, потомъ охапками кладутъ на возжи, разостланныя по току большою петлею, затягиваютъ и получившееся «беремо» несутъ на спинѣ, куда нужно. Принялся и я укладывать беремо, но вышло неудачно: солома стала расползаться, какъ я увязывалъ, а, поднявъ на спину, я не прошелъ и пяти шаговъ, какъ беремо разсыпалось. Видя, что отъ меня никакой пользы при носкѣ соломы не будетъ, Петръ послалъ меня на хлѣбный дворъ прибирать ту, которую принесутъ другіе. Приборка состояла въ томъ, что беремо втягивалось на прежде положенную солому, гдѣ я передавалъ его Семену, или клалъ гдѣ удобнѣй. Такимъ образомъ, пришлось втащить беремъ 25—30. Также прибирался мною и подколосокъ. Затѣмъ, я мало принималъ участія въ работѣ, пока не свезли все въ одну груду къ вѣялкѣ. Вѣялка обыкновенная, ручная, и приводить ее въ движеніе сталь я и женщина, пришедшая взять ржи на сѣмена. Перевѣяли, отсыпали бабѣ три мѣрки, та взяла на плечи и понесла въ свою деревню. Остальное всыпали, мѣряя осьминою, въ мѣшки, положили на лошадь и привезли къ амбару. Васильичу ничего не стоило снести мѣшокъ отъ телеги къ закрому, но я боялся попробовать, думалъ что не смогу, тѣмъ болѣе, что приходилось подниматься по лѣстницѣ. Поэтому, я взлѣзъ на телегу и, поднимая мѣшки, ставилъ на облучекъ, чтобы удобнѣй было брать носящимъ.

Послѣ, когда молотили овесъ, я носилъ въ амбаръ мѣшки съ овсомъ, вѣсящіе пуда два съ половиной, и хотя поднималъ и держалъ такой мѣшокъ на плечѣ легко, но, неся его, долженъ былъ дѣлать усилія, чтобы идти, не пошатываясь.

Помолотивши съ недѣлю рожь, взялись за лёнъ. Въ первый день молотитьбы льна я пришелъ въ овинъ рано утромъ вмѣстѣ съ рабочими. Петръ вручилъ мнѣ валёкъ, какимъ обыкновенно колотятъ прачки бѣлье на рѣкѣ. Посмотрѣвъ, что дѣлаютъ другіе, я увидалъ, что каждый беретъ сноповъ 10—15, только-что скинутыхъ съ садки и еще теплыхъ; потомъ садится на току, кладетъ одинъ снопъ на токъ и бьетъ валькомъ по головкамъ. Трофимычъ взялъ доску и на ней разстилзлъ снопы; посовѣтовалъ и мнѣ тоже сдѣлать. Отыскавъ дощечку, я усѣлся. Сухіе снопы отбиваются скоро, но попадетъ сырой, бьешь-бьешъ его, колотишь-колотишь — терпѣнье лопнетъ. Какъ ни проста эта работа, но и она требуетъ много привычки и сноровки. Петръ, напримѣръ, могъ намолачивать больше каждаго изъ рабочихъ; Васильичъ, несмотря на то, что сильнѣе Петра, меньше; я же — двѣ трети того количества, которое намолачивалъ среднимъ числомъ каждый. Отбитые снопы отвозились для разстилки на лугъ, пока насаживали овинъ; а головки били цѣпами и свозили въ груду къ вѣялкѣ, которую крутить становился я постоянно.

Въ то время какъ шла молотьба льна, у Ивана родила жена и онъ пригласилъ меня въ кумовья. Въ первое же воскресенье я и отправился съ кумою въ село. Священника еще не было въ церкви, около которой и сидѣла, на мѣстѣ, гдѣ пригрѣвало солнышкомъ, кучка мужиковъ. Скоро пришелъ священникъ, потребовалъ чернилъ и бумаги, записалъ что нужно, сказалъ, какъ назоветъ, тѣмъ же именемъ назвалъ другого ребенка, принесеннаго тоже крестить, далъ молитву и окрестилъ за однимъ разомъ троихъ. Мы отстояли обѣдню; кума причастила ребенка и затѣмъ поѣхали въ Иванову деревню. Ивана не было дома, уходилъ встрѣчать насъ, но вскорѣ пришелъ вмѣстѣ съ Алексѣемъ, безсрочно отпускнымъ солдатомъ. Этого Алексѣя я видалъ раньше, когда онъ приходилъ на поденщину въ Дѣдино. Бойкій, рѣчистый, ловкій, неглупый и бывалый человѣкъ, онъ смотритъ на себя, какъ на что то высшее, чѣмъ мужикъ. Съ женщинами обращается круто и любитъ поразсказать объ этомъ — бить, дескать, покрѣпче нужно, учить. Однако, успѣхъ у нихъ онъ имѣетъ, причемъ, вѣроятно, не малую роль играетъ то, что онъ недурно поетъ и знаетъ много пѣсенъ, незнакомыхъ въ этой мѣстности.

Пришли они, и сейчасъ же стали садиться за столъ — обѣдать. Кушанья подавала баба, которая принимала. Сначала были щи, вкусно приготовленныя, передъ которыми выпили водки. Выпилъ Иванъ, потомъ поднесъ женѣ, бывшей ужь на ногахъ, хотя только въ пятницу вечеромъ родила, потомъ мнѣ и кумѣ. Послѣ щей — картофельница, и передъ нею опять выпили. Потомъ курица, которую Иванъ разрѣзалъ и частью разорвалъ. Выпили и съѣли. Подала баба кашу и закрыла платкомъ, не давая открывать, пока каждый не положилъ нѣсколько денегъ. Это и служитъ платою бабкѣ. Пока мы ѣли кашу и молоко, баба изготовила яичницу для насъ троихъ: жены Ивана, кумы и меня. Передъ яичницей происходило прощаніе. Сначала кумамать поднесла мнѣ стаканъ водки и полотенцо, со словами:

— Прощай, кумъ.

— Прощай, кума! отвѣчалъ я.

Поцѣловались. Я выпилъ водку и опустилъ въ стаканъ деньги, которыя и вынула кума, выпивши прежде изъ него же водки. Потомъ точно также простились и съ крестною кумою.

Кончили со льномъ — за овесъ принялись. Въ вятку я не становился, такъ какъ не надѣялся выдержать, хотя и успѣлъ ужь мало-мальски ознакомиться съ цѣпомъ. Иногда, впрочемъ, становился и въ вятку, отбивать солому; руки и спина уставали не такъ уже сильно, какъ первый разъ, но на цѣлое утро едвали бы меня хватило. Для меня находилась другая работа: ворочать спопы, прибирать солому, при насадкѣ — подавать снопы въ окошко, крутить вѣялку. Послѣдняя работа сдѣлалась моею спеціальностью. Рожь вѣялась довольно скоро, овесъ немного медленнѣе, но зато ленъ — донималъ. Совершенно однообразно вращаешь колесо за ручку и въ началѣ думаешь о постороннихъ предметахъ, но скоро мысль привязывается къ вѣялкѣ. Посмотришь на стѣну — увидишь тѣнь движущейся рукоятки и начнетъ соображать, по какой кривой она двигается, составляешь ея уравненіе. Неровный стукъ движущихся частей заставляетъ думать, что попорчено, гдѣ неправильная передача. Пыль, между тѣмъ, летитъ и лѣзетъ въ носъ, въ ротъ, всюду. Стараешься вычислить объемъ и скорость воздуха, проходящаго въ вѣялкѣ, а руки постепенно устаютъ и устаютъ, еще больше устаютъ нервы отъ однообразнаго движенія. Начинаетъ думаться: скоро ли конецъ? Стараешься взглянуть черезъ вѣялку, велика ли груда остается, но ничего не видно; забѣжать посмотрѣть стыдно. Стараешься сообразить по грудѣ свѣяннаго, сколько остается: надоѣдаетъ — скучно становится. Посмотришь на сотрудника, и онъ кланяется, и ты кланяешься, такъ что и смотрѣть долго нельзя, глазамъ больно. На лицѣ у него мало что увидишь, кромѣ утомленія; навѣрное, и у него въ головѣ вертится: «много ли же осталось?» Разъ я все время считалъ обороты рукоятки, перемѣняя руку черезъ сотню. Послѣ 3-хъ тысячъ оборотовъ, руку нужно было перемѣнять раньше, на 5-й тысячѣ я мѣнялъ руки черезъ 50—60 оборотовъ. Всѣхъ пришлось сдѣлать около 6000 оборотовъ. Хороша гимнастика. Какое удовольствіе зато испытывалось, когда насыпавшій кричалъ: «стопъ».

Во время молотьбы овса, Петръ уѣхалъ по дѣламъ хозяина, старостою же надъ нами сталъ Николай Ильичъ, про страсть къ охотѣ и любовь природы котораго я уже говорилъ. Очень умное лицо у Николая Ильича: продолговатое съ черными бровями, изъ подъ которыхъ смотрятъ умные, пытливые глаза; между бровями легла глубокая складка, да и на всемъ лицѣ много бороздъ, говорящихъ, что много этотъ человѣкъ прожилъ, видѣлъ, продумалъ. Говоритъ обдуманно, не зря и размѣренно; разсуждаетъ логично, и если что скажетъ, то можно быть увѣреннымъ что не на вѣтеръ.

Баринъ у него былъ мелкопомѣстный, хозяйкою же — собственно барыня, которой принадлежало имѣніе. Баринъ любилъ выпить, погулять, почему барыня всякій разъ, какъ ѣхалъ куда-нибудь баринъ, отдавала его на попеченіе Николаю: должно быть, и тогда ужь былъ человѣкъ основательный. Николай любилъ своего барина, который былъ тоже страстный охотникъ и человѣкъ добрый, но все-таки много отъ него пришлось перенести Н колаю.

— Да, говорилъ онъ: — весь вѣкъ прожилъ, а никогда вольнымъ человѣкомъ не былъ. Сначала крѣпостнымъ; по оброку ходилъ, нанимался, тоже все равно что крѣпостной; теперь вотъ живу, слава Богу, хорошо, а все не вольный: что прикажутъ, то и дѣлай.

Помню, какъ разсердился онъ, когда одинъ мужикъ пьяный сказалъ ему:

— Ты что? батракъ! Мало, что у тебя деньги есть, а что тебѣ велятъ, то и дѣлай. Я бѣднѣй, да что хочу, то и дѣлаю: пью, такъ пью, работаю, такъ работаю.

Какъ только взялъ Николай Ильичъ въ свои руки управленіе молотьбою, то рабочіе сейчасъ же заговорили, что «этотъ подтянетъ». И дѣствительно, работа пошла живѣе, чѣмъ при Петрѣ. Онъ зналъ, куда кого послать, назначить, зналъ отлично какой нанудобнѣйшій порядокъ работъ, и настраивалъ такъ, что никто никогда безъ толку, безъ дѣла не гулялъ.

Однако, когда онъ былъ старостою, года за три, то плохо ладилъ съ рабочими. Онъ требовалъ отъ каждаго, чтобы тотъ вполнѣ добросовѣстно относился къ дѣлу: «взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ», и проводилъ это неуклонно. Требовалъ, чтобы каждый радѣлъ о хозяйской пользѣ, и за каждое уклоненіе донималъ словами, такъ какъ самъ въ этомъ отношеніи былъ безупреченъ и никто ни малѣйшимъ опущеніемъ его попрекнуть не могъ. Рабочимъ такое отношеніе, понятно, не понутру, тѣмъ болѣе, что онъ самъ-то не работалъ съ ними, почему они въ покосъ, чувствуя свою силу, и возставали противъ него, а иногда и совершенно не шли на работу. Донимали его, главнымъ образомъ, харчами: чуть хлѣбъ плохъ — тащутъ къ барину, варево плохо — не работаютъ; какъ слѣдуетъ. Это, наконецъ, доканало его, и онъ сильно заболѣлъ.

Какъ только заболѣлъ Николай Ильичъ, на его мѣсто въ старосты былъ назначенъ Петръ, служившій въ Дѣдинѣ въ качествѣ кучера и скотника. Чрезвычайно смѣлый, очень сильный, выносливый до невѣроятности, онъ скоро заставилъ рабочихъ бояться себя, ѣстъ онъ вмѣстѣ съ ними и вмѣстѣ съ ними работаетъ, такъ что относительно плохихъ харчей ему и заикнуться нельзя, тѣмъ болѣе, что у него такой желудокъ, что, кажется, камень сваритъ. Чѣмъ, скажетъ: — плохи харчи? и будетъ ихъ ѣсть, день, два, недѣлю, и все время работать, да такъ еще — если за задоръ пойдетъ — что не всякій и сгонится. Кромѣ того, рабочіе чувствуютъ себя легче съ Петромъ, чѣмъ съ Николаемъ Ильичемъ, такъ какъ его и обмануть проще, а если въ чемъ и попадутся, то выругаетъ онъ въ первую минуту какъ нельзя хуже, но сейчасъ же и позабудетъ. Петръ не будетъ, какъ Николай, доводитъ рабочаго до того, чтобы тотъ самъ сознался, что дуракомъ оказался, а только вспылитъ, если только, впрочемъ, не задѣнутъ его громаднаго самолюбія.

Много, говорятъ, онъ перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ женился на Натальѣ. Когда Наталья появилась въ Дѣдинѣ, Петръ былъ еще на скотномъ дворѣ, и она не обратила на него никакого вниманія, тѣмъ болѣе, что онъ жилъ въ это время съ одною изъ работницъ. Самолюбивая, имѣющая сильное желаніе властвовать, цѣня выше всего деньги, которыя дали бы ей возможность ничего не дѣлать, наряжаться, она должна была сильно страдать отъ той безъисходной нужды, въ которой очутилась, овдовѣвъ и оставшись съ маленькимъ ребёнкомъ на рукахъ. Ребёнокъ, впрочемъ, скоро умеръ. Считая себя красивою, она все пускала въ ходъ, чтобы выдвинуться. Назначенъ былъ въ старосты Петръ; она и принялась его обхаживать. На несчастье ту женщину, съ которою онъ жилъ, потребовалъ къ себѣ воротившійся изъ солдатъ мужъ, а Петра непривязаннымъ къ кому нибудь трудно и вообразить. Прилѣпился и къ Натальѣ, но та водила его попусту, пока онъ не далъ слова жениться на ней. Слово онъ сдержалъ, и теперь совершенно въ рукахъ у нея.

Натальѣ невыносимо должно быть было, что Николай Ильичъ не работаетъ, а ея мужъ работаетъ, какъ обыкновенный рабочій: какой же онъ староста! Стала настраивать Петра и добилась того, что тотъ въ первый же годъ, какъ женился, повелъ разговоръ о томъ, что нигдѣ старосты не работаютъ, никто не будетъ жить на такихъ условіяхъ и т. д. Но получилъ въ отвѣтъ: хочешь жить — работай, а не хочешь работать — не живи. Жить онъ остался, но работать сталъ уже не такъ: вліяніе Натальи оказало свое дѣйствіе. «Провозжается съ вечера съ Наташкой, утромъ-то и проспитъ, разсказывалъ Николай Ильичъ: — а на покосъ выйдетъ, уйдетъ въ кусты и проспитъ до завтрака».

Наталья хорошо изучила своего мужа, приноровилась къ нему и инстинктивно знаетъ, когда какія струнки нужно задѣть, чтобы добиться своего. Главнымъ образомъ, наигрываетъ на самолюбіи и часто выставляетъ въ примѣръ ему Николая Ильича. У Николая и деньги есть, и добыть умѣетъ; про Николая и баринъ говоритъ, что онъ уменъ, что все у него идетъ отлично, что умѣетъ заставить и бояться себя, и работать хорошо и скоро. Зато и старается же Петръ показать, что и онъ не уступитъ. Не беретъ, напримѣръ, Николай жалованья у барина, и Петръ старается не брать, а занимаетъ гдѣ только можно. Въ Питеръ съѣздилъ, пальто привезъ, потому что Николай въ пальто ходитъ; шляпу — «такую же какъ у Николая», сказала Наталья, сообщая, какія покупки онъ сдѣлалъ въ Питерѣ, и крайне недовольная тѣмъ, что ей онъ купилъ очень мало — платокъ, кажется, только. По пріѣздѣ, онъ только дня четыре завѣдывалъ молотьбою, а потомъ его послали въ городъ; пока ѣздилъ, завѣдывалъ снова Николай и успѣвалъ кончать молотьбу раньше, чѣмъ при Петрѣ, что сдѣлалось, конечно, извѣстно Натальѣ, а та передавала потомъ Петру. Изъ кожи лѣзъ послѣ Петръ, лишь бы не позже кончать.

Вѣритъ онъ Натальѣ беззавѣтно и, что бы та ни сказала, каксе бы чему-нибудь объясненіе ни дала, все приметъ за чистую монету. Вѣритъ въ ея любовь, заботу о себѣ, убѣжденъ, что онъ — глава, что она изъ «слова не выйдетъ» и совершенно незамѣчаетъ, что пляшетъ по ея дудочкѣ. Зайдетъ онъ въ избу, она и ластится къ нему, и въ глаза глядитъ, какъ будто даже съ ребенкомъ (у нихъ ребенокъ, сынъ по второму году) няньчится, и онъ радъ просидѣть съ нею цѣлый день, радъ самъ все сдѣлать за нее. Въ цѣлое лѣто она ни разу не поставила самовара для него, даже маткѣ, жившей съ ними, забывала приказать, а онъ, усталый, придя съ работы и за водой сходитъ, и самоваръ поставитъ, если не дѣлали этого я или Васильичъ. Въ молочной она вполнѣ царила, и ужасный безпорядокъ тамъ былъ. Работы ей было только сходить 2 раза на подой, набивать папиросы и изрѣдка мыть на барина бѣлье. Придя съ подою, она все остальное время большею частью сидитъ сложа руки или спитъ, никогда ничего не вытретъ, не приберетъ, не вымоетъ. Съ сыномъ возиться для нея была мука и, накормивъ его, она отдавала на руки маткѣ, сама же уходила куда нибудь поболтать, а такъ какъ Петръ ее ревнуетъ, то она старалась вернуться прежде, чѣмъ онъ придетъ съ работы. При немъ, она брала на руки сынишку, но стоило ему расплакаться, она подъискивала какое-нибудь неотложное дѣло и уходила, оставивъ Петра съ ребенкомъ, а тотъ передавалъ маткѣ.

Дѣтей ей имѣть не хотѣлось. Не говоря ужъ о вознѣ съ ними, уносятъ они и молодость, и свѣжесть, и красоту; никто тогда и вниманія не обратитъ, никому въ глаза не бросишься. Очень она этого боится. Появились весной на лицѣ у ней прыщики, такъ она рада была что угодно сдѣлать, лишь бы они исчезли.

— Не хорошо, какъ много ребятъ наносишь, сказала она разъ, когда разговоръ коснулся этого предмета.

— Отчего?

— Да такъ. Богатымъ ничего, какъ и много ихъ. Коли денегъ много — ничего.

— Развѣ не все равно? Безъ дѣтей подъ старость плохо.

— Нѣтъ, худо съ ребятами. Хоть бы и вѣкъ ихъ не было. Избы у насъ отдѣльной нѣтъ, съ братомъ не дѣлились. Не все же здѣсь жить; а съ братомъ жить, такъ все на него и пойдетъ. Пьяница, что ни заработаетъ — пропиваетъ; изъ дому все перетаскаетъ. Сколько и теперь передаетъ Петръ денегъ имъ.

Послѣднее, однако, не вѣрно. Было оно когда то, но теперь Петръ переработанъ, и всѣ деньги идутъ невѣдомо куда, только не въ деревню. Вещи, что ли, покупаетъ для Натальи, или она отбираетъ ихъ отъ него и прячетъ. Изъ своего жалованья Наталья не тратитъ ни копейки, а Петръ и подумать не можетъ дотронуться до ея денегъ: она, ни въ какомъ случаѣ, ни гроша не дастъ ему.

Наталья ненавидитъ Николая за то, что тотъ ее видитъ насквозь и знаетъ за нею много грѣшковъ. Николай отплачиваетъ ей тою же монетою, такъ какъ знаетъ, что и Петра она настраиваетъ. Наталья не можетъ задѣть прямо Николая и достаетъ его черезъ его жену Ольгу.

Отличная женщина Ольга. Честная, работящая, крайне чистоплотная, замѣчательно прямая и правдивая. Иной разъ она и подумаетъ что-нибудь скрыть, даже скроетъ, а придетъ къ случаю и все выскажетъ какъ-то невольно, точно ей тяжело не высказаться. Въ разговорѣ всегда примѣняетъ пословицы и крайне метко и ловко, а знаетъ ихъ безконечное множество Она готовитъ кушанье для Ивана Иваныча, и это для нея неизсякаемый источникъ волненій и тревогъ. Способность кулинарная у нея замѣчательная и вкусъ хорошо развитъ. Когда неудавалось ей что-нибудь, то она положительно мучилась этимъ. Подастъ, потомъ прибѣжитъ посмотрѣть, какъ ѣдятъ, и хотя бы ѣли съ апетитомъ, все ей кажется, что ѣдятъ плохо, и сама первая скажетъ:

— Вотъ я сегодня не уладила немножко: какъ будто не вкусно — и начинаетъ объяснять, отчего и какъ.

Вниманіе къ себѣ и своимъ знаніямъ она очень цѣнитъ и крайне счастлива бываетъ, когда видитъ его отъ кого-нибудь, а въ особенности отъ барина. Помню, когда я чистилъ кусты, приходятъ туда Иванъ Иванычъ съ сыномъ и Ольга, нарядившаяся въ хорошее платье, сіяющая и крайне довольная тѣмъ, что ее пригласилъ съ собою баринъ сходить осмотрѣть выгоны.

Остановились они около меня, и Иванъ Иванычъ спросилъ ее:

— Навѣрно ты, Ольга, умѣешь чистить ляда?

— А нешъ? сколько разъ чистила?

— Покажи-ка.

— И покажу. Взяла у меня топоръ и ловко принялась за дѣло.

Жила Ольга въ Дѣдинѣ спокойно, работала на-пропалую, но явилась на сцену Наталья, и дѣло измѣнилось. Та работать не хочетъ, да еще старается уколоть Ольгу, что та работаетъ. Ольгу это задѣваетъ; она боится больше сдѣлать, чѣмъ Наталья, и принимается за Николаеву работу.

Однако, я отвлекся. Прибравъ солому, я уходилъ обѣдать; послѣ обѣда, пробиралъ колосъ, а потомъ становился крутить вѣялку. Послѣднюю работу, однако, мнѣ замѣнилъ Николай Ильичъ другою: посылалъ на хлѣбный дворъ отсчитывать снопы. Считаешь, да кидаешь на телегу, на которой стоитъ и укладываетъ снопы другой рабочій. Отсчитавъ сотни двѣ, я увязывалъ возъ, провожалъ его въ овинъ, помогалъ опрокидывать и снова на хлѣбный дворъ отсчитывать. Воза четыре и свеземъ, пока вѣютъ и насыпаютъ, потомъ домой.

Въ ночное я началъ ходить поздно, такъ что мнѣ удалось сходить только два раза. Одинъ изъ нихъ пришелся въ субботу; были привезены газеты, и я долго просидѣлъ у Ивана Иваныча и пошелъ въ поле довольно поздно, захвативъ полушубокъ. Ночь была довольно темная. Дорогою вспоминалось студенческое житье-бытье, сами собою напрашивались сравненія съ настоящимъ. Подошелъ къ мѣсту, гдѣ должны были быть лошади — нѣтъ. Крикнулъ — никто не отзывается. Прислушиваюсь, не фыркнетъ ли лошадь — не слышно, только сова ухаетъ въ ближнемъ лѣсу. Что за чортъ! туда ли попалъ? Туда, какъ будто, Петръ говорилъ, что здѣсь будутъ. Иду дальше. Вижу полосою тянется густой туманъ. Что это? рѣка или ровъ? Спускаюсь осторожно — ровъ. Перехожу; около пахаты бродитъ спутанная лошадь. Опять крикнулъ — кромѣ совы никто не отзывается. Пошелъ по низинѣ около рѣчки — къ лѣсу; взошелъ на возвышеніе — закурилъ. Вдругъ издалека принесся топотъ, вскрикнулъ кто то, и опять все замерло. Я пошелъ въ ту сторону, отколѣ принесся топотъ. Подхожу ближе — кричу.

— Кто тамъ? — Отзывается пастухъ.

— Я. Въ ночное пришелъ.

— Помоги выгнать. Точно ошалѣли, удержать не могъ.

Кто ихъ знаетъ, меня ли испугались лошади, или волка почуяли, только всѣмъ табуномъ побѣжали спутанныя, и остановились на некошеномъ лугу, около рѣчки.

Выгнали, перегнали на мѣсто, посидѣли, покурили, кое о чемъ потолковали; потомъ я выбралъ мѣстечко повыше, постлался, легъ и заснулъ, такъ какъ приходившій въ ночное, оставался только на случай волковъ или воровъ и могъ спать.

Въ овинъ, на случай пожара, ходили, какъ и въ ночное, по очереди. Придешь, бывало, только что скрипнешь воротами, Трофимычъ окликаетъ.

Залѣземъ въ яму, усядемся въ дверяхъ передъ печкой, въ полосѣ красноватаго свѣта отъ тлѣющихъ углей. Глядишь на перебѣгающія по углямъ свѣтлыя точки и ведешь разговоры. Иногда же онъ спроситъ:

— Ну, что, какъ слышно насчетъ войны?

Трофимычъ — безсрочно-отпускной; служилъ онъ нѣкоторое время на границѣ, перестрѣливался съ контрабандистами, потомъ въ кадрѣ. Отъ солдатчины пытался откупиться, доктору отдалъ рублей 50; но напрасно, хотя у него есть какой то органическій порокъ: чуть тяжела работа, его беретъ одышка. Человѣкъ онъ бывалый, очень умный, всякое дѣло дѣлаетъ чисто, отчетливо, съ толкомъ, не торопясь; между рабочими пользуется большимъ уваженіемъ; гуменщикъ отличный. Что онъ хорошій гуменщикъ — видно изъ того факта, что молотившіе прошлый годъ отъ куля крестьяне сложились и почемъ-то съ куля заплатили ему, хотя никто ихъ къ этому не обязывалъ; онъ имъ много помогалъ. Дѣйствительно, безъ дѣла его не увидишь; утромъ помогаетъ ссаживать, успѣетъ наносить дровъ, потомъ насаживаетъ. Затопитъ печку; есть дѣло на току — онъ тутъ, нѣтъ — плететъ лапоть, и все не спѣша, а спорно. Человѣкъ граматный, имѣетъ деньжонки и его мечта — заняться торговлей, только вотъ — война: надо при волости жить, никуда не отпустятъ. Думалъ Иванъ Иванычъ посадить его на мельницу, и у него бы дѣло пошло, не то, что у моихъ хозяевъ, но не сегодня — завтра могутъ его потребовать, а на мельницѣ нужно засѣсть. Крайне интересуется географіей, читалъ кое-что по этому предмету и знаетъ, что земля вращается, а не солнце, а это рѣдкій-рѣдкій изъ крестьянъ знаетъ. Сокрушается, что въ ариѳметикѣ дошелъ только до дробей и плохо знаетъ дѣленіе. Когда онъ записывалъ, кто сколько намолотилъ сноповъ льна, то просилъ меня провѣрить, вѣрно ли подсчиталъ, и если оказывалось вѣрно, то бывалъ очень доволенъ, а какъ разъ оказалась ошибка на десятокъ, то, провѣривъ ее, сконфузился. Какъ-то, при молотьбѣ льна, во время перерыва работы, онъ просилъ меня показать, какъ вычисляются площади и подалъ кусокъ мѣлу, которымъ я и дѣлалъ чертежи на доскѣ. Не знаю, понялъ ли онъ, а тогда казалось, что какъ будто понялъ.

— Некогда теперь этимъ заниматься. Работать нужно, а не писать, замѣтилъ сидѣвшій около Иванъ и смотрѣвшій на насъ.

— Чудакъ! Чѣмъ дарма сидѣть — поучиться лучше. Може, когда и понадобится.

Женку онъ никогда не бьетъ. Какъ только воротился изъ службы, купилъ избу въ своей деревнѣ и посадилъ жену тамъ, замѣтивъ, что въ работницы она не годится. Въ праздники — или онъ уходилъ къ ней, или она приходила сюда съ маленькой дочкой на рукахъ. Придетъ она — онъ купитъ водки и угоститъ. Пришла она такъ разъ и начала-было сцену, потому что до нея дошли слухи, что онъ измѣняетъ. Уговорилъ, и кончилось мирно, не такъ, какъ обыкновенно кончаются такія сцены, не дракой. На другой день кто-то изъ рабочихъ сталъ говорить, что ему и слушать ее не стоило, что она тоже баловала, какъ онъ былъ на службѣ.

— То — дѣло другое; когда я былъ на службѣ, она, что и дѣлала, такъ я взыскивать не могу. Не оставался же я такъ на службѣ. Вотъ теперь если что — могъ бы взыскивать!

Сына своего, Гришу, онъ сильно любитъ, и отношенія между ними превосходны: дружескія, простыя, какія рѣдко встрѣтишь даже въ высшихъ классахъ. Трофимычъ смотритъ на сына, какъ на человѣка, равнаго себѣ, интересуется его интересами.

Въ продолженіи лѣта, чуть не три раза созывали безсрочноотпускныхъ, возили и его въ волость каждый разъ. Въ послѣдній разъ, когда прошелъ слухъ о призывѣ и увезли Дмитрія, онъ говорилъ:

— Два раза требовали, да ворочали; видно, теперь не воротятъ.

Пріѣхали за нимъ, какъ я уже говорилъ, ночью, часу въ первомъ. Всталъ, живо одѣлся, сходилъ къ барину. Гриши не будилъ: вошелъ, гдѣ тотъ спалъ, перекрестилъ его, поцѣловалъ потихоньку и вышелъ.

Грустный и разстроенный онъ уѣзжалъ, а дня черезъ два воротился изъ города.

Очередь до него не дошла; на мѣстѣ военныхъ дѣйствій наступило затишье; подходила зима, у него являлась мысль, что скоро и замиреніе сдѣлаютъ, и онъ поуспокоился. Пришло извѣстіе о пораженіи арміи Мухтара-паши.

Кстати разскажу, какъ оно пришло: поѣхалъ Николай Ильичъ сбивать бабъ — ленъ поднимать, на встрѣчу мужикъ изъ города ѣдетъ, сообщаетъ, что слышалъ: газету читали. Турокъ разбили, 20 тысячъ въ плѣнъ взяли, семь пашей, одинъ набольшій, въ родѣ царя у нихъ, Сулейманъ, кажется. Николай сейчасъ же вернулся назадъ, чтобы барину сообщить. Возрадовались и мы; сейчасъ же отправился Ефимъ за газетами на почту. Привозитъ — побѣда подъ Карсомъ. Прихожу потомъ въ овинъ, разсказываю Трофимычу, онъ и не обрадовался. Хорошо, а все не миръ. Да теперь скоро и не заключатъ, дальше пойдутъ, пожалуй, и его потянутъ.

— Что, Трофимычъ, не охота на службу идти?

— Отчего же? Надо же кому-нибудь служить. Намъ худо — другимъ лучше будетъ.

И дѣйствительно, призови его теперь же, онъ пойдетъ безпрекословно, хотя и грустно будетъ покидать жену и любимыхъ дѣтей, о которыхъ порадѣть будетъ некому: въ кусочки пойдутъ.

Въ заключеніе, скажу нѣсколько словъ о харчахъ. Я почти все лѣто ѣлъ вмѣстѣ съ рабочими, и вотъ какіе харчи у насъ были: хорошій хлѣбъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда онъ не удался кухаркѣ; хлѣба давалось, сколько сможешь съѣсть; за тѣмъ въ скоромные дни — жиденькія щи съ свинымъ саломъ, и ячменная каша съ топленымъ саломъ. Въ постные дни — ботвинья изъ бураковъ, капуста или постные щи и гречневая каша, которая ѣлась съ удовольствіемъ, несмотря на горькое конопляное масло. Когда поспѣлъ картофель, то каша была замѣнена картофельницей, а къ завтраку подавался еще и вареный картофель, который мы чистили, крошили, обливали масломъ и ѣли. Въ воскресенье, полагалась на каждаго сотка водки и дѣлались пшеничные пироги, пока была своя пшеница, а когда вся вышла, то — ржаные.

Когда рабочіе нанимаются, то никакихъ условій относительно харчей и помѣщенія не дѣлаютъ. Спали они лѣтомъ въ сараѣ, гдѣ помѣщаются телеги, сбруя, плуги и т. д., постлавъ кой что въ телегу, а когда стало холоднѣе, то въ избѣ, гдѣ кому доведется. Никакого значенія чистотѣ и порядку не придается. Къ вареву относятся довольно индиферентно. По крайней мѣрѣ, нынѣшнимъ лѣтомъ, несмотря на то, что кухарка готовила невкусно и нечисто, часто подавала на завтракъ варево прокисшимъ, нѣсколько разъ разбавляла его сырою водою и хотя рабочіе между собою часто жаловались на это, но никакихъ рѣшительныхъ мѣръ не принимали. Можетъ быть, боялись Петра, такъ какъ тотъ ѣлъ, не обращая ни на что вниманія, и всегда на ходилъ пищу хорошею.

На этомъ я и закончу описаніе пятимѣсячнаго пребыванія въ деревнѣ. Многимъ можетъ показаться скучнымъ, неинтереснымъ то, что я говорю о лицахъ, событіяхъ, встрѣтившихся мнѣ; все это мелко, обыденно, незамѣчательно. Не говорить объ этихъ людяхъ и ихъ интересахъ я не могъ потому, что иначе не ясна была бы та обстановка, въ которой я находился. Все это — люди, настоящіе люди, съ тѣми же чувствами, желаніями, волненіями, какія есть у всякаго человѣка другихъ слоевъ общества; ихъ интересы, кажущіеся мелкими, составляютъ для нихъ жизнь, и игнорировать ихъ я не могъ. Вспоминается, какъ начиналось знакомство. Разговора я не начиналъ, ни о чемъ не разспрашивалъ, слушалъ, смѣялся ихъ разсказамъ, когда они были смѣшны. На вопросы отвѣчалъ, не стараясь подъискивать словъ, не поддѣлываясь подъ ихъ понятія. На шутку отвѣчалъ шуткою, никогда не сердился, не выказывалъ нетерпѣнія, не тяготился ихъ обществомъ, да и не приходилось, такъ какъ они по какому-то чутью знали когда и какъ можно шутить, о чемъ можно и о чемъ нельзя говорить.

Главнымъ условіемъ, чтобы отношенія не были натянуты, служитъ то, что человѣкъ «не сердится», «шутки принимаетъ».

Всѣ до того привыкли къ моему ровному, спокойному отношенію, что, когда я недавно, при уборкѣ соломы, выругалъ одного изъ рабочихъ, то онъ крайне удивился и какъ будто растерялся.

— «Ишь ты! ругается!» проговорилъ онъ какъ-то нерѣшительно.

Припоминая все, что здѣсь передумалось и пережилось, сравнивая съ прошедшимъ, чувствуешь, что многое въ тебѣ измѣнилось, многое выяснилось — окрѣпло. Чувствуешь себя здоровѣе, веселѣе, видишь подъ собою твердую почву, и это придаетъ особую окраску взгляду на вещи.

Что бы не случилось дальше будетъ хоть, чѣмъ молодость вспомянуть, что хорошо, честно жилось и думалось это время. Можетъ быть — ктожъ знаетъ, чего не знаетъ — поселюсь я потомъ въ городѣ, сдѣлаюсь чиновникомъ, торговцемъ… Да, нѣтъ! разъ проживъ въ той средѣ, въ какой жилъ послѣднее время, разъ увидавъ тѣ вещи, которыя раньше были совершенно для меня закрыты, разъ понявъ ихъ значеніе, не уживешься ни въ какой должности. Потянетъ тебя въ эту сѣрую, неприглядную, но все-таки милую деревню, съ ея молчаливыми обывателями, съ ихъ мелкими интересами; потянетъ — и уйдешь туда, гдѣ, по словамъ поэта,

вѣковая тишина.

Лишь вѣтеръ не даетъ покою

Вершинамъ придорожныхъ ивъ,

И выгибаются дугою,

Цѣлуясь съ матерью-землею,

Колосья придорожныхъ нивъ.

Октябрь 1877 года.

В. Дубовъ
<Под редакцией М. Е. Салтыкова-Щедрина>

"Отечественныя Записки", № 7, 1878