ЛѢТОПИСЬ МАЛЕНЬКАГО ГОРОДКА.
правитьI.
Доносъ.
править
— Waiter, Waiter, геръ Мойше! зугъ! зугъ!
--… «И неблагонамѣренность его простирается до того».
— Ja! «неблагонамѣренность» ist git… а gite Avorte… «неблагонамѣренность.»
— «Простирается до того, что нѣтъ отъ него покоя всѣмъ».
Вошло еще три еврея.
— A a! her Борохъ, her Борохъ!
— Wus machst? спросилъ Борохъ.
— Wir schraiben а прешеній!
— Auf гурудничій?
— Ja!
— Git. А мешенникесъ.
— А семешедшій!
— А клигеръ!
— Ja! А клигеръ Батукъ, а хухэмъ Балайле![1]
— О салѣ поставилъ, геръ Мойше?
— О салѣ не надо. Когда пріѣдетъ чиновникъ, тогда скажемъ о салѣ.
— Чортъ его бери, нехай стоитъ теперь!
Прошеніе это, на имя губернатора, писалось въ одномъ уѣздномъ городкѣ одной изъ южныхъ губерній. Городокъ былъ какъ и всѣ городки того края. Тѣ же власти, тѣ же грязныя улицы безъ фонарей съ безчисленнымъ множествомъ собакъ по ночамъ. Въ городѣ рѣка; по ней идетъ сплавъ лѣса, пшеницы и другаго хлѣба; но пристани нѣтъ. По рѣкѣ ходитъ паромъ на гниломъ канатѣ, который лѣтомъ лопнетъ по крайней мѣрѣ разъ пятьдесятъ. На паромѣ десятый годъ служитъ перевозчикомъ какой-то молдаванъ по имени Штефанъ, завсегда пьяный и завсегда грозящій содержателю парома, что служитъ ему на перевозѣ послѣднее лѣто, и что на прокова непремѣнно отойдетъ къ потропопу[2], который уже давно его переманиваетъ.
Городъ съ виду кажется очень тихенькимъ и смирнымъ: ни тревогъ, ни волненія — ничего не видно. Есть въ немъ православная церковь (она же — и соборъ) съ нечесанными дьячьками; есть единовѣрческая церковь для старообрядцевъ. Пожарнаго инструмента вовсе нѣтъ. А двѣ кругленькія, маленькія лошадки бѣлой масти состоятъ при полиціи для доставленія воды городничему и другимъ значительнымъ властямъ.
Населеніе городка состоитъ изъ крѣпостныхъ военныхъ, поселившихся тутъ съ давняго времени; изъ неизбѣжной и вѣчной инвалидной команды; изъ евреевъ — этихъ вѣчно безпокойныхъ мурашекъ стоячаго болота; изъ русскихъ мѣщанъ, раздѣляющихся на двѣ разныя касты: собственно русскихъ, то-есть-православныхъ — ихъ очень немного, и старообрядцевъ часовенной секты; этихъ въ городѣ большинство: ими заселены четыре улицы. Они преимущественно занимаются садоводствомъ, ибо окрестности изобилуютъ превосходнѣйшими садами. Эти часовенные ведутъ жизнь совершенно отдѣльную отъ другихъ сословій и, какъ вообще всѣ старовѣры, отличаются опрятностію, трудолюбіемъ до извѣстнаго предѣла и немалымъ пьянствомъ, чему много способствуютъ свои же виноградники.
Какъ же, по существующимъ нашимъ узаконеніямъ, изъ сословія сего въ городскія должности выбирать запрещается, то они по этому самому ведутъ вѣчную, непримиримую вражду съ городскимъ головою, избираемымъ изъ однихъ только православныхъ.
Городскимъ головою въ городкѣ въ то время, когда начинается наша правдивая лѣтопись, былъ нѣжинскій грекъ по фамиліи Ворематсъ — человѣкъ очень образованный, знающій иностранные языки, литературу и состоятельный. Часовеннымъ онъ сильно не нравился вопервыхъ потому уже, что не бралъ ни съ кого взятокъ. А это для нихъ — крайняя обида. Какъ, напримѣръ, при выдачѣ изъ думы паспорта не взять у кого нибудь полтинника за приложеніе печати? А онъ не бралъ. Попустому долго съ ними не разговаривалъ. Сдѣлаетъ, что нужно, тотчасъ и отсылаетъ просителя домой. «Ступай», говоритъ, «занимайся своимъ дѣломъ». Мужикъ уходитъ съ досадою на голову, что не далъ ему даже покалякать въ думѣ съ пріятелемъ-маклеромъ; а маклеръ осклабилъ-было зубы, почуявъ приближавшуюся добычу. Вовторыхъ, не любили потому, что во всѣхъ разговорахъ голова отличался сжатостію рѣчи, вѣрнымъ взглядомъ на вещи и неумолимъ былъ къ пьянству и бездѣлью. Вотъ отчего общую ненависть питало мѣщанское сословіе къ головѣ-греку.
— Ну, братцы, выбрали же мы чорта себѣ въ головы!
— Да! Ты лучше не уважь просьбы, если, теперича, случится какая ни на есть, примѣрно, просьба или иное что, а человѣка уважь. Окажи, значитъ, примѣрно, свободное вниманіе; а то — ишь куда гнётъ!
— Что, братцы! Къ выборамъ его безпримѣнно смѣнить! Какой онъ, теперича, голова?
— Смѣнить, смѣнить!
Голова точно былъ смѣненъ; и вмѣсто Земляненки, на котораго метила ватага, совершенно случайно, безотчетно, сама не зная какъ, ватага выбрала какого-то Чистяка. Это случилось совсѣмъ нечаянно, наиневиннѣйшимъ образомъ. Въ назначенный на выборы день, въ городскую думу собрался весь честной народъ; но только вмѣсто 12-ти часовъ утра собрался вечеромъ, часовъ уже въ 8; и вмѣсто свѣжей и трезвой головы — какъ то повелѣно закономъ — всѣ они пришли въ хмѣльномъ и буйномъ видѣ, по причинѣ бывшаго тогда праздника. Секретарь думы, заранѣе подкупленный евреями, распорядился такъ, что вся часовенная ватага, не замѣтивъ сама, накидала бѣлыхъ шаровъ вмѣсто Земляненки Чистяку, на котораго, въ трезвомъ видѣ, никогда не разсчитывала. На другой ужь день, и то послѣ сильнаго похмѣлья, именно въ понедѣльникъ вечеромъ узнала она свою непростительную оплошность и продѣлку бестіи-секретаря, и… вороною разинула рты, откуда чадило еще изгарью.
Часовенные эти терпѣть не могутъ никакихъ нововведеній, особенно если идутъ они не отъ нихъ самихъ, а отъ высшаго начальства. Чтобы избѣгнуть этого, они прибѣгаютъ къ различнымъ хитростямъ, лукавствамъ и всевозможнымъ изворотамъ.
Разъ, какъ-то предложили имъ — въ силу губернаторскаго циркуляра — завести въ городѣ пожарную часть на манеръ осташковской. Долго они поначалу, собравшись въ думу, не понимали или прикидывались непонимающими, въ чемъ дѣло. Но когда имъ разъяснили, что надо-де будетъ и лошадей держать своихъ, и рабочіе при инструментахъ должны быть свои, и много еще кой чего ввести надо будетъ новаго, дотолѣ небывалаго, тогда они сомнительно закачали головами, запустивъ черствыя руки свои въ густыя всѣхъ сортовъ бороды; и, перемигнувшись между собою, рѣшились отдѣлаться одною болтовнею. А потому и начали такъ:
— Да у насъ и струмента-то еще нѣтъ, говорили нѣкоторые.
— Струментъ, сказывали, заказанъ ужь на фабрикѣ, отозвался кто-то.
— Знамо дѣло, что заказанъ; объ этомъ мы слышали!
— А ты думаешь, скоро его построятъ?
— Кого?
— Струментъ-то!
— Струментъ-то. Струментъ можно построить хоша, теперича, и скоро, да…
— Въ годъ не построишь!
— О!
— Ей-богу, что не построишь.
— Пущай будетъ у насъ струментъ какъ есть новый, со всѣмъ, значитъ, съ приборомъ; что же, теперича, будетъ дѣлать, примѣрно, солдатъ при полиціи? Онъ и то даромъ, почитай, хлѣбъ ѣстъ. Еще фатера ему отпущается!
— Солдатъ, братецъ ты мой, пойдетъ на другое дѣло.
— Ни на какое другое дѣло не пойдетъ теперича солдатъ, окромѣ что, какъ и завсегда, привесть кого въ полицію.
— Это точно что такъ. Солдатъ долженъ при струментѣ приставленъ быть.
— А мы, братцы, и не совладѣемъ еще съ струментомъ-то!…
— Поломаешь что — чинить надыть будетъ…
— Такъ какъ жe, православные? спросилъ голова-грекъ. — Пожарную-то часть надо устроить по новому!
— Солдатъ, теперича, Василь Семенычь, въ полиціи долженъ при струментѣ стоять. Пущай онъ поорудуетъ!
— Не о солдатѣ рѣчь! Говорятъ вамъ, что начальство хочетъ возложить это на васъ самихъ! Ваши дома, ваше добро — вы сами и берегите. Понимаете?
— Какъ не беречь! Кто же не бережетъ! Знамо дѣло…
— Братцы! Пойдемъ по домамъ. Что въ самомъ дѣлѣ! Еще струмента нѣтъ, а мы сбираемся имъ дѣвствовать. Вотъ привезутъ, тогда и посмотримъ. Опять же точно, что солдатъ есть у полиціи…
Такъ ничего отъ нихъ и не добились.
Когда то же самое предложено было евреямъ, тѣ, погорготавъ минутъ пять, тотчасъ предложили 200 рублей складчины; но участвовать въ качествѣ дѣятелей наотрѣзъ отказались.
Еще недавно часовенные эти имѣли внутри города свою часовню, гдѣ отправляли богослуженіе; но мѣстный архіерей проѣздомъ почему-то велѣлъ ее сломать. Съ тѣхъ поръ они молятся по домамъ, собираясь немалыми группами, что и привлекало поначалу мѣстную полицію, которая знала и часъ и мѣсто служенія и являлась туда именно въ то самое время, когда густая толпа, «ээкая» да «пикая», тянула въ распѣвъ какой нибудь канонъ богородиченъ. Завидѣвъ полицію, уставщикъ, на коемъ лежитъ главное отправленіе службы, медленно отдѣлялся отъ толпы молящихся и вступалъ тихомолкомъ въ разговоръ съ нею. Полиція сначала горячилась; но, ублаженная уставщикомъ и долгимъ его рукожатіемъ, уходила изъ молельнаго дома на базаръ, въ рѣзницы (бойни) или другое какое мѣсто, отъискивая инаго промысла. Частые набѣги и рукожатья полиціи пришлись сектаторамъ не по-нутру; отчего и порѣшили они такъ: что «лучше-де обложить какимъ ни наесть капиталомъ цѣлое обчество, а пущать полицію въ храмину не слѣдуетъ». Обложились. И точно, полиція въ храмину болѣе не заходила. Свадьбы свои они отбываютъ не здѣсь, то-есть не въ городѣ, а въ ближайшемъ отсюда казенномъ селеніи Гросскомъ, гдѣ, по слухамъ, доходящимъ до полиціи, есть у нихъ свой архіерей-владыко, какой-то отецъ Паромонтій, изъ бѣглыхъ солдатъ. На свадьбахъ полиція не присутствуетъ, не имѣя права отлучаться въ чужое село. За то при погребеніи умершаго она беретъ-таки свое.
— Ты что? спроситъ полиція, увидя въ рукахъ часовеннаго знакомую ей записку.
— Подписать квитокъ (свидѣтельство), ваше благородіе. Старикъ померъ.
— Покажи-ка сюда!
Въ квиткѣ пишется обыкновенно, что «на преданіе тѣла землѣ умершаго мѣщанина часовенной секты, Фрола, положимъ, Цуканова, 73-хъ лѣтъ отроду, препятствія отъ полиціи не имѣется».
— Это на какой улицѣ?
— На Цыганской, ваше благородіе.
— Да ты — что? сынъ, что ли его?
— Сынъ, родимый ты мой!
— Что же ты, дуракъ, ревешь? развѣ этимъ поможешь?
— Знамо дѣло, что… ослобони насъ, ваше благородіе, подпиши квитокъ.
— Хорошо, хорошо, говоритъ полиція: — я буду тамъ. Надо еще узнать, нѣтъ ли тамъ, паче чаянія, насильственной смерти!… докторъ-то вѣдь не лечилъ!… Знаемъ мы васъ… Можетъ, еще придется пороть!… (анатомировать, вскрывать умершаго).
Страшнѣе этой грозы придумать для часовеннаго нельзя. Опрометью бѣжитъ мужикъ домой, съ зловѣщимъ извѣстіемъ врывается въ толпу, окружившую покойника: «Матушка, кормилица! вопитъ онъ: — полиція-то никакъ пороть хочетъ тятеньку».
— Отцы мои родные, голубчики!… да не выдайте же меня, сироту горемычную! Обстрамятъ они меня навѣки вѣчные… Заступитесь, святые угодники!… воетъ баба.
Но полиція въ домъ покойника не пріѣзжаетъ и тѣмъ болѣе трупа не поретъ. Сто, двѣсти, триста рублей (разумѣется, кто подостаточнѣе), а трупа трогать не позволятъ. Развѣ — въ случаяхъ чрезвычайныхъ, въ смерти сверхъестественной, гдѣ безъ вскрытія обойтись невозможно и гдѣ полиція опасается справедливаго доноса со стороны враговъ и недоброжелателей.
Очень не нравятся этому народу частыя перемѣны полиціи… Къ новой надо идти на поклонъ; надо несть не менѣе угла, да хлѣбъ-соль, да каковъ-то еще будетъ? да почнетъ ли говорить съ ними?… Хотя для разговоровъ съ новою полиціею у нихъ и избранъ былъ старикъ-начетчикъ, знающій наизустъ апостола и евангеліе, да, пожалуй, новая полиція будетъ нѣмецъ! Что ему скажешь изъ апостола? Онъ апостола не знаетъ!… у нѣмца и евангеліе-то врядъ ли похоже на наше!… Во святыхъ отецъ — тоже не вѣритъ — объ этомъ нечего и вспоминать!… словомъ — не дай-богъ частыя перемѣны полиціи!
Но тотъ, на котораго въ началѣ этой главы евреи сочиняли просьбу, пришелся и часовеннымъ не въ моготу. Онъ тѣснилъ ихъ неимовѣрно. Къ присягѣ, если случалось, приводилъ въ самой полиціи, непремѣнно въ присутственной комнатѣ, православнымъ священникомъ. Шла ли процессія но улицѣ съ мертвымъ тѣломъ, при пѣніи святыхъ пѣсней — онъ разгонялъ процессію, и покойника хоронили тайкомъ, неся на кладбище по закоулкамъ. А потому, независимо отъ еврейской, часовенные составили на городничаго свою особую жалобу, которая и будетъ предъявлена читателямъ своевременно.
Еще одно замѣчаніе о часовенныхъ.
Самая темная сторона ихъ жизни, это — глубочайшее, упругое суевѣріе, герметически закупоренное во внутренней духовной ихъ жизни. Вѣками сложившись, оно такъ врѣзалось въ ихъ организмъ, что вырвать его оттуда можно только однимъ образованіемъ. Вотъ одинъ изъ тысячи примѣровъ этого безсмысленнаго суевѣрія. У одного благочестиваго старика умеръ сынъ отъ разгула, разврата, а главное — отъ пьянства. Покойника отнесли на ближайшій пригорокъ, положили, загородили отъ птицы и звѣря и не предавали землѣ двѣнадцать сутокъ, на тотъ конецъ, что въ теченіе этого времени его непремѣнно возьметъ сатана безъ христіанскаго погребенія, если онъ дѣйствительно былъ такъ развратенъ, что Христосъ отказался отъ него. Когда же, по истеченіи двѣнадцати сутокъ, трупъ найденъ былъ на томъ же мѣстѣ, тогда вся братія признала, что житіе покойнаго не было еще столь грѣшно и неправедно, чтобъ отъ него отказался Господь-Богъ и отдалъ бы тѣло въ обладаніе сатаны. И тогда только, успокоившись такою благодатною мыслію, что хотя изрѣдка, но въ минуты трезвыя покойникъ былъ почтителенъ къ родителямъ, тогда только приступили къ обыкновеннымъ похоронамъ.
А поглядите между тѣмъ: народъ этотъ оказываетъ сильную наклонность къ любознанію, къ грамотности. Они каждаго ребенка учатъ читать и писать, хотя, конечно, процесъ ученія и самое пониманіе онаго врядъ ли приносятъ имъ какую нибудь пользу, ибо все безтолковое ученіе ихъ основано не на живой наукѣ разума, а на схоластическомъ безобразіи заучиванья и задалбливанія наизусть аза-ангела-ангельскаго, архангела-архангельскаго. Но все-таки они учатся всѣ безъ остатка. Явись между ними учитель, могучее слово котораго перевернуло бы упругое ихъ косненіе, и покажи имъ свѣтлую, чистую науку, тогда, конечно, этотъ классъ народа быстро пошелъ бы впередъ, опираясь на свою охоту къ чтенію.
Кромѣ часовенныхъ, городокъ населяютъ и дворяне, всѣ почти — или служащіе, или служившіе когда-то. Въ общественныхъ интересахъ города, то-есть въ городской думѣ, они не принимаютъ никакого участія и никогда туда не ходятъ. Разъ, впрочемъ, пригласили-было ихъ въ общее собраніе для составленія новыхъ городскихъ положеній, но они надѣлали и понаписали тамъ того, что послѣ и самимъ стало совѣстно. Съ-тѣхъ-поръ въ думу они ни шагу.
Изъ неслужащихъ есть такіе, которые практикуютъ частною адвокатурою, это — будущіе наши присяжные адвокаты. Теперь же пока занимаются они такимъ образомъ: у одного такого адвоката лежатъ всегда въ готовности, составленныя уже набѣло, безчисленное множество просьбъ, прошеніи, жалобъ, доносовъ, апелляцій и другаго каверза на гербовой бумагѣ, съ титуломъ и безъ титула, и на простой. На покровскую ярмарку, стоящую здѣсь цѣлую недѣлю, сочинитель такой выноситъ адвокатуру свою на базаръ, становится на видное мѣсто и распродаетъ экземпляры по вкусу потребителей.
— Тебѣ на кого жалобу, на полицію, что ли?
— Та вжешь на пулыцію, ваше сіятельство!
— На! рубъ-карбованецъ!
— Гм! добиса переплативъ я за тэы жалобы! А чи добре тамъ напысано, пане?
— Ступай, ступай!… добре… увидишь, если не выиграешь!
На драку у адвоката есть особая просьба; на кражу — особая; проставитъ только имена подравшихся, или опишетъ примѣты украденной кобылицы, возьметъ рубъ-карбованецъ — и ступай съ Богомъ. Говорятъ, что промысломъ этимъ доселѣ онъ поддерживалъ огромное свое семейство; только въ недавнее время практика его стала падать, ибо явился конкурентъ, заткнувшій противника за поясъ.
Другой разрядъ этой самодѣльной академіи занимается своею профессіею совсѣмъ инымъ способомъ. Наберетъ у разныхъ сирыхъ, вдовъ, мелкихъ собственниковъ, отставныхъ солдатъ, у бѣдныхъ жидковъ и прочаго такого люда довѣренностей, вѣрительныхъ писемъ на производство тяжбъ, апелляцій… и шмыгаетъ съ ними по судамъ, выигрывая или проигрывая грошевые интересы, сочиняя въ промежуткахъ сего ябеды, доносы, всякія кляузы на кого встрѣтится. Страсть его къ сочиненію жалобъ и ябедъ разростается до того, что онъ какъ злыдень ходитъ отъ одного лица къ другому, со слезами умоляетъ подать на кого нибудь жалобу; «а ужь я тебѣ такъ напишу, что нигдѣ еще не писывали такой просьбы! Подай, братецъ, сдѣлай милость, подай; а то тебя загонятъ какъ пса!» Глупый мужикъ или бѣдный жидокъ поддается на слова плачущаго адвоката… И пишетъ онъ жалобы и доносы на городничаго, на исправника, на секретаря, на стряпчаго, на заѣзжаго купца, словомъ — на кого угодно, лишь бы писать… И такую-то проказу и безъ того не очень здороваго тѣла нашего общества намъ нельзя искоренить! При нынѣшнихъ порядкахъ губернаторъ не обращаетъ на эту притчу человѣчества никакого вниманія!… Куда! — я зналъ одного предводителя дворянства, который подстрекалъ еще такую язву на всякія гадости!… А слава адвоката между тѣмъ ростетъ. Коллежская ассессорша и обманутый имъ же жидокъ отъ него въ восторгѣ; онъ ведетъ у нихъ дѣла, и вотъ-вотъ на дняхъ окончится десять лѣтъ тянувшіеся процесъ. Къ нему начинаютъ обращаться люди позначительнѣе вдовы-ассессорши и оборвыша-жидка; онъ берется быть повѣреннымъ отъ цѣлаго общества и на торгахъ обовязывается неупущать и немѣнять сроковъ одного вомѣсто другаго (такова грамота этихъ законовѣдовъ). Запасшись довѣренностями, онъ уже смѣло идетъ и въ полицію, и въ думу, и въ судъ; путаетъ тамъ по цѣлымъ днямъ; сочиняетъ ябеду на секретаря, несогласившагося съ нимъ; крадетъ, при случаѣ, дѣла изъ казеннаго шкафа; заискиваетъ у городничаго и у судьи, пока не надоѣстъ и тому и другому, или покуда тотъ или другой не вытолкаютъ его изъ присутствія… Тогда онъ вчинаетъ искъ на городничаго или на судью, кто обиднѣе выгналъ… и какъ прокаженный мытарь мыкаетъ изъ уѣзда въ губернію и обратно, доколѣ не побьютъ его гдѣ нибудь самымъ подлѣйшимъ образомъ.
Есть дворяне, всю жизнь играющіе въ однѣ только карты. Безъ картъ они умерли бы въ одну недѣлю. Нѣтъ у нихъ ни праздниковъ, ни буденъ, ни хорошей ни дурной погоды… и бьютъ они въ бубны да въ пики безпробудно всю жизнь… какъ-будто изъ утробы матери вышли они съ тройкой въ одной рукѣ да съ семеркой бубенъ или червей — въ другой. Лѣтнимъ прекраснымъ вечеромъ, на бульварѣ, устроенномъ на самомъ берегу рѣки, жалко и скорбно видѣть ихъ, бродящихъ въ одиночку, сумрачно, съ нахмуренными лбами, безмолвными, до-тѣхъ-торъ, пока не завидятъ своего же пріятеля, еще мрачнѣе ихъ, навстрѣчу идущаго… Вдругъ физіономія преображается; откуда возьмется улыбка… и, схвативъ подъ руки одинъ другаго, быстро исчезаютъ они съ бульвара. Тутъ же, рядомъ съ прочими жителями, есть и молодые люди съ образованіемъ, люди умные, которымъ или служебныя, или другія обстоятельства не позволяютъ отсюда выбраться. Да они и сами не захотѣли бы этого. Первенство между ними безспорно принадлежитъ молодымъ медикамъ — этому отрадному явленію на грѣшной нашей землѣ. Вотъ эти-то господа въ городишкѣ, въ которомъ неболѣе 7,000 тысячъ жителей, на половину часовенныхъ, на половину евреевъ, завели, имѣя самыя скудныя, едва примѣтныя, микроскопическія средства, завели и устроили въ городѣ библіотеку для чтенія. Въ этомъ году выписывается шесть большихъ журналовъ, двѣ русскія ежедневныя газеты и одна французская и «Искра». Что сказать объ этомъ? И все это начали какихъ нибудь два-три человѣка; задумали, пригласили кой-кого, и убѣдили, и составили общество подписчиковъ человѣкъ въ 25. Между ними есть одна дама, да вдобавокъ первая еще красавица въ цѣломъ уѣздѣ. Пробовали-было составители пріударить и на купцовъ изъ часовенныхъ и православныхъ, пригласивъ ихъ по этому случаю на конференцію; но купцы не поддались. Правда, на конференцію они пришли, даже вмѣсто дегтярныхъ пришли въ сапогахъ подъ лакъ, но на подписку книгъ не согласились, коротко сказавши: «ослобоните насъ».
Большую же часть дворянъ мелкаго разбора составляютъ служащіе по судамъ: уѣздному и земскому, въ магистратѣ, въ полиціи, въ казначействѣ, думѣ, въ опекѣ, въ тюремномъ комитетѣ, окружномъ правленіи, въ больницѣ… Подумаешь, какая масса служебныхъ мѣстъ для семитысячнаго городка! Этихъ служащихъ дворянъ именуютъ обыкновенно «судейскими», или чаще «канцелярскими». Этотъ-то физическій и нравственный пролетаріатъ и есть именно то, что называемъ мы: «провинція». Лукъ да сивуха, да табакъ-бапунецъ — свѣтлая сторона ихъ жизни… Кто изъ нихъ живетъ на квартирѣ у какой нибудь вдовы штаб-офицерши, а кто и въ своемъ наслѣдственномъ домишкѣ. Иной женатъ, иной не успѣлъ еще. Иной дерется съ женою, доводя о семъ до свѣдѣнія полиціи; другой, втихомолку — келейно, tête-à-tête. Поступаютъ они на уѣздную службу или изъ уѣзднаго училища съ аттестатомъ 3-го класса, или по протекціи, нигдѣ неучась, прямо отъ домашняго очага, «au naturel», какъ выражаются наши медики.
Входитъ однажды городничій въ полицію и замѣчаетъ между пишущими новое лицо, мальчика лѣтъ семнадцати.
— Что это за мальчикъ? спрашиваетъ городничій своего письмоводителя.
— Это — родственникъ нашего Каминьскаго.
— Что же онъ тутъ дѣлаетъ?
— Просится поступить въ полицію… крайняя бѣдность родителей… и прочее причитанье.
— Гм! велите-ка ему придти ко мнѣ на квартиру.
Въ длиннополомъ сюртукѣ, съ рукавами, выкроенными изъ какихъ-то панталонъ, мальчикъ волченкомъ озирается въ пріемной у городничаго.
— Вы откуда? Какъ васъ зовутъ?
— Я — племянникъ Каминьскаго. Хочу у полыцію придѣлиться.
— Родители есть у васъ?
— Есть.
— Что же они дѣлаютъ?
— Хлѣбопашествомъ занимаются. У нихъ земля есть.
— А много земли?
— Двѣнадцать десятинъ.
— Какъ же вы хотите… Вы… знаете что нибудь… учились?
— Грамотѣ обучався…
— А еще чему?
Мальчикъ понурился; а въ полицію ему смерть какъ хочется.
— Мнѣ только до страженія! началъ онъ робко. — Какъ начнется страженіе — у полкъ пойду… въ юнкаря.
Вотъ такіе и поступаютъ на службу уѣздной іерархіи.
Кругъ ихъ домашнихъ занятій внѣ службы до того постылъ и мраченъ для нихъ, что ждутъ они не дождутся рождественскаго или другаго большаго праздника, чтобы какъ нибудь да разсѣять, наконецъ, горемычное свое житье. Тогда, инстинктомъ ночуя всю радость разгула на свободѣ, они, собравшись въ купѣ, взявъ въ видѣ резерва соборнаго дьячка Моисея, горчайшаго пьяницу и разбойника, пойдутъ по улицамъ, издали давая знать, что-де гуляютъ канцелярскіе!… и набредутъ, разумѣется, въ глухой, подгорной лощинѣ на какую нибудь смрадную жидовку Дудлершу, у которой въ повалившейся на бокъ хатенкѣ сохраняются три крайне-безобразныя граціи тоже еврейской породы, болѣе трехъ лѣтъ собирающіяся «выкрещиваться»[3]. Послѣ трехчасовой визитаціи, впродолженіе которой Дудлерша поминутно бѣгаетъ за дверь къ сосѣдкѣ-шинкаркѣ Сурѣ съ однимъ и тѣмъ же припѣвомъ: «Суре, Суре! Gibe noch а тринктрраунфъ, аберъ нераспущаный!»[4], въ избушкѣ подымается ужаснѣйшій, протяжнѣйшій и еврейскій гевууультъ, и русскій караууулъ!… Потомъ выносятъ оттуда трупъ военнаго фельдшера съ разбитою пополамъ головою и несутъ его цѣлою процессіей къ городничему. Далѣе фельдшеръ отправляется въ его же госпиталь на излеченіе, а гладіаторы — въ острогъ. Потомъ затѣвается длиннѣйшая, по формѣ, переписка между полиціей и госпиталемъ, судебнымъ слѣдователемъ, протоіереемъ и земскимъ судомъ. Болѣе полугода переписка упираетъ только на одинъ пунктъ ночнаго спектакля, именно: «слѣдуетъ ли рану, нанесенную дьячкомъ Моисеемъ фельдшеру Куликову, причислить къ увѣчьямъ, или не слѣдуетъ? И если слѣдуетъ, то къ какому разряду онаго?» Потомъ за гладіаторовъ являются ходатаи и берутъ ихъ изъ острога на поруки. Они попрежнему уже сидятъ-себѣ въ земскомъ судѣ, да пописываютъ отзывы да отношенія о своемъ же дивертисементѣ, такъ артистически разъ игранномъ; а дьячокъ Моисей даже не арестовывается, ибо первое — что духовная особа, а втоpoe — что послѣ представленія, въ ту же ночь сонмъ церковнослужительскій успѣлъ испроситъ ему у начальства помилованіе ради его глупости и неопытной младости, хотя изъ дѣла судебнаго слѣдователя видно, что когда ночные агитаторы добивались разбить всенепремѣнно голову Куликова надвое, въ то самое время неопытная младость стояла у наружныхъ дверей избушки съ дубиною въ рукахъ, предостерегая любопытныхъ словами: «Подступись кому жисть не мила!»
Это, однако — самый низшій сортъ канцелярскихъ. Между ними есть и джентльмены. Тѣ болѣе идутъ въ волокитство. Кокетничаютъ съ своимъ «предметомъ», приглашая оный на прогулку просто или на прогулку по бульвару. Томно и нѣжно произносятъ: «сиклитарь», «калидоръ», «кандендантъ» и другія хорошія слова. Являются иногда и въ благородное собраніе, но танцовать не рискуютъ; развѣ ужь записной волокита, для котораго нѣтъ ничего святаго.
Грѣха таить нечего, а сознаться надо, что есть между ними охотники до чтенія. Особенно любятъ они — трудно повѣрить! — романы и повѣсти давно отжившіе, какъ-то: «Рославлевъ», «Черную женщину», «Дѣвицу-кавалериста» и имъ подобные. И почему-то именно такіе романы въ уѣздныхъ городахъ непремѣнно гдѣ нибудь да сохраняются то въ старинномъ шкафѣ съ золотыми чашками, то въ погребѣ на молочныхъ кринкахъ, хоть разрозненные — а сохраняются.
Слой всѣхъ канцелярскихъ разнообразенъ до безконечности. Другой, напримѣръ, запоемъ читаетъ всѣ попадающіеся подъ руку журналы, особенно новые; другой, повидимому, и не читаетъ, а корчитъ знатока и цѣнителя русской журналистики.
— Что ныньче «Современникъ»? спрашиваетъ читающій запоемъ, ударяя на слогъ ре.
— Что жь ты думаешь! «Современникъ» — важный журналъ.
— Ну, а «Библіотека для Чтенія»?
— Дрянь; никуда не годится. Когда Сенковскій былъ — лучше ея не было; а теперь — дрянь.
— Дрянь?
— Ей-богу, дрянь!
— Ну, а «Время»? допытывается любитель.
— И «Время» — чортъ знаетъ что.
— Одного я, братецъ ты мой, никакъ не могу понять, продолжаетъ любитель, радуясь, что нашелъ, съ кѣмъ отвести душу. — Не пойму я, что значитъ: «направленіе журнала!» Ужь чего-чего я ни дѣлалъ. Возьму нарочно два разныхъ журнала, стану ихъ разбирать вмѣстѣ; разсматриваю подробно и никакой разницы не найду; а они говорятъ, что направленія у нихъ разныя. Гдѣ же тутъ разница? У одного — съ самаго начала повѣсть, и у другаго — повѣсть; у одного — ученая статья, и у другаго — ученая тоже статья; «Современная Лѣтопись» въ одномъ, «Современная Хроника» — въ другомъ. Политика — одна и та же, критика — та же; иностранные романы — одни и тѣ же въ обоихъ журналахъ — гдѣ же разница направленія? Не могу добиться — да и полно.
— Эхъ, ты, читака! Смотришь въ книгу, а видишь фигу. Критику читаешь когда, или нѣтъ?
— Читать я, критику читаю, но сознаюсь тебѣ откровенно, ничего я въ ней, братецъ мой, не понимаю. Вмѣсто того, чтобы хвалить или тамъ хулить кого слѣдуетъ — тамъ такое напутано, что хоть тресни — ничего не пойму. Такъ и бросишь читать; даже досадно.
— Оттого и не видишь разнаго направленія въ журналахъ, что не умѣешь читать критики; а тамъ-то оно и есть, направленіе-то журнала.
— Направленіе, въ критикѣ?
— Да, направленіе; въ критикѣ и есть оно.
— Какъ же это? я не понимаю.
— И не поймешь. Читай хорошенько критику — тогда и поймешь.
— Ну, постой! Вотъ еще, братъ, есть еще за границей журналъ…
— Тс! не рушь! Это, братъ — не грибъ; какъ разъ пропадешь!
— О?
— И — и, боже избави!
Тѣмъ болтовня и кончается; и любитель ничего не добьется, и знающій ничего не разрѣшаетъ.
Не безъ того, чтобы не было въ городкѣ отставныхъ военныхъ, живущихъ пенсіями. Отъ бездѣлья ли въ настоящее время, или отъ сладкаго, однообразнаго воспоминанія о лихой полковой жизни — всѣ они выходятъ какъ-то на одинъ покрой. То запустятъ бороду и сбрѣютъ усы, то сбрѣютъ бороду и запустятъ бакенбарды. То вдругъ очутятся и въ усахъ, и въ бородѣ, и въ бакенбардахъ, то съ ожесточеніемъ снесутъ все; и развѣ-развѣ отчаянный какой рѣшится оставить маленькую козлиную эспаньйолку, à la Louis Napoléon.
Когда натѣшатся бритьемъ и стрижкою, начнутъ развѣшивать ордена съ медалями по всей груди. А позабавившись и этимъ, примутся опять то за усы, то за бороду, какъ морскіе приливы и отливы.
Для полноты очерка маленькаго городка, о которомъ и начнется сейчасъ наша правдивая лѣтопись, слѣдуетъ сказать что нибудь о городскихъ дамахъ, ибо немаловажную роль придется имъ тутъ разъигрывать; но что прикажете сказать о нихъ, когда вообще о всѣхъ дамахъ провинціальныхъ, уѣздныхъ, деревенскихъ и даже губернскихъ говорено и переговорено и въ романахъ, и въ повѣстяхъ, и въ газетахъ, и въ отдѣльныхъ книгахъ, и гдѣ-гдѣ ни говорено. — Конецъ-концовъ тотъ, что не сложилась она, бѣдная по воспитанію, русская дама до того, чтобы могла составить дѣйствительную мыслящую, живую половину рода человѣческаго, то есть истую подругу жизни. Сказаніе о семъ сдѣлалось слишкомъ старымъ; а новаго нечего говорить, потому что нѣтъ ничего новаго.
Стало быть, что же сказать о дамахъ такого городка, гдѣ всего и населенія-то не болѣе 7-ми тысячъ обоего пола. Какихъ нибудь десять-пятнадцать семействъ — вотъ и весь кружокъ нашихъ дамъ. — Пожалуй, если коснуться общей ихъ характеристики, замѣтно бросающейся въ глаза каждому, то она будетъ слѣдующая: всеобщее разъединеніе, несокрушимый разладъ, дисгармонія, царствующая между ними; и дисгармонія инструментовъ не вѣнскихъ или парижскихъ, а своихъ отечественныхъ, доморощеныхъ, какъ-то: тульскихъ, валдайскихъ и нѣкоторыхъ другихъ. Это — общее, что можно о нихъ сказать, кромѣ, конечно, праздности, пересудовъ, сплетенъ, о коихъ не упоминается потому собственно, что качества сіи присущи всему женскому полу благословеннаго нашего отечества, что небезъизвѣстно не только намъ, мирнымъ его обитателямъ, но даже и растлѣнному европейскому Западу.
Что же касается до частностей, то дѣло совсѣмъ иное.
Въ частности есть дамы, любящія чтеніе. Это — первое, что интересуетъ ихъ. Нынѣ онѣ заняты «Miserabl’ями» и «Монастыремъ и Любовью», ибо «Подводный Камень» и «Отцы и Дѣти» давно уже прочитаны. «Политику» въ журналахъ терпѣть не могутъ, даже не разрѣзаютъ. Неизвѣстно, что постигнетъ отдѣлы эти нынѣ, при открывшейся въ городѣ библіотекѣ. Есть дамы, любящія и чтеніе и балы вмѣстѣ; есть такія, что любятъ одни балы и собранія, а чтенія не любятъ. Есть такія, что, по выраженію Гоголя, любятъ сначала приблизить къ себѣ мужчину, а потомъ отдалить; и есть такія, которыя сего не любятъ. На балы онѣ наряжаются по мѣрѣ своихъ достатковъ; для чего имѣется у одной или двухъ модный журналъ со всѣми къ нему аттрибутами: вышивками, выкройками, рисунками, узорами и прочимъ. Платья для баловъ изготовляются преимущественно средствами домашними съ прибавкою изъ мелочныхъ лавочекъ ленточекъ, снурочковъ, краснаго каленкору и еще чего нибудь на сумму не такъ чтобы очень ужь разорительную. Въ день бала поутру лучше на нихъ и не заглядывать. Всѣ данныя природою способности, всѣ помыслы, всѣ чувства сосредоточены на одномъ — на вечерѣ. А потому утромъ въ день бала онѣ холодны; головы ихъ, закрученныя въ папильотки, прикрыты платками; обѣдъ отбывается самый легкій. Кринолины, накрахмаленныя уже со вчерашняго вечера, гладятся и утюжатся тотчасъ послѣ обѣда и, принявъ изъ-подъ утюга видъ упругой, стоячей будочки, относятся въ особое мѣсто, для сего предназначенное. Часа за два до выѣзда производится мытье бюста, половины или цѣлаго. Если предназначается быть декольтэ — плечи и грудь выдерживаютъ омовеніе по-турецки, то есть омываются не менѣе трехъ разъ, кромѣ духовъ, за коими слѣдуетъ обсыпаніе пудрою. Самое отбытіе на балъ совершается различно: кто имѣетъ лошадей — на своихъ, у кого нѣтъ — достаютъ у другихъ, ибо извощиковъ въ городѣ не имѣется. Самый балъ открываютъ «crème de la société» съ первыми денди, какъ-то: тюремнымъ смотрителемъ и однимъ канцелярскимъ, первѣйшимъ танцоромъ города. Танцы длятся до трехъ и до четырехъ часовъ. — Другой день бала посвящается успокоенію; третій — смутному воспоминанію прошедшаго бала; только на четвертый начинается справедливая оцѣнка минувшаго вечера.
Есть наоборотъ и такія дамы, что въ собраніе не ходятъ; за то собираются у какой нибудь изъ своихъ сестрицъ-кумушекъ и задаютъ же звону бывающимъ въ собраніи! Языкочесаніе идетъ болѣе въ пику аристократкамъ и синимъ чулкамъ. Насытясь вдоволь такимъ занятіемъ, кумушки принимаются вспоминать, что каждая изъ вѣхъ видѣла вчера, третьяго дня, въ воскресенье; кто съ кѣмъ ходилъ подъ ручку; на комъ была шляпка, на комъ балахонъ. Экстазъ разсказа доходитъ до того, что сочиняются пассажи, которые не были ни вчера, ни третьяго-дня, ни даже въ воскресеніе; но разстаться съ ними кумушки не могутъ, ибо въ такомъ случаѣ и самое языкочесаніе потеряло бы всю прелесть и интересъ разсказа.
Когда пройдетъ экстазъ, и времени все-таки остается столько, что и дѣвать его некуда, онѣ приступаютъ къ разсматриванію и къ разсортировкѣ имущества, приносимаго на продажу торговкою Прасковьею въ узлахъ и коробкахъ. Вещь, оказавшаяся годною къ употребленію, берется у Прасковьи съ значительнымъ пониженіемъ цѣны; причемъ всегда нетрезвая торговка, снимая со стѣнъ образа, клянется, что такая-то полковница изъ крѣпости давала гораздо дороже; но побѣжденная упорствомъ и стойкостью кумушекъ, отдаетъ вещь съ заклятіемъ не говорить по крайней мѣрѣ никому, что такъ дешево уступила.
Дѣвицы — тѣ заражены одною черною немочью: отъискиваніемъ выгодныхъ жениховъ. Не усвоивъ по выходѣ изъ пансіоновъ ни одной разумной идеи о предстоящихъ трудностяхъ тернистаго земнаго шествія, кромѣ неизбѣжнаго «tenez-vous droite», ихъ внутренняя, живая природа говоритъ, что надо пріискать жениха, во что бы ни стало. Мысль эта преслѣдуетъ ихъ неотступно. Восемнадцати лѣтъ дѣвица уже не влюбляется, не идеальничаетъ… Все, что должно было оставаться въ дѣвушкѣ прекраснаго, нѣжнаго, одной только молодости свойственнаго, навѣки для нея потеряно. Женственности и деликатной стыдливости не ищите; она только и думаетъ, какъ бы поскорѣе вывернуться изъ той среды, гдѣ имѣла несчастіе родиться. На балу, привлекая вниманіе пожилыхъ ловеласовъ, она, не довольствуясь природною красотою личика, обнажаетъ и плечи и грудь до того, что половина груди рельефно выставлена напоказъ публики, и развѣ лѣнивый не доберется глазомъ до послѣднихъ тайнъ женскаго туалета; все это для того, чтобы повыгоднѣе, подороже продать себя… кому? — ей все равно: кто больше дастъ. Сердце ея закрылось навѣки. Въ ней остался одинъ холодный, душевный развратъ и ни на грошъ поэзіи. «Что мнѣ, говоритъ она: — поэзія! Мнѣ надобенъ мужъ — не молокососъ, не прапорщикъ; по мнѣ, говоритъ, пусть будетъ и лысый, да майоръ или чиновникъ съ хорошимъ мѣстомъ, а прапорщикъ — что? горе-то мыкать?»
За этой житейски-мудрой, отнюдь, какъ видятъ читатели, не зефирной претензіей, для освѣженія души и сердца, а можетъ и совѣсти, переходятъ онѣ къ разговорамъ легчайшимъ:
— Въ Григоріополѣ, mesdames, новыя слова у артиллеристовъ! Нынѣ въ модѣ: «ахъ, моя божественность!», «ахъ, моя напасть!»
— А у насъ въ Кишиневѣ…
— Ахъ, не говори, ma chère… у васъ эта противная пѣхота!… фи!…
— Ну, ужь ваша артиллерія!
— Разумѣется, и образованнѣе и ученѣе…
Итакъ далѣе.
За симъ переходятъ къ чтенію, особенно теперь, когда завелась въ городѣ библіотека. Но, боже вседержителю! какъ онѣ читаютъ.
— Ахъ, какой романъ! mesdames, просто — прелесть! говоритъ одна очень хорошенькая дѣвушка.
— А чей это романъ? спрашиваетъ молодой человѣкъ изъ любопытства.
Дѣвушка не знала, что отвѣтить. Не потому, что забыла имя автора или совсѣмъ не обратила на это вниманія — нѣтъ, ей просто дикимъ показался вопросъ молодаго человѣка: «чей романъ?»
— Какъ, чей? Я не понимаю… въ журналѣ…
— Да кто его написалъ?
— Вотъ еще, кто написалъ!… въ журналѣ.
Ясно, что дѣло такого рода для нея — terra incognita.
Уѣздное училище со штатнымъ смотрителемъ и комплектомъ учителей хотя и имѣется, но его какъ-то не видать; совсѣмъ не слышно объ немъ; какъ будто нѣтъ его въ городѣ. Учителя — народъ крайне бѣдный. Никто изъ нихъ не участвуетъ въ библіотекѣ по причинѣ скудости содержанія. На двадцати-пяти рубляхъ мѣсячнаго жалованья не очень-то разгуляешься по библіотекамъ. Притомъ зимняя стужа допекаетъ педагога немилосердно. Топливо въ этомъ краѣ очень дорого. Сажень сухихъ дровъ доходитъ до пятнадцати рублей серебромъ. Чтобы идти преподавать науку, надо сначала обогрѣться дома. Мальчиковъ въ училищѣ до семидесяти человѣкъ. Городскихъ немного; больше — изъ окрестныхъ деревень, дѣти бѣднѣйшихъ родителей. Они живутъ по квартирамъ у какой нибудь бѣдной вдовы-пенсіонерши на хлѣбахъ за четыре или за пять руб. въ мѣсяцъ. Надо же мальчику и одѣться какъ нибудь, а зимою и не какъ нибудь. Сапожонки у мальчика бьются неимовѣрно скоро. Словомъ, наука идетъ объ руку съ ужасающею бѣдностью. Мальчики учатся хорошо. И методъ ученія непохожъ уже на бывшій въ ходу въ былое время, лѣтъ за двадцать. Замѣчательно, что три еврея — одному уже семнадцать лѣтъ — ходятъ также въ училище и остаются даже на лекціяхъ закона божія.
Но незавидна карьера бѣднаго мальчика, окончившаго здѣсь курсъ образованія. Съ аттестатомъ III-го класса, бѣдный, въ буквальномъ смыслѣ полуодѣтый, голодный, идетъ онъ съ этимъ аттестатомъ мыкать свое горе по магистратамъ, да по земскимъ судамъ и доходитъ нерѣдко противъ своей воли до знакомства съ дьячкомъ Моисеемъ, да съ извѣстною уже читателямъ Дудлершею.
А вотъ вамъ и старая пѣсня все на тотъ же старинный русскій ладъ. Кому-то въ городкѣ пришла мысль составить изъ мальчиковъ училища пѣвческій хоръ, чтобы храмъ божій походилъ на храмъ; ибо два дьячка въ церкви до того неблагопристойны, что выстоять въ храмѣ цѣлую службу нѣтъ возможности. Одинъ загнуситъ «аддлидлуйія, аддлидлуйія» такой руладой, что не уступитъ любому итальянцу; а другой по цѣлому храму напуститъ запаха не ладона, какъ бы подобало въ церкви, а виннаго спирта. Словомъ, образцово-безобразно. Вотъ и задумали составить изъ мальчиковъ хоръ. Нашли и учителя довольно сноснаго, молодаго мѣщанина, недавно уволеннаго изъ кантонистовъ; положили ему жалованья по пяти рублей въ мѣсяцъ. Пошла по городу подписка; собралось рублей до семидесяти. Мальчики стали учиться охотно и черезъ мѣсяца два начали-было и въ церкви пѣть. Но прошло немного времени; жалованье учителю, почему-то, стало задерживаться; онъ сталъ охладѣвать, охладѣвать… Мальчики, ничѣмъ непоощряемые, хотя съ особеннымъ удовольствіемъ принялись за ученіе, видя холодность учителя, тоже стали опускаться: иной не придетъ на спѣвку за болѣзнію, другой по шалости; пригрозить некому; а кто и придетъ, видитъ, что учителя нѣтъ — пойдетъ себѣ домой… Такъ и пошло все въ разсыпную. Хоръ разошелся, уничтожился… И опять въ храмѣ божіемъ запахъ сивушнаго масла и итальянское «аддлидлуйія». Вотъ вамъ явленіе, постоянно насъ гнетущее. Все начинается, ничего не оканчивается. Пробовали-было заговаривать объ этомъ явленіи настоятелю, что какъ же-де? и подписка была, и денегъ собрано было… «Но мнѣ — хоть козломъ дери!» отвѣчалъ тотъ, счищая съ бороды остатки лапши. Тѣмъ и покончили.
Заговаривалъ-было смотритель училища о воскресныхъ школахъ; не хотѣлъ отставать отъ другихъ — вездѣ заводятся! — но кончилось однимъ лишь намѣреніемъ. И кто бы пошелъ туда? Часовенные — хоть убей не пойдутъ. Евреи развѣ?.. такъ слухъ о воскресныхъ школахъ и пронесся метеоромъ…
Пріѣзжала мадамъ открывать пансіонъ; наняла квартиру; собрала дѣвочекъ штукъ до десяти; взяла напрокатъ у квартальнаго Якова Иваныча фортепьяно — и тутъ дѣло врозь. Цѣной, что ли, мадамъ обижалась, малость ли ученицъ, или что другое, только пансіонъ закрылся. Фортепьяно Яковъ Иванычъ взялъ обратно, замѣтивъ мадамѣ, что «разстроить-разстроили, а на поправку не даете!».. Этотъ Яковъ Иванычъ — лицо въ городѣ немаловажное; долго еще придется ему парадировать въ нашей лѣтописи! Замѣчательно, что никто не называлъ его по фамиліи; даже про жену его, завидя на улицѣ, говорили завсегда, особенно евреи: "вонъ, куда-то пошла Яковъ Иванычка! "
Теперь не угодно ли прослушать написанный знакомыми уже намъ Мойшами и Ворохами доносъ на городничаго.
"Его превосходительству, господину начальнику Т. губерніи и кавалеру.
«Съ тѣхъ самихъ поръ, отъкогда прибилъ и къ намъ гурудницимъ маіоръ И……ъ претерпѣваилъ обидъ, угнетеній безвинно-напрасны. У въ прошломъ году, хотя и приносили мы жалобъ и къ вашиму превосходительства, и ваши превосходительства обѣщался обезпечитъ его удаленій отъ насъ; однаки онъ неудаленъ. И пока это будетъ мы терпимъ крайній бѣдъ и опасеній. 12-го числа сего мѣсяцъ, вошелъ къ намъ въ божественный храмъ, у въ синагога, прекратилъ богослуженій, потребовалъ рѣзники; обругалъ ихъ и въ храмѣ Божій, нехорошими словами обругалъ, сказалъ, что повѣситъ имъ на шѣи собакъ замѣстъ говядины, за то, что рѣзники нехорошій предаютъ говядина; таковое надруганій надъ храмомъ Божій, обращаетъ насъ и къ мудрой особѣ ваше превосходительство съ покорнѣйшій просьба, принять отъ насъ гурудницаго И……а, ибо неблагонамѣренность его простирается до того, что нѣтъ отъ него покоя не однимъ намъ евреямъ, а и прочимъ христіанамъ».
Слѣдуютъ подписи на цѣломъ листѣ.
Хаймъ Бродскій.
Жалоба часовенныхъ, писанная начетчикомъ, знающимъ наизусть апостола, шла въ церковномъ духѣ.
«Грѣхъ нашихъ ради, и нашего ради окаянства, попустилъ насъ Господь-Богъ своею немилостію. Терпимъ веле отъ здѣшняго городничаго. Не пріемлетъ онъ въ резонъ ни старости, ни младенчества; крушитъ все своею рукою, и нѣтъ надъ нимъ не суда не расправы. Обжаловали его еще прошлымъ лѣтомъ на ревизіи, и обѣщано намъ было отстранить его, но доселѣ нѣсть конца его злоданіямъ и пакостемъ. Мертвому тѣлу нѣтъ отъ него успокоенія; претитъ честному погребенію, и ходитъ пороченъ не дѣлая правды; ибо нѣтъ истинны въ немъ. Прими лиходѣя отъ насъ, а мы молельщики твои. Кабы ежели бы писать всѣ дѣяніи его, не было бы конца писанію сему».
II.
Резолюція.
править
Судъ въ ордѣ надъ великимъ княземъ Михаиломъ Тверскимъ.
Доносъ прибылъ въ губернію сначала, въ руки правителя канцеляріи; тотъ показалъ его губернскому правленію. Правленіе ненавидѣло городничаго И……а: онъ ничего не платилъ туда. Одинъ старый совѣтникъ, сидѣвшій въ правленія лѣтъ тридцать, негодовалъ особенно. Зубы точили и не одинъ совѣтника,.
— Эка эта шельма — городничій, говорилъ старикъ-совѣтникъ молодому, вертлявому, тоже совѣтнику, фавориту губернатора. — Вотъ не доѣдешь его, да и полно!
— Городничиха-то лакомая, вотъ что! отвѣчалъ молодой.
— То-то и бѣда… Чуть что — смотришь: продувная баба тутъ какъ тутъ; и какъ она успѣваетъ?
— Баба-то какъ успѣваетъ? Эва! до сѣдыхъ волосъ дожили, а не знаете, какъ успѣваетъ баба!
— Нѣта, не то!… Постойте!… Какъ бы его доѣхать, бестію?… Посудите сами: три года живетъ на одномъ мѣстѣ, вѣдь ни разу не вспомнилъ, что есть у него совѣтники… А?
— И не вспомнитъ. Если бы захотѣлъ, такъ вспомнилъ бы на первыхъ порахъ; а теперь поздно. Крѣпко мы его допекаемъ.
— Что же вы, Алексѣй Степанычъ, станете дѣлать съ этими прошеніями? спросилъ старый совѣтникъ правителя канцеляріи.
— Думаю, что надо показать губернатору.
— Непремѣнно покажите… надо же когда нибудь…
— Оно, правду сказать, совѣстно и показывать. Посмотрите! «Грѣхъ нашихъ ради. Ходитъ пороченъ, не дѣлая правды!».. Что за вздоръ!
— Это старый плутъ начетчикъ раскольничій у нихъ пишетъ, отвѣтилъ старикъ совѣтникъ: — Я его знаю… и задумался… Бойко писывалъ, собака, въ старые годы, добавилъ, онъ, по размышленіи. — А покажите-ка мнѣ еще эти прошенія.
Прочитавъ внимательно прошеніе раскольниковъ, онъ презрительно закачалъ головою. — Хоть-бы хвакты (факты) какіе! замѣтилъ она, въ полголоса. Потомъ перечиталъ еврейское. — Жидъ, по крайности, хвакты выставилъ, сказалъ онъ бодрѣе: — да и то — вздоръ… и опять задумался… — Чорта рыжаго добьешся отъ него, а не благодарности! заключилъ совѣтникъ и поплелъ въ свое отдѣленіе.
Въ отдѣленіи между тѣмъ одинъ столоначальникъ торопливо и украдкою отъ другихъ писалъ письмо такого рода: «Спѣшу извѣстить васъ, любезнѣйшій Павелъ Ивановичъ, что поступило на васъ сегодня два прошенія: одно — отъ раскольниковъ, а другое — отъ евреевъ. Что вы тамъ съ ними не уживаетесь? Вы хорошо знаете, что изъ цѣлаго правленія одинъ только я и есть за васъ. А что я одинъ могу сдѣлать? Напрасно не пришлете совѣтникамъ сколько сможете. Они васъ такъ бы и съѣли всѣ. Подумайте! А пока — что, принимайте мѣры. Правитель понесъ ихъ губернатору. Что будетъ дальше, увѣдомлю особо. Супругѣ вашей мое нижайшее почтеніе.»
— Что мнѣ дѣлать съ этимъ И……ъ? Ей-богу, не знаю, говорилъ губернаторъ своему правителю. — Конечно, прошенія эти — вздоръ; одна кляуза. Но вотъ что удивительно: ни одинъ человѣкъ не отзовется объ немъ хорошо. Никто не скажетъ добраго слова. Повѣрите ли, какъ обступили меня въ прошломъ году на ревизіи!.. а кажется, съ виду человѣкъ-ничего, образованный, ловкій, свѣтскій!.. Ей-богу, не знаю!
— Что же прикажете съ прошеніями?
— Оставьте ихъ у меня… послѣ.
Черезъ часъ послѣ этого разговора, по одной отдаленной улицѣ губернскаго города бѣжалъ впопыхахъ съ листомъ бумаги молодой жидокъ по направленію къ телеграфной конторѣ.
— Куда ты? спрашивалъ его другой, попавшійся на встрѣчу.
— Увъ телеграфъ!
— Warum?
— Бить увъ депэши!
— Зачѣмъ?
И пошла горготня на бѣгу. Только и слышно было: «а Хабаровичъ; а чиновникесъ!»
А черезъ два часа послѣ сего разговора въ нашемъ уѣздномъ городкѣ получена изъ губерніи слѣдующая депеша:
«По двумъ просьбамъ пріѣдетъ къ вамъ на слѣдствіе Хабаровичъ. Приготовьтесь. Завтра онъ выѣзжаетъ. Хаймъ Горчичникъ.»
Всполошилось все населеніе. Жидки, какъ мыши изъ разобранной скирды, бросились по улицамъ, крича каждому встрѣчному: «а Хабаровичъ, а Хабаровичъ!.. ди губернаторъ schikt uns а Хабаровичъ!.. А шайне губернаторъ! a wirkliche начальникесъ!..»
Повсюду образовались цѣлыя группы. Поднялся гамъ и шумъ неистовый. Больше всѣхъ кричалъ Абрумъ Мойша. Онъ доказывалъ, что Хабаровичу непремѣнно надо дать триста рублей, чтобы выиграть дѣло.
Бурухъ противился, говорилъ, что сначала можно попробовать полтораста.
Какой-то высокій, на босу-ногу, бѣжалъ во всю мочь и дорогою кричалъ, что такого городничаго «не было у цѣлой имперій» и что его «мало у Сумберію» (Сибирь) и, схвативъ налету споръ Буруха съ Мойшею, закричалъ имъ, продолжая свой путь, «что на такія деньги, какъ полтораста, Хабаровичъ не станетъ и глядѣть».
Четвертый оралъ во все горло и шапкою билъ о землю, клятвою завѣряя, что не полтораста и не триста, а цѣлыхъ пятьсотъ надо дать Хабаровичу, чтобы выиграть; иначе и ихъ, и самого городничаго Хабаровичъ обманетъ и ничего не сдѣлаетъ.
— Онъ съ городничимъ увъ ссорѣ! кричалъ Бурухъ.
— А что такое, что въ ссорѣ? Помирится, замѣчалъ Айзикъ.
— Онъ съ городничимъ никогда не помирится, утверждалъ Бурухъ.
— Когда городничій дастъ ему хабара, онъ помирится, настаивалъ Айзикъ.
— Онъ отъ городничаго не возьметъ хабара!
— Хабаровичъ со всякаго возьметъ хабара! и съ городничаго возьметъ, и съ насъ возьметъ!
— Съ насъ Хабаровичъ возьметъ хабара, а съ городничаго ни за что не возьметъ, упорствовалъ Бурухъ: — потому, что онъ съ городничимъ увъ ссорѣ.
— И! ва! разводя толпу руками и окидывая всѣхъ глазомъ, медленно произнесъ старый, бородатый Мордко, бывшій когда-то гласнымъ. — Что мы толкаемся и шумимъ — это ничего еще не значитъ! началъ онъ, поднявъ слово что тономъ выше противъ остальной рѣчи. — Крикъ и галасъ тутъ ничего не помогутъ. А надо лучше теперь же идти всѣмъ по домамъ, усерднѣе помолиться Аденою[5], приказать кагальному заготовить денегъ; потомъ послать за гоями (русскіе, часовенные, вообще христіане), пригласить ихъ въ складчину; ибо, если платить Хабаровичу евреямъ, почему же не заплатить столько же и гоямъ. Гои также писали прошеніе, стало быть, они также хотятъ удаленія городничаго.
Совѣтъ Мордки приняли, то есть за гоями послали; но по домамъ не расходились. И долго еще сновали по улицамъ обрадованные израили, разбирая, какъ бы лучше поступить при пріѣздѣ Хабаровича.
Позднимъ вечеромъ стали они расходиться понемногу, все не рѣшивъ еще окончательно насчетъ пріема Хабаровича; и все еще передавали вѣсть о его пріѣздѣ тѣмъ, кои почему нибудь не успѣли объ этомъ слышать. Небольшой, юркливый жидёнокъ, бѣжа домой на ужинъ, остановился подъ окномъ безногаго Фройки и, одержимый немочью передать новость, не могъ удержаться, чтобы не закричать: "геръ Фройя, геръ Фройя! hast du геслышалъ? ви ди Хабаровичъ zu uns gekimen… auf слѣдствіе, добавилъ онъ, отбѣжавъ отъ окна шаговъ уже на пять.
Хабаровичъ, старшій чиновникъ особыхъ порученій при губернаторѣ, дѣйствительно получилъ предписаніе такого рода: «Прилагая у сего два прошенія жителей города X. на неправильныя дѣйствія тамошняго городничаго, майора И……а, предлагаю вашему высокоблагородію немедленно отправиться въ городъ X. и произвесть тамъ самовѣрнѣйшее разслѣдованіе: въ какой степени справедливы жалобы жителей, и въ чемъ преимущественно оныя заключаются, каковое разслѣдованіе представить ко мнѣ втеченіе пятнадцати дней, считая отъ сего числа. Испытанная, примѣрно-добросовѣстная служба ваша на поприщѣ вашихъ занятій даетъ мнѣ право надѣяться, что и здѣсь, при возложенномъ нынѣ порученіи, вы докажете, какъ и прежде, свое искусство, ловкость и совершенную справедливость въ произнесеніи безпристрастнаго приговора. Прогонныя деньги на проѣздъ туда и обратно, по числу трехсотъ-семидесяти верстъ, всего — сто-одинадцать рублей при семъ препровождаются. Подорожный бланкъ рекомендую получить изъ моей канцеляріи; о чемъ распоряженіе уже сдѣлано.»
— Смотрите же, Епифанъ Семенычъ, если не утопите этого мошенника, первый вашъ врагъ буду, наказывалъ старый совѣтникъ, выпуская отъ себя Хабаровича и выдавъ ему изъ прогоновъ только половину, то-есть пятьдесятъ-пять рублей.
— Что-то много ужь взяли себѣ, говорилъ Хабаровичъ, принимая деньги. — Надо бы рублей двадцать-пять дать Цицаренки!
— Когда вернетесь, тогда и дайте; да не двадцать-пять, а цѣлыхъ пятьдесятъ. Небось, чесанёте тамъ съ полтысячки, можно будетъ расщедриться на пятьдесятъ.
— Ха, ха, ха! Шутникъ вы эдакой!
— Да, шутникъ! говорите кому иному, а не мнѣ!
Хабаровичъ прибылъ въ городъ X. ночью и остановился на квартирѣ у исправника. Какъ бы магнитомъ ударило по спящимъ жидкимъ. Волчкомъ вертѣвшійся на почтовой станціи, Пинкусъ первый узналъ о пріѣздѣ Хабаровича отъ ямщика, который привелъ на станцію лошадей, выпрягши ихъ у исправника, и стрѣлой полетѣлъ оповѣстить о семъ старика Мордку. Мордко, вложивъ въ пустой бумажникъ сторублевую ассигнацію, побѣжалъ къ исправницкой квартирѣ, захвативъ мимоходомъ и Буруха.
— А гдѣ остановился господинъ Хабаровичъ, ни увъ этомъ покоѣ, ни увъ другомъ?
— Что вы лѣзете ночью? не успѣете наговориться завтра! отвѣчалъ имъ исправничій слуга Мишка: — два часа ночи, а ихъ чортъ принесъ…
— Слышишь ты, Михалка! Якой ты сталъ теперь человѣкъ! Прежде ты былъ хорошій человѣкъ!
Но Михалка ушелъ отъ нихъ на кухню.
Мордко потихоньку подошелъ къ двери, чуть-чуть заглянулъ въ комнату, гдѣ Хабаровичъ, лежа на желѣзной кровати, собирался уже потушить свѣчку. Медленно, едва слышно сталъ Мордко отворять дверь и еще медленнѣе началъ просовывать туда свою сѣдую бороду.
— Кто это? спросилъ Хабаровичъ.
— А гите нахтъ! съ пріѣздомъ!
— Кто тамъ? А! это ты, старый плутъ! Здравствуй, здравствуй! говорилъ Хабаровичъ и поднялся съ постели. — Wie befinden sie sich, мой вселюбезнѣйшій Мордко!
— Зеръ гутъ, наскоро проговорилъ тотъ.
— Wieviel haben sie Geld? шутилъ Хабаровичъ.
Тутъ вошелъ Бурухъ.
— Что? видите какъ я торопился къ вамъ, продолжалъ Хабаровичъ: — небось, думали, что нескоро пріѣдетъ… А вѣрно кто нибудь далъ уже знать, что я ѣду.
— Били, изъ губерній, увъ депэши!
— То-то, «увъ депеши!»… Однако, друзья мои, какъ ни пріятно съ вами, а все-таки на дворѣ ночь. Надо мнѣ отдохнуть. Приходите завтра; все устроимъ какъ нельзя лучше… Я думаю, жалобъ пропасть?
— Не, не, псссс! просипѣлъ Мордко, качая головой и приподнявъ пальцы рукъ въ обѣ стороны.
— Die ganze Stadt! добавилъ Бурухъ.
— Ну, хорошо. Идите же домой. Скажите, чтобы часовенные также собрались утромъ, часовъ около десяти; да всѣ гурьбой чтобы въ комнату не лѣзли. Пусть придетъ одинъ кто нибудь, Пимонъ, что ли, или Кондратъ Поляковъ!… А прочихъ я допрошу наскоро. Слышите?… Ну, а теперь принесли что?
— Сто карбованцевъ! нерѣшительно отвѣтилъ Мордко.
— Сто карбованцевъ! Ты думаешь можно отдѣлаться ста карбованцами?… Ну, давай, покамѣстъ эти сто. Только гляди завтра…
— А гите нахтъ!
— Ну, ну, ступай! Гите шахтъ.
Хабаровичъ спряталъ бумажку и легъ спать.
Густыми толпами валилъ на другой день народъ подъ окно квартиры Хабаровича. Стономъ стоялъ шумъ и говоръ по цѣлой улицѣ. Въ одной толпѣ какой-то еврей въ опоркахъ трещеткою отбивалъ: «А Залесскій, Залесскій; а гарнизонная канцелярія, а сухопутнова госпиталь; Машка ди мумесъ… а дрей рубель, а эинъ рубель сдачи.»
Въ другой кто-то сердился, неистово проклиная кого-то, и также отбивалъ трещеткою: «А риханда татене, а риханда мумелесъ; а трясца его матери!…» пустилъ и по-русски, заключивъ словами: «митъ а губернаторесъ, митъ а сахаресъ!…»
Хабаровичъ показался на улицѣ. Разогнавъ толпу, кликнулъ онъ вчерашнихъ ночныхъ посѣтителей и увелъ къ себѣ въ комнату. Безъ предварительныхъ переговоровъ, безъ вступленія, безъ всякой церемоніи, ни мало не стѣсняясь, онъ прямо потребовалъ отъ нихъ двѣсти рублей, объявивъ, что иначе не приступитъ къ началу дѣла.
— Чи не много ли будетъ? Епифанъ Семенычъ. Часовенные также дадутъ!
— Что тебѣ до часовенныхъ! ты свое правь, а не часовенное! Ишь какой лакомка на чужіе карманы!… Часовенные!… За себя давай, а не за часовенныхъ; до нихъ нѣтъ тебѣ никакого дѣла!
— Ну, зачѣмъ же гнѣваться! Развѣ я что грубое сказалъ? Я сказалъ хорошее! Я сказалъ, что…
— Не хочешь — такъ не надо. Идите себѣ съ Богомъ!
— Мы хотимъ, Епифанъ Семенычъ! Какъ не хотѣть! сказалъ старикъ Мордко и полѣзъ въ карманъ.
Вытащивъ оттуда бумажникъ, онъ отошелъ къ окну, началъ считать такъ, чтобы не видалъ Хабаровичъ; но тотъ не далъ ему хорошенько пристроиться, быстро подошелъ къ окну, вырвалъ изъ рукъ бумажникъ и тутъ же, при немъ, сталъ считать засаленныя депозитки. «Пятьдесятъ», говорилъ онъ: «семьдесятъ-пять, сто, сто двадцать-пять, сто пятьдесятъ»; больше въ бумажникѣ не было.
— Давай еще пятьдесятъ!
— Когда — не ма!
— Иди и принеси!
— Не надо ходить, сказалъ Бурухъ: — я дамъ пятьдесятъ. Извольте. Теперь, ровно двѣсти. Только Епифанъ Семенычъ, устройте, чтобы его не было у насъ!
— Ну, ну, пустаго не болтайте. Сказано — сдѣлаю, такъ нечего лишнее разсказывать.
Взявши деньги, онъ выпроводилъ и Мордку, и Буруха, сказавъ имъ, чтобы позвали Кондрата Полякова.
Только на улицѣ ушедшіе перекинулись между собою и отчаянно покивали головами.
— А грессе хабаринкесъ! замѣтилъ.со вздохомъ Бурохъ.
— Такъ и фамилія: ди Хабаровичъ! отвѣчалъ на это Мордко.
Вошелъ Кондратъ Поляковъ.
— А, а, дружище! Слыхомъ слыхать, давненько не видались!
— Съ пріѣздомъ, Епифанъ Семенычъ! По добру ли, по здорову? отвѣчалъ и спрашивалъ щедушный старичокъ Поляковъ, опираясь на палку.
— Что? Какъ? Плохо видно, что цѣлою аравою валите?
— Одно слово! отвѣчалъ старикъ, безнадежно махнувъ рукою.
— Что же особеннаго-то?
— Да что и говорить! Разбойникъ — одно слово. Озорничаетъ такъ, что не приведи Богъ!… Парнишечька во какой — изсѣкъ, намеднись; еле домой довели.
— Можетъ ли быть?
— Однова дохнуть.
— Словомъ: слушай старикъ! Хотите его прочь, или не хотите?
— Что говоришь — не хотѣть; когда не хотѣть!
— А гамза-то чѣмъ набита? спросилъ Хабаровичъ, потрепавъ старика по боку.
— Чѣмъ ни набита — наше дѣло. Ты говори прямо, много ль надыть?
— Рубликовъ съ триста надо, старичокъ. Самъ знаешь, нѣшто мало ихъ въ правленіи-то, въ губернскомъ?
— Меньше трехсотъ — уважишь или нѣтъ?
— Толкуй тамъ еще!
— А? Посбавь да уважь! Больно много!
— Не гнѣви Бога, старичокъ почтенный!
— Епифанъ Семенычъ! Вотъ что: не въ деньгахъ дѣло! Обѣщаешь ли ты прибрать его отсюда или нѣтъ? Ты возьми, да сдѣлай, какъ надлежитъ… а то, не во гнѣвъ сказать тебѣ, душа ты праведная, Епифанъ Семенычъ, возьмешь съ насъ, возьмешь и съ жидовина, возьмешь ты и съ него, разбойника, да ничего и не сдѣлаешь. А ты устрой и обдѣлай начисто. Значитъ, сбудь его хоть въ омуть головой, примѣрно; провались онъ, треклятвенный человѣкъ, въ таръ-тарары! Богъ съ нимъ! Согрѣшилъ я окаянный съ проклятымъ человѣкомъ!… Такъ-триста?
— Немного, старинушка, право — немного.
— Получай! Только смотри, Епифанъ Семенычъ, опослѣдній разъ даёмъ. Не вводи въ грѣхъ, не слукавствуй. Ты думаешь, легко собрать съ обчества такую силу денегъ? Не согрѣши. Въ позапрошломъ-то году, когда за сады содралъ съ насъ тоже, почитай, около двухсотъ, да за мельницы сто, много ли сдѣлалъ? А? Епифанъ Семенычъ? Не грѣши, хоша, теперь!
— Полно, полно, старинушка. Что вспоминать былое? То ужь прошло.
— То-то, что прошло.
Едва кончился сеансъ съ Поляковымъ, какъ съ почтовой станціи явился къ Хабаровичу почтальйонъ и подалъ депешу. Распечатавъ ее, Хабаровичъ прочелъ: "Оставьте слѣдствіе и немедленно пріѣзжайте сюда, пригласивъ съ собою майора И……. Хабаровичъ поблѣднѣлъ какъ смерть. «Ужь не донесли ли на меня?» подумалъ онъ. «Его переводятъ въ другую губернію». У Хабаровича отлегло отъ сердца. «Губернаторъ Ботинкинъ».
Эта депеша написана была въ силу того, что въ отсутствіе Хабаровича губернаторъ получилъ отъ другаго, сосѣдняго губернатора запросъ: не имѣется ли какихъ препятствій на переводъ И…… городничаго въ одинъ изъ городовъ его губерніи? Губернаторъ какъ былъ человѣкъ чрезвычайно добрый, деликатный, нелюбившій дрязгъ; притомъ же и городничиха, успѣвшая прибыть къ нему въ то самое время, какъ Хабаровичъ прибылъ въ городъ — всѣ эти обстоятельства заставили его отвѣчать съ радостію, что препятствій на переводъ И……а никакихъ не имѣется и что онъ рекомендуетъ его, какъ весьма хорошаго полицейскаго чиновника.
Такъ сжалилась судьба надъ бѣдными жителями городка, отъ которыхъ, впрочемъ, Хабаровичъ скрылъ полученную депешу, желая доказать впослѣдствіи, что весь успѣхъ дѣла принадлежала ему, Хабаровичу.
Словесно объявивъ городничему, съ которымъ онъ дѣйствительно былъ не въ ладахъ, приглашеніе губернатора прибыть въ губернію, Хабаровичъ пошелъ повидаться съ своими знакомыми, особенно съ дамою, что была членомъ учрежденной библіотеки; зашелъ къ стряпчему; пообѣдалъ у секретаря мироваго съѣзда; съѣздилъ на ближайшую почтовую станцію Многоешты къ почт-содержателю Демиду изъ часовенныхъ; сорвалъ съ него пятьдесятъ рублей въ счетъ будущихъ столкновеній и, воротившись вечеромъ, выѣхалъ изъ города въ блаженнѣйшемъ настроеніи, заработавъ въ какіе нибудь сутки шесть-сотъ пятьдесятъ рублей кромѣ прогоновъ, которыхъ также не платилъ никогда, по знакомству съ почто-содержателями.
Нечего и говорить, что за толки пошли по городу, когда городничій въ тотъ же день собрался и выѣхалъ въ губернію.
— …Братцы мои! Змѣя-то наша уѣхала, слышали? говорилъ одинъ изъ часовенныхъ.
— Нешто долго назадъ вернуться!
— Шалишь, не вернется!
— И скажите на милость, что за сила этотъ Хабаровичъ! Никого, то-есть, не опросилъ, ничего, примѣромъ, не узналъ; такъ, хлопъ — и повезъ милаго дружка.
— Девять губернаторовъ перевелъ: могучъ, стало, очень.
— Орелъ!
— Звѣзда!
— Много зашибли, Епифанъ Семенычъ? спрашивалъ старый совѣтникъ по пріѣздѣ Хабаровича въ губернію.
— Клянусь честію, ничего не взялъ. Развѣ не знаете, что губернаторъ потребовалъ меня депешей и велѣлъ оставить слѣдствіе.
— Потребовать васъ — потребовалъ, это мы знаемъ; да не безъ того, чтобы не потребовали и вы съ жидовъ да съ раскольниковъ, острилъ старичокъ.
— Еслибы и потребовалъ, развѣ въ одинъ день ихъ уломаешь?
— Уломаете вы и въ минуту, а нето-что въ одинъ день. Что вы, какъ надъ маленькимъ ребёнкомъ, смѣетесь надо мною? Грѣхъ вамъ обходить насъ. Какъ наряжать куда — такъ обѣщаетесь горы; а какъ пріѣдете назадъ — не уломали, вишь, ничего. Мало времени оказалось. Грѣхъ!
— Кто-то заплатитъ за прогоны? говорилъ Хабаровичъ, какъ будто предыдущаго разговора совсѣмъ и не было.
— Не вамъ хлопотать о прогонахъ. Давайте-ка лучше радугу!
— Клянусь же вамъ честію, что ничего не взялъ!
— Много вы клянетесь, да не по малу и сбираете съ городовъ; а намъ какъ есть ничего не даете. Помните!
III.
Новый городничій.
править
— И ничего таки Хабаровичъ не далъ вамъ, пріѣхавши изъ командировки? спрашивалъ молодой совѣтникъ стараго?
— Поцалуйтесь вы съ своимъ Хабаровичемъ передъ заутреней, прости Господи, отвѣчалъ старикъ, внутренно негодуя на неблагодарное поведеніе Хабаровича.
— А вѣдь старый-то городничій X. ужь выѣхалъ; говорятъ даже, пріѣхалъ новый.
— Откуда онъ? мрачно спросилъ старикъ совѣтникъ.
— Изъ Петербурга. Говорятъ, еще молодой.
— А вотъ увидимъ. Чтобы только не сошелся съ этой собакой, со старымъ! Научитъ, бестія; добра не будетъ.
Получивъ аттестатъ, старый городничій, собравшись наскоро, преблагополучпо выѣхалъ себѣ, въ другую губернію.
Къ почтовой станціи нашего городка, въ знойный полдень, подкатила перекладная тележка; изъ нея вышелъ, въ лѣтней бѣлой блузѣ, господинъ въ военной фуражкѣ. То былъ новый городничій. Ему указали квартиру — старый, полуразвалившійся общественный домъ. Едва вошелъ городничій въ пустыя и покривившіяся комнаты, въ которыхъ только и слышна была одна гниль, какъ передъ нимъ очутился высокій, тонконогій, щеголевато одѣтый чиновникъ въ полицейской каскѣ и саблѣ.
— Честь имѣю представиться: помощникъ городничаго, такой-то.
— Очень пріятно познакомиться, отвѣчалъ пріѣзжій, подавая руку.
— Честь имѣю явиться! быстро проговорилъ, откуда ни возьмись, другой чиновникъ. Этотъ былъ совсѣмъ не щоголь: маленькій, въ мундирѣ старой формы, съ фалдочками назади и съ краснымъ шалоновымъ воротникомъ, при шпагѣ, и въ прежней треугольной шляпѣ съ перомъ. Перо чуть-чуть торчало надъ шляпою. — Исправляющій должность помощника городничаго, чиновникъ губернскаго правленія, Яковъ Иванычъ, проговорилъ онъ скоро.
— Очень пріятно.
Лицо у Якова Иваныча было совсѣмъ непріятное, черешневое, шло болѣе въ ширину; глаза мутные, съ похмѣлья; панталоны нанковые, желтые.
Не прошло и полминуты, какъ впопыхахъ вбѣжалъ еще чиновникъ, тоже маленькій.
— Честь имѣю представить репортицію. Смотритель острога.
— Мое нижайшее почтеніе! въ дугу согнувшись, съ треуголкою подъ мышкою, медленно, фистулою, запѣлъ новый чиновникъ: — письмоводитель полиціи, губернскій секретарь Ютъ.
— Bonjour, mon colonel! Мамъ гоноръ серекомендовать! письмоводитель квартирной коммиссіи Загубскій! — Это былъ совершеннѣйшій уѣздный денди; и воротнички, и запонки на рукавахъ, и усики кверху, и лакированныя ботинки, и стрижка à la malcontente, и желтыя перчатки. Онъ тутъ же, ни къ селу ни къ городу объявилъ городничему, что на дняхъ выѣзжаетъ за границу; а потомъ совсѣмъ не выѣзжалъ.
— Надзиратель больницы! пищалъ съежившійся старичишка съ чернымъ воротникомъ по уши.
«Чтобъ васъ чортъ побралъ!» проговорилъ про себя пріѣзжій. «Нашли время представляться!… и какъ скоро узнали!» — Напрасно, господа, безпокоились, сказалъ онъ вслухъ. — Извините, сдѣлайте милость, я, какъ видите, сейчасъ съ дороги!
— Къ каковому времени обозначите изготовленіе пріема полиціи? все еще не разогнувшись, пропѣлъ письмоводитель.
— Я теперь рѣшительно ничего не могу сказать вамъ, господа, кромѣ того, что очень благодаренъ за вниманіе; весьма радъ съ вами познакомиться; но прошу дать мнѣ время оглядѣться, отдохнуть…
Всѣ понемногу стали уходить. Остался одинъ Яковъ Иванычъ.
Городничій недоумѣвалъ, и смотрѣлъ на него пытливо; а тотъ глядѣлъ на городничаго, напрягаясь улыбнуться.
— Вы и…
— Не будетъ ли особыхъ приказаній?
— Нѣтъ-съ. Какія же приказанія… Я уже сказалъ, что не имѣю теперь ничего…
— Прикажете идти?
Городничій поклонился.
— Здѣсь на дворѣ прикажете обождать, или въ полиціи?
«Скажите: какъ, вѣдь, присталъ!» подумалъ городничій — да зачѣмъ же ждать, и чего ждать?…
— Счастливо оставаться!…
Насилу ушелъ Яковъ Иванычъ.
Понесся по городу слухъ о пріѣздѣ новаго городничаго.
— …Яковъ Иванычъ, а Яковъ Иванычъ! Ну, что! Какъ? Каковъ? наперерывъ пытались у него и жидки и множество другаго народа.
— Чи ласкавый, чи не?
— Хорошо принялъ?
— Богатъ?
— Строгій?
— Огонь! отрывисто сказалъ Яковъ Иванычъ, и лупнулъ, какъ сова, своими мутными глазами. Надѣвъ безмолвно свою шляпу съ перомъ, онъ хотѣлъ-было идти.
— Намъ-то какъ, Яковъ Иванычъ? говорили выборные, для поздравленія, часовенные: — таперь идти, ай апосля? Постойкось! куда жь ты? Яковъ Иванычъ!
— Не велѣлъ пущать, коротно отозвался Яковъ Иванычъ, и гоголемъ, хотя съ хмурымъ челомъ, пошелъ вдоль по улицѣ, никого уже не удостоивая отвѣтомъ.
Завернувъ въ переулокъ, встрѣтилъ онъ двухъ евреевъ. Они дожидались его. Одинъ былъ высокій, бѣлый; его звали Баланъ — это по уличному, а въ ревизскихъ сказкахъ онъ писался: Янкелемъ Рабиновичемъ; а другой маленькій, совершенно черный, съ перебитымъ посомъ; этого звали Фавишъ Шварцъ. Оба они были извѣстные, по всему городу, конокрады. Отъ Якова Иваныча они хотѣли разузнать подробности о новомъ городинчемъ.
— Что, Яковъ Иванычъ, намъ нельзя теперь? спросилъ Баланъ Рабиновичъ.
— Нѣтъ, теперь не ходи. Должно быть, никого не пуститъ: «съ дороги», говоритъ.
— Жаль! а мнѣ бы теперь хотѣлось. Завтра, безпремѣнно, надо увъ Ганчакракъ, на ярманку.
— И поѣзжай; кто тебя держитъ?
— А ну-ка донесутъ жидки? А онъ скажетъ: почему не явился самъ, если занимаешься такимъ дѣломъ?
— Вы погодите до вечера; можетъ, что и будетъ, ублажалъ ихъ Яковъ Иванычъ.
— Янкель, Янкель! рыдая на всю улицу, подбѣжала къ Балану молодая, красивая еврейка. — Мошко-десятскій забралъ въ полицію нашихъ а дреи пферде. Южь увелъ, южь нѣтъ ихъ теперь у насъ!
— Яковъ Иванычъ, спасайте! Вотъ три карбованца, ведите лошадей назадъ.
Тотъ взялъ деньги, пошелъ въ полицію, далъ полтинникъ Мошкѣ, взялъ лошадей обратно, и собственноручно доставилъ ихъ во дворъ Балана.
А между тѣмъ, часовенная секта вошла уже въ комнаты городничаго. Первымъ вошелъ начетчикъ, знавшій наизусть апостола.
Городничій просто не зналъ, что и дѣлать. Онъ какъ увидѣлъ толпу, такъ и обмеръ. Ему хотѣлось сдѣлать пріемъ парадно, тоесть назначить день и часъ, объявить: кому угодно будетъ представиться! Причемъ, и самому показаться передъ всѣми. Онъ былъ человѣкъ заслуженый, и до крайности самолюбивый. А тутъ, какъ на зло, въ пустыхъ комнатахъ, хоть бы одинъ стулъ.
— Съ благополучнымъ пріѣздомъ!
— Счастія и здравія, дай Боже!
— Пошли Господь милость и истину!
— На добро да на здоровье благослови Христосъ!
— Буди милость Твоя Господи на тя! колыхаясь, говорили густыя, длинныя, короткія, рыжія, черныя и другія бороды.
«Батюшки мои! точно за обѣдней!» подумалъ городничій. — Очень благодаренъ за вниманіе! Сдѣлайте милость, господа, извините: видите сами, я не могу просить васъ даже присѣсть… Ничего нѣтъ еще. Право, мнѣ такъ совѣстно!… говорилъ онъ, кланяясь всѣмъ.
— Господь глаголетъ уста твоима! началъ начетчикъ: — видимъ въ рѣчахъ твоихъ кротость и ласковость. Пришли мы проздравить тебя съ божіею милостію, съ счастливымъ пріѣздомъ; а сидѣть — насидимся и дома. Прими отъ насъ хлѣбъ-соль, да ознакомься на рѣчахъ съ нами. Вотъ, что намъ надо.
— Я очень радъ. Очень благодаренъ вамъ; за честь поставлю принять вашу хлѣбъ-соль. Благодаренъ, очень благодаренъ.
— Ну, спаси Христосъ за привѣтливое слово. Спасибо, что не брезгаешь; а пришли мы къ тебѣ за совѣтомъ добрымъ, за словомъ милостивымъ, не празднословить и лукавствовать, ибо сказано въ писаніи, что всякое слово праздное, еже аще ревутъ человѣцы, воздадятъ о немъ слово въ день судный.
«Да! А ты сколько ужь наболталъ праздныхъ словъ, а суднаго дня, какъ видно, не боишься» сказалъ про себя городничій, женируясь передъ спичемъ.
— Мы хотимъ теперь, ваше высокое благородіе… соблаговоли сказать имя и отчество!
— Степанъ Иванычъ!
— Хотимъ мы съ тобою, Степанъ Иванычъ, говорить о дѣлѣ. І1редмѣстникъ-то твой нелюдимъ былъ большой. Никоимъ способомъ не сладили мы съ нимъ. И самъ-отъ онъ опосля видѣлъ, что не съ того конца началъ, да поправлять уже не приходилось. Нѣтъ! не поправишь разстроенное по началу. Ты это одно возьми: намъ нынѣ и царское величество не нретитъ славословить Господа по нашей леригіи; и высшее начальство не стоитъ на томъ. А онъ больно востеръ вышелъ… Гдѣ собрались въ домъ господень, извѣстно, ради молитвы творцу небесному — а онъ разгонять. Нешто это по-божески? Что мы ему? Какое, тамъ, зло чинили? Славословимъ владыку царя небеснаго, съ ликами ангеловъ; а онъ, вишь, «не смѣй собираться кучами». «Молись», говоритъ, «важный про себя, на дому». Ну, а другой неразуменъ еще; да и книгъ-то у него молитвенныхъ нѣтъ! Тогда какъ? одно слово, поперегъ деретъ да и только. Мы, было, я такъ и этакъ; и къ женѣ пробовали — куды! хранитъ, какъ лошадь съ норовомъ. Такъ и бросили. Да опосля, терпѣли-терпѣли, и обжаловали.
— Гм! промычалъ городничій.
— Ты насъ, одно слово говоримъ, не гнети, не азарствуй надъ нами; а мы свое знаемъ. Не тревожишь насъ — тебѣ же лучше. Пуще глаза беречь будемъ.
— Господа! Я рѣшительно не понимаю, какое мнѣ дѣло до вашихъ молитвъ? Но мнѣ хоть круглый годъ сидите и нойте — что мнѣ за дѣло. Будьте увѣрены, съ своей стороны я не потревожу васъ нисколько, да нѣтъ мнѣ въ этомъ и надобности.
— Чувствительнѣйше благодаримъ тебѣ за эти словеса. Спаси Христосъ за доброе дѣло… Вотъ еще просимъ очень, чтобы не шатался къ намъ, во время службы, фартальный этотъ, Яковъ Иванычъ; оно, правда, вреда отъ него большаго нѣтъ; дашь полцѣлковаго — онъ и уйдетъ; да все, кабыть, нехорошо; смущенье, соблазнъ. Теперича, придетъ, ину-пору, во хмѣлѣ; ну, и обидно, стало-быть, намъ отъ этого отъ-самого. Куражится, ломаться пойдетъ. «Меня», говоритъ, «городничій послалъ!» Ну, что съ нимъ станешь дѣлать? Тутъ служба Господу Богу идетъ, а ты возжайся съ нимъ, да ублажай. Это больно обидно намъ. Просимъ, сдѣлай такую милость, наложи, то-есть, на него, примѣрно, запретъ такой, чтобы не смѣлъ онъ, значитъ, тревожить насъ во время службы… Не давалъ бы себѣ воли и соблазна.
— Повѣрьте мнѣ, господа, я не допущу этого. Больше вы не увидите его на вашихъ молитвахъ.
— Пошли те Христосъ милость свою и благость. Прими же отъ насъ хлѣбъ-соль, значитъ, и да благословенъ буди Господь Богъ нашъ всегда, и нынѣ, и присно, и во вѣки вѣковъ, аминь… и стали выбираться.
Вздохнулъ бѣдный городничій посвободнѣе. «Слава тебѣ Господи! отдѣлался отъ цѣлой орды!… Отслужили молебенъ, нечего сказать!» сказалъ онъ, и ушелъ-было осматривать, гдѣ бы пристроить поудобнѣе спальню…
— Какой-то купецъ, должно быть еврей, въ коляскѣ, сказалъ вошедшій камердинеръ, прибывшій вмѣстѣ съ нашимъ героемъ.
Скрѣпя сердце пошелъ онъ въ залу.
— Мое поцтеніе! Съ пріѣздомъ поздравляю, началъ купецъ, и безъ всякой, что называется, вѣжливости, первый протянулъ руку городничему. — Какъ пріѣхали? Благополучно ли? Я нароцно торопился къ вамъ, потому, что церезъ цасъ ѣду въ другой уѣздъ. У меня два уѣзда по откупу, здѣсній и михаловскій. Мнѣ оцень пріятно познакомиться изъ вами. Съ васимъ предмѣстникомъ мы оцень хоросо зили; хотя на него заловался увесь городъ, но сказу вамъ откровенно, я былъ исъ него оцень доволенъ. Я платилъ ему 500 руб. въ годъ, кромѣ вина, водки; само собою разумѣется, ярманокъ, то особо. Я вамъ буду давать, какъ и васему предмѣстнику.
— Извините меня, пожалуйста, господинъ — а позвольте узнать фамилію вашу…
— Горденштейнъ! Юлій Герасимычъ!
— Извините меня, Юлій Герасимычъ. «Ишь какъ передѣлалъ свое имя — Юлій! А? просто какой-нибудь былъ Юдка, а теперь поди ты: Юлій, да еще отчество подвязалъ», мелькнуло у городничаго. — Извините, Юлій Григорьевичъ, я у васъ ничего не возьму, потому что вопервыхъ не нуждаюсь въ деньгахъ, вовторыхъ не вижу, за что и брать.
— Мозетъ увъ другова разъ, послѣ, когда понадобятся.
— Да!… Послѣ… я дамъ вамъ знать!
— Одень хорошо. Оцень пріятно быть знакомымъ. Сказыте, вы зенаты?
— Нѣтъ-съ, не женатъ!
— А, такъ мы васъ зенимъ, непремѣнно зенимъ.
— Благодарю за услугу.
— Мое поцтеніе!… Я тороплюсь. Прошу васъ безъ церемоній; когда надо, прямо посылайте. Вамъ будетъ доставлено. Будьте покойны. Мое поцтеніе. 500 карбованцевъ увъ годъ.
Только лишь отвернулся откупщикъ, въ ту же минуту вошелъ еще еврей, тоже похожій на откупщика.
— Подрядчикъ тюремнаго замка! сказалъ онъ, рекомендуясь. — Пріѣхалъ засвидѣтельствовать свое глубочайшее почтеніе, и просить, въ случаѣ надобности, законной защиты. Прошу принять на первое знакомство. Онъ подалъ городничему 25-ти рублевую бумажку. Это все произошло такъ скоро, какъ бы блеснула молнія.
Городничій покраснѣлъ, сконфузился, не зналъ что сказать, досадовалъ, что такъ опрометчиво принялъ подрядчика, и совсѣмъ не зналъ что начать. Очень ужь поразилъ его быстрый налетъ подрядчика.
— Покорнѣйше прошу, возьмите. Это на первое знакомство. Тамъ, послѣ, будемъ знакомы дальше…
— Послушайте, началъ городничій довольно рѣзко. — За что вы думаете предлагать мнѣ деньги?
— За оказаніе законной защиты.
— Развѣ за это платятъ?
— Другой изъ недоброжелательства захочетъ портить моихъ дѣловъ… тутъ нужна законная защита!
— И будетъ вамъ оказана законная защита, если потребуется къ тому надобность. А деньги эти, прошу спрятать у себя; да не мѣшаетъ вамъ сообщить и другимъ вашимъ товарищамъ, чтобъ они не трудились приходить ко мнѣ съ подобными знакомствами. Мое почтеніе.
Городничій ушелъ. Подрядчикъ стоялъ въ раздумьи. Городничій озадачилъ его въ свою очередь. «Должно быть, мало предложилъ на первый случай! Неужто въ самомъ дѣлѣ не беретъ? Какже откупщикъ сейчасъ сказалъ, что беретъ!… и стряпчій говорилъ, что беретъ… Да зачѣмъ же и пріѣхалъ къ намъ, какъ не брать?» разводя руками, говорилъ про себя сконфуженный подрядчикъ… «а грессе фанаберіе?…»
И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ же онъ пріѣхалъ, если не хотѣлъ брать?
Случилось такъ, что новый городничій былъ человѣкъ изъ ряду вонъ, по крайней мѣрѣ изъ ряда городничихъ. Это была натура нѣкогда пылкая, самолюбивая до крайности, и лѣнивѣйшая до безобразія, вся погруженная въ міръ фантастическій. Ничего не добившись въ теченіе всей жизни, какъ у насъ бываетъ нерѣдко, онъ и теперь, близкій уже къ сороковому году, оставался тѣмъ же самолюбивымъ и лѣнивѣйшимъ мечтателемъ, какимъ былъ въ первый день выпуска изъ школы, отъискивая и не находя въ себѣ никакой спеціальности. Воспитавшись въ казенномъ заведеніи, получивъ, по тогдашнему, шаткое, весьма поверхностное военное образованіе, схвативъ одни только вершки, онъ всю жизнь сгоралъ нетерпѣніемъ что-нибудь хорошенько узнать, только бы безъ всякаго, не только умственнаго, но и физическаго труда, лежа, какъ говорится, на боку.
Какъ всѣ самолюбивые, жадные къ почестямъ, къ богатству, онъ до сихъ поръ не добился ни того, ни другаго. Это развивало въ немъ жолчь, и переходило подъ конецъ въ апатію. Фантазёръ отъ природы, онъ все выдумывалъ: какъ бы лучше устроиться, какъ бы найдти женщину, которая сама протянула бы ему руку на пути глохнувшей его жизни, и до сихъ поръ оставался только при своихъ фантазіяхъ: жизнь къ лучшему не устроивалась, женщина не находилась. И не мудрено. Съ одной стороны природная лѣнь, а съ другой непривлекательная наружность, уклончивость отъ общества женщинъ вредили его жизни.
Такъ онъ и томился всю жизнь, пока самъ себя не изуродовалъ до того, что сталъ походить на какой-то жалкій недоносокъ общества, и уже готовъ былъ заглохнуть, гдѣ-нибудь въ деревушкѣ, какъ вдругъ судьба, совсѣмъ неожиданно, послѣ долгихъ насмѣшекъ надъ нимъ, бросила его въ нашъ знакомый городокъ. Собравшись на службу, онъ далъ себѣ слово быть какъ-можно-осторожнѣе съ людьми, съ которыми пришлось бы ему имѣть служебныя столкновенія; взятокъ не брать ни подъ какимъ видомъ; «ибо взятка — дѣло несовременное, постыдное; возьмешь одинъ разъ, а прослывешь на вѣки взяточникомъ…» и т. д., разсуждалъ герой нашъ, ѣдучи въ тележкѣ на перекладной, и съ такимъ-то настроеніемъ явился въ мирный и тихій нашъ городокъ.
Едва успѣлъ онъ, послѣ нашествія часовенныхъ, откупщика и подрядчика, остаться одинъ, начиная разглядывать, гдѣ бы и какъ бы пристроиться, какъ вдругъ неожиданно глаза его наткнулись на куличъ, оставленный часовенными. Онъ подошелъ къ нему, взглянулъ — на самой срединѣ кулича лежала развернутая бумажка двадцатипяти-рублеваго достоинства.
— Ба, ба, ба! Это что такое? откуда? сказалъ онъ вслухъ. — А-а! вотъ она первая, невинная, безгрѣшная взятка! Безгрѣшный доходъ! говорилъ онъ въ волненіи, конфузясь и не постигая, какъ же это не замѣтилъ онъ, когда принималъ хлѣбъ. «Что скажешь, любезнѣйшій?» продолжалъ онъ, мотивируя на представившуюся ему тэму. — "Вотъ тебѣ и чистыя намѣренія. Вотъ тебѣ и безкорыстіе. Тутъ просто вопросъ вышелъ, брать или не брать! но гамлетовски: быть или не быть. Впрочемъ, развѣ нельзя послать за ораторомъ? Вѣдь это онъ, шельма, куличъ держалъ въ рукахъ! Отдамъ ему бумажку и дѣло съ концомъ… Возьметъ ли?… Онъ скажетъ, что знать ее не знаетъ… Какъ же возвратить ее? Очень просто: скажу, что у меня не было такой бумажки, что она оказалась на ихнемъ хлѣбѣ, что… да, еще что?… А все-таки онъ не возьметъ, или начнетъ причитать цѣлый часъ и заморитъ до смерти. Эхе-хе-хе! Что ни выдумывай, а бумажка-то, должно-быть, останется у меня.
Прошло дня три. Городничій томился, никуда не выходилъ; за обѣдомъ посылалъ въ заѣздный домъ и скучалъ безъ милосердія.
Впродолженіе этого времени у него побывалъ одинъ только еврей, и то позднею ночью. Онъ вошелъ такъ тихо, что городничій его не замѣтилъ, углубясь въ чтеніе какого-то журнала изъ своей походной библіотеки.
Еврей былъ старикъ лѣтъ семидесяти, съ огромнымъ носомъ, лысый, хриплый.
— Извините, что я осмѣлился передъ вашимъ высокоблагородіемъ явиться безъ приказанія, не въ указанное время, началъ онъ хриплымъ голосомъ. — Меня здѣсь всѣ знаютъ, и стряпчій, и судья, и засѣдатель земскаго суда, и исправникъ — всѣ знаютъ. Меня не любятъ наши жидки. Я знаю всѣхъ здѣсь воровъ, мошенниковъ, кто чѣмъ занимается, кто куда переводитъ лошадей, въ какое время, я все знаю. Я не даю имъ хода; они оттого меня и не любятъ. Я имъ завсегда мѣшаю. Они боятся меня больше градоначальника. Извините, что я осмѣлился такъ говорить передъ вашимъ высокоблагородіемъ. Вамъ необходимъ такой человѣкъ, какъ я. Я передъ вашимъ высокоблагородіемъ червь. Я ничего не смѣю говорить передъ вами.
— Что же тебѣ надо?
— Я хочу, чтобы вы взяли на замѣтку всѣхъ, сначала конокрадовъ, а тамъ мошенниковъ, бродягъ. Извините, что я осмѣливаюсь совѣтывать вашему высокоблагородію. Вы, какъ градоначальникъ, должны ихъ знать. У насъ былъ одинъ полицмейстеръ, его звали баронъ Закамельскій, такъ онъ ихъ держалъ увъ страхѣ въ такомъ! увъ такихъ рукахъ! онъ за каждаго коня бр…
— А ну, говори, я буду записывать. Только смотри, понапрасно не ври; можетъ, ты злобу на кого имѣешь? Смотри, отвѣчать послѣ будешь.
— Все до чистой правды скажу; повѣрьте моей совѣсти. Какъ я передъ начальникомъ буду говорить не по совѣсти. Помилуйте! Я и думать не смѣю объ этомъ. Я службу знаю. У меня сынъ увъ царской службѣ служитъ. Я не долженъ лгать. Извините, что я осмѣлился передъ вашимъ высокоблагородіемъ такъ…
— Говори. Полно пустяки-то молоть.
— Извольте писать; Баланъ-Рабиновичъ-Янсель. Онъ теперича на порукахъ. Его изъ острога взяли; стряпчій хлопоталъ; первый коноводь. Сколько на немъ дѣлъ увъ полиціи!
— Дальше.
— Фанишъ Шварцъ. Здѣшній мѣщанинъ, вмѣстѣ съ Рабиновичемъ идетъ и съ лошадьми.
— Дальше!
— Матусъ, винницкій мѣщанинъ. Съ нимъ идетъ Ицка Владимірскій; а съ ними разомъ Тойфа, безъ паспорта. Ему не высылаютъ паспорта. Онъ подъ судомъ. Дѣло въ магистратѣ. Онъ бродяга.
— Потомъ?
— Мордко Ицковичъ изъ братомъ Абрумъ Ицковичемъ, здѣсь противъ ваше высокоблагородія сидятъ, увъ заѣздномъ домѣ Сруля. Сруль таже съ ними идетъ увъ компаніи.
— Да сколько же ихъ? Скоро ли ты кончишь?
— Сейчасъ. Извините, что я осмѣливаюсь передъ ваше высокоблагородіе такъ долго говорить. Айзика Айзенштерна поставьте еще. Онъ здѣсь не сидитъ. Онъ сидитъ увъ Одесса. Онъ пріѣзжаетъ сюда, беретъ коней у Балана и у Шварца, ведетъ ихъ увъ Ганчакракъ.
— Всѣ?
— Всѣ! нѣтъ, позвольте! Абрумъ Фердмана не поставили? Поставьте Абрумъ Фердмана. Извините, что я такъ долго осмѣливаюсь задерживать ваше высокоблагородіе ночью; я вамъ буду служить по совѣсти; у меня сынъ увъ царской службѣ служитъ. Меня знаютъ и всѣ начальники; судья меня знаетъ; извольте спросить обо мнѣ у судьи, у Василенки у члена земскаго суда.
— Хорошо. А тебя самого какъ зовутъ? Надо и тебя приписать на всякій случай.
— Меня какъ зовутъ? Меня зовутъ Эликъ Шмуклеръ. Меня разомъ изъ ними не пишите. Я не бродяга; мошенствомъ не занимаюсь; у меня сынъ увъ царской службѣ служитъ. Меня всѣ начальники знаютъ. Я тутъ недалеко отъ васъ сижу. Мошко десятскій меня знаетъ,
— Какой это Мошко?
— Какой Мошко? десятскій Мошко. Онъ изъ евреевъ. Онъ, ваше высокоблагородіе, извините, что я осмѣливаюсь передъ вашимъ высокоблагородіемъ такъ смѣло говорить, онъ помогаетъ всѣмъ мошенникамъ; онъ съ Яковъ Иванычемъ, съ квартальнымъ съ вашимъ, всѣ дѣла ихнія знаетъ; въ обходъ съ нимъ каждую ночь идетъ.
— И при старомъ городничемъ такъ было?
— При старомъ городничемъ? Нѣтъ, при старомъ такъ не было. Они его боялись. Онъ ихъ сейчасъ увъ острогъ отсылаетъ.
— Кого ихъ?
— Воровъ, конокрадовъ.
— Я спрашиваю про Якова Иваныча.
— И его увъ острогъ, вмѣстѣ съ коноводами. Яковъ Иванычъ три раза сидѣлъ въ острогѣ. Теперь безъ васъ, когда уѣхалъ старый городничій, и когда правилъ помощникъ, Яковъ Иванычъ много перевелъ лошадей. Его старый городничій всегда прогонялъ отъ себя, да другіе мѣшаютъ; они все поддерживаютъ Якова Иваныча.
— Ну, теперь, я полагаю, ты кончилъ все; ступай!
— Счастливо оставаться, ваше высокоблагородіе. Извините, что я осмѣлился безпокоить васъ. Я вамъ пользу доставлю. Меня знаютъ увсѣ начальники; у меня сынъ увъ царской службѣ служитъ. Я завтра же дамъ знать, если будутъ проведены кони. Завтра изъ Одессы должны быть. Осмѣливаюсь пожелать покойной ночи. Извините, что я осмѣлился такъ долго стоять передъ вашимъ высокоблагородіемъ; покойной ночи. На шабашъ позвольте представить вамъ нашего жидовскаго à Кигелесъ?
Наконецъ онъ ушелъ.
Едва только вышелъ онъ за ворота, его обступила толпа именно тѣхъ самыхъ евреевъ, которыхъ онъ такъ чистосердечно отдавалъ на замѣтку городничему.
— Что? какъ? можно ли? Что такъ долго съ нимъ былъ? спрашивали всѣ разомъ.
Взявши съ каждаго по рублю, онъ объявилъ, что въ эту ночь можно еще пронести хоть цѣлый табунъ; но съ завтрашняго числа онъ поступаетъ къ городничему на вѣрную службу; а потому и скрывать никого передъ нимъ не будетъ. Предостерегалъ и говорилъ, что лучше откупиться теперь. Жиды ему не вѣрили, зная навѣрное, что если и попадетъ онъ дѣйствительно на службу къ городничему, — то прослужитъ у него недолго.
На другой день, послѣ ночной бесѣды съ Эликомъ, камердинеръ городничаго, часу въ десятомъ утра, подалъ письмо, запечатанное въ конвертѣ безъ марки и безъ штемпеля.
— Кто принесъ? спросилъ онъ, разсмотрѣвъ внимательно конвертъ съ обѣихъ сторонъ.
— Какой-то солдатъ; не сказалъ, отъ кого прислано; прочтутъ, говоритъ, тогда узнаютъ.
Письмо заключало слѣдующее:
"Я рѣшилась писать къ вамъ потому, что не надѣюсь видѣть васъ у себя дома. Я, или лучше, мы очень бѣдны. Вы къ намъ, конечно, никогда не заглянете: но я, какъ только увидала васъ — видите, какъ я откровенна, прошу заранѣе, не судите меня строго — отдалась вамъ всей душою. Сестра моя завтра ѣдетъ въ Одессу, ей надо имѣть письменный видъ, она придетъ къ вамъ просительницей; умоляю васъ, узнайте обо мнѣ. Полагаю, что нечего просить васъ о скромности до время.
«Любящая васъ на вѣки.»
Подписи не было.
— Да! любящая! проговорилъ городничій про себя. — Знаемъ мы васъ любящихъ! Нашла кого любить! Любящая… А впрочемъ, романъ недуренъ, особенно на первыхъ порахъ… Письмо хоть бы и не женщинѣ написать… Вотъ оно, что значитъ холостой-то городничій!… Ну, кто бы, въ самомъ дѣлѣ, сталъ писать ко мнѣ, еслибы я не былъ городничимъ?… Посмотримъ, что за просительница! А, ну какъ уродъ? да еще пожалуй попрошайка; тамъ, въ письмѣ, о бѣдности есть что-то.
— Такъ-таки и ушелъ солдатъ, не сказавши, отъ кого письмо?
— Такъ и ушелъ! Узнаютъ, говоритъ, сами, отвѣчалъ камердинеръ.
— Напрасно; ты бы какъ нибудь задержалъ его! Да какой же солдатъ? отставной, или изъ команды изъ инвалидной; или, можетъ, изъ крѣпости?
— Нѣтъ, отставной! Онъ сторожемъ, говоритъ, служитъ въ уѣздномъ судѣ.
Дѣйствительно, на другой день явилась просительница за билетомъ. Это была совершенная петербургская салопница, такъ же оборвана, такая же попрошайка, совсѣмъ некрасивая, даже дурная.
«Такъ и есть!» невольно подумалъ городничій. "Вѣдь этакая же подлость! "
— Скажите, это ваша сестра такъ безцеремонно писала ко мнѣ вчера, еще съ сохраненіемъ тайны?
— Какъ, сестра? Что такое писала? Господинъ городничій, я не понимаю, что вы изволите говорить! У меня, точно, есть сестра, но извините…
— Ахъ, виноватъ. Я, можетъ, ошибся. Извините и меня въ свою очередь. Но мнѣ любопытно знать: у васъ есть сестра?
— Есть; я, однако, очень рѣдко съ нею вижусь… Она съ маменькой… Маменька очень бѣдны. Вотъ, что передъ вами былъ городничій, намъ завсегда помогалъ; можетъ, и вы будете такъ милостивы, что помогете намъ, бѣднымъ сиротамъ.
— Такъ вамъ сестра ваша ничего не говорила ни о какомъ письмѣ?
— Я вотъ сама осмѣливаюсь спросить: о какомъ это письмѣ вы изволите говорить?
«Хоть тресни, ничего не разберу», подумалъ городничій.
— Да вѣдь вы въ Одессу ѣдете?
— Точно, въ Одессу. Вы думаете, въ другое мѣсто куда? — Ей-богу въ Одессу! Меня беретъ одинъ добрый мой знакомый. Тамъ нельзя безъ вида… особенно бѣдность нашего положенія… всякій обидѣть можетъ!
— Билетъ при васъ?
— При мнѣ. Я нарочно принесла его сюда. въ полиціи меня все задерживаютъ.
«А ты думаешь, я тебя не задержу? — дудки! Еще надо хорошенько узнать, кто ты такая, голубушка?»
— Хорошо-съ! Потрудитесь зайти вечеромъ. Я отдамъ вамъ его подписанный.
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ, Бога ради, сейчасъ подпишите. Что вамъ стоитъ?
— Нѣтъ, ужъ извините. Сейчасъ не могу ни за что; и больше вы меня не просите; не то, извольте его обратно.
— Такъ я приду часа черезъ два.
— Хорошо-съ, пожалуй!
Она ушла. За ней тотчасъ же вошелъ солдатъ изъ евреевъ и вытянувшись, какъ во фронтѣ, мялся, не зная съ чего начать.
— Что ты, любезнѣйшій, что тебѣ надо?
— Я пришелъ просить ваше высокоблагородіе… вотъ была сейчасъ дѣвушка… она билетъ проситъ подписать увъ Адесса… она вретъ; она совсѣмъ нейдетъ увъ Адесса… Она мнѣ должна осталась. Она хочетъ переѣхать увъ другая губернія, а мнѣ осталась должна осемнадцать рублей…
— Да ты какого вѣдомства?
— Анжинерной команды увъ крѣпости; у Левонова.
— Кто же она, эта дѣвушка?
— Она такая… извините ваше высокоблагородіе… просто, занимается… она мнѣ должна осталась осемнадцать рублей, уѣдетъ и въ другая губернія, моихъ денегъ долженъ пропасть? За что же!
— А за что она должна тебѣ, и кто она такая?
— У меня росписки, только, нѣтъ; а то она должна мнѣ осемнадцать рублей — это вѣрно. Жила у меня… у моей жены… и три мѣсяца… одѣвалась, обувалась… Я три платья справилъ на ней… кормилъ, поилъ… а что она заработала?… Она теперь оставалась долженъ мнѣ осемнадцать рублей и хочетъ увъѣхать… еще сманиваетъ и другая дѣвушка!
— Чортъ-знаетъ что плететъ, говорилъ городничій съ досадою, ничего не понимая изъ словъ солдата. — Какую другую дѣвушку?
— Молоденькая евреичка!
— Зачѣмъ сманиваетъ евреичку? да кто ты самъ? я ничего не разберу.
— Она благородная!
— Да! такъ что же?
— Она, ваше высокоблагородіе…
— Ну же!
— Она, ваше высокоблагородіе, занимается…
— Я тебя прогоню сейчасъ; пропали и деньги твои, если не будешь говорить толкомъ. Говори ясно, а не то или себѣ. Я не стану тебя и слушать.
— Моя жена… я, ваше высокоблагородіе, по истинѣ… потому что я передъ начальникомъ не долженъ скрывать… Все равно, начальникъ узнаетъ… Не отъ меня, отъ другаго узнаетъ… Мнѣ все равно… Признаться надо будетъ… Сегодня или завтра, а все надо будетъ… Развѣ хорошо, когда начальникъ самъ узнаетъ… Я, ваше высокоблагородіе, привыкъ изъ начальникомъ быть увъ ладахъ; потому что вы наши начальники; и къ кому я пойду, когда обида будетъ, какъ не къ начальнику… Мнѣ лучше, когда начальникъ знаетъ и все…
— Ну, пошелъ вонъ. Я ничего не понимаю!
— Позвольте, ваше высокоблагородіе… Тутъ только насъ и двухъ: моя жена, и другая еще анвалидная солдатка дудлерша…
— Такъ что же? говорилъ городничій, все недоумѣвая еще, въ чемъ дѣло..
— Такъ онѣ заведеній держатъ.
— Аа!
— Какъ же теперь, она увъѣдетъ, и денегъ моихъ долженъ пропасть. За что же? Еще подманиваетъ молоденькая евреичка и собой… Я лучше… пущай пополамъ будетъ… мнѣ девять и вамъ девять; а за что же она увезетъ моихъ денегъ… и еще молоденькая евреичка…
— Какъ? Мнѣ съ тобою пополамъ? Вонъ, мерзавецъ! Эй, вѣстовой! Я тебѣ дамъ пополамъ! каково? а! съ чѣмъ подъѣхалъ! волнуясь говорилъ городничій.
Солдатъ опрометью бросился бѣжать.
«Однако, надо бы взглянуть, какая тамъ молоденькая евреичка», подумалъ городничій, придя немного въ себя.
Наконецъ онъ остался одинъ. «Господи, Господи»! началъ онъ, раздумывая: "ужь не уѣхать-ли совсѣмъ? Вѣдь я попалъ въ чистѣйшее болото! Куда ни оглянешься, одна гадость. Взятки на каждомъ шагу. На что солдатъ, и тотъ предлагаетъ половину. «Возьмите» говоритъ, «вы девять и я возьму девять». А! что же это такое? — Однако, общій выводъ у всѣхъ, полагать надо, тотъ, что взятокъ я не беру. Но дня черезъ три, кажется, надо будетъ брать; ибо!… да! почему ибо? А вотъ почему: вопервыхъ, одна часовенная двадцатипятирублевка уже взята: ее не возвращать назадъ; да и не возьмутъ; объ этомъ и толковать нечего. Вовторыхъ, не брать — общая ненависть возникнетъ, особенно у жидовъ. Они и теперь, какъ на звѣря, поглядываютъ на меня. Предмѣстникъ мой, отъ того, говорятъ, и былъ ненавидимъ, что не бралъ, а шелъ по правдѣ, — Такъ рѣшено: брать, значитъ! Фу, какая гадость.
Будто нарочно, для подтвержденія этой истины, къ герою нашему подошелъ сосѣдъ его, еврей, живущій рядомъ, домъ съ домомъ, знакомый уже читателямъ, старикъ Мордко, бывшій гласнымъ.
— А я все собираюсь къ вамъ, сосѣдушка! такъ начатъ онъ, потрясая чуть-чуть ермолкою, и какъ кошка вкрадываясь въ комнату городничаго. — Собираюсь, собираюсь, но вижу все заняты; или читаете, или кто есть у васъ; насилу выбралъ минуточку. — Ну, какъ вамъ? хорошо ли показалось у насъ? Послѣ Петербурга скучно, должно быть?
— Э! помилуйте; развѣ я вѣкъ изжилъ въ Петербургѣ? Шатался я, слава-богу, вездѣ; живалъ въ городахъ въ десять разъ хуже этого. Напротивъ, вашъ очень веселый городокъ.
— Такъ. — А какъ начались дѣла? хорошо ли?
— Какъ хорошо ли?
— То-есть идетъ ли что въ прибыль, въ руки?
«Какъ это у нихъ, и не совѣстятся говорить объ этомъ! Какъ будто прямое, законное; будто не низкое, напротивъ благородное, или по крайней мѣрѣ, похвальное дѣло! Чортъ-знаетъ что за извращенная мѣстность!» Такъ думалъ городничій и началъ вслухъ:
— Скажите на милость, неужто здѣсь такое заведеніе, что пріѣзжему чиновнику такъ прямо и должны нести всѣ?
— Какъ, пріѣзжему чиновнику? Мы знаемъ одного только городничаго, а другихъ и не нуждаемся знать. Они въ насъ нуждаются. Другаго чиновника узнаешь, когда дѣло къ нему будешь имѣть. А городничій завсегда нуженъ, и въ дѣлѣ и безъ дѣла. Его долженъ знать и еврей и русскій, и купецъ и мужикъ, и дворянинъ и мастеровой, и всякій, всякій: бо городничій!
— Неужто городничій прежній бралъ?
— Какъ же не брать? Вы вотъ посмотрите, у меня во дворѣ мельница стоитъ. Она мнѣ доходъ приноситъ. Я продаю каждый день по три, по четыре четверти. Я рано утромъ, какъ встаю, молюсь Богу, чтобы Богъ далъ мнѣ заработать сколько нибудь изъ моей мельницы. Она все равно, что лавка у купца. Я отъ своей лавки кормлюсь, городничій тоже; и если онъ хорошій хозяинъ, хорошо ведетъ свое дѣло, ему Богъ посылаетъ больше. У него, какъ у меня, что день — то приходъ. Его приходъ гораздо больше моего, если онъ хорошъ. Вы, сказывали мнѣ наши жидки, человѣкъ ученый; стало-быть, учить васъ нечему; знаете, какъ въ коммерціи…
— А я, по правдѣ вамъ скажу, упустилъ много барыша.
— Слышали мы. Если это сдѣлано по разсчету по коммерчески — разумѣется хорошо. Только не слѣдовало прямо отказывать, а попросить зайти въ другой разъ, чтобы не оскорбить кого нечаянно. Если же сдѣлано это наобумъ — сами знаете, что бываетъ въ коммерціи, когда дѣлаешь наобумъ. Первое, сочтутъ васъ или гордымъ, или, извините, слабоумнымъ; а второе, кредитъ вашъ подорванъ. Въ случаѣ серьёзнаго дѣла, къ вамъ не пойдутъ, потому что на васъ не надѣятся. И прослывете вы слабымъ, никому ненужнымъ; такъ и заглохнетъ ваша лавка.
— Разумно вы разсуждаете. Кажется, я послушаю вашего совѣта.
— И будетъ отлично. Одно, что предложу вамъ: не будьте горды. Чаще знайтесь съ кѣмъ слѣдуетъ. Знаете, что рука руку моетъ…
Во дворъ городническаго дома вкатила коляска, изъ нея выпорхнула дама.
— Простите, почтенный сосѣдъ, надо въ своей лавкѣ принять даму прилично. Видите, какая покупщица пріѣхала!
— До свиданья, до свиданья. Боже меня сохрани задерживать. Мы знаемъ эти дѣла. Прошу принять на первое знакомство. Онъ подалъ ему депозитку.
— Это что такое? спросилъ оторопѣлый новичокъ.
— Какъ, что? видите, какъ скоро забываете! давно ли я говорилъ: не будьте горды.
Того покоробило. Онъ взялъ бумажку, и покраснѣвъ какъ ракъ, бросился къ дамѣ.
— Кажется, я господина городничаго имѣю удовольствіе видѣть, говорила дама, ломаясь и шеей и плечами, и щуря глазками.
— Такъ точно; къ вашимъ услугамъ. Прошу въ комнату.
— Мнѣ, право, очень совѣстно; я въ такомъ положеніи… я вдова, живу одна…
— Самое счастливое изъ положеній, сказалъ городничій, все оставаясь подъ вліяніемъ идеи о лавкѣ; почему и съострилъ по гостинодворски.
— Я живу въ деревнѣ… Мнѣ кажется немного неприличнымъ заходить къ молодому человѣку… Глазки ея прищурились; грудь волновалась какъ послѣ длиннаго вальса; она кокетливо подбирала лорнетъ, висѣвшій на таліи.
— Сдѣлайте милость, пожалуйте, пожалуйте! заманивалъ новичокъ. «Купецъ, ей-богу купецъ» мелькнуло у него молніей.
Дама вошла. Небрежно кинувшись на деревянный голый канапе, она открыла нечаянно ножку, бойко подала руку нашему герою, и нѣжно простонала: «ахъ, какъ я устала!»
Послѣ пожатія руки, ей предложены были лимонадъ и папироска.
— У меня къ вамъ просьба, любезный городничій. Простите, что я такъ безцеремонно говорю вамъ.
Городничій вторично пожалъ ей руку, и заключилъ: «слишкомъ ломается, а то бы ничего себѣ».
— У меня здѣсь въ городѣ свой домъ. Меня очень безпокоитъ ваша квартирная коммиссія; безпрестанно плачу, плачу, круглый годъ плачу; кажется, и счетъ потеряла, сколько переплатила. Я васъ прошу, мой милый, принять на себя трудъ, избавить меня, наконецъ, отъ этого безпрерывнаго платежа.
Когда городничій увидѣлъ, что дѣло дошло до милаго — поколебался, чувствуя очень хорошо, до какой степени онъ милый. «Какъ бы ее сбыть поскорѣе; ишь какимъ чортомъ развалилась!» подумалъ онъ съ досадой.
— Я бы попросилъ васъ, милостивая государыня, показать мнѣ билеты квартирной коммиссіи; и тогда все, что могу сдѣлать въ вашу пользу…
— Ахъ! я ихъ не привезла съ собой! А можетъ, здѣсь… Грудь опять заколыхалась, и въ моментъ выдыханія воздуха, дама полѣзла запазуху искать билетовъ, обнаживъ, при семъ, половину груди. Тамъ оказались совсѣмъ не билеты.
— Вы мнѣ повѣрите на слово? Вы такой милый, что вѣрно повѣрите. Я увѣрена, убѣждена въ васъ! Правда? и опять прищурила глазки.
«А вѣдь она и не думаетъ ѣхать; видно по ходу дѣла» думалъ городничій
— Такъ вѣрите мнѣ на слово, а? М-r городничій.
И она приткнулась совсѣмъ къ его лицу.
«А! была не была, попробую!» — Вѣрю теперь, вѣрю на будущіе разы — и поцаловалъ ее въ щоку. «А ну, что послѣ сего будетъ?»
— Ахъ, душка!… и на челѣ героя нашего прозвучалъ поцалуй.
«А теперь что?» спрашивалъ онъ внутренно и себя и даму.
— Я съ перваго раза почувствовала, что найду въ тебѣ непремѣнно то, чего ожидала!
«Такъ. Пѣсня знакомая; сновидѣній надобно еще.»
— Далеко вы отсюда живете? я бы пріѣхалъ къ вамъ въ деревню; хорошо?
— О! безъ сомнѣнія; сегодня же!… сейчасъ! и протянула ему губки.
«Валяй братъ, нечего раздумывать!» и губы тридцатишестилѣтняго ловеласа слились съ губками миловидной, но кривлявой вдовушки… поцалуй длились долго.
Наконецъ она уѣхала.
— Знаете, господа, что? говорилъ въ полиціи Яковъ Иванычъ, своимъ сотоварищамъ. — Сейчасъ къ новому городничему пріѣзжала К…а, и пробыла у него одна-одинёшенька!
— Эка бѣда; да она и ко мнѣ ѣздила нѣсколько разъ, проговорилъ помощникъ городничаго.
— Какъ же? недовѣрчиво и съ любопытствомъ спрашивалъ Яковъ Ивановичъ.
— Право, ѣздила.
— А знаете еще что? Подрядчикъ Регилезъ говорилъ, что не взялъ у него двадцать-пять рублей на поздравленіи.
— Мало показалось, что ли?
— Не взялъ!
— Возьметъ.
— Похарахорится-похарахорится, а тамъ возьметъ.
— Парнишка его говорилъ, что гдѣ ни былъ на должностяхъ, бралъ.
— А то нѣшто съ неба свалились коляска да жеребцы. Ицка-конокрадъ повстрѣчалъ, станцій за пять отсюда, обозъ его, такъ удивился Жеребцы такіе, говоритъ, что по тысячѣ стоютъ.
— Кабы насъ не обиждалъ! замѣтилъ фистула-письмоводитель.
— Парнишка-то говоритъ, что другіе, что хочешь дѣлай, только его не тронь.
Такой толкъ шелъ въ полиціи, куда герой нашъ еще не заглядывалъ.
— Можешь вообразить, дуся моя! К…а успѣла ужь побывать у новаго городничаго.
— Неужели? въ растяжку спрашивала дуся, сдѣлавъ изо рта оникъ.
— Была, была; Вѣшнячиха сказывала.
— Какая это Вѣшнячиха?
— Русская; противъ городническаго дома живетъ.
— И что же?
— Ну, и была, была, долго была; и ужь что тамъ у нихъ было, можешь понять.
— Мой дружочекъ! Она, можетъ быть, но дѣлу по своему пріѣзжала?
— Разумѣется, по дѣлу; кто жь ѣздитъ безъ дѣла?
— Ахъ, безстыдница!
— Поѣдемъ кататься!
— Поѣдемъ!
— Нарочно мимо городническаго дома.
— Ахъ, дуся, дууся! милка! прелесть. Ѣдемъ, ѣдемъ.
IV.
Полиція; острогъ.
править
Старая, развалившаяся, насквозь промозглая избёнка, крытая въ переплетъ то камышомъ, то дранью, торчала въ одиночку, безъ всякой огорожи, посреди города. Это была городская полиція. Поодаль отъ нея, одна-одинёшенька, прямо на землѣ, лежала деревянная крыша какого-то строенія. Куда дѣвалось само строеніе, неизвѣстно; лежала одна крыша. Въ ней долготерпѣливое время образовало уже свои амбразуры и маленькія, прогнившія бойнички. Около крыши стоялъ разломаный, никуда неупотреблявшійся, на трехъ гнилыхъ колесахъ, пожарный брамсбой. Два зеленоватыхъ крюка гнили около него, на голой землѣ, и казалось, перестали и молить о томъ, чтобы какъ нибудь ихъ подняли. Будто помирившись съ тяжкою долею, они молча, безнадежно доживали свои дни, сказавши послѣднее свое слово неблагодарнымъ жителямъ: Богъ съ вами; сгніемъ и безъ васъ.
Кругомъ полиціи, на пространствѣ большой площади, тучно разросся колючій бурьянъ, захвативъ половину полицейскаго крыльца. Индѣ, въ непроходимыхъ мѣстахъ того бурьяна, блудливыя сосѣднія куры безмятежно несли свои яицы. Дворовыя собаки, выбравъ мѣстечко еще погуще куринаго, метали щенятъ, которыхъ впослѣдствіи полицейскіе солдаты выгодно сбывали уличнымъ мальчишкамъ за груши и яблоки. Въ другомъ мѣстѣ, полицейская солдатка, жена какого нибудь служителя, отлеживалась тамъ съ похмѣлья, прикрытая изъ стыдливости мужниною шинелью. Нерѣдко и дьячокъ Моисей, возвращаясь изъ ночной экспедиціи, заночовывалъ тамъ, въ этомъ же бурьянѣ. Благодатный бурьянъ служилъ притономъ для многихъ.
Не разъ свѣтлая денница утренней зори заставала тамъ и пріятеля нашего Якова Ивановича, въ томъ же мундирѣ съ красными фалдочками, но уже безъ треугольной шляпы съ перомъ. Тамъ онъ, проснувшись, стыдливо охорашивался, блуждая тусклыми истомленными глазами, смутно вспоминая ночную продѣлку, у знакомой намъ дудлерши. Тоскливо-претоскливо выползалъ онъ изъ мирнаго бурьяна, съ благополучнымъ рапортомъ къ городничему, перекинувшись, сначала, съ полицейскимъ Филипкою въ такомъ родѣ:
— Филипка, а, Филипка! Сходилъ бы, братецъ, опохмѣлиться принесъ!
— Еще рано, Яковъ Иванычъ. Нигдѣ не отперто. Испейте водицы!
— Эхъ, Филипка! Не тѣ года! Не отопьется водой… Прежде, точно помогала она, какъ, бывало, напьешся ее натощакъ; а теперь не то. Сходи, пожалуйста! Постучись; отопрутъ.
Туда-то, то-есть въ описанную нами полицію, часу въ десятомъ утра, прибылъ городничій, для пріема дѣлъ. Фистула-письмоводитель принялъ его съ достодолжнымъ подобострастіемъ, согнувшись въ дугу, какъ и въ первый разъ.
На скошенной заранѣе площадкѣ, передъ крыльцомъ полиціи, выстроилась въ одну линію полицейская команда въ двѣнадцать человѣкъ. Шесть было съ красными воротниками, а шесть съ синими.
Внутри полиціи писцы прибрались какъ къ празднику; сапоги у всѣхъ были вычищены; пуговицы на бортахъ въ полномъ комплектѣ, сполна; подбородки выбриты. Комнату накурили какимъ-то куревомъ. Яковъ Ивановичъ досталъ на свой столъ новую желтую чернильницу, и наблюдалъ вообще за наружнымъ порядкомъ цѣлой камеры. Мальчика, поступившаго въ полицію въ ожиданіи страженія, причесалъ собственноручно, пригрозивъ ему, мимоходомъ, укорительно: «я тебѣ дамъ, мошенникъ, не причесываться; погоди!»
Вошелъ городничій.
Курево задѣло его заживо. Онъ внутренно разсердился. Всѣ писцы встали, поклонились, и ожидали чего-то торжественнаго. Но торжественнаго ничего не вышло. Городничій только попросилъ воды, и поручилъ Якову Ивановичу отпереть двери и окна. При отпираніи, двѣ рамки, въ двухъ окошкахъ, упали на улицу. Это подало поводъ къ объясненію со стороны того же Якова Ивановича. Онъ объявилъ, что домъ сей, губернское правленіе, въ силу трехлѣтней переписки, признаётъ уже негоднымъ къ употребленію; о чемъ и былъ указъ онаго правленія, въ коемъ разрѣшается полиціи пріискать въ городѣ другой домъ, болѣе удобный.
— За денежной суммой прикажете послать? пропѣлъ письмоводитель, послѣ доклада Якова Ивановича.
— Какъ же, пошлите.
— Съ каковаго стола угодно начать пріемъ?
— Съ каковаго угодно! не то отвѣтилъ, не то спросилъ городничій, подтрунивъ надъ письмоводителемъ.
Тотъ не понялъ, и вновь пропѣлъ:
— Такъ точно; съ каковаго стола прикажете начать?
— Все равно, хоть съ этого.
— Столъ гражданскій! поднялъ фистула вверхъ на цѣлую октаву.
— Ну-съ!
— По регистру за сей мѣсяцъ значится: вступившихъ дѣлъ…
— Тридцать-восемь, подсказалъ столоначальникъ.
— Тридцать-восемъ, пѣлъ письмоводитель.
— Потомъ?
— По исходящему…
— Двадцать-восемъ, подсказывалъ столоначальникъ.
— Двадцать-восемъ, вторилъ письмоводитель.
— Далѣе?
— По настольному регистру, всѣхъ дѣлъ гражданскихъ, купно съ бумагами «къ свѣдѣнію и руководству», и съ дневными рапортами…
— Эхъ, бросьте, пожалуйста, весь этотъ вздоръ, съ досадою сказалъ городничій: — что мнѣ въ вашихъ рапортахъ? Нѣтъ ли чего посвѣжѣе?
Фистула, застигнутая врасплохъ, недоумѣвала, чего этакого посвѣжѣе понадобилось городничему.
Чтобы поправить дѣло, городничій ласково попросилъ показать ему три послѣдніе указа губернскаго правленія.
— Указы губернскаго правленія, снова затянулъ письмоводитель, тою же нотою: — указы правленія, по полученіи оныхъ въ присутствіи, и по наложеніи на оныхъ резолюціи рукою городничаго, записываются въ настольный регистръ, и отдаются по столамъ столон…
— Развѣ вы не поняли, что я прошу? Я прошу: дайте мнѣ три послѣдніе указа, полученные съ послѣднею почтою. Мнѣ хочется знать, что въ нихъ заключается.
— Каковаго содержанія указъ прикажете доложить: по взысканіямъ, но распорядительному, или по наст…
— Не надо никаковаго! съ досадою сказалъ городничій. Но Яковъ Ивановичъ успѣлъ, гдѣ-то, подтибрить послѣдній указъ правленія, гласившій, чтобы полицейскихъ солдатъ изъ евреевъ — буде таковые по городамъ найдутся — полиціи выслали бы въ правленіе немедленно; ибо зло, происходящее отъ онаго (то-есть отъ полицейскихъ солдатъ-евреевъ, а не отъ правленія), слѣдуетъ искоренить, если возможно… и прочая премудрость.
Просмотрѣвъ указъ, городничій спросилъ:
— Кто ведетъ денежную часть?
— Приходо-расходчикъ; онъ же и письмоводитель, отвѣчалъ Яковъ Ивановичъ.
— То-есть вы? обратясь къ фистулѣ, спросилъ городничій.
— Такъ точно: я.
— Сколько всей суммы при полиціи налицо?
— Къ первому числу сего мѣсяца, въ приходѣ, вмѣстѣ съ остаточною суммою, пересыльною и казенною сос…
— Перестаньте, пожалуйста. Дайте вѣдомость!
Посмотрѣвъ вѣдомость, городничій узналъ, что всей суммы при полиціи 520 руб. съ копейками; изъ оной банковыми билетами на 35 рублей, а самыхъ билетовъ было числомъ двадцать-семь. Онъ сначала усомнился: можетъ ли быть, чтобы двадцать-семь билетовъ включали сумму въ 35 р.: что-то слишкомъ ужь мало; но когда разглядѣлъ, что нѣкоторые билеты были въ пятнадцать, двадцать-пять копеекъ, а одинъ такъ просто въ шесть — увидѣлъ, что можетъ.
Только лишь положилъ онъ вѣдомость, письмоводитель опять запѣлъ:
— Столъ уголовный!
— Нѣтъ, нѣтъ! Сдѣлайте милость, замолчите! Лучше скажите: кто у васъ составляетъ бумаги посерьёзнѣе? Напримѣръ, о происшествіяхъ, чрезвычайныхъ случаяхъ, вотъ въ этомъ родѣ?
— Все сочиненіе бумагъ о происшествіяхъ, какъ-то: о пожарахъ, о найденномъ мертвомъ тѣлѣ, о скоропос…
«Чтобъ тебя черти взяли самаго скоропостижно!» досадовалъ городничій. — Говорите, пожалуйста, на вопросъ. Эдакъ не добьешься отъ васъ отвѣта цѣлый часъ!
Фистула сробѣлъ, и не зналъ, что отвѣчать; сбился, растерялся. Городничій бросилъ его.
— Вы кто такой? спросилъ онъ одного старичка-чиновника, забившагося въ уголокъ едва примѣтнаго стола.
— Я-съ! ухмыляясь и мотая опущенною внизъ головою, отвѣчалъ смутившійся чиновникъ. — Я-съ! Губернскій секретарь Золотаревскій!
— Регистраторъ полиціи! запѣлъ отошедшій немного письмоводитель.
— Давно вы служите?
— Я-съ? Я ужь давно служу, все мотая и опустивъ внизъ голову, говорилъ чиновникъ. — Мнѣ ужь пенсіонъ слѣдуетъ.
— Съ котораго же года вы на службѣ?
— Съ восемь-сотъ-двадцать-шестаго-съ. Я давно ужь служу!
— Гдѣ же? Не ужь-то здѣсь въ одной полиціи?
— Здѣсь-съ; въ полиціи. Я очень давно здѣсь служу!
Городничій съ благоговѣніемъ посмотрѣлъ на полицейскаго ветерана.
— Какую же должность занимали прежде?
— Я-съ? — Все на одной должности… въ регистратурѣ… почту отправляю-съ!… Съ восемь-сотъ-двадцать-шестаго-съ.
— Какъ фамилія-то ваша? Я забылъ.
— Золотаревскій-съ. Губернскій секлетарь.
— А ваша? спросилъ городничій сидящаго на этомъ же столѣ, другаго чиновника.
— И мое Золотаревскій!
— Вы родственникъ имъ?
— Онѣ мнѣ тятенька-съ!
— Вы чѣмъ же занимаетесь?
— Переписчикъ-съ!
Городничій проникся уваженіемъ къ патріаршему семейству. Заглянувъ въ отворенную настежъ дверь, онъ увидѣлъ, черезъ сѣни, еще комнату, и полюбопытствовалъ узнать, что тамъ такое? Оказалось — квартирная коммиссія.
Войдя туда, онъ встрѣтилъ чиновника, очень похожаго на патріаршее семейство; и лишь только захотѣлъ узнать его фамилію —
— Золотаревскій! отвѣчалъ тотъ.
— Вы тоже родственникъ тѣмъ Золотаревскимъ?
— Какже-съ! Тамъ мой тятенька и дѣдушка-съ!
«Вотъ она, тройка-то удалая, вдоль по дорожкѣ столбовой! Только дорожка-то не столбовая, а непроходимая трущоба!» подумалъ городничій.
Тутъ же, въ квартирной коммиссіи, встрѣтилъ онъ какого-то чиновника съ галунами на воротникѣ. Чиновникъ спорилъ съ членами коммиссіи, коихъ оказалось двое: смуглый, высокій мѣщанинъ, темнаго цвѣта, по фамиліи Мухлыгинъ, и маленькій жидокъ, съ плутовскими глазками, прозваніемъ Монашко. Чиновникъ, увидя градоправителя, бросилъ членовъ, и пошелъ прямо на городничаго.
— Рѣшаюсь утруждать васъ лично, господинъ майоръ, такъ началъ чиновникъ: — да прежде, честь имѣю отрекомендоваться: чиновникъ артиллерійскаго вѣдомства, коллежскій ассесоръ Кукельванъ. Мнѣ слѣдуетъ по чину штаб-офицерская квартира, потому что я тотъ же майоръ; а квартирная коммиссія не хочетъ этого и знать — отводитъ по обер-офицерски.
— Ну! Не все равно! отозвался жидокъ Монашко. — Квартиры у насъ всѣ равны!
— Я-бы васъ покорнѣйше просилъ, вкрадчиво началъ городничій: — оставить это дѣло, господинъ штаб-офицеръ, до завтра. А завтра, я вамъ ручаюсь, что будете удовлетворены.
— Премного вамъ за сіе благодаренъ, господинъ майоръ. Прошу всепокорнѣйше принять во мнѣ участіе. Вы сами изволите быть штаб-офицеръ… отъ какого нибудь жида Монашки терпѣть грубости… это и обер-офицеръ не позволитъ, а не токма, что штаб-офицеръ!
— Какія грубости? задиралъ Монашко.
— Такъ мое почтеніе! сказалъ городничій. — До завтра, и самъ вышелъ изъ полиціи.
На крыльцѣ дожидался его Яковъ Ивановичъ, ходя предъ фронтомъ двѣнадцати человѣкъ, въ треугольной шляпѣ съ перомъ и съ красными фалдочками.
Городничій подошелъ къ солдатамъ. Яковъ Ивановичъ очутился на правомъ ихъ флангѣ, и приложилъ — Богъ знаетъ зачѣмъ — лѣвую руку къ серединѣ шляпы; и такъ остался въ сей картинѣ.
Городничій отошелъ немного отъ фронта, чтобы издали, рельефнѣе, разсмотрѣть Якова Ивановича; а тотъ все стоялъ съ приложенною къ шляпѣ рукою. Налюбовавшись досыта, городничій подошелъ къ солдатамъ, поздоровался, и сталъ ихъ оглядывать. Яковъ Ивановичъ шелъ вслѣдъ и изъ-за городничаго грозилъ по фронту кулаками. Солдаты оказались дряхлыми инвалидами, дослуживающими свои сроки. Оны были очень похожи на самый домъ полиціи: такіе же промозглые, обросшіе мхомъ, развалившіеся.
— Какъ тебя зовутъ? спросилъ городничій, остановясь передъ однимъ старичкомъ.
— Антонъ Скрыпка! шамкая проговорилъ старичокъ.
— А тебя?
— Абдулъ Рахметка!
— Татаринъ?
— Казанскихъ татаринъ!
— Давно въ службѣ?
— Отстабка гуляимъ!
Яковъ Ивановичъ объяснилъ, что Рахметкѣ вышла отставка, и что на дняхъ онъ долженъ уйти на родину.
— Это для чего у однихъ воротники красные, а у другихъ синіе?
— Красные, то полицейскіе служители, а синіе — пожарная команда.
— Да вѣдь инструментовъ нѣтъ?
— Нѣтъ, отвѣчалъ Яковъ Ивановичъ.
— Зачѣмъ же команда? Чѣмъ же они дѣйствуютъ на пожарѣ?
Яковъ Ивановичъ лупалъ только глазами.
— Грючька беремъ! поддержалъ его Рахметка, бывшій съ синимъ воротникомъ.
Городничій ушелъ изъ полиціи медленно, въ раздумьи. Грустно, невыразимо грустно сдѣлалось ему, при видѣ настоящаго осмотра. Конечно, онъ и не предполагалъ найти блеска или форса; но такъ найти, какъ ему представилось, совершенно не ожидалъ. «Какъ!» разсуждалъ онъ: "теперь, когда все двигается впередъ, когда вездѣ уже каждая пружинка цѣлаго механизма начала свою новую, дотолѣ небывалую работу, здѣсь все стоитъ попрежнему. Письмоводитель — чистая птица, а не человѣкъ; чиновники, цѣлыми семьями, даже до третьяго колѣна, засѣдаютъ въ полиціи; Яковъ Иванычъ! не мѣнялъ еще мундира съ фалдочками… солдаты — Скрыпка, Рахметка… фу ты боже мой, что такое!…
«Посмотрю острогъ» заключилъ онъ, и отправился туда.
Въ острогѣ встрѣтилъ его караульный унтер-офицеръ. Явился смотритель; потребованы были изъ караульныхъ конвойные, и всѣ разомъ двинулись во внутренность зданія. Въ глухомъ и темномъ корридорѣ, по обѣимъ сторонамъ были двери съ надписями: «комната бродягъ»; «камера убійцъ»; «воровская комната»; «пересыльная»; «женская комната». — Отворили сначала воровскую. Человѣкъ съ пятьдесятъ было въ ней разныхъ субъектовъ. Духота и смрадъ душили заключенныхъ. Жара на дворѣ была нестерпимая. Посреди камеры стояли голыя, никогда немывшіяся, сплошныя нары. На нихъ, въ изголовьяхъ, лежали узлы, тряпки и всевозможное сметьё, что обыкновенно валяется на улицахъ въ уѣздныхъ городкахъ: куски онучъ, мерлушка, свекла, бортища пуговицъ на мочальной веревочкѣ, перчатка съ отрѣзанными пальцами, старое голенище, подмётки, сапожный инструментъ въ мѣшкѣ, откуда на вершокъ торчало шило, солдатскій красный воротникъ, сахарная бумага, ящикъ изъ-подъ сигаръ; къ этому изголовью свѣжему человѣку нельзя было и подступить. Вдоль по стѣнамъ комнаты шли длинныя, деревянныя, на веревкахъ укрѣпленныя, полки. На нихъ раскиданы были краюшки хлѣба, горшечки, чашки и другая глиняная посуда, арбузныя корки, а гдѣ и цѣлый арбузъ, надрѣзанный пополамъ. Вереницы мухъ тучами кишили на арбузныхъ половинкахъ, лакомясь сахаристымъ сокомъ. Далѣе, на тѣхъ же полкахъ, стояли высокіе сапоги, а мѣстами виднѣлись и лапти и изъ-за нихъ глядѣлъ кусокъ свинаго сала. Подъ нижнимъ рядомъ полокъ, висѣли на стѣнахъ деревянныя ложки, зацѣпленныя за вбитые въ стѣну гвоздочки; на деревянныхъ колышкахъ висѣли утиральники то съ красною бахрамою, то съ синею, а другіе безъ всякой бахрамы, но всѣ засаленные, какъ у чумички-поварёнка загаженный фартукъ; индѣ между ними, какъ оазисъ въ пустынѣ, рѣзало глаза довольно чистое полотенцо. На одной изъ верхнихъ полокъ привязанъ былъ за ногу красный ощипанный пѣтухъ, съ опущенными крыльями. Онъ не рвался, а стоялъ смирно, должно быть, привыкъ уже къ своей привязи. Изрѣдка, впрочемъ, опускалъ онъ клёвъ и чистилъ имъ свои махнатыя ноги, и потомъ не подымая головы, а загибая ее только на бокъ, однимъ глазомъ осматривалъ изподлобья на разныя стороны, своихъ заключенныхъ товарищей; а они, протянувшись вдоль по стѣнамъ комнаты, были босикомъ, въ рубашкахъ и панталонахъ. На иныхъ бѣлье было довольно чисто, а другіе были чуть не трубочисты.
— Ты за что содержишься? спросилъ городничій одного арестанта.
— По оговору.
— Въ чемъ?
— По сумленію воровства.
— А ты?
— То же самое!
— Что то же самое? за что содержишься?
— По сумленію воровства.
— И ты, небось, по сумленію? спросилъ онъ третьяго.
— Такъ точно; по сумленію, отвѣчалъ тотъ.
— Кто не по сумленію, а за самое воровство? выходи ко мнѣ!
Никто не двигался съ мѣста.
— Значитъ, всѣ правы. Хорошо. Давно ли ты содержишься?
— Третій годъ!
— Гдѣ твое дѣло?
— Въ маистратѣ находится!
— Разсказывай подробно: за что взяли, съ кѣмъ былъ; одинъ или вдвоемъ; словомъ, за что попалъ въ острогъ? Только говори правду.
— Торговалъ я въ корчмѣ, въ третьемъ станѣ, въ деревнѣ Юхновкѣ, у жида, водкою. Жидъ самъ мало сидитъ дома, все ѣздитъ по дѣламъ. Извѣстно — жидъ. Была у меня лошадь; выслужилъ я ее, когда служилъ въ Кишеневѣ у полицмейстера, въ кучерахъ. Сталъ я отходить отъ полицмейстера, а онъ и говоритъ: «на тебѣ, Василій Быковъ, лошадь, за вѣрную, значитъ, службу; возьми, говоритъ, заводись хозяйствомъ.» Вотъ я и живу у жида въ корчмѣ, продаю водку; а онъ ѣздитъ на моей лошади по своимъ дѣламъ. У жида всегда дѣла. Онъ не посидитъ дома, такъ, чтобы безъ дѣла. Уѣхалъ на Покровъ на ярмарку, а я, значитъ, дома остался. Остамшись дома, вижу, къ вечеру эдакъ, подъѣхали къ корчмѣ три мужика, ужь хмѣльные, спросили водки, и говорятъ: «купи у насъ четыре мѣшка пшеницы!» а я и говорю: «я не хозяинъ; хозяина дома нѣтъ; утромъ обѣщался быть. Обождите, говорю, ночуйте.» Они и остались ночевать. А тута, въ самую, значитъ, полночь, глядь, становой съ разсыльными. Поговорилъ, поговорилъ съ ними, да и забралъ всѣхъ на свою бричку и увезъ съ собою. На другой день вечеромъ, пріѣзжаетъ разсыльный за мною. «Одѣвайся» говоритъ «въ станъ». — «Какъ въ станъ? зачѣмъ?» «По дѣлу» говоритъ. Прибылъ въ станъ, а становой и говоритъ: «Ты, говоритъ, воровскую пшеницу покупаешь»? Я туда, сюда, говорю какъ было; приношу, значитъ, оправданія, а онъ и говоритъ: «Воры, говоритъ, сами показываютъ, какъ ты покупалъ у нихъ пшеницу, и какъ совѣтовалъ остаться ночевать». Я говорю: «мало ли что скажутъ воры, а имъ и вѣрить?» Становой не сталъ и слушать, а прямо въ острогъ; по сумленію воровства, значитъ. Теперича третій уже годъ сижу въ острогѣ по одному оговору. Вотъ она правда-то наша, ваше благородіе.
— Билета есть у тебя?
— Билетъ есть; да что билетъ! Нешто тамъ правда? Я никакъ цѣлый годъ и не мѣнялъ его.
Въ билетѣ было сказано: «Василій Быковъ, орловскій мѣщанинъ; за переходъ границы и за воровство (чего? — не значилось). Дѣло отослано въ х. уголовную палату».
— Отчего же ты не говорилъ о переходѣ за границу?
— О какомъ переходѣ?
— Вотъ въ билетѣ сказано: за переходъ границы.
— Помилуйте! Я, какъ есть, не переходилъ никакой границы. Я десять лѣтъ жилъ, почитай, на одномъ мѣстѣ.
— Какъ же въ билетѣ сказано?
— Мало ли, что тамъ ни напишутъ въ билетѣ. Кабы я самъ былъ грамотный, я бы видѣлъ, что написано; а то, что хотятъ то и пишутъ.
— Кто имъ пишетъ билеты? спросилъ городничій у смотрителя.
— Стряпчій!
— Ты, братецъ, обратился бы къ стряпчему, говорилъ городничій: — попросилъ бы его, поговорилъ бы съ нимъ, раскрылъ бы свое дѣло; и навѣрно у тебя не было бы въ билетѣ написано того, чего дѣйствительно съ тобою не случилось.
Дѣлая комната почти закричала разомъ: «мы стряпчаго и въ глаза никогда не видимъ. Онъ пополугоду сюда не заходитъ. Только и бываетъ у насъ судья; а стряпчаго никогда не видать. Мы вотъ, объявляемъ, ваше высокоблагородію, что стряпчій никогда сюда не ходитъ. Мы будемъ жаловатся левизору».
Во время этого шума, отъ стѣны отдѣлился еврей, въ кандалахъ, и незамѣтно, подойдя къ городничему, говорилъ:
— Ваше высокоблагородіе. Я имѣю къ вамъ секретъ!
— Говори!
— Здѣсь не могу. Вытребуйте меня въ полицію, я тогда сообщу вамъ.
— Почему же не хочешь здѣсь говорить?
— Здѣсь не могу. Мнѣ надо секретъ передать.
— Есть порожняя комната? спросилъ городничій смотрителя.
— Карцеръ есть; только онъ темный!
— Прикажите этого еврея отвесть туда. Я сейчасъ зайду къ нему. Онъ собирается сообщить какой-то секретъ.
— Да, сказалъ хладнокровно смотритель: — у этихъ жидовъ все секреты. На поруки будетъ проситься, вотъ и весь секретъ. Я знаю ихніе секреты.
— Однако, отведите, пожалуйста!
— Слушаю, слушаю.
— Я, ваше высокоблагородіе, началъ арестантъ, стоя въ карцерѣ: — недавно посаженъ по подозрѣнію за лошадей. Это все Мошко-десятскій на насъ нападается. Насъ взяли двухъ: меня и Рабиновича. Рабиновича отдали на поруки: было кому стараться. А меня держатъ. Я совсѣмъ и не былъ при этомъ дѣлѣ. За меня только некому стараться. Я не здѣшній! Ваше высокоблагородіе! постарайтесь вы! Рабиновичъ говоритъ, что вы можете постараться.
— А почему знаетъ Рабиновичъ, что я могу постараться?
— Онъ говоритъ, что васъ увесь городъ хвалитъ. Вы можете постараться. Я, ваше высокоблагородіе, буду благодарить… Постарайтесь!
— Какъ благодарить?
— Двадцать-пять рублей. У меня теперь нѣтъ, но я достану, безпремѣнно достану. Я въ вашихъ рукахъ; будьте увѣрены. Освободите!
«Тьфу ты подлость какая! И арестантъ предлагаетъ взятку!»
— Хорошо. Я посмотрю твое дѣло. Если можно, постараюсь.
— Постарайтесь! молилъ жидъ.
— Какъ твоя фамилія?
— Абрумъ Бакманъ.
— Откуда же ты постараешься, въ раздумьѣ спросилъ городничій: — если у тебя нѣтъ наличныхъ денегъ?
— Какъ не разстараться на волѣ! да мнѣ Рабиновичъ дастъ!
— Развѣ онъ имѣетъ деньги?
— Онъ денегъ не имѣетъ, но онъ достанетъ. Чтобы выручить изъ бѣды своего брата, онъ достанетъ. У насъ и по закону…
— Хорошо. Завтра.
Зашли-было въ камеру женщинъ, но оттуда пахнуло такимъ запахомъ, что всѣ поторопились попятиться назадъ. Бабы мыли свое тряпье. Грудныя ребятишки завизжали на цѣлый корридоръ.