Лес (Салов)/ДО

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЛѢСЪ.

(разсказъ).

А тамъ, по берегу рѣки,

Гдѣ цвѣлъ тогда шиповникъ алый,
Одни простые рыбаки
Ходили въ лодкѣ обветшалой,
И пѣли пѣсни — и темно
Осталось для людей закрыто,
Что было тамъ говорено,
И сколько было позабыто.
Огаревъ.

I.

Песчанскіе лѣса, покрывавшіе собою тысячъ пять, шесть десятинъ земли и сливавшіеся затѣмъ съ удѣльными и казенными, считаются въ нашей мѣстности самыми привольными мѣстами для ружейной охоты. Въ старину въ лѣсахъ этихъ укрывались, говорятъ, разбойничьи шайки Бакуты и Зеленцова, водились медвѣди, но теперь, когда исправники и становые перестали взяточничать, а штуцера усовершенствованы до nec plus ultra, о разбойникахъ и медвѣдяхъ остались только одни страшные разсказы. По самой срединѣ лѣса протекала довольно большая рѣка Песчанка, весьма глубокая, водная и рыбная. Въ ней водились: судаки, задумчивые сазаны, лещи, окуни, щуки и даже «бирючки», такъ рѣдко встрѣчающіеся въ другихъ рѣкахъ. Рѣка эта, во время весеннихъ разливовъ, потопляла большое пространство лѣса, образуя множество болотъ, озеръ и ериковъ, поросшихъ густымъ лознякомъ. Эти то болота и были удобнѣйшими притонами всевозможной дичи. Весною и осенью лѣсъ наполнялся вальдшнепами, а лѣтомъ: утками, гусями. Стоило только подойти къ болоту, гаркнутъ хорошенько, и утки цѣлыми стаями поднимались изъ камышей и крикомъ оглашали лѣсъ. Здѣсь же выводились тетерева, куропатки, а изъ звѣрей: лисы и волки… про зайцевъ я ужь и не говорю! Поэтому, не было въ году такого времени, когда бы охотникъ въ лѣсахъ этихъ не нашелъ себѣ добычи. Тутъ весной пѣлъ соловей, свистѣла иволга, замирала малиновка, куковала кукушка. Тутъ зрѣла малина, смородина, ежевика и здѣсь же, въ зеленой изумрудной лѣсной травѣ таились грибы всевозможныхъ породъ. Тутъ царила вѣчная прохлада, вѣчная тишина… Зайдешь, бывало, въ этотъ лѣсъ, оглянешься, да такъ и вскрикнешь: ахъ, благодать!

Любилъ я этотъ лѣсъ, во-первыхъ, потому, что настрѣляешься и намаешься какъ нельзя лучше, а во-вторыхъ, и потому, что въ немъ проживалъ рыбакъ Дронычъ, у котораго можно было отдохнуть отъ устили.

Чудное онъ выбралъ себѣ мѣстечко.

Представьте себѣ небольшую площадку на самомъ берегу рѣки, окруженную съ трехъ сторонъ сплошною стѣною лѣса; маленькую избушку изъ дикаго камня, тщательно выбѣленную мѣломъ, опрятную, чистенькую; два, три развѣсистыхъ могучихъ вяза, словно нарочно, для красоты посаженныхъ среди площадки; растянутые по кольямъ невода и сѣти; выкопанныя въ берегу ступеньки къ рѣкѣ; выжженное, вѣчно покрытое пепломъ и углями, круглое мѣстечко, на которомъ Дронычъ варилъ себѣ въ котелкѣ обѣдъ, и вы составите себѣ нѣкоторое понятіе объ этомъ уголкѣ. Гдѣ-то, на какой-то выставкѣ, мнѣ случилось встрѣтить ландшафтъ въ этомъ родѣ. Картинка была небольшая, маслянная, висѣла она скромнехонько, не на видномъ мѣстѣ (всѣ видныя мѣста занимались большими картинами), а гдѣ-то въ уголочкѣ… Но передъ картинкой этой стояли всегда толпы зрителей и каждый, смотря на нее, словно просвѣтлялся и добрѣлъ. Засмотрѣлся и я на нее. Точь въ точь Дронычева полянка! Тотъ же дубовый лѣсъ, тѣ же два-три куста клена на опушкѣ, красные, съ лапчатыми листьями, словно кровью обагренные; тѣ же кудрявые вязы на площадкѣ, та же бѣлая избушка, крытая соломой. Недоставало только рѣки, крутого берега, да растянутыхъ сѣтей съ неводами. Лучъ солнца, мягкій, теплый, освѣщалъ эту картинку какимъ-то зеленоватымъ свѣтомъ, и теплота освѣщенія такъ сообщалась зрителю, что ему самому становилось тепло, словно и его тоже припекало… Даже пахло какъ-то лѣсомъ.

Дронычъ былъ старикъ лѣтъ восьмидесяти, высокій, костлявый, съ длинной, пожелтѣвшей отъ старости бородой, густыми сѣдыми волосами, которымъ позавидовалъ бы любой протодьяконъ, и орлинымъ носомъ. Ни дать, ни взять Сатурнъ, какимъ изображаютъ его на картинахъ. Жилъ Дронычъ въ лѣсу одинъ одинешенекъ (если не считать шустрой и вертлявой собаченки Жучки, ужасно боявшейся зайцевъ), снималъ въ аренду рыбныя ловли по рѣкѣ Песчанкѣ, имѣлъ небольшой пчельникъ, тутъ же не подалеку отъ избушки; а зимой нанимался въ полѣсовые и сторожилъ часть окружавшаго его лѣса. Дронычъ самъ себѣ стряпалъ, самъ воздѣлывалъ свой крохотный огородецъ, притаившійся возлѣ самой воды, подъ кручей (капуста у него всегда была — заглядѣнье: бѣлая, большущая, съ туго-завитыми вилками); самъ ухаживалъ за своимъ пчельникомъ, самъ вязалъ сѣти, и къ посторонней помощи прибѣгалъ только тогда, когда не было уже никакой возможности одному справиться съ дѣломъ. Жилъ онъ пустынникомъ и только раза два, три въ недѣлю прибѣгала къ нему изъ села Песчанки внучка Груня, то съ какимъ-нибудь скромнымъ гостинцемъ, а то и съ пустыми руками, но за то съ богатымъ запасомъ добрыхъ, ласковыхъ словъ и веселыхъ пѣсенъ.

Съ Дронычемъ я былъ въ большой дружбѣ и какъ только пріѣзжалъ въ деревню, такъ немедленно же отправлялся къ нему.

— А! закричитъ онъ бывало при видѣ меня: — пріѣхалъ!

— Пріѣхалъ.

— Давно-ли?

— Тогда-то.

— Что-жь, долго не приходилъ?

— Недосугъ было.

— Въ городѣ-то душно, поди?

— Есть тотъ грѣхъ.

— А здѣсь-то, начиналъ восхищаться Дронычъ. — Здѣсь-то благодать какая… рай земной! Воздухъ легкій, цвѣточки распустились, пташки поютъ… Чу! соловей заливается! Житье, братецъ, здѣсь! Бросай-ка городъ, да уходи въ лѣсъ! Только въ лѣсу никто не обидитъ — завсегда здѣсь хорошо! И лѣтомъ и зимой! Лѣтомъ: цвѣты, зелень, птички, а зимой снѣгъ… Занесетъ лѣсъ, избушку; снѣгъ бѣлый, пушистый, намететъ его цѣлыя горы, гребешки-то, словно, дымятся. Вездѣ снѣгъ; не проѣдетъ, не пройдетъ никто… только заяцъ одинъ слѣды печатаетъ. Больную душу хорошо въ лѣсу лечить…

Съ этому-то Дронычу отправился я прошлымъ лѣтомъ.

II.

Былъ теплый, душистый майскій день. Солнце грѣло, но не пекло; одинъ изъ тѣхъ дней, когда вами овладѣваетъ какая-то опьяняющая истома и когда васъ такъ и тянетъ на воздухъ. Пахло сыростью и грибами. Въ тепломъ воздухѣ носились пчелы; желтыя, канареечнаго цвѣта бабочки пархали съ цвѣтка на цвѣтокъ; въ травѣ стрекотали кузнечики. Я шелъ по лѣсной дорожкѣ, снявъ съ себя шляпу и даже пиджакъ: благодушествовать хотѣлось. Сталъ я подходить къ полянкѣ и чѣмъ-то роднымъ повѣяло на меня. Вотъ и избушка бѣлая, какъ снѣгъ. Вся облитая солнцемъ, какъ на той картинкѣ, о которой я говорилъ, она, казалось мнѣ, еще болѣе и еще рѣзче отдѣлялась отъ темнаго фона дубоваго лѣса. Стекла крохотныхъ оконцевъ горѣли дрожащимъ огнемъ; даже больно смотрѣть было на нихъ. Отъ вязовъ ложилась на площадку кудрявая тѣнь; рѣка, словно зеркало, отражала прибрежныя деревья. Я миновалъ площадку и, не встрѣчая никого, вошелъ въ избу, но и тамъ не было Дроныча. «Куда же это онъ пропалъ»? подумалъ я и, снова выйдя на площадку, направился было къ рѣкѣ, какъ вдругъ чей-то хриплый голосъ остановилъ меня.

— Вамъ кого надо? послышалось откуда-то.

Я оглянулъ площадку, обвелъ глазами опушку лѣса, но, не встрѣтя никого, пришелъ въ недоумѣніе. «Кто же это спрашивалъ меня?» Раздался хриплый хохотъ, а вслѣдъ за хохотомъ тотъ же голосъ заговорилъ гдѣ-то:

— Что, удивительно? кто-то, гдѣ-то говоритъ, а кто именно, и, главное, гдѣ — неизвѣстно! Ха, ха, ха!

Я поднялъ голову и мнѣ представилась престранная картина: на толстомъ сучкѣ одного изъ тѣхъ вязовъ, которые росли на площадкѣ, сидѣлъ какой-то кругленькій, толстенькій господинъ въ чиновничьемъ форменномъ сюртукѣ со свѣтлыми пуговицами, въ парусинныхъ коротенькихъ панталонахъ и въ фуражкѣ съ кокардой. Въ одной рукѣ господинъ этотъ держалъ полштофъ съ водкой, а въ другой — стаканчикъ.

— Что вы тамъ дѣлаете? спросилъ я.

— Водку пью… хотите?

— Нѣтъ, не хочу.

, — Напрасно! А вотъ я такъ выпью…

И, выпивъ водки, онъ продолжалъ:

— Отъ преслѣдованій господина урядника укрываюсь; поэтому, и залегъ на дерево!..

— Зачѣмъ же васъ урядникъ преслѣдуетъ?

— По приказанію господина станового, у котораго я письмоводителемъ состою. Приказано связать меня по рукамъ и ногамъ и немедленно къ мѣсту служенія доставить.

— Почему же вы сами не идете?

— Не могу, потому что запилъ.

— Странный способъ укрываться!

— Ничего нѣтъ страннаго, ибо, когда я былъ на землѣ и укрывался въ хижинѣ рыбака, то чуть-было не попалъ въ лапы урядника. Спасибо, что не догадался заглянуть подъ печку, куда я только-что успѣлъ шмыгнуть.

— А Дронычъ знаетъ, что вы здѣсь?

— Нѣтъ, не знаетъ. Но это все равно. Это единственный человѣкъ, не отказывающій мнѣ въ убѣжищѣ. Какъ только это время подходитъ, такъ я немедленно къ нему…

— Всегда?

— Всегда, потому въ селѣ невозможно. Мѣшаютъ и насмѣшекъ много!

— А вы гдѣ живете?

— Въ селѣ Песчанкѣ, въ становой квартирѣ. Село большое, въ родѣ города-съ. Дворянства, купечества много, такъ смѣются очень. А подлецы лавочники даже до оскорбленій доходятъ. Однажды, въ прошломъ году, сонному все лицо мнѣ фуксиномъ вымазали. Тоже самое и мальчишки. Идешь по улицѣ, а они за тобой табуномъ цѣлымъ; кто грязью, кто камнемъ… Конечно, когда я трезвый, такъ ко мнѣ всѣ съ решпектомъ, ну, а когда эта самая статья подойдетъ, тогда невозможно жить… Вотъ по этой-то самой причинѣ а и уединяюсь въ лѣсъ…

— Однако, и здѣсь вамъ не даютъ покоя?

— Да вѣдь это господинъ становой одинъ, и то на первыхъ порахъ только, а пройдетъ дня два, три, убѣдится, что всѣ усилія тщетны, и махнетъ рукой. Только вотъ въ первоначальные дни остерегаться надо, а дальше пойдетъ свободно, какъ заведенная машина. Тогда ужь и прятаться излишне…

— И все это время вы здѣсь пробудете?

— Всенепремѣнно-съ, потому здѣсь тишина! Извольте взглянуть: спокойно, тихо-съ. Вѣдь сюда никто не заходитъ, только Груня одна. Вы изволите знать Груню, внучку Дроныча?

— Знаю.

— Не отъ міра сего…

— Почему?

— Доброта. Душу ангельскую имѣетъ и сверхъ того красоты неописанной.

И вдругъ перемѣнивъ тонъ, добавилъ:

— Однако, позвольте представиться: письмоводитель станового, коллежскій ассесоръ Авдій Ивановъ Бобковъ. Называютъ тоже Авдотьей Ивановной. Не прикажете ли стаканчикъ для перваго знакомства?

— Нѣтъ, не хочу.

— А то вонзимте!

— Нѣтъ, не стану.

— Ну, такъ я одинъ.

И г. Бобковъ, выпивъ водки снова, хотѣлъ было вступить со мною въ бесѣду, но вдругъ испуганно засуетился, торопливо замахалъ руками, сталъ къ чему-то прислушиваться, насторожилъ уши и, шепнувъ мнѣ: «тише! идутъ!» задрапировался съ ногъ до головы зелеными вѣтками и пропалъ! Такъ въ балетахъ исчезаютъ волшебныя феи, вдругъ превращаясь въ кустъ розана. Я сталъ прислушиваться и, дѣйствительно, вскорѣ до слуха моего долетѣлъ какой-то разговоръ въ лѣсу, хлопанье лошадиной подковы, а немного погодя, на полянку вылетѣла Жучка, а слѣдомъ за нею показались Дронычъ и урядникъ. Дронычъ шелъ пѣшкомъ съ цѣлой вязанкой удочекъ на плечѣ, а урядникъ слѣдовалъ за нимъ верхомъ на кругленькой рыженькой лошадкѣ, замѣтно уставшей.

III.

— А! Живая душа на костыляхъ! сбалагурилъ Дронычъ, увидавъ меня: — здоровъ ли?

— Здоровъ. Ты какъ поживаешь?

— Что намъ дѣлается!

— А внучка здорова?

— Какъ цвѣтокъ распускается; не узнаешь пожалуй! Такая-то красавица стала, что заглядишься. А я, братецъ, для твоего прихода какихъ окуньковъ важныхъ наловилъ! Хочешь, ушицей угощу?

— Съ удовольствіемъ.

— Ты давно что ли здѣсь?

— Нѣтъ, только-что пришелъ.

Урядникъ тѣмъ временемъ привязалъ къ дереву лошадь и пошелъ по направленію къ избѣ.

— Да говорятъ тебѣ, что нѣтъ его здѣсь, крикнулъ Дронычъ вслѣдъ ему: — экой ты, братецъ, невѣрующій! Былъ, да ушелъ! Говорятъ тебѣ, съ утра ушелъ.

— Будешь невѣрующимъ, проворчалъ тотъ: — коли велѣно изъ земли выкопать, да представить. Я и такъ лошадь замучалъ. Третьи сутки только и дѣла, что его розыскиваю. И самъ замотался и лошадь загонялъ!

Проговоривъ это, онъ скрылся въ избѣ.

— А вѣдь онъ здѣсь! шепнулъ я Дронычу.

— Ну? видѣлъ нешто?

— Сейчасъ разговаривалъ.

— Какъ такъ! Да вѣдь онъ при мнѣ еще ушелъ.

— А теперь опять здѣсь. Вонъ, на томъ деревѣ сидитъ.

— Вернулся стало быть! Ахъ, головушка горькая! Что же мнѣ дѣлать-то съ нимъ?

— Ужь ты не выдавай его…

— Боюсь, какъ бы съ нимъ бѣды не хватить какой.

Показался урядникъ.

— Ну, что, пріятель, нашелъ? крикнулъ Дронычъ.

— Найдешь его, дьявола! ворчалъ урядникъ, отвязывая лошадь: — хоть бы сдохъ что ли поскорѣе, проклятый…

И, вскочивъ на лошадь, прибавилъ:

— Теперь поѣду по кабакамъ разыскивать. Ну, попадись онъ мнѣ только, не посмотрю, что чиновникъ! такую-то выволочку задамъ, что долго не забудетъ! Чортъ, право, чортъ!

И, ткнувъ лошадь подъ бока, урядникъ крупной рысью помчался по лѣсной дорожкѣ. Долго раздавался топотъ, наконецъ, мало по малу затихъ, а взамѣнъ его снова захрипѣлъ голосъ Авдотьи Ивановны.

— Ура! спасенъ!

Дронычъ подскочилъ къ дереву.

— Ты что-жь это со мной дѣлаешь! горячился онъ, запрокинувъ голову и смотря на Бобкова: — хочешь, чтобы я изъ-за тебя подъ отвѣтъ попалъ! Слѣзай сейчасъ же и чтобы духу твоего здѣсь не пахло! Слышишь ты… безстыжіе твои глаза!

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! взывалъ между тѣмъ Бобковъ, все еще продолжая сидѣть на деревѣ: — куда же я пойду? куда?

— Куда хочешь, туда и иди!..

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! Вспомни! Ты самъ бѣжалъ отъ людей! Ты знаешь ихъ… Каково же мнѣ-то, въ такія минуты, къ людямъ идти! Голову проломятъ, насмѣшками всю душу истерзаютъ… Сжалься!

— Я утромъ еще приказывалъ, чтобы тебя здѣсь не было. Ты обѣщалъ, при мнѣ ушелъ даже, а теперь опять явился… Куда же ты ходилъ, песъ ты этакій? Ну, сказывай, за водкой что ли? Такъ и есть, ужь я по глазамъ вижу… Сказывай, куда запряталъ водку?

— Дронычъ, Прокопій Дронычъ! не терзай ты мою душу!

— Говори, гдѣ водка?..

— Дронычъ! Уста мои нѣмѣютъ…

— Такъ и есть! такъ и есть, горячился Дронычъ, отчаянно размахивая руками: — я думалъ, что онъ домой ушелъ, а онъ, подлецъ, только за водкой сбѣгалъ…

— Домой, говоришь ты! кричалъ между тѣмъ Бобковъ: — домой — ни за что!

Нѣтъ, а скорѣе откажусь отъ крова,

Поѣду встрѣчать ночную непогоду

И спать въ лѣсу между совой и волкомъ…

А ужь домой — ни за что!

И затѣмъ, спустившись съ дерева и ставъ передъ Дронычемъ на колѣна, Бобковъ прибавилъ.

Я старъ, я безполезенъ, на колѣнахъ

Тебя прошу я, сжалься надо мною,

Корми меня, дай мнѣ постель и платье…

Вся эта сцена кончилась тѣмъ, что Дронычъ не выдержалъ, обругалъ Бобкова и, махнувъ рукой, отправился прилаживать котелокъ для предстоящей ухи. И, дѣйствительно, нельзя было не расхохотаться, глядя на Авдѣя Иваныча. Пьяный, въ форменный фуражкѣ на затылкѣ, съ кругленькимъ отвислымъ брюшкомъ, съ разстегнутымъ форменнымъ сюртукомъ, съ галстукомъ, съѣхавшимъ на сторону, съ полштофомъ въ одной рукѣ и стаканчикомъ въ другой, онъ представлялъ изъ себя нѣчто весьма комичное. Лицо у него было опухшее, красное, носъ толстый, сизый и луковицей, зеленоватые рачьи глаза, которыми онъ двигалъ изъ стороны въ сторону. Изъ подъ фуражки выглядывали сѣдые височки и соединялись на щекахъ съ такими же сѣдыми узенькими бакенбардами, въ видѣ скобки, какими щеголяли въ старину такъ называемые подъячіе. Замѣтивъ, что гнѣвъ Дроныча остылъ, Авдѣй Иванычъ успокоился и даже принялся собирать сухія вѣтки и подкладывать ихъ подъ котелъ. Видно было по всему, что пребываніе свое въ лѣсу онъ считалъ уже обезпеченнымъ.

— А знаешь ли ты, проговорилъ онъ вдругъ, обратясь къ Дронычу: — кто меня на эту линію навелъ? По чьей милости я духомъ воспріялъ?…

— Взятку съ кого-нибудь содралъ, вотъ и запилъ! проворчалъ Дронычъ.

— Нѣтъ, не отгадалъ.

— Ну, такъ лавочникъ какой-нибудь напоилъ наспѣхъ!

— Нѣтъ, не лавочникъ, а баринъ, да какой еще баринъ-то… изъ Питера!..

— Ну? спросилъ Дронычъ.

— Вѣрно говорю…

— Ужь не барыкинскій ли?

— Онъ самый. Пріѣхалъ я, братецъ, къ нему повинности государственные взыскивать, а онъ меня замѣсто того подъ ручку, да въ кабинетъ: — «Пожалуйте, говоритъ, прошу покорно садиться, чѣмъ просить прикажете?» А я словно чувствовалъ… «Ничѣмъ, говорю, ничего не хочу!» Не тутъ-то было! Подали водки, баринъ все пристаетъ. «Вы, говоритъ, меня обижаете… Я здѣсь, говоритъ, человѣкъ новый, только что пріѣхалъ, ищу поддержки, а вы не хотите водки выпитъ!» Совѣстно мнѣ стало: выпилъ я рюмку и за шапку, потому чувствую, чувствую, братецъ ты мой, что часъ мой подходить. А баринъ-то, какъ только увидалъ, что я за шапку, такъ эту шапку у меня выхватилъ и спряталъ. — «Нѣтъ, говоритъ, а васъ не отпущу!» Я даже задрожалъ отъ страху. «Ну, думаю себѣ, пропало мое дѣло, соскочу, непремѣнно соскочу!» И точно… Соскочилъ! Рюмочка за рюмочкой, потомъ въ садъ пошли; въ саду коньячку выпилъ, пуншику, и кончилось тѣмъ, что въ Песчанку на тройкѣ поѣхали. Ужь что тамъ было… я и не помню! Помню только, что мы въ хороводъ попали, и что я въ хороводѣ этомъ выпляску задавалъ съ какой-то дѣвкой. Проснулся на другой день, а голова-то словно свинцомъ налита, ничѣмъ отъ подушки не отдеру. Какъ быть? Что дѣлать? Извѣстно опохмѣлиться надо! Умылся кое-какъ, натянулъ вицъ-мундиришко и маршъ въ трактиръ. А трактирщикъ смотритъ на меня, да посмѣивается. — «Однако, Авдій Иванычъ, вы вчера, говоритъ, ловкій карамболь устроили!» — «Какой, спрашиваю, карамболь?» — «Не помните нешто?» — «Хошь зарѣжь, не помню!» — «А посуду-то, а зеркало-то у меня разбили!» Я такъ и ахнулъ! Даже рюмка изъ рукъ вывалилась… Посмотрѣлъ на зеркало, а на зеркалѣ-то звѣзда, словно кто камнемъ хватилъ, а это я кулакомъ вишь! — «Что же, спрашиваю, мнѣ послѣдуетъ?» а трактирщикъ, подлецъ, ухмыляется. — «Вамъ, говоритъ, это лучше извѣстно, потому какъ вы завсегда при законахъ находитесь, сами за буйство людей наказываете, буянамъ потачки не даете!» У меня даже душа въ пятки ушла; началъ припоминать, нѣтъ ли у насъ въ производствѣ дѣльца какого-нибудь у этого трактирщика, а дѣльца-то не было. Вскочилъ я изъ-за стола, бѣжать было собрался, а трактирщикъ за руку и смѣется: — «Сидите, говоритъ, Авдій Иванычъ, кушайте себѣ на доброе здоровье; я, говоритъ, съ васъ ничего искать не буду, потому мнѣ за все заплачено!» Я опять глаза вытаращилъ. — «Кто же заплатилъ?» спрашиваю. — «Да баринъ, говоритъ, барыкинскій, полтораста рублей отдалъ!» Я, братецъ ты мой, выпилъ графинъ водки; взялъ еще съ собой два полштофа, да прямо изъ трактира-то къ тебѣ въ лѣсъ.

— Неужто полтораста отдалъ? удивился Дронычъ.

— Полтораста вишь.

Дронычъ даже головой покачалъ.

— Ну, пріятель, проговорилъ онъ: — началъ ты ловко, какъ-то кончилъ?

— Кончу, братъ, а ныньче скоро кончу.

— Не вѣрится что-то.

— Вѣрно тебѣ говорю.

— Прошлый-то годъ никакъ цѣлый мѣсяцъ каталъ. Все пропилъ, остался въ чемъ мать родила.

— Ни, ни, ни! Теперь не то. Я вотъ поѣмъ съ тобой ушицы и опять завалюсь. Можно мнѣ у тебя въ избѣ выспаться?

— Спи, кто жь тебѣ мѣшаетъ…

Дѣйствительно, Авдій Иванычъ выпилъ нѣсколько стаканчиковъ водки, поѣлъ ухи, и, покачиваясь изъ стороны въ сторону, побрелъ въ избу, а, немного погодя, раздался его храпъ.

IV.

Я закурилъ сигару и прилегъ на траву. Но не прошло и десяти минутъ, какъ Жучка, лежавшая до сей поры свернувшись въ клубовъ, вдругъ вскочила, словно ее кольнули, сѣла на заднія лапы и, устремившись глазами въ лѣсъ, начала чутко прислушиваться. Стали прислушиваться и мы съ Дронычемъ. Гдѣ-то, далеко въ лѣсу, происходило что-то необыкновенное: не то крикъ, не то трескъ, не то шумъ. Точно дикій звѣрь скакалъ. Шумъ этотъ то приближался, то отдалялся; иногда раздавался смѣхъ, иногда визгъ. Внезапно визгъ и смѣхъ утихали и снова начинался трескъ и шумъ. Эхо повторяло эти звуки и разносило по лѣсу. Вдругъ послышался топотъ, словно весь лѣсъ затопалъ; раскатился звонкій хохотъ, Жучка вздрогнула и съ заливистымъ лаемъ покатила въ лѣсъ.

— Вѣдь это Груня! вскрикнулъ Дронычъ.

И дѣйствительно, погодя немного, на поляну вылетѣла Груня, а за нею, въ нѣкоторомъ разстояніи, парень въ красной рубахѣ и какой-то молодой человѣкъ въ парусинной новенькой парѣ и низенькой войлочной шляпѣ, надѣтой на бекрень. Промчавшись по площадкѣ, вся эта компанія, съ крикомъ и хохотомъ, завернула за избу, обѣжала ее кругомъ раза два, и снова умчалась въ лѣсъ, а вскорѣ въ кустахъ послышался визгъ и чей-то голосъ закричалъ: «Стой, поймалъ! нѣтъ, шалишь… моя!»

— Ахъ, озорница! говорилъ между тѣмъ Дронычъ: — ахъ, разбойникъ дѣвка! Вѣдь это они въ горѣлки играютъ… Ты что думаешь! Ахъ, проказница!..

И точно, Груня играла въ горѣлки, ибо, немного погодя, мы увидали молодого человѣка въ шляпѣ, державшаго Груню за рукавъ. Оба выходили изъ лѣса, а за ними слѣдовалъ парень въ красной рубахѣ. Вся компанія, съ разгорѣвшимися лицами, насилу дышала отъ устали.

— Чортъ! дьяволъ! кричала Груня, и, рванувшись, освободилась изъ рукъ молодого человѣка. — Здравствуй, дѣдъ, здоровъ ли? А, баринъ! крикнула она, увидавъ меня: — и ты здѣсь! И, наскоро поздоровавшись съ нами, снова обратилась къ молодому человѣку и снова обругала его «дьяволомъ».

— За что же ругаетесь-то! спросилъ тотъ, подходя къ намъ и играя стальной цѣпочкой часовъ: — это даже не деликатно!..

— Какъ не ругать-то тебя! Всю землянику разсыпалъ! Я было дѣдушкѣ земляники набрала, въ гостинецъ несла, а онъ всю разсыпалъ!

— Не правда-съ. Вы сами споткнулись и сами разсыпали.

— А тебѣ кто велѣлъ бѣжать за мной?

— Мы въ горѣлки играли-съ…

— Въ горѣлки! передразнила его Груня: — а тебя кто просилъ?

— Иначе было бы идти скучно! проговорилъ молодой человѣкъ, посматривая на Груню узенькими, маленькими глазками: — не такъ ли, барышня?

— Барышня! барышня! снова передразнила его Груня.

Парень въ красной рубахѣ захохоталъ.

— Какая я барышня! И ты не баринъ, и я не барышня! Смотри-ка, господа собрались какіе!

— А вы чѣмъ лаяться-то, проговорилъ молодой человѣкъ обиженнымъ тономъ: — лучше бы представили меня дѣдушкѣ. И онъ повелъ глазами на Дроныча.

Груня не поняла этой фразы.

— Какъ это представить? спросила она: — передразнить что-ли? Такъ я не умѣю передразнивать.

Молодой человѣкъ пожалъ плечами.

— Не передразнивать, а познакомить а прошу васъ…

— Кто-жь тебѣ не велитъ. Коли за дѣломъ присланъ сюда, значитъ и знакомься.

Парень опять захохоталъ. Онъ видимо насмѣхался надъ молодымъ человѣкомъ.

— А ты чего ржешь, жеребецъ! замѣтилъ тотъ.

— На тебя глядя! вскрикнулъ парень.

— Что же во мнѣ смѣшного?

— Да весь ты смѣшной!

— Мужикъ, право, мужикъ! проговорилъ молодой человѣкъ, и потомъ, подойдя къ Дронычу, приподнялъ лѣвой рукой шляпу и, протянувъ правую руку, прибавилъ: — Честь имѣю представиться: Филиппъ Яковлевичъ Хрусталевъ…

— Лакей барыкинскаго барина, подхватилъ парень въ рубахѣ: — къ тебѣ за рыбой присланъ…

И опять захохоталъ.

— Врешь, не лакей, а камердинеръ! замѣтилъ Хрусталевъ, повернувшись къ парню.

— Все одно; одна должность! подать, принять, облизать, разбить и закинуть.

На этотъ разъ захохотала уже вся компанія, кромѣ, конечно, Хрусталева, который, показавъ видъ, что ничего не слышитъ, вынулъ изъ бокового кармана мѣдный портъ-сигаръ, такую же спичечницу и принялся закуривать папиросу.

Вся эта сцена произошла такъ быстро и неожиданно, что Дронычъ не успѣлъ вставить ни единаго слова. Онъ только переводилъ глаза то на Груню, успѣвшую уже опуститься на землю рядомъ со мной, то на Хрусталева, то на парня. (Парень этотъ, какъ узналъ я потомъ, былъ женихъ Груни).

— Да откуда вы всѣ взялись-то? спросилъ онъ, наконецъ, внучку.

— Съ покоса. Мы тутъ возлѣ лѣса на покосѣ были. Только что пообѣдали, а этотъ вотъ «баринъ-то» и подходитъ. — «Какъ бы, говоритъ, мнѣ рыбака Дроныча разыскать; дѣло у меня до него есть!» Отецъ и говоритъ мнѣ: — «Груня! покамѣстъ мы отдыхать-то будемъ, ты бы сбѣгала, проводила бы его къ дѣдушкѣ-то». — «Что же, можно, говорю; только одна съ незнакомымъ человѣкомъ я не пойду». Взяли съ собой Григорія и пошли всѣ.

— Вотъ вамъ и всѣ подробности, подхватилъ Хрусталевъ. — Баринъ прислалъ меня къ вамъ за рыбой.

— А какой требуется?

— Извѣстно, самой лучшей, потому плохой мы не употребляемъ. Судаковъ, сазановъ…

— Это ничего, можно.

— Въ особенности баринъ судаковъ уважаетъ. Нашъ поваръ приготовляетъ ихъ отмѣнно хорошо.

— Рыба — ничего, вкусная, замѣтилъ Дронычъ. — Только сейчасъ, ни судаковъ, ни сазановъ у меня нѣтъ. Надо наловить сперва.

— Конечно, я это очень хорошо понимаю. Я вамъ только задатокъ принесъ. А за рыбой пришлемъ когда назначите.

И, вынувъ изъ кармана небольшой портъ-моне, туго набитый мелкими бумажками, Хрусталевъ съ шикомъ вытащилъ пять рублей.

— Этого достаточно-съ? спросилъ онъ, живописно поднявъ руку и потряхивая въ воздухѣ бумажками.

— Извѣстно, довольно.

— Если мало, скажите; я могу дать и еще.

— А я барина-то твоего знаю! вдругъ крикнула Груня и весело захохотала.

— Какъ его не знать! подхватилъ парень: — пріѣхалъ не больно давно, и уже вся округа узнала его… прославился!

— Насъ давно всѣ знаютъ, замѣтилъ Хрусталевъ: — весь Питеръ знаетъ.

— Гдѣ же это ты видала его? спросилъ Дронычъ, обращаясь къ Грунѣ.

— У насъ въ селѣ, въ лавкѣ.

— Баринъ разсказывалъ мнѣ, перебилъ ее Хрусталевъ: — онъ васъ очень хорошо замѣтилъ. Онъ мнѣ говорилъ про васъ.

Но Груня словно не слушала его.

— Чего-то покупалъ онъ, продолжала она: — а потомъ увидалъ меня, подошелъ, пошутилъ, спросилъ: зовутъ какъ, откуда я, чья дочь? и орѣховъ подарилъ. А вчерась, опять на базарѣ встрѣтились… узналъ! «А, говорить, Груня! Здравствуй, здорова ли?» — «Слава Богу», говорю. — «А что, говоритъ, дѣдушка твой торгуетъ рыбой?» — «Торгуетъ». — «Я, говоритъ, къ нему въ гости собираюсь.» — «Что же, съѣздите, говорю, онъ радъ будетъ». — «Непремѣнно, говоритъ, пріѣду. Ты часто у него бываешь?» — «Бываю». А послѣ того крикнулъ лавочника и приказалъ мнѣ фунтъ конфетъ дать. А я и говорю ему: «Коли угощать хотите, такъ ужь вы и подругъ моихъ угостите».

— Ахъ, озорная! ахъ, озорная! вскрикнулъ Дронычъ: — ну, что же онъ?

— «Отлично, говоритъ; сколько васъ тутъ?» — «Считайте, говорю».

Онъ началъ считать, насчиталъ пятнадцать штукъ и всѣмъ по фунту отвѣсить велѣлъ.

— Ну, я бы тебѣ отвѣсилъ! вскрикнулъ Дронычъ. — Спасибо, баринъ-то ласковый…

— Еще бы! подхватилъ Филиппъ Яковлевичъ: — петербургскій человѣкъ!

— Конфетъ этихъ и я, дѣдушка, погрызъ не мало! крикнулъ Григорій, ухмыляясь: — Груня и меня угостила…

— Охъ ужь, ври больше! крикнула она.

— Неправда, нешто?

— Угостила! держи карманъ шире! Силой изъ рукъ одну вырвалъ!

— Анъ врешь, сама цѣлую пригоршню дала.

— Те, те, те! вонъ оно куда поѣхало! закричалъ вдругъ Дронычъ. — Ай да Гриша! молодецъ! И тебя, стало, дѣвки полюбили, коли конфетками угощаютъ!

— Мнѣ, дѣдушка, отъ дѣвокъ отбою нѣтъ.

— А ты слушай его…

— Вѣрно говорю, дѣдушка. Въ сторонку отозвала, чтобы, значитъ, не видалъ никто…

— Будетъ тебѣ брехать-то!

И лицо Груни все вспыхнуло яркимъ румянцемъ. Заглядѣться можно было на нее въ эту минуту.

— Такъ вотъ какъ! подхватилъ Филиппъ Яковлевичъ: — а мы этого и не знали. Теперь а безпремѣнно передамъ барину, что дѣвушки нашими конфектами деревенскихъ вахлаковъ угощаютъ… За это онъ и не похвалитъ пожалуй!

— А ему-то какое дѣло! вдругъ вскрикнула Груня, метнувъ на лакея большущими черными глазами: — кому хочу, тому и даю! хочу Григорію дамъ, хочу собакѣ брошу…

— Такъ, значитъ, это правда?

— Что такое?

— Что вы Григорія-то конфектами угощали?

— Угощала.

— Не стану же я хвастать! замѣтилъ Григорій.

— Почему же не угостить? продолжала Груня: ничего въ этомъ дурного нѣтъ; въ одномъ домѣ живемъ… взяла, да и угостила! А твоему барину все-таки до этого дѣла нѣтъ! На то онъ и баринъ, чтобъ дѣвкамъ гостинцы покупать!

На этомъ разговоръ и оборвался.

Немного погодя, Филиппъ Яковлевичъ сталъ прощаться.

— Однако, мнѣ пора, проговорилъ онъ, взглянувъ на часы и подходя къ Дронычу: — баринъ, поди, заждался меня… Когда же къ вамъ за рыбой-то присылать?

— Денька черезъ два. Придется народу кликнуть, да сѣтями половить. Хоша и дорогъ теперь народъ, потому мужикъ въ луга уткнулся, а дѣлать нечего, услужить надо.

— Хочешь, дѣдушка, я помогать приду? крикнула Груня.

— И я тоже, отозвался Григорій.

— Ты думаешь, я не съумѣю, что-ли? продолжала Груня, вскочивъ на ноги: — еще какъ съумѣю-то!

— Что-жь ничего, приходите!

— Еслибы вы назначили время, вставилъ Филиппъ Яковлевичъ: — то, можетъ быть, и я пришелъ бы помочь вамъ.

— Жилетку намочишь! крикнулъ Григорій.

Всѣ захохотали.

— А ужь это не ваше дѣло, молодой человѣкъ, подхватилъ Хрусталевъ: — объ моихъ жилеткахъ не безпокойтесь, потому у меня ихъ не одна, а вотъ какъ вы свою-то красную рубаху замочите, такъ, пожалуй, полиняетъ…

— Другую надѣнемъ, вѣдь намъ за рубахами-то не въ барскій шкапъ лазить!

Но Филиппъ Яковлевичъ не слушалъ Григорія, и, обратясь къ Грунѣ, говорилъ какимъ-то особенно слащавымъ тономъ:

— А вы дозволите мнѣ когда-нибудь навѣстить васъ? Теперь ваше мѣстожительство мнѣ извѣстно…

— Что же, приходите, ничего…

— Я весьма буду счастливъ еще разъ побесѣдовать съ вами.

— Можно и побесѣдовать.

— Можетъ быть, прикажете гитару захватить… споемъ что-нибудь.

— Можно и это.

— Ты вотъ завтра къ намъ въ луга приходи, сѣно метать! крикнулъ Григорій.

Филиппъ Яковлевичъ словно обрадовался этому предложенію.

— Что-жь, можно, приду безпремѣнно. Ты думаешь, я работы гнушаюсь… ничуть не бывало!

— Такъ вотъ и приходи, я тебѣ вилы приготовлю.

— Непремѣнно приду.

И затѣмъ, обратясь къ Грунѣ, онъ спросилъ:

— А барину прикажете поклонъ передать?

Груня захохотала даже.

— Ахъ, ты шутъ гороховый! крикнула она.

Захохоталъ и Григорій.

— Почему же шутъ? обидѣлся Филиппъ Яковлевичъ.

— Ужь очень глаза у тебя смѣшные!

— Чѣмъ же смѣтные?

Но Груня не отвѣчала на этотъ вопросъ, и, закрывъ лицо фартукомъ, принялась весело хохотать.

Филиппъ Яковлевичъ посмотрѣлъ на нее, пожалъ плечами и, еще разъ раскланявшись съ нами, кромѣ Григорія, на котораго онъ только метнулъ злобнымъ взглядомъ, пошелъ по дорожкѣ въ село Барыкино.

— Ахъ, озорная! ахъ, озорная! говорилъ Дронычъ, поматывая головой, и тоже принялся хохотать, глядя на хохотавшую внучку.

— Вотъ это такъ франтъ! зубоскалилъ Григорій: — видно, что изъ Питера… Такихъ у насъ еще не бывало! какъ есть во всей формѣ!

А «франтъ», между тѣмъ, шелъ лѣсомъ и распѣвалъ во все горло на мотивъ изъ «Марты».

Какъ я радъ, капитанъ,

Что васъ здѣсь увидѣлъ;

Вашей рота подпоручикъ

Дочь хою обидѣлъ…

— Дро-онычъ! Проко-опій Дронычъ! взывалъ между тѣмъ Бобковъ изъ избушки: — нѣтъ ли кваску… дай, Бога ради!

— Нешто здѣсь? спросила Груня.

— А то гдѣ же! проговорилъ Дронычъ: — куда же ему дѣваться-то?

— А квасъ-то есть у тебя, дѣдушка?

— Немножко есть, тамъ въ боченкѣ подъ поломъ.

— Такъ я побѣгу напою его.

И Груня бросилась въ избу.

— Грунюшка, милая моя Грунюшка! раздался затѣмъ голосъ Бобкова: — ласковая ты моя… спасибо, голубушка!

Когда жаръ схлынулъ, я пошелъ домой. Подходя къ концу лѣса, я услыхалъ быстрый конскій топотъ, замѣтно приближавшійся, а немного погодя, на противоположной сторонѣ болота, которое мнѣ приходилось огибать, сквозь густую зелень лозняка мелькнула сначала красная фуражка, а потомъ голубая венгерка. Топотъ замѣтно приближался, кто-то раза два щелкнулъ языкомъ, потрепалъ лошадь по шеѣ, раздалось фырканье коня, а вслѣдъ за тѣмъ, изъ-за кудряваго темно-зеленаго куста черемухи, вылетѣлъ молодой человѣкъ верхомъ на рыжемъ конѣ. На молодомъ человѣкѣ была голубая гусарская венгерка съ золотыми шнурками на груди, и красная фуражка, немного надѣтая на бекрень. Поровнявшись со мною, онъ быстро осадилъ коня, приложилъ къ козырьку стянутую бѣлой перчаткой руку, и спросилъ звучнымъ и симпатичнымъ голосомъ:

— Позвольте узнать, эта ли дорожка ведетъ къ рыбаку Дронычу?

— Эта самая.

Молодой человѣкъ поблагодарилъ меня, снова приложилъ руку къ козырьку и, тронувъ слегка шпорами лошадь, помчался дальше.

«Ужь не барыкинскій ли это баринъ!» подумалъ я.

V.

Дронычъ не всегда жилъ такимъ отшельникомъ. Напротивъ, лѣтъ шесть, семь тому назадъ, онъ былъ первымъ человѣкомъ въ селѣ Песчанкѣ, въ которомъ родился и провелъ всю свою долголѣтнюю жизнь. Въ то время, когда Дронычъ порѣшилъ оставить село и поселиться въ лѣсу, семья его состояла изъ нѣсколькихъ десятковъ человѣкъ. У Дроныча было восемь человѣкъ сыновей, шесть дочерей, нѣсколько человѣкъ внучатъ и даже два правнука. Эта многочисленная семья, хотя и жила въ нѣсколькихъ хорошо срубленныхъ и опрятныхъ избахъ, но тѣмъ не менѣе составляла одно нераздѣльное цѣлое, главою котораго былъ Дронычъ. Цѣлый переулокъ занимала эта семья и Дронычъ распоряжался переулкомъ этимъ, какъ хотѣлъ. Все хозяйство было въ его рукахъ: онъ завѣдывалъ доходами и въ доходы эти не дозволялъ вмѣшиваться никому. «Помру, все ваше будетъ, говорилъ онъ: — съ собой ничего не возьму, а покуда живъ — слушать команду, баловаться не смѣть!» И слово свое соблюдалъ крѣпко. Семья имѣла значительныя стада овецъ, нѣсколько десятковъ коровъ и лошадей, производила большіе посѣвы, а въ зимнее время промышляла извозомъ. Самъ Дронычъ, хотя и не занимался полевыми работами, но все-таки сложа руки не сидѣлъ. Онъ запродавалъ хлѣбъ и шерсть, получалъ и выдавалъ деньги, нанималъ и разсчитывалъ рабочихъ и, хотя граматѣ не зналъ, но ни разу въ разсчетахъ не ошибался. Каждый грошъ былъ у него на счету; никого ни разу не обсчиталъ и никому никогда не передалъ лишняго. Онъ распоряжался всѣми работами, наблюдалъ за ихъ исправностью и, сверхъ того, самъ работалъ на вѣтрянкѣ и на пчельникѣ. Надо было удивляться энергіи и силѣ этого восьмидесятилѣтняго старца. Честности Дронычъ былъ патріархальной — именно патріархальной — и на возродившихся въ послѣднее время кулаковъ и міроѣдовъ смотрѣлъ нетолько съ негодованіемъ, но даже съ какимъ-то ожесточеніемъ. Еслибы онъ имѣлъ власть, онъ проклялъ бы ихъ съ церковнаго амвона, забросалъ бы каменьями, а дома предалъ бы сожженію. Старые порядки стушевались, деревня измѣнилась, а Дронычъ все жилъ по старому, жилъ патріархомъ и на все новое ворчалъ.

Но какъ хорошо ни жилось семьѣ Дроныча, какъ ни благоденствовала она, а время, разбиваясь объ убѣжденія Дроныча, какъ волна о каменную скалу, все-таки охватывало остальныхъ членовъ его семейства. Власть главы семьи начала мало-по-малу тяготить ея членовъ. Первыми заговорили объ этомъ сыновья Дроныча, затѣмъ и жены, а подъ конецъ и молодежь. Сыновья начали просить Дроныча о раздѣлѣ сначала несмѣло, робко, а потомъ и настойчивѣе, но Дронычъ былъ упрямъ и ни на какія уступки не шелъ. «Умру, все ваше будетъ!» утѣшалъ онъ ихъ и сыновья молча негодовали. Тѣмъ не менѣе, старикъ замѣчалъ, что недовольство все росло и росло, и стало распространяться уже по всему переулку. Его приказанія сплошь да рядомъ не исполнялись; дѣти все чаще и чаще стали посѣщать кабаки; бабы не подчинялись его суду; поля воздѣлывались небрежно; изъ сусѣковъ сталъ пропадать хлѣбъ; у сундуковъ начали ломать замки. Раза два Дронычъ собиралъ семью и съ пѣной у рта укорялъ домочадцевъ за предосудительность поступковъ, за неповиновеніе и непочтеніе къ главѣ семейства, грозилъ гнѣвомъ Божіимъ, но толку изъ этого вышло мало и семья упорно продолжала требовать раздѣла. Прежде, когда была жива жена Дроныча (глупая, слезливая старушенка Агаѳья Тихоновна), семейные раздоры повторялись какъ-то рѣже; бабушка Агаѳья Тихоновна какъ-то умѣла глупыми словами умиротворять недовольныхъ, а теперь, когда уста, произносившія эти глупыя слова, сомкнулись, и взамѣнъ ихъ загремѣли умныя рѣчи Дроныча, семейные раздоры повторялись безпрестанно.

Такъ прошло года два. Старикъ стоялъ на своемъ, а семья на своемъ. Наконецъ, смуты кончились катастрофой. Какъ-то однажды, рано утромъ, одинъ изъ сыновей Дроныча, а именно Климъ (отецъ Груни), подкарауливъ отца на гумнѣ, накинулся на него съ желѣзными вилами, разсѣкъ ему голову и размахнулся, чтобы всадить ихъ въ животъ повалившагося наземь старика, но подвернулась Груня (тогда ей было лѣтъ десять) и, повиснувъ на рукѣ отца, спасла дѣда. Долго пролежалъ Дронычъ безъ памяти на гумнѣ, наконецъ, очнулся, всталъ, подошелъ къ рѣкѣ, обмылъ кровь съ головы и цѣлыхъ трое сутокъ, какъ раненый звѣрь, блуждалъ по лѣсу. Всѣ эти дни онъ не пилъ и не ѣлъ ничего. На четвертый день, съ повязанной головой, блѣдный, исхудалый, мрачный, вернулся домой, собралъ всю семью и отдалъ ей все, что имѣлъ. Затѣмъ, онъ обулся въ лапти, надѣлъ на себя старую сермягу, изорванную шапку, отрѣзалъ ломоть хлѣба, помолился на образа и, молча поклонившись въ поясъ семьѣ, а Климу въ ноги, ушелъ вонъ изъ дома, не взявъ съ собой ни копейки. У воротъ онъ встрѣтилъ внучку Груню, погладилъ ее по головѣ, перекрестилъ и молча пошелъ. Говорятъ, это была страшная сцена! Старикъ съ тѣхъ поръ домой не возвращался.

VI.

Долго тосковалъ Дронычъ. Именемъ Христовымъ обошелъ онъ всѣ русскія святыни, побывалъ въ Кіевѣ, Москвѣ, лаврѣ Сергіевской, Воронежѣ, Задонскѣ, но родина тянула его и онъ возвратился, только не въ село Песчанку, не въ семью, а въ сосѣдній лѣсъ. Все это произошло лѣтъ семь тому назадъ. Дронычъ построилъ себѣ избушку, снялъ въ аренду рыбныя ловли, завелъ пчельникъ (онъ началъ съ одного роя, который случайно былъ пойманъ имъ въ лѣсу) и, промышляя рыбой, началъ свою жизнь снова, совершенно удалившись отъ людей. Онъ словно сталъ бояться людей, да и нечего ему было дѣлать съ ними, ибо люди точно переродились, точно и не были тѣни, какими видѣлъ онъ ихъ когда-то. И онъ былъ чужимъ для нихъ, и они для него. Ему не нравились и новые порядки: крестьянское самоуправленіе, волостные и сельскіе сходы, кабаки, трактиры, лавочки, базары. Словомъ, все то, чего не было въ его время. О чемъ бы ни заговорилъ онъ, а въ концѣ-концовъ все-таки сводилъ рѣчь на власть родительскую, на семью и на прежніе порядки. «Ты посмотри-ка, говаривалъ онъ: — хоть бы на пчелъ! Есть въ рою матка и все идетъ ладно: ульи полны сотами, соты медомъ. А нѣтъ матки — все врозь! Тоже самое и муравьи!» Свою избенку и свой лѣсъ онъ покидалъ рѣдко. Только по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, онъ надѣвалъ новыя лапти (сапогъ Дронычъ не носилъ), желтый, верблюжій кафтанъ, шляпу, подпоясывался кушакомъ и съ подожкомъ въ рукѣ шелъ въ село Песчанку къ заутрени и къ обѣдни. Но и въ церкви Дронычъ держалъ себя какъ-то особнякомъ: ни съ кѣмъ не разговаривалъ, забивался въ задній уголъ, гдѣ потемнѣе. Даже тутъ онъ находилъ безпорядки. Не нравилось ему, что дьячки стали называться псаломщиками, ходили не въ кафтанахъ, а въ какихъ-то куцыхъ пальтишкахъ; что они не заплетали косичекъ, какъ это дѣлали въ старину, а причесывались съ «лемотомъ» (à la mode). Ему не нравилось, что попъ выставлялъ воротнички и рукавчквки съ запонками и носилъ часы съ цѣпочкой. («И чего только архіереи смотрятъ!» ворчалъ онъ). Даже не нравилось новое служеніе. "Нѣтъ, не то, братецъ, говаривалъ онъ, все по иному пошло, даже Богу молиться стали «съ лемотомъ». Прежде попъ-атъ обѣдню просто служилъ, задушевно. Начнетъ кадить, бывало, такъ эти старухи полно кадило ладану накладутъ; дыму полну церковь напуститъ, словно на облакахъ къ небесамъ-то возносишься; свѣчи къ святымъ иконамъ всякъ самъ затепливалъ, самъ у себя дома по усердію сучилъ изъ собственнаго своего домашняго воска; дьячки пѣли зычно! А теперь ничего этого нѣтъ и на все запретъ пошелъ. Ни ладану въ святое кадило подбросить нельзя; ни трудовой свѣчки ставить не смѣй, а покупай ее у старосты въ тридорога… А ужь про этихъ псаломщиковъ хоть и не говори: стриженые, бритые, толи лавочникъ стоитъ, толи дьячекъ — не разберешь! И народъ не тотъ сталъ. Прежде, бывало, въ великіе-то праздники не токма что церковь биткомъ набита, и кругомъ-то народъ тѣснится, словно дѣти вокругъ матери, по головамъ хошь ходи! а теперь въ храмѣ божіемъ только одни старики да старухи. Вотъ кабакъ, базаръ, да лавочка — это дѣло иное. Тамъ завсегда народъ! На мѣсто молитвы — сквернословіе; на мѣсто свѣчи — шкаликъ; на мѣсто знаменія крестнаго — кулакъ въ зубы! Вотъ это по нашему. Въ старину бабы и проходить-то стыдились мимо кабака, а теперь не токмо, что бабы, а дѣвки — и тѣ въ кабакѣ. Надрызгается и дѣлай съ ней что хочешь… Да чего тамъ! сама лезетъ!

Нечего говорить, что при такомъ воззрѣніи на новую жизнь, Дронычъ только и успокоивался у себя въ лѣсу, среди сѣтей и неводовъ. Тамъ ничто не раздражало его противорѣчіемъ. Тамъ онъ былъ дома и въ его духовный міръ не врывался: ни псаломщикъ въ манишкѣ, ни лавочникъ съ аршиномъ, ни пьяная дѣвка съ манящими объятіями. Тамъ, среди мощно успокоивающей природы, окруженный ею, какъ дымнымъ облакомъ того ладана, которое возносило его когда-то подъ небеса, онъ отдыхалъ и тѣломъ, и душой. Тамъ все было по старому: по старому задорился въ тѣни громадный лопухъ, по старому работали муравьи и пчелы, по старому соловей заливался, кукушка куковала. Тамъ измѣненій не было. Лѣтомъ шумѣлъ лѣсъ листвой, а зимой вьюга напѣвала ему старыя пѣсни. И пѣснямъ этимъ не было ни начала, ни конца. Зашумитъ, загудитъ, понесется эта пѣснь и, прислушиваясь къ ней, Дронычъ забылъ и Клима съ желѣзными вилами, и кровь, обагрившую его сѣдины. Онъ вмѣстѣ съ курами ложился, вмѣстѣ съ курами вставалъ. Пѣтухъ выкрикивалъ ему часы ночью, а солнце указывало часы дня. Онъ жилъ такъ, какъ все живое жило въ лѣсу. И, глядя на муравья, на пчелку, на птичку, свивавшую гнѣздо, копошился и Дронычъ; ковырялъ все собственными своими костлявыми крючковатыми руками, а рядомъ съ нимъ, съ этимъ бородатымъ Сатурномъ, жила его неизмѣнная Жучка. И все было кругомъ тихо, спокойно, безмолвно, какъ и подобаетъ въ лѣсу. За то, когда являлась внучка, эта прежде крохотная, а теперь шестнадцатилѣтняя спасительница Дроныча, все словно пробуждалось. Еще издали доносилась ея приближавшаяся веселая пѣсня, скорая, торопливая походка, трескъ ломавшихся подъ ногами сучьевъ и Дронычъ съ Жучкой навостряли уши. «Никакъ идетъ?» словно спрашивалъ онъ собаченку, и вмѣстѣ съ нею спѣшилъ на встрѣчу доносившемуся шуму.

— А-у! крикнетъ бывало Дронычъ.

— А-у! повторитъ Груня.

К оба счастливы.

VII.

— А вѣдь я внучку-то пропилъ! объявилъ мнѣ какъ-то Дронычъ.

Если не ошибаюсь, это было на третій или на четвертый день послѣ описаннаго мною посѣщенія Дроныча.

— Какъ пропилъ?

— Просваталъ…

— То-то у тебя видъ веселый…

— Веселый, братецъ, веселый… Словно праздникъ на душѣ!..

— За кого же? спросилъ я.

— А помнишь парня-то энтого, въ красной-то рубахѣ, который намедни все надъ лакеемъ зубоскалилъ.

— За Григорія?

— Ну, вотъ, вотъ за него, за самаго за этого за Григорія…

— Кто же сватомъ былъ?

— Они сами! Пришли какъ-то оба ко мнѣ и Григорій, и Груня. «Такъ и такъ дѣдушка, не сдѣлай несчастными, благослови!» А я и говорю своей-то: «У тебя мать, отецъ есть, прежде ихъ спроси, безъ родительскаго согласія никакого дѣла начинать нельзя. Къ нимъ ступай прежде, къ нимъ!» — «Мы ужь были, говорятъ». — «Что же? спрашиваю». — «И батюшка, и матушка согласны, только велѣли тебя спросить. Какъ ты прикажешь, такъ пущай и будетъ!»

— А парень-то онъ хорошій? спросилъ я.

— Парень за первый сортъ.

— Что-то онъ мнѣ дерзкимъ показался.

— Ни, ни, ни… Ничуть, ничуть! рубаха-парень…

— Какъ-то онъ тогда надъ лакеемъ не хорошо смѣялся.

— Ну, это точно… посмѣяться онъ любитъ, а душа у него добрая…

— Тебѣ лучше знать.

— Извѣстно… Вѣдь ужь я, признаться, давно метилъ на него, давно высматриваю. Онъ еще мальчишкой бѣгалъ ко мнѣ. На глазахъ выросъ.

— А богатый? спросилъ я.

Дронычъ даже руками отмахиваться началъ…

— Что ты, что ты, Господь съ тобой! На кой это мнѣ богатство-то! Мнѣ, братецъ, не богатаго, а работящаго, да смышленаго надо. Чтобы въ себѣ страхъ Божій имѣлъ, чтобы родителевъ почиталъ, жену любилъ, да по, кабакамъ не шатался. И богатство не въ радость, коли семейнаго согласія не будетъ. Семейное-то согласіе лучше всякаго богатства. Нѣтъ, у Григорія ничего нѣтъ. Онъ сирота круглый. И мать, и отецъ у него холерой померли, никого нѣтъ, какъ есть одинъ. Осталась послѣ родителевъ избенка, да скотинишка кое-какая, только избенка сгорѣла, а скотинишку-то старики пропили, благо за сироту вступиться не кому! Онъ теперь у Грунинова отца въ работникахъ живетъ (Дронычъ никогда не произносилъ имени Клима).

— Вотъ что! проговорилъ я: — такъ вотъ они гдѣ сошлись!

— Еще бы, въ одной избѣ сколько времени жили. Ну, да вѣдь и парень-то красивый, высокій, статный. А пѣсню заиграетъ, такъ заслушаться можно. Лучше его во всемъ селѣ нѣтъ; дѣвки прохода не даютъ!

— А Груня любитъ его?

— Кабы не любила, не шла бы за него. Сама выбрала, никто, поди, не неволилъ. Я, братецъ, такъ хочу сдѣлать: поженю ихъ, выстрою имъ избу и пойду жить къ нимъ. Пока силы есть, работать буду, а когда немощь овладѣетъ, когда руки и ноги служить откажутся, да разумъ помутится, что ни руками, ни разумомъ владѣть не стану — ну, тогда пущай дѣлаютъ со мной что хотятъ! А худого Груня со мной не сдѣлаетъ… Пущай же, когда придетъ мой смертный часъ, она мнѣ глаза закроетъ и до могилы проводитъ. Мнѣ, другъ любезный, большихъ проводовъ не надо.

И потомъ, перемѣнивъ тонъ, онъ прибавилъ весело:

— Только бы дожить до всего этого, чтобы своими глазами видѣть, что Грунюшка счастлива и что ей, родимой, и хорошо и тепло въ моемъ гнѣздышкѣ.

— Вѣроятно, и отецъ ей дастъ что-нибудь? спросилъ я.

Дронычъ нахмурился.

— Дать-то нечего! проворчалъ онъ.

— Неужели у нихъ нѣтъ ничего?

— Было, да быльемъ поросло.

И потомъ вдругъ прибавилъ:

— Бога-то забудешь, такъ вѣдь толку мало… Всѣ какъ есть раззорились, избы продавать стали… Вотъ оно куда пошло! Богъ-атъ даромъ что высоко живетъ, да зато по облачкамъ по небеснымъ ходитъ и все на землю, на свое созданье смотритъ. Кого солнышкомъ пригрѣетъ, кого росой благодатной окропитъ, я на кого и молнію броситъ.

— Когда же свадьба?

— А вотъ съ хлѣбомъ уберемся и за свадьбу. Пріѣзжай-ка; ужь такъ и быть, по стаканчику выпьемъ тогда…

Услыхавъ про стаканчикъ, я вспомнилъ и Бобкова.

— А гдѣ пріятель-то твой? спросилъ я.

— Какой такой пріятель?

— Авдій Иванычъ?

— О! Авдотья-то Ивановна! вскрикнулъ Дронычъ, добродушно заливаясь смѣхомъ: — чего, братецъ! вѣдь увезли его отъ меня…

— Кто, становой?

— Нѣтъ, баринъ барыкинскій.

— Какъ такъ?

— Такъ и увезъ. Вѣдь онъ въ тотъ день, какъ ты здѣсь у меня-то былъ, пріѣзжалъ ко мнѣ.

— Знаю, онъ встрѣтился мнѣ; верхомъ ѣхалъ.

— Ну, вотъ. Пріѣхалъ и какъ только увидалъ Авдѣя Иваныча, такъ сейчасъ же и вцѣпился въ него. Вѣдь баринъ-то его прежде видѣлъ… помнишь, зеркало-то еще въ трактирѣ разбилъ! Ну, и вцѣпился. — «Нѣтъ, говоритъ, ты мнѣ его отдай, дѣдушка; я съ нимъ не разстанусь. Я, говоритъ, такихъ чудаковъ сроду еще не видывалъ. Отдай, говоритъ!» А а и радъ, признаться, потому надоѣлъ очень. — «Берите, говорю, съ руками, съ ногами отдаю». А на утро чуть свѣтъ, прислалъ за нимъ тарантасъ тройкой и лакея. Только мы его и видѣли!

— А баринъ-то, хорошій человѣкъ?

— Ужь такой-то, братецъ, хорошій, что я даже и не видалъ такихъ.

— Вотъ какъ!

— Молоденькій, совсѣмъ еще робенокъ. Онъ тутъ у меня цѣлый вечеръ пробылъ. Разсказывалъ, какъ въ Питерѣ, ни взморьѣ ѣздилъ тони покупать, рыбу со мной удить ходилъ, поужиналъ съ нами, Груню на своей лошади каталъ.

— Какъ такъ?

— Посадилъ на лошадь бокомъ, самъ сѣлъ сзади и давай ее катать, а потомъ Авдѣя Иваныча посадилъ, сказалъ что-то лошади (а лошадь-то у него ученая), та и давай носить его кругомъ площадки, то задомъ вскинетъ, то передомъ. Оретъ мой Авдѣй Иванычъ, а лошадь все носить его, все носить. Наконецъ, остановилась, стала на колѣнки, да какъ вдругъ задними-то ногами шибнеть! Авдѣй Иванычъ и брыкъ!.. Ужь такой-то баринъ веселый, да ласковый!

— А зачѣмъ онъ пріѣзжалъ къ тебѣ?

— За рыбой. Вчера отослалъ ему съ лакеемъ, нарочно лакея присылалъ…

Въ это самое время на площадкѣ показался Григорій, незамѣтно подкрался къ Дронычу и, ухвативъ его за плечи, крикнулъ:

— Здравствуй, дѣдушка!

Дронычъ вскочилъ даже.

— Фу! лѣшій бы тебя взялъ! Что ты, съ ума, что ли, сошелъ… Испугалъ индо..

Григорій захохоталъ.

— Вишь робкій какой! вскрикнулъ онъ.

— Откуда это тебя нелегкая принесла?

— Извѣстно откуда, изъ дому…

— Покосъ-атъ покончили?

— Покончили вчера…

— А Груня гдѣ?

— Нешто ее нѣтъ здѣсь? спросилъ, въ свою очередь, Григорій.

— Нѣтъ, не приходила… развѣ собиралась?

— Давнымъ-давно ушла; прежде меня.

— Сюда, ко мнѣ?

— Да, къ тебѣ…

— Стало, зашла куда-нибудь…

— Куда же ей заходить! Да ты, можетъ, шутишь, дѣдушка! вскрикнулъ Григорій, осматривая полянку.

— Зачѣмъ шутить!

— Куда же она дѣвалась? Прежде меня ушла, а нѣтъ!

— Сквозь землю провалилась! подшутилъ Дронычъ.,

Но Григорію, какъ видно, было не до шутокъ. Красивое лицо его поблѣднѣло, губы какъ-то перекосились, каріе большіе глаза загорѣлись какимъ-то нехорошимъ, сердитымъ огонькомъ. Онъ сѣлъ на завалинку, неподалеку отъ насъ и замолчалъ.

— Что, видно, не весело безъ невѣсты-то!..

Подошла къ Григорію Жучка, положила ему на колѣни мордочку, но онъ такъ толкнулъ ее ногой, что собака завизжала.

— У тебя, дѣдушка, былъ здѣсь кто-нибудь?

— Когда?

— Сегодня…

— Вотъ видишь, проговорилъ Дронычъ, указывая на меня: — пришелъ одинъ гость.

— Барыкинскій баринъ не былъ?

— Не былъ, а что?

— Да такъ, онъ у насъ сегодня по селу все раскатывалъ на дрожкахъ. Я и думалъ, что не у тебя ли онъ былъ.

Григорій опять замолчалъ. Я взглянулъ на него и снова нехорошій огонекъ блеснулъ въ его глазахъ. Сидѣлъ онъ насупившись, опустивъ голову, какъ будто что-то соображая, и изъподлобья посматривалъ на опушку лѣса, точно выглядывалъ кого-то и прислушивался. Но лѣсъ стоялъ неподвижно, тихо, тоже словно къ чему-то прислушиваясь…

Вдругъ Жучка вскочила, навострила уши, замахала хвостомъ и понеслась въ лѣсъ. Глядя на нее, вскочилъ и Григорій.

— Должно быть, Груня! чуть не вскрикнулъ онъ.

И дѣйствительно, немного погодя, въ кустахъ раздался визгъ Жучки, чьи-то торопливые шаги, а немного погодя, показалась Груня.

— Вотъ она, вотъ она, бѣглянка! кричалъ Дронычъ. — Сказывай, гдѣ пропадала!

— Здравствуй, дѣдушка! крикнула Груня.

— Мы ужь тутъ заждались тебя! Глазники всѣ проглядѣли…

Груня быстро взглянула на Григорія и сдвинула брови.

— Онъ небось? спросила она, кивнувъ на парня.

— Онъ.

— Ужь я по лицу вижу. Ну, да ладно, прибавила она: — мы тоже учить-то умѣемъ…

Григорій повеселѣлъ и расхохотался.

— Нечего хохотать-то! Я вѣдь насквозь вижу! Меня не проведешь! Хохочи не хохочи, а я вижу, все вижу…

— Ну! вскрикнулъ Дронычъ: — никакъ поссориться успѣли!..

— Нѣтъ, не поссорились еще, а безъ этого не обойдется…

И затѣмъ, вдругъ обернувшись къ Дронычу и подавая ему кузовокъ съ грибами, она проговорила:

— На-ка вотъ тебѣ грибковъ, дѣдушка. Сама набрала.

— Спасибо, внучка, спасибо…

— Такъ это ты грибы собирала? спросилъ Григорій и подошелъ къ Грунѣ.

— Ты лучше и не приставай ко мнѣ! крикнула она.

— Что же будетъ-то?

— А то, что я съ тобой говорить не хочу.

— Поди, и простить можно!

— Аль провинился? вскрикнулъ Дронычъ.

— Провинился.

— Такъ хорошенько его! Вишь у него волосы кудрявые какіе… Ты ему въ кудри-то и вцѣпись!

— Ну, вцѣпляйся! крикнулъ Григорій и, снявъ шапку, пригнулъ передъ Груней голову: — вцѣпляйся!

— Отстань!..

— Такъ не отстану же! кричалъ онъ. И вдругъ, кинувшись на Груню, обхватилъ ее мощными руками и принялся осыпать страстными поцѣлуями.

Груня принялась кричать, отбиваться, раза два ударила Григорія по спинѣ, силилась вырваться изъ объятій, но кончила тѣмъ, что расхохоталась, вырвалась и обругала Григорія «шутомъ!»

— Шутъ, право, шутъ! кричала она.

А Григорій стоялъ передъ нею, счастливый, довольный, съ улыбающимся лицомъ и глазъ не сводилъ съ ея разгорѣвшагося личика.

Возвращаясь домой, я опять увидалъ гусара. На этотъ разъ онъ ѣхалъ на бѣговыхъ дрожкахъ вмѣстѣ съ Филиппомъ Яковлевичемъ, по какому-то межнику, полемъ и видимо пробирался на большую дорогу.

VIII.

Гусаръ этотъ произвелъ, между тѣмъ, въ околодкѣ такой эффектъ, что всѣ только и говорили о немъ. Разсказы о его похожденіяхъ переходили изъ устъ въ уста и всѣхъ заинтересовали. Всему околодку было уже извѣстно, что гусаръ привелъ съ собою изъ Питера цѣлый табунъ кровныхъ лошадей, привезъ нѣсколько щегольскихъ экипажей, пропасть разной мебели. Что подвалъ его заставленъ винами, что поваръ у него французъ съ эспаньолкой и куритъ только сигары, что, наконецъ, денегъ у гусара такъ много, что онъ имъ цѣны не знаетъ. Говорили о какомъ-то аѳинскомъ вечерѣ въ садовой бесѣдкѣ, о томъ, какъ гусаръ, пріѣхавъ въ село Тарханы на ярмарку, скупилъ на цѣлый день балаганъ какого-то фокусника, пускалъ въ этотъ балаганъ даромъ бабъ и дѣвокъ (мужики въ балаганъ не допускались), угощалъ ихъ пряниками и орѣхами, поилъ пивомъ и, въ концѣ-концовъ, поколотилъ фокусника зато будто, что тотъ отказался проглотить какую-то шпагу. Говорили, что обиженный фокусникъ подалъ на гусара жалобу къ мировому, но, получивъ за «безчестіе» радужный билетъ, смирился и взялъ жалобу обратно. Песчанскія барышни, которыхъ въ селѣ этомъ насчитывалось болѣе двадцати, сходили по немъ съ ума и никакъ не могли простить ему, что онъ ни съ одной изъ нихъ не познакомился и ни у кого не былъ съ визитомъ. Думая встрѣтиться съ нимъ какъ-нибудь хоть въ церкви, онѣ раза два ѣздили къ обѣдни въ село Барыкино, но, увы! гусаръ въ церкви не былъ и поѣздка ихъ пропала даромъ. Одинъ изъ песчанскихъ помѣщиковъ, у котораго особенно много было дочерей, вздумалъ-было познакомиться съ нимъ, сдѣлалъ ему визитъ, но гусаръ, весьма вѣжливо принявъ гостя, даже пригласивъ его отобѣдать, визита такъ-таки и не отдалъ. Поступокъ этотъ возмутилъ барышенъ, тѣмъ не менѣе, чуть ли не каждый вечеръ онѣ зазывали къ себѣ мѣстныхъ кавалеровъ, устраивали вмѣстѣ съ ними кавалькады и непремѣнно направлялись въ село Барыкино. При видѣ ихъ, гусаръ выходилъ на крыльцо съ душистой регаліей въ зубахъ и сквозь монокль любовался амазонками. Однажды съ этой кавалькадой случилось небольшое происшествіе какъ разъ въ усадьбѣ гусара. У него по двору ходилъ волкъ на привязи. Одна изъ лошадей испугалась волка и понесла амазонку. Испуганная лошадь закусила удила и помчалась вихремъ, но въ мгновеніе ока гусаръ очутился впереди лошади, вцѣпился въ повода и сразу остановилъ ее. Но каковъ же былъ восторгъ амазонокъ, когда на другой же день, проѣзжая мимо усадьбы гусара, онѣ увидали волка повѣшеннымъ на деревѣ. Насколько барышни восторгались гусаромъ (нѣкоторыя прямо сознавались, что онѣ «обожаютъ» его), настолько кавалеры возненавидѣли его. Одинъ кавалеръ, а именно судебный слѣдователь, проживавшій въ селѣ Песчанкѣ, совсѣмъ-было добился руки одной барышни, за которой ухаживалъ ровно два года съ терпѣніемъ слѣдователя, какъ вдругъ пріѣхалъ гусаръ и все дѣло разстроилось. Барышня охладѣла къ слѣдователю и принялась «обожать» гусара.

Что касается до меня лично, то съ гусаромъ я встрѣчался чуть не каждый день. То мчался онъ куда-нибудь въ тарантасѣ на лихой тройкѣ съ бляхами и бубеньчиками, мчался что было мочи, съ шумомъ, съ громомъ, вздымая облака пыли; то ѣхалъ въ щегольскомъ шарабанѣ съ длиннымъ бичемъ въ рукахъ и съ грумомъ позади, то верхомъ, то на бѣговыхъ дрожкахъ. Встрѣчался съ нимъ на сельскихъ базарахъ, въ лавкахъ, въ полѣ, въ лѣсу. Эти-то постоянныя встрѣчи и послужили, вѣроятно, поводомъ нашему знакомству.

Гусаръ пріѣхалъ ко мнѣ.

Это былъ еще очень юный молодой человѣкъ. Въ средѣ юнкеровъ часто попадаются такіе. Съ чуть пробивавшимися темными усиками, свѣжимъ румянцемъ на щекахъ, онъ скорѣе походилъ на дѣвушку, нарядившуюся гусаромъ, чѣмъ на настоящаго гусара. Онъ даже говорилъ и глазами вскидывалъ какъ-то по-женски, словно кокетничалъ. Даже тонкія брови его и длинныя, пушистыя рѣсницы могли бы скорѣе составить красоту женщины, чѣмъ мужчины. Звали его Ардаліономъ Васильичемъ, а фамилія его была Лошкаревъ. Онъ только-что кончилъ курсъ въ какой-то военной школѣ, только-что произведенъ въ офицеры и прямо со школьной скамьи перескочилъ на коня. На службу поступилъ онъ ради только мундира; нашилъ ихъ нѣсколько и самыхъ дорогихъ, купилъ превосходнаго коня (коню этому завидовалъ весь полкъ), раза два выѣзжалъ на немъ ординарцемъ, взялъ первый призъ на скачкахъ и, совершенно довольный и счастливый, выхлопоталъ себѣ, по разстроенному здоровью, отпускъ и поѣхалъ на лѣто въ Барыкино. Я никогда еще не видалъ такихъ гусаровъ. Красивый, стройный, симпатичный и застѣнчивый, какъ институтка, онъ просто плѣнилъ меня. Вскочилъ у него угорекъ на лбу, увидалъ онъ его и сейчасъ же присыпалъ пудрой, но, немного погодя, пудру стеръ, залѣпилъ угорь крошечнымъ кусочкомъ англійскаго пластыря и все сокрушался: «Ужасно непріятно съ такой заплатой ходить!» Ардаліонъ Васильичъ очень порядочно игралъ на фортепіанахъ, но cornet à pistons любилъ больше фортепіанъ. Особенно эффектно и увлекательно выходилъ у него романсъ: «Ночи безумныя, ночи безсонныя» — такъ за сердце и схватитъ. Онъ бойко говорилъ по-французски, бѣгло читалъ по-англійски; но нѣмецкій языкъ не любилъ, потому что не любилъ нѣмцевъ. Словомъ, это былъ премилый молодой человѣкъ, съ добрымъ сердцемъ и безъ малѣйшей хитрости. (Въ послѣднее время такихъ юношей опытные господа дворяне принялись излавливать на должности предводителей).

Съ старикомъ отцомъ его я когда-то водилъ знакомство. Это былъ громадный и неуклюжій человѣкъ, точно медвѣдь на заднихъ лапахъ. Съ крупными чертами лица, съ большущими мохнатыми руками, такими же лапами (ногами нельзя было назвать такія лапы) и настолько большущей башкой, плотно сидѣвшей на плечахъ, что ни въ одномъ магазинѣ онъ не могъ подобрать по своей головѣ готовой шляпы. И шляпы и перчатки ему приходилось дѣлать на заказъ. Отворитъ, бывало, этотъ человѣкъ дверь и все дверное пространство заслонится его фигурой, словно онъ не входилъ, а протискивался въ дверь; и непремѣнно бывало зацѣпитъ цѣпочкой за дверную ручку. Какъ-то разъ случилось мнѣ видѣть готовившійся къ открытію монументъ, не на площади, для украшенія которой онъ предназначался, а въ мастерской, и помнится мнѣ, что какъ только взглянулъ я на эту громаду, такъ въ ту же секунду мнѣ представился Лошкаревъ; такая же голова, тѣ же губы какъ у сома, такія же руки и ноги, даже складки платья какъ у старика Лошкарева. Василій Петровичъ (такъ звали его) когда-то былъ откупщикомъ, нажилъ откупами большое состояніе, жилъ постоянно въ Т--ой губерніи, а по осенямъ пріѣзжалъ въ село Барыкино. Сюда приводилъ онъ громадную псовую охоту, сзывалъ къ себѣ охотниковъ со всей губерніи, поилъ, кормилъ ихъ, обыгрывалъ въ карты и охотился мѣсяца полтора. Нрава былъ Василій Петровичъ крутого, мужиковъ поролъ, отдавалъ ихъ въ солдаты (тогда называлось это: «подъ красную шапку»), водилъ къ себѣ бабъ и дѣвокъ и никакихъ законовъ и властей надъ собой не признавалъ. Съ уничтоженіемъ откуповъ и крѣпостного права Василій Петровичъ обозлился, купилъ себѣ въ Петербургѣ роскошный домъ (называлъ онъ его не домомъ, а палаццо), бросилъ деревню и переселился въ столицу. Съ тѣхъ поръ прекратились охоты, барыкинская усадьба опустѣла, развалилась, а хозяйство шло до того плохо, что имѣніе, кромѣ убытковъ, не приносило ничего.

Оказалось, что для исправленія этихъ-то безпорядковъ старикъ Лошкаревъ и командировалъ въ Барыкино своего сына.

Глядя на молодого Лошкарева, мнѣ какъ-то не вѣрилось, что этотъ стройный, средняго роста юноша могъ происходить отъ такого допотопнаго великана. Насколько тотъ былъ неуклюжъ и мѣшковатъ, на столько этотъ ловокъ и граціозенъ; насколько тотъ глядѣлъ медвѣдемъ, на столько этотъ былъ добродушенъ и любезенъ. Я, право, заглядѣлся на него.

— Не даромъ, замѣтилъ я: — вы всѣхъ нашихъ барышенъ съума свели.

Онъ даже вспыхнулъ, весь и до того сконфузился, что не зналъ куда глаза дѣвать.

Гусаръ пробылъ у меня не долго, но наговорилъ много. Говорилъ онъ какъ-то торопливо, слегка покачиваясь, часто смотрѣлъ на изящно вычищенные ногти, кокетливо пощипывая усики и не менѣе кокетливо опуская и вскидывая глазами. Онъ былъ большой охотникъ до лошадей, собакъ, а увидавъ на стѣнѣ коллекцію ружей и начавъ ее разсматривать, оказался знатокомъ и по этой части. Каждое ружье онъ прикладывалъ къ плечу, взводилъ курки, прицѣливался и дѣлалъ такую вѣрную оцѣнку, что я даже изумился его познаніямъ. Выйдя на балконъ онъ полюбовался видомъ, раскидывавшимися внизу подъ горой лугами, живописно извивавшейся рѣкой и пожалѣлъ, что его барыкинская усадьба не на горѣ, а въ лощинѣ. На мой вопросъ: чго подѣлываетъ Василій Петровичъ? онъ сообщилъ, что дѣлаетъ онъ немного, нигдѣ почти не бываетъ, кромѣ клуба, что за послѣднее время сильно постарѣлъ, сдѣлался совершенно сѣдымъ и страдаетъ подагрой. Затѣмъ онъ разсказалъ мнѣ нѣсколько смѣшныхъ анекдотовъ про отца, немного подшутилъ надъ нимъ, но кончилъ увѣреніемъ, что отца своего онъ очень любитъ, что старикъ этотъ, хотя и не безъ странностей, но тѣмъ не менѣе заслуживающій полнѣйшаго уваженія, умный, добрый, ласковый и ни въ чемъ ему не отказывающій.

Я не замѣтилъ какъ прошло время въ бесѣдѣ съ нимъ и на другой же день поѣхалъ отдать ему визитъ.

IX.

Барыкино было отъ меня верстахъ въ пяти не болѣе. Село это было куплено старикомъ Лошкаревымъ у какого-то промотавшагося, но родовитаго помѣщика, пустившаго по міру семью свою ради чести нѣсколько лѣтъ сряду предводительствовать дворянами уѣзда. Имѣніе было не особенно большое; оно заключалось тысячахъ въ пяти десятинъ земли, или, какъ говорилось прежде, изъ четырехъ сотъ съ чѣмъ-то душъ. Лошкаревъ покупалъ не землю, а души. Въ Барыкинѣ я бывалъ очень часто, тамъ были прелестныя мѣста для охоты и, кромѣ того, и самое село приходилось мнѣ по душѣ. Стариной вѣяло отъ него. Нравилась мнѣ и каменная желтая церковь, густо обсаженная акаціями, и старинная господская усадьба, и рѣка Песчанка, широкой лентой извивавшаяся по низменнымъ заливнымъ лугамъ, та самая Песчанка, которая потомъ протекала и мимо избушки Дроныча. Усадьба была въ особенности хороша: старая, заброшенная, съ большимъ липовымъ садомъ на самомъ берегу проточнаго пруда. И что это былъ за прудъ! Тихій, по берегамъ камышъ, колыхаемый серебристой, тонкою какъ слюда, струйкою воды; круглые листья водяныхъ лилій съ бѣлыми, словно восковыми цвѣтами; далѣе — плотина, а возлѣ плотины мельница съ воркующими голубями на крышѣ и жирными толстыми крысами, нахально перебегавшими подъ амбары. Черезъ каузъ перебросился трепещущій мостикъ, затрушенный навозцемъ, а возлѣ мостика непремѣнно баба, съ подоткнутымъ подоломъ, красными икрами, по колѣно въ водѣ, выбивающая валькомъ мокрыя, грязныя тряпки. Налетитъ на нее шумно стайка воробьевъ, испугается и шарахнется въ сторону. А вотъ и садъ. Старинный, темный, съ прямыми липовыми аллеями, съ полусгнившими бесѣдками, съ прудочками, наполненными бурой, слизистой водой. Темно, сыро. Мелкій подсѣдъ задорится въ тѣни деревъ и сушитъ стариковъ, за то какое вальдшнепамъ приволье! Здѣсь во время пролета, бываютъ такія высыпки, что мнѣ самому доводилось выпускать зарядовъ по семидесяти въ одно поле. На противуположномъ концѣ сада сѣрый деревянный домъ, обшитый тесомъ, на кирпичномъ фундаментѣ, съ мезониномъ, четырьмя колонами, балконами и заглохшими клумбами розановъ. Точеныя балясинки балконовъ подгнили и повыпали; оконныя стекла перебиты, съ заплатами, и подернулись какими-то радужными налетами; а розаны, когда-то знаменитые, проливавшіе потоки благоуханія и служившіе лучшимъ украшеніемъ дамскихъ туалетовъ, переродились въ простѣйшій и вульгарнѣйшій шиповникъ.

Неподалеку отъ дома и церковь (старинные дворяне любили щегольнуть религіозностью). Среди густыхъ акацій, наполненныхъ жужжаніемъ пчелъ, здѣсь и тамъ виднѣются затонувшія въ землю чугунныя надгробныя плиты. Бѣлоглазыя галки, царапая когтями по желѣзнымъ карнизамъ, и перелетая съ мѣста на мѣсто, рѣзкимъ крикомъ нарушаютъ царящую тишину. На одной плитѣ была слѣдующая надпись: «Здѣсь покоится прахъ моего крѣпостного человѣка Ксенофонта Куроѣдова. Спасибо, старикъ! миръ праху твоему! Будь также преданъ небесному владыкѣ, какъ преданъ былъ земному!» А затѣмъ пониже: — «Сія плита сооружена иждивеніемъ владѣльца, бригадира и разныхъ орденовъ кавалера Илларіона Володиміровича Калантарова въ прославленіе крѣпостного человѣка Ксенофонта, спасшаго маѣ жизнь при штурмѣ Праги въ 1794 году. Спи мирнымъ сномъ, старикъ!.. До радостнаго утра!»

Противъ задняго фасада дома — огромный дворъ, съ покосившимся колодцемъ, а кругомъ двора службы: флигеля, каретники, конюшни, ледники, вышки. Окна во флигеляхъ перебиты, заколочены досками; тесовыя крыши покрылись мохомъ; дворъ заросъ лопухами. Стаи голубей, хлопая крыльями, наполняютъ шумомъ воздухъ; но показался ястребъ и голуби разсыпались и попрятались по пустымъ чердакамъ и вышкамъ. Только одинъ флигель, въ которомъ помѣщался управляющій, торчалъ среди этой умершей усадьбы, словно живой человѣкъ среди жилища мертвыхъ.

Подъѣхавъ къ крыльцу, я встрѣтилъ вылетѣвшаго изъ дома Филиппа Яковлевича.

— Ахъ! вскрикнулъ онъ, разведя руками: — вотъ не ожидалъ-то! Милости просимъ, очень радъ васъ видѣть. Ну, что, какъ нашъ Дронычъ? Пожалуйте!

Филиппъ Яковлевичъ былъ гораздо бойчѣе своего барина.

— Здоровы ли, какъ поживаете? Осторожнѣе-съ! прибавилъ онъ, входя со мной на крыльцо и подхвативъ меня подъ локоть: — тутъ у насъ всѣ ступеньки ходенемъ ходятъ.

И даже удачно сравнилъ ступени съ фортепіанными клавишами.

Чтобы добраться до кабинета, въ которомъ поселился Ардаліонъ Васильичъ, намъ пришлось пройти нѣсколько пустыхъ громадныхъ комнатъ, съ перебитыми окнами. Въ одной изъ комнатъ, кажется въ залѣ, отъ вчерашняго дождя даже лужа стояла на полу. Въ гостинной, съ стеклянной дверью на балконъ, помѣщалась какая-то досчатая кровать, накрытая пестрымъ ситцевымъ одѣяломъ и тутъ же, на полу, двое портныхъ въ грязныхъ рубахахъ, сшивали какія-то разноцвѣтныя ситцевыя полосы.

— Это что такое? спросилъ я.

— Флаги готовимъ-съ, поспѣшилъ отвѣтить Филиппъ Яковлевичъ. — Сегодня мы изъ Питера гостей къ себѣ ждемъ, такъ вотъ баринъ надѣлали лодокъ и теперича желаютъ эти самыя лодки флагами и разноцвѣтными фонариками убрать-съ.

Ардаліонъ Васильичъ лежалъ на кушеткѣ въ шолковомъ щегольскомъ халатѣ и читалъ романъ. Увидавъ меня, онъ швырнулъ книгу на полъ, вскочилъ съ кушетки и принялся извиняться.

— Виноватъ, виноватъ… какъ я радъ!.. говорилъ онъ, краснѣя. — И вамъ это не совѣстно, не грѣхъ…

— Что такое?

— Считаться со мною церемонными визитами. Прошу покорно садиться, а меня вы извините… я въ такомъ костюмѣ… Но я сію же минуту.

И, усадивъ меня въ покойное кресло, онъ предложилъ мнѣ превосходную регалію, и еще разъ извинившись, что оставляетъ меня на нѣсколько секундъ одного, скрылся въ сосѣднюю комнату.

Насколько комнаты, которыми пришлось мнѣ пройти, были грязны и мрачны, настолько кабинетъ Ардаліона Васильича отличался роскошью и комфортомъ. Это была большая угловая комната съ тремя окнами, выходившими въ садъ (прелестный кустъ черемухи росъ передъ однимъ окномъ) и съ двумя обращенными къ церкви. Тутъ, въ этой комнатѣ, былъ и огромный письменный столъ, уставленный изящными письменными принадлежностями, и мягкая мебель и картины, и ковры, и шкафы съ книгами, и коллекція ружей. Углы комнатъ были уставлены декоративными растеніями; противъ одного окна, средняго, выходящаго въ садъ, помѣщался акварій съ золотыми рыбками и тритонами, убранный водяными растеніями, папортниками, раковинами, съ таинственными гротами и тихо-журчавшимъ фонтанчикомъ, а возлѣ акваріума, подъ тѣнью громадной латаніи, два кресла и столъ, заваленный журналами и газетами; между газетъ я замѣтилъ «Фигаро». Тутъ же не подалеку піанино, раскрытое и съ какимъ-то романсомъ на пюпитрѣ. Нѣсколько изящныхъ полочекъ съ фотографіями, двѣ три китайскія вазы съ букетами, мягкій турецкій диванъ и бронзовые часы на каминѣ довершали убранство. Массивныя драпировки оконъ и спущенныя маркизы сообщали комнатѣ какой-то таинственный полумракъ.

Вошелъ Ардаліонъ Васильичъ (онъ былъ уже въ свѣтломъ шолковомъ пиджакѣ и дышалъ свѣжестью и здоровьемъ), усѣлся рядомъ со мной и мы начали бесѣдовать.

— Ну что, какъ живется вамъ въ деревнѣ? спросилъ я.

Ардаліонъ Васильичъ сдѣлалъ недовольную гр маску, точь въ точь такую, какую дѣлаютъ обыкновенно хорошенькія избалованныя женщины, и проговорилъ со вздохомъ.

— Скучища!

— А хозяйство?

— Хорошо еще, что хозяйство, что дѣла много, работы. А та будь этого, я бы умеръ съ тоски…

— А какъ идетъ ваша ревизія?

— Ахъ, и не спрашивайте!

— Что же, плохо?

— Ревизія-то собственно идетъ успѣшно, но результаты плачевные. Ужасно! невѣроятно! Нерадѣніе, халатное отношеніе къ дѣлу… все бы это ничего еще. Я простилъ бы. Но вѣдь здѣсь все время шло расхищеніе! Вы видѣли домъ, видѣли мельницу — вѣдь вы мимо ея проѣзжали — вѣроятно, видѣли и садъ. Но, еслибы вы заглянули въ поля, въ лѣса, то ужаснулись бы! Контора… Это только одна мечта, потому что въ конторѣ этой нѣтъ ни книгъ конторскихъ, ни отчетовъ, ни инвентарей, а только какіе-то клочки бумаги, какіе-то кусочки, по которымъ добраться до сути дѣла, конечно, нѣтъ никакой возможности! Управляющаго нѣмца я смѣнилъ. Право, эти нѣмцы просто дурачатъ насъ, я ихъ терпѣть не могу, и взялъ на время простого русскаго мужичка. Онъ не агрономъ, ходитъ въ полушубкѣ даже въ лѣтніе жары, грязный, косматый… Чешетъ постоянно въ затылкѣ, говоритъ «надысь», траву въ лугахъ называетъ «ѣдовитой», потому что ее охотно ѣстъ скотина… Но пока я все-таки имъ доволенъ. По крайней мѣрѣ, торчитъ вездѣ. Но мнѣ хотѣлось бы имѣть управляющаго, знаете, съ научнымъ образованіемъ, спеціалиста. Я уже писалъ отцу въ Петербургъ и онъ тамъ хлопочетъ. Откровенно вамъ сказать, у меня душа болитъ, глядя на наши деревни. Я не говорю про свою… эта ужь какая-то особенно несчастная! а вообще, про всѣ. Развѣ это то, что видимъ мы въ западной Европѣ? Вѣдь у насъ, смѣшно сказать, нѣтъ ничего! Ни лошадей порядочныхъ, ни орудій земледѣльческихъ, даже жилищъ нѣтъ. А школы! а больницы! Вѣдь мы, помѣщики, должны служить примѣромъ, не такъ ли? Оригиналомъ, съ котораго мужикъ имѣлъ бы возможность списывать копіи, а позвольте васъ спросить: какой представляемъ мы оригиналъ? Ради какихъ-нибудь эполетъ, мишуры, золотыхъ шнуровъ мы бросаемъ наши имѣнія, разстраиваемъ ихъ и доводимъ до того, что у насъ ихъ продаютъ съ молотка. Мы пріѣзжаемъ въ деревню подышать чистымъ воздухомъ, а у насъ даже и его нѣтъ… А почему? потому что сады наши запущены, въ прудахъ, вмѣсто воды, какая-то ботвинья, а наши развалившіяся усадьбы чуть не по самыя крыши завалены навозомъ. Гдѣ же мужику искать примѣра? Понятно, негдѣ. И вотъ, мужикъ идетъ въ кабакъ…

Все это онъ проговорилъ безостановочно, съ увлеченіемъ, торопливо, такъ же, какъ барышни передаютъ свои бальныя впечатлѣнія, нервно сопровождая рѣчь поясняющими жестами; и кончилъ тѣмъ, что самъ же сталъ подшучивать надъ комичностью своего положенія.

Вошелъ Филиппъ Яковлевичъ и принесъ на большомъ серебряномъ подносѣ завтракъ, состоявшій изъ сыра, страсбургскаго пирога, сливочнаго масла и яицъ.

— Ставь, ставь сюда! крикнулъ Ардаліонъ Васильичъ и указалъ на небольшой столикъ. — Не хотите ли водки, закусить чего-нибудь?

И Ардаліонъ Васильичъ налилъ мнѣ рюмку водки.

— Пожалуйста! проговорилъ онъ.

— А вы что-жь? замѣтилъ я.

— Я водки не пью.

— Какъ! Гусаръ и не пьетъ водки!

Ардаліонъ Васильичъ даже застыдился.

— Сколько разъ пробовалъ, проговорилъ онъ: — товарищи насильно даже въ ротъ вливали, но никакъ не могу привыкнуть. Вотъ шампанское я очень люблю.

И, повернувшись на каблукѣ, прибавилъ:

— Филь! (такъ называлъ онъ Филиппа Яковлевича) чтобы намъ къ обѣду шампанское было, англійскаго погреба, слышишь?

— Слушаю-съ.

— Я надѣюсь, что вы не откажете мнѣ въ удовольствіи пообѣдать вмѣстѣ? обратился онъ ко мнѣ.

— А если откажу? спросилъ я.

— Тогда я не пущу васъ.

Но тутъ же, подумавъ, добавилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, я этого не сдѣлаю. Я лучше упрошу васъ; вы не захотите меня огорчить отказомъ.

«Почему же онъ думалъ, что я не огорчу его отказомъ?» мелькнуло у меня въ головѣ и я собрался было отказать, но, взглянувъ на его юное, симпатичное личико, остался.

— Ну, вотъ и отлично, очень радъ! А пока до обѣда прошу закусить… А послѣ завтрака мы пойдемъ въ садъ и я вамъ одно чудо покажу…

— Какое это?

— Одного замѣчательнаго субъекта…

— Ужь не Авдія ли Иваныча? спросилъ я, вспомнивъ, что Ардаліонъ Васильичъ увезъ его къ себѣ въ Барыкино.

— Именно его… Онъ у меня тамъ, въ бесѣдкѣ живетъ.

X.

Послѣ завтрака мы отправились въ садъ. (Ардаліонъ Васильичъ надѣлъ не форменную фуражку, а соломенную шляпу съ большими полями). Немного погодя, мы подходили къ небольшой бесѣдкѣ. Ардаліонъ Васильичъ вынулъ ключъ изъ кармана, отперъ дверь и намъ представилась слѣдующая картина. Въ круглой бесѣдкѣ, стѣны которой были покрыты облупившимися фресками, изображавшими какихъ-то полногрудыхъ миѳологическихъ богинь, и готическія окна которой сильно затѣнялись кустами сирени, на мягкомъ турецкомъ диванѣ, растянувшись вр весь ростъ, спалъ Авдій Иванычъ. Подъ головой у него была сафьянная подушка, а вмѣсто форменнаго сюртука, въ которомъ мы его видѣли, дворянскій мундиръ съ высокимъ, до ушей, краснымъ воротникомъ съ золотою вышивкой и съ продранными локтями. (На дворянскихъ выборахъ часто встрѣчаются такіе мундиры). Руки были сложены на груди, сѣдые волосы растрепаны, ротъ полуоткрытъ, глаза покрыты посинѣвшими вѣками. Я пришелъ въ ужасъ, взглянувъ на него: точно покойникъ передо мною лежалъ! Недоставало только покрова да свѣчей. Ардаліонъ Васильичъ стоялъ, между тѣмъ, посрединѣ бесѣдки и, глядя на спавшаго, хохоталъ какъ ребенокъ.

— Каковъ? спросилъ онъ.

— Зачѣмъ вы на него мундиръ надѣли?

— Это не я, не я! поспѣшилъ оправдаться Ардаліонъ Васильичъ. — Онъ самъ, право, самъ… Какъ-то онъ убѣжалъ у меня, пропадалъ цѣлый день, а въ одинъ прекрасный вечеръ возвратился ко мнѣ въ этой формѣ. Надо полагать, что сюртукъ онъ пропилъ или заложилъ и кто-нибудь насмѣхъ нарядилъ его въ этотъ мундиръ. Вы видите, мундиръ никуда не годный, разорванный, безъ пуговицъ. Я полагаю, что насмѣхъ. Теперь я его вытрезвляю, не даю водки и запираю на ключъ, чтобы не бѣгалъ. Да вотъ бѣда; представьте себѣ, даже съ воды пьянѣетъ…

— Неужели?

— Право. Вчера, кажется, онъ у меня все водки просилъ, а и далъ ему рюмку воды… и что же? безъ заднихъ ногъ! Вотъ какъ наспиртовался!

И Ардаліонъ Васильичъ принялся будить Бобкова.

— Авдотья Ивановна, Авдотья Ивановна! кричалъ онъ, расталкивая спавшаго: — Авдотья Ивановна, вставайте!

Минутъ десять промучался съ нимъ Ардаліонъ Васильичъ, наконецъ, Бобковъ потянулся, открылъ мутные глаза и сѣлъ на диванъ. Можно было догадаться, что онъ ничего не сознавалъ и ничего не видѣлъ. Онъ сидѣлъ, тяжело опустивъ голову и какъ-то изъ-подлобья и безсмысленно поводилъ на насъ глазами.

— Дронычъ! Прокопій Дронычъ! крикнулъ онъ, наконецъ, тяжело вдохнувъ въ себя струю воздуха, пахнувшую въ дверь. — Про-о-копій!.. дай рюмочку!..

— Нѣтъ, ужь этого не будетъ!.. проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ.

— Цыцъ! Какъ ты смѣешь мнѣ это говорить!

— Такъ и говорю. Водки не дамъ, а зельтерскую воду тяни сколько угодно.

— Кто ты? и кто я? Мужикъ и чиновникъ.

— Онъ воображаетъ, что онъ у Дроныча! замѣтилъ Ардаліонъ Васильичъ.

Но Бобковъ перебилъ его и, взглянувъ въ пустой уголъ, вдругъ заоралъ благимъ матомъ:

— Грунюшка! дорогая моя! ласковая, добрая ты моя! дай страдальцу рюмочку…

И онъ даже простеръ руки, какъ бы моля о пощадѣ.

— Нѣтъ, проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ: — теперь онъ не занимателенъ… Пойдемте лучше обѣдать.

И, снова заперевъ бесѣдку на ключъ, мы отправились къ дому.

— Въ самомъ дѣлѣ, вы бы его зельтерской водой попоили, замѣтилъ я.

— Сейчасъ же прикажу.

И, войдя въ домъ, онъ похлопалъ въ ладоши и крикнулъ:

— Филь! (Точно «пиль!» выходило у него это слово).

Явился Филиппъ Яковлевичъ.

— Слушай-ка, Филь… Достань изъ подвала нѣсколько бутылокъ зельтерской воды и скажи наѣзднику Якову, чтобы онъ отправился въ бесѣдку и отпаивалъ бы этой водой Авдотью Ивановну… Понимаешь?

И, передавъ ключъ отъ бесѣдки, Ардаліонъ Васильичъ пригласилъ меня въ столовую, помѣщавшуюся въ комнатѣ, рядомъ съ кабинетомъ.

XI.

Столъ былъ накрытъ. Но каково было мое изумленіе, когда я увидалъ столовую, буквально заставленную желѣзными кроватями. Цѣлыхъ десять кроватей, совсѣмъ приготовленныхъ и накрытыхъ одѣялами, стояло вдоль стѣнъ и возлѣ каждой кровати по столику, по коврику и даже по свѣчкѣ на каждомъ столикѣ.

— Что это? спросилъ я: — больница?

Ардаліонъ Васильичъ расхохотался.

— Нѣтъ, проговорилъ онъ: — больница — это въ будущемъ, когда я осмотрюсь и приведу въ порядокъ имѣніе, а пока это просто офицерская казарма. Сегодня вечеромъ я жду къ себѣ изъ Питера товарищей, гусаровъ. Они ко мнѣ гостить ѣдутъ. Цѣлыхъ десять человѣкъ! Такъ вотъ кровати эти для нихъ… Размѣстить ихъ по отдѣльнымъ комнатамъ я, къ сожалѣнію, не могу, такъ вотъ и придумалъ устроить имъ казарму.

Послѣ обѣда, гастрономическаго и съ тонкими винами, мы снова перебрались въ кабинетъ и усѣлись возлѣ раствореннаго окна, выходившаго въ садъ. Оттуда такъ и вѣяло прохладой. Возлѣ моего кресла стоялъ столъ, тотъ самый, который былъ заваленъ газетами и журналами. Пахнулъ какъ-то изъ окна вѣтерокъ, сдулъ одну газету на полъ и моимъ глазамъ представился акварельный рисунокъ, изображавшій крестьянскую дѣвушку, отдыхавшую въ лѣсу. Дѣвушка лежала на спинѣ, съ закинутыми подъ голову руками, съ обнажившимся плечомъ и словно млѣла подъ обаяніемъ тепла и лѣса. Сквозь зеленую, какъ бы трепещущую листву падалъ лучъ солнца и ярко освѣщалъ кустъ орѣшника и сѣдой, какъ пухъ страусовыхъ перьевъ, папоротникъ. Фигура дѣвушки такъ рельефно выдавалась изъ этого яркаго солнечнаго фона, что казалась положительно внѣ картины, не на бумагѣ, а какъ-то отдѣльно. Опрокинутый кузовокъ съ разсыпавшимися грибками, лежалъ возлѣ нея, и грибы эти такъ были натуральны, что хотѣлось смахнуть даже чуть-чуть покрывавшую ихъ пыль.

— Этюдъ съ натуры, проговорилъ Ардаліонъ Васильичъ, замѣтивъ, что я разсматриваю рисунокъ.

— Вашей работы?

— Да, это я рисовалъ.

— Можно посмотрѣть?

— О, конечно! Только вѣдь я плохой рисовальщикъ…

Я взялъ рисунокъ и сейчасъ же въ отдыхавшей дѣвушкѣ узналъ красавицу Груню. Это былъ ея портретъ. Это лежала она, именно она, разметавшись, усталая, жадно вдыхавшая полуоткрытымъ ртомъ прохладу лѣса. Она словно грезамъ предавалась, и чтобы отстранить все, могущее разсѣять эти грезы, можетъ быть, милыя, полузакрыла глаза. Даже опрокинутый кузовокъ съ разсыпавшимися грибами какъ будто говорилъ, что красавицѣ не до кузовка и не до грибовъ.

Засмотрѣлся я на этотъ рисунокъ.

— Прелестно! проговорилъ я: — это портретъ?

— Да, отвѣчалъ Ардаліонъ Васильичъ и весь вспыхнулъ.

— Это вѣдь Груня, внучка Дроныча?

— Да, это она… Не правда ли, какай она красивая?

— Она красавица…

— Боже мой! продолжалъ, между тѣмъ, Ардаліонъ Васильичъ, не слушая меня. — Еслибы можно было одѣть ее въ костюмъ итальянки… или одалиски!

— Почему же нельзя? спросилъ я.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ. Она никогда не согласится… Она такая упорная, такая несговорчивая!

И онъ опять весь вспыхнулъ, даже уши покраснѣли.

Немного погодя, я сталъ собираться домой. Ардаліонъ Васильичъ пошелъ провожать меня. Возлѣ каретнаго сарая стояли двѣ коляски; нѣсколько кучеровъ въ красныхъ рубахахъ суетились, закладывая лошадей.

— На желѣзную дорогу, замѣтилъ Ардаліонъ Васильичъ.

— За товарищами? спросилъ я.

— Да.

Наконецъ, подали и мнѣ тарантасъ. Я хотѣлъ уже садиться, какъ вдругъ мы увидали выбѣгавшаго изъ садовой калитки Филиппа Яковлевича.

— Баринъ! кричалъ онъ: — вѣдь Авдотья-то Ивановна убѣжала!

— Какъ такъ? куда?

— Неизвѣстно! Его тамъ въ бесѣдкѣ нѣтъ…

— Да вѣдь я же заперъ его на ключъ!

— А онъ въ окно вылѣзъ! Высадилъ раму и поминай какъ звали! Яковъ понесъ было зельтерскую воду, отперъ дверь-то, а ужь его и слѣдъ простылъ!

— Надо поскорѣе на село бѣжать, въ кабакъ. Онъ непремѣнно въ кабакѣ. Пошли-ка поскорѣе, а лучше всего самъ сбѣгай.

Филиппъ Яковличъ бросился на село, а а, еще разъ пожавъ Ардаліону Васильичу руку, сѣлъ въ тарантасъ и поѣхалъ домой.

Миновавъ шажкомъ садъ и мельницу и выбравшись въ поле, мы пустили тройку крупной рысью. Отъѣхавъ съ версту, кучеръ обернулся ко мнѣ.

— Однако, проговорилъ онъ: — баринъ-то сильно пріударилъ за Дронычевой внучкой!

— Ты почему знаешь?

— Кучера болтали. Лакей-то, Филиппъ Яковличъ, вишь каждый день шатается туда, за барина, значитъ, хлопочетъ…

— Вздоръ какой!

— Болтаютъ, а можетъ и вздоръ! Вишь въ Питеръ приглашалъ… двѣсти рублей въ мѣсяцъ предлагалъ…

— Ну?

— Вѣрно говорю.

— И что же?

— Ну… не соглашается вишь!

Минутъ черезъ пятнадцать мы были уже дома.

Но каково же было мое изумленіе, когда, выйдя на крыльцо, я увидалъ Авдія Иваныча прилѣпившагося позади тарантаса. Бѣглецъ сидѣлъ скукожившись, пригнувъ голову, притаившись какъ мальчишка, даже защуривъ глаза и судорожно обѣими руками вцѣпившись за дрожины. Онъ былъ безъ шапки, весь въ пыли и въ дворянскомъ мундирѣ.

Я приказалъ его обмыть, далъ ему парусинное пальто и въ тотъ же день препроводилъ къ Дронычу въ лѣсъ.

XII.

Былъ какой-то праздничный день, когда я, недѣли двѣ спустя послѣ описаннаго, снова отправился къ Дронычу. Праздничный день я выбралъ именно потому, что Груня преимущественно по праздничнымъ днямъ навѣщала дѣда; мнѣ хотѣлось повидать ее. Ардаліона Васильича за эти дни я не встрѣчалъ, но слышалъ, что гусары дѣйствительно пріѣхали къ нему въ назначенный день, что вмѣстѣ съ ними онъ былъ въ селѣ Песчанкѣ, обходилъ всѣ лавки и произвелъ въ селѣ такой эффектъ, что народъ ходилъ за нимъ цѣлыми толпами. Говорили, что каждый вечеръ Ардаліонъ Васильичъ устраиваетъ для своихъ гостей фейерверки, освѣщаетъ садъ бенгальскими огнями и даже выписалъ изъ города оркестръ жидовъ. Дѣйствительно, разъ какъ-то, выйдя на балконъ вечеромъ, я увидалъ лопнувшую на темномъ небѣ ракету, но только одну эту ракету и видѣлъ. Песчанскія барышни выходили изъ себя; онѣ чуть не каждый день устраивали кавалькады, летали по всѣмъ направленіямъ, но только всего одинъ разъ встрѣтили гусаровъ. Завидѣвъ ихъ, барышни пришли въ восторгъ (онѣ такъ и думали, что гусары непремѣнно присоединятся къ нимъ), но гусары сдѣлали подъ козырекъ и крупной рысью, словно на разводѣ, промчались мимо.

Было часовъ шесть вечера, когда я подходилъ къ избѣ Дроныча. Груня была тамъ; она сидѣла на заваленкѣ и что-то шила.

— Здравствуй, Груня! крикнулъ я.

Она даже вздрогнула и испуганно посмотрѣла на меня черными глазами.

— Что, или не узнала?

— Узнать-то узнала; только напугалъ ты меня очень.

— Неужели ты такая пугливая!

— Задумалась я — вотъ и испугалась.

— О чемъ же это ты думала?

— Мало ли о чемъ…

— А дѣдъ дома?

— Дома. Только сейчасъ онъ рыбу удитъ… тутъ недалечко, съ пріятелемъ со своимъ.

— Съ какимъ это?

— Точно не знаешь! Одинъ у него пріятель-то… Окромѣ нѣтъ никого…

— Авдотья Ивановна, что-ли?

— Извѣстно.

— Неужто онъ здѣсь еще?

— Здѣсь.

— И все пьетъ?

— Выпилъ бы, да дѣдушка не даетъ. Только три рюмочки въ день позволяетъ; утромъ одну, въ полдень, да вечеромъ.

— И онъ слушается?

— Еще бы! Дѣдушка шутить не любитъ.

Я разсказалъ Грунѣ, какъ Авдій Иванычъ доѣхалъ со мной изъ Барыкина.

— Слышала я это, проговорила она весело: — ужь мы съ дѣдушкой не мало смѣялись.

— Кто-же тебѣ разсказалъ?

— Да самъ Авдій Иванычъ.

— Будто онъ помнитъ?

— Еще бы! Онъ все помнитъ. Какъ ты съ Ардальономъ Ваенличемъ въ бесѣдку приходилъ, какой-то водой поить собирались… все, все какъ есть помнитъ. «Я, говоритъ, нарочно пьянымъ притворился; больно ужь мнѣ надоѣло въ будкѣ сидѣть. Водки, говоритъ, давать перестали, тоска взяла! а когда я, говоритъ, увидалъ барина (это тебя то есть! вставила Груня) мнѣ и пришло въ голову бѣжать. Такъ я и сдѣлалъ. Высадилъ, говоритъ, раму и возлѣ садоваго плетня въ лопухахъ спрятался и сталъ поджидать, когда баринъ домой поѣдетъ. Долго, говоритъ, сидѣлъ, соскучился даже; наконецъ, вижу ѣдетъ, подъ горку шажкомъ спускается. Ладно! думаю; далъ тарантасу поровняться, выпрыгнулъ изъ лопуховъ, да и вскочилъ на задокъ…»

И Груня залилась веселымъ смѣхомъ; лицо ея разгорѣлось, глаза заискрились. Я даже залюбовался на нее.

— Экая ты красивая! вскрикнулъ я.

— Вотъ тѣ на! перебила она: — я про Авдотью Ивановну разсказываю, а онъ вонъ куда повернулъ!

— Пѣсенка одна есть, «Тройкой» называется… Такъ вотъ въ этой пѣсенкѣ про такую-же красавицу говорится. Знаешь ты эту пѣсенку?

— «Вотъ мчится тройка удалая», что-ли? спросила она.

— Нѣтъ, другая.

— Ну, другой не знаю.

Я прочелъ ей некрасовскую тройку.

Груня слушала, слушала и, когда я кончилъ, вздохнула.

— Хорошо! проговорила она: — ты выучи меня.

— Изволь.

— Только… Что это значитъ «корнетъ»?

Я объяснилъ.

— Та-жъ! протянула она въ раздумьѣ.

— Кажется, я на тебя тоску нагналъ? спросилъ я.

Груня продолжала молчать.

— А знаешь-ли, Груня, проговорилъ я, взявъ ее за руку: — недавно я твой портретъ видѣлъ.

Она вздрогнула, словно пчела ужалила ее.

— Гдѣ? спросила она.

— У барыкинскаго барина.

Груна засмѣялась и закрыла лицо руками. Раздумье какъ крыломъ смахнуло.

— И чудакъ только! вскрикнула она.

— Кто?

— Самый этотъ Ардальонъ Васильичъ.

— Чѣмъ-же онъ чудакъ?

— Да какъ-же! Пришелъ сюда какъ-то… и я была здѣсь. Сталъ съ дѣдушкой про своего управляющаго говорить; какъ онъ, значитъ, обкрадываетъ его; какъ весь лѣсъ вырубилъ; какъ домъ сгноилъ. Много, много говорилъ, я ужь половину и перезабыла! — «Не знаю, говорить, что мнѣ и дѣлать! Самъ въ хозяйствѣ ничего не смыслю; не умѣю ржи отъ овса отличить, только, говоритъ, гречку одну запримѣтилъ, а вѣрнаго человѣка подыскать не могу.» Я тутъ же рядомъ съ нимъ сидѣла и смѣхъ меня разбиралъ, что человѣкъ разнымъ наукамъ обучался, а ржи отъ овса отличить не умѣетъ! Терпѣла, терпѣла, да какъ фыркну! А Ардальонъ Васильичъ и спрашиваетъ: — «Ты, говоритъ, что-же смѣешься, Груня?» — А я и говорю: — «Возьмите меня въ управляющіе; я умѣю рожь отъ овса отличить! Не спутаю!»

— Что-же онъ?

— «Нѣтъ, говоритъ, Груня, тебя мнѣ не надо, а вотъ, говоритъ, дѣдушку твоего я съ удовольствіемъ бы взялъ, и жалованье большое далъ-бы! И жилъ бы, говоритъ, твой дѣдушка не въ лѣсу, не въ землянкѣ, а въ хорошемъ флигелѣ на моей усадьбѣ, въ холѣ, въ теплѣ; и распоряжался-бы имѣніемъ моимъ, какъ своимъ собственнымъ. Вотъ, говоритъ, про дѣдушку про твоего я много слышалъ хорошаго. Слышалъ, что у него и собственное свое большое хозяйство было, и что дѣло хозяйское онъ знаетъ до тонкости. Вотъ его-бы взялъ, говоритъ!»

— Что-же дѣдушка?

— Извѣстно что! не пошелъ… «Мнѣ, говоритъ, въ лѣсу спокойнѣе!»

— А можно тебѣ еще одинъ вопросъ сдѣлать?

— Ну, спрашивай.

— Скажешь правду?

— Извѣстно, скажу.

— Въ Питеръ звалъ онъ тебя?

Багровый румянецъ вспыхнулъ на лицѣ Груни.

— Тебѣ кто говорилъ про это?

— Люди говорили.

— А не онъ самъ?

— Нѣтъ, не онъ.

— То-то! А ужь я думала, онъ.

— Что-же, правда?

— Правда. Только про это дѣло говорилъ мнѣ не самъ онъ, а лакей его.

— Что-же ты?

— Обругала я его, вотъ и все. А потомъ и барину досталось.

— Какъ такъ?

— Очень просто! Пріѣхалъ онъ какъ-то опосля сюда, и я была здѣсь. При дѣдушкѣ говорить мнѣ про это дѣло не хотѣлось; вотъ я и пошла съ нимъ въ лѣсъ, какъ-будто за грибами. Завела его въ лѣсъ-то и говорю: — «Послушай-ка, баринъ! Ты съ чего это взялъ ко мнѣ своего лакея подсылать?» Онъ даже загорѣлся весь, застыдился, слезы на глазахъ навернулись… «Прости, говоритъ, меня; полюбилась ты мнѣ очень! съума, говоритъ, схожу по тебѣ!» — «А коли, говорю, любили меня, впередъ такъ не дѣлай. Ты знаешь, говорю, что хоша я и крестьянка, а въ полюбовницы никогда ни къ кому не пойду!» Хотѣла я его тутъ разжечь хорошенько, да жалко стало! Ужь очень онъ смирный, тихій, да добрый такой… Словно дѣвушка красная!

— Ну, а когда же онъ съ тебя портретъ-то рисовалъ? спросилъ я.

— Тоже приходилъ какъ-то… ужь я забыла когда.

И, немного помолчавъ и подумавъ, она проговорила:

— Да нешто это патретъ?!

— Что же?

— Извѣстно такъ, картинка. Кабы эта картинка походила на меня, такъ я бы красавица была…

— Нѣтъ, Груня, это ты.

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Развѣ ты никогда въ зеркало не смотрѣлась?

— Нѣтъ, нѣтъ, продолжала она отрекаться: — я не такая… Тамъ красавица, какихъ и на свѣтѣ нѣтъ.

— А вотъ я какъ только взглянулъ на картинку, такъ сейчасъ же узналъ тебя. — «Это Груня!» говорю.

— Что же онъ-то?

— Вспыхнулъ весь, покраснѣлъ…

Вспыхнула и Груня, и глаза у нея словно угольки загорѣлись.

— Будетъ тебѣ смѣяться-то! проговорила она, стыдливо закрывъ лицо фартукомъ: — у меня и бусъ-то такихъ нѣтъ, и платочка на головѣ не было.

— А кузовокъ съ грибами былъ?

— Ну, кузовокъ точно что былъ, проговорила она, быстро откинувъ фартукъ и скрестивъ на колѣнахъ руки: — что было, то было. Онъ даже самъ и грибочки разсыпалъ, самъ и уложить меня. Только ты не подумай… нѣтъ, нѣтъ! Тутъ и дѣдушка въ тѣ поры былъ; все еще приставалъ, чтобы и его со мной рядомъ посадилъ…

— Почему же онъ не посадилъ его?

— «Нѣтъ, говоритъ, не надо. Я, говоритъ, дѣдушка, послѣ тебя срисую, надъ рѣкой, съ удочками, рядомъ съ Авдотьей Ивановной. Ты, говорить, будешь удочкой рыбу удить, а онъ носомъ…»

— Ну, а мнѣ показалось, что портретъ былъ срисованъ въ другое время…

— Когда же?

— А помнишь, какъ-то ты запоздала сюда… пришла съ кузовкомъ, да съ грибочками… Еще Григорій разсердился тогда на тебя. Вотъ когда я думалъ…

— О! помню, помню!

И, замахавъ руками, она добавила:

— Нѣтъ, нѣтъ! онъ здѣсь, на полянкѣ писалъ, вонъ возлѣ того куста… И Груня указала кустъ.

— А все-таки въ тотъ вечеръ-то, когда ты запоздала-то, вѣдь ты видѣлась съ нимъ?

— Съ кѣмъ?

— Съ Арадальономъ Васильичемъ?

Груня опять вспыхнула.

— Ты почемъ знаешь?

— А потому, что я видѣлъ его. Онъ на дрожкахъ съ лакеемъ ѣхалъ.

— Да. Я сюда шла, а онъ встрѣтился и остановилъ меня.

Груня задумалась, но, немного погодя, вдругъ обернулась ко мнѣ и, какъ бы вспомнивъ что-то, спросила:

— Ты когда же меня той пѣсенкѣ-то научишь?

— А вотъ, приду когда-нибудь на цѣлый день и научу.

— Ты поскорѣй.

И, сдвинувъ брови, она прибавила:

— Какъ, бишь, въ концѣ-то: «не гляди же»… какъ это тамъ?

— А вотъ какъ. И я прочиталъ:

Не гляди же съ тоской на дорогу

И за тройкой во вслѣдъ не спѣши,

И тоскливую и сердцѣ тревогу

Поскорѣй навсегда заглуши…

— Хорошо! прошептала Груня вздохнувъ и снова задумалась. Послышалась чья-то звонкая пѣсня въ лѣсу и Груня вскочила.

— Пойдемъ къ дѣдушкѣ! проговорила она торопливо.

— А онъ гдѣ? далеко?

— Ну, зачѣмъ далеко! Вотъ тутъ, сейчасъ за ерикомъ… пойдемъ! И Груна протянула мнѣ руку.

Мы Пошли, а пѣсня продолжала гремѣть въ противуположной сторонѣ лѣса и слышно было, что быстро приближалась она къ лѣсной полянкѣ.

XIII.

Солнце между тѣмъ сѣло; жаръ схлынулъ; пахнуло вечеромъ. Лѣсъ стоялъ неподвижно, не колыхаясь ни единымъ листкомъ; только сѣроватые листья осинника дрожали лихорадочною дрожью. Кругомъ тихо, покойно, даже на душѣ становилось какъ-то тихо. Статныя деревья одно за другимъ проходили мимо насъ. То мелькнетъ корявый стволъ исполина дуба, то бѣлый какъ снѣгъ стволъ березы, хлеснетъ вѣтка по лицу, раздастся шорохъ, и опять тихо. Не даромъ молитвенники ищутъ спасенія въ лѣсу. Гдѣ-то какая-то птичка зудѣла, да такъ сиротливо, что даже скуку нагоняла. А вотъ и соловей пробѣжалъ по землѣ, пробѣжалъ молча, быстро какъ мышенокъ, ткнулся въ кустъ и исчезъ. Мы шли узкой тропинкой, все дальше и дальше углубляясь въ лѣсъ. Даже пѣсня, приближавшаяся въ полянкѣ, далеко-далеко оставалась за нами. Она замерла вскорѣ. Видно пѣвецъ достигъ цѣли и замолкъ. Вечерѣло замѣтно. Приходилось то и дѣло отстранять вѣтви, нагибаться. Идти рядомъ рука съ рукой было невозможно. Груня пошла впередъ, шла быстро, словно порхала, срывая на ходу попадавшіеся цвѣты. Цѣлый вѣнокъ сплела она изъ этихъ цвѣтовъ, обвила его павиликой и надѣла на голову. Вдругъ раздался голосъ Авдія Иваныча.

— Дронычъ! кричалъ онъ какимъ-то хриплымъ, соннымъ голосомъ: — на дворѣ вечеръ, пора! Освѣжи ты мнѣ душу!

— Сказано: передъ ужиномъ! раздался голосъ Дроныча.

— Варваръ!

Мы обогнули кустъ орѣшника и увидали рыболововъ. Дронычъ въ холщевой рубахѣ, въ синихъ, съ бѣлыми полосками, штанахъ, босой и въ старенькой шляпѣ сидѣлъ надъ рѣкой и глазъ не сводилъ съ поплавковъ. Возлѣ него кувшинчикъ съ червями, коврига чернаго хлѣба (отъ ковриги этой онъ отщипывалъ маленькіе кусочки и бросалъ ихъ въ воду) и тутъ же, рядомъ Жучка. Авдій Иванычъ рыбы не ловилъ. Онъ сидѣлъ поодаль прислонясь къ дереву и только поводилъ мутными, опухшими глазами. Моего парусиннаго пиджака на немъ ужь не было. Онъ былъ просто въ ситцевой грязной рубахѣ и парусинныхъ панталонахъ съ перекинутыми на крестъ, черезъ плеча, помочами; изъ прежняго костюма уцѣлѣли только рыжіе стоптанные сапоги… Лицо Авдія Иваныча трудно было бы узнать: оно обросло сѣдой щетиной, ясно говорившей, что тутъ ужь не до бритья.

— Чортъ знаетъ! бормоталъ онъ: — знаю, какъ добывается золото, какъ добывается серебро, а вотъ какъ другривенный добыть — не могу придумать!.. Дронычъ! какъ добыть двугривенный?

— Отстань! крикнулъ Дронычъ.

И, увидавъ меня съ Груней, прибавилъ обрадованный:

— А! гости дорогіе! Милости просимъ!

— Мы, дѣдушка, соскучились, проговорила Груня: — тебѣ мѣшать пришли. Бросай-ка удочки, пойдемъ домой.

— Ни такъ ужь сбирался!

— А коли сбирался, такъ и того лучше, значитъ, не помѣшали. Ну, что, много наловилъ? Уха будетъ что ли?

— Нешто съ такимъ товарищемъ наловишь! вскрикнулъ Дронычъ, сердито кивнувъ головой на Бабкова: — чу! сопитъ какъ! Рыба-то слышитъ, поди… На уху все-таки наловилъ, прибавилъ онъ: — поужинать будетъ чѣмъ.

— Онъ только объ жраньѣ и думаетъ! промычалъ Бобковъ.

— А по твоему объ водкѣ бы! перебилъ его Дронычъ, вытаскивая изъ воды удочки и заматывая ихъ. — Эхъ ты, совѣсть! Пора бы и перестать! Шутка ли, скоро мѣсяцъ будетъ, какъ запилъ!

— Врешь! Со вчерашняго числа другой пошелъ…

— Чего добраго подохнешь, пожалуй!

— Небось, не подохну! до этого никогда еще не доходахъ. Не такъ воспитанъ.

И вдругъ, обратясь ко мнѣ, прибавилъ:

— Торжественныя, сударь мой, минуты!..

— Какія это? спросилъ я.

— Въ которыхъ я теперь нахожусь… Торжественныя! ибо душа человѣческая отрекается въ это время отъ суеты міра и стремится къ своему первобытному началу: смиренію и любви!

— Оно и видно! крикнулъ Дронычъ.

— Ты не видишь, извѣстно, потому ты мужикъ!.. Попробуй-ка подойти ко мнѣ къ трезвому, когда я въ канцеляріи сижу, такъ я тебя такъ огорошу, что ты ногъ не унесешь. «Да воскреснетъ Богъ!» зачитаешь! Пріятель ты мнѣ, а я все-таки огорошу! А теперь подходи сколько хочешь, бери съ руками и съ ногами! Теперь душа у меня человѣческая. Я человѣкъ, а тогда я чиновникъ! Теперь я людей боюсь, я отъ нихъ въ лѣсъ убѣжалъ, а тогда — наоборотъ: отъ меня люда въ лѣсъ побѣгутъ!

— Извѣстно — взяточникъ! замѣтилъ Дронычъ, продолжая заматывать удочки.

— Я могу брать взятки сколько угодно! подхватилъ Авдій Иванычъ: — сколько угодно… Въ дѣтствѣ я былъ раненъ въ голову и взяточничаю въ помраченіи ума!

— А ну тебя! перебилъ его Дронычъ: — замололъ! Чѣмъ молоть-то, помогъ бы лучше удочки убрать. Сидитъ, какъ колода…

— И самъ соберешь! Не велика птица-перепелица!

И, пригнувшись ко мнѣ, онъ шепнулъ:

— Нѣтъ ли двугривенничка… одолжите!

— Эй ты! крикнулъ Дронычъ, замѣтивъ его движеніе: — ты чего тамъ пригибаешься-то!.. Ты ему не давай, ради Господа не давай… Теперь онъ маленько на поправку пошелъ, а дашь — опять закрыжитъ…

— «Человѣкъ ты или звѣрь!» крикнулъ Бобковъ, но на слова его никто не обратилъ вниманія.

Немного погодя, мы снова были на площадкѣ. Насъ встрѣтилъ Григорій, веселый и счастливый. Я вспомнилъ пѣсню въ лѣсу и догадался, что пѣсню эту пѣлъ именно онъ, спѣша на свиданіе съ милой. Григорій успѣлъ уже развести костеръ и приладить котелокъ; онъ зналъ, что безъ ужина дѣло не обойдется. Мы усѣлись вокругъ костра. Только одинъ Бобковъ помѣстился какъ-то поодаль и все что-то ворчалъ. Чудная ночь спустилась на землю, теплая, пахучая, съ мягкими тонами. Небо было усыпано большими лучистыми звѣздами, проливавшими мягкій, трепетный свѣтъ на притаившуюся землю. Изрѣдка наплывало облачко, бѣлое, тонкое, какъ тюль. Воздухъ теплый, пахучій. Отъ кудрявыхъ вязовъ на посеребренную полянку ложилась пестрая тѣнь, точно кружево. Костеръ потрескивалъ; попахивало дымкомъ и ухой. Вся рѣка искрилась отражавшимися звѣздами. Гдѣ-то шлепнула рыба и серебристые круги расплылись по зеркальной рѣкѣ. Куликъ встрепенулся и съ пискомъ перемѣстился съ одной песчаной отмели на другую. Жукъ пролетѣлъ; загудѣлъ какъ пущенный волчокъ, но стукнулся обо что-то, упалъ и затрещалъ жесткими крылышками. Потянулъ теплый вѣтерокъ и зарябилась гладь рѣки, но на площадкѣ, защищенной лѣсомъ, было такъ тихо, что даже огонь подъ котломъ горѣлъ не колыхаясь, обливая багровымъ свѣтомъ и высокую костлявую фигуру Дроныча, и Авдѣя Иваныча, и всю остальную компанію.

Вдругъ, гдѣ-то вдали, едва слышно раздалось тихое, стройное пѣніе. Не то хоръ, не то органъ словно. Мы встрепенулись и стали прислушиваться. Груня сбросила платокъ съ головы и, повернувшись ухомъ къ той сторонѣ, откуда доносились звуки, замерла на мѣстѣ. Дронычъ привсталъ на колѣна, и тоже стать слушать Вскочилъ и Григорій, какъ ужаленный звѣрь, вскочилъ и глазъ не сводилъ съ Груни. Не хорошіе это были глаза! Даже Бобковъ принялся обводить всѣхъ глазами и, не понимая, въ чемъ дѣло, вдругъ крикнулъ:

— Чего уши-то навострили!

Но на него накинулись всѣ, и заставили замолчать.

А звуки между тѣмъ все лились… чуть слышные, стройные, хватающіе за сердце, полные могучихъ аккордовъ. То они, словно сверху спускались, то словно изъ лѣса наплывали. Нѣтъ, это не органъ, это хоръ какой-то. Гдѣ-то вода плеснула, разъ, другой, третій; голоса становились слышнѣе; что-то стукнуло на рѣкѣ глухо, словно весло объ лодку. Рѣка подхватила хоръ, понесла его съ собою и весь лѣсъ наполнился звуками. Все слышнѣе и слышнѣе становились они, усиливались, приближались. Было ясно, что это люди пѣли и что людей было не мало. Мы бросились къ рѣкѣ; Груня прежде всѣхъ. А тамъ на изгибѣ, вдругъ изъ-за лѣса мелькнулъ огонекъ, другой, третій. Зеленый, красный, бѣлый, и нѣсколько освѣщенныхъ фонариками лодокъ, выплывая одна за другой, заскользили по рѣкѣ, направляясь къ намъ. Хоръ загремѣлъ, хлынулъ прямо на насъ, лѣсъ подхватилъ звуки и разнесъ ихъ въ разныя стороны. Такъ изъ запертою храма вдругъ вырываются звуки, когда двери его распахнутся. Прошло пять минутъ и вся эта флотилія плыла мимо насъ.

Груня рванулась, подскочила къ обрыву, простерла руки и крикнула громко, что было силъ:

— Ардальонъ Васильичъ!

— Груня! ты? раздался чей-то голосъ и голосъ этотъ такъ и вылетѣлъ изъ хора пѣвцовъ.

— Я, я, заѣзжайте!

— Примешь?

— Приму.

— Не прогонишь?

— Нѣтъ, нѣтъ…

А хоръ все не умолкалъ, и весла продолжали вздымать волны. Что-то сказочное, волшебное происходило передъ нами. Я глазъ не сводилъ съ Груни. Освѣщенная багровымъ свѣтомъ костра, она, словно въ живой картинѣ, стояла передо мною. Какъ блеснули ея темные большіе глаза! Простертыя руки, страстный взглядъ, полуоткрытый ротъ, рядъ бѣлыхъ какъ снѣгъ зубовъ, волнующаяся грудь, а внизу у ея ногъ: темная рѣка, скользящія ладьи съ флагами, фонарями, опьяняющіе аккорды хора… И гребцы и хоръ сидѣли въ лодкахъ. Только онъ одинъ стоялъ въ блестящей венгеркѣ, красной фуражкѣ, и глазъ не сводилъ съ Груни. Не сводилъ съ нея глазъ и Григорій, молча нахмурившій брови.

— Не прогонишь? повторилъ онъ.

— Нѣтъ.

— Причаливай! раздалась команда.

Рули повернули, вода запѣнилась, закрутилась воронкой, раскатилась волной, ударила о берегъ разъ, другой, третій, разлилась по песку, брызнула пѣной, лодки причалили и хоръ замолкъ.

— Здравствуйте! крикнулъ весело Ардальонъ Васильичъ, и выскочилъ на берегъ, а вслѣдъ за нимъ и остальные. Словно штурмомъ взяли они крутой обрывъ и вскочили на него!

То были гусары — гости Лошкарева.

XIV.

На слѣдующій день мнѣ пришлось отправиться въ Москву. Тамъ, я какъ-то позадержался (изъ этой бѣлокаменной никогда не выберешься во-время) и только черезъ недѣлю, когда въ карманѣ у меня осталась именно та сумма, которая требовалась на пріобрѣтеніе билета и на оплату гербоваго сбора, а отправился къ роднымъ пенатамъ, ѣхать по желѣзной дорогѣ мнѣ приходилось до станціи С--ки, т. е. сутки слишкомъ. На станцію эту поѣздъ приходитъ ночью и скрещивается съ поѣздомъ, отходящимъ въ Москву. Вагоны были переполнены пассажирами, тѣснота доходила до давки, и потому спать не пришлось. Измученный и усталый (я впрочемъ успѣлъ устать еще въ Москвѣ), я съ нетерпѣніемъ ожидалъ конца моего путешествія. Наконецъ, вотъ и станція. Поѣздъ, отходившій въ Москву, успѣлъ уже прибыть и ожидалъ нашего прихода, чтобы отправиться въ путь. Когда я вышелъ на платформу (только мнѣ одному разрѣшилъ это по знакомству оберъ-кондукторъ), то отходившему поѣзду былъ данъ третій звонокъ. Всѣ пассажиры сидѣли въ вагонахъ, одни кондуктора бѣгали по пустынной платформѣ, захлопывая дверки. Оберъ-кондукторъ собирался уже дать свистокъ, какъ вдругъ стеклянныя двери вокзала шумно распахнулись, раздалось дребежжаніе нѣсколькихъ разбитыхъ стеколъ и цѣлая толпа гусаръ, одѣтыхъ по дорожному, въ красныхъ фуражкахъ и шинеляхъ, гремя саблями и шпорами, выбѣжала на платформу, пріостановилась, оглядѣлась и бросилась со всѣхъ ногъ на вагонъ перваго класса. «Нельзя-съ!» раздался было голосъ кондуктора, оберегавшаго дверку, но кондукторъ полетѣлъ на полъ, голосъ его умолкъ, дверка распахнулась и гусары одинъ по одному поспѣшно скрылись въ вагонѣ. Словно отъ какого-то преслѣдованія бѣжали они, бѣжали безъ оглядки, куда попало, молча, торопливо, безпорядочно, объятые паникой, блѣдные, испуганные. Все это было дѣломъ одной секунды; я даже опомниться не успѣлъ. Кто-то еще пробѣжалъ по платформѣ, тоже испуганно, торопливо, съ нѣсколькими сакъ-вояжами въ рукѣ, вскочилъ на балкончикъ вагона третьяго класса и, увидавъ меня, крикнулъ какимъ-то страннымъ голосомъ:

— Прощайте, бѣжимъ!

Это былъ Филиппъ Яковличъ.

— Что случилось? спросилъ я, подбѣгая къ нему.

— Бѣда! скандалъ! шепталъ онъ торопливо и трясясь всѣмъ тѣломъ.

— Ну!

— Григорій Груню зарѣзалъ, а барину оскорбленіе сдѣлалъ.

Дрожь пробѣжала по мнѣ.

— Когда? спросилъ я.

Но въ это время раздался свистокъ, кто-то крикнулъ: «Господинъ! пожалуйте въ вагонъ!» и поѣздъ тронулся.

— Когда, когда? кричалъ я, увидавъ высунувшуюся въ окно голову Филиппа Яковлевича: — когда?

— Сегодня, вечеромъ, въ девять часовъ…

Я не вѣрилъ ни ушамъ, ни глазамъ своимъ. Точно громъ… треснулъ, оглушилъ и затихъ.

Пріѣхавшія за мною лошади стояли у подъѣзда. Я вскочилъ въ тарантасъ и, несмотря на темноту ночи, отправился домой. Я тоже заторопился, нервно, болѣзненно, какъ тѣ гусары, которыхъ только-что видѣлъ.

— Что тамъ случилось? спросилъ я кучера.

— Несчастіе.

— Григорій?

— Ништо онъ…

— До смерти?

— Нѣтъ, жила вишь сколько-то, а потомъ померла.

— Въ лѣсу?

— Въ лѣсу.

— За что же?

— Да все, вишь, изъ-за того барина…

— А онъ-то былъ тамъ?

— Баринъ-то?

— Ну, да, баринъ, конечно.

— Извѣстно былъ. И гости всѣ тамъ были… въ трехъ коляскахъ пріѣзжали, съ музыкой. Фиверки собирались пускать, а замѣсто того, вонь что вышло! Такъ въ лѣвый бокъ и пырнулъ ножемъ. По самый черенокъ засадилъ…

— При всѣхъ?

— Нѣтъ, отозвалъ въ кусты вишь, да въ кустахъ и зарѣрѣзалъ. А потомъ на барина накинулся, да, вишь, не дали, оттащили.

И, пополнивъ немного, спросилъ:

— Господь-то видѣли?

— Видѣлъ.

— Только прискакали сейчасъ, третій звонокъ ужь былъ. И билетовъ не брали, такъ безъ билетовъ и бросились. Всѣ верхами были, во всѣ лопатки вплоть отъ дому скакали, подъ однимъ даже лошадь пала… пришлось на одной лошади двоимъ сидѣть! Какъ есть бѣгство!

— Кто же тебѣ говорилъ про это?

— Какъ кто? а кучера-то! съ ними трое кучеровъ пріѣхало! сейчасъ они разсказывали. И кучера-то всѣ перепуганные…

Проѣхавъ верстъ пять, кучеръ снова повернулся ко мнѣ и, показывая на какую-то темную массу, лежавшую возлѣ дороги, вскрикнулъ:

— А вотъ и лошадь!

Я взглянулъ на трупъ и узналъ въ немъ ту самую рыжую прелестную лошадь, на которой въ первый разъ въ лѣсу встрѣтилъ Лошкарева. Да, это было положительное бѣгство!

XV.

На слѣдующій же день, часовъ въ семь утра, я входилъ уже въ избу Дроныча. Груня, покрытая бѣлымъ коленкоромъ (только одно лицо ея было наружи), лежала на скамьѣ подъ образами. Дронычъ былъ возлѣ нея. Онъ стоялъ на колѣняхъ, на полу, припавъ лицомъ на грудь покойницы. Правая рука его обнимала трупъ, а лѣвая была подсунута подъ голову Груни; кромѣ ихъ, въ избѣ не было никого, даже Жучка скрылась куда-то. Лампадка теплилась передъ иконами и ни единый звукъ не нарушалъ этой торжественной тишины, этой послѣдней нѣмой бесѣды живого съ мертвымъ. Распростершись надъ трупомъ, старикъ даже не замѣтилъ моего прихода, да я и не старался быть замѣченнымъ. Есть минуты въ жизни, когда даже самое теплое участіе леденятъ душу. Точно король Лиръ надъ трупомъ Корделіи, лежалъ этотъ могучій сѣдовласый старецъ надъ трупомъ только-что начавшей-было жить внучки своей. Высокій, сухой, съ львинообразной сѣдой головой, онъ словно самъ умеръ, оплакивая смерть единственнаго дорогого ему существа. Я такъ и не тронулъ его. Только выйдя на площадку, я услыхалъ его голосъ, полный отчаянія и муки. Но голосъ этотъ не произносилъ ни слова. Это былъ вопль, но вопль до того потрясающій, что нервы мои не выдержали его, и я поспѣшилъ домой.

Когда я проѣзжалъ лѣсной дорогой, до меня долетѣлъ вдругъ какой-то странный шумъ, происходившій въ лѣсу. Какой-то гулъ, трескъ, какое-то буханье; словно кто-то тяжелыми камнями швырялъ въ воду; бухнетъ камень, гулко плеснетъ водой, откликнется эхомъ и опять трескъ и шумъ. Я привернулъ лошадь и пошелъ по направленію шума. Немного погодя, я былъ на берегу рѣки и увидѣлъ Авдія Иваныча. Онъ стоялъ по щиколодку въ водѣ, въ одной рубашкѣ, безъ панталонъ, съ обнаженной головой, весь выпачканный грязью и глиной, подъ крутымъ обрывомъ, и въ обрывѣ этомъ торопливо выкапывалъ руками какое-то углубленіе, словно пещеру. Работалъ онъ судорожно, испуганно, поминутно озираясь, молча, и не копалъ, а какъ-то царапалъ пяльцами песокъ, непрерывно, безостановочно сыпавшійся ему на ноги. Засыплетъ ему песокъ ноги и онъ торопливо вытаскивалъ ихъ и снова принимался царапать, а попадавшіеся камни раскачивалъ и бросалъ въ воду. Точно дикій звѣрь, спѣшившій выкопать себѣ берлогу, копался Бобковъ въ обрывѣ.

— Авдій Иванычъ! крикнулъ я и хотѣлъ-было спросить: что съ нимъ? Но Авдій Иванычъ вздрогнулъ, вскинулъ на меня глазами, метнулся въ одну сторону, метнулся въ другую, вдругъ шмыгнулъ въ выкопанное имъ углубленіе, укрылся сѣткою спускавшихся кореньевъ и какимъ-то дикимъ, испуганнымъ голосомъ забормоталъ торопливо:

— Чуръ меня! чуръ меня!.. мое мѣсто свято… чуръ меня!

«Ну, подумалъ я: — допился!» И оставилъ его въ покоѣ.

Когда происходило отпѣваніе Груни, въ церковь собрались всѣ песчанскія барышни. Это была съ ихъ стороны демонстрація, въ основѣ которой, какъ онѣ объясняли сами, «лежала цѣль отомстить гусару». Онѣ были вполнѣ убѣждены, что демонстрація эта дойдетъ до него. Онѣ убрали гробъ цвѣтами, на голову Грунѣ положили вѣнокъ изъ розъ, накрыли прозрачнымъ флеромъ, проводили ее до самой могилы, много плакали и еще болѣе осуждали поступокъ Лошкарева.

Послѣ, спустя нѣкоторое время, разсказывали мнѣ, что Груня, умирая, взглянула на Григорія и горько заплакала.

«Ахъ, проговорила она: — за что ты меня зарѣзалъ! Ни въ чемъ я передъ тобой не виновата… ни я, ни онъ!..»

Такъ съ глазами, полными слезъ, она и умерла.

Спустя недѣлю, Авдій Иванычъ отрезвился, хватилъ съ кого-то лихую взятку, окопировался и, снова занявъ свое мѣсто въ канцеляріи станового, принялъ обычный видъ. «Торжественныя минуты» кончились… — «Ну-ка, попробуй-ка… подойди-ка теперь!» выражало его лицо.

И. Саловъ.

Саратовъ, 1882 г.

"Отечественныя Записки", № 6, 1882