Лесник (Маркевич)/ДО

Лесник
авторъ Болеслав Михайлович Маркевич

Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru

Б. М. Маркевичъ Лѣсникъ. Разсказъ *). (Княгинѣ Софіи Михайловнѣ Голицыной).

Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ третій.

С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. № 93. 1885.

• ) Впервые былъ напечатанъ въ №№ 41, 42, 43, 44 и 45 «Нивы», за 1880 годъ.

I.

Послѣ трехгодичнаго отсутствія, весною 1873 года, Валентинъ Алексѣевичъ Коверзневъ пріѣхалъ въ Черниговское имѣніе свое, Темный Кутъ.

Валентину Алексѣевичу было въ ту пору 36 лѣтъ; онъ былъ богатъ, здоровъ и независимъ, какъ птица въ небѣ, — если только допустить, что человѣкъ вообще, и русскій въ особенности, способенъ быть независимымъ въ этой мѣрѣ…

Во всякомъ случаѣ, условія жизни его и воспитанія и его личныя свойства весьма способствовали этой независимости, — составлявшей (онъ любилъ это говорить иногда,) «и задачу, и сущность его существованія».

Онъ былъ внукъ по матери одного изъ извѣстныхъ Екатерининскихъ любимцевъ, жалованнаго огромными помѣстьями на югѣ Россіи; дѣтство Коверзнева — его воспитывалъ безо всякаго вмѣшательства и контроля со стороны его родныхъ, прямой, жесткій и отважный характеромъ англичанинъ mister Joshua Fox, — протекло частью за границей, въ Швейцаріи или Римѣ, частью въ Россіи, въ Москвѣ, въ Екатеринославскомъ имѣніи, или въ Темномъ Кутѣ, въ безбрежныхъ лѣсахъ котораго пропадалъ онъ на цѣлые дни со своимъ наставникомъ, страстнымъ любителемъ охоты. На семнадцатомъ году онъ поступилъ въ Петербургскій университетъ на историко-филологическій факультетъ.

Онъ кончилъ тамъ курсъ, когда, почти одновременно, лишился отца своего и матери. Двадцати лѣтъ отъ роду онъ остался одинъ, во главѣ состоянія тысячъ во сто доходу.

Эта пора его первой молодости совпала со временемъ небывалаго до тѣхъ дней возбужденія русскаго общества. Какъ птицы на зарѣ свѣтлаго дня, встрепенулись въ тѣ дни сердца, закипѣла мысль, загремѣли хоры молодыхъ звонкихъ, часто нестройныхъ, почти всегда искреннихъ въ своемъ увлеченіи, голосовъ.

Коверзневъ остался какъ бы въ сторонѣ отъ этого возбужденія. Строже говоря, оно затронуло его не съ той стороны, съ которой отзывалось на него большинство его однолѣтковъ… Недаромъ воспитанъ онъ былъ англичаниномъ, — чистокровнымъ англичаниномъ-реалистомъ. Ему претило все, что отзывалось, или казалось ему «фразою», — «абстрактомъ и сентиментальною теоріею», какъ выражался онъ. Онъ искренно былъ радъ, что наслѣдованные имъ пять или шесть тысячъ душъ крестьянъ перестаютъ быть его крѣпостными, — онъ даже отвелъ имъ надѣлы съ неожиданною для нихъ щедростью, — но «гражданское воспитаніе» этого освобожденнаго народа, — о чемъ такъ много горячихъ толковъ и юношескаго гама было въ тѣ времена, — нисколько не озабочивало его. "Имъ все дано, чтобы сдѣлаться людьми; хотятъ — будутъ, а не хотятъ — ихъ дѣло, съ какою-то напускною, не русскою холодностью говорилъ воспитанникъ мистера Фокса. Во всемъ этомъ великомъ дѣлѣ обновленія Россіи для него важнѣе всего было то, что самъ онъ, Валентинъ Коверзневъ, «переставалъ быть крѣпостнымъ», что прежніе путы традицій, обычая, «условныхъ обязанностей», связывавшіе до тѣхъ поръ людей «его положенія», распадались теперь сами собой, силою всѣхъ этихъ «либеральныхъ» реформъ, что никто теперь не станетъ принуждать его сдѣлаться конно-гвардейцемъ и камеръ-юнкеромъ, не «запряжетъ его въ службу». Это понятіе службы Коверзневъ ненавидѣлъ чисто англійскою ненавистью: съ нимъ въ его мысли — вѣрнѣе, въ его инстинктѣ, — соединялось неизбѣжно понятіе о ярмѣ, о лжи и приниженіи человѣческаго достоинства, «необходимыхъ послѣдствіяхъ подначалія». «Чемубы тамъ ни служить», доказывалъ онъ, «какъ бы это ни называть и во имя чего бы это ни дѣлать, а разъ слуга — ты уже не человѣкъ, а рабъ».

Въ силу такихъ своеобразныхъ убѣжденій, Коверзневъ, сдавъ свой послѣдній экзаменъ, уѣхалъ за границу. На первый разъ онъ пробылъ тамъ пять лѣтъ, — вернулся, опять уѣхалъ… Такъ прошли многіе годы, такъ жилъ онъ и до сихъ поръ. Постоянная перемѣна мѣстъ, новыя лица, новыя впечатлѣнія сдѣлались потребностью его существованія. Онъ то охотился на бизоновъ въ американскихъ саваннахъ, или ходилъ облавою на тигровъ въ Индіи, то пристращался къ морю, плылъ на своей яхтѣ изъ Лондона въ Египетъ на Мадеру. Изрѣдка, всегда неожиданно, возвращался онъ въ Россію, оставаясь какъ можно менѣе въ Петербургѣ, гдѣ, онъ уже зналъ по опыту, ему, какъ богатому жениху, въ свою очередь предстояла роль звѣря, на котораго неудержимою облавою. пойдетъ вся стая великосвѣтскихъ маменекъ и дочекъ…

II.

Такъ же неожиданно пріѣхалъ онъ и въ Темный Кутъ. Софронъ Артемьичъ Барабашъ, управляющій его, родомъ изъ малороссійскихъ казаковъ, но, какъ выражался онъ, «получившій свое образованіе въ Москвѣ», гдѣ онъ, дѣйствительно, выучившись читать, писать и считать, провелъ юность свою писцомъ въ состоявшей, при матери Коверзнева, ея московсвой «главной конторѣ», былъ смышленный малый, который какимъ-то верхнимъ чутьемъ угадывалъ «ндравъ» барина и «попадалъ въ точку» его вкусовъ. Онъ встрѣтилъ его, будто вчера съ нимъ разстался, безъ аханья и суеты, ниже малѣйшаго изъявленія удивленія или радости… Коверзневъ былъ очень этимъ доволенъ и — такъ какъ онъ пріѣхалъ поздно и усталъ отъ путешествія, въ какой-то скверной таратайкѣ, добытой имъ на станціи ближайшей желѣзной дороги, и въ которой пришлось ему проѣхать 70 верстъ по отвратительной, размытой осенними дождями дорогѣ — августъ былъ на исходѣ, — тотчасъ же улегся спать.

Ночью прибылъ съ чемоданами его камердинеръ, итальянецъ, говорящій на всевозможныхъ языкахъ и, первымъ дѣломъ, вынувъ изъ ящика ружья Коверзнева, собралъ ихъ, прочистилъ и уставилъ, со всѣмъ принадлежащимъ къ нимъ охотничьимъ приборомъ, на столахъ, у стѣны, въ комнатѣ, сосѣдней съ спальнею.

Коверзневъ, просыпавшійся всегда самъ, и къ которому никто никогда не смѣлъ входить безъ зова, поднялся на другой день чуть не съ зарею, совершилъ свои омовеніе и туалетъ, прошелъ въ слѣдующую комнату и, почти машинально перебросивъ черезъ плечо ружье и патронташъ, направился черезъ заросшій садъ въ прилегавшую къ нему сосновую рощу.

Роща эта была саженая — и не далѣе какъ лѣтъ сорокъ назадъ. Коверзневъ помнилъ еще въ дѣтствѣ ея невысокіе, тонкіе стволы, тѣсными и стройными рядами тянувшіеся въ вышину. Все такъ же тонки и стройны стояли они и теперь въ своей тѣснотѣ, лишь на пятисаженной высотѣ начиная раскидывать кругомъ темно-иглистыя кисти своихъ суковатыхъ вѣтвей. Кое-гдѣ, между соснами, такая же безупречно прямая, будто въ догонку имъ тянулась молодая береза, — и еще робкіе лучи выходящаго осенняго солнца весело переливались по ихъ красной и бѣлой корѣ… Коверзневъ остановился, залюбовавшись невольно; «не то пальмовый лѣсъ», проносилось въ его головѣ, «не то тѣ тысячи колоннъ Кордуанскаго собора, — тѣ же пальмы, перенесенныя арабами въ архитектуру»…

Онъ прошелъ далѣе, прижмуриваясь и вздрагивая слегка плечами, подъ здоровымъ ощущеніемъ легкаго утренняго холода, и изрѣдка улыбаясь какою-то умильною улыбкою, подъ наплывомъ воспоминаній отрочества, которыя на каждомъ шагу вызывали въ немъ эти мѣста… За рощей начинались его лѣса, верстъ на сто въ окружности. Тамъ когда-то проводили они цѣлыя недѣли съ Фоксомъ. Во время оно, онъ зналъ тутъ каждое урочище, каждую тропинку и каждый оврагъ…

«Тутъ ближе всего на Дерюгино», сказалъ себѣ Коверзневъ, — тамъ козы водились тогда. И онъ повернулъ направо.

Въ разрѣженномъ воздухѣ утра до него явственно донесся голосъ:

— Это должно понимать, потому какъ вы вновѣ…

Коверзневъ повернулъ голову.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дороги, спиною къ нему, въ сѣрой широкобортной шляпѣ и синихъ очкахъ на носу, стоялъ Софронъ Артемьичъ Барабашъ, похлопывая себя по рукѣ парою перчатокъ, которую онъ считалъ долгомъ неукоснительно держать при себѣ «для форсу», но едва-ли когда въ жизни вздѣвалъ на пальцы…

— Потому какъ вы вновѣ, повторилъ онъ еще отчетливѣе, какъ бы смакуя этотъ чисто русскій оборотъ рѣчи. (Говорить чисто московскимъ говоромъ, вклеивая при этомъ самымъ невозможнымъ образомъ первыя попадавшіяся ему на языкъ иностранныя словечки, вычитываемыя имъ въ газетахъ, составляло величайшую претензію Софрона Артемьича.) — Тутъ-съ, можно сказать, мужикъ коварный; сорвать съ хозяина лишнее — это то-есть у него разлюбезнѣйшее дѣло. И завсегда его понимать надо. Потому сами знаете, для чего же ему лишнее, а намъ убытокъ? Это вѣдь ужь до тонкости дойдено: двадцать пять корней на срубъ — за глаза ему!

Тотъ, которому читалась эта нотація, стоялъ передъ управляющимъ, подъ деревомъ, съ непокрытой головой, жмурясь отъ солнца, ярко освѣщавшаго его плотную фигуру, щетинистые усы на выбритомъ, кругломъ лицѣ, и темные глаза подъ такими же круглыми, рѣзко очерченными бровями. Ему было, повидимому, лѣтъ подъ сорокъ. Легкая просѣдь серебрилась въ густыхъ волосахъ, подчесанныхъ по-военному, къ височкамъ. Онъ былъ въ смазныхъ сапогахъ, грубой, посконной, но чистой рубахѣ и крестьянскомъ неказистомъ кафтанѣ, подпоясанномъ ремнемъ. Но на крестьянина онъ не похожъ; Коверзневъ, еще на-ходу, замѣтилъ его мужественную выправку и внимательное, нѣсколько печальное, выраженіе его глазъ, словно прикованныхъ къ синимъ очкамъ управляющаго. Въ опущенной рукѣ держалъ онъ фуражку съ военнымъ околышемъ, — и не солдатскую, а съ козырькомъ.

— Онъ на это говоритъ, послышался его голосъ въ отвѣтъ наставленію Софрона Артемьича, — онъ говоритъ, что ему на столь и мостъ не хватитъ…

Господинъ Барабашъ поднялъ очки на лобъ, бы для того, чтобы удобнѣе выразить всѣмъ лицомъ своимъ презрительную улыбку:

— На «столь» и «мостъ»! повторилъ онъ: — это они здѣсь, по невѣжеству своему, замѣсто, какъ по граматикѣ слp3;доваетъ сказать, потолокъ, значитъ, и накатъ. Такъ на это опять вы должны…

Но въ эту минуту онъ, какъ бы нечаянно обернувшись, очутился — какъ бы нечаянно опять — на параллели медленно подвигавшагося по дорогѣ барина (зоркій управляющій еще издали, давно запримѣтилъ его). Онъ опустилъ опять очки на носъ и замолкъ, неторопливо снявъ и тотчасъ же надѣвъ на голову шляпу.

— Накройтесь! покровительственно сказалъ онъ при этомъ своему собесѣднику, чуть-чуть кивнувъ на Коверзнева: — они этого не любятъ! (самъ онъ это очень любилъ). .

Тотъ надѣлъ фуражку и, давъ на каблукахъ полуоборота влѣво, очутился тоже на параллели Коверзнева, съ опущенными, по-фрунтовому, внизъ руками и недвижно обращеннымъ на него взглядомъ.

Валентинъ Алексѣичъ приподнялъ шляпу — и покосился слегка на незнакомое лице…

— Въ Дерюгино изволите? промолвилъ искательно Софронъ Артемьевичъ, не трогаясь впрочемъ съ мѣста.

— Да… Коверзневъ пріостановился на мигъ. — Не знаете, не перевелись тамъ еще козы?

Барабашъ вышелъ къ нему на дорогу:

— Вѣрно сказать вамъ не могу-съ, потому, какъ самъ къ охотѣ пристрастія не имѣючи… А впрочемъ это сейчасъ узнать можно-съ… Капитанъ! крикнулъ онъ не оборачиваясь.

Зовомый этой кличкою человѣкъ, двумя быстрыми, гимнастическими шагами, проскочилъ разстояніе, отдѣлявшее его отъ разговаривавшихъ.

Софронъ Артемьичъ повторилъ ему вопросъ барина.

— Не видать-съ. По Дерюгину теперь рубка пошла; звѣрь это робкій, пугливъ… Въ Сотниково, должно полагать, коли и не совсѣмъ въ казенную пущу, перебрались. За Крусановской межей я, дѣйствительно, большаго козла…

Онъ вдругъ оборвалъ, какъ бы испугавшись своихъ лишнихъ противу того, что его спрашивали, словъ.

— Убили? досказалъ Коверзневъ.

«Какъ-же бы я осмѣлился»! прочелъ онъ въ недоумѣломъ взглядѣ, полученномъ имъ въ отвѣтъ. — Нѣтъ-съ, я… ходилъ — яму отыскивалъ…

— Еще вновѣ здѣсь, а очень понятливы на счетъ границъ, поощрительно сказалъ на это управляющій.

Валентинъ Алексѣичъ еще разъ приподнялъ шляпу и двинулся съ мѣста, приглашая взглядомъ Барабаша итти за нимъ.

— Кто это? спросилъ онъ, отойдя шаговъ сорокъ.

— А это у меня — съ Покрова взялъ, — лѣсникъ по Дерюгину и Крусанову.

— Вы его, мнѣ послышалось, «капитаномъ» называли?

Софронъ Артемьичъ усмѣхнулся:

— Точно такъ-съ! Онъ и есть капитанъ настоящій.

— Что же это значитъ: «настоящій»? спросилъ Коверзневъ, не совсѣмъ понявъ.

— Въ полку, то есть это значитъ, ротой командовалъ, въ инфантеріи-съ, Валентинъ Алексѣичъ, снисходительно объяснилъ господинъ Барабашъ. «Ничего-то онъ это настоящаго про русское не знаетъ»! говорилъ онъ себѣ презрительно въ это время про барина.

— И онъ къ вамъ простымъ лѣсникомъ поступилъ?… На какое жалованье?

— Пять въ мѣсяцъ-съ. Служилъ онъ тутъ въ Чепуровѣ, прикащикомъ у графа Клейнгельма. Отошелъ. Такъ я его по началу на испытаніе взялъ-съ…

— А на прежнемъ мѣстѣ сколько онъ получалъ?

— Говорятъ, двадцать пять. И такъ, вѣрно должно быть, потому не лжетъ никогда человѣкъ.

— Странно! сказалъ Коверзневъ.

Софронъ Артемьичъ кашлянулъ — для чего предварительно прикрылъ себѣ. ротъ рукою, — передернулъ очки свои и уже съ нѣкоторою таинственностью:

— Грѣшокъ за нимъ нѣкоторый есть, прошепталъ онъ.

— Какой грѣшокъ?

— На счетъ того-съ, меланхолически вздохнулъ Софронъ Артемьичъ и легонько щелкнулъ пальцемъ по отложному воротничку своей по модѣ сшитой сорочки.

— А!…

Настало нѣкоторое молчаніе. Коверзневъ шелъ теперь бодрымъ, широкимъ шагомъ человѣка, выходившаго пѣшкомъ чутъ не весь дальній Воетокъ Америки. Изнѣженный правитель Темнаго Кута едва поспѣвалъ за нимъ.

— Человѣкъ съ правиломъ, Валентинъ Алексѣичъ, заговорилъ онъ опять, какъ бы извиняясь, — и въ Чепуровѣ репутацію себѣ настоящую заслужилъ, потому, окромя этой слабости, ни въ какой марали не замѣченъ; чистъ человѣкъ, честнѣющій. А въ полку даже очень о немъ жалѣютъ-съ, потому ихъ полкъ стоялъ тутъ въ Стародубѣ и многіе даже у меня офицеры очень знакомые, — первый онъ, повѣрители, нѣтъ-ли, у нихъ по полку считался; на счетъ тоись фрунта и поведенія твердый, даже отвращеніе къ вину имѣлъ… И, можетъ, даже теперь самъ бы полкомъ командовалъ, — только случилась тутъ у него одна манифестація…

— Что такое?

Софронъ Артемьичъ самодовольно улыбался.

— Большая непріятность у него вышла, объяснилъ онъ.

— Да-а!… Такъ въ чемъ же состояла эта непріятность?

— Жена у него была, молодая, изъ полекъ-съ — и за этимъ словомъ господинъ Барабашъ цѣломудренно опустилъ очи, — и, по истинѣ сказать, — самая нестоющая женщина!… Только онъ къ ней слишкомъ уже большую страсть питалъ, даже, можно сказать, очень глупо съ его стороны. Потому она наконецъ и вовсе покинула его, скрылась… Искалъ онъ ее, ѣздилъ, изъ полка вышелъ изъ-за этого самаго, — нѣтъ, такъ и пропала, потому, говорятъ, панъ одинъ изъ Витебской губерніи за границу ее съ собой увезъ… Тутъ онъ съ горя и…

— Какъ водится, по-русски! процѣдилъ сквозь зубы Коверзневъ, глядя прищуренными глазами вдаль.

— А такъ точно-съ! подтвердилъ управляющій: — все съ себя до чиста спустилъ; теперь въ мужицкомъ кафтанишкѣ ходитъ, изволили видѣть.

— Вы имъ довольны? послѣ новаго молчанія спросилъ Валентинъ Алексѣичъ.

— Что дальше Богъ дастъ, а теперича окромѣ хорошаго, ничего дурнаго не могу сказать. Лѣсникъ настоящій, солидный. Теперь къ нему въ лѣсъ ни одна душа съ топоромъ не въѣдетъ, — потому у него по-военному, дисцыплина...

— Ну, а «слабость» -же его какъ?

— По всей истинѣ доложу вамъ, я какъ на это строгъ, и онъ, какъ и прочіе служащіе, это знаетъ, только я, въ бытность его у меня здѣсь, разъ всего замѣтилъ: постомъ дѣло было. Забился онъ въ свою сторожку и три дня не выходилъ…

Они тѣмъ временемъ доходили до Дерюгина; ласково помахивали вершинами его старые дубы подъ рѣзвымъ утреннимъ вѣтромъ. Коверзневъ остановился еще разъ:

— Такъ вотъ что: скажите этому вашему капитану, чтобъ онъ взялъ съ собой Дениса… Что, живъ онъ еще?

— Денисъ, егерь! Помилуйте-съ, въ здравіи пребываетъ! Изъ чего у насъ людямъ умирать! даже позволилъ себѣ хихикнуть по этому случаю «солидный» г-нъ Барабашъ.

— Такъ чтобы они вмѣстѣ отправились на Ситниково и, отъ Мижуева до Крусановской межи, выслѣдили съ точностью, не перебрались-ли и дѣйствительно козы въ казенную пущу. Досадно было бы! Если-жь нѣтъ, я на дняхъ соберусь на нихъ… Народу въ такомъ случаѣ довольно чтобы было, кликуновъ...

— Слушаю-съ. Не прикажете-ли… Хотѣлъ было еще спросить управляющій…

Но баринъ уже исчезъ въ чащѣ лѣса.

III.

Коверзневъ явился домой уже въ вечеру, съ ягташемъ полнымъ дичи и прорванною въ чащѣ курткою. Онъ прошагалъ въ этотъ день верстъ тридцать, не чувствуя ни усталости, ни голода, или, вѣрнѣе, пересиливая въ себѣ то и другое и, какъ всегда, самоуслаждаясь этою «побѣдою воли надъ физическою природой». Онъ пообѣдалъ дома, при свѣчахъ, выпилъ полбутылку портвейна и тотчасъ вслѣдъ за обѣдомъ занялся разборомъ одного изъ нѣсколькихъ толстыхъ портфелей, привезенныхъ имъ въ Темный Кутъ. Слово India выгравировано было на мѣдной дощечкѣ надъ замкомъ этого портфеля; въ немъ заключались всякія бумаги, относившіяся во времени пребыванія Боверзнева въ этой странѣ, и дневникъ, веденный имъ тамъ въ продолженіе двухъ лѣтъ этого пребыванія. Ему давно хотѣлось пересмотрѣть свои эти записки и привести въ порядокъ, съ цѣлью издать ихъ на французскомъ, или скорѣе еще на англійскомъ языкѣ, на которомъ, главнымъ образомъ, и ведены были онѣ. «По-русски кто ихъ читать станетъ!» разсудилъ онъ давно… Съ этою цѣлью онъ собственно и пріѣхалъ въ Темный Кутъ, гдѣ полнѣйшее уединеніе и тишина обезпечены были ему «вѣрнѣе, чѣмъ въ какихъ-нибудь развалинахъ Мемфиса»…

Этотъ трудъ такъ занялъ его, что онъ ни на другой, ни въ послѣдующіе дни не ходилъ на охоту, а писалъ весь день въ комнатѣ, съ закрытыми съ утра ставнями, — онъ никогда иначе не принимался за перо, при свѣтѣ двухъ спермацетовыхъ свѣчей подъ темнымъ абажуромъ. Привычки его были извѣстны и, кромѣ слуги его итальянца, — готовившаго ему и обѣдать, и какъ-то изловчавшагося подавать этотъ обѣдъ горячимъ въ какіе бы необычные часы ни потребовалъ его Коверзневъ, — ни единая душа въ Темномъ Кутѣ и не пыталась проникнуть въ нему.

На четвертый день онъ проснулся съ нѣсколько тяжелой головой, отворилъ свои ставни и окна… Утро стояло великолѣпное и по лазуревому небу ходили облака, игра которыхъ ни въ какой странѣ міра не казалась почему-то Валентину Алексѣичу такою красивою и разнообразною, какъ въ родной сторонѣ.

Онъ оперся локтями на подоконникъ и сталъ глядѣть…

Облака подымались какъ горы, одна другой выше, съ снѣговыми вершинами и свѣтлыми озерами, омывающими ихъ темныя подножья; зубчатая башня висѣла надъ пропастью, драконъ съ чешуйчатымъ хребтомъ тянулся, разѣвая все шире и шире бездонную пасть…

— А тамъ будто какое-то стадо готовится свергнуться внизъ, говорилъ самъ себѣ Коверзневъ, невольно улыбаясь…

Фантастическое стадо напомнило ему козъ, на которыхъ собирался онъ охотиться въ Сотниковѣ. Онъ отошелъ отъ окна, позвонилъ и вышедшему на звонъ итальянцу приказалъ позвать Барабаша.

Господинъ Барабашъ вошелъ съ замѣтно возбужденнымъ выраженіемъ въ поступи и лицѣ. Очки его были подняты на лобъ, что для подчиненныхъ его всегда служило признакомъ ближайшей распеканціи.

Коверзневъ, при видѣ этихъ поднятыхъ очковъ, почуялъ, въ свою очередь, что управляющаго его постигла, должно быть, какая-нибудь неожиданная «манифестація»…

Дѣло съ первыхъ словъ объяснилось.

Приказанія Валентина Алексѣича не могли быть исполнены до сихъ поръ. Денисъ, егерь, зашибъ себѣ ногу и встать не можетъ, — а капитанъ лежитъ третій день въ лѣсу, въ своей сторожкѣ, «не въ своемъ видѣ», и «волкомъ воетъ». Софронъ Артемьичъ послалъ къ нему сначала своего конторщика, а затѣмъ собственной особой отправился на увѣщаніе его, но встрѣченъ былъ самъ такими ругательствами, что, «какъ Валентину Алексѣичу угодно, а онъ даже безъ всякой иллюзіи не въ силахъ этого вытерпѣть».

— И какой онъ себѣ ни будь капитанъ, говорилъ уже съ азартомъ оскорбленный управляющій, — а какъ я его, могу сказать, изъ грязи вытащилъ, потому человѣкъ до того опустилъ себя, что даже угла себѣ не имѣлъ, подъ заборами валялся, такъ, что даже его въ себѣ на квартиру никто пущать не хотѣлъ, когда изъ Чепурова выгнали его за самое за это…

Потокомъ лились теперь всѣ эти пункты обвиненія изъ разгнѣванныхъ устъ Софрона Артемьича, совершенно позабывшаго, какъ три дня назадъ рекомендовалъ онъ барину капитана «человѣкомъ съ правиломъ».

Коверзневъ слушалъ его молча и внимательно.

— Вы его взяли, вы вольны его и отпустить, если онъ оказывается негодяемъ, сказалъ онъ, — но вы мнѣ, кажется, говорили, что онъ «солидный», усердный и совершенно «чистый» человѣкъ?

— Это точно, согласился сконфуженный Софронъ Артемьичъ, — а только какъ вамъ угодно…

— И говорили еще, не далъ ему продолжать Валентинъ Алексѣичъ, — что съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ вамъ поступилъ, вы его въ слабости замѣтили всего одинъ разъ?

— Разъ, постомъ, справедливо-съ… такъ вѣдь тогда онъ смиренъ лежалъ, поспѣшилъ возразить управляющій, замѣчая по тону барина, что онъ какъ бы стоитъ на сторонѣ его обидчика, — а теперича онъ, какъ звѣрь какой, даже безъ всякой линіи, можно сказать… Мнѣ что-же-съ, примолвилъ Барабашъ, — въ нашей должности, извѣстно, каждый часъ долженъ ждать себѣ непріятностей, особенно когда въ тебѣ совѣсть… А только собственно что я, какъ преданный слуга вамъ и съ измальства еще маменькѣ вашей служилъ, что онѣ благодѣтельницей мнѣ, можно сказать, были, — такъ, какъ вамъ угодно, Валентинъ Алексѣичъ, а такихъ словъ про васъ, какъ моего довѣрителя, никогда терпѣть не могу-съ!…

Валентинъ Алексѣичъ улыбался, — все яснѣе ему припоминалась въ эту минуту мужественная фигура капитана, безъ шапки, жмурящагося отъ солнца передъ этимъ «преданнымъ слугою» въ синихъ очкахъ…

— Оказывается, что и мнѣ при сей оказіи досталось? сказалъ онъ. — За что же?

Невозмутимость барина глубоко огорчила Софрона Артемьича:

— Какъ вамъ будетъ угодно, Валентинъ Алексѣичъ, заговорилъ онъ съ новымъ раздраженіемъ, — а только, когда я ему на безпардонныя его, можно сказать, слова говорю, по своей должности, что я не по своей волѣ, а барское приказаніе исполняю, чтобы онъ тотчасъ-же въ Сотниково шелъ насчетъ козъ, такъ онъ даже дозволилъ себѣ такое неглижа, что «я молъ на твоего барина пле…вать хочу», договорилъ, уже словно давясь отъ мерзости этихъ словъ, управляющій.

— Да, это неглижа, дѣйствительно, очень откровенное! проговорилъ на этотъ разъ Коверзневъ такимъ серьезнымъ тономъ, что чуткій Софронъ Артемьичъ поймался на него — и просіялъ душою.

— У меня свидѣтели есть, Валентинъ Алексѣичъ: какъ со мною былъ Спиридонъ Иванычъ и Асинклитъ, сторожъ, такъ завсегда можно его къ мировому представить, поспѣшно проговорилъ онъ.

Но, весьма нежданно для него, Валентинъ Алексѣичъ на предложеніе это отвѣчалъ ему слѣдующимъ вопросомъ:

— Не извѣстно-ли вамъ, по какому случаю вздумалось такъ, вдругъ, вашему капитану напиться, и одинъ онъ при этомъ пилъ, или съ кѣмъ-нибудь?…

Изъ сообщеннаго затѣмъ Софрономъ Артемьичемъ оказалось, что онъ тогда же, получивъ приказъ барина «насчетъ козъ», передалъ его капитану, и тотъ съ мѣста тронулся было итти въ Брусаново. Но управляющій пригласилъ его зайти съ нимъ предварительно въ контору «забрать» Дениса — и письмо, полученное наканунѣ въ Трубчевскѣ, на почтѣ, на его, капитана, имя. Такъ они тутъ вдвоемъ и пришли въ усадьбу. Денисъ былъ на селѣ, гдѣ онъ новую избу себѣ ставитъ. Софронъ Артемьичъ послалъ за нимъ, а капитанъ получилъ письмо свое и съ нимъ сейчасъ и ушелъ. Посланный въ Денису вернулся часа черезъ три, съ извѣстіемъ, что старику пришибло бревномъ колѣно и что онъ двинуться не можетъ. Тогда Софронъ Артемьичъ послалъ конторщика верхомъ въ Дерюгино найти капитана и сказать ему, чтобы онъ Дениса не ждалъ. Конторщикъ проѣзжалъ мимо его сторожки, услыхалъ, что кто-то «рычитъ», — слѣзъ и вошелъ; глядитъ: — сидитъ на землѣ капитанъ, пустой предъ нимъ штофъ, а самъ онъ, «обѣими руками за голову взявшись, ревмя реветъ.» Конторщикъ даже испугался и поскавалъ назадъ донести управляющему, — послѣ чего тотъ и отправился туда самъ и «долженъ былъ выслушать тѣ слова, опосля которыхъ онъ, не желая дать замарать свою честь, какъ угодно Валентину Алексѣичу, а будетъ требовать, для впримѣра прочимъ, чтобы того мерзавца судья непремѣнно засадилъ…»

Коверзневъ все время слушалъ, обернувшись лицомъ въ окну и глядя на облака, на синіе просвѣты неба, сіявшаго сквозь ихъ капризно-мѣнявшіяся очертанія…

— Вотъ что, сказалъ онъ, когда тотъ кончилъ, — позовите вы его во мнѣ!

— Кого это-съ? озадаченно спросилъ управляющій.

— Капитана.

— Помилуйте, Валентинъ Алексѣичъ, да онъ по сю пору не въ своемъ видѣ, — какъ это учитель у васъ французъ, когда вы маленькіе были, мусье Ляфишъ, говорилъ: — кошонъ-кошономъ въ грязи лежитъ-съ и по сей часъ въ своей сторожкѣ.

— Ну, такъ когда онъ «въ свой видъ» придетъ.

— Слушаю-съ! по нѣкоторомъ молчаніи выговорилъ Софронъ Артемьичъ, заключивъ изъ выраженія лица барина, что онъ не допуститъ возраженій.

IV.

На другой день утромъ, Коверзневъ просматривалъ у себя конторскія книги, когда его итальянецъ, которому предварительно отдано было имъ на это приказаніе, вошелъ съ докладомъ, что «l’uomo detto» (означенный человѣкъ) ждетъ въ передней.

— Просите его сюда.

Дверь отворилась на половину и, въ образовавшееся узкое отверстіе, бочкомъ проскользнуло плотное туловище капитана — и тутъ-же остановилось у этой, поспѣшно замкнутой за собою, двери.

Коверзневъ поднялъ глаза. Капитанъ отвѣсилъ ему почтительный поклонъ.

Онъ глядѣлъ на него спокойно и прямо, — все съ тѣмъ-же, очевидно, привычнымъ ему, печальнымъ выраженіемъ лица, которое замѣтилъ Валентинъ Алексѣичъ при первой встрѣчѣ съ нимъ. Только лице это теперь какъ бы поопухло, и глаза были мутны. Но онъ, видимо, приложилъ все стараніе привести себя въ должный порядокъ: приглаженные въ вискамъ волосы еще лоснились отъ обливавшей ихъ воды, вѣникъ замѣтно тщательно прошелъ по его бѣдной, очень бѣдной, но акуратно закутанной крестьянской одеждѣ; огромныя, мускулистыя руки, будто бы два красно-сизыя пятна, скрещавшіяся надъ фуражкою, которую держалъ онъ передъ собою, — были чисто вымыты…

— Садитесь! отвѣчая на его поклонъ, сказалъ Коверзневъ. Тотъ, какъ бы безсознательно, качнулся впередъ, — но не двинулся далѣе.

— Садитесь, прошу васъ, повторилъ Валентинъ Алексѣичъ мягкимъ, но настойчивымъ голосомъ, указывая рукою на стулъ, у противоположной его собственному креслу стороны стариннаго письменнаго стола, съ изящною бронзовою отдѣлкой, за которымъ занимался онъ.

Капитанъ такъ неслышно подошелъ къ указываемому мѣсту, что Коверзневъ невольно обратилъ на это вниманіе:

— На немъ сапоги есть, и онъ ихъ даже только-что дегтемъ смазалъ, подумалъ онъ, — но подошвы подъ ними сомнительны!… И его охватило вдругъ безконечное чувство жалости къ этому человѣку, такъ глубоко «опустившему себя», какъ выражался господинъ Барабашъ.

Онъ неотступно слѣдилъ за нимъ взглядомъ, пока наконецъ капитанъ не рѣшился сѣсть на кончикъ указаннаго ему стула.

Но, когда онъ сѣлъ, съ опущенными глазами и судорожно комкая фуражку въ своихъ огромныхъ ручищахъ, Коверзневу на мигъ самому сдѣлалось непріятно: — «я будто судить его собираюсь», пронеслось у него въ мысли…

Онъ сталъ шумно перелистывать широкіе листы лежавшей передъ нимъ разсчетной тетради.

— У васъ непріятности вышли съ управляющимъ? сказалъ онъ, пересиливъ себя.

— Виноватъ! отвѣчено было на это такъ тихо, что онъ переспросилъ.

— Виноватъ-съ! повторилъ капитанъ.

— Не были-ли вы вызваны на… на эту ссору какими-нибудь словами Барабаша, которыя вы почли для себя обидными? какъ бы поспѣшилъ Коверзневъ ссудить его доводомъ къ своему оправданію.

Плечи капитана дрогнули. Понятое имъ намѣреніе, а — главное — тонъ, такъ давно не слышанный имъ, добрый_ѵ участливый тонъ этихъ словъ…

— Я и не помню даже, что говорили они мнѣ, отвѣтилъ онъ со странною улыбкою: «какое ужь мнѣ оправданіе!» будто говорила эта улыбка.

Въ поникшихъ глазахъ его пробѣжала искра, какъ бы отъ нахлынувшаго на него новаго, ѣдкаго, нестерпимаго чувства…

— Я несчастный человѣкъ, Валентинъ Алексѣичъ! нежданно проговорилъ онъ, внезапнымъ движеніемъ подымая ихъ на Коверзнева.

У того глаза заморгали, какъ онъ ни привыкъ владѣть собою.

— Виноватъ, позвольте спросить: какъ васъ зовутъ? промолвилъ онъ, очень упрекая себя въ эту минуту, что не спросилъ этого ранѣе, у Барабаша.

— Отставной капитанъ Переслѣгинъ.

— Имя и отчество?

— Иванъ Николаевъ…

— Благодарю васъ!… Вы мнѣ позволите быть откровеннымъ съ вами, Иванъ Николаичъ?

Капитанъ еще разъ взглянулъ на него: — «никакая твоя откровенность не будетъ такъ жестока, какъ то, что самъ я говорю», прочелъ Коверзневъ въ этомъ взглядѣ.

Онъ продолжалъ:

— Къ этому «несчастію», я слышалъ, привели васъ семейныя обстоятельства, — о которыхъ я не желаю, не имѣю права спрашивать, поспѣшно примолвилъ онъ въ этому..

Переслѣгинъ, съ какимъ-то надрывающимъ, судорожнымъ движеніемъ губъ, ерзнулъ на своемъ стулѣ…

— Но вы, повидимому, не употребили всѣхъ силъ, чтобы бороться съ нимъ, говорилъ Валентинъ Алексѣевичъ; отъ душевныхъ страданій лечитъ усиленная работа, дѣло, простой, иногда физическій трудъ. Дѣло у васъ всегда подъ руками. Вы наконецъ были въ полку, командовали ротой, судьба другихъ людей зависѣла отъ васъ…

— Не въ силахъ былъ, точно-съ! послышались въ отвѣтъ будто замиравшія въ горлѣ слова капитана, — стыда своего перенести не могъ!… И забыть… не въ состояніи… и по сей часъ! болѣзненно вырвались эти, запекавшіяся какъ бы у него тамъ, слова…

Коверзневъ слушалъ, подперши голову обѣими руками…

— Самое это, съ Софрономъ Артемьичемъ… Письмо получилъ… пишутъ мнѣ… про нее…

Онъ не договорилъ, — глухое рыданіе вырвалось у него ивъ груди.

Валентинъ Алексѣичъ поднялся съ мѣста, стараясь, по всегдашней привычкѣ, сдерживать наружное выраженіе того, что ощущалъ онъ внутренно. Онъ подошелъ въ окну. Спиною въ капитану, онъ, будто вовсе не занятый имъ, глядѣлъ въ даль, на верхушки лѣса, выглядывавшія изъ-за отдѣлявшаго Дерюгино отъ Темнаго Кута косогора.

— Иванъ Николаичъ! сказалъ онъ, наконецъ, оборачиваясь…

Капитанъ поднялъ голову.

— Я хочу сдѣлать вамъ одно предложеніе, Иванъ Николаичъ?

— Слушаю-съ, твердымъ голосомъ произнесъ тотъ.

Глаза его просохли, черты приняли прежнее мужественное и спокойное выраженіе…

Коверзневъ усѣлся на прежнее мѣсто.

— Вамъ прежде всего слѣдуетъ помириться съ Барабашемъ, слегка улыбнувшись сказалъ онъ.

— Я ужь у нихъ за свою глупость прощенья просилъ, промолвилъ на это такъ же твердо Переслѣгинъ.

— Вотъ и прекрасно!… А предложеніе мое будетъ состоять въ слѣдующемъ. Здѣсь у меня, какъ вы знаете, земледѣльческаго хозяйства нѣту; земля и оброчныя статьи сданы или сдаются въ аренду на болѣе или менѣе продолжительные сроки, и управляющій мой здѣсь поэтому ничего болѣе какъ конторщикъ, имѣющій акуратно слѣдить за исполненіемъ контрактовъ и сроками платежей, и доставлять мнѣ по нимъ деньги. Барабашъ совершенно честный человѣкъ и это дѣло свое выполняетъ какъ нельзя лучше. Но у меня тутъ одно природное богатство, требующее настоящаго, раціональнаго хозяйства.

— Лѣса-съ? какъ бы подговорилъ капитанъ.

— Да. Эксплуатація ихъ производилась до сихъ поръ самымъ примитивнымъ, варварскимъ, хищническимъ образомъ. Этому давно надо положить конецъ. Я теперь въ Петербургѣ пригласилъ сюда одного дѣльнаго таксатора, который все это приведетъ въ порядокъ. Но при этомъ мнѣ необходимо имѣть своего довѣреннаго человѣка, который могъ бы и помогать ему въ распоряженіяхъ при работѣ, да и слѣдить за тѣмъ, чтобы самыя работы не откладывались въ долгій ящикъ. Къ тому же всѣ здѣшнія дачи имѣютъ отдѣльныхъ лѣсниковъ, подчиненныхъ теперь единственно конторѣ, т. е. тому же Барабашу, который, при своихъ приходо-расходныхъ занятіяхъ и огромномъ пространствѣ лѣса, не имѣетъ — что онъ мнѣ тамъ ни говори, примолвилъ съ усмѣшкою Валентинъ Алексѣичъ, — физической возможности контролировать ихъ и ѣздить и провѣрять ихъ на мѣстѣ. Изъ этого видно, что надо всѣ отдѣльныя эти лѣсничества подчинить, какъ это и было здѣсь, при матушкѣ, надзору одного, спеціальнаго, главнаго лѣсника… И это мѣсто я желаю предложить вамъ, Иванъ Николаичъ.

— Мнѣ-съ! испуганно вскликнулъ капитанъ… Вѣки его широко были открыты, и дрожь замѣтно пронимала его всего…

— Вамъ, поспѣшно проговорилъ Коверзневъ, — и увѣренъ, что этимъ я обезпечиваю себѣ надзоръ за моими лѣсами, какого лучше и самъ бы имѣть не могъ за ними, а вамъ — доставляю отвѣтственное занятіе, — онъ подчеркнулъ это слово, — которое для хорошаго человѣка, какимъ я васъ считаю, можетъ служить лучшимъ отводомъ, лѣкарствомъ въ вашемъ душевномъ состояніи… Но, Иванъ Николаичъ, — Коверзневъ пріостановился на мгновеніе, — вы передъ этимъ должны мнѣ дать слово… Вы понимаете, о чемъ я васъ прошу?…

Лицо капитана все побагровѣло, грудь его высоко подымалась…

— Нѣтъ-съ, съ видимо-мучительнымъ усиліемъ отвѣтилъ онъ, — слова я вамъ дать не могу… потому уже разъ… Одно могу обѣщать вамъ, Валентинъ Алексѣичъ, — онъ вскинулъ на него свои печальные глаза, — стараться буду!…

Коверзневъ помолчалъ.

— Хорошо, Иванъ Николаичъ, сказалъ онъ, подымая на него глаза въ свою очередь, — съ нынѣшняго дня я назначаю васъ главнымъ лѣсникомъ по здѣшней экономіи, съ жалованьемъ. Какое получалъ бывшій въ этой должности при матушкѣ, — 70 рублей въ мѣсяцъ, кажется, — ну, и лошадь подъ верхъ, кормъ на нее… Вотъ видите, перебилъ себя, широко улыбнувшись Валентинъ Алексѣичъ, не давая растерянному Переслѣгину сказать слова, — я имѣю претензію угадывать людей — и въ васъ я съ перваго раза почуялъ честнаго человѣка. То, какъ вы мнѣ отвѣтили сейчасъ, служитъ для меня подтвержденіемъ этому мнѣнію. И я беру васъ теперь безъ всякихъ условій, въ увѣренности, что, въ случаѣ вы бы не нашли въ себѣ силы побѣдить вашу… слабость, — вы сами откажетесь отъ вашей должности…

Капитанъ дрогнулъ всѣмъ тѣломъ — и, какъ стоялъ, опустился на колѣни передъ Коверзневымъ.

— Что вы, что вы! вскрикнулъ Валентинъ Алексѣичъ, съ невольнымъ, въ первую минуту, чувствомъ гадливости.

Но не рабское приниженіе сказывалось въ этихъ обращенныхъ на него, сіявшихъ теперь, глазахъ, въ судорожномъ движеніи, сжавшемъ на груди эти сильныя руки:

— Валентинъ Алексѣевичъ, какъ передъ Богомъ, — лихорадочно прерывался голосъ капитана, — въ первый разъ… въ первый разъ, послѣ столькихъ лѣтъ… такія слова слышать… Вы… вы опять меня человѣкомъ поставили, Валентинъ Алексѣичъ!..

V.

Въ 1876 году Коверзневъ пріѣхалъ опять въ Темный Кутъ. Онъ пріѣхалъ рано, въ началѣ мая, — и о пріѣздѣ своемъ извѣстилъ даже заранѣе, съ приказаніемъ выслать ему экипажъ и лошадей на ближайшую станцію желѣзной дороги.

На желѣзную дорогу, съ экипажемъ, выѣхалъ къ нему на встрѣчу — капитанъ.

Валентинъ Алексѣичъ едва узналъ его.

Капитанъ словно вытянулся, выросъ и — рѣшительно помолодѣлъ. Онъ отпустилъ себѣ бороду, которую подрѣзывалъ клиномъ, удлинявшую его круглое лице; голову держалъ какъ-то особенно прямо, откидывалъ назадъ свои широкія плечи и выставлялъ грудь впередъ. Облеченъ онъ былъ въ плотно охватывающую его охотничью австрійскую куртку съ зелеными отворотами и большими пуговицами, съ изображеніемъ на нихъ кабаньихъ головъ. Гладко остриженные волосы покрывала мягкая, съ высокой тульею, сѣраго цвѣта шляпа, украшенная тремя павлиньими перьями. Во всемъ его обликѣ теперь была какая-то наивная претензія на щеголеватость, которая вызвала невольную улыбку на губы Коверзнева:

— Точно счастливый тиролецъ какой-то, подумалъ онъ.

А капитанъ такъ и сіялъ, глядя на него. Онъ, часовъ за шесть до срока прибытія поѣзда, отправился на станцію, съ провизіею, «на случай Валентину Алексѣичу захочется закусить, такъ какъ буфета на станціи не имѣется», съ подушками и постельнымъ бѣльемъ, "неравно Валентинъ Алексѣичъ захочетъ послѣ обѣда отдохнуть, а до Темнаго Кута засвѣтло не доѣхать, съ двумя верховыми, «не дай Богъ что съ экипажемъ случится, такъ чтобъ народъ былъ подъ рукой»…

Коверзневъ на все это только поморщился и сказалъ. что онъ ни ѣсть, ни спать, ни провожатыхъ не желаетъ, а хочетъ сейчасъ-же сѣсть и ѣхать.

Мигомъ велѣлъ подавать капитанъ четверку подъ коляской для Валентина Алексѣича, тарантасъ для его итальянца; мигомъ вынесены были и уложены на телѣгѣ мѣшки и чемоданы, — а самъ капитанъ полѣзъ на козлы экипажа Коверзнева…

— Куда вы, Иванъ Николаевичъ? Садитесь со мной, сказалъ тотъ.

Переслѣгинъ отговорился было, что "ничего-съ, ему и тутъ хорошо, " — однако слѣзъ и помѣстился въ коляскѣ, рядомъ съ Валентиномъ Алексѣичемъ, но бочкомъ къ нему старательно подбиралъ подъ себя ноги при каждомъ толчкѣ, чтобы какъ-нибудь не прикоснуться колѣномъ своимъ о его колѣно.

Дорогой передано было имъ все, что могло интересовать владѣльца Темнаго Кута. Таксаторъ велъ дѣло отлично. Болѣе двадцати тысячъ десятинъ лѣсу были уже разбиты на правильныя лѣсосѣки, проведены широкія просѣки, поставлены столбы и даже въ главнѣйшихъ пунктахъ каменные. Вмѣсто прежнихъ неудобныхъ и холодныхъ сторожекъ на межахъ, имъ выстроены были въ самомъ центрѣ ихъ настоящія, теплыя избы, матеріаломъ для которыхъ пошли деревья, срубленныя, гдѣ лѣсники могли удобно жить съ семьею, и откуда могъ донестись до ихъ слуха стукъ воровскаго топора на любомъ пунктѣ ввѣреннаго имъ лѣснаго пространства. Сами бывшіе лѣсники, изъ мѣстныхъ крестьянъ, которые уже изъ-за одного кумовства, готовы были всегда давать потачку порубщикамъ, замѣнены были, извѣстными Ивану Николаичу, надежными унтеръ-офицерами изъ отставныхъ и безсрочныхъ, и Софронъ Артемьичъ очень охотно согласился положить этимъ новымъ лѣсникамъ двойное противъ прежняго жалованье и продовольствіе.

— Да, онъ мнѣ писалъ объ этомъ, и я, разумѣется, со своей стороны, очень былъ радъ, сказалъ Коверзневъ.

— Очень они большую тутъ помощь оказали и сами все устраивали, теплымъ тономъ молвилъ Переслѣгинъ.

Валентинъ Алексѣичъ чуть-чуть усмѣхнулся:

— Онъ къ вамъ благоволитъ, значитъ?

— Софронъ Артемьичъ-съ? Могу только съ полною благодарностью… Очень хорошій они человѣкъ, и съ совѣстью…

Улыбка пробѣжала опять по губамъ Коверзнева.

— Изо всего этого я могу предположить, что вамъ недурно въ нашемъ царствѣ? спросилъ онъ шутливо.

— И царствія небеснаго не нужно, Валентинъ Алексѣичъ! восторженно и умиленно подымая на него глаза, воскликнулъ на это капитанъ.

О капитанѣ же, по пріѣздѣ въ Темный Кутъ, Коверзневу довелось услышать не менѣе сочувственные и похвальные отзывы со стороны Софрона Артемьича.

«Главный лѣсникъ» умѣлъ съ большимъ тактомъ пощадить самолюбіе управляющаго, когда, три года назадъ, возведенъ былъ въ эту должность Коверзневымъ. Онъ, очевидно, съ первой же минуты, счелъ наилучшимъ остаться относительно Софрона Артемьича на прежней ногѣ почтительности и наружной подчиненности, предоставляя ему и далѣе чуфариться и относить себѣ въ заслугу все, что дѣлалось Переслѣгинымъ на пользу ввѣреннаго ему дѣла, и къ чему самъ Барабашъ собственно могъ только прилагать никому ненужную аппробацію. За то господинъ Барабашъ и говорилъ о капитанѣ съ величайшею благосклонностью, какъ о ретивомъ и полезномъ подчиненномъ, и «даже, можно сказать, человѣкѣ съ аттенціей. Впрочемъ, Валентинъ Алексѣичъ сами увидятъ, говорилъ онъ, какъ онъ у меня въ акуратѣ по лѣсной части все устроилъ». О нравственной сторонѣ его Софронъ Артемьичъ отзывался также, что "на счетъ поведенія капитанъ теперь, можно сказать, мадель. О «слабости», съ тѣхъ поръ, «какъ онъ тогда у меня прощенья просилъ, и вотъ третій годъ, — и помину нѣтъ»…

— И даже, можно сказать, горячо росписывалъ управляющій, — это самое вино — онъ теперича его видѣть не можетъ. Повѣрите, нѣтъ-ли, Валентинъ Алексѣичъ; если, къ примѣру, въ праздникъ у меня, за обѣдомъ, рюмку ему одну выпить, такъ и то для него большая меланхолія…

Коверзневъ только взглянулъ на него.

— Точно такъ-съ! подтвердилъ Барабашъ, чувствовавшій себя, очевидно, въ ударѣ, и игриво примолвилъ: — особенно-же какъ онъ теперича желаетъ вступить въ узы Гималая.

На этотъ разъ Валентинъ Алексѣичъ не выдержалъ.

— То есть это что-же? невольно спросилъ онъ.

— Въ бракъ вступить задумалъ-съ, пояснилъ Софронъ Артемьичъ, — жена его померла вѣдь-съ.

— Померла, — да? А я думалъ… поспѣшилъ сказать Коверзневъ, — давно?

— Второй годъ, — можно сказать-съ, отъ сраму его избавила!..

— И на комъ-же это онъ теперь опять вздумалъ жениться?

— Тутъ-съ… барышня одна есть, отвѣтилъ, уже словно нехотя, Барабашъ, — помѣщицы Мурашкинсвой, Лизаветы Степановны племянница будетъ.

— Молодая?

— Молода, это первое-съ, — не по лѣтамъ ему; а, окромѣ того, опасаюсь, чтобы не вышла ему изъ этого опять карамбонъ какая-нибудь…

— Какой-же вы такой «карамболи» опасаетесь?

Софронъ Артемьичъ глубокомысленно нахмурился, соображая, какъ ему это объяснить понятнѣе.

— А такъ, Валентинъ Алексѣичъ, что насчетъ развитія — это первое сказать надо… Потому онъ извѣстно, по-старинному, читать, писать, арыхметику, — и все-съ! А какъ теперича по наукѣ и прагрессу — этого онъ не можетъ, сами изволите знать… Ну, а она-съ самое, можно сказать, современное образованіе получила… И въ тому еще надо сказать, примолвилъ онъ раздумчиво, — эманципація эта теперешняя очень ужь въ нихъ замѣтна. На охоту это, повѣрите, нѣтъ-ли, въ болото, съ ружьемъ, сапоги высокіе, и даже по-мужски иной разъ кастюмъ этотъ на себя надѣнутъ… И бьетъ какъ ловко, сказываютъ.

— А собою какъ?

Господинъ Барабашъ на этотъ вопросъ передернулъ очки свои, повелъ какъ-то особенно губами — и вдругъ широка осклабился:

— Даже очень не дурная-съ, Валентинъ Алексѣичъ, пропустилъ онъ почему-то шопоткомъ, — и даже, можно сказать, настоящая бельомъ… Становой у насъ тутъ новый, Потужинскій фамилія, Евгеній Игнатьичъ, такъ тотъ даже…

Управляющій оборвалъ вдругъ на полусловѣ… Коверзневъ вопросительно поднялъ голову.

— Что-же становой?

Господинъ Барабашъ стыдливо потупился.

— Не знаю-съ, какъ это вамъ передать-съ, потому, можетъ быть, вамъ покажется неприличное…

— Что такое, говорите!

— Онъ про эту самую барышню замѣчаетъ-съ, что она въ таліи — комаръ, а въ плечахъ — Волга…

И цѣломудренный управляющій, отвернувъ лицо отъ барина, фыркнулъ въ красный фуляръ, поспѣшно вытащенный имъ изъ кармана на этотъ случай.

— Что-же вы тутъ неприличнаго находите? сказалъ Коверзневъ, разсмѣявшись въ свою очередь; — это даже очень хорошо сказано: «въ таліи комаръ, а въ плечахъ Волга»…

Софронъ Артемьичъ ушелъ отъ барина, совершенно довольный и имъ, и собою.

VI.

Два дня послѣ пріѣзда своего въ Темный Кутъ, Коверзневъ, проснувшись рано утромъ и открывъ ставни своей спальни, откинулся невольнымъ движеніемъ отъ окна, не вѣря въ первую минуту глазамъ своимъ: — вся окрестность покрыта была глубокимъ, сверкающимъ снѣгомъ, какъ въ самое сердце зимы, и прибитый тутъ-же за стекломъ термометръ указывалъ 5® ниже нуля. Это былъ тотъ знаменитый, повсемѣстный морозъ на Николинъ день 1876 года, какого не запомнятъ старожилы, отъ котораго опалъ, въ нѣсколько часовъ времени, весь ранній въ этомъ году цвѣтъ съ плодовыхъ деревьевъ, и лѣса потеряли половину своихъ еще нѣжныхъ, недавно распустившихся листьевъ… Валентина Алексѣича такъ поразило это печальное зрѣлище, что онъ тутъ-же, захлопнувъ скорѣе ставни и зажегши свѣчи, принялся разбирать свои портфели съ лихорадочною поспѣшностью, чтобы «не видѣть этотъ позоръ и насиліе». Онъ былъ очень воспріимчивъ и страстно любилъ природу: — этотъ холодный, нагло сверкающій зимній саванъ, налегшій нежданно, негаданно на цвѣтущее лоно весны, представлялся ему, дѣйствительно, «насиліемъ» какой-то грубой, ненавистной стихійной силы надъ вѣчными, божественными правами ея…

Онъ съ досады не выходилъ дней десять сряду, работая при закрытыхъ ставняхъ въ своемъ кабинетѣ, а для движенія отправлялся по вечерамъ на прогулку въ молчаливыя залы верхняго этажа своего обширнаго и пустаго дома. Видъ изъ его окна на огромныя старыя липы посреди двора, саженыя его прадѣдомъ, съ ихъ теперь полуобнаженными вѣтвями, вызывалъ въ немъ каждый разъ какое-то скорбное, почти болѣзненное чувство, — и онъ проходилъ мимо, опустивъ голову и глаза…

Онъ, за это время, никого не видѣлъ, не пускалъ къ себѣ, — и капитанъ, возвращаясь изъ лѣсу, не разъ, съ безпокойствомъ въ лицѣ, допрашивалъ Софрона Артемьича, «состоитъ-ли въ здравіи Валентинъ Алексѣичъ и можно-ли скоро ожидать, что угодно имъ будетъ осмотрѣть новыя лѣсничества?» — на что управляющій, въ свою очередь, съ значительнымъ и нѣсколько таинственнымъ видомъ, отвѣчалъ обыкновенно, что «собственно судить объ этомъ нельзя, потому у барина, попрежнему, въ комнатахъ ставни закрыты, и драпра (то есть занавѣси) спущены, и такъ, значитъ, полагать надо, что они, попрежнему, занимаются политикой, а только что у нихъ ндравъ неожиданный и даже, можно сказать, натуральный, какъ завсегда у людей науки, а потому ихъ каждую минуту вообще должно ожидать»…

И дѣйствительно Барабашъ, бывшій самъ ежеминутно начеку, сидя однажды у своего окна въ одинъ изъ тѣхъ палящихъ дней, которыми, какъ бы въ отместку за стужу своихъ первыхъ дней, отличалась вторая половина мая того года, увидѣлъ барина, спускавшагося съ крылечка, пристроеннаго къ его кабинету. Онъ былъ въ охотничьей курткѣ и съ ружьемъ; привезенный имъ съ собою англійскій сетеръ несся визжа внизъ по ступенямъ, словно обезумѣвъ отъ радости… Былъ уже часъ восьмой пополудни, — но воздухъ былъ все также душенъ и сухъ…

— Ну, теперь пропалъ въ лѣсу на недѣлю! сказалъ себѣ управляющій, торопливо скидывая съ плечъ новый сюртукъ и жилетъ, которые онъ все это время воздѣвалъ на себя съ утра, въ ожиданіи, «каждый моментъ», призыва къ барину; — Лукерья, ставь самоваръ!…

Валентинъ Алексѣичъ прошелъ Дерюгинскими задами на Хомяки, пробираясь къ памятной ему съ дѣтства лѣсной опушкѣ, у Пьяной Лужи, надъ которой искони «тянули» вальдшнепы. Онъ шелъ теперь опять туда, за тѣмъ же, какъ въ тѣ дни, когда бѣжалъ со своимъ ружьемъ вслѣдъ за своимъ англичаниномъ, по тѣмъ же тропинкамъ, подъ тѣнью все тѣхъ же темныхъ дубовъ, съ лихорадочно бьющимся сердцемъ, съ безконечнымъ рядомъ подвиговъ въ ребяческомъ воображеніи… А тамъ, на мѣстѣ, что это были за восторги, и трепетъ ожиданія, и до боли сладкія опять замиранія сердца!… Все такъ же живо, той же будто обидой, какъ тогда, звенѣлъ въ ушахъ его гортанный смѣхъ Фокса вслѣдъ за первымъ его промахомъ; вспоминались горячія слезы, вызванныя въ немъ этимъ смѣхомъ, и неудачею, и неодобрительной улыбкой Дениса, егеря, стоявшаго подлѣ него, и который только молча протянулъ руку, чтобы зарядить ему вновь это такъ неудачно выпалившее ружье…

— Что за человѣкъ? окликнулъ его нежданно чей-то голосъ.

Передъ нимъ стоялъ здоровенный усачъ, съ "флинтоввой^и за плечомъ и мѣдною бляхою на лѣвой сторонѣ коротенькаго кафтана «русскаго покроя», какія носятъ кондуктора на желѣзныхъ дорогахъ; четырехъугольная, какъ и у нихъ, шапочка съ такою-же бляхою, на которой читалось вытисненное крупными черными буквами «Хомяки», покрывала его голову.

— Это изъ новой гвардіи капитана! сказалъ себѣ Коверзневъ, усмѣхнувшись…

Онъ назвалъ себя — и изъ видимаго смущенія на лицѣ лѣсника убѣдился, что въ этой встрѣчѣ не было ничего пріуготовленнаго заранѣе, — что было бы ему очень непріятно.

— А ты меня зачѣмъ остановилъ? спросилъ онъ.

— Потому какъ съ ружьемъ-съ… Стрѣлять у насъ въ лѣсу чтобы отнюдь никто не смѣлъ, приказывали Иванъ Николаичъ, отвѣчалъ усачъ, ободренный улыбкой барина; — и какъ особенно до Петрова дни закономъ строго воспрещено, ваше сіятельство! гаркнулъ онъ вдругъ, какъ бы вспомнивъ.

— Валентинъ Алексѣичъ, просто! поправилъ его Коверзневъ.

— Слушаю, ваше… не договорилъ лѣсникъ, вытянувшись передъ нимъ, руки по швамъ и недоумѣло глядя на него…

— Что ты самъ — охотникъ? спросилъ Коверзневъ.

Лѣсникъ растянулъ широко губы:

— Есть маленечко, ваше с……

— Не замѣтилъ, тяга хорошо въ этомъ году?

— Не важная-съ, — даже и вовсе по началу не видать было, потому холода все стояли; недавно только тянуть сталъ…

— А гдѣ твоя изба? Я еще не видалъ вашихъ новыхъ помѣщеній.

— Вотъ тутъ сейчасъ, вправо-съ новый просѣкъ пойдетъ, такъ по немъ прямо выйти. Если угодно вашей милости…

Нововыстроенная изба лѣсника по Хомякамъ оказывалась, дѣйствительно, очень удобнымъ, свѣтлымъ и чистымъ помѣщеніемъ. Коверзнева при входѣ въ нее обдало сильнымъ запахомъ сушеныхъ травъ; — усачъ, человѣкъ одинокій и не молодой, составлялъ изъ нихъ какой-то цѣлебный чай, которымъ пользовалъ себя отъ ломоты.

— Кто-же тебя этому научилъ? спросилъ Валентинъ Алексѣичъ.

— Венгерецъ, коновалъ, ваше с… Подъ Дебрегинымъ въ полонъ мы ихъ тогда много забрали.

— А ты венгерскую компанію дѣлалъ?

— Съ генераломъ Лидерсовымъ всю Перансыльхваннію обошли, ваше-съ… браво отрапортовалъ старый служивый.

— Да не прикажите-ли чаю заварить, ваше вскр… вдругъ какъ бы спохватился онъ.

— Твоего? усмѣхнулся Валентинъ Алексѣичъ.

— Помилуйте-съ, у насъ по всѣмъ лѣсничествамъ розданъ настоящій, китайскій на сей случай!

— На какой случай?…

— А собственно, что ежели ваша милость зайдутъ съ охоты, или какъ, — чай, сахаръ и все, какъ слѣдоваетъ.

— Это капитанъ распорядился?…

— Сами они-съ!

— "Какая-то женская обо мнѣ заботливость!^а подумалъ Коверзневъ, невольно тронутый… — Давно онъ здѣсь былъ? спросилъ онъ.

— Иванъ Николаичъ? За часъ мѣста передъ вашей милостью проѣзжали.

— Куда, не знаешь?

— Не сказывали, а такъ полагать, что безпремѣнно въ Мурашкахъ теперь они.

— Да, это тамъ, гдѣ «узы Гималая!» весело вспомнилось Валентину Алексѣичу…

Онъ свистнулъ своего Джима и направился къ Пьяной Лужѣ.

VII.

Онъ стоялъ уже тутъ давно, на опушкѣ лѣса, прислонясь спиной къ дереву, со взведеннымъ на оба курка ружьемъ — и ожидалъ. Зарево заката отражалось послѣднимъ багрянымъ свѣтомъ на длинной грядѣ синевато-сизыхъ облаковъ, но душный воздухъ висѣлъ еще надъ землею свинцовою тяжестью. Сквозь мертво недвижную листву лѣса высовывался тонкій серпъ нарождавшагося мѣсяца въ струяхъ какого-то молочнаго пара. Птицы смолкли. Тускло-зеленая гладь, лежавшая передъ Коверзневымъ, лѣснаго прудка отливала угрюмо и грозно…

Угрюмо было и на душѣ его. Внезапная, безпричинная тоска налетѣла на него и давила его, какъ давитъ этотъ угасавшій, палящій день окрестную природу… Прошедшее воскресало передъ нимъ, возставалъ призракъ его собственной, одинокой, равнодушной и безцѣльной жизни. И никогда еще такъ одинокою и безцѣльною не казалась ему эта жизнь его. Онъ разумѣлъ до сихъ поръ счастіе въ независимости «внутри и извнѣ», въ сознаніи безграничной, отрѣшенной отъ всѣхъ «условностей жизни» свободы… «Ну, а затѣмъ», спрашивалъ себя теперь Коверзневъ, «куда и долго-ли еще будетъ гнести меня эта свобода?»…

Онъ оборвалъ вдругъ и безсознательно скорчилъ гримасу: онъ поймалъ себя на «фразѣ» и «метафизикѣ», что всегда казалось ему смѣшнымъ въ другихъ, и въ чемъ онъ поэтому счелъ нужнымъ тутъ же упрекнуть себя…

Знакомый чуткому уху охотника хрипъ пронесся въ это время въ воздухѣ, почти надъ самой его головою.

Коверзневъ, какъ со сна, машинально вскинулъ ружье къ плечу.

Но уже было поздно: вальдшнепъ далъ колѣно — и исчезъ за вершинами лѣса.

Въ тоже время, звучно повторяемый лѣснымъ эхомъ, раздался вдали выстрѣлъ.

— Это же еще кто? спросилъ себя Валентинъ Алексѣичъ, возвращаясь уже весь къ сознанію дѣйствительности; лѣсникъ только-что увѣрялъ меня, что капитанъ строжайше запретилъ стрѣлять въ моихъ лѣсахъ.

Онъ наставилъ ухо, прислушиваясь къ еще перекатывавшемуся гулу выстрѣла.

— Въ казенной пущѣ развѣ?… Нѣтъ, это ближе, — и стоитъ онъ на тягѣ на одной линіи со мной, вверхъ. къ Хомяковской межѣ. Кто же это можетъ быть?

Новый выстрѣлъ огласилъ даль.

— Должно быть, безъ промаха! досадливо подумалъ Валентинъ Алексѣичъ: — ни полвальдшнепа не тянетъ сюда болѣе.

Онъ опустилъ курки, закинулъ двустволку свою за спину и пошелъ прямо, вдоль опушки, направляясь на эти выстрѣлы. Онъ прошелъ съ полверсты и никого не встрѣтилъ.

— А вотъ еще и новая просѣка, сказалъ онъ себѣ, останавливаясь у незнакомаго ему большаго каменнаго столба, имѣвшаго, догадался онъ, означать уголъ граничной черты Хомяковскаго лѣса отъ казенной пущи.

По этой просѣкѣ несся теперь топотъ двухъ лошадей.

Коверзневъ остановился.

Навстрѣчу ему быстро катила легонькая телѣжка, изъ рода тѣхъ, которыя на русскомъ югѣ зовутъ польскимъ названіемъ нетычанокъ, а въ ней сидѣла и правила кругленькою, ходкою лошадкою молодая женская особа въ черной шляпѣ съ птичьимъ крыломъ на боку. Капитанъ Переслѣгинъ, все въ томъ же своемъ костюмѣ счастливаго тирольца, верхомъ на худомъ, горбоносомъ и нещадно задиравшемъ вверхъ голову, казацкомъ конѣ, уткнувшись въ стремена тѣмъ особымъ аллюромъ пѣхотныхъ офицеровъ, надъ которымъ такъ потѣшаются истые кавалеристы, едва поспѣвалъ за этой особой, разражавшейся звонкими взрывами смѣха при каждомъ прыжкѣ легкой телѣжки на встрѣчныхъ, неизгнивщихъ еще корняхъ срубленнаго лѣса просѣки.

Она первая замѣтила Коверзнева и отвинулась спиною въ задовъ нетычанки, натягивая возжи — осадить разбѣжавшуюся лошадку.

Капитанъ, усиленно задавая каблуками въ бедра своего коня, вынесся впередъ, вообразивъ, что она уноситъ ее, — и увидѣлъ своего патрона… Онъ торопливо и смущенно соскочилъ съ коня, подхвативъ его подъ уздцы одною рукою, а другою уцѣпился за возжу лошади своей спутницы.

Валентинъ Алексѣичъ поморщился: онъ терпѣть не могъ никакихъ «почтительностей», ни знаковъ вниманія, — а тутъ, кромѣ того, по всѣмъ вѣроятіямъ, предстоялъ ему еще разговоръ съ этой незнакомкой, остановившейся, очевидно, съ цѣлью «поглазѣть» на него.

Онъ не ошибся:

— Вы не на тягу-ли, позвольте васъ спросить? обратилась она въ нему звонкимъ, густымъ и нѣсколько горловымъ голосомъ.

Онъ не успѣлъ отвѣтить, какъ она живо наклонилась, подняла со дна нетычанки двухъ убитыхъ птицъ и потрясла ими высоко въ воздухѣ:

— А вотъ моя работа! И она при этомъ припрыгнула съ громкимъ смѣхомъ на своемъ мѣстѣ.

— Такъ это вы были? сорвалось невольно у Коверзнева при этомъ видѣ.

— Вы были также на пролетѣ, и я вамъ перебила! воскликнула она, тотчасъ же догадавшись, — извините, пожалуйста?…

— Я вамъ говорилъ-съ, прошепталъ сконфуженно капитанъ, съ упрекомъ глядя на нее.

— Говорили, сто разъ говорили, и я васъ не послушалась, я все-таки увѣрена, что васъ за это не лишатъ жизни, громко отвѣтила она. Ужасно лютъ капитанъ на счетъ вашей собственности! обратилась она уже прямо въ Валентину Алексѣевичу, — не то дичь, гриба не смѣй присвоить себѣ въ вашихъ владѣніяхъ!…

— Иванъ Николаичъ стоитъ во всякомъ случаѣ на законной почвѣ, сказалъ тотъ на это съ холодною шутливостью.

— Такъ точно-съ! подтвердилъ тѣмъ же шопотомъ капитанъ.

— Ахъ, Боже мой, да вы, можетъ быть, почитаете меня за нигилистку! вскрикнула словообильная особа, прищуриваясь на Коверзнева не то высокомѣрно, не то обиженно: — вы Очень ошибаетесь, предваряю васъ, monsieur! Я, конечно, сочувствую современному гуманизму и презираю всякій регрессъ, но по убѣжденіямъ своимъ придерживаюсь гораздо болѣе позитивизма…

Она разсмѣялась еще разъ:

— Я и забыла, что вы меня совсѣмъ не знаете… Капитанъ, дѣлайте ваше дѣло, — представьте меня!…

— Позвольте прежде всего представить вамъ себя, учтиво поспѣшилъ сказать Коверзневъ, приподымая шляпу и кланяясь.

— Ахъ, я васъ давно знаю! перебила она его: — вы нашъ, такъ сказать, русскій Ливингстонъ и Стенли. Я о вашей книгѣ читала въ Вѣстникѣ и успѣла составить уже себѣ о васъ понятіе, какъ о человѣкѣ интеллигентномъ… А вотъ я для васъ ничего болѣе, какъ неожиданная встрѣча, не правда-ли?

— Я, дѣйствительно, не имѣю чести… пробормоталъ онъ, подымая и останавливая на ней неулыбавшіеся глаза.

Это была бѣлокурая, довольно свѣжая «барышня» (барыпшя была она по всѣмъ признакамъ) со вздернутымъ, слегка румянымъ носикомъ, алыми губами и широкимъ развитіемъ плечей и груди, при чрезвычайно тонкомъ и длинномъ станѣ («Въ таліи комаръ, а въ плечахъ Волга — и даже въ весеннемъ разливѣ», сказалъ себѣ Коверзневъ, внутренно улыбнувшись). Въ выраженіи лица ея, въ ея движеніяхъ и тонѣ рѣчи была какая-то ребяческая смѣсь прирожденнаго добродушія и напускной самоувѣренности. Она, прищурившись, чуть не дерзко, вся при этомъ невольно краснѣя, глядѣла на Валентина Алексѣевича, чрезвычайно озабоченная въ глубинѣ души тѣмъ впечатлѣніемъ, какое могла произвести выказанная ею сейчасъ «образованность» на этого «русскаго Ливингстона и Стенли».

Онъ, въ свою очередь, производилъ на нее нѣсколько внушительное впечатлѣніе. Но она никакъ не хотѣла поддаться этому «унизительному» чувству и продолжала еще съ большею развязностью:

— Ну, «не имѣете чести», такъ отгадайте!… Капитанъ, ни слова! Не умѣли сказать вовремя, теперь молчите! Я хочу, чтобъ monsieur Коверзневъ отгадалъ… Ну, хоть собственное имя отгадайте!

— Я, право, не могу… молвилъ Валентинъ Алексѣевичъ, какъ бы безсознательно хмурясь.

— Очень трудно отгадать, это правда, у меня премудреное имя. Ну, такъ вотъ: Инна, Пинна, Римма, три дѣвицы, три великомученицы и три Римлянки — выбирайте!

Онъ, молча, только руками развелъ.

— Пинна Афанасьевна Левентюкъ, поспѣшилъ притти ему на помощь Переслѣгинъ. Ему было видимо не по себѣ отъ этого разговора и онъ съ какою-то тайною тревогой переводилъ глаза съ дѣвушки на Коверзнева и обратно.

— Очень радъ, проговорилъ Коверзневъ, поспѣшно приподнялъ еще разъ шляпу и разомъ двинулся съ мѣста.

— Куда же это вы? воскликнула дѣвушка, — теперь не до охоти, а домой скорѣй надо: видите, что оттуда несетъ? И она, подобравъ возжи, кивнула подбородкомъ вверхъ.

Онъ моментально обернулся.

Уже охватившая полнеба, ползла съ востока поверхъ лѣсныхъ вершинъ, словно норовя задѣть ихъ своими темными краями, огромная темно-фіолетовая туча.

— Страшнѣющая гроза будетъ! вскинулся вдругъ испуганно капитанъ, — только-только до лѣсника въ Хомякахъ доѣхать!

— И напиться у него вашего чаю? вспомнилъ Коверзневъ: — спасибо вамъ за это, кстати, Иванъ Николаичъ! сказалъ онъ, ласково улыбаясь радостно вспыхнувшему отъ этихъ словъ Переслѣгину.

— Садитесь, monsieur, я васъ подвезу! поспѣшила предложить Пинна Афанасьевна.

Предстоявшій ливень не представлялъ ничего заманчиваго для Валентина Алексѣича, но онъ, съ другой стороны, не чувствовалъ себя въ достаточно хорошемъ настроеніи духа, чтобы слушать дальнѣйшую болтовню «развитой» дѣвицы, какъ о ней выражался Софронъ Артемьичъ Барабашъ.

— Очень вамъ благодаренъ, сказалъ онъ съ учтивой улыбкой, — не долги эти лѣтнія грозы. Я собрался въ Крусаново, — дойду, авось не растаю.

— Зальетъ-съ… дорогу, Валентинъ Алексѣичъ, глядя ему съ умоляющимъ видомъ въ глаза, возразилъ капитанъ.

Тотъ пожалъ плечами.

— Дѣло бывалое, Иванъ Николаичъ!… Въ Брусановѣ опять сторожка и лѣсникъ, должно быть, — и прямо по просѣкѣ теперь? спросилъ онъ.

— На версту еще прямо пройдетъ, а тамъ дальше, изволите знать, трясина… . ,

— Вѣдьминъ Логъ, знаю!

— Такъ точно-съ! Такъ мимо, подъ прямымъ угломъ, мы вправо повели; на прежнюю дорогу выходитъ, а съ нея опять просѣка до полянки, гдѣ тамошняго лѣсника изба. Версты четыре отсюда не менѣе итти надо дотолѣ. Позвольте доложить вамъ, Валентинъ Алексѣичъ, заговорилъ вдругъ капитанъ прерывающимся отъ волненія голосомъ, — не совѣтую вамъ… Пожалуй сейчасъ зги не увидать будетъ, и самое тутъ мѣсто ненадежное, болота кругомъ бездонныя… Не дай Богъ!…

— Съ дѣтства знаю я эти мѣста, Иванъ Николаичъ, не собьюсь, молвилъ Коверзневъ.

— Такъ вы рѣшительно отказываетесь отъ моего предложенія довезти васъ? спросила съ замѣтною досадою Пинна Афанасьевна.

— Искренно благодарю васъ, отвѣчалъ онъ, — но упрямство — мой порокъ…

— Вольному воля! Вы находитесь, очевидно, подъ вліяніемъ аффекта, но я не желаю попасть подъ ливень по вашему примѣру… ѣдемте скорѣе, Иванъ Николаичъ.

— Позвольте, Валентинъ Алексѣичъ, предложилъ тотъ, вскарабкиваясь поспѣшно на лошадь, — я вотъ ихъ сейчасъ до Хомяковъ довезу и вернусь къ вамъ съ экипажемъ. Не дай Богъ, ночь, гроза, опасно…

— А я знаете, что вамъ скажу, перебила его вдругъ дѣвушка, оборачиваясь на Коверзнева изъ своей нетычанки, — все это старобарскіе капризы!

Его такъ и покоробило отъ этого слова. Онъ холодно, коротко поклонился ей, свистнулъ своего сеттера и, не отвѣтивъ ни единымъ словомъ, быстро двинулся съ мѣста.

— А впрочемъ, не успѣвъ отойти и пяти шаговъ, сказалъ онъ себѣ усмѣхаясь, — оно и такъ пожалуй!…

И онъ какъ бы невольно оглянулся. Но телѣжка съ подпрыгивавшимъ на сѣдлѣ за нею капитаномъ быстро удалились въ сторону Хомяковъ.

VIII.

Шумъ колесъ и конскій топотъ уже успѣли смолкнуть. Коверзневъ быстрымъ, гимнастическимъ шагомъ подвигался впередъ, внимательно, привычнымъ къ наблюденію природы взоромъ, оглядывая отъ времени до времени темнѣвшую окрестность. Прямо противъ него, на западѣ, горѣло еще, сквозя межъ лѣса, багряное полымя заката, но все остальное небо уже заволакивалъ мракъ и ненастье. Все ниже и ниже опускались тучи, вершины деревъ уже исчезли въ клубахъ сѣраго тумана и, охваченные внезапно его влажнымъ холодомъ, испуганно слетали съ нихъ вороны и съ зловѣщимъ, карканьемъ рѣяли растерянно въ воздухѣ… Глухой, но уже грозный, грохотъ несся изъ какой-то близкой дали; звѣрь не ревѣлъ еще, — онъ сдержанно рычалъ и готовился…

«Собирается не на шутку, кажись», говорилъ себѣ Валентинъ Алексѣевичъ; — «сухимъ до Крусанова не дойти видно никакъ»… Ему вспомнились Америка, Техасъ, страшная гроза, выдержанная имъ на берегахъ Ріо-Браво. Его тогда спасъ спутникъ его, мексиканецъ, отъ вѣрной смерти, оттащивъ своевременно изъ-подъ вѣтвей обрушившагося подъ ударами грома платана, вблизи котораго стояли они…

— Don’t be frightened, Jim!^[1] ласково промолвилъ онъ, останавливаясь на мигъ и наклоняясь къ своей собакѣ, въ какомъ-то странномъ испугѣ жавшейся все время на-ходу къ его колѣнкѣ; — мы съ тобой здѣсь не подъ тропиками…

Онъ успѣлъ уже пройти остальную версту той прямой линіи просѣки, которая, какъ сообщено ему было капитаномъ, постепеннымъ наклономъ спускалась до берега Вѣдьмина Лога, круто сворачивала затѣмъ вправо и вдоль того же берега шла на соединеніе съ большою дорогою, уже хорошо знакомою Валентину Алексѣевичу. Онъ повернулъ по ней, какъ было указано, едва уже различая дорогу предъ собою. Лѣсъ въ этомъ мѣстѣ замѣтно рѣдѣлъ и понижался. Близость болота, мимо котораго шелъ путь Коверзнева, давала себя чувствовать умягченіемъ почвы, въ которую ноги его уходили индѣ какъ въ какое-то тѣсто.

Въ памяти его пронеслись давнишніе, слышанные имъ въ дѣтствѣ разсказы объ этомъ болотѣ. Это было, дѣйствительно, скверное мѣсто, недаромъ носившее прозвище, данное ему суевѣрнымъ страхомъ окрестнаго народа. Вѣчно цвѣтущее на поверхности какою-то коварно-изумрудною зеленью, оно не выпускало живымъ никого, имѣвшаго несчастіе попасть въ его засасывающую бездну. Тянулось оно версты на три въ окружности. Противоположный берегъ подымался надъ нимъ довольно высокимъ крутымъ скатомъ, и съ этого ската однажды, на памяти Валентина Алексѣевича, сорвался высоко наложенный возъ сѣна и весь, съ лошадью и парубкомъ-возчикомъ, сидѣвшимъ на немъ, ухнулъ и навѣки исчезъ въ этой зеленой хляби… Онъ помнилъ еще блѣдное лицо, съ какимъ воспитатель его, Фоксъ, вернувшись съ верховой прогулки, разсказывалъ ему, какъ, проѣзжая мимо Вѣдьмина Лога, скакунъ его увязъ внезапно задними ногами въ трясинѣ и онъ едва успѣлъ вытащить его оттуда, и какъ, «въ ту минуту, когда онъ почувствовалъ, что крупъ Блекбуля изчезаетъ подъ нимъ, и самъ онъ валится назадъ и вотъ сейчасъ, сейчасъ туда опрокинется вмѣстѣ съ лошадью, онъ испыталъ такой смертный страхъ („anguish of death“), какой, думалъ онъ до сихъ поръ въ своей гордости, онъ неспособенъ былъ когда либо испытывать»… Старыя деревенскія бабуси пугали внучатъ своихъ «Мавками», увлекающими въ осеннюю ночь путниковъ въ это свое бездонное логовище…

Но мысль Коверзнева не хотѣла, да и не способна была останавливаться долго на этихъ представленіяхъ. Не то видалъ онъ въ своей, богатой всякими приключеніями, жизни… Онъ шелъ все такъ же бодро впередъ, среди обнимавшей его теперь уже со всѣхъ сторонъ темноты, держа обѣими руками передъ собою ружье на перевѣсъ, оберегая такимъ образомъ плечи свои и локти отъ толчка о какое-нибудь препятствіе… Онъ не жалѣлъ, что не далъ увезти себя отъ непогоды «этой дѣвицѣ». Во-первыхъ, онъ издавна любилъ всякія необычныя ощущенія и «такъ называемыя опасности», какъ привыкъ онъ презрительно выражаться. А затѣмъ… Какими смѣшными словами, думалъ онъ, обзавелись они теперь бѣдные: «аффектъ», «регрессъ», «Огюстъ Контъ», «Лассалъ»!… И «пресерьезно, какъ точно орѣхи щелкаютъ»…

Смѣхъ, вызванный въ немъ этимъ нежданно пришедшимъ ему въ голову сравненіемъ, готовъ былъ сорваться съ его устъ… и замеръ. Трескучій, оглушившій на нѣсколько мгновеній Коверзнева, громовой ударъ грянулъ, показалось ему, въ трехъ шагахъ отъ него. Онъ отскочилъ невольно, невольно сжимая вѣки, опаленныя жгучимъ пламенемъ разразившейся молніи; острый, нестерпимый запахъ сѣры охватилъ его обоняніе, проникалъ въ его горло; крупныя дождевыя капли зашлепали по его шляпѣ, по его спинѣ…

И словно только и ждали они этого сигнала, — завыли, загудѣли, застонали кругомъ чудовищные голоса бури. Лѣсъ дрогнулъ весь и заскрипѣлъ подъ раздирающимъ стономъ налетѣвшаго на него, наклонившаго, сломившаго его разомъ, вихря. Трескъ лома и шлепъ оземь обрушенныхъ деревьевъ, удары грозы, слѣдовавшіе теперь одинъ за другимъ съ ужасающею быстротою, гулъ дождя, падавшаго съ небесъ уже не каплями, а непрерывною, сплошною пеленой, производили какое-то одуряющее, фантастическое впечатлѣніе. Словно какой-то стихійный духъ, неистово мятежный, несся на гибель и разрушеніе всего Божьяго міра. Едва-ли что либо подобное дано было видѣть Коверзневу и «подъ тропиками». Но ему некогда было уже сравнивать, вспоминать, онъ и не въ шутку былъ озабоченъ положеніемъ, въ которомъ находился. Блескъ молній слѣпилъ ему глаза, не давая ни времени, ни возможности разсмотрѣть окружающіе предметы, сообразиться, найти исходъ… Итти прежнимъ путемъ, прямо, представляло уже величайшую трудность: вѣтеръ сбивалъ его съ ногъ и, сверхъ того, онъ съ каждымъ лишнимъ шагомъ чувствовалъ, какъ все болѣе и болѣе размякала подъ нимъ почва, какъ ступни его уходили все глубже въ нее, — до того, что съ большимъ трудомъ онъ могъ вытаскивать уже ихъ оттуда. Онъ попробовалъ повернуть назадъ, но это оказалось еще менѣе возможнымъ: цѣлые потоки неслись ему навстрѣчу, заливали его ноги, подпирали подъ его колѣна. Онъ уже былъ мокръ съ головы до ногъ, мокръ до костей; пронизывающія холодныя брызги дождя хлестали его по лицу, текли за шею, рѣзали ему вѣки… А вода между тѣмъ подымалась все выше и выше: вся масса непрерывнаго ливня стекалась, стремилась сюда, по наклону, въ это нижайшее мѣсто лѣсной окраины Коверзневъ ощущалъ ея постепенный, растущій съ каждымъ мгновеніемъ, подступъ, — она уже доходила ему до пояса. «Унесетъ въ болото», пронеслось у него въ головѣ…

Мгновенный блескъ ударившей еще разъ молніи далъ ему увидѣть, что онъ стоитъ среди уже цѣлаго, безбрежнаго озера, изъ глубины котораго подвигались стволы кое-какихъ жидкихъ вербъ и ветелъ. Съ тревогою сказалъ онъ себѣ, что онъ уже не былъ въ состояніи вспомнить направленіе исчезнувшей дороги, не могъ разобрать, съ какой стороны и куда шелъ онъ по ней четверть часа тому назадъ… «Глупо однако и неслыханно погибать отъ какого-нибудь лѣтняго дождя!» проронилъ онъ тутъ же презрительно и злобно, — «зацѣпиться надо за какое-нибудь дерево и терпѣливо дождаться конца грозы, а тамъ засвѣтлѣетъ на небѣ»… Но въ непроглядной теми, окружавшей его, при вихрѣ и дождѣ, бившемъ ему въ лицо, отыскать, это спасительное дерево было нелегко; а при этомъ онъ начиналъ коченѣть отъ сырости и холода… «Jim, where yon?»^[2] вспомнилъ онъ свою собаку. Слабый визгъ, показалось 6алентину Алексѣевичу, отвѣтилъ ему будто съ недалекаго отъ него разстоянія. «Бѣдняжка отыскалъ тутъ чутьемъ какой-нибудь взлобокъ, на немъ и спасается», подумалъ онъ — и направился, расплескивая передъ собою воду руками, на этотъ визгъ… Но онъ вдругъ почувствовалъ, что земля будто оборвалась подъ его ногами… Онъ попалъ въ самый напоръ воды, — его сбило, подхватило и понесло.

Куда? Онъ не могъ этого ни понять, ни предчувствовать. Какой-то гадливый ужасъ обнималъ его при одной мысли… Но онъ боролся, плылъ во мракѣ, въ незримой, но ощущаемой имъ кипѣни бурлившихъ волнъ, широко раскидывая руки, въ чаяніи ухватиться за вѣтви какого-нибудь дерева, мимо котораго могло проносить его… такая вѣтка, дѣйствительно, попалась ему подъ пальцы. Онъ судорожно ухватился за нее, чувствуя при этомъ, что тѣло его, увлекаемое потовомъ, описываетъ около нея широкій полукругъ и измѣряя этимъ въ мысли стремительную силу уносившаго его теченія. Онъ невольно рванулъ, подтягиваясь въ нему, этотъ желанный якорь спасенія… Въ пальцахъ его остались содранные его ногтями клейкія, узкія листья обломившейся, хрупкой вербины, — и, описавъ новый полукругъ, онъ понесся дальше, гонимый потокомъ и вѣтромъ… И въ это же время, на крылахъ того же вѣтра, среди бѣшеныхъ звуковъ непогоды, явственно донесся до него голосъ, донеслось его имя: «Валентинъ Алексѣичъ!»… «Это капитанъ… Это спасеніе, можетъ быть», мелькнуло въ головѣ его. Онъ попробовалъ крикнуть въ отвѣтъ, заработалъ сильнѣе руками… Но плыть становилось ему теперь все труднѣе; теченіе, онъ чувствовалъ, теряло все болѣе и болѣе свою стремительность, — ноги его уже задѣвали почву, какая-то растительная склизь попадалась ему то-и-дѣло подъ руки… «Неужели»… «Aguish of death» — вспомнились внезапно слова его воспитателя, а съ ними вся жизнь его, мать, лицей, пароходъ, увозившій его въ Америку, берега Миссисипи, сверкающіе глаза любимой имъ когда-то женщины, и развалины въ Банаресѣ, и старый другъ, англичанинъ, отъ котораго получилъ вчера письмо, и сейчасъ, полчаса тому назадъ, эта встрѣченная имъ «Пинна Афанасьевна», говорившая объ «аффектѣ» и «Лассалѣ»… «Неужели»… повторилъ онъ замирая. Какіе-то зеленые огни замелькали въ его зрачкахъ… «что же это»… Подъ нимъ была уже не вода, а какая-то жижа, и онъ уходилъ въ нее. Онъ вскинулся послѣднимъ порывомъ, безсознательно стараясь встать на ноги, — но встать уже было не на что! Онъ исчезалъ въ бездонной хляби Вѣдьмина Лога…

IX.

Софронъ Артемьичъ Барабашъ чуть не взвизгнулъ, когда, часу въ восьмомъ утра, раскрывъ глаза на скрыпъ широко распахнувшейся двери его спальни, увидѣлъ предъ собою капитана Переслѣгина, одинъ видъ котораго говорилъ о какомъ-то невозможномъ, неслыханномъ несчастіи. Онъ стоялъ предъ управляющимъ въ порванной, мокрой, покрытой какимъ-то зеленымъ иломъ одеждѣ, съ исковерканнымъ лицомъ и раскрытыми, шевелящимися губами, изъ которыхъ вмѣстѣ съ тѣмъ не исходило ни единаго звука.

— Что такое, что случилось, Иванъ Николаичъ? забормоталъ Барабашъ, заранѣе трясясь лихорадкою ужаса.

— Ва… Валентинъ А…лексѣ… началъ — и не могъ договорить тотъ.

— Баринъ! крикнулъ управляющій, вскакивая, какъ былъ въ рубахѣ, съ постели, — Господи! Гдѣ онъ?..

— Не… не знаю… Не нашли…

— Какъ не нашли? Что вы говорите, Иванъ Николаичъ?.. Мать Пресвятая Богородица, да и сами-то вы мало съ ногъ не валитесь… Воды попейте, батюшка… или вотъ, погодите, для крѣпости… пользительно будетъ…

Онъ кинулся о босу ногу къ сосѣднему шкапу, досталъ изъ него бутылку мадеры и, дрожащими, еле попадавшими горлышкомъ въ стаканъ руками, налилъ и поднесъ стаканъ капитану.

Тотъ, не глядя, взялъ и выпилъ залпомъ. Глаза его мгновенно блеснули.

— И не можетъ этого быть! воскликнулъ онъ неожиданно, отвѣчая мысленно чему-то, остававшемуся все-таки невѣдомымъ Софрону Артемьичу; на село за народомъ скорѣе послать надо, кликальщиковъ собрать, мальчишекъ, чтобы всѣ мѣста, какъ есть, изойти… Можетъ онъ уйти успѣлъ, пробродилъ въ чащѣ, истомился, да и въ сонъ впалъ… гдѣ-нибудь подъ кустомъ лежитъ… Только вотъ эта шляпа ихняя, шляпа! вырвалось новымъ, полнымъ отчаянія взрывомъ изъ груди капитана…

— Вы это про нихъ, про Валентина Алексѣевича? спрашивалъ въ тоскѣ и страхѣ Барабашъ, глядя ему въ лицо, — да не томите, Христомъ да Богомъ прошу васъ, Иванъ Николаичъ, что съ ними случилось?

Капитанъ передалъ о встрѣчѣ своей съ Валентиномъ Алексѣевичемъ у Хомяковсвой межи, о томъ, какъ онъ просилъ его, въ виду находившей грозовой тучи, не итти въ Крусаново, гдѣ по новопроведенной линіи дорога идетъ низкими мѣстами, самымъ берегомъ Вѣдьмина Лога, какъ онъ не послушалъ, не велѣлъ ему пріѣзжать съ экипажемъ… О предложеніи, сдѣланномъ Коверзневу Пинною Афанасьевной довести его обратно въ Хомяки, капитанъ не упоминалъ: у него воломъ въ головѣ стояло, что «если съ Валентиномъ Алексѣевичемъ, не дай Богъ, что-нибудь случилось» (онъ все еще никакъ не хотѣлъ допустить это какъ положительный фактъ), то это потому, что «она сказала ему то обидное слово, послѣ котораго онъ ни за что ужь не могъ согласиться ѣхать съ нею вмѣстѣ въ Хомяки»…

— А тутъ самая эта гроза и пошла? подгонялъ его Барабашъ, блѣднѣя и начиная догадываться: — свѣтопреставленіе просто; тоись такой манипуляціи отродясь, могу сказать, и не помню! До утра спать не могъ, маялся, думаю: всѣ крыши у насъ сорветъ!..

— Адъ, адъ сущій! глухимъ голосомъ подтвердилъ Переслѣгинъ, — какъ увидалъ я это, продолжалъ онъ, — сейчасъ, оставивъ Пинну Афанасьевну въ Хомякахъ, погналъ обратно Валентину Алексѣевичу во слѣдъ по Крусановской просѣвѣ, хоть и запретили они мнѣ! Фонарь даже съ собою взялъ, — только его сразу тутъ загасило и залило, и самъ не знаю, какъ самого-то меня съ лошадью не унесло. Потому — море! Реветъ, вертитъ, а темень — глазъ выколи, страсти! Ничего не подѣлаешь, вижу. Сталъ я кричать, что горла хватило: думаю, гдѣ-нибудь тутъ по близости стоитъ онъ у дерева, въ сохранѣ, хоть и вымочило, должно быть всего… Нѣтъ, не слыхать голоса!.. Бился я такъ вплоть до зари до самой. Тутъ и утихать стало, прояснивать… Гляжу, повѣрители, мѣстовъ не узнаю, вода кругомъ, озеро озеромъ…

— А ихъ нѣту? прошепталъ еле слышно Софронъ Артемьичъ. Капитанъ продолжалъ, не отвѣчая на вопросъ:

— Подумалъ я себѣ, вспомнивъ, какъ они быстро ходятъ всегда: можетъ, пока я туда и назадъ изъ Хомяковъ гналъ, можетъ, онъ успѣлъ до старой дороги на Крусаново пройти; а тамъ мѣсто ужь высокое, не опасное. Туда, молъ, ѣхать надо… Насилу дотащился, крюку верстъ десять далъ, — потому всѣ дороги размыло такъ, что…

Онъ не договорилъ — и только тяжело перевелъ дыханіе.

— Въ Крусаново?.. И тамъ нѣтъ? спросилъ тѣмъ же шопотомъ и дрожа всѣмъ тѣломъ Барабашъ.

Капитанъ качнулъ отрицательно головой и — отвернулся…

— А что шляпа?.. вы про шляпу ихнюю говорили?..

— Шляпа? Да, — голосъ его обрывался, — это мы съ крусановскимъ лѣсникомъ…

— Нашли… Шляпу?..

— Видѣли.

— Гдѣ?

— Плыветъ… Надъ Вѣдьминымъ Логомъ, едва былъ въ силахъ проговорить Переслѣгинъ.

Софронъ Артемьичъ всплеснулъ руками и въ совершенномъ безсиліи сѣлъ на свою постель.

— Да можетъ, и не ихняя… почемъ знать? пробормоталъ онъ черезъ мигъ, сознавая самъ, что спрашиваетъ вздоръ.

— Клеенчатая, самая та, въ которой повстрѣчался онъ намъ съ Пинной Афанасьевной, проронилъ капитанъ, продолжая не глядѣть на него.

— Съ ними собака была, Джимка ихняя? вспомнилъ вдругъ Барабашъ.

— Была.

— И… и той нѣтъ?

— Нѣтъ…

Барабашъ помолчалъ, поднялъ на него совсѣмъ растерянный взглядъ, развелъ отчаяннымъ движеніемъ руки.

— Иванъ Николаичъ, прерывающимся голосомъ проговорилъ онъ, — значитъ…

— Значитъ, перебилъ его какимъ-то дикимъ голосомъ тотъ, встрепенувшись вдругъ и кидаясь въ двери, — значитъ, на село надо, за народомъ… искать… найти его надо… благ… благодѣтеля нашего!..

Софронъ Артемьичъ, полуодѣтый, выскочилъ за нимъ черезъ мигъ.

День былъ воскресный. Все населеніе Темнаго Кута было дома, и, по зову управляющаго, человѣкъ полтораста народу отправилось подъ предводительствомъ его и капитана на поиски.

Проискали до самаго вечера, обойдя при этомъ верстъ двадцать въ окружности. Ни Валентина Алексѣевича, ни его собаки, ниже какихъ либо оставленныхъ ими слѣдовъ не нашли: масса натекшей и повсюду еще стоявшей воды все смыла, уравняла и унесла. Зловѣщая тѣнистая зелень Вѣдьмина Лога исчезла подъ свѣтлыми, весело рябившими подъ лучами солнца, струями широко разлившагося озера. Къ берегу этого озера, противоположному тому, мимо котораго шелъ наканунѣ Коверзневъ, подогнало теперь вѣтромъ его шляпу, затѣйливое англійское improvement для охотниковъ, изъ легкой гуттаперчевой ткани. Ее вытащили жердью, съ значительнаго разстоянія, такъ какъ никто не рѣшался теперь подойдти въ самой водѣ, хотя всякому видимо было, что разлилась она далеко за предѣлы болота и что опасности быть затянутымъ у этого берега не представлялось никакой… При этомъ крусановскій лѣсникъ шопотомъ передавалъ окружающимъ, что «когда они утресь съ ихъ благородіемъ, съ Иванъ Николаичемъ, впервой увидали енту самую шляпу, плыла она по самой, тоись, по середкѣ Лога, какъ понять надо, и такъ ее, почитай какъ въ люлечкѣ, тихохонько качаетъ… А они (т. е. капитанъ), какъ взвидѣли ее, такъ равно очумѣлые сдѣлалися, голосомъ голосятъ, да и сразу въ воду вздумали, достать ее, значитъ. И насилу я ихъ удержалъ, потому, говорю, можетъ шляпу вѣтромъ снесло съ бариновой головы и попала она сюда, а сами они, Богъ дастъ, невредимы инно гдѣ найдутся, а что тутъ къ ней не выплыть ни за что, и безпремѣнно засосетъ, потому понадъ нимъ, (то есть надъ болотомъ) на четверть воды не больше, а подъ ней самое это хлябище и есть… А они, Иванъ-то Николаичъ, обернулись, глядятъ на меня, глаза-то большущіе такіе у нихъ стали, ажно перепужали… Одначе послушалися меня, изъ воды вылѣзли, своего казака у меня оставили: а на мою лошадь сѣли, „искать, говорятъ, надо“, — и поѣхали себѣ»…

Понуро и безмолвно возвращались при закатѣ солнца Софронъ Артемьичъ и капитанъ. Шедшіе за нимъ крестьяне, кормившіеся въ теченіи дня кое-какими краюхами хлѣба, захваченными ими уходя изъ дома, сильно проголодались и предвидливый управляющій распорядился заранѣе, чтобы на половинѣ пути ихъ въ Темный Бутъ, на полянѣ въ Хомякахъ, передъ избою лѣсника, изготовленъ былъ для всѣхъ ужинъ, или, вѣрнѣе, поздній обѣдъ.. Дойдя до мѣста, разсѣлись передъ наскоро сколоченными столами и приступили къ трапезѣ. Софронъ Артемьичъ всѣхъ благодарилъ, угощалъ и собственноручно поилъ виномъ; онъ какъ бы весь, намѣренно, ушелъ въ эту заботу, чтобы не думать о томъ, что собрало здѣсь этотъ народъ, на какую помочь приглашалъ онъ самъ его утромъ.

Капитанъ, съ дрожавшими отъ устали членами, опустился наземь, едва пришли, и ото всякой ѣды отказался. Онъ былъ страшно блѣденъ и словно на половину худѣе сталъ въ теченіи этихъ сутокъ.

Барабашъ, обходившій кругомъ столовъ съ баклагою вина и чаркою, дошелъ до него и — остановился:

— Иванъ Николаичъ, молвилъ онъ, и голосъ его дрогнулъ при этомъ, — очень вы натрудили себя и, можно сказать, всякаго форсу лишились… Хотя вы теперича — не употребляете, однако я полагаю…

Капитанъ поднялъ голову, глянулъ ему въ упоръ въ лицо и, не давъ ему договорить, протянулъ руку къ чаркѣ:

— Давайте! коротко проговорилъ онъ.

Тотъ налилъ. Переслѣгинъ выпилъ ее залпомъ.

— Еще! проговорилъ онъ.

— Иванъ Николаичъ, заговорилъ Барабашъ, подавъ ему вторую чарку, которую капитанъ влилъ себѣ такъ же поспѣшно въ горло, — какъ бы намъ въ отвѣтѣ не быть… потому сами знаете, на счетъ этого по администраціи строго… дисцыплина…

Переслѣгинъ уставился на него еще разъ мутными глазами.

— Становому надо дать знать и слѣдователю, понижая внезапно голосъ и какъ бы давясь, пробормоталъ Софронъ Артемьичъ, — актъ формальный требуется…

Судорога исказила на мигъ, все лицо капитана. Онъ не сказалъ ни слова, поднялся съ мѣста и невѣрнымъ шагомъ направился къ избѣ лѣсника.

— Куда это вы, Иванъ Николаичъ? недоумѣвая воскликнулъ управляющій.

— Спать хочу! отрѣзалъ онъ, не оборачиваясь и подымаясь на крылечко избы.

X.

Мѣстопребываніе становаго отстояло отъ Темнаго Кута всего на 15 верстъ, но конторщикъ, посланный туда въ ту же ночь Софрононъ Артемьичемъ, вернулся утромъ съ извѣстіемъ, что Евгеній Игнатьичъ господинъ Потужинскій вмѣстѣ съ господиномъ судебнымъ слѣдователемъ уѣхали въ уѣздъ. Посланный ихъ не дождался, а, передавъ письмо слугѣ, вернулся обратно.

Душевная тоска, овладѣвшая Софрономъ Артемьичемъ, только удвоилась отъ этой вѣсти. Ему надо было какое-нибудь внѣшнее занятіе, суета, нужны были чужія лица, чтобы оторваться отъ нея и забыться хоть на время. Когда онъ оставался одинъ, у него спирало горло и тѣснило грудь, «какъ клещами», такъ какъ къ весьма искреннему сожалѣнію о «душѣ-баринѣ», какимъ зналъ онъ Коверзнева съ самыхъ юныхъ лѣтъ, примѣшивалъ и самое серьезное безпокойство о собственной своей судьбѣ, о томъ, кому изъ наслѣдниковъ Валентина Алексѣевича достанется Темный Кутъ и дастъ-ли ему, Барабашу, этотъ невѣдомый наслѣдникъ дожить свой вѣкъ на насиженномъ и дорогомъ ему мѣстѣ…

— А не знаете, вернулся Иванъ Николаичъ изъ Хомяковъ, Спиридонъ Иванычъ? спросилъ онъ конторщика.

— Нѣту-съ. Я сейчасъ мимо ихъ комнатъ проходилъ: на замкѣ.

— Такъ пойдемъ въ контору. Мѣсячный отчетъ это перво-наперво чтобъ былъ наготовѣ, а, окромя того, полугодовой балансъ вывести надо, потому теперича, сами знаете, у насъ метаморфозъ, опеку назначатъ, наслѣдство въ дѣлежъ пойдетъ…

Спиридонъ Иванычъ только вздрогнулъ.

Былъ уже часъ двѣнадцатый. Контора занимала особый флигелекъ на дворѣ усадьбы, и въ ней, у раскрытаго настежъ окна сидѣли теперь другъ противъ друга за покрытымъ клеенкою столомъ Софронъ Артемьичъ и его помощникъ, перекидывая какъ бы въперегонку костяжками счетовъ, лежавшихъ у каждаго изъ нихъ по правой рукѣ. Они были такъ поглощены своимъ дѣломъ, что въ первую минуту не обратили вниманія на разговоръ, долетавшій въ нимъ со двора:

— Чтой-то вы, помилуйте, чего мнѣ врать? Говорю, нѣту, вышли, пищалъ женскій голосъ.

— Куда?… Спрашиваю тебя, куда ушелъ? говорилъ кто-то другой, какъ бы путаясь языкомъ.

— Въ контору, такъ… такъ и скажи… баба! и пойду… все одно… контора!..

Барабашъ первый поднялъ голову:

— Да это никакъ Иванъ Николаичъ? спросилъ онъ съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ.

Конторщикъ поспѣшно вывѣсилъ съ мѣста голову за окно…

— Они-съ… съ вашей Лукерьей, сказалъ онъ, какъ бы стыдливо помолчавъ передъ тѣмъ и присаживаясь снова въ столу.

Софронъ Артемьичъ внимательно глянулъ ему въ лицо.

Спиридонъ Иванычъ слабо усмѣхнулся и опустилъ глаза.

Въ передней вслѣдъ за тѣмъ раздались тяжелые шаги.

Дверь широко распахнулась и въ комнату вошелъ капитанъ.

Онъ остановился, оглянулъ сидѣвшихъ своими круглыми, замѣтно осовѣлыми глазами и, чуть-чуть шатаясь, подошелъ въ столу, кивнулъ Барабашу и тутъ же опустился на ближайшій стулъ.

— Видѣли? Хорошъ? неожиданно захохоталъ онъ; — актъ составьте, формальный… актъ…

Онъ уронилъ голову на грудь и тяжело вздохнулъ. Барабашъ съ конторщикомъ испуганно переглянулись еще разъ.

— Воды позвольте… воды испить, сказалъ черезъ мигъ Переслѣгинъ, протягивая руку къ графину, стоявшему на столѣ.

Конторщикъ, отличавшійся крайнею услужливостью нрава, поспѣшилъ налить ему воды въ стаканъ.

Онъ жадно выпилъ, обтеръ губы, а съ ними и все влажное отъ жары лицо своею большою красною рукой и — передохнулъ еще разъ.

— Софронъ Артемьичъ, началъ онъ уже довольно твердымъ голосомъ, — кому мнѣ должность сдать прикажете?

Тотъ такъ и всплеснулъ руками:

— Да что это вы вздумали, Иванъ Николаичъ, Богъ съ вами!…

— Спрашиваю: кому сдать? перебилъ его капитанъ, ударивъ кулакомъ по столу, — потому… сами видите…

Барабашъ замахалъ руками:

— И не вижу, и видѣть не хочу, и съ вашей стороны, можно сказать, иллюзія одна и воображеніе чувствъ. Можетъ всю ночь опять не спали и организацію свою разстроили…

— Пустое вы говорите! перебилъ его еще разъ капитанъ и закачалъ головою; — на тѣхъ условіяхъ шелъ, изъ мозговъ не вышибешь! И онъ треснулъ себя при этомъ по лбу ладонью.

— Про какія это вы условія говорите, въ тожъ не возьмешь, спросилъ, недоумѣвая, управляющій.

— Не знаете?… А когда я у васъ за пять рублей лѣсникомъ простымъ служилъ… въ посконной рубахѣ ходилъ… въ грязи свинья-свиньею лежалъ, — не помните?… И тогда онъ… благодѣтель нашъ, судорожно выговорилъ и оборвалъ на мгновеніе капитанъ, — онъ меня… Можете-ли, спросилъ, обѣщаться мнѣ на счетъ вашей слабости?… Нѣтъ, говорю, стараться буду, а навѣрное обѣщаться не смѣю, потому ужь разъ…

Онъ закинулъ нежданно обѣ руки за затылокъ и крѣпко сжалъ ими свою коротко остриженную голову:

— А онъ… онъ мнѣ на честь повѣрилъ… Назначаю, говоритъ васъ, безо всякаго вашего обѣщанія, потому увѣренъ, что сами вы откажетесь, когда почувствуете, «что опять впали»… Ну, вотъ я и… и впалъ…

Онъ всталъ на ноги.

— Такъ вы ужь пожалуйста, Софронъ Артемьичъ, избавьте!… Мой совѣтъ вамъ хомяковскаго, Лавра Ѳадѣева, главнымъ поставить: знаю его съ Севастополя, на 4 бастіонѣ вмѣстѣ служили, — твердый старикъ, сообразительный…

— Да помилуйте, Иванъ Николаичъ, чуть не плакалъ говоря Барабашъ, — въ подобную-ли минуту толковать объ этомъ, когда у насъ такой камуфлетъ вышелъ и, можно сказать, общій ударъ!… И всѣ мы не знаемъ теперича, что изъ насъ будетъ, и самая наша резиденція какому господину попадетъ, — такъ что-жь намъ заранѣе?… Можетъ, Богъ дастъ, и опять будетъ настоящій баронъ, съ развитіемъ…

Капитанъ покачнулся на ногахъ., Разсѣявшійся у него дурманъ начиналъ, видимо, опять туманить его голову:

— Ну, вы и цѣлуйтесь съ нимъ!… А я ужь не слуга… никому!… Потому все прахомъ! Поняли вы: прахомъ все… Значитъ, не надо молъ… не надо тебѣ ничего…

Голосъ его порвался внезапно: онъ махнулъ отчаянно рукою и направился въ двери. Барабашъ кинулся за нимъ:

— Вы куда же это, къ себѣ теперича, Иванъ Ниволаичъ? Становой долженъ быть, юстиція, такъ отъ васъ отъ перваго показаніе потребуется…

— Актъ, формальный актъ! захохоталъ на это опять, совсѣмъ уже пьяно, Переслѣгинъ, — а онъ… Гдѣ онъ? отчаянно вскрикнулъ онъ вдругъ, оборачиваясь на управляющаго.

Тотъ невольно отступилъ на шагъ. Капитанъ вышелъ изъ конторы и зашагалъ по двору въ сторону конюшни, гдѣ привязана была у него въ кольцу лошадь.

— Самаго этого Лавра Хомяковскаго соврасый, сказалъ конторщикъ Спиридонъ Иванычъ, слѣдя за нимъ изъ окна, — туда, стало быть, опять поѣдетъ.

— Проспится тамъ до вечера, одумается, досадливо проговорилъ Софронъ Артемьичъ, садясь снова за свои счеты. И какъ бы «одумавшись» самъ:

— Съ чувствіемъ человѣкъ! промолвилъ онъ и глубоко вздохнулъ.

— Это точно вы говорите, одобрилъ Спиридонъ Иванычъ, проводя по линейкѣ черту подъ колонной прописанныхъ имъ цифръ, — ибо, Царство имъ Небесное, Валентинъ Алексѣичъ настоящій благотворитель были, прямо такъ сказать надо.

— Изъ послѣднихъ уже вельможъ господинъ былъ, всякаго малаго человѣка понимать могъ! добавилъ къ этому Барабашъ — и вытащилъ платокъ отереть выступившіе, на глаза его слезы.

XI.

Часа четыре послѣ этого, во дворъ усадьбы, гдѣ за круглымъ деревяннымъ столомъ, подъ развѣсистою липой, занимались послѣобѣденнымъ чаепитіемъ Софронъ Артемьичъ съ неразлучнымъ теперь съ нимъ конторщикомъ, въѣхала извѣстная намъ нетычанка съ сидѣвшею въ ней Пинной Афанасьевной Левентюкъ.

Она осадила лошадку свою у крыльца и заговорила тутъ-же съ лихорадочною поспѣшностью:

— Слышала, слышала, ужасный фактъ, ужасный!… Я впрочемъ прямо въ глаза ему сказала тогда: онъ былъ, очевидно, подъ вліяніемъ аффекта. Это даже случаемъ нельзя назвать, а просто психіатрическій казусъ… Гдѣ Иванъ Николаичъ? перебила она себя разомъ этимъ вопросомъ.

Софронъ Артемьичъ, которому «ученыя слова» неизмѣнно внушали и нѣкій благоговѣйный трепетъ, и желаніе не ударить, съ своей стороны, лицомъ въ грязь, подошелъ въ дѣвушкѣ и, скинувъ съ головы шляпу, проговорилъ съ видомъ особеннаго достоинства и изысканной сдержанности:

— Не могу въ сей моментъ отвѣтить вамъ, сударыня, съ достаточною фундаментальностью, ибо личность, которымъ вы интересуетесь, былъ здѣсь, точно передъ полуднемъ, но опосля того не видали, — такъ сказать, улетучился.

Она насмѣшливо прищурилась на него:

— Какъ это вы сказали: «интересуетесь?» Предваряю васъ, что пренебрегаю этимъ намекомъ. Я держусь простыхъ человѣческихъ отношеній и не допускаю никакой буржуазной сентиментальности. Я ждала сегодня капитана въ Мурашкахъ, а какъ онъ не пріѣхалъ по обѣщанію, то я пожелала узнать о немъ… что онъ очень разстроенъ? спросила она уже другимъ, болѣе теплымъ и сочувственнымъ тономъ.

Софронъ Артемьичъ вздохнулъ.

— Сами понимаете, Пинна Афанасьевна, какой для всѣхъ насъ капутъ представляетъ такое, можно сказать, ненатуральное и совершенно даже невмѣняемое событіе, котораго вовсе и предвидѣть невозможно никому.

— Ужасно, ужасно! воскликнула она, вздрогнувъ невольно; — гроза эта просто въ Библію заставила меня вѣрить: я поняла легенду о потопѣ… Въ этой избѣ у лѣсника я провела ужасные часы… Иванъ Николаичъ уѣхалъ тутъ-же, оставилъ меня тамъ. Это по буржуазному кодексу общежитія и не совсѣмъ правильно. Но я не претендовала на него за это, находя его поступокъ вполнѣ гуманнымъ…

— И такую революцію произвело это на него, можно сказать, заговорилъ шопотомъ Барабашъ, — что онъ, ни съ чѣмъ не сообразно даже, какъ объявилъ сегодня намъ съ Спиридонъ Иванычемъ, вознамѣрился должность свою покинуть.

Пинна Артемьевна такъ и вскинулась:

— Какъ кинуть! Да чѣмъ же онъ жить будетъ?

— Это вы, то есть, именно въ точку попали, мадмуазель, — чѣмъ жить-съ, потому буаръ-манже, это первое-съ, усмѣхнулся Софронъ Артемьичъ.

— Ну, это мы еще увидимъ, какъ онъ кинетъ! воскликнула она высокомѣрно. — Да гдѣ онъ теперь, не знаете вы развѣ?

— Безпремѣнно въ Хомякахъ, Пинна Афанасьевна, должны находиться въ настоящую минуту, сказалъ конторщикъ Спиридонъ Иванычъ, со свойственнымъ ему стыдливымъ и отчасти таинственнымъ видомъ, — они даже на лошади лѣсника тамошняго сюда пріѣзжали…

Дѣвушка кивнула ему, круто дернула возжею одной рукой, другою хлестнула по спинѣ своего пѣгашку, и нетычанка ея, описавъ широкій кругъ на дворѣ, запрыгала по дорогѣ въ Хомяки, гулко расплескивая зеленоватую воду не просохшихъ еще послѣ грязи лужъ.

Она была не на шутку раздосадована и взволнована. Прежде всего, «какъ смѣлъ онъ, не сказавши ей ни слова, заявлять о такомъ абсурдѣ, какъ это намѣреніе отказаться отъ своей должности?» Само собою, слова одни, потому что она «ему никогда не позволитъ»… Она давно успѣла привыкнутъ держать капитана, по отношенію къ себѣ, на положеніи полнаго крѣпостничества; давно уже воля ея была для него священнѣйшимъ закономъ. А затѣмъ она безпокоилась о немъ… Любила-ли она его? Она никогда не была въ состояніи отвѣтить себѣ на это серьезно, какъ не въ состояніи была никогда дать положительный отвѣтъ на просьбы его выйти за него замужъ. «Посмотримъ, кто знаетъ, заслужите!» говорила она съ громкимъ смѣхомъ на его признанія, а когда онъ приходилъ въ слишкомъ большое уныніе отъ ея «жестокости», подставляла ему подъ губы свои пухлыя ладони, «чтобъ ему терпѣть было легче», и опять принималась хохотать беззаботно и безпощадно…

Но она «привыкла къ нему», къ его обожанію, къ тому, чѣмъ обязана она была ему. Онъ былъ для нея источникъ всякой благостыни, нежданно пролившейся на нее по пріѣздѣ ея изъ Петербурга, гдѣ жила она, слушая какіе-то курсы, на 15 рублей въ мѣсяцъ. У вчерашней неряшливой «студентки» были теперь и красивые обои на стѣнахъ «келейки», отведенной ей теткою въ Мурашкахъ, и мягкая мебель, и коверъ передъ диваномъ, и розаны на столахъ, и журналы, и свой «экипажъ», и какіе-то фетры изъ Лондона и американскіе непромокаемые сапоги, чтобы ходить съ ружьемъ «на бекасовъ» въ болото. И за все это даже спасибо отъ нея не требовалось, все это подносилось ей какъ должное, съ видимымъ страхомъ, что все это недостаточно хорошо, всего этого мало, съ несомнѣннымъ убѣжденіемъ, что къ ногамъ такой царицы какъ она къ мѣсту повергнуть лишь развѣ сокровища Индійской императрицы…

Она «привыкла къ нему», да, — и никогда такъ сильно не сказывалось это ей, какъ въ эту минуту. «Революція какая-то произошла съ нимъ», повторяла она мысленно слова Барабаша; она «могла потерять его», смутно чувствовала она, и какое-то непривычное тоскливое безпокойство мутило ей душу… «И все изъ за какой-то сентиментальной кислятины»! — пробовала она объяснить себѣ «выходку» капитана одною изъ тѣхъ забористыхъ «радикальныхъ» фразъ, которыхъ, къ сожалѣнію, было слишкомъ много въ ея словахъ,; — но внутреннее, не затронутое чувство правды тутъ протестовало противъ такого объясненія и молодое сердце дѣвушки щемило чувство жалости и уваженія къ тѣмъ поводамъ глубокой скорби, которые прозрѣвала она за образомъ дѣйствій своего обожателя…

— А все-таки дозволить ему сдѣлать эту глупость нельзя! рѣшила она, нетерпѣливо похлестывая возжею свою и такъ очень усердно работавшую ногами лошадку.

Она доѣхала до Хомяковъ. Старикъ лѣсничій, Лавръ Ѳадѣевъ, сидѣлъ на крылечкѣ своей избы и попивалъ изъ глиняной кружки цѣлебный чай, который, какъ мы знаемъ, училъ его изготовлять венгерецъ коновалъ, взятый въ плѣнъ подъ Дебречиномъ. Онъ всталъ и вытянулся, увидавъ «барышню».

— Здѣсь Иванъ Николаичъ? крикнула она ему.

Онъ какъ бы нѣсколько смущенно передернулъ усомъ, показалось ей, и замѣшкалъ отвѣтомъ.

— Здоровъ онъ? поспѣшно спросила она на это.

— Ничего-съ… здоровъ, промямкалъ усачъ.

— Что значитъ: «ничего-съ?» нетерпѣливо вскликнула она; гдѣ онъ?

— Не могимъ знать…

Пинна Афанасьевна даже въ лицѣ перемѣнилась:

— Это что такое? Вы говорите: «ничего-съ, здоровъ», значитъ, вы его видѣли! Какъ-же вы теперь увѣряете, что не знаете, гдѣ онъ?

Убѣдительность и горячность тона этого разсужденія съ разу сбили съ толку стараго, служиваго.

— Я, вашес… извините!… Какъ мнѣ приказывали, такъ я и отвѣчать долженъ, забормоталъ онъ.

— Кто приказывалъ, капитанъ? Онъ приказывалъ вамъ говорить, что не знаете, гдѣ онъ? А я сейчасъ изъ Темнаго Кута; мнѣ тамъ прямо сказали, что онъ здѣсь… Подержите мою лошадь, — я пойду въ нему… что это за мальчишеское прятанье!

Лѣсникъ поспѣшно сбѣжалъ съ крыльца и взялъ пѣгашку за узду:

— Доподлинно позвольте доложить вамъ, ваше с… нѣту ихъ здѣсь, сказалъ онъ.

— Какъ нѣту, когда я знаю! Онъ сюда поѣхалъ, на вашей лошади, онъ былъ здѣсь…

— Были, да… да ушли, рѣшился наконецъ выговорить старикъ.

— Ушелъ? Пѣшкомъ, значитъ?

Онъ только головою повелъ.

Она подозрительно прищурилась на него:

— Гулять пошелъ?

— Стало быть, что гулять, подтвердилъ онъ, какъ бы обрадовавшись такому объясненію, — потому какъ нѣсколько головой отяжелѣли… словно сорвалось у него съ языка.

Она поняла и примолкла, пасмурно задумавшись…

— Въ какую сторону пошелъ онъ? спросила она черезъ минуту.

Старикъ внезапно поморщился, отвернувъ лицо, и махнулъ неопредѣленно рукою.

— А все туда-же! проговорилъ онъ страннымъ голосомъ.

Пинна Афанасьевна поняла опять:

— Къ Вѣдьмину Логу?

Онъ пожалъ плечами и, все такъ же не глядя на нее:

— Со вчерашняго вечера, молвилъ онъ, четвертый разъ ходятъ. Всю ночь хоша бы глазъ сомкнули. Проходили вчерась весь день съ народомъ, а и сегодня покою себѣ не знаютъ… Все это у нихъ въ головѣ, какъ-молъ намъ, Лавра, тѣло оттуда достать, чтобъ по христіянству, значитъ, и какъ они такого большаго званія господинъ были… А какъ его оттолѣ достанешь, сами посудите, когда болото проклятое, можетъ, скрозь всю землю идетъ, и дна ему нѣтъ, и только одно, что самому доставаючи погибать слѣдоваетъ!…

— Я его сейчасъ верну оттуда, вскликнула Пинна Афанасьевна, — а если онъ опять какъ-нибудь вздумаетъ, скажите ему, что вы мнѣ пожалуетесь, что, я приказывала вамъ не пускать его.

Дорога была такъ размыта третьягоднишнею грязью, что прошло не менѣе часа времени, пока успѣла она добраться до просѣки, гдѣ встрѣтилась она тогда съ Коверзневымъ. Вода, залившая Вѣдьминъ Логъ, добѣгала до половины этой просѣки. Она едва узнала мѣсто, — какъ едва узнала капитана, котораго увидѣла сидящимъ на срубленномъ пнѣ, у самой воды, съ головою низко опущенною на грудь. Онъ не только не походилъ на себя, но, какъ говорится, ни на что не походилъ. Онъ третій день не раздѣвался; лохматый, въ порванной въ лохмотья, покрытой грязью одеждѣ, со своею потерявшею теперь всякую форму тирольской шляпой, откинутой на затылокъ, онъ напоминалъ тотъ отталкивающій обликъ бродяги, въ какомъ на провинціальныхъ театрахъ традиціонно выступаетъ въ послѣднемъ актѣ главное дѣйствующее лицо драмы Тридцать лѣтъ или жизнь игрока.

Какая-то смѣсь ужаса, отвращенія и состраданія охватила дѣвушку при этомъ видѣ. Но она нашла силу превозмочь свои ощущенія и, осадивъ лошадь, крикнула ему сколь возможна спокойнымъ голосомъ:

— Капитанъ, что вы тутъ дѣлаете?

Онъ вздрогнулъ отъ звука ея голоса — стука телѣжки онъ видимо не слыхалъ, — и подался внезапно впередъ съ такою какъ бы испуганною поспѣшностью, что шляпа свалилась съ его головы, и самъ онъ едва сохранилъ равновѣсіе.

— Иванъ Николаичъ! вырвалось у нея невольно изъ груди скорбнымъ упрекомъ.

Онъ обернулся на нее, понялъ… Воспаленные зрачки его глядѣли на нее не то дико, не то безсознательно. Икота отъ времени до времени прорывалась сквозь его спекшіяся губы, подергивала его лицевые мускулы.

— Ну, да, вотъ… какъ видите… Полюбоваться можно! пролепеталъ онъ съ неестественнымъ харканьемъ и поднялся съ мѣста.

— Послушайте, Иванъ Николаичъ, все это вздоръ, поспѣшила она заговорить, — я пріѣхала увезти васъ отсюда.

Онъ молча, не глядя на нее, закачалъ отрицательно головой.

— Вы не хотите? воскликнула она; — послушайте, вѣдь это абсурдъ!.. Я не понимаю, что съ вами дѣлается… Мнѣ сейчасъ сказалъ вашъ Барабашъ, что вы и отъ мѣста своего отказываться хотите?..

— Вѣрно! произнесъ онъ еле слышно, но съ поразившею ее твердостью интонаціи.

Ее начинала разбирать досада:

— Вы, должно быть, двѣсти тысячъ выиграли, пылко возразила она, — потому что жить, вѣдь, чѣмъ-нибудь надо…

— Зачѣмъ? глухо, съ растерянной улыбкой проговорилъ онъ на это.

— Какъ зачѣмъ? повторила она озадаченно, — вѣдь потому что вашъ Валентинъ Алексѣичъ изъ-за своего упрямства…

Она оборвала разомъ, испуганная выраженіемъ его лица. Всего его будто свела безконечная внутренняя мука. Онъ качнулся на ногахъ и какимъ-то судорожнымъ движеніемъ протянулъ руку съ направленнымъ на нее указательнымъ пальцемъ:

— Изъ-за вашего слова!.. Голосъ его хрипѣлъ и прерывался: — зачѣмъ вы ему это слово сказали?

— Какое слово?.. Она вся вспыхнула: — это, за что вы и тогда на меня разсердились, да? Что я ему сказала про барскіе капризы?..

— А! Помните! надрывающимъ смѣхомъ разсмѣялся вдругъ капитанъ; — чѣмъ упрекнуть вздумали!.. Барство!.. Онъ человѣкъ былъ, настоящій, Пинна Афанасьевна!.. Изъ мертвыхъ, почитай, воскресилъ меня этотъ человѣкъ… А вы ему сказали что! И эти всѣ слова ваши, сами знаете, кимвалъ одинъ… Только онъ не могъ послѣ этого ѣхать съ вами, и… и гдѣ онъ теперь, гдѣ, Пинна Афан…

Безумное, потрясающее рыданіе вырвалось изъ этой широкой груди и откликнулось какимъ-то нечеловѣческимъ отзвукомъ въ глубинѣ лѣсной чащи. Дѣвушка вздрогнула. Эта истинная, эта святая человѣческая скорбь захватывала ее за лучшія стороны ея души. Крупныя слезы выступили мгновенно изъ глазъ ея и покатились по щекамъ.

— Иванъ Николаичъ, милый, заговорила она прерывающимся голосомъ, — это ужасно, ужасно! — Но вы сами понимаете, могла-ли я думать, что эти глупыя слова, въ самомъ дѣлѣ, будутъ имѣть такія послѣдствія… Да и точно-ли отъ этихъ словъ? Вѣдь онъ и раньше никакъ не соглашался вернуться въ Хомяки… Но все равно, я виновата, я признаюсь, что вообще говорю, по привычкѣ, многое… ненужное; простите мнѣ!.. И прошу васъ, милый, перестаньте такъ убиваться! На васъ, просто, смотрѣть больно!..

Онъ тѣмъ временемъ какъ бы совладалъ съ собою и, отеревъ лицо свое рукавомъ, молча глядѣлъ на нее отрезвѣвшими и безнадежными глазами:

— Вѣдь какъ вы ни любили этого человѣка, продолжала она, — онъ былъ прекрасный: достойный, я знаю, я понимаю васъ, — но сами вы знаете, каждая человѣческая жизнь есть самоцѣль…

— «Самоцѣль»! съ усиліемъ, медленно повторилъ Переслѣгинъ: — кимвалъ, Пинна Афанасьевна!..

Она покраснѣла слегка, но не разсердилась — и улыбнулась даже, нѣсколько черезъ силу:

— Вамъ и это мое слово не нравится? Извольте, я беру его назадъ. Но сущность остается все-таки та же. Неужели потому что его нѣтъ болѣе, для васъ уже ничего не осталось въ жизни, ни радостей, ни привязанности?..

Онъ усмѣхнулся вдругъ горькою, горькою усмѣшкой:

— Должно быть, не надо мнѣ этого ничего… и не бывать!.. Жена была… Онъ… Кому я только всю душу… прахомъ все, прахомъ. Не надо!..

— А я, Иванъ Николаичъ, вы меня забыли? вскрикнула въ неудержимомъ порывѣ дѣвушка, — вы говорили мнѣ сто разъ, что любите меня, умоляли быть вашей женою… Ну, хорошо, я согласна, я за васъ пойду… когда хотите… Только придите въ себя, уѣдемте отсюда скорѣй!..

Онъ поднялъ еще разъ на нее глаза, полные тоски и какъ бы испуга:

— Я, дѣйствительно, Пинна Афанасьевна, за… за счастье думалъ, потому… достойнымъ себя почиталъ… А теперь… Сами вы видѣли!..

— Это ничего не значитъ! торопливо возразила она; — съ кѣмъ это не бывало!.. Поѣдемте сейчасъ въ Темный Кутъ, я васъ довезу. Ложитесь спать, а завтра забудемъ оба и думать объ этомъ…

Капитанъ уронилъ голову и прошепталъ дрожащимъ голосомъ:

— Вы, можетъ быть, дѣйствительно, Пинна Афанасьевна, по молодости… и по добротѣ вашей… А мнѣ не забыть-съ… не забыть-съ никогда!..

Она вся измѣнилась въ лицѣ. Слова его имѣли для нея совершенно опредѣленный смыслъ: онъ уже не ожидалъ отъ нея счастья, онъ не въ состояніи будетъ простить ей никогда то, что она сказала покойному Коверзневу и что «въ возбужденной головѣ своей» почиталъ онъ причиною его трагическаго конца… Ей стало и больно, и обидно до слезъ…

— Послушайте, Иванъ Николаичъ, молвила она, — вы разстроены въ настоящее время, и я поэтому не хочу признавать то, что вы сейчасъ сказали, за ваше послѣднее слово. Если вы не согласны теперь ѣхать со мной, я васъ, конечно, увезти силой не могу; но я увѣрена, что вамъ самимъ сдѣлается стыдно, и что вы завтра пріѣдете просить у меня прощенія за то, что такъ огорчили меня сегодня… И я вамъ прощу, потому что я, можетъ быть, часто и вздоръ говорю, но въ сущности, очень добрая, какъ вы и сами сейчасъ сказали, промолвила она, скрывая душевное волненіе подъ этой напускною шутливостью тона.

Онъ молчалъ и какъ бы насмѣшливо, почудилось ей, покачивалъ головою. Ее взорвало это «пренебреженіе», котораго ни въ какомъ случаѣ не могла она ожидать отъ него.

— Послушайте, капитанъ, пылко, съ загорѣвшимся взглядомъ воскликнула она, — я васъ буду ожидать завтра цѣлый день въ Мурашкахъ. Если вы не пріѣдете, я послѣ завтра уѣду въ Петербургъ… Вы знаете, что я только изъ-за васъ жила въ здѣшнихъ мѣстахъ.

Онъ, будто движимый какою-то пружиной, вскинулъ на нее вдругъ съ какою-то жадностью свои большіе, круглые глаза. Выраженіе мучительной борьбы сказалось на мгновеніе въ его чертахъ… Вѣки его заморгали, дрогнули судорожно губы… Но все это такъ же мгновенно исчезло. Онъ взглянулъ въ сторону, махнулъ рукой…

— Что же дѣлать, Пинна Афанасьевна, проговорилъ онъ тихо, тихо, какъ бы про себя, — дай вамъ Богъ!…

Чувство оскорбленія взяло у нея верхъ надо всякими иными соображеніями: она хлестнула свою лошадь обѣими возжами и, не взглянувъ на него, покатила назадъ въ Хомяки.

Но не проѣхала она и двухъ верстъ, какъ вдругъ ей неожиданно сдѣлалось страшно. «Неужели я его болѣе не увижу, и онъ вздумалъ что-нибудь сдѣлать надъ собою?» такъ и гвоздила ей въ голову эта внезапная, только теперь возникшая въ ней мысль…

Телѣжка подпрыгивала, тѣни и яркія пятна солнца мелькали въ ея глазахъ. Какъ-то гулко отдавался стукъ колесъ въ глухой чащѣ лѣса; часто густыя вѣтви, наклоняясь, хлестали по дугѣ, обдавая свѣжими каплями. Она ничего кругомъ не замѣчала, — ей казалось, что теперь, сейчасъ должно случиться что-то важное, что-то такое, что должно было измѣнить всю ея жизнь… Ѣхала она, ужасно волнуясь, негодуя и усиленно мигая, чтобы не дать хлынуть слезамъ, которыя, она чувствовала, такъ и подступали подъ ея вѣки. Лошадка ея, точно чувствуя, въ свою очередь, разстроенное состояніе своей барышни, самымъ усерднымъ образомъ, не жалѣя ногъ, мчалась по рытвинамъ и колеямъ.

XII.

Не доѣзжая Хомяковъ, Пинна Афанасьевна увидѣла вдругъ прямо передъ собою на дорогѣ такую-же быструю лошадку, запряженную въ бѣговыя дрожки, катившія ей навстрѣчу. Она прищурилась, склонивъ на бокъ голову, и узнала черезъ мигъ, въ сидѣвшемъ верхомъ на этихъ дрожкахъ, конторщика Спиридона Ивановича, и въ конѣ его — коренника, изъ хорошо извѣстной ей тройки вятокъ Софрона Артемьича Барабаша.

Онъ тоже узналъ ее издалека и, сорвавъ картузъ съ головы, замахалъ ей, неистово кивая притомъ головою и махая локтями, словно откормленный гусь, намѣревающійся летѣть.

— «Что это за телеграфическіе знаки?» спрашивала она себя въ изумленіи.

Еще минута — до нея донесся его хриплый отъ спѣха и волненія голосъ:

— Нашлись… Живы! живы, Пинна Афанасьевна!

— Что вы говорите? Кто? растерянная залепетала она, судорожно задерживая возжи.

Онъ докатилъ до нея, остановился:

— Они-съ, баринъ, Валентинъ Алексѣичъ… Чудомъ-съ, просто чудомъ… Живы!…

— Да что вы это!… Въ самомъ дѣлѣ? Бы его видѣли?

— Не видалъ, въ городѣ они… Софронъ Артемьичъ сейчасъ къ нимъ на почтовыхъ поскакали, а мнѣ приказали немедля Ивана Николаича отыскать, передать, значитъ, ему…

— Я его сейчасъ видѣла, перебила Пинна Афанасьевна, — онъ безумствуетъ, я съ нимъ даже поссорилась и уѣхала… Она вдругъ засмѣялась подъ приливомъ какого-то, всю ее разомъ охватившаго теперь, безконечно радостнаго чувства: — вотъ мы теперь и помиримся… Ахъ, какъ-же будетъ онъ радъ… Да вы это вѣрно, вѣрно, говорите, Спиридонъ Иванычъ? заспѣшила она; — и отчего онъ это въ городѣ очутился, и какъ же два дня его искали всѣмъ селомъ и на слѣдъ не попали, и эта шляпа его тутъ надъ Логомъ, а его нѣтъ…

— Сказываю вамъ, чудомъ, Пинна Афанасьевна; дѣйствительно, что окромѣ Бога, Спаса нашего, никому того не возможно приписать.

Пинна Афанасьевна, какъ извѣстно, смотрѣла свысока на подобнаго рода «предразсудки». Но въ эту минуту она чувствовала себя такою счастливою, что готова была и въ нихъ повѣрить, да и ужь очень любопытно было ей узнать скорѣе, въ чемъ именно состояло «чудо».

— Вотъ что, Спиридонъ Иванычъ, сказала она, — привяжите вашу вятку къ задку моей телѣжки, а сами садитесь ко мнѣ. Я сейчасъ оберну. Вы мнѣ дорогой всю эту исторію и разскажете… Господи, какъ-же это хорошо, что онъ нашелся!

— Истинно такъ, Пинна Афанасьевна! А я вамъ съ моимъ удовольствіемъ, какъ слѣдуетъ, передамъ.

— Сидимъ-съ это мы съ Софрономъ Артемьичемъ, началъ онъ, когда, умѣстившись рядомъ съ нею, покатили они по направленію Лога, на берегу котораго заполчаса предъ тѣмъ оставила дѣвушка своего «безумствующаго» поклонника, — сидимъ-съ, сами изволите понимать, на подоби, можно сказать, такъ какъ у псалмопѣвца сказано: «на рѣкахъ Вавилонскихъ сѣдохомъ и плакахомъ»… И вдругъ-съ раздается колоколецъ, и къ намъ на дворъ пара, и видимъ Николай Дмитричъ, можетъ изволите знать, письмоводитель господина исправника. Сейчасъ къ Софрону Артемьичу, — письмо, а самъ ничего не говоритъ, только этакая усмѣшка лукавая подъ усами и глядитъ намъ прямо въ глаза. А Софронъ Артемьичъ какъ только вскрылъ конвертъ, да по письму повелъ глазами, такъ я, грѣшный человѣкъ, даже подумалъ, что они тутъ, не дай Богъ, ума лишатся…

— Отъ радости, разумѣется? перебила еще разъ Пинна Афанасьевна; — да разсказывайте скорѣе, голубчикъ! подгоняла она его.

Конторщикъ чуть-чуть сконфузился и продолжалъ:

— Дѣло это, собственно говоря, такъ вышло… Управляющаго графа Клейнгельма, Василья Ивановича Брауна изволите знать?

— Нѣтъ, не знаю. А слышала…

— Человѣкъ настоящій, можно сказать, правильный…. Только вотъ этотъ самый господинъ Браунъ, какъ у насъ постоянно бываетъ надобность по дѣламъ въ городъ, и вздумали они поѣхать съ винокуромъ ихнимъ, — тоже изъ нѣмцевъ, фамилія ему Клейстъ. Въ самый, то есть, это вечеръ, когда случилось это самое съ Валентиномъ Алексѣичемъ — третьяго дня значитъ… А дорога имъ отъ графскаго имѣнія мимо нашего Крусанова на Вислоухово, — а оттелева до города еще верстъ пятнадцать и подалѣе будетъ. Только у этого самаго Василья Иваныча Брауна кучеръ — мудреный этакій, знаете, нравный, твердый человѣкъ, а только ужь упрямъ очень. Занялись этто Василій Иванычъ, разговорились съ винокуромъ и не замѣтили, какъ онъ вдругъ, этотъ самый кучеръ, замѣсто какъ всегда по дорогѣ прямо, не доѣзжая Крусанова, да влѣво возьми въ объѣздъ. Только, проѣхамши такъ съ версту, оглянулись: «Ты, говоритъ, кудажь это теперь прешь?» А тотъ ему на это: "А тутъ, говоритъ, ближе много будетъ*. — «Да что ты, говорятъ ему, тутъ и дороги проѣзжей нѣтъ». — «Чего нѣтъ, бормочетъ, проѣдемъ, не извольте безпокоиться». А оно дѣйствительно, что тутъ крестьяне постоянно проѣзжаютъ зимою, а лѣтомъ избѣгаютъ, потому по-надъ самымъ Вѣдьминымъ Логомъ, — съ той его стороны, значитъ, дорога эта ведетъ, — ну, а они, особенно если вечеромъ, опасаются по своему суевѣрію… такъ и оставилъ Василій Иванычъ, только говоритъ ему: «Смотри, гроза вотъ сейчасъ, какъ бы намъ не засѣсть въ какомъ мѣстѣ». — «Ничего, говоритъ, проѣдемъ»!.. И по истинѣ, можно сказать, Пинна Афанасьевна (Спиридонъ Иванычъ снялъ картузъ и истово перекрестился), что самъ Творецъ Небесный направилъ ихъ по этой самой дорогѣ. Потому только они къ этому мѣсту по-надъ Логомъ подъѣзжать стали, какъ хлыснетъ вдругъ молнія, да съ этимъ дождище, — ну, ну изволите сами знать, что за страсть въ эту пору была!.. Взлобокъ тутъ есть одинъ, подняться надо, а оттедова спустясь, сейчасъ круто вправо принять требуется, опять на-подъемъ, лѣсомъ. Вотъ взъѣхали они, — спускаться начали… А тутъ повернуть куда — и не видать. Потому чаща, да темь эта вдругъ сдѣлалась, и сверху-то гремитъ, льетъ вода ведрами, — адъ кромѣшный, просто страхота! Ни впередъ, ни взадъ, — не дай Господи!… И Спиридонъ Иванычъ перекрестился еще разъ.

— Ахъ, Господи, какъ вы томительно разсказываете! воскликнула дѣвушка; — винокуръ какой-то, Василій Иванычъ, кучеръ, — при чемъ они тутъ? Я васъ про вашего Валентина Алексѣича просила разсказать…

— А вотъ-съ, вы извольте дослушать, благодушно усмѣхнулся на это многорѣчивый вонторщивъ, такъ и все узнаете… Въ этомъ, значитъ, находясь затрудненіи, что ни туда, ни сюда, рѣшились они переждать, пока гроза пройдетъ. Подняли верхъ, фартукъ пристегнули, — хорошая у нихъ бричка, вѣнская, по случаю, знаю, въ Витебскѣ купили отъ одного пана, — ждутъ. Кучеръ передъ лошадьми, до костей промокъ, — а все стоитъ потому опасно, отъ ударовъ этихъ, отъ грома дрожмя ажно дрожатъ кони, такъ чтобы не вскинулись вдругъ, не расшибли… Вотъ-съ такимъ манеромъ и не часъ, не два пришлось имъ тутъ простоять, будто въ колодезѣ какомъ-то, потому вода и сверху и снизу. Берегъ-то тотъ, изволите знать, гораздо возвышеннѣе супротивъ того, что отъ Хомяковъ, по которому Валентинъ Алексѣичъ, по встрѣчѣ съ вами, отправился; одначе отъ того количества воды и его затоплять стало, — до самой почти ихъ брички, повѣрите, приливала, а такъ, сказываютъ они, почитать надо, что отъ самаго этого мѣста, гдѣ стояли они, шаговъ полтораста, если и не болѣе, отъ настоящаго, въ сухое, то есть, время, берега должно быть…

— Ну, а Валентинъ Алексѣичъ гдѣ-же? даже притопнула съ досады ногою по дну своей нетычанки нетерпѣливая Пинна Афанасьевна.

— Вотъ-съ, вотъ-съ тутъ самое сейчасъ и о нихъ… такъ-съ пока они тутъ въ темнотѣ, да въ сырости и большомъ, можно сказать, страхѣ пребывали, и начало наконецъ стихать, удаляться громъ сталъ… Вдругъ слышатъ неподалеку отъ нихъ собака визжитъ, да такъ жалостно, говорятъ, будто человѣкъ стонетъ… Василій Иванычъ этто слушалъ, слушалъ: — «Вынь, говоритъ кучеру, фонарь, подь сюда!» — а у нихъ-то, докладывалъ вамъ, бричка хорошая, какъ надо быть, со всѣмъ приборомъ, съ фонарями. Взялъ онъ его себѣ подъ фартукъ, добылъ спичекъ, и хоть съ трудомъ, потому сами понимаете, мокреть вѣдь, зажегъ свѣчку въ немъ. «На, говоритъ, иди на вой, что за песъ»! — а самъ возжи въ руки взялъ. Вотъ-съ кучеръ, взямши этотъ самый фонарь, да по водѣ по-щиколку, говорю, залило все кругомъ, — и побрелъ, значитъ, на этотъ, такъ сказать, гласъ песій… Видитъ, дѣйствительно, пестрое быдто пятно къ дереву прислонилась, носомъ книзу уткнувшись, скулитъ. Онъ ближе, — охотницкая собака въ ошейникѣ, сетерокъ бѣлый съ пятнами…

— Его Джимъ! воскликнула дѣвушка.

— Точно такъ-съ! И Спиридонъ Иванычъ съ большой радостью припрыгнулъ всѣмъ тѣломъ на своемъ, сидѣньи, — самое вотъ это есть необнаковенное обстоятельство. Потому еслибъ не собаченка эта, и что этотъ самый господинъ Браунъ, Василій Иванычъ, по мягкосердью душевному обратилъ вниманіе, то такъ бы…

Онъ не договорилъ, замѣтивъ все болѣе и болѣе возрастающее нетерпѣніе въ чертахъ своей спутницы, и заспѣшилъ опять къ фактической сторонѣ своего разсказа:

— Сталъ ее кучеръ звать, — нейдетъ — визжитъ все также жалостливо, хвостомъ машетъ и носомъ будто что указываетъ. Онъ фонарь свой поднялъ, кругомъ обвелъ… да вдругъ какъ крикнетъ: «Мертвецъ!» Самъ-то чуть съ ногъ не свалился. говоритъ, такъ испужался… Услышавши это, Василій Иванычъ сейчасъ винокуру возжи передалъ, самъ выскочилъ, подбѣгаетъ… Лежитъ, дѣйствительно, нѣкій человѣкъ ничкомъ, по поясъ въ водѣ, а рука за корень дубовый уцѣпилась, да и замертвѣла на немъ…

— Это былъ Валентинъ Аіексѣичъ?

Конторщикъ таинственно и какъ бы даже съ лукавствомъ повелъ головою:

— Неизвѣстное имъ, собственно сказать, лицо-съ.

— Какъ же онъ очутился тутъ?

— А такъ понимать надо, что теченіемъ, а главное вихремъ пронесло его поверхъ Лога, да и прибило къ этому самому берегу. И даже просто удивленія достойно, какая это сила воды, что не дала его засосать трясинѣ… Василій Иванычъ, между тѣмъ, какъ человѣкъ образованный, осмотрѣвши тѣло, поняли такъ, что можетъ онъ и не померъ еще вовсе, а только отъ немощи отъ большой чувствъ своихъ лишился. «Давай, говоритъ, кучеру, сейчасъ его изъ воды вытащимъ». И тутъ, говорятъ, долго-ужасть бились они, пока пальцы-то его, главное, отъ корня отцѣпили… Перенесли на мѣсто повыше, да посуше. Василій Иванычъ растирать велѣлъ да коньякъ — потому что это ужь съ нимъ неразлучно въ дорогѣ, — влилъ ему въ горло, мокрую съ него куртку охотницкую снялъ, въ плэдъ свой обернулъ. Дождьто на ихъ счастіе въ это самое время пересталъ лить. Запустилъ онъ ему руку подъ сорочку: «Бьется, говоритъ, сердце, живъ.» И тутъ, какъ тѣло, значитъ, отогрѣваться стало, — глядятъ они, а у него изъ головы и полилась кровь изъ раны; въ первой-то они не замѣтили, оттого что онъ коченѣть начиналъ, и кровь застыла. Василій Иванычъ, какъ умѣлъ, перевязалъ ее платкомъ своимъ. «Ну, говоритъ опять кучеру, безпремѣнно теперь ѣхать надо, лишь бы довести его живаго въ городъ. Ты, говоритъ, иди впередъ пѣшой съ фонаремъ, дорогу показывай, а мы за тобой тихонько поѣдемъ». Тутъ, говоритъ тотъ, съ полверсты не болѣе низомъ вязко будетъ, а тамъ, какъ подняться только, поля пойдутъ, гладь до самаго города, верстъ пять, почитай, не болѣе. Ну, хорошо; подняли они его опять, въ бричку положили, а съ ними и этого самаго бѣдняжку пса ихняго, Джимку. Василій Иванычъ съ ними сѣлъ, а винокура посадили на козлы, поѣхали. Только хотя тотъ ихъ кучеръ говорилъ «проѣдемъ» да «проѣдемъ», а они до самаго разсвѣта бились, пока до города доползли. У Василія Иваныча тамъ своя квартира постоянная нанята. Привезъ онъ ихъ туда; сейчасъ за докторомъ, за Казиміромъ Степановичемъ, господиномъ Подгурскимъ, — изволите знать? — потому дорогою, къ нимъ, можно сказать, жизнь вернулась, дышать стали свободно, только совсѣмъ безъ сознанія, ни говорить, ни глазъ раскрыть. А доктора въ городѣ нѣтъ: уѣхалъ съ слѣдователемъ на слѣдствіе въ Коврово. Бѣда, да и только! За фельдшеромъ въ больницу, насилу добудились. Пришелъ, говоритъ: крови много потеряли, оттого… Залѣпилъ пластыремъ рану, велѣлъ въ головѣ ледъ въ пузырѣ прикладывать…

— Чего же это вашъ Василій Иванычъ нарочнаго въ Темный Кутъ не прислалъ, извѣстить объ этомъ обо всемъ?

— А чего же ему присылать, возразилъ Спиридонъ Иванычъ, — когда онъ Валентина Алексѣича и въ глаза никогда не видалъ и знать не могъ, кто они и даже совсѣмъ другое сумнѣніе у него было…

— Какое «сумнѣніе»?

Спиридонъ Иванычъ принялъ самый внушительный видъ и, наклонясь въ уху своей спутницы, прошепталъ:

— Такъ, значитъ, полагалъ, что это можетъ не убивство ли изъ политики, потому, изволите знать, въ Мглинскомъ уѣздѣ многихъ изъ этихъ самыхъ нигилистовъ недавно жандармы забрали.

— Какая глупость! такъ и фырвнула Пинна Афанасьевна: — изъ чего онъ это вздумалъ?

— Рана эта ихняя, главное, и что въ Логу найденъ… нечаевскій процессъ изволили читать? такъ по подобію. Василій Иванычъ въ скорости отказались отъ этихъ мыслей, потому разсудили такъ, что «бѣлье тонкое и руки барскія»…

— Откуда вы все это такъ подробно знаете? спросила дѣвушка.

— А какъ же, помилуйте, господинъ исправникъ нарочито для этого письмоводителя своего, Никодима Дмитрича, къ Софрону Артемьичу прислали, такъ какъ они, въ Ковровѣ будучи, отъ Софрона Артемьича донесеніе получили объ этомъ самомъ, тоись, про Валентина Алексѣича, а тутъ же, въ городъ вернувшись, отъ господина Брауна, Василія Иваныча, настоящее услышали, который, въ присутствіи этого самаго Никодима Дмитрича, господину исправнику про все это до малости разсказалъ.

— А что же самъ Валентинъ Алексѣичъ?

— Только нынѣшнимъ утромъ пришли въ себя вполнѣ. А тутъ и докторъ Казиміръ Станиславичъ изъ Боврова тоже вернулись… Слава Творцу Небесному, живы и въ здравіи останутся. А теперь пока очень слабы, только въ полномъ умѣ, но говорятъ еще съ трудомъ. Изъ ихъ непространныхъ словъ такъ понять должно, что ихъ уже (Спиридонъ Иванычъ весь вздрогнулъ при этомъ,) забирало въ самую трясину, какъ вдругъ подхватило опять теченіе, только они ничего ужь этого не помнятъ, окромя того, что почувствовали, какъ во снѣ, сильный ударъ въ голову, а тутъ свѣтъ и совсѣмъ выкатился изъ ихъ глазъ. А Казиміръ Станиславичъ объясняютъ такъ, что ударило ихъ импетомъ въ этотъ самый корень и прошибло голову, — и даже, говоритъ этотъ самый докторъ, господинъ Подгурскій, что это къ ихъ спасенью произошло, потому кровь пошла, а что иначе, говорятъ, сотрясеніе бы мозга къ самому бы худому концу могло привести. А теперича онъ за нихъ ручается и…

Пинна Афанасьевна не дала ему кончить:

— Ну, и слава Богу, пусть живетъ себѣ, а главное, что мой Иванъ Николаичъ опять цвѣткомъ-піономъ разцвѣтетъ у меня… Она расхохоталась вдругъ зазвенѣвшимъ на весь лѣсъ хохотомъ: — поздравьте его, пожалуйста, Спиридонъ Иванычъ, я наконецъ совсѣмъ обѣщала ему выйти за него замужъ.

Учтивый конторщикъ поспѣшилъ снять шляпу:

— Имѣю честь искреннѣйше поздравить, Пинна Афанасьевна!…

— Принимаю, принимаю! продолжала она смѣяться. — Ну, вотъ и доѣхали!… Капитанъ!… Иванъ Николаичъ!…

Она затпрукала, осадила лошадку, обвела взглядомъ кругомъ.

Да, это было то самое мѣсто, гдѣ за часъ передъ тѣмъ происходило ея послѣднее объясненіе съ капитаномъ. Вотъ срубленный пень у самой воды, на которомъ сидѣлъ онъ, когда она увидѣла его. Вотъ и его, потерявшая всякую форму, старая тирольская шляпа, какъ спала тогда съ его головы, такъ и лежитъ на травѣ… Но самъ онъ… Его нѣтъ… Гдѣ

— Капитанъ, Иванъ Николаичъ! съ внезапнымъ, еще смутнымъ ужасомъ повторила она и разъ, и два, и три…

Отвѣта не было…

Она выскочила, кинувъ возжи, изъ своей нетычанки, подбѣжала въ водѣ.

Подъ ея отстоявшеюся, прозрачною поверхностью шли отъ берега далѣе въ глубь слѣды, еще ясно отпечатлѣвшихся въ твердомъ глинистомъ грунтѣ, мужскихъ каблуковъ.

Дѣвушка вскрикнула и опустилась въ изнеможеніи на траву. «Зачѣмъ?» такъ и зазвенѣлъ въ ея ухѣ отвѣтъ капитана, когда она говорила ему просто, что «жить надо»…

Спиридонъ Иванычъ растерянно подбѣжалъ въ ней:

— Пинна Афанасьевна, что же это, Господи!…

Она схватилась обѣими руками за голову и залилась слезами.

— Иванъ Ниволаичъ, капитанъ! крикнулъ въ свою очередь конторщикъ прерывавшимся отъ перепуга голосомъ.

Но отвѣта не было… да и никакого отвѣта уже быть не могло. Лишь кукушка изъ пустынной чащи слала тоскливый откликъ свой на эти слезы и отчаянный зовъ, да стая вороновъ, пронзительно каркала, несясь поверхъ лѣсныхъ вершинъ, по направленію въ Вѣдьмину Логу.

КОНЕЦЪ

---

1. Не бойся, Джимъ.
2. Джимъ, гдѣ ты?