Лесихины домочадцы (Франко)/ДО

Лесихины домочадцы
авторъ Иван Яковлевич Франко, пер. Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина.

Оригинал: язык неизвѣстенъ, опубл.: 1876. — Источникъ: az.lib.ru

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА. ПЕРЕВОДЪ О. Рувимовой и Р. Ольгина. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе М. Д. Орѣховъ.

Лесихины домочадцы.

I.

Чудесное лѣтнее утро. Холодный, легкій вѣтеръ чуть-чуть колышетъ широкое ржаное поле. Рожь — словно золото. Колосья согнулись подъ тяжестью зерна и жемчужныхъ капель росы, свисавшихъ съ каждаго стебелька. Высокіе, ровные стебельки, желтые и плотные, стоятъ межъ зеленыхъ листьевъ плюща, полетицы, осета и стелящагося по землѣ бурьяна. Кой-гдѣ среди этого золотого шумящаго и пахучаго моря виднѣется синій, чарующій глазокъ василька, цвѣтокъ куколя, дѣвичье пылающее лицо полевого мака.

Взошло солнце. Затрещали сверчки на всякіе лады, зажужжали большія полевыя мухи, надъ колосистымъ моремъ затрепетали пестрые мотыльки. Природа ожила. Вѣтеръ подулъ сильнѣе, — пахнулъ тепломъ со стороны лѣса, стряхивая серебряную росу съ травъ и цвѣтовъ.

Въ селѣ поднялся шумъ, закипѣла жизнь. Выгонъ запестрѣлъ скотомъ, который гнали на пастбище. За скотомъ шли заспанные, неумытые пастухи. Нѣкоторые изъ нихъ, успѣвшіе уже позавтракать, весело пѣли, гикали и щелкали кнутами, подгоняя скотину.

Задымились избы. Хозяйки стараются истопить пораньше, чтобъ скорѣй сварить обѣдъ, — младшіе члены семьи снаряжаются въ поле.

Только у старой Лесихи не дымится труба. Хотя въ этой избѣ три хозяйки — старуха, дочь Горпына и молодая невѣстка Анна, — но онѣ никогда не готовятъ по утрамъ — всегда съ вечера. Вечеромъ спекутъ да сварятъ, что нужно, а весь божій день ни о чемъ заботы нѣтъ. Усердныя хозяйки, хоть куда!

Хозяйство у старой Лесихи не плохое. Изба, правда, старая, но еще крѣпкая; другія постройки новыя, просторныя, опрятныя; скотинка — просто любо, жирная, упитанная. Пасѣка по смерти покойнаго Леся также не пошла прахомъ. Лесиха взяла къ себѣ въ домъ нищаго старика Зарубу, обшила, обчистила его, — и старикъ лѣтомъ съ той поры сталъ и пасѣку досматривать и о послѣдней мелочи въ хозяйствѣ заботиться.

Лесиха была женщина очень домовитая и усердная; упряма она была и настойчива. Бывало, какъ упрется въ чемъ-либо, такъ, хоть на четверинкахъ ползай, поставитъ на своемъ. Хоть волосы у Лесихи уже сѣдѣли, но лицо ея было здоровое и румяное, какъ свекла. Льстить и подмазываться она не умѣла. Говорила отрывисто и какъ-то гнѣвно. Шутки, какого-нибудь добраго, искренняго слова отъ Лесихи никто не слыхалъ. Каждаго, кто-бъ онъ ни былъ, она умѣла донять своимъ острымъ языкомъ. Правда, говорятъ, не отъ добра она стала такою. Покойный Лесь, разсказываютъ, сильно мучилъ ее въ молодые годы, прикрѣплялъ за косу деревяшкой къ скамьѣ и билъ… Съ горя Лесиха тогда не разъ напивалась, и эта привычка осталась у нея до сихъ поръ, хотя запой никогда не доводилъ ее до того, чтобы она стала транжирить и растрачивать тяжкимъ трудомъ пріобрѣтенное добро. Она пила всегда одна. Ни у нея въ домѣ, ни въ селѣ никто отъ нея никогда и не понюхалъ шкалика водки. Старая Лесиха была очень скупа и непреклонна.

Сынъ Лесихи Игнатъ долго не могъ жениться. Ни одна дѣвушка въ селѣ не хотѣла идти за него. Неизвѣстно, потому-ли, что онъ былъ злой и забіяка, потому-ли, что былъ очень некрасивъ. Волосы красные, глазки маленькіе, хитрые, какъ у татарина, самъ большой, голова съ большой горшокъ, а губы вздуты, — какъ подушки. Ну, да не въ этомъ дѣло — пусть его Матерь Божія судитъ! — дѣло въ томъ, что ни одна дѣвушка не хотѣла за него идти. Кромѣ того, — кто его знаетъ, какъ и почему — въ деревнѣ болтали, что у Игната руки не совсѣмъ чисты — что будто къ нимъ не разъ и кое-что чужое прилипало. Не знаю, какъ гдѣ, а въ нашемъ селѣ нѣтъ большаго позора, какъ прослыть воромъ. А это именно и случилось съ Игнатомъ — и оттогото онъ долго не могъ жениться. Никто не хотѣлъ идти за него.

Но, наконецъ, нашлась таки одна, Анна, дочь Тымиша. Пошла она за Игната, да на свое горе. Бѣдная сирота, безъ отца, безъ матери, только и принесла приданаго въ лесихину избу, что свои черныя брови, карія очи, двое рукъ работящихъ, да терпѣливое, послушное, покорное сердце. Охъ, и набралась-же она горя съ Игнатомъ! Не прошло еще и года, какъ пропала ея красота, погасъ блескъ ея очей, склонилась красивая головка. Разумѣется, попреки, ссоры да драка! Кого онѣ не придавятъ къ землѣ, у кого не поубавятъ веселости?

Вотъ вамъ и всѣ лесихины домочадцы. Впрочемъ, жилъ у Лесихи еще мальчишка-работникъ, Васыль, который пасъ скотъ. Его называли Галаемъ^[1] за то, что едва пригонялъ онъ скотъ въ лѣсъ, какъ начиналъ горланить, не переставая. Въ одно мгновенье и плясовую зачаститъ и грустную затянетъ, и свадебную, и изъ псалтыря на церковные гласы… Грамоты онъ не зналъ, — все перенялъ по слуху, — но хоть-бы вамъ одну пѣсню зналъ до конца. Мотивы и слова сплетались въ его головѣ въ какомъ-то дикомъ безпорядкѣ, метались, словно клокъ сѣна въ буйный вѣтеръ. Пѣсни не увлекали его, а оглушали только. Онъ забывалъ тогда весь міръ и самого себя; скотъ бродилъ, гдѣ попало. Когда-же пѣлъ кто другой, онъ слушать не любилъ. Странный онъ былъ какой-то. Отчего онъ сталъ такимъ — богъ его знаетъ. Можетъ, отъ нужды да отъ побоевъ…. Охъ, и натерпѣлся-же онъ всякаго горя съ тѣхъ поръ, какъ отъ холеры умерли его родители. Они, говорятъ, были зажиточны и очень баловали своего Васыльчика. Смерть взяла ихъ внезапно въ теченіе одного дня — Васыльчикъ перешелъ въ чужія руки, а чужія руки, извѣстно, не гладятъ. Били его за то, что онъ былъ избалованъ, упрямъ, лѣнивъ. Выгнали изъ него эту дурь, забили его молодую голову, затоптали послѣднюю искорку дѣтской свободы и живости. Имущество растаяло въ чужихъ рукахъ, какъ снѣгъ въ водѣ, а Васыля отдали въ службу къ старой Лесихѣ. Охъ, не рай онъ и тутъ нашелъ!

II.

Лесиха — сказано, хозяйка, — первая идетъ съ дочерью и невѣсткою жать.

— А ну, пуститъ-ли нашъ Галай и сегодня скотъ на поле или вспомнитъ вчерашніе синяки? — заговорила, какъ-будто грозя кому-то, Лесиха, идя впереди и сверкая новымъ серпомъ подъ мышкой.

— Ба, а почему-же не пуститъ? Какъ начнетъ распѣвать, такъ обо всемъ въ мірѣ забудетъ, не только о скотинѣ, — отвѣтила Горпына. На ея красивомъ, молодомъ лицѣ, свѣтившемся здоровымъ румянцемъ, играло восходящее солнце. Ей жилось лучше всѣхъ въ домѣ. Мать любила ее, хоть, сказать правду, не разъ и Горпынѣ горько приходилось отъ матери и брата.

— Да, забили бѣднаго мальчика, какъ сквернаго котенка, а теперь доканчиваютъ! — несмѣло шепнула про себя Анна. Въ сердцѣ бѣдной сироты легко пробуждалось сожалѣніе къ такому-же круглому несчастному сиротѣ.

— Ага, за своего заступается! — сердито отрѣзала ей Лесиха. Она услыхала тихія слова невѣстки. — Сирота, а харя какъ ворота! — кричала она дальше. — Не бойся, моя кошечка, и тебя-бы съ нимъ на одинъ сукъ! Сойдутся вмѣстѣ и сейчасъ плачутся другъ надъ другомъ!.. Эхъ, не дала-бы вамъ Матерь Божья ни минуты счастья за то, что вы добро мое напрасно изводите, мой хлѣбъ даромъ жрете, а сами все лодырничаете.

Лесиха замолкла. Она запыхалась. Никто больше не отзывался.

Пришли. Анна выбрала мѣсто на межѣ, куда сложила завтракъ. Нива Лесихи заключала въ себѣ шесть полосъ ширины. Втроемъ онѣ могли свободно сжать ее за день.

Лесиха и тутъ командуетъ.

— Ты, негодная, — быстро обратилась она къ невѣсткѣ, — становись вотъ тутъ! (Она указала самую широкую полосу). Ты (къ дочери) — сюда, — а я на крайнюю полосу. —

Стали.

— Богъ въ помощь! — сказала Лесиха — и первая сжала горсточку спѣлой колосистой ржи, первая сдѣлала изъ нея связку, связала снопъ и отставила его въ сторону. Это первачекъ, — онъ предназначается на урожай.

— А ну-ка, къ дѣлу! — сказала она вновь. И три женскихъ головы, краснѣя, склонились къ землѣ. Въ рукахъ заблестѣли серпы, захрустѣли твердые стебли ржи; срѣзанные блестящимъ острымъ желѣзомъ — горсть за горстью падаютъ они на землю. Красивымъ, плавнымъ жестомъ переносятъ жницы сжатую горсточку надъ головой и кладутъ на землю. Время отъ времени кто-нибудь выпрямится, отдѣлитъ горсточку ржи, стряхнетъ полевой бурьянъ, раздѣлитъ на-двое, скрутитъ связку и положитъ ее на свѣжее, пахучее поле. Сверчки, жуки и козявки бѣгутъ отъ серповъ. Временами и испуганная сѣрая мышь покажется изъ своей норы, пробѣжитъ подъ ногами жницы и вновь проскользнетъ въ ямку.

Утромъ, въ холодъ, съ росою пріятно жать. Всего только и слышно: хрупъ-хрупъ, хрупъ-хрупъ… да шелестъ складываемой въ снопы ржи.

Но мало-по-малу свѣжій полевой воздухъ, полное одиночество и тишина поля, однообразіе работы, вызываютъ желаніе встряхнуться. Разговоръ не легко тутъ завяжется — старая Лесиха все его какъ-то непріятно оборветъ. Остается только одно — пѣсни…

И мало-по-малу изъ общей тишины и однообразнаго хрустѣнія стеблей выдѣляется чудный, серебристый, но негромкій, робкій голосокъ. Это голосъ Горпыны. Старуха жнетъ, не обращая на это вниманія. Горпына дѣлается смѣлѣе, голосъ крѣпнетъ, изъ сердца, помимо ея воли, льется грустная, чудная пѣсня:

Туди лози хилилися, куди ніы похило,

Туди очі дивилися, куди серцю мило. *)

• ) Туда лозы клонились, куда ихъ клонило,

Туда глядѣли очи, куда сердцу мило.

— Эй, ты, дура! — крикнула Лесиха къ невѣсткѣ, — отстаешь, уже? Ужъ у тебя руки свело, что-ли?

Анна, и вообще слабая, не въ силахъ была на самой широкой полосѣ итти въ рядъ съ другими. Она отстала было уже снопа на полтора.

— Что-это вы, мама, сегодня, какъ оса, ко мнѣ пристали? — отвѣтила она съ неожиданною смѣлостью, не подымая, однако, головы. — Развѣ вы не видите, что не могу жать скорѣе, — полоса слишкомъ широка! Ваша полоса уже — такъ легко вамъ ворчать!

Это разозлило Лесиху.

— Посмотрите-ка на нее! Какъ смѣла! Тоже рыло свое задираетъ предо мною! Эй, голубушка моя! Скорѣй бы вечеръ, — придетъ Игнатъ съ сѣнокоса, — не будешь ты такъ растабарынать!

Анна еще что-то хотѣла отвѣтить, но Горпына шепнула ей:

— Оставь ее въ покоѣ, сестрица! Мамѣ всегда ворчать нужно. — Будемъ жать вмѣстѣ!

Анна замолчала. Горпына помогала ей жать, взявъ почти половину ея полосы на свою долю. Это была искренняя душа — не въ мать она вышла… — но, зная крутой нравъ Лесихи, поддѣлывалась иногда подъ ея тонъ. Снова стало тихо; лишь стебли хрустятъ, да время отъ времени серпъ звякнетъ о камень.

Спустя нѣкоторое время, Горпына затянула другую пѣсню. Анну взяла грусть и тоска, захотѣлось и ей излить свое горе.

Она несмѣло, но ровно и переливчато затянула:

Зайшло сонінько за віконінько,

Як промінное коло;

Вийди миленька, вийди серденько,

Промов до мене слово!

Радабим вийти, радабим вийти,

До тебе говорити, —

Та лежать нелюб по правій руці,

Бою ея то сбудити! *)

• ) Зашло солнце за оконцемъ

Лучистымъ кругомъ;

Выйди, милая; выйди серденько,

Скажи хоть слово!

Рада бъ я выйти, рада бъ я выйти

Договорить съ тобою, —

Да лежитъ не любъ по правую руку

Разбудить боюся!

Лесиха слушала пѣсню, стиснувъ зубы. Нѣсколько разъ она исподлобья сурово взглянула на невѣстку. Анна этого не видѣла, продолжала жать и пѣла. Изъ ея затуманенныхъ глазъ крупная слеза скатилась и упала на серпъ — видно, не только уста, но и сердце ея пѣло ту же пѣсню.

— Вотъ что у нея въ головѣ! Эхъ, ты, хозяйка моя зашлепанная! Какія пѣсенки распѣваетъ! сердито перебила ее Лесиха.

— Оставьте вы, мама, Анну въ покоѣ! — съ сердцемъ отвѣтила Горпына. Что на васъ за говорливость напала такая. Ни говорить, ни плакать, ни смѣяться не даете, — да еще и пѣть запрещаете! Какой чертъ дальше выдержитъ у васъ?

— Но, но, растрещалась, сорока куцехвостая! — вскрикнула мать — изволь-ка жать да молчать! Не бойся, знаю я, гдѣ у тебя раки зимуютъ! Помолчи, не то и тебѣ достанется.

Опять однообразно и мрачно потянулась работа. Старуха ежеминутно, словно приказчикъ, покрикивала то на невѣстку, то на дочку. Солнце уже поднялось высоко. Рожь ложилась на землю — и широко покрывала полосы. Вотъ ужъ наши три жницы пополдничали и, не отдохнувъ, взялись опять за дѣло. Солнце жгло, съ лицъ катился потъ. Сверчки трещали громко и выразительно, казалось, что голоса ихъ раздаются гдѣ-то глубоко, глубоко подъ землею… Кромѣ сверчковъ, все затихло, все скрылось въ тѣни отъ жаркихъ солнечныхъ лучей. Только человѣкъ, царь творенія, мучается тогда, когда природа отдыхаетъ.

III.

— Лесиха, Лесиха! — раздался голосъ какого-то косаря съ опушки лѣса.

Лесиха встала, приложила руку ко лбу и устремила глаза вдаль.

— Не видите развѣ, три вашихъ коровы въ овсѣ? — продолжалъ кричать голосъ.

Изъ лѣсу долетало визгливое пѣніе Васыля:

Ой тамъ на горбочку

Сидів дідко в черепочку,

А мы его не пізнали… *)

• ) Гей, тамъ на холмочкѣ

Сидѣлъ чортъ въ черепочкѣ,

А мы его не узнали.

Гей (это «гей» тянулось безконечно долго), мать, моя мать

Пусти мене погулять…

Го-о-о-а-усподи, воззвахъ тебѣ, услыши мя!..

— Ахъ, чортово отродье! Ужъ опять напроказилъ! Чтобъ тебѣ печенки выкричать! Васыль-гей! Василь-гей! Чортъ тебѣ въ печенки! Остолопъ проклятый — на! Не видишь, что коровы въ овесъ ушли, а? А, повылазили-бъ тебѣ твои слѣпыя очи!

— Господи помило-о-ой! — раздавалось эхо изъ лѣсу. Это «лой» тянулось опять очень долго и затерялось, наконецъ, въ далекомъ, темномъ лѣсу.

— Галай, на, Галай! — закричалъ опять косарь со стороны лѣса. — Выгонишь ты коровъ съ поля? Вздуло-бъ тебя, какъ Бачинскую гору, га!

— Ой туду, ду, ду, ду, ду, ду; за волами я иду, — кричалъ во все горло Галай изъ лѣсу.

Косарь, видимо, потерялъ терпѣніе, схватилъ косу на плечи и самъ побѣжалъ выгонять коровъ изъ овса. Выгналъ ихъ въ лѣсъ и исчезъ за ними въ темной зелени. Вскорѣ послышался крикъ и плачъ Васыля.

— Такъ, такъ, такъ, — приговаривала Лесиха, снова наклонившись къ жпивью. — Пусть съ него тамъ три шкуры сдерутъ, — слова не скажу! Пусть за скотомъ смотритъ, а не горланитъ!

Вечерѣло. Солнце роскошно закатилось за синія горы. Мгла надвинулась на луга и заклубилась все растущими сѣдыми туманами. Изъ мглы, словно ребенокъ изъ-подъ теплой перины, отозвались дергачи. Перепела запотьполотькали изъ овса. Вѣтеръ повѣялъ съ болотъ тепломъ и разнесъ запахъ съ сырого водяного бурьяна и татарской травы. Какъ-то хорошо и легко становилось на сердцѣ.

Наши жницы дожали полосы, встали, выпрямили спины и передохнули.

— Хорошій завтра денекъ будетъ, — промолвила Лесиха какъ-то ласковѣе обыкновеннаго. — Слава Богу, что мы тутъ сегодня закончили. Завтра нужно будетъ ячмень на Базарищѣ начать.

— Хорошая сегодня ночь будетъ! — прошептала Горпына, слегка вспыхнувъ, и вздохнула.

Анна улыбнулась ей въ отвѣтъ, но какъ-то печально — словно сквозь слезы. Она одна знала тайну дѣвичьяго сердца Горпыны, о ея любви къ красивому чернобровому парню Дмитрію Грому.

— Ну, чего стоите! Анна! Бурьянъ собрать, коровамъ передъ удоемъ. Ты, дѣвка, бѣги, телятъ напой! Ну, живѣе!..

Анна тотчасъ-же молча бросилась къ работѣ, радостнѣе обыкновеннаго. Чарующая сила скрывается въ одномъ-одинешенькомъ ласковомъ словѣ! Горпына бѣгомъ, напѣвая, понеслась домой, а старая Лесиха, положивъ серпъ на голову, остріемъ къ платку, и, приспособивъ себѣ на плечо снопъ — первакъ, степенно двинулась за нею. Послѣдней домой пришла Анна, неся на плечахъ большую дерюгу свѣжаго, пахучаго, пестраго бурьяна. Коровы уже дожидались ея, и, увидѣвъ свой обычный ужинъ, отъ радости замычали и столпились всѣ около сѣнныхъ дверей, ожидая, пока придетъ очередь каждой идти къ сѣнямъ поѣсть вкусной травы и отдать въ чистый подойникъ свой дневной запасъ молока.

Уже почти смерклось. У Лесихи затоплена печь, огонь пылаетъ яркимъ, краснымъ свѣтомъ. Анна съ Горпыною хозяйничаютъ, варятъ, что нужно на завтра. Дѣдъ Заруба, сидя на лежанкѣ, громко читаетъ молитвы, а Васыль, наслушавшись брани Лесихи и получивъ пинка два въ спину, полѣзъ на печь и заснулъ, не дожидаясь ужина.

Подъ окнами послышались тяжелые крестьянскіе шаги и лязгъ косы, а, немного погодя, въ избу вошелъ Игнатъ, бросилъ соломенную шляпу на скамью и сѣлъ у края стола.

— Эй ты, Галай! Быки привязаны?

— Привязаны, привязаны, — отвѣтила Анна, моя чашки и занявшись приготовленіемъ къ ужину.

— А твои серпы, хозяйка, гдѣ лежатъ?

— Гдѣ же? Въ сѣняхъ на дверной перекладинѣ! Гдѣ-жъ, имъ быть?..

— Какже! Если-бъ немного не досмотрѣлъ, просадилъ бы себѣ ногу на вѣки вѣчные! Подъ самымъ порогомъ!

— То, вѣрно, коты!..

— Ой, голубушка! Только не береги мнѣ моего добра, какъ зеницу ока! Своего нѣтъ у тебя, чтобъ раствыривать! Вѣдь, не принесла ты мнѣ приданаго!

Анна замолкла. Ее очень больно задѣло это слово. Зачѣмъ же ты взялъ меня? — Ты вѣдь видѣлъ, что я бѣдна. Разныя мысли тѣснились въ ея головѣ, но не хватало смѣлости бросить ихъ, въ свою очередь, въ лицо Игнату.

— Ну, спать, — командуетъ Лесиха. — Ты ненужный огонь въ печи погаси, жаръ сгреби въ уголокъ, слышишь? Горшки въ печь — пусть крупа на завтра допрѣетъ! Горпына, воды еще нѣтъ! Пойди за водой, да поскорѣе!

Анна стала убирать, а Горпына выбѣжала въ сѣни, только стукнула ведрами да коромысломъ, скрипнула дверью, а со скотнаго двора послышалась веселая пѣсенка:

Кобим була такъ красна, як та зоря ясна.

Світилабим миленькому, ніколи не згасла! *)

• ) Если бъ я была такъ же прекрасна, какъ ясная звѣзда,

Я свѣтила бы милому и никогда не погасла бъ.

— О, что у нея въ головѣ дѣлается! сердито отозвался Игнатъ, раздѣваясь. Мама, не посылайте ее никогда вечеромъ за водой!

— А почему?

— Да развѣ не знаете? Тотъ долгоносый Громыкъ, онъ что-то ужъ очень къ ней…

— Что? — крикнула Лесиха. — Этотъ сопливый смѣетъ подбираться къ моей дочери? Да я ему волосы общипаю на его капустной головѣ! Я пойду къ его матери, — пусть его держитъ у себя, если хочетъ, чтобы съ нимъ бѣды не случилось.

Игнатъ уже легъ въ постель. Лесиха еще долго сопѣла да ходила по комнатѣ.

— Эхъ, пусть только попадется мнѣ въ руки! Будетъ онъ меня знать! Поросенокъ эдакій! Какъ схвачу его — раздеру!

— Ну, что съ вами, мама! — начала Анна. Кончая уборку, она до сихъ поръ не вмѣшивалась въ эту бесѣду. Что вамъ въ голову пришло? охота вамъ слушать, что Игнатъ плететъ! Да пусть скажетъ, видѣлъ ли онъ когда-нибудь собственными глазами, чтобъ Громыкъ приставалъ къ Гордынѣ?

— О, какой тутъ еще адвокатъ нашелся! съ крикомъ отвѣтилъ съ постели Игнатъ. — Спать ступай, дармоѣдка!

Лесиха раздѣлась и легла на печкѣ, гдѣ Анна уже постлала для нея мягкую перину и двѣ подушечки. На печи громко храпѣлъ дѣдъ Заруба, да время отъ времени напѣвалъ сквозь сонъ Васыль.

— Дѣдушка, повернитесь-ка на другой бокъ! Не храпите такъ, печь развалится! — крикнула Лесиха, толкая дѣда въ бокъ.

— Богъ заплатитъ ручечкамъ работящимъ и ножечкамъ приходящимъ и головамъ выслушивающимъ, — началъ Заруба сквозь сонъ свою обыкновенную молитву, но сейчасъ же обернулся на другой бокъ и затихъ. Спустя минуту, заснула и Лесиха.

Въ хатѣ стало тихо. Блѣдный мѣсяцъ несмѣло смотритъ сквозь маленькія, тусклыя оконныя стекла. Анна еще не легла. Она оперлась головой объ окно, локтями о подоконникъ и долго стояла, тяжело задумавшись. О чемъ она думала? Богъ знаетъ. Можетъ, передъ ея взорами проходили ея годы, молодые, невеселые, сиротскіе. Можетъ быть, вспоминалась ея сердцу первая, взаимная, но несчастная любовь, потому что на глазахъ набѣжали слезы, а изъ устъ чуть слышно полилась грустная пѣсня:

Шуміли верби и поповій дебри,

Тай лозовое прута;

Люблю тя, дівча, люблю серденько,

Про людей не возьму тя.

Не так про людей, не так про людей,

Отець мати не велить…

Мене за тобовъ, мене за тобов

Само серденько болить! *)

• ) Въ поповой рощѣ шумѣли вербы и вѣтви лозы.

Люблю тебя, дѣвушка, люблю, мое сердце,

Но люди мѣшаютъ мнѣ жениться на тебѣ.

Не такъ люди, не такъ люди, — отецъ съ матерью не позволяютъ.

У меня по тебѣ, у меня по тебѣ сердце болитъ.

— Жинка!.. Лѣнтяйка ты этакая! Что ты, собралась мышей ловить, что-ли? Чего спать не идешь? — отозвался Игнатъ.

Анна очнулась, отерла слезы и стала на молитву.

Молилась она долго, горячо, простыми сердечными словами.

А за окнами, на вишнѣ, соловей громко выводилъ свои пѣсни, все начиная, точно на смѣхъ: патыкомъ, патыкомъ, патыкомъ и вдругъ: цюррр… А на выгонѣ Горпына прощалась съ своимъ милымъ.

— Горпына, голубка, обожди еще минуточку! Мы еще и не наговорились!

— Нѣтъ, Мытрику, нельзя, мать будетъ бранить. Ты вѣдь знаешь, какая она! Доброй ночи! А завтра…

Не докончила, схватила ведра съ водою и побѣжала домой.

— Завтра, шепталъ за нею Дмитрій. Долго смотрѣлъ онъ съ выгона на Лесихину хату, а потомъ задумался.

— А не напрасно-ли люблю я ее? Выдастъ-ли ее за меня старая Лесиха? подумалъ онъ. Сердце его сжалось, когда онъ вспомнилъ о своей бѣдности.

— Нужно работать, зарабатывать, что есть силы, а выйдетъ-ли что изъ этого? Такое-то наше счастье!

Онъ тяжело вздохнулъ, вытащилъ изъ-за пазухи свирѣль, заигралъ, да такъ нѣжно, тихо и печально, словно-бы въ той пѣснѣ тонула вся его надежда на тихое счастье.

— Доля моя горькая! прошепталъ Дмитрій и повернулъ къ себѣ, къ бѣдной, обсаженной вербами хатенкѣ, гдѣ жила его старая мать. Изъ густыхъ зеленыхъ вербъ раздалась пѣсня парня:

Ой ще кури не піли,

Кажуть люде: день білий!

Ой вийди, вийди, хороша дівчино,

Поговори зо мною! *)

• ) Еще пѣтухи не пѣли,

А люди говорятъ: уже день бѣлый!

Ой, выйди, выйди, красавица-дѣвушка,

Поговорить со мною.

Лолинъ, іюнь 1876 г.

---

1. Галай — Горланъ.