Лермонтов (Галахов)/ДО

Лермонтов
авторъ Алексей Дмитриевич Галахов

Опубл.: 1858. Источникъ: az.lib.ru

ЛЕРМОНТОВЪ

(r. Я. Буслаеву).

I.

Въ №№ 10 и 41 нашего журнала за 1857 годъ помѣщенъ разборъ трехъ драмъ Лермонтова: Испанцы, Странный человѣкъ и Два брата. Написанныя въ 1830—31 годахъ, онѣ принадлежатъ къ первымъ опытамъ поэта, преждевременно похищеннаго роковою смертію, и потому справедливо названы его «юношескими произведеніями». Излагая содержаніе перваго изъ нихъ (Испанцы), покойный С. Д. Шестаковъ коснулся сущности идеала, который подъ разными именами, но всегда одинъ и тотъ же, является въ повѣстяхъ, поэмахъ и драмахъ Лермонтова. Въ этой мимоходной, такъ сказать, замѣткѣ, высказано понятіе о характерѣ того направленія, которому постоянно и съ такою энергіею слѣдовалъ авторъ Героя нашею времени. Вотъ слова Шестакова:

«Не станемъ поднимать вопроса о томъ, откуда взялось въ нашемъ поэтѣ это направленіе: самобытно ли оно зародилось въ его собственной душѣ, или пришло отъ кого-нибудь, заимствованное отъ другаго, родственнаго, но чуждаго ему генія. Мы стали бы во всякомъ случаѣ утверждать первое. Мы не можемъ допустить чужаго вліянія, если въ собственной душѣ нашей нѣтъ никакого къ нему подготовленія. Если мы знаемъ, что направленіе одного писателя бываетъ сходно съ направленіемъ другаго, то это не значитъ еще непремѣнно, что одно направленіе пораждаетъ другое, и что послѣднее вышло изъ перваго; но значитъ только, что оба писателя родились съ одинаковымъ направленіемъ, съ одними и тѣми же стремленіями. Къ одному направленію принадлежатъ тѣ писатели, которые, слѣдуя однимъ и тѣмъ же стремленіямъ, вносятъ въ то же время нѣчто самобытное, каждый свое особенное, ему одному принадлежащее. Даровитый писатель не можетъ быть слѣпымъ подражателемъ другаго, хотя бы и геніальнаго писателя: они могутъ только принадлежать къ одному направленію.» (Русскій Вѣстникъ 1857 г. № 10, стр. 262.)

Я желаю войдти въ разсмотрѣніе вопроса, слегка затронутаго Шестовымъ, и по возможности опредѣлить, въ чемъ заключается направленіе поэзіи Лермонтова, какъ оно выразилось, и откуда оно взялось.

Поэтическая дѣятельность объясняется тѣми же самыми предметами, которые входятъ въ сферу всякой другой дѣятельности, какъ ея основные элементы. Такихъ элементовъ три. На первомъ планѣ стоитъ личность дѣятеля, со всею ея обстановкой, внутреннею и внѣшнею, отъ наклонностей природы до положенія въ свѣтѣ. Второе мѣсто занимаетъ современное поэту состояніе того общества, котораго онъ необходимый членъ, отъ котораго получаетъ непосредственное вліяніе, и на которое самъ болѣе или менѣе дѣйствуетъ. Наконецъ третьимъ условіемъ развитія поэта служитъ умственное и нравственное настроеніе всей европейской жизни, задающее тонъ каждому отдѣльному народу, особенно такому, для котораго, по многимъ историческимъ причинамъ, періодъ заимствованій, подражательности сохраняетъ еще несомнѣнную значительность и силу. Указанные элементы можно уподобить концентрическимъ кругамъ, у которыхъ средоточіе одно — поэтическая дѣятельность, но которыхъ окружности не одинаковы но величинѣ своей. Откуда бы ни начали мы осматривать предметъ нашего наблюденія, изъ ближайшаго ли къ нему или изъ отдаленнѣйшаго отъ него круга, результатъ выйдетъ одинъ и тотъ же: освѣщенная опредѣленная дѣятельность поэта. Изслѣдованіе, правильно произведенное, покажетъ, какимъ образомъ развитіе общеевропейской и народной жизни, вмѣстѣ съ развитіемъ личности поэта, обусловило характеръ его дѣятельности; и наоборотъ, разумное знакомство съ характеромъ поэтической дѣятельности опредѣлитъ, какъ именно отразились на ней всѣ три дѣйствующіе элемента, личный, національный и общеевропейскій. Отраженіе бываетъ иногда такъ ярко, что исторія сочиненій раскрываетъ вмѣстѣ исторію того времени, въ которое они явились. Ломени, біографъ и критикъ Бомарше, имѣлъ право назвать свою книгу «Beaumarchais et son temps».

Прежде сужденія о фактѣ, намъ нужно ясное представленіе факта: необходимо, по самымъ сочиненіямъ Лермонтова, познакомиться съ его идеаломъ. При этомъ непосредственномъ, личномъ, такъ сказать, знакомствѣ мы соберемъ воедино разсѣянныя въ повѣстяхъ и драмахъ типическія черты героя, какъ представителя направленія, отличающаго поэзію Лермонтова. Для достиженія нашей цѣли нѣтъ надобности держаться хронологическаго порядка піесъ. Это и не возможно, потому что не извѣстна въ точности послѣдовательность ихъ появленія; и не интересно, потому что въ нашемъ намѣреніи интересъ сосредоточивается на представленіи идеала, котораго большая или меньшая сила не всегда находится въ прямомъ отношеніи къ позднѣйшему или начальному періоду поэтической дѣятельности. Необходимая въ томъ случаѣ, когда дѣло идетъ о постоянномъ развитіи авторскаго таланта, хронологія теряетъ свою особенную важность, когда критика полагаетъ своею задачею — опредѣлить направленіе поэта. Направленіе можетъ сказаться при первомъ дебютѣ такъ же ясно и сильно, какъ и въ послѣднемъ словѣ, иногда даже сильнѣе и опредѣлительнѣе. Часто мѣняется оно съ возрастающими успѣхами автора: въ дальнѣйшемъ пути своемъ онъ оставляетъ тѣ идеи, за которыя такъ усердно подвизался при началѣ поприща. Наконецъ, въ направленіи совершаются не рѣдко счастливые или несчастные возвраты къ прежнему: царство ума, на ряду съ ренегетами, имѣетъ и блудныхъ сыновей, съ покаяніемъ возвращающихся въ отеческій домъ; мысль, послѣ долгаго и извилистаго теченія, приближается снова къ мѣстамъ роднаго истока, какъ бы жалѣя, что разставалась съ ними такъ надолго и такъ напрасно.

Если же ясность и живость направленія не зависятъ отъ времени, когда появлялись поэтическія произведенія, то полнота и точность библіографическихъ данныхъ стоятъ въ сторонѣ, какъ предметы побочные, нужные для комментарія и справокъ, а не для основаній изслѣдованію. Въ поэтической дѣятельности Лермонтова, которую мы именно и разсмотримъ относительно ея содержанія, можно отправиться изъ какого угодно пункта, но придешь непремѣнно къ одному и тому же выводу.

Направленіе мыслей Лермонтова, его взглядъ на людей и природу, его міросозерцаніе выразилось прежде всего и преимущественно въ объективной поэзія — въ характерѣ возданныхъ имъ лицъ, или, вѣрнѣе, одного лица, постояннаго героя его поэмъ, повѣстей и драмъ. Къ нимъ и должны мы обратиться.

Во второмъ отрывкѣ изъ неконченныхъ повѣстей является на сцену Александръ Сергѣевичъ Арбенинъ, десятилѣтній мальчикъ. Описаніе его душевныхъ и тѣлесныхъ свойствъ показываетъ, какой человѣкъ долженствовалъ выйдти изъ такого дитяти. Характеръ Саши чрезвычайно замѣчателенъ: природа, вмѣстѣ съ желѣзнымъ тѣлосложеніемъ, дала ему наклонность къ разрушенію, страстные порывы къ безпокойству и тревогѣ. Разказъ раболѣпной дворни о разбойникахъ наполнили его воображеніе картинами мрачными, понятіями противообщественными. Шести лѣтъ онъ уже мечталъ, заглядываясь на красоты природы: онъ любилъ смотрѣть на закатъ, усѣянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство волновало его душу, когда полный мѣсяцъ свѣтилъ въ окно въ его дѣтскую кроватку. Герой поэмы: Измаилъ-Бекъ, раздѣлялъ съ Арбенинымъ ту же наклонность:

Еще ребенкомъ онъ добилъ

Природы дикой пышныя картины,

Разливъ зари и льдистыя вершины,

Блестящія на небѣ голубокъ.

Глубокое сочувствіе къ міру физическому, составляя неотъемлемую принадлежность подобныхъ людей, какъ бы вознаграждаетъ ихъ за то, что они немногому сочувствуютъ въ мірѣ человѣческомъ. Семи лѣтъ Саша выказывалъ повелительность, гордость и презрѣніе. Долговременный и опасный недугъ развилъ въ немъ душевную крѣпость: онъ привыкъ побѣждать страданія тѣла грезами и мыслями. То же самое видимъ въ шестилѣтнемъ Мцыри: мучительная болѣзнь «развила въ немъ могучій духъ его отцовъ». Еслибъ, говоритъ онъ въ своемъ разказѣ Чернецу,

………Хоть минутный крикъ

Мнѣ измѣнилъ — клянусь, старикъ,

Я бъ вырвалъ слабый мой языкъ:

слова, повторенныя Арсеніемъ игумену (въ поэмѣ Бояринъ Орша):

И если хоть минутный крикъ

Измѣнитъ мнѣ…. тогда, старикъ,

Я вырву слабый мой языкъ.

Такимъ образомъ подъ разными именами — Арбенина, Измаила-Бея, Мцыри, выступаютъ передъ нами черты одного и того же лица, еще въ первомъ дѣтскомъ періодѣ его жизни. Дальнѣйшій анализъ покажетъ, что черты эти нисколько не измѣнились и въ другихъ возрастахъ, при увеличившемся числѣ типовъ, созданныхъ Лермонтовымъ.

Отрывокъ, о которомъ говоримъ мы, знакомитъ читателя съ дѣтскими годами Арбенина. Что именно вышло бы изъ него дальше — неизвѣстно: повѣсть только что начата. Авторъ называетъ его «чудакомъ», по рѣдкости страстныхъ людей, какимъ былъ Арбенинъ, въ Вашемъ равнодушномъ вѣкѣ. И дѣйствительно, онъ оказался такимъ въ двухъ драмахъ: Странный человѣкъ и Маскарадъ. Обѣ онѣ имѣютъ главнымъ лицомъ — Арбенина, хотя и съ перемѣною его имени; обѣ, характеромъ этого лица, убѣждаютъ, что въ нихъ идетъ дѣло о томъ самомъ человѣкѣ, который въ отрывкѣ названъ Сашей. Первая піеса изображаетъ юношу Арбенина, вторая — Арбенина мужа. Самое заглавіе драмы (Странный человѣкъ) даетъ уразумѣть тождество главнаго дѣйствующаго лица ея, Виктора Павловича, съ чудакомъ Александромъ Сергѣевичемъ. Къ той же мысли склоняютъ и заключительныя слова піесы, произнесенныя однимъ изъ гостей въ домѣ графа N: «вашъ Арбенинъ не великій человѣкъ; онъ былъ странный человѣкъ, вотъ и все». Можно предположить съ достовѣрностью, что Лермонтовъ долго вынашивалъ въ умѣ своемъ любимый образъ, пытаясь нарисовать его въ разныхъ поэтическимъ Формахъ — и эпической, и драматической.

Сходство между романтическою драмой Странный человѣкъ и отрывкомъ изъ повѣсти заключается какъ въ характерахъ паевыхъ дѣйствующихъ лицъ, такъ и въ одномъ внѣшнемъ обстоятельствѣ — въ разрывѣ между родителями этихъ лицъ: тамъ и здѣсь Арбенинъ, рано лишенный ласкъ матери, остался на рукахъ отца, суроваго и холоднаго, не занимавшагося его воспитаніемъ. Признавая всю силу впечатлѣнія, какое способно произвести подобное событіе въ семейной жизни, мы не можемъ однакожь объяснить имъ однимъ ни всѣхъ дѣйствій молодаго Арбенина, ни всѣхъ сторонъ его характера. Попытки оправдать раціонально тѣ явленія, которыми онъ такъ странно и большею частію такъ непріятно сталкивается съ окружающими его людьми, будутъ необходимо искусственны. Можетъ-быть, разборъ другихъ позднѣйшихъ сочиненій Лермонтова разъяснитъ дѣло; но драма Странный человѣкъ не допускаетъ опредѣлительнаго разъясненія. Нельзя основаться на одномъ данномъ, особенно если оно юношеское произведеніе; нельзя тѣмъ болѣе, что изъ драмы гадамъ, и то смутно, что такое Арбенинъ, но нисколько не видимъ, почему онъ именно таковъ и почему долженствовалъ быть таимъ. И отъ кого же, въ самомъ дѣлѣ, могли бы мы узнать объ этомъ? Отъ второстепенныхъ лицъ? Но ихъ отзывы такъ непаредѣлительны! Они говорятъ о фактахъ, а не о причинахъ: умъ язвительный и вмѣстѣ глубокій, желанія, не знающія какой преграды, и перемѣнчивость склонностей"; «переходы отъ веселья въ грусти и отъ грусти къ веселью — вещь обыкновенная въ Арбенинѣ»; «онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ». Отъ самого героя? Но онъ также не откровененъ. Его исповѣдь прорывается краткими и общими выходками; прямаго, рѣзко отличительнаго въ ней нѣтъ. Въ одномъ изъ лирическихъ стихотвореній своихъ (которыя Заруцкій читалъ Рябинову), Арбенинъ говоритъ, что «онъ проклятъ строгою судьбой»; помогая бѣдному мужику, онъ замѣчаетъ, въ разговорѣ съ Бѣлинскимъ, что «несчастіе мужиковъ ничего не значитъ въ сравненіи съ несчастіемъ многихъ другихъ людей, которыхъ преслѣдуетъ судьба». Вездѣ судьба, какъ невѣдомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, надѣливъ человѣка извѣстными, неизмѣнными наклонностями, играетъ также роль судьбы. Конечно, къ этимъ двумъ предметамъ можно отнести все: они такъ сильны, что выдержатъ какія угодно тяжести, и такъ верховны, что приговоръ ихъ не допускаетъ аппелляціи. Ими, какъ подставными силами, замѣняется любое объясненіе, котораго не находимъ въ жизненной самодѣятельности разумнаго существа, въ его семейномъ и общественномъ положеніи, во всемъ, отчего познается человѣкъ, и нѣмъ онъ оправдывается или осуждается.

Немного больше объяснительныхъ данныхъ и въ драмѣ: Маскарадъ, которая принадлежитъ тоже къ числу начальныхъ произведеній Лермонтова. Большею частію дѣло держится на анатомія характера и не вступаетъ въ анализъ отправленій, которыми обнаруживается жизненная дѣятельность. А между тѣмъ физіологія была бы здѣсь нужна особенно герой драмы ведетъ процессъ между собою и свѣтомъ; зрителю или читателю необходимо выслушать истца въ подробности, чтобы произнести свое рѣшеніе, или пусть онъ самъ, этотъ истецъ, приметъ на себя обязанность адвоката, отъ которой требуется не только изложенія фактовъ, но и сужденія о фактахъ. Арбенинъ въ третій разъ является здѣсь главнымъ лицомъ, подъ именемъ Евгенія Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сынъ Александра Сергѣевича, котораго дѣтство описано въ отрывкѣ, — и тогда онъ наслѣдовалъ всѣ существенныя качества отца. Но вѣроятнѣе будетъ предположеніе, что это тотъ же Саша, изъ ребенка ставшій мужемъ. Какъ въ повѣсти, Лермонтовъ задумывалъ разказать исторію Александра Сергѣевича Арбенина, «котораго судьба (опять судьба!), какъ нарочно, поставила предъ непонятною женщиной»; какъ въ драмѣ человѣкъ, Владиміръ Павловичъ Арбенинъ сведенъ съ дѣвушкой, которая не была бы съ нимъ счастлива и ему не доставила бы счастія: такъ въ новой драмѣ Маскарадъ изображена трагическая судьба Евгенія Александровича Арбенина и жены его Нины. Кромѣ фамиліи главнаго лица, есть и другое внѣшнее соприкосновеніе между обѣими драмами Странный человѣкъ и Маскарадъ, обѣ онѣ раздѣлены на сцены и выходы, вмѣсто обычнаго дѣленія на явленія. Но существенное дѣло не въ наружномъ, а внутреннемъ сходствѣ, не въ одноименности лицъ, а въ однородности ихъ характеровъ, на что мы и обратимъ вниманіе, какъ на главный предметъ нашей статьи.

Характеры же дѣйствительно однородны, съ тѣмъ однако различіемъ, что не однѣ уже наклонности природы властвуютъ надъ Арбенинымъ, ной тяжкій, долгій опытъ жизни, о которомъ узнаемъ изъ разговора его съ женой.

………Я все видѣлъ,

Все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ;

Любилъ я часто, чаще ненавидѣлъ,

И болѣе всего страдалъ.

Сначала все хотѣлъ, потомъ все презиралъ я,

То самъ себя не понималъ я,

То міръ меня не понималъ.

На жизни я своей узналъ печать проклятья.

И холодно закрылъ объятья

Для чувствъ и счастія земли

Страданія, которымъ подвергалась грудь Арбенина, были такъ многочисленны" и велики, что онъ самъ удивляется, какъ могъ онъ послѣ того оставаться въ живыхъ. Если онъ вынесъ ихъ. то этимъ обязанъ единственно могучимъ силамъ своего духа и тѣла. Юность его прошла въ безумныхъ и напрасныхъ волненіяхъ: странствіяхъ, азартной игрѣ, вѣтренности и трудахъ; коварство любви и дружбы, измѣна всѣхъ обольщеній свѣта были постигнуты имъ вполнѣ. Онъ сдѣлался молчаливъ, суровъ и угрюмъ. Сердце его погрузилось въ спокойствіе! изъ котораго онъ желалъ бы выйдти хотя искусственнымъ волненіемъ крови: его радуютъ случаи, наполняющіе умъ и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могилѣ: принятое ею однажды остается въ ней навсегда. Наконецъ душа эта исполнена неимовѣрной гордости: ни передъ кѣмъ, ни передъ чѣмъ не преклонялась она, никому не завидовала, ни въ комъ не принимала участія; всѣ ей чужды, и она всѣмъ чужая. Сила разочарованія, апатіи, равняется въ ней только силѣ эгоизма. Холодно закрывъ свои объятія для чувствъ и блаженства, Арбенинъ не хочетъ даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушаетъ все попадающееся ей на пути, и съ гордымъ презрѣніемъ смотритъ на развалины.

Однакожъ въ этомъ человѣкѣ, все испытавшемъ и презирающемъ, отъ всего скучающемъ, смотрящемъ на жизнь какъ на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора можетъ спадать съ его сердца, и тогда снова открывается глазамъ его прекрасный міръ. Душа моя, говоритъ Арбенинъ, подобна застывшей лавѣ, твердой какъ камень, пока не растопится; но горе тому, кто встрѣтится съ ея потокомъ! Ту же мысль, только облеченную въ другія два сравненія, высказываетъ Измаиль-Бей: «чувства, страсти — темная поверхность моря, которую преждевременный холодъ покрываетъ ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко въ сердцѣ, какъ левъ въ пещерѣ, но сердце не избѣжитъ ихъ власти», потому прибавимъ мы, что эта власть роковая. И взглядъ на жизнь, которая довела обоихъ героевъ до безотраднаго состоянія, одинаковъ у того и другаго. Жизнь, по мнѣнію Арбенина, извѣстная шарада, годная для дѣтскаго упражненія, гдѣ первое — рожденье, второе — рядъ заботъ и тайныхъ мученій, послѣднее — смерть, а цѣлое — обманъ. Жизнь, повторяетъ за нимъ Измаилъ-Бей, есть рядъ взаимныхъ измѣнъ; и радость и печаль ея — ложный призракъ; память о добрѣ и злѣ равно ядовиты: зло льстить человѣку, но болѣе тревожитъ, а добро не въ силахъ принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстямъ, оставляетъ намъ одно только раскаяніе.

Но это временное пробужденіе для жизни пугаетъ Арбенина. Онъ съ ужасомъ отступаетъ, почувствовавъ, что въ мертвой душѣ его, когда онъ женился на Нинѣ, опять возникла любовь, что онъ снова, какъ изломанный челнокъ, брошенъ въ море. Неожиданное оживленіе, онъ это предвидитъ, не на радость ни яму, ни другимъ: пристань будетъ бурная въ темныхъ силахъ его духа. Новыхъ и можетъ-быть многихъ жертвъ потребуетъ лукаво е обольщеніе сердца, которое идетъ наперекоръ неизбѣжной судьбѣ героя.

Такъ гибельны слѣдствія жизни Арбенина, такъ горекъ плодъ испытанныхъ имъ страданій, и не одинъ, а многіе плоды.

Но въ чемъ же заключались эти страданія, и какова именно была эта жизнь?.

Къ сожалѣнію, и здѣсь вопросъ не допускаетъ положительнаго отвѣта. Мы ло прежнему остаемся въ сомнѣніи и темнотѣ, которой не освѣщаютъ ни самъ Арбенинъ, ни дѣйствующія съ нимъ лица. Несомнѣнно лишь одно присутствіе роковой силы, которая, подобно древней судьбѣ Грековъ, покорныхъ ведетъ за собой, непокорныхъ влечетъ. Послѣдніе подчиняются ей невольно, при всемъ могуществѣ гордаго сопротивленія. Они не склоняются передъ ней духомъ; но торжество ея надъ новыми Прометеями очевидно изъ того, что она приковываетъ ихъ къ скалѣ страданій. Арбенинъ чувствуетъ и сознаетъ господство Фанатизма надъ своею жизнію. Онъ говоритъ:

На жизни я своей узналъ печать проклятья.

Что значатъ слова эти, какъ не признаніе могущества, или внутри насъ пребывающаго, или внѣ насъ лежащаго, но въ обоихъ* случаяхъ независимаго? Существеннымъ отличіемъ Эврипидовыхъ трагедій полагаютъ то, чтоонѣ низвели судьбу съ неба въ сердце человѣка, котораго страсти есть тоже своего рода fatum. Не играютъ ли и здѣсь, въ сердцѣ героевъ Лермонтова, такой же Фаталистической роли обурѣвающія ихъ страсти? Судьба виновата, соединивъ, въ лицѣ Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, съ такимъ лицомъ, какъ Арбенинъ, мужъ разочарованія, апатіи и горькаго знанія. «Оковы одной судьбы связали насъ навсегда», говоритъ онъ Нинѣ, и конечно эти слова не могли утѣшить ни жену его, ни его самого. Другія слова Арбенина:

Сначала все хотѣлъ, потомъ все презиралъ я,

То самъ себя не понималъ я,

То міръ меня не понималъ,

не болѣе, какъ перифразъ отзыва княжны Софьи о молодомъ Арбенинѣ (въ драмѣ Странный человѣкъ): «онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ.»

Мы уже замѣтили, и теперь повторимъ тоже самое, что въ роковой силѣ, наложившей свою желѣзную руку на такого желѣзнаго человѣка, каковъ Арбенинъ, природнымъ его склонностямъ дано широкое мѣсто и великое значеніе. Послушайте, какъ описываетъ его Казаринъ:

Женился и богатъ, сталъ человѣкъ солидный,

Глядитъ ягненочкомъ, а право тотъ же звѣрь.

Мнѣ скажутъ можно отучиться,

Природу побѣдить? Дуракъ, кто говоритъ:

Пусть ангеломъ и притворится,

А чортъ-то все въ душѣ сидитъ.

Когда въ послѣднемъ актѣ драмы выходитъ на сцену «Неизвѣстный», эта какъ бы олицетворенная совѣсть Арбенина, напоминающая ему прошлыя, за семь лѣтъ до того случившіяся событія, или, по выраженію самого Арбенина, «грѣхи минувшихъ дней», что слышимъ мы отъ него? Мы слышимъ упреки въ мрачныхъ, роковыхъ свойствахъ души его:

….Въ твоей груди ужь крылся этотъ холодъ.

То адское презрѣнье ко всему,

Которымъ ты гордился всюду.

Не знаю, приписать ею къ уму

Иль къ обстоятельствамъ — я разбирать не буду

Твоей души, — ее пойметъ лишь Богъ.

Эти два элемента, управляющіе теченіемъ жизни Арбенина, внѣшняя судьба и личная природа, весьма значительны. Та и другая имѣютъ значеніе роковой силы, и въ своемъ вліяніи на казненную обстановку героя до того сливаются, что трудно положить между ними какія-либо границы: судьба служитъ какъ бы второю природой, которой избѣжать невозможно, и природа восходитъ на высоту судьбы, отъ которой также нѣтъ спасенія. Присущія ему естественныя силы и господствующая надъ нимъ сила сверхъестественная образуютъ ту сферу Фатализма, въ которой вращаются герои Лермонтова, и въ которую вѣровалъ самъ Лермонтовъ. Нельзя, безъ пособія этихъ элементовъ, объяснять такой характеръ, каковъ Арбенинъ; еще менѣе можно оправдать его, если нравственнымъ судомъ потребуется онъ къ допросу ѣ отвѣту. Страданіями очищается человѣкъ, чтобы ни было ихъ причиною, самъ ли онъ или другіе люди и обстоятельства; но затрудненіе въ томъ, что читатель видитъ только указаніе голаго факта, то-есть страданій, и при томъ отвлеченное, выраженное общими признаками, но не видитъ причинъ и побужденій, объясняющихъ фактъ. Главными побужденіями пребывають, какъ и прежде, природа и судьба, не подлежащія людской расправъ.

Какъ лицо, на жизни котораго тяготѣетъ таинственная сила рока, Арбенинъ можетъ быть уподобленъ героямъ тѣхъ поэтическихъ произведеній, въ которыхъ завязкой и развязкой событія управляетъ судьба. Это уподобленіе находимъ въ статьѣ Грановскаго Пѣсни Эдды о Нифлунгахъ: «Въ сумрачномъ мірѣ скандинавской поэзіи мы встрѣтимъ образы, дивно отмѣченные трагическою красотою страданія, носящіе въ себѣ такой избытокъ силъ и скорби, что ихъ можно принять за могучихъ прадѣдовъ выродившагося и слабодушнаго страдальца, который сдѣлался типическимъ героемъ новѣйшихъ литературъ.» Грановскаго, т. I, стр. 479). Присоединимъ сюда небольшую оговорку, какъ защиту героевъ Лермонтова: конечно, въ сравненіи съ великими мужами Эдды, Арбенинъ не отличается значительною величиною; гордый умъ его подъ конецъ изнемогъ, и въ сумашествіи находитъ онъ спасеніе отъ сознательныхъ несчастій; но все же нельзя назвать его страдальцемъ слабодушнымъ, особенно когда поставишь его рядомъ съ хилыми, болѣзненными натурами, выведенными на сцену во многихъ произведеніяхъ европейскихъ литературъ, въ томъ числѣ и нашей, подъ именами человѣка лишняго, больного, и тому подобныхъ.

Мы сказали, что горьки были послѣдствія изломанной жизни Арбенина. Одно изъ нихъ особенно, своимъ печальнымъ интересомъ, возбуждаетъ сочувствіе мыслящихъ людей. Зловѣщіе признаки его показались еще въ десятилѣтнемъ мальчикѣ Сашѣ, привыкшемъ «побѣждать страданія тѣла грезами души». Тамъ оно было произведеніемъ болѣзни, укрѣпившей мощь духа. Умственный ростъ дитяти, быстрыми и сильными побѣгами, обогналъ ростъ физическій. Такая несоразмѣрность въ развитіи составныхъ элементовъ человѣка крайне опасна: въ дальнѣйшемъ ходѣ своемъ приводитъ она къ совершенной апатіи, постепенно ослабляя напряженность и свѣжесть естественныхъ ощущеній, омрачая бытіе вѣчнымъ надзоромъ мысли, безотвязнымъ анализомъ, преждевременнымъ_а знаніемъ дѣла, забѣгающимъ впередъ самаго дѣла. Въ подобномъ состояніи жить тяжело: жизнь и скука знаменуютъ одно и то же. Герой Маскарада страдаетъ этою болѣзнію, корень которой въ спѣшномъ развитіи души. На помощь его опыту пришла и мысль, какъ анализъ опыта: онъ все видѣлъ, все перечувствовалъ, все узналъ.

Романа не начавъ, онъ зналъ уже развязку,

И для другихъ сердецъ твердилъ

Слова любви, какъ няня сказку.

Потому именно несчастна связь его съ Ниной. Его ужасаетъ противоположность между нимъ и женой его: она взглянула только на заглавный листъ въ огромной книгѣ жизни, а онъ прочелъ ее и начала до конца, прочелъ не только строки, но и между строками. Ничего больше не узнаетъ онъ, смыслъ ея разоблаченъ вполнѣ. Закрывъ ее, онъ восклицаетъ: какая старая и пустая пита!

Многіе писатели поставляли на видъ не нормальный перевѣсъ духа надъ тѣломъ, искренно жалѣя о томъ, кому досталось извѣдать это злое несчастіе. Баратынскій усмотрѣлъ подобныя явленія и искусствѣ, вредящія искусству. Поэтовъ, постоянно заботящійся о мысли, называетъ онъ бѣдными художниками.

Все мысль да мысль! Художникъ бѣдный слова!

О жрецъ ея! Тебѣ забвенья нѣтъ!

Все тугъ да тутъ и человѣкъ, и свѣтъ,

И смерть, и жизнь, и правда безъ покрова.

«Стремитесь къ чувственному, совѣтуетъ онъ, не переступая за грань его. Предъ обнаженнымъ мечомъ мысли блѣднѣетъ земная жизнь.»

Перевѣсъ духовнаго развитія надъ чувственнымъ, развитія, ори которомъ незрѣлость одного сталкивается съ старостью другаго, при которомъ жизнь, неисчерпанная годами, исчерпывается мыслію, при которомъ душа какъ бы "совершаетъ свой подвигъ прежде тѣла ", есть нравственная болѣзнь новыхъ людей, бывшая неизвѣстною древнимъ. Болѣзнь эта растетъ съ годами; къ ней можно отнести то самое, что сказалъ Пушкинъ о печали минувшихъ дней: «чѣмъ старѣе она, тѣмъ сильнѣе». Не годы жизнь, а наслажденье, говоритъ полный очарованія юноша; не годы жизнь, а мысль о жизни, говорятъ люди, дошедшіе до состоянія Арбенина. Мы увидимъ, какіе широкіе размѣры приняла новая нравственная болѣзнь въ дальнѣйшихъ созданіяхъ Лермонтова.

Съ большею подробностью описанъ характеръ Измаилъ-Бея и восточной повѣсти того же имени. Лицо это взято не изъ европейскаго міра: Измаилъ — горецъ, равно какъ горцы же дѣйствуютъ и въ Мцыри, и въ Хаджи-Абрекѣ. Несмотря однакожь на различныя условія національной жизни, характеръ остался рѣшительно тотъ же. Изъ-подъ одежды боеваго Черкеса выглядываегь знакомый намъ Арбенинъ. Самое разительное между ними сходство — власть судьбы, которую они испытываютъ. Да и въ самомъ героѣ восточной повѣсти есть тоже роковое: отношенія его къ другимъ, вліяніе, производимое на все, что ему соприкосновенно, чисто Фаталистическія. То и другое сознаетъ онъ самъ. По поводу сближенія своего съ людьми, которое не обходится имъ даромъ, онъ горестно говоритъ, что «все любящее его увлечено за нимъ вслѣдъ, что его дыханье губить радость, что онъ не властенъ щ». Но приноса невольныя жертвы себѣ, какъ судьбѣ, онъ въ то же время и самъ жертва судьбы:

Бываютъ люди: чувства — имъ страданья;

Причуда злой судьбы — ихъ бытіе.

Чтобъ самовластье показать свое,

Она, порой, кидаетъ ихъ межь нами.

Такъ, древле, въ море кинулъ царь алмазъ;

Но гордый камень въ свой урочный часъ

Ему обратно отданъ былъ волнами!

И дѣтямъ рока мѣста въ мірѣ нѣтъ;

Они его пугаютъ жизнью новой,

Они блеснутъ, и сгладится ихъ слѣдъ,

Какъ въ темной тучѣ слѣдъ стрѣлы громовой.

Толпа дивится часто ихъ уму,

Но часто обвиняетъ, потому

Что въ морѣ бѣдъ, какъ вихри ихъ ни носятъ,

Они пособій отъ рабовъ не просятъ;

Хотятъ ихъ превзойдти въ добрѣ и злѣ,

И власти знакъ на гордомъ ихъ челѣ.

Отъ фатализма раждается въ душѣ Измаила холодное спокойствіе: онъ знаетъ, что положеннаго предѣла переступить нельзя, что людская вражда не постигаетъ главы, постигнутой уже рокомъ, который не уступаетъ своихъ жертвъ земнымъ судіямъ. Но этому мужу судьбы природа дала непобѣдимый умъ, окрѣпшій въ борьбѣ; при немъ всегда на стражѣ гордая мысль и холодъ сомнѣнія; онъ не желаетъ ни усладить, ни позабыть страданій: онъ мечтаетъ только побѣдить, хотя побѣдить не можетъ.

Но здѣсь снова возникаетъ вопросъ, который мы уже предлагали: отчего эти страданія? какая причина грусти, этого жестокаго властелина людей, въ такомъ человѣкѣ, каковъ Измаилъ? Правда, онъ созданъ для великихъ страстей; но все имъ испытанное — враги, друзья, изгнанье, не могли осудить его на тѣ страданія, которыя являются только на вершинѣ утонченной европейской цивилизаціи, не могли привести его ни къ анализу, ш къ сомнѣнію, атому лютому врагу новыхъ людей. Вопросъ, гош предложенный, снова остается безъ отвѣта. Для рѣшенія его не имѣется надлежащихъ объясненій, а есть только Фактъ, который разказать не трудно: юный лѣтами, Измаилъ старъ опытомъ;

Старикъ для чувствъ и наслажденья,

Безъ сѣдины между волосъ;

сердце его сдѣлалось мертвымъ; на душѣ лежитъ бремя тяжелыхъ думъ; уста привыкли къ проклятью; онъ лишній между людьми. Часто обманутый, онъ боялся,

…вѣрить только потому,

Что вѣрилъ нѣкогда всему, —

причина, одинаковая у него съ бояриномъ Оршей, который также не удивлялся злу и не вѣрилъ добру,

Не вѣрилъ только потому,

Что вѣрилъ нѣкогда всему.

Страданія Измаила еще сильнѣе страданій Арбенина и выражены превосходными стихами. Выдающійся пунктъ мученія — извѣстные моменты, которые однакожъ не сокрушаютъ могучихъ мучениковъ.

Видали ль вы, какъ хищные и злые

Къ оставленному трупу, въ тихій долъ,

Слетаются наслѣдники земные,

Могильный воронъ, коршунъ и орелъ?

Такъ есть мгновенья, краткія мгновенья,

Когда, столпясь, всѣ адскія мученья

Слетаются на сердце и грызутъ!

Вѣка печали стоятъ тѣхъ минутъ…

Лишь дунетъ вихрь, и сломится лилея:

Таковъ, съ душой кто слабою рожденъ;

Не вынесетъ минутъ подобныхъ онъ.

Но мощный умъ, крѣпясь и каменѣя,

Ихъ превращаетъ въ пытку Прометея!

Не сгладитъ время ихъ глубокій слѣдъ;

Все въ мірѣ есть — забвенья только нѣтъ!

Самозабвенье, покой, нужные въ такомъ безотрадномъ положеніе, не даются великимъ страдальцамъ. Герои невыразимой печали, они въ то же время герои неотразимой мысли: вотъ трое капитальное сходство между Измаиломъ и Арбенинымъ. А гдѣ мысль, тамъ не стихаетъ живая боль человѣка. «Я глупо созданъ, восклицаетъ Печоринъ: — ничего не забываю, ничего». Съ другой стороны, герои такъ горды, что хотятъ пряно смотрѣть въ ужасное лицо страданія и принимать его удары, презирая ихъ. Судьба, говоритъ Демонъ (въ поэмѣ того же имени), не дала мнѣ забвенья, да я и не взялъ бы его.

Изъ толпы мыслей, преслѣдующихъ Измаила, замѣчательна также мысль о скоротечности жизни, о ничтожествѣ. Два раза встрѣчаемъ мы ее: однажды при взглядѣ Измаила на родныя горы, въ другой разъ — при смертельной ранѣ, имъ полученной.

Забылъ онъ жизни скоротечность;

Онъ, въ мысляхъ міра властелинъ,

Присвоить бы желалъ ихъ вѣчность.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ужель степная лишь могила

Ничтожный въ мірѣ будетъ слѣдъ

Того, чье сердце столько лѣтъ

Мысль о ничтожествѣ томила?

Не странно слышать эту мысль отъ человѣка, пораженнаго сомнѣніемъ, которое сдѣлалось обиходною монетой въ переходныя времена цивилизаціи; но какъ понять ее въ устахъ Черкеса? Впрочемъ, мы обратимся къ ней въ послѣдствіи и постараемся объяснить ея значеніе.

Разказъ Мцыри энергически выражаетъ стремленіе къ простору и свободѣ того гордаго и могучаго горца, котораго хотѣли запереть въ монастырѣ, какъ орла въ клѣткѣ. Шести лѣтъ привезенный русскимъ генераломъ изъ горъ въ Тифлисъ и сильно заболѣвшій, Мцыри томился безъ жалобъ, не обнаруживалъ мукъ даже слабымъ стономъ, отвергалъ пищу и съ гордымъ безмолвіемъ дожидался смерти. Какъ видите, онъ не уступаетъ ни Измаилу, ни Арбенину въ могучихъ силахъ духа, укрѣпленныхъ, а не ослабленныхъ болѣзнію, что мы уже замѣтили. Попеченія монаха спасли его отъ смерти. Въ послѣдствіи окрестили его; онъ выросъ, сдѣлался послушникомъ и уже готовился изречь обѣтъ монашества, какъ вдругъ одною осеннею ночью, при смутномъ воспоминаніи о родныхъ горахъ и волѣ, убѣжалъ изъ монастыря. Черезъ нѣсколько дней нашли его безъ чувствъ въ степи. Принесенный въ обитель, онъ передъ смертію развязываетъ чернецу повѣсть своего бѣгства и своихъ ощущеній внѣ монастырскихъ стѣнъ.

Черта наиболѣе замѣчательная въ разказѣ — инстинктивное стремленіе къ бурной жизни, пламенная жажда волненій. Двѣ жизни, подобныя той, которая проведена въ монастырѣ, Мцыри готовъ отдать за одну, полную тревогъ:

Я зналъ одной лишь думы власть,

Одну, но пламенную страсть:

Она, какъ червь, во мнѣ жила,

Изгрызла душу и сожгла.

Она мечты мои звала

Отъ келлій душныхъ и молитвъ

Въ тотъ чудный міръ тревогъ и битвъ,

Гдѣ въ тучахъ прячутся скалы,

Гдѣ люди вольны, какъ орлы.

Я эту страсть во тьмѣ ночной

Вскормилъ слезами и тоской.

Это бурное сердце, не знающее и не желающее покоя, бьется также неровно и порывисто, какъ у Арбенина и Измаила. Описывая грозу въ дремучемъ лѣсу, Мцыри съ восторгомъ восклицаетъ:

… О! я, какъ братъ,

Обняться съ бурей былъ бы радъ!

Глазами тучи я слѣдилъ,

Рукою молнію ловилъ….

Скажи мнѣ, что средь этихъ стѣнъ

Могли бы дать вы мнѣ въ замѣнъ

Той дружбы краткой, но живой,

Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой?

Къ Измаилу и Арбенину Мцыри относится такъ же, какъ одинъ моментъ жизни относится къ цѣлой жизни. Мцыри умираетъ во цвѣтѣ лѣтъ, не искушенный опытомъ, подобно двумъ первымъ. Разказъ его передаетъ намъ одинъ "актъ, въ которомъ обнаружились свойства могучаго духа; но тѣ же самыя свойства обнаружились бы при подобномъ событіи у Арбенина и Измаила. Форма проявленія характера могла быть различна; самый характеръ сохранился бы неизмѣннымъ.

Неизмѣнность характера, дѣйствительно, и сохранилась, какъ мы видимъ въ поэмѣ: Боярина Орша. Удивительное пристрастіе и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не дѣйствуютъ на него. Какъ въ горцѣ, несмотря на все пламенное отличіе его отъ Европейцевъ, явился Европеецъ Арбенинъ, такъ въ Арбенинѣ, жителѣ нашего вѣка, современникѣ Лермонтова, явились бояринъ Орша и Арсеній, жившій во время оно (такъ начинается поэма), въ царствованіе Іоанна Грознаго. Разумѣется, при такой выдержанной любви къ одному образу, преслѣдовавшему воображеніе и мысль поэта, нельзя и требовать вѣрно-поэтическаго, согласнаго со всѣми временными и мѣстными условіями дѣйствительности, воспроизведенія лицъ и событій, которыя берутся изъ разныхъ эпохъ и разныхъ странъ. Каковъ бы ни былъ родовой характеръ, онъ не лишенъ способности измѣняться. Явленія этого рода, какъ ступени послѣдовательнаго его осуществленія, не похожи другъ на друга, какъ похожи двѣ капли воды: и движеніе времени, и цвѣтъ мѣстности кладутъ на нихъ особенныя отличія, такъ что каждое явленіе, не теряя родоваго или видоваго признака, тѣмъ не менѣе, по своимъ характеристическимъ принадлежностямъ, есть нѣчто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, напримѣръ, о такихъ характерахъ, которые возможны только въ извѣстную эпоху, при извѣстной степени человѣческаго развитія, и которыхъ сформированіе произошло какъ бы на нашихъ глазахъ или, по крайней мѣрѣ, на памяти ближайшихъ нашихъ предшественниковъ? Откуда зашли они въ вѣкъ Іоанна Грознаго или въ предѣлы Кавказа? Выговариваемъ это замѣчаніе не съ тѣмъ, чтобы поставить въ вину Лермонтову его уклоненія отъ исторіи въ частности или отъ дѣйствительности вообще. Напротивъ, такой недостатокъ, въ настоящемъ случаѣ, имѣетъ еще свою цѣну. При разсужденіи о поэтѣ намъ нуженъ идеалъ, въ которомъ выразилось духовное настроеніе извѣстнаго общества, въ извѣстную эпоху. Чѣмъ сходственнѣе разныя личности, какъ единичныя явленія одного и того же рода, тѣмъ легче осматривается и удобнѣе опредѣляется самый родъ.

Такихъ личностей въ поэмѣ Орша двѣ: самъ Орша и Арсеній. По положенію своему, они враги; по своимъ характерамъ — натуры родственныя. Неравенство лѣтъ, конечно, не значитъ здѣсь ничего. У Орши угрюмый, крутой нравъ, никогда не слабѣвшій передъ бѣдами. Сходство его съ Арбенинымъ, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство — страшная мстительность. Поступокъ его съ дочерью еще ужасное, чѣмъ поступокъ Арбенина съ женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умираетъ медленною голодною смертію, запертая въ башнѣ, гдѣ видалась съ Арсеніемъ. Въ битвѣ съ врагами, Орша падаетъ героемъ, не измѣняя ни силѣ непреклоннаго нрава, ни чувству непреклоннаго мщенія.

Арсеній — второй экземпляръ Мцыри, съ прибавкою житейской опытности. Разказъ его о себѣ не толю изложеніемъ, но цѣлыми тирадами повторяетъ по мѣстамъ разказъ Мцыри. Справедливо будетъ предположить, что послѣдній, какъ болѣе обработанный, передаетъ тотъ образъ, который въ первомъ, еще неясно обозначившемся очеркѣ, зачался въ фантазіи поэта. Это двѣ концепціи одного и того же характера: одна, набросанная безъ отдѣлки, другая — болѣе отдѣланная. Изъ монастыря Арсеній убѣжалъ къ шайкѣ разбойниковъ,

Безстрашныхъ, твердыхъ какъ булатъ;

Людской законъ для нихъ не снятъ;

Война — ихъ рай, а миръ — ихъ адъ.

Кто въ этихъ чертахъ не распознаетъ героевъ Лермонтова, непреклонныхъ и тревожныхъ, которыхъ воображеніе, какъ у Саши Арбенина, еще съ дѣтства наполнялось «понятіями противообщественными»? Гордый видъ и гордый духъ, не смиряющійся передъ судьбой, и эта самая судьба, какъ грозная тѣнь Банко, все это есть въ Арсеніи, и все это не новость для того, кому знакомы Измаилъ и Арбенинъ. Подобно Измаилу, Арсеній молодъ; но эта молодость у нихъ обоихъ отягощена безсмѣнною думой, силою которой жизнь изживается въ немногіе годы, и грядущее сулитъ только повтореніе прошлыхъ страданій:

… Разсмотрѣвъ его черты,

Не чуждыя той красоты,

Невыразимой, но живой,

Которой блескъ печальный свой

Мысль неизмѣнная дала,

Гдѣ все, что есть добра и зла

Въ душѣ, прикованной къ землѣ,

Отражено какъ на стеклѣ, —

Вздохнувши, всякій бы сказалъ,

Что жилъ онъ меньше чѣмъ страдалъ.

Мысль послѣдняго стиха намъ уже извѣстна изъ словъ Арбенина (въ Маскарадѣ). Къ довершенію сходства, укажемъ на безцѣльную жизнь Арсенія; увидавъ остовъ своей возлюбленной, пожелтевшій и покрытый прахомъ, онъ заключаетъ поэму такими словами:

Иду отсюда навсегда,

Безъ думъ, безъ цѣли, безъ труда,

Одинъ съ тоской.

Если Мцыри изображаетъ одинъ "актъ изъ жизни могучаго духа, то Хаджи-Абрекъ изображаетъ одну страсть такого же духа. Страсть эта — мщеніе. Абрекъ мститъ убійцѣ своего брата, Бей-Будату, убивая его любовницу Ленду. Но эта обязанность кровавой отплаты, обычная варварскимъ племенамъ, не даетъ однакожъ права видѣть въ Абрекѣ человѣка дикаго: онъ думаетъ и чувствуетъ, какъ разочарованный Европеецъ новаго времени. Похоронивъ все, чему онъ вѣрилъ, и что любилъ, Абрекъ находитъ блаженство въ сладострастіи преступленій. На мщеніе смотритъ онъ единственно, какъ на утѣшеніе въ несчастій, какъ на замѣну счастія. Съ другой стороны, Арбенинъ, при всемъ своемъ европеизмѣ, по чувству мщенія нисходитъ на степень дикаря: подозрѣнія равны для него доказательствамъ; онъ не знаетъ тогда ни жалости, ни помилованія:

Когда обиженъ — мщенье, мщенье!

Вотъ цѣль его тогда, и вотъ его законъ!

Средства мщенія у Арбенина и Хаджи-Абрека различны, но сила мщенія одинакова: въ этомъ они сходятся какъ нельзя больше.

На всѣхъ этихъ фигурахъ мрачныхъ и вмѣстѣ обольстительныхъ невыразимою красотой, которой «неизмѣнная мысль дала печальный блескъ свой», лежитъ печать не только фатализма, но и демонической силы. Поэтому одна изъ поэмъ Лермонтова носитъ названіе Демонъ. Герой ея принадлежитъ къ сферѣ безплотныхъ; но это различіе несущественное: въ образѣ его соединяются черты, которыми надѣлены человѣческія лица, выведенныя въ другихъ поэмахъ и повѣстяхъ Лермонтова. Демону придается эпитетъ «печальный». Его печаль безсмѣнна и безконечна; она

Мечтаній прежнихъ и страстей

Несокрушимый мавзолей.

Подобно Арсенію, блуждаетъ онъ «безъ цѣли и пріюта», пустыня души его одно и то же съ грудью Измаила, «опустошенною тоской». Онъ не чуждъ воспоминанія лучшихъ дней, когда онъ «вѣрилъ и любилъ, не зная ни страха, ни сомнѣнія, когда душѣ его не грозилъ унылый рядъ вѣковъ». Что для падшаго духа — вѣка, то для человѣка — годы; пространство времени обширнѣе, но свойство жизни, въ большемъ или меньшемъ времени совершающейся, одинаково: это свойство — уныніе. Сѣя зло безъ наслажденія. Демонъ наскучилъ зломъ. Скука — болѣзнь его, наравнѣ съ душевными болѣзнями такой человѣческой природы, какою одарены Арбенинъ, Измаилъ и Печоринъ. Съ гордостію смотрѣлъ злой духъ на твореніе, и при этомъ взглядѣ на чадѣ его не отражалось ничего, кромѣ холодной зависти:

Природы блескъ не возбудилъ

Въ груди изгнанника безплодной

Ни новыхъ чувствъ, ни новыхъ силъ,

И все, что предъ собой онъ видѣлъ,

Онъ презиралъ, онъ ненавидѣлъ.

Въ безплодной груди Измаила не зараждается также ничего, кронѣ ненависти и презрѣнія. Къ тому же онъ и «изгнанникъ», только изъ родины, а не съ неба; но для падшаго ангела небо было родиной. Оба они, и Демонъ и Измаилъ, страдаютъ сомнѣніемъ, горькій плодъ котораго — безсмертная мысль, неизбѣжная дума. Имъ желалось бы «забыть незабвенное», но гдѣ взять для этого силъ? Что Арбенинъ говорилъ о себѣ Нинѣ, то самое, почтя тѣми же словами, говоритъ Тамарѣ Демонъ:

Какое горькое томленье

Жить для себя, скучать собой

И этой долгою борьбой,

Безъ торжества, безъ примиренья,

Всегда желать и не желать,

Все знать, все чувствовать, все видѣть

И все на свѣтѣ презирать.

Минуты страданій Измаила, стоящія вѣковъ печали, испытываются и Демономъ въ большей еще силѣ, невыносимой для человѣковъ:

Что повѣсть тягостныхъ лишеній,

Трудовъ и бѣдъ толпы людской,

Грядущихъ, прошлыхъ поколѣній

Передъ минутою одной

Моихъ непризнанныхъ мученій!

Наравнѣ съ Печоринымъ, Измаиломъ и Арбенинымъ, Демонъ Лермонтова способенъ пробуждаться для чувствъ: при видѣ княжны Тамары онъ ощутилъ въ себѣ «неизъяснимое волненіе». Образъ его отмѣченъ тою красотою, которой неизмѣнная мысль какъ особенный блескъ:

Пришлецъ туманный и нѣмой,

Красой блистая неземной…

То не былъ ангелъ-небожитель,

Ея божественный хранитель:

Вѣнецъ изъ радужныхъ лучей

Не украшалъ его кудрей;

То не былъ ада духъ ужасный,

Порочный мученикъ, — о, нѣтъ!

Онъ былъ похожъ на вечеръ ясный:

Ни день, ни ночь, ни мракъ, ни свѣтъ…

Портретъ дорисовывается самимъ дѣйствующимъ лицомъ. На вопросъ Тамары: кто ты? Демонъ отвѣчаетъ:

Я тотъ, кого никто не любитъ,

И все живущее клянетъ;

Ничто пространство мнѣ и годы;

Я бичъ рабовъ моихъ земныхъ;

Я царь познанья и свободы,

Я врагъ небесъ, я зло природы.

Наконецъ сходство между Демономъ и тѣми лицами, о которыхъ мы уже говорили, заключается въ отношеніи ихъ къ женщинамъ. Сближеніе падшаго ангела съ Тамарой причинило ей гибель; ту же участь раздѣляютъ съ ней Нина, Мери и Вѣра, возбудившіе любовь въ Арбенинѣ и Печоринѣ.

«Могучій образъ врага святыхъ и чистыхъ побужденій» является и въ Сказкѣ для дѣтей совершенно такимъ же. Онъ несетъ на себѣ двойное наказаніе — вѣчности и знанія. Какъ царь нѣмой и гордый, сіяетъ онъ волшебно-сладкою красотою, при созерцаніи которой смертному становится страшно. Сказка изображаетъ при томъ характеръ Нины, нисколько не похожей на Нину въ Маскарадѣ: послѣдняя — кроткое и нѣжное существо, тогда какъ первая въ кругу женщинъ то же, что Арбенинъ и ему подобные между мущинами;

……………Душа ея была

Изъ тѣхъ, которымъ рано все понятно.

Для мукъ и счастья, для добра и зла

Въ нихъ пищи много; только невозвратно

Онѣ идутъ, куда ихъ повела

Случайность, безъ раскаянья, упрековъ

И жалобы. Имъ въ жизни нѣтъ уроковъ;

Ихъ чувствамъ повторяться не дано.

Замѣтьте слово «случайность»: оно имѣетъ здѣсь значеніе «судьбы», и такимъ образомъ отводить Нинѣ мѣсто въ ряду фаталистическихъ существъ. На жизни ея, еслибъ авторъ кончилъ свой разказъ, непремѣнно легло бы вліяніе рока.

Теперь намъ слѣдуетъ познакомиться съ характеромъ Печорина, героя нашего времени; но можно сказать, что мы уже съ шить знакомы черезъ посредство тѣхъ лицъ, о которыхъ говорено выше. Если и есть какое-нибудь здѣсь различіе, то оно кроется не въ сущности характера, а въ болѣе отчетливой его постановкѣ. У Печорина ближайшее сходство съ Александромъ Радинымъ (въ драмѣ Два брата), которое обнаруживается и внутренними и внѣшними свойствами обѣихъ личностей: даже слова одного повторяются иногда въ точности другимъ. Только кругъ дѣйствій Печорина обширнѣе. Радинъ выказываетъ себя въ трагическомъ столкновеніи съ братомъ и княжной Вѣрой, а Печоринъ является героемъ нѣсколькихъ повѣстей, образующихъ одно цѣлое: сводя его со многими и разнохарактерными людьми, авторъ имѣлъ возможность разсмотрѣть его всестороннимъ образокъ и каждую сторону обрисовать полнѣе. Нерѣдко самъ Печоринъ описываетъ или анализируетъ себя; нерѣдко и другіе принимаютъ на себя эту обязанность. Конечно, самыя вѣрныя извѣстія должны принадлежать самому герою. Многое мы узнаемъ отъ него, но это многое недостаточно, однакожъ, ни для того, чтобы вполнѣ разумно объяснить характеръ, какъ естественное произведеніе, ни для того, чтобъ оправдать его дѣйствія, какъ существа нравственнаго. И натуралистъ и правовѣдъ, послѣдній еще болѣе чѣмъ первый, встрѣтятъ большія препятствія своему дѣлу, за недостаткомъ данныхъ. Что передаетъ имъ романъ? Романъ описываетъ героя такимъ образомъ: У него крѣпкое сложеніе, не побѣжденное ни развратомъ столичной жизни, ни душевными бурями; онъ бѣшено наслаждался удовольствіями, и удовольствія наскучили ему; кружился въ большомъ свѣтѣ, и общество ему надоѣло; влюблялся и былъ любимъ, но любовь только раздражила воображеніе, а сердце оставалось пусто; въ наукахъ не нашелъ онъ также ни вкуса, ни пользы, ибо видѣлъ, что слава и счастье не зависятъ отъ нихъ нисколько. Ему стало скучно. Этой злой скуки не разогнали ни чеченскія дули, ни любовь дикарки Бэлы. Свидѣвшись съ Максимомъ Максимычемъ послѣ долгой разлуки, на вопросъ его: «что подѣлывали?» онъ отвѣчаетъ: скучалъ. Скука ходячая монета всѣхъ героевъ Лермонтова: они расплачиваются ею не только за цѣлую жизнь, но и за каждый періодъ ея, долгій или короткій, все равно.

Какія же причины скуки?.. Вопросъ почти лишній, потому что отвѣтъ на него данъ уже прежними лицами: главная причина — преждевременное знаніе всего, знаніе, пріобрѣтенное я раннимъ опытомъ жизни (Печорину только двадцать пять лѣтъ) и еще болѣе анализомъ недолговременной еще жизни. Арбенинъ (въ Маскарадѣ) видѣлъ развязку романа, прежде чѣмъ начиналась его завязка; то самое Печоринъ говоритъ доктору Вернеру: «мы знаемъ почтя сокровенныя мысли другъ друга; одно слово для насъ цѣлая исторія; видимъ зерно каждаго нашего чувства сквозь тройную оболочку». Такъ какъ подобные знатоки по зародышу предмета угадываютъ и дальнѣйшее его развитіе, и послѣдніе плоды развитія, то нисколько не удивительно, что печальное для другихъ на ихъ глаза смѣшно, и наоборотъ — смѣшное печально. Умъ становится для нихъ тягостенъ: онъ ведетъ къ скукѣ; дураки имъ сноснѣе и выгоднѣе, потому что при глупости веселѣе въ свѣтѣ. Печоринъ, на ряду съ Измайловъ и Арбенинымъ, мученикъ безсмѣнной мысли. Постоянный анализъ каждаго душевнаго движенія, каждаго жизненнаго факта раскололъ его существованіе на двѣ половины. Въ немъ совершилось раздвоеніе. «Во мнѣ два человѣка, говоритъ онъ: — одинъ живетъ въ полномъ смыслѣ этого слова; другой мыслитъ и судитъ его». Но слово живетъ надобно понимать здѣсь только какъ простую противоположность слова не живетъ, а не какъ выраженіе полноты и свѣжести жизни. При анализѣ, этого быть не можетъ. Вторая половина человѣка, мыслящая и судящая, губитъ первую половину живущую. Человѣкъ становится нравственнымъ калѣкою, какимъ и сталъ Печоринъ: онъ живетъ не сердцемъ, а головою; у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрѣта никакимъ чувствомъ: анатомированіе и взвѣшиваніе самого себя производится имъ безъ участія, единственно изъ любопытства.

Замѣчательно, что Печоринъ самъ почти ничего о себѣ не знаетъ. Поэтому онъ рѣдко даетъ категорическую форму сужденіямъ, которыя могли бы опредѣлить образованіе его характера, и настоящее его положеніе. Характеръ свой называетъ онъ «несчастнымъ», — названіе, не дающее опредѣленнаго понятія о предметѣ. Мы видѣли, какъ въ драмѣ Маскарадъ, Неизвѣстный остается въ нерѣшимости, чему приписать душевный холодъ Арбенина, «обстоятельствамъ или уму»; такую же нерѣшимость выражаютъ слова Печорина Максиму Максимычу: «Воспитаніе ли меня сдѣлало такимъ, Богъ ли такъ меня создалъ, незнаю, — знаю только, что если я причиною несчастья другихъ, то и самъ не менѣе несчастливъ». Что жъ онъ такое? На этотъ вопросъ опять нѣтъ отвѣта: «Глупецъ я или злодѣй, не знаю; но то вѣрно, что я очень достоинъ сожалѣнія». Впрочемъ, Печоринъ иногда сваливаетъ вину на другихъ. «Душа моя, говоритъ онъ, испорчена свѣтомъ». О ней можно сказать то самое, что авторъ, въ предисловіи къ Герою нашего времени, сказалъ о русской публикѣ: она дурно воспитана. Худыя качества родились въ ней отъ того, что другіе начали предполагать ихъ, когда ихъ не было. Трудно повѣрить этому; однакожъ, употребимъ выраженіе самого Печорина, «это такъ». Когда Мери сравнила его съ убійцею, онъ отвѣчаетъ ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравненія, Александръ Радинъ отвѣчалъ княжнѣ Вѣрѣ (въ драмѣ Два брата). Считаемъ излишнимъ выписывать это мѣсто, такъ какъ оно было уже приведено, изъ обоихъ сочиненій, въ статьѣ Шестакова о юношескихъ произведеніяхъ Лермонтова, при разборѣ упомянутой драмы (Русск. Вѣстн. 1857, № 11).

Какъ сильный организмъ, Печоринъ производитъ на окружающихъ его магнетическое вліяніе, которое всегда разрѣшается бѣдою. Но, подобно неразумной силѣ рока, онъ не дорожитъ своими жертвами, даже не жалѣетъ ихъ. Эгоизмъ его переступаетъ всѣ предѣлы. Самое счастіе, по его мнѣнію, не что иное, какъ удовлетворенный эгоизмъ, насыщенная гордость. Въ исповѣди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроеніе, есть какое-то величіе дерзости, цинизмъ откровенности:

«Я чувствую въ себѣ эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встрѣчается на пути; я смотрю на страданія и радости другихъ только въ отношеніи къ себѣ, какъ на пищу, поддерживающую мои душевныя силы. Самъ я больше не способенъ безумствовать подъ вліяніемъ страсти; честолюбіе у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось въ другомъ видѣ: ибо честолюбіе есть не что иное, какъ жажда власти, а первое мое удовольствіе, подчинять моей волѣ все, что меня окружаетъ; возбуждать къ себѣ чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданій и радостей, не имѣя на то какого положительнаго права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастіе? Насыщенная гордость. Еслибъ я почина себя лучше, могущественнѣе всѣхъ на свѣтѣ, я былъ бы счастливъ; еслибъ всѣ меня любили, я въ себѣ нашелъ бы безконечные источники любви.»

«Есть минуты, восклицаетъ въ другомъ мѣстѣ Печоринъ, я понимаю вампира.»

Такимъ образомъ снова передъ нами неизбѣжная судьба, и Печоринъ, наравнѣ съ другими извѣстными уже намъ лицами, становится роковымъ человѣкомъ. Онъ подчиненъ высшей власти и самъ для другихъ такая же власть. Радинъ, въ упомянутомъ отвѣтѣ княжнѣ Вѣрѣ, говоритъ: «моя безцвѣтная молодость протекла въ борьбѣ съ судьбою и свѣтомъ»; Печоринъ, въ такомъ же отвѣтѣ княжнѣ Мери, измѣняетъ нѣсколько фразу: «моя безцвѣтная молодость протекла въ борьбѣ между собой и свѣтомъ». Но эта замѣна слова судьбою словомъ собой сохраняетъ неприкосновенною сущность признанія и мысли. Печоринъ, какъ мужъ судьбы, и самъ былъ судьбою не только для другихъ, но и для себя. Борьба съ собою есть вмѣстѣ борьба съ судьбою; и какъ отъ судьбы нельзя требовать отвѣтовъ и объясненій, такъ и Печоринъ, несмотря на нѣкоторыя свои признанія, мало себя объясняетъ, оставаясь безотвѣтнымъ.

Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ живетъ и дѣйствуетъ, слѣдовательно съ самаго начала жизни, если понимать подъ этими словами обыкновенное теченіе лѣтъ, или, по крайней мѣрѣ, съ эпохи юношества, если понимать подъ ними сознательность бытія, открывшуюся для Печорина слишкомъ рано, — съ тѣхъ самыхъ поръ судьба приводила его къ развязкѣ чужихъ драмъ. Онъ справедливо называетъ себя необходимымъ лицомъ пятаго акта: безъ него не могла завершиться піеса. Но эта піеса была постоянно трагическимъ крушеніемъ надеждъ и счастія. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрывъ Мери съ Грушницкимъ; судьба бросила его въ мирный кругъ контрабандистовъ. Зачѣмъ это такъ было? За чѣмъ атому слѣдовало быть такъ? спрашиваетъ онъ самъ себя. Какъ камень, брошенный въ гладкій источникъ, говоритъ онъ, я тревожилъ его спокойствіе, и какъ камень едва самъ не тонулъ! «Сколько разъ игралъ я роль топора въ рукахъ судьбы! Какъ орудіе казни, я упадалъ на голову обреченныхъ жертвъ, часто безъ злобы, всегда безъ сожалѣнія.»

Наконецъ Печоринъ, какъ и всѣ его предшественники, бурной породы. У него врожденная наклонность къ тревогамъ; тихія радости, душевное спокойствіе ему не по сердцу и не къ лицу.

«Я какъ матросъ, рожденный и выросшій на палубѣ разбойничьяго брига: его душа сжилась съ бурями и битвами, и выброшенный на берегъ, онъ скучаетъ и томится, какъ ни мани его тѣнистая роща, какъ ни свѣти ему мирное солнце; онъ ходитъ себѣ цѣлый день по прибрежному песку, прислушивается къ однообразному ропоту набѣгающихъ волнъ и всматривается въ туманную даль, не мелькнетъ ли тамъ, на блѣдной чертѣ, отдѣляющей синюю пучину отъ сѣрыхъ тучекъ, желанный парусъ, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отдѣляющійся отъ пѣны валуновъ и ровнымъ бѣгомъ приближающійся къ пустынной пристани.»

Разсмотрѣвъ произведенія объективной поэзіи Лермонтова, мы приходимъ къ слѣдующимъ заключеніямъ:

Главныя лица, выведенныя поэтомъ, представляютъ поразительное между собою сходство, доходящее почти до тождества. Можно сказать, что это одинъ и тотъ же образъ, являющійся въ разныхъ возрастахъ и полахъ, въ разныя времена и у разныхъ народовъ, подъ разными именами, а иногда и подъ однимъ именемъ. Поэтъ изображаетъ его съ одной стороны или съ многихъ; разсматриваетъ многія дѣйствія изъ его жизни или одинъ только фактъ; беретъ одну способность его духа или многія способности.

Все различное въ идеалѣ несущественно; все сходственное или тождественное — существенно. Поэтому одно какое-нибудь представленіе идеала, въ повѣсти или драмѣ, дозволяетъ угадывать безошибочно другія его представленія, во всѣхъ остальныхъ повѣстяхъ и драмахъ. Саша Арбенинъ оказался бы, въ зрѣломъ возрастѣ, точно таковымъ, каковыми оказались двое другихъ Арбениныхъ, Радинъ, Печоринъ; и наоборотъ: эти послѣдніе, въ возрастѣ дѣтскомъ, походили бы какъ нельзя больше за Сашу Арбенина. Равнымъ образомъ, всѣ эти лица, Арбевивы, Радинъ, Печоринъ, будучи Европейцами, служатъ подлинниками для Азіятцевъ — Измаила, Хаджи-Абрека, Мцыри, которые въ свою очередь могли сдѣлаться образцами для своихъ подлинниковъ. Бояринъ Орша и Арсеній, люди XVI вѣка, ярко отражаются въ своихъ потомкахъ — Печоринѣ и Арбенинѣ, жителяхъ XIX вѣка, современникахъ Лермонтова. Семнадцатилѣтняя Нина, въ Сказкѣ для дѣтей, имѣетъ такое же значеніе между женщинами, какое Арбенинъ, Мцыри и Печоринъ между мущинами. Фактъ, разказанный изъ жизни любаго лица (напримѣръ Мцыри), относится къ одной категоріи съ цѣлымъ рядомъ фактовъ изъ жизни другаго (напримѣръ Печорина): по фону можно опредѣлить второе, и наоборотъ. Страсть или наоклонность, взятая изъ цѣлаго характера (напримѣръ Абрека), даетъ возможность, представить себѣ цѣлый характеръ (напримѣръ Арбенина), и наоборотъ. Одна частность указываетъ цѣлое, одинъ моментъ — все теченіе жизни, одна стихія — весь составъ духа, указываетъ не только въ сферѣ одного и того же характера, но и въ сферѣ всѣхъ прочихъ: ибо эти прочіе равны ему.

Что же слѣдуетъ заключить изъ такой неизмѣнной наклонности поэта къ представленію одного и того же образа? Заключеніе останавливается на слѣдующихъ положеніяхъ:

Или, въ герояхъ своихъ, Лермонтовъ выводилъ современнаго ему человѣка, взятаго живьемъ изъ дѣйствительности и, по особеннымъ общественнымъ условіямъ, ставшаго героемъ эпохи.

Или, подъ образомъ созданныхъ лицъ, изображалъ онъ себя самого: свой собственный характеръ — въ ихъ характерахъ, свою жизнь — въ ихъ жизни. Поэма, драма, повѣсть были только формы объективной поэзіи, нужные для раскрытія личности поэта, которая вовсе не была выраженіемъ современнаго человѣка, героя Лермонтовской эпохи.

Или, наконецъ, оба эти предположенія совмѣстимы, то-есть творя идеалъ, воплощающій въ себѣ понятіе о современномъ человѣкѣ, поэтъ вмѣстѣ съ тѣмъ рисовалъ и себя самого, подходящаго подъ это понятіе. Примѣры подобныхъ явленій нерѣдки въ исторіи поэтическаго творчества.

Чтобъ узнать, которое изъ трехъ предположеній ближе къ истинѣ, необходимо обратиться къ лирическимъ произведеніямъ Лермонтова. Лирическая поэзія, имѣя предметомъ не внѣшній, а внутренній міръ, міръ души поэта, изображаетъ его личныя чувства и мысли.

Но прежде этого остановимъ вниманіе читателя на одномъ замѣчаніи, важномъ для нашей цѣли. Уже въ повѣстяхъ и поэмахъ Лермонтова проявляются его личныя ощущенія. Вольное или невольное отношеніе собственной жизни къ жизни созданныхъ лицъ достаточно показываетъ, что поэтъ сочувствовалъ имъ, что они ему не чужія, не только какъ автору, съ любовію творящему образы, но и какъ человѣку, видящему въ нихъ себя самого Такъ въ «посвященіи» Демона прямо говорится, что эта поэма, хотя сюжетъ ея заимствованъ изъ грузинскаго преданія, есть «простое выраженье тоски, много лѣтъ тяготившей умъ поэта». Разказъ написанъ, слѣдовательно, съ извѣстною цѣлью — въ положеніи дѣйствующаго лица изобразить положеніе разкащика. Главное дѣло здѣсь не Демонъ, а судьба человѣка, одареннаго демоническими силами. Эпиграфъ къ Измаилу-Бею даетъ также знать о внутреннимъ настроеніи поэта, родственномъ или даже тождественномъ такому же настроенію вымышленнаго героя: въ немъ Лермонтовъ называетъ свою душу «безжизненною»; вдохновеніе, снова на него нисшедшее, воспѣваетъ «тоску, развалину страстей». Послѣднія слова какъ бы повторяются въ самой повѣсти, при описаніи потока, шумящаго на днѣ пропасти. «Слыхалъ я этотъ шумъ, прибавляетъ отъ себя Лермонтовъ, и много будилъ онъ мыслей за груди, опустошенной тоскою». Самый разказъ Чеченца объ Измаилѣ характеризуется эпитетами: «буйный и печальный». Лермонтовъ, перенося его съ юга за дальній сѣверъ, не боится невниманія публики, да и не требуетъ вниманія:

Кто съ гордою душою

Родился, тотъ не требуетъ вѣнца.

Такимъ образомъ, «тоска, тяготѣющая надъ умомъ», «грудь, опустошенная тоскою», этою развалиной страстей, «душа безжизненная и вмѣстѣ гордая», вотъ признаки общіе героямъ и пѣвцу ихъ. Еще важнѣе то указаніе, которымъ Лермонтовъ положительно обнаруживаетъ свою родственную связь съ любимымъ идеаломъ. Обрисовавъ (въ Сказкѣ для дѣтей) характеръ Нины, этой какъ бы родной сестры Арбениныхъ, Печориныхъ и Радиныхъ, онъ замѣчаетъ:

Такія души я любилъ давно

Отыскивать по свѣту на свободѣ:

Я самъ вѣдь былъ немножко въ этомъ родѣ.

Мы увидимъ, что слова «былъ» и «немножко» употреблены здѣсь не въ строго-точномъ своемъ значеніи. Вмѣсто прошедшаго времени поэтъ могъ бы поставить настоящее, и отъ нарѣчія «немного» откинуть отрицаніе.

Указанія эти достаточно свидѣтельствуютъ о сочувствія Лермонтова къ его героямъ; а такъ какъ сочувствіе основывается на родственномъ сходствѣ характеровъ, на ихъ принадлежности къ «вой и той же породѣ, то… Но мы не хотимъ заблаговременно высказывать выводы, для полной ясности которыхъ необходимы многія другія свидѣтельства, и между прочимъ искреннее свидѣтельство лирическихъ піесъ.

Самая характеристическая изъ нихъ, по моему мнѣнію, Парусъ. Это эмблема добровольнаго изгнанника изъ родины:

Бѣлѣетъ парусъ одинокій

Въ туманѣ моря голубомъ…

Что ищетъ онъ въ странѣ далекой?

Что кинулъ онъ въ краю роднонъ?

Играютъ волны, вѣтеръ свищетъ,

И мачта гнется и скрипитъ…

Увы, онъ счастія не ищетъ

И не отъ счастія бѣжитъ!

Подъ нимъ струя свѣтлѣй лазури,

Надъ нимъ лучъ солнца золотой;

А онъ, мятежный, проситъ бури,

Какъ будто въ буряхъ есть покой!

Чѣмъ инымъ объяснить душевное настроеніе, выраженное въ стихотвореніи, какъ не врожденною наклонностію къ тревогѣ, подобною такой же наклонности семилѣтняго Арбенина къ разрушенію? Обстоятельства жизни совершенно благопріятныя: и золотые лучи солнца, и свѣтло-лазурныя струи. Обвинять ихъ, ссылаться на нихъ нѣтъ никакого нрава. Можетъ-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэтъ стремится къ лучшему? Нѣтъ: „онъ счастія не ищетъ“. Но отсюда не слѣдуетъ, однакожъ, что счастіе найдено, и нечего искать его: нѣтъ, „онъ бѣжитъ не отъ счастія“. Онъ самъ не даетъ себѣ отчета, за чѣмъ бросилъ родину и направился въ далекій край. И мы напрасно стали бы вмѣстѣ съ нимъ искать положительныхъ тому причинъ. Причина одна — природа. Мятежно-рожденный проситъ бури, потому что въ него вложенъ инстинктъ мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, какъ хищной птицѣ — хищничество. Такъ Печоринъ не уживается съ мирною долею: его душа сроднилась съ битвами и бурями; онъ томится и вздыхаетъ на гостепріимномъ берегу, не прельщаясь ни тѣнистыми рощами, ни свѣтомъ солнца. Онъ сравниваетъ себя съ челнокомъ, брошеннымъ въ море; поэтъ берегъ другое сравненіе для выраженія такого же состоянія — парусъ, бѣлѣющій въ голубомъ туманѣ моря. Такъ и Мцыри готовъ отдать двѣ спокойныя жизни за одну полную тревогъ и битвъ; ничего не возьметъ онъ въ замѣнъ живой дружбы межъ грозой и бурнымъ сердцемъ; онъ былъ бы радъ обняться съ бурей. Что въ піесѣ Парусь представлено эмблематически, то въ другихъ стихотвореніяхъ выражается непосредственно. Романсъ Къ *** говоритъ, что авторъ уноситъ въ чужую сторону, подъ южное небо свою мятежную кручину; элегія: Когда волнуется желтѣющая нива указываетъ, какъ, при видѣ спокойной природы, смиряется тревога его души.

Другой предметъ, взятый изъ міра физическаго для уподобленія ему предмета нравственнаго, есть гранитный утесъ (въ піесѣ: Я не хочу). Это символъ гордости, источникъ которой и право на которую — высокая душа. Угрюмый жилецъ двухъ стихій воды и воздуха, ввѣряетъ свои думы только громамъ и бурямъ: такъ и душа поэта равнодушна къ одобренію и укору людскому. Поэтъ не склоняется передъ кумирами свѣта; для него нѣтъ предметовъ ни сильной любви, ни сильной злобы; онъ гордъ не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.

Наравнѣ съ этими лицами, поэтъ пораженъ преждевременнымъ опытомъ жизни, приведшимъ его къ анализу и сомнѣнію. Въ піесѣ: Гляжу на будущность съ боязнью, душа его уподобляется „раннему плоду, лишенному сока“: она увяла въ роковыхъ буряхъ подъ знойнымъ солнцемъ бытія. Какъ дубовый листокъ, она выросла въ суровой отчизнѣ и „созрѣла до срока“ (піеса Дубовый листокъ оторвался). Можно замѣтить, что бездушные предметы: парусъ, дубовый листокъ, гранитный утесъ, облака и другіе, взятые для символическаго представленія предметовъ душевныхъ, въ стихотвореніяхъ лирическихъ такъ же относятся къ поэту, какъ относятся къ нему лица повѣстей и драмъ, эти образы его самого.

Что же вынесъ поэтъ изъ ранняго опыта жизни и ея анализа? Пустую душу, сомнѣніе, скуку, отсутствіе всякой цѣли. Припомнимъ изъ эпиграфа къ Измаилу „грудь, опустошенную тоской“, которая сверхъ того называется „развалиною страстей“, и намъ понятно будетъ, почему въ Молитвѣ (одной изъ двухъ піесъ того же названія) поэтъ называетъ свою душу „пустынною“, а себя „безроднымъ странникомъ въ свѣтѣ“ (какимъ и былъ Измаилъ), и почему въ другой піесѣ Благодарность, онъ благодаритъ за жаръ души, растраченный въ пустынѣ». Припомнимъ также Арсенія, который отправляется въ чужую сторону «одинъ, безъ думъ, цѣли и труда»: такъ и дубовый листокъ, образъ поэта, носится по свѣту одинъ и безъ цѣли. Въ настоящемъ поэтъ живетъ подъ "бурей тягостныхъ сомнѣній и страстенъ (Первое января); онъ радъ, когда святыя слова молитвы далеко отгоняютъ отъ него сомнѣнье (Въ минуту жизни трудную).

Несмотря, однакожь, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотритъ ей въ очи. При немъ всегда неумирающая память боли и томленья. Онъ не забудетъ ихъ даже въ могильной странѣ покоя; онъ не хочетъ

Покоя, мира и забвенья

Не надо мнѣ (Любовь мертвеца).

Невольно представляются при этихъ стихахъ и Печоринъ, который называлъ себя глупымъ созданіемъ, ничего не забывающимъ; и Измаилъ, который восклицалъ тоскливо, что въ мірѣ все есть, кромѣ забвенья; и еще болѣе Демонъ, которому не дано забвенья, и который его бы и не взялъ. Не ясное ли здѣсь сходство, даже тождество!

Что же осталось поэту, которому такъ больно и такъ трудно? ждетъ ли онъ чего-нибудь? жалѣетъ ли о чемъ?.. Вотъ собственный отвѣтъ его, въ элегіи Выхожу одинъ я на дорогу:

Ужь не жду отъ жизни ничего я,

И не жаль мнѣ прошлаго ничуть.

Совершенно такое же состояніе жизни изображено подъ видомъ облаковъ, въ поэмѣ Демонъ. Волшебный голосъ, утѣшая Тамару, говоритъ объ облакахъ, не оставляющихъ по себѣ слѣдовъ на небѣ:

Имъ въ грядущемъ нѣтъ желанья,

Умъ прошедшаго не жаль.

Другіе два стиха въ томъ же описаніи облаковъ:

Часъ разлуки, часъ свиданья

Имъ не радость, не печаль,

какъ бы повторены въ піесѣ: Договоръ, при представленіи неразгаданнаго союза двухъ сердецъ, въ которомъ:

Была безъ радостей любовь,

Разлука будетъ безъ печали.

Такимъ образомъ мысли, чувства и даже выраженія, приписанныя героямъ поэмъ и драмъ, въ стихотвореніяхъ лирическихъ относятся къ самому поэту и составляютъ его неотъемлемую собственность.

Укажемъ еще одинъ примѣръ. Отрывовъ изъ повѣсти, въ которой идетъ рѣчь о Сашѣ Арбенинѣ, описываетъ господскій садъ, домъ и ихъ окрестности: «отъ барскаго дома по скату горы до самой рѣки разстилался фруктовой садъ; съ балкона видны были дымящіяся села луговой стороны, синѣющія степи и желтыя нивы» Піеса Первое января воспоминаетъ родныя мѣста, которыми поэтъ восхищался въ дѣтствѣ:

И вижу я себя ребенкомъ; и кругомъ

Родныя все мѣста: высокій барскій домъ

И садъ съ разрушенною теплицей;

Зеленой сѣтью травъ подернутъ спящій прудъ,

А за прудомъ село дымится, и встаютъ

Вдали туманы надъ полями.

Измаилъ также обращался мечтою къ картинамъ природы, которыя онъ любилъ, будучи еще ребенкомъ. У подобныхъ людей, воспоминаніе о дѣтствѣ и первыхъ впечатлѣніяхъ есть своего рода мысленный рай, куда они любятъ временно уходить отъ жестокихъ треволненій сердца, отъ безсмѣннаго присутствія одолѣвающихъ мыслей, отъ себя самихъ.

Понятіе поэта о жизни одинаково съ понятіемъ Измаила и Арбенина. Жизнь, по его мнѣнію, «пустая и глупая шутка» (и піесѣ И скучно и грустно). Не то же ли говорили и Арбенинъ, назвавшій жизнь дѣтскою шарадой, и Измаилъ, опредѣлившій ее рядомъ измѣнъ?

Временное преображеніе поэта, закаленнаго въ роковыхъ бурить, совершается при помощи тѣхъ предметовъ, которые, по своей сущности, противоположны душевному его состоянію. Прелести природы, подчиненной положительнымъ законамъ, тихая пѣсня незнакомаго сосѣда, слова молитвы, дарующей благодатную силу разбитому сердцу, видъ прекраснаго ребенка, живущаго непосредственно жизнію, или память о другѣ, сохранившемъ и въ не дѣтскомъ возрастѣ —

И звонкій дѣтскій смѣхъ, и рѣчь живую,

И вѣру гордую въ людей и жизнь иную….

вотъ что усмиряетъ тревогу души его, наполняетъ грудь покоемъ и заставляетъ иногда проливать тихія слезы. Тогда онъ можетъ постигать земное счастіе и способенъ видѣть въ небесахъ Бога. При такомъ внутреннемъ настроеніи самая рѣчь становится нѣжнѣе и спокойнѣе, какъ бы въ противоположность энергическому, сжатому и мятежному стиху. Доказательствами служатъ піесы: Двѣ молитвы. Ребенку, Памяти А. И. Одоевскаго, Къ сосѣду, Ангелъ, Ребенка милаго рожденье, Выхожу одинъ я на дорогу. Когда волнуется желтѣющая нива и пр.

Временные переходы отъ тревоги къ спокойствію принадлежать и каждому изъ лицъ, созданныхъ поэтомъ, особенно Печорину. Отрадное чувство разливалось въ его жилахъ при яркомъ солнцѣ, при синемъ небѣ, при воздухѣ, чистомъ и свѣжемъ, какъ поцѣлуй ребенка. Умственное волненіе затихало въ немъ, когда передъ нимъ открывались высокія горы и широкія степи. «Я люблю, говорилъ онъ, скакать на горячей лошади, противъ пустыннаго вѣтра; съ жадностію глотаю я благовонный воздухъ и устремляю взоры въ синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметовъ, которые ежеминутно становятся все яснѣе и яснѣе. Какая бы горесть ни лежала на сердцѣ, какое бы безпокойство ни томило мысль, все въ минуту разсѣется; на душѣ станетъ легко, усталость тѣла побѣдитъ тревогу ума.»

Такимъ образомъ сличеніе лирическихъ произведеній Лермонтова съ его повѣствовательными и драматическими піесами убѣдительно показываетъ, что онъ самъ является въ созданныхъ имъ лицахъ, или, что внутреннее состояніе этихъ лицъ выражается его собственнымъ душевнымъ состояніемъ. Родственное отношеніе, существующее между образами Арбенина, Печорина, Измаила и другихъ, существуетъ также между ними и творцомъ ихъ. Они зеркало его самого, и онъ самъ — вѣрное ихъ отраженіе или возпроизведеніе.

Изъ трехъ предположеній, выше нами высказанныхъ, необходимо признать справедливымъ то, по которому образы созданныхъ лицъ служили выраженіемъ самого поэта. Остается рѣшить, было ли это выраженіе подражательное, изъ чужихъ рукъ взятое, или самобытное, безъ помощи заимствованій явившееся, или и подражательное и самобытное вмѣстѣ. Потомъ, опредѣливъ долю обоихъ элементовъ, необходимо показать, было ли какое-нибудь отношеніе между выраженіемъ и современною дѣйствительностію, или оно порождено мечтою, не имѣвшею ни какой связи ни съ жизнію общества, ни съ жизнію самого поэта. Рѣшеніе этихъ вопросовъ отлагаемъ до слѣдующей статьи.

II.

Въ предыдущей статьѣ мы познакомились съ характеристическими чертами той личности, которая изображена Лермонтовымъ во всѣхъ трехъ отдѣлахъ его поэтическихъ произведеній — повѣствовательномъ, драматическомъ и лирическомъ. Теперь слѣдуетъ объяснить значеніе образа, представляющаго извѣстное направленіе въ сферѣ мысли и дѣйствованія.

Не нужно большихъ соображеній для того, чтобы видѣть близкое родство идеала, начертаннаго нашимъ поэтомъ, съ героями Байрона. Кому хотя сколько-нибудь извѣстенъ послѣдній, даже изъ русскихъ переводовъ, тотъ нисколько въ этомъ не усомнится. Можетъ-быть несомнѣнностью родства объясняется и то, почему до сихъ поръ не указаны опредѣлительно сходственныя* часто тождественныя мѣста оригинала и подражанія. Говорю «подражанія», потому что такова дѣйствительно причина означеннаго литературнаго явленія. Если и допустимъ, что между такими натурами, каковы Байронъ и Лермонтовъ, существовала внутренняя гармонія, кровный духовный союзъ, то предположеніе наше не объяснитъ достаточно, вслѣдствіе чего многія черты, описанія и даже выраженія цѣликомъ зашли къ Лермонтову. Необходимо слѣдовательно принять такое объясненіе, что, на основаніи духовнаго родства и можетъ-быть сходства общественныхъ положеній, Лермонтовъ особенно сочувствовалъ Байрону и, не уклоняясь отъ обычно-подражательнаго хода нашей поэзіи, заимствовалъ многое изъ богатаго источника его твореній, приложивъ къ заимствованному и свое собственное, благопріобрѣтенное.

«Воспоминанія о Лермонтовѣ» № 18) показываютъ намъ, что «онъ не разлучался съ Байрономъ». Немудрено было отсюда явиться вольнымъ и невольнымъ подражаніямъ англійскому поэту. Отдѣлить первыя отъ послѣднихъ невозможно, такъ какъ самъ Лермонтовъ нигдѣ не указываетъ вліянія, имъ испытаннаго. Напротивъ, въ одномъ стихотвореніи онъ отклоняетъ уподобленіе себя Байрону: онъ видитъ въ себѣ также странника, гонимаго міромъ, но только съ русскою душой. Какое значеніе имѣютъ эти слова, увидимъ ниже.

Несмотря на свое сочувствіе къ Байрону, Лермонтовъ перевелъ изъ него только три піесы: (Въ альбомъ «Какъ одинокая гробница», Еврейская мелодія, Умирающій гладіаторъ (изъ 4-й пѣсни Чайльдъ-Гарольда). Гораздо яснѣе выразилось оно въ подражаніи, которое относится къ тремъ предметамъ: отдѣльнымъ выраженіямъ, постройкѣ піесъ и преимущественно характерамъ лицъ или, точнѣе, характеру лица.

Начнемъ съ отдѣльныхъ выраженій.

Въ Измайлъ-Беѣ изображаются краткія, но мучительныя мгновенія, которыя переживаетъ сердце, какъ сосудъ, переполненный горечью страданій:

Вѣка печали стоятъ тѣхъ минутъ.

То же самое читаемъ, и въ стихотвореніи Сонъ, принадлежащемъ Арбенину, герою драмы Странный человѣкъ:

Какъ мраморъ, блѣдный и безгласный, онъ

Стоялъ. Вѣка ужасныхъ мукъ равны

Такой минутѣ.

Арбенинъ подражалъ здѣсь Байрону, но у Байрона, въ означенной піесѣ, нѣтъ такого стиха. Лермонтовъ внесъ его въ свою поэму изъ Манфреда, который такъ описываетъ свои душевныя муки:

«Видѣть чело свое, изрытое морщинами, которыя проведены не годами, а минутами, часами пытокъ, равнявшимися вѣками.

Тирада, выписанная въ первой нашей статьѣ изъ Измаила, когда онъ, стѣснивъ дыханье, обративъ лицо къ небу, лежалъ на землѣ подобно ему нѣмой и мрачной („Видали ль вы, какъ хищные и злые…“), есть подражаніе одному мѣсту въ, когда онъ, въ бѣгствѣ своемъ остановилъ на мгновеніе коня и потомъ снова продолжалъ путь:

Но этотъ краткій промежутокъ развилъ передъ нимъ годы воспоминаній и взгромоздилъ въ его душѣ цѣлую жизнь страданій — вѣкъ преступленій. Въ подобное мгновеніе всѣ муки прошлаго терзаютъ сердце какъ добычу любви, ненависти и страха. Что долженъ чувствовать тотъ, кого обременяютъ вдругъ всѣ душевныя пытки? Промежутокъ, въ который размышлялъ онъ о своей судьбѣ, — кто исчислитъ его ужасающую продолжительность? Едва замѣтный въ книгѣ времени, онъ былъ для его мысли — вѣчность! ибо мысль безконечна, какъ пространство безпредѣльно, мысль, которую объемлетъ сознаніе и въ которой сокращаются страданія безъ имени, безъ надежды, безъ границъ.

Спасеніемъ отъ такого невыносимо-тяжелаго состоянія могло бы служить забвеніе, но его не дано ни Измаилу, ни Печорину, ни Демону. Манфредъ, на вопросъ вызванныхъ имъ геніевъ: чего ты хочешь? отвѣчаетъ: „забвенія, забвенія того что во мнѣ, забвенія себя самого!“ Если Арбенинъ, какъ странный человѣкъ, „самъ не знаетъ, чего хочетъ“, то и Манфредъ не знаетъ, „ни чего онъ требуетъ, ни чего онъ ищетъ“. Не зная, какъ объяснить характеръ Арбенина (въ драмѣ Маскарадъ), Казаринъ объясняетъ его природой: „дуракъ, говоритъ онъ, кто думаетъ, что можно побѣдить природу“. Манфредъ даетъ такое же объясненіе аббату: „я не могъ переломить моей природы“.

Въ числѣ особенностей Печорина наиболѣе замѣчательною была та, что „глаза его не смѣялись, когда онъ смѣялся“ Это свойство раздѣляетъ онъ съ Ларой: „улыбка его не шла дальше губъ; никто не видалъ смѣха въ его взглядѣ.“ Какъ сердце Измаила уподобляется темной поверхности моря, покрытой ледяною корою до первой бури, такъ и сердце Азо (въ Паризинѣ) есть плотный ледъ, покрывающій волну только на ея поверхности, между тѣмъ какъ въ глубинѣ течетъ и будетъ течь не застывшая вода. Когда Орша кинулъ злобный взглядъ на свою дочь, заставъ у ней Арсенія, тогда

Мучительный, ужасный крикъ

Раздался, пролетѣлъ и стихъ;

И тотъ, кто крикъ сей услыхалъ,

Подумалъ вѣрно, иль сказалъ,

Что дважды изъ груди одной

Не вылетаетъ звукъ такой.

Стихи эти заимствованы изъ того мѣста Конрада, гдѣ онъ тушитъ лампаду и тѣмъ даетъ знать Альдонѣ о своей гибели. Но Мицкевичъ въ свою очередь подражалъ Паризинѣ:

Какой это мучительный крикъ разсѣкъ воздухъ — крикъ ужаса и безумія, подобный воплю матери, которой дитя поражено внезапнымъ и смертельнымъ ударомъ! Онъ восходитъ къ небу, какъ стонъ души, пытаемой адскимъ мученіемъ. То былъ крикъ женщины; никогда отчаяніе не исторгало ужаснѣйшаго, и всѣ, его слышавшіе, пожелали, чтобъ онъ былъ послѣдній.

Картину запустѣнія Гассанова дворца, по смерти Лейлы (въ поэмѣ Гяуръ), Лермонтовъ перенесъ въ поэму Демонъ, разумѣется съ измѣненіями, при описаніи замка, въ которомъ жилъ отецъ Тамары, Гудалъ. Какъ тамъ „отшельникъ-паукъ медленно растягиваетъ по стѣнамъ свою широкую сѣть“, такъ и здѣсь

Сѣдой паукъ, отшельникъ новый,

Прядетъ сѣтей своихъ основы.

Несмотря на различіе обстоятельствъ, тонъ описанія умершей Тамары, ея похоронъ и могилы, напомнитъ читателю тѣ же самые предметы въ Абидосской невѣстѣ, при описаніи смерти Зюлейки.

Относительно постройки піесъ должно указать на сходство Измаилъ-Бея съ Ларой, одной изъ самыхъ замѣчательныхъ личностей, созданныхъ Байрономъ. Измаилъ и Лара, оба воротились на родину послѣ долгаго отсутствія; оба облечены въ какую-то таинственность. Лермонтовъ особенно интересовался изгнанниками или скитальцами, находя въ нихъ, вѣроятно, извѣстное отношеніе къ своей судьбѣ. Онъ и себя самого называетъ странникомъ, подобнымъ Байрону, который въ странствованіи Чайльдъ-Гарольда изобразилъ значительную долю своей личности. Каледъ, пажъ Лары, соотвѣтствуетъ юношѣ Селиму, раздѣлявшему военные труды и опасности Измаила. Тотъ и другой — переодѣтыя женщины; имя первой неизвѣстно, имя второй Зара. Сцена, когда Каледъ находится безотлучно при умирающемъ Ларѣ, есть и въ Измаилѣ, который тоже раненъ и за которымъ ухаживаетъ Зара. Эццелинъ, незнакомецъ, явившійся на праздникъ въ замкѣ Лары, напоминаетъ Неизвѣстнаго въ Маскарадѣ.

Сонетъ поэмы Бояринъ Орша, по отношеніямъ между главными дѣйствующими лицами, подходить и къ Абидосской Невѣстѣ и къ Паризинѣ. Арсеній, котораго Орша взялъ къ себѣ ребенкомъ и отдалъ подъ строгій надзоръ иноковъ, и къ которому онъ обращается съ такими жестокими словами:

……найденышъ безъ креста,

Презрѣнный рабъ и сирота,

представляетъ Селима, сына Абдаллы, отравленнаго роднымъ его братомъ Гіафиромъ. Гіафиръ также клеймитъ Селима позорными названіями: „сынъ рабы, сынъ жены невѣрной“. Любовь Зюлейки къ Селиму, раздражившая отца ея Гіафира, то же что любовь дочери Орши къ Арсенію, возбудившая ужасное мщеніе отца. Прибавимъ, что Арсеній — атаманъ разбойничьей шайки, какъ Селимъ предводитель пиратовъ.

Но отношенія Орши къ Арсенію находятъ болѣе близкій образецъ въ Паризинѣ. Какъ Арсеній похожъ характеромъ на Оршу, при всемъ различіи лѣтъ и отсутствіи родственныхъ связей; такъ Гуго, побочный сынъ Азо, похожъ на своего отца: „Вотъ плодъ твоей незаконной любви“, говоритъ судимый сынъ отцу обвинителю: — „она наказала тебя, даровавъ тебѣ сына, совершенно на тебя похожаго! Подобно твоей, моя душа не терпитъ никакого ига!“ Гуго свелъ преступную связь съ Паризиной, женою своего отца; Арсеній влюбленъ въ дочь Орши. Надъ обоими производится судъ. Паризина не вынесла казни, которой была свидѣтельницей, равно какъ и дочь Орши не вынесла угрюмаго взгляда отца.

Мцыри, какъ мы уже видѣли, двойникъ Арсенія и по характеру и по нѣкоторымъ обстоятельствамъ жизни. Сходство обнаруживается кромѣ того многими мѣстами разказа, выражаемаго иногда одинаковыми стихами. Но самое содержаніе и тонъ разказа заставляютъ видѣть въ Мцыри подражаніе Мазепѣ и еще болѣе Шильйоскому Узнику. Въ первой поэмѣ представлены ощущенія, испытанныя Мазепою въ то время, какъ дикій конь мчалъ сгопо степи и въ лѣсу; во второй поэмѣ ощущенія, испытанныя узникомъ въ долголѣтнее его заключеніе. Такъ и Мцыри есть повѣсть впечатлѣній, которыя пережила душа юнаго послушника внѣ монастырскихъ стѣнъ, на волѣ и просторѣ. Самая форма разказа — одни мужскіе стихи (которые Лермонтовъ разнообразитъ иногда вставкою немногихъ женскихъ) — одинакова въ въ Узникѣ и Мцыри.

Желая показать, на сколько подражаніе имѣло мѣсто въ созданіи главнаго лица, замѣтимъ, что нельзя думать, будто каждый характеръ, выведенный Лермонтовымъ, есть снимокъ съ одного какого-нибудь характера въ твореніяхъ Байрона. Процессъ подражанія совершался иначе. Поэтъ нашъ или соединялъ въ одинъ образъ черты, принадлежащія разнымъ личностямъ, или свойствами, какъ составными элементами одной и той же личности, надѣлялъ разныхъ героевъ. При такомъ способѣ дѣйствія образъ могъ бы выйдти не органическимъ и слѣдовательно не поэтическимъ; но какъ между героями Лермонтова нѣтъ существеннаго различія, такъ и герои Байрона существенно сходны между собою: всѣ они, говоритъ Вальтеръ Скоттъ, Чайльдъ-Гарольды. Сужденіе это относится и къ Лермонтову: всѣ его созданія — Печорины. Единый типъ, у обоихъ поэтовъ, сохраняетъ свои неприкосновенность при всемъ различіи возрастовъ, общественнаго положенія, времени и мѣста. Различія эти не что иное, катъ Формы, въ которыя воплотился одинъ и тотъ же идеалъ.

Измаилъ-Бей и Арбенинъ (въ Маскарадѣ) легко распознаете! въ Манередѣ и Ларѣ. Чело Манфреда покрыто морщинами и волосы побѣлѣли, но не отъ времени: онъ едва достигъ зрѣлаго возраста, и аббатъ удивляется въ немъ сочетанію юности тѣла съ отжившимъ сердцемъ: короче, это — старикъ для чувствъ и наслажденья, безъ сѣдины между волосъ», какъ сказано въ Измаилѣ. Безсмѣнная мысль — такое же мученіе Манфреда, какъ и нашихъ двухъ героевъ: а мое усыпленіе (говоритъ онъ) не сонъ, а продолженіе непрерывной моей мысли." Таинственный голосъ поетъ ему: «въ нѣдрахъ самаго глубокаго сна твой духъ будетъ бодрствовать: есть тѣни, которымъ не исчезнуть! есть мысли которыхъ не прогнать!» Страданія Манфреда безсмертнаго свойства: другіе не вынесли бы того и въ сновидѣніи, что онъ выноситъ наяву. Въ сердцѣ его нѣтъ ни надежды, ни желанія, ни остатка любви, къ чему бы то ни было. Потребность жизни давно и навсегда имъ утрачена: когда геніи предлагаютъ ему власть могущество, долгіе дни, онъ отвѣчаетъ: что мнѣ въ долгихъ дняхъ? Мои и такъ тянутся слишкомъ долго. Не знаю, говорилъ онъ въ другомъ мѣстѣ, какою властію осужденъ я на существованіе, если только существовать значитъ носить въ себѣ безплодное сердце, быть могилою собственной души.

Измаилъ, мужъ судьбы, на ряду съ Печоринымъ и Арбенинымъ, съ тяжелымъ чувствомъ признается Зарѣ, что все его любящее увлечено за нимъ невольно, что его дыханіе губитъ радость, что ему не дано власти щадить. Такова же исповѣдь и Манфреда, существа роковаго: «Удары мои падали на тѣхъ, кто любилъ меня, кого любилъ я наиболѣе; мои объятія были роковыя.» И не только объятія, но и страданія были роковыя, ему самому и другимъ. Но развѣ одни, его любящіе и любимые имъ, испытываютъ тяжесть этого гибельнаго могущества? Нѣтъ: "я подобенъ пустынному вѣтру, котораго дыханіе палитъ и пожираетъ, который живетъ только въ пустынѣ, дуетъ только на безплодныхъ пескахъ, гуляетъ на дикихъ волнахъ его; никого не ищетъ онъ, если его никто не ищетъ, но его прикосновеніе смертельно всему, что съ нимъ ни встрѣтится.

Лара тоже въ силѣ, если не въ цвѣтѣ возраста, хотя утомленіе и время провели на челѣ его морщины — печать потухшихъ страстей, честолюбія, славы, любви, волновавшихъ нѣкогда его сердце. Въ груди его, равно какъ въ груди героевъ Лермонтова, бываетъ возвратъ глубокихъ и необъяснимыхъ чувствъ, которыми на мгновеніе освѣщается мрачный его образъ. Онъ гордъ, но не гордостію пылкихъ лѣтъ: холодный видъ, презрѣніе къ хвалѣ и сарказмъ, поражающій сердце язвительными стрѣлами — вотъ что замѣчаютъ въ Ларѣ, и однакожь юность его была не такова. (Но развѣ таковы были сначала Арбенинъ, Печоринъ и Радинъ, несмотря на свою молодость?) Въ юности Лара кипѣлъ дѣятельностію и жизнію, жадный къ удовольствіямъ, не презирающій битвъ; женщины, поле сраженія, океанъ, все, что обѣщало наслажденія или опасности, испытано имъ поочередно; онъ искалъ награды не въ однообразной и холодной средѣ, а въ избыткѣ радости или скорби: только въ напряженности волненія находилъ онъ пріютъ отъ своей мысли. Буря его сердца съ презрѣніемъ улыбалась легкому столкновенію стихій; доводя все до излишка, невольникъ всѣхъ крайностей, какъ онъ воспрянулъ отъ чудовищнаго сна? Увы, онъ молчитъ объ этомъ, но онъ проснулся для того единственно, чтобы проклинать увядшее сердце, которое не хотѣло сокрушиться въ конецъ.

Таково свойство всѣхъ людей подобнаго рода, которые, какъ сказано въ Измаилѣ, «хотятъ превзойдти ближнихъ въ добрѣ и злѣ», не по гордости только, но и по стремленію къ крайностямъ. Фея называетъ Манфреда "человѣкомъ крайностей въ добрѣ и злѣ"Вспомните Арбенина и Печорина: послѣднему за его крайніе переходы изъ одной противоположности въ другую удивлялся Максимъ Максимычъ, и видѣлъ въ этомъ признакъ крайне страннаго человѣка. Этою чертой онъ снова примыкаетъ къ Ларѣ, который иногда превосходилъ веселостію самый веселый кругъ; но при дальнѣйшемъ наблюденіи оказывалось, что улыбка его, мало-помалу исчезая, обращалась въ сарказмъ. Ни ему, ни другимъ его братьямъ по духу, мрачнымъ и печальнымъ фигурамъ, смѣхъ вообще не приличенъ. Малѣйшую сердечную слабость Лара подавлялъ, какъ недостойную своей могучей и гордой природы. Онъ какъ бы обрекъ себя добровольному наказанію за то, что въ былое время сердечныя привязанности возмущали его покой: то былъ мужъ постоянно бодрствующей скорби, осужденный ненавидѣть, потому что много любилъ. Поставивъ, вмѣсто «любви и ненависти», «вѣрованіе и невѣріе», мы получимъ извѣстные уже намъ стихи изъ Орши;

Добру давно не вѣрилъ онъ,

Не вѣрилъ только потому,

Что вѣрилъ нѣкогда всему,

или такіе же стихи изъ поэмы Измаилъ:

Боялся вѣрить только потому,

Что вѣрилъ нѣкогда всему.

Герои Байрона и Лермонтова не слѣдуютъ въ жизни проложенными путями: гордая душа ихъ (беремъ въ примѣръ Лару) не въ силахъ низойдти до обыкновенныхъ размѣровъ эгоизма; они умѣютъ иногда жертвовать своими интересами въ пользу другихъ, но не изъ сожалѣнія или чувства долга, а по какой-то исключительной превратности ума, который побуждаетъ ихъ дѣлать именно то, чего другой не захотѣлъ бы сдѣлать на ихъ мѣстѣ. Вслѣдствіе этого они или возвышаются надъ людьми, или нисходятъ на низшія ступени. Такъ имъ нравится рѣзкое отличіе отъ всего, ихъ окружающаго. Другой примѣръ — Манфредъ, раскрывающій такимъ образомъ особенность своего характера: «Съ самой юности разсудокъ мой уклонялся отъ обычнаго пути людей; я смотрѣлъ на землю не ихъ, а иными глазами. Ихъ честолюбіе не было моимъ честолюбіемъ; цѣль ихъ существованія не была моею цѣлью; моя радости, печали, страсти, духъ, все изъ меня дѣлало имъ чуждаго.»

Въ этомъ желаніи вознестись надъ породою обыкновенныхъ смертныхъ, конечно, участвуетъ наиболѣе духъ высокомѣрія. Гордость — общее достояніе Манфреда, Гяура, Гуго, Альпа, Люцифера, Прометея. Непреклонные и независимые, они не умѣютъ ни вздыхать, ни жаловаться; они способны только получать желаемое, или умирать. Какое бы огорченіе ни лежало на душѣ ихъ, душа не унижается предъ толпою. Прометеи новаго міра, они страшатся только одного, чтобы небо не узнало ихъ страданій, чтобы самое эхо не подслушало ихъ болѣзненныхъ стоновъ.

А между тѣмъ страданія такъ ужасны, что самые камни могли бы вопіять о нихъ. Нѣтъ пытокъ, равныхъ казни, на которую душа ихъ осуждена собственнымъ своимъ судомъ. Ихъ адъ внутри ихъ самихъ, что и говоритъ Мафередъ аббату. Онъ уподобляетъ себя древесному стволу, пораженному на проклятомъ корнѣ, годномъ только на то, чтобы давать чувствовать чувство разрушенія. Сильнѣйшіе муки ничто въ сравненіи съ душевною пустынею Гяура, съ отчаяніемъ и скукою ничѣмъ не занятаго сердца. Тоска Селима тяжелѣе самаго безумія; это червь вѣчно бодрствующій, никогда ни умирающій; это мысль, омрачающая сіяніе солнца: она страшится тѣни, бѣжитъ свѣта, вращается вокругъ бьющагося сердца и неумолимо терзаетъ его. Азо не зналъ ни слезы, ни улыбки; на величественномъ челѣ его горячая соха скорби преждевременно провела морщины, эти раны измученной души; ему остались безсонныя ночи, тяжкіе дни, сердце мертвое къ осужденію и похвалѣ, сердце, убѣгающее себя самого, неспособное ни къ смиренію, ни къ забвенію, и преданное въ жертву мыслямъ, въ добычу самымъ напряженнымъ волненіемъ. Покой — завѣтный эдемъ ихъ, врата котораго не растворяются предъ ними. Онъ больше чѣмъ эдемъ. Я не хочу блаженства избранныхъ, восклицаетъ Манередъ: мнѣ нуженъ покой, а не рай. Такъ и Лермонтовъ искалъ «свободы и покоя», хотя тревожная натура не мирится даже и съ предметомъ своего пламеннаго желанія, утверждая, что ей не надобно «покоя, мира и забвенія».

Послѣднюю несостоятельность зла Манередъ видитъ въ томъ, что онъ отказался отъ оправданія своихъ поступковъ передъ самимъ собою. Но если не оправдывать, то надобно по крайней мѣрѣ объяснить такіе характеры, каковы Манередъ и Лара. О первомъ изъ нихъ аббатъ отзывается слѣдующимъ образомъ: «этотъ человѣкъ могъ бы быть благороднымъ созданіемъ. У него есть сила, которая могла бы произвести прекрасное цѣлое при разумномъ сочетаніи элементовъ. Въ настоящемъ же своемъ составѣ, эти элементы — ужасный хаосъ, смутная смѣсь тѣни и свѣта, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, преданныхъ необузданной борьбѣ, иногда недѣятельныхъ, иногда разрушительныхъ.» Лара, какъ Печоринъ и Арбенинъ, слагалъ отвѣтственность на природу и судьбу: «сохраняя гордость и отказываясь обвинять самого себя, онъ приписывавъ свои проступки тѣлесной ободочкѣ, которую природа даровала въ пищу червямъ и въ темницу душѣ; наконецъ онъ уже не различавъ добра отъ зда, и дѣйствія води принимавъ за творенія судьбы.»

Въ предыдущей статьѣ было замѣчено, что на всѣхъ «роковыхъ» лицахъ, представленныхъ Лермонтовымъ, лежитъ печать демонизма. То же видимъ и въ герояхъ Байрона. Таковъ, напримѣръ, Гяуръ: «если когда-нибудь духъ тьмы принималъ на себя человѣческій образъ, то вѣрно принимавъ онъ образъ Гяура, который не принадлежитъ ни землѣ, ни небу.» Демонъ Лермонтова — этотъ "нини б ангелъ-небожитель, ужасный духъ ада — "не тотъ же ли Гяуръ? На челѣ его печать проклятія — Каинова печать, начертанная такими буквами, которыхъ не стираетъ время. Существа, въ родѣ Гяура, занимаютъ какъ бы серединное мѣсто между духами свѣта и духами тьмы: это — Каины, любящіе бесѣдовать съ Люциферомъ. А самъ Люциферъ (въ поэмѣ Байрона: Каинъ) красотою своею напоминаетъ красоту Арсенія, «которой блескъ печальный свой мысль неизмѣнная дала.» Половину его безсмертія составляетъ горесть. Вѣчность и могущество не принесли ему счастія. На вопросъ Каина: «счастливы ли вы?» онъ отвѣчаетъ: «нѣтъ».

Нѣкоторыя черты Конрада взяты для портрета Печорина: онъ крѣпкаго тѣлосложенія, хотя и не владѣетъ геркулесовскою силою; ростъ его обыкновенный, въ немъ есть нѣчто благородное отличающее его отъ толпы; наружность его высказываетъ приличіе и осторожность, которая какъ бы избѣгаетъ взоровъ и внушаетъ почтеніе и страхъ; взглядъ надменный, не допускающій фамильярности и вмѣстѣ съ тѣмъ не преступающій обычной вѣжливости. Этими-то средствами пріобрѣлъ онъ повиновеніе своей шайки. Хотѣлось ли ему нравиться, — онъ умѣлъ съ такимъ искусствомъ владѣть собою, что его мягкость изгоняла страхъ изъ сердца тѣхъ, кто внималъ ему; никакая любезность другихъ не могла равняться прелести его рѣчей, и нѣжные звуки его голоса, какъ бы отъ души идущіе, производили неотразимое обаяніе. Что Радинъ говоритъ княгинѣ Вѣрѣ (драма: Два Брата), а Печоринъ княжнѣ Мери, оба оправдывая свой характеръ и поступки, то частію находимъ въ изображеніи свойствъ Конрада: природа не назначила ему повелѣвать отверженцами общества, быть ужаснѣйшимъ орудіемъ преступленія; душа его претерпѣла великія перемѣны, прежде чѣмъ онъ вступилъ въ открытую войну съ людьми и сдѣлался вѣроломнымъ передъ небомъ. Свѣтъ обманулъ его; непреклонный и гордый, онъ не могъ склоняться передъ другими и побѣждать самого себя; даже добродѣтели его содѣйствовали разочарованію и обману: онъ проклялъ ихъ, какъ причину своихъ бѣдствій, вмѣсто того, чтобы обвинять вѣроломныхъ измѣнниковъ. Если ненависть блистала въ зловѣщемъ взорѣ Конрада, надобно было сказать «прости» надеждѣ и жалости. Такъ и Арбенинъ, оскорбленный, не знаетъ ни прощенія, ни жалости: цѣль и законъ его въ то время — единственно мщеніе. Аристократизмъ наружности, равно какъ и происхожденія, цѣнится и Байрономъ и Лермонтовымъ: въ Конрадѣ есть нѣчто отличное отъ толпы; видъ Мансреда обнаруживаетъ знатность рода; у Печорина была маленькая «аристократическая» ручка, и черные усы его и брови, при свѣтломъ цвѣтѣ его волосъ, служили знакомъ хорошей породы.

Тревога и волненіе врожденны всѣмъ исчисленнымъ нами лицамъ. Они невольные скитальцы: природа и судьба вручаетъ имъ странническій посохъ. То чувство, которое выражено Лермонтовымъ въ Парусѣ и которое объясняется инстинктивнымъ влеченіемъ къ безпокойству, живетъ въ сердцѣ Чайльдъ-Гарольда: «я морская трава, брошенная съ вершины скалы на пѣнистыя волны океана, плывущая повсюду, куда увлекаетъ ее теченіе воды, повсюду, куда несетъ ее дыханіе бури…» «Для дѣятельныхъ душъ покой есть адъ… и это-то было причиною моей гибели. Есть душевный огонь, который не остается въ тѣсныхъ предѣлахъ своихъ, но порывается постоянно переступить черту умѣренности; воспламененный, онъ не потухаетъ болѣе; ему нужна отважная судьба; онъ утомляется покоемъ; онъ подъ властію внутренней лихорадки, роковой для всѣхъ, кого она пожираетъ…» «Самые смѣлые морскіе плавателя направляютъ свой парусъ къ гостепріимной пристани; но есть пловцы, заблудившіеся на волнахъ вѣчности: корабль ихъ плыветъ все далѣе и далѣе, нигдѣ не бросая якоря.» Другими словами, но то же самое говоритъ Печоринъ въ заключеніи повѣсти Княжна Мери. Мы выписали ихъ въ предыдущей статьѣ.

Такимъ образомъ всѣ черты характера, нами представленнаго: разочарованіе, апатія, скука, преждевременное знаніе, перевѣсъ духа надъ тѣломъ, неумирающая мысль, какъ главная причина мучительныхъ, убійственныхъ страданій, непреклонная гордость, роковая сила судьбы и природы, несмиряемое волненіе жизни, демонизмъ… являются въ различныхъ по имени, во тождественныхъ по значенію герояхъ Байрона: Ларѣ, Конрадѣ, Альпѣ, Азо, Гуго, Гяурѣ, Селимѣ, Манфредѣ, Каинѣ и Люциферѣ. Отсюда перешли они въ созданія Лермонтова — Оршу, Арсенія, Мцыри, Арбенина, Хаджи-Абрека, Измаила-Бея, Печорина, Демона, тоже неодинаковыя именемъ, но одинаковыя сущностью. Какъ первые могутъ быть названы видоизмѣненіями Чайльдъ-Гарольда, такъ и вторые суть въ большей или меньшей степени Печорины. И какъ самъ Байронъ отразился въ лицѣ Чайльдъ-Гарольда, что, между прочимъ, можно заключить и по лирическимъ его піесамъ, такъ и лицо Печорина есть отраженіе Лермонтова, какъ позволено утверждать на основаніи лирическихъ же стихотвореній нашего поэта.

Поэтому вопросъ о значеніи поэзіи Лермонтова обращается въ вопросъ о значеніи поэзіи Байрона или Байроновской. Названіе это, характеризуя извѣстное поэтическое направленіе, господствовавшее въ первыя десятилѣтія нашего вѣка, заимствовано отъ имени лица, въ твореніяхъ котораго выразилась съ наибольшею полнотою и силою сущность направленія. Не Байронъ началъ его, но онъ — главный его представитель.

Если, по выраженію Гервинуса, каждое новое время заводитъ новыя пѣсни, то, конечно, такимъ, по преимуществу, новымъ временемъ былъ конецъ XVIII и начало XIX вѣка. Имъ завершился прежній порядокъ вещей.

Значеніе этой реформы, начатой еще прежде XVIII вѣка, но совершенной XVIII вѣкомъ, заключается въ устраненіи того, что препятствовало естественному и полному развитію человѣческой личности. Изъ области мысли и чувства изгнаны были всѣ побужденія, которыя не подлежали сознательному анализу. Разумъ явился главнымъ судіею общественныхъ и частныхъ дѣлъ. Все, ему противорѣчащее, отвергалось какъ заблужденіе, преслѣдовалось какъ неправда; все, согласное съ его законами, принималось какъ истина, цѣнилось какъ право. Сущность просвѣщенія, умственнаго направленія эпохи, долженствовала выразиться такою формулой: существуетъ и обязываетъ лишь то, что сознается и предписывается разумомъ.

Такъ какъ личность задерживалась въ своемъ развитіи средневѣковыми авторитетами, то, для ея освобожденія, восьмнадцатый вѣкъ вооружился началомъ противоположнымъ, отверженіемъ авторитетовъ. Самый принципъ авторитета былъ потрясенъ въ своемъ основаніи. Вражда къ тому, передъ чѣмъ дотолѣ благоговѣли, равно простерлась и на предметы, оказавшіеся дѣйствительно несостоятельными, и на предметы, удержавшіе при себѣ истинное содержаніе. Духъ времени дѣйствовалъ только разрушительно, извергая, вмѣстѣ съ гнилыми элементами, и элементы истинные, здоровые и крѣпкіе.

Борьба средневѣковыхъ началъ съ руководительнымъ началомъ XVIII то вѣка, борьба авторитета и разума, преданія и сознанія, проникла всюду. Съ одной стороны явились усилія защитить неприкосновенность стараго, съ другой — стремительный напоръ уничтожить его. Между ними нашлось мѣсто и для третьей партіи, какъ переходнаго члена отъ стараго къ новому, безсильнаго впрочемъ для примиренія враждующихъ.

Но дѣло разрушенія отстоитъ еще далеко отъ дѣла созиданія. Если борьба стараго съ новымъ, кончившаяся торжествомъ послѣдняго, не оставила на мѣстѣ битвы ничего, хромѣ развалинъ или пустоты, положеніе общества принадлежитъ къ самымъ печальнымъ историческимъ явленіямъ. За отрицаніемъ должно слѣдовать положеніе. Безъ начала, безъ основнаго убѣжденія не возникаетъ и не держится ничего.

Девятнадцатый вѣкъ открывается именно шаткостію состоянія. Съ одной стороны отринутый авторитетъ; съ другой начало новаго порядка, не опредѣленное въ правахъ и границахъ, не вступившее въ полноту устрояющаго дѣйствія и можетъ-быть еще надолго обреченное неустройству. Замѣтимъ вообще, что какъ бы ни былъ великъ нравственный моментъ въ жизни народа, возносящій его надъ эгоизмомъ и подвигающій его къ героическимъ жертвамъ, онъ, какъ моментъ, не представляетъ сильныхъ ручательствъ въ своей благонадежности. Духъ народа облагораживается только осѣдлостію нравственныхъ началъ и основанныхъ на нихъ государственныхъ учрежденій. И здѣсь привычка составляетъ вторую натуру. При одновременномъ же, спѣшномъ самооблегченіи духъ человѣческій весьма часто теряетъ центръ тяжести и становится способнымъ къ частымъ паденіямъ. Вслѣдствіе указанныхъ причинъ водворилось въ жизни своего рода временное правленіе, которому предстояло много заботъ. Эпоха, отмѣченная характеромъ такого смутнаго и печальнаго провизорія, носитъ обыкновенно названіе эпохи переходной^[1].

Въ переходныя эпохи историческое существованіе народовъ переживаетъ такой же переломъ, какой совершается и въ жизни отдѣльнаго человѣка, когда онъ изъ безсознательнаго возраста вступаетъ въ періодъ сознаніи, періодъ разрыва между прошлымъ, которое коренилось на авторитетѣ, и будущимъ, гдѣ авторитетъ утрачиваетъ свою непогрѣшимость и силу. Сумрачное состояніе духа, необходимое при такомъ разрывѣ, въ которомъ, по словамъ поэта, мы лишаемся прежней цѣли надеждъ, не имѣя цѣли новой, есть, по ученію прогрессистовъ, предвѣстіе свѣта, болѣе блистательнаго, потому что онъ болѣе истиненъ. Ва сумракомъ послѣдуетъ не ночь, а разсвѣтъ. Солнце, временно западающее, возстанетъ снова и несомнѣнно. Такъ и во временномъ сумракѣ переходныхъ эпохъ человѣчества. Потрясенія внутреннія и внѣшнія подобны мукамъ родовъ, предвѣщающимъ новаго человѣка, грядущаго въ міръ. Когда падаютъ авторитеты, какъ падали кумиры боговъ въ языческихъ храмахъ, тогда потрясенное общество имѣетъ дѣйствительно видъ храма, въ которомъ, какъ сказалъ Мицкевичъ, «жить боги не хотятъ, а человѣкъ не смѣетъ». Но рано или поздно храмъ долженъ населиться, общество должно устроиться. Каждый мыслящій знаетъ это, и время поможетъ его незнанію.

Какъ отразилось дѣйствіе переворота на людяхъ, захваченныхъ его потокомъ? Каково было духовное настроеніе молодаго поколѣнія, поколѣнія переходной эпохи, увидѣвшаго себя на развалинахъ прежняго общества?

При умственной пытливости исчезла вѣра въ прежніе идеалы, но и не установилась еще твердая увѣренность въ истинѣ идеаловъ новыхъ. Разрушительная сила совершила свой подвигъ; дѣло силы созидающей крылось въ будущемъ: духъ сомнѣнія овладѣлъ человѣкомъ, у котораго было много предметовъ искомыхъ, и мало предметовъ найденныхъ.

Желаніе подвергнуть все бывшее и существующее критикѣ мысли развило въ сильнѣйшей степени способность аналитическую. Не только историческія явленія, но и малѣйшія дѣйствія и чувства отдѣльнаго человѣка подвергались умственному суду.

Долговременною борьбою съ авторитетомъ пріобрѣтенъ навыкъ въ искусствѣ отверженія и непризнанія. Къ предметамъ своего изслѣдованія анализъ становился большею частію отрицательно и сдѣлался силенъ отрицаніемъ.

Замѣчая вокругъ себя или ослабленныя, или окончательно павшія основы прежней жизни, мысль не знаетъ на чемъ утвердиться, тогда какъ въ человѣкѣ существуетъ врожденная потребность твердыхъ началъ: отсюда — отчаяніе, высшая степень духовной болѣзни, ея кризисъ, за которымъ должны слѣдовать или здоровый исходъ или неминуемая смерть.

При сомнѣніи во всемъ, что было прежде предметомъ твердыхъ убѣжденій и сладостныхъ вѣрованій, нѣтъ мѣста покою, наслажденіямъ мирной жизни: отсюда — волненія, тревоги .

Разочарованные во всемъ, что прежде такъ легко и такъ пріятно очаровывало, многіе пытались обратиться назадъ, вступитъ снова въ ту область, изъ которой вышли собственною волею: плодомъ попытокъ было горько-безплодное сожалѣніе о старинѣ.

Другіе, при неполномъ разувѣреніи, вкусили еще болѣе горькій плодъ — чувство мертвеннаго равнодушія, апатіи. Они предоставили судьбѣ вести дѣло, куда ей угодно и какъ она умѣетъ.

Эта апатія имѣла своимъ источникомъ сколько сознаніе невозможности что-нибудь сдѣлать, столько же и неспособность ха дѣлу. Усиленное развитіе ума, постоянное стремленіе къ анализу и критикѣ сообщили мыслящей силѣ человѣка чрезмѣрный перевѣсъ надъ его силою дѣятельною, волею. Свѣжесть и энергія жизни понижались соразмѣрно возвышенію умственной пытливости. Человѣкъ сталъ нерѣшителенъ, раздумчивъ, остороженъ, боязливъ. На значительную сумму колебаній и сомнѣній приходилось мало твердаго желанія, еще меньше рѣшительнаго дѣйствія.

Отъ преждевременнаго знанія жизни и неспособности къ жизни дѣятельной произошла скука, эпидемическая болѣзнь переходнаго времени.

Не вѣря началамъ старой жизни, но и не вполнѣ увѣренный въ началахъ новыхъ, человѣкъ началъ соединять тѣ и другія искусственно: онъ совершалъ богослуженіе безъ живой вѣры, благоговѣлъ наружно къ авторитетамъ безъ истиннаго къ нимъ почтенія, запасался правилами условной нравственности, будучи безнравственнымъ; короче, внесъ въ жизнь презрѣнное лицемѣріе. Форма замѣнила для него сущность; обманомъ думалъ онъ спасти себя, прикрыть внутренній разладъ внѣшними приличіями.

Внутреннее состояніе новаго человѣка не могло не обратить на себя вниманія людей мыслящихъ. Они выражали его различными формулами, имѣющими одно и то же значеніе. Сталь, разсматривая Вертера (въ сочиненіи своемъ De l’Allemagne), говорить, что Гёте представилъ картину не однихъ только мученій любви, во и «болѣзней воображенія въ нашемъ вѣкѣ» (les maladies de l’imagination dans notre siècle). Мысли тѣснятся въ умѣ, не становясь предметомъ воли. Возникаете странное противорѣчіе между жизнію внѣшнею, болѣе однообразною, чѣмъ жизнь древнихъ, и бытіемъ внутреннимъ, бытіемъ духа, гораздо болѣе разнообразнымъ и тревожнымъ. Съ одной стороны видишь усиленное развитіе чувствъ и познавательной способности, съ другой — печальное теченіе жизни, на которое осужденъ человѣкъ окружающимъ нестроеніемъ. Лѣность сердца, паденіе води, пребывающія рядомъ съ напряженною, непрерывною работой мысли — вотъ корень нравственнаго зла переходной эпохи. Гизо выразить его такими словами: «У современнаго человѣка желанія безграничны, а воля слаба» (aujourd’hui l’homme désire immensément, mais il veut faiblement). Такъ какъ болѣзнь обнаруживается на всѣхъ путяхъ общественнаго и частнаго быта, то она сказалась и на пути дѣятельной жизни христіянина отсутствіемъ дѣятельности: поэтому проповѣдное слово имѣло право, съ своей точки зрѣнія и въ своей сферѣ, обличать душевную холодность и умственную алчность, разслабленіе сердца и быстроту мысли, себялюбивую изнѣженность и напряженную мечтательность, какъ мы видимъ то въ лучшихъ произведеніяхъ духовнаго ораторства^[2].

Слова Сталь сказаны въ то время, когда болѣзнь была еще въ началѣ своего нашествія, сказаны по поводу, явившагося въ 1773 году, за пятнадцать лѣтъ до государственнаго переворота во Франціи и открывшаго собою рядъ сочиненій, которыя имѣютъ дѣло уже съ болѣзнію сильно развитою, принявшею широкіе размѣры. Но первообразъ того внутренняго состоянія, которое раскрыто въ Вертерѣ, восходитъ гораздо прежде. Онъ поэтически представленъ Шекспиромъ въ Гамлетѣ. Гамлетъ — прообразованіе слабовольныхъ натуръ, которыми такъ богато девятнадцатое столѣтіе, и которыя такъ блистательно стояли на очереди его повѣствовательной литературы. Въ немъ разыгрывается борьба между желаніемъ, стремящимся ко многому и не опредѣленному, и долгомъ, требующимъ единаго и опредѣленнаго. Въ одномъ и томъ же лицѣ соединены идеальная безграничность, какъ свидѣтельство нашей свободы, и реальная ограниченность, какъ свидѣтельство необходимости. Желая, Гамлетъ обязанъ совершить одно, и потому именно, что желанія его такъ велики, онъ становится неспособнымъ къ совершенію долга, особенно если для совершенія потребенъ героизмъ. Человѣкъ книжный, мечтательный, женственный, онъ сознаетъ, что броня, на него возложенное, не по силанъ его природы, что эта природа ослаблена еще дѣйствіемъ напряженной мысли, приведшей его къ сомнѣнію, къ вопросамъ «быть или не быть», въ которыхъ напрасно истощается энергія. Не то же ли происходитъ и съ людьми девятнадцатаго столѣтія? Поэтому Гете называетъ желаніе «божествомъ нашего времени»^[3].

Поэтическое представленіе того внутренняго состоянія, о которомъ мы говорили выше, долженствовало явиться впервые тамъ, гдѣ произошелъ переворотъ, сокрушившій средневѣковыя основы общества. Рене Шатобріана, написанный въ самомъ началѣ текущаго столѣтія, открываетъ собою рядъ произведеніи, въ которыхъ дѣйствуетъ одинъ и тотъ же типъ съ несущественными измѣненіями. Это законный наслѣдникъ XVIII и печальный первенецъ XIX вѣка. Самъ авторъ понималъ очень хорошо вліяніе, произведенное его разказомъ, почему въ Замогильныхъ Запискахъ называетъ себя предшественникомъ Байрона, указывая черты, общія у Рене съ Манфредомъ, Ларой и другими созданіями англійскаго поэта. Ему льстило замѣчаніе Беранже, что Чайльдъ-Гарольдъ представляетъ родственное сходство съ Рене, соединяющимъ старость мысли съ юностью души. Въ Рене раскрыты болѣзнь и страданія цѣлой эпохи. Это — исповѣдь человѣка, который не дѣйствуетъ, а чувствуетъ, мечтаетъ и мыслитъ. Скорбныя рѣчи его справедливо уподобляютъ тѣмъ огненнымъ словамъ, которыя невидимая рука чертила на стѣнахъ Валтасаровой пиршественной залы: они ясно выражаютъ разложеніе прежняго общества и муки рожденія общества новаго.

Содержаніе Рене очень просто. Можно сказать даже, что въ немъ почти нѣтъ никакого содержанія, если разумѣть полъ послѣднимъ замысловатую интригу. Юноша, наскучивъ жизнію и свѣтомъ, снѣдаемый тайною грустію, бѣжитъ въ Америку и поселяется между дикими. Но перемѣна мѣста не исцѣляетъ душевныхъ страданій, если душа остается неизмѣнною. Бѣдный скиталецъ такъ же мало находитъ покоя въ тишинѣ дѣвственныхъ лѣсовъ, какъ мало находилъ его въ шумѣ европейскаго общества. Онъ разказываетъ свою исторію Шактасу и миссіонеру. При самомъ началѣ разказа открывается, что за червь грызетъ сердце Рене; видишь душевное безпокойство, происходящее отъ того, что душа отчаялась найдти въ самой себѣ искомое удовлетвореніе.

Приступая къ разказу, не могу защититься отъ движенія стыда. Спокойствіе сердецъ вашихъ, почтенные старцы, и тишина окрестной природы заставляютъ меня краснѣть при мысли о волненіяхъ и тревогѣ души моей.

Какъ вы будете жалѣть меня! Какъ презрѣнно покажется вамъ мое вѣчное безпокойство! Вы, испытавшіе всѣ горести жизни, что подумаете вы о молодомъ человѣкѣ, лишенномъ добродѣтели и силы, который въ самомъ себѣ находитъ свое мученіе, и который можетъ сѣтовать только на бѣдствія, имъ самымъ творимыя?

Рене путешествовалъ, но путешествіе удовлетворило его также мало, какъ и Чайльдъ-Гарольда:

Что узналъ я послѣ такого утомленія? Ничего вѣрнаго у древнихъ, ничего прекраснаго у новыхъ. Прошедшее и настоящее — двѣ неполныя статуи: одна, вся искаженная, извлечена изъ развалинъ вѣковъ; другая не получила еще окончательной отдѣлки будущаго.

Одинъ изъ слушателей проситъ его разказать о Франціи; Рене говорить:

Увы! отецъ мой, я не могу бесѣдовать съ тобой объ этомъ великомъ вѣкѣ; я видѣлъ только конецъ его въ моемъ дѣтствѣ, но его уже не существовало, когда я воротился въ отчизну. Никогда, ни у одного народа, не совершалось болѣе удивительнаго, болѣе внезапнаго переворота. Отъ высоты генія, отъ почтенія къ религіи, отъ строгости нравовъ, низошли къ гибкости ума, къ безбожію, къ разврату.

И потому я напрасно надѣялся утишить въ моемъ отечествѣ то безпокойство, тотъ пламень желанія, который слѣдуетъ за мной повсюду. Знаніе свѣта не научило меня ничему, и вмѣстѣ съ этимъ я утратилъ сладость незнанія.

Слѣдующее мѣсто разоблачаетъ внутреннее настроеніе Рене:

Меня обвиняютъ за непостоянство вкуса, за невозможность наслаждаться долго одною и тою же мечтой, за то, что предаюсь въ добычу воображенію, которое торопится проникнуть въ самый тайникъ удовольствій, какъ бы подавленное ихъ продолжительностью. Говорятъ, что, имѣя возможность достигнуть цѣли, я всегда переступаю ее: увы, я ищу неизвѣстнаго, блага, къ которому влечетъ меня инстинктъ. Виноватъ ли я, что нахожу вездѣ границы, что все конечное не имѣетъ для меня никакой цѣны? Однакожъ, я люблю однообразіе чувствъ моимъ, и еслибъ имѣлъ глупость вѣрить счастію, то искалъ бы его въ привычкѣ.

Изъ шумнаго города Рене удалился въ уединеніе, но и сюда послѣдовали за нимъ тревога, печаль, сомнѣніе и скука:

Я былъ одинъ, одинъ на землѣ! Тайное изнеможеніе овладѣло моимъ тѣломъ. Отвращеніе отъ жизни возвратилось съ новою силой. Вскорѣ сердце не давало пищи мысли, и я замѣчалъ мое существованіе только до глубокому чувству скуки.

Рене часто сравнивали съ Вертеромъ, находя въ нихъ родственные типы того болѣзненнаго чувства, которое получило названіе «грусти о мірѣ». Но при несомнѣнномъ между ними сходствѣ есть и видимое различіе, основанное, между прочимъ, на различіи двухъ народовъ, изъ среды которыхъ они взяты. Бартеръ — мягкая и сердечная натура, которая можетъ съ любовію прилѣпляться къ жизни; въ Рене пылаетъ дикій огонь, пожирающій, но не грѣющій; это — сердце безъ содержанія, безъ вѣры и надежды, одержимое демономъ разрушенія, вслѣдствіе котораго и жизнь и собственная душа его являются ему въ видѣ пустыня. Случай сдѣлалъ изъ него мечтателя, но при другихъ обстоятельствахъ вышелъ бы изъ него одинъ изъ сильныхъ дѣятелей переворота, которымъ онъ, по энергичности идей, значительно уподобляется^[4].

Хотя въ Рене изображенъ вообще человѣкъ, стоящій на рубежѣ двухъ міровъ, сокрушеннаго и долженствующаго возникнуть на развалинахъ, но въ его образѣ есть много субъективнаго, принадлежащаго жизни и душевнымъ свойствамъ автора. Онъ относится къ Шатобріану такъ же, какъ Чайльдъ-Гарольдъ къ Байрону. Шатобріанъ обращался и къ прошлому и къ будущему: обращеніе впрочемъ совершенно искреннее, а не двуличное. Во время переходовъ своихъ отъ стремленій впередъ къ стремленіямъ возвратнымъ, и наоборотъ, онъ хотѣлъ какъ бы воскресить минувшее: прошлое было для него родиной, и чтобы сравненіемъ объяснить нашу мысль, можемъ уподобить его печальному изгнаннику изъ отечества, который возвращается въ него хотя бы для того только, чтобы умереть на родномъ пепелищѣ. Крайности сходятся. Чѣмъ началась, тѣмъ и кончилась литературная дѣятельность Шатобріана. Въ Замогильныхъ Запискахъ многія мѣста совпадаютъ съ выходками Рене. Беремъ одно изъ нихъ:

En considérant l'être entier, en pesant le bien et le mal, on serait tenté de désirer tout accident qui porte à l’oubli, comme un moyen d'échapper à soi même, un ivrogne joyeux est une créature heureuse… Le bonheur est de s’ignorer et d’arriver à la mort sans avoir senti la vie… Je n’assiste pas à un baptême ou à un mariage sans sourire amèrement ou sans éprouver un serrement de coeur. Après le malheur de naître, je n’en connais pas de plus grand que celui de donner le jour à un homme^[5].

Ближайшій къ Гамлету типъ начертанъ Сенанкуромъ, поклонникомъ Ж.-Ж. Руссо, подобно ему мечтавшимъ о преобразованіи общества. ЕгоОберманъ (1804 г.) — истый Гамлетъ XIX вѣка. Болѣзнь изнеможенія, меланхолія безсилія являются здѣсь въ полной очевидности. Личность автора отражается въ книгѣ не біографически, а психологически, меланхолическимъ и страдательнымъ состояніемъ, безцѣльными усиліями, скукой. Жоржъ-Сандъ, въ предисловіи къ новому изданію, тонко показала различіе между главнѣйшими родами нравственныхъ страданій, олицетворенными въ Бартерѣ, Рене и Оберманѣ. Въ Вертерѣ, говоритъ она, видимъ страсть, задержанную въ своемъ развитіи: человѣкъ борется съ предметами. Рене представляетъ характеръ, одаренный высокими способностями, безъ воли привести ихъ въ дѣйствіе. Оберманъ — образъ человѣка, ясно сознающаго недостаточность своихъ способностей, хотя и стремящагося къ возвышенному и дѣятельному.

Противоположныя черты Рене и Обермана объясняются взаимно. Рене — натура геніальная, лишенная силы воли; Оберманъ — нравственное возвышеніе, чуждое геніальности. Первый говоритъ: «я могъ бы сдѣлать, еслибы могъ желать»; второй, напротивъ, говоритъ: «къ чему желать? я не могу исполнить желаемаго». Оберманъ — это безсиліе мечтательности, желаніе, остающееся неразвитымъ, въ зародышѣ; это мужественная грудь съ слабыми руками, душа аскета, въ которой гнѣздится червь сомнѣнія, признакъ ея слабости, а не силы; это постоянно печальная жалоба на себя самого, на свою неизлѣчимую праздность, ничего-недѣланіе. Если Вертеръ — плѣнникъ, долженствующій погибнуть въ своей душной клѣткѣ; если Рене — раненный орелъ, которому снова суждено воспарить къ небесамъ: то Оберманъ — безкрылая морская птица, которой тихая и жалобная пѣснь раздается на песчаныхъ берегахъ, откуда отходятъ корабли и куда возвращаются ихъ обломки^[6].

И Рене и Оберманъ молоды. Одинъ не имѣлъ еще случая испытать своихъ силъ; другой, какъ мученикъ слабоволія, никогда и не рѣшится употребить ихъ въ дѣло. Но это душевное безсиліе обнаруживается только въ столкновеніи съ обществомъ; передъ лицомъ же природы душа Обермана раскрывается свободно и широко. Книга оканчивается выраженіемъ тихаго, но неизмѣннаго сочувствія жъ естеству, и въ этомъ сочувствіи его единственная сила:

Si j’arrive à la vieillesse, si un jour, plein de pensées encore, mais renonèant à parler aux hommes j’ai auprès de moi un ami pour recevoir mes adieux à la terre, qu’on place ma chaise sur l’herbe courte, et que de tranquilles marguerites soient là devant moi, sous le soleil, sous le ciel immense, afin qu’en laissant la vie qui passe, je retrouve quelque chose de l’illusion infinie.

Судьба сочиненія Сенанкура соотвѣтствовала судьбѣ самого Обермана. И книга и герой ея долго оставались незнаемыми.

Не было ни блеска, ни славы при ея появленіи: только немногіе, больные душою, родственные Оберману, читали ее съ сочувствіемъ. Причина такого невниманія объясняется тогдашними обстоятельствами. Оберманъ, идеалъ мечтательности, недѣятельности, жизни внутренней, исполненной созерцанія и сомнѣнія; а періодъ времени отъ начала столѣтія до паденія Наполеона былъ исполненъ громомъ оружій и шумомъ славы. Психологическія размышленія швейцарскаго пустынника не могли интересовать людей, настроенныхъ воинственно. Книга Сенанкура открывается такими словами: «въ письмахъ моихъ увидятъ изображеніе человѣка, который не дѣйствуетъ, а чувствуетъ», тогда какъ время Наполеона было временемъ непрерывной внѣшней дѣятельности, совершенно неблагопріятной идеологіи и чувствамъ. Притомъ же сомнѣніе, эта тяжкая язва Обермана, не приняло еще сильнаго развитія въ первыхъ годахъ вѣка. За то въ эпоху реставраціи Оберманъ былъ оцѣненъ по достоинству.

Молодые люди не только читали, но и изучали его. Путешествовавшіе въ Швейцаріи посѣщали мѣста, о которыхъ говоритъ Оберманъ: съ книгой въ рукѣ совершали они прогулки, читая лучшія ея страницы при свѣтѣ луны, при шумѣ потоковъ, при романтическихъ звукахъ долинъ^[7].

За Оберманомь, въ хронологическомъ порядкѣ, слѣдуетъ Адольфъ (1810), повѣсть Бенжаменъ-Констана, переведенная на русскій языкъ княземъ Вяземскимъ (1831 г.). При извѣстіи о переводѣ, Литературная Газета, издававшаяся Дельвигомъ (1830. т. 1, ЛЬ 1), справедливо замѣтила, что Адольфъ принадлежитъ къ числу двухъ или трехъ романовъ, въ которыхъ, по словамъ Пушкина,

…….отразился вѣкъ,

И современный человѣкъ

Изображенъ довольно живо

Съ его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтаньямъ преданный безмѣрно,

Съ его озлобленнымъ умомъ,

Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ,

хотя несправедливо другое замѣчаніе, будто «Бенжаменъ-Констанъ первый вывелъ такой характеръ, въ послѣдствіи обнародованный геніемъ Байрона.»

Повѣсть Бенжаменъ-Констана есть анализъ болѣзненной любви. Дѣйствующихъ лицъ только двое, но отсутствіе сложной интриги съ избыткомъ вознаграждается интересомъ внутренняго содержанія. Характеръ героя представляетъ пагубное для него самого и для другихъ соединеніе эгоизма и чувствительности. По собственному признанію, Адольфъ такой человѣкъ, которому все равно, гдѣ бы ни жить. Онъ предвидѣлъ зло прежде чѣмъ совершалъ его, и, совершивъ, самъ отступалъ въ отчаяніи. Разсѣянный и скучающій, онъ дѣлилъ время между ученіемъ, которое часто прерывалъ, проектами, которыхъ не выполнялъ, и удовольствіями, которыя не занимали его. Обязанный по своему положенію жить въ большомъ свѣтѣ, который онъ презираетъ, но котораго избѣжать не можетъ, Адольфъ чувствуетъ ужасную пустоту въ сердцѣ, негодуетъ на общепринятыя мнѣнія, на дѣтскіе интересы общества, и скучаетъ среди шумныхъ празднествъ, хотя не находитъ въ себѣ самомъ ничего, чѣмъ бы наполнить обычную суматоху обычной жизни. Одно обстоятельство произвело въ немъ важную перемѣну: любовь къ Елеонорѣ, Полькѣ происхожденіемъ, вышедшей замужъ за графа П. Но если графиня предалась Адольфу безусловно, на сторонѣ его была только страсть безъ всякой привязанности. И эта страсть вскорѣ охладѣла и погасла, какъ бы независимо отъ сердца, въ которомъ зажглась добровольно. Характеръ отношеній, отсюда происшедшихъ, объясняется самимъ Адольфомъ:

Долговременная привычка другъ къ другу, различныя обстоятельства, пережитыя вами вмѣстѣ, къ каждому слову, къ каждому почти движенію привязывали воспоминанія, переносившія насъ въ прошлое и наполнявшія сердце невольною нѣжностію, подобно тому, какъ молнія освѣщаетъ мракъ, не разгоняя его. Мы жили, такъ сказать, памятью сердца: достаточная для того, чтобы мысль о разлукѣ сдѣлать для насъ горестною, она была безсильна для того, чтобы заставятъ искать счастія въ союзѣ. Я предавался волненіямъ, какъ отдыху отъ постояннаго самопринужденія. Я желалъ оказать Елеонорѣ знаки нѣжности, начиналъ иногда говорить съ ней языкомъ любви; но и эта нѣжность, и этотъ языкъ любви походили на тѣ блѣдные и безцвѣтные листья, которые томно растутъ на вѣтвяхъ дерева, съ корнемъ исторгнутаго изъ земля.

Адольфъ мучится самъ и мучить Елеонору, которая, не измѣняясь въ своихъ къ нему чувствахъ, умираетъ на его рукахъ. Оттолкнувъ существо, такъ нѣжно ему преданное, онъ тѣмъ не менѣе остался безпокойнымъ и недовольнымъ. Независимый отъ того, къ чему прежде такъ сильно стремился, онъ испытываетъ всю тяжесть независимости. Изъ свободы своей, купленной цѣною столькихъ слезъ и горестей, онъ не сдѣлалъ никакого употребленія. Его нравственное отчаяніе гораздо печальнѣе преждевременной смерти нѣжнаго существа, умѣвшаго любить чистосердечно и глубоко.

Адольфъ принадлежитъ къ замѣчательнѣйшимъ произведеніямъ эпохи, въ которой умъ, занятый преимущественно анализомъ, разлагаетъ и убиваетъ все, къ чему ни прикоснется своею пытливостію. Это истинная трагедія, рельефно выставляющая плачевную судьбу героя. Можно сказать, что при всей ровности и наружномъ спокойствіи разказа, онъ написанъ кровью, что эта кровь точилась изъ сердечной глубины. При чтеніи подобныхъ сочиненій становится больно душѣ. Жалѣешь не только дѣйствующее лицо, но и самого себя: такъ вѣрно въ судьбѣ одного, вымышленнаго или дѣйствительнаго, характера представлена общая судьба новаго человѣка, вмѣстѣ съ судьбою и характеромъ автора, испытавшаго на самомъ себѣ и горечь скорбныхъ опытовъ, и дѣйствіе двухъ собственныхъ свойствъ — слабоволія и тщеславія. Эпиграфомъ къ, по замѣчанію Вине, могла бы служить надпись на вратахъ Дантова ада. Здѣсь нѣтъ надежды: есть только безысходное горе и душевное отчаяніе^[8].

Изъ французскихъ подражателей Гёте и Байрону нельзя умолчать о Нодье. Его Зальцбургскій живописецъ (Le peintre de Saltzbourg_t 1803 г.), Карлъ Мюнстеръ — своего рода Вертеръ. Двадцати трехъ лѣтъ разочарованный во осень, Мюнстеръ начавъ презирать не только себя, но и весь міръ. Въ природѣ видѣлъ онъ только печаль, въ сердцѣ человѣка находилъ только горечь. Въ жизни его нѣтъ никакой дѣятельной силы: она скорѣе доходитъ на сонъ, чѣмъ на бодрствованіе. Вина такого состоянія приписывается значительною частію дурному общественному устройству, которому противополагаются красоты природы. Общество, пишетъ въ своемъ журналѣ Мюнстеръ, наложило на человѣка желѣзныя узы: подъ гнетомъ ихъ мы стали невольниками, лишенными способности выносить блескъ многообильной природы. Ея сокровища не принадлежатъ намъ болѣе: мы уронили высокое свое достоинство, продавъ свою независимость. Глубоко униженною чувствуетъ себя благородная душа, при мысли, что она связала свои силы гражданскими обязательствами, что ради жалкихъ выгодъ принесла драгоцѣннѣйшую жертву^[9].

Важнѣе другое сочиненіе Нодье: (Jean Sbogar), напечатанное въ 1818 г., но написанное шестью годами прежде. Оно названо «историческимъ» романомъ, потому что герой его — лицо дѣйствительное, а не вымышленное. Это былъ атаманъ разбойниковъ, родомъ Далматъ, осужденный и казненный въ то время, какъ Иллирія находилась подъ управленіемъ французовъ (1809—15).

Здѣсь выступаетъ на сцену типъ, сходный съ предыдущими тѣмъ, что носитъ на себѣ всѣ страданія переходной эпохи, но въ то же время и существенно отличный отъ нихъ тѣмъ, что по душевной энергіи и силѣ воли презираетъ страдательную жизнь, хочетъ дѣйствовать и рѣшительнымъ образомъ высказываетъ свою дѣятельность, для которой неспособны ни Рене, ни Оберманъ, ни Адольфъ.

Идея представлять людей, у которыхъ личное чувство справедливости глубоко возмущено общественною неправдой и которые, не вынося такого противорѣчія, отрѣшаются отъ гражданства и образуютъ, по своему идеалу, особенный кругъ — общество въ обществѣ, такая идея не новость въ литературѣ. Шиллеръ блистательно олицетворилъ ее въ одномъ изъ первыхъ своихъ произведеній, въ Разбойникахъ (1781 г.). Трагедія эта проникнута тѣмъ духомъ, которымъ запечатлѣнъ французскій государственный переворотъ. Францъ Мооръ — мелкій тиранъ съ атеизмомъ и легкомысленнымъ матеріялизмомъ Системы природы (Système de lа Nature, Гольдбаха); братъ его Карлъ относятся къ нему и цѣлому міру, какъ о коего рода Дантонъ. По его доктринѣ, ужасъ и разрушеніе должны даровать господство добродѣтели и нестѣсненному развитію человѣка, мечъ и огонь орудія для достиженія цѣли^[10]. И какъ Вертеръ есть печальный типъ слабовольныхъ личностей, болѣе или менѣе родственныхъ Гамлету, такъ Карлъ Мооръ — начальный типъ личностей энергическихъ, открыто враждующихъ съ нестроеніями общественными. Вертеръ и Разбойники содержатъ въ себѣ какъ бы предчувственную исторію переворотовъ, готовыхъ хлынуть на Европу; Рене есть исторія общества, достигшаго положенныхъ ему предѣловъ. Всѣ другія произведенія того же литературнаго разряда слѣдуютъ за этими тремя лицами, открывающими печальную процессію людей переходной эпохи.

Сбогаръ занимаетъ достойное мѣсто подлѣ Абелино (Цшокке), Карла Моора (Шиллера) и Корсара (Байрона). При атлетическихъ и красивыхъ Формахъ, руки его были женскія, бѣлыя и нѣжныя, какъ у Печорина и Конрада. Въ его лицѣ, постуии, взглядѣ и голосѣ выражалось властительное величіе, особенно въ то время, какъ онъ хмурилъ брови. Онъ объяснялся пріятно на французскомъ, нѣмецкомъ, италіянскомъ и новогреческомъ языкахъ и многихъ славянскихъ нарѣчіяхъ. Молва о немъ долго сохранялась въ Венеціанской области, бывшей главнымъ театромъ его подвиговъ. Наполеонъ, въ заточеніи на островѣ Св. Елены, случайно прочиталъ романъ Нодье. Вниманіе его было поражено не самою повѣстью, а «записною книжкой» Лотаріо (имя, подъ которымъ Сбогаръ являлся въ венеціянскомъ обществѣ). Въ этой книжкѣ набросаны политическія и соціальныя замѣтки, получившія въ послѣдствіи знаменитую извѣстность. Тогда (1818) онѣ имѣли значеніе романтическихъ мечтаній, были предвидѣніемъ, развившимся въ сороковыхъ годахъ въ особыя системы и образовавшимъ цѣлую школу. Здѣсь подняты вопросы, поразительные смѣлостію утопическихъ воззрѣній и нашедшіе свое мѣсто въ теоріяхъ общественныхъ реформъ.

Шайка Сбогара носитъ названіе братьевъ общаго блага. Предводитель ея плѣняется красотою и кротостію Антоніи, которая, вмѣстѣ съ овдовѣвшею сестрою своей Аіьбери, живетъ сначала въ Тріестѣ, потомъ въ Венеціи. Въ послѣднемъ городѣ онѣ знакомятся съ Лотаріо, который возбуждаетъ къ себѣ любовь Антоніи, но отвергаетъ и самую мысль соединенія съ нею: такой союзъ омрачилъ бы чистоту невинной дѣвушки. Въ разговорахъ съ нею и въ своихъ дѣйствіяхъ, онъ выказывается именно человѣкомъ XIX столѣтія, съ тяжелымъ сомнѣніемъ въ душѣ, съ негодованіемъ противъ злоупотребленій, съ желаніемъ перестроить общество по своему образцу.

Не въ одной эпической формѣ выражалась главная болѣзнь вѣка, скептицизмъ. Вмѣсто того, чтобы передавать вымышленнымъ лицамъ повѣсть своихъ собственныхъ духовныхъ страданій, авторы часто исповѣдовали ихъ сами отъ себя. Многія лирическія стихотворенія говорятъ то же самое, что читатель узнаетъ изъ разсказовъ о Рене, Оберманѣ, Адольфѣ, Сбогарѣ. Исчислять ихъ сполна нѣтъ ни надобности, ни возможности: мы скажемъ только о Ламартинѣ и Гюго.

Поэтическія размышленія (Méditations poétiques, 1820—23) и Новыя поэтическія размышленія (Nouvelles méditations poétiques, 1824) разоблачаютъ муки сомнѣнія — не того, который въ XVIII вѣкѣ самодовольно и высокомѣрно гордился собою, увѣренный въ своей силѣ, а того, который, предавшись горести и меланхоліи, тревожась между страхомъ будущаго и сожалѣніемъ о прошломъ, стремился къ возстановленію вѣры и вмѣстѣ съ этимъ не зналъ какъ помочь своему невѣрію. Это — скептицизмъ печальный и резонирующій, болѣзненный упадокъ всѣхъ элементовъ нравственной жизни. Скорбный духъ проситъ точки опоры и старается найдти ее въ томъ самомъ, что прежде имъ же подорвано — его неугомонною пытливостію и разрушительнымъ анализомъ. Звуки гармонической и часто риторической лиры Ламартина, въ которой Веневитиновъ справедливо видѣлъ отсутствіе истинной поэзіи, оплакиваютъ болѣзненныя страданія, терзающія умъ новаго человѣка, подобно тому, какъ коршунъ терзалъ грудь Прометея.

Религіозныя и поэтическія гармоніи (Harmonies poétiques et religieuses, 1830) запечатлѣны тѣмъ же характеромъ рефлексія: онѣ отражаютъ внутреннюю борьбу противоположныхъ началъ. Поэтъ постоянно силится избѣжать сомнѣнія, но сомнѣніе, разъ отраженное, возвращается снова и овладѣваетъ духомъ съ большее еще силою. Онъ нерѣшительно склоняется то въ ту, то въ другую сторону: равно боится и утвержденій и отрицаній категорическихъ, и мысли его нерѣдко уступаютъ мѣсто мечтамъ, а мечтанія переходятъ въ мысли. Кромѣ того въ нѣкоторыхъ піесахъ Новыхъ поэтическихъ размышленій и гармоній пантеизмъ является послѣднимъ словомъ Ламартина, крайнимъ его рѣшеніемъ. Въ 8 главѣ поэмы Паденіе ангела даже наложена пантеистическая философія^[11].

Точно такого же рода сомнѣніе воспѣвалъ и Гюго въ сборникахъ своихъ стихотвореній, большею частію элегическихъ:

Осенніе листья (Les feuilles d’automne, 1831), Сумеречныя пѣсни (Les chassie du crépuscule, 1835), Внутренніе голоса (Les voix intérieures, 1837), Лучи и тѣни (Les rayons et les ombres, 1840).

До французскаго переворота идеи, желанія и надежды, направляясь къ общей цѣли: если не находили ея въ дѣйствительности, то по крайней мѣрѣ не сомнѣвались въ возможности достигнуть ея, осуществить идеальныя стремленія. Катастрофа показала, что даже въ идеалахъ кроется демоническая сила, враждебная жизни.

Какъ въ мірѣ внѣшнемъ многое раскололось и пало, такъ и въ душѣ совершилось разложеніе. Повсюду видны были обломки мнѣній и началъ. Темная сторона идей софистически выставлялась на показъ: искусившаяся въ діалектикѣ мысль готова была доказывать и безправіе права, и право безправія. Можно сказать, что все сдѣлалось истиннымъ и ничто не было истиннымъ: умъ цѣплялся за каждый предметъ, не прилѣпляясь твердо ни къ одному предмету. Не было для него ни настоящаго свѣта, ни настоящей тьмы: полумракъ и полусвѣтъ, какъ образъ умственнаго состоянія, могли уподобиться только нравственному безразличію.

Такой скептицизмъ изъ отчаянія, показывающаго кризисъ болѣзни, ея сильнѣйшую напряженность, и слѣдовательно означающаго своего рода силу, перешелъ въ скуку, да и самая скука свидѣтельствовала о разслабленной, а не о крѣпкой организаціи.

Она не имѣла достаточной энергіи даже для того, чтобы стараться выйдти изъ нестерпимаго расположенія духа. Въ желаніи не было ничего живаго, въ порывахъ ничего страстнаго, въ боли ничего скоротечно-остраго. Тоска, жалоба, болѣзненность, немощь, желаніе, соединенное съ опасеніемъ, однообразіе скуки: вотъ что служило содержаніемъ элегическихъ піесъ В. Гюго^[12].

Самое названіе сборниковъ, особенно двухъ изъ нихъ: Сумеречныя пѣсни, и Лучи и тѣни, даетъ знать о внутреннемъ состояніи поэта. Но еще болѣе даетъ знать о себѣ и о другихъ людяхъ своей эпохи онъ самъ въ предисловіи къ первому сборнику и въ нѣкоторыхъ его стихотвореніяхъ. Въ предисловіи говорятся, что авторъ преимущественно хотѣлъ выразить странное, сумеречное (crepusculaire) состояніе души и общества въ нашъ вѣкъ; таинственный полусвѣтъ, насъ окружающій; неизвѣстность внутри, тумана внѣ. Обращаясь къ современной эпохѣ, поэтъ не приберетъ настоящаго ей имени: "Какимъ именемъ назвать! тебя, година тревогъ? На высотѣ неба и въ сердцѣ человѣка тьма соединена съ свѣтомъ. Нѣтъ совершеннаго дня, нѣтъ и ночи настоящей. Вотъ еще нѣсколько мѣстъ изъ Сумеречныхъ пѣсенъ и Внутреннихъ голосовъ:

"Если вы спросите меня, отчего тѣнь лежитъ на челѣ моемъ, к тайная мечта возмущаетъ ясность дней; отчего жизнь моя, подобно вѣткѣ, дрожащей отъ волны воздуха, вѣчно безпокойна; зачѣмъ я стараюсь разгадать ропотъ вѣтра, зачѣмъ, угрюмый и задумчивый передъ отходомъ ко сну, поднимаюсь до разсвѣта прежде птицъ и дѣтей; зачѣмъ, яснымъ вечеромъ, иду въ долину смотрѣть на цвѣточные ковры, на звѣздный сводъ, — я скажу вамъ, что во мнѣ живетъ врагъ мой, сомнѣніе, близорукій, глухой призракъ, сотканный изъ свѣта и мрака, выказывающій предметы только вполовину.

Когда мы оба смотримъ въ книгу природы, отъчего, скажи, вздыхаетъ мое сердце, улыбаются твои уста? Скажи мнѣ, отчего, при каждой волнѣ, мысль, какъ отрава, наполняетъ мою душу?.. Оттого, что я вижу весло въ то время, когда ты видишь небо; оттого, что я вижу темныя волны, а ты — очаровательныя звѣзды; я считаю тѣни, ты считаешь лучи.

Прими мою печальную мысль: подобно росѣ, она является къ тебѣ въ слезахъ; мой умъ безъ паруса плыветъ по волѣ случая, и нѣтъ ему путеводныхъ звѣздъ, кромѣ твоего взгляда.

Небо темно, жизнь мрачна. Увы, что дѣлаетъ человѣкъ на землѣ? Немного шуму не большой тѣни.

Они (мертвые)лучше понимаютъ мой голосъ, чѣмъ вы, безпокойные живые: гимны лиры, сокрытой въ душѣ моей, для васъ пѣсни, для нихъ рыданія. Лишь тамъ (на кладбищѣ) живу я! тамъ мои неблагодарныя сомнѣнія претворяются въ молитву.

Такимъ образомъ, въ означенныхъ стихотвореніяхъ, Гюго есть поэтъ мучительныхъ, неустановившихся мыслей, выразитель сомнѣнія и вытекающей изъ него скорби. Символами смутнаго, сомнительнаго положеніи мыслей, чувствъ и дѣлъ, служатъ для него «сумерки» и «тѣни». Правда, среди тѣней мелькаютъ лучи, потому что, какъ говоритъ авторъ, «горизонтъ сталъ обширнѣе, небо лазурнѣе, тишина глубже, но сущность направленія отъ того не измѣнилась: это (приводимъ собственныя слова Гюго) — „та же мысль при другихъ заботахъ, та же волна при другихъ вѣтрахъ, то же чело съ другими морщинами, та же жизнь въ другомъ возрастѣ.“

При именахъ Ламартина и Гюго, можно еще упомянуть Сентъ-Бёна, который, прикрывшись именемъ Жозефа Делорма, издалъ стихотворенія, выражающія преждевременное во всемъ разочарованіе^[13]. Для Делорма въ двадцать лѣтъ исчезло обаяніе любви и славы; прошедшее не оставило ему никакихъ воспоминаній, будущее не сулило никакой надежды Душа, въ изнеможеніи своемъ, не находитъ мѣота, гдѣ бы отдохнуть ей хотя на мгновеніе. Тогда онъ рѣшается насильственно прекратить долгій полетъ ея: эта мысль о самоубійствѣ приводится въ исполненіе. Делормъ ясно напоминаетъ собою предшествовавшіе ему образцы, такъ что книга Сентъ-Бёва есть не иное что, какъ результатъ знакомства съ Вертеронъ, Рене, Мюнстеромъ, Оберманомъ и Адольфомъ.

На французскихъ писателей, сочиненія которыхъ явились послѣ Адольфа, и которыя относятся къ такъ называемому байроновскому направленію поэзіи, весьма сильное вліяніе оказали Гёте и Байронъ. Вліяніе это обнаружилось преимущественно послѣ паденія Наполеона, когда умственное движеніе, сжатое военнымъ деспотизмомъ, вырвалось наконецъ на просторъ и долженствовало взять свое. Какъ прежде, такъ теперь Фаустъ нашелъ переводчиковъ и подражателей.

Первая часть Фауста окончена Гёте въ 1808 году, вторая въ 1827—31 годахъ. Основная мысль драмы — борьба между идеей и дѣйствительною жизнію, между чувствомъ идеальной свободы, стремленіемъ духа къ безконечному и условіями конечнаго бытія. Задача человѣка — примирить оба элемента, уравнять духовное съ чувственнымъ, безграничное съ ограниченнымъ. Такую задачу примиренія разрѣшаетъ Фаустъ. Въ первой части его представлены титаническія усилія покончить борьбу насильственно, и такимъ образомъ вѣрно охваченъ характеръ XVIII столѣтія, которое также стараюсь отрѣшить знаніе отъ средневѣковыхъ оковъ; вторая часть, уступая первой въ поэтическомъ достоинствѣ, аллегорически изображаетъ рѣшеніе задачи, искомое примиреніе путемъ разумнымъ.

Извѣстно, что основнымъ сюжетомъ творенія Гёте послужило народное сказаніе XVI вѣка, содержащее въ себѣ мысль о самостоятельномъ значеніи личности, о гордомъ ея стремленіи къ знанію, имѣющемъ цѣлію — вознестись надъ уровнемъ обыкновенной дѣйствительности. Легенда была совершенно въ характерѣ времени: духъ человѣка пытался тогда отрѣшиться отъ оцѣпенѣлыхъ формъ прошлаго, отъ разныхъ запретовъ и преградъ — въ сферѣ совѣсти отъ строгой нетерпимости, въ сферѣ науки отъ схоластической пустоты, съ сферѣ государства отъ бремени феодализма. Реформація взяла на себя обязанность проповѣдывать разумныя права личности. Такъ какъ вторая половина XVIII столѣтія, по многимъ отношеніямъ, сходственна съ XVI, то понятно, почему поэты такъ называемаго бурнаго и стремительнаго періода нѣмецкой литературы (Sturm- und Drangperiode) обращались къ легендѣ о докторѣ Фаустѣ. Никто изъ нихъ, однакожъ, не обработалъ ее съ такимъ поэтическимъ достоинствомъ какъ Гёте, ибо одинъ только Гёте стоялъ на высотѣ своего времени.

При болѣе распространенномъ между французами знакомствѣ съ литературой англійскою, гораздо большее имѣлъ на нихъ вліяніе Байронъ, представленный во 2й части Фауста подъ аллегорическимъ видомъ Эвфоріона. Сынъ Елены и Фауста — классической древности и новаго романтизма — Эвфоріонъ презираетъ все легкое и безсильное, плѣняясь только тѣмъ, но нужно преодолѣть; у него одна цѣль — выказать силу своей води; ему сладостны мечтанія не о спокойствіи и мирѣ, а объ войнѣ и побѣдѣ; онъ любитъ могучихъ, смѣлыхъ и свободныхъ, и самъ, одаренный такими же качествами духа, испытываетъ судьбу Икара.

По роду своего таланта и характера, равно какъ и по особымъ обстоятельствамъ эпохи, Байронъ возбудилъ къ себѣ преимущественное сочувствіе, французовъ^[14], которые распознали в немъ, законнаго по духу, потомка Рене, успѣвшаго сочетать и своихъ твореніяхъ саркастическій скептицизмъ съ пламеннымъ краснорѣчіемъ сердца. Они распознали въ немъ жажду тревогъ и волненій, высокомѣріе личности, находящей свое упоеніе въ борьбѣ съ людьми и предметами, любящей пустыни и развалины, самолюбіе, желавшее оставить по себѣ слѣды на всѣхъ путяхъ, завидовавшее и славѣ Вольтера, какъ представителя отрицательной силы разума, и славѣ Наполеона, какъ представители силы дѣятельной. Съ паденіемъ этого мужа воли пало положительное величіе: въ замѣну его Французы увидѣли вымышленное величіе Лары, Манфреда, Чайльдъ-Гарольда и другихъ мрачныхъ и скорбящихъ Фигуръ, которыя, презрѣвъ человѣчество, заключились въ твердыню неприступной гордости. Притомъ же Байронъ былъ пѣвцомъ освобожденія Грековъ, а Греція, по своимъ классическимъ воспоминаніямъ, можетъ назваться второю отчизною каждаго образованнаго человѣка. Наконецъ Байронъ былъ пѣвцомъ и непреклонной борьбы съ средневѣковыми авторитетами и сомнѣнія, которое, послѣ реставраціи, развилось во Франціи значительно Вотъ почему Французскіе писатели, въ особенности молодые, сочувственно пошли на встрѣчу Байрону и старались усвоить его образъ мыслей и чувствъ. Противообщественныя наклонности стали преобладающимъ началомъ въ литературѣ и признакомъ геніальности. Истинное въ своемъ основаніи и на первыхъ порахъ непритворное, это увлеченіе уклонилось потомъ въ крайность. Смѣшная сторона выказывалась здѣсь замашкой разыгрывать роль непризнаннаго таланта, непостигаемаго величія.

Та болѣзнь, о которой говорила Сталъ при разборѣ Вертера (слова ея приведены нами выше), обнаружилась у Байрона во всей силѣ, самыми рѣшительными и безотрадными симптомами. По духу сомнѣнія и гордаго отчаянія, онъ наиболѣе характеристическій поэтъ переходнаго времени. Въ герояхъ, имъ созданныхъ, хранится сильнѣйшая живучесть яда. Вильзонъ справедливо замѣтилъ, что на ряду съ Гете (въ Фаустѣ) и Шиллеромъ (въ Валенштейнѣ), Байронъ изобразилъ во всемъ объемѣ и напряженности ту агонію, которой подвержены люди сильные и мыслящіе, вслѣдствіе глубоко-горькаго скептицизма. Разница въ тонъ, что нѣмецкіе поэты, для выраженія характера эпохи, выбирали не самихъ себя, а другія лица, тогда какъ Байронъ самого себя (ибо Гарольдъ, Манфредъ, Лара — отраженіе субъективности автора) представилъ жертвою страданій, которымъ трудно прибрать опредѣленіе и названіе. Поэтому къ нему самому, или къ харатерамъ, имъ выведеннымъ, ко всѣмъ безъ различія идутъ стихи Мура, служащіе эпиграфомъ Гяуру: „Воспоминаніе роковое и мрачное, печаль бросающая свою тѣнь на радостную или злополучную судьбу, для которой жизнь безъ вкуса, удовольствіе безъ благоуханія, скорбь безъ жала“.

Противовѣсіе такой меланхоліи въ ея силѣ: то величественная скорбь. Другое противовѣсіе въ томъ, что эта меланхолія необходима, какъ произведеніе кризиса и обновленія. Это и бѣдствіе и успѣхъ, зло и добро, болѣзнь съ зерномъ выздоровленія, предсмертныя муки съ надеждою воскресенія.» Байроновская поэзія, разумѣя подъ нею всѣ произведенія того направленія, въ которомъ подвизался Байронъ символъ хаоса, изъ котораго возникнетъ міръ, плодъ разрушенія схоластико-феодальнаго порядка и заявленія новыхъ началъ, долженствующихъ произвести иной порядокъ^[15].

Свидѣтельство о вліяніи Гете и Байрона на французскую литературу, равно какъ изображеніе внутренней жизни Французской молодежи и вообще состоянія Французскаго общества въ эпоху реставраціи, находимъ въ романѣ Альореда Мюссе: La confession d’un Enfant du siècle (1836). Сынъ вѣка — сынъ переходнаго времени представленъ здѣсь блистательно-ярко, хотя быть можетъ и съ преувеличенно-темной стороны, въ лицѣ героя Октавія, и въ начальныхъ страницахъ исповѣди, идущихъ отъ самого автора. Приводимъ сокращенно содержаніе послѣднихъ:

Къ этому времени (окончанію наполеоновскихъ войнъ), два величайшіе, послѣ Наполеона, генія посвятили всю свою жизнь на собраніе элементовъ тоски и страданій. Гете, патріархъ новой литературы, представивъ въ Вертерѣ страсть, ведущую къ самоубійству, начерталъ въ Фаустѣ самую мрачную человѣческую Фигуру, образъ зла и несчастія. Сочиненія его начали переходить тогда изъ Германіи во Францію. Байронъ отвѣчалъ ему крикомъ скорби, отъ котораго затрепетала Греція, и поставилъ Манфреда надъ бездной, какъ будто ничтожество было рѣшеніемъ задачи его мучившей.

Когда нѣмецкія и англійскія идеи пронеслись надъ нашими головами, нами овладѣло чувство мрачнаго я молчаливаго отвращенія, за которымъ послѣдовали страшныя содроганія. Ибо формулировать общія идеи значить превращать селитру въ порохъ. Взрывъ унесъ бѣдныя творенія и закружилъ ихъ, подобно пылинкамъ праха, въ вихрѣ общаго сомнѣнія.

То было отрицаніе всѣхъ предметовъ, которое можно назвать разочарованіемъ или, если угодно, безнадежностью. На вопросъ: чему ты вѣришь? Французская молодежь отвѣчала: ничему.

Гамма твердые умы подверглись одинаковой участи съ слабѣйшими и наравнѣ *съ ними погружались во мракъ. Къ чему служитъ сила, лишенная точки опоры? Противъ пустоты нѣтъ никакого средства.

Богатые говорили: только богатство существенно, все прочее мечта; будемъ наслаждаться и умремъ! Люди средняго состоянія говорили: только забвеніе существенно, все прочее мечта; предадимъ все забвенію и умремъ! Бѣдные говорили: только несчастіе существенно, все прочее мечта; будемъ проклинать и умремъ!

Сочиненіе Мюссе поучительно, по своему отношенію къ современной ему эпохѣ: главное дѣйствующее лицо его, Октавій, стоитъ въ срединѣ между Донъ-Жуаномъ и Фаустомъ. Что же касается рѣшенія задачи, примиренія съ самимъ собою, самоосвобожденія отъ нравственной и умственной путаницы, Мюссе не даетъ его, да и дать не въ силахъ. Вмѣстѣ съ другими своими соотечественниками онъ утратилъ прежній авторитетъ, и не находить возможности возвратиться гь нему; прибѣгаетъ къ новому авторитету — философіи, и не имѣетъ средствъ понять и оцѣнить ее. Несостоятельность, даже безразсудство его доказывается между прочимъ тѣмъ, что онъ называетъ Канта болтливымъ риторомъ.

Господствующая болѣзнь поразила наконецъ и другую половину человѣческаго рода, тѣхъ женщинъ, которыя, силою умственнаго развитія, возвысились надъ своимъ общественнымъ положеніемъ. Романъ Жоржъ-Санда, Лелія, есть произведеніе тягостнаго скептицизма. Уже самый эпиграфъ къ первой части показываетъ внутреннее настроеніе автора, который, по своему собственному признанію, изобразилъ себя въ Леліи: «Quand la crédule espérance hasarde un regard confiant parmi les doutes d’une âme déserte et désolée pour les sonder et les guérir, son pied chancelle sur le bord de l’abîme, son œil se trouble, elle est frappée de vertige et de mort.» Содержаніе вращается около мысля о разрывѣ между духомъ и тѣломъ: Делія есть представительница одной стороны, спиритуализма, Пульхерія — представительница другой, эпикуреизма. Та и другая своего рода отвлеченности, фальшивыя въ поэтическомъ смыслѣ, но полезный, какъ средства выразить основную идею сочиненія. Между ними стоить Стевіо — образъ энтузіазма и слабости, энтузіазма ума, увлекаемаго воображеніемъ, и слабости воли, сокрушаемой дѣйствительностію безъ поэзіи и величія. Жоржъ-Сандъ не скрываетъ зла: она признаетъ всю его силу и видитъ въ немъ неизбѣжный путь къ возврату вѣры^[16].

Мы разсмотрѣли главнѣйшія явленія того отдѣла Французской литературы, въ которомъ отражаются идеи Вертера и Фауста, Разбойниковъ Шидлера и героевъ Байрона. Но байроновское направленіе поэзіи существовало и въ другихъ литературахъ: исторія каждой изъ нихъ можетъ отмѣтить извѣстный періодъ, когда любимою темою поэтовъ было противорѣчіе идеи и дѣйствительности, когда всѣ они стремились къ уничтоженію этого разрыва, къ примиренію двухъ враждующихъ элементовъ, къ «гармоніи духа и тѣла», составляющей главный пунктъ новаго міросозерцанія. Различіемъ народнаго характера опредѣлялось и различіе поэтическихъ произведеній, воспроизводившихъ основное воззрѣніе. Такъ Нѣмцы выходили изъ мелкихъ и сдержанныхъ отношеній; не впечатлѣнія дѣятельной жизни, а предчувствія сердца управляли тѣми личностями, которыя создавало воображеніе. Наши Вертеры, Титаны, говоритъ Юліанъ Шмидтъ, могли потрясать своими цѣпями, сколько имъ было угодно, но они не имѣли силъ ихъ сбросить^[17]. Поэзія Гейне уже выходитъ изъ с"еры разсматриваемаго нами направленія, образуя столько же особое, сколько и геніальное явленіе. Что касается до соотечественниковъ Байрона, то, какъ говорить Маколей, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ не выходило у нихъ ни одного романа безъ таинственнаго, несчастнаго лорда, похожаго на Лару^[18].

Такимъ образомъ направленіе поэзіи, которая обозначается именемъ байроновской, выразилась въ двухъ типахъ. Оба они, какъ произведеніе однихъ и тѣхъ же историческихъ обстоятельствъ, связующихъ предыдущее столѣтіе съ текущимъ, несутъ одинакое бремя страданій, преимущественно сомнѣнія и отчаянія; но одинъ изъ нихъ, слабовольный, пассивный страдалецъ, а другой, гордый и непреклонный мужъ, съ могучими силами духа, съ жаждою дѣятельности, являющій намъ образъ Титана, никѣмъ и ничѣмъ не сокрушаемаго.

Мы видѣли, что послѣдній типъ является на сцену и въ сочиненіяхъ Лермонтова. Но у него есть и первый. Откуда и какъ они зашли туда? Другими словами: какая связь между тѣми обстоятельствами, которыя породили поэзію байроновскую, и обстоятельствами собственно нашими, русскими, которыми обусловилась поэзія Лермонтова, представляющая такое несомнѣнное сходство съ байроновскою? Постараемся отвѣчать на этотъ вопросъ въ третьей, окончательной статьѣ.

III.

Тѣ два образа, титаническій и мелкій, о которыхъ мы упоминали въ предыдущей статьѣ: одинъ, надѣленный мощными способностями духа и тѣла, часто изнемогающій отъ избытка силъ, другой, всегда безсильный и своею слабостію возбуждающій не только сожалѣніе, но и презрѣніе, — эти два образа выступаютъ постоянно и въ сочиненіяхъ Лермонтова.

Типы могучихъ характеровъ намъ уже извѣстны: это Измаилъ, Арсеній, Орша, Мцыри, Арбенинъ, Демонъ, Печоринъ; это, наконецъ, самъ Лермонтовъ. Типы слабыхъ натуръ или являются передъ нами лицомъ къ лицу, или знакомятся съ нами посредствомъ описаній и лирическихъ изліяній самого автора. Они ничтожны иногда до презрѣнія, каковъ напримѣръ, въ Маскарадѣ, князь Звѣздичъ, иногда до смѣтнаго, каковъ напримѣръ, въ Героѣ нашего времени, Грушницкій.

Что такое Звѣздичъ, опредѣлительно узнаемъ отъ маски, встрѣтившейся съ нимъ на балу. На желаніе князя изобразить его качества, маска отвѣчаетъ:

Ты — безхарактерный, безнравственный, безбожный,

Самолюбивый, злой, но слабый человѣкъ;

Во тебѣ одномъ весь отразился вѣкъ,

Вѣкъ нынѣшній, блестящій, но ничтожный.

Наполнить хочешь жизнь, а бѣгаешь страстей;

Все хочешь ты имѣть, а жертвовать не знаешь;

Людей безъ гордости и сердца презираешь,

А самъ игрушка тѣхъ людей.

Блестящій, но ничтожный современный вѣкъ, не способный ни къ чему великому и замѣтный только игрою и растратою мелкихъ чувствъ, отразился и на Грушницкомъ многими свойствами: аффектаціей, желаніемъ производить эффекты, сдѣлаться героемъ романа, пустымъ себялюбіемъ, по которому онъ цѣлую жизнь занимался лишь собою и вовсе не зналъ другихъ, разочарованіемъ, добровольно на себя напущеннымъ, претензіями на то, чего у него нѣтъ, и чему онъ не знаетъ истинной цѣны. То же вліяніе вѣка легло и на воспитаніи княжны Мери, и на ея поведеніи, соотвѣтственномъ воспитанію: она чуждается добрыхъ наклонностей природы изъ опасенія нарушить принятые въ свѣтѣ обычаи, предпочитаетъ непростое простому, сентиментальное истинной чувствительности; никогда не давая праваго выраженія своимъ чувствамъ, она старается маскировать одно другимъ; въ досадѣ хочетъ казаться равнодушною, въ равнодушіи страстною; Грушницкій представляется ей героемъ потому только, что носитъ солдатскую шинель; она смотритъ съ презрѣніемъ на молодыхъ людей, хотя и любятъ разсуждать о страстяхъ и чувствахъ; пустилась въ ученость вовсе безъ внутреннее потребности или изъ уваженія къ наукѣ, а единственно по тщеславію или по уставу моды. Отъ Мери недалекъ переходъ ко всѣмъ прочимъ русскимъ дѣвушкамъ и къ русской женщинѣ вообще. Портретъ послѣдней нарисовавъ баронессой, одною изъ эманципированныхъ дамъ (въ драмѣ Маскарадъ):

Что нынѣ женщина? созданіе безъ воли,

Игрушка для страстей иль прихотей другихъ!

Имѣя свѣтъ судьей и безъ защиты въ свѣтѣ,

Она должна таить весь пламень чувствъ своихъ,

Иль удушить ихъ въ полномъ цвѣтѣ.

Что женщина? Ее отъ юности самой

Въ продажу выгодамъ, какъ жертву убираютъ,

Винятъ въ любви къ себѣ одной,

Любить другихъ не позволяютъ.

Въ груди ея порой бушуетъ страсть,

Боязнь, разсудокъ мысли гонитъ,

И если какъ-нибудь, забывши свѣта власть,

Она покровъ съ нея уронитъ,

Предастся чувствахъ всей душой —

Тогда прости и счастье и покой!

Свѣтъ тутъ: онъ тайны знать не хочетъ; онъ по виду,

По платью встрѣтитъ честность и порокъ,

Но не снесетъ приличіямъ обиду

И въ наказаніяхъ жестокъ.

Сожалѣніе о томъ состояніи общества, когда оно какъ бы отреклось отъ природы, замѣнивъ ее притворствомъ, когда этому утомительному притворству нигдѣ не видишь предѣловъ, когда главнѣйшая забота человѣка устремлена на то, чтобы казаться не такимъ, каковъ онъ въ самомъ дѣлѣ, вырывается у Лермонтова часто и болѣзненно. Измаилъ Бей, боявшійся шутить съ простымъ сердцемъ и съ святымъ чувствомъ, чего не боятся многіе, нападаетъ на людей за ихъ слабоволіе:

Какой-то робостію дѣтской

Ихъ отзываются дѣла:

И обольстить они не смѣютъ,

И вовсе кинуть не умѣютъ.

У нихъ нѣтъ рѣшимости, нужной не только для великихъ общественныхъ подвиговъ, но и для устройства собственныхъ, такъ сказать, домашнихъ дѣлъ. Все творится у нихъ въ половину. Они постоянно держатся средины, не златой или философической, которая избѣгаетъ крайностей, а малодушной или неразумной, которая боится опредѣленнаго и точнаго, не выбираетъ ни того, ни другаго, хотя выбрать необходимо, колеблется между утвержденіемъ и отрицаніемъ. Въ ряду мыслей не признать ни одной, какъ твердаго убѣжденія, въ ряду чувствъ не остановиться ни на одномъ, какъ на опорномъ пунктѣ счастія — вотъ ихъ печальный удѣлъ. Поэтому не мудрено встрѣтить въ ихъ жизни безпрерывные переходы отъ любви къ ненависти, отъ невѣрія къ вѣрованію, и наоборотъ. Цѣлая жизнь ихъ истощается иногда въ безпокойномъ шатаніи духа между разнородными предметами.

Только мелкія страсти живутъ на землѣ, говоритъ Демонъ Тамарѣ, противопоставляя себя, существо могучее, слабости современной человѣческой породы. На землѣ боятся и любить и ненавидѣть. Надъ любовью людей, минутною, какъ они сами минутны, сильно властвуютъ, кромѣ непрочности организма, усталость, скука и своенравіе мечты.

Найдти лѣкарство отъ такой нравственной болѣзни трудно, если не невозможно. Она чрезвычайно упорна. Она въѣлась въ насъ воспитаніемъ, обычаями, жизнію общества, духомъ времени, привычкой. Вокругъ насъ образовалась особая, все заражающая атмосфера: мы дышимъ ею вездѣ и всегда. Напрасно, въ этомъ случаѣ, прибѣгать къ перемѣнѣ мѣстъ и лицъ. Мѣста и лица — нѣчто внѣшнее, безсильное надъ внутреннимъ: «душѣ все внѣшнее подвластно». Такъ, по выраженію одного изъ нашихъ писателей, «унылый способенъ чувствовать одно уныніе»; такъ же точно больной ничего не чувствуетъ, кромѣ своей болѣзни. И потому съ какой бы стороны ни смотрѣлъ на свою жизнь слабовольный современный человѣкъ, въ итогѣ разсмотрѣнія остается частію горестное, частію презрительное сожалѣніе о себѣ:

….Напрасно грудь

Полна желаньемъ и тоской:

То жаръ безсильный и пустой,

Игра мечты, боязнь ума.

До сихъ поръ мы говорили о слабовольныхъ личностяхъ. Но и могучіе герои Лермонтова платятъ дань общей судьбѣ современнаго поколѣнія, они также причастники его немощей, заражены тою же болѣзнію. Двойственность лицъ, титаническихъ и мелкихъ, повторяется и въ двойственности титаническаго образа. Герой и самъ видитъ и другимъ даетъ видѣть раздвоеніе своей натуры: одна ея половина сильная и дѣятельная, выдвигающая его на передній планъ; другая, ослабленная и растлѣнная, приравнивающая его пигмеямъ. Ослабленіе, какъ намъ уже извѣстно, совершилось вліяніемъ мысли, анализа, сомнѣнія, которое не только поражаетъ энергію воли, но иногда и вовсе осуждаетъ на вялую жизнь. «Во мнѣ два человѣка, говоритъ Печоринъ: одинъ живетъ въ полномъ смыслѣ слова, другой мыслитъ и судитъ его.» Мцыри противопоставляетъ человѣка коню и отдаетъ предпочтеніе послѣднему, ибо онъ умѣетъ въ чужой степи сбросить съ себя сѣдока и найдти прямую и короткую дорогу на родину. Природнымъ чувствомъ безсознательное существо достигаетъ цѣли, тогда какъ сознаніе часто мѣшаетъ намъ достигнуть цѣли. Хилость одолѣваетъ насъ. Мы — темничный цвѣтокъ, боящійся свѣта и опаляемый лучами даже утренняго солнца. Подобно шильйонскому узнику, мы вздыхаемъ по тюрьмѣ, къ которой привыкли, вздыхаемъ выпущенные за свободу, отъ которой отвыкли. Сколько завидуетъ герой бодрой силѣ животнаго инстинкта, столько же завидуетъ онъ наивнымъ заблужденіямъ, которыя у предковъ нашихъ могли идти рядомъ съ силою воли, не препятствовали увѣренности, дающей уму и сердцу спокойствіе, наслажденію истинную сладость, дѣлу орудіе.

А мы, ихъ жалкіе потомки, скитающіеся по землѣ безъ убѣжденій и гордости, безъ наслажденія и страха, кромѣ той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбѣжномъ концѣ, мы не способны болѣе къ великимъ жертвамъ ни для блага человѣчества, ни даже для собственнаго нашего счастія, потому что знаемъ его невозможность и равнодушно переходимъ отъ сомнѣнія къ сомнѣнію, какъ наши предки бросались отъ одного заблужденія къ другому, не имѣя, какъ они, ни надежды, ни даже того неопредѣленнаго, хотя и сильнаго наслажденія, которое встрѣчаетъ душа во всякой борьбѣ съ людьми или съ судьбою.

Невольная боязнь, сжимающая сердце при мысли о неизбѣжномъ концѣ, объясняетъ намъ, приведенныя въ первой статьѣ, мѣста изъ Измаила Бея, которыя говорятъ «о скоротечности жизни», «о ничтожествѣ». Странныя въ устахъ Черкеса, они вовсе не странны въ устахъ Героя нашего времени, которымъ былъ и Измаилъ-Бей на ряду съ Печоринымъ.

Въ числѣ жалкихъ потомковъ, «скитающихся по землѣ безъ убѣжденій и гордости, безъ наслажденія и страха», Печоринъ даетъ мѣсто и себѣ:

Въ напрасной борьбѣ я истощилъ и жаръ души, и постоянство воли, необходимое для дѣйствительной жизни; я вступилъ въ эту жизнь, переживъ ее уже мысленно, и мнѣ стало скучно и гадко, какъ тому, кто читаетъ дурное подражаніе давно ему извѣстной книгѣ.

Немощь современнаго поколѣнія, котораго грядущее или темно, или пусто, и которое ветшаетъ въ бездѣйствіи, подъ бременемъ познанія и сомнѣнія, всего яснѣе и опредѣлительнѣе раскрыта въ лирическомъ стихотвореніи «Дума», одной изъ самыхъ печальныхъ элегій и вмѣстѣ одной изъ самыхъ правдивыхъ и обидныхъ сатиръ. Не выписываемъ ея, какъ извѣстную всѣмъ, вѣроятно даже наизусть. Эта сатира-элегія характеризуетъ дѣйствительную болѣзнь эпохи, истинное чувство поэта, не чуждаго той же боли, главный, если не единственный, источникъ его грусти о другихъ и себѣ, его ненависти къ другимъ и себѣ.

Послѣ этого понятна антипатія Лермонтова къ состоянію людей, нами представленному, равно какъ его симпатія ко всему, что противоположно подобному состоянію. Все, выказывающее свѣжія силы или возстановляющее силы истощенныя, любовно привлекаетъ его. Онъ всегда готовъ срывать лживо-изящный покровъ, которымъ думаетъ замаскироваться пустота сердца, «алыш» ума. Онъ скоро задыхается въ атмосферѣ офиціальнаго свѣта, но такъ же скоро отдыхаетъ на вольномъ просторѣ степи, когда мчится на горячей лошади, по высокой травѣ, противъ пустыннаго вѣтра. Первобытность дикаго народа или наивность просто человѣка служитъ для него убѣжищемъ отъ разныхъ бѣдствій полуобразованнаго общества, стоящаго на рубежѣ Европы и Азіи. Особенно негодуетъ онъ на лицемѣріе столичной жизни, гдѣ думаютъ одно, а дѣлаютъ другое, гдѣ такъ просвѣщенны, что не могутъ уже думать иначе, и такъ растлѣнны, что лишены способности обратить мысль въ дѣло. Понятно также, почему Лермонтовъ выбираетъ нерѣдко въ своихъ поэмахъ мѣстомъ дѣйствія Кавказъ, а дѣйствующими лицами Горцевъ, народъ первобытный, не утратившій естественныхъ силъ и готовый отважно заявить ихъ при каждомъ случаѣ. Это героя, хотя и дикіе. Если Черкесъ привязанъ къ родинѣ, привязанность его могущественна, какъ у Мцыри; если онъ считаетъ себя обиженнымъ, мщеніе для него неотразимый долгъ, какъ у Хаджи-абрека. При многихъ предразсудкахъ и суевѣріяхъ, необходимыхъ принадлежностяхъ варварскаго племени, у него есть сила въ рукѣ и увѣренность въ душѣ. Онъ умѣетъ владѣть кинжаломъ и не задумается отравить адомъ.

Вслѣдствіе того же Лермонтовъ отъ настоящаго времени охотно обращается къ годамъ старымъ, царствованію Грознаго. Предки наши, менѣе насъ знавшіе, пользовались однакожь благами, для насъ завѣтными, какъ бы невозможными при знаніи развитомъ. У нихъ воля не состояла въ обратномъ отношеніи къ мысли. Разъ убѣжденные въ долги или необходимости поступить такъ или иначе, они не откладывали дѣла, не раздумывали при его совершеніи, не раскаивались по совершеніи. Опричникъ, полюбивъ купеческую жену, ласкалъ ее безъ боязни, а купецъ тоже безъ боязни умѣлъ отомстить за свою честь, «не дать свою вѣрную жену на поруганіе злому охульнику». Бояринъ Орша и Арсеній, хотя вызванные для воплощенія байроновскихъ идей, были люди твердые: тотъ крѣпко стоялъ за власть и честь отца, этотъ за свою независимость. Наконецъ, вслѣдствіе того же самаго, Лермонтовъ питаетъ такое расположеніе къ личностямъ простымъ, чуждымъ лицемѣрія и аффектаціи, и дѣтямъ, у которыхъ и быть не можетъ разлада между силами духа я стремленіями жизни, и не къ дѣтямъ, въ родѣ Максима Максимыча, сохранившимъ за собою естественную гармонію человѣка. Описавъ впечатлѣніе, произведенное на штабсъ-капитана видомъ съ Гудъ-Горы, Лермонтовъ прибавляетъ: «въ сердцахъ простыхъ чувство красоты и величія природы сильнѣе, живѣе во сто кратъ, чѣмъ въ насъ, восторженныхъ разкащикахъ на словахъ и бумагѣ». Печоринъ пріязненно сошелся съ докторомъ Вернеромъ не потому собственно, что докторъ уменъ и остроуменъ, а потому, что при этихъ качествахъ онъ не заразился обычными недостатками людей образованныхъ: онъ простъ въ обращеніи, во взглядѣ на жизнь, въ поступкахъ. О сочувствіи героевъ Лермонтова и самого Лермонтова къ природѣ, какъ вытекающемъ изъ того же источника, мы уже говорили въ первой статьѣ.

Вину такого жалкаго состоянія современныхъ людей Лермонтовъ приписываетъ цивилизаціи. Нельзя нисколько усомниться въ его понятіи объ этомъ предметѣ, которое свидѣтельствуется многими мѣстами его сочиненій. Такъ Арбенинъ, хотя и сильный человѣкъ, прижатъ къ землѣ нашимъ вѣкомъ на ряду съ другими; онъ изнемогъ подъ гнетомъ просвѣщенья: любить онъ не умѣлъ, а на мщенье не рѣшался, при всемъ хотѣніи мстить; смѣясь надъ своимъ слабоволіемъ, онъ горькою ироніей оканчиваетъ одинъ изъ своихъ монологовъ:

Такъ, вы образованномъ родился я народѣ:

Языкъ и золото — вотъ нашъ кинжалъ и ядъ.

Одна изъ лирическихъ тирадъ въ Измаилъ-Беѣ указываетъ на безчестное обыкновеніе образованныхъ людей — не отдавать своей души вмѣстѣ съ рукою. Дума оплакиваетъ наше поколѣніе за то, что оно бездѣйственно дряхлѣетъ подъ познанья и сомнѣнья, что оно изсушило умъ наукою безплодною. Стихотвореніе Поэтъ называетъ современныхъ пѣвцовъ осмѣянными пророками; ибо въ нашъ изнѣженный вѣкъ они утратили свое назначенье, промѣнявъ на золото ту власть, которой свѣтъ нѣкогда внималъ съ благоговѣніемъ:

Насъ тѣшутъ блестки и обманы;

Какъ ветхая краса, наше ветхій міръ привыкъ

Морщины прятать подъ румяны.

Такимъ образомъ просвѣщеніе является у Лермонтова бременемъ или игомъ, которое гнететъ насъ, изсушаетъ умъ, поражаетъ бездѣйствіемъ волю. Благодаря ему, ветшаетъ міръ; благодаря ему, мы, жалкіе, хотя и образованные, потомки предковъ почтенныхъ, хотя и необразованныхъ. Отъ него человѣкъ, по энергическому выраженію Гоголя, становится дрянью и тряпкой.

Настроеніе жизни, противъ котораго сильно негодуетъ Лермонтовъ, дѣйствительно заслуживаетъ негодованія людей здравомыслящихъ. Хотя жестоко поступать съ Грушницкимъ, Мери, княземъ Звѣздичемъ и другими имъ подобными такъ, какъ поступили съ ними герои нашего поэта, лишая ихъ спокойствія, чести и даже жизни: ибо эта жестокость есть своего рода неразуміе и несправедливость; но совершенно разумно и справедливо вооружаться всѣми законными способами противъ нравственной болѣзни во имя нравственной трезвости.

Если тревожное состояніе духа обязано своимъ происхожденіемъ извѣстнымъ историческимъ обстоятельствамъ и, какъ естественное, вполнѣ послѣдовательное явленіе доступно не только объясненію, но и оправданію; то при дальнѣйшемъ своемъ развитіи оно способно уклониться въ сторону, принять искаженный видъ, обратиться, по волѣ насъ самихъ, въ уродливость, и такимъ образомъ, не теряя возможности быть объяснимымъ, терять право на защиту и оправданіе. Человѣку не трудно извратить свою природу: умный не рѣдко отрекается отъ своего ума, больной считаетъ себя здоровымъ или находитъ удовольствіе въ ясно сознаваемой болѣзни. Многіе, чувствуя неловкость положенія, въ которое зашли они, нисколько не стараются изъ него выйдти: напротивъ, они укрѣпляются за нимъ силою привычки, получаютъ вкусъ къ фальшивому и неестественному, остаются добровольными мучениками безплоднаго существованія, ибо не только легко переносить эти мученія, но и пріятно ощущать въ нихъ какую-то неопредѣленную сладость. Иное дѣло — внутреннія страданія людей, у которыхъ сила мысли и чувство нравственности дѣйствительно глубоки: здѣсь раскрывается героизмъ скорбя, вполнѣ истинный и сильный, и потому вполнѣ достойный общаго сочувствія. Иное же дѣло героизмъ, размѣненный на мелкую монету, который мы напускаемъ на себя, который становится потомъ предметомъ моды, окружаетъ насъ искусственною, нами самими созданною атмосферой. Зная ея заразительность, мы дышимъ ею охотно, вмѣсто того, чтобы выйдти на свѣжій воздухъ…

При такомъ искусственномъ, превратномъ настроеніи духа, при такой привычкѣ къ нездоровымъ элементамъ человѣческой жизни, важное не отличается болѣе отъ неважнаго, мечтательныя, воображеніемъ созданныя горести узаконяются наравнѣ съ дѣйствительными, и даже первымъ отдается преимущество предъ послѣдними. У человѣка есть все, что нужно для счастія, а онъ видитъ въ себѣ несчастнаго. Нося въ груди своей такъ называемую скорбь міра, онъ не замѣчаетъ вблизи себя дѣйствительной скорби и страданій. Ему трудно прожить и одинъ день, тяготящій его своимъ ровнымъ, давно извѣданнымъ теченіемъ, а другіе мужественно и съ самоотверженіемъ изживаютъ долгую жизнь лишеній, не представляющую имъ и надежды на облегченіе. Его боль, часто вычитанная изъ книгъ или заимствованная отъ другихъ примѣровъ, становится для него предметомъ психологическаго анализа, цѣлью сердечной привязанности. Въ этой свычкѣ съ тѣмъ, отъ чего слѣдовало бы отвыкать какъ можно скорѣе, играетъ немаловажную роль тщеславіе. Привычка такъ мыслить и чувствовать есть особый эпикуреизмъ, комфортъ въ родѣ мягкой мебели и прихотливаго обѣда. Тщеславный кокетничаетъ своею внутреннею настроенностію или вѣрнѣе разстроенностію, любуется ею, дѣлаетъ изъ нея парадъ. Само собою разумѣется, что подобному эпикурейцу не трудно попасть, съ теченіемъ времени, въ разрядъ дюжинныхъ Донъ-Жуановъ. Страдалецъ оканчиваетъ свой вѣкъ фатомъ.

Впрочемъ, это только смѣшная сторона дѣла, и потому еще менѣе важная. Но есть въ немъ сторона опасная, и слѣдовательно очень важная. Подъ опасностію надобно разумѣть искаженіе мысли и чувства и привычку къ искаженному состоянію умственно-нравственной природы человѣка.

Непосредственное чувство утрачено. И наслажденіе и страданіе совершаются посредственно, подъ надзоромъ мысли, при сознаніи, часто холодномъ, того, что проходитъ въ васъ именно въ то время, когда бы, кажется, анализъ вовсе не могъ имѣть мѣста, когда бы долженствовало въ насъ затихнуть всему, кромѣ живаго чувства бытія. Новѣйшій эпикуреизмъ, говоритъ Юліанъ Шмидтъ въ своемъ рѣзкомъ, хотя и основательномъ сужденіи о нѣкоторыхъ произведеніяхъ повѣствовательной французской поэзіи^[19], вовсе не похожъ на эпикуреизмъ собственно такъ называемый. Въ самомъ разгарѣ страстей онъ умѣетъ сохранять воздержаніе и холодность; упоеніе чувствъ не мѣшаетъ ему разсуждать о томъ, какое впечатлѣніе произведетъ оно и на самого эпикурейца и на его ближнихъ. Онъ пріобрѣлъ легкую наклонность къ представленіямъ пламенной любви примѣшивать представленія мрачной смерти, осмѣивать и презирать чувство въ тотъ самый моментъ, когда оно достигло высочайшей степени сладости, ощущать мучительную пустоту въ сердцѣ при видимомъ избыткѣ наслажденія, жаждать безконечнаго удовлетворенія, которое не можетъ быть нашимъ удѣломъ. Онъ наслаждается своею грѣховностію, сознавая ее какъ грѣховность. Онъ удивительно любитъ разнообразное, хитрое смѣшеніе самыхъ утонченныхъ духовныхъ и чувственныхъ наслажденіи. Прелесть контраста, алчность къ перемѣнамъ увлекаетъ его до того, что онъ охотно выступаетъ изъ одной сферы ощущеній въ другую совершенно ей противоположную. Не достаетъ ему искренности, задушевности, полнодушнаго растворенія въ испытываемомъ чувствѣ, которое онъ какъ бы только-что терпитъ. Нѣтъ въ его страсти того самозабвенія, которымъ даже подкупается строгій судія, а которымъ смягчается проступокъ. Это особеннаго рода странный піетизмъ: чтобъ извѣдать сладость раскаянія, онъ намѣренно совершаетъ какое-нибудь преступленіе.

Тотъ же самый фактъ искаженія обнаруживается и въ области мысли. Пытливость ума, столь законная и благородная въ своемъ правильномъ возникновеніи и ходѣ, обращается въ праздную гимнастику, которая обезсиливаетъ духъ, созданный для дѣятельности, и дѣлаетъ его неспособнымъ къ исполненію долга. Широко распространенная образованность даетъ возможность даже и лѣнивымъ познакомиться съ духовными побужденіями. Чтеніе книгъ сообщаетъ намъ очень многое, безъ большаго для насъ труда. Мы узнаемъ желанія и чувствованія, которыхъ еще не могли имѣть. Эти чувствованія, преждевременно явившіяся, противопоставляются дальнѣйшему, дѣйствительному опыту жизни, какъ чистый идеалъ. Умъ утомляется прежде, чѣмъ онъ серіозно мыслилъ; сердце изнашивается прежде, чѣмъ найденъ порядочный предметъ для сердца. При первомъ столкновеніи съ дѣйствительностію, съ одной стороны идеалъ разлетается какъ мечтаніе, съ другой, долгое пребываніе въ атмосферѣ безплоднаго мышленія притупляетъ волю: ибо работа мысли сосредоточивалась не на положительномъ утвержденіи или отрицаніи, особенно не на утвержденіи необходимомъ для дѣйствованія, а на скитальчествѣ между разными сферами, на созерцаніи вопросовъ, преднамѣренно и добровольно поставленныхъ, на разборѣ основъ, на которыхъ должно утверждаться положеніе чего-либо. Медлительность, нерѣшительность умственная сообщаетъ и поведенію нерѣшительность, медленіе. Плодомъ такого провожденія времени оказывается постоянное стремленіе отрицать единственно ради отрицанія, сомнѣваться только изъ любви къ сомнѣнію!

То, что выработано вышесказанною умственною гимнастикой, облекается именемъ идеала, который ставится потомъ въ прямую противоположность съ жизнію. Состояніе, въ которомъ пребываетъ человѣкъ, достигшій подобнаго идеала, называется борьбою между жизнію и идеаломъ, дѣйствительностію и внутреннимъ стремленіемъ. Но такого разрыва между внутреннимъ и внѣшнимъ никто не осудитъ, если онъ истинный, а не мнимый. Бѣда въ томъ, что при созданіи идеала важную ролю играетъ нравственная незрѣлость мысли, безсильная видѣть истину міра и выработать подлинное на него воззрѣніе. Недовольство самимъ собою и другими, страданіе при отсутствіи согласія между искомымъ и даннымъ, часто происходитъ не отъ дѣйствительнаго нестроенія общества и всего свѣта, не отъ сомнѣнія въ истинѣ и прочности идеала, который противорѣчитъ и обществу и свѣту, а отъ противорѣчія между различными идеалами, замышляемыми и вымышляемыми идеалистомъ. Неясное настроеніе духа причиною тому, что исключительные случаи и патологическіе моменты собственной жизни человѣкъ возводитъ въ нѣчто общее, въ правило или законъ; оно причиною смѣшенія предѣловъ чистой мысли, постоянной и одинаковой для всѣхъ, и поэтическаго чувства, мгновенно-приходящаго и мгновенно-уходящаго; оно причиною, что капризныя требованія чувства цѣнятся на ряду съ законными тенденціями мысли. Отсюда убѣжденіе въ мнимомъ превосходствѣ мечтательнаго и идеальнаго надъ обыкновеннымъ разумомъ и силою вещей; отсюда попытка творить жизнь искусственную, которая, конечно, не удовлетворяетъ потребностямъ здороваго человѣка; отсюда гордая замашка задавать себѣ какъ можно болѣе проблемъ трудныхъ, многосложныхъ и часто нелѣпыхъ, и потомъ, при неумѣньи разрѣшить ихъ, ропотъ на землю и небо; отсюда же наконецъ еще болѣе высокомѣрная попытка окончательно рѣшить поставленные вопросы не помощію науки и опыта, а изліяніемъ субъективнаго чувства. При этихъ вопросахъ, имѣющихъ въ виду не менѣе какъ реформу общественную, или даже и всемірную, реформаторъ все приноситъ въ жертву своему личному взгляду — и природу, и исторію. Исторія, говоритъ онъ, есть рядъ ошибокъ и заблужденій: мы начнемъ истинную, новѣйшую исторію, первая страница которой открывается нашею книгой или статьей. Природа, продолжаетъ онъ, не существуетъ независимо отъ человѣка: мы творимъ природу, смотря на нее, какъ намъ угодно, и дѣлая изъ нея, что намъ нужно. Въ такомъ видѣ преобразователи, конечно, имѣютъ все значеніе ихъ родоначальника Герострата.

Какъ ни печальны результаты вышеизложеннаго настроенія духа, несправедливо обвинять за нихъ, вмѣстѣ съ Лермонтовымъ, просвѣщеніе. Безъ сомнѣнія, онъ разумѣлъ подъ этимъ именемъ дурное, превратное направленіе образованія или неизбѣжныя невыгоды цивилизаціи развивающейся. На пути этого развитія, дѣйствительно есть моменты, когда возникаютъ искусственныя и неправильныя отношенія между людьми вмѣсто разумныхъ и естественныхъ, когда мыслящая личность чувствуетъ внутренній разладъ съ собою и со всѣмъ ее окружающимъ.

Въ такую эпоху являются и аффектація, и страсть къ эффектамъ, и лицемѣріе, и всѣ другіе, частію смѣшные, частію вредные наплывы, какъ необходимое почти зло каждаго развитія, ибо потеря природной, дѣтской наивности не вознаграждена еще пріобрѣтеніемъ наивности высшей, простоты мудрой. Но въ дальнѣйшемъ своемъ преуспѣяніи, просвѣщеніе гонитъ все ложное и злое. Контрастъ между тѣмъ, что есть, и тѣмъ, что должно быть, мало-по малу исчезаетъ. Высшая образованность согласуется съ благороднѣйшими наклонностями природы; въ жизни водворяется спокойствіе сознательное, трезвость духа; примиреніе, внутренняя гармонія становится удѣломъ человѣка. Хотя Лермонтовъ ничѣмъ не оговорилъ своихъ выходокъ противъ образованія, то-есть не обозначалъ, какое значеніе придаетъ онъ тому, что служитъ предметомъ его гнѣва или ироніи, но мы никакъ не можемъ себѣ представить, чтобы такой талантъ и такой умъ рѣшился серіозно вздыхать по грубой первобытности народа и дѣтской простотѣ человѣка, предпочитая эти качества всѣмъ общественнымъ успѣхамъ.

Но какимъ образомъ въ русскомъ обществѣ сформировалось подобное духовное настроеніе, противъ котораго сильно негодуетъ Лермонтовъ, и которымъ овладѣла русская литература, изобразивъ его въ типѣ слабовольнаго человѣка?

Если настроеніе это, какъ своего рода болѣзнь, приписывается Лермонтовымъ «гнету просвѣщенія», то разумѣется, что оно могло явиться только въ средѣ людей образованныхъ.

У насъ не было прямыхъ, непосредственныхъ причинъ, которыя въ нѣкоторыхъ сферахъ западной жизни вызывали то мимо идущее состояніе, которое объяснено выше. Мы познакомились съ нимъ большею частію не изъ собственнаго, а изъ чужаго опыта. Тѣмъ не менѣе переходная эпоха, съ ея главными отличіями, намъ очень извѣстна, и Лермонтовъ можетъ быть сравниваемъ съ Байрономъ, даже получить почетное названіе русскаго Байрона, не по одному обычаю старинныхъ нашихъ критиковъ, благодаря которымъ явились у насъ свои Гораціи, Малербы, Расины и Лафонтены. Сочиненія его, несмотря на значительный элементъ подражательности, служатъ вѣрнымъ отраженіемъ дѣйствительности. Другими словами: поэзія его подражательна въ томъ же смыслѣ, въ какомъ подражательна и образованность наша, и самая жизнь, о которыхъ нельзя же сказать, что онѣ призракъ, а не дѣйствительность. Поэзія Байрона и поэзія Лермонтова столько же однородны, сколько и искренни. Различіе между ними, равно какъ и различіе между двумя дѣйствительностями, которыя въ нихъ представлены, заключается не въ сущности, а въ объемѣ и степени. Различіе по объему состоитъ въ томъ, что у насъ гораздо менѣе, чѣмъ на Западѣ, то общество, болѣзни котораго раскрыты Лермонтовымъ; различіе по степени состоитъ въ томъ, что и самыя болѣзни слабѣе. Общество такихъ людей, какихъ мы видимъ въ Думѣ, не обвиваетъ даже цѣлаго общественнаго круга, а слагается изъ единицъ и десятковъ. Однакожъ эта малая доля имѣетъ полное право на вниманіе мыслящаго съ одной стороны, на поэтическое ея воспроизведеніе съ другой. Ибо тамъ и здѣсь главное дѣло не величина общественнаго круга, а его дѣйствительное существованіе, условленное разными причинами.

Мысль, сдѣлавшаяся какъ бы общимъ мѣстомъ, что мы живемъ заднимъ умомъ, конечно имѣетъ за себя много доказательствъ, въ разныхъ сферахъ жизни. Въ настоящемъ случаѣ достаточно и одной литературы, шедшей по слѣдамъ Запада, иногда горячо хватавшей то, что на Западѣ уже значительно остыло. Но въ награду за это позднее усвоеніе, усвоенное быстро у насъ распространяется, ибо мы свободны отъ тяжелаго процесса зарожденія и развитія, намъ ничего не стоитъ предметъ, долго тамъ вырабатывавшійся, и въ умственномъ стяжаніи чужаго мы не встрѣчаемъ никакихъ внутреннихъ противодѣйствій въ умахъ. Сильное сочувствіе, быстро возбужденное, способно у васъ также быстро достигать крайностей, часто спѣшныхъ, часто чудовищныхъ. При Пушкинѣ только-что начавшемъ художественно знакомить насъ съ Байрономъ, были уже «Москвичи въ Гарольдовомъ плащѣ». Въ какое-нибудь десятилѣтіе отъ появленія въ печати Героя нашего времени, Печоринъ низошелъ до Тамарина. И причина такого явленія не въ одномъ различіи авторскихъ талантовъ: ибо какой талантъ могъ бы воздвигнуть теперь Печорина? Силѣ быстро возбужденнаго сочувствія противополагается нерѣдко столь же быстрое паденіе увлеченія: являются новые предметы подражанія и манятъ насъ своею прелестію, заслоняя прелесть старыхъ.

Кромѣ спѣшнаго заимствованія, благодаря которому, можно сказать, мы растемъ не по днямъ, а по часамъ, есть и другая причина, почему у насъ такъ замѣтно ускоренное распространеніе заимствованнаго, такъ ощутительно выдаются его крайнія послѣдствія, вызывающія или серіозное противодѣйствіе, или смѣхъ сатирика. Эта причина — неравномѣрность образованія не только въ разныхъ слояхъ общества, но и въ сферѣ одного и того же общественнаго слоя. Посмотрите на три поколѣнія семьи, представляемыя дѣдомъ, отцомъ и сыномъ. Вѣдь это часто не оттѣнки различія, а крайнее различіе, даже противоположность. Одинъ живетъ еще по старинѣ, другой совершенно разошелся съ стариною. Одинъ понимаетъ мнѣнія другаго, не раздѣляя ихъ нисколько; другой не только не раздѣляетъ мнѣній своего ближайшаго роднаго, но и не способенъ понять ихъ. На ряду съ людьми, достигшими послѣднихъ, современныхъ результатовъ науки, встрѣчаются люди, плохо знакомые или и вовсе незнакомые даже съ азбукой европейской науки.

Укажемъ же главнѣйшіе пункты соприкосновенія нашего съ Европою. Если мы не пережили того, что пережили другіе европейскіе народы, то мы, по крайней мѣрѣ, передумали пережитое ими и намъ переданное, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда находили у себя дома предметы подобные или тождественные тѣмъ, которые возбуждали ихъ сочувствіе или противодѣйствіе. Считаю излишнимъ говорить о вліяніи французскаго просвѣщенія и литературы, начавшемся у насъ въ царствованіе Елисаветы и сильно распространенномъ при Екатеринѣ II и въ первые годы царствованія Александра: это предметъ почтя общеизвѣстный. Достаточно припомнить, сколько высшій классъ нашего общества своимъ образованіемъ, путешествіями за границу и чтеніемъ французскихъ книгъ ознакомился съ тѣми понятіями, которыя выставлялись какъ знамя въ отрицаніи прежнихъ жизненныхъ основъ. Едва ли не такое же дѣйствіе производили русскіе переводы энциклопедистовъ, читанные классомъ среднимъ. Многіе изъ этихъ переводовъ, особенно сочиненій Вольтера, достигали нѣсколькихъ изданій: ясное свидѣтельство того, что они расходились въ публикѣ. Знакомство съ образомъ мыслей тогдашнихъ философовъ и преимущественно Вольтера доказывается и обрусѣвшимъ его именемъ (господинъ Волтерь), и появленіемъ слова волтеріянець, какъ означающаго людей, запасшихся извѣстною доктриной. Мы вовсе не считаемъ выдумкой. что какой-нибудь уѣздный судья былъ не твердъ въ вѣрѣ и доходилъ своимъ умомъ до сотворенія міра. Пониманіе Городничаго, который съ именемъ «волтеріанцевъ» соединяетъ нѣчто противоположное авторитету, не только комично, но и взято съ натуры. Такъ какъ для него взяточничество изъ обычая и злоупотребленія обратилось въ правило, законъ, то ему, человѣку обычая и преданія, естественно думать, что напрасно "волтеріанцы"вооружаются противъ лихоимства, которое для него есть своего рода авторитетъ. Князь Щербатовъ, похваляя воспитаніе нашихъ предковъ "въ набожіи, хотя и дѣлавшее иныхъ суевѣрными, но влагавшее страхъ закона Божія, который утверждался въ сердцахъ ихъ ежедневною домашнею божественною службою, « вмѣстѣ съ тѣмъ порицалъ новое явленіе, „упоеніе безразмыслительнымъ чтеніемъ новыхъ писателей.“ Онъ осуждалъ также „мораль, не утвержденную на твердомъ камени закона Божія, а основанную на ученіи новыхъ философовъ, и потому колебанію подверженную;“ осуждалъ переводъ Мармонтелева Велизарія, „не полагающаго никакой разности между добродѣтелью язычниковъ и добродѣтелью христіянъ.“ Но однимъ изъ участниковъ въ переводѣ былъ авторъ комедіи О время! которая, какъ справедливо замѣтилъ князь Вяземскій, служитъ яснымъ указаніемъ господствовавшаго тогда направленія въ философической литературѣ. Другое лицо, свидѣтельствующее объ умственномъ состояніи своихъ современниковъ — знаменитый историческій критикъ Болтинъ. Въ примѣчаніяхъ ко второму изданію Историческаго представленія о Рюрикѣ (сочиненіе императрицы Екатерины II), онъ жалуется на Русскихъ за то, что они оставили обычай предковъ, сохраняемый простолюдинами, начинать каждое дѣло молитвой; не только оставили, но и смѣются надъ нимъ, какъ надъ такимъ, который теперь не въ модѣ у французовъ. Изъ Чистосердечнаго признанія въ дѣлахъ и помышленіяхъ, фонъ Визина, видно, какъ мало тогдашній образованный міръ способенъ былъ къ тому, что князь Щербатовъ именовалъ „набожіемъ“. Заплативъ самъ дань вѣку Посланіемъ къ слугамъ моимъ, Бригадиромъ и многими мѣстами другихъ сочиненій, авторъ Недоросля потомъ вооружился противъ него, признаваясь, что нынѣшніе философы хотя искореняютъ суевѣріе и предразсудки, но вмѣстѣ воротятъ съ корнемъ и добродѣтель.

Вмѣстѣ съ вліяніями чисто-отрицательными и недужными проникали къ нимъ проблески идей, открывающихъ будущее. Новыя идеи находили себѣ обильное разъясненіе во многихъ произведеніяхъ литературы, и переводныхъ, и оригинальныхъ — въ нравственныхъ романахъ, въ родѣ Мармонтелева Велизарія, Новой Киропедіи и тому подобныхъ, въ лирическихъ стихотвореніяхъ, напримѣръ у Державина, и болѣе всего въ героическихъ трагедіяхъ, отъ Сумарокова до Княжнина, заключившаго свою драматическую дѣятельность Вадимомъ. Въ этомъ смыслѣ, важность литературнаго памятника опредѣлялась не столько его художественнымъ значеніемъ, сколько отношеніемъ къ пущенному въ оборотъ воззрѣнію: какая-нибудь трагедія Николева, Сорена, производила впечатлѣніе и пользовалась успѣхомъ наравнѣ съ другими.

Не остались безъ измѣненія и понятія о другихъ явленіяхъ государственнаго и общественнаго быта. Законодательныя мѣры избрали себѣ руководствомъ Духъ законовъ Монтескье. Система педагогическая, отъ схоластической рутины въ ученіи, отъ грубаго обращенія съ воспитанниками, перешла къ естественности и гуманности. Здѣсь начала, заимствованныя у Локка и Руссо, не только вошли въ инструкціи, но и обращены въ дѣло при устройствѣ воспитательныхъ и учебныхъ заведеній.

На ряду съ французскою философическою литературой, идетъ вліяніе мистицизма и масонства, которое, не довольствуясь исключительнымъ участіемъ мыслительной способности, обращалось къ внутреннему чувству и фантазіи. Задачею его было нравственное совершенство человѣка, какъ человѣка, освобожденіе его отъ всего внѣшняго и случайнаго, устроеніе его во всей красотѣ его собственной сущности. Плодомъ такого самосовершенствованія была дѣятельная любовь къ ближнимъ, которая стремилась удовлетворять матеріяльнымъ и духовнымъ ихъ нуждамъ, а изъ духовныхъ болѣе всего потребности просвѣщенія. Расходясь съ энциклопедизмомъ иногда до враждебныхъ отношеній, масонство тѣмъ не менѣе приходило во многомъ къ результатамъ тождественнымъ: отвлекая свое вниманіе отъ различія людей, относительно ихъ убѣжденій, состояній и пола, оно тѣмъ самымъ опредѣлительно полагало свободу совѣсти, общественное братство и семейную правомѣрность. Оно не становилось въ оппозицію ни церкви, ни государству; напротивъ, уважая постановленія того и другаго, осуждало всякое имъ противодѣйствіе: оно хотѣло только надѣлить человѣка тѣмъ, чего не могли ему даровать всѣ иныя корпораціи. Такъ какъ нужно было много благоразумія и твердости, чтобы держаться въ указанныхъ границахъ, то союзъ мало-по-малу терялъ свой прежній видъ и назначеніе, уклонялся въ сторону и изъ своей первоначальной сущности выраждался въ другую, чѣмъ справедливо заслуживалъ непріязненность правительственной власти и порицаніе своихъ благоразумныхъ членовъ. У насъ дѣятельность товарищества, открывшагося, какъ полагаютъ нѣкоторые, при Аннѣ Іоанновнѣ, хотя начатки его могли восходить и ранѣе, и закрытаго въ царствованіе Александра (1823), хотя существованіе его могло длиться и послѣ этого года, не приведена еще въ полную извѣстность. Она выказалась учрежденіемъ Дружескаго Общества, образованіемъ многихъ достойныхъ молодыхъ людей, заведеніемъ школъ, изданіемъ сатирическихъ и мистическихъ журналовъ, причемъ всегда имѣлось въ виду главнѣйшимъ образомъ очищеніе нравовъ, въ противоположность послабленію безнравственности, господствовавшему въ тѣхъ или другихъ общественныхъ кругахъ. Память о ней необразованнаго большинства сохранилась въ испорченномъ словѣ фармазонъ.

Не однимъ путемъ школьнаго и литературнаго образованія настраивались мы на европейскій ладъ: было у насъ и непосредственное сближеніе съ Европою, сближеніе массы, не отдѣльныхъ путешественниковъ, въ знаменитую войну съ Наполеономъ. Военное сословіе сосредоточило тогда въ себѣ все, что Россія имѣла болѣе образованнаго, отъ первыхъ поэтическихъ знаменитостей — Жуковскаго и Батюшкова, и что, по чувству патріотизма стало подъ знамена противъ Наполеона. Передъ участниками въ этой борьбѣ совершились міровыя событія, пребываніе за границей короче познакомило ихъ съ жизнію заграничною въ разныхъ ея сферахъ. Это знакомство служило для нихъ особою школою, источникомъ сильнаго развитія, при помощи котораго яснѣе усматривается пустота неразвитаго существованія, пребывающаго на одномъ и томъ же мѣстѣ и враждебно смотрящаго за всякій успѣхъ. Изъ уясненнаго взгляда на вещи формируется въ послѣдствіи опредѣленное мнѣніе, которое при умноженіи капитала мысли становится мнѣніемъ общественнымъ, разумѣется, въ предѣлахъ общества образованнаго. Этимъ мнѣніемъ, какъ мѣркой, опредѣлялось относительное достоинство лицъ и предметовъ. Вновь явилось старое и новое поколѣніе, не въ томъ уже смыслѣ, въ какомъ при Петрѣ Русскіе, имъ выученные, противополагались до-петровской Руси, и не въ томъ, въ какомъ при Екатеринѣ II люди, вкусившіе отъ французской философической литературы, противополагались своимъ отсталымъ согражданамъ, а въ томъ, въ какомъ Чацкій не можетъ сойдтись съ Фамусовымъ, Тугоуховскимъ и Хлестовой. Это, съ одной стороны, остатки Екатеринина вѣка, съ другой — новыя личности вѣка Александрова. Безъ новоевропейскихъ идей, усвоенныхъ нами въ непосредственномъ сближеніи съ Европою, нельзя объяснить значенія комедіи: Горе отъ ума, выраженнаго въ лицѣ Чацкаго, и И. В. Кирѣевскій совершенно правъ въ своемъ дѣленіи нашей литературы XIX вѣка на отдѣлы, положивъ началомъ втораго изъ нихъ — 1812 годъ.

Съ двадцатыхъ годовъ начали появляться у насъ переводы Байрона^[20] прежде въ журналахъ, потомъ отдѣльными изданіями. Нѣкоторыя піесы его, помѣщенныя въ Вѣстникѣ Европы 1820 г., составили особую книжку, которую переводчикъ ихъ, Каченовскій, напечаталъ подъ названіемъ Выбора изъ сочиненій лорда Байрона (1821). Затѣмъ послѣдовали: Шильйонскій Узникъ, Жуковскаго (1822), Абидосская Невѣста, И. Козлова (1826), Паризина, Вердеревскаго (1827), и проч. Примѣры художественныхъ подражаній Байрону, разумѣется измѣненному сообразно особеннымъ принадлежностямъ подражателя, даны впервые Пушкинымъ: Кавказскій Плѣнникъ страдаетъ хилымъ разочарованіемъ, Алеко (въ Цыганахъ) слабодушнымъ отчужденіемъ отъ общественныхъ узъ, Онѣгинъ пресыщеніемъ жизнію и вслѣдствіе того скукою. По образцу Байрона и Пушкина выводились у насъ, болѣе или менѣе достойные въ поэтическомъ смыслѣ, герои переходной эпохи, съ разными оттѣнками. Въ Чернецѣ Коаіовъ мрачное и гордое отчаяніе гяура переложилъ на романтическую унылость. Замѣчательны, по своему отношенію къ дѣйствующимъ лицамъ Пушкина и Лермонтова, двѣ стихотворныя повѣсти Баратынскаго: Балъ и Цыганка (названная въ первомъ изданіи Наложницею). Герой первой изъ нихъ, Арсеній, носилъ на челѣ слѣды печальныхъ размышленій и мучительныхъ страстей»; подобно Ларѣ и Измаилъ-Бею, онъ «оставилъ родину, но чуждый предѣлъ, гдѣ онъ искалъ развлеченія, не исцѣлилъ его сердца, не разогналъ невольнаго мрака его души.» Во второй повѣсти, Елецкой «находился подъ гнетомъ тяжкихъ и черныхъ мыслей»; онъ «впалъ въ заблужденія не столько сердцемъ, сколько умомъ», случай обыкновенный въ жизни слабовольныхъ натуръ, которыя, «давъ волю страстямъ, дали волю и уму», что еще хуже, по собственному приговору Елецкаго. Любопытно, что и у Пушкина и у Баратынскаго, какъ бы въ упрекъ и стыдъ мужскому слабоволію, проистекающему отъ преждевременной развитости, противопоставлены рѣшительность и сила женщины, сохраненныя ихъ непосредственностію или малымъ развитіемъ: какое различіе по этому предмету между Черкешенкой и плѣннымъ офицеромъ, Алеко и Земфирой, Ниной и Арсеніемъ, цыганкой Сарой и Елецкимъ! Если мы присоединимъ сюда повѣсти и разказы Подолинскаго: Борскій, Нищій, Дивъ и Пери, то будемъ имѣть на виду всѣ главнѣйшія литературныя произведенія, въ которыхъ, болѣе или менѣе сходственно, выступали черты героевъ Лермонтова. Между тѣмъ ни одно изъ этихъ лицъ, предшествовавшихъ Печорину, не производило такого рѣшительнаго впечатлѣнія, какъ Печоринъ. Причинъ этому слѣдуетъ искать, вопервыхъ, въ болѣе глубокомъ анализѣ, которому поэтъ подвергъ душевное состояніе героя нашего времени; вовторыхъ, въ самомъ однообразіи созданныхъ имъ лицъ, тогда какъ ни у самого Пушкина, ни у его послѣдователей не было исключительнаго пристрастія къ означенному типу: рядомъ съ нимъ существуютъ у нихъ и другіе типы, привлекающіе тоже вниманіе читателей; въ третьихъ, въ самой энергіи начертаннаго характера, на которомъ сосредоточена сила творческая, и по которой, какъ было уже замѣчено, Лермонтовъ можетъ быть справедливо сравниваемъ съ Байрономъ. У того и другаго вездѣ властвуетъ одна и та же фигура: ни сами поэты не выпускаютъ ея изъ виду, ни читатели не сводятъ съ нея глазъ. Все остальное служитъ ей обстановкой, приносится въ жертву, ради художественнаго ея возвышенія, какъ въ самой жизни героевъ все жертвовалось ихъ эгоистической силѣ. Лермонтовъ относится къ своему созданію такимъ же образомъ, какимъ Байронъ къ своимъ созданіямъ: оба истощили свою мысль и фантазію на любимый идеалъ, въ которомъ различали многое родственное ихъ духу.

Въ исторіи образованія той духовной настроенности, о которой мы разсуждаемъ, не должно быть пропущено участіе нѣмецкой философіи и нѣмецкой поэзіи. Еслибы знакомство съ первою было раціонально и прочно, тогда конечно и въ послѣдствіяхъ не оказалось бы шаткости, которая безсильна сдѣлаться точкой опоры и для мысли и дѣйствія. Но такъ какъ мы усвоивали ее (если только прилично здѣсь слово «усвоеніе») отрывками и урывками, учились въ ней, говоря словами Пушкина: «чему-нибудь и какъ нибудь», взяли голые выводы и положенія, не сознавая, откуда явились выводы и во что развиваются положенія, то итогъ нашей философской образованности вышелъ не только скуднымъ, но и чѣмъ то внѣшнимъ. Онъ только способенъ былъ увеличить капиталъ внутренняго колебанія. Подъ нѣмецкою поэзіей разумѣется здѣсь стремленіе нѣкоторыхъ поэтовъ нашихъ къ Гете, на котораго, при новыхъ началахъ эстетики, разработанной нѣмецкою философіею, смотрѣли какъ на одного изъ верховныхъ представителей чистаго искусства. Его міросозерцаніе отразилось и въ стихотвореніяхъ Баратынскаго, который впрочемъ пришелъ къ тому же воззрѣнію самобытно, и въ стихотвореніяхъ Тютчева, изданныхъ 1854 года и напомнившихъ собою прекрасную эпоху нашей поэзіи — эпоху Пушкина. Многія лирическія піесы Баратынскаго, преимущественно элегіи, выражаютъ ясно предустановленность и вслѣдствіе того неизмѣняемость всего сущаго. Сборникъ же стихотвореній, получившихъ знаменательное названіе Сумерекъ, самимъ этимъ названіемъ, и еще болѣе содержаніемъ, даетъ знать о сумрачномъ состояніи духа поэта. Неумѣніе или невозможность совладѣть съ тѣмъ, что даетъ намъ съ одной стороны опытъ жизни, весьма часто печальный, а съ другой — мысль, I думающая надъ опытомъ, породила элегіи самаго темнаго цвѣта, дышащія такою безнадежностью и отчаяніемъ, такою утратою вѣры въ какой-либо идеалъ, которыя ни въ чемъ не уступаютъ скорби Арбенина, Измаилъ-Бея и Демона. У Тютчева воззрѣніе Гете обнаруживается глубокимъ сочувствіемъ къ природѣ, въ ея явленіяхъ и сущности. Характеристика же духовнаго состоянія эпохи представлена имъ коротко, но мѣтко, въ небольшомъ стихотвореніи: Нашъ вѣкъ. Оно начинается слѣдующими словами:

Не плоть, а духи растлился въ наши дни,

И человѣкъ отчаянно тоскуетъ;

Онъ къ свѣту рвется изъ ночной тѣни

И, свѣтъ обрѣтши, ропщетъ и бунтуетъ, и пр.

Точно такое состояніе только въ другой сферѣ жизни, символически изображено въ Парусѣ, который счастія не ищетъ, и не отъ счастія бѣжитъ, который проситъ бури, какъ будто въ буряхъ есть покой, ему желанный и имъ искомый.

Увлеченіе байронизмомъ смѣнилось увлеченіемъ такъ называемою школою французскихъ романтиковъ, въ лицѣ ихъ главнаго представителя В. Гюго и его послѣдователей — Дюма, Женена, Сю, Бальзака. Послѣдній особенно нравился и оказалъ дѣйствіе своимъ психологическимъ анализомъ жизни и характеровъ. Обычай его не оставлять неизвѣданными даже малѣйшихъ душевныхъ движеній, проникать въ самые сокровенные изгибы сердца, не довольствоваться простымъ началомъ и концомъ, но отыскивать начала началъ, разсматривать концы концовъ, положили и въ нашей беллетристикѣ основу психологическому ея направленію, при которомъ интрига романовъ и повѣстей, какъ дѣло второстепенное, подчиняется анализу страстей и характеровъ — предмету главной важности. Такимъ образомъ чтеніе повѣствовательныхъ поэтическихъ произведеній, бывшее легкимъ развлеченіемъ, занятіемъ досуга, обратилось въ трудъ, своего рода головоломное упражненіе. Мы получили вкусъ къ разказамъ, гдѣ исторія смѣшана съ разсужденіемъ, тонкимъ развитіемъ тончайшихъ ощущеній. Намъ нравилась эта внутренняя анатомія, какъ матеріалъ и орудіе для нашей пытливости

Слово романтикъ, которымъ означался поэтъ, отрѣшившійся отъ академическихъ правилъ, признававшій законность не однихъ ложно классическихъ французскихъ формъ, съ любовью обращавшійся къ среднимъ вѣкамъ, то слово, которое относилось и къ В. Гюго и къ Пушкину, приняло въ послѣдствіи иной смыслъ: оно стало означать реакціонера, то-есть человѣка, желающаго не только возвратиться къ прошлому (не изъ однихъ поэтическихъ видовъ), но и реставрировать прошлое въ противодѣйствіе настоящему и изъ непріязни къ будущимъ успѣхамъ.

Позднѣе перешло къ намъ общественное направленіе поэтической дѣятельности, чрезъ посредство романовъ Жоржъ-Санда. Большая часть этихъ романовъ была, какъ извѣстно, только особенною формой для выраженія идей той доктрины, съ которою мы знакомились и по другимъ источникамъ и въ другихъ формахъ, независимо отъ романовъ Жоржъ-Санда.

Этимъ оканчиваемъ мы обзоръ главнѣйшихъ моментовъ нашего умственнаго движенія. Мы разсмотрѣли эти моменты кратко, на сколько они касаются означеннаго настроенія: полнѣйшее изображеніе ихъ принадлежитъ исторіи отечественнаго просвѣщенія. Моменты эти были вмѣстѣ моментами нашихъ заимствованій у Европы: ими наше общество примыкаетъ ко всѣмъ другимъ образованнымъ европейскимъ обществамъ. Но по особымъ историческимъ причинамъ мы брали готовое, разработанное другими, вслѣдствіе чего и не могли ни такъ привязаться къ нему, ни такъ сильно укрѣпить его въ своемъ умственномъ достояніи. Кромѣ того, предметы подражанія довольно спѣшно смѣнялись одни другими, отчего большая часть ихъ ложилась въ нашемъ сознаніи рыхлою насыпью, а не твердо-убитою плотиной, и мы дорожили ими скорѣе какъ фактомъ развитія, чѣмъ какъ основой для образа мыслей и дѣйствій. Наконецъ, — и это почти самое важное, — всѣ эти свѣдѣнія, обогатившія насъ въ теченіе различныхъ моментовъ нашего образованія, не были въ надлежащемъ оборотѣ дѣятельной жизни, иногда потому, что оказались недостаточными, скудными для практическаго приложенія, иногда потому, что не было приготовлено почвы для собранныхъ сѣменъ, иногда наконецъ потому, что покушеніе къ дѣятельности поражалось въ самомъ его началѣ, осуждалось на бездѣйствіе. Рядомъ съ сомнѣніемъ въ успѣхѣ, которое испытываетъ постоянно личность не твердая въ понятіяхъ и опытности, не увѣренная въ самой себѣ, являлось и препятствіе внѣшнее, налагавшее свое veto на тѣ или другія попытки и пробы. Сколько причинъ для колебанія мысли, для ослабленія чувства, для пассивности воли, не имѣвшей случаевъ искуситься въ опредѣленныхъ, рѣшительныхъ проявленіяхъ!

Но типъ Героя нашего времени не былъ бы совершенно полнымъ и живымъ, еслибъ онъ, входя въ кругъ общеевропейскаго настроенія русскаго образованнаго общества, не представлялъ никакихъ особенностей послѣдняго. Національныя черты замѣтили мы въ самомъ началѣ первой статьи нашей, — необходимый элементъ при опредѣленіи поэтическаго образа. Къ обстоятельствамъ, общимъ для насъ вмѣстѣ съ другими Европейцами, присоединяются обстоятельства наши собственныя, такъ сказать домашнія, имѣвшія мѣсто въ извѣстный періодъ времени.

Въ средѣ духовной атмосферы, которая отличается напряженіемъ мысли и ослабленіемъ воли, пытливостію ума и недостаткомъ энергіи, нужной для дѣятельности, являются иногда люди исключительные, не въ примѣръ большинству. Ихъ также коснулась зараза времени; въ натурѣ ихъ также совершилось раздвоеніе, по которому одна ея половина живетъ въ полномъ смыслѣ этого слова, а другая мыслитъ и судитъ; ихъ также разумѣла Дума, оплакивая пустоту и мракъ современнаго поколѣнія: однакожъ, по особеннымъ дарамъ природы, они возвышаются надъ общимъ уровнемъ, и не могутъ помириться съ окружающимъ ихъ міромъ. Къ числу такихъ людей относятся герои Лермонтова, преимущественно Печоринъ.

Печоринъ сознаетъ въ себѣ эту врожденную мощь. Вопросы о самомъ себѣ, о цѣли своей жизни нерѣдко выступаютъ передъ нимъ, особенно въ тѣ минуты, когда онъ видитъ чудное, фаталистичестое сплетеніе судьбы своей съ судьбою другихъ: «Пробѣгаю въ памяти все мое прошедшее, и спрашиваю себя невольно: зачѣмъ я жилъ? для какой цѣли я родился?… А вѣрно она существовала и, вѣрно, было мнѣ назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душѣ моей силы необъятныя. Ужь не назначенъ ли я судьбою въ сочинители мѣщанскихъ трагедій и семейныхъ романовъ, или въ сотрудники повѣстей, напримѣръ, для Библіотеки для чтенія?… Почему знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думаютъ кончить ее какъ Александръ Великій, или лордъ Байронъ, а между тѣмъ цѣлый вѣкъ остаются титулярными совѣтниками! Геній, прикованный къ чиновническому столу, долженъ умереть, или сойдти съ ума, точно такъ же, какъ человѣкъ съ могучимъ тѣлосложеніемъ, при сидячей жизни и скромномъ поведеніи, умираетъ отъ апоплексическаго удара.»

Вотъ какъ смотрѣлъ на себя Печоринъ! Онъ различалъ въ себѣ человѣка съ могучею организаціей, существо геніальное, изъ разряда Байроновъ или Александровъ Великихъ, съ высокимъ назначеніемъ на землѣ. Отчего же цѣль не достигнута, потокъ жизни проложилъ себѣ дорогу не соотвѣтственно назначенію? Могутъ быть тому разныя причины. Въ одномъ мѣстѣ Печоринъ беретъ всю отвѣтственность на себя: "Я не угадалъ назначенія, я увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагородныхъ; изъ горнила ихъ я вышелъ твердъ и холоденъ какъ желѣзо, но утратилъ навѣки пылъ благородныхъ стремленій — лучшій цвѣтъ жизни. «Но въ другихъ мѣстахъ, напротивъ, онъ отклоняетъ отъ себя вину, и такимъ образомъ ставитъ въ затрудненіе читателя, который желалъ бы объяснить себѣ настоящій источникъ его дѣйствій.

Человѣкъ, одаренный мужественными способностями, одаренъ съ тѣмъ вмѣстѣ и могущественною жаждою дѣятельности. Дѣятельность должна служить необходимымъ и сраженіемъ его силы, которая находитъ въ себѣ двоякое побужденіе, и природный инстинктъ, вызывающій ее наружу, и образованное понятіе объ ея употребленіи, запрещающее ей сидѣть, сложа руки. Что жь, если по какимъ-либо условіямъ, время не благопріятствуетъ развитію всего сильнаго и геніальнаго? если оно осуждаетъ или на бездѣйствіе, или на пустоту дѣятельности? Нѣтъ поприща, гдѣ бы оказалась возможность развернуться и прилично, и широко; не есть много преградъ къ развитію. Душа, оскорбленная такимъ порядкомъ дѣлъ, испытываетъ тягостное противорѣчіе не только между идеаломъ и дѣйствительностью вообще, но между идеаломъ и ближайшею средою. Сила, не находя исхода, пробиваетъ себѣ другой путь. Желая заявить себя, она истощается на что-нибудь, часто на пустое и недоброе. Печоринъ похищаетъ и бросаетъ Бэлу, оскорбляетъ Мери, терзаетъ Вѣру, убиваетъ Грушницкаго. Опыты его дѣятельности — рядъ самыхъ непріятныхъ столкновеній съ ближними: она истощается въ волокитствѣ, въ преслѣдованіи такихъ ничтожныхъ личностей какъ Грушницкій или князь Звѣздичъ, въ обидномъ обращеніи съ такими добрыми личностями, какъ Максимъ Максимычъ. Вся его забота проходитъ въ томъ, чтобы выказать свое превосходство. Затѣмъ онъ уединяется въ высокомѣрный эгоизмъ, это свойственное пристанище сердца, презирающаго свѣтъ, подобно тому, какъ хищное животное, утоливъ стремленіе къ хищничеству, скрывается въ своей берлогѣ^[21].

Вооружаясь противъ „гнета просвѣщенія“, которое будто бы сдѣлало насъ ничтожными, слабовольными лицемѣрами, сами герои Лермонтова страдаютъ полуобразованіемъ. Въ нихъ легко разсмотрѣть циливизованное варварство. Не по одной антипатіи къ поверхностному европеизму, Лермонтовъ обращается къ Горцамъ и Россіи XVI вѣка. Здѣсь дѣйствовало извѣстное внутреннее сочувствіе: с’est son faible, можно сказать о немъ. Идеалы, имъ выведенные, даже изъ среды европейской, дики, неистовы; деспотичный Арбенинъ, Печоринъ, Радинъ, поставленные рядомъ съ героями Байрона, должны завидовать ихъ гуманности и разумности дѣйствій. Арбенинъ любитъ Нину, но какъ онъ мститъ ей? хуже Отелло, Вѣра не столько предметъ истинной страсти Печорина, сколько игрушка его тиранніи и чувственности. Когда онъ, уморивъ коня въ поѣздкѣ къ Вѣрѣ, заплакалъ какъ ребенокъ, то были не слезы сердечной привязанности, а скорѣе слезы досады, бѣснующейся за неудачу прихоти. Тиранническія, роковыя наклонности нисколько не возвышаютъ его ни надъ жителемъ нашей старины, бояриномъ Оршей, ни надъ жителемъ Кавказскихъ горъ, Хаджи Абрекомъ. Неужели думалъ Лермонтовъ реставрировать хилыхъ своихъ современниковъ, освободить ихъ изъ-подъ гнета мирной цивилизаціи посредствомъ подобныхъ идеаловъ? Шиллеръ, въ разсужденіи о наивной и сентиментальной поэзіи, запрещаетъ идиллику обращаться назадъ, къ дѣтству, чтобы не покупать себѣ желаннаго покоя цѣною драгоцѣннѣйшихъ пріобрѣтеній ума; человѣка, не могущаго воротиться болѣе въ Аркадію, предписываетъ онъ вести въ элизіумъ. Неужели этотъ элизіумъ въ эпохѣ Іоанна IV или на вершинахъ Кавказа? Такова ли profession de foi нашего поэта? и въ этомъ ли смыслѣ надобно понимать его стихотвореніе: „Нѣтъ, я не Байронъ, я другой“? Было бы странно и жалко убѣдиться въ такомъ взглядѣ на общество, хотя лица, съ которыми мы познакомились, своимъ образомъ мыслей и дѣйствій заставляютъ видѣть въ себѣ адептовъ этой, а не иной „общественной философіи“.

Отсюда прямой переходъ къ нравственному значенію героевъ Лермонтова. Объяснить возможность того или другаго образа дѣйствій не значитъ еще вполнѣ съ нимъ расквитаться: слѣдуетъ опредѣлить его законность или противозаконность. Различныя вліянія раскрываютъ передъ нами причины, почему такой-то человѣкъ вышелъ тѣмъ, а не инымъ лицомъ; онѣ могутъ даже въ извѣстной мѣрѣ оправдывать его, если онъ выказалъ себя дурною личностью: но это только обстоятельства. облегчающія виновность, а не оправдывающія ее, circonstances atténuantes, какъ говорятъ французы, не болѣе преступный характеръ, уклонившійся при такихъ обстоятельствахъ отъ нравственнаго начала, заставляетъ смотрѣть на себя снисходительнѣе: самое хе начало остается непреклоннымъ.

Если нельзя было герою извѣстна о времени дѣйствовать такъ, какъ бы ему хотѣлось, даже (допустимъ и это) какъ бы слѣдовало по его понятіямъ; то все-таки совѣсти каждаго неизбѣжно представляется вопросъ: должно ли было дѣйствовать ему такъ, какъ онъ дѣйствовалъ? Кто имѣетъ право, — и себѣ допустить, и другимъ позволить, — посвятить жизнь мщенію за безсиліе, на которое онъ обрекается современною обстановкой жизни? Кто имѣетъ право, удовлетворивъ чувству мщенія, утѣшаться имъ, какъ будто въ этомъ удовлетвореніи единственный долгъ человѣка и гражданина, а въ этомъ горькомъ утѣшеніи единственная награда за подвигъ мстителя? И кому же мстить? тѣмъ, которые нисколько не участвовали въ печальной жизненной обстановкѣ? Въ жизни много путей, въ обществѣ много обителей, гдѣ можно найдти честный пріютъ и серіозную цѣль: ибо честь и серіозность измѣряются не обширнымъ кругомъ служенія, не внѣшнимъ его блескомъ, а отношеніемъ ихъ къ долгу. Кто, помышляя о своихъ высокихъ силахъ, пренебрегаетъ или скучаетъ бременемъ невысокихъ обязанностей, въ душѣ того очень много высокомѣрія и нисколько нѣтъ истинной любви къ общему благу. Онъ — аристократическій бѣлоручка, бѣгающій черной работы и брезгающій чернорабочими. Его протестъ вытекаетъ не изъ безкорыстной преданности правдѣ: его протестъ — гнѣвный голосъ самолюбія, раздраженнаго неудачею гордыхъ покушеній, заносчивыхъ притязаній. Въ томъ случаѣ, когда архитекторъ лишенъ возможности воздвигать новое зданіе по своему замыслу, пусть онъ будетъ простымъ каменьщикомъ: пусть готовитъ камни для будущаго зданія, или расчищаетъ мусоръ въ зданіи разрушенномъ. Поденщикъ, дѣлающій свое дѣло, почтеннѣе генія, ничего недѣлающаго или, что еще хуже, дѣлающаго ничего. Искреннія заботы о собственномъ и общественномъ совершенствованіи неминуемо связаны съ готовностію на жертвы. Къ жертвамъ, самозабвенію, разумному примиренію неспособны герои Лермонтова. Они или пассивны и праздны, или тревожны и разрушительны. Имъ нравится возбужденіе единственно ради возбужденія. Ихъ дѣятельность безъ всякаго содержанія. Они руководствуются не идеей долга и созиданія, а инстинктомъ хищничества и нестроенія. Это — элементъ противообщественный, враждебный самому принципу общества, своего рода Аттиды, то истребляющіе, то скучающіе. Аристотелево опредѣленіе человѣка, какъ существа, назначеннаго жить въ связи, обществѣ, имъ не къ лицу; они оправдываютъ опредѣленіе Гоббеса, который въ человѣкѣ видѣлъ природнаго врага каждому человѣку.

Мы не знаемъ, какова именно нравственная точка зрѣнія самого автора на личности, имъ созданныя; однакожь не можемъ не замѣтить, что эти личности выставляютъ себя съ красивой стороны и часто любуются собою. Повѣсть ихъ жизни — болѣе ея апологія, гораздо менѣе ея осужденіе. Не можемъ также не замѣтить, что въ отношеніи къ нимъ Лермонтова легко различить сочувствіе, и не легко отыскать антипатію. Онъ не смотритъ на нихъ иронически, говоря: „Вотъ жалкій герой нашего времени, вольнаго слабоволіемъ и бездѣйствіемъ, самъ зараженный тѣми же болѣзнями!“ или: „Вотъ чѣмъ въ наше время сильный человѣкъ принужденъ заявлять свою силу!“ Нѣтъ, Печоринъ, Арбенинъ, Радинъ, поставлены имъ на значительно-высокія подмостки, окружены обаяніемъ, могущимъ привлекать къ нимъ сердца многихъ, преимущественно молодыхъ людей. Они кокетничаютъ своею силой, выставляютъ ее на показъ, дѣлаютъ изъ нея парадъ. Къ нимъ какъ нельзя лучше идутъ слова, сказанныя объ Адольфѣ Бенжаменъ-Констаномъ, который, по предположенію нѣкоторыхъ, изобразилъ въ вымышленномъ героѣ дурныя черты своего характера, тщеславіе и измѣнчивость, но который съ тѣмъ вмѣстѣ произнесъ имъ правдивый упрекъ:

Я ненавижу фатство ума, который думаетъ оправдать то, что онъ объясняетъ; ненавижу тщеславіе, которое занимается само собою, размазывая учиненное имъ зло; хочетъ возбудить къ себѣ сожалѣніе, описывая себя, и, носясь невредимо надъ развалинами, анализируетъ себя вмѣсто того, чтобы каяться. Ненавижу слабость, которая всегда обвиняетъ другихъ въ своемъ безсиліи, не замѣчая, что причина зла не внѣ ея, а въ ней самой. Адольфъ за свой характеръ наказанъ своимъ же характеромъ; наказанъ потому, что не слѣдовалъ ни по одному постоянному пути, не выбралъ ни одного полезнаго поприща, истощалъ свои способности безъ всякаго направленія и силы: направленіемъ служилъ ему капризъ, силою раздраженіе. Обстоятельства очень мало значатъ, все дѣло въ характерѣ. Напрасно разстаются съ людьми и предметомъ, нельзя разстаться съ самимъ собою. Можно измѣнить положеніе, но въ каждое новое положеніе такой человѣкъ вноситъ муку, отъ которой желалъ бы онъ освободиться; перемѣна мѣста не исправляетъ его, она прибавляетъ только къ сожалѣніямъ угрызенія совѣсти, къ ошибкамъ — страданія.

Въ тонѣ разказа Печорина, въ способѣ веденія интрига, даже въ языкѣ и слогѣ ясно видишь отпечатокъ блеска и тщеславія. Здѣсь Лермонтовъ подражалъ пріемамъ французскихъ романовъ, какъ въ главныхъ свойствахъ характера подражалъ онъ Байрону. По складу своему, по внѣшнему, такъ сказать, покрою Герой нашего времени, съ своимъ докторомъ Вернеромъ, напоминаетъ скорѣе La Confession d’un Enfant du siècle, гдѣ также есть докторъ, чѣмъ такъ называемыя романтическія поэмы Байрона.

Не одинъ Бенжаменъ-Констанъ, но и Шатобріанъ, жалѣлъ о тревогѣ своего героя (Рене), проводившаго жизнь въ безплодныхъ мечтаніяхъ, а не въ плодовитой дѣятельности. Историки литературы, напримѣръ Гервинусъ и Ю. Шмидтъ, также порицаютъ высокомѣрныя притязанія, геніальничанье людей, подобныхъ тѣмъ, о которыхъ мы говорили. Въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, при болѣе трезвомъ взглядѣ на жизнь и дѣятельность, и при болѣе серіозномъ направленіи того и другаго, ложный героизмъ не обманываетъ болѣе: чувствуется настоятельная потребность героизма истиннаго. Въ наше время, герою не нашего времени, печальнаго и потому еще, что оно производило такихъ героевъ, мы въ правѣ сказать то же самое, что миссіонеръ и Шактасъ, слушавшіе повѣсть Рене, сказали ему въ заключеніе разказа.

Ничто въ этой исторіи не заслуживаетъ сожалѣнія. Я вижу юношу, упрямо преданнаго химерамъ, которому ничто не нравится и который освобождается отъ бремени общественнаго служенія, чтобы предаться безполезнымъ мечтаніямъ. Человѣкъ, презирающій міръ, не есть еще человѣкъ великій. Ненависть къ людямъ и жизни происходитъ отъ недостатка дальновидности, отъ узкаго кругозора. Расширьте горизонтъ вашъ, и вы убѣдитесь, что всѣ несчастія, на которыя вы сѣтуете, чистая ничтожность… Что дѣлаете вы здѣсь въ глубинѣ лѣсовъ, влача безполезно дни и пренебрегая всякою обязанностію?.. Высокомѣрный юноша, думавшій, что человѣкъ можетъ довольствоваться только самимъ собою! Уединеніе усугубляетъ душевныя силы и въ то же время отнимаетъ у нихъ предметы дѣятельности. У кого есть силы, тотъ долженъ посвятить ихъ на служеніе ближнимъ; оставляя ихъ безплодными, онъ въ то же время чувствуетъ тайную нищету, и рано или поздно небо ниспошлетъ ему страшное наказаніе.

Миссиссипи, еще въ началѣ своего истока, жаловалась на то, что она только прозрачный ручеекъ. Она требовала снѣговъ у горъ, водъ у потоковъ, дождей у бурь, и вотъ она выступаетъ изъ береговъ своихъ и затопляетъ прекрасные берега свои. Надменный ручей восхищается своею силою; но какъ только увидѣлъ, что на пути его все исчезаетъ, что онъ одиноко течетъ въ пустынѣ, что волны его постоянно возмущены, онъ пожалѣть о скромномъ руслѣ, изрытомъ для него природою, о птицахъ, цвѣтахъ, деревьяхъ и ручьяхъ, бывшихъ нѣкогда скромными спутниками его мирнаго теченія.

Въ заключеніи статьи нашей, имѣвшей предметомъ не всесторонне изслѣдовать поэтическую дѣятельность Лермонтова, а только разсмотрѣть значеніе того идеала, который является во всѣхъ его произведеніяхъ, сообщая имъ слабый характеръ, считаемъ не безполезнымъ представить ея содержаніе въ краткихъ положеніяхъ:

Любимый герой вашего поэта, подъ разными именами выведенный въ повѣствовательныхъ и драматическихъ піесахъ, есть и сущности одно и то же лице. Въ томъ же видѣ выступаютъ черты этого лица и въ лирическихъ стихотвореніяхъ.

Характеръ этотъ весьма сходственъ, иногда тожественъ съ героями Байрона.

Причина такого сходства съ одной стороны въ подражательности и, можетъ быть, въ сходствѣ характеровъ и общественныхъ положеній поэтовъ, съ другой въ общемъ настроеніи европейскихъ образованныхъ классовъ. Почему вопросъ о поэзіи Лермонтова обращается въ вопросъ о поэзіи Байрона, иначе о поэзіи переходной эпохи.

Поэзія переходной эпохи создала двѣ личности: одну слабовольную и пассивную, другую энергическую и порывающуюся къ дѣятельности. На послѣдней отразились также болѣзни вѣка: скептицизмъ, страсть къ анализу, нерѣшительность, почему въ ней ясно различается внутреннее раздвоеніе.

Оба типа начертаны Лермонтовымъ, но преимущественно и съ большимъ развитіемъ — второй, въ лицѣ Печорина, Арбенина, Измаиль-Бея, Радина, Демона и другихъ. Всѣ они страдаютъ означеннымъ раздвоеніемъ.

Кромѣ вліянія общеевропейской образованности, которое мы испытываемъ наряду съ другими народами, герои Лермонтова приняли вліяніе собственно-національное, то-есть, подпали дѣйствію извѣстной эпохи: поэтому они выражаютъ дѣйствительность, запечатлѣны истинностію, а не принадлежать къ вымысламъ, не суть результаты простаго заимствованія у другихъ поэтовъ.

Указанныя болѣзни эпохи, дѣлающіе человѣка слабымъ, безхарактернымъ, самолюбивымъ, алымъ, Лермонтовъ объясняетъ гнетомъ просвѣщенія», при которомъ утрачиваются естественные благородные инстинкты. Имъ противопоставляетъ онъ достоинства старины или жизни младенчествующихъ, дикихъ народовъ. Въ этомъ его общественная философія.

Съ нравственной точки зрѣнія, дѣйствія героевъ Лермонтова не могутъ быть оправданы: они безнравственны и въ гражданскомъ, и въ общечеловѣческомъ отношеніи.

Что касается до художественнаго значенія поэзіи Лермонтова, то высокое достоинство его не подлежитъ сомнѣнію. Мы не входили въ разборъ его, предоставляя это другимъ. Цѣль наша, повторяемъ, состояла въ томъ, чтобы разсмотрѣть значеніе образа, начертаннаго Лермонтовымъ, какъ главнаго идеала его ума и фантазіи.

А. Галаховъ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 13—15, 1858

---

1. Geschichte der französischen National-Litteratur (1789—1837), v. Mager, 1837. Erster Band. — Gesch. der franz. Liter. 1789, von Julian Schmidt, 1857. Erste Lieferung.
2. См. отзывъ И. В. Кирѣевскаго о сочиненіяхъ Иннокентія, въ № 1 Москвитянина 1845 года.
3. Ueber das Tragische und die, von Robert Zimmermann.
4. Gesch.der franz. Liter, v. Schmidt.
5. Ibid. — Geschichte des 49—ten Jahrhunderts, v. Gervinus. Erster Band, стр. 366—375.
6. Obermann,par de Senancour, nouv. ed. avec, une préface par George Sand. 1852. Portraits contemporains par Sainte-Beuve, 1846, t. 1.
7. Ibid.
8. Etudes sur la littérature franèaise au dix-neuvième siècle, par А. Vinet, 2-me ed., t. I, стр. 264—266., par Benjamin Constant, nouv. ed. 1848.
9. Romans de Charles, изд. 1855.
10. Zur Würdigung Fried. Schillers, въ прибавленіи къ сочиненію Морица Карьера: Das Wesen und die Formen der Poesie (1854).
11. Histoire de la littérature franèaise sous la restauration, par Alfred Nettement. 1853. T. 1. Etudes sur la la littérature Franèaise au. XlX-eme siècle, par А. Vinet. 1857. t. II.
12. Geschichte der deutschen Literatur im neunzenten Jahrhundert. v. Julian Schmidt, Зе изд. 1 тетрадь, 1956. Etude sur la lit. franc., par Vinet, t. 2.
13. Viе, poésies et pensées de Joseph Delorme (1829).
14. Въ 1811 году вышли двѣ пѣсни Странствованія Чайльдъ-Гарольда; въ 1812—14 годахъ: Корсаръ, Лара, Абидосская Невѣста, Гяуръ; затѣмъ слѣдовали: Манфредъ, Каинъ, Донъ-Жуанъ, остальныя двѣ пѣсни Гарольда и проч.
15. Одинъ изъ французскихъ писателей, въ двухъ статьяхъ своихъ: De la poйsie de notre poésie de notre époque (Revue encyclopédique 1831) и Considérations sur la poésie de notre époque (въ предисловіи къ французскому переводу Вертера, Мармье, 1839) вѣрно охарактеризовалъ эту поэзію переходной эпохи, поэзію меланхолическую или Байроновскую.
16. Le doute et le désespoir sont de grandes maladies que la race humaine doit subir pour accomplir son progrès religieux. (Cm. Oeuvres de George Sand, t. VI, изд. 1842, предисловіе къ Леліи).
17. Geschichte der deuttchen Literatur im 49-en Jahrhundert.
18. См. Маколей о лордѣ Байронѣ, Русскій Вѣстникъ 1856, № 19.
19. Geschichte der französischen Literatur.
20. Родоначальникъ его типовъ, Рене, имѣлъ у насъ нѣсколько разныхъ переводовъ: 1803 г. (въ Москвѣ), 1805 г. (въ Псковѣ), 1806 г. (въ Петербургѣ).
21. См. статью Рене Тальяндье: Poёtes et Romanciers de la Russie, въ Revues des deux mondes (1855, февраль, книжка первая).