Лермонтовъ, Листъ, Глинка.
правитьМ-me Росси — очаровательна; очень хорошенькая, милая и простодушная, она тотчасъ-же призналась Императрицѣ, что сердце у нея дрогнуло, когда Государь далъ сигналъ для апплодисментовъ, и прибавила: «это мнѣ напомнило старое хорошее время, трудно отвыкнуть отъ сцены». Она въ совершенствѣ исполняетъ партію Агаты и нисколько не тщеславна, такъ какъ сказала мнѣ: «о, если-бы вы слышали въ этой партіи Jenny Lind, вы не нашли бы меня такой совершенной, да и голосъ ея болѣе драматиченъ». Императрица спросила ее, правда-ли, что Jenny Lind такъ некрасива. М-me Росси отвѣтила: "когда она поетъ — «она соловей!» Она разсказала намъ, какъ въ ранней молодости она исполняла Церлину, Гарсіа — командора, Милибранъ — донну Эльвиру, Паста — донну Анну, Рубини — Октавіо, Лаблашъ — Лепорелло, Тамбурини — Донъ-Жуана. Съ такимъ составомъ опера шла только два раза и Лаблашъ сказалъ ей: «Моцартъ никогда и не мечталъ о такомъ исполненіи». Они всѣ были совсѣмъ молодые, и она ужасно боялась Гарсіа, который съ ними былъ очень строгъ. Я разсказала это Глинкѣ, фанатическому поклоннику Моцарта; онъ вздохнулъ, сказавъ: «Больше не будетъ подобнаго исполненія». Я пригласила его обѣдать съ m-me Росси и Hirt, которая ей аккомпанировала. Она пѣла тирольскія пѣсни, нѣмецкія баллады Шуберта, «Weihrauch». и, наконецъ, пѣсню Пресіозы (Вебера). Глинка былъ на верху блаженства и кончилъ тѣмъ, что поцѣловалъ ей руки. Николай зналъ Росси въ Италіи и въ Вѣнѣ, гдѣ онъ видѣлъ графиню Росси совсѣмъ молодою. Она тогда уже пользовалась громаднымъ успѣхомъ, и никто ей никогда не завидовалъ, такъ какъ она была очень мила и проста.
Я согласна съ мнѣніемъ Одоевскаго по поводу Россини. Его лучшая опера «Севильскій цырюльникъ», единственная безъ погрѣшностей. Нѣкоторыя мѣста въ «Вильгельмъ Теллѣ» и молитва Моисея съ хоромъ — очень хороши. Что-же касается его «Stabat», то хотя оно и эффектно, но не достигаетъ той высоты, какъ «Stabat» Перголезе, который замѣчателенъ. Онъ не достаточно трагиченъ. Въ итальянской музыкѣ все зависитъ отъ пѣвцовъ: такъ напр. послѣдній актъ Анны Болейнъ, спѣтый Пастою, — превосходенъ, но музыка его сама-по-себѣ бѣдна. Въ музыкѣ Мейербера больше содержанія, и кромѣ того онъ замѣчательно оркеструетъ. Есть очень красивыя мѣста въ «Робертѣ», въ «Гугенотахъ», и въ Парижѣ ихъ замѣчательно исполняютъ Duprez, Nourrit, Roger, Judith и Cornélie Talion, которыя такъ драматичны, а также Alboni. Мнѣ не особенно нравится Віардо; безусловно она виртуозка, но голосъ ея не красивъ и въ ней нѣтъ очарованія бѣдной Malibran. Что-же касается нынѣшнихъ композиторовъ, то мнѣ кажется, самый талантливый изъ нихъ — Берліозъ, и то что я слышала изъ его произведеній — красиво, немного странно и оригинально. Въ немъ есть идеи[1]. Беріо (Bériot) игралъ передо мною отрывки изъ «Троянокъ», которыя далеко превосходятъ Мейербера. Я видѣла его на концертахъ Листа; онъ меня заинтересовалъ, въ немъ есть что-то вымученное. Листъ говорилъ мнѣ, что онъ отъ рожденія несчастливъ. Какъ-то вечеромъ, когда мы были одни, Листъ сказалъ мнѣ: «Никто не игралъ Мендельсона лучше Шопена, а Бетховена лучше Мендельсона. Въ этомъ отношеніи они единственны. Послѣ великихъ нѣмецкихъ мастеровъ, Мендельсонъ — самый талантливый. На Мейербера находило иногда счастливое вдохновеніе, но онъ не создалъ да и не создастъ никогда Донъ-Жуана, волшебнаго стрѣлка, Фиделю, ни даже Оберона. Но, кромѣ Шумана, котораго ожидаетъ большое будущее, самый великій мастеръ оперы явится въ Германіи; вы увидите, что въ этомъ столѣтіи у итальянцевъ не будетъ музыкальнаго генія. „Stabat“ Россини и Вильгельмъ Тель — это лучшее, что они могли дать, да пожалуй еще маленькій жанръ — „Севильскій цырюльникъ“. Этотъ народъ, имѣвшій Палестрину, Аллегри, Banni Marcello, Порпора, Лотти, Перголезе, Керубини, Чимароза, Страделла, Мегeadante, Спонтини — сдѣлался легкомысленъ въ музыкѣ, arioso и бравурные мотивы его погубили. Вашъ Глинка хорошо оркестровалъ нѣкоторыя вещи, очень хорошо. „Русланъ и Людмила“, оркестровую партитуру которой я разбиралъ, чудная лирическая опера и болѣе музыкальная, чѣмъ „Жизнь за Царя“; нѣкоторыя сцены послѣдней — очень красивы: сцена въ лѣсу, балъ, полонезъ, танцы, совсѣмъ не имѣющіе банальности итальянскихъ балетовъ, и, наконецъ, превосходная, оригинальная сцена коронованія, съ колоколами. Въ ней встрѣчаются диссонансы, которые производятъ замѣчательное впечатлѣніе и которые онъ сумѣлъ разрѣшить въ гармонію финала».
Я сказала Листу, что предпочитаю романсы Глинки, и я ему сыграла, между прочимъ, посвященный М-me Кернъ, «Сомнѣніе», и другіе; онъ пришелъ отъ нихъ въ восторгъ, но въ особенности отъ пѣсни пѣсней; дѣйствительно, слова — прекрасны, но нужно быть музыкантомъ, чтобы передать ихъ чудными звуками. Я перевела ихъ Листу и онъ мнѣ сказалъ: «Это текстъ: Vulnerasti cor meum. Это одновременно мистично и страстно, и Глинка своимъ разбитымъ голосомъ передалъ его лучше, чѣмъ пѣвецъ».
Авторъ толкованія гимна сказалъ объ Ея Величествѣ, что она «окрыленная лилія» (lys ailé). Листъ отвѣтилъ: Когда она мнѣ сказала: «М-me Смирнова говорила, что вы въ совершенствѣ исполняете мазурки Шопена, не сыграете-ли вы намъ сегодня вечеромъ?» я былъ въ восторгѣ. Я не особенно хотѣлъ играть именно мазурку, въ Парижѣ меня увѣряли, что здѣсь Шопена не любятъ. Я скажу имъ, что они глубоко ошибаются, именно въ Россіи издатель Шопена продаетъ болѣе всего. Но вѣдь вы знаете распространенное въ нѣкоторыхъ кружкахъ Парижа предубѣжденіе противъ Россіи".
Сегодня вечеромъ у Карамзиныхъ я узнала о смерти Лермонтова. Онъ былъ убитъ въ Пятигорскѣ, офицеромъ Мартыновымъ, о причинахъ дуэли подробности неизвѣстны. Андрей Карамзинъ принесъ эту новость изъ штаба.
Бѣдный Лерма! Я точно предчувствовала, что онъ окончитъ à la Печоринъ или à la Ленскій. Я помню, онъ мнѣ читалъ «Княжну Мери», и онъ умеръ какъ разъ въ этомъ, такъ хорошо описанномъ имъ, Баденъ-Баденѣ Кавказа. Онъ читалъ мнѣ «Бэлу», «Тамань», мнѣ удалось его приручить. Мой братъ Александръ сказалъ ему, что у меня нѣтъ ни малѣйшей антипатіи, или предубѣжденія противъ него; какъ и Додо Ростопчина, онъ думалъ, что я — синій чулокъ; потомъ онъ вообразилъ, что я сержусь, потому что мнѣ передали, что онъ меня вывелъ подъ именемъ Минской; но такъ какъ въ этомъ наброскѣ нѣтъ ничего грубаго, и я дѣйствительно часто имѣю въ обществѣ скучающій видъ, то я его успокоила. Андрей Муравьевъ пришелъ сообщить намъ подробности дуэли. Присутствовали Глѣбовъ, Викторъ Васильчиковъ, Столыпинъ и С. Трубецкой. Лермонтовъ былъ убитъ наповалъ. Муравьевъ показалъ мнѣ прелестные стихи[2], которые Лерма написалъ у него. Они проникнуты религіознымъ духомъ. Онъ не зналъ, что «молитва»[3] была внушена ему княгинею S. Она прочла Лермонтову Ave Maria, и онъ тотчасъ написалъ стихи. Зачѣмъ наши поэты умираютъ такими молодыми, умираютъ, не сказавъ всего — зачѣмъ?..
У Карамзиныхъ много спорили о дуэли. Віельгорскій правъ. Пушкинъ мстилъ за свою честь, а главное за честь жены. Лермонтовъ оскорбилъ товарища; вина, увы, на его сторонѣ, и съ его взглядами противъ дуэли, онъ еще болѣе виновенъ, такъ какъ почти принудилъ къ ней Мартынова, и даже въ этомъ какой-то фатализмъ, иронія судьбы. Государь дважды отсылалъ его, чтобы избѣжать дуэлей, и все таки онъ убитъ и изъ-за такой ничтожной причины. Говорятъ, что здѣсь замѣшана женщина, что Лермонтовъ компрометировалъ родственницу Мартынова, другіе говорятъ, что онъ нарисовалъ на него и какую-то даму карикатуру, и что, вообще, онъ во всемъ виноватъ. Богъ знаетъ, гдѣ правда, но теперь видна разница между нимъ и Пушкинымъ, она чувствуется. Нашего дорогого Пушкина жалѣли, какъ поэта и какъ человѣка. У него были друзья, а враги его были посредственности, педанты, легкомысленные модники. Лерма не имѣлъ друзей, оплакиваютъ только поэта. Пушкинъ былъ жертвою клеветы, несправедливости, его смерть являлась трагичною, благодаря всему предшествовавшему; смерть-же Лермонтова — потеря для литературы, самъ по себѣ человѣкъ не внушалъ истинной симпатіи. Мнѣ всегда его было жаль: онъ чувствовалъ, чего ему недостаетъ, но его своенравный, бурный характеръ, отсутствіе простоты и страшное самолюбіе мѣшали ему порвать съ привычками. Онъ спросилъ меня однажды: «Презираете вы людей или ненавидите ихъ?» Я отвѣтила: «Религія запрещаетъ мнѣ ихъ ненавидѣть, а совѣсть — презирать; я не имѣю на это права, да и никто не имѣетъ». Онъ на меня удивленно посмотрѣлъ и, наконецъ, сказалъ: «Между тѣмъ вѣдь вы видите, что человѣчество ничего не стоитъ». Я возразила: «Почему я могу думать, что я лучше, вѣдь я тоже принадлежу къ человѣчеству». Онъ спросилъ меня потомъ, презиралъ-ли Пушкинъ человѣчество? Я не могла не сказать ему: «Нѣтъ, это былъ слишкомъ великій умъ, и слишкомъ глубокій, чтобы не понять людскія слабости, и слишкомъ доброе сердце, чтобы ненавидѣть и презирать гуртомъ» (en bloc). Лерма передалъ этотъ разговоръ Додо Ростопчиной и прибавилъ: «Меня ввели въ заблужденіе относительно М-me Смирновой. Мнѣ говорили, что она холодна, сатирична и презрительна, а на самомъ дѣлѣ она можетъ быть снисходилительнѣе всѣхъ, слывущихъ за добрыхъ, и дѣлающихъ patte de velours. Я понимаю, почему Пушкинъ ее такъ любилъ, она искренна и неподкупна». До до призналась мнѣ, что до знакомства со мною боялась меня. Они всѣ такъ привыкли къ банальной добротѣ людей, что принимаютъ ее за чистую монету.
Государь говорилъ со мною о Лермонтовѣ, и я напомнила ему стихи на смерть Пушкина. Онъ сказалъ мнѣ: «Стихи прекрасны и правдивы; за нихъ однихъ можно простить ему всѣ его безумства. Я не за это ссылалъ его, а за многое другое, предшествовавшее стихамъ. Вообще, въ то время, вся молодежь была возбуждена, дуэли могли быть каждый день, онѣ сдѣлались даже въ модѣ, чѣмъ-то вродѣ маніи. Я ненавижу дуэль, это варварство, на мой взглядъ, въ ней нѣтъ ничего рыцарскаго. Герцогъ Веллингтонъ уничтожилъ ее въ англійской арміи и хорошо сдѣлалъ!»
Великій князь Михаилъ провелъ у меня вечеръ, и мы говорили о Лермонтовѣ. Если-бы онъ зналъ, что Лермонтовъ былъ такъ противъ Мартынова! Онъ сказалъ: «будь я увѣренъ, что его убьютъ, я послалъ-бы его въ экспедицію». Но все это не воскреситъ Лерму, и я сказала великому князю, что лучше-бы послѣдовать примѣру герцога Веллингтона[4], выставивъ дуэль смѣшною и уничтоживъ этотъ предразсудокъ. Онъ отвѣтилъ: «У насъ это невозможно, онъ въ обычаяхъ». Онъ жалѣетъ Лермонтова, хотя послѣдній и оскорблялъ всѣ военныя идеи великаго князя.
Онъ ему былъ симпатиченъ, и онъ даже сказалъ мнѣ, что предлагалъ Лермонтову оставить военную службу. «Представьте себѣ, что онъ мнѣ отвѣтилъ: я люблю эту службу и предпочитаю ее всякой другой! Это былъ безпокойный, подвижной и въ высшей степени странный характеръ! Это — не Пушкинъ. Жить одному въ деревнѣ, впродолженіи двухъ лѣтъ, и выйти оттуда, полнымъ жизни, генія, вполнѣ созрѣвшимъ — развѣ Лермонтовъ способенъ былъ на это, да онъ-бы умеръ. Пушкинъ находилъ все въ себѣ, онъ былъ геніаленъ; Лермонтовъ не могъ жить собственнымъ внутреннимъ содержаніемъ, собственною глубиною». Это все вполнѣ вѣрно. Великій князь хорошо ихъ обоихъ изучилъ, болѣе чѣмъ я предполагала. Дѣйствительно, Лермонтовъ не могъ-бы жить собою. Я передала этотъ разговоръ Вяземскому и Віельгорскому. Они были поражены, услышавъ, что великій князь такъ вѣрно охарактеризовалъ обоихъ поэтовъ.
Онъ не слыветъ за любителя литературы, не строитъ изъ себя знатока, но, какъ и Государь, обладаетъ однимъ свойствомъ: судитъ всегда самъ, по собственному здравому смыслу. Онъ тоже очень справедливъ, и болѣе снисходителенъ, чѣмъ думаютъ. Строгій, сухой по внѣшности, онъ въ глубинѣ прощаетъ всякія безумства, а одинъ Богъ знаетъ, что выдѣлываютъ въ полкахъ; онъ не прощаетъ только выходки циничныя, совершенныя безъ увлеченія, хладнокровно.
Вчера вечеромъ съ обычнымъ жаромъ разбирали этотъ вопросъ у Карамзиныхъ. Молодые люди, конечно, были всѣ за дуэль, за дѣло чести, и очень волновались. Софи Карамзина сказала свое мнѣніе: Я допускаю дуэль въ защиту другого, въ защиту матери, женщины, сестры, дочери. Тѣмъ хуже для насъ, если мы еще такіе варвары, такъ мало христіане, что наши отцы, мужья, братья, сыновья должны защищать насъ, съ пистолетомъ въ рукахъ! Но никто не имѣетъ права убивать ближняго, ради своего оправданія или мстя за клевету, оскорбленіе, обиду". Молодежь возмутилась и объявила, что это устарѣлые взгляды: «Дуэль еще болѣе устарѣла», отвѣтила Софи Карамзина, «она ведетъ свое начало съ среднихъ вѣковъ».
Это совершенно справедливо. Въ былое время вѣрили въ судъ Божій, защищали «en champ clos» угнетенную невинность, дуэль носила поэтому юридическій и даже quasi-религіозный характеръ. Теперь она не имѣетъ больше этой окраски. Прежде всего, теперь не вѣрятъ въ угнетенную невинность, а кто-же вѣритъ теперь въ судъ Божій? Я это все высказала, но, кажется, мы только вдвоемъ съ Софи Карамзиной и были этого мнѣнія.
Лордъ Cianricarde говорилъ, что герцогъ Веллингтонъ уничтожилъ дуэль, доказавъ всю ея смѣшную пустоту, тщеславіе, и что въ англійской арміи и флотѣ она болѣе не существуетъ. Онъ былъ безпощаденъ, исключалъ изъ службы всѣхъ дравшихся и пользовался для этого всѣмъ своимъ громаднымъ вліяніемъ. Я вспомнила посѣщеніе Веллингтона въ Царскомъ и то вниманіе, которое оказалъ ему Государь. У него была красивая фигура, громадный носъ и, несмотря на общую сухость, что-то чистое и наивное въ глазахъ.
Получены подробности дуэли. Они дрались въ горахъ, на особой узкой площадкѣ, среди утесовъ, и на близкомъ разстояніи. Лермонтовъ былъ убитъ на повалъ, онъ даже не издалъ звука. Секунданты и Мартыновъ уѣхали, оставивъ одного секунданта при тѣлѣ. Дѣло было къ вечеру, разразилась гроза и бѣдный секундантъ оставался нѣсколько часовъ одинъ на одинъ съ мертвецомъ, изрѣдка освѣщаемымъ молніей. Раскаты грома были ужасны, благодаря отголоскамъ среди горъ. Поднялась сильная буря, дождь лилъ потоками. Перенести тѣло было очень затруднительно, особенно ввиду спуска съ горы. Только послѣ двухъ часовъ утра прибыли въ Пятигорскъ.
Письмо читали у Карамзиныхъ, и въ деталяхъ его много трагичнаго вполнѣ соотвѣтствующаго Лермонтову, всей его странной натурѣ, полной противорѣчій, — соединенію чудныхъ вещей съ иногда просто антипатичными проявленіями. Но онъ сильно все-таки созрѣлъ, бѣдный Лерма! Софи Карамзина плакала, слушая письмо и вдругъ вскрикнула: «Если бы онъ былъ живъ, какую чудную поэму онъ создалъ бы изъ этой ночи среди горъ, въ грозу, у тѣла мертваго друга». Додо Ростопчина отвѣтила ей: «Да, конечно, это сюжетъ для поэмы, но нужно быть Лермонтовымъ, чтобы что-нибудь изъ него создать».
[Послѣ 1837 года есть замѣтки о Гоголѣ, послѣ парижскихъ замѣтокъ, гдѣ говорится о смерти Пушкина, о которой я уже упоминала]. Итакъ: «Вотъ уже годъ какъ умеръ Пушкинъ. Мы заказали по немъ панихиду. Николай и я — мы были очень тронуты, потому что Гоголь написалъ намъ обоимъ 29-го января».
Николай написалъ Гоголю, чтобы сообщить ему о Крыловѣ, который теперь поправляется послѣ болѣзни. Онъ даже у насъ обѣдалъ и спрашивалъ о «маленькомъ Хохлѣ». Онъ былъ въ театрѣ, чтобы еще разъ посмотрѣть Ревизора, и Николай написалъ объ этомъ Гоголю.
Наконецъ, я получила письмо отъ Гоголя; оно успокоитъ Жуковскаго и Плетнева. Онъ пишетъ, что путешествовалъ, болѣлъ лихорадкою, но теперь поправился. Онъ много работаетъ и читаетъ. Онъ благосклоненъ только ко мнѣ, ибо Жуковскій писалъ мнѣ, что Гоголь его забылъ, а Плетневъ уже цѣлую вѣчность не имѣлъ отъ него ни строчки.
Гоголь очень интересуется, какое впечатлѣніе произвела на меня Москва, и въ особенности деревня, потому что, въ смыслѣ деревенскаго, я видѣла въ Великороссіи только Царское Село, Петергофъ, Павловскъ и Гатчину.
Получила отвѣтъ отъ Гоголя; онъ доволенъ, что мнѣ нравится жизнь въ деревнѣ и что Спасское[5] произвело на меня хорошее впечатлѣніе. Онъ говоритъ, что русскіе не должны быть абсентеистами и должны больше жить въ деревнѣ. Въ этомъ отношеніи англичане подаютъ хорошій примѣръ — абсентеизмъ помѣщиковъ погубилъ Ирландію.
Онъ доволенъ, что Николай охотился на волковъ, которые наносятъ такой вредъ. Онъ говоритъ, что русскіе мало знаютъ настоящую Россію. Это правда, но зима среди снѣговъ — слишкомъ плачевна, и я, по природѣ и климату, предпочла, чтобы Спасское находилось въ Малороссіи. Конечно, это тронуло бы Гоголя. Во всякомъ случаѣ, Московская губернія не похожа на мѣстность по берегу Финскаго залива и Невы. Онъ не особенно поразился, когда я написала ему, что Москва показалась мнѣ безтолковымъ городомъ. Это — большая деревня; конечно, Кремль красивъ, еще болѣе любопытенъ; видъ чудный, живописный, но городъ, самъ по себѣ, неудобенъ вслѣдствіе большихъ разстояній, и я вполнѣ понимаю, что общественная жизнь не можетъ быть тамъ развита; каждая поѣздка — цѣлое путешествіе, по невозможной мостовой. Николай, родившійся въ Москвѣ и имѣющій даже тамъ домъ, не хотѣлъ бы въ ней жить; правда, онъ покинулъ Москву совсѣмъ молодымъ. Вообще, я предпочитаю деревню. Въ Москвѣ — какая-то пустота, несмотря на то, что Кремль и городъ[6] полны оживленія, но все показалось мнѣ «incohérent», — вотъ слово. На обратномъ пути, я осмотрѣла церкви. Пріѣхалъ Хомяковъ и сдѣлалъ со мною историческій обходъ. Тетка моя свела меня къ Троицѣ, и я познакомилась съ о. Антоніемъ, грузиномъ по рожденію[7].
Гоголь писалъ мнѣ, что много работаетъ, и надѣется, что Чичиковъ, его главный герой, будетъ имѣть счастье мнѣ понравиться. Онъ думаетъ также, что мнѣ понравятся провинціальныя дамы, и что онѣ будутъ дѣйствительно очаровательны. Одна — дама просто пріятная, другая — пріятная во всѣхъ отношеніяхъ, гораздо элегантнѣе, чѣмъ жена и дочь городничаго, это будетъ high life губернскаго города. Будетъ балъ у губернатора, на которомъ Чичиковъ побѣдитъ все общество. Я съ нетерпѣніемъ жду прочесть эту Одиссею.
Онъ пишетъ, что каждый день думаетъ о Пушкинѣ, что. Богъ знаетъ, что далъ бы, чтобы имѣть радость прочесть ему свой романъ, услышать его мнѣніе, которымъ онъ такъ дорожилъ и которое ставилъ выше всего.
Онъ пишетъ мнѣ о Римѣ, о соборѣ Св. Петра, о Коллизеѣ, Ватиканѣ. Онъ иногда отправляется въ виллу Волконскаго, откуда видна Кампанія и акведуки, и говоритъ: «Есть моменты, когда въ Римѣ все чудно прекрасно: воздухъ, освѣщеніе, памятники, развалины, — когда чувствуешь себя среди грандіозно-трогательныхъ воспоминаній, одновременно грозныхъ, трагичныхъ и сверхъестественныхъ. Это городъ городовъ, это вѣчный городъ, предопредѣленный, и, если въ немъ остаются надолго, то любятъ, привязываются къ нему, какъ къ живому существу»[8].
Онъ говоритъ объ Ивановѣ, находящемся въ очень затруднительномъ положеніи, — я скажу объ этомъ Государю.
[Нѣсколько дней спустя мать пишетъ]: "Уваровъ былъ на вечерѣ у Императрицы. Я говорила ему объ Ивановѣ, и онъ совѣтовалъ мнѣ замолвить словечко у Государя, что я и сдѣлала, когда онъ пришелъ къ чаю; Его Величество обѣщалъ мнѣ послать ему пособіе.
Онъ меня спросилъ: «отъ кого вы это узнали?» Я отвѣтила, что мнѣ объ этомъ писалъ Гоголь. «А онъ какъ, нуждается въ деньгахъ?» «Да, онъ тоже стѣсненъ, но Ваше Величество уже дали ему пособіе нѣсколько времени тому назадъ». Государь улыбнулся: «Онъ навѣрно уже все истратилъ. Я велю вамъ выдать изъ моей шкатулки извѣстную сумму и для него, но съ условіемъ, что это останется между нами, вы меня не назовете». Я была въ восторгѣ, а Его Величество обратился къ Уварову: «Художнику Иванову нужны деньги, чтобы платить моделямъ, не забудьте, пожалуйста, позаботиться объ этомъ».
[Далѣе, моя мать пишетъ о своемъ новомъ домѣ, въ который она переѣхала въ 1840 году. Изъ этого я заключила, что эта замѣтка также относится къ тому времени. Между 1837 и 1845 г. много крайне сжатыхъ замѣтокъ о Гоголѣ, Жуковскомъ, Языковѣ, Вяземскомъ]:
«Письмо отъ Гоголя, плохое здоровье, ипохондрія. Языковъ очень боленъ, уѣзжаетъ за границу».
"У Вяземскаго катарактъ, но внутреннее его состояніе серьезнѣе; онъ никакъ не можетъ утѣшиться послѣ смерти дочери.
"Мари Вяземская выходитъ замужъ. Большое волненіе для Асмодея. Это единственная, которая у нихъ осталась.
«Павелъ, находящійся при министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, получаетъ назначеніе заграницу, что сильно огорчаетъ моего милаго Асмодея».
«Гоголь пишетъ мнѣ, что оканчиваетъ „Мертвыя души“ и возвращается in cara patria, въ Москву, чтобы ихъ печатать. У него былъ Панаевъ и какой-то молодой Анненковъ, которому онъ диктовалъ нѣсколько главъ; одно время они даже у него жили въ Римѣ».
«Ивановъ нарисовалъ еще голову Іоанна и Гоголь пишетъ, что эта голова — самая лучшая. Іорданъ работаетъ надъ гравюрою Преображенія. Пименовъ[9] — въ Римѣ. Его статуя много обѣщаетъ, но вѣдь русскіе не поощряютъ своихъ артистовъ. Мужъ разсказывалъ мнѣ, что Шедринъ[10] умиралъ съ голоду въ Неаполѣ, когда онъ купилъ у него три картины, а это былъ безусловно большой талантъ.
„Гоголь пишетъ, что проводитъ цѣлые дни въ галереяхъ съ Овербекомъ[11], который научилъ его понимать Рафаэля. Ивановъ предпочитаетъ Микель-Анджело».
- ↑ Онъ играетъ на скрипкѣ, былъ женатъ на Малибранъ.
- ↑ «Вѣтка Палестины».
- ↑ «Въ минуту жизни трудную».
- ↑ Герцогъ Веллингтонъ строго преслѣдовалъ дуэль. Онъ понялъ, что если дуэль исчезнетъ въ арміи, то и статскіе перестанутъ драться. Одно время было такъ, что исходъ всѣхъ дуэлей былъ смертельный. Отправлялись драться въ Кале, въ Булонь. Англичане продолжали еще нѣсколько лѣтъ дуэлировать на континентѣ, но герцогъ разжаловалъ полковника, убившаго на дуэли другого полковника. Капитаны, майоры, поручики, — всѣхъ онъ безпощадно разжаловалъ. Но разжалованіе полковника показало всю серьезность преслѣдованія и, съ этого дня, англійскіе офицеры не обнажали шпаги изъ-за каждаго да или нѣтъ. Герцогъ объявилъ, что жизнь военнаго послѣднему не принадлежитъ, что она — принадлежность страны. То-же было по отношенію къ морякамъ. Понемногу дуэль исчезла изъ англійскихъ нравовъ. Въ мемуарахъ XVIII и первыхъ годовъ XIX столѣтій — дуэли безчисленны такъ же, какъ и въ XVII столѣтіи — знаменитая эра ударовъ шпаги. Политическія дуэли были въ Англіи всегда очень серьезны. О. П. С.
- ↑ Имѣніе моего отца, въ Московской губерніи, на берегу р. Москвы. Гоголь былъ у насъ тамъ въ послѣднее лѣто передъ смертью. О. H. С.
- ↑ Это мнѣніе было кажется причиною недовѣрія славянофиловъ къ моей матери, до полнаго знакомства послѣ 1845 года. Эта замѣтка очевидно 1838 года, когда моя мать отправилась въ деревню. Однажды она очень хвалила Ревель, оставившій въ ней лучшія воспоминанія, и высказывала желаніе имѣть тамъ виллу. С. Аксаковъ глубоко возмутился: «Ревель — нѣмецкій городъ». Мать сказала: «Скорѣе финляндскій. Наконецъ, точно не все равно, разъ мнѣ нравится. Въ Катериненталѣ такіе чудные деревья и потомъ море варяговъ». Онъ пожалъ плечами.
- ↑ Отецъ Антоній былъ настоятель троицко-сергіевской лавры.
- ↑ Не безъинтересно замѣтить странность того факта, что Гоголь, создавая «Мертвыя души», могъ одновременно такъ глубоко чувствовать красоты Рима. Это два совершенно различныя состоянія души и ума, и, очевидно, это поразило мою мать, такъ какъ она приводитъ эти слова въ своихъ замѣткахъ. О. H. С.
- ↑ Этотъ скульпторъ сдѣлалъ статую, находящуюся передъ подъѣздомъ Александровскаго дворца, въ Царскомъ, — Горгонъ, мечущій дискъ. У него былъ талантъ.
- ↑ Щедринъ, умершій очень молодымъ, былъ хорошій пейзажистъ.
- ↑ Overbeck — знаменитый мюнхенскій художникъ, жившій постоянно въ Римѣ“