I.
правитьЧитателямъ «Современника» давно ужь не безъизвѣстны отзывы лучшихъ англійскихъ и американскихъ изданій о знаменитыхъ лекціяхъ автора «Ярмарки Тщеславія». Всѣ мы съ любовью слѣдили за успѣхами человѣка, подарившаго намъ столько прекрасныхъ произведеній, столько разъ вовлекшаго насъ въ добродушный смѣхъ и сладкія мечтанія. Не одинъ русскій любитель изящнаго, услыхавъ о поѣздкѣ Теккерея въ Америку, сказалъ, вмѣстѣ съ великобританскою публикою: «пошли Богъ ему счастія»; не одинъ человѣкъ, сочувствующій англійской словесности, нетерпѣливо ждалъ поскорѣй ознакомиться съ содержаніемъ лекцій перваго юмориста нашего времени о цѣломъ рядѣ умершихъ и великихъ юмористовъ старыхъ годовъ. Громадный успѣхъ Теккереевыхъ лекцій, свѣдѣнія о толпахъ народа, стремившихся слышать краснорѣчивое слово изъ устъ новой европейской знаменитости, еще болѣе раздражили вниманіе. Наконецъ «Лекціи о Юмористахъ» собраны, отпечатаны отдѣльною книжкою, перепечатаны въ Парижѣ и Лейпцигѣ, направлены но всѣмъ городамъ земного шара и получены въ Петербургѣ, что поставляетъ насъ въ возможность познакомить съ ними нашихъ читателей.
Независимо отъ литературнаго достоинства чтеній, отъ проблесковъ наблюдательности, веселости и юмора, оживляющихъ каждую изъ шести лекцій, великимъ успѣхомъ своимъ онѣ одолжены двумъ немаловажнымъ обстоятельствамъ. Во первыхъ, страсть къ историко-литературнымъ этюдамъ, сборникамъ, изслѣдованіямъ и монографіямъ, — страсть, давно уже развитая въ англійской публикѣ, почти за сто лѣтъ назадъ обусловившая собой безпримѣрный успѣхъ «Босвеллева Джонсона», нынѣ достигла своихъ крайнихъ предѣловъ. Каждый анекдотъ, относящійся къ исторіи отечественной словесности, каждая біографическая подробность о какомъ нибудь извѣстномъ писателѣ, каждая страница разсказовъ о литературѣ и литературныхъ дѣлахъ въ Англіи (и, стало быть, въ Соединенныхъ Штатахъ) цѣнятся чрезвычайно высоко. Перечитывая громадныя сочиненія, описывающія жизнь, дѣятельность и литературныя похожденія Байрона, Скотта, Мура, даже другихъ, второстепенныхъ литераторовъ, слыша о значительныхъ суммахъ, истраченныхъ на пріобрѣтеніе и печатаніе записокъ въ такомъ родѣ, иной неопытный дилетантъ можетъ подумать, что вся Великобританіи помѣшалась на литературѣ, литературныхъ преданіяхъ и литературныхъ сплетняхъ. Романы лучшихъ писателей упали въ цѣнѣ: ихъ убили мемуары по части исторіи словесности. Модные поэты негодуютъ на книгопродавцевъ, жертвующихъ цѣлые капиталы на пріобрѣтеніе біографій и монографій. Не имѣя ни одной полной и послѣдовательной исторіи своей словесности, Великобританія имѣетъ по нѣскольку томовъ матеріала для исторіи каждаго лица когда либо игравшаго въ ней роль. Исторія англійской литературы долго не будетъ написана, ибо тамъ, гдѣ дѣло идетъ о писателяхъ и словесности, англичанинъ не желаетъ краткости, сжатости, разсчота на «предѣлы сочиненія». Извольте писать исторію литературы тамъ, гдѣ восемь томовъ локгартовой біографіи Скотта скоро будутъ дополнены новыми томами, и гдѣ «Записки о жизни Томаса Мура» (замѣтьте, не жизнь, а только записки о жизни)двигаются безконечною процессіею томовъ, какъ когда-то во Франціи двигались «Вѣчный Жидъ» и Trois Mousquetaires съ ихъ продолженіями!
Для публики съ такими наклонностями, съ такой достойной подраженія преданностью своей родной словесности самыя имена прошлыхъ литературныхъ знаменитостей имѣютъ въ себѣ нѣчто приманивающее. При настоящемъ направленіи вкуса читателей, въ Лондонѣ можно напечатать въ газетахъ: «Въ назначенный день, нѣкто будетъ читать лекціи о юмористахъ Англіи: Свифтѣ, Стернѣ и Гольдсмитѣ, о Гогартѣ, Смоллетѣ и Фильдингѣ», и, напечатавъ это, можно будетъ разсчитывать на толпу слушателей. Само собою разумѣется, что если нѣкто не съумѣетъ выполнить своего дѣла, его осмѣютъ и выгонятъ изъ залы; но уже въ этомъ никто долженъ винить себя самого, а не посѣтителей! Съ англичаниномъ нельзя шутить, когда дѣло идетъ о его родной словесности; съ нимъ нельзя говорить общими фразами и темными сближеніями, какъ это дѣлаютъ Шаль, Планшъ и компанія предъ лицомъ всей Франціи. Англичанинъ или ровно ничего не читаетъ, за недосугомъ (кромѣ нелѣпыхъ газетъ), или знаетъ исторію своей литературы до тонкостей, до мелочей, уморительныхъ по видимому. Онъ вамъ скажетъ, почему, напримѣръ, Джонсоновъ парикъ всегда былъ какъ будто обожженъ спереди, и объяснитъ, но скольку грановъ опіума пожиралъ ежедневно Самуэль Кольриджъ. Онъ на память нарисуетъ вамъ планъ Абботфордскаго замка, прочитаетъ наизусть поэмы, писанныя Поппомъ въ школьные годы, и сообщитъ въ подробности, какъ, кому и за какую цѣну продана была рукопись «Векфильдскаго Священника». Въ этомъ дѣлѣ онъ точенъ какъ конторская книга, горячъ какъ артистъ, тонокъ какъ лучшій изъ нравоописателей. Онъ не проститъ вамъ ошибки хронологической, портрета небрежно набросаннаго. Онъ знаетъ многое, и, чтобъ говорить съ нимъ литературѣ, нужно знать въ ней больше, чѣмъ онъ знаетъ — дѣло не совсѣмъ легкое.
Представьте себѣ, что при этой страсти, при этомъ сочувствіи публики къ предмету лекцій, ихъ читаетъ не простой нѣкто, не робкій scolar, блѣднѣющій и кашляющій и безпрестанно хватающійся за стаканъ съ сахарной водой, — представьте себѣ, что сказанныя чтенія вызвался производить человѣкъ извѣстный и всѣхъ интересующій, — человѣкъ, которому остается только умереть, затѣмъ, чтобъ о его жизни тотчасъ же было выпущено въ свѣтъ томовъ четырнадцать… короче сказать, Вилльямъ Мекписъ Теккерей, авторъ «Пенденниса», «Снобсовъ» и «Ярмарки Тщеславія»! Пока литераторъ еще пишетъ и бродитъ по бѣлому свѣту, ни эссейистъ, ни будущій біографъ, ни журнальный сплетникъ не имѣютъ нрава касаться событій его жизни, описывать его физіономію, говорить о его семействѣ или разбирать его поведеніе по ниточкѣ. Оттого всякая изъ живыхъ еще знаменитостей Великобританіи окружена какимъ-то таинственнымъ полумракомъ, выше мѣры раздражающимъ любопытство дилетантовъ. До начатія Теккереевыхъ лекцій о юмористахъ, большинство слушателей воображало себѣ автора «Ярмарки Тщеславія» не иначе, какъ очень молодымъ человѣкомъ, юношей, неизвѣстно почему-то обладающимъ колоссальною жизненною опытностью и отчасти безчеловѣчнымъ сердцемъ. Для сантиментальныхъ дамъ Вилльямъ Мекписъ считался дерзкимъ врагомъ и насмѣшникомъ, — все-таки, однакоже, молоденькимъ, стройненькимъ, привлекательнымъ насмѣшникомъ! Но — увы! блистательная европейская слава рѣдко достигается въ тѣ годы, когда человѣкъ остается молоденькимъ, стройненькимъ и привлекательнымъ для женщинъ съ сантиментальными наклонностями. На мѣсто поэтической личности, созданной дублинскими и американскими дамами, передъ публикой стоялъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, много испытавшій и много перенесшій въ свою жизнь, достигшій до тайнъ сердца человѣческаго годами горькаго опыта, — человѣкъ, трудившійся много и незамѣтно, писавшій подъ разными именами, къ сроку и для гонорарія, когда-то прокармливавшій себя своимъ перомъ и карандашомъ, — писатель, много разъ уязвленный врагами и книгопродавцами, много путешествовавшій въ «заднихъ вагонахъ» желѣзной дороги и посвятившій одну изъ повѣстей своему парижскому портному, за то, что тотъ безпрепятственно выпустилъ его изъ Парижа и терпѣливо ждалъ уплаты по счету, — ждалъ, можетъ быть, до той поры, пока успѣхъ «Ярмарки Тщеславія» не водворилъ благоденствія въ кошелькѣ нашего Теккерея. «У бѣднаго Катулла въ кошелькѣ завелась паутина — пишетъ любезнѣйшій изъ поэтовъ — друзья мои, приходите ко мнѣ обѣдать, — только приносите съ собой вино и вкусныя кушанья: ручаюсь, что вы отобѣдаете отлично.» Любезнѣйшій изъ современныхъ юмористовъ слѣдовалъ примѣру любезнѣйшаго изъ поэтовъ, среди нужды и труда знакомясь съ человѣкомъ, наперекоръ нуждѣ и труду пріучаясь любить человѣка. Что касается насъ, то нашъ Теккерей, въ его настоящемъ видѣ, милѣе Теккереева идеала, созданнаго дублинскими дамами.
Мы сказали уже, что Теккереевыхь лекцій всего шесть: первая изъ нихъ посвящена изображенію громадной, унылой, таинственной личности Джонатана Свифта, извѣстнаго всему міру чрезъ «Гулливерово Путешествіе». Выборъ сюжета въ этомъ дѣлѣ есть уже половина успѣха; но мы должны признаться въ одномъ: Теккерей не сказалъ и не могъ сказать ничего новаго о Свифтѣ послѣ блистательной біографіи поэта, писанной Вальтеръ-Скоттомъ, и еще блистательнѣйшей рецензіи на скоттово изданіе свифтовыхъ твореній, — рецензіи, которую лордъ Джеффри напечаталъ въ своемъ «Эдинбургскомъ Обозрѣніи». Для лицъ, читавшихъ эти два капитальныя произведенія, первая изъ теккереевыхъ лекцій кажется маленькою изящною гравюрою cъ картины великаго мастера, — но, прибавимъ съ удовольствіемъ, гравюрой, выполненной до того тонко, изукрашенной такими милыми арабесками и обдѣланной въ такую красивую рамку, что она можетъ, какъ истинный objet d’art, занять почетное мѣсто въ каждой картинной галлереѣ. Начало лекціи какъ нельзя лучше выказываетъ практическій смыслъ Теккерея и тѣ идеи, которымъ онъ намѣренъ слѣдовать при своихъ чтеніяхъ.
"Не о книгахъ буду я говорить съ моими слушателями — говоритъ нашъ авторъ — но о писателяхъ и о ихъ жизни: оттого я и прошу не разсчитывать на юморъ и шутливость разсказа. Арлекинъ безъ маски имѣетъ весьма странную наружность. Извѣстенъ анекдотъ объ актерѣ, пораженномъ меланхоліею, которому докторъ совѣтовалъ идти въ театръ и посмотрѣть арлекина. Нашъ меланхоликъ и игралъ роль арлекина, на котораго ему совѣтовали глядѣть для развлеченія. Часто нашъ разсказъ будетъ грустенъ, а смѣшнымъ онъ едва ли когда нибудь будетъ. Да и развѣ юмористы, о которыхъ мы станемъ бесѣдовать, только смѣшатъ васъ своими твореніями? Развѣ ихъ творенія не будили въ васъ чувства любви, состраданія, милосердія къ слабымъ, ненависти ко лжи и всякому злу?..
Такъ, или почти такъ, начинается первая лекція: это начало ей необходимо, ибо публика, разсчитывавшая на всегдашнюю способность нашего автора во всемъ находить смѣшное, дѣйствительно ждала отъ него шуточныхъ монологовъ, въ родѣ статеекъ «Понча». Но, какъ мы уже сказали, герой первой лекціи далеко не принадлежитъ къ числу шуточныхъ героевъ. Меланхолическимъ, грознымъ и безотраднымъ страдальцемъ, страдальцемъ и мучителемъ себя самого, проходитъ передъ очами потомства этотъ деканъ сентъ-патрикскій, идолъ своихъ согражданъ, украшеніе великаго аннинскаго періода, сочинитель похожденій въ Лиллипутѣ. нѣжный корресподентъ и нѣжный другъ двухъ, можетъ быть, прелестнѣйшихъ женщинъ но всей старой Англіи {Для читателей, незнакомыхъ съ великобританскою словесностью, мы будемъ выписывать здѣсь краткія біографическія свѣдѣнія о юмористахъ, упоминаемыхъ Теккереемъ.
Джонатанъ Свифтъ родился въ Дублинѣ въ 1667 году. Двадцати-одного года онъ исправлялъ должность секретаря при извѣстномъ сэрѣ Вилльямѣ Темплѣ, съ малымъ жалованьемъ и еще меньшими выгодами для своей будущности. По смерти упомянутаго покровителя. Свифтъ получилъ мѣсто въ Ирландіи и женился на побочной дочери сэра Вилльяма, извѣстной въ его сочиненіяхъ подъ именемъ Стеллы. Вліяніе Стеллы не помѣшало ему завести платоническую интригу съ другою женщиною (Vanessa, т. е. Инесъ Венгомрэй) и, вслѣдствіе своего бурно-меланхолическаго характера, погубить обѣихъ. Постѣ 1710 г. его памфлеты и «Гулливерово Путешествіе» доставили Свифту славу, денежныя выгоды и еще большія надежды, рушившіяся съ паденіемъ его партіи въ парламентѣ. Послѣдніе годы Свифта прошли въ тоскѣ оскорбленнаго честолюбія, въ угрюмомъ одиночествѣ и умственномъ разслабленіи. Онъ умеръ въ 1745 г., семидесяти-осьми лѣтъ отъ роду. Творенія его въ наше время потеряли великую часть своей цѣны, ибо исполнены всякаго рода личностей и относятся къ предметамъ, давно уже утратившимъ весь свой интересъ. Ко всей славѣ сохранились «Гулливерово Путешествіе», «Сказка о Бочкѣ», малое число стихотвореній, да два или три юмористическіе этюда.}.
Всѣ біографы подходятъ къ нему съ какимъ-то страхомъ и недовѣріемъ. Скоттъ, вѣчно расположенный любить всякаго и удивляться каждому великому писателю, напрасно силится говорить о Свифтѣ съ своей обычною теплотою. Джонсонъ, принужденный (по выраженію Теккерея) принять Свифта въ свою ассамблею поэтовъ, сурово ему кланяется и переходитъ на другую сторону улицы, заложивъ руку подъ кафтанъ! Лордъ Джеффри (о которомъ, къ сожалѣнію, Теккерей не упоминаетъ) первый произноситъ надъ усопшимъ юмористомъ приговоръ такого рода: «то былъ злой и дурной человѣкъ, поэтъ Обиды, Гнѣва и Презрѣнія къ людямъ!»
«Хотѣли ли бы вы — спрашиваетъ Теккерей своихъ слушателей — жить и вести дружбу съ великимъ деканомъ Свифтомъ? Вотъ вопросъ, какой нужно часто себѣ задавать, читая біографію или творенія извѣстнаго писателя. Что до меня, то я хотѣлъ бы жить въ мальчишкахъ у Шекспира, чистить его башмаки, бѣгать у него на посылкахъ, только затѣмъ, чтобъ обожать его и досыта глядѣть на его милое, кроткое лицо. Я желалъ бы, въ свою молодость, быть пріятелемъ и сосѣдомъ Фильдинга въ Темплѣ, класть его послѣ попойки въ постель и болтать и шутить съ нимъ по утрамъ, завтракая и глотая пиво. Кто изъ насъ не далъ бы многаго за возможность просидѣть ночь въ джонсоновомъ клубѣ со старымъ Самуиломъ, и Гольдсмитомъ, и Джемми Босвеллемъ охинлекскимъ? Но сойтись съ Свифтомъ! Подумайте о томъ, что ждало бы васъ въ этомъ случаѣ! Еслибъ вы оказались слабѣе его способностями (что, весьма вѣроятно, говоря со всѣмъ уваженіемъ къ слушателямъ), ниже его вашимъ общественнымъ положеніемъ, онъ осмѣялъ бы, обругалъ, оскорбилъ васъ въ глаза. Еслибъ вы, не страшась его громадной славы, отвѣтили на дерзость дерзостью, Свифтъ смолчалъ бы, но, годы спустя, поразилъ бы васъ гнусною эпиграммою, ударилъ изъ-за угла кучей грязи въ лицо. Будьте вы лордомъ и сильнымъ человѣкомъ, о, тогда онъ бы очаровалъ васъ, увлекъ бы васъ своимъ разговоромъ, своей простотой, своей готовностью на услугу. Онъ былъ жаденъ и не скрывалъ своей жадности; онъ открыто говорилъ о своей низости и своемъ честолюбіи. Всѣ средства были ему хороши для достиженія желаемыхъ цѣлей. Подобно джентльмену-разбойнику того времени онъ выѣзжаетъ съ пистолетомъ на дорогу и ждетъ счастія. И общество стоитъ передъ нимъ на колѣняхъ и богатая добыча достается мрачному авантюристу. Но онъ все стоитъ на дорогѣ и ждетъ, а между тѣмъ какъ онъ ждетъ, лучшая добыча, долгожданная добыча, избѣгаетъ его рукъ. Карета съ драгоцѣнными вещами проѣхала по пути — всѣ ожиданія напрасны! И онъ, выстрѣливъ изъ своихъ пистолетовъ на воздухъ, съ проклятіями ѣдетъ домой, чтобъ умереть отъ бѣшенства въ своей норѣ, подобно отравленной крысѣ!»
Переходя къ возможно подробному изображенію событій Свифтовой жизни, авторъ лекціи старается выяснить намъ, въ какой печальной школѣ развился и окрѣпъ характеръ этого злого и азартнаго человѣка, этого «мрачнаго шута», унылаго фигляра, выкупавшаго свое фиглярство и злое шутовство умомъ неописанно высокимъ. Нѣсколькими мѣткими чертами Теккерей рисуетъ передъ нами историческій періодъ королевы Анны, — періодъ упадка убѣжденій, политической шаткости и необузданной жадности народа къ обогащенію. Сверстники Свифта по годамъ и славѣ не могли назваться людьми чистой нравственности; но этого еще мало: Свифтъ имѣлъ несчастіе провести свою юность въ домѣ гордаго, избалованнаго, сухого сердцемъ, презрительнаго патрона, не умѣвшаго оцѣнить его способностей, дерзко обходившагося съ блистательнымъ юношей и даже въ хорошія минуты отравлявшаго его сердце примѣрами эпикурейскаго безстрастія и уроками безотраднаго скептицизма, впослѣдствіи отравившаго собой всю жизнь поэта.
Но не слѣдуетъ думать, однакоже, что Теккерей, набрасывая это изображеніе, многія страницы котораго напоминаютъ собой живописную манеру Карлейля, имѣлъ въ виду оправданіе недостатковъ Свифта черезъ недостатки его современниковъ. Нѣтъ! нашъ профессоръ слишкомъ уменъ — слишкомъ уменъ для того, чтобъ удариться въ пошлые панегирики и, восхваляя одного человѣка и унижая цѣлое поколѣніе, совершать критическій фокусъ-покусъ, вслѣдствіе котораго злой сатирикъ имѣетъ оказаться страдальцемъ полнымъ любви, а враги его да и весь родъ человѣческой — извергами, достойными казни! Совѣтую каждому читателю, слишкомъ способному предаваться на сторону злыхъ сатириковъ или видѣть въ нихъ героевъ любви, прочитать и обдумать слѣдующія выдержки изъ Теккереевой характеристики Свифта:
"Есть панегиристы, усиливающіеся пояснить горечь, злость, бѣшенство и меланхолію Свифта сознаніемъ человѣческой испорченности и желаніемъ исправлять испортившееся человѣчество. Его юность была горька, и его зрѣлый возрастъ, старость генія, кончающаго дни свои въ одиночествѣ, послѣ почти выигранныхъ и опять проигранныхъ битвъ, весьма горьки. Но какой человѣкъ не умѣетъ слагать на боговъ (если ему это угодно) отвѣтственность за бѣды, причиненныя собственной злобой, собственнымъ самолюбіемъ, собственными ошибками? Какой малый или великій человѣкъ, замышляя незаконное дѣло, остановится за неимѣніемъ предлога къ этому дѣлу? Былъ одинъ французскій генералъ при Наполеонѣ, который, получивъ извѣстіе о бомбардированіи нами Копенгагена, предлагалъ вторгнуться въ Англію, предать ее всю мечу и пламени въ отплату за оскорбленное человѣчество. Такъ разсуждаютъ всѣ задорные люди; а Свифтъ былъ дерзокъ и задоренъ, какъ хищная птица съ сильнымъ крыломъ и острымъ загнутымъ клювомъ.
"Рѣзко и печально кажется вамъ изображеніе великаго декана; но его нельзя назвать совершенно непріятнымъ. Отрываясь иногда отъ своихъ интригъ, хлопотъ и тріумфовъ, онъ дѣлалъ иногда добро — людямъ, того стоившимъ. Онъ часто протягивалъ руку честному, нуждающемуся человѣку и хотя любилъ деньги, но не жалѣлъ ихъ тратить. Но еслибъ кому изъ моихъ слушателей пришлось быть въ нуждѣ, захотѣлъ ли бы онъ просить услуги у Свифта? Я съ своей стороны предпочелъ бы одну картофелину и одно ласковое слово отъ Гольдсмита цѣлой гинеѣ и цѣлому обѣду отъ щедротъ декана. Онъ умѣлъ оскорблять человѣка, давая ему помощь; онъ издѣвался надъ бѣдными друзьями, не напрасно искавшими его покровительства, — вгонялъ женщинъ въ слезы, кидалъ свои благодѣянія «прямо въ лицо» бѣдняку. Нѣтъ, Свифтъ не былъ ирландцемъ: ирландецъ сопровождаетъ доброе дѣло добрымъ словомъ изъ своего добраго, теплаго сердца.
«Я убѣжденъ, и убѣжденъ вполнѣ въ одной истинѣ насчетъ Свифта: онъ страдалъ, и страшно страдалъ отъ сознанія своего скептицизма. Ибо Свифтъ, при великихъ своихъ порокахъ, иногда могъ любить и могъ молиться. Посреди бури и урагана, съ которыми можно сравнить его жизнь, звѣзды Вѣры и Любви временемъ мелькали на прояснившемся небѣ и снова пропадали за набѣгающими тучами. Скептицизмъ Свифта, его жизнь, такъ несогласная съ ею званіемъ, должны были тяготить поэта. Намъ скажутъ, что его современники, Герри Фильдингъ, Дикъ Стиль, вели жизнь столь же шумную, также мало думали о высокихъ истинахъ, о назначеніи человѣка; но Стиль и Фильдингъ не имѣли образованія Свифта. Они шалили, и болтали, и пили, и произносили безумныя рѣчи въ тавернахъ потому, что ихъ юность прошла въ тавернѣ или на гауптвахтѣ. Но поэтъ „Гулливерова Путешествія“ принадлежалъ къ инымъ натурамъ: онъ много читалъ и глядѣлъ на предметы ясно, глядѣлъ ясно даже на свои заблужденія. Сознаніе своихъ пороковъ гнело его, заставляло его праздновать дни своего рожденія, какъ дни горести[1], налагало вѣчную печать недовольства на лицо, и безъ того угрюмое отъ природы. Подобно герою извѣстной арабской сказки, нашъ поэтъ вездѣ видѣлъ передъ собой фурію, и ждалъ ночи, зная, что вмѣстѣ съ ночью придетъ къ нему и страшная гостья. И какая ночь, Боже, какая ночь то была! полная ярости и душевой агоніи. Коршунъ клевалъ сердце нашего гиганта… и намъ страшно думать о его страданіяхъ…»
Въ краткомъ своемъ отзывѣ о направленіи и горечи Свифтовыхъ твореній авторъ «Ярмарки Тщеславія», возвышается до краснорѣчія истинно Карлейлевскаго[2].
«Soeva indignatio», о которой Свифтъ говоритъ, какъ о причинѣ своихъ мученій, этотъ гнѣвъ, терзавшій его сердце и увѣковѣченный въ его надгробной надписи (какъ будто бы несчастный мертвецъ, лежащій въ землѣ въ ожиданіи суда Божьяго, имѣетъ право злиться и гнѣваться!), высказывается въ каждой страницѣ, писанной деканомъ. Противъ Англіи и своихъ согражданъ, противъ своихъ братій но человѣчеству онъ разсыпается въ проклятіяхъ и насмѣшкахъ. Не врагъ, не предметъ сочиненій стоитъ удивленія — удивленія стоитъ бѣшенство натиска, жолчь выходокъ, неумолимая ярость сатиры. Подобію умалишенному, Свифтъ приходитъ въ бѣшенство отъ извѣстныхъ идей, извѣстныхъ предметовъ. Онъ врагъ тихой семейной жизни, онъ презираетъ женщинъ, онъ ненавидитъ дѣтей! Въ одномъ изъ своихъ шутливыхъ сочиненій онъ совѣтуетъ жарить и подавать на столъ маленькихъ дѣвочекъ и мальчиковъ! Могли ли бы Дикъ Стиль, Гольдсмитъ и Фильдингъ, въ минуты самой необузданной шутливости, заикнуться о чемъ либо подобномъ? Каждый изъ нихъ, при видѣ дитяти, разнѣживается сердцемъ и чувствуетъ себя счастливымъ. Нашъ деканъ далекъ отъ этой слабости: онъ входитъ въ дѣтскія комнаты затѣмъ, чтобъ пугать ребятишекъ и радоваться ихъ страху!
Съ другой стороны, что за юморъ описаній, что за мѣткость сатиры, что за вѣрность взгляда! Какъ великъ замыселъ «Гулливерова Путешествія», какъ вѣрны подробности, какъ художественны отдѣльныя сцены этого безсмертнаго произведенія! Вспомните этого властителя лиллипутовъ, эти приключенія посреди маленькаго народа, этихъ гигантовъ-бробдиньягинцовъ, это прощаніе Гулливера съ своимъ гуингмскимъ патрономъ[3]! Но, какъ ни велики умъ и таланты нашего поэта, мы не обинуемся признать «Гулливерово Путешествіе», особенно приключенія героя въ землѣ ягусовъ, по идеѣ, твореніемъ ложнымъ, злобнымъ, безотраднымъ и зловреднымъ! Свифтъ зналъ, что онъ дѣлаетъ, писавши свою книгу. Съ криками бѣшенства въ устахъ, съ глубокимъ презрѣніемъ къ человѣческой натурѣ, онъ принялся набрасывать свою страшную аллегорію. Что за буря кипѣла въ этой груди, какія злыя дѣла, какія потаенныя преступленія совершилъ этотъ человѣкъ, какое угрызеніе совѣсти душило его и побуждало глядѣть на цѣлый міръ налившимися кровью глазами? Каждый изъ насъ глядитъ на снѣгъ своими глазами, каждый изъ насъ носитъ въ себѣ міръ, сообразный съ его духомъ. Утомленный духъ не заботится о солнечномъ сіяніи, эгоистъ не понимаетъ дружбы, такъ, какъ глухой не разумѣетъ музыки. Что же должно было заключаться въ сердцѣ человѣка, смотрѣвшаго на жизнь глазами Свифтовыхъ героевъ?
"Замѣчательный анекдотъ сохраненъ намъ въ Скоттовой біографіи Свифта. М. Делани, войдя одинъ разъ къ архіепископу Кингу, засталъ у него автора «Гулливерова Путешествія» и прекратилъ совѣщаніе, по видимому, весьма важное. При появленіи посторонняго. Свифтъ выбѣжалъ изъ комнаты какъ сумасшедшій, а прелатъ, обратясь къ посѣтителю и отирая слезы, сказалъ ему эти многозначительныя слова: «Вы сейчасъ видѣли несчастнѣйшаго человѣка въ мірѣ, — но не спрашивайте меня никогда ни о немъ, ни о причинахъ его бѣдствій!»
«Несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Miserrimus! какое слово! И что за человѣкъ! Когда слово это было сказано, умные люди Великобританіи находились у ногъ Свифта! Ирландія именовала его своимъ защитникомъ и своей славою! Государственные мужи и мудрецы того времени благоговѣли передъ деканомъ; а онъ, не взирая на сладость такихъ торжествъ, писалъ къ Болингброку, что умираетъ въ своей норѣ отъ бѣшенства, подобно отравленной крысѣ!»
Таково первое чтеніе Теккерея, — таковъ человѣкъ, служившій темою для первой лекціи юмориста. Взглядъ на жизнь и произведенія Свифта оканчивается краткимъ и, но необходимости, неполнымъ изложеніемъ отношеній поэта къ прославленнымъ его пріятельницамъ Эсѳири Джонсонъ и миссъ Венгомрэй. Не смотря на весь свой талантъ, на все свое умѣнье быть краткимъ. Теккерей неудовлетворительно передалъ эту грустную борьбу чувства и мизантропіи, грубости съ нѣжностью, любви съ самолюбіемъ, — борьбу истинно печальную, — борьбу, окончившуюся гибелью обѣихъ женщинъ, преданныхъ поэту. Но предметъ слишкомъ обширенъ, слишкомъ сложенъ для лекціи. Вотъ какими словами заключаетъ нашъ профессоръ свою диссертацію о Свифтѣ, Стеллѣ и Ванессѣ:
«Если его любили такъ много и такъ пламенно, значитъ и Свифтъ могъ любить хотя сколько нибудь! Я вѣрю, что сокровища мудрости, остроумія, нѣжности скрывались въ пещерахъ этого мрачнаго сердца, — скрывались и изрѣдка обнаруживались для одной особы, для двухъ особъ въ цѣломъ свѣтѣ. Но посѣщать эту пещеру съ сокровищами было опасно. Люди, желавшіе въ ней остаться, чахли и погибали безвременно. Онъ самъ губилъ свои собственныя привязанности. Стелла и Ванесса обѣ умерли отъ него, и онъ не видалъ ихъ смерти. Онъ разсорился съ Шериданомъ, лучшимъ своимъ другомъ; онъ оскорбилъ Поппа, своего пламеннѣйшаго поклонника. Его смѣхъ отдается въ нашихъ ушахъ черезъ сто лѣтъ. Онъ вѣчно жилъ одинокимъ, въ темнотѣ и со скрежетомъ зубовъ; одна только свѣтлая улыбка Стеллы по временамъ сіяла посреди мрака. Когда не стало этой улыбки молчаніе и непроницаемый мракъ обвили его кругомъ. Великое дарованіе, — ужасающая развалина! Такъ великъ для меня этотъ человѣкъ. что, думая о немъ, я будто думаю о паденіи мощной имперіи. Много еще славныхъ именъ впереди насъ, о многихъ знаменитостяхъ будемъ мы говорить, — но болѣе великой и мрачной личности не придется намъ встрѣтить!»
II.
правитьБудто желая отдохнуть отъ сумрачныхъ идей, печальныхъ образовъ, наполнявшихъ собою первую лекцію, Теккерей открываетъ свое второе чтеніе цѣлымъ каскадомъ милыхъ, лукавыхъ и глубокомысленныхъ шуточекъ, къ которымъ такъ привыкли друзья «Титмарша» и «Пенденниса». Онъ приступаетъ къ изображенію того добраго стараго времени, когда министры и меценаты вербовали въ число своихъ секретарей всякаго человѣка, отличившагося своими твореніями, когда цѣлый рядъ выгодныхъ и покойныхъ должностей раздавался поэтамъ (иногда весьма посредственнымъ), когда лондонскіе аристократы отпускали сотни гиней за оду на день ихъ рожденія, когда Эддисонъ сдѣланъ былъ статсъ-секретаремъ за своего «Катона», Стиль набралъ себѣ должностей пять разомъ, и Гей, сочинитель «Оперы Нищихъ», получилъ мѣсто секретаря при ганноверскомъ посольствѣ. То было хорошее время, по словамъ Теккерея, — время, благотворное для кармана поэтовъ. Марсу, Бахусу, Аполлону, пермесскимъ дѣвамъ давалось много дѣла — всѣ къ нимъ взывали: одинъ поэтъ требовалъ у вѣтра, чтобы тотъ замолкъ, ибо поэтъ воспѣваетъ такого-то герцога; другой юной стихокропатель, оплакивая смерть королевы, представлялъ въ своемъ произведеніи отчаянную горесть Пана и сатировъ, лежащихъ на землѣ, въ припадкѣ убійственнаго унынія! Если стихи выдавались не совсѣмъ удачные, зато награда всегда приспѣвала кстати. Одинъ изъ счастливцевъ и любимыхъ поэтовъ того времени былъ драматическій поэтъ и сочинитель пиндарическихъ одъ Вилльямъ Конгревъ, молоденькій волокита двадцати-двухъ лѣтъ отъ роду, въ страшно огромномъ парикѣ и кружевныхъ манжетахъ, — Конгревъ, получившій за свою комедію «Старый Холостякъ» два номинальныя мѣста, съ хорошимъ, впрочемъ, жалованьемъ. Одно изъ этихъ мѣстъ находилось при таможнѣ, второе же, зависѣвшее отъ министерства финансовъ (Exchequer), носило, если его перевести слово въ слово, старинное названіе: «секретарства по трубочной части» clerkship of the Pipe office). Это секретарство по трубочной части не даетъ покоя Теккерею.
"Чтобъ объяснить читателю — говоритъ онъ — въ чемъ состояла должность клерка по трубочной части, я прибѣгнулъ ко многимъ лексиконамъ. Чтожь дѣлать! современный литераторъ не можешь знать этихъ точностей по опыту! Никто не подаритъ ему нѣсколькихъ сотъ гиней, никто не сдѣлаетъ его секретаремъ посольства или клеркомъ по трубочной части! Итакъ, нашъ Конгревъ на свою комедію сдѣланъ клеркомъ по трубочной части! Не правда ли, это мѣсто по трубочной части имѣетъ нѣчто сходное съ баснею'? Ah! l’heureux temps que celui de ces fables! И въ наше время литераторовъ немало, по должности по трубочной части едва ли остались для ихъ благополучія. Да, къ сожалѣнію, публика давно уже выкурила и трубки и литературныхъ клерковъ по трубочной части!
"Въ чемъ же заключались высокія заслуги Конгрева, въ двадцать-три года отъ роду названнаго вторымъ Шекспиромъ, сдѣлавшагося законодателемъ цѣлой толпы остроумцевъ, идоломъ моднаго свѣта и покровителемъ поэтовъ? Конгревъ приладилъ комическую музу къ нравамъ того времени, — нравамъ, нужно признаться, крайне безпутнымъ. Дика, весела, непристойна и немного пьяна комическая муза Конгрева, но въ ея глазахъ свѣтится бездна остроумія, бездна беззаботности и безграничнаго увлеченія! Въ наше время перечитывать произведенія, порожденныя въ старыхъ поэтахъ сказанною музою, значитъ почти то же, что смотрѣть въ развалинахъ Помпеи извѣстный домъ Саллюстія и слѣды древней оргіи въ этомъ домѣ.
"Нѣсколько амфоръ безъ вина, покачнувшійся столъ, грудь танцовщицы, отпечатавшаяся на пеплѣ, черепъ шута, тишина вокругъ, чичероне съ своей моралью и свѣтлое голубое небо надъ всѣмъ этимъ! Муза Конгрева умерла, и ея пѣснь замерла посреди пепла, разсыпаннаго временемъ. Мы глядимъ на скелетъ и вспоминаемъ о жизни, когда-то его двигавшей, бурно кипѣвшей въ юныхъ жилахъ. Смотрите сюда! вотъ чаша, изъ которой она пила, вотъ золотая цѣпь съ ея шеи, вотъ ящичекъ съ румянами для ея лица, вотъ арфа, съ которою въ рукахъ она танцовала! Вмѣсто пира — передъ нами гробовые камни, вмѣсто красавицы — нѣсколько костей!
"Въ наше время перечитывать эти произведенія значитъ почти то же, что глядѣть на танцы зажавъ уши. Что бы значили все эти гримасы, поклоны, наступленія и отступленія, cavalierseul, направляющійся на дамъ, дамы и мужчины, вертящіеся въ одномъ финальномъ галопѣ, потомъ нѣсколько поклоновъ и разрушеніе кадрили? Чтобъ помять комическій танецъ прошлаго столѣтія, нужно слышать музыку, его сопровождавшую. Смыслъ сказанной музыки, съ ея веселостью и важными интонаціями, съ ея гармоніею и дисгармоніею, есть свой особенный смыслъ… Этотъ хоръ постъ старыя, всѣмъ знакомыя слова: прежде всего любовь! прежде всего молодость! прежде всего красота весеннихъ годовъ жизни! Глядите сюда: старость, со своей клюкою, хочетъ мѣшать нашимъ забавамъ! Отнимайте у нея клюку и бейте ее по спинѣ этой клюкою, — дуйте ее по спинѣ, глупую старуху, сморщенную болтунью! Прежде всего молодость! прежде всего красота! прежде всего сила! Будьте юны и счастливы! Веселитесь, веселитесь и веселитесь! Хотите ли знать Il segreto per esser felice? вотъ вамъ улыбающаяся красавица и чаша Фалернскаго! Но что это за шумъ на улицѣ? отчего свѣчи гаснуть? Щоки блѣднѣютъ, темнота водворяется въ пиршественной залѣ, чаши падаютъ на полъ. Кто стоитъ за дверью? За дверью стоятъ Смерть и Судьба и хотятъ войти, и войдутъ непремѣнно! Кромѣ комедій, Конгревъ писалъ стихотворенія нѣжнаго содержанія къ разнымъ Хлоямъ, Селиндамъ и Сабинамъ, принимавшимъ комплименты моднаго поэта съ худо-скрытымъ восторгомъ. Въ лицѣ усопшаго Конгрева намъ довольно ясно представляется дэнди, левъ и фатъ стараго времени, на красныхъ каблукахъ, одинъ изъ тѣхъ неодолимыхъ ловласовъ, которые пожирали женское сердце и совершали покореніе гордой красавицы, нюхая щепотку испанскаго табаку, — en prenant une prise de tabac! Ненависть Теккерея ко львамъ и фатамъ слишкомъ извѣстна его читателямъ, а потому каждый изъ нихъ можетъ себѣ вообразить, какъ отдѣлываетъ бѣднаго Конгрева нашъ безжалостный Микельанджело Титмаршъ.
"Я падаю въ прахъ — говоритъ онъ — передъ блескомъ, смѣлостью, великолѣпіемъ нѣжныхъ стихотвореній Конгрева! Онъ идетъ поражать женщинъ шутя, въ полной парадной формѣ, съ музыкой, подобно французскимъ франтамъ-гвардейцамъ при атакѣ Лериды! Послушайте, какъ сей неодолимый завоеватель потѣшается надъ своими слабыми поклонницами, какъ онъ осмѣиваетъ глупость одной, жеманность — другой, какъ восхищается онъ Сабиною и жалуется на ея холодность! Милый шалунъ! безсовѣстный грѣшникъ! какъ будто мы не знаемъ о его непобѣдимости! Какъ будто въ его присутствіи женщина можетъ оставаться холодною! «Кто осмѣлится любить Сабину!» ты осмѣлишься, и ты побѣдишь ее, очаровательный повѣса! "Всѣ сердца мерзнуть отъ ея равнодушныхъ взглядовъ! но мы знаемъ одно сердце (неизвѣстно чье), которому не суждено замерзнутъ! Несравненный плутишка! я будто вижу твои каблучки и твою хорошенькую ручку въ брильянтахъ, и твой растрепанный парикъ, и твои взгляды, убивающіе женщинъ… О, милый шалунъ!
Очаровательная, неподражаемая иронія Теккерея краситъ все, до чего ни касается, а потому, страницы лекцій, относящіяся къ Конгреву, принадлежатъ къ отличнымъ страницамъ всего сочиненія, хотя, по настоящему, о Конгревѣ не стоитъ говорить много, говоря о юмористахъ. Произвольно относя къ ихъ разряду каждаго моднаго шалуна, когда либо сочинившаго одну или двѣ веселыя комедіи, придется говорить о такихъ юмористахъ, съ которыми вовсе незнакомъ читатель или слушатель. Потому-то и мы, оставляя въ покоѣ милаго шалуна, съ его Сабинами и Хлоями, торопимся перейти ко второй половинѣ лекціи, то есть къ Эддисону.
"Читая творенія Эддисона[4], знакомясь съ его біографіями, между которыми знаменитая статья Маколея высится подобно статуѣ, воздвигнутой великому писателю любовью одного изъ величайшихъ художниковъ нашего времени[5], воображая себѣ спокойныя, благородныя черты поэта, подобныя чертамъ строгой и холодной мраморной фигуры, я болѣе и болѣе убѣждаюсь въ томъ, что Эддисонъ, подобно великому человѣку, о которомъ мы говорили прошлый разъ, жилъ на свѣтѣ въ состояніи нравственнаго одиночества. Люди подобнаго рода имѣютъ мало себѣ равныхъ и держатся отъ нихъ поодаль. Лордамъ человѣческаго разума отъ Бога суждено уединеніе посреди толпы; имъ суждено быть не отъ міра сего, имъ суждено съ высоты взирать на наши мелкіе хлопоты, бури и успѣхи!
«Покойный, правдивый, безпристрастный, неистощенный печалью, не растратившій своего сердца на изобильныя привязанности, человѣкъ, головою превышающій свое поколѣніе, превышающій своихъ сверстниковъ и разумомъ, и остроуміемъ, и спокойствіемъ, Эддисонъ не могъ страдать, любить, удивляться слишкомъ много. Я могу ожидать, что ребенокъ, съ уваженіемъ будетъ глядѣть на мою высокую фигуру и завидовать моему искусству писать правильно; но могу ли я требовать подобныхъ чувствъ со стороны людей, превышающихъ меня во всѣхъ отношеніяхъ? Въ Эддисоново время не было написано стиховъ, драмы, критической статьи, о которыхъ онъ не могъ бы сказать откровенно: „это хорошо, но я въ силахъ написать лучше!“ Эддисонъ не могъ удивляться многому, онъ мѣрилъ своихъ сверстниковъ особенной мѣрой, обусловленной его собственными штатскими способностями. Скоттъ и Гёте, недавніе властелины искусства, подорвали свой кредитъ изобиліемъ улыбокъ, ласковыхъ словъ и похвалъ. Каждый начинающій поэтъ покидалъ ихъ аудіенцію съ восторгомъ; а между тѣмъ улыбки и ласковыя слова и похвалы властелиновъ цѣнились менѣе и менѣе. Всякій ломился къ властелину за похвалою. Всякій носилъ его дешевый портретъ, окруженный рядомъ дешевенькихъ брильянтовъ. Очень великій, очень правдивый, очень благой человѣкъ не долженъ расточать свои похвалы безъ разбора. Эддисонъ удивлялся Мильтону, но захваливать своихъ слабыхъ товарищей онъ не имѣлъ обыкновенія.»
Еще недавно, въ нашихъ «Письмахъ объ англійской журналистикѣ», мы имѣли случай достаточно наговориться про Эддисона и его знаменитое изданіе «Наблюдатель». Не имѣя времени много распространяться о томъ же предметѣ, мы скажемъ только, что Теккереево изображеніе великаго Эддисона кажется намъ совершенно согласнымъ съ общимъ понятіемъ любителей британской словесности о значеніи и характерѣ этого писателя. Всѣ истинно джентльменскія качества «джентльмена по преимуществу», всѣ литературныя заслуги Эддисонона генія выставлены передъ слушателями. Эддисонъ первый положилъ предѣлъ литературному цинизму, Эддисонъ съумѣлъ сдѣлать свой журналъ необходимостью для каждаго грамотнаго англичанина, Эддисонъ перелилъ въ цѣлый рядъ, по видимому, легкихъ юмористическихъ этюдовъ свою кроткую, возвышенную, мягкую, благородную душу, свое лучшее богатство, свой лучшій титулъ передъ потомствомъ.
Эддисонъ писалъ съ охотой, писалъ съ веселостью, безъ труда и усилій. Онъ не злится на родъ человѣческій; онъ беретъ его такимъ, каковъ онъ есть, онъ не налагаетъ страшныхъ наказаній и не берется сулить тяжкихъ преступниковъ: шутка, дружеское предостереженіе, насмѣшка тихая и не злобная — вотъ орудія его власти. Онъ не любитъ шумнаго свѣта, но онъ вѣчно спокоенъ и полонъ тихой веселости[6]. Подобно звѣздамъ среди безоблачнаго неба, среди невозмутимой истины, сіяютъ идеи, имъ высказанныя. Лицо поэта озарено чуднымъ сіяніемъ всякій разъ, когда онъ обращается къ небу. Міръ и любовь къ собратіямъ отражаются за этомъ лицѣ вездѣ и всюду: среди полей и въ городѣ, при взглядѣ на перелетныхъ птицъ и на играющихъ ребятишекъ, при утреннемъ сумракѣ и при лунномъ сіяніи, въ покойномъ одиночествѣ учонаго и на шумномъ свѣтскомъ пиру. Счастливая, прекрасная жизнь! тихая кончина, громадная слава, безконечное обожаніе потомства къ незапятнанному, дорогому имени!"
III.
править«Я не очень вѣрю исторіи, не очень уважаю историческую музу и гораздо болѣе способенъ почерпать истину изъ твореній Смоллета и газетныхъ этюдовъ Эддисона, нежели изъ толстыхъ томовъ, покровительствуемыхъ Музою Исторіи.» Этотъ парадоксъ, по всей вѣроятности, знакомъ многимъ читателямъ Теккереевыхъ романовъ; имъ же нашъ авторъ открываетъ свое чтеніе о жизни и трудахъ сэра Ричарда Стиля, Эддисонова сотрудника по «Наблюдателю», — автора нѣсколькихъ веселенькихъ комедій, великаго мота, добряка, питуха, веселаго собесѣдника, выкупавшаго свою разгульную жизнь нѣжнымъ сердцемъ и юморомъ весьма замѣчательнымъ[7].
"Читайте милые томы «Болтуна» или «Наблюдателя» — продолжаетъ нашъ романистъ — и передъ вами воскреснетъ старое столѣтіе, старая Англія нашихъ предковъ. Старый Лондонъ оживленъ передъ вами, и франты въ кофейныхъ домахъ, и лорды, отправляющіеся во дворецъ, и красавицы въ игрушечныхъ лавкахъ, и скороходы, бѣгущіе передъ экипажами Заглянемъ и за городъ и въ провинцію. Молодой сквайръ ѣдетъ въ Итонъ, имѣя прислугу позади и Виклея Вимбля, домашняго друга, верхомъ. Отъ Лондона до Бата нужно ѣхать пять дней. Смотрите, экипажъ милэди со свитою въѣзжаетъ въ ворота гостинницы, хозяинъ встрѣчаетъ почетную гостью и ведетъ ее, по парадной лѣстницѣ, въ парадные покои. Эклетерскій дилижансъ, совершающій свой путь въ восемь дней, совершилъ свои двадцать миль въ день и высадилъ уже легіонъ пассажировъ, для ужина и ночлега. Въ кухнѣ засѣдаетъ многочисленная компанія: пасторъ куритъ свою трубку, лакей капитана готовитъ себѣ яичницу съ ветчиною, болтая про мальплакетское сраженіе толпѣ зѣвакъ, собравшихся у огонька. Самъ капитанъ болтаетъ съ горничною на деревянной галлереѣ и спрашиваетх у нея имя хорошенькой дамы, только что пріѣхавшей въ гостинницу. Лошадей заперли въ просторный сарай; кучера и прислуга начали веселиться по своему. У прилавка, за которымъ сидитъ хозяйка, расположился, со стаканомъ водки, джентльменъ воинственной наружности, съ пистолетами, какъ и всякій путешественникъ. Сѣрая кобыла этого джентльмена осѣдлана за полчаса до отъѣзда эклетерскаго дилижанса. И вотъ, едва дилижансъ, гремя и звеня, успѣла, прокатить миль пять, къ нему подъѣзжаетъ воинственный джентльменъ на сѣрой кобылѣ, прицѣливается въ путешественниковъ своимъ длиннымъ пистолетомъ, въ то же время прося пассажировъ вручить ему свои кошельки… Какъ хорошо было бы намъ посидѣть часокъ въ сказанной кухнѣ, поглазѣть на прибывающихъ и отбывающихъ посѣтителей гостинницы!
Но, какъ бы то ни было, джентльменовъ того веселаго времени нельзя выводить передъ публику по всей ихъ прелести. Блистательный человѣкъ временъ королевы Анны такъ же неудобенъ для нашей гостиной, какъ какой нибудь древній британецъ. Въ то время, напримѣръ, проживалъ въ Лондонѣ нѣкій лордъ Могунъ, въ пьяномъ видѣ убившій человѣка и публично оправданный пэрами. Въ то время женщинъ насильно увозили изъ театра, а кто за нихъ заступался, того били иногда до смерти. Лордъ Могунъ, о которомъ мы говорили, впослѣдствіи еще умертвилъ одного господина, за что получилъ славу «хотя и милаго, но неблаговоспитаннаго молодого человѣка». Люди болѣе благовоспитанные, не очень любя женскую компанію, напивались въ клубахъ, бѣгали отъ кредиторовъ, иногда били полицейскихъ чиновниковъ, никогда, впрочемъ, ихъ не убивая. Къ такимъ благовоспитаннымъ лицамъ принадлежалъ и Дикъ Стиль, начавшій свою служебную карьеру сперва въ конной гвардіи, потомъ въ одномъ изъ пѣхотныхъ полковъ. Воспитывался нашъ юный ирландецъ въ той самой школѣ, гдѣ въ то время Эддисонъ считался первымъ ученикомъ. Нѣжная дружба связала обоихъ мальчиковъ, такъ несходныхъ другъ съ другомъ. Эддисонъ писалъ темы, заданныя Стилю: но его сочиненія выходили такъ умны, что бѣдняжку Дика сѣкли за то, что его тема была слишкомъ хорошо написана. Стиль отличался въ школѣ великимъ добродушіемъ и еще громаднѣйшею лѣностью. Правда, онъ еще умѣлъ занимать деньги, покупать въ кредитъ пряники и должать каждому пансіонскому лакею, каждой торговкѣ лакомствами. Его сѣкли очень много и очень крѣпко. «Я какъ-то посѣтилъ школу, гдѣ воспитывались Стиль съ Эддисономъ — говоритъ Теккерей. — Въ ней мнѣ показывали, какъ аматеру, древнюю скамейку, скрываемую въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ заведенія. Можетъ быть, она служила при наказаніяхъ нашего маленькаго Дика.»
Для Ричарда Стиля — продолжаетъ нашъ профессоръ — Джозефъ Эддисонъ всю жизнь оставался первымъ ученикомъ класса. Эддисонъ всю жизнь свою писалъ темы для Стиля. Эддисонъ выручалъ Стиля вездѣ, гдѣ это только требовалось. Зато сообщество Джоя могло назваться счастіемъ для Дика. Стиль вѣчно питалъ восторженное обожаніе къ своему заступнику и сотруднику. Онъ умѣлъ быть признательнымъ и за всѣ благодѣянія платить цѣлой жизнью почтенія и преданности. Но нельзя скрыть и того, что Дикъ велъ себя очень безпутно, что выручать его не было дѣломъ очень легкимъ. Лондонскій свѣтъ любилъ Ричарда Стиля за его остроуміе, за его забавныя шалости, за его дырявый карманъ, за его юношескую беззаботность, за многія чисто рыцарскія наклонности. Лучшіе годы диковой жизни проходили въ неслыханныхъ пирахъ, въ шатаньи по тавернамъ, въ сочиненіи статеекъ, на какіе бы то ни было предметы, для заработанія денегъ, въ распряхъ съ кредиторами, наконецъ — въ дѣлахъ беззаботной доброты. Онъ не щеголялъ своими недостатками, не гордился общей къ себѣ любовью; напротивъ того, онъ хорошо сознавалъ нелѣпость своего поведенія и раскаивался очень часто и давалъ торжественныя обѣщанія вести себя добропорядочно — до новаго пира въ тавернѣ! Въ то время, когда разстройство диковыхъ дѣлъ дошло до крайней степени, приспѣлъ къ нему на помощь первый ученикъ его школьнаго времени, вѣрный Джозефъ Эддисонъ, со своимъ кредитомъ, со своимъ спокойнымъ доброжелательствомъ, съ своей готовностью на все доброе. Эддисонъ выхлопоталъ для Стиля нѣсколько мѣстъ съ хорошимъ жалованьемъ, поднялъ его журналъ, наложилъ свою мощную руку на изданіе «Наблюдателя», и благоденствіе водворилось въ семействѣ Стиля, успѣвшаго уже жениться, завести себѣ нѣжно любимыхъ дѣтей и достигнуть того возраста, въ который самые шаловливые люди начинаютъ помышлять о солидности.
Но — увы! — даже помышляя о ней, Дикъ Стиль имѣлъ въ виду много постороннихъ предметовъ. Безъ денегъ и при деньгахъ прячась отъ заимодавцевъ и раздавая собственные доходи каждому пріятелю, онъ вѣчно оставался юношей, дитятей, неисправимымъ студентомъ! Для счастія его жизни ему необходимо нужна четверка лошадей, домашній театръ и возможность давать обѣды. Да и какъ, не держать четверки для женщины, еще недавно раздѣлявшей съ нимъ нужду? какъ не угощать друзей, угощавшихъ нашего Дика въ ту пору, когда у него не имѣлось шиллинга въ карманѣ? Послѣдствія угадать нетрудно. Одинъ разъ, дѣлая передѣлки въ своемъ театрѣ и желая узнать, не мѣшаютъ ли онѣ резонансу залы, Стиль поставилъ на сцену старшаго плотника и самъ, отойдя въ партеръ, велѣлъ ему «сказать что нибудь, для испытанія».
— Сэръ Ричардъ Стиль, началъ работникъ: — вотъ уже три мѣсяца, какъ мы у васъ трудимся, не получая ни копейки. Поторопитесь разсчитаться съ нами; безъ того мы бросимъ работать. Слышите ли вы это?
— Слышу, слышу! отвѣтилъ женатый повѣса. — Резонансъ очень недуренъ, только содержаніе твоей рѣчи мнѣ не по вкусу!
Главная прелесть стилевыхъ сочиненій заключается въ ихъ естественности. Онъ пишетъ такъ быстро и небрежно, что ему некогда хитрить съ читателемъ. Онъ читалъ мало, но жилъ много. Онъ зналъ людей и зналъ таверны. Онъ жилъ съ придворными, съ солдатами, съ литераторами, пьяницами и судьями. Во всѣхъ обществахъ его любили, ибо онъ любилъ всѣ общества. Веселость Стиля радуетъ насъ такъ, какъ радуетъ насъ, въ пантомимномъ театрѣ, ложа, наполненная веселящимися ребятишками. Стиль вѣчно любилъ всѣхъ и удивлялся всему. Я думаю — говоритъ Теккерей — что въ трагедіяхъ онъ плакалъ хуже слабонервной дѣвушки. Въ комедіяхъ его хохотъ гремѣлъ по всей залѣ. Если, читая Стиля, вы не полюбите его какъ друга, то плодъ чтенія потерянъ. Стиль долженъ быть или другомъ читателя, или ничѣмъ. Онъ не сіяетъ ни остроуміемъ, ни глубиной мысли, но стоитъ привязанности самой ребяческой и безотчетной. «Развѣ мы любимъ людей за ихъ мудрость, женщинъ за добродѣтель, за искусство играть на фортепьяно?»
Женщины въ особенности должны почитать имя Стиля. Первый изъ нашихъ писателей, онъ умѣлъ любить ихъ и имъ удивляться. Конгревъ Великій смотритъ на нихъ какъ на игрушку, Свифтъ говоритъ съ ними какъ съ дурочками, Эддисонъ съ своей тихой улыбкой видитъ въ женщинѣ вѣчнаго ребенка. Стиль обходится съ ними какъ разумный мужчина нѣжнаго и благороднаго сердца. Герои его комедій любятъ какъ истинные джентльмены. Стиль сказалъ одной женщинѣ едва ли не первый изъ комплиментовъ, когда либо сказанныхъ: любить эту женщину — выразилъ онъ — значитъ просвѣщаться! Посвящая какую-то книгу своей женѣ, онъ ласково и нѣжно благодаритъ ее за всю преданность, за всѣ утѣшенія и радости, разсѣянныя ею на пути его жизни. Въ его сердцѣ разливается теплота при встрѣчѣ съ доброй и прелестной женщиной, его глаза блистаютъ, и онъ привѣтствуетъ ее отъ всего сердца. Когда онъ говорить о дѣтствѣ и домашней жизни, слезы слышны въ его голосѣ, и много разъ онъ приноситъ читателю извиненіе за «слабость своего сердца». Эта слабость и составляетъ силу, достоинство Стиля. Она выкупаетъ промахи въ его сочиненіяхъ точно такъ же, какъ промахи и ошибки его жизни выкупаются любящимъ, теплымъ, истинно нѣжнымъ сердцемъ Ричарда Стиля.
IV.
правитьПризнаемся откровенно, что четвертая лекція Теккерея кажется намъ самою слабою изъ всѣхъ шести лекцій; по крайней мѣрѣ она слаба до тѣхъ поръ, пока дѣло не доходитъ до Поппа. Или стѣсняясь недостаткомъ времени, или не вчитавшись старательно въ біографіи первыхъ двухъ поэтовъ изъ числа, только что здѣсь выставленныхъ, нашъ профессоръ довольно простодушно говоритъ о Гэѣ и Прайорѣ то же самое, что можетъ сказать о нихъ и русскій любитель словесности, прочитавшій двѣ-три монографіи по поводу этихъ писателей. Задолго до теккереевыхъ лекцій, «Британская Біографія» (Biographia Britannica) сообщила всему свѣту очень обстоятельно, что Матью Прайоръ, авторъ поэмъ, сказокъ, басонъ и мелкихъ стихотвореніи, навѣянныхъ дѣльнымъ изученіемъ Горація, проживалъ при королѣ Вилльямѣ и при королевѣ Аннѣ, занималъ дипломатическія должности въ Голландіи и Франціи, любилъ острить и веселиться, дѣлать добро и сочинять анекдотцы игриваго содержанія, получалъ за свою службу много денегъ, а потомъ, лишившись должностей, не тяготился безденежьемъ, ѣлъ, пилъ, ѣздилъ въ лучшее общество, толстѣлъ и наконецъ умеръ, оставивъ по себѣ добрую славу между богачами и бѣдняками, литераторами и дилетантами.
Отъ Прайора осталось потомству нѣсколько небольшихъ вещицъ, эпиграммъ, стихотворныхъ повѣстей и знаменитая «Сказка о городской и деревенской мыши». О современникѣ Прайора, Джонѣ Гэѣ, авторѣ идиллій и «Оперы Нищихъ», мы можемъ сказать еще менѣе, довольствуясь только переводомъ эпитафіи, сочиненной Поппомъ на смерть этого тихаго, беззаботнаго и добраго поэта. «Тихій по нраву, тихій въ привязанностяхъ — говоритъ Поппъ — онъ былъ мужемъ по остроумію, дитятей по простотѣ души. Врожденный юморъ обуздывалъ въ немъ негодованіе но поводу людскихъ несправедливостей: судьба послала его затѣмъ, чтобъ увеселять и исправлять своихъ современниковъ. Посреди бѣдности онъ былъ выше искушеній, посреди сильныхъ міра онъ не боялся нравственной порчи. Вѣрный товарищъ и снисходительный другъ, онъ совершилъ свой жизненный путь безъ нареканія и умеръ всѣми оплаканный. Вотъ твои заслуги! и хотя статуя твоя не стоить рядомъ съ героями, хотя прахъ твой не покоится возлѣ историческихъ гробницъ, всякій достойный и добрый человѣкъ скажетъ, задумчиво положа руку на грудь: здѣсь покоится прахъ Гэя».
"Пасторальныя вещицы Гэя (говоритъ Теккерей) относятся къ поэзіи такъ же, какъ относятся къ скульптурѣ прелестныя фарфорфоровыя статуэтки старой Саксоніи. Онѣ милы, странны, манерны, полны своей особенной красоты. Хорошенькіе пастухи, съ золотыми пряжками на чулкахъ, съ атласными лентами, навитыми на посохъ, танцуютъ минуетъ подъ музыку органчика для обученія канареекъ, подходятъ къ своимъ очаровательницамъ или быстро отбѣгаютъ отъ невѣрныхъ пастушекъ на своихъ красныхъ каблучкахъ и умираютъ отъ восторга или отчаянія, испуская патетическіе вздохи и закатывая свои маленькіе глазки. Иногда эти пастушки то отдыхаютъ кучками подъ тѣнью деревьевъ нѣжно-зеленаго цвѣта, то играютъ на свирѣли, увеселяя барашковъ, только что вымытыхъ въ бергамотовой водицѣ. Пастушескія фантазіи Гэя несравненно лучше подобныхъ произведеній Филипса, его соперника, бывшаго чистѣйшимъ и серьёзнѣйшимъ идиллическимъ болваномъ. Изъ всего сказаннаго не слѣдуетъ, чтобъ герои Гэя были вѣрны природѣ и истинѣ: они очень ложны и очень смѣшны; только нашъ юмористъ самъ смѣется, представляя ихъ читателю. Онъ знаетъ, что герои эти смѣшны, и радъ случаю посмѣяться. Онъ похожъ на маленькаго савояра съ обезьяной, который вертится и дурачится передъ вами, топаетъ ногами въ деревянныхъ башмакахъ, и показываетъ свой странный товаръ и располагаетъ васъ въ свою пользу своими добрыми глазами, своей ласковой улыбкой!
«Теперь мы пришли къ величайшему имени изъ нашего списка, къ высочайшему изъ британскихъ поэтовъ, къ высочайшему изъ юмористовъ нашей родины. Если авторъ „Дунсіады“ не юмористъ, если поэтъ „Похищеннаго Локона“ не остеръ, то кто же изъ людей стоитъ имени остряка и юмориста?[8] Не говоря уже о блистательной славѣ Поппа, о его безграничномъ геніи, литераторы должны уважать этого поэта какъ величайшаго артиста, когда либо родившагося въ нашемъ отечествѣ. Онъ думалъ, и улучшалъ и сглаживалъ, и заимствовалъ, и усвоивалъ. Въ поэмахъ своего дѣтства онъ подражалъ Мильтону, Коули, Спенсеру, Гомеру и Виргилію. Слабый здоровьемъ, жалкій фигурою, онъ провелъ всю свою юность съ геніями старыхъ и новыхъ временъ, въ тиши виндзорскаго лѣса, съ любимыми книгами въ рукахъ. Въ такой школѣ онъ выучился быть истиннымъ художникомъ… мало того: выучился быть твердымъ, смѣлымъ, безстрашнымъ существомъ, другомъ блистательнѣйшихъ современниковъ, мудрымъ законодателемъ Парнаса, бичемъ порочныхъ и бездарныхъ человѣковъ. Люди питавшіе дружбу къ Поппу, — дружбу, слѣды которой остались потомству въ незабвенной перепискѣ нашего поэта, по истинѣ могли назваться людьми самаго высшаго круга во всемъ свѣтѣ. Достаточно будетъ назвать Сентъ-Джонъ-Болингброка, государственнаго мужа, Свифта, знаменитаго изъ знаменитостей, лорда Питерборо, воина, совершившаго полу-баснословные подвиги, что не мѣшало ему заслужить репутацію одного изъ остроумнѣйшихъ людей во всемъ вѣкѣ. Къ нимъ надо прибавить Гэя, милѣйшаго изъ весельчаковъ». Что за люди, что за характеры! какой пиръ послѣдующимъ поколѣніямъ представляютъ ихъ корреспонденція, отрывки изъ ихъ бесѣдъ! Замѣтьте кстати (тутъ мы говоримъ словами Теккерея), что на великихъ людяхъ всегда и во всемъ лежитъ особый отпечатокъ своего рода. Во многихъ дѣлахъ жизни они могутъ быть такъ же невелики, какъ вы или я, — но ихъ высокій видъ всегда при нихъ: они о пустякахъ говорятъ умнѣе, чѣмъ говоритъ о нихъ обыкновенный смертный, они смотрятъ на свѣтъ веселѣе и мужественнѣе, они глядятъ въ лицо людямъ безъ робости. Еслибъ мнѣ случилось когда либо подавать совѣты молодымъ людямъ, я бъ сказалъ имъ: «ищите общества людей высшихъ васъ по уму и сердцу. Ищите подобнаго рода людей и въ жизни и въ книгахъ: это — самое высшее общество, въ которое только можетъ попасть человѣкъ. Учитесь удивляться тому, что стоитъ удивленія, и знайте, что нѣтъ наслажденія выше того, которое вы будете испытывать, удивляясь такимъ образомъ». Вотъ какого рода люди любили и окружали Поппа и почитали его и пользовались его горячей привязанностью. Послушайте, напримѣръ, какъ выражается Поппъ объ одномъ изъ этихъ друзей, — выражается заочно, изъ глубины души. Кто-то, говори про Болингброка, замѣтилъ: «какъ-то странно видѣть на землѣ такого великаго человѣка». — "До того странно — подхватилъ нашъ поэтъ — что одинъ разъ, во время прохожденія кометы, мнѣ пришла въ голову странная мысль. Я подумалъ: «не явилась ли комета за Болингброкомъ, подобно тому, какъ карета заѣзжаетъ взять домой рѣдкаго гостя!» Вотъ какъ говорили одинъ о другомъ эти великіе люди. Пріятно было видѣть въ наше время шестерыхъ друзей (хотя бы и глуповатыхъ), которые бы до такой степени любили другъ друга и дорожили другъ другомъ!
Знаменитѣйшіе литераторы, даже свѣтскіе люди того времени, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, всѣ почти не любили женскаго общества. Большую часть свободнаго времени они проводили въ клубахъ, кофейняхъ и тавернахъ. Драйденъ, окружонный поклонниками, находился въ кондитерской Вилли почти весь день: дэнди и львы его времени считали за благополучіе понюхать щепотку табаку изъ его табакерки. Эддисонъ и его маленькій сенатъ собирались у кондитера Боттона; съ нимъ вмѣстѣ, за трубками и пуншевыми чашами, сидѣли Боджель, Тиккель и Дикъ Стиль, этотъ Дюрокъ литературнаго Бонапарта. Одно время и Поппъ принятъ былъ въ этомъ обществѣ; но вскорѣ два властелина словесности не ужились на одномъ Парнасѣ. Не Эддисонъ, а друзья его первые насолили маленькому горбуну, — но зато сами потерпѣли немало. И, нужно еще прибавить, едва ли Эддисонъ любилъ Поппа, едва ли онъ былъ способенъ глядѣть на него какъ на равнаго. По всей вѣроятности, оба поэта не могли назваться правыми; но ссора ихъ никогда не вела къ дерзостямъ и злобѣ. Они разошлись безъ шуму и дикой распри, разошлись порядочными людьми и до смертной разлуки постоянно обращались другъ къ другу съ вѣжливостью.
Но своему слабому сложенію, Поппъ не могъ вести жизни, которую по большей части вели его лондонскіе пріятели. Одиночество и деревенскій воздухъ подкрѣпляли его силы и приносили огромную пользу его таланту. Разбогатѣвъ вслѣдствіе продажи своей «Иліады», онъ купилъ знаменитую Швиккенгамскую виллу, украсилъ ее цвѣтами и аллеями, перевезъ туда свою старуху-мать и жилъ тамъ въ изобиліи и тишинѣ, нерѣдко давая праздники своимъ друзьямъ, или отправляясь въ Лондонъ въ своей крошечной колясочкѣ, изображая собою, по выраженію Эттербюри, «Гомера въ орѣховой скорлупкѣ». Изъ всѣхъ преданій, анекдотовъ и современныхъ записокъ можно заключить съ достовѣрностью, что манеры Поппа были въ высшей степени приличны, изящны. Съ своимъ вкусомъ, съ своей воспріимчивостью, съ своимъ деликатнымъ сложеніемъ, полный сатирическаго ума и щекотливый на насмѣшку, Поппъ не могъ не считаться необыкновенно-благовоспитаннымъ существомъ. Онъ занимался живописью, былъ другомъ Ричардсона и Педлера, первыхъ художниковъ своего времени; онъ страстно любилъ мать свою и — мало того — умѣлъ сдѣлать то, что каждый изъ его друзей уважалъ эту женщину, посылалъ ей свой ласковый привѣтъ въ каждомъ письмѣ къ Поппу. Нѣжная, впечатлительная натура поэта не принадлежала, однако, къ слабымъ натурамъ. Когда оскорбленные бумагомаратели серьёзно собирались отплатить автору «Дунсіады» за его сатиру палками, кулаками, можетъ быть, и шпагами, Поппъ бродилъ одинъ по споимъ полямъ и по улицамъ Лондона, не слушая пріятельскихъ предостереженій. «Лучше умереть одинъ разъ — говорилъ храбрый горбунчикъ — нежели проводить цѣлые дни въ страхѣ по поводу какихъ нибудь бездѣльниковъ!»
Въ джонсоновой біографіи Поппа можно найти подробное и нѣсколько язвительное описаніе наружности, привычекъ и слабостей великаго сатирика. Поппъ имѣлъ по фигурѣ своей сходство съ вопросительнымъ знакомъ[9]. Малый ростъ его былъ причиной того, что, обѣдая съ гостями, онъ всегда возвышалъ свой стулъ, съ помощью нѣсколькихъ подушекъ. Онъ пилъ ослиное молоко и всю жизнь нуждался въ нянькахъ для ухода за собой. Враги поэта безжалостно насмѣхались надъ его болѣзнями и смѣшной фигурой. Поппа легко было изобразить въ карикатурѣ. Всякій дуракъ умѣлъ изобразить горбуна и подписать подъ нимъ знаменитое имя. Оно было тѣмъ легче и пріятнѣе, что Поппъ, не смотря на всѣ свои увѣренія въ хладнокровіи, страдалъ и мучился отъ всякой сатиры, при всякомъ самомъ жалкомъ нападеніи. Иначе и быть не могло. Чрезмѣрная чувствительность Поппа составляла его силу: безъ нея онъ не прославился бы, не развилъ бы своего дарованія, не сдѣлался бы первокласснымъ поэтомъ.
«Впечатлительность Поппа, утонченный его видъ — почти такъ заключаетъ Теккерей свою четвертую лекцію — его остроуміе, симпатія ко всему прекрасному отдѣляли его вполнѣ отъ бѣдныхъ, рѣзкихъ, шумныхъ, разгульныхъ литераторовъ того времени. Они не понимали Поппа, и Поппъ не понималъ ихъ. Деликатный, слабенькій горбунчикъ съ ужасомъ отшатывался отъ компаніи, которая все-таки была сносна для здоровыхъ людей, особенно людей того времени. Читая „Дунсіаду“, совершенно понимаешь причины взаимной вражды, взаимной антипатіи и — мало того — чуть не переходишь на сторону поэтовъ, казнимыхъ Поппомъ. Сатира его такъ ядовита, такъ страшна, стрѣлы его ироніи такъ убійственны, что духъ нашъ возмущается противъ маленькаго тирана. Поппъ издѣвается надъ бѣдностью своихъ сверстниковъ по литературѣ, выводитъ наружу ихъ нищету, ихъ бѣдствія, направляетъ вкусъ публики противъ талантливыхъ голяковъ, покрываетъ ихъ лохмотья позоромъ. До названной сатиры темныя стороны авторской жизни оставались скрытыми отъ свѣта; но Поппъ вывелъ ихъ наружу, и вывелъ не для возбужденія состраданія, а для пробужденія презрѣнія къ пишущимъ людямъ. Онъ съ звѣрской радостью изображаетъ холодный чердакъ Денниса, его красные чулки и фланелевый камзолъ; онъ дастъ адресы другихъ бѣдныхъ тружениковъ, клевретовъ книгопродавца Корля; одинъ изъ нихъ, историкъ, нанимаетъ уголъ у торговца сальными свѣчами, два переводчика лежатъ вдвоемъ на одной кровати, за неимѣніемъ бѣлья и одежды; поэтъ обитаетъ на чердакѣ въ Боджь-Роу, — лѣстница же отъ чердака хранится у хозяйки дома. И до сатиры Поппа литераторы, по своей гнусной бѣдности, живали на сѣновалахъ и спали по два въ одной постели, но ихъ по крайней мѣрѣ никто не тревожилъ. Если трое поэтовъ носили одинъ кафтанъ, то двое изъ нихъ такъ и оставались на чердакѣ, между тѣмъ какъ третій являлся въ кофейный домъ, одѣтый благопристойно и благопристойно платилъ свои два пенса. Поппъ осмѣялъ и вывелъ наружу бѣдствія своихъ товарищей. Онъ уронилъ цѣлое сословіе людей бѣдныхъ и трудолюбивыхъ. Со времени появленія „Дунсіады“ званіе писателя начало падать въ общемъ мнѣніи. Къ идеѣ о поэтѣ начали примѣшиваться, въ умахъ публики, идея о чердакѣ, идея о лохмотьяхъ, идея о джинѣ, идея о бѣдности, полицейскихъ сыщикахъ, злыхъ хозяйкахъ и кричащихъ дѣтяхъ. Всякій счелъ себя вправѣ издѣваться надъ тружениками науки и поэзіи. Всякій мальчикъ, набрасывая первую свою сатиру, шелъ по слѣдамъ Поппа. Такъ легко пишутся подобныя вещи, такъ весело онѣ читаются — стрѣлы такъ легко попадаютъ въ цѣль! Но Поппъ по крайней мѣрѣ выкупалъ свое дѣло истиннымъ остроуміемъ и высокой поэзіей».
За тѣмъ слѣдуетъ въ чтеніи одна великолѣпная выписка изъ «Дунсіады» и, неизвѣстно изъ-за какихъ причинъ, сравненіе Поппа съ молодымъ Бонапартомъ и Нельсономъ въ юности. Теккерею непремѣнно хочется представить Поппа героемъ и жизни и поэзіи; но, кончая свою диссертацію, онъ оставляетъ насъ нисколько не убѣжденными въ справедливости своего мнѣнія. О трудахъ Поппа мы уже сказали свое слово; въ жизни этого поэта мы не видимъ ничего необыкновеннаго и геройскаго. Если публикѣ, по мнѣнію Теккерея, такъ нужны герои-литераторы, то она можетъ обратиться къ другимъ, старымъ и всѣми признаннымъ героямъ. Самуилъ Джонсонъ, герой Карлейля, герой твердости и христіанскаго милосердія, есть истинный герой-литераторъ, у котораго Поппъ не достоинъ бѣгать на посылкахъ. Джонсонъ самъ считался однимъ изъ «чердачныхъ поэтовъ», такъ оскорбленныхъ Поппомъ. Переводчикъ «Иліады» покупалъ себѣ виллы, а Джонсонъ боролся съ бѣдностью; Поппъ презиралъ своихъ оборванныхъ собратій, но Самуилъ отмстилъ за презрѣніе, показавъ, что не нарядъ составляетъ поэта. Авторъ «Дунсіады» осмѣлился позорить тружениковъ за ихъ бѣдность, Джонсонъ же, имѣя нѣсколько шиллинговъ за душою, работая какъ волъ для книгопродавцевъ, находилъ возможность дѣлить свои шиллинги съ собратіями, отдать часть своего скуднаго достатка незнакомой женщинѣ, лишившейся чувствъ отъ голода, посреди улицы!
Въ той странѣ, которая гордится такимъ литераторомъ и такимъ человѣкомъ, каковъ Самуилъ Джонсонъ, какъ-то грѣшно и совѣстно толковать о героизмѣ Поппа, автора «Дунсіады», бича оборванныхъ поэтовъ, не скопившихъ себѣ денегъ на пріобрѣтеніе виллы близъ Лондона!
V.
правитьЧѣмъ славнѣе и популярнѣе произведеніе, тѣмъ планъ его проще. Отъ начала вѣковъ и начала романовъ, всѣ лучшія созданія фантазіи пишутся на одну тэму. Юность, добродѣтель и смѣлость въ героѣ, милая героиня и злое чудовище, которое сперва торжествуетъ, а потомъ, на послѣднихъ страницахъ, принимаетъ заслуженную казнь, къ радости читателей — потъ и весь планъ. Свифтъ хитрилъ въ своемъ «Гулливерѣ», Фильдингъ — въ «Джонатанѣ Вильдѣ»[10]; но зато эти творенія, отклоняющіяся отъ разсказаннаго плана, никогда всѣмъ не полюбятся. Что до Гогарта, о которомъ мы собираемся говорить, то въ немъ нужно видѣть человѣка, достигнувшаго громадной популярности самымъ неблестящимъ путемъ. Его рисованные разсказы просты какъ дѣтская сказка. Томми былъ злымъ мальчишкой, за что и высѣченъ, а Джекки, добрый мальчикъ, получилъ въ награду сладкій пирогъ — вотъ мораль, которою проникнуты безсмертныя произведенія нашего великаго юмориста. Мораль эта выписана преогромными буквами, изобличающими сильную доброту, глубокое простодушіе и въ учащемъ и въ поучающемся. Кто не знаетъ ряда картинъ «Mariage à la mode», этой превосходно отдѣланной комедіи о несчастномъ бракѣ мотоватаго и безпутнаго лорда Сквендерфильда на дочери богатаго альдермана, воспитанной сообразно модѣ и французскимъ обычаямъ? На первой картинѣ женихъ смотрится въ зеркало, а невѣста играетъ обручальнымъ кольцомъ, слушая безнравственныя рѣчи совѣтника Сильвертонга, по всей вѣроятности, долго жившаго въ Парижѣ и изучившаго манеры французскихъ модныхъ abbés. На слѣдующихъ листахъ изображено, какъ молодой мужъ, позабывъ домашнія обязанности, ведетъ дурную жизнь, между тѣмъ какъ милэди собираетъ въ своей гостиной иностранныхъ пѣвцовъ, сплетниковъ, львовъ того времени и все-таки слушаетъ льстивыя рѣчи господина совѣтника Сильвертонга. Конецъ — печальный конецъ — извѣстенъ. Милордъ хочетъ убить совѣтника, но самъ получаетъ смертельную рану; милэди умираетъ отъ стыда и отчаянія, а Сильвергонгъ преданъ казни въ Тайборнѣ, за убійство и другіе грѣхи. Изъ написаннаго слѣдуетъ: не выходи замужъ по разсчету, для званія; не женись изъ-за богатства; не ѣзди въ маскарады тайкомъ отъ мужа, не слушай рѣчей Сильвертонга; не бѣгай отъ жены и домашней жизни, не вноси моды въ свое семейство, иначе ты будешь заколотъ шпагой, и семья твоя пропадетъ, — и всякія бѣдствія случатся, и Тайборнъ; ибо человѣкъ золъ. То же видимъ мы въ «Похожденіяхъ Повѣсы», гдѣ расточитель, совершивъ много дурныхъ дѣлъ, попадаетъ въ Бедламъ, — и все кончено! Въ знаменитой исторіи о «Прилежаніи и Лѣности» мораль не менѣе ясна. Бѣлокурый Гудчайльдъ (добрый мальчикъ) улыбается, сидя за работой, а злой, уродливый Томъ Эйдль (лѣнивый) хранитъ надъ своимъ станкомъ. Гудчайльдъ читаетъ нравственныя баллады и ходитъ въ церковь, а Томь пьетъ пиво и воруетъ, за что его бьютъ палкой и ссылаютъ за море. Френсисъ Гудчайльдъ женится на дочери своего хозяина, избирается въ шерифы города Лондона и одинъ разъ, совершая судъ и расправу надъ преступниками, встрѣчаетъ въ числѣ подсудимыхъ своего стараго товарища, лѣниваго Тома. Подходитъ конецъ всей исторіи. Тома везутъ повѣсить въ Тайборнѣ, между тѣмъ, какъ его честь Френсисъ Гудчайльдъ, лордъ-меръ Лондона, торжественно ѣдетъ въ Градскую Думу, сидя въ позлащенной каретѣ, имѣя возлѣ себя меченосца и четырехъ лакеевъ на запяткахъ. Городская милиція и разные цехи сопровождаютъ процессію, пьютъ пиво въ честь новаго избранника, а въ галлереѣ, наполненной зрителями, сидитъ и любуется поѣздомъ самъ король, со звѣздой на груди и королевой по лѣвую сторону.
Какъ перемѣнились времена, какъ перемѣнился городъ! Новый почтамтъ возвышается теперь на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ въ картинѣ изображенъ помостъ, около котораго пьяный солдатъ красуется, имѣя парикъ на сторону, и гдѣ молодой подмастерье что-то нашептываетъ хорошенькой дѣвушкѣ. Гдѣ теперь эта молодая пара? гдѣ этотъ милиціонеръ съ патронташемъ и скривившимся парикомъ? На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ кончилась жизнь Тома Эйдля, гдѣ исполнитель приговоровъ сидѣлъ и покуривалъ трубку, поджидая осужденнаго, глядя на холмы Герривскій и Гемстидскій, теперь стоитъ великолѣпная мраморная арка, высится щегольская, чистая, богатая часть города, пріютъ довольства и комфорта, наполненная гуляющими дѣтьми и нянюшками! О, еслибъ тѣнь бѣднаго Тома, казненнаго въ 1745 году на этомъ мѣстѣ, могла бы взглянуть на Тайборнъ въ 1845 году, какія бы необыкновенныя вещи увидѣла бы эта тѣнь въ пустынномъ мѣстѣ, гдѣ за сто лѣтъ назадъ ѣздила только телѣжка съ преступниками и оксфордскій дилижансъ изрѣдка! Тысячи экипажей, цѣлыя арміи джентльменовъ съ зонтиками, полки хорошенькихъ дѣвушекъ — милые полки! Времена Тома Эйдля прошли, и самъ лѣнивый Томъ (къ которому я чувствую живое участіе) встрѣтилъ бы со стороны нашихъ современниковъ болѣе состраданія, нежели со стороны своихъ собратій по вѣку, включая въ то число и Фильдинга и Гогарта.
"Для всѣхъ изучающихъ исторію картины Гогарта безцѣнны. Передъ нами воскресаетъ Англія за сто лѣтъ назадъ. Мы видимъ лорда въ его гостиной и модную даму въ ея будуарѣ, посреди разныхъ фигляровъ и дорогихъ игрушекъ; мы видимъ пастора въ парикѣ и пономаря съ палкой; мы присутствуемъ на обѣдѣ лорда-мера; мы посматриваемъ, какъ буяны гуляютъ въ тавернѣ, какъ бѣдная дѣвушка работаетъ въ Крейдвеллѣ, какъ воръ пьетъ пуншъ въ подземномъ пріютѣ злодѣйства и кончаетъ свое поприще на лобномъ мѣстѣ. Всѣ портреты вѣрны — за то можно поручиться. Эти созданія, выступающія изъ Лондона, съ гербомъ Ганноверскаго Дома на киверахъ — тѣ самые, что дрались при Куллоденѣ. Членъ нижней палаты, котораго торжественно несутъ послѣ избранія — одинъ изъ вальполевыхъ членовъ. Посмотрите на отъѣздъ тяжелаго, нелѣпаго дилижанса, ѣдущаго въ Салисбюри, вы отъищете своихъ друзей между этими пассажирами, которые влѣзаютъ по деревяннымъ ступенямъ въ карету, напередъ подвязавъ свои шляпы носовыми платками и захвативъ подъ мышку шпаги и другія вещи. Горбатый почтальонъ, просящій на водку, можетъ быть, исправлялъ должность форрейтора, когда Гомфри Клинкеръ[11] сидѣлъ на козлахъ. На верху дилижанса лежитъ старый воинъ, — можетъ быть, Джекъ Гечвай Смоллета или его же шотландецъ Лисмагаго. На другихъ картинахъ вы видите лордовъ, бьющихся объ закладъ на пѣтушиномъ бою, Геррика — въ его лучшихъ роляхъ оборванныхъ французскихъ воиновъ передъ воротами Кало, — тѣхъ самыхъ воиновъ, съ которыми одно время служилъ нашъ пріятель Годрикъ Гендомъ[12]. Передъ вами съизнова являются боксеръ Броутонъ, измѣнникъ Лорія Ловатъ, публицистъ Джонъ Пилькзъ, во всемъ своемъ историческомъ безобразіи, — Вилькзъ, говорившій, что онъ можетъ, по произволу, сдѣлать спою безобразную рожу прекраснѣе, нежели самое милое личико моднаго красавца! Пересмотрѣвъ нѣкоторое число картинъ Гогарта, вы увидите себя въ возможности населить весь Лондонъ лицами и предметами, двигавшимися въ немъ, наполнявшими его за сто лѣтъ назадъ, въ старое, странное время.
"Къ какого же рода существамъ — спрашиваетъ нашъ профессоръ — къ какого рода людямъ слѣдуетъ причислить художника, сохранившаго для насъ всѣ эти сцены, всѣ эти физіономіи, всѣ эти портреты? Портретъ Гогарта, писанный имъ самимъ, стоитъ въ нашей національной галлереѣ, вмѣстѣ съ лучшими изъ комическихъ рисунковъ нашего художника. Честное, простое, доброе лицо, оживленное парою голубыхъ, смѣлыхъ и проницательныхъ глазъ, глядитъ на васъ изъ рамки. Глядя на портретъ Гогарга, можно представить себѣ и оригиналъ портрета, въ лицѣ веселаго, широкоплечаго, простодушнаго лондонскаго бюргера, теплаго сердцемъ, невзыскательнаго существа, любящаго похохотать во все горло, просидѣть съ друзьями часть ночи за чашей пунша, — бюргера, истинно преданнаго Англіи и англійскому ростбифу, полнаго ненависти къ Франціи и французскимъ монсирамъ, отъ души убѣжденнаго въ томъ, что французъ питается лягушками и что иноземные скрипачи, иноземные пѣвцы, въ особенности же иноземные художники, заслуживаютъ полнѣйшаго, безграничнѣйшаго и забавнѣйшаго презрѣнія {Вилльямъ Гогартъ, сынъ школьнаго учителя, родился въ 1698 году. Ребенкомъ поступивъ въ мастерскую гравёра гербовъ и по своимъ занятіямъ имѣя нѣкоторыя сношенія съ живописцами, будущій великій художникъ скоро почувствовалъ страсть къ искусству, упражняться же началъ копируя старыя гравюры. Первымъ трудомъ его, получившимъ заслуженный успѣхъ, были гравюры къ популярной поэмѣ Ботлера: «Гудибрасъ». Въ 1729 году Гогартъ увезъ дочь живописца сэра Джемса Торнтилля и женился на ней. Въ это время знаменитый карикатуристъ упражнялся въ исторической живописи, но безъ особеннаго успѣха. Дальнѣйшая жизнь Гогарта, успѣхъ его лучшихъ картинъ, наконецъ его немного ребяческое отвращеніе къ итальянскимъ живописцамъ слишкомъ извѣстны для того, чтобъ о нихъ много распространяться.
Гогартъ умеръ 26 октября 1764 года; въ болѣзни онъ сохранялъ бодрость и замѣчательную веселость духа. Самуилъ Джонсовъ сочинялъ дли его гробницы извѣстную эпитафію:
"Здѣсь недвижимо лежитъ рука человѣка, уловившаго сущность изящества.
«Здѣсь сомкнутъ смертью зоркій глазъ, угадывавшій нравы людей по ихъ лицамъ».}.
«Отрадно и мило было бы намъ послушать диѳирамбы Билля Гогарта противъ Караччи и Корреджіо, подсмотрѣть хоть на минуту, какъ онъ стучалъ по столу кулакомъ и щелкалъ пальцами, говоря: „къ бѣсу историческихъ живописцевъ! я могу, если захочу, написать картину, передъ которой дрянью покажется вся итальянская чепуха!“ Правда, потомство не вполнѣ согласилось съ идеями Гогарта объ искусствѣ. Свифтъ не признавалъ генія въ Генделѣ, говоря, что въ музыкѣ между тра-ла-ла-ла, тра-дери-дера (tweedle-dee and tweedle-dum) трудно найти какое нибудь различіе. Но потомство оправдало Генделя, нашло разницу между тра-ла-ла и тра-дери-дера. То же самое потомство наградило Гогарта почетомъ и безсмертіемъ, хотя и не соглашается видѣть въ немъ корреджіева соперника».
Гогартъ жилъ, какъ слѣдуетъ жить художнику, истинному, доброму, немножко разгульному художнику. Заключая разсказы о разныхъ случаяхъ изъ своей жизни, онъ говоритъ будущему читателю:
«Изъ сихъ разсказовъ видно, что моя жизнь прошла очень счастливо для меня и безвредно для другихъ людей. Могу сказать съ нѣкоторой увѣренностью одно: я всегда старался дѣлать добро лицамъ, меня окружавшимъ, и избѣгать злыхъ намѣреній, даже въ отношеніи къ величайшимъ врагамъ. Остальное въ рукѣ Божіей».
И, благодаря своей спокойной совѣсти, благодаря своей артистически-счастливой натурѣ, нашъ художникъ умѣлъ по временамъ и веселиться какъ слѣдуетъ. До насъ дошолъ веселый разсказъ о поѣздкѣ Гогарта и четырехъ его друзей (за сто лѣтъ до величаваго Пикквика, съ его поклонниками) въ Гревзендъ, Рочестеръ, Ширнессъ и другія окрестныя мѣста. Одинъ изъ участниковъ увеселенія обязался описать странствованіе, а Гогартъ и другіе художники (Торнгилль и Скоттъ) обогатили эту реляцію приличными иллюстраціями. Друзья наши выѣхали изъ бедфордской таверны, затянули пѣсню, сѣли въ лодку и поѣхали до Биллинсгета, перебрасываясь шутками съ лодочниками и рисуя окрестныя сцены. Въ Биллинсгетѣ Гогартъ срисовалъ веселаго пьянаго привратника, друзья же его наняли барку, устлали ее соломою, сверху поставили навѣсъ и, при наступленіи ночи, поѣхали внизъ по Темзѣ, угощая пивомъ матросовъ и распѣвая народныя мелодіи.
Весело описывать эту милую поѣздку, это одушевленное гулянье художниковъ, такъ легко и просто сочетавшихъ забаву съ служеніемъ своему искусству! Въ Гревзендъ компанія прибыла на разсвѣтѣ, умылась, велѣла напудрить свои парики и двинулась пѣшкомъ до Рочестера, выпивъ дорогой три кружки элю. Въ Рочестерѣ всѣ усѣлись обѣдать въ часъ пополудни; обѣдъ и вино, послѣ прогулки пѣшкомъ, оказались превосходными. Дальнѣйшія приключенія поѣздки сохранены въ очеркахъ, сдѣланныхъ нашимъ героемъ: мы видимъ передъ собой, какъ одинъ изъ друзей боязливо перебирается по дощечкѣ на барку, какъ вся компанія наслаждается на ночь гостепріимствомъ рыбака и дѣлаетъ свой туалетъ послѣ покойно проведенной ночи. Джентльменъ въ ночномъ колпакѣ скоблитъ себѣ бороду, другого брѣетъ хозяинъ-рыбакъ, третій, обвязавъ плѣшивую голову носовымъ платкомъ, налегаетъ на завтракъ, а самъ Гогартъ, какъ слѣдуетъ художнику, снимаетъ очеркъ всей сцены.
Отдавая отчетъ о настоящей, пятой лекціи Теккерея и по этому случаю перечитавъ ее съизнова, мы снова должны немного осудить нашего блистательнаго учителя. Назвать одну краткую лекцію: Гогартъ, Смоллетъ, Фильдингъ, очень нетрудно, но весьма нелегко обнять въ одной лекціи даже тѣнь дѣятельности и жизни каждаго изъ этихъ трехъ, по истинѣ первоклассныхъ юмористовъ. Мы имѣли случай видѣть, какъ удалась Теккерею его первая лекція, украшенная только однимъ знаменитымъ именемъ. Изъ трехъ лицъ, нами здѣсь названныхъ, должно было, вслѣдствіе предѣловъ лекціи, пострадать хотя одно. Пострадалъ Тобіасъ Смоллегь, о которомъ Теккерей говоритъ очень мало и очень глухо, — Смоллетъ, едва ли не любезнѣйшій изъ романистовъ, человѣкъ, которому, по выраженію одного изъ знаменитыхъ біографовъ, «дано было смѣшить своего читателя болѣе всѣхъ писателей, старыхъ и новыхъ.» Романистъ, создавшій безсмертные персонажи стараго лейтенанта Боулинга (всѣ моряки въ романахъ — дѣти Боулинга), матроса Пайнса, несравненнаго аптекаря Моріона, мизантропа Крембля и шотландскаго воина Лисмагаго, заслуживаетъ болѣе трехъ страничекъ, хотя бы и наполненныхъ громкими похвалами. Тамъ, гдѣ Ричарду Стилю дано около двухъ часовъ, неловко удѣлять пять минутъ на разсказъ о жизни Смоллета, — жизни шумной и разнообразной, исполненной приключеній на сушѣ и на морѣ, въ Лондонѣ и въ Италіи, и въ Парижѣ и на островахъ тропическаго края. Жизнь Смоллета есть «Одиссея» своего рода, поэма, исполненная литературныхъ бурь, любви и нѣжности, неслыханныхъ приключеній на чердакахъ и въ подвалахъ, передъ пушками непріятеля, посреди журнальныхъ сплетенъ и журнальныхъ клеветъ. Ни одному современному писателю съ талантомъ не попадала въ голову идея о сочиненіи смоллетовой біографіи. Скоттъ, писавшій о немъ въ своихъ «Lives of the Novelists», исполнилъ свое дѣло небрежно; да, сверхъ того, со временъ Скотта, наука писать біографіи сдѣлала огромные шаги впередъ. Сэръ Вальтеръ усердно собиралъ матеріалы о смоллетовой жизни, не думая о томъ, что лучшій матеріалъ для этого труда есть романы самого Смоллета. Что касается до насъ, то мы ждемъ съ нетерпѣніемъ какой нибудь великолѣпной статьи объ этомъ писателѣ, въ родѣ карлейлевыхъ и маколеевыхъ этюдовъ. Когда мы глядимъ на портретъ Смоллета (одного изъ красивѣйшихъ литераторовъ на свѣтѣ, старомъ и новомъ) — на это чудное лицо, оживленное тою вѣчно-лукавой улыбкой, но которой мать романиста узнала его послѣ долгаго отсутствіи, когда мы припоминаемъ его жизнь, его романы, многія страницы которыхъ заставляли носъ предаваться необузданнѣйшему, добрѣйшему хохоту, — мы готовы завидовать будущимъ біографамъ этого человѣка.[13] Теккерей, съ своей стороны, смотритъ на Смоллета какъ нельзя ласковѣе, и короткій его отзывъ объ авторѣ «Гомфри Клинкера», за неимѣніемъ другихъ достоинствъ, дышетъ благороднѣйшею симпатіею.
Добрый и смѣлый, мужественный и раздражительный смертный — говоритъ онъ — онъ не утратилъ энергіи и безстрашія въ постоянномъ бою съ житейскими треволненіями. Въ умѣ Смоллета вѣчно зрѣла сотня плановъ; въ теченіе своей жизни, онъ былъ критикомъ и историкомъ, романистомъ и медикомъ, поэтомъ и памфлетистомъ. Онъ бился на тысячѣ литературныхъ бояхъ, онъ боролся съ бѣдностью, дикой враждой противниковъ, со старостью и болѣзнями. Посреди гоненій, болѣзней и горестей, духъ его оставался постоянно твердымъ: окончивъ бой онъ умѣлъ подавать руку низверженному непріятелю и посылать привѣтъ счастливому сопернику. Въ гербѣ Смоллета изображенъ низверженный дубъ, все-таки пускающій вокругъ себя зеленые листья. Смоллетъ всю жизнь свою былъ джентльменомъ, посреди счастія и несчастій, успѣховъ, бурь, оскорбленій, наслажденій и страданій всякаго рода."
Подобно автору «Клинкера», «Рендома» и «Пиккля», Герри Фильдингъ можетъ назваться героемъ своихъ собственныхъ романовъ. Онъ самъ, сынъ генерала Фильдинга, красивый, достаточный, всѣми любимый острякъ, весельчакъ отчасти ужь очень шаловливый и неразсчетливый, есть Томъ-Джонсъ и капитанъ Бутсъ: оба эти героя писаны Фильдингомъ съ Фильдинга. Бездна бойкости, способности къ хохоту, шаловливой изобрѣтательности находилась въ этомъ энергическомъ эпикурейцѣ, когда-то восхищавшемъ весь старый Лондонъ своими шутками и шумными рѣчами. Жизнь тогдашняго свѣта какъ нельзя лучше подходила ко вкусамъ и средствамъ Фильдинга: благодаря своей атлетической натурѣ, онъ не зналъ, что такое излишество; безконечные обѣды тѣхъ временъ, безсонныя ночи и сутки за бутылками казались ему пріятной и невинной игрою. Лэди Мери Монтегью, женщина, знающая толкъ въ знаменитыхъ поляхъ, увѣряетъ насъ, что юморъ Фильдинга, его откровенная болтовня, его беззаботная шутка имѣли въ себѣ нѣчто очаровывающее, увлекающее. Такъ судили о Фильдингѣ дамы самаго высшаго полета, и Фильдингъ умѣлъ цѣнить ихъ ласку, хотя никакія прелести моднаго свѣта не были въ состоянія заставить его отказаться отъ своего обычнаго общества шалуновъ, питуховъ и клубныхъ шутовъ. Благодаря своей фамиліи и собственнымъ своимъ привлекательнымъ качествамъ, будущій авторъ «Томъ-Джонса» угобзился въ наукѣ дѣланія долговъ и постигъ ее въ совершенствѣ. Для уплаты долговъ онъ сталъ писать комедіи — писалъ ихъ небрежно, но быстро, въ кругу полупьяныхъ пріятелей, ставилъ ихъ на театръ, получалъ плату и на время отправлялъ къ бѣсу и литературу и драматическое искусство. Гаррикъ, истинно побившій Фильдинга, сказалъ ему послѣ репетиціи одной изъ сказанныхъ комедій:
— Нельзя ли хоть что нибудь поправить въ пьесѣ: вѣдь публика разсердится!
— Публика? отвѣтилъ Фильдингъ: — да публика не замѣтитъ слабыхъ мѣстъ.
Но вдругъ, на первомъ представленіи, публика засвистала нещадно.
— Эге! холодно замѣтилъ Фильдингъ, выглянувъ изъ-за кулисы: — такъ и она догадалась, что комедія гроша не стоитъ!
«Я не беру на себя — говоритъ Теккерей — и даже не имѣю надежды представить Герри Фильдинга героемъ. Зачѣмъ скрывать его слабости, зачѣмъ драпировать его въ мраморную тогу? Не въ тогѣ стоитъ онъ передъ нами, — не въ тогѣ, но въ своемъ собственномъ нарядѣ, въ манжетахъ, запятнанныхъ чернилами, въ полиняломъ кафтанѣ, обшитомъ позументами, нѣсколько разъ облитомъ кларетомъ, со слѣдами заботы и разгульной жизни на своемъ добромъ, мужественномъ лицѣ. Много усталости на этомъ лицѣ, много недостатковъ въ натурѣ Фильдинга; но онъ все-таки стоитъ передъ нами какъ человѣкъ, обладающій высокими, драгоцѣнными качествами. Онъ другъ правды и врагъ лицемѣрія, — врагъ губительный и неодолимый, ибо его шутка сильнѣе всякаго оружія. Его остроуміе блеститъ какъ молнія и, подобно фонарю полисмена, всюду выводитъ на свѣтъ притаившагося плута. Онъ добръ, и милосердъ, и нѣженъ сердцемъ. Невинность женщины, слабость дитяти — для него предметы святые. Онъ разбрасываетъ свое достояніе, не умѣя обуздывать себя въ дѣлахъ добра. Онъ чтитъ великихъ и добрыхъ людей, презираетъ происки свѣта, служитъ отечеству, трудится до конца и умираетъ, заслуживъ преданность всѣхъ, кто къ нему приближался».
Переходя къ фильдинговымъ романамъ, Теккерей отдастъ предпочтеніе не «Томъ-Джонсу», какъ это всегда водилось, а «Похожденіямъ Джозефа Андрьюза». «Книга эта — говоритъ онъ — сочинена веселымъ авторомъ въ видѣ пародіи на ричардсонову „Памелу“. Прославленная „Памела или Исторія Гувернантки“ имѣла честь возбудить въ атлетической и разгульной натурѣ Фильдинга глубочайшее презрѣніе къ Ричардсону. Другихъ чувствъ не могъ питать нашъ Герри къ сантиментальному, славолюбивому книгопродавцу, начинявшему безконечные томы сбродомъ слезливыхъ и назидательныхъ диссертацій. Иначе и быть не могло. Геній Фильдинга вскормленъ былъ изъ пуншевой чаши, а не изъ чайнаго блюдечка. Его муза умѣла перекрикивать самые пьяные хоры въ тавернахъ, встрѣчала первый солнечный лучъ, играющій на цѣлой линіи пустыхъ бутылокъ, и добиралась домой, держась за услужливаго ночного сторожа. Муза Ричардсона, вѣчно окруженная старыми дѣвами и вдовицами, питалась бутербродами и теплой водицей. „Нюня! плакса!“ весело кричитъ Фильдингъ, постукивая въ окно соперника. „Извергъ! чудовище! нечестивецъ!“ вопіетъ нѣжный авторъ „Памелы“, и старухи, его окружающія, начинаютъ кудахтать какъ встревоженныя курицы. Потѣшаясь надъ Ричардсономъ, Фильдингъ пишетъ пародію на его „Памелу“; но мало по малу, двигая свой разсказъ, онъ начинаетъ любить своихъ смѣшныхъ героевъ. Благородная, веселая, добрая натура пародиста берегъ свое, — и читатель незамѣтно привязывается къ этимъ героямъ, любитъ ихъ отъ всего сердца, — смѣясь надъ ними, отдаетъ дань хвалы ихъ мужеству, ихъ теплотѣ и пріятности».
Не одинъ Ричардсонъ питалъ антипатію къ романамъ и героямъ Фильдинга. Горацій Вальполь отъ души называлъ ихъ глупыми и грязными. Разслабленные желудки фешенебльныхъ господъ не ладили съ суровымъ столомъ нашего романиста; и точно — скатерть могла бы быть почище. Добрый и мудрый докторъ Джонсонъ не соглашался сидѣть за этимъ столомъ, но даже и онъ прочелъ «Амелію» за одинъ присѣсть, не останавливаясь. Но другіе мудрецы и великіе мыслители думали о Фильдингѣ иначе: «романы безсмертнаго Фильдинга — говоритъ Гиббонъ — переживутъ Эскуріальскій дворецъ.» Лордъ Байронъ отзывается о сочинителѣ «Тома-Джонса» какъ о «Гомерѣ житейскихъ дѣлъ, Гомерѣ, писавшемъ прозою!» Какъ изображеніе нравовъ, «Томъ-Джонсъ» выше всякой похвалы; какъ литературное произведеніе, этотъ романъ заставляетъ насъ удивляться своему расположенію и безднѣ ума, въ немъ заключеннаго. Но противъ самого мистера Томаса Джонса мы можемъ сказать кое-что. Чарльзъ Лембъ выражается такъ, «веселый смѣхъ Джонса какъ будто очищаетъ атмосферу»; соглашаясь съ этимъ отзывомъ, мы осмѣлимся добавить къ нему только одно: «атмосферу, зараженную такими лицами, какъ Блейфиль и лэди Белластонъ.» Но атмосфера, разлитая около самого героя, слишкомъ напитана запахомъ трубки и пунша. Джонсъ очень хорошъ; но дѣлать изъ него героя и удивляться ему, и любить его, какъ любимъ онъ былъ Фильдингомъ, отнюдь не должно. Герой долженъ быть истиннымъ, безукоризненнымъ героемъ; или если такого не имѣется, то романисту лучше вовсе обойтись безъ героя. Но герой съ запятнанной репутаціей, герой, обманывающій свою хозяйку и плутующій изъ-за гинеи, есть существо нелѣпое. Конечно, Томъ-Джонсъ не способенъ произвести грабежа со взломомъ дверей, но болѣе ничего хорошаго не можемъ мы о немъ сказать. Можно спорить и долго спорить, который изъ двухъ типовъ хуже: Джонсъ или Блейфиль, расточитель или лицемѣръ, Карлъ Шерфесъ или его братъ Джозефъ[14]. Безпутный капитанъ Бутсъ (герой «Амеліи») все-таки лучше своего предшественника Джонса. Капитанъ по крайней мѣрѣ не тщеславится своими пороками, цѣнитъ себя по достоинству и будто гласитъ читателю, ставъ на колѣни: «не для меня, но для моей прелестной и преданной жены, для моей Амеліи, прости меня, о читатель-критикъ!» И, въ отвѣтъ на это воззваніе, моралистъ отвѣчаетъ грѣшнику: «Жизнь твоя, о капитанъ Бутсъ, полна предосудительными поступками. Ты пировалъ въ тавернѣ, между тѣмъ какъ добрѣйшая и милѣйшая изъ женщинъ тосковала, ожидая тебя. Она грустила, а ты не являлся дѣлить съ ней скромнаго домашняго обѣда, состоявшаго изъ блюда баранины. Ты дѣлалъ долги, не имѣя средствъ платить по векселямъ; ты пропивалъ и проигрывалъ деньги, которыя имѣли пойти на покупку домашнихъ вещей, нарядовъ Амеліи и игрушекъ твоимъ дѣтямъ. Но, о бездѣльникъ, въ тебѣ есть добрыя качества. Ты сознаешься въ своихъ плутняхъ и въ слабодушіи, ты обожаешь эту необыкновенную женщину, которую и мы обожаемъ. Счастіе твое, что есть на свѣтѣ чистыя сердца, преданныя тебѣ, не смотря на всѣ твои недостатки. Изъ уваженія къ женѣ твоей, отпускаю тебя домой безъ взысканія, и прошу тебя передать этому неземному существу чувства нашего глубокаго удивленія, нашей теплой симпатіи!» Амелія заступается за своего супруга, Билля Бутса, Амелія проситъ насъ и за своего родителя, Герри Фильдинга. Создать характеръ Амеліи значитъ то же, что совершить доброе дѣло. Говорятъ, что Фильдингъ писалъ Амелію съ натуры, что онъ чтилъ ее и обожалъ въ лицѣ своей собственной супруги, что мистриссъ Фильдингъ служила оригиналомъ для прелестнѣйшаго изображенія въ британской поэзіи. Поэзіи? почему поэзіи? почему не исторіи? Я знакомъ съ Амеліею точно также, какъ я знакомъ съ леди Мери Вортли Монтегью.
Я вѣрю въ капитана Бутса столько же, сколько въ существованіе герцога Комберлендскаго. Амелію я люблю страстно, исторію о ней люблю болѣе, чѣмъ исторію Томъ-Джонса. На Томь-Джонса я сердитъ. Ему, этому безпокойному буяну, досталось слишкомъ много сладкихъ пироговъ и житейскихъ наградъ. Софія, это милое, любящее, слабое, неразумное созданіе, говоритъ ему съ покорностью: «М. Джонсъ, отъ васъ зависитъ назначить день нашей свадьбы!» Вѣроятно, и Софія списана съ натуры, — Софія, типъ добрыхъ дѣвушекъ, такъ часто, такъ часто достающихся на долю веселымъ юношамъ, не стоящимъ такихъ дѣвушекъ, — веселымъ юношамъ, въ родѣ Томаса Джонса!
VI.
правитьЛауренсъ (то есть Лаврентій) Стернъ, авторъ «Тристрама Шенди», «Сантиментальнаго Путешествія» и большого количества писемъ къ дамамъ, большею частью очень молодымъ и хорошенькимъ, родился въ Ирландіи, въ 1713 году, отъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Отецъ его, капитанъ Стернъ, храбро бился съ французами и испанцами, прижилъ бездну дѣтей, получилъ тяжкую рану при Гибралтарѣ и наконецъ умеръ вслѣдствіе этой раны. Первыя десять лѣтъ своей жизни будущій юмористъ провелъ въ казармахъ и въ переходахъ съ полкомъ своего родителя. Воспоминаніямъ объ этомъ счастливомъ періодѣ своего дѣтства Стернъ одолженъ лучшими созданіями своей фантазіи въ образѣ Дядюшки Тоби и честнаго Капрала Трима. Много разъ, можетъ быть (говоритъ Теккерей), ребенку приходилось притопывать своими маленькими ножками подъ звуки трубъ, игравшихъ при Рамилли, или играть знаменами, аллебардами, съ бою отнятыми въ Мальплакетской битвѣ.
До осьмнадцати лѣтъ Стернъ оставался въ Галифакскомъ училищѣ, оттуда перешолъ въ Кембриджъ, получилъ духовную степень и, съ помощью счастливой протекціи, набралъ себѣ много должностей, довольно выгодныхъ. Женившись по любви на женщинѣ, которая чахла и умирала отъ страсти къ молодому учоному, Стернъ сперва жилъ съ нею очень согласно и пустился дѣлать ей платоническія невѣрности только въ тотъ возрастъ, когда обыкновенные мужья отлагаютъ всякое попеченіе насчетъ волокитства за посторонними красавицами. Но разъ, объявивъ своимъ друзьямъ, чрезъ 25 лѣта, послѣ брака, «что жена его — странное и непонятное дѣло! — надоѣла ему неслыханнымъ образомъ», авторъ «Тристрама» сталъ гоняться за молодыми женщинами хуже всякаго сатира. Мы не хотимъ думать и не имѣемъ права думать, что почтенный старецъ имѣлъ въ виду цѣли, несогласныя съ своимъ возрастомъ и званіемъ (всѣ подробности, до насъ достигшія, ясно доказываютъ чистоту и сантиментальность стерновыхъ привязанностей), — но, какъ бы то ни было, женѣ его отъ того приходилось не легче. Нашъ филантропъ-Іорикъ, творецъ «Сантиментальнаго Путешествія», родоначальникъ слезливаго направленіи словесности, которое не минуло и русской литературы[15], писатель, проливающій (печатно) слезы надъ усталымъ или умершимъ осломъ, безъ совѣсти пренебрегалъ подругою своей молодости и оскорблялъ ее, позоря свои сѣдины жалкими волокитствами во вкусѣ Астреи и пастушескихъ романовъ. «Sum fatigatus et oegrotus de mea more» пишетъ Стернъ на прегадкомъ латинскомъ языкѣ. Лучше бы онъ написалъ, выражается Теккерей, «Sum mortaliter in amore, я смертельно влюбленъ въ другую женщину!» Около того самого времени, когда этотъ лестный отзывъ о своей женѣ былъ написанъ Стерномъ, автора «Тристрама Шенди» представили госпожѣ Элизѣ Дреперъ, супругѣ начальника Суратской факторіи, проживавшаго въ Бомбеѣ и отпустившаго свою молоденькую, прелестную жену полечиться въ Лондонѣ отъ слѣдствій индѣйскаго климата. Элиза обладала умомъ и необыкновенною красотою. Долгое пребываніе въ Индіи, посреди роскоши, лѣни и чудесъ тамошней природы, придало характеру ея много плѣнительныхъ, оригинальныхъ особенностей, способныхъ очаровать и не Стерна. Нашъ старый и тощій поэтъ, на это время освободившійся отъ жены, попросилъ позволенія называться браминомъ молодой красавицы. Элиза стала кокетничать съ нимъ отъ чистаго сердца. Послѣдовала переписка, невинная, немного насмѣшливая со стороны жены набоба, восторженная, плаксивая, остроумная, изрѣдка неприличная со стороны ея пятидесяти-четырехъ-лѣтняго поклонника. Не можемъ сказать съ достоверностью, какая причина такъ располагала сердце нашего юмориста къ несвоевременнымъ нѣжностямъ, но всего вѣрнѣе будетъ предполагать начало этой нравственной порчи въ его самолюбіи. Пока жизнь Стерна текла тихо и ровно, пока успѣхъ его твореній не познакомилъ съ нимъ всего Лондона, пока женщины не начали сами гоняться за несравненнымъ Іорикомъ, Іорикъ жилъ тихо и смирно, уважая спою супругу, и позволялъ себѣ пастушескія нѣжности только въ печати. Со славою все перемѣнилось: новая жизнь, новые успѣхи открылись передъ даровитымъ чудакомъ, и онъ бросился очертя голову въ океанъ свѣта и новыхъ привязанностей, совершенно оправдывая поговорку о сѣдинѣ въ бородѣ, и бѣсѣ, съ ней неразлучномъ. Самъ юмористъ, съ своими несвоевременными привязанностями, со своими сантиментальностями и сердцемъ, навязываемымъ каждой знакомой и умной женщинѣ, представлялъ изъ себя нѣчто крайне юмористическое. Вотъ, напримѣръ, въ какихъ выраженіяхъ нашъ дряхлый селадонъ письменно бесѣдуетъ со своей Элизой, передъ ея отъѣздомъ изъ Англіи:
«Я получилъ твое письмо, Элиза, вечеромъ, воротясь съ обѣда у лорда Батурста. На этомъ обѣдѣ я говорилъ о тебѣ — и все о тебѣ — говорилъ цѣлый часъ, не позволяя никому прорывать меня. Старый лордъ (ему 85 лѣтъ) три раза провозглашалъ тостъ за твое здоровье, называлъ тебя лучшею изъ набобессъ, когда либо существовавшихъ, и изъявлялъ желаніе прожить еще нѣсколько времени только для того, чтобъ познакомиться съ тобою. Мы могли говорить о тебѣ смѣло: съ нами обѣдала только одна чувствительная особа; оттого-то все время послѣ обѣда, до девяти часовъ, проведено было сантиментальнѣйшимъ образомъ. Подобно лучезарной звѣздѣ, ты оживляла и направляла наши рѣчи! И когда я говорилъ о тебѣ, на сердцѣ моемъ становилось тепло. Я грущу по тебѣ и не стыжусь своей грусти. Милое, прелестное дитя! Итакъ, ты повѣсила портретъ твоего брамина надъ своимъ письменнымъ столомъ, ты глядишь на него, припоминая меня! Іорикъ улыбается и одобряетъ всѣ твои поступки! Меня радуетъ то, что твои товарищи-пассажиры — люди порядочные и добрые. Но Элиза могла бы цивилизовать и дикарей, хотя и не захотѣлъ бы поручать ей этой должности…»
Все это мило, хотя и сантиментально. Но что скажетъ читатель объ этихъ поистинѣ безумныхъ строкахъ, въ которыхъ престарѣлый любезникъ, расчитывая на смерть мистера Дрепера, предлагаетъ себя въ супруги набобессѣ, на случай ея вдовства. Извѣстіе о разстроенномъ здоровьи Дрепера подало поводъ къ сказанному предложенію:
«Кстати, Элиза, если уже рѣчь дошла до вдовъ, то я буду просить тебя объ одной вещи. Если ты когда нибудь овдовѣешь, пожалуста не выходи за какого нибудь богатаго набоба: я самъ намѣренъ на тебѣ посвататься. Моя жена не можетъ прожитъ долго, и нѣтъ женщины на свѣтѣ, кромѣ тебя, — женщины, способной заступить ея мѣсто. Правда, мнѣ девяносто-пять лѣтъ, если принять въ соображеніе мое здоровье, тебѣ же всего двадцать-пять; но, отставъ отъ тебя по части молодости, я постараюсь наверстать потерю съ помощію остроумія и веселости. Я буду любить тебя лучше, чѣмъ Свифтъ свою Стеллу или Скарронъ свою Ментенонъ. Увѣдомь меня, нравится ли тебѣ мое предложеніе.»
Каковъ старый браминъ! Хорошо еще, что зародышъ подобнаго рода чувствъ нужно искать не въ гнусномъ разсчетѣ, а въ вѣтренности! Едва Элиза уѣхала въ Индію, Стернъ поспѣшилъ отправить къ другой красавицѣ, лэди П***, письмо, исполненное нѣжностей. Сердце его не занято: неужели прекрасная лэди не захочетъ призрѣть и приголубить этого бѣднаго сердца? Іорикъ сходитъ съ ума отъ ея глазокъ и губокъ: неужели красавица не пожалѣетъ бѣднаго Іорика? Poor Yorick! истинно бѣдный Іорикъ, престарелый шутъ въ пастушескомъ нарядѣ!
«Трудна, тяжка должность человѣка — говоритъ Теккерей — человѣка, рѣшившагося смѣяться и плакать передъ публикою, раскрывать передъ нею свои воспоминанія, свои личныя горести и радости, выносить на рынокъ свои собственныя чувства, выписывать ихъ на бумагу и продавать за деньги! Сколько румянъ нужно старому актеру, сколько напыщенности и усилій требуется для увлеченія публики на свою сторону! И если зритель ему вѣритъ, то вѣритъ ли онъ самъ себѣ? Гдѣ начинается ложь и кончается истина? Недавно я былъ въ компаніи съ однимъ французскимъ актеромъ, отлично пѣвшимъ застольныя пѣсни и послѣ и ихъ затянувшимъ сантиментальную балладу. Онъ спѣлъ ее отлично, тронулъ всѣхъ слушателей, и самъ расплакался. Стернъ имѣлъ эту самую способность: онъ умѣлъ хныкать и находилъ выгоду въ хныканьи. Его творенія утомляютъ меня своимъ вѣчнымъ разсчетомъ на мою чувствительность. Стернъ будто смотритъ мнѣ въ лицо, наблюдаетъ за эффектомъ своихъ страницъ, словно говоритъ мнѣ: „смотри, какъ я чувствителенъ, признайся, что я уменъ, что жь ты не плачешь? неужели ты и тутъ не признаешь моей силы?“ Въ одномъ мѣстѣ онъ груститъ по поводу стараго экипажа, избитаго и заброшеннаго въ сараѣ; черезъ нѣсколько страницъ онъ сочиняетъ элегію по поводу мертваго осла.[16] Все это напоминаетъ шутки паяса, расписавшаго себѣ лицо, разостлавшаго спой коврикъ и потомъ уже начавшаго отвертывать на немъ свои штуки, къ восхищенію толпы зѣвакъ. Прочь отъ меня, паясъ! я не дамъ ни копейки за твоего мертваго осла и за всѣ твои штуки!»
Однако, Теккерей все-таки называетъ Стерна великимъ юмористомъ. Взглянувъ на человѣка и писателя глазами истиннаго цѣнителя, нашъ профессоръ не хочетъ выводить полнаго вывода изъ своихъ замѣтокъ. Стернъ такъ давно славится! Стернъ имѣлъ такое вліяніе на словесность! столько милліоновъ народа плакало надъ его старымъ осломъ! Какъ истинный англичанинъ, Теккерей нѣмѣетъ передъ фактомъ совершившимся, не находитъ въ себѣ довольно силы на то, чтобъ отдѣлить добрый качества стерновой музы отъ безчисленныхъ заблужденій, предать эти послѣднія заслуженной насмѣшкѣ и заслуженному презрѣнію. Послѣ Теккереевой лекціи авторъ «Тристрама Шенди» остается прежнею загадочною знаменитостью, прежнимъ великимъ Стерномъ, противъ твореній котораго никто еще не поднялъ голоса, хотя они уже давно противоречатъ вкусамъ, убѣжденіямъ, деликатности современнаго читателя.
«Кто, изъ числа милліоновъ людей, читавшихъ творенія Гольдсмита (такъ продолжается послѣдняя лекція), не любитъ самого поэта, этого лѣниваго странника, безпечнаго трубадура, всюду носящаго съ собой воспоминанія о дорогой родинѣ? Странна и непостоянна его натура: онъ жаждетъ перемѣнъ, бури и, едва достигнувъ до нихъ, тревожно смотритъ на дни покоя и строй друзей, только что оставленныхъ. Сегодня онъ строитъ воздушный замокъ по поводу завтрашняго дня, завтра же пишетъ элегію и со слезами вспоминаетъ о прошлыхъ суткахъ! Сколько прелести, слабости, нѣжныхъ улыбокъ, теплоты душевной въ его безсмертномъ стихѣ! Ваша любовь къ нему есть полу-состраданіе. Вы приходите домой со сраженія, съ житейской войны, воспламененные трудомъ и боемъ, — приходите и видите у себя тихаго пѣвца, слышите его успокоивающую пѣсню. Кто осмѣлится обидѣть незлобнаго менестреля? Кому онъ сдѣлалъ какое либо зло? У него нѣтъ оружія съ собой: онъ имѣетъ при себѣ одну арфу, — но звуки ея услаждаютъ всѣхъ и каждаго. Старый и малый, знатный и бѣдный, военачальникъ въ своей ставкѣ, воины, сидящіе вокругъ огней, женщины и дѣти посреди деревенской улицы, — все слушаетъ пѣвца, все внимаетъ его простымъ пѣснямъ о красотѣ и любви. Милая исторія о „Векфильдскомъ Священникѣ“, прокралась во всѣ замки и хижины Европы, — и кому изъ насъ незнакома эта дивная книга?»
Жизнь Гольдсмита до того знакома каждому грамотному человѣку, что новаго слова о ней сказать нѣтъ никакой возможности[17]; зная это, Теккерей бросается въ цѣлый рядъ весьма удачныхъ подробностей насчетъ обстановки этой жизни. «Отецъ Оливера — разсказываетъ онъ — служилъ оригиналомъ доктора Примроза. Онъ жилъ въ своемъ сельскомъ приходѣ, поучая паству, воспитывая восьмерыхъ дѣтей, любя и угощая всѣхъ своихъ сосѣдей. За его вѣчно накрытымъ столомъ сиживали бѣдные друзья и проживальщики, всегда готовые смѣяться шуткамъ добраго пастора и помѣщать въ спои желудки произведенія его небольшихъ полей. Кто видалъ ирландскій домъ въ наши дни, можетъ вообразить себѣ хозяйство лиссойскаго пастора. На кухнѣ, у огонька, всегда отводилось мѣсто старому нищему; безрукій солдатъ получалъ спою порцію картофеля и сыворотки. Кухня набита гостями, гости сидятъ въ столовой, — всюду ласка, расточительность, бѣдность и радушіе… Маленькаго Нолли (Оливера) отдали въ школу, или, какъ говорилось по тогдашнему, подъ ферулу доктора такого-то. О, бѣдные маленькіе предки наши! (poor liltle ancestars!) тяжело приходилось вамъ подъ ферулой старинныхъ педагоговъ! много розогъ вамъ доставалось, и много горькихъ слезъ пролили вы, наши крошечные прадѣды и прапрадѣды! Маленькаго Нолля сѣкли учители, поколачивали товарищи; старый скрипачъ, ходившій на кухню пастора Гольдсмита, называлъ малютку неиначе, какъ Езопомъ!» Но всей послѣдующей жизни Оливеръ оставался прежнимъ школьникомъ, забавнымъ и часто обижаемымъ товарищемъ, добрымъ чудакомъ, не лишеннымъ какой-то особенной, комической претензіи на изящество. Онъ любитъ наряжать свою крошечную персону (при деньгахъ) въ розовый камзолъ и квотамъ персиковаго цвѣта, является на учоный экзаменъ въ красныхъ панталонахъ и видомъ этихъ панталонъ поражаетъ своихъ строгихъ собратій по наукѣ.
«Въ Дублинской Коллегіи Святой Троицы — продолжаетъ Теккерей — мнѣ показывали имя Оливера Гольдсмита, вырѣзанное на одномъ изъ оконныхъ стеколъ, алмазомъ. Чей бы могъ быть этотъ алмазъ? Конечно, не Гольдсмитовъ! у него алмаза никогда не водилось, да и въ самой коллегіи онъ игралъ роль не очень видную. Онъ былъ лѣнивъ, бѣденъ и мотоватъ, умѣлъ закладывать свои вещи, писать баллады для уличныхъ пѣвцовъ, брать за эти баллады по кронѣ и проматывать полученныя деньги. Его наказали за-то, что онъ въ своей комнатѣ, тихомъ пріютѣ учоности, устроилъ балъ и плясалъ неистовымъ образомъ. Онъ убѣжалъ изъ университета, вознамѣрился эмигрировать въ Америку, промоталъ всѣ свои деньги, не доѣхавъ до морского берега, вернулся домой повѣсивъ носъ и изъявилъ раскаяніе. Но этому случаю добрые родственники убили тельца, но, вѣроятно, но упитаннаго, а довольно тощаго».
Литературная жизнь Гольдсмита представляетъ намъ ту же самую картину безпечности, нѣжности, ребяческихъ причудъ и добрыхъ дѣлъ всякаго рода. Кроткая и любящая натура Оливера не вянетъ посреди житейскихъ бурь, посреди дождя и дурной погоды. Онъ бѣденъ и щедръ, — щедръ на свои крохи, щедръ на ласковое слово, если и крохи не имѣется. Если у него не осталось ничего, кромѣ флейты, онъ беретъ ее и играетъ на ней для того, чтобъ ребятишки слушали и поселились духомъ. Въ его квартирѣ есть каменный уголь — живѣе! отдадимъ его сосѣду, которому уже два дни нечѣмъ затопить камина. На постели Оливера есть простыня и одѣяло — онъ вручаетъ ихъ бѣдной вдовѣ, у которой нѣтъ ни одѣяла, ни простынь. Когда Нолль служилъ помощникомъ школьнаго учителя, онъ тратилъ свое жалованье, угощая воспитанниковъ. Жена старшаго педагога, замѣтивъ неразумную расточительность поэта, взяла на себя трудъ принимать всѣ его деньги, хранить ихъ у себя и выдавать только на необходимое. Долго спустя, въ періодъ своей славы, встрѣчая прежнихъ своихъ учениковъ, Гольдсмитъ любилъ угощать ихъ чѣмъ только могъ. «Видѣлъ ли ты мой портретъ, снятый сэромъ Рейнгольдомъ?» спрашивалъ онъ у того или другого изъ бывшихъ школьниковъ. «У тебя нѣтъ съ него гравюры? ай, Джекъ! еслибъ кто вздумалъ издать твой портретъ, я купилъ бы его на послѣднія деньги!» Герцогъ Нортумберлендскій, отправляясь лордомъ-лейтенантомъ въ Ирландію, спрашивалъ Гольдсмита о томъ, нѣтъ ли у него въ виду для себя какого нибудь мѣста подъ его начальствомъ. Оливеръ проситъ герцога не забыть о его братѣ, «что до меня, милордъ — прибавилъ благородный чудакъ — я не ищу ни чьей протекціи; мои меценаты — книгопродавцы!» Плохо иногда приходилось Гольдемиту съ подобными меценатами!
Много толкуютъ біографы о непомѣрномъ самолюбіи нашего поэта, о его обидчивомъ самохвальствѣ, о его раздражительномъ, нетерпѣливомъ желаніи славы. Но если Гольдсмитъ неправъ по этой части, то права ли публика въ отношеніяхъ своихъ къ Гольдсмиту? Придворные острословы едва знали Оливера по имени, почестями же и вниманіемъ осыпали Китти. Модный свѣтъ утверждалъ, что комическій писатель Келли затмилъ всѣхъ современныхъ драматурговъ. Въ раздражительномъ самолюбіи Гольдсмита — самолюбіи скорѣе грустно-наивномъ, нежели задорномъ — мы видимъ законный протестъ противъ неблагородныхъ и непонятливыхъ современниковъ. Авторъ «Векфильдскаго Священника» имѣлъ право протестовать и знать себѣ цѣну. На его сторонѣ стоялъ не модный свѣтъ, а кружокъ людей истинно великихъ: за одно съ нимъ шли великодушный Джонсонъ, и удивительный Рейнольдсъ, и великій Гиббонъ, и великій Боркъ, и великій Фоксъ. Эти люди любили Гольдсмита, лелѣяли его, сознавали въ немъ великаго поэта, выручали его изъ денежныхъ затрудненій и хранили у себя небольшіе капиталы мотоватаго барда. Гордый любовью этихъ великихъ людей, Оливеръ не могъ ли роптать на книгопродавцевъ, неохотно покупавшихъ его поэмы, и на дирекціи разныхъ театровъ, холодно обращавшихся съ его обворожительными комедіями?
Послѣднія шесть лѣтъ своей жизни Гольдсмитъ былъ почти огражденъ отъ нужды (совершенно спасти его отъ нужды могъ развѣ одинъ Богъ!), между тѣмъ какъ живая, счастливая натура поэта, безвредно исчерпавъ цѣлое море бѣдъ, неудачъ, — море горькой и унизительной нищеты, продолжалъ цвѣсти по прежнему. Современники начали оцѣнивать поэта, книгопродавцы перестали принимать покровительственный видъ въ присутствіи Нолли. Отечественная публика пустилась удивляться необыкновенному писателю, его подвижному генію, умѣющему украшать всѣ предметы, имъ избраиные. Въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, при началѣ своей славы, посреди круга друзей (перваго круга во всей тогдашней Англіи), Голдсмитъ прямо шолъ къ извѣстности, почету и богатству; но судьба судила иначе и пресѣкла жизнь нашего поэта, пресѣкая ее безвременно. Изнуренный подъ тягостью долговъ и работы, посреди лихорадочныхъ плановъ лихорадочной дѣятельности, — посреди начатыхъ комедій, исторій и всякаго рода сочиненій, исполненный нетерпѣнія и жажды увеселеній, нашъ Гольдсмитъ, добрый Гольдсмитъ стараго Самуила Джонсона, кончилъ земное попроще на сорокъ-шестомъ году своей жизни. За день до смерти добраго Нолля, докторъ Туртонъ спрашивалъ своего паціента, щупая его пульсъ: «Покоенъ ли духъ вашъ? вашъ пульсъ бьется слишкомъ сильно, тогда какъ лихорадка весьма незначительна». — «Нѣтъ, мой духъ не покоенъ!» отвѣчалъ бѣдный, задумчивый Гольдсмитъ. Эдмундъ Боркъ, великій изъ великихъ, услыхавъ о кончинѣ автора «Вефильдскаго Священника», закрывъ лицо, зарыдалъ какъ ребенокъ. Сэръ Рейнольдсъ сидѣлъ за работой, когда до него дошло роковое извѣстіе: нашъ художникъ положилъ кисть, тихо вышелъ изъ мастерской и весь день не входилъ въ нее, что случалось съ нимъ въ дни страшнѣйшихъ семейныхъ горестей. Но время похоронъ, гольдсмитову лѣстницу запрудила плачущая толпа голяковъ всякаго рода: женщинъ безъ пристанища, лакеевъ безъ мѣста, работниковъ безъ работы. Каждый произносилъ похвалу усопшему, каждый провожалъ въ немъ своего благодѣтеля и кормильца. «Докторъ Гольдсмитъ (это слова великаго Джонсона Босвеллю), докторъ Гольдсмитъ, сэръ, былъ взбалмошенъ и страненъ. Онъ надѣлалъ большихъ долговъ и разбросалъ все свое имущество, сэръ. Но, сэръ, незачѣмъ теперь припоминать его слабостей: то былъ великій, очень великій человѣкъ!»
Вотъ какимъ образомъ проводили въ могилу добраго Нолля его друзья и голяки, имъ облагодетельствованные.
«Я много разъ — разсказываетъ Теккерей — имѣлъ случай посѣщать комнаты, когда-то занимаемыя Гольдсмитомъ въ Темплѣ. Я видѣлъ ступени, по которымъ поднимались Джонсонъ, Боркъ и Рейнольдсъ, посѣщая друга, своего добраго Гольди, тѣ ступени, на которыхъ сидѣла и горько плакала бѣдная женщина-сосѣдка, узнавъ, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, за чорной дубовой дверью, умираетъ одинъ изъ добрѣйшихъ и благодушнѣйшихъ чудаковъ на всемъ свѣтѣ!» Не такъ и не тамъ хотѣлъ умереть нашъ поэтъ, высказавшій намъ свои сокровеннѣйшіе воздушные замки въ прелестныхъ стихахъ по поводу сельскихъ воспоминаній. Какъ хотѣлъ онъ жить и умереть посреди своего родного ирландскаго мѣстечка, къ кругу гостепріимныхъ соотчичей и простыхъ поклонниковъ! какъ жаждалъ онъ, успокоясь отъ бурь житейскихъ, передавать событія своей жизни, въ тихій лѣтній вечеръ, кружку добрыхъ поселянъ, чистыхъ душою, способныхъ цѣнить поэта, имѣвшаго такъ много сродства съ ними, такъ много любви къ солнцу, и къ природѣ, и къ родной землѣ, и къ роднымъ людямъ! Не въ громадномъ зданіи Вестминстерскаго Аббатства желалъ Гольдсмитъ сложить свои кости; онъ и могилы желалъ живописной, подъ ирландскими деревьями, на родномъ кладбищѣ!
Драматическій писатель Кольманъ (младшій), жившій въ наше время, оставилъ трогательную страничку, въ которой изображается весь Оливеръ Гольдсмитъ.
«Мнѣ было только пять лѣтъ — говоритъ этотъ писатель — когда авторъ „Деревни“, сидя за кофеемъ у моего отца, сталъ играть со мной, предварительно посадивъ меня къ себѣ на колѣни. На его милое вниманіе я отвѣчалъ очень дерзко, то есть ударилъ доктора по лицу всей пятернею, и ударилъ такъ крѣпко, что на щекѣ поэта нѣсколько времени остался слѣдъ моей гнѣвной лапки. Расправу произвели тутъ же, замкнувъ меня въ темную комнату, гдѣ я началъ ревѣть отчаяннѣйшимъ образомъ; но, къ счастію, заточеніе продолжалось недолго, благодаря заступничеству одного великодушнаго друга. Нужно ли сказывать, кто за меня заступился? Самъ Гольдсмитъ пошолъ ко мнѣ, держа свѣчу въ рукѣ; подъ вліяніемъ ласкъ его, я пересталъ плакать. Воспользовавшись моимъ спокойствіемъ, докторъ сталъ показывать фокусъ, поглотившій все мое вниманіе. Онъ поставилъ на столъ три шляпы, предварительно спрятавъ подъ каждую но шиллингу. „Первый шиллингъ, сказалъ онъ: это — Англія, второй — Франція, третій — Испанія. Теперь смотрите всѣ. Гей престо кокаларумъ?“ Тутъ онъ открылъ шляпы — всѣ три шиллинга лежали подъ одной: Англія захватила и Францію и Испанію! Съ той поры наша дружба утвердилась вполнѣ, и всякій разъ, когда Гольдсмитъ являлся къ отцу, я бѣжалъ за нимъ, дергалъ его за платье, ждалъ его улыбки. Всякій разъ онъ мнѣ улыбался, всякій разъ онъ игралъ со мною!»
Простясь съ благодушнымъ Оливеромъ, Теккерей посвящаетъ послѣднія страницы своей послѣдней лекціи обсужденію стараго, но постоянно занимательнаго вопроса — объ отношеніяхъ писателей къ публикѣ и публики къ писателямъ.
"Многіе люди — говоритъ нашъ профессоръ — многіе очень умные люди думаютъ до сихъ поръ, что въ нашемъ отечествѣ профессія литератора не пользуется должнымъ уваженіемъ, а сами литераторы, вмѣсто любви, поддержки, наградъ и сочувствія, встрѣчаютъ одну незаслуженную холодность со стороны своихъ соотечественниковъ. Противъ такого заключенія, по видимому, оправдываемаго печальной жизнью многихъ изъ нами здѣсь упомянутыхъ юмористовъ, можно сказать многое. Общество чтитъ геніальныхъ людей, умѣетъ воздавать за ихъ услуги; но оно не обязано вмѣшиваться въ житейскія дѣла литераторовъ, глядѣть на ихъ слабости снисходительнымъ глазомъ. Заблужденія писателя должны нести свой горькій плодъ, какъ и заблужденія всякаго человѣка. Литераторъ обязанъ платить своему портному, обязанъ соображаться съ законами общества и не требовать отъ общества никакихъ себѣ послабленій. Если онъ надѣется быть лордомъ-канцлеромъ, не трудясь и проводя ночи въ игорныхъ домахъ, онъ поступаетъ очень неразумно. Большую часть своихъ неудачъ онъ долженъ приписывать себѣ, а не публикѣ. Публикѣ нѣтъ дѣла до нашихъ претензій, публика не измѣнитъ своихъ законовъ въ нашу пользу. Никакой законъ въ пользу пишущаго сословія не въ силахъ излѣчить гольдсмитовой расточительности, никакой законъ не въ силахъ измѣнить размашистой натуры Фильдинга или помочь неоплатнымъ долгамъ Стиля. Никакой геній не поставитъ насъ выше констебля и полиціи. И, наконецъ, какого рода почестей можетъ ждать писатель отъ общества? Общество не намѣрено учреждать для него почетной стражи, пещись о его особомъ благосостояніи. Всякій день видимъ мы въ свѣтѣ адвокатовъ безъ практики, спекуляторовъ безъ состоянія, мичмановъ съ сѣдыми волосами. Если эти люди терпятъ неудачу, то отчего жь не терпѣть неудачъ поэтамъ и литераторамъ? Отчего поэты и литераторы одни жалуются на холодность свѣта? Если всѣ люди, дѣлающіе дѣло, терпятъ, борятся съ судьбой, ѣдятъ свой хлѣбъ въ потѣ лица, отчего же намъ ждать небывалыхъ исключеній въ пользу пишущаго сословія? Не лучше ли намъ спокойно и твердо встрѣчать жизненную невзгоду, вести себя скромно и мужественно, трудиться, а за тѣмъ отложить свои невозможныя требованія?
«Но иные писатели нашего времени — продолжаетъ профессоръ — не совсѣмъ согласны со мною. Между нашими соотечественниками и современниками есть лица, вѣчно готовыя жаловаться на холодность публики къ литературѣ и литераторамъ. Странное дѣло! если лэди В не разсудила пригласить на свой раутъ капитана А, капитанъ не станетъ говорить, что въ его лицѣ оскорблено войско. Лордъ Е не хочетъ имѣть за своимъ столомъ совѣтника Д; но совѣтникъ не вздумаетъ обвинять лорда, какъ особу, презирающую всѣхъ совѣтниковъ на свѣтѣ. За что же авторъ, необласканный публикой, упрекаетъ ее въ холодности къ искусству, въ презрѣніи къ литераторамъ? Вредно и тяжело трудиться, жить въ свѣтѣ, имѣя такое предубѣжденіе къ свѣту. Откуда взять откровенность, какимъ образомъ посмотрѣть въ лицо свѣту, питая внутри себя подозрѣнія такого рода? Если вы, литераторъ, выступаете на литературное поприще, имѣя въ виду сдѣлаться посланникомъ, подобно Прайору, или статсъ-секретаремъ въ родѣ Эддисона, вы уже утратили свою независимость, свою чистоту, вы перестали быть самимъ собою. Вы ищете меценатовъ — не друзей или слушателей. Планы ваши не удались — вы горько обвиняете общество; но общество смѣется надъ вами, называетъ васъ un grand homme inconu près, отвѣшиваетъ вамъ поклонъ и показываетъ вамъ двери. Публика, свѣтъ, масса читателей не лишена зоркости, опытности, здраваго смысла. Свѣтъ любитъ насъ, если вы умѣете быть любезнымъ; свѣтъ готовъ весело смѣяться, если вы его смѣшите; онъ даетъ вамъ все, что можетъ дать, то есть признаетъ ваши достоинства и снисходитъ къ вашимъ слабостямъ. Достоинства ваши могутъ остаться непонятыми — это правда; но въ жизненной битвѣ не всѣмъ суждена побѣда! Ни къ одному изъ юмористовъ, о которыхъ мы здѣсь бесѣдовали, свѣтъ не оказался неблагодарнымъ, жосткимъ, преднамѣренно холоднымъ. Гольдсмитъ не имѣлъ пенсіи, и лучшее его произведеніе два года лежало у книгопродавца въ рукописи; оба обстоятельства имѣли причиной ошибку, но никакъ не злонамѣренную холодность. Благородныя имена Свифта, Поппа и Эддисона! дорогая и славная память Фильдинга и Гольдсмита, нашихъ друзей, учителей и благодѣтелей! Неужели наша безконечная любовь къ именамъ этимъ, неужели восторги и сочувствіе цѣлыхъ поколѣній не показываютъ того, какъ умѣемъ мы чтить искусство, воздавать дань признательности памяти блистательнѣйшихъ его представителей».
Представивъ читателю, но возможности, подробный и живой отчетъ о содержаніи лекцій В. Теккерея и дозволивъ себѣ, въ продолженіе разсказа, нѣсколько относящихся къ нимъ замѣтокъ, мы считаемъ долгомъ сказать нѣсколько заключительныхъ словъ обо всемъ произведеніи, какъ о новой книгѣ. Читанныя лекціи, особенно лекціи полу-импровизированныя, рѣдко выходятъ хороши въ печати[18]; но Теккереевы юмористы и въ этомъ отношеніи стоятъ вниманія любителей великобританской словесности. Весь трудъ нѣсколько несоразмѣренъ по частностямъ, нѣсколько, прихотливъ по замыслу, но выполненъ съ легкостью, живостью и горячностью. Авторъ самъ поучается поучая другихъ, и любовь его къ предмету чтеній не можетъ быть заподозрена ни мало. Оживленный успѣхомъ, наэлектризованный сочувствіемъ публики, онъ позволяетъ себѣ десятки удачнѣйшихъ шуточекъ, мастерскихъ, иногда пристрастныхъ очерковъ, вѣрныхъ, хотя по временамъ парадоксальныхъ замѣтокъ. Все особенно бойкое и остроумное въ лекціяхъ мы постарались передать читателю слово въ слово, и читатель согласится, что такихъ мѣстъ приведено нами немало.
Какъ собесѣдникъ публики, какъ фельетонистъ и увлекательный разскащикъ, способный принести великую пользу понуляризированіемъ идей и фактовъ не всѣмъ извѣстныхъ, Теккерей заслуживаетъ безусловной похвалы за свои лекціи; но какъ историкъ словесности (а эту роль ему, по необходимости, пришлось на себя взять, толкуя о половинѣ знаменитѣйшихъ писателей своей родины), какъ историкъ словесности и біографъ лицъ, ее прославившихъ, нашъ профессоръ оказывается слабымъ, а иногда и болѣе чѣмъ слабымъ. Планъ чтеній составленъ по произволу и развивается произвольнымъ образомъ. Почему изъ британскихъ юмористовъ выбраны только юмористы Аннинскаго періода, почему наконецъ изъ числа этихъ счастливцевъ Ричардъ Стиль занимаетъ собой цѣлую главу, а Смоллету, писателю неизмѣримо даровитѣйшему и во сто разъ любимѣйшему читателями, посвящены двѣ или три страницы? Разсужденіе о томъ, что Поппъ и Гэй, особливо первый, едва ли могутъ вообще быть отнесенными къ разряду юмористовъ, завлекло бы насъ слишкомъ далеко; но мы не можемъ не указать и на это, ничѣмъ неоправданное, положеніе. "Кому же и быть юмористомъ, если не автору «Дунсіады»? спрашиваетъ Теккерей; но, намъ кажется, этотъ вопросъ вовсе не рѣшаетъ дѣла. «Дунсіада» есть сатира рѣзкая, злобная, мѣткая и холодная; юмористическихъ же особенностей мы въ ней никакихъ не видимъ. А о томъ, что можно быть сатирикомъ, не имѣя въ себѣ нисколько юмору, знаетъ всякій человѣкъ, хотя сколько нибудь думавшій объ этомъ предметѣ.
Оставивъ критическія воззрѣнія нашего автора и передвинувшись къ біографической сторонѣ лекцій, мы найдемъ въ ней прежній произволъ въ приговорѣ и нѣчто еще худшее, то есть однообразіе выводовъ, порожденное поверхностнымъ изученіемъ источниковъ. У Теккерея и Фильдингъ весьма добръ, и Смоллетъ добръ, и Стиль добръ, и Гогартъ добръ, и Гольдсмитъ чрезвычайно добръ, и Эддисонъ добръ, и даже Поппъ добръ. Фильдингъ гуляка, Смоллетъ гуляка, Стиль гуляка; но всѣ они веселые, безшабашные, привлекательные гуляки. Всѣ юмористы, о которыхъ идетъ рѣчь въ лекціяхъ, истинные джентльмены по теплотѣ и мягкости сердца, но способности помогать несчастнымъ, по твердости и благородству духа. Фильдингъ джентльменъ, Прайоръ джентльменъ, Поппъ джентльменъ, Эддисонъ джентльменъ изъ джентльменовъ. Мы глубоко, всѣмъ сердцемъ убѣждены въ той истинѣ, что каждый человѣкъ высокаго дарованія (за весьма малымъ исключеніемъ) не можетъ быть дурнымъ человѣкомъ; но мы знаемъ и то, что и доброта и мягкость сердца имѣютъ тысячи своихъ отдѣльныхъ и очень рѣзкихъ оттѣнковъ, на которые Теккерей не обратилъ должнаго вниманія. Знаменитые его предшественники по части біографій и исторически-литературныхъ этюдовъ могли служить ему въ этомъ дѣлѣ указаніями и примѣромъ. Ихъ усиліями для насъ сохранены портреты истинно добрыхъ людей, истинныхъ джентльменовъ-писателей, ни мало не сходныхъ другъ съ другомъ. Джонсонъ, какъ его изобразили намъ Карлейль и Маколей, добръ неописанно; Вальтеръ-Скоттъ чрезвычайно добръ, въ чемъ увѣряютъ насъ біографія, писанная Локгартомъ, и голосъ современниковъ; Эддисонъ, въ этюдѣ Макколея, является намъ истинно добрымъ человѣкомъ, а между тѣмъ какъ несходны между собой личности этихъ добрыхъ людей, джентльменовъ по сердцу: Джонсона, Эддисона и Скотта! Вмѣсто того, чтобъ въ своихъ біографическихъ очеркахъ придерживаться той же системы, Теккерей, не смотря на все свое остроуміе, на всю свою артистическую догадливость, поминутно впадаетъ въ общія мѣста. Его Стиль совершенно похожъ на Фильдинга, а Прайоръ — на Смоллета; яснѣе же обрисовываются передъ читателемъ личности тѣхъ юмористовъ, о которыхъ уже прежде было писано, и писано знатоками дѣла, давшими нашему профессору готовый матеріалъ для его чтеній. Такъ, унылая особа Свифта, выдвинутая изъ мрака поэтическимъ трудомъ лорда Джеффри, весьма жива и поэтична у Теккерея: такъ, фигуры Эддисона и Конгрева, изображенныя безсмертнымъ перомъ на страницахъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія», достаточно хороши и у нашего автора; такъ, наконецъ, милый Оливеръ Гольдсмитъ, «воспѣтый въ прозѣ» Ирвингомъ и Форстеромъ, доставилъ нашему профессору возможность блеснуть отличными страницами.
Стараніями современныхъ блистательныхъ историковъ словесности, наука писать біографіи сдѣлала огромные шаги впередъ, какъ въ Англіи, такъ и въ остальной Европѣ. Занятія біографа, историка старыхъ литературныхъ нравовъ, цѣнителя старыхъ литературныхъ произведеній, — занятія, еще недавно скромныя и худо вознаграждаемыя, нынѣ сдѣлались плодотворными, искусительными занятіями. Передъ вами лежитъ груда матеріаловъ, собраніе твореній того или другого писателя, давно умершаго, записки современниковъ о немъ же; передъ вами находится его портреты и бюсты, его факсимиле, его письма, карикатуры, на него дѣланныя, поздравленія, ему присылаемыя. Требуется изо всей этой нестройной и разнохарактерной массы грубаго матеріала извлечъ одно стройное и всѣмъ знакомое цѣлое, вырубить статую изъ кусковъ мрамора, поставить ее на пьедесталъ и показать просвѣщенной публикѣ памятникъ, воздвигнутый надъ прахомъ существа ей дорогого, услаждавшаго ея грусть, ея досуги своими пѣснопѣніями, своими разсказами, своими возвышенными умствованіями. Трудясь за своимъ памятникомъ, историкъ словесности наслаждается и живетъ жизнью стараго времени, прежнихъ и давно умершихъ, но великихъ людей. Передъ нимъ носятся сцены изъ временъ минувшихъ, подробности изъ жизни нашихъ отцовъ; передъ нимъ волшебная историческая обстановка, передъ нимъ старое веселье и старыя тревоги, старая слава и старинная домашняя жизнь. Передъ нимъ выясняется образъ любимаго поэта или учонаго, съ это понятіями и слабостями, съ его причудами и добрыми качествами, съ его заслугами, съ его добрыми дѣлами и пустыми прихотями. Подобно читателю древнихъ надписей, онъ пытается изъ многихъ полу-стертыхъ буквъ составить истинное слово, и — о, радость! — это слово найдено. Старый поэтъ, утѣха старыхъ и будущихъ столѣтій, ораторъ, честь своей родины, мыслитель, дававшій благіе уроки цѣлому поколѣнію, снова стоитъ передъ нами будто живой, снова услаждаетъ насъ, снова учитъ насъ, снова бесѣдуетъ съ нами. И читатель, рукоплеская счастливцу-біографу, говоритъ: «тутъ живетъ истина! передо мною тотъ самый великій мужъ, котораго имя я знаю и чту съ младенчества!»
Въ этомъ высшемъ дарѣ возсоздавать минувшее время, воскрешать изъ литературныхъ могилъ образы давно усопшихъ великихъ людей природа отказала Теккерею. Авторъ англійскихъ юмористовъ не будетъ никогда Карлейлемъ, Макколеемъ, Джеффри, Ирвингомъ. Его послѣдняя книга не войдетъ въ число сочиненій, двинувшихъ впередъ методу пониманія родной словесности. Но тѣмъ не менѣе за нимъ останется слава профессора остроумнаго, оживленнаго, популярнаго и, слѣдовательно, весьма способнаго къ распространенію въ публикѣ Фактовъ и заключеній, пріисканныхъ другими, болѣе серьёзными историками словесности, эссэйистами и біографами.
1854.
- ↑ Предупреждаемъ читателей, что мы, имѣя въ виду предѣлы журнальной статьи, переводимъ отрывки, здѣсь приводимые, съ пропусками и перемѣщеніями фразъ.
- ↑ Сходство Теккереева таланта въ патетическихъ мѣстахъ съ поэмой Карлейля еще недавно замѣчено въ «Вестминстерскомъ Обозрѣніи» за настоящій годъ, при разборѣ Эсмонда и другихъ романовъ нашего юмориста.
- ↑ Читатель помнить, вѣроятно, что на землѣ гуингмовъ обитаютъ однѣ лошади.
- ↑ Эддисонъ, авторъ трагедіи "Катонъ, и издатель знаменитаго «Наблюдателя». (Spectator), родился въ 1672 году, воспитывался въ оксфордскомъ университетъ и обратилъ на себя вниманіе правительства, взявшись сочинить извѣстную оду на побѣду Мальбро при Бленгеймѣ. Успѣхъ трагедіи «Катонъ», представленной въ 1718 году, еще болѣе содѣйствовалъ славѣ и возвышенію Эддисона Но слава всѣхъ прежнихъ его трудовъ кажется ничтожною съ блистательнымъ успѣхомъ газеты «Spectator», почти сплошь наполненной мелкими статьями и привлекательными эпизодами самого Эддисона. Жизнь этого поэта прошла спокойно и счастливо; онъ достигъ апогея почестей и извѣстности, получивъ мѣсто на скамьяхъ министерства, и женился на вдовѣ лорда Нарвикскаго.
- ↑ Эта похвала тѣмъ благороднѣе въ устахъ Теккерея, что безсмертные этюды Маколея (объ Эддисонѣ, о комическихъ писателяхъ временъ реставраціи и о Джексонѣ) дали много идей и матеріала для второй, третьей и шестой лекцій нашего юмориста.
- ↑ «Я всегда предпочиталъ тихую веселость шумной веселости. На послѣднюю я смотрю, какъ на временной фактъ, на первую — какъ на особый складъ духа. Шумная веселость скоропреходяща, веселость тихая есть вѣчная принадлежность души. Люди, смѣющіеся до упаду, часто предаются злой грусти; люди, тихо веселящіеся, почти ограждены отъ припадковъ отчаянной скорби. Шумная веселость подобна молніи, за которой часто слѣдуютъ мракъ и сгущеніе облаковъ; веселость тихая есть дневной свѣтъ души, — свѣтъ, наполняющій ее прочнымъ и непреходящимъ сіяніемъ.» Эддисонъ.
- ↑ «Ричардъ Стиль, авторъ „Лгуна-Любовника“, „Нѣжнаго Мужа“ и другихъ комедій, жилъ и писалъ въ извѣстный аннинскій періодъ. Прославился онъ болѣе выдумкою особаго изданія въ родѣ литературной газеты, которое вскорѣ, подъ именемъ „Наблюдателя“, пріобрѣло себѣ громадный успѣхъ чрезъ сотрудничество Эддисона. Стиль получалъ много выгодныхъ мѣстъ, имѣлъ значительные литературные доходы; но безалаберная жизнь портила его благополучіе. Какъ сочинитель юмористическихъ этюдовъ, Стиль отличается чрезвычайно легкимъ слогомъ, веселостью и небрежностью отдѣлки. Это — истинный фельетонистъ, въ полномъ смыслѣ слова.»
- ↑ При всемъ вашемъ уваженіи къ авторитету Теккерея и многихъ великихъ писателей, мы не имѣемъ возможности согласиться съ этимъ отзывомъ. Поппъ сдѣлалъ для англійской поэзіи то же, что Карамзинъ для русской прозы. Поппъ обладалъ дарованіемъ первокласснымъ; но его сочиненія (за исключеніемъ весьма немногихъ страницъ) не будутъ цѣниться высоко нигдѣ, кромѣ Англіи. Намъ, иностранцамъ, дѣла нѣтъ до заслугъ, оказанныхъ Поппомъ отечественной версификаціи. Его переводъ (не лучше ли назвать его — передѣлкою) „Иліады“ далеко ниже Фоссова, не говоря уже о переводѣ Гнѣдича. Его политическія и литературныя сатиры устремлены на лицъ, очень мало насъ занимающихъ. Его знаменитая „Дунсіада“ есть поэма противъ плохихъ писателей того времени, — писателей, изъ которыхъ половина забыта уже самыми копотливыми любителями литературныхъ рѣдкостей. Дидакткческія поэмы Поппа — одно подражаніе Боало, хотя ихъ отдѣлка выше всякой похвалы. По нашему личному убѣжденію, Поппъ не есть великій поэтъ, но одинъ изъ умнѣйшихъ людей и блистательнѣйшихъ версификаторовъ, когда либо жившихъ на свѣтѣ. Поппъ родился въ 1688 году. Съ виду онъ былъ горбатъ и слабъ, нравомъ задоренъ, завистливъ и золъ, но, не смотря на то, смѣлъ и благороденъ. Жизнь Попа прошла благополучно, въ довольствѣ и среди общаго почета.
- ↑ Извѣстенъ анекдотъ по поводу этого сходства. На одной литературной бесѣдѣ рѣчь шла о темномъ текстѣ изъ какого-то стариннаго писателя. Поппъ и его пріятели каждый толковалъ смыслъ главной фразы по своему. Не ошибаетесь ли вы, господа — спросилъ ихъ младшій изъ собссѣдниковъ, юноша, едва покинувшій школьный скамьи — мнѣ кажется, что смыслъ текста теменъ потому, что типографщикъ забылъ выставить въ концѣ послѣдняго періода знакъ вопросительный! Поппъ, раздраженный смѣлостью и догадливостью молодого человѣка, спросилъ его съ насмѣшкою: Вы знаете, что такое знакъ вопросительный? — Сэръ — отвѣтилъ лукавый юноша — знакъ вопросительный есть маленькой горбатая фигурка, иногда позволяющая себѣ престранные вопросы!
- ↑ Романъ, въ которомъ описывается жизнь извѣстнаго вора.
- ↑ Герой извѣстнаго смоллетова романа.
- ↑ Герой того же автора.
- ↑ Смоллетъ (Тобіасъ) родился въ 1721 году, въ Шотландіи, близъ поэтическаго озера Лохъ-Ломонда. Онъ происходилъ отъ старинной, но обѣднѣвшей фамиліи. Поэтъ въ душѣ — и поэтъ несомнѣнный, онъ явился въ Лондонъ со своими стихами, но, не найдя тамъ поддержки, вступилъ во флотъ медикомъ и участвовалъ въ экспедиціи противъ Картагены. Въ Вестъ-Индіи онъ оставилъ службу, влюбился въ прелестную креолку миссъ Лесселъ (съ которой писаны всѣ его героини), женился на ней и, воротясь въ Англію, прославился своимъ романомъ Родригъ Рендомъ. Потомъ Смоллетъ много путешествовалъ, издавалъ критическій журналъ, велъ жизнь веселую и гостепріимную, имѣлъ бездну столкновеній съ тогдашними литераторами и довершалъ свою славу изданіемъ Исторіи Англіи, Перегрина Пиккля и Гомфри Клинкера. Послѣднее произведеніе, обильное юморомъ и веселостью, писано въ болѣзни, отъ которой нашъ поэтъ умеръ въ Италіи, 50 лѣтъ отъ роду.
- ↑ Дѣйствующія лица извѣстной комедіи Шеридана.
- ↑ Карамзинъ до страсти любилъ сочиненія Стерна и любилъ подражать его направленію.
- ↑ Пусть Стернъ проливаетъ слезы надъ мертвыми ослами и сочиняетъ элегіи по этому случаю: голосъ нашего стараго Самуила слишкомъ грубъ для элегіи; но нашъ старикъ находитъ посреди улицы упавшую дочь порока и, какъ самаритянинъ, несетъ ее домой, на себѣ, на своихъ плечахъ! Карлейль (этюдъ о Джонсонѣ и Босвеллѣ).
- ↑ Совсѣмъ тѣмъ объ Оливерѣ, какъ человѣкѣ и писателѣ, еще недавно довольно много спорили. Въ Босвеллевой книгѣ авторъ «Векфильдскаго Священника» представленъ нелѣпымъ, завистливымъ чудакомъ, чуть не идіотомъ. Дошедшія до насъ шуточки Джонсона и отзывы нѣкоторыхъ современниковъ оказались не совсѣмъ лестными для Гольдсмита. Съ другой стороны возникли критики, пытавшіеся унизить «Векфильдскаго Священника» и представить это произведеніе чѣмъ-то въ родѣ неудачно-нравоучительной сказочки. Но критики первые поняли нелѣпость своихъ хитросплетенныхъ умствованій и оставили «Векфильдскаго Священника», а вслѣдъ затѣмъ извиненія Форстера и Ирвинга на вѣчныя времена возсоздай передъ нами добрую, дѣтски-самолюбивую, дѣтски-безпечную и дѣтски-великодушную личность поэта.
- ↑ Фоксъ, заставъ одного изъ парламентскихъ товарищей за чтеніемъ своей рѣчи, спросилъ его: «какова она въ печати?» «Превосходна! отвѣтилъ тотъ. — Я читаю и восхищаюсь». «Плохо, замѣтилъ ораторъ: — стало быть, она никуда не годится, какъ рѣчь!»