Легенда о птичьемъ гнѣздѣ.
Сельмы Лагерлёфъ.
править
Отшельникъ Хатто стоялъ въ пустынѣ и молился. Дулъ порывистый вѣтеръ, и длинная его борода и спутанные волосы развѣвались вокругъ него, подобно терзаемымъ вѣтромъ пучкамъ травы на верхушкѣ старой развалины. Тѣмъ не менѣе онъ не убиралъ нависшіе на глаза волосы и не затыкалъ бороды за кушакъ, такъ какъ руки его были молитвенно приподняты. Еще до восхода солнца онъ воздѣлъ къ небу свои морщинистыя, волосатыя руки и держалъ ихъ также неутомимо, какъ дерево простираетъ туда же свои сучья, и такимъ образомъ онъ намѣревался простоять до вечера. У него была огромная просьба къ Богу.
Это былъ человѣкъ, много перетерпѣвшій въ жизни изъ-за людской злобы Самъ онъ также преслѣдовалъ и мучилъ другихъ, но на его долю притѣсненій и страданій выпало болѣе, нежели могла вынести его душа. Тогда онъ переселился въ необъятную пустыню, вырылъ себѣ пещеру на берегу рѣки и сталъ праведникомъ, молитвы котораго доходили до престола всевышняго.
Отшельникъ Хатто стоялъ передъ своей пещерой вблизи берега рѣки, среди поля, и творилъ великое моленіе своей жизни. Онъ просилъ Господа, да ниспошлетъ Онъ судный день на этотъ злобный свѣтъ. Онъ взывалъ къ ангеламъ, которые должны были трубными звуками возвѣстить о погибели царства насилія и грѣха. Онъ взывалъ къ волнамъ кроваваго моря, чтобы потопить въ нихъ нечестивцевъ. Онъ громко призывалъ чуму, чтобы она заполнила кладбища горами тѣлъ.
Кругомъ простиралась безлюдная степь. Только нѣсколько дальше вверхъ по рѣкѣ стояла старая верба; короткій стволъ ея увѣнчивался большимъ узловатымъ клубкомъ, дававшимъ молодые яркозеленые побѣги. Каждую осень жители этой бѣдной топливомъ страны лишали вербу ея свѣжихъ однолѣтнихъ побѣговъ. Каждую весну дерево посылало новые гибкіе ростки, и въ бурные дни они качались, бились и развѣвались во всѣ стороны, точь въ точь, какъ волосы и борода отшельника Хатто.
Пара трясогузокъ, намѣревавшихся устроить себѣ гнѣздо на самой верхушкѣ ствола вербы, среди пробивающихся молодыхъ ростковъ, пробовала приступить къ. своему сооруженію какъ разъ въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ. Посреди яростно хлещущихъ вѣтвей птички не могли спокойно работать. Онѣ прилетали со стебельками водяного пырея, корневыми мочками и перезимовавшими былинками, но вынуждены были возвращаться обратно, ничего не сдѣлавъ. Тутъ то какъ разъ онѣ замѣтили стараго Хатто, страстно призывавшаго Бога, чтобы Онъ повелѣлъ вѣтру усилиться въ семь разъ, дабы смести съ лица земли птичье гнѣздышко и разорить жилище орловъ.
Трудно себѣ представить, на что похожъ такой старый обитатель пустыни — точно поросшій мохомъ, высохшій, сморщенный, загорѣлый и утратившій человѣческій образъ. Кожа его головы была такъ туго натянута на лбу и щекахъ, что она почти походила на черепъ мертвеца, и только по слабому мерцанію въ глубинѣ глазныхъ впадинъ можно было убѣдиться, что жизнь еще не погасла въ немъ. Съежившіяся мышцы тѣла лишали его округлости, а простертая кверху, обнаженная рука состояла изъ тонкихъ костей, обтянутыхъ морщинистой, затвердѣлой, покрытой струпьями кожей. Ветхая черная ряса плотно облегала тщедушное тѣло. Побурѣвшій отъ солнца онъ сталъ черенъ отъ грязи. Только волосы его и борода выгорѣли отъ постояннаго дѣйствія солнечныхъ лучей и дождя, вслѣдствіе чего они приняли ту зеленовато-сѣрую окраску, какая бываетъ у нижней поверхности листочковъ вербы.
Птички, летавшія кругомъ въ поискахъ за мѣстомъ, гдѣ бы свить себѣ гнѣздышко, приняли отшельника Хатто за вторую старую вербу, остановленную топоромъ въ своемъ ростѣ, но все же удивительно похожую на ту, которая стояла у берега рѣки. Долго онѣ носились вокругъ него, улетали и снова возвращались, замѣтили себѣ къ нему дорогу, взвѣсили его мѣстоположеніе относительно хищныхъ птицъ и вѣтра, нашли его, правда, невыгоднымъ, но все же остановились на немъ, ввиду близости рѣки и травяныхъ зарослей, служившихъ для нихъ кладовой и хлѣбнымъ магазиномъ. Одна изъ трясогузокъ стрѣлою опустилась на простертую руку и положила въ нее свою соломенку.
Въ бурѣ наступило временное затишье, такъ что соломенку не сразу унесло; но въ молитвѣ отшельника не было перерыва.
«Да пріидетъ Господь Богъ и скорѣе уничтожитъ этотъ міръ проклятія и погибели, чтобы люди не успѣли еще болѣе погрязнуть во грѣхѣ! Да не дастъ Онъ не родившимся увидѣть свѣтъ! Для живущихъ уже нѣтъ иного спасенія».
Но вѣтеръ задулъ съ новой силой, и маленькую соломенку подняло и унесло изъ большой корявой руки отшельника. Птички вернулись снова и пытались просунуть и закрѣпить между пальцевъ основу своего новаго жилища. Внезапно неуклюжій и грязный большой палецъ опустился и крѣпко задержалъ стебельки, между тѣмъ, какъ остальные четыре поднялись сводомъ надъ ладонью, такъ что образовалось спокойное углубленіе, въ которомъ можно было строить. Отшельникъ продолжалъ молиться.
«Владыко, куда дѣвались огненныя облака, уничтожившія Содомъ? Когда разверзнешь Ты источники небесъ, поднявшіе ковчегъ до вершинъ Арарата? Развѣ еще не переполнилась чаша Твоего долготерпѣнія и не опустѣлъ источникъ Твоихъ щедротъ? Господи, когда пріидеши во славѣ Своей?»
И лихорадочному воображенію отшельника рисовались картины страшнаго суда. Земля заколебалась и небо запылало. Въ кровавомъ отблескѣ пламени онъ видѣлъ черныя тучи птицъ, стремительно несшихся черезъ поле, и множество звѣрей, съ дикимъ ревомъ и крикомъ спасавшихся въ безумномъ бѣгствѣ. Но въ то время, какъ душа его переполнялась этими огненными видѣніями, глаза его невольно слѣдили за полетомъ маленькихъ созданій, которыя съ быстротой молніи устремлялись то взадъ, то впередъ, со слабымъ радостнымъ чириканьемъ неся новую былинку для гнѣздышка.
Старецъ и не думалъ шевелиться. Онъ далъ обѣтъ неподвижно простоять на одномъ мѣстѣ съ воздѣтыми къ небу руками и возносить молитвы къ Богу; такимъ способомъ онъ надѣялся заставить Господа услышать его мольбу. По мѣрѣ того, какъ изнемогало его тѣло, все живѣе и ярче становились видѣнія, наполнявшія его мозгъ. Онъ слышалъ, какъ рушились стѣны городовъ и разверзались человѣческія жилища. Съ воплями отчаянія, въ смертельномъ ужасѣ и страхѣ, неудержимо проносились передъ нимъ толпы людей, а за ними вслѣдъ гнались ангелы мести и истребленія.
Цѣлый день съ неутомимой энергіей плотничали и мастерили маленькія щебетуньи, и работа ихъ сильно подвинулась впередъ. Въ холмистой степи, поросшей жесткими травами, на берегу рѣки съ ея камышами и водянымъ пыреемъ не было недостатка въ строительномъ матеріалѣ. У нихъ даже не хватало времени ни на полуденный отдыхъ, ни на вечерній, досугъ. Пылая усердіемъ и радостью, порхали онѣ взадъ и впередъ и еще до полнаго наступленія вечера вывели гнѣздо почти до кровли.
Но по мѣрѣ того, какъ шло время, и отшельникъ все больше и больше удѣлялъ имъ свое вниманіе. Онъ слѣдилъ за ихъ полетомъ, бранилъ ихъ, когда онѣ глупо вели себя, сердился, когда вѣтеръ причинялъ имъ вредъ.
Однако, солнце зашло, и птички отправились на отдыхъ въ хорошо знакомыя имъ для сна мѣстечки посреди камыша.
Кому случается проходить степью вечеромъ, пусть только нагнется такъ, чтобы лицо его пришлось въ уровень съ поросшими травой холмиками, и ему представится удивительная картина, вырисовывающаяся на свѣтломъ фонѣ небосклона на западѣ. Совы, охотясь за дичью, носятся на своихъ большихъ круглыхъ крыльяхъ по всему полю, невидимыя для тѣхъ, кто стоитъ выпрямившись во весь ростъ. Ужъ, извиваясь кольцами, гибкій и подвижный, выступаетъ впередъ, высоко неся узенькую голову на согнутой, какъ у лебедя, шеѣ. Огромныя, неуклюжія жабы лѣниво тащатся дальше; зайчики и крысы спасаются отъ хищниковъ, а лисица въ припрыжку гонится за летучей мышью, старающейся въ свою очередь поймать надъ рѣкой комара. Въ каждомъ зеленѣющемъ холмикѣ точно проснулась жизнь. А тѣмъ временемъ птички мирно дремлютъ на качающемся тростникѣ, далекія отъ всякихъ бѣдъ въ этихъ убѣжищахъ, куда не можетъ проникнуть ни одинъ врагъ, безъ того чтобы раздавшійся плескъ воды или зашумѣвшій тростникъ не разбудилъ ихъ.
Когда наступило утро, трясогузкамъ показалось сперва, что событія вчерашняго дня были лишь прекраснымъ сновидѣніемъ.
Онѣ хорошо помнили направленіе гнѣзда и прямо полетѣли къ нему, но оно исчезло. Въ поискахъ своихъ онѣ углубились въ степь, рыскали повсюду, высоко, высоко поднялись на воздухъ, чтобы лучше высмотрѣть оттуда. Но о какомъ либо гнѣздѣ или деревѣ не было и помину. Въ концѣ концовъ онѣ усѣлись у самой рѣчки на камушкахъ и стали размышлять. Онѣ потряхивали длинными хвостиками и ворочали головками. Куда дѣвались дерево и гнѣздо?
Но едва солнце поднялось на ладонь надъ растущимъ на противоположномъ берегу рѣки лѣсомъ, какъ показалось вчерашнее дерево: оно направлялось сюда и остановилось какъ разъ на томъ самомъ мѣстѣ, какое занимало наканунѣ. Оно было такое же черное и костлявое, какъ и въ тотъ разъ, и несло ихъ гнѣздышко на вершинѣ чего-то, что должно быть было сухимъ, торчащимъ кверху сучкомъ.
Трясогузки снова взялись за постройку, не раздумывая дальше о великихъ чудесахъ природы.
Отшельникъ Хатто, отгонявшій отъ своей пещеры дѣтей словами, что лучше было бы имъ никогда не родиться, онъ, приходившій въ неописуемую ярость и изрекавшій проклятія по адресу веселой молодежи, проплывавшей въ разукрашенныхъ лодкахъ вверхъ по теченію, — онъ, отъ дикихъ глазъ котораго степные пастухи оберегали свои стада, онъ не рѣшался вернуться на берегъ рѣки ради птичекъ. Онъ хорошо зналъ, что не только каждая буква въ священномъ писаніи имѣетъ свое таинственное значеніе, но и все то, что Господь допускаетъ совершиться въ природѣ. Теперь ему стало ясно, почему трясогузки свили себѣ гнѣздо въ его рукѣ. Всевышнему было угодно, чтобы онъ простоялъ съ воздѣтыми руками и молился до тѣхъ поръ, пока эти пташки не воспитаютъ своихъ птенцовъ, и если онъ въ силахъ будетъ выполнить это, — несомнѣнно молитва его будетъ услышана.
Въ этотъ день ему мерещились еще болѣе страшныя видѣнія послѣдняго, суднаго дня. И потому онъ еще ревностнѣе преслѣдовалъ птичекъ своими взглядами. Онъ видѣлъ, что постройка гнѣзда близилась къ концу. Маленькіе строители порхали кругомъ него, обозрѣвая свою работу. Съ настоящей вербы они притащили нѣсколько пучковъ лишайника и налѣпили его снаружи; это должно было замѣнить имъ штукатурку или обмазку. Они раздобыли тончайшую шелковистую травку, а самка вырвала пуховинки изъ собственнаго брюшка и устлала ими гнѣздышко извнутри. Это служило меблировкой и обстановкой.
Крестьяне, опасавшіеся, что молитвы пустынника могли имѣть передъ престоломъ Даря Небеснаго губительную силу, заботились о томъ, чтобы смягчить его гнѣвъ приношеніями — хлѣба и молока. Съ этой цѣлью они пришли и въ этотъ разъ, и застали его стоящимъ неподвижно съ птичьимъ гнѣздышкомъ въ рукѣ.
«Смотрите, какъ благочестивый старецъ любитъ маленькихъ тварей!» — говорили поселяне другъ другу и не боялись его больше, а подносили кувшинъ съ молокомъ къ его губамъ и вкладывали кусочки хлѣба ему въ ротъ. Когда онъ поѣлъ и утолилъ жажду, онъ бранными словами прогналъ отъ себя людей, но теперь они только посмѣивались надъ его проклятіями.
Тѣло его уже съ давнихъ поръ стало послушнымъ слугой его воли. Голодомъ и бичеваніями, колѣнопреклоненіями по цѣлымъ суткамъ и продолжительными бдѣніями онъ пріучилъ свое тѣло къ покорности. И теперь твердые, какъ сталь, мускулы поддерживали его руки простертыми кверху въ продолженіе не только дней, но цѣлыхъ недѣль, а когда самка трясогузка сидѣла на яйцахъ и не покидала гнѣзда, онъ даже на ночь не удалялся въ свою пещеру. Онъ выучился засыпать сидя съ воздѣтыми руками. Среди друзей пустыни находятся такіе, которые способны и на большіе подвиги.
Постепенно онъ привыкъ къ двумъ маленькимъ безпокойнымъ птичьимъ глазкамъ, поглядывавшимъ на него съ высоты своего гнѣздышка. Онъ слѣдилъ, не идетъ ли дождь или градъ, и защищалъ отъ нихъ гнѣздо какъ умѣлъ.
Но вотъ въ одинъ прекрасный день самка снимается съ караула. Обѣ трясогузки садятся на край гнѣздышка, покачиваютъ хвостиками и совѣщаются; видъ у нихъ чрезвычайно довольный, несмотря на то, что внутри гнѣзда все какъ бы переполнено жалобнымъ пискомъ и чириканіемъ. Спустя нѣкоторое время обѣ улетаютъ въ яростной погонѣ за мошками.
Одна за другой ловятся мошки, приносятся домой и достаются, главнымъ образомъ, на долю того, кто болѣе всѣхъ пищитъ. Эта пискотня, наконецъ, потревожила благочестиваго мужа въ его молитвахъ. Медленно, медленно опускается рука, и его маленькіе, глубоко запавшіе сверкающіе глаза уставляются на гнѣздо.
Никогда еще не доводилось ему видѣть что либо болѣе безпомощно уродливое и несчастное: маленькія голыя тѣльца, съ торчащими кое гдѣ пушинками; ни глазъ, ни крыльевъ; въ сущности, только всего шесть большихъ разѣвающихся клювовъ.
Все это показалось ему очень диковиннымъ, тѣмъ не менѣе, они нравились ему такими, какъ были. Въ страстной мольбѣ о ниспосланіи свѣтопреставленія, онъ не исключалъ ни отца ихъ, ни матери; отнынѣ же, когда онъ снова призывалъ Бога, чтобы выманить у Него спасенія міра черезъ кончину его — онъ молчаливо молилъ сдѣлать исключеніе для этихъ шести безпомощныхъ созданій.
Теперь, когда крестьянки приносили ему ѣду, онъ больше не гналъ ихъ, желая имъ погибели и призывая на ихъ голову проклятія. Вѣдь онъ былъ нуженъ этимъ малышамъ тамъ, наверху, и радовался, что ему не дадутъ умереть съ голоду.
Въ скоромъ времени шесть маленькихъ круглыхъ головокъ стали уже частенько высовываться изъ-за стѣнокъ гнѣздышка. Рука старика Хатто все чаще опускалась въ уровень его глазъ. Онъ видѣлъ, какъ выростали перышки на красной грудкѣ, какъ открывались глаза, округлялись формы тѣла.
И по мѣрѣ того, какъ шло время, все нерѣшительнѣе срывались молитвы изъ устъ старца о всеобщемъ истребленіи. Онъ полагалъ, что Господь услышитъ его молитву, какъ только птички оперятся. И вотъ онъ стоялъ и раздумывалъ, точно выискивалъ отговорку передъ Богомъ-Отцомъ. Не могъ же онъ въ самомъ дѣлѣ пожертвовать этими шестью малышами, которыхъ онъ охранялъ и берегъ.
Прежде — дѣло другое; тогда у него не было ничего, что принадлежало ему. Любовь къ слабымъ и беззащитнымъ, — это чувство овладѣло имъ и наполнило его душу сомнѣніями.
Иногда у него являлось желаніе швырнуть все гнѣздо въ рѣку, потому что онъ думалъ: хорошо тѣмъ, кто можетъ умереть безъ печали и грѣха. Развѣ не на его обязанности лежало оберегать птенцовъ отъ хищниковъ и холода, отъ голода и всевозможныхъ испытаній жизни? Пока онъ такъ раздумывалъ, ястребъ уже стремительно несся прямо на гнѣздо, готовый погубить птенцовъ. Тогда Хатто лѣвой рукой схватилъ наглеца, потрясъ имъ надъ своей головой и со всей силой гнѣва швырнулъ его въ рѣку.
Наступилъ день, когда молодые птенцы полетѣли. Одна изъ трясогузокъ хлопотала въ гнѣздѣ, чтобы вытолкать птенцовъ на самый край его, въ то время какъ другая носилась вокругъ него и показывала, какъ нужно дѣйствовать, когда они наберутся смѣлости сдѣлать пробу. А когда малыши упорствовали въ своемъ страхѣ, то обѣ птички полетѣли, чтобы показать имъ всѣ тонкости своего искусства. Взмахнувъ крылышками, онѣ описывали неровные круги, или, какъ жаворонокъ, поднимались прямо вверхъ, или держались неподвижно въ воздухѣ, быстро, быстро ударяя крылышками.
Но такъ какъ юнцы все-таки упорствуютъ, отшельникъ Хатто не можетъ удержаться, чтобы не вмѣшаться въ дѣло. Пальцемъ онъ даетъ имъ легкій толчекъ снизу, и этимъ все рѣшено. Они вылетаютъ изъ гнѣзда, неувѣренно порхая, трепетными крылышками бьютъ воздухъ, какъ летучая мышь, падаютъ и снова подымаются, наконецъ, постигаютъ, въ чемъ состоитъ искусство, и приспособляются, чтобы какъ можно скорѣе снова достичь гнѣзда. Гордые и ликующіе родители возвращаются къ нимъ, а старикъ Хатто улыбается.
Во всякомъ случаѣ онъ сдѣлалъ самое главное. И онъ сталъ серьезно размышлять о томъ, какъ бы найти выходъ для Господа Бога. Быть можетъ, думалъ онъ, Богъ Саваоѳъ держалъ эту землю въ своей десницѣ, точно большое гнѣздо, и возможно, что Онъ дошелъ до того, что почувствовалъ привязанность ко всѣмъ тѣмъ, кто на ней строится и живетъ, ко всѣмъ беззащитнымъ дѣтямъ земли. Можетъ быть, онъ пожалѣлъ всѣхъ тѣхъ, кого прежде обрекъ на погибель, точь въ точь, какъ пустынникъ сжалился надъ птенчиками.
На другой день гнѣздышко опустѣло и отшельникъ позналъ всю горечь одиночества. Безсильно повисла его рука вдоль тѣла и ему почудилось, что вся природа, затаивъ дыханіе, внимала громовержущимъ звукамъ трубъ Страшнаго Суда.
Но въ ту же минуту трясогузки всѣ вернулись и усѣлись, кто на голову, кто на плечи къ нему; вѣдь онѣ не боялись его.
Померкнувшій разумъ старика внезапно озарился лучомъ свѣта. Вѣдь онъ опускалъ руку, каждый день опускалъ, чтобы наблюдать за птичками! И пока онъ стоялъ, окруженный шестью птенцами, которые порхали съ веселымъ щебетаніемъ вокругъ него, — онъ радостно кивалъ головой кому-то, кого онъ не могъ видѣть.
— Я не сдержалъ своего слова, — бормоталъ онъ, такъ и тебѣ не зачѣмъ сдерживать свое.
И ему грезилось, что земля перестала дрожать, и рѣка въ величавомъ спокойствіи снова потекла въ своемъ руслѣ.