ЛЕГЕНДА О КИСЛЫХЪ ВОДАХЪ.
правитьI.
правитьМного лѣтъ тому назадъ, когда еще живописныя окрестности кавказскихъ минеральныхъ источниковъ считались краемъ безпокойнымъ и опаснымъ для путешественниковъ, въ казачью станицу Есентуки, извѣстную своими щелочными ключами, въѣхалъ весьма красивый молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-трехъ, по одеждѣ, посадкѣ и вооруженію совершенно похожій на кабардинца. Бѣлая черкеска всадника казалась сѣрою отъ покрывавшей ее пыли, отъ пыли же загорѣлое лицо юноши имѣло видъ необыкновенно суровый, а небольшіе усы его, формою и цвѣтомъ напоминавшіе классическую moustache blonde древнихъ рыцарей, казались густыми и щетинистыми. На серединѣ дороги, около почтоваго домика, утомленная горская лошадь закачалась, понурила голову и остановилась, а самъ ѣздокъ воспользовался минутой отдыха, чтобъ перевести духъ, снять мѣховую шапку съ разгорѣвшейся головы и любопытнымъ взглядомъ окинуть унылую степную станицу, въ этотъ часъ, отъ близости горъ и мягкаго вечерняго освѣщенія, казавшуюся мѣстомъ особенно милымъ и какъ будто похожимъ на пейзажи Швейцаріи. Солнце давно уже закатилось, но до красна разгорѣвшееся небо еще не меркло, а узорчатые скаты трехъ-главой горы Бештау кое-гдѣ еще были изукрашены яркими пурпуровыми отблесками.
Въ воздухѣ было такъ тихо, что пыль, поднятая всадникомъ, не ложась на дорогу, длинною лентою стояла надъ частью ея поверхности, даже за тыномъ и воротами, даже еще далеко по пути къ Горячеводской станицѣ и Пятигорску. Завалинки около казачьихъ домовъ были заняты воинами и казачками, спѣшившими отдохнуть отъ зноя, между тѣмъ какъ зеленое или скорѣе бурое, сожженное солнцемъ пространство въ видѣ лужка, близъ дороги, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь разведенъ красивый садъ и поставлена каменная галлерея, занималось нѣсколькими десятками временныхъ посѣтителей, которымъ злая судьба судила скучать и пить щелочную воду на половинѣ дороги между шумнымъ собраніемъ пятигорскихъ гостей и романической долиною Кисловодскою. Къ кучкѣ этихъ послѣднихъ съ усиліемъ подъѣхалъ поближе нашъ молодой всадникъ и, пристально въ нее всматриваясь, началъ въ ней искать кого-то, между тѣмъ какъ остальныя партіи больныхъ и здоровыхъ гостей есентуцкихъ поспѣшили подойти поближе, будто желая поскорѣй посмотрѣть на новое лицо и скорѣе дать ему на себя насмотрѣться.
Въ одно съ нимъ время изъ ближайшей мазанки вышелъ довольно угрюмаго вида человѣчекъ съ преогромною головою, въ сѣромъ сюртукѣ, офицерской фуражкѣ и широкихъ шараварахъ съ кистями.
— Барсуковъ, сказалъ, подавая ему руку, пріѣзжій всадникъ въ кабардинской одеждѣ: — нельзя ли, Бога ради, телѣгу? нѣтъ телѣги — хоть какую нибудь чертопхайку? Я вторыя сутки не схожу съ лошади. Нѣтъ чертопхайки — дай другую лошадь!
— На кислыя? лѣниво спросилъ Барсуковъ, играя поданною ему рукой и въ тоже время поднимая свои маленькіе, но крайне насмѣшливые глаза на запыленное лицо своего пріятеля.
— Вѣдь я же писалъ тебѣ изъ отряда! вскричалъ пріѣзжій съ нетерпѣніемъ, которое человѣкъ можетъ испытывать только въ самыя порывистыя времена первой молодости.
— Нельзя, улыбаясь сказалъ человѣчекъ, поддѣлываясь, вѣроятно, подъ голосъ кого нибудь изъ знакомыхъ товарищей, болѣе извѣстныхъ своей осторожностью, чѣмъ смѣлостью: — нельзя и никакъ нельзя. Приказомъ отъ тринадцатаго мая подтверждено, чтобъ не ѣздить ночью между окрестностями минеральныхъ водъ. Завтра утромъ больные имѣютъ отправиться къ Кисловодску караваномъ, подъ прикрытіемъ изъ законнаго числа линейныхъ казаковъ. Ночуй у меня, прибавилъ онъ уже своимъ голосомъ: — оставайся въ Есентукахъ: развѣ здѣсь нѣтъ дамъ и игроковъ? Наша родина, другъ мой Саша, вездѣ, гдѣ есть хоть капля минеральной воды!
— Я сегодня буду на кислыхъ, сказалъ молодой человѣкъ съ тѣмъ тихимъ упрямствомъ, противъ котораго безсильны всѣ убѣжденія.
— Зачѣмъ тебѣ въ Кисловодскъ? Ѣхать въ такую ночь по ущелью! Что тебѣ дѣлать въ Кисловодскѣ въ глухую ночь?
— Выпить стаканъ нарзана, сухо отвѣтилъ юноша.
И онъ слѣзъ съ лошадки, которая совершенно раскиснувъ вслѣдствіе минуты отдыха, понурила голову и машинально стала щипать полынь по дорогѣ.
— Я тебѣ не совѣтую пить нарзанъ по ночамъ, холодно сказалъ Барсуковъ, въ то же время ослабляя подпругу у бѣднаго животнаго: — потому не совѣтую, что всѣ тебя знаютъ, и если ты сейчасъ поскачешь какъ бѣшеный, предмету нашей рыцарской страсти не будетъ житья отъ сплетенъ!
— Давай лошадь, сплетникъ! давай лошадь, болтунъ, проклятая водяная газета! закричалъ молодой человѣкъ, и смѣясь, и сердясь, и грозя Барсукову. — Если ты сталъ жидомъ и жалѣешь такой дряни, укажи по крайней мѣрѣ, гдѣ почта или казачьи лошади!
Должно быть въ его голубыхъ глазахъ, свѣтлыхъ и добрыхъ, какъ глаза маленькаго мальчика, таилась какая-то особенная сила убѣжденія. Барсуковъ, подумавъ еще съ минуту, закричалъ деньщику, болтавшему на ближайшей завалинкѣ съ молодой казачкой:
— Осѣдлай лошадь, что выиграна у майора!
Не успѣлъ путешественникъ улыбнуться и кивнуть головой въ знакъ признательности, какъ уже увидѣлъ себя въ кругу цѣлой толпы, составленной изъ знакомыхъ ему, а еще болѣе незнакомыхъ жителей и гостей станицы. Въ старое время всѣ больные, отправляемые медиками на щелочныя воды, начинали курсъ своего леченія тѣмъ, что съ первыхъ дней своего переселенія въ Есентуки, поддавались духу сплетни и любопытства самаго необузданнаго. Однообразная жизнь, затруднительность поѣздокъ по окрестностямъ, доходившая до того, что каждое передвиженіе отъ сѣрныхъ водъ къ желѣзнымъ и отъ щелочныхъ къ кислымъ совершалось не иначе, какъ массами больныхъ, при отрядѣ казаковъ и пѣхоты, крайне содѣйствовало развитію скуки и слѣдовательно всѣхъ золъ, имѣющихъ праздность своей матерью. Неизвѣстно, какъ это дѣлалось, но каждый посѣтитель Есентуковъ зналъ всѣ происшествія въ Пятигорскѣ, Желѣзноводскѣ и Кисловодскѣ, зналъ ихъ до малѣйшей подробности, прибавляя къ событіямъ, дѣйствительно случившимся, нѣчто въ родѣ собственно ему принадлежащей эпопеи, несомнѣнно доказывающей живительное дѣйствіе кавказскаго климата на фантазію человѣка. Находились даже на водахъ молодцы, умѣвшіе за нѣсколько недѣль предсказывать какія семейства имѣютъ явиться въ Пятигорскъ для леченія, много ли въ этихъ семействахъ женщинъ и даже какого вида эти женщины. И слухи оказывались довольно вѣрными, только за исключеніемъ свѣдѣній о состояніи и количествѣ приданаго ожидаемыхъ невѣстъ; тутъ извѣстія спутывались, десятки душъ увеличивались вдесятеро и жалкіе капиталы превращались въ фондъ самый заманчивый. Изъ числа дамъ, проживающихъ для леченія на водахъ, сплетники обыкновенно выбирали двухъ или трехъ самыхъ хорошенькихъ и слѣдили за ними неотступно, перетолковывая по своему каждый ихъ шагъ, заботясь о ихъ сердечныхъ дѣлахъ конечно болѣе, нежели иной нѣмецкій любитель политики заботится о судьбахъ Испаніи или Португаліи. Даже всѣ нестарые мужчины, особенно столичные, или извѣстные чѣмъ нибудь на Кавказѣ, подвергались тому же наблюденію, и потому намъ будетъ понятна причина, по которой есентуцкіе больные поспѣшили окружить молодаго всадника, носившаго имя, начинавшее пріобрѣтать извѣстность и часто упоминаться въ разсказахъ объ экспедиціяхъ за послѣдніе два года. Въ числѣ праздной компаніи, вкушавшей вечернюю прохладу на выгорѣвшей отъ солнца полянѣ, подъ высокими тополями, нашлись люди, лично знавшіе Оленинскаго и служившіе съ нимъ вмѣстѣ. Они подошли первые, а за ними потянулась и вся ватага, торопясь посмотрѣть на юношу, о которомъ, какъ мы скоро увидимъ, довольно много говорилось на водахъ въ послѣднее время.
Компанія, окружившая молодаго всадника, безъ сомнѣнія, могла бы плѣнить собой всякаго любителя живописныхъ группъ. Общій характеръ ея былъ пестрый и воинственный.
Замѣчательнымъ въ ней могло назваться то, что въ ея числѣ особы гражданскаго званія, по всей вѣроятности никогда не нюхавшіе пороха, походили на суровыхъ и неукротимыхъ сыновъ Марса, между тѣмъ, какъ кое-гдѣ мелькавшіе въ толпѣ настоящіе кавказскіе воины имѣли видъ туристовъ тихихъ, скромныхъ вѣжливыхъ и даже застѣнчивыхъ. Эти послѣдній не носили при себѣ никакого оружія (между ними были щеголи, небравшіе оружія даже въ походъ), но за то гости, пріѣхавшіе «изъ Россіи» лечиться и любоваться горами, поражали какъ своимъ грознымъ видомъ, такъ и великимъ запасомъ плохихъ шашекъ, кинжаловъ и пистолетовъ, на нихъ навѣшанныхъ. Неопытный посѣтитель, конечно, не преминулъ бы принять этихъ величавыхъ путниковъ за истинныхъ героевъ Кавказа, — что, нужно признаться, имъ бы очень польстило. Въ заднихъ рядахъ группы мелькали лица двухъ скромныхъ молодыхъ медиковъ, трехъ заѣзжихъ игроковъ и еще нѣсколько чисто водяныхъ посѣтителей, по всей вѣроятности даже незнавшихъ о томъ, откуда они пріѣхали, зачѣмъ проживаютъ въ станицѣ и отъ какихъ недуговъ пользуются щелочными ваннами.
Въ ожиданіи коня завязался общій разговоръ или скорѣе бесѣда молодого человѣка съ цѣлымъ хоромъ есентуцкихъ посѣтителей, — бесѣда очень сухая со стороны Оленинскаго и очень оживленная со стороны хора. Одни гости совѣтовали пріѣзжему подождать утра, говоря, что еще третьяго дня двухъ казаковъ подстрѣлили около брода, другіе предлагали составить партію, а кто даже и подсмѣивался безъ церемоніи надъ странной прихотью незнакомца пить нарзанъ посреди ночи. Но каково же было удивленіе нашего всадника, когда онъ изъ устъ людей никогда имъ невиданныхъ услыхалъ сперва темные намеки, а потомъ открытыя разглагольствованія о причинѣ своей опасной поѣздки, объ отрядѣ, изъ котораго онъ пріѣхалъ, о романической встрѣчѣ двухъ сердецъ, разрозненныхъ на холодномъ сѣверѣ и имѣющихъ встрѣтиться въ виду кавказскихъ горъ, наконецъ даже о томъ, что одна особа, слывущая подъ именемъ «кисловодской розы» плачетъ и тоскуетъ подъ властію «свирѣпаго восточнаго человѣка»! Какъ ни былъ, повидимому, добръ и молодъ Оленинскій, какъ ни утомила его верховая ѣзда по іюньскому зною, но при здѣсь приведенныхъ замѣткахъ румянецъ выступилъ на его щекахъ и глаза разгорѣлись не совсѣмъ ласковымъ образомъ. Отвѣты его стали грубѣе, короче и онъ уже успѣлъ съ самонадѣянной смѣлостью молодости два раза обвести гнѣвнымъ взглядомъ столпившихся сплетниковъ, когда, къ счастію для него, деньщикь Барсукова явился на дорогѣ съ стройной вороною лошадью, нѣсколько превышавшей своимъ ростомъ ростъ обыкновенныхъ горскихъ лошадокъ, но сходною съ ними но необыкновенно лукавому взгляду и тонкости жилистыхъ ногъ. Въ послѣдній разъ окинувши глазами толпу больныхъ и будто въ послѣдній разъ изыскивая на кого бы изъ нихъ обрушить свое справедливое негодованіе, Оленинскій не встрѣтилъ ничего особенно непріязненнаго, или по крайней мѣрѣ годнаго для придирки. Небо все темнѣло и темнѣло, будто напоминая о вредѣ медленности, а потому нашъ молодой наѣздникъ, сухо поклонясь компаніи, прыгнулъ въ сѣдло, подобралъ поводья, и только выжидалъ Барсукова, чтобъ поблагодарить его и отправиться.
Въ эту минуту ему представился хорошій случай проучить сплетниковъ. Двое недавно прибывшихъ больныхъ, повидимому предполагавшихъ, что на Кавказѣ не обходится дня безъ убійствъ и нечаянныхъ нападеній, съ важнымъ видомъ спросили молодого человѣка объ отрядныхъ новостяхъ и наконецъ о томъ, во какому случаю сотня --скихъ казаковъ недавно прошла чрезъ станицу, направляясь къ Кисловодску?
— Неужели же вы здѣсь ничего но знаете? спросилъ Оленинскій съ такимъ изумленнымъ видомъ, что всѣ слушатели, кромѣ военныхъ конечно, почувствовали какое-то странное сжиманіе сердца. — Увидавъ васъ толпой и съ оружіемъ, я думалъ, что вы уже…
— Что такое, что такое? раздалось со всѣхъ сторонъ, а нѣкоторые изъ больныхъ бросились заграждать дорогу всаднику, чтобъ онъ не уѣхалъ прочь, оставивши публику въ томительномъ ожиданіи.
— Сами увидите завтра! вскричалъ Оленинскій, ловко направляя коня вскачь, мимо церкви, къ сторонѣ противоположныхъ воротъ станицы.
Еслибъ нашъ молодой пріятель явился раненымъ и сообщилъ о взятіи Пятигорска, о возмущеніи всѣхъ кабардинскихъ и карачаевскихъ племенъ, онъ навелъ бы на публику ужасъ, но не поразилъ бы ее тѣмъ невыразимымъ мученіемъ неизвѣстности, которое послѣдовало за его угрюмымъ, загадочнымъ восклицаніемъ. По случаю зноя, съ самаго утра доходившаго до сорока градусовъ, черезъ Есентуки во весь этотъ день не проѣхало ни одного человѣка, — обстоятельство очень обычное въ краѣ мало населенномъ и довольно лѣнивомъ, но уже подготовившее русскихъ посѣтителей къ ожиданію чего-то необыкновеннаго. Появленіе молодаго офицера, извѣстнаго своей службой и довѣренностью начальниковъ, — одного послѣ заката солнца на лошади, почти загнанной, его нетерпѣніе, его угрюмые отвѣты давно уже заставляли больныхъ думать: не таится ли подъ романической исторіею нѣчто уже слишкомъ романическое, то есть страшное. Общее замѣшательство сплетниковъ еще болѣе усилилось вслѣдствіе поведенія Барсукова, не только на отрѣзъ отказавшагося дать какое нибудь объясненіе, но еще поспѣшившаго отозвать къ себѣ всѣхъ товарищей-кавказцовъ и тихо сказать имъ нѣсколько неслышныхъ словъ, сопровождаемыхъ самою свирѣпо-таинственною миною. Читатель уже догадывается, что пріятель Оленинскаго, по натурѣ своей наклонный къ злымъ мистификаціямъ, просто попросилъ офицеровъ молчать и не выводить пріѣзжихъ храбрецовъ изъ заблужденія по части ожидаемыхъ опасностей. Въ какія нибудь пять минутъ больные разсыпались no домамъ, сообщили своимъ семействамъ о наступленіи горцевъ на станицу, объ опасности, въ которой находятся воды, о цѣлыхъ толпахъ хищниковъ въ степи, даже о фантастическомъ сраженіи подъ стѣнами крѣпости Георгіевска, находящейся очень недалеко отъ станицы. Всюду зажглись огоньки, всюду заряжались ружья; каждый казакъ, отправлявшійся на часы къ воротамъ, служилъ несомнѣннымъ признакомъ приготовленій къ защитѣ; всякая баба, запиравшая свои ставни, доказывала, что «дѣло заварилось не на шутку». Пріѣзжія дамы обмерли и принялись пилить своихъ мужей, зачѣмъ тѣ вмѣсто водъ липецкихъ вздумали ѣхать къ кавказскимъ. Молодежь, обрадованная случаемъ похрабриться, только усиливала общее волненіе своими мужественными выходками. Лакеи и горничныя разнесли страшную вѣсть по казачьимъ мазанкамъ такъ успѣшно, что не одинъ казакъ, покачавъ головой и на первый разъ не повѣривъ разсказу, — черезъ минуту принимался приводить въ порядокъ свое оружіе, занятіе не бывшее лишнимъ ни въ какомъ случаѣ. Всѣ увѣщанія коренныхъ кавказцовъ, ихъ ручательство за безопасность Есентуковъ принимались дамами за обычный долгъ вѣжливости, мужчинами — за признакъ обиднаго недовѣрія.
— Отчего вы намъ не довѣряете, господа! почти со слезами говорилъ одинъ больной помѣщикъ, Филимонъ Петровичъ, тощій и хворый до того, что могъ разсыпаться въ кусочки при первомъ выстрѣлѣ. — За что вы насъ обманываете, господа! возглашалъ онъ начальнику станицы; — мы хотимъ защищаться не хуже другихъ и никакой татаринъ насъ не испугаетъ!
Другой посѣтитель, поэтъ старыхъ временъ, тутъ же сочинилъ стихи «Ночное нападеніе горцевъ», стихи, съ честью послѣ того напечатанные въ одномъ изъ тогдашнихъ петербургскихъ альманаховъ. Короче сказать, тревога росла съ каждой минутою. Около почтоваго домика сформировался цѣлый легіонъ непрошенныхъ воиновъ, вооруженныхъ лакеевъ и волонтеровъ-помѣщиковъ, подъ предводительствомъ тамбовскаго агронома, когда-то служившаго въ милиціи. Этотъ легіонъ шумѣлъ болѣе всѣхъ, предлагая свои услуги, свои совѣты воинскому начальству станицы. Кто трепеталъ самъ, кто поминутно бѣгалъ успокоивать дамъ, а кто уже начиналъ упрекать офицеровъ въ нерѣшительности, предлагая оставить часть людей для защиты вала, а съ остальными сдѣлать рекогносцировку со стороны Пятигорска!
Натѣшившись вдоволь, Барсуковъ, вмѣстѣ съ главнымъ командиромъ казаковъ, расположенныхъ на станицѣ, поспѣшилъ сдѣлать публикѣ новое, торжественное увѣщаніе и честью своей поручиться въ общей безопасности. Но рѣчи его, только-что начавъ производить должный эффектъ, прекратились вслѣдствіе неожиданнаго, страшнаго событія. Неистовый топотъ коня раздался въ сторонѣ кисловодской дороги, — и все собраніе, уже чуя что-то ужасное, кинулось къ тыну за рѣчку. При лунномъ свѣтѣ, въ облакѣ пыли, выбивая искры изъ каменистой дороги, неслась прямо къ станицѣ высокая лошадь безъ сѣдока, съ сѣдломъ, сбитымъ на сторону. Сторожевые казаки, во-время ухвативъ ее за поводья, вскрикнули отъ изумленія: въ ихъ рукахъ храпѣлъ и рвался тотъ самый конь, на которомъ Оленинскій часа за два назадъ ускакалъ къ Кисловодску! Въ чушкахъ не оказывалось пистолетовъ, вся сбруя находилась въ безпорядкѣ. Тутъ уже самъ Барсуковъ поднялъ яростный крикъ, свидѣтельствовавшій какъ о горячности его сердца, такъ и о привязанности къ несчастному всаднику. Оленинскій слишкомъ хорошо ѣздилъ, чтобъ самому повалиться съ сѣдла, Оленинскій былъ слишкомъ зорокъ и ловокъ для того, чтобъ позволить себя живымъ стащить съ лошади. Быстрѣй требовалось разъяснить все дѣло, накрыть хищниковъ на мѣстѣ, тѣмъ болѣе, что большая часть дороги шла ущеліемъ, — обстоятельство всегда облегчающее поимку злодѣевъ. Не прошло двухъ минутъ, какъ Барсуковъ, куда-то скрывшійся отъ глазъ, но все-таки продолжавшій кричать на всю станицу, явился у воротъ на новой лошади въ черкескѣ, торопливо пристегивая кинжалъ къ поясу. За Барсуковымъ ѣхали казаки съ офицерами и рвались нѣкоторыя изъ больныхъ, останавливаемые своими сродниками, — что отчасти напоминало отъѣздъ Регула къ врагамъ-карфагенянамъ. Оказалось, какъ оно всегда водится при тревогѣ, что многіе изъ станичныхъ жителей еще съ утра слышали выстрѣлы въ сторонѣ горъ, между тѣмъ какъ другіе давно уже примѣтили цѣлый столбъ пыли, посреди темноты все ближе и ближе двигавшійся къ станицѣ. Этотъ несчастный столбъ, вѣроятно, поднятый прибѣжавшей лошадью и не ложившійся на земь по причинѣ тишины въ воздухѣ, могъ назваться послѣдней каплею, послѣ которой сосуду ужаса оставалось только пролиться. Старыя бабы, воины пѣшіе и конные, дѣти, ямщики, больныя дамы въ кофтахъ, повара, медики и плачущія дѣвушки засыпали всю улицу, толкали другъ друга, въ темнотѣ натыкались на завалинки, отдавливали ноги и хвосты собакамъ, которыя выли, лаяли и дико бросались повсюду. Самая тѣнь порядка исчезла въ этомъ содомѣ. Начальство станицы, истощивъ всѣ мѣры къ успокоенію пріѣзжихъ и зная, что серьезнаго нападенія опасаться нечего, предоставило пріѣзжихъ храбрецовъ ихъ собственной участи. Десятокъ шалуновъ, во время этой суматохи могъ бы дѣлать въ Есентукахъ все, что угодно и даже увезти изъ станицы всѣхъ наполнявшихъ ее посѣтителей и посѣтительницъ.
II.
правитьТакъ какъ читатель, по всей вѣроятности, очень хорошо знаетъ, что молодые и красивые юноши не за тѣмъ появляются въ повѣстяхъ и легендахъ, чтобы погибать въ концѣ первой главы, то мы испрашиваемъ себѣ дозволенія, не стѣсняясь потребностію эффектовъ, тотчасъ же изложить похожденія Оленинскаго въ тѣ самыя минуты, когда друзья считали его убитымъ, или по крайней мѣрѣ увлекаемымъ въ тяжкую и постыдную неволю.
Проѣхавъ станицу и миновавъ степную часть дороги, нашъ молодой всадникъ спокойно добрался до горнаго пути — того мѣста, гдѣ начинается ущеліе и гдѣ цѣлые ряды коническихъ возвышенностей то бѣлыхъ или покрытыхъ зеленью, то темныхъ и угрюмыхъ, какъ стѣны старой изстрѣлянной крѣпости, начинаютъ тѣсниться надъ Подкумкомъ и по временамъ свѣшиваться надъ головой путника, изумленнаго внезапнымъ переходомъ отъ равнины къ скаламъ и утесамъ. Мало во всей Россіи мѣстъ болѣе сумрачныхъ и уныло-плѣнительныхъ. Весь пейзажъ выигрывалъ еще больше отъ страннаго освѣщенія, составленнаго изъ послѣднихъ отблесковъ зари, смѣшивающихся съ первыми лучами только-что выходившаго мѣсяца. Голова Оленинскаго закружилась не столько отъ быстрой ѣзды, сколько отъ восхищенія, возбужденнаго въ немъ видомъ окрестности и отдаленныхъ кремнистыхъ горъ, таинственно выглядывавшихъ по временамъ изъ-за гряды ближайшихъ къ нему возвышенностей. Горный потокъ, шумѣвшій по камнямъ, далеко-далеко внизу шепталъ какую-то рѣчь, невнятную, но поэтическую. Какъ сонныя грёзы въ лѣтнюю ночь, поминутно смѣнились меланхолическія картины окрестности справа и слѣва, вверху и внизу, вдоль по бѣлой дорогѣ, будто искрившейся во всю длину по причинѣ своей каменистой поверхности. Десять разъ сердце молодого путника подъ вліяніемъ чудныхъ видѣній будто хотѣло выпрыгнуть изъ его груди, десять разъ слезы выступали на глаза Оленинскаго, и онъ тихо отиралъ ихъ, не зная самъ, были ли то слезы восторга, радости, унынія и горести. Въ мысляхъ его происходила завидная путаница, знакомая только людямъ, испытавшимъ всѣ ощущенія молодости, — и не простой, а счастливой и блистательной молодости. Оленинскій то пускалъ коня вскачь, то вдругъ его останавливалъ и ѣхалъ шагомъ, слѣдя глазами за каждой перемѣной скалистой мѣстности, почти желая бросить коня и сойдти на траву, смоченную росою, жадно броситься на нее и лежать въ зелени до утра, плача безъ причины, вспоминая лучшіе годы своего дѣтства; то вспоминалъ онъ, что на пути ему нетрудно черезъ минуту встрѣтить врага предпріимчиваго и безпощаднаго. А вспоминая о томъ, гордо выпрямлялся грудью, касался правой рукой своего оружія и дыша горнымъ воздухомъ, такъ возбуждающимъ всѣ воинственные инстинкты души человѣческой, почти желалъ и нападенія, и бѣшенаго боя грудь съ грудью, и побѣды, и погони за уступившимъ недругомъ. На короткія минуты Оленинскій забывался совершенно: онъ не могъ сообразить, гдѣ и въ какое время дня онъ ѣдетъ, — начало ночи казалось ему разсвѣтомъ и красная линія померкшей зари на западѣ — предвѣстницей солнечнаго восхода. Лошадь его захотѣла пить и сама, мастерски выщупывая копытами крѣпкое мѣсто, спустилась къ рѣчкѣ. Своеволіе это только одно вывело нашего пріятеля изъ его оцѣпененія. Давши коню напиться и перемѣстивъ сѣдельные пистолеты за поясъ, онъ поднялся опять на дорогу, два раза переѣхалъ въ бродъ Подкумокъ — и наконецъ добрался до линіи кремнистыхъ горъ, у подножія которыхъ лѣпилась станица Кисловодска, будто кучка игрушечныхъ домиковъ.
До крѣпости и цѣлебнаго источника оставалось версты двѣ или три; длинная аллея изъ пирамидальныхъ тополей, видомъ похожихъ на кегли гигантскаго размѣра, обозначилась озаренная луною но дорогѣ къ богатырскому ключу. Съ отрадой, понятною людямъ, часто бывавшимъ въ дальней дорогѣ, посреди краевъ унылыхъ или удаленныхъ отъ Европы, Оленинскій примѣтилъ по сторонамъ дороги всѣ признаки такъ давно имъ забытой изящной и осѣдлой жизни. Живописные домики украшали собою скаты холмовъ, снова сдвигавшихся направо и налѣво, другіе дома, съ балконами, зелеными кровлями и садиками, сидѣли въ разсыпную на долинѣ, пересѣченной во всю длину рѣчкою; по всему незастроенному пространству той же долины тянулся паркъ, котораго могучая растительность составляла его главную и неоцѣненную прелесть. Высоко надъ прямыми стволами деревьевъ, будто надъ лабиринтомъ изъ темныхъ колоннъ, сцѣплялась, раскидывалась и перепутывалась ихъ широколиственная зелень, будто кровля, непроницаемая ни дождемъ, ни лучами солнечными. Зеленые холмы окаймляли паркъ, замыкали долину со стороны крѣпости, заслоняли мѣсяцъ, залипавшій всю окрестность серебрянымъ свѣтомъ; между тѣмъ какъ ночной воздухъ, пресыщенный благоуханіемъ полевыхъ и садовыхъ цвѣтовъ, туманилъ голову, причинялъ трепетаніе сердца.
Нашъ Оленинскій, за неимѣніемъ многихъ качествъ, приличныхъ романическому герою, имѣлъ нѣкоторыя юношескія достоинства, въ совершенствѣ развитыя боевой жизнью и вліяніемъ природы кавказской, такъ хорошо дѣйствующей на развитіе молодого человѣка. Во-время перенесенный отъ пустой петербургской жизни въ сферу, гдѣ нельзя было шагу ступить безъ смѣлости и самостоятельности, въ край, гдѣ столичная апатія и модное nil admirari могли только насмѣшить собой публику, нашъ герой не только сохранилъ всю чистоту и воспріимчивость юности, но во многихъ отношеніяхъ могъ назваться гораздо моложе своего возраста. Нигдѣ не даютъ товарищу прозваній такихъ мѣткихъ и живописныхъ, какъ въ полкахъ и всякаго рода военныхъ командахъ: Оленинскаго всѣ сослуживцы и даже офицеры младшіе его чиномъ звали не иначе, какъ истиннымъ прапорщикомъ. Не смотря на свои чины и знаки отличія, нашъ молодой человѣкъ служилъ какъ бы олицетвореніемъ всѣмъ знакомаго и всѣмъ милаго типа юноши въ первомъ офицерскомъ чинѣ, типа такъ уважаемаго великими полководцами, считая въ томъ числѣ нашего Суворова, всегда любившаго и лелѣявшаго прапорщиковъ. Оленинскій дѣйствительно былъ истиннымъ и вѣчнымъ прапорщикомъ по своей веселой храбрости, по своей моложавой наружности, по готовности влюбляться во всѣхъ женщинъ и по многимъ другимъ замашкамъ. Надъ нимъ много смѣялись, но его уже начинали цѣнить какъ офицера, подававшаго огромныя надежды въ будущемъ, то есть соединявшаго запасъ всѣмъ доступной храбрости съ распорядительностью, въ тяжелую минуту боя умѣвшаго сказать веселое слово солдату, полезное замѣчаніе товарищу, а въ случаѣ спроса и начальнику. Въ частной жизни достоинства Оленинскаго казались менѣе ясными, можетъ быть, по причинѣ его лѣтъ, а можетъ быть и по недостатку людей, способныхъ его понятъ какъ слѣдуетъ. То капризный, то способный къ перенесенію всякихъ трудовъ, то апатичный, то самонадѣянный, то кроткій, то вспыльчивый, то простой какъ дитя, то преданный сантиментальному пустословію, какъ худшій изъ героевъ Марлинскаго, нашъ пріятель обладалъ неоспоримымъ запасомъ поэзіи — не той, которая пишется со скрежетомъ зубовъ, печатается на мягкой бумагѣ и потомъ восхищаетъ институтокъ, а поэзіи, какая должна вмѣстѣ съ кровью играть около сердца каждаго юноши, непораженнаго золотухой или другими зловредными болѣзнями. Потому всю свою жизнь Оленинскій провелъ счастливо, потому и въ ночь, описанную нами, онъ считалъ себя блаженнѣйшимъ изъ смертныхъ въ подсолнечной, не имѣя къ тому, повидимому, никакого основанія, кромѣ южной ночи, луннаго сіянія, свѣжей зелени и красавца коня, игравшаго подъ сѣдломъ послѣ длиннаго переѣзда, какъ будто бы ему довелось всего сдѣлать двѣ или три лансады. Даже вороной конь, повидимому, оказался лишнимъ для совершеннаго счастія, потому что около самого источника, нынѣ бьющаго посреди величавой галлереи, а въ то время просто огороженнаго нѣсколькими перекладинами на тумбахъ, нашъ герой спрыгнулъ на землю и, привязавъ лошадь гдѣ-то къ дереву, опять подошёлъ къ нарзану, легъ около и, зачерпнувъ искрометной влаги, выпилъ ее съ такимъ наслажденіемъ, съ какимъ мы никогда не пьемъ шампанскаго, умылъ лицо и долго потомъ, не покидая своего мѣста, вслушивался въ шипѣніе и бурчаніе ключа, пѣнившагося подъ его глазами.
Молодому человѣку стало еще веселѣе и отраднѣе. Очень не мудрено, что окрестный воздухъ, на разстояніи нѣсколькихъ десятковъ шаговъ напитанный живительнымъ газомъ, тому много содѣйствовалъ. Но если всадникъ наслаждался, конь его, но видимому, не былъ вполнѣ доволенъ своимъ положеніемъ. Чуть Оленинскій отошелъ отъ аллеи, хитрое животное, примѣтивъ слабость узла, которымъ задернутъ былъ поводъ, завертѣлось около тополя и, потянувъ свои узы, сдѣлало поворотъ въ другую сторону, а на пути тихо, тихо ослабило ихъ еще болѣе. При четвертомъ или пятомъ кругѣ поводъ упалъ на землю и развязался. Тогда лошадка безъ шума, какъ котъ, пробралась къ дорогѣ и, убѣдившись въ успѣхѣ своего коварства, взмахнула хвостомъ, радостно рванулась всѣмъ корпусомъ и, какъ изъ лука стрѣла, пустилась къ Есентукамъ, не желая ночевать нигдѣ, кромѣ барсуковской конюшни.
III.
правитьОтрадная, но никакъ не мертвая тишина царствовала по всей знаменитой долинѣ, свидѣтельницѣ столькихъ проказъ и нѣжныхъ свиданій, любовныхъ ссоръ и слезъ разлуки и многихъ поэтическихъ моментовъ жизни человѣческой. Луна, добравшись до середины неба и наконецъ перевысивъ горы, засіяла какъ бенгальскій огонь на фейерверкѣ; при блескѣ ея влѣво отъ Оленинскаго и высоко надъ его головой обрисовалось въ зелени тополей, ясеней и липъ большое строеніе, ярко сіяющее огнями. Слабо доносились оттуда звуки духовой музыки, между тѣмъ какъ по одной изъ заднихъ аллей начали мелькать бѣлыя платьица, вѣроятно платья дамъ, поспѣшавшихъ на танцы въ собраніе. Жизнь европейская со всей своей обстановкой — жизнь, навѣки утратившая свое значеніе для насъ, городскихъ жителей, разомъ раскинулась передъ юношей, болѣе года повидавшимъ ничего кромѣ степи, хотя и затканной цвѣтами, кромѣ дикихъ горъ, хотя и покрытыхъ вѣчнымъ снѣгомъ. Прелесть всего вида необходимо увеличилась мечтою о ней, невинной мечтою, безъ которой, можетъ быть, молодые люди не умѣли бы находить сладости въ безчисленныхъ дарахъ, разсыпанныхъ благимъ Провидѣніемъ на долю юности. Оленинскій почувствовалъ, что вся усталость его покинула. Еслибъ ему дозволено было, въ своемъ походномъ нарядѣ, явиться посреди танцующей компаніи, онъ, конечно, не сталъ бы въ углу залы съ лорнетомъ, какъ слѣдуетъ лицу новоприбывшему, а безтрепетно пустился бы на всѣ извѣстныя, полуизвѣстныя и вовсе неизвѣстныя ему пляски. Чѣмъ явственнѣе доносились до ушей юноши раздражительные звуки такъ давно неслыханной имъ музыки, тѣмъ болѣе сердце его наполнялось той безпричинной порывистой радостью, для возбужденія которой и придумана музыка. Остановившись посреди большой аллеи, около грота, впослѣдствіи такъ прославленнаго геніемъ великаго кавказскаго поэта, Оленинскій почувствовалъ сильное желаніе идти вверхъ по лѣстницѣ, во что бы то ни стало, и только одно появленіе на ступеняхъ нѣсколькихъ дамъ въ самыхъ щеголеватыхъ нарядахъ побудило его поскорѣе укрыть въ чащѣ свою дорожную фигуру и нарядъ, способный ужаснуть веселящуюся публику.
Тихо двигаясь вверхъ по горѣ и прислушиваясь къ музыкѣ, то осторожно ступая по выдавшимся камнямъ, то притаптывая росистую траву, отъ которой съ каждымъ движеніемъ ноги поднималось благоуханіе сокрушенныхъ растеній, нашъ молодой человѣкъ пробирался все выше и выше, по крутизнѣ нынѣ сглаженной и пересѣченной дорожками, а въ то время совсѣмъ поросшей частыми липами, позволявшими каждому посѣтителю водъ, не желавшему лично являться въ собраніе, наблюдать всю картину бала, стоя подъ самыми окнами строенія. Тамъ и сямъ около Оленинскаго, подъ кустами сидѣла, стояла и лежала публика, не имѣвшая охоты или права присутствовать на балѣ, то есть горничныя, казачки, пріѣзжіе байбаки и наконецъ компанія мирныхъ кабардинцевъ, — племени, съ давняго времени имѣющаго особенное влеченіе ко всѣмъ проявленіямъ нашей образованной жизни. Первый взглядъ сквозь растворенныя окна по внутренность бѣлой залы съ лампами, гирляндами цвѣтовъ и кружками нарядныхъ женщинъ почти ослѣпилъ Оленинскаго, у него сердце затрепетало и передъ глазами забѣгали зеленые огоньки. Бальное помѣщеніе, прелесть котораго состояла въ простотѣ, безукоризненной чистотѣ и группахъ изъ свѣжей зелени по угламъ, окончивалось дверями въ другую большую комнату, гдѣ тоже бродили люди обоего пола. Всюду танцовали, — такъ много набралось посѣтителей; всѣ почти дамы имѣли на себѣ бѣлыя платья; на террасѣ и на отлогой каменной лѣстницѣ, сбѣгающей черезъ всю гору къ главной аллеѣ парка, толпились посѣтители, покинувшіе залъ для того, чтобъ налюбоваться видомъ лѣтней лунной ночи. Глазу, отвыкшему отъ многолюдныхъ собраній съ ихъ неизбѣжными пятнами и смѣшными сторонами, все казалось новымъ, свѣжимъ, улыбающимся, молодымъ и необыкновенно блистательнымъ. Усачи въ венгеркахъ, тамъ и сямъ свирѣпо топающіе въ мазуркѣ, старикашки, учившіеся танцамъ во времена Вестриса и оттого отвертывавшіе всякое па со стараніемъ неописаннымъ, дамы отлично разряженныя и плохо одѣтыя, даже вѣчныя зрительницы чужого веселья, — престарѣлыя невѣсты и горбатыя гостьи, даже ряды мусульманъ, засѣдавшіе, подобно кумирамъ одинъ возлѣ другого, не возбуждали въ душѣ Оленинскаго никакихъ признаковъ неприличной веселости. Разныя отклоненія отъ моды нисколько не тревожили человѣка, отвыкшаго отъ моды съ ея прихотями. Слишкомъ шумные проблески веселья не казались странными юношѣ, у котораго на сердцѣ было весело. Всѣ женщины собранія казались Оленинскому гуріями, достойными магометова рая, воздушными пери волшебной долины, цвѣтками образованной Европы, доннами, за одинъ взглядъ которыхъ можно было сейчасъ пойдти на ножи и шашки…. За минуту сладкаго ощущенія, волновавшаго всю душу нашего молодого героя при видѣ чужого веселья, можно было отдать всю жизнь какого нибудь столичнаго нахальнаго фата, умѣющаго только тяготить себя и другихъ, глупо усмѣхаться на пирахъ — гдѣ поэзія образованной жизни должна тѣшить сердце человѣческое, и безплоднымъ, такъ часто поддѣльнымъ равнодушіемъ портить себѣ блага юности, которыхъ періодъ такъ быстро, даже слишкомъ быстро для насъ проходитъ!
Но гдѣ наконецъ, посреди всей толпы порхающихъ нимфъ, въ этомъ водоворотѣ изъ бѣлоснѣжныхъ платьевъ и букетовъ, яркихъ глазъ и пышныхъ волосъ, улыбающихся невѣстъ и гордыхъ красавицъ, находилась она, путеводная звѣзда юнаго странствователя по степямъ и ущельямъ, предметъ первой привязанности, товарищъ ребяческихъ игръ и предметъ рыцарскихъ помысловъ Оленинскаго? Около многихъ дамъ толпились старички и офицеры, многія блистали туалетомъ и молодостью, на многихъ жадно поглядывали даже горцы въ своихъ бѣлыхъ шапкахъ и, поглядывая, испускали весьма забавные гортанные звуки; каждая изъ нихъ походила на прежнюю Маленькую Лиди, покинутую именно въ ту пору, когда дѣвушки, переходя въ совершенный возрастъ, измѣняются и лицомъ, и ростомъ, и станомъ; но въ которой парѣ находилась Лиди настоящая, Лиди старыхъ годовъ, Оленинскій не могъ дать себѣ отчета, не смотря ни на какія усилія. Нашъ молодой другъ былъ въ той завидной порѣ жизни, когда человѣкъ, по видимому привязанный къ одной женщинѣ, любитъ въ ней всѣхъ женщинъ, весь женскій полъ, или по крайней мѣрѣ всю молодую и красивую часть женскаго пола. Каждая изъ молодыхъ особъ, танцующихъ въ кисловодной залѣ собранія, въ свою очередь казалась ему настоящей Лиди: одна обманывала его память какимъ нибудь милымъ поворотомъ посреди танца, другая сбивала его съ толка, особенно улыбнувшись своему кавалеру, волосы третьей были такъ длинны и густы, какъ у одной только женщины во всемъ свѣтѣ. Оленинскому было очень пріятно и очень совѣстно, но временамъ ему хотѣлось отъ стыда заплакать. Какъ, столько лѣтъ грезить женщиной и не узнать ее среди толпы, проскакать нѣсколько верстъ съ одной мечтою въ головѣ и не встрѣтить олицетворенія этой мечты, любить самымъ рыцарскимъ образомъ и даже не помнить въ лицо дамы своего сердца! Близорукій волокита, когда нибудь имѣвшій несчастіе явиться на балъ безъ лорнета, или почитатель модной танцовщицы, потерявшій при входѣ въ театръ свою зрительную трубку, одни могутъ вообразить положеніе Саши Оленинскаго. Подобно этимъ близорукимъ селадонамъ онъ смотрѣлъ, не зная куда смотрѣть, искалъ той, которую его глаза не имѣли силы узнать, ошибался и стыдился своихъ ошибокъ. Передъ нимъ, какъ свѣтлыя пятна, мелькали образы, между которыми онъ не умѣлъ различать любимаго образа, кипѣло дѣйствіе, смыслъ котораго былъ для него затерянъ. Со стороны своихъ сосѣдей-наблюдателей нечего было ждать пособія; наблюдательные посты передъ домомъ занимались татарами, глядѣвшими внутрь залы такъ жадно, какъ у насъ публика амфитеатра, или, по просту, райка, глядитъ на театральное сраженіе, пожаръ или «разрушеніе хижины». Оленинскій уныло поникнулъ головой и въ душѣ самъ себя назвалъ дитятей.
Такъ прошелъ часъ и еще часъ, но кто способенъ считать часы лунной южной ночи посреди музыки, запаха розъ, увлаженныхъ росою и зрѣлища, напоминающаго рай Магометовъ? Только черезъ долгое время одно неожиданное обстоятельство прервало поэтическое раздумье нашего пріятеля: вправо отъ него, на дорогѣ, ведущей къ заднему фасу собранія, послышался храпъ лошадей и звукъ оружія. Еще минута, — и шумъ усилился, смѣшанныя фразы и рѣзкій голосъ команды обозначились посреди окрестной тишины; еще минута, и Оленинскій ясно различилъ голосъ Барсукова, такъ недавно оставленнаго въ Есентукахъ, посреди полнаго бездѣйствія, въ ожиданіи штоса или ланскнехта.
— Скорѣе, говорилъ Барсуковъ, коротко и торопливо обращаясь къ казакамъ или солдатамъ: — отобрать свѣдѣнія на всѣхъ постахъ, осмотрѣть траву по сторонамъ дороги, татаръ, какіе встрѣтятся, братъ безъ оговорки. А теперь (тутъ голосъ смягчился, показывая, что Барсуковъ держалъ рѣчь къ кому нибудь изъ младшихъ товарищей) сдѣлайте дружбу, вызовите коменданта изъ залы, да не забудьте шепнуть полковнику, что кажется его офицера или убили, или увезли въ горы.
И сдѣлавши всѣ распоряженія, Антонъ Ильичъ пришелъ къ окнамъ собранія, сталъ задомъ къ Оленинскому, угрюмо взглянулъ въ залу, нетерпѣливо оправилъ на себѣ поясъ, топнулъ ногой и далъ порядочнаго толчка первому татарину, который, заглядѣвшись на русскихъ красавицъ, слегка задѣлъ его окрайной шапки.
— Кого утащили татары, Барсуковъ? спросилъ Оленинскій, будто проснувшись отъ сладкаго сна.
Трудно выразить простыми словами удивленіе, радость, выразившіеся на худомъ и какъ будто бронзовомъ лицѣ Барсукова при этомъ голосѣ, при видѣ товарища, котораго онъ столько часовъ искалъ безъ отдыха, искрестивъ ущелье и окрестную степь, не оставя ни одного изъ заднихъ постовъ неопрошеннымъ. Произойди сказанная встрѣча днемъ и при свидѣтеляхъ, угрюмый человѣкъ не преминулъ бы «завернуться въ плащь холодности» и даже можетъ быть просто вымѣстить на Оленинскомъ все безпокойство имъ причиненное; но молодые люди находились съ глазу на глазъ, и къ тому же тихая ночь такъ и наполняла всю душу нѣжными, любящими помыслами. Барсуковъ трижды облобызалъ молодого человѣка, передалъ ему всю исторію есентуцкой тревоги, почти прослезился отъ радости, а потомъ, съ веселостью подпрыгнувши, и сотворивъ самое неловкое антраша, сталъ наблюдать какое дѣйствіе произведется въ залѣ вызовомъ коменданта крѣпости.
— Скажи мнѣ, Антонъ Ильичъ, сказалъ въ это время Оленинскій, стараясь придать своему голосу всевозможную холодность: — съ дороги ли я ослѣпъ или не туда гляжу, только я до сихъ поръ не могу различить, гдѣ находится такъ часто упоминаемая вами…
— Превосходно! закричалъ Барсуковъ, захохотавъ во все горло. — Если ты ее не узналъ, мнѣ-то ее почемъ узнать? Я не дамскій кавалеръ, это тебѣ всякій скажетъ. Меня не было на водахъ, когда она сіяла въ Пятигорскѣ, а здѣсь я всего первый разъ. Признавайся разомъ, ты не узналъ своего предмета?
Оленинскій могъ только съизнова поникнуть головою. Увидавъ это, Антонъ Ильичъ снова засмѣялся, потомъ улыбнулся еще разъ, будто придумывая какую-то злую шутку, затѣмъ, сдвинувъ свою косматую шапку на сторону, опустивъ пряжку пояса такъ, что шашка спустилась почти до полу, растегнулъ нижніе крючки черкески, однимъ словомъ, тотчасъ же принялъ самую разстроенную, добра не обѣщающую наружность.
— Гляди въ окно, быстро сказалъ онъ, кончивъ приготовленія. — Гляди и въ особенности слушай. Я умѣю допрашивать женщинъ и дѣвочекъ. Незнакомка намъ сама скажется.
И, не слушая увѣщаній пріятеля, давно знавшаго всѣ дурныя повадки Антона Ильича, Барсуковъ бросился въ сторону, достигнувъ террасы и побѣжалъ по ступенямъ большой лѣстницы съ ловкостью вѣкши или человѣка, сдѣлавшаго не одну горную экспедицію. Какъ ни былъ Оленинскій встревоженъ новою проказою Барсукова, но у него не хватало силы обернуться и остановить его; юноша чувствовалъ себя въ положеніи того римскаго мудреца, котораго поневолѣ затащили на бой гладіаторовъ и который, разъ взглянувъ на арену, не имѣлъ силы свести съ нея глазъ. Сердце молодого путника забилось, какъ птичка въ клѣткѣ, и онъ опять прильнулъ къ окошку собранія.
Уже появленіе перваго посланнаго Антономъ Ильичомъ вѣстника произвело сильное впечатлѣніе на публику: кадрили смѣшались, военные составили кружокъ, къ которому тутъ же примкнули водяные вѣстовщики и трусы всякаго рода, дамы попятились и стали у оконъ, толпясь и замѣтно блѣднѣя. Барсуковъ имѣлъ ловкость войдти въ залу такъ, чтобы прежде всего очутиться въ кружкѣ женщинъ. Его зловѣщая наружность и безпорядочный нарядъ довершили смятеніе. Не говоря ни съ кѣмъ, онъ пробѣжалъ къ окну, подъ которымъ стоялъ Оленинскій и, будто не имѣя силы стоять на ногахъ, кинулся на стулъ, нарочно отдавивъ обѣ ноги близъ сидящему татарину, тутъ же отскочившему въ сторону съ крикомъ. Дамы окружили Антона Ильича и осыпали его тысячью вопросовъ.
— Кто убитъ? кого взяли черкесы? слышалось справа и слѣва.
— Убитъ лучшій офицеръ **го полка, сурово вымолвилъ Барсуковъ, съ видомъ отчаянія, скрестивъ на груди руки: — убитъ лучшій нашъ товарищъ Саша Оленинскій, который такъ отличался за эти годы!
Слабый и нѣжный крикъ раздался въ группѣ женщинъ. Самая стройная и ближайшая къ окну дама вскрикнула еще разъ и, помертвѣвъ совершенно, почти безъ памяти опустилась на руки подругъ, сзади нея стоявшихъ. За этотъ крикъ и за память, въ немъ высказанную, можно было простить коварному женскому роду, достойному слезъ и смѣха, много бѣдъ, много-много сильныхъ прегрѣшеній.
Лучшаго окончанія этой поэтической ночи Оленинскій не ждалъ и не могъ себѣ представить. Какъ взялъ его Барсуковъ снова подъ руку, какъ онъ его представилъ обрадованному коменданту и другимъ товарищамъ, какъ онъ наконецъ отвелъ его въ квартиру и уговорилъ лечь спать, этого всего нашъ молодой пріятель почти не чувствовалъ и не помнилъ. И долго еще посреди тишины южной ночи въ ушахъ его раздавался слабый женскій крикъ и мелькалъ образъ, но увы! — не только образъ одной испуганной особы, а всѣхъ кисловодскихъ дамъ, достойныхъ мусульманскаго рая.
IV.
правитьЧтобы разсказать въ точности, къ какому разряду людей принадлежалъ Антонъ Ильичъ Барсуковъ, въ теченіе долгихъ лѣтъ считавшійся необходимымъ украшеніемъ и неизбѣжнымъ неудобствомъ водъ кавказскихъ, нужна проницательность, которой мы въ себѣ не находимъ. Многія качества сего господина и людей ему подобныхъ, вѣрно схваченныя геніальнымъ поэтомъ «Героя нашего времени», да сверхъ того украшенныя всей поэзіею красоты, молодости и страстной натуры, пошли на созданіе лучшаго лица во всемъ его твореніи. Съ достовѣрностью можно сказать, что въ Барсуковѣ выказывалась вся дурная сторона вольной, кочующей жизни такъ же рѣзко, какъ хорошій ея результатъ выражался въ лицѣ Оленинскаго. Посреди боя и на службѣ Антонъ Ильичъ былъ человѣкомъ храбрымъ и полезнымъ. Сверхъ того, въ Барсуковѣ очень цѣнились его совершенное равнодушіе передъ опасностями и мастерская способность обращаться съ горцами, къ которымъ онъ всю жизнь чувствовалъ нѣжнѣйшее влеченіе, не мѣшавшее ему, однако же, находить какое-то дикое, почти нечеловѣческое наслажденіе въ дракѣ и кровопролитіи. Въ частной своей жизни Антонъ Ильичъ считался плохимъ товарищемъ, дурная слава вилась около его имени, какъ туманъ по болоту, и если вѣрить всѣмъ сплетнямъ, безъ сомнѣнія преувеличеннымъ, онъ былъ ничѣмъ инымъ, какъ главою цѣлой шайки игроковъ и водяныхъ авантюристовъ, повиновавшихся ему съ слѣпой преданностью. Къ этой клеветѣ, безъ сомнѣнія, подали поводъ любовь Барсукова къ азартной игрѣ и его непремѣнное участіе во всѣхъ исторіяхъ, случавшихся между посѣтителями минеральныхъ источниковъ. Окрестности водъ для Барсукова дѣйствительно могли назваться духовной родиной, обожаемымъ Эльдорадо, обѣтованнымъ краемъ; онъ ихъ любилъ такъ, какъ шотландецъ свои холмы, поросшіе верескомъ, или швейцарецъ берега родныхъ горныхъ озеръ. Онъ не чувствовалъ ровно ничего, глядя на снѣговые хребты Кавказа или цвѣтущія долины Закавказья, но видъ пятигорской галлереи, или кисловодскаго грота, или дубовой чащи, ведущей къ Желѣзноводску, наполнялъ его душу порывами чистѣйшаго восторга. Вовсе не любя людей, напротивъ того, съ наслажденіемъ выискивая всякую возможность испугать, осмѣять, одурачить ближняго, Антонъ Ильичъ долгомъ считалъ сблизиться съ каждымъ пріѣзжимъ, для леченія россіяниномъ, съ каждымъ обитателемъ края, такъ имъ любимаго. Эта смѣсь общительности съ угрюмостью натуры и подала поводъ къ главнымъ обвиненіямъ на Барсукова. А между тѣмъ онъ игралъ честно, мало того, — вовсе не цѣнилъ выигрыша; и хотя его квартира къ концу курса походила на музей, набитый оружіемъ, цѣнными вещами и даже чужимъ платьемъ, хотя на его дворѣ стояли выигранные экипажи и ржали тѣмъ же путемъ добытыя лошади, но все это богатство нисколько не тѣшило обладателя и безпрестанно раздавалось на всѣ стороны, всѣмъ и каждому, что, однако, нимало не способствовало популярности и доброй славѣ самого Барсукова.
Кажется намъ, что одною изъ главныхъ причинъ дурной жизни Антона Ильича нужно признать его безграничное самолюбіе и соединенную съ нимъ робость передъ женщинами. Страстно любя женщинъ, онъ ихъ боялся, а между тѣмъ желалъ быть съ ними, интересовать ихъ, имѣть вліяніе на ихъ дѣла и страсти. Еслибъ онъ употребилъ хотя десятую часть тѣхъ усилій, съ которыми доставалась ему всякая зловредная сплетня на то, чтобъ понравиться которой либо изъ водяныхъ посѣтительницъ — несомнѣнный успѣхъ наградилъ бы его домогательства. Еслибъ онъ на балахъ и посреди женскихъ собраній выказалъ сотую часть того злаго ума, съ которымъ придумывалъ всякую проказу для чуждой ему молодости, слава его была бы прочнѣе и позавиднѣе. Но вредя женщинамъ и дичась женщинъ, Барсуковъ наконецъ дошелъ до того, что началъ считать каждую водяную даму своимъ непріятелемъ и дѣйствительно дѣлалъ все нужное, чтобъ ей опротивѣть. Еслибъ этихъ враговъ не было, воды потеряли-бъ для Барсукова всю свою прелесть, а между тѣмъ, чуть къ водамъ съѣзжалось много хорошенькихъ женщинъ, Антонъ Ильичъ не успоконвался, пока не успѣвалъ насолить всякой. Мягкій по душѣ, но циникъ по привычкамъ и убѣжденіямъ, онъ даже свою некрасивую наружность старался сдѣлать злѣе и некрасивѣе, волосы стригъ до безобразія, отпускалъ жидкія бакенбарды и безпрестанно сбривалъ ихъ, будто желая казаться вѣчно не бритымъ, въ одеждѣ не соблюдалъ малѣйшей изысканности, такъ необходимой въ жаркомъ краѣ, гдѣ человѣку легко опуститься. Все, что носилъ Барсуковъ, оказывалось или узкимъ или широкимъ.
На утро послѣ тревогъ описанной нами ночи, Александръ Алексѣичъ Оленинскій, только что проснувшись, лежалъ на походной кровати въ маленькомъ домикѣ, отведенномъ ему черезъ любезность кисловодскаго начальства, въ самой серединѣ парка, невдалекѣ отъ дома собранія и красивой буточки, въ которой нынче выдаются билеты для входа въ купальни. Какъ ни былъ молодой путешественникъ расположенъ влюбиться (влюбленнымъ назвать его нельзя: «дамѣ сердца» имѣлось только четырнадцать лѣтъ, когда онъ игралъ съ ней въ Петербургѣ), но всѣ члены его едва ворочались послѣ сна, — нѣсколько сотъ верстъ сдѣлалъ онъ верхомъ и всѣ лошади, какъ на бѣду, попадались тряскія. Солнце во всей своей утренней славѣ горѣло надъ Кисловодскомъ, но его палящіе лучи, едва пробираясь сквозь море зелени со всѣхъ сторонъ опутывающей домикъ Оленинскаго, едва-едва доходили до бѣлаго досчатаго пола. Барсуковъ сидѣлъ на низкомъ диванчикѣ возлѣ постели и говорилъ безъ умолка, потому что любилъ Оленинскаго на сколько могъ и, что главное, въ его присутствіи чувствовалъ постоянно какую-то живую эластичность духа, — обстоятельство почти необъяснимое, но крайне замѣтное при всѣхъ нашихъ дружескихъ привязанностяхъ. Съ своей стороны и молодой пріятель Антона Ильича чувствовалъ себя въ такомъ веселомъ спокойствіи, такъ расположенъ былъ къ смѣху и пассивному слушанію рѣчей, что сплетни и злыя клеветы, ежеминутно воздвигаемыя Барсуковымъ, казались ему чѣмъ-то въ родѣ слушанія хорошей газеты посреди тишины сельскаго уединенія.
Рѣчи Барсукова, какъ предполагать можно, отличались остроуміемъ не совсѣмъ тонкимъ, очень изысканнымъ, во вкусѣ стараго времени, но ихъ содержаніе вполнѣ могло познакомить всякаго съ тогдашнимъ порядкомъ оживленной и разнообразной жизни на водахъ. Какъ нарочно, въ тотъ годъ весь Кисловодскъ едва вмѣщалъ въ себѣ пріѣзжихъ посѣтителей и, по словамъ Барсукова, «работы оказывалось не мало». Во первыхъ, изъ Петербурга пріѣхалъ какой-то новый игрокъ, имѣвшій привычку ссориться съ каждымъ знакомымъ и хвастаться передъ незнакомыми тѣмъ, что онъ привезъ съ собой нѣсколько тысячъ серебромъ денегъ, носимыхъ на груди въ особой ладонкѣ. Это новое лицо уже начало подвиги свои, обдувши разныхъ посѣтителей темныхъ и небогатыхъ. Требовалось напустить на петербургца подъ видомъ неопытныхъ юношей двухъ мастеровъ дѣла. Левъ не гоняется за крысами, но съѣстъ крысу, если та сама лѣзетъ ему въ ротъ. Пусть столичный ястребокъ помнитъ свою кавказскую экспедицію. Потомъ Голяковъ, пріѣзжій изъ Харькова, за свою смуглую наружность и дикія тѣлодвиженія болѣе извѣстный подъ именемъ «эѳіопа», слезно испрашивалъ помощи насчетъ своей любви къ нѣкоей Лизѣ Пучковой, прибывшей изъ Москвы и имѣющей три тысячи душъ, назначенныхъ въ приданое, что, по водяному исчисленію, составляетъ, однако, не болѣе какъ душъ триста. Голяковъ не имѣлъ никакихъ шансовъ успѣха; но помогать влюбленному юношѣ необходимо. Требуется устроить кавалькаду къ Кольцовой горѣ, напасть на эту кавалькаду переодѣвшись черкесами, дать Голякову возможность исхитить изъ боя свою очаровательницу и тѣмъ очаровать ея родителей. Для большой удачи предпріятія не мѣшало бы уговорить одного мнительнаго помѣщика, Филимона Петровича, постоянно говорящаго, что ему не долго остается жить на свѣтѣ, дать убить себя во время боя; но переговоры о томъ еще не увѣнчались успѣхомъ, вслѣдствіе упорства Филимона Петровича.
— Изъ исторій, въ послѣднее время случившихся въ Кисловодскѣ, — всю публику занимаетъ странное обхожденіе князя Давида Торхановскаго (тутъ Оленинскій вздрогнулъ и глаза Барсукова стали лукавѣе) съ своей молодой женой, всѣми безспорно признанной за первую красавицу настоящаго курса. — Вся странность говорилъ Антонъ Ильичъ: — можетъ быть объяснена двумя словами: Европа сочеталась съ Азіею и оттого обѣ части свѣта остались въ накладѣ. Князь Давидъ человѣкъ очень забавный, хотя у него только что на глазахъ не растутъ волосы, совершенно способенъ составить счастіе дѣвы горъ, точно такъ же, какъ княгиня съ своей стороны очень можетъ вдохновить не одного юношу, пріѣзжаго изъ отряда. Но вступая въ бракъ, они забыли свое происхожденіе и оттого бѣдствуютъ. Торхановскій — турокъ по матери, горецъ по дѣдамъ и прадѣдамъ, армянинъ по дядямъ и теткамъ, находясь въ Петербургѣ на службѣ, влюбился тамъ въ молоденькую дѣвушку, дочь очень бѣдныхъ, но крайне благородныхъ родителей, и успѣлъ на ней жениться ранѣе, нежели невѣста и ея родители успѣли хорошенько обдумать всѣ послѣдствія этого брака. Впрочемъ, Лидія Антоновна по чрезвычайной своей юности свободна отъ всякаго нареканія; разсказываютъ даже, она надѣвала подвѣнечное платье три раза, сбрасывая его и умоляя родителей сжалиться надъ нею. Первые годы супруги прожили очень хорошо въ своихъ помѣстьяхъ около Кизляра, да впрочемъ и трудно было имъ жить несогласно, потому что князь Давидъ, полный самаго восточнаго понятія о женщинахъ, избѣгалъ раздоровъ, запирая свою жену въ темную комнату, оставляя ее безъ обѣда при малѣйшемъ капризѣ съ ея, а иногда и съ своей стороны. Противъ такихъ аргументовъ бороться очень трудно, но одна бѣда заключается въ томъ, что аргументы подобнаго рода не всегда возможно примѣнять въ общежитіи.
Здоровье молодой княгини, разстроенное климатомъ, а можетъ быть и отсутствіемъ европейскихъ ощущеній, потребовало непремѣннаго леченія, — и доктора присовѣтовали ей кавказскія воды. Тутъ-то и наступила година бѣдствій и всякаго потрясенія для князя Давида, давно уже успѣвшаго забыть все пріобрѣтенное имъ въ столицѣ и умѣвшаго только сидѣть сложа ноги подъ деревомъ, куря при томъ трубку. Вниманіе посѣтителей къ его супругѣ выводило его изъ терпѣнія, ея выѣзды на балы причиняли ему казни адскія; всякое ея слово, каждая усмѣшка своему кавалеру, питая ревность восточнаго человѣка, вскорѣ довели ее до бѣшенства. Запирать Лидію Антоновну и оставлять ее безъ обѣда оказалось невозможнымъ на водахъ, гдѣ всякая малѣйшая исторія дѣлается извѣстною каждому, да и наконецъ сама красавица и выросла и поумнѣла на столько, что подобное обхожденіе едва ли съ нею возможно. Оттого бѣдный князь вовсе растерялся и не можетъ сдѣлать шага, не насмѣшивъ публику, которая, конечно, не упускаетъ случая поддразнивать его всѣми способами.
Такъ ведетъ себя Азія, но поведеніе Европы, нужно сознаться со вздохомъ, выше всякой похвалы. Наслаждаясь жизнью, такъ давно ею покинутою, m-me Лиди дѣлаетъ все возможное, чтобъ ввести своего мужа въ эту жизнь, примирить его съ нею, успокоить его отъ тревогъ, не дать ему малѣйшаго повода къ подозрѣнію и ревности. Никто не смѣетъ затронуть князя Давида въ ея присутствіи, — еще недавно она такъ отдѣлала юношу, осмѣлившагося было отпустить какую-то обычную шуточку, что тотъ вѣрно и до сихъ поръ проклинаетъ свое неразуміе. Вмѣсто того, чтобъ ревновать эту женщину, Торхановскій долженъ молиться за нее, какъ за свою защитницу и заступницу.
— Что ни говорите — такъ заключилъ Барсуковъ свое повѣствованіе: — Европа всегда будетъ лучше Азіи, — а ты, Оленинскій, во всѣхъ дѣлахъ жизни будешь счастливымъ бездѣльникомъ.
Это послѣднее и вовсе неожиданное заключеніе, повидимому, не понравилось нашему молодому пріятелю.
— Скажи мнѣ Антонъ Ильичъ, сказалъ онъ своему собесѣднику: — вѣришь ли ты, что можно любить прекрасную, замужнюю женщину какъ любимую сестру, какъ сестру души нашей?
— Вовсе не вѣрю, возразилъ Барсуковъ смѣясь энтузіазму своего друга. — Сестры души! такихъ сестеръ въ родствѣ не полагается!
— У тебя нѣтъ сестеръ?
— Одна есть, къ несчастію — очень старая дѣва, весьма добродѣтельная, но преданная сплетнямъ до того, что я передъ ней сущій ребенокъ.
— И ты ни когда не мечталъ о наслажденіи имѣть милую молодую сестру — сестру хорошенькую и нуждающуюся въ нашей защитѣ… этомъ наслажденіи, за которое можно отдать все на свѣтѣ… Сестра души…
— Отстань отъ меня съ сестрой души! Сестра души — это только говорится. Это тоже, что «покорнѣйшій слуга» въ письмахъ. Можно писаться покорнѣйшимъ слугою, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ тебя попросили вычистить сапоги твоему корреспонденту!
— Барсуковъ, сказалъ Оленинскій съ ужасомъ: — я не знаю, что изъ тебя выйдетъ?
Антонъ Ильичъ былъ какъ нельзя болѣе доволенъ эффектомъ своихъ ироническихъ афоризмовъ.
— Слушай, Оленинскій, произнесъ онъ полу-торжественно, полу-насмѣшливо: — тебѣ извѣстно, что я, что нибудь значу на водахъ, и что моя помощь ни въ какомъ случаѣ не можетъ считаться ничтожною. Нынче воды никуда не годятся, съ каждымъ годомъ публика превращается въ овечекъ, надо пустить волка въ эту овчарню, хотя бы для разнообразія. Ты любишь Лиди и долженъ волочиться за нею съ полнымъ успѣхомъ. За успѣхъ я тебѣ ручаюсь. Пока ты здѣсь спалъ, я уже дѣйствовалъ, не считая уже моихъ дѣйствій на балѣ. Я сошелся съ княземъ Давидомъ и торгую у него имѣніе, котораго, конечно, никогда не куплю. Я ругалъ передъ нимъ русскихъ женщинъ, а тебя выставлялъ волокитой опаснымъ и почти неодолимымъ. Благодари же. Изо всего этого выйдетъ польза и кризисъ, который разомъ подвинетъ твои дѣла!…
— Барсуковъ! вскричалъ молодой человѣкъ, не давая ему кончить рѣчи: — я не вижу ничего добраго въ твоей охотѣ мѣшаться въ чужія дѣла. Бери себѣ разныхъ докторовъ и эфіоповъ, если они сами просятъ твоего пособія, но Бога ради, я прошу тебя какъ пріятель, не трогай ни меня, ни женщины, которою нельзя играть какъ игрушкой. Я не обманывалъ никого на свѣтѣ и тебя не обману: еслибъ мнѣ сейчасъ предложили обвѣнчаться на Лидіи Антоновнѣ и на всемъ состояніи ея мужа, я испугался бы точно также, какъ еслибъ меня принуждали жениться на родной сестрѣ. Мы съ ней росли вмѣстѣ въ Малороссіи, вмѣстѣ учились въ Петербургѣ. Если мужъ ее не понимаетъ и мучитъ, я имѣю право честнымъ образомъ предложить свою помощь — какъ другъ ея семейства, уже нѣсколько разъ просившаго меня освѣдомиться о жизни Лидиньки. Больше ничего я не желаю и желать не стану….
— Не говори такой чепухи, всякій юнкеръ и безъ тебя ее сочинитъ. Первая любовь — то же что первое сраженіе, ты долженъ, во что бы ни стало, выйдти изъ нея побѣдителемъ! Моя политика…
— Да вѣдь я же толкомъ прошу тебя не пускать въ ходъ никакой политики. Конечно, не мнѣ учить тебя, да и вообще я учить никого не намѣренъ, но въ дѣлѣ, касающемся меня и лицъ близкихъ, наконецъ могу жъ я поднять голосъ. Подумай хорошенько, Антонъ Ильичъ, къ чему приведутъ тебя всѣ эти интриги, всѣ твои участія въ водяныхъ исторіяхъ, наконецъ твоя плачевная репутація между товарищами? Неужели ты не можешь спокойно гулять, лечиться, играть въ карты, не заваривая какихъ нибудь скандаловъ между публикою?…
— Въ томъ-то и дѣло что не могу, произнесъ Антонъ Ильичъ, и лицо его озарилось какимъ-то страннымъ вдохновеніемъ. — Я люблю всякую кашу и безпорядокъ, я хочу, чтобы водяная жизнь была такова, какою ей слѣдуетъ быть на водахъ. Причина этого въ моей натурѣ. Мать моя разсказывала, что я году отъ рода иногда принимался плакать безъ причины, кричать какъ зарѣзанный и, взбаламутивши весь домъ, вдругъ смѣялся прямо подъ носъ сбѣжавшейся публикѣ. Первый разъ, когда меня стали сѣчь въ школѣ, я упалъ будто безъ чувствъ послѣ третьяго удара и имѣлъ терпѣніе лежать три часа безъ движенія, не подавая голоса и наслаждаясь ужасомъ своихъ наставниковъ. Это уже въ крови, другъ мой Саша, и потому я тебѣ ручаюсь, — ни ты, ни Торхановскій, ни Лидія Антоновна не уйдете отъ меня, коли будете жить здѣсь на водахъ.
И пожавъ руку изумленному юношѣ, Антонъ Ильичъ вышелъ изъ домика, присоединился къ небольшому кружку гуляющей молодежи, и принялся сплетничать на Оленинскаго такъ, какъ будто бы еще вчера не былъ готовъ лѣзть на драку для его спасенія.
— Странный человѣкъ! нѣсколько разъ повторилъ Оленинскій, тоже собираясь идти на прогулку.
Къ сожалѣнію, нашъ молодой пріятель не зналъ одного обстоятельства, которое могло бы объяснить ему большую часть настоящихъ странностей Антона Ильича. Въ первый разъ увидѣвъ Лидію Антоновну, блѣдную и почти въ обморокѣ, Барсуковъ только о ней и думалъ часть ночи. Онъ былъ сильно заинтересованъ молодой женщиною, и начало привязанности, по причинѣ крайне испорченной натуры Антона Ильича, не могло выказаться благоразумнымъ образомъ.
V.
правитьОленинскій, отпустивъ Антонъ Ильича, надѣлъ форменный сюртучокъ, и послѣ долгихъ усилій кое-какъ застегнулъ его на три пуговицы, — о застегиваніи крючковъ воротника думать было нечего, — вправивши въ одну изъ петлицъ ленточку военнаго ордена и надѣвъ перчатки, дополнилъ парадный кавказскій нарядъ, маленькою бѣлою фуражкою и направилъ было свои стопы вдоль по главной аллеѣ парка, къ источнику, не вдалекѣ отъ котораго находился домъ, занимаемый княземъ и княгинею Торхановскими. На порогѣ онъ вспомнилъ что позабылъ надѣть эполеты, часть наряда, безъ которой невозможно дѣлать перваго визита на водахъ. Вслѣдствіе того эполеты были навязаны, но зато сюртукъ рѣшительно не позволялъ застегивать себя съизнова — къ счастію, подъ сюртукомъ имѣлся черный жилетъ, вида совершенно благоприличнаго. Покончивши всѣ приготовленія, молодой человѣкъ прошелъ между рядами гуляющей публики, раскланялся съ товарищами и тутъ же былъ признанъ за самаго безукоризненнаго льва крѣпости Кисловодской.
Домикъ Торхановскихъ, выстроенный со вкусомъ и комфортомъ, стоялъ на обрывѣ холма, посреди маленькаго сада, отдѣленнаго рѣшоткою отъ парка и другихъ сосѣднихъ садиковъ; прямо подъ нижній балконъ строенія подходили верхушки огромныхъ тополей, разросшихся въ лощинѣ, и подходили такъ близко, что иной диллетантъ эквилибристики могъ ступить на нихъ и, перебираясь съ верхушки на верхушку, совершить воздушное путешествіе надъ ручьями, шумѣвшими у подножія обрыва. Пройдя рядъ просторныхъ комнатъ, устланныхъ коврами, увѣшанныхъ азіатскими тканями и оружіемъ, Оленинскій не встрѣтилъ ни души, по крайней мѣрѣ ни души европейской, ибо два грузинскихъ мальчика, сидѣвшіе въ передней, при видѣ незнакомца только выпучили глаза и убѣжали, сами не зная куда. Наконецъ уже около самого балкона встрѣтила гостя высокая и немного курносая горничная, безъ церемоніи оглядѣвшая его съ ногъ до головы и спросившая очень грубымъ тономъ: «а какъ про васъ сказать-то?»
— Оленинскій, Александръ Алексѣевичъ, отвѣчалъ гость, всматриваясь въ субретку и стараясь что-то припомнить. Нужно было видѣть, что сдѣлалось съ дѣвушкой при этихъ трехъ словахъ, она будто переродилась, сердитое и недовольное лицо ея засіяло радостью, она кинулась цаловать руки молодого человѣка, называя его молодымъ бариномъ, Сашенькой, землякомъ и красавчикомъ.
— Наташа! вскричалъ Оленинскій, вспомнивъ любимую горничную Лиди, маленькую хохлачку, жившую при ней съ перваго дѣтства.
Только одни люди, имѣвшіе счастіе испытать и видѣть безграничную преданность служителей, и особенно женщинъ малороссійскаго происхожденія, могутъ представить себѣ восторгъ дѣвушки и чувство, съ которымъ Оленинскій отвѣчалъ на ея привѣтствія; съ той минуты, какъ молодой человѣкъ узналъ ее и назвалъ по имени, Наташа будто помѣшалась. Два татарина изъ прислуги князя, прибѣжавшіе на шумъ, тутъ же были названы пугалами и отправлены къ барынѣ, вслѣдъ за тѣмъ собралась бѣжать и сама Наташа, но не имѣя силъ оторваться отъ человѣка, напомнившаго ей «отчизну» и лучшіе годы, вернулась снова и принялась засыпать Оленинскаго тысячью вопросовъ. Ничто не ускользнуло отъ ея вниманія — какъ старуха мать, она любовалась ростомъ молодого человѣка, его усами, его орденскою ленточкою, припомнила и село Гарное и маленькую лошадь, на которой прежде ѣздилъ верхомъ Сашенька. Языкъ человѣческій въ продолженіе часу не выболталъ бы половину того, что натрещала Наташа въ какіе нибудь пять минутъ времени. Мало того, когда черезъ пять минутъ въ комнату вбѣжала сама хозяйка и безъ церемоніи бросилась на шею къ Оленинскому, плача и тоже болтая за троихъ, горничная не оставила комнаты и только немного поутихла, все-таки отъ времени до времени вмѣшиваясь въ разговоры.
О томъ, что было говорено тремя земляками въ теченіе первой четверти часа свиданія, исторія умалчиваетъ весьма разумно; съ достовѣрностью можно сказать, однако же, что шума, и всякой возни произошло не мало. Есть у многихъ людей свой мѣстный акцентъ не въ одномъ языкѣ, но во всемъ нравѣ, между людьми долго жившими въ Украйнѣ, этотъ милый оттѣнокъ никогда не изглаживается. Когда наше тріо опомнилось и почувствовало необходимость водворить нѣкоторый порядокъ въ своихъ рѣчахъ, въ гостиной уже имѣлось новое, четвертое лицо, никѣмъ не замѣченное, — или скорѣе но лицо, а облако дыма, въ центрѣ котораго слышалось храпѣніе, сопровождавшееся загадочнымъ явленіемъ въ видѣ огненнаго фонтана. Оленинскій закашлялся и вздрогнулъ, но потомъ внимательнѣе вглядѣвшись въ облако, показавшееся ему было началомъ пожара, узрѣлъ въ немъ нѣчто похожее на фигуру человѣка и улыбающагося человѣка. Князь Торхановскій, супругъ Лидіи Антоновны, сидя на диванѣ, курилъ трубку, и курилъ ее съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго занятія. Весело улыбнувшись, молодая хозяйка подвела къ нему Оленинскаго, съ самой привлекательной рекомендаціей.
— Не надо рекомендовать, Лида! дружески сказалъ князь, простирая свою мохнатую и могучею длань молодому человѣку: — всѣ на Кавказѣ знаютъ Оленинскаго (князь иногда ошибался въ языкѣ, не помнилъ фамилій и даже свою жену называлъ Лида или Лида Антоновна) Оленинскій храбрый человѣкъ. Простите меня, — тутъ онъ обратился къ гостю: — я человѣкъ восточной, простой, церемоніи не люблю.
— Я стоялъ въ вашихъ областяхъ князь, — много про васъ слышалъ и любовался садами, сказалъ Оленинскій не ожидавшій такого ласковаго пріема.
— Что сады? — сады хороши. А вотъ пріѣзжайте ко мнѣ въ К**, тамъ сады увидите. Виноградъ — какъ яблоки. Эй, Павли! подай сюда еще трубку. Садитесь, дорогой гость. Чѣмъ угощать дорогого гостя, Лида? Поди сюда Лида, сядь. Ты вся раскраснѣлась, а вѣдь докторъ меня ругать будетъ!… Смотрите, какая у меня жена хорошая! Тутъ хозяинъ, весело смѣясь, звонко поцаловалъ свою сожительницу.
Медики, опытные въ леченіи женскихъ недуговъ, и вообще всѣ наблюдательныя особы, имѣвшія случай наблюдать за посѣтителями разныхъ водяныхъ курсовъ, — безъ сомнѣнія знаютъ какой трогательный оттѣнокъ получаютъ лица молодыхъ женщинъ или дѣвицъ, когда, подъ вліяніемъ воздуха или удачнаго лечснія ихъ, Физическія силы только-что начинаютъ возстановляться. По правильнымъ чертамъ лица и стройности, Лидія Антоновна считалась красавицей съ дѣтскаго возраста, но къ кавказскимъ водамъ она прибыла исхудалою, блѣдною и изнуренною. Горный ли воздухъ, европейская ли жизнь, источники ли, поведеніе ли князя, имѣвшаго не одно долгое совѣщаніе съ ея докторомъ — были причиною улучшенія въ здоровья Лиди, этого мы рѣшать не беремся, — но знаемъ только, что княгиня на вторую недѣлю курса разцвѣла и поразила собой всю публику. Какое-то особенно умное, твердое и вмѣстѣ съ тѣмъ ласковое выраженіе лица Лидіи Антоновны обѣщало въ ней со временемъ женщину истинно дѣльную, характерную и способную имѣть великое вліяніе на людей, — но въ настоящее время, по случаю молодости хозяйки и по случаю ея уединенной жизни, это много-обѣщающее лицо затемнялось, то выраженіемъ нѣкоторой наивности, то какимъ-то тягостнымъ взглядомъ, сходнымъ со взглядомъ испуганнаго дитяти. Барсуковъ, назвавшій супруговъ Торхановскихъ по имени двухъ частей свѣта, оказалъ великое умѣнье давать прозвища: смуглый, сановитый, мохнатый Давидъ со своей трубкой могъ служить олицетвореніемъ Азіи — между тѣмъ какъ жена его, изящная, стройная, блѣдная какъ всѣ женщины съ очень пышными волосами, задумчивая и таинственно-неопредѣленная въ своихъ самыхъ кокетливыхъ манерахъ, какъ нельзя лучше изображала Европу, край, Богомъ назначенный для владычества надъ всѣмъ свѣтомъ, для образованія и преобразованія всѣхъ остальныхъ частей земнаго шара.
Само собой разумѣется, Оленинскій, сидя передъ подругою своего дѣтства и выслушивая простодушныя, но очевидно изъ сердца выходящія любезности ея сожителя, не помышлялъ ни о Барсуковѣ, ни о его сравненіяхъ. Князь приказалъ подать завтракъ самаго страннаго состава, съ вареньемъ и какой-то прозрачной пастилой наипротивнѣйшаго вкуса, съ шешлыкомъ и тремя сортами кахетинскаго, не считая винъ европейскихъ и шампанскаго пополамъ съ нардзаномъ.
Наташа, въ свою очередь, сбѣгала на кухню и побывъ тамъ самое короткое время, вернулась съ запасомъ только-что изготовленныхъ ею жирныхъ яствъ, напоминающихъ собою благословенную Украйну. — Въ Кисловодскѣ нельзя не имѣть аппетита и нашъ молодой пріятель выказалъ себя въ этомъ отношеніи съ блистательнѣйшей стороны, отказавшись только отъ пастилы и другого сладкаго ингредіента въ видѣ варенья, тянувшаго съ ложки длинными нитями.
— Оно протянется хоть чрезъ двѣ такія комнаты, замѣтилъ по этому случаю князь, самъ уписывавшій за троихъ.
За кушаньемъ послѣдовали тосты въ честь каждаго изъ присутствовавшихъ, за «Лиду» князь Давидъ заставилъ Оленинскаго выпить три раза.
— Эхъ! Алексѣй Александрычъ! (Оленинскаго звали Александръ Алексѣичъ) возгласилъ Торхановскій, откупоривая завѣтную бутылку кахетинскаго: — что Кисловодскъ? что воды? бросьте все это, какъ простой человѣкъ вамъ говорю. Вотъ у васъ прошлый годъ была лихорадка — Лида тревожилась и я тревожился. Поѣзжайте-ка съ нами отсюда въ мое имѣніе, полно вамъ по горамъ таскаться. Тамъ нѣтъ горъ, степь ровная, ровная, что моя ладонь. Здѣсь какая степь, какой здѣсь виноградъ? Какое здѣсь кахетинское? вотъ въ бутылкѣ привезли, что бутылка? У меня въ погребу стоятъ кружки изъ глины, въ каждой троимъ выкупаться можно. Въ погребу такъ и будемъ сидѣть послѣ обѣда, когда жарко. Ѣдемте вмѣстѣ, не правда ли? а соскучитесь, такъ поѣдемте по моей родинѣ — вездѣ погреба, вездѣ угощеніе, вездѣ охота, да такая охота? по пяти сотъ человѣкъ выѣзжаетъ. И Лида будетъ повеселѣе, и я съ вами вспомню петербургское житье. Михака, давай трубку!
— И про этого милѣйшаго добряка мнѣ говорили чортъ знаетъ что такое! подумалъ Оленинскій, отклоняя предложенія князя самымъ ласковымъ образомъ Лидія Антоновна сама будто удивлялась любезности мужа. Одна Наташа выразила на своемъ лице нѣчто хитрое и суровое, будто говоря: «знаю я тебя, желтоглазый!»
— Вамъ про меня много худаго говорили, весело продолжалъ князь, очень ловко поцаловавъ руку, поданную ему женою: — а родителямъ Лиды про меня много писали. Что хитрить, я человѣкъ простой, восточный. Я позаржавѣлъ, знаете, въ своихъ имѣніяхъ, и женѣ было одной скучно. Что же дѣлать? нужно было порядокъ устроить. А теперь, Богъ дастъ, Лида поправится, поѣдемъ въ Россію, поживемъ и въ Петербургѣ, да не хотите ли кстати съ нами и въ Петербургъ ѣхать?… Однако, что же вы не пьете, съ нардзаномъ выпейте, одно только есть хорошое здѣсь, что эта вода, только у меня отъ ней много крови прибываетъ. Вотъ братъ мой Койхосро скоро пріѣдетъ нардзанъ пить, я васъ познакомлю. Вотъ это человѣкъ — это братъ! а то здѣсь и людей нѣтъ вовсе, и вино негодное!
— Если кто при мнѣ осмѣлится тронуть этого добраго, гостепріимнаго чудака, подумалъ Оленинскій, и взявъ фуражку, поцаловалъ руку хозяйки.
— Князь Давидъ! сказала Лидія Антоновна трогая мужа, который будто задремалъ посреди дымнаго облака. — Ай, другъ мой, ты мнѣ все платье засыпалъ искрами.
— Это я спускаю фейверокъ для гостя, смѣясь сказалъ князь, пустивъ новый огненный фонтанъ на всю комнату.
Всѣ засмѣялись и нельзя было не смѣяться, ибо хотя шутки Торхановскаго и не были очень милы, но его веселый, добродушный хохотъ поневолѣ увлекалъ собой всякаго.
— Да куда вы торопитесь? сказалъ Давидъ, прекративъ фейерверкъ и взявши гостя за руку. — Ужь это ни на что не похоже, это значитъ обижать Лиду…
— Я еще не былъ у коменданта благодарить его за помѣщеніе, отвѣтилъ Оленинскій. — Вечеромъ увидимся въ собраніи.
— Въ собраніи! закричалъ князь Давидъ, снова захохотавши. — Знаю я, зачѣмъ вы придете въ собраніе, волокита этакой! Ну, душа моя, Лида, съ Оленинскимъ надо держать ухо востро, смотри, чтобъ онъ за тобой волочился, какъ слѣдуетъ, онъ здѣсь первый, всѣхъ дамъ ему увезти тоже, что намъ трубку выкурить. Держи его въ рукахъ, Лида, это я тебѣ скажу шайтанъ, какъ говорятъ татары! Такъ прощай же, дорогой гость.
И Торхановскій самъ вывелъ Оленинскаго въ садъ, пожалъ ему обѣ руки и даже указалъ, по которой тропинкѣ удобнѣе будетъ спуститься къ сторонѣ парка.
— Извольте послѣ этого слушать кавказскихъ сплетниковъ, думалъ нашъ молодой человѣкъ, осторожно спускаясь съ почти перпендикулярнаго обрыва: — извольте составлять понятіе о людяхъ, не видавши ихъ съ глазу на глазъ! Конечно, Лиди могла подождавши немного составить партію пощеголеватѣе, взять мужа вертлявѣе, ловчѣе, можетъ быть умнѣе князя, но развѣ мы любимъ людей за голову, а не за сердце? Развѣ лучшіе товарищи моего сердца — Талейраны или столичные львы? Можетъ быть Торхановскій и ревнивъ и грубоватъ даже, можетъ быть онъ иногда огорчаетъ жену, да все это не долго протянется. Ей двадцать, даже, можетъ быть, девятнадцать лѣтъ, она еще не умѣетъ взять власти надъ мужемъ, пройдетъ годъ и она будетъ полной царицей. По ея лицу это видно, такія женщины не играютъ вторыхъ ролей. Еще годъ, она сама устроится, да и мужа передѣлаетъ по своему. И даже мнѣ будетъ жаль этого. Князь Давидъ такъ милъ и добръ въ своей національной кожѣ! Любопытно было бы узнать, однако, отчего Лиди больна и повременамъ глядитъ такими тревожными глазами?…
Еслибъ Оленинскій могъ присутствовать въ это самое время при разговорѣ, произошедшемъ въ гостиной князя послѣ его ухода, на свой послѣдній вопросъ онъ получилъ бы отвѣтъ довольно обстоятельный. Вернувшись изъ сада къ женѣ, Давидъ принялъ трубку изъ рукъ Павли, при этомъ случаѣ давши сильный толчокъ своему восточному прислужнику. Черты Торхановскаго измѣнились, брови его нахмурились, онъ подошелъ къ женѣ, взялъ ее за руку, посадилъ ее на диванъ, началъ говорить что-то, но слова его сдѣлались невнятными.
— Что съ тобой, Давидъ? спросила Лидія Антоновна, снова принявъ то тревожное выраженіе, такъ недавно озадачивавшее Оленинскаго.
— Да, сказалъ Торхановскій немного внятнѣе прежняго: — что съ тобой? Со мной ничего, а съ тобой что?… Лида рада гостю, Лида любитъ холостыхъ офицеровъ!
Едва былъ высказанъ этотъ первый, незаслуженный упрекъ, выраженіе прежняго спокойствія, прежней европейской твердости тихо вернулось къ чертамъ молодой женщины. Съ тактикой, заслуживающей похвалы, она не позволила мужу разлиться въ восклицаніяхъ и начала говорить первая.
— Давидъ, сказала Лиди: — я уступала тебѣ, гдѣ можно, успокоивала тебя, гдѣ только имѣла къ тому средство. Неужели ты не разглядѣлъ и не понялъ какого рода дружба между мной и Оленинскимъ?
— Знаемъ мы эту дружбу! вскричалъ Торхановскій и снова замолчалъ, потому что Лиди снова заговорила.
— Ты долженъ мнѣ вѣрить и будешь мнѣ вѣрить, тихо произнесла молодая женщина: — какихъ доказательствъ тебѣ надобно?
— Какихъ? снова вскричалъ князь Давидъ: — какихъ? ты смѣешь спрашивать, ты хочешь плясать на моей головѣ…. ты…
— Это грубо и невѣжливо! перебила его Лиди, сдѣлавъ надъ собой усиліе.
Князь потупился и кровь бросилась ему въ голову. Супруги нѣсколько секундъ просидѣли молча.
— Лида! сказалъ Торхановскій, цалуя у жены руку и въ то же время топнувъ ногою: — скажи мнѣ, ты не будешь говорить съ этимъ мальчишкой, не станешь пускать его сюда тайкомъ отъ меня, потому что при мнѣ, пока я живъ, онъ не переступитъ порога въ мой домъ, хотя я говорилъ съ нимъ, хотя я пилъ съ нимъ вмѣстѣ….
И схвативъ стаканъ, еще до половины наполненный шампанскимъ, князь Давидъ бросилъ его объ полъ, обливши и себя и жену сладкою влагой.
— Лида! чтожь ты не говоришь! чтожь ты не отвѣчаешь, снова вскричалъ восточный человѣкъ, на этотъ разъ отдаваясь всѣмъ порывамъ восточнаго гнѣва. — Ты не будешь видѣть его, Лида?
Молодая женщина сидѣла и думала. На минуту ея прежній, твердый взглядъ встрѣтился со взглядомъ мужа, и Давидъ снова потупился.
— Этого нельзя! наконецъ сказала Лидія Антоновна.
— Я убью его, Лида!
— Это пустяки, князь Давидъ.
Будто чѣмъ-то подтолкнутый, Торхановскій вскочилъ съ дивана и сталъ бѣгать по комнатѣ, не глядя на жену, опрокидывая стулья и посуду, произнося очень грубыя восклицанія. Воспользовавшись минутой отдыха, Лидія Антоновна прилегла на шелковую подушку, немного поблѣднѣвши, потомъ закрыла глаза, тотчасъ же раскрыла ихъ снова, и осторожно перевела духъ.
— Князь Давидъ, сказала она снова.
Торхановскій, занятый топтаніемъ двухъ талеровъ, не отвѣчалъ ни слова.
— Князь Давидъ, сядьте здѣсь, тверже прежняго сказала Лида.
Супругъ сѣлъ и началъ безсвязную рѣчь о томъ, что онъ восточный и простой человѣкъ, что жена знала его характеръ, выходя за него замужъ, что онъ въ правѣ бѣситься, и такъ далѣе.
— Князь Давидъ, сказала Лида: — я обдумала все дѣло.
Потокъ мужнина краснорѣчія перервался. Тревожное выраженіе лица перешло къ нему. Лиди переждала пароксизмъ и переждала его очень благополучно, но чувствовала, что не можетъ вполнѣ переломить мужниной ревности. Какъ женщина и молодая женщина, она была тверже на словахъ, чѣмъ въ душѣ. У Лиди, по прекрасному французскому выраженію, было еще много молока около сердца.
— Ты можешь не принимать Оленинскаго, снова начала княгиня: — но не давай самъ приказанія людямъ, я выберу предлогъ сама.
— А! могъ только произнести Торхановскій.
— Черезъ недѣлю я перестану видѣться и говорить съ Оленинскимъ, если это тебя мучитъ…
— Мало ли, что можетъ случиться въ недѣлю, Лида! умоляющимъ голосомъ произнесъ князь, стараясь разсмѣяться и потянувшись губами къ щекѣ хозяйки.
— Постой, князь Давидъ, перебила его Лиди, уклоняясь отъ выраженія нѣжности. — Я должна съ тобой объясниться серьёзно. Времени я у тебя прошу не для себя, а для законовъ приличія. Мы живемъ не въ деревнѣ, а на водахъ, гдѣ всякое слово извѣстно, гдѣ нельзя шумѣть и ссориться безъ причины. Въ эту недѣлю я берусь отклонить бесѣды Оленинскаго, мало по малу отдалить его…
— И ты не скажешь ему ничего про меня, ты не будешь просить его писать къ твоимъ роднымъ въ Петербургъ, чтобъ они тебя взяли.
— За кого ты меня принимаешь, князь Давидъ, сказала Лида съ неудовольствіемъ, все болѣе и болѣе поддаваясь той тоскѣ, которую лучшіе и опытнѣйшіе бойцы чувствуютъ иногда въ пылу борьбы не по силамъ.
— Однако, слушай еще, продолжала она. — Я требую, чтобъ ты въ эту недѣлю не сдѣлалъ ничего неприличнаго. Ты можешь слѣдить за нами сколько угодно. Ты можешь притвориться больнымъ и я стану рѣже бывать на прогулкахъ. Только помни, при малѣйшемъ спорѣ, при малѣйшемъ признакѣ недовѣрія…
Но тутъ уже краснорѣчіе молодой женщины, краснорѣчіе стоившее ей столькихъ тяжкихъ усилій, начало пропадать понапрасну. Успокоенный на главныхъ пунктахъ, обрадованный побѣдою (а побѣды въ этомъ родѣ ужъ давно сдѣлались рѣдкими), князь Торхановскій бросился шутить, пѣть, обнимать жену, закурилъ трубку и не успѣвши ее выкурить, не выпуская чубука изо рта, велѣлъ подать себѣ еще другую. Вслѣдъ за тѣмъ онъ выпилъ за здоровье жены остатки шампанскаго изъ уцѣлѣвшей бутылки и сталъ подбираться къ ея уголку, все ближе и ближе.
— Виноватъ ли я, Лида, началъ онъ, но тутъ любезности вспыльчиваго чудака положенъ былъ предѣлъ весьма безотрадный.
Лидія Антоновна, приложивъ руки къ обоимъ вискамъ, почувствовала, что у ней жилки на вискахъ бьются изо всей силы. И точно, молодая женщина изнурилась выше мѣры. Подавъ руку князю Давиду и испугавъ его своей блѣдностью, она кликнула Наташу, и, опираясь на нее, тихо ушла въ свою комнату.
Преданная хохлачка, укладывая Лиди на постель и подкладывая нудушки подъ голову барыни, не могла удержаться отъ довольно рѣзкаго восклицанія.
— Опять разгулялась желтоглазая сатана! вскричала она нѣсколько разъ съ разными другими украинскими добавленіями.
Лидія Антоновна такъ ослабѣла, что въ первый разъ даже не имѣла силы остановить рѣзкихъ импровизацій горничной. Докторъ, явившійся къ княгинѣ подъ вечеръ, необинуясь приписалъ ея слабость дѣйствію разбавленнаго нардзана и, вернувшись домой, поспѣшилъ внести это заключеніе въ свой журналъ о дѣйствіи кавказскихъ источниковъ.
VI.
правитьГулянье прошло безъ Лидіи Антоновны и танцы въ собраніи не украшались присутствіемъ кисловодской розы; одинъ только князь Давидъ встрѣтилъ Оленинскаго въ главной аллеѣ, пожалъ ему обѣ руки и со вздохомъ сообщилъ о плохомъ здоровьи своей супруги. Молодой человѣкъ счелъ себя обязаннымъ сдѣлать новый визитъ на слѣдующее утро, но его не приняли — княгиня спала, а князь купался. Наташа сообщила, однакоже, что барыня поправилась и непремѣнно будетъ на балѣ къ вечеру. Совершенно успокоенный на счетъ Лиди, Александръ Алексѣичъ все утро употребилъ на визиты и новыя знакомства.
Всѣ дамы, съ которыми нашъ молодой пріятель танцовалъ въ прошлую ночь, были удостоены посѣщеніемъ, а сослуживецъ вызвавшійся быть для Оленинскаго посредникомъ при знакомствахъ, даже выбился изъ силъ, водя его по горамъ и обрывамъ, въ домики, занятыя посѣтительницами. Въ двѣнадцать часовъ нашъ пріятель бесѣдовалъ съ невѣстами, прибывшими въ Кисловодскъ изъ Архангельска, въ четверть перваго, его повели къ дамѣ въ синихъ очкахъ, пріѣхавшей изъ Одессы, еще черезъ десять минутъ, онъ сидѣлъ въ гостиной бѣловласой курляндской баронессы, потомъ отправился къ супругѣ сибирскаго золотопромышленника, отобѣдалъ же въ семействѣ саратовскаго агронома, имѣвшаго семь дочерей, и по сказанію сплетниковъ, семь сотъ тысячъ кодоваго дохода. Даже послѣ обѣда, Оленинскій нашелъ случай завернуть къ московской дамѣ писательницѣ, Аннѣ Егоровнѣ Крутильниковой, курившей турецкій табакъ изъ кальяна и очень хорошо говорившей о томъ, что женщина есть высшій организмъ, не всегда доступный пониманію мущнны, говорившей такъ хорошо, что ея рѣчи можно было записывать и тутъ же отсылать въ альманахи. Оленинскій, поглядѣвъ на новую Коринну съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ, далъ себѣ слово почаще наслаждаться ея бесѣдами. Вездѣ молодого человѣка полюбили, вездѣ подшучивали надъ его старой дружбой къ Лидіѣ Антоновнѣ Торхановской, а Александръ Алексѣичь, повсюду встрѣчая одни и тѣже намеки, сталъ принимать ихъ за нѣчто должное и неизбѣжное, хотя отчасти странное.
Передъ закатомъ солнца хоръ полковой музыки сталъ въ главной аллеѣ, около грота и паркъ началъ наполняться народомъ. Прежде всего показались мущины, только что принявшіе вечернюю ванну, ихъ можно было узнать по посинѣвшимъ носамъ и одышкѣ, временному слѣдствію купанья. Не смотря на синій колоритъ носовъ, лица оживлялись веселіемъ, а шутки и болтовня раздавались повсюду. Филимонъ Петровичъ, только что прибывшій изъ Есентуковъ, прыгнувшій въ нардзанъ и съ дикимъ воплемъ выпрыгнувшій даже изъ галлереи не только-что изъ бассейна — служилъ предметомъ добродушныхъ шутокъ. Оленинскій тутъ же подружился съ Филимонъ Петровичемъ, — отъ него же перешелъ къ Эфіопу то есть Голякову, умѣвшему высиживать въ нардзанѣ до трехъ минутъ…. «То-то — замѣтилъ по этому случаю Барсуковъ — я слышалъ отчаянный ревъ въ сосѣдней ваннѣ — и точно, ревъ длился три минуты, ровно три». И съ Эфіопомъ Оленинскій сошелся какъ нельзя лучше, но, услышавъ извѣстіе о хладнокровномъ лейтенантѣ, высидѣвшемъ въ богатырской водѣ четверть часа, въ глубокомъ молчаніи, — счелъ долгомъ представиться и этому безстрашному. Во время бесѣды, въ сторонѣ купаленъ раздался вопль «грабятъ, рѣжутъ!» — вся компанія побѣжала туда и съ хохотомъ вытащила изъ воды толстаго помѣщика почти погибавшаго отъ холода….
Между тѣмъ къ музыкѣ прибыли дамы и пербургскіе гости, имѣющіе привычку всегда и всюду опаздывать. Но въ Кисловодскѣ и дамы и петербургскіе посѣтители ведутъ себя живѣе обыкновеннаго. Не зачѣмъ было устроинать кадрили, пріискивать себѣ визави, убѣждать молодежь — танцы сами составились подъ наблюденіемъ веселаго стараго плясуна, называвшагося полковникомъ Эльбрусомъ по случаю своей совершенно сѣдой головы. Почтенный Эльбрусъ всюду возилъ съ собой по Кавказу особенный коверъ для танцевъ, коверъ этотъ разослали на песчаной дорожкѣ и началось отплясыванье, на которое и смотрѣть было радостно, особенно издали. Танцовали между прочимъ лица лѣтъ съ пятнадцать какъ никогда не танцовавшіе. Филимонъ Петровичъ, тому три дня какъ полагавшій, что для него все въ жизни кончено, переплеталъ своими тонкими ногами, улыбался немного мрачною улыбкою, на подобіе улыбокъ нѣмецкаго танцмейстера, и даже молодецки закладывалъ руки въ карманы. Даже московская писательница, давно уже предпочитавшая танцамъ психологическіе споры, украшаемые бездной ученыхъ выраженій провальсировала съ Оленинскимъ и чуть не уронила нашего пріятеля. «Должно быть я въ отрядѣ разучился вальсировать» простодушно замѣтилъ Александръ Алексѣевичъ, отъ души готовый обвинять самого себя за чужую неловкость.
Солнце сѣло и заря начала померкать съ обычною быстротою; въ этотъ плѣнительный часъ посреди расплясавшейся публики появилась Лидія Антоновна, въ лѣтнемъ нѣжно-палевомъ платьѣ и соломенной шляпкѣ. Тихій, лестный ропотъ привѣтствовалъ ея прибытіе, за новой гостьсю двигался князь Давидъ, въ щегольскомъ сюртучкѣ и съ бадинкой въ рукахъ, галстухъ его былъ такъ туго повязанъ, что, по выраженію Барсукова, наводилъ зрителя на мысль о самоубійцахъ. Злоязычная Анна Крутильникова тутъ же замѣтила что рукамъ Торхановскаго хорошая дубина приличнѣе всякой тросточки, — но ея замѣчаніе пропало напрасно. Оленинскій, покинувъ усладительную бесѣду московской дамы направился къ супругамъ. Князь Давидъ весь сіялъ добродушіемъ, веселостью и любезностью. Онъ будто зналъ, что всѣ посѣтители Кисловодска въ эту минуту глядятъ на него, Лиди и Оленинскаго съ напряженнымъ вниманіемъ. Помѣстившись между женою и другомъ ея дѣтства, восточный человѣкъ взялъ ихъ руки, соединилъ ихъ руки такъ, какъ это дѣлается при заключеніи водевилей, передѣланныхъ съ французскаго, поставилъ красивую парочку на коверъ посреди танцующихъ, и сказавши нѣсколько любезныхъ словъ, отошелъ къ сторонѣ грота, будто говоря публикѣ: «злитесь, завидуйте, сплетничайте, а я все таки буду сидѣть спокойно и курить трубку». Трубку дѣйствительно подали и князь Давидъ, подобно Зевесу, поспѣшилъ скрыться въ двойномъ облакѣ.
И Оленинскій и Лидія Антоновна явились на балъ, имѣя въ своихъ головахъ нѣчто въ родѣ опредѣленнаго плана. Княгиня хотѣла откровенно передать Александру Алексѣичу свое положеніе, ознакомить его съ характеромъ князя, развить передъ нимъ исторію долгой своей борьбы за себя и мужа, а наконецъ просить молодого человѣка быть съ нею какъ можно холоднѣе и осторожнѣе. Въ свою очередь Оленинскій собирался не только допросить Лиди о причинѣ слуховъ такъ невыгодныхъ для ея сожителя, но даже требовать отъ нея, во имя старой семейной пріязни, подробныхъ свѣдѣній о томъ, счастлива ли она въ супружествѣ. Онъ приготовлялся, пересказавши всю тревогу ея родителей въ Петербургѣ, умолять ее о прекращеніи тягостной неизвѣстности изустной или письменной исповѣдью. Въ танцахъ обо всемъ этомъ говорить было неудобно, тѣмъ болѣе что Лидія Антоновна танцевала съ величайшимъ удовольствіемъ, кружилась и вертѣлась какъ уѣздная барышня, отпущенная на балъ послѣ долгаго заточенія. Въ счастливыя минуты, проведенныя на коврѣ стараго Эльбруса, молодая женщина не могла скучать, не тогда говорить о дѣлѣ. Она была первою, и знала объ этомъ, и невинно наслаждалась своимъ успѣхомъ. Все тѣшило ея отъ природы живую натуру — и взгляды поклонниковъ, и любопытство старыхъ дамъ и подражанія ея наряду, ея манерѣ, ея прическѣ, весьма замѣтны въ кругу молодыхъ женщинъ. Большая часть дѣвицъ при танцахъ слегка выгибались тѣломъ назадъ, какъ это дѣлала Лиди, молодыя дамы, свѣжія и краснощокія, пытались перенять ея неровную походку, причина которой заключалась въ слабости сложенія, — одна щеголиха сама испортила себѣ шляпку, стараясь придать ей фасонъ, которымъ щеголяла ея счастливая соперница. Все это были торжества завидныя и понятныя; торжества, отъ которыхъ очень сильно бьется женское сердце.
Между тѣмъ стемнѣло такъ, что два кавалера посреди сумрака крѣпко стукнулись лбами, и даже поссорились. Продолжать танцы на воздухѣ было невозможно, а потому Оленинскій, сдавши Лиди князю на руки, побѣжалъ, съ компаніей молодежи, вверхъ по горѣ, для очищенія залы собранія и размѣщенія музыкантовъ на хорахъ. За счастливымъ юношей, съ тою же цѣлью побѣжала ватага услужливыхъ гостей, изъ того разряда услужливыхъ лицъ, которые радостно хлопочутъ для общей пользы, облегчая трудъ лакеевъ и буфетчиковъ. Пробравшись въ одну изъ боковыхъ комнатъ, нашъ пріятель наткнулся на рядъ сценъ, часто повторявшихся на водахъ въ то время, когда азартныя игры не были еще запрещены предусмотрительнымъ правительствомъ. За однимъ столомъ отставной прапорщикъ Щелкуновъ, проигравши нѣсколько сотъ рублей, вмѣсто уплаты, лѣзъ на ссору съ каждымъ изъ выигравшихъ, — за другимъ Барсуковъ въ какіе нибудь пять минутъ выигралъ сто червонцевъ, тарантасъ, пару пистолетовъ и пѣнковую трубку.
Около третьяго собралось множество зрителей, съ которымъ, кончивши свое дѣло, примкнули Барсуковъ съ Шелкуновымъ: тутъ сидѣли только двѣ особы петербургскій игрокъ и новая его жертва, въ видѣ армянина, какъ кажется богатаго, но крайне глупаго и какъ будто соннаго. На армянинѣ, въ тотъ день явившемся въ Кисловодскъ Богъ знаетъ откуда, надѣтъ былъ щегольской верхній кафтанъ, золотая цѣпь и множество перстней; деньги, по большей части золото, онъ носилъ просто въ карманѣ, а играть не умѣлъ вовсе. Онъ ставилъ но десяти картъ разомъ, гнулся некстати или вовсе не гнулся. Семенъ Игнатьевичъ, — такъ звали его блѣднаго и маленькаго противника — не позволяя никому принимать участія въ игрѣ, обходился съ простодушнымъ армяниномъ какъ съ своимъ достояніемъ. Всѣ зрители, увлеченные состраданіемъ къ новоприбывшему и ненавистью къ жадному гостю, такъ и рвались учить армянина, но Семенъ Игнатьевичъ, искрививъ свое ледяное лицо ядовитою улыбкою, останавливалъ ихъ вопросомъ:
— Господа, потрудитесь обязать меня, сообщивши мнѣ; кто здѣсь играетъ — вы или мы двое?
Обыкновенно всѣ лица, исправляющія должность зрителей во время сильной игры, сами того не зная, поддаются вліянію двухъ чувствъ; ненависти и состраданія. Всегда въ этихъ случаяхъ зрителемъ избирается одно лицо, которому онъ желаетъ удачи и другое, возбуждающее въ немъ несовсѣмъ ласковыя побужденія. Оленинскій вмѣстѣ съ господами, ставшими около стола, почувствовалъ влеченіе къ неопытному армянину, — придвинувшись къ нему онъ попросилъ позволенія поставить карту, — и къ удивленію всѣхъ, Семенъ Игнатьевичъ, оглядѣвъ юношу, отвѣтилъ почти вѣжливымъ поклономъ. Александръ Алексѣичъ взялъ нѣсколько картъ и потѣшивъ себя, думалъ уйти прочь, но банкометъ вцѣпился въ него, и его глаза разгорѣлись при видѣ своей крови. Въ эту минуту Барсуковъ сдѣлалъ видъ, что тоже хочетъ поставить карту, но Семенъ Игнатьевичъ отвѣтилъ рѣзкимъ отказомъ. Къ изумленію Оленинскаго, Антонъ Ильичь, человѣкъ нрава весьма не тихаго, даже не обидѣлся, а только сказалъ, пожавши плечами, «у всякаго барона своя фантазія».
— Что сдѣлалось съ Барсуковымъ? — хриплымъ басомъ сказалъ Щелкуновъ; — откуда ему далась такая кротость! Да я бы оторвалъ уши этому…
— Поди прогуляйся, Щелкуновъ! рѣзко отвѣтилъ Антонъ Ильичъ: — и къ новому изумленію публики, отставной прапорщикъ оставилъ комнату, что-то бормоча себѣ подъ носъ.
Между тѣмъ Оленинскій все выигрывалъ, а полусонный армянинъ, даже при самыхъ счастливыхъ таліяхъ, портилъ все дѣло своей нерасчетливостью. Да не ставьте по десяти картъ сряду! наконецъ сказалъ ему Барсуковъ, — побойтесь Бога, кто же играетъ такимъ образомъ?..
Банкометъ со злобой уставилъ свои маленькіе глаза, сходные съ глазами ужа, на непрошеннаго совѣтника.
— Идите мои лебеди! весело сказалъ армянинъ, открывая двѣнадцать картъ разомъ.
— Ну, — сказалъ Антонъ Ильичъ, махнувъ рукою: — это не банкъ, а перигурдинъ.
— Такъ можно играть развѣ въ Сиріи и Месопотаміи.
— А знаете ли вы поговорку о лишнемъ игрокѣ? прошипѣвши, сказалъ Семенъ Игнатьичъ.
Барсуковъ какъ будто поблѣднѣлъ, — но не сказавши ни слова, отошелъ отъ стола.
Оленинскій все выигрывалъ, но ему было хотѣлось бросить и карты и свой выигрышъ: въ залѣ уже раздавалась музыка и шарканье танцующихъ паръ.
— Послѣ съиграемся, — сказалъ молодой человѣкъ, кидая свои карты.
— Еще карточку! произнесъ банкометъ.
— Извините, мнѣ нѣкогда.
— Это уже не честно! вспыльчиво замѣтилъ Семенъ Игнатьевичъ.
— Что вы смѣли сказать? быстро вскричалъ Оленинскій.
— За что же вы хотите меня бросить?.. перемѣнивъ тонъ, произнесъ жадный игрокъ: — вы видите, — я въ проигрышѣ, — и всѣ противъ меня… Останьтесь, сядьте здѣсь, вотъ мѣстечко пустое; господа, посторонитесь. Мѣсто Александру Алексѣичу; вы такъ счастливы сегодня… я не отпущу васъ…
— Не могу же я стоять цѣлой ночи для вашего удовольствія! перебилъ нашъ пріятель, порываясь въ залу.
— Это только на водахъ можно дѣлать! брюзгливо сказалъ банкометъ. — Я здѣсь какъ въ непріятельскомъ лагерѣ… одни даютъ совѣты моему противнику, другіе бѣгутъ отъ стола при выигрышѣ….
— Берите себѣ мой выигрышъ и отправляйтесь къ… началъ было Оленинскій, потерявъ остатки терпѣнія при видѣ этой гнусной, жалкой и дерзкой жадности.
Къ неудовольствію зрителей, Александру Алексѣичу договорить не дали. Барсуковъ, опять выскочившій будто изъ подъ земли, поспѣшилъ увести юношу въ залу, но, еще не пропуская его къ дамамъ, счелъ долгомъ имѣть съ нимъ разговоръ такого рода:
— Оленинскій, сказалъ Антонъ Ильичъ, помѣстившись съ товарищемъ въ амбразурѣ окна: — исполни, одну мою, усерднѣйшую просьбу. Не ссорься съ Семеномъ Игнатьичемъ.
— Какъ! вскричалъ Саша съ удивленіемъ.
— Уступай ему, пропускай ему все до поры и до времени. Не требуй даже съ него выигранныхъ денегъ.
— Чѣмъ больше я гляжу на тебя эти дни, нетерпѣливо перебилъ молодой человѣкъ: — тѣмъ болѣе, извини меня Антонъ Ильичъ, ты мнѣ кажешься не въ своемъ разумѣ. То дѣлаешь ты непріятности женщинамъ, тебя не трогавшимъ, то берешь ты подъ свое покровительство негодяевъ и мерзавцевъ! И такъ ужь про наши воды говорятъ Богъ знаетъ что такое, и такъ не проходитъ дня безъ обыгрыванія и ссоръ за картами, а тутъ еще ты берешь подъ свое крыло заѣзжихъ игроковъ, можетъ быть шулеровъ даже. Чѣмъ вступиться за проѣзжаго, который играть не умѣетъ…
— Дѣйствительно не умѣетъ, улыбнувшись сказалъ Барсуковъ. — Слушай меня, любезный другъ, только пожалуйста дай мнѣ честное слово, чтобъ все это осталось между нами. Слыхалъ ли ты объ Ильѣ Карлычѣ? видѣлъ ли ты его въ лицо когда нибудь?… Иди-ка и вглядись хорошенько въ соннаго армянина! Въ этомъ армянскомъ пузырѣ зашиты орѣхи не по петербургскимъ зубамъ, другъ мой Саша!
— У васъ тутъ истинный Содомъ! въ удивленіи вскричалъ Оленинскій.
— Иначе и быть не должно на водахъ, замѣтилъ Антонъ Ильичъ, потирая руки.
— Однако теперь я жалѣю Семена Игнатьича.
— Чтожь, иди и остереги.
— И пойду сейчасъ же.
— А честное-то слово?….
— Провалитесь вы всѣ до послѣдняго! вскричалъ Оленинскій, замѣтивъ князя Давида, мелькнувшаго въ дверяхъ, подъ руку съ княгиней. — Вы мнѣ всѣ такъ гадки, что можете сейчасъ же зарѣзать другъ другъ и я не пошевельнусь, не подамъ никому помощи!
— Это и есть благоразуміе, лукаво замѣтилъ Барсуковъ.
— А! Оленинскій, Оленинскій! въ это время закричалъ Торхановскій, подойдя къ молодымъ людямъ: — о чемъ вы тутъ такъ горячо проповѣдуете, бросивши даму? Видно волокитство на умѣ! я говорилъ тебѣ, Лида, этотъ кавалеръ ненадеженъ. А вотъ я представлю тебѣ другого плясуна… Илья Антонычъ Барсовъ, искренній мой пріятель и Оленинского сослуживецъ.
Должно быть этому вечеру суждено было состоять изъ ряда нечаянностей для Оленинскаго. Къ удивленію нашего пріятеля, Барсуковъ, представленный Лидіѣ Антоновнѣ (читатель догадывается, что его-то князь Давидъ разумѣлъ подъ именемъ Барсова) совершенно сконфузился, будто недоросль, только-что вытащенный въ многолюдное собраніе. Онъ отвѣсилъ неловкій поклонъ, неловко поднялъ голову, неловко встрѣтилъ своими глазами ласковый вгзлядъ княгини, промычалъ что-то нескладное, и самъ устрашась своей нелѣпости, принялъ видъ сумрачный и нахмуренный. Тутъ уже не было ни разсчета, ни притворства: передъ лицомъ сильно понравившейся ему женщины Антонъ Ильичъ начисто потерялся. До сихъ поръ, въ своихъ рѣдкихъ сношеніяхъ съ дамами, барынями и барышнями, онъ довольно удачно прикрывалъ свою неловкость заученною рѣзкостью манеры и рѣчей, но въ настоящую минуту у него не хватало духа прикинуться циникомъ или отпустить какую нибудь ѣдкую шуточку, которыя ему всегда удавались съ водяными дамами.
Оленинскому стало неловко и стыдно за своего товарища, въ свою очередь и Лидія Антоновна, наслушавшаяся по поводу Барсукова разныхъ необыкновенныхъ и многообѣщающихъ разсказовъ, съ удивленіемъ глядѣла на эту маленькую, стриженую сконфуженную фигуру, которой глаза, впрочемъ, горѣли какъ у волка. Неловкость и молчаливость Барсукова чрезмѣрно понравилась князю Давиду, который охотно желалъ бы передъ своей женою видѣть всѣхъ мущинъ въ подобномъ видѣ. Чтобъ сколько нибудь помочь Антону Ильичу, Оленинскій сталъ добродушно подшучивать надъ его замѣшательствомъ.
— Онъ васъ испугалъ третьяго дня на балѣ, сказалъ нашъ пріятель Лидіѣ Антоновнѣ: — а теперь и не знаетъ, простите ли вы эту ошибку!
— Боже мой, сказала Лиди, тоже стараясь вовлечь Барсукова въ разговоръ: — вашъ товарищъ былъ такъ самъ огорченъ и встревоженъ! Я могу себѣ представить, какъ тяжело терять людей, съ которыми…
— Я очень хорошо зналъ, что Оленинскій живъ, перебилъ Антонъ Ильичъ, снова устремляя свои глаза на молодую женщину и устремляя ихъ такъ, что Лиди невольно опустила голову.
— Странный человѣкъ! тихо сказа Лиди, отходя съ Александромъ Алексѣичемъ къ балкону.
— Очень странный! отозвался Оленинскій, думая совсѣмъ о другомъ.
Лидія Антоновна затанцовалась до того, что у ней со всякимъ шагомъ сердце будто собиралось выпрыгнуть изъ груди, въ свою очередь и остальные танцоры, мужчины и дамы, рѣшительно выбившись изъ силъ, на время прекратили свои подвиги. Музыка принялась играть лезгинку и два горца, при общемъ хлопаньи въ ладоши, пустились ломаться по всей залѣ, какъ бѣшеные. Поглядѣвши нѣсколько минутъ на національную пляску, Александръ Алексѣичъ увелъ свою даму на терассу передъ входомъ въ собраніе, подъ огромныя деревья, свѣшивавшіяся надъ гротомъ или величавыми колоннами поднимавшіеся надъ кровлей дома. Все спало или молчало вокругъ, ропотъ двухъ ручьевъ, бѣжавшихъ по камнямъ въ небольшомъ отдаленіи отъ нашей пары, ясно доносился до слуха. Безлунная ночь не могла назваться очень темною, въ дальней вышинѣ горѣли звѣзды, будто пошевеливаясь и двигаясь какъ рой свѣтлыхъ червяковъ. Далеко-далеко, влѣво за оврагомъ и крѣпостью, въ слободкѣ гуляли казаки и мотивъ хоровой украинской пѣсни чуть слышно доносился оттуда. При этой чудной картинѣ, при этихъ родныхъ звукахъ, напоминавшихъ такъ много, глаза Лидіи Антоновны наполнились слезами. — Сашинька, сказала она своему спутнику голосомъ прежнихъ лѣтъ: — не правда ли, это наша, малороссійская ночь?
Невольное восклицаніе молодой женщины было понято какъ слѣдуетъ, и нужно сказать правду, развѣ одинъ отъявленный мерзавецъ могъ отвѣчать на него разсчитанными нѣжностями. Ласковыя слова Лиди послужили началомъ радостной бесѣды, воспоминаніямъ и разсказамъ, посреди которыхъ и она и Оленинскій забыли весь свѣтъ. Еслибъ князь Давидъ могъ подслушать разговоръ этотъ, онъ можетъ быть изцѣлился бы отъ своей ревности: привязанность Оленинскаго къ его женѣ принадлежала къ привязанностямъ самымъ чистымъ, дѣтскимъ и братскимъ. Тихо бродя по берегу рѣчки, вслушиваясь въ напѣвъ родной пѣсни и вызывая передъ собою воспоминанія давнихъ лѣтъ, наши молодые люди даже не думали о возможности искушенія, о существованіи преступныхъ разсчетовъ. Лиди, нѣсколько лѣтъ сряду изнуряема нравственно и физически, была совершенно неспособна влюбиться въ кого бы то ни было, Оленинскій же со своей стороны принадлежалъ къ разряду юношей, которыхъ неопытныя женщины называютъ холодными, безстрастными людьми. Темпераментъ его, окрѣпшій посреди трудовъ и подъ вліяніемъ горнаго воздуха, не походилъ на темпераментъ невоздержанной молодости, выдающей свое безсиліе за силу, а истасканность за энергію. Видъ женщины шевелилъ Сашино сердце, но не кипятилъ его крови, не бросалъ его самого въ болѣзненное состояніе, не отнималъ у него языка и разсудка, не причинялъ въ немъ тѣхъ жалкихъ порывовъ, за которыми тотчасъ же идетъ изнеможеніе съ недовольствомъ. Подобно всѣмъ людямъ, живущимъ на свѣтѣ не даромъ и сверхъ того еще предназначеннымъ судьбою на высокую, полезную дѣятельность, Оленинскій былъ силенъ и воздержанъ; еслибъ даже онъ питалъ страшную, безпредѣльную любовь къ Лидинькѣ, онъ не уступилъ бы страсти безъ борьбы, какъ не уступилъ бы безъ боя превосходному въ силахъ непріятелю. Потому-то въ этотъ вечеръ, когда посѣтители собранія строили насчетъ его отношеній къ княгинѣ сплетни самыя зловредныя, и княгиня и ея товарищъ тихо бесѣдовали, какъ два друга и земляка, встрѣтившіеся въ чужомъ краѣ, послѣ долгой разлуки. Даже о дѣлахъ семейныхъ, важныхъ, ими не было сказано ни одного слова: «Зачѣмъ, думала Лиди: — стану я портить ночь трагическими признаніями? передо мной еще цѣлая недѣля времени.»
Оленинскій въ свою очередь думалъ почти такъ: «Успѣемъ еще поговорить о родныхъ и о князѣ Давидѣ, отдадимъ этотъ вечеръ дѣтству и воспоминаніямъ о счастливой Украйнѣ!»
Лидія Антоновна, болѣе привычная думать за двоихъ, первая, однако, вспомнила о своемъ восточномъ супругѣ.
— Послушай, сказала она Сашѣ: — войдемъ въ залу и возьмемъ съ собой князя Давида. Я должна тебѣ признаться, что онъ ревнивъ очень. Я еще не въ силахъ его отучить отъ такихъ привычекъ.
Маленькая гордость сквозила въ этомъ признаніи: столько времени работая для спасенія себя и человѣка судьбою съ ней связаннаго, Лиди имѣла право немного гордиться.
Молодые люди, воротясь въ собраніе, подошли къ окну, около котораго дымный столбъ и присутствіе Барсукова показывали близость Торхановскаго.
— Не стыдно ли вамъ такъ сидѣть, князь, весело сказалъ Оленинскій, открывши мужа Лиди; — пойдемте слушать, какъ поютъ наши казаки!
Но къ удивленію молодого человѣка, лицо князя Давида, оставленнаго веселымъ и улыбающимся, на этотъ разъ смотрѣло не только угрюмо, но дико и неистово. Не отвѣчая Оленинскому, онъ бросился къ женѣ и вырвалъ ея руку изъ подъ руки Александра Алексѣича.
— Пойдемъ домой! глухо сказалъ онъ.
И напрасно стараясь что-то прибавить, захрипѣлъ и кинулъ трубку на полъ.
— Что съ вами, князь Давидъ? быстро спросили Барсуковъ и Оленинскій.
— Пойдемъ домой, Лида! опять произнесъ Торхановскій, не обращая вниманія на вопросы.
Одинъ взглядъ Лиди объяснилъ Оленинскому все положеніе дѣла.
— Я сама васъ жду, князь Давидъ, отвѣчала она тихо.
— Пойдемъ домой! въ третій разъ крикнулъ восточный человѣкъ, не обращая вниманія на публику, начинавшую уже толпиться къ окну.
Лидія Антоновна, находчивая наединѣ, здѣсь могла только поблѣднѣть, потомъ вспыхнуть. Оскорбленная въ своихъ чувствахъ, въ идеяхъ приличія, въ своей маленькой славѣ первой дамы во всемъ собраніи, она увидѣла себя не только униженною женщиною, но женщиною, павшею съ высоты своей славы. Бѣдная княгиня возбудила истинную жалость въ сердцахъ самыхъ злобныхъ своихъ противниковъ. Но жалости ей не хотѣлось, да и вообще въ двадцать лѣтъ отъ роду намъ не очень льститъ общее состраданіе свѣта. Въ виду этого состраданія бѣдная женщина нашла свою силу. Она смѣло взглянула въ лицо мужу, и на минуту озадачивъ его своимъ взглядомъ, взяла его подъ руку и быстро увела изъ большой залы въ одну изъ боковыхъ комнатъ, оканчивающихся заднимъ ходомъ.
Но, совершая свое отступленіе, князь Давидъ счелъ долгомъ сдѣлать послѣднее неприличіе. Поворотя голову къ Оленинскому и дерзко смѣривъ его глазами, ревнивецъ закричалъ чуть не на всю комнату:
— А васъ я еще выучу бродить около грота съ чужими женами!
— Князь, сказалъ Александръ Алексѣичъ, очень ловко сдѣлавъ два шага впередъ если вы считаете себя обиженнымъ, я къ вашимъ услугамъ. Но самъ вызывать васъ я не хочу и не стану.
— И не надо, и видѣть васъ я не хочу! закричалъ князь Давидъ, хлопнувъ дверями.
Общій смѣхъ, возбужденный этимъ наивнымъ восклицаніемъ, далъ всей исторіи оборотъ скорѣе забавный, нежели трагическій. Танцы пошли своимъ чередомъ и тянулись до двухъ часовъ ночи. Отправляясь домой, нашъ пріятель, обогналъ Семена Игнатыіча, отправлявшагося во свояси вдвоемъ, съ полусоннымъ армяниномъ.
— Такъ завтра сойдемся? ласково говорилъ петербургскій картежникъ своему спутнику.
— Зачѣмъ завтра? отвѣчалъ армянинъ: — играть весело. Играть не завтра, а сегодня, играй у меня. Со мной дядя есть, Георгій тоже любитъ играть. Пьянъ только днемъ и ночью, а играть куды любитъ!… И вина выпьемъ, иди, что ли?
— Идемъ, идемъ, мой почтеннѣйшій! радостно отвѣчалъ Семенъ Игнатьичъ.
При слабомъ мерцаніи разсвѣта, Оленинскій еще разъ вглядѣлся въ армянина, и отвернувшись, пожалъ плечами. Барсуковъ говорилъ правду: подъ нарядомъ восточнаго купца скрывался человѣкъ, давно уже стяжавшій великую славу своими игрецкими похожденіями!
VII.
правитьНе произнося ни одного слова, князь Давидъ и Лидія Антоновна дошли до дома: оба слишкомъ были взволнованы для того, чтобы объясняться. Лиди сознавала правоту своего дѣла и спокойно ждала тревоги, Торхановскій, успѣвшій одуматься, уже ощущалъ угрызенія совѣсти. Вліяніе молодой женщины на мужа оказывалось гораздо сильнѣе, нежели она сама могла о томъ думать: нарушивъ слово, оскорбивши законы приличія, князь самъ понялъ все неразуміе своего поступка. Слѣдовало только переждать минуту гнѣва, а жена князя уже давно выучилась ждать, терпѣть и отмалчиваться.
Совсѣмъ тѣмъ сцена между супругами, въ уборной Лидіи Антоновны, разыгралась такъ тягостно, что мы не имѣемъ духа пересказать ее во всей подробности. Князь Давидъ началъ какой-то грубый монологъ, прерываемый топаньемъ и бѣганьемъ изъ угла въ уголъ, и Лиди, не смотря на все свое желаніе, не могла пріискать ни одного изъ ей извѣстныхъ словъ, имѣвшихъ способность укрощать порывы восточнаго человѣка. На всякій обманъ она, по натурѣ своей, глядѣла съ презрѣніемъ, ее не столько волновали обидныя подозрѣнія мужа, какъ его неспособность дѣйствовать прямымъ путемъ. Противъ воли ея, спокойный взглядъ Лидіи Антоновны говорилъ яснѣе всякой рѣчи: «ты мнѣ не вѣришь, а я тебя не уважаю»! Бѣшенство князя Давида, достигнувъ высшей своей точки, наконецъ обрушилось на третье лицо, отчасти заслужившее свою участь; вѣрная Наташа, въ теченіе четверти часа слышавшая шумъ въ уборной, позабыла всѣ запрещенія барыни, и, уступивъ побужденіямъ своего горячаго сердца, смѣло вошла къ супругамъ. Искоса и мрачно поглядѣвши на Торхановскаго, она помѣстилась возлѣ Лидіи Антоновны и сказала: «кушать подано».
Князь ненавидѣлъ хохлачку и какъ нельзя лучше понялъ цѣль ея прихода. Онъ даже повременамъ боялся Наташи, но на этотъ разъ ему было не до опасеній и не до благоразуміи. Забывшись совершенно, онъ ударилъ преданную дѣвушку.
Этого было слишкомъ много; въ теченіи долгихъ лѣтъ, съ самаго дня брака, князь Давидъ не осмѣливался пальцомъ тронуть ни одного изъ людей, отданныхъ за Лидинькой. Княгиня встала и приказала мужу выйдти изъ ея комнаты.
Еслибъ это приказаніе дано было хотя двумя минутами позже, князь Давидъ былъ бы имъ сраженъ, какъ громомъ. Еще разъ повторяемъ, Торхановскій далеко не могъ назваться дурнымъ человѣкомъ, онъ дѣлался дикъ и неистовъ только въ минуты ревности и слѣдующаго за ней гнѣва. Эти минуты не прошли совершеннно, тѣмъ не менѣе, услышавъ грозное слово, Давидъ будто окаменѣлъ и руки его отнялись.
— Князь Давидъ, продолжала Лида нетерпѣливо; — извольте оставить меня и идти въ свои комнаты! Наташа, прочь отсюда, я хочу остаться одна.
— А не пойду! хладнокровно сказала Наташа.
Видя, что все, рѣшительно все противъ него, князь Давидъ снова вспыхнулъ. Подобно побѣжденному войску, въ минуты послѣднихъ усилій, онъ исполнился дикаго отчаянія. Злой геній шепнулъ ему о послѣднемъ, на время забытомъ аргументѣ. Торхановскій вспомнилъ, какъ еще недавно онъ сажалъ свою маленькую Лиду на ночь въ темную комнату и этимъ путемъ обуздывалъ ея капризы. Не думая долго, онъ схватилъ жену за руку, толкнулъ ее въ спальню, заперъ двери на ключь и ушелъ, закричавши въ щелку: «а вотъ завтра будешь у меня шолковая».
Несчастный ревнивецъ не зналъ, что въ эту минуту для него погибла вся его будущность, всѣ надежды на примиреніе, что отъ него уже отлетѣли и любовь, и счастіе, и всякая возможность другой, лучшей жизни. Не болѣе шести мѣсяцовъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Лидія Антоновна въ послѣдній разъ была оставлена безъ ужина и на ночь заперта въ спальню, откуда на утро вышла заплаканною, покорною, угодливою. Только шесть мѣсяцевъ прошли съ того времени, какъ она боялась сидѣть одна въ темнотѣ и всю ночь умоляла супруга освободить ее изъ заточенія. Въ эти шесть мѣсяцевъ изъ дитяти вышла женщина. Когда князь Давидъ, спустя полчаса, подошелъ къ двери и приложилъ ухо къ замку, онъ не услыхалъ ни плача, ни вздоховъ, ни дѣтскихъ всхлипываній. Все было тихо и мертво, какъ въ могилѣ.
Между тѣмъ Лидія Антоновна точно плакала, но плакала не совсѣмъ ребяческими слезами. въ первыя минуты своего заточенія она была почти рада поступку князя, кровь ея волновалась и она чувствовала себя готовою на всѣ крайности. Чтобы успокоиться на свободѣ, она отворила окно. Свѣжій горный воздухъ, наполнивъ душную комнату, освѣжилъ грудь молодой женщины. Но окрестность была такъ пуста, деревья, свѣсившись надъ окнами, такъ заслоняли свѣтлую полосу между ближайшими холмами, что почти непроницаемая темнота царствовала въ спальнѣ. Лиди, какъ многія женщины лѣтъ болѣе зрѣлыхъ, боялась темноты безотчетнымъ, суевѣрнымъ страхомъ. Подъ вліяніемъ этого неодолимаго чувства, она будто опять отступила за нѣсколько лѣтъ назадъ. Тихо пробралась наша затворница къ тому уголку спальни, гдѣ стоили курительные снаряды князя, ощупью отыскала между ними коробочку съ фосфорными спичками и, отыскавъ ее, радостно перевела духъ.
Огонь мелькнулъ, и синеватое пламя освѣтило блѣдное лицо хозяйки, которому на этотъ разъ выраженіе испуга сообщило нѣчто дѣтское и незрѣлое. Но чуть темнота исчезла, княгиня почувствовала себя иною. Къ сожалѣнію, спичка была плохая, она загорѣлась съ трескомъ, похожимъ на выстрѣлъ изъ маленькаго пистолетика. Какъ извѣстно читателю, всѣ спички таковы: въ важныхъ случаяхъ жизни онѣ не загараются, а только воняютъ, или же трещатъ на всю комнату, разсыпая искры на руки и платье.
— Лида, закричалъ князь изъ залы: — погасить огонь и не смѣть зажигать спичекъ!
Мы уже довольно знакомы съ Лидіей Антоновной для того, чтобы угадать, какое дѣйствіе было произведено на нее этимъ грубымъ приказаніемъ. Но идеямъ нашей героини, тяжкая болѣзнь казалась ей предпочтительнѣе семейной сцены съ жосткими словами и возвышеніемъ голоса. Суевѣрная боязнь, дѣтскіе страхи были подавлены однимъ чувствомъ презрѣнія и справедливаго гнѣва. Не разсуждая ни минуты, Лиди выкинула за окно искусительную коробочку, будто на вѣкъ прощаясь съ дѣтской боязливостью и системой дѣтскихъ хитростей. Затѣмъ она снова сѣла къ окну и стала глядѣть въ даль, глазомъ уже привыкшимъ къ сумраку. Правда, первыя двѣ минуты вѣтки липъ казались ей лапами неслыханныхъ чудовищъ и въ стройной фигурѣ ближайшей раины имѣлось какъ будто нѣчто сходное съ фигурой мертвеца, но все это мы должны простить женщинѣ, которой дѣтство прошло на берегахъ фантастическаго Днѣпра, посреди степей и лѣсовъ легковѣрной Малороссіи. Ужо не мертвецы и не чудовища, порожденные темнотою, толпились въ воображеніи молодой женщины, волновали ея кровь и заставляли биться ея гордое сердце. Цѣлый рядъ мыслей и вопросовъ, часто несвязныхъ, часто невѣрныхъ, но все-таки благородныхъ по основанію, занимали собой бѣдную затворницу, и результатомъ былъ одинъ только страшный выводъ: «я оскорблена человѣкомъ, котораго я простить не въ состояніи!» Съ дивной быстротой совершился первый шагъ и послѣдствія его были неисчислимы. Съ лихорадочной смѣлостью соображенія, Лидія Антоновна подступила къ вопросамъ, о которыхъ только иногда думаютъ болѣе зрѣлыя и высоко развитыя женщины. Она сердцемъ оцѣнила, какъ должно быть сладко прощать любимаго человѣка, терпѣть отъ дорогого существа, какъ, въ замѣнъ того, тяжка зависимость отъ мужчины неблизкаго къ нашему сердцу. Только при этихъ соображеніяхъ, только при воспоминаніи недавно сдѣланнаго и горькаго оскорбленія, Лида наконецъ закрыла лицо руками и сказала убійственное слово: «Я не люблю князя, все между нами кончено»! Въ нѣсколько мгновеній наша бѣдная героиня припомнила свое быстрое замужество, свою неразвитость во время сватовства, сообразила хитрость и нѣкоторое тупоуміе своего супруга, оцѣнила физическія достоинства и недостатки Торхановскаго, оцѣнила по заслугамъ его ревность и вспыльчивость, его страсть къ извилистымъ путямъ, — то была страшная минута для князя.
— Я не люблю его, Боже мой! я не могу любить его! тихо повторяла Лидія Антоновна, повременамъ готовая глядѣть на себя, какъ на чудовище между женщинами, какъ на явленіе небывалое, какъ на существо навсегда погибшее.
«Что же я такое?» думала молодая княгиня, не сдерживая болѣе почти безумныхъ порывовъ своего сердца. «Какъ могла я выйдти замужъ, не любя мужа, какъ не умерла я, отдаваясь чужому человѣку? по какому случаю родные и друзья мои не стояли передо мной на колѣняхъ, заступаясь за меня, какъ они не предохранили меня отъ подобнаго замужества? Какимъ названіемъ зовутъ меня люди? знаетъ ли кто изъ нихъ, что я шла замужъ сама не зная, что дѣлала, что я около двухъ лѣтъ безропотно несла крестъ свой, стараясь полюбить, усиливаясь облагородить существо, которое платитъ мнѣ оскорбленіемъ за всѣ мои усилія, за мою бѣдную красоту, за мою бѣдную молодость!…»
И на этомъ мѣстѣ своихъ размышленій молодая узница не выдержала: слезы хлынули изъ ея глазъ и судорожныя рыданія потрясли ея грудь, съ силой жестокаго спазма.
Описывать всѣхъ мыслей Лидіи Антоновны въ эти роковыя минуты мы не хотимъ и не можемъ: онѣ слѣдовали одна за другой, съ быстротой тучь въ сильный вѣтеръ; многія изъ нихъ были странны, ибо Лиди еще мало знала людей, еще не привыкла мириться съ оковами практической жизни, но зародышъ ихъ былъ понятенъ и справедливъ. Страданія, вынесенныя княгиней въ эту ночь, порождены были инстинктомъ души возвышенной, а не пустою фантазіей. Еслибъ глазъ художника могъ проникнуть сквозь темную мглу, предвѣстницу разсвѣта, въ спальню нашей юной затворницы, онъ нашелъ бы тамъ сюжетъ для блистательной картины. Вся душевная тоска Лиди выражалась на ея подвижномъ лицѣ и въ положеніяхъ ея тѣла; она не знала куда ей дѣваться и какъ капризный больной безпрестанно перемѣняла мѣсто; стыдъ, волновавшій всю ея воспріимчивую натуру, не былъ стыдомъ скрытымъ и сосредоточеннымъ: при мысли о нелюбимомъ и обидѣвшимъ ее человѣкѣ, Лиди чувствовала, какъ благородная кровь ключемъ подступила къ ея щекамъ, даже къ плечамъ, даже къ груди. Юная, неразвившаяся, но гордая душа сказывалась посреди тревоги, какъ сказывается сильнѣе ароматъ цвѣтка, снятаго жестокой рукою. Лидіи Антоновнѣ было душно, она будто оцѣпенѣла, и сѣвши на коверъ у дивана, подперла обѣими руками свою пылающую голову.
Я не могу болѣе видѣть князя — повторяла она сама себѣ, стараясь придумать хоть какую нибудь мѣру — я погубила свое сердце, я сокрушила свою молодость, но я поняла свое положеніе и ни одного дни не останусь съ нимъ вмѣстѣ. Онъ лучше многихъ мужчинъ, онъ добръ по природѣ, онъ не разъ бывалъ мнѣ жалокъ, но я не люблю его, все между нами кончено. На одинъ лишній день нашей съ нимъ жизни, я не соглашусь, хотя бы мнѣ послѣ него сулили сто лѣтъ счастія? Онъ женился на мнѣ противъ моего согласія, онъ оскорбилъ меня неизгладимымъ оскорбленіемъ!"
И будто окаменѣвъ въ своемъ неловкомъ положеніи на коврѣ, бѣдная затворница снова предалась своимъ размышленіямъ, о тягости которыхъ повременамъ свидѣтельствовали, и то рѣдко, одни заглушенныя рыданія.
Казалось, и самъ князь Давидъ наконецъ догадался, что въ жениной спальнѣ совершается что-то для него недоброе. Во второй разъ оставивши свой кабинетъ, онъ тихими стопами пробрался къ двери: можетъ быть, его влекла туда сумасшедшая подозрительность; можетъ быть, онъ дѣйствительно боялся, не огорчилъ ли Лиду болѣе, чѣмъ слѣдовало; можетъ быть, онъ почувствовалъ одинъ изъ припадковъ бѣшеной нѣжности, не разъ заставлявшей его бросать начатыя поѣздки и скакать сломя голову, съ опасностью жизни, по цѣлымъ суткамъ, для того, чтобъ хотя часъ пропости возлѣ Лидіи Антоновны. Такова была натура нашего восточнаго человѣка: въ ней имѣюсь много звѣринаго, подчасъ свирѣпаго, подчасъ хитраго и недостойнаго, но все же она не принадлежала къ разряду натуръ совершенно ничтожныхъ. Въ настоящую минуту, стоя около спальни, Торхановскій, съ чуткостью любовника, разслушалъ вздохи Лидиньки, въ сердцѣ его жгучею искрою вспыхнуло состраданіе, и онъ взялся за ручку двери…
Въ тоже мгновеніе, Лиди заслышавъ знакомый стукъ, очутилась у входа. Какъ могла она, при шатающемся сумракѣ бѣлесоватаго разсвѣта, разглядѣть мѣсто, гдѣ была дверь, какъ могла она однимъ прыжкомъ очутиться у входа прежде, чѣмъ князь успѣлъ повернуть ключь въ замкѣ, этого мы объяснить не беремся. И мало того, что молодая затворница, въ темнотѣ, съ непонятнымъ инстинктомъ явилась на желаемомъ мѣстѣ, рука ея въ тотъ же самый моментъ ухватила задвижку, передвинула ее къ себѣ, и все это было сдѣлано такъ быстро, что Торхановскій, ничего не подозрѣвая, продолжалъ ворочать бронзовую ручку, удивляясь, почему дверь такъ туго отпирается.
— Лида, наконецъ сказалъ онъ, какъ нельзя ласковѣе: — не замкнулась ли задвижка съ твоей стороны?
— Я заперла дверь, послышался твердый, звонкій голосокъ изъ спальни.
— Помиримся, моя крошка, произнесъ князь, еще ласковѣе.
— Я прошу васъ не входить болѣе въ мою спальню.
— Полно дурачиться, Лида, я разсержусь наконецъ.
— Вы сами выучили меня спасаться въ моей комнатѣ. Съ этой ночи, нога ваша не будетъ никогда въ моей спальнѣ.
Героизмъ и сухіе отвѣты дорого стоили узницѣ. Лиди дрожала и плакала передъ своей цитаделью, прежній румянецъ томительнаго стыда горѣлъ на ея щекахъ, она охотно бы встрѣтила лютую смерть въ эти минуты.
Князь Давидъ налегъ на дверь и она будто подалась, но Лиди не испугалась нисколько. Кинувшись къ боковому окну, выходившему къ аллеѣ, на концѣ которой, въ недальномъ разстояніи, находился домъ, занятый однимъ изъ почетнѣйшихъ кисловодскихъ жителей, она сказала громче прежняго.
— Если вы толкнете дверь еще разъ, я разобью окно и выпрыгну на улицу.
— Пустяки, возразилъ Торхановскій, пытаясь отворить дверь съ наименьшимъ шумомъ, но тотчасъ же нашъ восточный пріятель и остановился.
Одно изъ стеколъ спальни съ громомъ и трескомъ посыпалось на каменный подоконникъ.
— Что ты дѣлаешь! закричалъ князь Давидъ умоляющимъ голосомъ; — развѣ ты забыла, что мы въ чужомъ домѣ. Обѣ рамы ты изломала?
Лида была блѣдна и спокойна, она даже могла улыбнуться въ отвѣтъ на простодушное восклицаніе супруга.
— Троньте еще дверь, и меня не будетъ въ спальнѣ.
— Лида, душенька, повторилъ Торхановскій: — подумай, что ты дѣлаешь? Сосѣди сбѣгутся, офицеры придутъ, стыдъ, скандалъ, исторія въ городѣ!…
— Уйдите отсюда, я стану сидѣть смирно.
— Эй, Лида! снова началъ Давидъ: — не доводи меня до крайности, хуже будетъ послѣ!
— Ничего не будетъ; мы чужіе другъ другу.
Князь похожъ былъ на потеряннаго человѣка. Никогда такъ не хотѣлось ему жить въ к--скихъ степяхъ, или въ ущельяхъ горъ такъ какъ въ эту минуту. Здѣсь ему казалось тѣсно и душно, здѣсь онъ былъ рабомъ европейской жизни, сплетенъ и щекотливости, не смѣлъ взять приступомъ комнаты, за, которой заперся капризный, но милый ребенокъ. О! какъ съумѣлъ бы онъ въ родномъ своемъ краѣ отучить упрямицу отъ ея гадкихъ привычекъ, въ какомъ грозномъ видѣ онъ являлся бы къ ней до самаго ея исправленія! А здѣсь онъ, безсильный, стоитъ около замкнутой двери и поневолѣ долженъ браться за капитуляцію. Проклятый Кисловодскъ, глупѣйшая привычка съѣзжаться толпой поводы и жить будто въ городѣ!
— Лида, снова сказала, онъ задыхающимся голосомъ: — это такъ не кончится. Ты меня знаешь, я не уйду такъ. Не твое дѣло бороться со мной — чего ты хочешь?
— Чтобъ вы ушли прочь, отвѣчала Лидинька.
— Кто нибудь долженъ уступать — ты моложе меня. Забудемъ прежнее — уступи, Лида.
— Нѣтъ хуже обиды, какъ уступить нелюбимому человѣку, отвѣтила молодая женщина какъ будто по вдохновенію, сама не зная что за слова у нея вырвались; что такое, произнесла она своимъ тихимъ и по привычкѣ ласковымъ голосомъ.
Голосъ былъ прежній, но мысль могла назваться новою — она по крайней мѣрѣ до того показалась нова князю Давиду, что онъ оставилъ дверь, и будто оттолкнутый постороннею силою, отступилъ назадъ, шага съ четыре. Черезъ минуту еще, онъ уже былъ къ своемъ кабинетѣ, — и блѣдный, жолтый, разстроенный до глубины души, какъ снопъ повалился на свое одинокое ложе.
А Лидія Антоновна загородила дверь столомъ и стульями, кончивъ же работу и дождавшись первыхъ лучей солнца, отъ утомленія заснула, какъ воинъ, на коврѣ, возлѣ своихъ заваловъ.
VIII.
правитьПолдневное солнце весело играло на коврахъ и занавѣсяхъ спальни, а лучи его давно дробились уже на кусочкахъ стекла, разбитаго ночью. Когда Лидія Антоновна проснулась, голодъ, мука неудобопереносимая въ молодыя лѣта, началъ мучить бѣдную затворницу; еслибъ эти мученія напали на княгиню ночью, она бы имъ обрадовалась и въ жару юношеской рѣшимости, собралась бы погибнуть голодной смертью, не сдавая цитадели. Утромъ, однако, дѣла глядѣли иначе, не даромъ сказалъ какой-то философъ, что женщина вся сдѣлана изъ мягкаго воска, на которомъ ни какое клеймо не держится. Жизнь стала казаться молодой княгинѣ далеко не такою презрѣнною и жалкою, — правда, что два года этой жизни были убиты нелюбимымъ человѣкомъ, но впереди было столько еще годовъ, столько надеждъ и столько молодости! Все таки Лиди въ настоящую минуту охотно отдала бы одинъ изъ сказанныхъ годовъ за чашку чая съ хорошимъ завтракомъ — но откуда было достать чай и завтракъ? Торхановскій, вѣроятно, очень хорошо зналъ, что лучшія крѣпости сдаются, если гарнизону кормиться нечѣмъ. Все вокругъ было глухо и тихо, потому что князь Давидъ, отдавши нужныя приказанія на счетъ блокады, заснулъ и еще не просыпался; голодъ все болѣе и болѣе мучилъ бѣдную узницу, но въ его подступахъ имѣлась хорошая сторона — порывистая и отчаянная тоска, ночью волновавшая всю душу молодой женщины, замѣтно ослабѣла. Нравственное страданіе сдѣлалось сноснѣе подъ вліяніемъ потребностей физическихъ.
Посидѣвши съ полчаса у окна и разкинувши разумомъ, Лидія Антоновна остановилась на слѣдующемъ рѣшеніи. Принудить ее къ сдачѣ голодомъ, князь Давидъ не былъ въ состояніи. — Часть оконъ спальни выходила въ садъ Торхановскихъ, другая въ садъ при сосѣднемъ домикѣ, стало быть, въ крайнемъ случаѣ, гарнизону крѣпости оставалось два пути къ отступленію, — нужно, однако, признаться, къ отступленію бѣдственному. Спасая жизнь и честь, приходилось погубить себя, свою славу первой красавицы и петербургской dame comme il faul, приходилось искать крова въ чужомъ домѣ, прибѣгать къ помощи людей полузнакомыхъ, предать себя на разтерзаніе сплетникамъ всего края, раскрыть передъ всѣмъ свѣтомъ сокровеннѣйшія тайны своей жизни. Сперва злая смерть показалась княгинѣ сноснѣе чѣмъ такой исходъ дѣла, но послѣдовалъ еще одинъ приступъ томительнаго голода, — и смерть показалась хуже. Лиди рѣшилась терпѣть голодъ долго, терпѣть до завтрашняго разсвѣта. Если до тѣхъ поръ не будетъ изыскано никакихъ средствъ къ спасенію, она должна была закутаться потеплѣе, спуститься въ окно, къ счастію находившееся не высоко отъ земли, пройти въ первый казачій домикъ, отдать хозяину всѣ свои деньги и, въ замѣнъ того, потребовать, чтобъ онъ довезъ ее на чемъ ему будетъ угодно — до Пятигорска, гдѣ проживала одна изъ лучшихъ и добрѣйшихъ кавказскихъ дамъ, полковница Наталья Николаевна Мальшевская. Съ этой женщиной, уже можетъ быть знакомой нашему читателю изъ разсказа о приключеніяхъ черкешенки Джанетъ, Лидія Антоновна видѣлась всего три раза, но все таки умѣла различить въ ней сотню рѣдкихъ достоинствъ. Подъ покровительствомъ Мальшевской и ея мужа, человѣка довольно сильнаго на Кавказѣ, Лиди должна была оставаться до полученія отвѣта отъ родителей, которымъ будетъ послано особое письмо, съ изложеніемъ всѣхъ событій, по эстафетѣ. О князѣ Давидѣ узница думала мало и какъ-то холодно. Торхановскій умеръ для Лидіи Антоновны. Не питая къ нему ни злобы, ни отвращенія, княгиня, еслибъ ей сейчасъ предложили или спрыгнуть въ обрывъ сзади сада, или поцаловать князя, безтрепетно рѣшилась бы на первое. Все было кончено между супругами.
Пока Лиди думала такимъ образомъ, блѣднѣя и почти плача отъ приступовъ врага, сокрушившаго всю свирѣпость желѣзнаго Уголино, черезъ нѣсколько комнатъ послышались шумъ, крики и топанье ногъ, шумъ приближался съ каждымъ мгновеніемъ и наконецъ раздался возлѣ самой двери. Нѣсколько голосовъ кричало и спорило, но надъ общимъ шумомъ властвовалъ сильный и тонкій дискантъ, произносившій слова самаго рѣзкаго содержанія, съ примѣсью разныхъ народныхъ оборотовъ, доступныхъ только для жительницы благословенной Малороссіи. Въ этомъ женскомъ голосѣ слышалось столько энергіи и рѣшимости, онъ звенѣлъ и дробился съ такой неутомимостью, что перекричать его нельзя было цѣлому десятку баритоновъ, теноровъ и глухихъ басовъ.
— Наташа! радостно вскричала Лиди, отодвигая завалы, но еще не отдергивая задвижки, изъ предосторожности.
— А вотъ пройду, дурни эдакіе, кричала субретка: — пройду, коли сказала, и знать не хочу вашего глупаго пана! Прочь, жиды черномазые!.. тутъ было прибавлено еще нѣсколько крѣпкихъ словъ, упомянуты историческія именя Езопа и Мазепы, да сверхъ того, посулена чуть не всѣму свѣту самая тресучая лихорадка.
— Пропустите, — вмѣшался въ разговоръ одинъ изъ грузинскихъ служителей, наиболѣе преданныхъ княгинѣ: — только сами уйдемъ поскорѣе, будто не видѣли.
— А ну васъ къ чортовой матери! снова воскликнула Наташа, наконецъ отворивъ дверь и влетая къ своей госпожѣ, сердитая и разстрспанная, съ лицомъ горѣвшимъ будто облака надъ пожаромъ. При видѣ своей милой барыни, блѣдной, нераздѣтой и изнуренной, хохлачка прежде всего начала рыдать, но кричать и браниться не перестала. Крикъ былъ для нея жизнью, необходимостью, отрадою во всѣхъ случаяхъ жизни, и на этотъ разъ, было много предлоговъ для крика. Въ пять минутъ Наташа надавала князю Давиду именъ тысячу, одно другого выразительнѣе, одно другого смѣшнѣе и грубѣе, за тѣмъ дѣло пошло на ласковыя названія Лидинькѣ, которая оказалась въ одно время горлинкой, ангеломъ, божіей овечкой и богъ знаетъ еще чѣмъ. Мало того, родители Лиди были обруганы, но съ чувствомъ и какъ-то почтительно, досталось и какой-то свахѣ, обманщицѣ и подговорщицѣ, хотя всякій можетъ понять, что въ бракѣ Лиди, конечно, не была виновата ни одна сваха. И хорошо, что свахи не было, ибо то, чего насулила ей Наташа, и на этомъ и на томъ свѣтѣ способно было привести въ ужасъ самаго хладнокровнаго слушателя. Утѣшительнѣе всего оказалось то, что не давая говорить своей барынѣ, неистовствуя на всю спальню и крича на весь домъ, Наташа не позабыла, однако, обязанности горничной, прибрала комнату и черезъ нѣсколько минутъ, пробравшись въ буфетъ, принесла оттуда полный завтракъ. При видѣ того съ какимъ аппетитомъ молодая хозяйка приступила къ утоленію голода, хохлачка снова разплакалась и безъ церемоніи усѣвшись противъ Лидіи Антоновны, подперши голову обѣими руками, принялась глядѣть на свое обожаемое сокровище.
Это нѣмое обожаніе въ одно время и разстрогало и разсмѣшило княгиню, она улыбнулась и подала Наташѣ руку, которую та покрыла горячими поцалуями. Еще разъ засмѣялась Лиди и съ хохлачкой послѣдовало совершенное превращеніе — изъ Гераклита она превратилась въ Демокрита, изъ плачущей бабы въ веселую говорунью, изъ крикливой трещотки въ нѣжно ласковаго ребенка. Нѣсколько разъ еще она разсмѣшила госпожу своими ласками, насказала ей пропасть разной чепухи, передразнила голосъ и походку князя, дала замѣтитъ, что не надо только поддаваться желтоглазому, а то все устроится, все будетъ хорошо и пойдетъ, какъ по маслу. Замѣтивъ наконецъ на лицѣ барыни нѣкоторое утомленіе, Наташа, съ инстинктомъ, который только дается преданностью, поспѣшила прекратить свои шутки, завѣсила разбитое окно гардиною, помогла Лидіи Антоновнѣ снять вечернее платье, разплела ей волосы и причесала ихъ съизнова, надѣла на нее бѣлый пеньюаръ и туфли, положила ее въ оправленную постель, дала ей въ руки книгу вверхъ ногами, а сама, вынувши изъ кармана толстый чулокъ съ воткнутыми въ него огромными спицами, сѣла, какъ можно далѣе, къ окну, и занялась работой, въ глубокомъ молчаніи.
— Наташа, сказала въ это время Лиди, начиная чувствовать странное, давно ей незнакомое наслажденіе совершеннымъ отдыхомъ тѣла и духа: — Наташа, ты не отворишь безъ меня двери?
И она все еще тревожными глазами взглянула на роковую задвижку, первую, но вѣчную преграду между ей и княземъ Давидомъ.
Хохлачка отвѣтила только однимъ взглядомъ, который стоилъ всевозможныхъ увѣреній. Нечего было ей разсказывать прошлой ночи, не зачѣмъ было посвящать ее въ тайны намѣреній княгини, она понимала и знала все, какъ будто бы вся супружеская исторія произошла съ ней самою. Ей все было открыто, все извѣстно, и кто бы подсмотрѣлъ си взглядъ въ ту минуту, какъ онъ, встрѣтившись съ глазами Лидиньки, дико перепорхнулъ къ спасительной двери, тотъ могъ удостовѣрить всякаго съ точностью, что пока эта дѣвушка дышетъ, никакой князь Давидъ не осмѣлится просунуть своего пальца въ запретную комнату. Совѣтовать и изыскивать разныя мѣры было не подъ силу Наташѣ, но она умѣла догадываться, любить, и въ случаѣ нужды, жертвовать собой, и съ радостью жертвовать собой для тѣхъ, кого она любила.
Совершенно успокоенная выразительнымъ взглядомъ Наташи, Лидія Антоновна радостно опустила голову на мягкія, холодныя подушки, тихо закрыла глаза, лѣниво скрестила обѣ ножки около ступней и затѣмъ почувствовала отраду неизъяснимую, немногимъ понятную. Для нея, по всей вѣроятности, предстояло сегодня нѣсколько часовъ полнаго спокойствія, высокаго блаженства, непонятнаго сердцамъ избалованнымъ тишиною и превратившимися въ сибарита, обезпокоеннаго розовымъ листочкомъ, — блаженства, цѣнимаго только людьми, бывавшими по годамъ въ ея положеніи, по годамъ не имѣвшими минуты спокойной, ни одного невозмутимаго часа впереди себя. Князь не могъ ей ничего сдѣлать, она сознавала, что живетъ не въ степи, а посреди образованныхъ людей, подъ защитой законовъ просвѣщеннаго свѣта. При первомъ ея крикѣ, весь Кисловодскъ столпится, и каждый его житель почтетъ за счастіе стать на сторонѣ оскробленной женщины. Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нея живетъ Саша Оленинскій, готовый пойдти въ огонь для ея защиты. Въ Пятигорскѣ лечится семейство, въ которомъ она можетъ всегда найдти временный пріютъ для себя и братское сочувствіе своему горю. И наконецъ, впереди, на сегодняшній день, столько часовъ покоя и лѣни, безъ князя Давида, безъ необходимости бороться и притворствовать, безъ боязни тягостныхъ сценъ, безъ ожиданія слезъ и гнѣва. «Какъ я счастлива, какъ я счастлива!» готова была повторить Лида, засыпая. Эта самая женщина, за нѣсколько часовъ назадъ кровавыми слезами оплакивавшая свою красоту и убитую молодость, заснула съ свѣтлой улыбкой на устахъ, вслѣдствіе маленькаго завтрака и мягкой, покойной постели. Но Лиди не претендовала на героизмъ, и мы сами признаемся, что героизмъ, можетъ быть, не шелъ бы къ ней вовсе.
Едва молодая хозяйка уснула, уронивъ книгу на коверъ и засунувши кисть правой руки между подушками, какъ Наташа тихо перемѣнила мѣсто и сѣла къ ней ближе. Вѣрнымъ чутьемъ убѣдившись, что сонъ барыни былъ крѣпокъ, горничная еще разъ встала, еще ступила нѣсколько разъ но ковру и сѣла у самаго изголовья, что имѣла привычку дѣлать всякій разъ, когда ей приходилось ухаживать за княгиней во время болѣзни, время, въ которое Наташа являлась героиней преданности и неутомимости. Не переставая работать, хохлачка устремила свои ясные очи на лицо молодой женщины и уже не отводила ихъ болѣе часу; правду сказать, что въ эти минуты грубѣйшій изъ человѣковъ могъ ощутить благородныя побужденія, глядя на Лидію Антоновну. Какой-то особенно трогательный отпечатокъ слабости и изнеможенія придавалъ всей ея фигурѣ интересъ особенный и исключительный. Наташа заглядѣлась на свою барыню, мыслію перенеслась къ отдаленнымъ годамъ дѣтства, дѣтства такого счастливаго, такого спокойнаго въ сравненіи съ настоящими тревогами, съ настоящими испытаніями. Дѣвушкѣ пришла въ голову завѣтная мысль о далекой «отчизнѣ», о женщинахъ, покинувшихъ родной край и страдающихъ на чужбинѣ, она почувствовала, что у ней изъ сердца просится одна изъ самыхъ поэтическихъ и самыхъ знакомыхъ ей пѣсенъ Малороссіи, которую она столько разъ пѣвала, снаряжая замужъ своихъ подругъ, въ селѣ Гарномъ. Зная, что Лидія Антоновна спитъ всегда очень крѣпко, Наташа запѣла эту пѣсню вполголоса и пропѣла ее почти всю, обливаясь горькими слезами. Содержаніе пѣсни стоило лучшей поэмы образованнаго свѣта. Сваха (но идеямъ хохлачки, сваха есть существо не многимъ лучше чѣмъ кіевская вѣдьма) приходитъ изъ далекаго края сватать деревенскую красавицу. На моей сторонѣ, говоритъ она родителямъ дѣвушки, много веселья и богатства, та сторона парчею покрытая, медомъ облитая, и такъ далѣе въ томъ же родѣ. Всѣ обольщены злою свахою, одна только дѣвушка, полная привязанности къ своему родному уголку, позоритъ сваху и чужую сторону. Отойди прочь, змѣя подколодная, обманщица и подговорщица, плачется невѣста, знаю я твои рѣчи, слыхала я про чужую сторону! Чужая сторонушка горемъ покрытая и слезами облитая… на этомъ мѣстѣ Наташа обыкновенно прекращала свое пѣніе, выплакавши всѣ свои слезы и замучившись, какъ будто послѣ сильной работы.
Такъ прошло утро, прошелъ и вечеръ. Лидія Антоновна встала очень спокойно, спокойно отобѣдала въ своей комнатѣ и узнала, что князь по какой-то ничѣмъ необъяснимой кротости велѣлъ снять блокаду съ ея убѣжища. Самъ Торхановскій не потревожилъ жены во весь день не только что появленіемъ, но даже звуками своего голоса. Все было тихо и это спокойствіе начало пугать нашу героиню. Наташа, отправившись на рекогносцировку, принесла извѣстіе не совсѣмъ утѣшительное: князь всталъ съ постели злой и суровый, велѣлъ было оцѣпить людьми садъ и спальню; но въ это время къ нему принесли письмо съ почты, онъ прочелъ его, чему-то обрадовался, и приказалъ, чтобы къ завтрашнему вечеру была убрана и изготовлена особая комната близъ его кабинета. Подъ вечеръ тяжело нагруженный тарантасъ остановился около дома, изъ него выползли заспанные люди въ чухахъ и черкесскахъ, очевидно принадлежавшіе къ разряду служителей, барина же никакого съ ними не было. Лидія Антоновна, увидѣвъ эту компанію изъ крайняго окна, поблѣднѣла и вскрикнула, въ ту же минуту къ ней вошла Наташа, снова красная и снова сердитая.
— А чтобъ черти подрали этихъ езоповъ, закричала она на всю комнату, размахивая руками: — мало у насъ своихъ лоботрясовъ, еще ѣдутъ сюда новые! Ихного брата бѣсы сюда тянутъ.
— Князь Койхосро? съ трепетомъ спросила Лиди, очень хорошо зная, что отрицательнаго отвѣта быть не можетъ.
— А кто его выговоритъ? съ досадой перебила хохлачка: — вишь какое имя придумали! Завтра къ ночи самъ хохлатый прикатитъ.
У Лидіи Антоновны замерло сердце, и когда читатель поближе узнаетъ господина Койхосро, старшаго брата князя Давида, онъ увидитъ, что страхъ княгини не могъ назваться страхомъ напраснымъ.
— Наташа, мы пропали! могла только прошептать она, забывъ всѣ утѣшительныя соображенія, приходившія ей въ голову за утро: — Наташа надо что нибудь поскорѣе придумать!
Но хохлачка, какъ мы уже сказали не сильна была по части придумыванія чего бы то ни было. Она могла только сказать, что не боится ни хохлатаго, ни желтоглазаго, и что обоихъ отдуетъ кочергой, если они сунутся въ барынину спальню.
IX.
правитьВъ этотъ самый печальный вечеръ, за полверсты отъ дома Торхановскихъ, въ одномъ изъ домиковъ солдатской слободки, находившихся между крѣпостью и тѣмъ пунктомъ, гдѣ въ наше время помѣшается госпиталь для нижнихъ воинскихъ чиновъ, происходила сцена довольно оригинальная, хотя и не совсѣмъ изящная. Но такъ какъ романистъ не можетъ же весь вѣкъ свой останавливаться на предметахъ изящныхъ и опять изящныхъ, то мы попросимъ у читателей позволенія вкратцѣ описать сказанную сцену, присовокупивъ между прочимъ, что въ настоящее время подобнаго рода приключенія никогда не случаются на кавказскихъ водахъ.
Въ просторной, но неопрятной комнатѣ, стѣны которой были вымазаны извѣстью и гдѣ сквозной вѣтеръ дулъ изъ всѣхъ угловъ, изъ подъ пола и изъ оконъ, за складнымъ ломбернымъ столомъ, украшеннымъ одними лоскутьями когда-то зеленаго сукна, сидѣлъ уже знакомый намъ петербургскій игрокъ Семенъ Игнатьевичъ съ двумя армянами; одного изъ которыхъ мы уже видѣли за игорнымъ столомъ на балѣ Собранія. Игра тянулась въ домикѣ съ двухъ часовъ прошлой ночи до двѣнадцати часовъ настоящей и только что кончилась совершеннымъ пораженіемъ заѣзжаго гостя. Семенъ Игнатьичъ, еще за четыре часа назадъ обыгравшій впухъ таинственнаго армянина и его пьянаго дядю Георгія, въ настоящую минуту оставилъ на столѣ своихъ шестнадцать тысячъ ассигнаціями. Но таковъ былъ азартъ боя, такъ сильно нервное раздраженіе съ нимъ неразлучное, такъ много тысячъ рублей переходило изъ рукъ въ руки за эти сутки, что столичный игрокъ, подобно человѣку, раненному на приступѣ, почти не чувствовалъ страданія, сгоряча. Всякій порядочный человѣкъ, взглянувъ на общій видъ комнаты, на группу игроковъ, наклонившуюся къ столу для разсчета и озаренныхъ совершенно догорѣвшею сальной свѣчкою (о стеаринѣ тогда не было и слуховъ) почувствовалъ бы особенную тягость и сильное отвращеніе. Блѣдность лицъ, дымъ отъ крѣпкаго табаку, разбитыя бутылки въ углу вмѣстѣ съ остатками завтрака, чая и обѣда, скомканныя постели, пролитое вино на полу, — все было гадко и отвратительно. Табачная зола грудами лежала на окнахъ, вмѣстѣ съ деньгами и дорогими вещами (Георгій дошелъ было до того, что проигралъ часы и оружіе). Даже кинжалы и винтовки, еще висѣвшія на одной изъ перепачканныхъ стѣнъ, имѣли видъ какой-то зловѣщій; все помѣщеніе сходствовало съ однимъ изъ притоновъ буйства и преступленія, такъ дивно изображаемыхъ кистью великаго Гогарта. Семенъ Игнатьичъ предложилъ играть еще, съ гнилою улыбкой показывая еще пачку ассигнацій, но одинъ изъ армянъ сказалъ «до завтра», другой уже спалъ, склонившись головой къ краю постели и храпѣлъ богатырскимъ храпомъ. Видя совершенное изнуреніе партнеровъ, петербургскій игрокъ вышелъ, самъ шатаясь. Казалось, однако, что какое-то странное подозрѣніе туманило его голову, онъ очень тщательно оглядѣлъ переднюю, сказалъ нѣсколько словъ съ армянскимъ мальчикомъ, подавшимъ ему шинель, тронулъ нѣсколько тюковъ съ товарами, привезенными, по словамъ Георгія, на горячеводскую ярмарку, — но всѣ наблюденія не подвинули его догадокъ: и помѣщеніе, и товары и прислуга, не имѣли въ себѣ ничего подозрительнаго. Въ раздумьи постоявъ около крыльца, Семенъ Игнатьичъ тихо опустилъ голову и поплелся къ парку, черезъ который должно было ему пройти къ своему помѣщенію. Уже отойдя до ста шаговъ тихими стопами, онъ вдругъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, зачастилъ ногами и быстро изчезъ подъ горою — тутъ только съ ясностью поразила его мысль о томъ, что онъ проигралъ часть своего состоянія. Рана дала себя почувствовать.
Едва пропала въ отдалѣніи некрасивая фигура пріѣзжаго, какъ рѣзкій и звонкій, безконечный, истинно гомерическій хохотъ раздался по унылой мазанкѣ, по той самой комнатѣ, гдѣ еще догорала зловѣщая сальная свѣчка, гдѣ разсыпанныя деньги, истрепанныя карты, изломанные мѣлки и остатки грязнаго ужина свидѣтельствовали о картежной оргіи, тянувшейся цѣлыя сутки. Первый залился богатырскимъ смѣхомъ армянинъ Георгій, тотъ самый полусонный и будто рехнувшійся отъ пьянства Георгій, который за минуту назадъ храпѣлъ, уткнувши носъ въ одѣяло, изображая изъ себя картину полнаго, унизительнаго изнеможенія. Но впрочемъ, то не былъ тупой и сѣдой Георгій, какимъ его только что видѣлъ Семенъ Игнатьичъ, вмѣсто старика, дрожащаго надъ золотой монетой, сгорбленнаго и разслабленнаго виномъ, посреди мазанки стоялъ, какъ колонна, стройный и статный молодецъ лѣтъ двадцати пяти, съ лицомъ нетолько молодымъ и свѣжимъ, но истинно красивымъ. Яркіе глаза, орлиный носъ и выраженіе безграничной смѣлости на всемъ лицѣ стоили лучшаго человѣка, двѣ безсонныя ночи и сутки утомительнаго притворства не погасили его огненнаго взгляда, его сосредоточенной энергіи. Товарищъ молодого человѣка, первый закинувшій удочку петербургскому жрецу фортуны, тоже выправился, выровнялся и, сбросивъ съ себя неловкій кафтанъ съ откидными рукавами, явился будто въ новой кожѣ. Лицо его хитрое и лукавое вмѣстѣ съ тѣмъ отличалось какимъ-то особенно веселымъ выраженіемъ, — онъ былъ толстъ по прежнему, но уже не сохранялъ въ себѣ никакихъ признаковъ разъѣзшагося торгаша, щеголяющаго своей цѣпью и золотыми перстнями. Въ довершеніе метаморфозы, къ двумъ пріятелямъ присоединился еще третій, юноша лѣтъ семнадцати, болѣе похожій на дѣвочку чѣмъ на юношу. На немъ тоже былъ армянскій нарядъ, — это онъ разыгривалъ роль служителя, подавалъ карты, устроивалъ ужинъ и набросилъ шинель на плечи Семена Итатьича.
— Вотъ и моя доля, со смѣхомъ сказалъ мальчикъ, кидая къ лежащей на столѣ грудѣ денегъ два абаза. — Это я получилъ отъ него, когда онъ былъ въ выигрышѣ на двадцать тысячъ.
И всѣ расхохотались съизнова самымъ юношескимъ и заразительнымъ смѣхомъ.
— А, господа, я вижу, что операція совершилась удачно! раздался чей-то голосъ за стѣною, и въ растворенную дверь вошелъ четвертый персонажъ, отчасти намъ знакомый, то-есть Антонъ Ильичъ Барсуковъ, въ бѣлой фуражкѣ и черкесскѣ, спускавшейся почти до пятокъ.
И затѣмъ всѣ четверо, ухватившись за руки, и медленно двигаясь вокругъ стола съ деньгами, затянули старинную знаменитую пѣсню, глупую по словамъ, но прекрасную напѣвомъ, пѣсню когда-то популярную и всѣмъ извѣстную:
Бѣсъ проклятый дѣло вамъ затѣялъ,
Мысль картежну въ сердца наши всѣялъ,
Дайте вамъ карты — здѣсь олухи есть!
И что за чудные голоса оказались у Георгія съ его помощниками! Одинъ Барсуковъ фальшивилъ и пѣлъ тихо, будто снисходя къ общему веселью, онъ только не хотѣлъ портить общей радости и раздѣлялъ ее, какъ добрый генералъ осторожно дѣлитъ слишкомъ шумную веселость своихъ подчиненныхъ.
— Браво, господа! сказалъ онъ, давши хору замолкнуть: — я вижу не безъ удовольствія, что когда вы промотаетесь, насъ съ честью примутъ въ провинціальную оперу. Только не пойте больше и укладывайтесь, васъ ждутъ ***, а въ Есентукахъ на моей квартирѣ вамъ готовъ и ночлегъ и ужинъ. Нездорово заживаться въ Кисловодскѣ — кто часто спускаетъ фейерверкъ, тотъ долженъ беречь свою бороду! Ты, Илья Карлычъ (и онъ обратился къ племяннику бывшаго Георгія), можешь пѣть всю дорогу: твоя исторія обогатилась еще однимъ историческимъ подвигомъ.
— Мы условились сойтись завтра съ сегодняшнимъ партнеромъ, — отвѣтилъ тотъ съ усмѣшкою, принимая заслуженную похвалу: — время терпитъ, а я еще не купался въ Нардзанѣ…
— Нельзя, ласково перебилъ Литонъ Ильичъ: — послѣ выкупаемся, мы съ тобой еще завернемъ сюда въ августѣ, безъ армянскаго наряда. Сказать ли вамъ, господа? я питаю нѣкоторое уваженіе къ Семену Игнатыічу. Ковровскій накрылъ его еще въ Ставрополѣ и выигралъ у него кое-что, рублей съ тысячу. Физикъ уѣхалъ первый, впопыхахъ забывши листокъ изъ своей расходной книжки. На листкѣ этомъ у меня хранящемся, какъ истинная рѣдкость, четкой рукою было выписано количество проигрыша, и вслѣдъ за нимъ, чтобы вы думали?… издержка по поводу купленной булки, цѣной въ пять копѣекъ! Согласитесь, что въ такой скаредности есть что-то громадное, характерное! Проиграна тысяча рублей, за булку заплачено пять копѣекъ! Кто изъ насъ способенъ написать что нибудь подобное!
— Пощада, пощада Семену Игнатьичу! закричали всѣ въ одинъ голосъ.
— Однако, вслѣдъ за тѣмъ сказалъ бывшій армянскій купецъ: — ты, Барсуковъ, распоряжаешься нами будто татарской милиціей. Ѣхать мы не прочь, но ужинать у тебя и безъ тебя не желаемъ, напротивъ ты самъ будешь ужинать съ нами.
— Пожалуй, радушно отвѣтилъ Антонъ Ильичъ: — отчегожь и не отужинать вмѣстѣ, только пожалуйста приведемте комнату въ видъ сколько нибудь благоприличной, здѣсь пахнетъ злодѣйствомъ и кровію.
Всѣ четверо пустились хлопотать объ ужинѣ, зажгли восковыя свѣчи, отперли окна и нѣсколько освѣживъ душный притонъ вѣроломства, сѣли за столъ съ веселостью буршей собравшихся справлять какое нибудь юношеское торжество. Пиръ тянулся до разсвѣта, не переходя въ гнусную попойку, напротивъ того, онъ былъ хотя достаточно шуменъ, но дружественъ и занимателенъ. Словно давно невидавшіеся однокашники собрались раздѣлить трапезу послѣ долгой разлуки, будто храбрые воины окончившіе молодецкое дѣло, пришли хохотать вмѣстѣ и возбуждать себя къ новымъ подвигамъ. Таковъ человѣкъ вездѣ и на Кавказѣ въ особенности, — онъ рѣдко бываетъ дуренъ вполнѣ и часто выкупаетъ свои пороки или веселостью, или другими человѣческими достоинствами. Не одна жажда корысти, не одно желаніе зла вдохновляло пріятелей Барсукова, побуждая ихъ жить не своей собственной, предосудительной жизнію, каждый изъ нихъ скорѣе принадлежалъ къ разряду разудалыхъ авантюрьеровъ, нежели къ массѣ людей жадныхъ и въ конецъ испорченныхъ. Илья Карлычъ, фамилія котораго со страхомъ произносилась на всѣхъ ярмаркахъ россійскаго края, совершалъ свои замысловатые подвиги съ любовью художника, его товарищи имѣли въ своихъ натурахъ много молодого и школьническаго, всѣ трое современемъ могли загладить да и загладили заблужденія своей молодости не однимъ дѣломъ храбрости, не одною заслугою. Ихъ воображенію льстили безпрерывныя странствованія, хитрости и переодѣванія, сношенія съ новыми людьми, сознаніе собственной своей ловкости, смѣлости и изобрѣтательности. Въ нихъ имѣлось нѣчто сходное съ древними баронами, способными сегодня ограбить путешественника, а завтра поѣхать въ Палестину. Главнымъ школьникомъ изъ всѣхъ былъ неоспоримо Барсуковъ, онъ пользовался большимъ авторитетомъ въ своемъ кругѣ. Мастерская продѣлка съ петербургскимъ игрокомъ была придумана имъ въ теченіе трехъ дней, онъ роздалъ и назначилъ роли, онъ устроилъ всю обстановку пьесы и за ужиномъ ликовалъ, какъ модный драматическій писатель въ кругу первоклассныхъ актеровъ, только что разыгравшихъ его пьесу съ жаромъ и талантомъ. Послѣ ужина молодежь тотчасъ позабыла о всемъ дѣлѣ этого дня, начала сборы и построеніе новыхъ плановъ, но Барсуковъ все еще чувствовалъ, какъ сердце его пріятно волнуется, ему все еще мерещилось убитое, жадное и искривленное злобой лицо Семена Игнатьича, петербургскаго копчика, ощипаннаго его ястребами. Какъ Титъ, утѣшеніе рода человѣческаго, Антонъ Ильичъ почти говорилъ самъ себѣ, что день его не прошелъ напрасно. Разставшись съ своими друзьями, онъ весело спустился къ парку и быстро пошелъ по главной аллеѣ къ своему домику, радостно улыбаясь, а иногда даже и подпрыгивая. Минуты послѣ злой проказы были счастливѣйшими минутами Антона Ильича, цвѣтомъ его жизни.
Давно уже разсвѣтало, мягкая, глазу отрадная мгла еще таилась въ боковыхъ аллеяхъ, пѣтухи перекликались на другомъ берегу будто замолкнувшей рѣчки, все было такъ тихо, что пройдя послѣднія деревья парка, нашъ пѣшеходъ явственно слышалъ бурчаніе нардзана, находясь отъ него на довольно далекомъ разстояніи. Вмѣсто того, чтобы взять налѣво и идти домой, Барсуковъ повернулъ въ противоположную сторону и вдругъ очутился подъ огромными тополями, у подошвы обрыва, высоко надъ его головой красовалась какая-то зеленая кровля, запахъ розъ свидѣтельствовалъ о близости хорошо устроеннаго садика. Нужно ли сказывать, что садъ и зеленая кровля принадлежали къ тому домику, въ которомъ цвѣла роза крѣпости кисловодской, единственная женщина, заставившая заговорить много лѣтъ молчавшее сердце авантюрьера? Барсуковъ едва дышалъ и могъ слышать біеніе собственнаго сердца, никакой гидальго подъ окномъ своей невѣсты, ни одинъ мальчикъ, отправлявшійся на первое свиданіе, не ощущали такой сильной тревоги, въ какую повергли Антона Ильича одинъ видъ жилища Лиди, одинъ запахъ цвѣтовъ, которые цвѣли подъ ея окнами, Онъ тревожно осмотрѣлся вокругъ себя, какъ будто боясь, чтобъ какой нибудь насмѣшникъ его не подмѣтилъ, а затѣмъ, отдавши эту послѣднюю дань своей славѣ нечувствительнаго героя, взобрался вверхъ по горѣ до той точки, съ которой можно было смотрѣть на окна Лидіи Антоновны. На этой точкѣ онъ оцѣпенѣлъ и забылся, самъ не зная зачѣмъ онъ тутъ стоитъ. У него не имѣлось въ головѣ ни плана, ни разсчетовъ, но онъ уже не сошелъ бы съ своего мѣста, хотя бы всѣ дамы, живущія на водахъ, собрались внизу и хохотали надъ нимъ безпощадно. Не зная самъ, что дѣлаетъ, онъ впивался въ окна глазами, молча отдаваясь душевной бурѣ его волновавшей. Странныя мысли мелькали въ умѣ Антона Ильича, какой-то голосъ нашептывалъ ему, что онъ глядитъ и стоитъ не напрасно, что неслыханно энергическое напряженіе его духа не можетъ пропасть по пустому, что надо ждать еще часъ, еще пять часовъ, но что ночь не пройдетъ безъ отзыва, что онъ чѣмъ-то силенъ, что эта сила не разтратится безъ слѣда… И вдругъ, былъ ли то обманъ зрѣнія или фактъ дѣйствительный, ему показалось, что одна изъ занавѣсокъ откинулась, что въ почти непримѣтномъ промежуткѣ свѣта мелькнула бѣлая рука и локонъ волосъ, что черезъ мгновеніе гардина зашевелилась съизнова.
Барсуковъ, на своемъ посту передъ окнами Лидіи Антоновны, любилъ ее несомнѣнно и сильно, все его существо до такой степени перешло въ необузданную страсть, что онъ могъ бы въ эти минуты, подобно индійскимъ факирамъ, не чувствовать физическаго мученія. Онъ ждалъ чего-то и ждалъ терпѣливо, онъ сдѣлался фантазеромъ.
Еще разъ пошевелилась занавѣска и на этотъ разъ за ней показалось женское лицо, блѣдное и ласковое. Вслѣдъ за тѣмъ скрипнула калитка и шаги особы, повидимому, непривыкшей къ ходьбѣ по неровнымъ мѣстамъ, послышались за кустами. Высокая и очень массивная женская фигура, въ платочкѣ, накинутомъ на голову, осторожно направлялась къ сторонѣ Антона Ильича. Юркнуть между высокими кустами, встрѣтить таинственное существо на полъдорогѣ, было дѣломъ одной минуты. Въ разгоряченной головѣ Барсукова зародились было мысли черезъ-чуръ бойкія, голосъ его пропалъ, кровь бушевала сильнѣй цѣлительной влаги въ источникѣ, но восторгъ этотъ умѣрился при видѣ незнакомки, оказавшейся ни болѣе ни менѣе какъ горничпою. Наташа, это была она, оглядѣла молодого человѣка съ невѣжливостью только ей свойственною, и въ довершеніе всего сказала ему, такъ какъ будто чужому дворовому человѣку, барыня васъ зоветъ — идите смирнехонько, ко второму окну налѣво.
— Странно… хотѣлъ было подумать Антонъ Ильичъ, но не собрался; мысль о томъ, что онъ черезъ минуту вблизи увидитъ обожаемое лицо, услышитъ еще разъ голосъ, звенѣвшій въ его ушахъ три дни и три ночи, не дала въ его головѣ мѣста другимъ мыслямъ. Какъ опытный кавказецъ, онъ скользнулъ вверхъ по возвышенности, наклонясь тѣломъ впередъ, затаивъ дыханіе, не только маскируя зеленью голову и корпусъ, но прижавши руки къ бокамъ, подогнувши колѣна и, такъ сказать, стушевавшись даже отъ глазъ Наташи, готовой принять его за оборотня. Онъ шелъ или скорѣе ползъ быстро, но не производя ни малѣйшаго шума, быстро мелькали мимо его кусты роскошныхъ растеній и витыя дорожки, онъ не двигался на ногахъ, а будто летѣлъ, какъ это видится въ соблазнительныхъ снахъ, по прекрасной окрестности, къ какой-то упоительной цѣли. Еще минута и онъ стоялъ передъ окномъ, которое тихо отворилось. Лицо княгини показалось въ окнѣ и встрѣтило его тихой тревожной улыбкой. Лиди давала ему знать приблизиться еще, краснѣя и не имѣя возможности говорить отъ волненія. Антонъ Ильичъ умиралъ, другимъ словомъ мы не беремся передать его чувство. Наконецъ княгиня собралась говорить.
— Любите вы Сашу Оленинскаго, спросила она: — могу я просить насъ отъ его имени?
Барсуковъ все еще не могъ говорить.
— Можно довѣриться вамъ?… можете вы сегодня же передать мою записку въ Пятигорскъ? продолжала спрашивать Лидинька.
Опять ни слова — слова изчезли на языкѣ молодаго человѣка.
— Знаете ли вы Мальшевскихъ? снова сказала княгиня, приписавъ молчаніе Антона Ильича обилію вопросовъ, которыми его засыпала.
— Мальшевскіе… Саша… я — трепетно вымолвилъ Барсуковъ: — всѣ мы умремъ… по первому слову вашему.
— Merci, отвѣчала Лиди по институтски, немного испугавшись порывистаго выраженія: — только молчите. Молчите и ни слова — пуще всѣхъ Сашѣ. Вотъ записочка. Наталья Николаевна должна быть у меня завтра. Она знаетъ меня. Прощайте, Богъ наградитъ васъ, не теряйте минуты.
Она подала Барсукову руку и почувствовала ее будто всю въ огнѣ. Не зная самъ что дѣлаетъ, Антонъ Ильичъ расцаловалъ эту маленькую тоненькую ручку. Не зная самъ, что дѣлаетъ, онъ захотѣлъ коснуться ею своей груди, своего сердца, сжать ее и снова покрыть поцалуями. Лиди покраснѣла и осторожно, но смѣло отняла руку; Барсуковъ въ эти минуты былъ страшенъ.
Окно закрылось — дивный сонъ кончился. Тритцатилѣтній предводитель шайки авантюрьеровъ чувствовалъ, что лицо его смочено слезами восторга. Отъ окна чуть замѣтная тропинка, протоптанная искусниками ходьбы по горамъ, вела къ самому обрыву, по этой тропинкѣ ужомъ спустился нашъ пріятель, не видя вокругъ себя ничего. Черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ уже дома, и деньщики его сѣдлали лучшую лошадь.
— Еще бы одна такая минута, думалъ Барсуковъ, тревожно бродя у дома и сжимая въ рукѣ маленькую записочку: — еще одинъ такой день и я соглашусь умереть послѣ завтра.
И онъ выѣхалъ за станицу вскачь, будто околдованный. Восходящее солнце весело румянило верхи горъ, окраины дороги, берегъ ручья, жили, пестрѣли цвѣтами и веселились. Только за Есонтуками прежній сплетникъ и герой водяныхъ исторій вступилъ въ часть своихъ правъ, на время оттѣснивъ юношу съ его первой любовью.
— Мнѣ надо знать, что она пишетъ къ Мальшевской, сказалъ Антонъ Ильичъ, бережно снимая облатку съ записки.
Мысль о недостойномъ поступкѣ, какъ иглой кольнула его сердце, но скоро исчезла: человѣкъ не скоро очищается любовью, да и наконецъ, у какого самаго чистаго человѣка нѣтъ на душѣ своего темнаго пятнушка? Остановивъ лошадь и бросивъ поводья, Барсуковъ прочиталъ слѣдующее:
«Милая Nathalie, добрый ангелъ всего края, мнѣ пришла очередь просить вашего совѣта, вашей помощи. Помощь прежде всего, совѣты будутъ послѣ. Если хотите снасти меня отъ великой бѣды и горя, переѣзжайте сегодня же въ Кисловодскъ, одни или съ мужемъ. Займите вашу половину дома, она совсѣмъ готова, но первые дни не покидайте меня, будьте въ моей комнатѣ, я скажу зачѣмъ. Одинъ часъ медленности меня погубитъ. Простите меня заранѣе, кавказская покровительница страждущихъ и тоскующихъ.
Замѣчательно, что буква Т была зачеркнута.
— Что за исторія! что за исторія! что за великолѣпный курсъ нынѣшняго года! повторилъ Антонъ Ильичъ, погоняя лошадь и уже различая впереди себя, на краю степи, заселенный склонъ Машука и красивыя галлереи города Пятигорска.
X.
правитьМы уже знаемъ съ помощью горничной Наташи, о томъ, какая странная перемѣна произошла въ поведеніи князя Давида Торхановскаго вслѣдствіе записки, полученной имъ поутру отъ своего старшаго брата. Только что собравшись заморить Лиди голодомъ и давъ себѣ торжественное слово при первой удобной минутѣ атаковать проголодавшагося непріятеля въ его ретраншементахъ, на зло и скандалъ всему городу Кисловодску, князь Давидъ неожиданно измѣнилъ свои суровые планы. Обсерваціонный отрядъ изъ двухъ надежныхъ служителей, отряженный было для занятія пути отступленія между окнами спальни и домикомъ сосѣдей, получилъ приказаніе вернуться назадъ; повару дали разрѣшеніе готовить обѣдъ для княгини. Самъ Давидъ просіялъ и рѣшился оставить дѣла въ ихъ непривлекательномъ состояніи еще на одни сутки; онъ былъ увѣренъ, что съ пріѣздомъ такъ давно жданнаго Койхосро всѣ препятствія рушатся, всѣ хлопоты устранятся, и гарнизонъ цитадели, объятый страхомъ, поспѣшитъ сдаться на капитуляцію.
Въ отношеніяхъ братьевъ Торхановскихъ, старшаго съ меньшимъ, Койхосро съ Давидомъ, имѣлось много дикаго и не европейскаго, но въ нихъ была своя сторона патріархальная, истинно трогательная и прекрасная. Койхосро, глаза всей фамиліи, оставшись сиротой въ первой юности, взлелѣялъ и выростилъ одинадцать меньшихъ братьевъ, отдалъ ихъ на службу, переженилъ всѣхъ по своему усмотрѣнію и указанію (кромѣ Давида влюбившагося въ русскую), и хотя, въ продолженіе домашняго воспитанія бивалъ ихъ крѣпко, по причинѣ своей неслыханной вспыльчивости, но съумѣлъ для каждаго изъ нихъ остаться вѣрнымъ братомъ и милостивымъ повелителемъ. Онъ обыкновенно проживалъ въ своемъ имѣніи, передъ самымъ носомъ непокорныхъ горскихъ племенъ, раза по два въ годъ, отражая шайки разныхъ воровъ; но когда хозяйство шло исправно, и безпорядковъ въ горахъ трудно было ожидать, позволялъ себѣ объѣзжать своихъ многочисленныхъ родныхъ, встрѣчавшихъ его, какъ древніе мусульмане встрѣчали Гаруна Альрашида, великаго восточнаго странника. Койхосро во всѣхъ отношеніяхъ былъ смѣлымъ, отличнымъ человѣкомъ, по идеямъ людей того края и того времени; но для горскихъ жителей и заѣзжихъ русскихъ онъ казался бѣшенымъ волкомъ. Онъ не любилъ просвѣщенія, чужеземной вѣжливости и завозныхъ обычаевъ, но поставлялъ себѣ за славу жить такъ, какъ жили его дѣды и прадѣды, не отклоняясь ни на волосъ отъ ихъ повѣрій и предразсудковъ Онъ былъ хорошъ и живописенъ даже въ своихъ заблужденіяхъ, хотя мы откровенно сознаемся, что не желали бы вести дѣлъ и дружбы съ людьми ему подобными. Онъ былъ гостепріименъ какъ арабъ, но жестокъ и высокомѣренъ въ своихъ рѣчахъ, ревнивъ до изступленія, храбръ выше всякаго описанія, суевѣренъ какъ ребенокъ. Разъ двадцать въ свою жизнь онъ видѣлъ мертвецовъ, и надо было слышать хотя бы разсказы князя о томъ, какъ однажды ночью, въ дремучемъ лѣсу, на пепелищѣ деревни, жители которой задолго назадъ были всѣ до единаго зарѣзаны татарами, эти самые жители, кто съ перерѣзаннымъ горломъ, кто съ разможенной головою, встрѣтили и угостили его ужиномъ изъ шашлыка и кахетинскаго. Койхосро не любилъ лгать, особенно лгать по европейски, изъ простой любви къ лганью, безъ выгодной цѣли; оттого исторію страннаго видѣнія приходилось объяснять или сномъ, или послѣдствіемъ сильной попойки. На Давида онъ долго злился за его бракъ. „Ты не нашъ!“ Такими словами встрѣтилъ онъ его послѣ женитьбы; на Лидію Антоновну Койхосро не пожелалъ и взглянуть даже. Эти слова „ты не нашъ!“ цѣлый годъ мучили князя Давида. Только по истеченіи года, послѣ тяжкихъ трудовъ, ему удалось смягчить брата; достоинства молодой жены сдѣлали остальное и подвинули дѣло такъ, что, незадолго до своего отъѣзда въ Кисловодскъ, супругъ Лиди получилъ отъ Койхосро маленькіе чевяки, въ подарокъ невѣсткѣ. Только при видѣ восторга, съ которымъ Давидъ принялъ посылку, можно было вполнѣ оцѣнить святость узъ, связывавшихъ эти двѣ восточныя, необузданныя натуры. Кому изъ насъ въ Петербургѣ не случалось видѣть братьевъ, лѣнящихся пожертвовать однимъ вечеромъ другъ для друга, встрѣчающихся послѣ разлуки и разстающихся на долго будто два незнакомые между собой чиновника постороннихъ вѣдомствъ? Когда Койхосро, поживъ нѣсколько дней въ собраніи родныхъ, уѣзжалъ въ свое орлиное гнѣздо, гдѣ ждали его опасности, у братьевъ его желтые глаза бѣлѣли отъ унынія, а самъ онъ садился въ повозку, храня напряженное молчаніе, говорившее громче всѣхъ объятій и прощальныхъ спичей. Еще разъ повторяемъ: князь Койхосро стоилъ всякаго уваженія, и если ему пришлось играть въ нашей исторіи роль несовсѣмъ завидную, въ томъ надобно винить уже не человѣка, а контрастъ его съ тѣмъ кругомъ, посреди котораго пришлось ему дѣйствовать.
Второе утро уже князь Давидъ не видѣлъ жены, но, какъ читатель догадывается, нашъ потомокъ мусульманскихъ вождей не принадлежалъ къ числу лицъ, для которыхъ женское общество необходимо. Торхановскій любилъ свою Лиду очень неровно, отъ времени до времени предаваясь самымъ неукротимымъ порывамъ нѣжности, а потомъ зѣвая и выкуривая двойное число трубокъ въ ея присутствіи. Въ день, посвященный ожиданію дорогого гостя, Давидъ чувствовалъ себя спокойнымъ и вольнымъ какъ птица небесная; но къ полдню, послѣ второй ванны, часа въ два по полудни, дѣла приняли оборотъ совершенно неожиданный. Всѣмъ извѣстно, до какой степени кисловодскій климатъ и кисловодская вода располагаетъ родъ человѣческій къ нѣжности и влюбчивости; это почти волшебное вліяніе благодатнаго источника и температуры, въ одно время оживляющей и разнѣживающей, внезапно произвело переворотъ во всей натурѣ нашего восточнаго человѣка. Только что покинувъ источникъ и укрывшись отъ зноя подъ горой, въ двухъ шагахъ отъ крутизны съ цвѣтами, Торхановскій почувствовалъ приближеніе одного изъ тѣхъ порывовъ страсти, о которыхъ мы говорили выше. Но разъ уже въ своей жизни, какъ мы тоже сказали, ему приходило желаніе по что бы то ни стало видѣть Лидію Антоновну, сидѣть возлѣ Лидіи Антоновны и курить трубку при Лидіѣ Антоновнѣ; не разъ, для удовлетворенія этой потребности, онъ бросалъ предпринятыя поѣздки и скакалъ домой по мѣстамъ самымъ опаснымъ, лишь бы дорога была короче; но слѣдуетъ прибавить, что послѣдній порывъ нѣжности своей силой превосходилъ всѣ предъидущіе. Въ настоящую минуту даже думать о Лидѣ показалось князю неслыханнымъ, одуряющимъ наслажденіемъ. Образъ молодой и принадлежащей ему жены будто живой красовался передъ очами Давида, кокетничалъ съ нимъ, дразнилъ его, разыгрывалъ съ нимъ извѣстную всѣмъ любителямъ романовъ сцену Сесили передъ Жакомъ Ферраномъ. Тутъ только могъ бы понять Торхановскій, до какой степени важна обстановка въ дѣлахъ сердца, и на сколько поэзія европейской жизни очищаетъ и усиливаетъ всякую привязанность. Лиди въ его степной берлогѣ, между полудикими вассалами князя, и Лиди въ изящномъ городкѣ водъ, наполненномъ просвѣщенною публикою, казались двумя разными женщинами. Тамъ можно было любить жену какъ красивую невольницу, прогоняя ее отъ себя, чуть ея болтовня надоѣдала; здѣсь, посреди розъ, музыки и щегольскихъ домиковъ, не обидно было бы постоять передъ ней на колѣняхъ, не сводить съ нея глазъ по цѣлымъ суткамъ. Нѣжная тревога потрясала все сердце князя Давида, налетала на него лихорадочнымъ трепетомъ, туманила его очи; изъ сотни лидинькиныхъ поклонниковъ, наполнявшихъ собой Кисловодскъ, Торхановскій оказался самымъ пламеннымъ, за исключеніемъ быть-можетъ Барсукова. Раза два онъ вскакивалъ съ мѣста и кидался бродить но горамъ, чтобъ развлечь себя, замучить себя физически; но такія отчаянныя средства вели только къ тому, что гуляющіе гости, примѣтивъ такого сановитаго господина, карабкающагося на гладкую гору (на вершинѣ которой теперь поставленъ крестъ), приняли его за помѣшаннаго. Во время своихъ неистовыхъ прогулокъ, князю Давиду нѣсколько разъ хотѣлось идти домой, упасть къ ногамъ жены, вымолить себѣ прощеніе или по крайней мѣрѣ наглядѣться на нее досыта; но такія недостойныя мысли пропали, чуть порывъ страсти сталъ еще сильнѣе. Съ европейскимъ человѣкомъ дѣла пошли бы совсѣмъ иначе: у насъ чѣмъ сильнѣе нѣжность, тѣмъ слезливѣй и раболѣпнѣе является юноша передъ лицомъ обворожившей его красавицы, между тѣмъ какъ избытокъ привязанности къ женщинѣ возбуждаетъ въ восточномъ любовникѣ дикіе и воинственные инстинкты. Ему не хочется слезъ и вздоховъ, ему надо увезти красавицу, силой одолѣть ея сопротивленіе, силой завоевать ея ласки, подраться за нее хорошенько. Такъ и князь Давидъ собирался уступить своей Лидѣ только при началѣ своей душевной тревоги; взобравшись второй разъ на гору и отирая потъ, градомъ катившійся съ его смуглаго лица, онъ опустилъ глаза на зеленую кровлю своего дома, видную какъ на блюдечкѣ, и произнесъ съ какимъ-то заглушеннымъ рычаніемъ:
— Сегодня вечеромъ держись, Лида!
Но какъ было дождаться вечера? солнце стояло такъ высоко и проклятый день не хотѣлъ кончиться! Цѣлая вѣчность таилась въ этомъ днѣ; его можно было дѣлить на періоды, такіе же длинные и скучные, какъ періоды сокращенной всеобщей исторіи. Сперва обѣдъ, тамъ отдыхъ (хорошъ отдыхъ для Давида!), потомъ ванна, потомъ гулянье, потомъ танцы, потомъ ужинъ между холостыми… когда кончится эта проклятая исторія? Когда Койхоеро пріѣдетъ? когда завеселившійся городокъ успокоится? когда можно будетъ начать штурмъ затворенной цитадели? Къ счастью судьба сжалилась надъ страдальцемъ, избавивъ его отъ части адскихъ мукъ и, можетъ быть, отъ нервнаго удара; какіе-то пріятели встрѣтили Давида въ рестораціи и, дождавшись, когда онъ отобѣдалъ, заставили его обѣдать второй разъ, ухитрившись дотянуть обѣдъ до заката солнца. Князь Давидъ въ разсѣянности ѣлъ за троихъ (счастливы желудки, допускающіе такую разсѣянность!). При этомъ выпито было хорошее количество всякаго вина иностраннаго, то есть подмѣшаннаго; но это адское снадобье, способное свалить съ ногъ самого Бахуса, причинило Торхановскому только небольшую неповоротливость. Голова осталась свѣжа; этотъ феноменъ понятенъ всѣмъ, кто когда-либо пилъ вино во время сильнаго нервнаго раздраженія.
Начало темнѣть, а Койхосро все еще не являлся; предпринять же что нибудь важное Давидъ не рѣшался безъ брата. Потерявъ терпѣніе, нашъ мученикъ двинулся къ гауптвахтѣ, и отъ нея по аллеѣ, ведущей къ станицѣ, за самые послѣдніе дома Кисловодска. Поворотясь задомъ къ строеніямъ, чтобъ не видать своего собственнаго дома, князь Давидъ прислонился къ самой крайней и самой огромной раинѣ; съ этого мѣста могъ онъ видѣть, какъ пустынная дорога вилась передъ нимъ и наконецъ терялась между возвышенностями. Прошелъ почти часъ тоскливаго ожиданія, стемнѣло совсѣмъ; но наконецъ ястребиный глазъ Торхановскаго примѣтилъ пыль вправо отъ кремнистой стѣны, рисовавшейся за станицею. Скоро могъ онъ различить легкую бричку, распознать винтовки за плечами у кучера и человѣка на козлахъ. На служителяхъ и на баринѣ, возсѣдавшемъ въ дорожномъ экипажѣ, надвинуты были бѣлые папахи, что дѣлало этихъ тонкихъ людей похожими на стебли одуванчиковъ.
— Сюда! сюда! кричалъ Давидъ, зная очень хорошо, что дорога одна и сбиться съ ней нѣтъ возможности.
Бричка, подъѣхавши къ краю аллеи, остановилась. Изъ нея вышелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, худой и маленькій, стройный какъ мальчикъ, съ смѣлой физіономіей, которой не портили ни горбатый носъ, ни брови, совершенно сросшіяся въ одну прямую линію. Голову свою это новое лицо несло гордо, и по временамъ дѣлало ею быстрыя, порывистыя движенія снизу вверхъ, въ родѣ обычныхъ движеній молодой и кровной лошади. Снявши папаху, Койхосро обнаружилъ надъ своимъ низенькимъ лбомъ щетинистый и густой чубъ, отчасти сходный съ хохолкомъ какаду, только черный какъ смоль за эту особенность Наташа и прозвала его хохлатымъ. Одинъ видъ этого человѣка говорилъ о его неукротимой храбрости и о томъ, что для него жизнь дешевле копѣйки. Еще одна характерная черта: талія князя Койхосро была тоньше, чѣмъ талія шестнадцатилѣтней англичанки; ее перехватывалъ кожаный поясъ, на которомъ болтался кривой кинжалъ въ простой оправѣ. Братья поцаловались важно, но съ чувствомъ. Сперва пріѣзжій гость какъ-то насмѣшливо оглядѣлъ клѣтчатые панталоны и сюртукъ Давида, но взглянувши ему въ лицо попристальнѣе, будто смягчился.
— У тебя недоброе на лицѣ, Давидъ, сказалъ онъ по грузински: — ты поймалъ лихорадку въ городѣ.
— Нѣтъ у меня лихорадки, братъ, отвѣтилъ Торхановскій меньшой: — есть у меня лихорадка въ домѣ; только безъ тебя не смѣлъ я ее лечить приниматься!
— А! замѣтилъ Койхосро, не любившій говорить много, зато все понимавшій съ полуслова: — полечимъ — вылечимъ, а не вылечимъ — въ поле выбросимъ.
Братья пошли въ молчаніи; на половинѣ аллеи, однако, Койхосро кинулъ на Давида взглядъ, которымъ разрѣшалъ ему передать въ подробности исторію лихорадки, свирѣпствовавшей у него въ домѣ. Меньшой братъ принялся разсказывать все дѣло съ рѣдкимъ чистосердечіемъ; ему весело было говорить про Лиди. Приключенія на балѣ и ссору съ Оленинскимъ онъ передалъ не только не скрывая собственной несправедливой горячности, но прямо признаваясь въ неосновательности своихъ подозрѣній насчетъ разговора молодыхъ людей у грота. Излагая катастрофу роковой ночи, Давидъ первой причиной всѣхъ золъ ставилъ Наташу, что довольно справедливо: хохлачка, въ грошъ не ставившая барина и не скрывавшая ни отъ кого своихъ мыслей, цѣлые мѣсяцы поддерживала въ князѣ постоянное раздраженіе, наконецъ кончившееся громовымъ ударомъ. Разъ затянувши свою исповѣдь, Давидъ сталъ бросаться въ подробности, сообщать много лишняго; но Койхосро давно уже пересталъ вникать въ смыслъ его рѣчи, внимательно слѣдя за духомъ монолога, и за выраженіемъ лица у брата. Не доходя источника, тамъ, гдѣ надо было взять на лѣво, чтобъ идти къ дому князя Давида, пріѣзжій гость остановился и сказалъ только: „полно“. Рѣчь меньшаго брата пресѣклась и онъ тревожно взглянулъ въ лицо спутника: но Койхосро, не говоря ни слова болѣе, двинулся прямо и, сопутствуемый Давидомъ, очутился около колодца, въ которомъ кипѣлъ и бурчалъ источникъ. На площадкѣ не было никого, кромѣ сторожа, поспѣшившаго, при видѣ гостей, бросить въ колодезь два стакана, и, вытянувъ ихъ снуркомъ, остававшимся на его рукѣ, подать воду тому и другому брату.
Койхосро выпилъ съ удовольствіемъ, отдалъ стаканъ назадъ и потомъ, взявши брата за руку, подвелъ его къ колодцу.
— Гляди сюда! сказалъ онъ, и тотъ принялся глядѣть на пѣнистую воду, ожидая послѣдствій приказанія.
— Братъ, сказалъ Койхосро важно, и смуглое лицо его было истинно красиво въ эту минуту: — братъ, этотъ ключъ не прежній богатырскій источникъ. Я помню, когда здѣсь были однѣ скалы, онъ билъ фонтаномъ посреди пустой долины; ночью подходить къ нему было страшно. Кто пилъ здѣсь, тотъ вылечивался отъ всѣхъ недуговъ: трусъ дѣлался храбрымъ, старикъ молодѣлъ и не видалъ конца вѣку. Ключь застроили, развели сады, поставили крѣпость; и ключь убѣжалъ, и вода не та стала[1]. Понялъ ты меня, князь Давидъ?
Давидъ понялъ сущность дѣла, но не совсѣмъ однакоже: онъ отвыкъ уже отъ апологовъ и аллюзій, хотя бы поэтическихъ. Замѣтивъ это, старшій брать взялъ его за руку и повелъ вверхъ по горѣ, къ дому.
— Братъ, сказалъ онъ ему: — ты нардзанъ. Тебя задавили и застроили. На твоей головѣ построили сарай для плясокъ, ты сталъ не прежнимъ, ты отъ своихъ отступился. Кровь твоя ушла изъ тебя, какъ этотъ ключь. Еще годъ, и ты будешь нашивать позументы для той женщины, что тебя выгоняетъ изъ комнаты.
— Правда, братъ Койхосро! отвѣчалъ Давидъ голосомъ страждущаго.
Но въ этомъ отвѣтѣ заключался и вопросъ.
„Что дѣлать“? что дѣлать»?" говорили глаза князя Давида.
— Дѣла тутъ немного, вымолвилъ Койхосро: — черезъ годъ должно быть что нибудь одно; или жена будетъ твоей невольницей, или ты станешь ея конюхомъ; или ты будешь моимъ братомъ, или я на тебя плюну. Оставайся здѣсь, и на тебя сядутъ; уѣзжай въ степь, къ своимъ, и ты возьмешь верхъ.
— Я уѣду, отвѣтилъ меньшой братъ; — уѣду черезъ два дни, черезъ день, сегодня ночью. Глазъ не покажу ни въ одинъ городъ, пока не состарѣется Лида. Нѣтъ, впрочемъ, и тогда не поѣду ни въ Россію, ни на воды. А теперь что намъ дѣлать? когда нужно идти къ ней… къ Лидѣ?…
— Сейчасъ же, промолвилъ Койхосро, толкая ногой калитку, указанную братомъ, и смѣло шагая черезъ дворъ къ подъѣзду.
На дворѣ, какъ казалось, вслѣдствіе пріѣзда гостя, кипѣла порядочная суматоха; между тарантасомъ и только что прибывшей бричкою, таскали пожитки, при чемъ грузинскіе мальчики дрались и показывали языкъ другъ другу; поодаль отъ крыльца стоялъ дорожный экипажъ, вѣроятно, принадлежавшій жильцамъ какого нибудь сосѣдняго дома.
Братья вошли въ переднюю, потомъ въ залу, по обычаю домовъ, гдѣ черезчуръ много прислуги, и передняя и зала были пусты. Потомъ анфиладою потянулись еще красиво убранныя, но пустыя комнаты.
— Что ты, весь Кисловодскъ нанялъ, что ли? спросилъ Койхосро, презрительно оглядывая просторное помѣщеніе и въ особенности мебель, недавно полученную изъ Москвы владѣтелемъ дома, отданнаго въ наемъ Давиду.
— Вотъ твои комнаты, произнесъ Давидъ, вводя стараго гостя въ хорошенькій покой, убранный очень просто, съ бѣлыми стѣнами и большими окнами, около которыхъ прислонялись къ стѣнѣ внутренніе ставни.
Письменный столъ и весьма небольшое количество мебели почти терялось въ свѣтломъ, прохладномъ пространствѣ.
— Вонъ отсюда эти дрова! сурово сказалъ Койхосро, толкая ногой ближайшую кушетку красивой формы. — Коверъ, подушка — вотъ все, что мнѣ надо. Зачѣмъ ты нанялъ такой домъ, я у тебя спрашиваю?
— Я нанялъ его пополамъ съ Мальшевскимъ, отвѣчалъ Давидъ. — Жоны наши подружились. Онъ переѣдетъ сюда въ будущемъ мѣсяцѣ.
— Надѣюсь, что онъ тебя здѣсь не застанетъ. Гдѣ жена?
— Я сказалъ: сидитъ запершись въ спальнѣ.
— Веди меня въ спальню.
Братья миновали маленькую столовую, гдѣ Давидъ недавно угощалъ завтракомъ Оленинскаго; въ глубинѣ комнаты находилась роковая дверь; на нее Давидъ указалъ съ замираніемъ сердца.
— Здѣсь? спросилъ Койхосро.
— Здѣсь, прошепталъ меньшой братъ и подошелъ попробовать замокъ, но вдругъ поблѣднѣлъ, какъ смерть и отскочилъ въ сторону. — Мужской голосъ! проговорилъ онъ дикимъ шопотомъ.
— Мужчина! въ свою очередь сказалъ Койхосро, однимъ прыжкомъ очутясь возлѣ брата и вслушиваясь. — Какъ прошелъ онъ, коли дверь заперта? кто можетъ быть тутъ… говори!..
Неукротимая ревность отливалась на лицѣ пріѣзжаго; можетъ быть немногіе изъ нашихъ читателей знаютъ, что можно ревновать не одну свою жену, но и своихъ сестеръ, и жену брата, и почти всякую женщину, чѣмъ нибудь съ нами связанную.
— Какъ могъ онъ попасть сюда, если ты заперъ двери? спрашивалъ Койхосро, дрожа отъ изступленія. — Говори тише… тише!
— Въ спальнѣ три окна… аршинъ отъ пола, отвѣтилъ Давидъ.
— Становись же къ двери, такъ, правымъ плечомъ! сказалъ Койхосро, самъ принимая, плотно съ дверью и рядомъ съ братомъ, положеніе, имъ указанное. — Упрись ногой въ полъ, гляди на меня, собери силу. Разъ, два, три!
Съ послѣднимъ словомъ оба брата подались впередъ грудью; никакіе затворы, казалось, не могли бы выдержать этого напора двухъ атлетовъ; Койхосро, не смотря на свой малый ростъ, могъ свертывать абазы въ трубочку. Но увы! дверь, вовсе не затворенная, съ сильнымъ размахомъ отъѣхала на своихъ петляхъ, а князья, не встрѣтивъ своему напору ни малѣйшаго сопротивленія, кубаремъ покатились по ковру спальни, прямо къ ногамъ Лидіи Антоновны и трехъ знакомыхъ имъ гостей, сидѣвшихъ съ ней вмѣстѣ. Въ цитадели находилась Наталья Николаевна Мальшевская, мужъ ея, штабъ офицеръ, еще недавно спасшій имѣніе Койхосро отъ шайки хищниковъ, и его воспитанница, черкешенка Джаннатъ, черноглазая дѣвчоночка лѣтъ двѣнадцати.
Страннѣе и смѣшнѣе происшествія трудно себѣ представить величайшему любителю всего смѣхотворнаго. Каждый изъ Торхановскихъ, съ силой влетѣвъ въ комнату, сдѣлалъ по мягкому ковру до десяти поворотовъ, не имѣя возможности вскочить на ноги или хотя за что нибудь уцѣпиться; казалось, что эти два важные и угрюмые человѣка даютъ какое нибудь балаганное представленіе для увеселенія публики. Дамы вскрикнули, вскочили на диванъ, стали на немъ, и сплетясь руками изобразили очень милую группу; кроткое лицо Мальшевской и ея полоса, достойные истинной транстеверинки, какъ нельзя лучше подходили къ головкѣ нашей Лиди. Полковникъ отступилъ назадъ два шага и вытянулъ руки впередъ, не зная, смѣяться ли ему или взяться за стулъ для своей защиты. Маленькая Джаннатъ кинулась къ нему, чтобъ защищаться вмѣстѣ; но взглянувши еще разъ на братьевъ, продолжавшихъ катиться по полу, залилась истинно восточнымъ смѣхомъ, который не останавливался цѣлый часъ и наконецъ перешелъ въ судороги.
Лидія Антоновна первая поняла смыслъ всей продѣлки и, полная невыразимаго страха, сама не зная, что говоритъ, выдала всю свою тайну постороннимъ людямъ.
— Не подходите ко мнѣ, князь Давидъ, вскрикнула она: — не подходите ко мнѣ, если хотите видѣть меня живою. Вы оскорбили меня; я простила васъ, я не сержусь на васъ; но все между нами кончено! Я призываю Бога въ свидѣтели!
Братья наконецъ встали, не имѣя духа сказать ни слова, отчасти по причинѣ своей обычной ненаходчивости, отчасти отъ сознанія унизительнаго поступка, въ которомъ находились. Ипполитъ Петровичъ Мальшевскій, человѣкъ, всю жизнь свою проведшій съ кавказскимъ и закавказскимъ народомъ, отъ природы одаренный терпимостью чисто-русскою, любилъ обоихъ Торхановскихъ, особенно Койхосро. Ему было тяжко видѣть этого честнаго храбреца, съ которымъ онъ побратался на полѣ ратномъ, въ такомъ не честномъ, фальшивомъ и смѣшномъ видѣ. Что могли сказать оба брата въ оправданіе своего вторженія? какъ могли они выпутаться изъ бѣды, избѣжать насмѣшки и жалости? Глубоко страдая и за нихъ и за Лиди, полковникъ нашелъ въ своихъ благородныхъ чувствахъ нужную изобрѣтательность. Обхвативши Давида правой рукой, онъ тихо наступилъ съ нимъ вмѣстѣ на Койхосро и, указавъ на обѣихъ встревоженныхъ женщинъ, пригласилъ неожиданныхъ посѣтителей пройдти втроемъ въ гостиную, для переговоровъ. Нѣсколько секундъ старшій князь глядѣлъ гнѣвными глазами прямо въ откровенное лицо Мальшевскаго; въ сердцѣ его боролись злость, досада, уваженіе къ Ипполиту Петровичу и признательность за важныя заслуги, имъ оказанныя. Наконецъ онъ оставилъ комнату, а полковникъ увелъ оттуда Давида, почти убитаго духомъ.
— Здѣсь мы побесѣдуемъ, господа, сказалъ штабъ-офицеръ, сажая братьевъ возлѣ себя, комнаты за три отъ спальни: — бѣда сдѣлалась въ вашемъ домѣ и надо бороться съ бѣдою. Мужайтесь, бѣдный князь Давидъ; но помните прежде всего, что вы въ Кисловодскѣ, гдѣ нельзя ступить шага тайкомъ отъ публики.
Тѣмъ временемъ въ спальнѣ Лиди происходилъ разговоръ болѣе рѣшительный.
— Я все поняла, милая княгиня, сказала хозяйкѣ Наталья Николаевна: — и не оставлю вашей комнаты, пока сами вы того не прикажете. Мужъ займетъ флигель, я поселюсь здѣсь, а Жанету съ Наташей положимъ въ залѣ; подобной стражи не найдти вамъ во всемъ свѣтѣ: черкешенка и хохлачка! Пишите къ вашимъ роднымъ, съ эстафетой; при такой жизни васъ на мѣсяцъ не станетъ.
XI.
править«Человѣческая жизнь — говоритъ лордъ Байронъ — вся можетъ быть передана нѣсколькими междометіями. Сперва идутъ: ба! ба! ба! охъ! ха! ха! ха! ахъ! и ой! потомъ фуй! и наконецъ тьфу!» Всѣ эти междометія въ изобиліи раздавались по Кисловодску въ тотъ день, когда исторія несогласій въ домѣ князя Давида наконецъ сдѣлалась извѣстною водяной публикѣ. Въ домѣ Торхановскихъ имѣлось такъ много чужой прислуги, сосѣдніе домики такъ близко подходили къ помѣщенію князя, наконецъ сама Лиди исчезла съ водянаго горизонта такъ неожиданно, что никакого секрета соблюдать нельзя было. Всѣ второстепенныя исторіи и герои курса: Семенъ Игнатьичъ, обыгранный армянами, пропавшими безъ вѣсти; Голяковъ, безнадежно влюбленный въ московскую дѣвицу и замышлявшій похищеніе; сочинительница Анна Егоровна, уличенная въ ночныхъ похожденіяхъ; Филимонъ Петровичъ, влюблявшійся всякій день и говорившій съ дамами о самоубійствѣ, — все исчезло, все пропало, все было забыто, когда на сцену выступила Лидія Антоновна и ея суровые гонители. Сплетники оказались дилетантами своего дѣла, раздѣлясь на двѣ партіи, изъ которыхъ одна поддерживала Давида, а другая — жену его; обѣ партіи очень хорошо знали, что если онѣ соединятся на сторонѣ слабаго, то кисловодская роза, подъ защитой общаго участія, сдѣлается неприступной для князя, вся исторія разыграется прозаическимъ образомъ, каждый изъ супруговъ уѣдетъ въ свою сторону и все кончится для Кисловодска. Въ первые часы послѣ своего сформированія, партія, державшая сторону Торхановскаго, дѣйствовала какъ-то робко, будто чувствуя себя на зыбкомъ грунтѣ; но противорѣчія скоро оживили все дѣло и увлекли спорящихся. Къ врагамъ Лиди присоединились недруги истинные, неумолимые, въ образѣ нѣсколькихъ стариковъ суроваго вида и дамъ, у которыхъ на совѣсти было по грѣшку: такія дамы всегда готовы преслѣдовать свою подругу, если она молода и хороша собою. Какъ бы то ни было: на гуляньѣ, въ ваннахъ, на домашнихъ собраніяхъ, не было иныхъ рѣчей, какъ про заточеніе, героизмъ, упрямство, безнравственность Лидіи Антоновны; про дикость, безуміе, благородство и страданія князя Давида. Междометія сыпались сотнями; разносились въ Пятигорскѣ, Желѣзноводскѣ, Есентукѣ, и наполняли всѣ окрестности минеральныхъ водъ любопытствомъ и недоумѣніемъ.
Оленинскій, на другой день непріятности своей съ княземъ Давидомъ, посланный верстъ за сто, для обозрѣнія мѣстности, предназначавшейся для какого-то лагеря, воротившись дня черезъ три, не узналъ кисловодскаго общества. Можно было подумать, что во всемъ кавказскомъ краѣ произошло нѣчто необыкновенное и что на воды только-что дошло о томъ извѣстіе: въ паркѣ никто не гулялъ, а всѣ говорили, стоя кружками, говорили съ жаромъ, сопровождая слова свои энергическими жестами.
— А! сказалъ Александръ Алексѣевичъ, весело подходя къ одной группѣ: — вѣрно опять татаръ вздули?
— Не о татарахъ рѣчь, отвѣчали ему быстро: — а вамъ стыдно покидать предметъ своей страсти въ эти страшные дни!
— Что такое случилось? спросилъ молодой человѣкъ съ ужасомъ.
— Развѣ вы не знаете, кудревато сказала ему Анна Крутильникова, находившаяся тутъ же: — что натура бѣдной розы изъ тѣхъ натуръ, которыя не отступаютъ передъ вѣрной смертью, но гибнутъ отъ меча Демоклеса, висящаго надъ ихъ головою?
— Какой мечъ? зачѣмъ тутъ княгиня? вскричалъ Оленинскій, поблѣднѣвши.
Къ счастію, кружокъ, къ которому онъ подошелъ, состоялъ весь изъ обожателей и поклонницъ Лидіи Антоновны. Исторію передали Александру Алексѣичу конечно съ исправленіями и умноженіями, но по крайней мѣрѣ безъ враждебнаго оттѣнка. Вслѣдъ затѣмъ посыпались междометія, и самъ Оленинскій мысленно произнесъ одно междометіе, весьма сильное, хотя и неизвѣстное лорду Байрону.
— Оленинскій, идите сюда! раздалось изъ сосѣдней группы.
И снова исторія Лидіи Антоновны была передана нашему пріятелю, на этотъ разъ съ комментаріями, нелестными для кисловодской розы. Разсказъ заключился краткимъ спичемъ старшаго изъ собесѣдниковъ, гостя, по видимому, свирѣпаго.
— Конечно, Александръ Алексѣичъ, сказалъ этотъ гость: — не намъ судить о томъ, какъ тамъ въ Петербургѣ жоны обращаются съ мужьями, но все-таки и мы, какъ здѣшніе жители, можемъ имѣть свое мнѣніе. Вы знаете княгиню съ дѣтства, видите ее часто, можете дать ей добрый совѣтъ. Скажите ей, что у насъ не принято выталкивать мужей изъ своей комнаты, не видаться съ ними по недѣлѣ. Намъ не надо столичныхъ обычаевъ. Князь Давидъ нашъ старожилъ, мы его любимъ…
— Увольте меня, Бога ради, отъ вашихъ совѣтовъ, сказалъ молодой человѣкъ съ отвращеніемъ: — замѣчаній вашихъ передавать я не возьмусь, потому что, по моему мнѣнію, соваться въ чужія дѣла стыдно и невѣжливо.
На заслуженный отвѣтъ могъ послѣдовать отвѣтъ новый; но оба кружка внезапно притихли: мимо ихъ, но аллеѣ, тихо прошли лица, изъ числа занимавшихъ собою умы собранія. Ипполитъ Петровичъ Мальшевскій гулялъ, держа подъ руку Койхосро и князя Давида; всѣ трое говорили съ жаромъ и такъ углублены были въ разговоръ, что не поклонились никому изъ толпы, наполнявшей аллею. Можно было догадаться, какой предметъ ихъ такъ занималъ и заботилъ. Откровенное лицо полковника казалось утомленнымъ, но оставалось покойнымъ при разговорѣ, между тѣмъ какъ оба брата иногда вскрикивали, теребили его за руки и утихали только послѣ долгой рѣчи съ его стороны.
— За хорошее дѣло взялся вашъ полковникъ! шепнула Оленинскому одна изъ посѣтительницъ курса, наиболѣе нуждавшаяся въ снисходительности къ нѣкоторымъ своимъ эксцентрическимъ поступкамъ: — хорошо ремесло для воина — разлучать мужа съ женою!
Сама говорившая особа уже пять лѣтъ жила розно со своимъ сожителемъ.
Саша не отвѣтилъ и отошелъ прочь, но видно судьба уже повелѣвала ему быть на этотъ день свидѣтелемъ всего, что только могло волновать его сердце. Въ кучкахъ гулявшихъ произошло поближе къ источнику нѣкоторое волненіе, а потомъ «sensation immense», какъ говорятъ иностранныя газеты. Еще ближе къ Оленинскому, кучка бесѣдовавшихъ больныхъ разступилась и открыла за собой довольно большое пространство, вдоль по аллеѣ. Вдоль по аллеѣ же, отъ колодца, направляясь къ сторонѣ нашего пріятеля, шли двѣ дамы, обѣ высокія и стройныя, обѣ со вкусомъ одѣтыя и обѣ блѣдныя. Но та, которая держалась правѣе, казалась особенно эффектна между темной зеленью при яркихъ вспышкахъ солнца, пробивавшагося сквозь густую тѣнь и выдѣлывавшаго золотые кружки на красномъ пескѣ дорожки. То была Лидія Антоновна, подъ защитой и прикрытіемъ Мальшевской.
Гости были изумлены, сами не зная чѣмъ, и вся публика такъ потерялись, что утренняя прогулка княгини могла печально кончиться.
Ни одинъ изъ Лидинькиныхъ обожателей, ни одна изъ дамъ, дѣйствительно ее любившихъ, не собрались подойти къ княгинѣ, отчасти потому, чтобы не попасться на язычокъ сплетникамъ, но болѣе по причинѣ изумленія и неожиданности. Лидію Антоновну всякій воображалъ уже третій день за тремя замками и нѣсколькими дверьми, съ черкешенкой на порогѣ и хохлачкой у постели, готовою на отчаянный отпоръ и на смерть, если это потребуется. О чемъ было заговорить съ ней? какъ избѣгнуть вопроса, занимавшаго всѣ умы и просившагося на всѣ языки? Сверхъ того, непріятели и завистницы Лиди глядѣли такъ сухо, такъ насмѣшливо, что лучше приходилось отойти отъ зла и спрятать свое участіе до болѣе удобнаго случая, подражая поведенію тонкихъ политиковъ, вѣчно избѣгающихъ вопросовъ съ людьми, которымъ грозитъ свѣтская опала.
Оленинскій, съ чувствомъ истинно братскимъ, во время понялъ все и во время придумалъ умную вещь. Примѣтивъ, что возлѣ него стояло нѣсколько человѣкъ, постоянно говорившихъ о Лидіѣ Антоновнѣ съ истинной любовью, и въ числѣ ихъ извѣстные добряки Эфіопъ и Филимонъ Петровичъ, онъ быстро собралъ около себя небольшой кружокъ и сказалъ такія слова:
— Господа, неужели мы не подойдемъ къ бѣдной нашей пріятельницѣ? неужели мы оставимъ ее въ ту минуту, когда на нее шипятъ и сплетничаютъ?
Дѣло было сдѣлано, и молодежь съ разныхъ сторонъ пошла на встрѣчу княгинѣ, снимая шляпы и вступая въ разговоры. Нѣсколько настоящихъ кавказскихъ дамъ, всегда исполненныхъ снисходительности и духа гостепріимства, сдѣлали съ своей стороны тоже, что сотворилъ Оленинскій; за ними послѣдовали другія дамы, наконецъ сплетники, жаждущіе что нибудь подсмотрѣть и подслушать, такъ-что Лиди въ нѣсколько минутъ увидѣла себя такъ же окруженною, какъ и въ первый день своего прибытія на воды. когда ей было довольно на четверть часа показаться въ паркѣ для того, чтобъ взбаламутить и приманить къ себѣ всѣхъ гуляющихъ.
Оленинскій и Лиди встрѣтились радостно, посмотрѣли другъ на друга, даже съ излишней нѣжностью: что жь дѣлать три дни разлуки съ одной стороны и три дни тоски съ другой — значительно расположили ихъ души къ «порѣ сладкихъ вздоховъ». Наталья Николаевна, замѣтивъ еще издали искусный маневръ Александра Алексѣича, поблагодарила его ласковымъ взглядомъ, и давши ему немного поговорить съ своей подругой, подала ему руку, задержала шагъ и осталась позади всего круга.
— Саша, сказала она ему тихо (наша полковница давно уже считала себя старухой, а молодыхъ офицеровъ своими старшими сыновьями): — Саша, во первыхъ, вотъ вамъ большое спасибо. Теперь уходите домой, потому что здѣсь сейчасъ прошелъ Давидъ съ моимъ мужемъ. Въ обѣденный часъ приходите ко мнѣ говорить съ Лидинькой про ея родныхъ и про Малороссію. Я выбилась изъ силъ и не знаю, чѣмъ развлечь бѣдняжку. Elle а un mal de pays, c’est tout dire. Она худѣетъ со всякимъ днемъ. Помните, что вы ея названный братъ и не отлучайтесь больше изъ Кисловодска.
Добрый геній Лидіи Антоновны еще разъ пожалъ руку нашему юношѣ, и догналъ свою подругу. Сдѣлавши два шага въ сторону отъ аллеи и, по обычаю влюбленныхъ, или полувлюбленныхъ, глядя не подъ ноги, а на верхушки деревьевъ, Оленинскій почувствовалъ, что на кого-то наткнулся и что обѣ его руки попали во что-то холодное. Опустивъ глаза, онъ увидалъ передъ собой Барсукова, державшаго его за руки и поглядывавшаго ему въ лицо со своей цинической улыбкой.
— Что это ты, Антонъ Ильичъ, спросилъ онъ его: — нынче такой тощій и блѣдный?
— Сейчасъ принялъ ванну, отвѣтилъ Барсуковъ, отпуская руки пріятеля и похлопывая свои одна объ другую. — Ну, Саша, я тебѣ долженъ сказать одну вещь. Ты не дѣлаешь ровно ничего и употребляешь во зло всѣ выгоды человѣка ничего не дѣлающаго. Иногда полезно сидѣть сложа руки, но надо же знать и мѣру! Романъ твой, если я не примусь дѣйствовать, кончится глупѣйшею изъ развязокъ.
— Опять за старое, замѣтилъ Оленинскій, пожавъ плечами, но въ душѣ, однако, желая узнать хоть что нибудь вѣрное отъ человѣка, для котораго не было тайнъ по части водяныхъ похожденій.
— То есть, продолжалъ на это Антонъ Ильичъ: — тебѣ хочется сперва высосать изъ меня всѣ свѣдѣнія, а потомъ принять величественный видъ и начать браниться. Изволь, а даже люблю, когда ты бранишься; ты мнѣ по вкусу, хотя твоя распроклятая холодность способна самихъ гробовщиковъ заразить скукою! И такъ, узнай же, о платоническій Александръ Алексѣичъ! что такъ часто упоминаемая Лидія черезъ нѣсколько дней будетъ внѣ нашего взора и внѣ нашего вліянія. Мальшевскій, съ помощью талейрановской дипломаціи и медика, съ нимъ стакнувшагося, уломалъ князя Давида; Койхосро давно уже на его сторонѣ. Еще недѣльку давъ намъ на себя полюбоваться, величественный Давидъ закатится въ степи и начнетъ пьянствовать отъ скуки; княгиня проѣдетъ къ родителямъ въ Петербургъ, въ сопровожденіи Натальи Николаевны, вездѣ сующейся, гдѣ ея не просятъ. Разлука предполагается на годъ, для здоровья и совѣщанія съ петербургскимъ медицинскимъ факультетомъ. Итакъ, пройдетъ недѣля, тебя благословятъ и наградятъ поцалуемъ, можетъ-быть даже дадутъ тебѣ локонъ волосъ, а сами покинутъ Кавказъ, для того, чтобъ надъ тобой же похохотать зимою, гуляя по маскараду съ какимъ нибудь недорослемъ въ бѣломъ галстухѣ. Кисловодску будетъ скучно безъ Лидіи Антоновны, курсъ пропалъ, а ты съ горя можешь поволочиться за Анной Егоровной Крутильниковой. Она любитъ мальчиковъ, глядящихъ на луну и звѣзды. А! это тебѣ не нравится, Саша?
Оленинскій могъ только снова пожать плечами и сказать съ тѣмъ равнодушіемъ, которое одно могло бѣсить Барсукова:
— Что же, поволочимся и за Анной Егоровной!
— Въ жизнь мою не встрѣчалъ я такой жалкой, хохлацкой неповоротливости! Ты самое безгрѣшное чудовище изо всѣхъ байбаковъ, когда либо мнѣ попадавшихся въ руки! Байбакъ ты въ самомъ дѣлѣ, или такимъ притворяешься? вскрикнулъ Антонъ Ильичъ, дѣйствительно вспыливъ и потому тотчасъ потерявши свое превосходство надъ Сашей. — Слушай меня, другъ мой, продолжалъ онъ, быстро смягчаясь: — это я тебѣ говорю не шутя. Чего ты ждешь, чего ты молчишь, чего ты удаляешься отъ своей очаровательницы? Думаешь ли ты, вопреки всѣмъ законамъ перспективы, вырости черезъ отдаленіе? Я тебя люблю и желаю тебѣ успѣховъ во что бы то ни стало. Но безъ просьбы твоей я дѣйствовать не стану, полно тебѣ загребать жаръ чужими руками и корчить изъ себя какого-то добродѣтельнаго бедуина. Я имѣю всѣ средства въ рукахъ, чтобы задержать здѣсь Лидію Антоновну. Я имѣю средства прицѣпить къ тебѣ эту женщину на столько времени, на сколько это тебѣ будетъ угодно. Говори мнѣ безъ увертокъ и прямо: хочешь ты имѣть любовницей первую красавицу изо всего курса?..
И разгорячаясь болѣе и болѣе, говоря съ какимъ-то особеннымъ азартомъ, Антонъ Ильичъ видимо давалъ противъ себя оружіе своему болѣе хладнокровному товарищу. Ясно, что Барсуковъ строилъ какіо-то ковы насчетъ репутаціи Лидиньки, но Оленинскому просто показалось смѣшнымъ это стремленіе чужого человѣка снабдить его дамою сердца и красавицей, какъ будто лошадью, которую надо было продать во что бы то ни стало.
— Чтожь ты, отвѣтишь мнѣ или нѣтъ? снова спросилъ Антонъ Ильичъ, ведя Сашу по боковой аллеѣ, частя ногами и вообще не поддерживая своей славы безстрастнаго, холодно-насмѣшливаго Мефистофеля.
— Что мнѣ тебѣ сказать, Барсуковъ? неохотно отвѣтилъ Оленинскій. — Этотъ вопросъ мы съ тобой рѣшили, покончили, и я прошу тебя къ нему не возвращаться. Повѣрь только мнѣ въ одномъ: если бы мнѣ захотѣлось сдѣлать что нибудь скверное съ доброй и любимой женщиной, я съумѣлъ бы обойтись какъ безъ твоего разрѣшенія, такъ и безъ твоей помощи.
— А! сказалъ только Барсуковъ и подумалъ немного. — Я приду къ тебѣ еще одинъ разъ… всего одинъ разъ, началъ онъ съизнова: — и приду опять съ тѣмъ же вопросомъ. Теперь ты меня боишься, теперь я тебѣ гадокъ, теперь ты на меня золъ, теперь ты, какъ говорятъ казаки, «озлился на блохъ и шубу въ печь!» Шуба еще понадобится, Барсуковъ тебѣ еще пригодится! Только помни, тогда поневолѣ ты мнѣ дашь отвѣтъ положительный; да или нѣтъ, больше я ничего не спрошу. До свиданія.
— Можешь не хлопотать! сухо сказалъ Саша, отходя въ сторону, однако подумавши про себя; «что-то дурное замышляетъ этотъ странный человѣчекъ!»
Черезъ три минуты, Барсуковъ уже пропорхнулъ по главной аллеѣ, держа подъ руки князей Давида и Койхосро Торхановскихъ, и напѣвая имъ что-то съ самымъ веселымъ, обязательнымъ видомъ.
«Родятся же этакія безпокойныя души!» снова подумалъ Александръ Алексѣичъ, направляясь во свояси.
XII.
правитьЕсть существа, до такой степени привыкшія къ извилистымъ путямъ, что пройтись прямою дорогою кажется имъ верхомъ трудности. Кто-то сказалъ, что подобныхъ людей слѣдуетъ вѣшать, за тѣмъ, чтобъ они хоть разъ въ жизни приведены были въ перпендикулярное положеніе. Съ сожалѣніемъ нужно сознаться, что нашъ почтенный Антонъ Ильичъ едва ли не принадлежалъ къ особамъ такого разряда. Байронизмъ, мефистофелизмъ и прославленіе «демономъ», въ то время еще господствовали во всей силѣ, а Кавказъ въ особенности наполнялся неукротимыми господами въ Гарольдовомъ плащѣ, съ которыхъ и списанъ былъ впослѣдствіи типъ Печорина, — ныньче почти непонятный. — Барсуковъ, считался демономъ по преимуществу и не мало тѣмъ гордился, теряя черезъ свою репутацію выгоды существенныя, не выигрывая же ровно ничего, кромѣ поклоненія нѣсколькихъ мальчишекъ и старыхъ дѣвъ, за которымъ и гоняться не стоило. Не смысля въ дѣлахъ любви ничего, и о женщинахъ имѣя какое-то особенное, драгунское понятіе, онъ былъ очень силенъ на вредъ и злыя хитрости, но при этомъ походилъ на черезчуръ тонкаго бильярднаго игрока, дѣлающаго промахи съ безконечнымъ искусствомъ.
Въ безумной и безпредѣльной привязанности Барсукова къ Лидіѣ Антоновнѣ, выказывалась и сила и слабость нашего авантюрьера. Конечно, у него было мало шансовъ тронуть сердце княгини, но если бы ихъ имѣлось въ десятеро болѣе, Антонъ Ильичъ пропустилъ бы всѣ вѣроятности успѣха черезъ свое поведеніе, достойное семнадцатилѣтняго ротозѣя. Цѣлую недѣлю, со дня услуги, оказанной имъ интересной затворницѣ въ тотъ вечеръ, когда она ждала вторженія въ свою крѣпость, Барсуковъ дѣлалъ все одно и тоже, съ наступленіемъ ночи пробираясь къ садику Торхановскихъ, глядя на окна княгини, иногда подползая къ самому крыльцу и, конечно, не видя ничего или почти ничего. Пробовалъ онъ вступать въ переговоры съ Наташей, вручалъ ей записочки, утверждая, что барынѣ грозитъ какая-то опасность; въ записочкахъ заключались признанія въ любви, оставленныя безъ отвѣта, хотя сами посланія могли назваться совершеннѣйшими изъ любовныхъ посланій — самъ сочинитель не зналъ о томъ, что въ нихъ говорилось! Болѣе ничего Барсуковъ не могъ выдумать; умъ его, изобрѣтательный на вредныя школьничества, здѣсь будто померкъ или затмился. За то, едва только коснулось слуха его извѣстіе о скоромъ отъѣздѣ Лиди изъ Кисловодска, едва только Антонъ Ильичъ сообразилъ, что романъ его чрезъ нѣсколько дней покончится ничтожнѣйшимъ образомъ, какъ воспрянула и разъигрлась другая сторона его характера. Задержать Лидію Антоновну, воздвигнуть новое гоненіе на Лидію Антоновну, подзадорить Койхосро, насплетничать на Мальшевскаго, перегнуть на свою сторону князя Давида, влюбившагося въ свою жену до безумія, и для всѣхъ своихъ происковъ замаскироваться особой Оленинскаго, — все это для Антона Ильича было трудомъ легкимъ, любимымъ, артистическимъ Если только дѣйствительно возможно «любить ненавидя» по выраженію поэта, то Барсуковъ любилъ такимъ образомъ. Ему по временамъ хотѣлось загнать, замучить молодую женщину, избранную его сердцемъ, преслѣдовать ее по всему лицу земли широкой, пугать ее, до конца дней являться ея мучителемъ, и, подобно зловредному пауку, цѣлую свою жизнь мотать паутину вокругъ одной и той же бѣдной мушки. Предаваясь подобнымъ замысламъ, нашъ пріятель иногда впадалъ въ восторгъ чисто лирическій, послѣ котораго не могъ даже разъяснить себѣ, любитъ ли онъ или ненавидитъ Лидію Антоновну.
Прошла уже большая часть курса со времени возвращенія Оленинскаго въ Кисловодскъ, и паутина, раскинутая скрывшимся въ уголку паукомъ, начала со всѣхъ сторонъ опутывать княгиню, и безъ того замученную. Два лучшіе медика на водахъ прямо сказали Лиди, что, по случаю жаровъ и ожидаемыхъ лихорадокъ края, ей нельзя и думать объ отъѣздѣ, не переждавъ знойныхъ мѣсяцовъ и не укрѣпивъ себя ваннами. Письмо отъ родителей изъ Москвы не приходило, хотя давно пора было ему явиться. Мальшевскій, безпрестанно отлучавшійся изъ мѣстечка по дѣламъ службы, всякій разъ, возвращаясь домой, заставалъ братьевъ Торхановскихъ угрюмѣе и неподатливѣе прежняго. Койхосро, противъ всѣхъ ожиданій, рѣшился оставаться на кислыхъ водахъ и начать курсъ леченія; мало того, этотъ воздержный человѣкъ позволялъ себѣ проводить обѣденное время, а иногда и часть ночи, на пирахъ, гдѣ собирались игроки и бреттеры, Щелкуновъ и подобные ему лица, исключенные изъ службы за дурное поведеніе, особы, только изъ снисхожденія принятыя въ кругъ водяныхъ посѣтителей. Что до князя Давида, то онъ находился въ самомъ жалкомъ и опасномъ состояніи: пилъ, игралъ, повѣдывалъ свои горести всему свѣту, то говоря, что увезетъ Лиду къ себѣ въ имѣніе, на зло всей Россіи, и самъ будетъ защищать ее отъ тѣхъ, кто къ нему сунется, то изъявляя твердое намѣреніе скакать за ней въ столицу и тамъ не оставлять ея ни на минуту. Наталья Николаевна замучилась, ограждая княгиню отъ непріятностей со стороны ея мужа, который, не довольствуясь тѣмъ, что проводилъ утро, обѣдалъ вмѣстѣ съ ней и съ Лидинькой, изыскивалъ всѣ средства, чтобъ вторгаться въ запретную половину дома, гдѣ кричалъ, бранился и произносилъ угрозы. По одной мелочи можно было примѣтить слѣды Барсукова: князь Давидъ только и говорилъ, что объ Антонѣ Ильичѣ, считалъ его за идеалъ людей и примѣшивалъ его имя ко всякому разговору. Въ довершеніе всѣхъ несчастій, Оленинскій и Лидія Антоновна, изрѣдка видаясь на гуляньѣ или во флигелѣ у Натальи Николаевны, влюбились другъ въ друга, какъ Ромео и Юлія, не думая ни о чемъ, не разсчитывая ни на что, не скрывая своихъ чувствъ и позабывъ о существованіи свѣта. Еслибъ не ихъ добрый геній въ лицѣ неутомимой полковницы, они оба давно разыграли бы шекспирову сцену съ жаворонкомъ, на балконѣ, въ часъ утра, передъ глазами Антона Ильича Барсукова, не проводившаго ни одной ночи иначе, какъ въ виду оконъ Лидіи Антоновны.
Это послѣднее ночное наблюденіе могло назваться самой неосторожной продѣлкой со стороны Барсукова; тамъ, гдѣ слѣдовало слушаться повелѣнія сердца, Антонъ Ильичъ вѣчно дѣлалъ одни промахи. Въ Кисловодскѣ много ходятъ, пляшутъ, купаются и оттого крѣпко спятъ ночью; разсчитывая на это, нашъ пріятель не боялся за послѣдствія каждой ночи; правда, Оленинскому и князю Давиду частенько не спалось, но могли ли эти два взрослые ребенка отуманенные любовью, что нибудь примѣнить и о чемъ нибудь догадаться. На одинъ только зоркій глазъ не разсчитывалъ Антонъ Ильичъ — дружба не дремала тамъ, гдѣ зѣвали любовь и ревность.
Наталья Николаевна Мальшевская, всякій день привязывавшаяся къ Лидіѣ Антоновнѣ такъ, какъ привязывались къ ней всѣ, ее часто видавшіе, то есть, съ истинной страстью, давно ужь почуяла барсуковскій духъ во всемъ, что вокругъ происходило. Она знала, что изъ числа кисловодскихъ гостей, давно ужь раздѣленныхъ на двѣ партіи, кто-то сформировалъ третью компанію, которая открыто совѣтовала князю Давиду — попросту увезти свою жену, съ шумомъ или безъ шума, такъ, какъ, напримѣръ, въ прошломъ году такой-то увезъ свою теперешнюю супругу, тогда еще дѣвицу, или какъ третьяго года, нѣкой маіоръ похитилъ вдову, пріѣхавшую лечиться изъ Петербурга. Само собой разумѣется, совѣтники, принадлежавшіе къ разряду самой безпардонной молодежи, отъ души предлагали обиженному супругу свое полное содѣйствіе. Барсуковъ никогда не присутствовалъ при этихъ совѣщаніяхъ и даже пересталъ видаться съ Давидомъ, но зато Койхосро сдѣлался его неразлучнымъ клевретомъ. Выборъ истинно мастерской, ибо Койхосро былъ опасенъ, а сверхъ того молчаливъ, какъ всѣ твердые люди, никогда не позволяющіе себѣ даже разговора о своихъ противникахъ. Получая всѣ эти свѣдѣнія, и многое повѣряя своими глазами, Мальшевская мало по малу убѣдилась въ одномъ: Лиди дѣйствительно находилась въ опасности, а съ какой стороны, неизвѣстно. Принявши нѣсколько рѣшительныхъ мѣръ, о которыхъ мы скоро узнаемъ, неутомимая штабъ-офицерша удвоила надзоръ за Лидинькой съ тѣмъ умѣньемъ хитрить и защищаться, какому ее выучило долгое пребываніе съ мужемъ въ одномъ изъ опаснѣйшихъ уголковъ Кавказа. Она не ложилась спать, не уложивши своего друга, не замкнувъ всѣхъ дверей и оконъ, не давши нужныхъ инструкцій двумъ деньщикамъ полковника. Садъ она обходила утромъ первая, что и привело ее къ открытію чьихъ-то слѣдовъ, неподалеку отъ оконъ княгини, а отъ этого шага недалеко было и до другихъ открытій.
Одинъ разъ, послѣ полуночи, за два дни до прощальнаго бала, замышляемаго кисловодскими больными въ честь нѣсколькихъ семействъ, уже приготовлявшихся оставить воды, Антонъ Ильичъ, по своему обыкновенію, находился въ саду Торхановскихъ, одинъ, подобно испанскому гидальго, глядя на окна Лидіи Антоновны и упиваясь самыми платоническими наслажденіями. Ковы свои онъ строилъ только днемъ, ночь отдавалась на любовь самую юношескую, и изъ всѣхъ ночей настоящая была чуть не счастливѣйшею. Темнота заволокла все небо съ девяти часовъ вечера, луны не имѣлось, звѣзды попрятались, какая-то неугомонная дама играла въ ближайшемъ домикѣ на разстроенномъ фортепьяно, и звуки, доносясь до нашего пріятеля, смягчали душевную бурю, его волновавшую. Два раза Барсуковъ прокрадывался къ окнамъ спальни; одна изъ гардинъ, на его счастье, закрывалась несовсѣмъ, и онъ могъ видѣть, вдалекѣ, при слабомъ мерцаніи лампады, уголокъ комнаты. Сверхъ того оказывалось еще важное обстоятельство: одно стекло (въ окнѣ, которое Лиди разбила когда-то) было вставлено дурно и могло быть вынуто безъ шума, въ случаѣ надобности. Только послѣ долгихъ дней Барсуковъ дошелъ до этого открытія: можно судить о его прозорливости въ часъ ночныхъ восторговъ! Со злобою помышляя о потерянномъ времени и все-таки не умѣя дать себѣ яснаго отвѣта, къ чему поведетъ его снятая рама или вынутое стекло, Антонъ Ильичъ тихо наклонился къ наружному подоконнику, и вынувъ изъ-за пояса кинжалъ, началъ имъ срѣзывать замазку стекла, еще несовсѣмъ отвердѣвшую. Барсуковъ истинно жилъ и былъ счастливъ въ эту странную минуту, хотя, по всей вѣроятности, но ту сторону окна ждали бы его крикъ и жосткое слово. Но справедливо сказалъ кто-то: «чтобъ зайти очень далеко, не нужно знать самому, куда идешь!»
Прошло около двухъ минутъ, операція шла успѣшно, когда калитка со двора скрыпнула, и женское платье зашелестило по ближайшей дорожкѣ. Кавказскій глазъ авантюрьера отличилъ передъ собой въ нѣсколькихъ шагахъ, посреди кромѣшной тьмы, женщину въ темномъ, двигавшуюся прямо на него ровнымъ шагомъ, будто не заботясь о темнотѣ и неровностяхъ пути. Сердце Барсукова замерло, но бѣжать онъ не хотѣлъ: его видѣли и вѣроятно узнали. Сверхъ того слишкомъ много скорби и страсти накопилось въ его душѣ, за цѣлый почти мѣсяцъ; онъ хотѣлъ объясненій, какихъ бы то ни было, онъ хотѣлъ говорить про Лиди, съ кѣмъ бы то ни было.
Таинственная особа подошла къ нему, и взяла его за руку; по прикосновенію руки, Барсуковъ узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и назвалъ Наталью Николаевну; Мальшевская отвѣтила только: «мнѣ надо говорить съ вами», и повела Антона Ильича, не выпуская его руки, къ флигелю, ею занятому.
— И не боитесь, шепнулъ ей Барсуковъ, призвавъ на помощь весь свой цинизмъ: — и вы не боитесь водить къ себѣ мужчинъ въ эту пору? въ Кисловодскѣ, посреди сплетниковъ?
— Мы съ вами слишкомъ некрасивы, чтобъ удостоиться сплетень, сухо сказала полковница, вводя гостя въ переднюю, а оттуда въ свою комнату. — Садитесь! прибавила она, съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ, примѣтя что Антонъ Ильичъ старается улыбнуться и собирается сказать еще что нибудь въ своемъ обычномъ вкусѣ.
Оба сѣли, хозяйка зажгла еще нѣсколько свѣчей, пока ея гость съ особеннымъ любопытствомъ оглядывалъ помѣщеніе Натальи Николаевны. Комната, какъ большая часть комнатъ въ порядочныхъ домахъ того края, отличалась чистотой, высотой и пустотой; стѣны были выбѣлены со тщаніемъ, вся мебель состояла изъ нѣсколькихъ складныхъ стульевъ, большаго стола, тоже складнаго, и кресла для качанья, разумѣется не желѣзнаго, а просто деревяннаго. Породъ Барсуковымъ стоялъ еще круглый столикъ, съ работой и нѣсколькими книгами. Къ этому столику подошла Наталья Николаевна, сѣла противъ своего гостя, и, взглянувъ ему прямо въ глаза, спросила очень тихо и очень кротко;
— Барсуковъ, отвѣчайте мнѣ, какъ вашей старой и доброй знакомой: чего вамъ надо, чего вы хотите, что замышляете вы противъ Лидіи Антоновны?
Изрѣдка попадаются въ свѣтѣ женщины, до того исполненныя добра и умѣющія такъ прицѣплять къ себѣ всѣхъ, кто только къ нимъ приближается, что не только открытое къ нимъ нерасположеніе, но одинъ дурной намекъ, одна шуточка по поводу такихъ женщинъ, кажутся чѣмъ-то преступнымъ. Само собой разумѣется, что такая любовь и такая слава пріобрѣтается не пассивною и часто скучною добротою, но цѣлымъ рядомъ дѣлъ полезныхъ, вліяніемъ натуры практической. Наталья Николаевна безспорно принадлежала къ такимъ женщинамъ; слава ея, какъ рѣдкой кавказской дамы, основывалась не на воображаемыхъ достоинствахъ. Ея домъ, въ теченіе десяти лѣтъ, былъ свѣтлымъ оазисомъ веселости и семейнаго счастія, въ этомъ домѣ всякому оказывалось безграничное гостепріимство, въ немъ молоденькіе офицеры отвыкали дичиться общества и находили себѣ или мать или старшую сестру, въ немъ вѣчно проживали разные сироты и пріемыши, хотя полковникъ Мальшевскій не имѣлъ почти ничего, кромѣ казеннаго содержанія. Въ домѣ Натальи Николаевны Барсуковъ лечился, когда его ранили, года два назадъ; въ крѣпости, гдѣ проживалъ Ипполитъ Петровичъ, имѣлась для Антона Ильича всегда готовая комната. И вотъ почему, въ настоящую ночь коварный нашъ пріятель чувствовалъ себя передъ лицомъ своей собесѣдницы совершенію такъ же, какъ, напримѣръ, запылившійся маменькинъ сынокъ передъ лицомъ родительницы. Запасъ шутокъ и увертокъ, придуманныхъ дорогою, выпорхнулъ изъ его головы и онъ выдалъ Мальшевской свою завѣтную тайну, признавшись, что любитъ Лидію Антоновну до изступленія. Еслибъ это признаніе сдѣлано было просто, со слезами и откровеннымъ изложеніемъ душевныхъ страданій, Барсуковъ нашелъ бы въ Натальѣ Николаевнѣ вѣрную совѣтницу, всегда готовую на дѣло примиренія или успокоенія; но нашъ Антонъ Ильичъ въ одно время и признавался и стыдился своихъ признаній. Оттого его исповѣдь вышла холодна, насмѣшлива, чтобъ не сказать дерзка и нахальна, оттого глаза его продолжали глядѣть на хозяйку съ ихъ обычнымъ цинизмомъ, оттого и Наталья Николаевна, не чувствуя никакого состраданія, сказала ему съ прежней сухостью:
— На что же вы разсчитываете?!
— На случай! молодцомъ отвѣтилъ Антонъ Ильичъ. — Случай иногда бываетъ остроумнѣе всякаго сочинителя, добрая Наталья Николаевна.
— И вы имѣете причины думать, что ваши исканія не противны Лидинькѣ, что она можетъ отвѣтить хоть маленькой пріязнью на ваши старанія съ ней сблизиться?..
— Маленькой пріязнью? перебилъ Барсуковъ засмѣявшись: — какія еще у васъ пастушескіе помыслы, Наталья Николаевна! Какъ хорошо постигли вы мой характеръ и мой взглядъ на вещи! Истинно людямъ на то и даны глаза, чтобъ они ничего не видѣли!
— Барсуковъ, сказала полковница, выразивъ на своемъ лицѣ чувство глубокаго отвращенія: — я вижу, что вы много перемѣнились съ той поры, какъ стали жить лѣтомъ на водахъ. Въ женщинахъ, извините меня за откровенность, вы не понимаете ничего, не смотря на вашу странную репутацію. Къ чему поведетъ васъ то, что вы не спите ночей, стоя подъ окнами женщины, которая можетъ быть и лица вашего не помнитъ? Для чего вы пытались отворить окно въ ея спальнѣ? или вы думали, что Лидинька встрѣтитъ васъ, какъ дорогого гостя? Для какой надобности…
— А если я люблю ее, а если мнѣ дѣла нѣтъ до разсчетовъ! отчаянно и дерзко вскрикнулъ Антонъ Ильичъ.
— Кончимте это, Барсуковъ, сказала Мальшевская, начиная чувствовать нѣкоторое состраданіе: — слишкомъ много людей на свѣтѣ любятъ, и любятъ напрасно. То что вы чувствуете теперь, черезъ годъ сдѣлается древней исторіей, и дастъ вамъ поводъ шутить надъ собой самимъ съ вашей обычной насмѣшливостью. Чтобъ разомъ рѣшить дѣло, могу сказать одно только: вамъ не будетъ ни времени, ни случая продолжать ваши странныя домогательства. Въ садъ я поставлю сторожа и черезъ два дня ни Лидиньки, ни меня съ мужемъ не будетъ въ Кисловодскѣ. Ипполитъ получилъ отпускъ, вещи уложены, и на утро послѣ бала вы можете проститься съ нами.
Барсуковъ, пораженный, какъ громомъ, что-то сказалъ о лихорадкахъ и опасности переѣзда.
— Съ нами будетъ конвой, отвѣтила полковница, и докторъ понадежнѣе медиковъ, которые принуждаютъ Лиди оставаться здѣсь, гдѣ ея здоровье слабѣетъ съ каждымъ часомъ.
Этотъ послѣдній намекъ далъ знать Антону Ильичу о томъ, что онъ давно понятъ, и хорошо понятъ. Кровь его закипѣла, ему оставалось только разгнѣваться, чтобъ не умереть со стыда. И дѣйствительно онъ вспыхнулъ, позабывши въ своей горячности и долгъ благоразумія, и чувство уваженія къ одной изъ безукоризненнѣйшихъ женщинъ, ему извѣстныхъ.
— Выше мѣры дивлюсь вашей ловкости, Наталья Николаевна! произнесъ онъ, передъ тѣмъ закусивъ губы: — не даромъ зовутъ васъ добрымъ геніемъ края: роль вамъ нравится, и вы ею занялись съ охотой! Вы отъ души признаете себя добрымъ геніемъ и вѣрно поутрамъ смотрите, не выросли ли у васъ за ночь крылышки! Ваши совѣты превосходны, ваши дѣла и того лучше, добрая фея! Вы истинная фея Кавказа — горы для васъ построены, нарзанъ вамъ принадлежитъ, гости ѣздятъ сюда затѣмъ только, чтобъ отдать себя подъ покровительство ваше! Не забудьте только одного: не все удается добрымъ волшебницамъ, и имъ иногда приходится бороться съ духами тьмы, довольно бойкими и опытными…
Для того, чтобъ кольнуть и обидѣть человѣка, Антонъ Ильичъ имѣлъ мало себѣ равныхъ. При этомъ неожиданномъ нападеніи за лучшую и высоко цѣнимую часть ея самой, на свою заслуженную извѣстность умной и доброй женщины, Наталья Николаевна сама вспыхнула.
— Благодарю васъ, Антонъ Ильичъ, сказала она, увлекаясь можетъ быть болѣе, чѣмъ бы слѣдовало: — благодарю васъ за эту награду старой дружбы и нѣкоторыхъ услугъ, вамъ оказанныхъ. Я во многихъ отношеніяхъ виновата сама; тотъ, кто разсчитываетъ на благодарность, стоитъ и неблагодарности и оскорбленій. Надѣюсь, что вы теперь поторопитесь избавить меня онъ вашего присутствія и съ своей стороны будете помнить одно: если несовсѣмъ позволительно видѣть въ себѣ добраго генія, то едва ли не хуже гнаться за репутаціей демона, хотя бы бойкаго и опытнаго. Демоновъ у насъ завелось очень много, и я боюсь, чтобъ имъ скоро не дали другого, болѣе приличнаго названія. Въ Россіи не любятъ демоновъ; что до меня, они мнѣ противны и гадки.
Тутъ Мальшевская отворила дверь, и Барсуковъ обратился въ довольно постыдное бѣгство.
Когда онъ спускался съ горы, его кто-то взялъ подъ руку, и круто поворотясь въ сторону, повелъ его къ дому собранія, гдѣ горѣли огни и виднѣлись какіе-то пирующіе мущины.
— Что это вы бродите такимъ полуночникомъ, князь Давидъ? вымолвилъ Антонъ Ильичъ самымъ спокойнымъ образомъ.
— Я не сплю три ночи, отвѣчалъ Торхановскій: — я не могу жить безъ Лиды. Я не любилъ ее такъ, когда она и я были женихами.
— А! насмѣшливо произнесъ Барсуковъ: — если весь Кисловодскъ влюбился въ княгиню, почему же и мужу въ нее не влюбиться? Я, Саша Оленинскій, Сокольскій, Филимонъ Петровичъ — всѣ любимъ Лидію Антоновну, только мы терпѣливѣе, и оно понятно — она никогда насъ не любила. Вы одни знаете, что значитъ любовь этой женщины. Мы всѣ похожи на голодныхъ, только вы голоднѣе насъ. Вамъ дали хлѣбнуть ложку супа, показали обѣдъ, а потомъ выгнали изъ за стола. На вашемъ мѣстѣ я бъ еще болѣе мучился.
При этихъ безжалостныхъ словахъ, такъ хорошо разъяснявшихъ Давиду его собственное состояніе, бѣдный восточный человѣкъ простоналъ только, и прижавшись къ Барсукову, вымолвилъ: «завтра, на балѣ, мы возьмемъ свое.»
— Такъ насъ подбила эта сумазбродная компанія? простодушно спросилъ Барсуковъ. — Такъ вы рѣшились дѣлать дѣло? Это дѣльно. Коли полюбился товаръ, денегъ жалѣть не надо. Вы слишкомъ долго сидѣли у рѣки, ожидая, что вода высохнетъ. Надо идти въ бродъ!
— Тсъ!… мы ужинаемъ всѣ вмѣстѣ. Иди съ нами.
— За кого вы меня принимаете? былъ отвѣтъ. — Я далъ себѣ слово не ввязываться ни въ какія исторіи, да сверхъ того, у васъ тамъ, я думаю, пьянство неслыханное. Бросьте эту публику! Одни бараны толпятся кучками, волки бродятъ поодиночкѣ!
Однако Антонъ Ильичъ отужиналъ въ собраніи съ Давидомъ, Щелкуновымъ и другими гуляками въ томъ же родѣ. Компанія разошлась уже при солнцѣ, пытаясь спѣть хоромъ какую-то воинственную пѣсню.
XIII.
правитьВесь слѣдующій день, въ домѣ, занятомъ Торхановскими, и въ пристройкахъ, къ нему принадлежащихъ, происходило нѣчто въ родѣ вавилонскаго столпотворенія, которое всегда бываетъ, когда женщины собираются въ дальнюю дорогу. Всюду носили картонки. Всюду набивали чемоданы и съ усиліемъ ихъ запирали, послѣ чего замокъ внезапно щелкалъ и крышка снова отскакивала съ трескомъ. Тогда прислуга становилась на непокорный чемоданъ и совершала на немъ особенный танецъ, слишкомъ знакомый всѣмъ путешественникамъ. Ипполитъ Петровичъ Мальшевскій, вернувшійся въ Кисловодскъ на разсвѣтѣ, совершенно одобрилъ всѣ планы жены, сдѣлалъ распоряженіе къ заготовленію сильнаго конвоя и большаго количества лошадей, а затѣмъ прошелъ къ братьямъ Торхановскимъ, ожидая сцены самой патетической. Къ изумленію, князь Давидъ не выразилъ никакихъ препятствій къ отъѣзду жены; только сказалъ, что пріѣдетъ въ Москву осенью; Койхосро же безъ всякихъ разговоровъ оставилъ комнату, сказавши; «вся эта тарабарщина до меня не относится!» Мальшевскій поспѣшилъ обрадовать дамъ разсказомъ объ успѣхѣ послѣднихъ объясненій, вечеромъ же пригласилъ на прощанье къ себѣ Оленинскаго и другихъ ближайшихъ знакомыхъ. Ни Давидъ, ни братъ его, не показались домой ни на минуту, и Лидія Антоновна могла провести весь вечеръ, бѣсѣдуя съ своимъ старымъ товарищемъ — имъ оставалось увидаться еще одинъ только разъ, завтра на балѣ. Проводивши послѣднихъ гостей и вернувшись съ мужемъ въ гостиную, Наталья Николаевна первая увидѣла сцену, въ высшей степени трогательную. Оленинскій сидѣлъ на стулѣ, нагнувшись головой на руки Лидиньки, которая стояла передъ нимъ и, въ свою очередь нагнувшись къ его головѣ, рыдали почти до судорогъ. Сердиться на молодыхъ людей или надѣлять ихъ серьезными утѣшеніями было невозможно; они ничего не помнили и не понимали, и готовы были повиснуть другъ у друга на шеѣ при всемъ собраніи водяной публики. Ипполитъ Петровичъ сказалъ нѣсколько словъ о томъ, что за самой длинной зимою все-таки идетъ весна, объ обязанности юноши, уважающаго свѣтское положеніе любимой женщины, наконецъ о малодушіи, но потомъ только пожалъ плечами и отошелъ къ окну, посвистывая. Наталья Николаевна, не говоря ни слова и глотая слезы тихонько развела молодыхъ людей, завладѣла обѣими руками Лиди и быстро увела ее въ спальню, предоставивъ мужу обязанность почти вытолкать Александра Алексѣича, свести его по дорожкѣ къ обрыву, запороть калитку и приставить къ ней своего казака съ приказаніемъ; не пускать никого.
Но Оленинскій не думалъ предпринимать ночныхъ экспедицій въ родѣ Барсуковской. Выше мѣры изнуренный и растроганный, и счастливый и несчастный до послѣдней крайности, онъ упалъ на постель и спалъ до утра какъ убитый. Въ твердыхъ и счастливо одаренныхъ натурахъ великіе кризисы жизни разрѣшаются сонливостью. Наполеонъ, послѣ Ватерло, спалъ мертвымъ сномъ, и хотя Сашу нельзя сравнивать съ такимъ великимъ человѣкомъ, зато и бѣдствія, его окружившія, не имѣли ничего общаго съ потерей цѣлой имперіи. Нашъ молодой человѣкъ проснулся поздно и получилъ извѣстіе, что Антонъ Ильичъ два раза являлся къ нему по весьма нужному дѣлу. Съ нѣкоторыхъ поръ имя Барсукова бѣсило и волновало Оленинскаго. Не предвидя ничего добраго отъ такого визита и въ такой день, Александръ Алексѣичъ поспѣшилъ одѣться и, заслышавъ новый стукъ въ двери, сказалъ съ сердцемъ: «войди Антонъ Ильичъ — я къ твоимъ услугамъ».
Барсуковъ вошелъ въ домикъ, имѣя на себѣ дорожную черкеску, на поясѣ кривой кинжалъ, и въ правой рукѣ держа нагайку. Въ лицѣ его было много чего-то торжественнаго и смѣлаго; онъ бодро прошелъ къ нашему другу, будто Людовикъ XIV, когда тотъ явился въ собраніе важныхъ судей въ охотничьихъ сапогахъ и съ хлыстикомъ. Хотя строго запрещалось ѣздить верхомъ по парку, лошадь Антона Ильича храпѣла и рыла копытами у крыльца Оленинскаго.
— Что значатъ всѣ эти чудеса? спросилъ молодой человѣкъ не безъ нѣкотораго смятенія.
Чувство какой-то тревоги показалось на блѣдномъ лицѣ Барсукова; въ эту минуту Антонъ Ильичъ походилъ на отличнаго актера, добравшагося со славой до пятаго акта трагедіи и почему-то вдругъ почувствовавшаго, что у него этотъ пятый актъ выйдетъ плохъ и жалокъ. Однако онъ быстро оправился.
— Александръ Алексѣичъ, сказалъ онъ рѣзко и отрывисто: — пришелъ день рѣшительный, время, про которое я тебѣ говорилъ, время сказать: да или нѣтъ. Молчи и не перебивай меня, — твоя рѣчь впереди. Да будетъ же тебѣ извѣстно, что сегодня, на балѣ, цѣлая партія друзей князя Давида Торхановскаго, подъ его предводительствомъ, должна взять Лидію Антоновну и увезти ее въ имѣніе князя, за шестьсотъ верстъ отсюда. Кто участвуетъ въ этой партіи, я тебѣ не назову, хотя знаю всѣхъ; но не въ томъ дѣло. Нужно ли объяснять тебѣ, что все дѣло устроено мною, чтобъ не дать Мальшевскимъ увезти въ Россію нашу красавицу…
Оленинскій хотѣлъ говорить и не могъ.
— Слушай со вниманіемъ, остановилъ его Барсуковъ.
— Посреди этой каши и этого хаоса, такъ искусно мной подготовленнаго, тебѣ остается одинъ только путь для спасенія княгини и увѣнчанія своихъ стремленій. Я далъ знать Лидіѣ Антоновнѣ, черезъ Наташу, отъ твоего имени, чтобъ она была готова увидаться съ тобой, наединѣ, передъ баломъ. Пока Торхановскіе съ своими пріятелями будутъ ждать ея по дорогѣ къ залѣ, моя коляска будетъ стоять у обрыва, кучеръ будетъ мой, на запятки стану я, въ Есентукахъ уже будутъ ждать другія лошади. Ты натянешь носъ всему городу Кисловодску, и съ помощью моею будешь счастливѣйшимъ смертнымъ на болѣе или менѣе короткое время. Лиди влюблена въ тебя какъ курица, она сама сядетъ въ коляску. И славу мы добудемъ безпримѣрную въ лѣтописяхъ минеральныхъ водъ.
— Минеральныхъ водъ, машинально повторилъ Оленинскій, и губы его совершенно побѣлѣли.
— И такъ, закончилъ Барсуковъ, самъ увлекаясь своимъ краснорѣчіемъ, и начиная финальную стретту своей аріи: — дается тебѣ четверть минуты на размышленіе. Я верхомъ и ждать мнѣ некогда Если скажешь да, я отправляюсь заготовить лошадей къ вечеру, если нѣтъ, я сейчасъ ѣду въ Пятигорскъ, безъ всякой надобности. Мало отвернуться отъ инаго человѣка, иногда при томъ надо плюнуть! Если ты скажешь нѣтъ, я плюну на тебя и оставлю Лиди на произволъ князя Давида, а вашу милость вашей собственной участи и госпожѣ Крутильниковой.
При этомъ словѣ Оленинскій всталъ, хлопнулъ наружною дверью, заперъ се на ключъ и ключъ бросилъ въ уголъ комнаты
— Что это, тебѣ мало четверти минуты? спросилъ Барсуковъ съ насмѣшкою.
Тутъ только онъ догадался попристальнѣе взглянуть въ лицо Александра Алексѣича, и, взглянувши, невольно испустилъ странный, хотя и слабый крикъ. Все безграничное и невыразимое словомъ бѣшенство, которому предаются люди добрые и безпечные, когда въ нихъ затронутъ запасъ страсти, такъ рѣдко въ нихъ проявляющейся, весь гнѣвъ, способный закипѣть въ сердцѣ твердаго и нсистасканнаго юноши, оскорбленнаго въ своихъ самыхъ сокровенныхъ чувствахъ, отлились въ чертахъ Саши и придали имъ выраженіе, передъ которымъ иногда, посреди боя, десятки людей пятятся и отступаютъ. Вчерашній ягненокъ сдѣлался волкомъ, и волкомъ чуть ли не бѣшенымъ. Безъ крика и всякаго коверканья, Оленинскій подошелъ къ стѣнѣ, не снялъ, а сорвалъ съ гвоздей два пистолета и сталъ въ двухъ шагахъ отъ Антона Ильича, глядя ему въ глаза и не говоря ни слова. Такъ въ высшей степени раскаленное ядро тихо свѣтитъ темнымъ, кровавымъ пламенемъ, мѣжду тѣмъ какъ другое, гораздо меньше нагрѣтое, блеститъ ярче и глазу кажется больше опаснымъ.
— Выбирай! глухо сказалъ Александръ Алексѣичъ, протягивая пистолеты своему гостю: — выбирай и кончимъ сейчасъ же! Выбирай, разбойникъ и мерзавецъ!
Какъ ни чувствовалъ Антонъ Ильичъ, что въ его положеніи за словомъ не приходится гнаться, по эти два послѣднія, невознаградимыя слова поразили его, какъ два выстрѣла въ упоръ и въ самое сердце. Не одна кровавая обида выражалась въ этихъ двухъ словахъ, они были не простымъ ругательствомъ, не однимъ воплемъ человѣка, доведеннаго до изступленія, въ нихъ звучалъ неотразимый и глубоко прочувствованный приговоръ судьи грознаго, но правдиваго. Всѣ поступки Барсукова за весь мѣсяцъ въ первый разъ были названы своимъ именемъ, открывъ передъ несчастнымъ, но еще не совсѣмъ погибшимъ человѣкомъ бездну, которую онъ самъ себѣ выкопалъ. Неукротимый авантюрьеръ поблѣднѣлъ и потерялся передъ ожесточеннымъ мальчикомъ.
— Бери пистолетъ, продолжалъ Оленинскій, наступая на Барсукова: — защищайся скорѣй, если не хочешь, чтобъ я застрѣлилъ тебя, какъ собаку!
Одинъ путь, одна мѣра оставались Антону Ильичу, онъ оттолкнулъ протянутое къ нему оружіе, сказавъ твердымъ голосомъ:
— Можешь стрѣлять, я не подниму руки на товарища!
— Такъ я подниму, отвѣтилъ Оленинскій, бросая одинъ пистолетъ ему въ лицо и взводя курокъ у другого: — вотъ тебѣ за мою сестру, безчестный предатель!
Онъ быстро поднялъ пистолетъ, и какъ ни былъ храбръ Барсуковъ, но холодный потъ проступилъ на всемъ его тѣлѣ. Прошло мгновеніе изъ числа такихъ, какія не испытываются два раза сряду. Малѣйшей надежды на пощаду, даже зародыша мысли о томъ, что передъ нимъ стоитъ беззащитный человѣкъ, не промелькнуло на лицѣ Оленинскаго. Повинуясь влеченію сердца, Антонъ Ильичъ тихо прошепталъ одно женское имя, думая, что оно будетъ послѣднимъ его словомъ въ этой жизни. Нужно ли объяснять, чье это было имя?
Обожаемое ли слово коснулось слуха Александра Алексѣича, или просто въ мысляхъ его произошла быстрая перемѣна, но онъ вскрикнулъ и опустилъ пистолетъ такъ же быстро, какъ его поднялъ.
— Что съ ней будетъ сегодня вечеромъ! сказалъ онъ, будто просыпаясь отъ сна, и вмѣстѣ съ тѣмъ подошелъ къ Барсукову, уже лицомъ къ лицу.
— Дарю тебѣ этотъ день, угрюмо сказалъ онъ, и снова лицо его сдѣлалось страшнымъ, какъ и прежде. — Если ты не умрешь отъ стыда, если ты можешь прожить до вечера послѣ всего, сдѣланнаго тобою, я тебя сыщу послѣ бала и мы кончимъ наши счеты. Можешь защищаться или не защищаться: мнѣ все равно, я хочу твоей крови. Шайкѣ твоей можешь сказать, что ее ждетъ вечеромъ, можешь сказать ей… передъ тѣмъ, чтобы тронуть одинъ волосокъ Лидиньки, ей придется перешагнуть черезъ человѣка, который не дастъ и не попроситъ пощады. А теперь вонъ отсюда!
Не давая себѣ труда искать ключъ отъ двери, Оленинскій толкнулъ ее ногой, слабый замокъ отскочилъ тотчасъ же и наконецъ передъ Антономъ Ильичомъ открылся путь къ отступленію. Онъ вышелъ какъ отуманенный, отвязалъ лошадь, сѣлъ въ сѣдло, проѣхалъ до своей квартиры, хотѣлъ было слѣзть съ коня, но вдругъ увидѣлъ на противоположномъ концѣ дороги Торхановскихъ, старшаго и младшаго, съ Щелкуновымъ и собесѣдниками передпрошлой ночи, очевидно направляющихся къ его квартирѣ. Видъ этой компаніи расшевелилъ въ немъ еще болѣе угрызенія совѣсти, сознаніе всего, что было недостойнаго въ дѣлахъ, имъ надѣланныхъ Оставаться въ Кисловодскѣ онъ не могъ ни минуты, ему было душно, страшно и совѣстно. Опять повернувъ лошадь и своротивъ съ дороги, Антонъ Ильичъ задними дворами пробрался къ выѣзду, миновалъ большую аллею тополей и понесся по большой дорогѣ вскачь, думая опьянить себя самой шибкой ѣздою.
XIV.
правитьРазсказывали намъ не разъ, что для людей, терзаемыхъ воспоминаніями о преступныхъ своихъ дѣлахъ, темная ночь есть время самое тяжкое и ужасное; но, допустивъ въ человѣкѣ, живущемъ не въ ладу со своей совѣстью, способность очень интересоваться разными временами сутокъ, намъ да будетъ позволено замѣтить, что для него едва ли не хуже самой черной ночи покажется южный день, знойный, безконечный южный день, страшный и томительный при всемъ своемъ величіи.
Не имѣя на своей душѣ ничего особенно тяжкаго и позорнаго, мы сознаемся, что ни разу не проводили такой день, гдѣ нибудь въ степи или въ виду обожженныхъ солнцемъ утесовъ, безъ того, чтобъ вся душа наша не томилась и не жалась подъ гнѣвнымъ полуденнымъ зноемъ, когда шаги шелестятъ по посохшей травѣ, когда все живущее молчитъ и кроется въ тѣнь, когда нога боится ступить въ горячій песокъ или на каменистую дорогу, разгоряченную солнечными лучами. Былъ одинъ изъ такихъ дней, когда Барсуковъ, самъ убоясь дѣлъ, имъ надѣланныхъ, поскакалъ изъ Кисловодска къ Пятигорску, одинъ одинехонекъ, на своей лучшей лошади. Куда и зачѣмъ онъ ѣхалъ, про то онъ не могъ бы сказать даже самому себѣ; вся душа Антона Ильича ныла и томилась, а воображеніе его, терзаемое близкими картинами ужаса, только увеличивало общія страданія несчастнаго и, нужно признаться, несовсѣмъ безгрѣшнаго путника.
Августъ только что начинался, и окрестности водъ, недавно еще такъ цвѣтущія или по крайней мѣрѣ свѣжія, походили на безотрадную пустыню въ сердцѣ зачумленной, выморочной страны. На всей необозримой степи, слѣва пересѣченной горами, не виднѣлось одного зеленаго пятнышка: листы деревьевъ, пожженные зноемъ и засыпанные пылью, цвѣтомъ походили на перецъ, трава прилегла, пожелтѣла, посохла и покоробилась, во многихъ же мѣстахъ выгорѣла такъ, что подтверждала казацкую поговорку: «на степи хоть блохъ бей». Кустарникъ, какъ облитый кипяткомъ, выставлялъ но скатамъ утесовъ одни голые прутья. Ни птицы въ воздухѣ, ни всадника въ степи, ни одной повозки по дорогѣ; ручьи сохли, ѣдкая пыль поднималась повсюду и, поднимаясь, дѣлала и безъ того сухой воздухъ, въ высшей степени раздражающимъ грудь и гортанные органы. Гнѣвно смотрѣло солнце, и вся степь полна была накими-то тихими, но рѣзкими звуками, вся степь словно изнывала и томилась; ни одно живое существо, ни одно малое насѣкомое не выказывало признаковъ довольства и живости. Конь Барсукова пугался и храпѣлъ безъ причины, повременамъ останавливался, машинально нурилъ голову, хваталъ зубами траву и кидалъ ее прочь, потому что одни только горькія травы въ то время еще могли хранить въ себѣ часть жизни. Въ Есентукахъ Барсуковъ увидалъ только двухъ сторожевыхъ казаковъ со стороны каждаго въѣзда; хоть бы одинъ ставень остался открытымъ, хоть бы одинъ прохожій попался на улицѣ, хоть бы одну лошадь провели къ водѣ! Антону Ильичу стало страшно; онъ былъ готовъ вообразить, что всѣ люди его чуждаются, что онъ находится въ положеніи древнихъ преступниковъ, которымъ церковь запретила давать огонь и воду, отъ вида которыхъ люди скрываются въ негодованіи.
Въ Пятигорскѣ у Барсукова имѣлась всегдашняя квартира, и онъ отправился къ Пятигорску, думая развлечь себя видомъ любимыхъ мѣстъ и новой компаніи. Опять очутившись въ степи, опять увидавъ необозримое сѣрое пространство во всѣ стороны, онъ приподнялъ голову и испустилъ отчаянное восклицаніе. Солнце опять таки стояло надъ его головой, но видимому, на томъ же самомъ мѣстѣ, на которомъ стояло оно при его выѣздѣ изъ Кисловодска. Около четырехъ часовъ ѣхалъ онъ съ тѣхъ поръ, кидаясь изъ стороны въ сторону, углубляясь въ степь и давая коню долгіе отдыхи подъ утесами. Около четырехъ часовъ онъ тосковалъ и терзался, а день все еще былъ великъ и солнце стояло высоко, обѣщая впереди еще долгій, долгій день томленія и неизвѣстности. Антонъ Ильичъ началъ проклинать себя и свое бѣгство; нѣсколько разъ, со слабодушіемъ человѣка, испытывающаго муки не по силамъ, онъ обращалъ назадъ лошадь и почти доѣзжалъ до Есентуковъ, но снова возвращался на старую дорогу, вздрагивая при одномъ соображеніи того, что имѣетъ случиться вечеромъ съ людьми, дорогими его сердцу. Дна раза уязвленный въ лучшихъ своихъ чувствахъ, и уязвленный самимъ собою, Барсуковъ дѣйствительно стоилъ всякой жалости. Участь его казалась страшнѣе участи самого отчаяннаго самоубійцы — онъ убилъ въ себѣ и любовь и дружбу однимъ ударомъ!
А между тѣмъ онъ любилъ всѣми силами своего существа, и чувствуя, что все было кончено, открыто сознавался передъ собою въ своей страсти. Онъ любилъ какъ дитя, и не мудрено, страсть была для него первою страстью. Еслибъ ему позволили укрыться отъ самого себя, забыть свое прошлое, онъ бы превзошелъ всякаго пастушка ребячествомъ своей привязанности, могъ бы по годамъ цаловать башмачки Лидіи Антоновны и считать себя полубогомъ. Природа дала этому испорченному человѣку много любви и онъ жилъ такъ, что всего этого запаса некуда было тратить. Душа его, какъ душа человѣка, описаннаго поэтомъ, походила на рѣдкій плодъ, подточенный червемъ — одна ея сторона сгнила и разрушилась, между тѣмъ какъ всѣ соки, бросившись въ другую, дѣлали се свѣжею и цвѣтущею. Антонъ Ильичъ не любилъ думать о себѣ и душѣ своей, но разъ рѣшившись подумать, удивилъ самъ себя ясностью воззрѣнія. Онъ увидалъ все дѣло точно такъ, какъ мы его видимъ, и, не обманывая себя никакими фразами, испустилъ внутренній вопль души, вопль, до котораго не дай Богъ дожить никому изъ моихъ читателей. Все пошлое, условное, обманчивое слетѣло съ его понятій, и онъ очутился лицомъ къ лицу съ своей совѣстью. Онъ понялъ свою неудачную жизнь, онъ понялъ свои пороки. И нагнувшись къ лукѣ, и стиснувъ зубы, и надвинувъ на самые глаза свою мохнатую шапку, онъ пустилъ коня вскачь и, не глядя ни на него, ни на дорогу, почти въ обморокѣ доѣхалъ до Пятигорскаго бульвара.
Еслибъ Антонъ Ильичъ, садясь на лошадь, имѣлъ способность сообразить о томъ, каковъ бываетъ Пятигорскъ въ августѣ мѣсяцѣ, онъ навѣрное избралъ бы себѣ другую дорогу. Сезонъ сѣрнаго курса давно уже кончился, и но причинѣ сильнаго зноя, въ городѣ начались лихорадки. Ряды красивыхъ домиковъ, такъ недавно еще набитыхъ пріѣзжими, уныло стояли вдоль бульвара, съ закрытыми ставнями; садики и палисаднички превратились въ нѣчто, цвѣтомъ и формою напоминающее скирды прошлогодняго сѣна. Кое-гдѣ по бульвару, подъ деревьями, уже неспособными давать тѣнь, пробиралось два три блѣдныхъ, запоздалыхъ посѣтителя, не имѣющихъ средствъ разстаться съ городомъ. Сквозь настежь раскрытыя окна гостинницы виднѣлись фигуры спящаго маркера и трехъ посѣтителей за карточнымъ столикомъ. Склоны Машука, вмѣсто травы и цвѣтовъ, будто поросли желтымъ мохомъ, красивыя галлереи печально стояли посреди солнечнаго сіянія, и удушливый сѣрный паръ наполнялъ собой воздухъ, и безъ того тяжелый для дыханія. Пробравшись въ свою квартиру, помѣщавшуюся съ лѣвой стороны бульвара, невдалекѣ отъ елисаветинскихъ источниковъ, Антонъ Ильичъ безъ труда убѣдился въ невозможности пробыть въ ней хотя одну минуту. Всѣ сосѣди выѣхали, а служитель Барсукова, давно переставшій ждать барина, и, по видимому, побившій свѣтъ солнца, уже болѣе недѣли держалъ всѣ окна открытыми; оттого во всѣхъ комнатахъ температура поднялась до изумительной степени. Лицо нашего пріятеля горѣло, всѣ его жилки ныли и бились; покинувъ кисловодскую долину, гдѣ растутъ русскія березы и очутившись на самомъ припекѣ, между рядами раскалившихся скалъ, Барсуковъ переносилъ адскія муки. Наконецъ, бросивши домъ и сдѣлавши двѣ-три напрасныхъ попытки отыскать кого либо изъ пріятелей, Антонъ Ильичъ устремился на гору, выше и выше, немного охладилъ себя въ гротѣ, обѣгалъ паркъ, раскинутый по скаламъ, и, добравшись до павильона эоловой арфы, упалъ на землю въ изнеможеніи. На скамьѣ, около которой прилегъ онъ, было всѣми буквами вырѣзано имя: «Lydie» — надпись, по всей вѣроятности, сдѣланная которымъ нибудь изъ обожателей кисловодской розы. Но Барсукову было довольно одного имени, одной буквы, одного звука, одного предлога. Въ душѣ его скопилось слишкомъ много ядовитыхъ слезъ, грудь его слишкомъ сильно волновалась. Прижавъ губы къ обожаемому имени, Антонъ Ильичъ страшно вскрикнулъ и забылъ все на свѣтѣ, кромѣ одного ощущенія. Когда онъ очнулся и сталъ приводить въ порядокъ свои мысли, солнце уже близилось къ закату, и ряды снѣговыхъ горъ ясно обрисовались на горизонтѣ. Скамейка оказалась залитою слезами, грудь Антона Ильича болѣла, и дыханіе повременамъ прерывалось. И не мудрено — онъ рыдалъ нѣсколько часовъ сряду.
Солнце закатывалось; давно пора ему было закатиться. Вѣнецъ снѣговыхъ горъ, ясно рисовавшійся на горизонтѣ, вспыхнулъ и зарумянился, воздухъ сталъ не много посвѣжѣе, можно было выходить изъ домовъ, и пятигорскіе жители начали выползать на свой бульваръ, гдѣ уже постояло музыки, гдѣ уже не мелькали петербургскія шляпки и изысканные наряды водяныхъ посѣтительницъ. Изъ павильона, гдѣ лежалъ Барсуковъ, можно было слѣдить за тѣмъ, какъ по немногу оживлялась лучшая улица городка. Но Антону Ильичу не хотѣлось оставить убѣжища: онъ боялся людей; ему казалось, что каждый изъ его знакомыхъ встрѣтитъ его вопросомъ: «что сдѣлалъ ты съ своимъ другомъ? что сдѣлалъ ты съ невиннѣйшею и прекраснѣйшею гостьею нашего края?» Стало темно, наступила ночь и, хотя гуляющіе пятигорцы все еще продолжали вдыхать въ себя ночной воздухъ, но Барсуковъ могъ спуститься на бульваръ, не боясь быть узнаннымъ. Онъ пошелъ внизъ по дорожкѣ мимо тѣхъ деревьевъ, около которыхъ еще такъ недавно чувствовалъ себя такъ счастливымъ, подъ которыми знакомился съ пріѣзжимъ свѣтомъ, бесѣдовалъ со своими поклонниками, придумывалъ шутки и шалости, оживлявшія сезонъ водимаго курса. На этотъ разъ шутки и шалости зашли слишкомъ далеко. Зоркимъ взглядомъ отличивъ, довольно далеко впереди, нѣсколько хорошихъ знакомыхъ, Антонъ Ильичъ направился было на нихъ, но, пройдя полсотни шаговъ, вдругъ остановился. Будто распознавъ его, кучка пріятелей бросилась въ противоположную сторону. Кто-то съ конца бульвара подбѣжалъ къ этой группѣ и сказалъ нѣсколько словъ, словно показавши на Барсукова; съ этими словами всѣ запоздалые посѣтители кинулись прочь съ бульвара, мѣняясь торопливыми словами и выказывая признаки страха или изумленія. Когда Антонъ Ильичъ дошелъ до самой густой части бульвара, передъ гостинницей, тамъ никого не было. Вдругъ по улицѣ пронеслась, къ есентуцкому въѣзду, тѣлега; на тѣлегѣ сидѣлъ медикъ, одинъ изъ лучшихъ въ Пятигорскѣ. Изъ поперечной улицы скакала другая бричка съ откинутымъ верхомъ — въ ней сидѣлъ тоже докторъ; у домика, занятаго военнымъ госпиталемъ, стояла повозка съ изнуренными и запыленными лошадьми. Еще нѣсколько верховыхъ проскакали мимо, опять къ кисловодской сторонѣ.
— Боже мой! крикнулъ Антонъ Ильичъ; — исторія разыгралась!
Онъ опустился на скамью, почти потерявъ память. Вдругъ возлѣ него раздался храпъ лошадей, и остановилась еще тѣлежка, но съ лошадьми совершенно свѣжими. Молодой человѣкъ, въ адъютантскомъ сюртукѣ и бѣлой фуражкѣ, приподнявшись съ сидѣнья, всматривался въ Барсукова, тщетно усиливаясь разглядѣть лицо его при слабомъ мерцаніи молодого мѣсяца.
— Антонъ Ильичъ, наконецъ произнесъ онъ нерѣшительно.
— Ковронскій! вскричалъ Барсуковъ, подходя къ адъютанту: — что въ Кисловодскѣ? зачѣмъ отсюда доктора поскакали?
— Какая-то компанія передралась, перерѣзалась, утопилась, я почемъ знаю, во всякомъ домѣ свое трубятъ. И не изъ Кисловодска, а изъ отряда. Я ищу тебя весь день. Ты нуженъ генералу, дѣло будетъ славное, черезъ недѣлю вернешься сюда, коли угодно. Даю тебѣ полчаса на сборы.
— Драться! драться! весело воскликнулъ Барсуковъ, бросаясь къ дому, закидывая за плечи ружье, въ минуту кончая приготовленія и бросая въ повозку свой вьюкъ, всегда готовый и снаряженный. — Драться! я счастливѣйшій человѣкъ на свѣтѣ! Воды мнѣ надоѣли, возиться съ водяной публикой тошнѣе, чѣнъмо.ютить солому! Я тебѣ укажу ближайшую дорогу, на Георгіевскъ ѣхать не надо.
— Шалятъ около Александрійской, возразилъ адъютантъ.
— Веселѣй будетъ ѣхать, перебилъ Антонъ Ильичъ, давая ямщику свои особенныя приказанія.
Стрѣлой понеслась тѣлега; быстрая, сумасшедшая ѣзда опьянила Барсукова, тѣша его молодого спутника, еще не приглядѣвшагося къ раздолью степей, кавказскимъ ночамъ и переѣздамъ баснословной скорости. Ковровскій ничего не могъ разсказать о кисловодскихъ дѣлахъ, зналъ только, по словамъ пятигорскихъ жителей, что тамъ случилось нѣчто безпримѣрно скандальное и кровопролитное. Но Антонъ Ильичъ и не допрашивалъ его очень; перемѣнивъ мѣсто и имѣя впереди, можетъ быть, цѣлую экспедицію, онъ не хотѣлъ думать о прошломъ.
Довольно печальная, необозримая равнина, на краю которой стояло нѣсколько коническихъ возвышенностей, будто построенныхъ людьми, а не воздвигнутыхъ природою, раскидывалась на обѣ стороны нашихъ путниковъ, въ таинственномъ свѣтѣ молодого, только что родившагося мѣсяца. Адъютантъ, привыкнувъ видѣть вышки съ казаками на большей части опасныхъ дорогъ, напрасно время отъ времени напрягалъ зрѣніе: ни вышекъ, ни пикетныхъ домиковъ не оказалось по всей дорогѣ, гладкой и бѣловатой, какъ скатерть. Кой-гдѣ направо и налѣво появлялись маленькія балки, склоны которыхъ поросли кустами кизиля; на этихъ мѣстахъ самъ Барсуковъ скидыва.гь съ плеча шинель, трогалъ ружье и не переставалъ зорко глядѣть но всѣ стороны.
Проскакавъ двѣ или три маленькихъ станицы, одну большую, величиной съ хорошій уѣздный городокъ, перемѣнивши раза два лошадей и все-таки, по указаніямъ упрямаго Барсукова, держась въ сторонѣ отъ большой дороги, наніи дорожные добрались до порядочной трущобы. Степь какъ-то морщилась на этомъ мѣстѣ, и хотя эти неровности на всей ея необозримой глади значили менѣе, чѣмъ ничтожнѣйшій холмикъ или канавка на мѣстности обыкновенной, но тѣмъ не менѣе путникъ видѣлъ себя посреди иной окрестности. Тамъ и сямъ хохлились балки, дорога часто склонялась подъ гору, за которой непремѣнно слѣдовалъ небольшой оврагъ. Кустарникъ попадался безпрестанно, а подъ инымъ возвышеніемъ, укрывшись отъ зноя и гибельнаго вѣтра степи, мелькало молодое деревцо, по большей части чахоточное. Наступилъ таинственный часъ между разсвѣтомъ и утреннею мглою, часъ, въ который предметы обманываютъ глазъ и кажутся не тѣмъ, что они есть, часъ утомленія и дремоты, часъ, самый опасный въ дорогѣ. Оба офицера молчали и старались преодолѣть сонливость, какъ вдругъ ямщикъ изъ казаковъ, осторожно повернувъ лицо къ старшему изъ нихъ, произнесъ классическія слова: «неладно, ваше благородіе!» Безстрашнѣйшій человѣкъ въ мірѣ не слышитъ этихъ словъ хладнокровно: въ нихъ не одинъ голосъ объ опасности, въ нихъ начало тяжкаго ожиданія, въ нихъ воспоминанія о тысячѣ ужасныхъ разсказовъ!
Барсуковъ, къ которому относилась рѣчь, вздрогнулъ, и взглядомъ окинувъ окрестность, понялъ все дѣло. За балкой, слѣва, впереди шаговъ за сто, были притаившіеся всадники. Одного только различилъ Антонъ Ильичъ, да и тотъ спрятался, но было ясно, что одинъ человѣкъ не пойдетъ на троихъ въ засаду.
— Не бѣглый ли? спросилъ онъ ямщика.
— Татары, отвѣчалъ тотъ, оправляя поводья.
— Дай лошадямъ вздохнуть, и когда я толкну тебя, лупи во весь духъ, приказалъ Барсуковъ, въ тоже время тихо сообщая Ковровскому свои наставленія.
— За нами поскачутъ, лошади у воровъ плохіе. Взведи курки, держись на готовѣ, цѣлься, но стрѣлять не смѣй, ни за что въ свѣтѣ. При первомъ выстрѣлѣ, все кончено.
Онъ самъ взвелъ курки и молча сталъ ждать роковой минуты. Лошади шли ровнымъ шагомъ; принявъ эту ѣзду за признакъ расплоха, хищники бросились изъ-за балки, на перерѣзъ путникамъ.
— Скачи! закричалъ Барсуковъ, толкая казака, и лошади понеслись.
Татаръ оказалось человѣкъ пятнадцать; кони ихъ были далеко не плохи; не боясь близости пикетовъ, воры пустили нѣсколько пуль безъ удачи. Они еще не проѣхали лощины, отдѣлявшей балку отъ дороги; нѣсколько пространства было выиграно. Ковровскій, заслышавъ топотъ и лязгъ оружія, исполнился безразсчетливой отваги: цѣлясь изъ ружья, онъ уже два раза хотѣлъ выстрѣлить хоть изъ одного ствола. Барсуковъ держалъ ружье небрежно, но на виду и на готовѣ. «Помни, что я говорилъ!» строго замѣтилъ онъ юношѣ, прочитавъ въ его глазахъ опасное намѣреніе.
Около самой точки, гдѣ слѣдовало пересѣчь дорогу тѣлегѣ, хищники задержали коней, видимо труся двухъ ружей. Изъ толпы отдѣлились человѣка три, съ поднятыми винтовками, кружась вблизи дороги и выкрикивая что-то похожее на «стрѣляй! стрѣляй!»
Тройка промчалась мимо, взметая пыль; лошади, будто чуя свою обязанность, скакали ровнымъ, молодецкимъ скакомъ. Пропустивъ повозку, воры поскакали за нею, изрѣдка стрѣляя, гарцуя по близости, напрашиваясь на выстрѣлъ, представляя пылкому, молодому человѣку сильнѣйшее изъ искушеній…
Опасность даетъ намъ зоркость, заставляетъ насъ переживать цѣлые дни въ одно мгновеніе. Молодой адъютантъ уже разсмотрѣлъ противныя лица ближайшихъ преслѣдователей и къ одному изъ нихъ, наименѣе оборванному, почувствовалъ неукротимую ненависть. За то, чтобъ ловко ссадить его съ коня, онъ отдалъ бы часть жизни, забывая опасность и все на свѣтѣ; Ковровскій цѣлилъ только въ него, ждалъ только своей минуты. Хищникъ, будто понявъ это чувство, выстрѣлилъ, подскакалъ ближе и сталъ какъ-то особенно близко, въ три четверти всей фигуры, смѣясь и лепеча что-то. Въ ту же минуту онъ слетѣлъ съ сѣдла, сбитый, будто коломъ, двумя славными зарядами.
— Мальчишка! кричалъ Барсуковъ, пуская свои оба выстрѣла въ толпу, дико хлынувшую впередъ и уже не задерживавшую коней,
Черезъ минуту все было кончено.
XV.
правитьТеперь не мѣшаетъ намъ перенестись къ Кисловодску и передать читателю исторію необыкновенныхъ событій, тамъ приключившихся въ день бѣгства Антона Ильича Барсукова. Если эти событія покажутся черезчуръ взыскательному читателю очень странными или, попросту, неправдоподобными, то такой читатель долженъ помнить, что авторъ отклоняетъ отъ себя всякую отвѣтственность и только передастъ ему въ точности все, имъ слышанное отъ водяныхъ старожиловъ, когда-то лично знакомыхъ со всѣми дѣйствующими лицами нашей исторіи. Этимъ самымъ обстоятельствомъ должны объясняться вообще всѣ умышленные и неумышленные анахронизмы, даже большая часть недостатковъ въ мѣстномъ колоритѣ нашей повѣсти. Кто разсказываетъ исторіи съ чужихъ словъ, долженъ надѣяться на снисходительность слушателя.
Разставшись съ Барсуковымъ, Оленинскій подумалъ немного, зарядилъ свои пистолеты хорошимъ зарядомъ, и далъ себѣ клятву скорѣе умереть нежели допустить похищеніе Лидіи Антоновны. Онъ поступалъ неблагоразумно, ибо былъ молодъ — имѣй нашъ истинный прапорщикъ лѣтъ сорокъ отъ роду и кровь менѣе горячую, онъ могъ бы сообразить, что въ наше время женщинъ не увозятъ какъ зажиленную книгу, что дерзкій поступокъ Торхановскаго съ своею женою не можетъ долго остаться неизвѣстнымъ, и что родственники княгини сочтутъ долгомъ за нее вступиться. Но родственники эти жили за двѣ тысячи верстъ, а другу Лиди считалось всего двадцать четыре года, и вотъ почему Оленинскій счелъ рыцарскимъ долгомъ пожертвовать и жизнью и даже честью для защиты дорогой сестры своего сердца. Нечего говорить о томъ, что умирать ему вовсе не хотѣлось, что онъ даже не жаждалъ крови князя Давида, но совсѣмъ тѣмъ разрушительные инстинкты души молодого человѣка были сильно затронуты. Человѣкъ иначе смотритъ на прелесть опасности посреди большого города или посреди могучей природы, въ виду кремнистыхъ горъ; въ городѣ онъ можетъ разсчитывать и даже немного трусить, тогда какъ ущелья, долины и все имъ подобное, какъ-то располагаютъ его наслаждаться близостью смертной потасовки. Оттого Оленинскій, не смотря на свою грустную рѣшимость, былъ спокоенъ и почти счастливъ, пилъ нардзанъ съ удовольствіемъ и глядѣлъ на цвѣты такъ невинно, будто бы не собирался, часовъ черезъ шесть, раскроить лобъ своему ближнему.
Около обѣденнаго времени, уединеніе нашего героя было нарушено цѣлой толпой посѣтителей, подъ предводительствомъ двухъ товарищей Оленинскаго. Замыселъ Торхановскаго и его партіи, какъ все на водахъ, быстро дошелъ до свѣдѣнія всѣхъ жителей и посѣтителей Кисловодска — дамы, всѣ до единой, находились подъ вліяніемъ отраднаго волненія: балъ имѣлъ ознаменоваться похищеніемъ, и еще какимъ похищеніемъ! Сезонъ обѣщалъ кончиться превосходно, всѣ сердца били тревогу въ ожиданіи чего-то неслыханнаго.
Молодые люди, посѣтившіе Оленинскаго, повиновались отчасти влеченію собственныхъ своихъ добрыхъ сердецъ, отчасти вліянію праздности или желанію участвовать въ приближающейся катастрофѣ; впрочемъ нашъ молодой пріятель понравился всей водяной молодежи съ самого дня своего прибытія. Каждый изъ посѣтителей, въ томъ числѣ уже извѣстные намъ Эфіопъ и Филимонъ Петровичъ, предложили свои услуги противъ князя Давида. Каждый поклялся, что онъ скорѣе умретъ, нежели позволитъ увезти Лидію Антоновну въ степи. Каждый считалъ ссби вправѣ, какъ житель Кисловодска и членъ общества, собравшагося на воды, оградить бѣдную женщину отъ покушеній восточнаго человѣка и хранить ее до тѣхъ поръ, пока положеніе супруговъ не разъяснится чсрезъ вмѣшательство родственниковъ княгини. Эфіопъ, юноша добрый и рьяный, вызывался всю ночь стоять на часахъ подъ горою, около дома, занимаемаго Торхановскими. Филимонъ Петровичъ изъявлялъ рѣшимость сѣсть на коня и, въ случаѣ нужды, силой остановить карету князя.
— Господа, сказалъ Оленинскій, тщетно пытавшійся упросить компанію, дабы она все дѣло предоставила ему одному: господа, подумайте оптомъ, что вы рѣшаетесь на дѣло не шуточное. Торхановскій, его братья и пріятели — народъ полудикій и готовый на все. Подумайте о томъ, что васъ встрѣтятъ пулями и кинжалами, — это вѣрно, какъ дважды два.
Но преданные пріятели и тутъ не согласились покинуть друга, а Филимонъ Петровичъ изъявилъ полную готовность «пролить остатки крови за притѣсненную женщину». Посреди всей этой суматохи и болтовни, со всѣхъ сторонъ было высказано много словъ, много истинно рыцарскихъ чувствъ, много глупостей и всякаго сумазбродства.
Послѣ долгой бесѣды съ обѣдомъ, нардзаномъ и шампанскимъ, наши вѣтренники условились въ слѣдующемъ планѣ. Вся партія ихъ должна была раздѣлиться на двое: первая, подъ начальствомъ поручика Сокольскаго, одного изъ блистательнѣйшихъ шалуновъ и храбрецовъ того времени, впослѣдствіи прославившагося своей службою по всему Кавказу, имѣла занять, передъ самымъ началомъ бала, наблюдательный постъ за версту отъ гауптвахты, но большой Ксентункой дорогѣ, верхами, съ оружіемъ и въ черкесскомъ нарядѣ. Эфіопъ, Филимонъ Петровичъ, грузинскій князь *, молодой родственникъ Торхановскаго, несходный съ Давидомъ и образованный по-европейски, должны были усилить эту компанію, вмѣстѣ съ двумя или тремя другими молодыми людьми. Второе отдѣленіе, подъ предводительствомъ Оленинскаго, выбрало себѣ постъ и должность еще труднѣйшую; оно должно было идти на балъ, танцевать, наблюдать за Лидіей Антоновной, при первой тревогѣ садиться на лошадей, заранѣе приготовленныхъ, и въ случаѣ похищенія, скакать за каретой Торхановскихъ. Положено было дѣйствовать, не обнажая оружія, до тѣхъ поръ, пока того не потребуетъ рѣшительная необходимость. Условившись, такимъ образомъ и перецаловавшись другъ съ другомъ, молодежь разсыпалась, и приготовленіи закипѣли.
Трудно сказать, какую прелесть придаетъ водянымъ сезонамъ ожиданіе какихъ-нибудь необыкновенныхъ скандаловъ и приключеній. Въ этотъ жаркій день, особенно передъ наступленіемъ вечера, весь Кисловодскъ походилъ на улей пчелъ, или на городъ, оживленный какимъ-то неслыханно-радостнымъ событіемъ. Тройной запасъ цвѣтовъ отпущенъ былъ въ бальную залу, каждый членъ-посѣтитель бродилъ по аллеямъ, словно выросши на поларшина и боясь коснуться маковкой зеленаго свода листьевъ надъ своей головою. Маменьки робѣли, дочки не помнили себя отъ томительнаго восхищенія, кровь всей публики, уже подзадоренная углекислыми ваннами, забѣгала еще живѣе. Молодежь шепталась и сбиралась кучками, даже хоръ музыки въ саду игралъ все марши и воинственныя увертюры, однимъ словомъ, все веселилось и все ликовало такъ, какъ будто бы къ ночи не имѣла завариться исторія, способная стоить жизни нѣсколькимъ человѣкамъ.
А въ томъ, что дѣло не могло окончиться миролюбиво, поручился бы всякій, кто могъ видѣть компанію, собравшуюся около Давида Торхановскаго въ гостинницѣ Нантаки, за вкуснымъ обѣдомъ и цѣлыми батареями кахетинскаго. Самъ Торхановскій былъ красенъ, и глаза у него вылѣзали изъ головы какъ у рака; братъ его Койхосро, со своимъ взглядомъ, рѣзкимъ и смѣлымъ какъ взглядъ ястреба, въ полугорскомъ, полурусскомъ нарядѣ, съ кривымъ кинжаломъ у пояса, представлялъ изъ себя идеалъ поджараго черкесскаго храбреца, для котораго жизнь дешевле копѣйки и всѣ стѣснительныя условія цивилизаціи ничто иное, какъ дымъ. Поодаль сидѣли два носатые мусульманина, въ весьма нетрезвомъ видѣ; эти витязи вовсе не понимали, въ чемъ дѣло, но, конечно, полѣзли бы на ножи въ угодность Давиду, который выручалъ ихъ изъ порядочныхъ бѣдствій и тѣмъ пріобрѣлъ себѣ ихъ полную преданность. Между Торхановскими и мусульманами сидѣло еще человѣкъ восемь довѣренныхъ лицъ изъ числа водяныхъ посѣтителей; то были большею частію буяны стараго времени, дѣтины, сами себя именовавшіе кутилами, искатели приключеній, считавшіе, подобно Барсукову, курсъ не въ курсъ, если на водахъ не происходило двухъ, трехъ дуэлей, или хоть одного похищенія. Эти почтенные господа находились въ своей сферѣ и блаженствовали такъ, какъ немногимъ приходится блаженствовать; весь пиръ представлялъ собою что-то буйное, странное и очень воинственное.
Уже нѣсколько разъ учтивый грекъ, содержавшій гостинницу, вмѣстѣ съ тѣмъ служившую сборнымъ пунктомъ для баловъ и вечернихъ увеселеній, подходилъ къ пирующимъ, упрашивая ихъ удалиться, для того, чтобъ распорядители бала могли заняться уборкой покоевъ, но компанія Торхановскаго не желала слушать никакихъ увѣщаній. Отставной прапорщикъ Щелкуновъ, типъ бреттеровъ, нынѣ уже не существующихъ, держалъ восторженную рѣчь о томъ, чѣмъ должны быть воды, и какъ на его памяти, лѣтъ пятнадцать тому назадъ, въ Пятигорскѣ не проходило недѣли безъ какого нибудь неслыханнаго приключенія въ его вкусѣ. — «Но», прибавилъ ораторъ, выпивая свой стаканъ и дружески кивая герою праздника: «князю Давиду предстоитъ завидная честь сдѣлать дѣло, о которомъ будутъ помнить водяные посѣтители отдаленныхъ временъ, будущихъ поколѣній! Чужихъ жонъ мы увозили десятками, но ни я, ни кто либо изъ здѣсь присутствующихъ ни разу не видали, какъ мужья увозятъ своихъ собственныхъ сожительницъ. Сегодяншній балъ пройдетъ великолѣпно! Дамы знаютъ, что онѣ будутъ плясать надъ пропастью; опытъ показалъ, что нигдѣ такъ хорошо не пляшется, какъ надъ пропастью. Мнѣ весело, господа, я не помню себя отъ блаженства! За здоровье нашего друга Давида Торхановскаго и за успѣхъ его смѣлаго предпріятія!» Крики и гиканье и звонъ разбитыхъ стакановъ служили достойнымъ отвѣтомъ на эту рѣчь. Во время восклицаній и тостовъ, гремѣвшихъ по всему дому собранія, въ столовую вошелъ маленькій человѣчекъ, очень непріятнаго вида, съ зеленоватымъ треугольнымъ лицомъ, поздоровался съ членами компаніи, и улыбаясь довольно язвительно, прослушалъ ихъ восторженные возгласы.
— А! любезнѣйшій Семенъ Игнатьичь! черезъ столъ закричалъ ему князь Давидъ: — васъ-то мы и ждали. Что паши новости?
— Дурныя новости, князь, отвѣчалъ человѣкъ, съ которымъ насъ познакомилъ Барсуковъ при началѣ нашего разсказа: — теперь всѣ сомнѣнія исчезли. Барсуковъ ускакалъ изъ Кисловодска и этимъ совершенно подтвердилъ мои заключенія. Люди, такъ беззаконно выигравшіе у меня половину моихъ наличныхъ денегъ, вѣрно принадлежатъ къ его шайкѣ…
Громкій и довольно обидный хохотъ привѣтствовалъ новое лицо. При разсказѣ о его несчастіи, всѣ собесѣдники, включая въ то число ничего неразумѣвшихъ горцевъ, предались всѣмъ порывамъ веселія, и градъ весьма неизысканныхъ шутовъ посыпался на голову Семена Игнатыіча.
— Не тѣхъ новостей намъ надо, господинъ физикъ, прежде всѣхъ сказалъ Торхановскій.
— Кто любитъ играть, умѣй и проигрываться, перебилъ Койхосро.
— Кто не поживился на водахъ, поправится въ Петербургѣ, вскричалъ бреттеръ Щелкуновъ.
— Признайтесь, много еще денегъ въ вашей ладонкѣ? вдругъ спросилъ самый дерзкій изъ гостей.
— Ты пучзатъ, замѣтилъ новому лицу татаринъ Канзаевъ, хотя и не понимавшій ничего, но не любившій Семена Игнатьича, какъ не любили его всѣ водяные посѣтители.
Бѣдный, проигравшійся человѣчекъ посинѣлъ, зашипѣлъ, озлился, но тутъ же пересилилъ себя; и не мудрено: съ подобными пріятелями опасно было браниться послѣ обѣда.
— Нечувствительные шалуны, сказалъ Семенъ Игнатьичъ, настроивъ себя на шутливую улыбку: — знаете ли, что въ моей власти теперь же отплатить вамъ за всѣ шутки? Знаете ли, что я сейчасъ только узналъ о бѣдѣ, о заговорѣ, о комплотѣ противъ насъ всѣхъ, особенно противъ князя Давида!… Да ужь не промолчать ли?… Я порадуюсь, когда зададутъ вамъ добрую потасовку.
— Ну говори, что ли! вскричалъ Койхосро, очень необязательно притягивая маленькаго человѣка къ своему стулу. — Въ чемъ дѣло? полно мяться, садись!
Кроткая, но зловредная въ своей кротости фигура Семена Игнатьича въ эти минуты представляла любопытное зрѣлище наблюдателю. Нашъ обыгранный игрокъ любилъ бѣдствія и скандальныя исторіи, но любилъ ихъ не какъ простой дилетантъ, не какъ Барсуковъ, напримѣръ, не какъ князь Койхосро, человѣкъ несомнѣнно храбрый и пускавшійся на зло по причинѣ одной пылкости своего характера, — Семенъ Игнатьичъ любилъ зло, какъ искусство выгодное, дѣлалъ зло по внушенію всей своей натуры, которой отличительною чертою могло назваться совершенное отсутствіе доброжелательства къ людямъ. Полный злости, зависти и трусливости, выше мѣры ожесточенный своимъ проигрышемъ и хладнокровіемъ публики къ своимъ достоинствамъ и своимъ несчастіямъ, онъ видѣлъ передъ собою средство отмстить всей компаніи Торхановскаго и стало быть Барсукова, столкнувъ ее съ компаніей Оленинскаго, подливши масла въ огонь, уже безъ того разгоравшійся со всякимъ часомъ.
— Господа, посреди общаго молчанія, трепетнымъ голосомъ прошипѣлъ Семенъ Игнатьичъ: — господа, вы здѣсь пируете, не зная того, что весь городъ идетъ противъ васъ. У Оленинскаго обѣдало двадцать человѣкъ молодежи, и двадцать лошадей будетъ осѣдлано ко времени бала. Бога ради, оставьте ваше намѣреніе насчетъ княгини… Цѣлая толпа народа говоритъ, что не дастъ вамъ увезти со изъ Кисловодска.
Давидъ, его братъ и два или три самыхъ задорныхъ сочлена, рванулись всѣмъ тѣломъ впередъ, будто боевые кони при звукахъ трубы.
— Какъ! закричалъ мужъ Лиди: — какъ! мужъ не можетъ увезти жены, куда вздумается! Я не смѣю ѣхать въ свое имѣніе!… Оленинскій съ своими мальчишками рѣшается…
— Не одинъ Оленинскій, перебилъ Семенъ Игнатьичъ, болѣе и болѣе распаляя гнѣвъ компаніи: — всѣ за одно съ нимъ; вашъ братецъ, князь **… Сокольскій, Голяковъ, Филимонъ…
Но уже рѣчи коварнаго человѣка и возгласы гостей покрыты были однимъ гнѣвнымъ восклицаніемъ. Истинный герой дня, Койхосро Торхановскій, выдвинулся впередъ во всемъ блескѣ своего отчаяннаго, неукратимаго характера. При одномъ его жестѣ замолкли всѣ рѣчи, и глаза всѣхъ обратились на него. Съ ясностью взгляда онъ обсудилъ все дѣло и передалъ свои мысли въ нѣсколькихъ отрывистыхъ и выразительныхъ восклицаніяхъ. Онъ сказалъ, что не дастъ никому плясать на своей головѣ, что мальчишекъ нужно проучить, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. На женщинъ, по его словамъ, смотрѣть было нечего: женщину всякій имѣлъ право увозить куда хотѣлось.
— Женщина, провозгласилъ Койхосро: — женщина — муха. Всѣ кусливыя мухи — самки. Дайте ей сѣсть себѣ на посъ и на носу вскочитъ шишка! Не допуская никакихъ опроверженій, онъ объявилъ, что самъ посадитъ Лиди въ карету при началѣ бала, и вывезетъ ее за заставу, и самъ встрѣтитъ того, кто осмѣлится стать поперегъ дороги. Восторженныя восклицанія были ему отвѣтомъ, люди разосланы были съ приказаніемъ сѣдлать коней и держать ихъ наготовѣ. Все увлеклось, все покорилось вліянію этого страннаго человѣка, достойнаго лучшей роли и лучшей дѣятельности. Страшно было глядѣть на Койхосро; его гнѣвное лицо сіяло, его жосткіе чорные волосы, сросшіеся надъ низенькимъ лбомъ въ одинъ преогромный чубъ, взъерошились и хохлились самымъ необыкновеннымъ образомъ. Онъ не спускалъ руки отъ кинжала и пытливо глядѣлъ въ глаза каждому собесѣднику, будто готовый тутъ же отмстить за минуту робости или замѣшательства.
— Князь Койхосро! закричалъ ему бреттеръ Щелкуновъ, повидимому знавшій толкъ въ храбрыхъ людяхъ: — пью за твое здоровье, ты молодецъ-изъ-молодцовъ!
Но герой презрительно оттолкнулъ стаканъ, ему налитый.
— Послѣ напьемся! сказалъ онъ рѣзко, и сопровождаемый воспламененною публикою, вышелъ изъ залы собранія.
XVI.
правитьСолнце садилось, публика волновалась, катастрофа близилась. Осѣдланныхъ лошадей водили около парка; компанія, предводительствуемая княземъ Койхосро, два раза прошла по главной аллеѣ, видимо желая встрѣтить Оленинскаго и его пріятелей; но, прогулявшись даромъ и ужаснувъ мирныхъ посѣтителей, прошла въ квартиру Щелкунова, чтобъ тамъ переодѣться для бала и условиться въ послѣднихъ мѣрахъ. Сквозь раскрытыя окна бреттерова помѣщенія, друзья князя Давида примѣтили цѣлую кавалькаду молодыхъ людей, двигавшихся къ заставѣ подъ предводительствомъ поручика Сокольскаго, въ черкесскахъ и съ оружіемъ. Не теряя времени, хозяинъ и его гости высунулись въ окна и привѣтствовали всадниковъ единодушнымъ крикомъ, или скорѣе гиканьемъ. Мертвое, но грозное молчаніе служило отвѣтомъ на эту демонстрацію; только одинъ изъ ѣздоковъ (то былъ кроткій Филимонъ Петровичъ), высоко поднявши нагайку надъ своей головою, погрозилъ ею въ ту сторону, откуда неслись крики.
Два или три гостя поблѣднѣли, и сердце ихъ сжалось. Храбрость многихъ удальцовъ есть разсчетъ на трусость противника. Но поѣздъ Сокольскаго и жестъ нагайкою говорили о томъ, что побѣда въ этотъ вечеръ не легко достанется! Въ послѣдній разъ слабое угрызеніе совѣсти мелькнуло въ доброй отъ природы душѣ князя Давида; болѣе многихъ своихъ помощниковъ знакомый съ русской жизнью и русскими нравами, онъ готовъ былъ сознать весь ужасъ начатой имъ исторіи. Но упрямство Койхосро и шуточки Щелкунова не дали компаніи долго думать.
— Ну, господа, сказалъ отставной прапорщикъ, потирая руки: — старыя времена воротились и каша заварилась безподобная. Долго публика станетъ помнить о кисловодскомъ курсѣ 182* года! Прощайте пока на минуту, я выкупаюсь въ источникѣ и явлюсь къ вамъ немедленно.
— Я тоже иду купаться, сказалъ князь Давидъ и нѣкоторые изъ числа гостей.
Не смотря на позднее время, термометръ показывалъ болѣе тридцати градусовъ.
— И я, сказалъ Койхосро: — намъ не надо расходиться ни на минуту.
— И я, и я, раздалось со всѣхъ сторонъ.
— А вы что жь, мурышки! спросилъ Щелкуновъ, обращаясь къ двумъ знакомымъ намъ горцамъ. — Хошь въ багатырская вода, Камзаевъ?
— Нѣтъ, задумчиво отвѣчалъ одинъ татаринъ.
— Іокъ! такъ же важно сказалъ его товарищъ.
— Ничего, пойдешь посмотришь, перебилъ князь Давидъ. — Ваша жь отецъ купалась въ нардзанъ передъ война.
— Славная мысль, господа, вскричалъ одинъ изъ гостей. — какъ древніе кабардинцы, выкупаемся всѣ разомъ передъ экспедиціей.
— Ура! ура! къ нардзану! къ нардзану! завопилъ весь кружокъ, кромѣ Койхосро, никогда не одобрявшаго проявленій шумной храбрости. Но онъ напрасно хмурился: разгоряченные дневнымъ зноемъ, виномъ, красотой окрестности и перспективою бурныхъ приключеній, всѣ члены курса пылали отчаяннымъ мужествомъ. Ни одинъ изъ гостей (Семенъ Игнатьичъ успѣлъ ускользнуть подъ какимъ-то предлогомъ) не могъ быть заподозренъ въ отсутствіи рѣшимости. Всякій шелъ подпрыгивая и крича во весь голосъ, одни только два молчаливые татарина двигались медленно, по временамъ кивая головами и что-то бормоча себѣ подъ носъ.
Послѣ недолгаго перехода, братья Торхановскіе, окруженные своими клевретами, добрались до деревяннаго строенія, въ которомъ и теперь заключаются бассейны углекислой воды для купающихся. За нѣсколько шаговъ до галлереи, раздавались крики и стоны слабонервныхъ купальщиковъ, неспособныхъ на первый разъ переносить холода живительной влаги. Направо и налѣво, за досчатой стѣной, слышались всплески, оханье и стукъ, производимые какимъ нибудь рѣшительнымъ юношей, разомъ вскочившимъ въ воду и тотчасъ же выпрыгивавшимъ изъ нея, при шумѣ и смѣхѣ присутствующихъ. Въ главномъ, самомъ большомъ бассейнѣ, обнесенномъ стѣнками и покрытомъ крышею, какъ и другіе, купалось не болѣе двухъ человѣкъ.
— Эй, вы! дерзко сказалъ Щелкуновъ, входя первый въ купальню: — нельзя ли очистить мѣсто и поскорѣе!
Къ счастію или къ несчастію, купавшіеся больные, принадлежа къ разряду людей смирнѣйшаго нрава, не сочли нужнымъ обидѣться этимъ страннымъ приказаніемъ.
Только одинъ изъ нихъ, старый купецъ съ сѣдой бородою, сказалъ, въ то же время торопясь покинуть бассейнъ:
— Подождать бы вамъ немного, господа: въ водѣ-то сегодня ужъ черезчуръ холодно!
— Ну, ну! разсуждай еще! вскричалъ князь Давидъ, бросая находившееся возлѣ него платье прямо въ голову непрошенаго совѣтника.
Щелкуновъ, Торхановскіе и вся компанія быстро разсѣлись по скамейкамъ и стали приготовляться къ ваннѣ. Дверь, ведущая къ выходу, осталась отворенною, такъ какъ гуляющихъ въ этой сторонѣ не имѣлось; розовое сіяніе заката озаряло всю внутренность купальни сквозь дверь и маленькія окна; сквозь дверь же и окна въ галлерею начали доноситься звуки музыки, снова начавшей играть около самаго дома собранія. Вечеръ былъ тихъ и прекрасенъ, природа призывала человѣка къ наслажденіямъ: только наше воинственное собраніе не слышало этого зова.
— Торопитесь, чортъ возьми, сказалъ Койхосро, полный нетерпѣнія: — купаться, такъ купаться. Не забывайте, что черезъ полчаса должны начаться танцы.
Князь Давидъ и Щелкуновъ первые подошли къ бассейну, въ которомъ вода бурлила и пускала пузыри, будто шампанское, съ котораго только что успѣла исчезнуть первая цѣна.
— Неужели мы будемъ купаться здѣсь послѣ купчишекъ? спросилъ Торхановскій: — нужно пустить новую воду.
— Сторожъ, сторожъ! закричалъ Щелкуновъ, и на зовъ его явился отставной солдатъ, безъ руки и съ Георгіемъ.
— Выпустить воду прочь, сказалъ князь Давидъ.
— Сейчасъ, ваше сіятельство, сказалъ сторожъ и перекликнулся съ другимъ служителемъ: — Антипычъ, опускай краны!
И масса воды, зашипѣвъ и взволновавшись, стала сбывать замѣтно глазу. Нетерпѣливая компанія окружала бассейнъ, вдыхая въ себя одуряющій газъ, представляя цѣлый строй самыхъ атлетическихъ фигуръ, достойныхъ кисти художника.
— Что ваша зѣваетъ, татары? весело сказалъ Щелкуновъ двумъ горцамъ, которые какъ-то меланхолически смотрѣли на убыль воды, будто разсуждая, лѣзть ли и имъ въ ванну. — Или не хошь купаться въ ключа? Ваша отецъ здѣсь купалась передъ набѣгомъ.
— Да, да! Камзаевъ, перебилъ князь Давидъ, ударивъ по плечу старшаго татарина: — давай и мы купаться. Аллахъ пошлетъ намъ удачу.
Въ первый разъ, въ теченіе дня, уста преданнаго горца разверзлись и произнесли умную, хотя крайне несвязную рѣчь.
— Нѣтъ, гнэзь, сказалъ онъ торжественно: — наша отца не купалась передъ такая работа. Злая нардзанъ — въ нардзанъ купалась передъ честнымъ боемъ. Женщина увазить — своихъ бить — не купайся въ нардзана. Нардзана злой — очень злой — не ходи гнэзь — худа будетъ.
— Дуракъ! смѣясь закричалъ князь Давидъ, прыгая въ опустѣвшую ванну: — господа, сюда, всѣ за мною!
И безумная компанія кинулась вслѣдъ за нимъ и съ криками помѣстилась на полу, съ котораго сбѣжали послѣднія струи животворной влаги.
— Пускай всѣ краны, закричалъ Щелкуновъ сторожу: — некогда намъ ждать, пока вода прибудетъ, пускай всѣ краны!
Но сторожъ, знакомый съ дѣйствіемъ страшной воды, въ старое время имѣвшей свойства еще болѣе сильныя, поблѣднѣлъ и смутился.
— Не смѣю, ваше благородіе, сказалъ онъ тревожно: — строго запрещено купаться, какъ вы хотите.
— Пошолъ вонъ! грозно закричалъ Койхосро.
— Станемъ мы слушать твои сказки, въ свою очередь замѣтилъ Щелкуновъ.
— Пустить воду! продолжалъ Давидъ голосомъ, не обѣщавшимъ ничего добраго.!
Послышалось тихое журчаніе въ уголкахъ бассейна, и масса углекислаго газа, начавшая вторгаться съ первыми струями новой воды, стала производить дѣйствіе, оставшееся незамѣтнымъ для нашихъ разгоряченныхъ сумасбродовъ.
— Весело! весело, господа! громко воскликнулъ Щелкуновъ, наслаждаясь первымъ прикосновеніемъ студеной влаги къ своимъ ступнямъ. — Татары! Камзаевъ, чего же вы ждете, проклятые?
— Гнэзь, произнесъ Камзаевъ, подходя къ Давиду: — гнэзь, послушайся меня, выходи вонъ, бѣда будетъ.
— Нардзанъ злой! подтвердилъ слова его другой горецъ.
— Трусы! презрительно сказалъ Торхановскій.
— Мы не труса, мы тебя бережемъ! сказали горцы, и, видя непреклонность своего патрона, тутъ же спрыгнули къ остальной компаніи.
Въ туже минуту остальной, самый широкій кранъ былъ отвернутъ, и къ массѣ тихо прибывшаго нардзана прибавился новый токъ, быстрый, пѣнистый и стремительный.
— Господа! закричалъ въ это время одинъ изъ гостей Торхановскаго, наиболѣе слабый: — господа, помогите!..
И онъ поблѣднѣлъ, и слова остановились въ его горлѣ, и дыханіе, перехваченное напоромъ рѣзкаго газа, тутъ же остановилось.
— Ха, ха, ха! раздалось со всѣхъ сторонъ, но этотъ смѣхъ звучалъ какъ-то странно и прерывисто.
— Гнэзь, въ свою очередь сказалъ было товарищъ Камзаева, обращаясь къ Давиду, и, не докончивъ своего воззванія, упалъ въ воду, будто подстрѣленный.
— Смерть! крикнулъ Щелкуновъ и не кончилъ рѣчи.
Слабый крикъ пронесся въ рядахъ купающейся бесѣды и тутъ же замеръ будто по сигналу. Князь Давидъ упалъ ничкомъ, не сдѣлавъ ни малѣйшаго движенія. Сосѣдъ Щелкуновъ, съ раскрытымъ ртомъ окаменѣлъ какъ статуя. Каждый видѣлъ бѣду и не имѣлъ силъ вымолвить одного слова, сдѣлать одного движенія, испустить одного крика, Обыкновеннаго воздуха, того воздуха, безъ котораго не можетъ дышать человѣкъ, уже не было въ купальнѣ. Углекислый газъ, накопившійся въ трубахъ въ продолженіи цѣлаго дня, рванулся сквозь краны, дѣлая изъ всей воды одну массу пузырей и пѣны. Сторожъ, хлопотавшій около крана, почувствовалъ страшное давленіе и бросился звать на помощь. Одинъ татаринъ Камзаевъ нашелъ въ своей преданности запасъ силы и соображенія: кинувшись къ главной струѣ нардзана онъ остановилъ ея напоръ, ставъ грудью къ перегородкѣ и руками вцѣпившись въ доски бассейна. Князь Койхосро, котораго богатырская натура, пожалуй, могла бы обойтись безъ воздуха вдвое болѣе, чѣмъ натура обыкновенныхъ смертныхъ, выпрыгнулъ изъ бассейна, вышибъ оконную раму, но другой не въ силахъ былъ выбить, руки ему худо повиновались, голова ходила кругомъ, кровь приливала къ глазамъ, душила его за горло. Изъ остальныхъ купальщиковъ выползти удалось одному, да и тотъ распростерся безъ чувствъ передъ дверью. А вода прибывала и прибывала, уже затопляя лежащихъ, шипя, клокоча, и отдѣляя острый газъ въ неслыханномъ, небываломъ количествѣ.
— Бѣгите всѣ сюда! кричалъ сторожъ, махая руками къ сторонѣ оркестра и толпы гуляющихъ: — сюда, сюда! къ большому бассейну!
Оленинскій и его компанія, вполнѣ готовая къ балу, въ лучшихъ своихъ фракахъ и мундирахъ съ иголочки, въ полувосточныхъ и полурусскихъ нарядахъ, живописныхъ до крайности, первые услыхали ужасную вѣсть и бросились на выручку. Двое военныхъ медиковъ, всегда находившіеся въ Кисловодскѣ, на этотъ день были вытребованы въ есентуцкій госпиталь по дѣламъ службы; за ними послали верховыхъ казаковъ, другіе гонцы поскакали въ Пятигорскъ за старшими медиками. Дамы, уже собравшіяся у музыки съ трепетомъ ожидавшія начала танцевъ, примѣтивъ суматоху, твердо увѣрились, что около бассейна произошла стычка между друзьями Оленинскаго и Торхановскаго; казаки, посланные за докторами, сами не знали въ чемъ дѣло, и потъ почему вся исторія, какъ мы уже видѣли, дошла до Пятигорска въ искаженномъ видѣ. Но пора вернуться къ истинному герою легенды, то есть къ нардзану, уже въ теченіе долгихъ, хотя и немногихъ минутъ клокотавшему надъ персонажами несчастной катастрофы. Мужественная продѣлка Камзаева, какъ мы видѣли, уменьшила количество влаги, продолжавшей вливаться въ бассейнъ, тѣмъ не менѣе князь Давидъ и четверо его товарищей были уже покрыты водой, когда толпа больныхъ и посѣтителей, съ Оленинснимъ впереди, вторгнулась на мѣсто бѣдствія. Передніе ряды спасителей отступили, словно оттолкнутые газомъ и печальнымъ зрѣлищемъ, но это было только дѣломъ одного мгновенія. Не жалѣя своей щегольской, расшитой галунами черкесски, Оленинскій спрыгнулъ въ бассейнъ какъ бомба, съ энергіей, достаточно замѣнявшей силу, выхватилъ изъ поды князя Давида и не имѣя времени возиться съ нимъ осторожно, вышвырнулъ его, какъ тяжелое полѣно, къ двери и даже за дверь. Камзаевъ, окостенѣвшій на своемъ геройскомъ посту, остальные бѣдняки, уже пускавшіе пузыри и захлебывавшіеся, были взяты другими храбрецами и вынесены на чистый воздухъ, въ тоже время открыли огромную створчатую раму на потолкѣ и окончательно освѣжили атмосферу купальни. Койхосро, одинъ изъ всѣхъ несчастливцевъ, очнулся будто послѣ тяжкаго сна, и, набросивъ кафтанъ, сталъ помогать своимъ товарищамъ, не отличая брата отъ постороннихъ, но болѣе всѣхъ суетясь около заслужившаго такое отличіе Камзаева. Прибыли фельдшера, только умничавшіе и портившіе дѣло, да и дѣйствительно, обстоятельства требовали тутъ опытныхъ медиковъ. Кто могъ рѣшить, какого рода пособіе слѣдовало каждому изъ бѣдняковъ, безъ движенія лежавшихъ на травѣ возлѣ галлереи, и даже какого рода болѣзнь его поразила? Виной, конечно, былъ не одинъ газъ, но и слишкомъ сытный обѣдъ, и купанье въ разгоряченномъ видѣ, и пребываніе подъ водой, хотя и недолгое. Рѣшили всѣмъ пустить кровь и всѣхъ откачивать; эти операціи тянулись не только весь остатокъ вечера, но и часть ночи, при шумѣ и бѣготнѣ, при крикахъ сбѣжавшихся друзей и сродниковъ. Съ прибытіемъ перваго изъ медиковъ, всѣ несчастливцы очнулись, кромѣ Щелкунова, давно переставшаго дышать и охладѣвшаго, да еще бѣднаго князя Давида, который, хотя и дышалъ, но находился въ какомъ-то летаргическомъ усыпленіи. Съ нимъ случился ударъ, кровь или не текла изъ руки, или точилась чорными, холодными каплями.
Грустно было въ эту печальную ночную пору глядѣть на несчастливцевъ, разложенныхъ на чистомъ воздухѣ возлѣ галлереи; переносить ихъ въ душныя комнаты было опасно, да и слѣдовало имъ оставаться всѣмъ вмѣстѣ, около въѣзда, чтобъ медики не потеряли лишняго часа въ исканіяхъ. Ихъ одѣли на скоро, положили подъ навѣсомъ галлереи, на тюфяки и подушки; поодаль отъ всѣхъ, подъ деревомъ и прикрытый шинелью, лежалъ бѣдный бреттеръ Щелкуновъ, окончившій во цвѣтѣ лѣтъ свое незавидное поприще. Докторъ осмотрѣлъ ихъ всѣхъ одного за другимъ, роздалъ нужныя приказанія, исполняемыя съ быстротой удивительною, и долго стоялъ, наклонясь около Давида. Кончивъ свои наблюденія, онъ объявилъ, что изо всѣхъ еще живыхъ, Торхановскій находится въ состояніи опасномъ, болѣе, чѣмъ опасномъ.
— Несите его на квартиру, прибавилъ медикъ, освѣдомившись о мѣстѣ жительства паціента и обѣщалъ находиться при немъ неотлучно.
Тутъ только Оленинскій, со многими присутствующими, вспомнилъ о Лидіѣ Антоновнѣ. Ея не было возлѣ мужа, конечно, отъ нея скрыли ужасное событіе; увидавъ своими глазами бѣднаго князя, она сама могла впасть въ опасность. Упросивъ доктора нѣсколько замедлить переноскою больнаго, Александръ Алексѣичъ кинулся вверхъ по горѣ, въ садикъ, къ знакомому дому; еще въ окно увидѣлъ онъ хозяйку и полковницу Малыьшевскую, въ бѣлыхъ платьяхъ, какъ слѣдовало для лѣтняго бала, съ цвѣтами на головахъ, съ густыми косами, прибранными одинаково и одинаково въ два раза обвитыми на головѣ. Обѣ щеголихи только что кончили свой туалетъ и дивились, почему не является къ нимъ Ипполитъ Петровичъ, для сопровожденія ихъ въ залу собранія. Всѣ сообщенія съ болтливыми сосѣдями были прерваны по приказанію Наташи, уже давно знавшей все дѣло, но не умѣвшей сдѣлать ничего болѣе. Оленинскій, вбѣгая къ дамамъ, позабылъ о своей измокшей и разстегнугой черкесскѣ, о томъ, что былъ безъ шапки, и потому его появленіе встрѣчено было криками ужаса. Подумавъ, вслѣдствіе крика, что Лиди уже знаетъ хотя часть событія, нашъ другъ сразу поразилъ ее словами:
— Сейчасъ принесутъ князя Давида, Бота ради не пугайся, милая, дорогая Лидинька!
Затѣмъ произошла сцена смятенія неописаннаго, кончившаяся тѣмъ, что наконецъ двѣ двери съ шумомъ распахнулись и въ залѣ показалась процессія, бережно несшая на рукахъ Давида къ его ложу.
Тутъ съ Лидіей Антоновной произошелъ переворотъ, ясно свидѣтельствовавшій и о горячности, и о твердости ея духа. Передъ Сашей и Натальей Николаевной она рыдала, какъ только можетъ рыдать женщина, испуганная смертью близкаго человѣка, связанная съ нимъ всемогущими узами привычки и закона свѣтскаго; но ея рыданія, съ истерическими вскрикиваніями, перестали при чужихъ людяхъ. Въ первую минуту она бросилась на колѣни передъ княземъ, радостно вскрикнула, увѣрясь, что онъ дышетъ, а потомъ встала на ноги, какъ-то особенно красиво и величественно, будто зная, что на нее во всѣ глаза смотрятъ сплетники и гости, жадные до любопытныхъ спектаклей. Потомъ она сдѣлала нѣсколько шаговъ въ сторону и, будто отдѣливъ отъ всей толпы Сашу, Койхосро, Мальшевскаго и жену его, стоявшихъ особой кучкою, нѣмымъ, но выразительнымъ взглядомъ попросила удалиться всѣхъ остальныхъ помощниковъ. Оленинскій и полковникъ довершили ею начатое, оставивъ одного доктора. Тогда только пропала духота съ тѣснотой и пособіе оказалось возможнымъ. Князь Давидъ, словно ощущая присутствіе женщины, такъ страстно любимой, приподнялся на локтяхъ и заговорилъ что-то.
Истощенная усиліями, кратковременнымъ, но жестокимъ напряженіемъ духа и тѣла, Лидія Антоновна, ничего не понимая и ничего не спрашивая, стояла на колѣняхъ на коврѣ возлѣ больного, схвативъ его правую руку обѣими руками. Почувствовавъ это магнетическое прикосновеніе, князь опомнился, въ первый разъ совершенно опомнился. До сихъ поръ, въ рѣдкія минуты приходя въ себя, онъ городилъ одинъ вздоръ, свидѣтельствовавшій о безнадежности его положенія, но въ ту минуту, когда Лиди взяла его руку и прижалась къ нему грудью, лицо Давида просіяло, онъ погладилъ жену по головѣ и произнесъ:
— Тебѣ жаль меня, Лиди?
Но болѣе князь не могъ говорить, и глаза его опять потускнѣли. Докторъ сказалъ, что онъ не доживетъ до утра и заснетъ тихо, безъ мученій.
XVII.
правитьОднако, прошло утро, а князь Давидъ и не думалъ засыпать вѣчнымъ сномъ; напротивъ того, раза три онъ приходилъ въ себя, и говорилъ и велъ себя такъ прилично, какъ будто во время незначительной болѣзни, сопровождаемой крайнею слабостью. Два раза оба медика, находившіеся при немъ безотлучно, восклицали: «что за желѣзная натура!» и готовы были утѣшить родныхъ словомъ надежды, но приходъ третьяго, самаго опытнаго доктора, положилъ предѣлъ ихъ сомнѣніямъ. Койхосро прямо сказали истину, Мальшевскимъ же и Оленинскому поручили поскорѣй приготовить Лидію Антоновну къ неминуемой катастрофѣ.
Отъ полдня до семи часовъ вечера бѣдный восточный человѣкъ находился въ забытьи, будто въ тихомъ снѣ, изрѣдка, однако, стоная; старшій докторъ утверждалъ, что онъ скоро опомнится и будетъ чувствовать себя хорошо до заката солнца, рокового лихорадочнаго часа. Рядомъ съ комнатой, гдѣ лежалъ Давидъ, на диванѣ большой гостиной, спала въ своемъ бальномъ бѣломъ платьѣ Лиди, изнуренная до изнеможенія, надъ ней нагнувшись сидѣла неутомимая Наталья Николаевна. Хохлачку Наташу, рыдавшую такъ, какъ будто бы въ князѣ Давидѣ лишалась она самаго дорогого родственника, выпроводили на балконъ; около больного, кромѣ медиковъ, безсмѣнно дежурили черкешенка Жанета, Оленинскій и Ипполитъ Петровичъ. Койхосро сидѣлъ поодаль, блѣдный и слабый, не говоря ни слова ни съ кѣмъ и по временамъ взглядывая на брата съ выраженіемъ, для котораго нѣтъ словъ ни на одномъ языкѣ. Само собой разумѣется, онъ не плакалъ, не выказывалъ никакихъ признаковъ тревоги, но, по собственному выраженію, сказанному черезъ нѣсколько дней, «глодалъ свое горе».
Въ половинѣ осьмого, въ настежъ открытыя окна спальни повѣяло чуть замѣтною прохладою, ближайшій холмъ и деревья, до тѣхъ поръ залитые яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, какъ золотомъ, начали слегка зарумяниваться, лазурь неба тоже стала принимать особенный оттѣнокъ. Благоуханіе цвѣтовъ стало какъ-то рѣзче, отовсюду начали доноситься звуки пробужденія къ жизни, отъ людей и природы. Съ первой струей освѣженнаго воздуха и лицо больного, какъ будто посвѣжѣло, князь Давидъ началъ дышать ускореннымъ дыханіемъ пробуждающагося человѣка, повернулся въ постели, поднялъ голову и раскрылъ глаза.
— Гдѣ Лида? было первое его слово.
Всѣ лица, находившіяся въ комнатѣ, приблизились къ князю, который, слабо улыбнись, силился ихъ привѣтствовать.
— Зовите сюда Лиду, сказалъ онъ тихо, но съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: — я знаю, что мнѣ надо умереть съ солнцемъ. Неужели и теперь вы не дадите мнѣ Лиду?
Напрасны были всѣ успокоительныя рѣчи, всѣ отрицанія опасности, князь Давидъ звалъ жену и не вѣрилъ утѣшеніямъ. Какъ могъ онъ подслушать слова, сказанныя шопотомъ, какъ могъ самъ онъ ясно сознавать близость кончины, это должно остаться вѣчной тайною смерти. Отчего человѣкъ, рѣшившійся проснуться въ извѣстный часъ, просыпается въ темнотѣ, и просыпается въ ту самую минуту, когда стрѣлка стоитъ на желаемомъ часѣ, не успѣвъ отодвинуться ни на линію влѣво или вправо? Нѣчто подобное было и съ княземъ Давидомъ; онъ вѣрно зналъ свое положеніе; но глядѣлъ впередъ съ неустрашимостью, достойною потомка древнихъ мусульманскихъ удальцовъ.
Оленинскій пошелъ за Лидіей Антоновной, — тутъ князь напередъ попросилъ его не торопиться и не пугать жены, а самъ сбросилъ одѣяло и потянулся къ персидскому халату, сшитому на манеръ сюртука и помѣщающемуся на сосѣднемъ стулѣ. Койхосро подбѣжалъ къ больному, принимая его жестъ за признакъ безпамятства, но Давидъ остановилъ его такими словами: «дай одѣться, братъ, — помоги одѣться!» Эта уступка законамъ свѣта, эта память вліянія европейской и изящной женщины, почти повергли въ слезы всѣхъ присутствующихъ. Каждый изъ нихъ спѣшилъ, помогать паціенту, всѣми мѣрами облегчая процессъ довольно тяжелый, ибо Давидъ былъ покрытъ горчишниками и руки его отягощались перевязками послѣ кровопусканія.
— Князь Давидъ, сказала Лиди, подходя къ своему супругу, уже прилично костюмированному и помѣщенному спиной кз, подушкамъ, какъ нельзя удобнѣе.
Минута, послѣдовавшая за этими двумя ласковыми словами, принадлежала къ числу минутъ страшныхъ и драматическихъ, о которыхъ люди всю жизнь вспоминаютъ со страхомъ и трепетомъ. Съ невыразимою и неукротимою нѣжностью, страдалецъ такъ сказать прилѣпился весь къ своей обожаемой супругѣ, руками перехватилъ ея станъ и какъ-то ухитрился такъ, что ладонями касался плечъ Лидиньки, тихо изогнулъ ее всю, посадилъ около себя, и прижавшись лицомъ къ ея пышнымъ волосамъ, испустилъ крикъ безконечной страсти и безграничнаго страданія. Вслѣдъ за тѣмъ онъ осыпалъ поцалуями волоса своей жены, поцаловалъ ея глаза, положилъ ея обѣ руки къ ней же на грудь и сталъ цаловать ихъ, повторяя безпрестанно: «Простишь ли ты меня, Лида? я любилъ тебя много — хоть любилъ по своему!»
Наталья Николаевна не могла выдержать этой сцены и тихо вышла изъ комнаты; Оленинскій, доктора и Ипполитъ Петровичъ плакали, каждый на свой манеръ, кто закрываясь платкомъ, кто самъ не чувствуя, какъ слезы катились по лицу. Лидія Антоновна, блѣдная и нѣжная, отвѣчала порывамъ князя Давида ласками, какія только можетъ оказывать мать своему умирающему сыну. «Ты моя? ты моя — Лида?» началъ спрашивать Торхановскій, поминутно перемѣняя свое положеніе, прижимаясь къ женѣ, по совсѣмъ тѣмъ прилагая всѣ старанія, чтобъ не отяготить ее своими отчаянными ласками: «скажи, Лида, ты моя, хоть сегодня моя?»
— Твоя, твоя! отвѣчала Лиди, продолжая ласкать мужа.
— Будь же моя навсегда, сказалъ князь Давидъ: — не выходи ни за кого, будь мнѣ вѣрна навѣки. Никто не будетъ тебя любить такъ, какъ я; ты не забудешь меня? ты будешь вѣрна моей памяти, Лида?
Не зная сама, что говоритъ, княгиня дала безразсудное обѣщаніе, всѣ присутствующіе были такъ сильно потрясены, что не могли вполнѣ оцѣнить всей важности сказанныхъ словъ. Койхосро ихъ даже не слыхалъ, онъ какъ-то дико глядѣлъ на Лиди, только что не говоря: «это ты погубила его, это ты околдовала его, чужая женщина!» Князь Давидъ, которому приближеніе рокового часа дало небывалую въ немъ зоркость, подмѣтивъ одинъ изъ этихъ взглядовъ, далъ знакъ брату, чтобъ тотъ подощелъ еще ближе.
— Братъ, началъ онъ совершенно твердымъ голосомъ, говоря по русски и говоря такъ правильно, какъ никогда въ свою жизнь: — братъ, Лиду люби и чтобъ всѣ родные ее любили. Вотъ мое завѣщаніе: все мое состояніе ей. Не смѣй обижать Лиду, косо глядѣть на Лиду, сказать Лидѣ дурное слово. Она моя и я съумѣю за нее заступиться, ты понимаешь? Ты моя, Лида? моя? Боже мой! только до сегодняшней ночи!..
Опять на Давида нашла сонливость или безпамятство. Онъ опустилъ голову на подушки, не отпустивъ, однако, Лиди изъ своихъ объятій. Съ четверть часа лежалъ онъ въ этомъ положеніи, и странный отпечатокъ ума, мысли красовался на его всегда простодушномъ лицѣ. Онъ, казалось, во снѣ припоминалъ и соображалъ что-то. Немного отдохнувъ отъ потрясенія прошлаго получаса, всѣ присутствующіе, кромѣ Койхосро и Лиди, противъ воли отдались своимъ мыслямъ, между которыми на первомъ планѣ была мысль о неразумной загробной ревности князя, и о легкомысленномъ обѣтѣ, наложенномъ на себя молодой хозяйкой. Солнце готовилось скрыться за кремнистыми горами, тишина вечера представляла нѣчто небывалое и особенно торжественное. Когда заря разлилась по всему небу и окрасила розовымъ отблескомъ блѣдныя лица окружавшихъ постель страдальца, князь Давидъ снова показалъ признаки пробужденія, вздохнулъ, раскрылъ глаза и притянулъ Лиди къ себѣ ближе.
— Лида, сказалъ онъ торопливо и будто чувствуя, что минуты его сочтены: — Лида, я опять обидѣлъ тебя, потому что я люблю тебя по своему. Лида, ты не обѣщала мнѣ ничего; Лида, ты свободна; Лида, пусть тебя любятъ другіе, любятъ такъ же, какъ я любилъ тебя.
При этомъ послѣднемъ словѣ, взглядъ Давида гнѣвно и строго остановился на Оленинскомъ, будто поручая ему хранить святость своего новаго завѣщанія.
— А теперь, князь Койхосро, продолжалъ Давидъ слабѣющимъ голосомъ, протягивая голову къ сторонѣ брата изъ за плеча Лидіи Антоновны: — прощай, добрый братъ и отецъ, спасибо тебѣ за все. Нинѣ большой и двумъ маленькимъ Нинамъ поклонись отъ меня, да еще вотъ что, братъ: полно тебѣ жить одному на горахъ, терять свою удаль напрасно. Царю нужны люди, ты край знаешь и татары тебѣ боятся. Россія — наша Россія. Служи ей въ честномъ бою и она тебя не забудетъ. Душно мнѣ — прощай, братъ, прощай, моя Лида!
Съ этими словами Давидъ опять упалъ на подушки, увлекши за собой Лидію Антоновну. Прошло нѣсколько минутъ, и медики увѣрились, что пульсъ князя пересталъ биться. Немало труда стоило освободить лишившуюся чувствъ хозяйку изъ холодныхъ объятій покойника, и эта странная обязанность, по особенной игрѣ случая, выпала на долю Оленинскому, находившемуся ближе всѣхъ къ трупу и подругѣ своихъ дѣтскихъ уроковъ, своихъ дѣтскихъ шалостей.
XVIII.
правитьПрошло около осьми лѣтъ со дня смерти князя Давида. Рано, рано, осеннимъ росистымъ утромъ, до восхода солнечнаго, по крутымъ скаламъ, нависшимъ надъ живописною — ской станицей съ ея укрѣпленіями, по тропинкамъ, проложеннымъ козами или горными пастухами, пробирался босой и безоружный странникъ, noвидимому самаго преклоннаго возраста. Казалось, онъ только что совершилъ переходъ очень огромный: бѣдное его рубище было разодрано и запачкано кровью, ноги изрѣзаны камнями, даже баранья шапка оставила почти весь свой мѣхъ по колючкамъ и сучкамъ высокаго кустарника. Всякій русскій нищій показался бы щеголемъ въ сравненіи съ этимъ обезображеннымъ старикомъ, полумертвымъ отъ голода и утомленія. Пока онъ, слѣдуя по противоположному склону скалъ, взбирался все выше и выше, не видя передъ собой ни станицы, ни укрѣпленія, ничего, кромѣ каменистыхъ, желтыхъ, солнцемъ спаленныхъ утесовъ, страшно было смотрѣть на его худое лицо и сгорбленный станъ; казалось, что пѣшеходъ умретъ, сдѣлавши еще сто шаговъ по камнямъ. Съ усиліемъ выбравшись на вершину горы, съ которой открывался роскошный видъ на жилища человѣческія и на густой, непроходимый лѣсъ, тянувшійся въ недальнемъ разстояніи подъ горами, жалкій старикъ вскрикнулъ, и глаза его загорѣлись выраженіемъ неописаннаго восторга. Первые лучи солнца, прорѣзавшись сквозь свѣжій туманъ и освѣтивъ всю окрестность на безконечное пространство, оживили собой картину, и безъ того плѣнительную. Небольшая горная рѣчька, съ береговъ которой туманъ еще не совсѣмъ поднялся, съ ревомъ пробѣгала далеко далеко внизу, подъ ногами странника, вправо отъ скалы дѣлая крутой поворотъ, расширяясь втрое или вчетверо и омывая крутой берегъ, на которомъ лежала станица. На другомъ ея берегу высилось укрѣпленіе съ тыномъ, воротами, красивою круглою башенкою на холмѣ и вышками во всѣхъ направленіяхъ; зеленые и какъ будто изумрудные сады, освѣженные осенними дождями, тянулись между станицей и укрѣпленіемъ. Русскій флагъ вѣялъ на башнѣ, русскіе кресты красовались на двухъ церквахъ, направо и налѣво. Впереди садовъ, на ровной лужайкѣ раскидывалось, ровными квадратными кучками, собраніе какихъ-то бѣлыхъ колпачковъ, нѣсколько сходныхъ съ бумажными колпачками, которыми дѣти обманываютъ прожорливыхъ воронъ; между колпачками подобно муравьямъ, изрѣдка проползало нѣсколько человѣкъ, едва примѣтныхъ изъ отдаленія; впереди квадратиковъ стояли какія-то блестящія кучки, и явственно рисовались на солнцѣ четыре мѣдныя орудія, крошечныя, но блестящія какъ звѣздочки. То былъ лагерь русскаго отряда временно здѣсь расположеннаго. За лагеремъ и за садами тянулся лѣсъ, опять лѣсъ, и наконецъ воздымались, еще окутанныя туманомъ, снѣговыя горы во всемъ своемъ невообразимомъ величіи.
Старикъ глядѣлъ долго и какъ будто по временамъ плакалъ, иногда оборачивая руку и проводи ею но глазамъ, но слезъ не было въ его глазахъ, хотя всѣ движенія путника показывали въ немъ человѣка глубоко тронутаго. Посидѣвши немного на камнѣ, онъ всталъ и пошелъ впередъ, къ станицѣ, самыми учащенными шагами, но въ скоромъ времени силы его оставили и онъ два раза чуть не слетѣлъ внизъ, но отвѣсному скату. На томъ мѣстѣ, гдѣ тропинка пересѣкалась другой, болѣе широкой тропою, которая, лѣпясь но окраинѣ возвышенія, была однако проходима даже для лошади, бѣднякъ долженъ былъ убѣдиться, что не можетъ шагу двинуться далѣе. Понявши, что онъ убилъ въ себѣ весь остатокъ силъ минутами разслабляющаго отдыха, пѣшеходъ вздохнулъ и легъ возлѣ дороги, все-таки глядя на кресты церквей и ожидая, чтобъ проѣхалъ или прошелъ кто нибудь изъ солдатъ или казаковъ.
Къ счастію, ему пришлось ждать недолго. Конный объѣздъ изъ трехъ казаковъ, поднявшійся на горную тропу отъ ближайшаго пикета, примѣтилъ странника, имѣвшаго видъ довольно подозрительный. Зная, что ему уйти некуда, казаки не поѣхали тотчасъ къ нему, а пріостановили въ лошадей, стали разсуждать съ свойственною имъ словоохотностью о томъ, что такое за человѣкъ лежитъ вдоль дороги, татаринъ, шпіонъ, или просто забулдыга нищій. Двое старшихъ всадниковъ, каждый съ своей стороны, поддерживалъ свое собственное мнѣніе, между тѣмъ какъ младшій казачокъ лѣтъ осьмнадцати, по имѣя еще голоса въ бесѣдѣ старшихъ, удальцомъ подъѣхалъ къ пѣшеходу, окликая его и съ азартомъ юности грозя ему винтовкою. Но подвигъ его прерванъ былъ вмѣшательствомъ старшаго изъ трехъ казаковъ, поспѣшившаго закричать:
— Полно куражиться надъ старикомъ, щенокъ ты эдакой!
На вопросы о томъ, кто онъ таковъ и что за бѣсы взнесли его на гору въ такой часъ, когда добрымъ людямъ слѣдуетъ лежать на боку, старикъ отвѣтилъ, что онъ русскій, идетъ изъ дальнихъ ауловъ и хочетъ видѣть или коменданта или отряднаго начальника. На это второй казакъ, оглядѣвъ его не очень благосклонно, отвѣтствовалъ:
— Русскій ты? есть всякіе русскіе, и татаръ почище.
Но на это отвѣчено было ему отъ старика такимъ взглядомъ, который ясно показывалъ въ немъ человѣка, когда-то умѣвшаго командовать людьми. Урядникъ довершилъ дѣло, приказавъ мальчику слѣзть съ лошади и предложивъ ее путнику. Разспросы и подозрительныя рѣчи были со стороны казаковъ одной пустой болтовней, въ самомъ же дѣлѣ, эти добрые люди чувствовали пріязнь къ бѣдняку, съ сожалѣніемъ глядя на израненныя его ноги. На лошадь вскочилъ странникъ такъ быстро и съ такимъ наслажденіемъ, усѣлся на ней такъ ловко и при этомъ такъ смѣло закинулъ назадъ голову, что урядникъ шепнулъ своему товарищу: «Ишь ты, должно быть коннымъ бывалъ». Потомъ всѣ трое двинулись осторожно, не предаваясь особеннымъ разговорамъ, только незнакомецъ освѣдомился, къ какому полку принадлежатъ казаки, и, получивъ отвѣтъ, спросилъ: «а помнятъ ли у васъ въ полку Барсукова?» Урядникъ, не задумавшись ни минуты, отвѣчалъ самымъ полнымъ отрицаніемъ, — по его словамъ никакого Барсукова въ полку не было, не было никогда, и теперь нѣтъ. Еслибъ съ нимъ поспорить, онъ, пожалуй, могъ сказать, что и не будетъ никогда Барсукова ни въ какомъ полку, и что такого человѣка на свѣтѣ не имѣется.
— Кто теперь командуетъ вами? спросилъ путникъ, слегка вздохнувъ.
— Оленинскій, генералъ-маіоръ Александръ Алексѣичъ Оленинскій, торжественно вымолвилъ урядникъ, и еще разъ повторилъ имя, отчество и титулъ своего командира.
— Землячокъ нашъ, прибавилъ его товарищъ съ тѣмъ удовольствіемъ, съ которымъ истый хохолъ всегда будетъ говорить про своего соплеменника. — А вотъ и хата ихъ присхадительства, прибавилъ онъ, указывая впереди, между садами, красивый коттеджъ изъ бѣлаго мягкаго камня съ большой каменной лѣстницей, устроенной особенно удачно и придававшей щеголеватый стиль всему легкому строенію.
Незнакомецъ уже не говорилъ ни слова, но только знакомъ показалъ, что хочетъ ѣхать къ дому генерала. Казаки, не смѣя покинуть его безъ присмотра, но догадываясь, что съ бѣднякомъ нельзя обращаться безъ церемоніи, пустили его впередъ, сами держась поодаль. Переѣздъ тянулся чрезвычайно долго, хотя станица, укрѣпленіе, лагерь и хорошенькая хата, постоянно казались въ тысячѣ шаговъ, не болѣе. Уже все пробудилось и двигалось вокругъ, и солнце пригрѣвало исправно, когда путникъ, все-таки въ сопровожденіи конвоя, прибылъ къ домику полкового командира. Много цвѣтовъ росло передъ балкономъ, на балконѣ; вверху широкой лѣстницы, про которую мы говорили, стояли гоже цвѣты; между ними скрывался дамскій рабочій столикъ превосходной работы, а въ разныхъ мѣстахъ по ступенькамъ валялись милые признаки присутствія дѣтей въ домѣ: обручъ съ палочкой, деревянная лошадка съ оторваннымъ хвостомъ и кукла въ колясочкѣ. Малѣйшая подробность обстановки, ничтожнѣйшая вещица, напоминавшая собой комфортъ и семейныя наслажденія, останавливала на себѣ взглядъ измученнаго незнакомца, но видимому, давно не видавшаго русскихъ жилищъ. Деньщикъ вышелъ на встрѣчу путнику и попросилъ его минуту подождать въ залѣ или на балконѣ; на вопросъ о томъ, какъ и о комъ доложить генералу, отвѣтъ былъ такого рода: «капитанъ Барсуковъ, изъ Дагестана.» Опытный служитель догадался, что видитъ передъ собою офицера, вѣроятно, только что выкупленнаго у горцевъ или убѣжавшаго изъ плѣна, а потому поспѣшилъ придвинуть покойное кресло, спустить занавѣси съ балкона, и кончивъ свое дѣло въ минуту, стремглавъ бросился съ докладомъ. Антонъ Ильичъ, проводивъ его глазами, примѣтилъ въ большой залѣ, соединявшейся съ балкономъ, женскую шляпку на столѣ и высокую горничную, лицо которой показалось ему знакомо. Онъ понялъ почти все, что ждало его въ этомъ домѣ, и догадался, на комъ женатъ генералъ Оленинскій, его прежній Саша.
Деньщикъ, проходя во внутренніе покои, оставилъ одну изъ боковыхъ дверей отпертою, вслѣдствіе чего изъ нея, съ крикомъ и смѣхомъ, быстро выскочило двое дѣтей, чрезвычайно мило одѣтыхъ. Старшій ребенокъ, стройный и кудрявый мальчишка лѣтъ шести, въ черкесскѣ и съ маленькой винтовкой за плечами, гнался за малюткой годами двумя его моложе, крича своимъ звонкимъ голосомъ: «а вотъ я увезу тебя къ татарамъ въ горы!» Дѣвочка кинулась на балконъ искать спасенія, завидѣвъ чужого человѣка, сперва оглядѣла его нерѣшительно, по черезъ мгновеніе, тѣснимая неумолимымъ преслѣдователемъ, бросилась къ нашему страннику и вскочила къ нему на колѣни. Всѣ сомнѣнія, еще волновавшія сердце Антона Ильича, исчезли при видѣ розовой дѣвочки, представлявшей живой портретъ бывшей кисловодской розы, той самой Лидіи Антоновны, которую онъ когда-то любилъ такъ пламенно, такъ страстно и такъ странно. Густые волосы дитяти почти тяготили ея головку, щеки казались немного впалыми, глаза были тѣ самые, божественные глаза… Обнявши свою новую маленькую пріятельницу. Барсуковъ почувствовалъ, что наконецъ можетъ заплакать, и слезы потекли но его почернѣвшимъ отъ зноя щекамъ.
— Не тронь сестру, старичокъ! грозно кричалъ мальчикъ, помѣщаясь прямо противъ Антона Ильича и придавая мужественный видъ своему и безъ гого бойкому личику. — Лиди, или сейчасъ ко мнѣ, вотъ я тебя, дѣвчонка!
— Ты ли это, Антонъ Ильичъ? въ это время вскричалъ Александръ Алексѣичъ Оленинскій, вбѣгая на балконъ и кидаясь къ пріятелю, котораго давно считалъ въ числѣ мертвыхъ.
Но увидавъ передъ собой, вмѣсто давно знакомой фигуры, печальный образъ старика, сгорбленнаго, изсохшаго и обросшаго сѣдой бородою, генералъ вскрикнулъ и остановился въ нерѣшительности.
— Вы забыли, ваше превосходительство, произнесъ Барсуковъ съ унылой улыбкой: — что восемь лѣтъ плѣна для меня прошли съ послѣдняго нашего свиданія.
— Другъ мой, Барсуковъ! снова вскричалъ Оленинскій, прижимая къ сердцу товарища и цалуя его нѣсколько разъ — неужели ты воскресъ изъ мертвыхъ? Боже мой, что они изъ тебя сдѣлали! невольно продолжалъ генералъ, снова оглядывая своего гостя. — Восемь лѣтъ муки, восемь лѣтъ рабства! Гдѣ тебя держали? какъ удалось тебѣ вырваться?
За неимѣніемъ времени для полнаго разсказа, Антонъ Ильичъ, передавъ въ кратчайшихъ словахъ исторію своего плѣна и, въ нѣсколько большей подробности, событія во время его послѣдняго бѣгства (бѣгалъ же онъ отъ татаръ нѣсколько разъ, и всякій разъ этимъ только-что усиливалъ жестокость своихъ обладателей). За мѣсяцъ назадъ, ему удалось согласиться съ шестью русскими плѣнными и убѣжать изъ аула, гдѣ ихъ держали, кого въ ямѣ, кого на цѣпи; успѣхъ увѣнчалъ было отчаянное предпріятіе смѣльчаковъ, и уже русскія селенія находились отъ нихъ недалеко, когда измѣна одной мирной общины пересѣкла имъ дорогу и навела на ихъ слѣды шайку преслѣдователей. Большая часть товарищей Барсукова были въ плѣну недавно, еще не свыклись съ мученіями и рѣшились пройти къ своимъ, во что бы то ни стало. Антонъ Ильичъ и еще одинъ русскій, простой казакъ, рѣшились пожертвовать собой для спасенія своихъ товарищей, не сказывая имъ ничего о своемъ геройскомъ намѣреніи. Они отвлекли преслѣдователей, отдѣлились отъ партіи и углубясь въ горы, то скрываясь, то приманивая къ себѣ татаръ, сбили хищниковъ съ толка. Казакъ жизнью поплатился за свое самоотверженіе: мѣткая пуля преслѣдователей поразила его въ двухъ шагахъ отъ Барсукова, укрывшагося въ пещерѣ между скалами. Горцы, считая обоихъ бѣглыхъ убитыми, воротились домой и направились за остальными, но уже было поздно. Антонъ Ильичъ бродилъ одинъ, между горами, около двухъ недѣль; въ эти двѣ недѣли только разъ видя лицо человѣческое.
— Ты герой, ты истинный герой, Антонъ Ильичъ, сказалъ ему Оленинскій, провожая гостя въ свой кабинетъ и дѣлая нужныя распоряженія, для того, чтобъ его одѣть, пріютить и успокоить. — За одинъ этотъ поступокъ передъ тобой надо стать на колѣни!
— Оно тѣмъ нужнѣе, перебилъ Барсуковъ, улыбнувшись: — что за многіе изъ моихъ прежнихъ поступковъ меня надо было на колѣни ставить. Осла кинули въ воду, и онъ узналъ тогда, что умѣетъ плавать. Бѣды показали мнѣ, что во мнѣ еще не умеръ человѣкъ и твой старый товарищъ! Долго мнѣ надо жить, чтобъ поправить прошлое. А ты, Саша, въ какомъ состояніи? Женатъ, счастливъ, поражаешь непріятеля?…
— А вотъ я сейчатъ приведу сюда Лиди, отвѣтилъ Оленинскій; — особу тебѣ не бсзъизвѣстную. Лидонька, Лидія Антоновна! идите сюда въ чемъ вы есть, у меня хорошія новости!
— Постой, Александръ Алексѣичъ, перебилъ его Барсуковъ, едва превозмогая внутреннее волненіе: — ты забылъ, что я гляжу сан-кюлотомъ.
Къ счастію, Лидія Антоновна еще спала и не слышала воззваній супруга. Черезъ нѣсколько минутъ въ кабинетъ было принесено платье для гостя, вода, бритвы, завтракъ, а на диванъ положили подушки, простыни и одѣяло.
— Боже мой, какъ хорошо жить на свѣтѣ! вскричалъ Антонъ Ильичъ, устремляя на все его окружающее взглядъ восторга и благодарности: — неужели я подъ кровлею? неужели это окна, цвѣты, столъ, подушки, кушанье, платье? Первая счастливая минута послѣ осьми лѣтъ, и какая минута!
Друзья поцаловались еще нѣсколько разъ. Накормивши гостя завтракомъ, Александра, Алексѣичъ самъ посадилъ его на диванъ, положила, его голову на подушки и велѣлъ ему отоспаться хорошенько до вечера, ибо вечеромъ весь отрядъ, подъ его начальствомъ, выступаетъ въ экспедицію. Лидія Антоновна съ дѣтьми должна была завтра выѣхать къ водамъ и, конечно, надзоръ за всѣмъ, ему драгоцѣннѣйшимъ въ мірѣ, генералъ поручалъ Барсукову…
Съ закатомъ солнца, Антонъ Ильичъ, одѣтый съ ногъ до головы, вымытый, прибодрившійся, но не помолодѣвшій, вышелъ въ залу, гдѣ ждали его хозяйка и генералъ, уже одѣтый и вооруженный по походному; вправо отъ дома раздавался глухой громъ барабановъ; четыре батальона егерей выстраивались въ колонны, но сторонамъ ихъ размѣщались казаки и безпокойно сновали по всѣмъ направленіямъ конные милиціонеры. Авангардъ давно уже двигался впереди, съ пѣснями и музыкой, подымая облака пыли, позлащаемой солнцемъ. Передъ генеральскимъ крыльцомъ стояли готовыя лошади, прислуга и станичные жители, явившіеся проститься съ добрымъ начальникомъ. Въ гостиной происходило прощаніе семейное: Лидія Антоновна тихо плакала, не выпуская изъ рукъ руки мужа, маленькая Лидинька висѣла на шеѣ у генерала, братъ ея, Миша, поцаловался съ отцомъ, то выбѣгалъ на крыльцо и садился на лошадь Оленинскаго. Хозяйка приняла Барсукова какъ нельзя ласковѣе, но, по причинѣ собственной внутренней тревоги, помогла замѣтить, къ счастію, бури, кипѣвшей въ сердцѣ ея гостя. Лидія Антоновна достигла лучшихъ своихъ лѣтъ и лучшей своей красоты, она пополнѣла и будто выросла, выраженіе необыкновеннаго ума сіяло на ея свѣжемъ лицѣ и ясно показывало, что, не смотря на прекрасныя душевныя качества Саши Оленинскаго, не онъ игралъ роль главы и повелителя въ своемъ семействѣ. Эту женщину, въ настоящее время, никто не посмѣлъ бы запереть, какъ дитя, въ темную комнату; безстрашнѣйшій изъ ловеласовъ не дерзнулъ бы подумать о томъ, чтобъ распускать сплетни на ея счетъ и замышлять планъ похищенія. Появленіе Барсукова и его потрясающій душу разсказъ о всѣхъ ужасахъ, имъ претерпѣнныхъ, пришлись какъ нельзя болѣе кстати, нѣсколько развлекли хозяйку въ тяжкія минуты и помогли Александру Алексѣичу поспокойнѣе встрѣтить часъ разлуки, Положено было на общемъ совѣтѣ дать Барсукову еще одинъ день отдыха въ станицѣ, а потомъ Лиди бралась перевезти его съ собой въ Пятигорскъ и представить одному изъ главныхъ начальниковъ всего края, собиравшемуся тоже пріѣхать на воды.
Отрядъ былъ готовъ, и хотя Оленинскій могъ бы отпустить его безъ себя, но какъ для всѣхъ людей съ нѣжнымъ сердцемъ, ему казались выше мѣры томительными всѣ замедленія передъ разлукой; онъ любилъ кончать всѣ дѣла скоро. Въ послѣдній разъ прижавъ жену къ сердцу и перецаловавъ дѣтей, онъ запретилъ имъ отходить отъ балкона и самъ уѣхалъ, ни разу не оглянувшись въ ихъ сторону. Барсуковъ сѣлъ на другую генеральскую лошадь и подскакалъ къ отряду, въ ту самую минуту, когда отдѣленія стали заходить направо и двигаться передъ начальникомъ. Музыка и пѣсни, короткія командныя слова, храпъ лошадей, мѣрное ступанье пѣхоты и звонъ штыковъ, изрѣдка сталкивающихся, опьянили Антона Ильича, наполняли его душу восторгомъ самымъ порывистымъ. Онъ тихо приподнялся на стременахъ, жаднымъ глазомъ всмотрѣлся въ толпы воиновъ, мѣрно двигавшихся мимо, со вздохомъ оборотилъ голову къ генеральскому дому, снова принялся смотрѣть на войско, и произнесъ твердымъ голосомъ:
— Вотъ, что мнѣ осталось!
Прошло еще около десяти лѣтъ; въ одномъ изъ маленькихъ, но самыхъ богатыхъ городовъ Кавказскаго и Закавказскаго края, начальникъ линіи, генералъ-лейтенантъ Александръ Алексѣичъ Оленинскій давалъ пиръ по случаю прибытія на Кавказъ дорогого и давно имъ невиданнаго петербургскаго гостя, своего меньшого брата, знаменитаго русскаго художника. Желая показать молодому человѣку и край и восточную жизнь во всемъ ихъ блескѣ, старшій братъ не жалѣлъ ни хлопотъ, ни денегъ, а праздникъ, вслѣдствіе этого, точно вышелъ очаровательный. Съ наступленіемъ ночи, по скаламъ загорѣлись смоляныя бочки; маленькое каменное укрѣпленіе, свѣсившееся надъ городомъ, все освѣтилось огнями, изящно прорѣзываясь на темномъ небѣ и на темныхъ склонахъ возвышенностей. Вх домѣ Оленинскаго танцовали офицеры, горожане, военныя дамы и городскія жительницы; на бульварѣ происходило гулянье при двухъ хорахъ духовой музыки; съ одной стороны пировали егеря и артиллеристы, съ другой — казаки, донскіе и линѣйные. Мило было смотрѣть на обоихъ братьевъ, изъ которыхъ старшій могъ бы быть отцомъ своему гостю: они не разставались ни на минуту, вмѣстѣ бродили между гостями и гуляющимъ народомъ, и пока зоркій взглядъ моднаго живописца останавливался на какомъ нибудь предметѣ, затрогивавшемъ его фантазію, генералъ терпѣливо сносилъ разсѣянность брата, или спѣшилъ дать ему нѣсколько свѣдѣній о предметѣ, его занимавшемъ. Михаилъ Алексѣичъ Оленинскій, съ которымъ читателю будетъ случай познакомиться въ свое время, производилъ эффектъ въ городѣ и откровенно имъ утѣшался; ему было только двадцать-шесть лѣтъ, и славу онъ себѣ недавно добылъ; высокій, худенькій и хорошенькій еще болѣе, нежели Александръ Алексѣичъ былъ въ его лѣта, съ живымъ и веселымъ лицомъ, постоянно носившемъ на себѣ слѣды самаго поэтическаго утомленія, молодой человѣкъ не нравился только однимъ казакамъ, никакъ не умѣвшимъ понять, какъ можетъ ихъ храбрый генералъ такъ чествовать мальчишку въ коротенькомъ «поддергаѣ» и со стеклышкомъ на шеѣ. Прогулкѣ братьевъ положили предѣлъ Лидія Антоновна, Миша и Лидинька, или, скорѣе, Лидія Александровна, глядѣвшая совершенной невѣстой, несмотря на свои тринадцать лѣтъ. Хозяйка была все еще хороша, хотя одѣвалась старушкой и кокетничала только своей дочерью. Самые ближайшіе изъ гостей слѣдовали за хозяйкой и дѣтьми Александра Алексѣича; Лидія Антоновна подозвала къ себѣ обоихъ братьевъ и попросила ихъ устроить танцы на открытомъ воздухѣ, ибо въ залѣ было невыносимо жарко. Скоро музыка и кадрили передвинулись въ садъ, гдѣ общее веселье окончилось достодолжнымъ фейерверкомъ.
Ночь была такъ тиха, что послѣ ужина и ухода гостей, и хозяева и лучшіе ихъ друзья рѣшились посидѣть на воздухѣ еще немного. Въ эти минуты самой задушевной и искренней бесѣды, около хозяевъ и ихъ петербургскаго гостя, сгруппировалась большая часть лицъ, упоминаемыхъ не разъ въ настоящей легендѣ. Полковникъ Барсуковъ, храбрый воинъ и патріархъ собранія, по причинѣ своей сѣдой головы и старой, старой физіономіи, одинъ изъ числа людей, которымъ будетъ вѣчно пятьдесятъ лѣтъ, даже когда они доберутся до сотни, игралъ съ дѣтьми Лидіи Антоновны, будто снисходительнѣйшій изъ гувернеровъ. Около него сидѣлъ князь Койхосро Торхановскій, предводитель --во дворянства, лишившійся руки въ ичкеринскомъ дѣлѣ, и обвѣшанный орденами; онъ курилъ гаванскую сигару и курилъ ее съ удовольствіемъ — важный шагъ для суроваго Койхосро. Бывшая горничная Наташа, выданная замужъ за эсаула изъ своей родной хохландіи, чинно сидѣла поодаль, наблюдая, чтобъ Лидія Александровна не слишкомъ крѣпко щипала сѣдые усы Барсукова. Эфіопъ Голяковъ, поступившій въ гражданскую службу и служившій въ Тифлисѣ очень счастливо, привлекалъ взоры меньшого Оленинскаго своею характерною и нѣсколько нелѣпою физіономіею; ближе къ хозяйкѣ дома помѣщалась на складной скамѣечкѣ генеральша Наталья Николаевна Мальшевская, отпущенная мужемъ изъ Россіи, съ поклономъ его незабвенному Кавказу; около Натальи Николаевны бѣгали и играли два новые ея пріемыша, дочери черкешенки Джаннетъ, выданной замужъ изъ ея дома. Семейство Мальшевскихъ не могло существовать безъ пріемышей.
Наталья Николаевна только что пріѣхала съ кисловодскаго курса и сообщала обычныя чудеса о кислыхъ водахъ.
— А разсказываютъ ли тамъ исторію брата и Лиди? спросилъ ее меньшой Оленинскій: — представь себѣ, Александръ, что только у нардзана я узналъ въ подробности всѣ приключенія твоей юности.
— Чортъ знаетъ, что такое, перебилъ генералъ: — слышалъ я, что на водахъ какіе-то два старикашки разсказываютъ про насъ съ женой встрѣчному и поперечному. Какъ бы узнать, что это за трещотки?…
— Одного зовутъ Филимонъ Петровичъ, отвѣчалъ художникъ: — и онъ говоритъ съ особеннымъ краснорѣчіемъ. Впрочемъ, любезный братъ, готовься слышать нѣчто еще худшее; твою исторію хотятъ напечатать въ Петербургѣ.
— Пусть печатаютъ, весело сказалъ старшій братъ: — мы съ Лидіей старики, и намъ не повредятъ сплетни. Только чтобъ не зацѣпили кого изъ пріятелей; какъ ты думаешь, князь Койхосро?
— А мнѣ что? отвѣтилъ восточный человѣкъ, затягиваясь сигарой. — Пусть себѣ пишутъ. Я читать не люблю. Всякій дуракъ напишетъ, а ты поди читай! Много будетъ. Я ничего не читаю.
— И хорошо дѣлаете, замѣтилъ Оленинскій младшій.
1854.
- ↑ Это старинное повѣрье до сихъ поръ хранится между стариками горцами и грузинами. Основаніемъ ему служатъ: во первыхъ, обычная страсть человѣка утверждать, что въ старину все было лучше, а во вторыхъ, измѣнчивость газа въ источникѣ, доходящая до того, что въ иные дни нардзанъ имѣетъ его много, а въ другіе чрезвычайно мало