Легенда наших дней (Гнедич)/ДО

Легенда нашихъ дней
авторъ Петръ Петровичъ Гнѣдичъ

Дата созданія: Ноябрь 1885 года. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 21.

«…Наши дни — дни чудесъ. Что ни день, то новое открытіе. Психіатрія идетъ гигантскими шагами впередъ, и безформенная могучая сила облекается въ научную оболочку…»^[1]Изъ трактата о сомнамбулизмѣ.

I

Непривѣтное, холодное, свинцовое море шумѣло глухимъ осеннимъ шумомъ, и катило куда-то вдаль свои хмурыя волны. Сѣрое влажное небо висѣло такъ низко, и по немъ неслись разодранные клочья облаковъ. Вѣтеръ пронизывалъ насквозь, забирался подъ рукава, трепалъ флаги, игралъ лентами и шарфами пассажировъ и пѣлъ свою заунывную пѣсню, тамъ, высоко, между снастей скрипѣвшей мачты. Было такъ сыро и неприглядно на этомъ большомъ красивомъ пароходѣ, и нигдѣ не было слышно ни смѣха, ни шутокъ, ни веселья. Молча сидѣли на широкихъ диванахъ каюты, прижавшись другъ къ другу, немногіе путешественники, сидѣли кучками, какъ стадо, застигнутое непогодою. Молча прислушивались они къ лязгу цѣпей, къ однообразному гулу воды, что пѣнилась подъ красными лопастями колесъ, къ глухимъ ударамъ волны, столкнувшейся съ крутымъ бортомъ судна. И было всѣмъ какъ-то жутко, безпокойно, тоскливо.

Изъ одного полутёмнаго угла, гдѣ сидѣли, плотно сжавшись, двѣ женскія фигуры, смотрѣли удивительные глаза́. Они были такіе большіе, черные, бездонные, съ такими длинными рѣсницами. И потому они такъ странно горѣли, съ такою мощью и силою, что все лицо было безкровное: совсѣмъ сребристое, матовое. Точно крови не текло подъ этою кожею, а развѣтвлялись нервы, сплетались въ узлы и опять разсыпались вереницею нитей, проникая въ каждую пору.

Ея ручка, блѣдная, мраморная, холодная, сжала теплую, мягкую руку сестры. А это сестра ея, навѣрно. Тѣ-же глаза́, но не такіе лихорадочные, болѣе спокойные. Они устали горѣть, а въ прежнее время, должно быть, тотъ-же огонь теплился въ нихъ, и погасалъ, и сверкалъ такъ-же ярко. Теперь они точно заволоклись туманною дымкою, какое-то безотчетное безпокойство чуется въ нихъ, они такъ часто застилаются слезами, особенно когда останавливаются на понурой головкѣ сестры. А головка эта такъ довѣрчиво прильнула къ ея плечу и не шевельнется.

— Зоя, ловко тебѣ? — спрашиваетъ она.

Зоя слабо, едва замѣтно, пожала ея руку, и въ этомъ пожатіи такъ и чувствовался отвѣтъ: «да, да, очень ловко, ты не безпокойся, милая».

— Ногамъ не холодно? Можетъ, хочешь плэдомъ покрыть?

— Нѣтъ, — отвѣтило за нее слабое покачиваніе головы.

Вокругъ сестеръ, не смотря на грустную монотонность, все-таки чувствуется жизнь. То пройдетъ мальчикъ съ подносомъ дымящагося пунша, то толстый морякъ зашелеститъ газетою, то старушка начнетъ копаться въ плюшевомъ мѣшечкѣ, а онѣ сидятъ какъ надгробныя статуи, недвижно, величаво, спокойно.

— Ахъ, если бы только онъ былъ въ городѣ! — вдругъ тихо, еле пошевельнувъ губами, сказала Зоя.

Сестра вся такъ и насторожилась, стараясь поймать едва слышный звукъ ея рѣчи.

— Если мы проѣхались понапрасну, — продолжала Зоя. — Это… это я не знаю, что бы такое было.

— Онъ дома, онъ въ городѣ, навѣрно, — утѣшала сестра.

— Онъ мнѣ необходимъ, онъ одинъ, онъ одинъ мнѣ поможетъ. Знаешь, если мы застанемъ его, мнѣ сразу станетъ лучше; если-же нѣтъ его… Тогда берегись: я не знаю, что со мною будетъ.

— Что ты, Богъ съ тобою!

— Я себя знаю, я знаю себя, Антонина. Ты эти три года не жила съ нами, ты не знаешь, что со мною дѣлается. Тебѣ говорила мама подробно? Да не одни тутъ нервы, нервы бы ничего, — хуже со мною бываетъ.

— Что хуже? Я не знаю…

— Хуже, милая, только нѣтъ, говорить объ этомъ не надо. Нѣтъ, не могу я, и не надо, и разсказывать тебѣ объ этомъ не слѣдуетъ…

— Зоичка, говори: ты пугаешь меня.

— Чего пугаться… Пугаться нечего. А я вотъ обрадую тебя. Конецъ этому скоро будетъ, скоро. Я чувствую, что сегодня или завтра, но исцѣленье будетъ! И какое исцѣленье!

— Ну, значитъ застанемъ.

— Да, хотя и сомнѣваюсь я, а все-же внутри меня точно голосъ какой-то говоритъ: хорошо кончится. Я вѣрю въ это, Нина. А ты вѣришь?

— Вѣрю, родная моя.

— Вѣдь онъ святой, Нина? Ты знаешь, я во снѣ его видѣла. Онъ весь сѣдой и отъ лица свѣтится даже. Ты увидишь, ты вотъ увидишь, что онъ именно такой.

Глаза́ у нея загорѣлись еще сильнѣе, они такъ и вспыхивали и сіяли. Точно видѣла она передъ собою этого старичка, таинственнаго, исцѣляющаго. Она спустила ноги, встала со скамьи. Когда она встала, сосѣди какъ-то странно покосились на нее. Она была небольшаго роста и горбатая…

Она уже привыкла къ своему уродству, она не скрывала его, не обращала на него вниманія. Она равнодушно посмотрѣла вокругъ и опять сѣла возлѣ сестры, умостившись удобнѣе.

— Такъ что-же съ тобою еще дѣлается? — спросила та.

Но Зоя ничего не отвѣчала, только крѣпко прижалась къ ея плечу. Она не прерывала больше молчанія, и такъ мертвенно тихо было вокругъ, только слышался лязгъ цѣпей, да за бортомъ шумѣли волны…

II

Имъ отвели въ городѣ небольшой, но чистый нумеръ съ широкою постелью. Пока онѣ доѣхали до гостинницы, стало совсѣмъ темно. Къ вечеру стало холоднѣе, и даже на одномъ стеклѣ появились прозрачные лепестки морознаго узора. Слуга принесъ свѣчи и полотенца. Незнакомая, новая обстановка непріятно давила ихъ. Зоѣ было хуже. Ей стало хуже послѣ печальной встрѣчи, при въѣздѣ въ городъ. Только-что онѣ, въ сгущавшихся сумеркахъ, съѣхали съ пристани, и колёса, мягко прокатившись по деревяннымъ доскамъ, застучали по камнямъ, имъ на перерѣзъ изъ улицы появилась погребальная процессія. Факелы смутно мерцали, колыхаясь надъ широкими шляпами и капюшонами. Черныя лошади ступали тихо и какъ-то неслышно. Бѣлый гробъ кое-гдѣ искрился блестящими точками, да изрѣдка потряхивалъ пышными, качающимися кистями. За гробомъ шелъ старикъ въ шубѣ, съ открытою лысою головою, и два гимназистика, тоже безъ фуражекъ. Сзади не было больше никого — ни людей, ни экипажа.

— Какъ ты думаешь, кто она? — спросила Зоя, прижимаясь къ сестрѣ и пугливо глядя на черные силуэты проходящаго кортежа. — Это нѣмка должно быть…

Факелы уходили въ глубь сумерекъ, перебѣгая, какъ блуждающіе огоньки, путаясь между собою и опять разлучаясь.

— Зоя, какъ не стыдно, полно! Ты, кажется. готова расплакаться.

Она заглядывала ей въ лицо, а та отворачивалась, не хотѣла, чтобы сестра уловила ея выраженіе.

И теперь, пріѣхавъ въ нумеръ, она все еще была полна этою встрѣчею. Ей было такъ холодно и непривычно. Она куталась въ большой платокъ до самаго носа, говорила, что ничего не хочетъ, ни ѣсть, ни лежать. Она смотрѣла въ окно на незнакомую пустую улицу, по которой свободно гулялъ вѣтеръ. Иногда она останавливалась задумчиво у высокой конторки, зачѣмъ-то приткнутой возлѣ двери, и, положивъ на нее локти и подперевъ подбородокъ, стояла такъ, о чемъ-то все думая, что-то соображая. Сестра долго смотрѣла на нее, полулежа на диванѣ.

— Зоя, скажи ты мнѣ, въ чемъ дѣло? — спросила она наконецъ.

Зоя оглянулась, подошла къ ней и остановилась у стола.

— Зачѣмъ тебѣ знать это? Зачѣмъ?

— Зоинька, вѣдь ты мнѣ сестра, вѣдь люблю я тебя. Мнѣ тяжело, мнѣ такъ тяжело смотрѣть на твои муки. Что съ тобою?

Она схватила ее за руки.

— Я знаю, ты его потеряла, — ну, вѣдь это ужасно, конечно. Но у тебя есть, кромѣ того, что-то.

— Есть.

— Ну, скажи; тебѣ легче будетъ, если ты сбросишь съ себя этотъ грузъ: вѣдь онъ тяготитъ, онъ давитъ твою душу.

— Нѣтъ.

Она вырвала руки и опять заходила по комнатѣ.

— Я одно тебѣ скажу: я больна, больна ужасно. Доктора не вылечатъ меня: если отецъ Алексѣй мнѣ не поможетъ, мнѣ не поможетъ никто.

— Что-же болитъ у тебя?

— Все. Сердце болитъ, дыханья нѣтъ. Нѣтъ покоя, нѣтъ силъ жить. И никому я не скажу, что со мною, ни тебѣ, ни даже ему.

— Зачѣмъ-же тогда намъ было ѣхать сюда?

— Можетъ быть, молитва его поможетъ. Если онъ духовидецъ, онъ и безъ моихъ словъ все пойметъ и узнаетъ, а если онъ простой обыкновенный человѣкъ, то и знать ему это незачѣмъ.

Зоя подошла къ дивану, опустилась на колѣни и положила голову на грудь сестры.

— Ахъ, тяжело, тяжело мнѣ! — прошептала она, чувствуя въ себѣ конвульсіи слезъ. — Поскорѣе бы, поскорѣе увидать его! Вотъ, если бы онъ сейчасъ былъ тутъ, я бы выплакалась передъ нимъ, и такъ бы хорошо и легко бы мнѣ стало: именно теперь онъ бы понялъ меня.

— Хочешь, я пойду за нимъ?

— Нѣтъ, онъ все равно не пойдетъ теперь, да вѣдь и сказали тебѣ, что онъ только къ вечеру вернется въ городъ. Ты пойди ко всенощной, оставь меня, а я отдохну здѣсь… Я не спала, ужь теперь и не помню, сколько ночей. Меня такъ и шатаетъ, когда я хожу. Мнѣ надо, мнѣ надо отдохнуть. Нина, зачѣмъ эти три года ты не была со мною? Я отвыкла теперь отъ тебя. Ты вѣдь такая хорошая, ты такая прелестная, милая. Если бы была ты всегда возлѣ меня, повѣрь, въ тяжелыя минуты къ тебѣ я пришла бы… А мама?.. Ты знаешь маму! Развѣ она можетъ понять это…

Сестра дотронулась до ея головы, она горѣла. Даже пряди волосъ, что спускались на лобъ, и тѣ были такія теплыя, до странности сухія.

— Ты бы легла, раздѣлась, — сказала Нина, — а я все устрою, пойду и сдѣлаю.

— Да, я можетъ быть лягу, сказала Зоя.

Она поднялась, подошла, шатаясь, къ кровати, и стала разстегивать и развязывать платье.

— Да, мнѣ лучше лечь, — повторяла она.

III

Зоя заснула глубокимъ, мертвымъ сномъ, подъ шумъ и трескъ топившейся печки, смотря на красный, теплый свѣтъ, лившійся изъ полуотворенной заслонки. Когда Нина возвратилась и попробовала разбудить ее, она не могла этого сдѣлать. Зоя лежала, плотно сжавъ губы и сомкнувъ рѣсницы, тихо дыша, разметавъ по подушкѣ пряди волосъ. Она не встала къ чаю, не встала къ ужину. Она сквозь сонъ сказала, что ничего не хочетъ, ничего не будетъ ни ѣсть, ни пить.

Нина, не раздѣваясь, только разстегнувъ корсетъ, прилегла рядомъ съ нею. За занавѣскою тускло горѣла свѣча. Печка мало нагрѣла комнату, и онѣ обѣ покрылись плэдомъ.

— Когда-же онъ будетъ? — вдругъ спросила Зоя.

Сестра вздрогнула, такъ неожиданно она заговорила.

— Въ пятомъ часу онъ служитъ заутреню.

— А! Я пойду.

— Не ходи, я одна все устрою.

— Нѣтъ, я пойду. У меня теперь есть силы, ты не бойся за меня.

А голова у нея все также горѣла.

— Нина, — вдругъ какимъ-то страннымъ, глухимъ голосомъ заговорила она. — Можно тебя спросить… только ты не пугайся, пожалуйста не пугайся…

— Ну? — съ какимъ-то томящимъ предчувствіемъ спросила та.

— Что… кромѣ насъ, никого нѣтъ въ этой комнатѣ?

— Никого, что это ты спрашиваешь?

— Только двое… а… а третьяго нѣтъ?

Нина чувствовала, какъ дрожь пробѣжала по ея спинѣ, какъ внезапно сердце словно остановилось биться.

— Третьяго, — прошептала она, — какъ третьяго?

— Ты не путайся… Мнѣ все кажется, что тамъ на стулѣ сидитъ кто-то…

Въ томъ углу, куда показывала она рукою, было совсѣмъ темно, смутно, неопредѣленно. Что-то такое словно колыхалось, что-то шевелилось тамъ. Нина боялась голову повернуть; она чувствовала, что ее охватываетъ со всѣхъ сторонъ что-то новое, неизъяснимое. Вокругъ стояла тишь; она слышала, какъ кровь бьется въ ней.

— И безъ тебя мнѣ это все казалось; кто-то такой бѣлый, недвижный сидитъ, и только голову слегка поворачиваетъ ко мнѣ.

Нина хотѣла говорить, и не могла — языкъ не шевелился. А Зоя прямо такъ и смотрѣла своими большими глазами въ этотъ уголъ.

— Я часто это вижу, я не знаю что это такое. Даже не вижу, а чувствую. Иногда я чувствую, что кто-то какъ разъ сзади меня стои́тъ. Это еще ужаснѣе, я не вижу, и это гораздо хуже: мнѣ все кажется, что онъ меня за шею возьметъ.

Вѣтеръ въ трубѣ жалобно взвизгнулъ и загудѣлъ выше, куда-то вверхъ по стѣнѣ.

— Перестань. — шептала Нина, — перестань, не говори этого.

— И ты знаешь, — продолжала Зоя, — иногда я руку на плечѣ чувствую, или на лбу. Холодная, холодная рука. Опустится ко мнѣ на лобъ и давитъ, давитъ. Это во снѣ. Я проснусь, и все ее чувствую. Вотъ, когда тебя не было, два раза она у меня на лбу была. Милая, ты боишься, я напугала тебя. Ты прости меня; прости, моя радость…

Она вдругъ кинулась къ сестрѣ, стала цѣловать ея открытыя плечи и шею, стала цѣловать и въ голову, и въ глаза́, и въ щеки…

— Ахъ, все это послѣ того стало дѣлаться… Послѣ этой болѣзни. Ты знаешь… да нѣтъ, ты не знаешь ничего.

IV

— Я вѣдь уродъ: горбъ у меня, да вѣдь горбъ-то какой! Онъ совсѣмъ вдавилъ мнѣ голову въ плечи. Глаза́, говорятъ, хорошіе у меня, умные. А что глаза́… Говорятъ, всѣ горбатыя умны. А умна-ли я — я не знаю. Я несчастна, вотъ это такъ, — я совсѣмъ несчастна. Съ дѣтскихъ лѣтъ я такая. Завистливая я, а умныя развѣ бываютъ завистливы? Я чувствую, что не такая я, какъ всѣ. Выйду въ садъ: солнце свѣтитъ, цвѣты вокругъ, пчёлы летаютъ, кротъ роется. Это все какъ надо, все такъ и должно быть. А сама я, я не подхожу къ этому всему. Я уродъ. Я исключеніе. Зачѣмъ же? Зачѣмъ же я, вотъ именно я — такая? Вѣдь всѣмъ одинаково дано всего поровну, а меня обидѣли. Такъ обидѣли: душу вынули. Нянька маленькую уронила. Выскользнула я изъ рукъ у нея. Я много думала именно объ этомъ: вотъ о томъ, какъ я изъ ея рукъ упала. Вѣдь ты пойми, ты пойми, что это такое. Она, можетъ, и не виновата была, да я даже увѣрена, что не виновата. Рука у нея дрогнула, — ну, судорога просто случилась, потянулась она за чѣмъ-нибудь, а я этимъ временемъ перевалилась, и перевалилась именно на тотъ бокъ, на который нельзя было переваливаться. Кувырнулась я, и если бы просто на полъ, на коверъ кувырнулась — и это ничего. А то тутъ какъ разъ уголъ шкапа, не самый шкапъ, а уголъ, и я со всего размаха хребтомъ объ него… Ну, успѣй она меня подхватить, поймать, секунда какая-нибудь, и все хорошо, и вся жизнь какъ надо. А тутъ отъ одного взгляда, отъ одного движенія руки, что она не поспѣла сдѣлать, отъ этого вся жизнь испорчена, поломана, разбита. Ты не думай, — это не спину мою, это жизнь мою сломали! И ты вѣдь чувствуешь: тутъ нѣтъ злой воли. Злая воля, говорятъ, это худшее, что есть на землѣ. Будь злая воля, я согласна буду со всѣмъ, съ чѣмъ хочешь. А то вѣдь случай, и даже не случай. Рука дрогнула, развѣ случай это? Это случайность, и какая гадкая, отвратительная, гнусная! Вмѣсто жизни прозябанье, тоскливое, сумрачное.

Зоя приподнялась на кровати, оперлась локтемъ на подушку, и наклонилась надъ лицомъ сестры.

— Я вѣдь тебѣ какъ завидовала, когда ты выѣзжала на балы, на вечера́, когда толпою ухаживали за тобою. Ты знаешь, я никогда не показывала этого, но въ душѣ ненавидѣла я тебя. Я ненавидѣла, потому что знала, что ты хороша собою, что ты стройна, граціозна. Я вѣдь считала себя куда умнѣе тебя, да и лицомъ куда красивѣе. Меня считали злою, говорили, что у меня скверный характеръ, меня боялись, и я рада была, я рада была, что отъ меня какъ отъ дьявола бѣгали. Я змѣею проползала иногда, напрашивалась на довѣріе, а потомъ жалила. Ты помнишь, какъ мужъ твой еще до свадьбы всѣми силами избѣгалъ меня. А я хотѣла, я хотѣла непремѣнно его поссорить и съ тобою, и съ мамою, и со всѣми. Къ счастью, это не удалось, къ счастью… Что ты такъ смотришь на меня? Ты, кажется, не вѣришь мнѣ. Я теперь могу признаваться открыто въ этомъ: я ужь не такая. Много я испытала, и теперь я ужь не та.

Она опять откинулась на подушку.

— И вдругъ, Нина, и вдругъ со мною случилась невѣроятная вещь: ты знаешь что: я влюбилась. Да вѣдь какъ влюбилась-то! Такъ, какъ тебѣ никогда не любить! Всѣмъ существомъ, до послѣдней фибры, до послѣдней капли крови! Ты знаешь въ кого, ты видѣла его портретъ. Онъ жилъ въ деревнѣ у насъ. Въ деревнѣ, каждый день, съ утра до ночи вмѣстѣ. Ты знаешь, я умѣю говорить, и онъ такъ любилъ разговоры со мною. Цѣлыми днями гуляли мы, и читали, и говорили. Умница былъ онъ, чуткое сердце. Пѣлъ онъ какъ хорошо! Что за голосъ былъ у него… И такъ онъ всегда ко мнѣ тепло относился. Посмотритъ такъ любовно, глаза́ ласковые такіе: «Славная, — говоритъ, — вы дѣвушка». Ну зачѣмъ, ну зачѣмъ онъ это дѣлалъ?

Она просунула руку подъ шею сестры и охватила ее крѣпко-крѣпко.

— Онъ на меня должно быть и смотрѣлъ-то не такъ, какъ на женщину смотрятъ… Только все же надо было догадаться ему, что-ли, да ужь не такъ себя держать. А вѣдь вотъ мужчины, они часто женщинъ осуждаютъ, говорятъ: кокетки. А это не кокетство съ ихъ стороны, если сидятъ днями возлѣ, говорятъ, что итти больше никуда не охота, что они такъ бы тутъ цѣлый вѣкъ и сидѣли? Хорошо это? честно? Вѣдь это тоже кокетство, если еще не хуже въ тысячу разъ.. Я привязалась къ нему, вся вотъ тутъ, готова съ нимъ уйти куда хочешь, хоть на край свѣта. А онъ… онъ, знаешь, что сдѣлалъ? Ты только слушай… Гуляла я съ нимъ разъ, вечеръ такой душистый былъ, да прозрачный. Дошли до ручья, переходить надо: онъ въ сапогахъ высокихъ, а мнѣ какъ? «Ничего, — говоритъ, — я перенесу васъ». Схватилъ въ охабку, и знаешь, вотъ какъ на нѣмецкихъ картинкахъ рисуютъ: такъ по водѣ на другую сторону и перенесъ. Спустилъ онъ меня на землю, а меня всю шатаетъ, какъ пьяную, стоять не могу, душа къ нему рвется, кажется кинулась бы къ нему на шею… Смѣшно, вѣдь, правда? Что жь ты не смѣешься, Нина?.. Я сама смѣюсь — смѣшно, ужасно смѣшно. Какъ же вдругъ, съ чего это я въ нѣжныя чувства ударилась? Все цѣлый вѣкъ ехидничала, а тутъ на-ко, — растаяла. Характерецъ-то у меня есть, все-таки я сдержалась, вида не показывала. Онъ спрашиваетъ: «что съ вами?» Я хохочу; «съ непривычки», — говорю. Такъ онъ посмотрѣлъ на меня странно, ничего не сказалъ.

Она положила голову на грудь сестры, та тихо начала гладить ея растрепавшіяся пряди.

— И вотъ тутъ-то, тутъ-то я и сдѣлала ошибку, ошибку невозможную, непоправимую! На другой день это было. Ночь я всю не спала передъ этимъ: жжетъ подушка, въ виски стучитъ, воздуха мало, бѣжала бы куда-нибудь, такъ и полетѣла бы! На утро выхожу на балконъ, — онъ одинъ тамъ, — не сошлись еще, всѣ по своимъ комнатамъ. Я не чувствую, что дѣлаю что говорю, подхожу къ нему. Онъ спрашиваетъ:

«Что вы блѣдная?»

«Ночь не спала».

«Отчего?»

«Все думала».

«О чемъ?»

Я подняла на него глаза́, онъ съ участіемъ такимъ на меня смотритъ.

«О васъ думала».

Онъ удивился.

«Обо мнѣ?»

«О васъ. Я ни о чемъ не могу, какъ только о васъ, думать».

Вижу, смутился онъ, губу закусилъ. «Неужели?» — спрашиваетъ, и такимъ страннымъ голосомъ. Я отвернулась, смотрю въ сторону, говорю: «Что же тутъ страннаго, я люблю васъ»… Сказала, а сама боюсь взглянуть на него. А онъ не шевелится, окаменѣлъ, точно замеръ. И молчитъ, хоть бы слово въ отвѣтъ. Я чувствую, подо мною земля уходитъ — все кружится. «Вы слышали, что я сказала?» — спрашиваю у него, а сама думаю: «вотъ-вотъ сейчасъ упаду»… Онъ подошелъ ко мнѣ, взялъ тихонько за руку, и говоритъ: «Зоя, ошиблись вы»… Какъ сказалъ онъ это, все завертѣлось у меня передъ глазами: какъ, я, я сама сказала, призналась въ томъ, въ чемъ ни одна женщина не должна первая признаваться, а мнѣ въ отвѣтъ чуть не въ лицо смѣются! Это съ моею-то гордостью, съ самолюбіемъ сатанинскимъ!.. Я смотрю на него: «А! — говорю, — такъ!» да навзничь на полъ; гребенка бѣлая костяная у меня была въ волосахъ — та въ дребезги, на мелкіе куски…

V

— Полгода я больна была. И отчего? Все отъ дьявольскаго самолюбія. Ты думаешь, любила я такъ сильно? О, и съ этимъ бы я примирилась. Но примириться съ тѣмъ, что я сама себя ему выдала — съ этимъ, нѣтъ, нельзя примириться съ этимъ, нельзя! Ты скажешь, что исторія-то это старая, неинтересная. Ахъ, какъ интересно это, Нина, — для меня по крайней мѣрѣ. Повѣрь, то и интересно, мимо чего всѣ проходятъ и вниманія не обращаютъ. Онъ вѣдь испугался моей любви, понимаешь, испугался: какъ, дескать, я горбунью любить буду. Можетъ она и умна, и глаза́ у нея такіе, но вѣдь я показаться съ нею никуда не могу: вѣдь на нее чуть не пальцами тычутъ. А нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ краснѣть за близкаго! Да, вѣдь я уродъ, ну какъ урода полюбить — ну развѣ возможно, ты скажи, скажи сама?..

Она остановилась: вдали глухо прозвучалъ ударъ колокола, — въ ночной тишинѣ онъ прокатился такъ плавно, такъ торжественно. Стёкла слегка звякнули въ окнахъ. Воздухъ налился этимъ гуломъ, — звонъ застылъ въ морозномъ воздухѣ и мѣрно дрожалъ на одной нотѣ.

— Заутреня это, — сказала Зоя, — мы пойдемъ съ тобою, — и пойду я непремѣнно. Такъ вѣдь вотъ видишь, я понимаю его, хорошо понимаю. Что же ему въ самомъ дѣлѣ, не брать же меня, коли ничего онъ ко мнѣ не чувствуетъ. Избѣгать онъ меня началъ. Вотъ ужь это не хорошо. Просто избѣгаетъ. Какъ будто случайно уходитъ, если вдвоемъ останемся, боится, чтобы я опять того прежняго разговора не возобновила. Это я-то, — слышишь! Да еслибъ, кажется, умиралъ онъ у моихъ ногъ, такъ и тогда я бы ему слова любви не сказала. Разъ оттолкнули меня, — ужь въ другой разъ не пойду, не поклонюсь, и къ себѣ не подпущу. И самъ онъ началъ замѣчать потомъ это. Сломила я себя, пересилила. А только каково это досталось!.. При той постоянной мысли, что и горбунья ты, и отрепья какія-то человѣчества, карикатура, — да еще такъ насмѣяться. Да и не онъ насмѣялся, а судьба, и жестоко, скверно насмѣялась. Вотъ съ того времени и припадки у меня появились: истерика, всякая всячина. Онъ уѣхалъ на югъ, — нарочно, кажется, отъ меня сбѣжалъ, совѣсть замучила. А мнѣ, какъ онъ уѣхалъ — хуже стало. И все мнѣ кто-то грезится бѣлый. Вотъ и теперь: говорю я, а ты думаешь я позабыла его? Я знаю: вотъ онъ тутъ, у самыхъ подушекъ сидитъ, на кровати. Я вѣдь чувствую его. Ты не пугайся: онъ добрый, онъ не тронетъ, — только руки холодныя у него. И ты не подумай, что я сумасшедшая, и что мнѣ всякая дрянь мерещится! Я серьезно тебѣ говорю, что здѣсь трое. Если ты не видишь его, это не значитъ, что его нѣтъ. Ты на свои чувства не очень надѣйся: вѣрь мнѣ, что это такъ. Видишь, я не боюсь. Мнѣ страшно предъ его появленіемъ, — я вѣдь чувствую, когда придетъ онъ. Я знала, что будетъ онъ здѣсь, оттого и дергало меня такъ, какъ пріѣхали сюда…

VI

Когда они вышли на улицу, мятель разыгралась во всю. По холоднымъ камнямъ мелъ сухой рѣзкій снѣгъ и стлался зубчатыми струйками по мостовой. Вѣтеръ вылъ и стучалъ въ о́кна и подъѣзды. Газъ судорожно метался въ фонаряхъ, слабо освѣщая тёмные дома. Сквозь частую сѣтку косаго снѣга, здѣсь, на улицѣ, еще торжественнѣе гудѣлъ колоколъ собора. Вокругъ безлюдно было, словно вымерло все, и ихъ только двое — двѣ женщины въ чужомъ, незнакомомъ городѣ. Нѣтъ ни извозчиковъ, ни дворниковъ, ни сторожей…

— А вѣдь онъ сзади, какъ разъ сюда, за нами по пятамъ, — шепнула Зоя. Нина только шаги ускорила.

Но городъ не былъ такъ мертвъ, какимъ казался съ перваго взгляда. Чѣмъ ближе подходили онѣ къ церкви, тѣмъ сильнѣе чувствовалось движеніе. Нужды нѣтъ, что реветъ осенняя буря, и на морѣ, тамъ, на окраинѣ города, бѣснуются сѣдые валы. Нужды нѣтъ, что непроглядная мгла вокругъ, что теперь самая пора отдыха и сна. Какая-то невѣдомая сила подняла этихъ людей съ ихъ постелей, и повела сюда, къ освѣщенному входу, гдѣ толпа нищихъ ждетъ ихъ подачки. Тамъ, за этими дверями, совершается таинство великое. Тамъ есть нѣчто, что сумѣло привлечь къ себѣ всю эту толпу, заставивъ ее мыслить и думать одно и то-же.

Церковь низкая, мрачная, длинная, словно древне-христіанская катакомба. Воздухъ спертый, задхлый, насыщенный всякими испареніями этой сѣрой толпы. Все спины, спины. А тамъ дальше, въ туманѣ дыма, среди слабаго мерцанія свѣчей, въ полутёмномъ алтарѣ мелькаетъ смутно какая-то фигура, все наклоняется, выпрямляется опять. Неужели это онъ?

Сестры протискиваются дальше и дальше въ самый передъ. Ихъ пропускаютъ, но смотрятъ точно съ какимъ недоумѣніемъ: зачѣмъ онѣ тутъ, въ этихъ модныхъ шляпкахъ и перчаткахъ? Вотъ впереди онѣ, и видятъ теперь, ясно видятъ, что это онъ, чудесный цѣлитель.

Лицо его блѣдно и устало. Это не случайная временная усталость — это изнеможеніе многихъ мѣсяцевъ и лѣтъ. Онъ всю жизнь молится безъ перерыва: онъ — воплощеніе молитвы. Порою глаза́ его закрываются. Смыкаетъ-ли ихъ усталость, или наплывъ мыслей заставляетъ его опускать вѣки? Движенія его порывисты, все сухое тѣло нервно двигается; мокрыя пряди волосъ прилипаютъ къ щекамъ, свѣшиваются на лобъ. Онъ избѣгаетъ взглядовъ и самъ ни на что не смотритъ. Когда онъ быстро идетъ въ толпу, къ тому аналою, что стои́тъ среди церкви, толпа также быстро отступаетъ, и въ той струѣ воздуха, что раздвинетъ онъ и что пахнётъ на ближайшихъ, чувствуется какая то особенная, какая-то странная сила. А самъ онъ точно не идетъ, а плыветъ по воздуху, словно не чувствуетъ шаговъ подъ собою.

Порою онъ улыбается, и съ улыбкою смотритъ вверхъ. Порою хмурится, и тогда его лицо строго. Правая рука поднимается съ укоризною кверху, голосъ крѣпнетъ, звучитъ ветхозавѣтнымъ гнѣвомъ, и какой-то трепетъ пробѣгаетъ тогда по этой толпѣ.

Возлѣ Зои стои́тъ мѣщанинъ, подслѣповатый, сѣденькій, съ сапогами, отъ которыхъ несетъ варомъ, и такъ все заглядываетъ на нее.

— Не здѣшняя? — спрашиваетъ онъ.

Она точно повинуется чьей-то волѣ. Ахъ, здѣсь нѣтъ въ этой церкви своей воли, здѣсь всѣ какъ-то дѣйствуютъ механически, всѣ подавлены чѣмъ-то. Она не можетъ не отвѣтить, она знаетъ, что это такъ и нужно, чтобы у нея спросили.

— Не здѣшняя, — отвѣчаетъ она.

— Къ отцу Алексѣю пріѣхали. Въ первый разъ его видите?

— Да.

— Вотъ онъ теперь съ пяти часовъ утра и до десяти безъ перерыва служеніе совершаетъ. А пото́мъ до часу молебны служитъ.

И Зоѣ это не кажется страннымъ. Онъ именно и можетъ это сдѣлать. Ничего тутъ такого нѣтъ.

— Восторгъ на него нападаетъ, — продолжаетъ ея собесѣдникъ, — въ ангельскомъ онъ восторгѣ отъ службы. И вотъ, тутъ-то, въ это время, коли кто исцѣленія проситъ, тутъ къ нему и притти…

Зоя смотритъ на отца Алексѣя, смотритъ такъ пристально, точно всего хочетъ пронизать своими большими глазами. И чувствуетъ она, какъ кружится голова ея, отъ спертаго-ли воздуха, отъ ладона-ли…

А въ смутномъ тёмномъ алтарѣ совершается великое таинство. Онъ лежитъ въ ногахъ передъ престоломъ и что-то тихо про себя читаетъ. Это не дѣлаютъ другіе священники: она знаетъ службу. Какъ-то особенно странно блеститъ крестъ и евангеліе, и какая-то свѣтлая полоса идетъ сверху внизъ, какой-то снопъ лучей… И не кажется это ей, а она отлично видитъ. Она видитъ, что отецъ Алексѣй охваченъ этимъ свѣтомъ, что онъ струится вокругъ него, колышется. Онъ стои́тъ, какъ видѣніе передъ нею.

— Зоя, тебѣ дурно? — слышится голосъ сестры.— Пойдемъ отсюда, пойдемъ, здѣсь душно.

— Непривычны, — сурово говоритъ мѣщанинъ, подхватывая ее съ другой стороны рукою. И толпа имъ почтительно даетъ дорогу.

— А того, бѣлаго, нѣтъ съ нами въ церкви; онъ ждетъ насъ на улицѣ, — думаетъ Зоя.

VII

Зоя недвижно лежала на кушеткѣ, запрокинувъ голову, когда слуга торопливо заглянулъ въ дверь и полуиспуганнымъ шепотомъ сказалъ:

— Отецъ Алексѣй.

Нина такъ и рванулась ему навстрѣчу. Но для Зои уже поздно: она не можетъ пошевелиться.

— Батюшка! — несвязно лепечетъ Нина, — вотъ мы пріѣхали, пріѣхали съ сестрою… Посмотрите, что съ нею… Помолитесь надъ нею.

Но отецъ Алексѣй не торопится. Онъ положилъ свою руку на голову Нины и ласково смотритъ на нее.

Странное какое это прикосновеніе, точно искра по всему тѣлу пробѣжала! Эта маленькая, худая рука, что слегка надавила темя, что въ ней такого дивнаго и могучаго? А она чувствуетъ себя во власти, въ полной власти этого худенькаго священника въ синей шелковой рясѣ, съ большимъ нагруднымъ крестомъ.

— Помолиться о здравіи можно, — такъ же ласково шепнулъ онъ, мелькомъ взглянувъ на Зою.

Онъ подошелъ къ ней, она открыла глаза́ и такимъ широкимъ взглядомъ посмотрѣла на него. Онъ также ласково и ей улыбнулся.

— Нездоровы?

— Да.

— Ну вотъ помолимся…

Онъ совсѣмъ изнеможенный опустился на стулъ.

— Усталъ я, — проговорилъ онъ, опуская голову и кладя руки на колѣни.

Пока приносили воду въ мискѣ и полотенце, его не тревожили, онъ сидѣлъ недвижно. И только словно изъ приличія спросилъ у Нины:

— А вы изъ далека?

— Изъ Кіева.

— Замужемъ тамъ, сюда навѣстить своихъ пріѣхали? Такъ должно быть?

«Почемъ онъ знаетъ? — подумала Нина. — Впрочемъ, это такъ возможно, такой вопросъ обыкновенный».

— Да, батюшка.. А вотъ сестра…

— Она дѣвица, — утвердительно сказалъ онъ. — Вижу, что больна. Ну, приступимъ.

Онъ взялъ Зою за руку.

— Встаньте!

Она опять открыла глаза́:

— Я не могу.

Онъ положилъ ей руку на голову, она вздрогнула, румянецъ вдругъ заигралъ на ея щекахъ.

— Встаньте!

Сколько силы, сколько мощи, сколько увѣренности въ этомъ «встаньте!» Тутъ нѣтъ сомнѣній, тутъ нѣтъ возможности не подчиниться.

И подъ строгимъ взглядомъ священника, она приподнимается съ дивана. Она судорожно оперлась рукою, сдѣлала сильное, порывистое движеніе и — встала.

Она стояла, точно подняла ее не своя сила, а та, что влилась въ нее отъ рукоположенія. Она стояла, какъ во снѣ. Но она понимала, что надо молиться, и она молилась.

Тотъ же голосъ, что разносился по церкви, раздался теперь тутъ, въ этой маленькой, тѣсной комнаткѣ. И опять почувствовалась сила, какая-то совсѣмъ неземная, нечеловѣческая сила въ этомъ служеніи. Онъ знаетъ, что значитъ вѣра, онъ знаетъ, что значитъ «стучите и отворится». Онъ проситъ со всѣмъ пламенемъ вдохновеннаго порыва, онъ проситъ «объ исцѣленіи недужной», онъ вѣритъ, что исцѣленіе дастся, вѣровать только надо, вѣровать только твердо. «Чтобы общность въ молитвѣ была», — какъ сказалъ онъ. Надо, чтобы всѣ, всѣ, кто тутъ въ комнатѣ желали одного, и того же. И исцѣленіе будетъ.

И чѣмъ дальше служба, тѣмъ больше восторга въ отцѣ Алексѣѣ: онъ въ экстазѣ, въ полномъ экстазѣ. Онъ не здѣсь; онъ гдѣ-то далеко отсюда. Онъ порывисто, сильно погружаетъ крестъ въ воду, и онъ знаетъ, онъ хорошо знаетъ, что отъ этого вода получитъ цѣлебную силу. И мокрымъ крестомъ онъ благословляетъ молящихся, и даетъ лобызать его, и снова возлагаетъ руки на нихъ.

Зоя со стономъ падаетъ къ его ногамъ, но онъ говоритъ: «встаньте», и опять она встаетъ.

Онъ смотритъ на нее, и глаза́ его заволакиваются какою-то дымкою.

— Тяжело вамъ было, — говоритъ онъ, — тяжело терять, что мы имѣемъ, но это все преходяще…

И еще грустнѣе дѣлаются его глаза́.

— Батюшка, — говоритъ Нина, провожая его, — батюшка, чѣмъ же это все кончится?

— Никто, какъ Богъ, — отвѣчаетъ онъ, дотрогиваясь до ея головы, и опять этотъ токъ, этотъ страшный токъ пробѣгаетъ…

Онъ ушелъ, и вся комната наполнилась тою же таинственную силою. Кажется, самыя вещи, до которыхъ онъ дотрогивался, и полотенце, и этотъ стулъ, на которомъ онъ сидѣлъ, все это точно жжется, точно искры выдѣляетъ… Что это? Откуда это?..

---

Опять море, опять волны, еще грознѣе, еще угрюмѣе, чѣмъ вчера. Голова горитъ, лихорадочная дрожь. Зоя хорошо доѣхала до парохода, твердо вошла въ каюту. Но чѣмъ дальше подвигаются онѣ, тѣмъ болѣе слабѣютъ силы. Глаза́ закрылись, уста недвижны, мертвенная блѣдность разлилась по лицу. Пассажиры хлопочутъ: говорятъ, что надо будетъ тотчасъ по пріѣздѣ достать карету. Что же это: конецъ, или кризисъ, поворотъ къ лучшему?..

Трудно сказать, но во всякомъ случаѣ исцѣленье…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты