Лавреатъ.
эскизъ.
Казимира Тетмайера.
Съ польскаго.
Онъ возвратился съ юбилейнаго торжества.
Пятьдесятъ лѣть писалъ онъ, — полвѣка. Лирическая поэзія, драмы, повѣсти, романы, большая эпическая поэма — вотъ плоды его полувѣкового творческаго труда. Трудился онъ себѣ на славу, народу своему на пользу, и народъ умѣлъ почитать его. Онъ одарилъ поэта, чѣмъ могъ, — одарилъ его почетомъ, состояніемъ, славой. Юбилейные вѣнки, давно засохшіе и свѣжіе, висѣли на стѣнахъ его комнатъ, на столахъ лежали дареныя книги, наконецъ, въ честь его устроили великолѣпное пиршество. Весь народъ собрался къ пиршественному столу въ лицѣ своихъ представителей, чтобы сказать поэту: мы многимъ обязаны тебѣ, ты великъ… Удовлетворенный и измученный оваціями, семидесятилѣтній старикъ сидѣлъ въ своей гостиной на удобномъ креслѣ и, всматриваясь въ огонь камина, думалъ: «я не даромъ прожилъ свою жизнь…»
Была поздняя ночь, тишина царила глубокая. Вдругъ старикъ вздрогнулъ, — до ушей его долетѣлъ какой-то стонъ. Причудилось ему, что ли? Но стонъ повторился, затѣмъ раздался пронзительный крикъ и вой. Должно-быть внизу, подъ его квартирой, что-то случилось.
Онъ позвонилъ, — никто не приходить. Прислуга, испуганная шумомъ, вѣроятно, побѣжала внизъ.
Встревоженный старикъ зашагалъ по комнатѣ; стоны и вой прекратились, зато поднялся громкій говоръ, гдѣ мужскіе голоса смѣшивались съ женскими. Что случилось, — онъ никакъ не могъ догадаться и начиналъ горячиться и терять терпѣніе. Наконецъ, онъ вышелъ изъ своей квартиры. На лѣстницѣ ему попался его старый слуга, задыхающійся, взволнованный, и задержалъ его.
— Баринъ, баринъ! что тамъ случилось!..
— Что? Ну, говори! Я и самъ иду.
Слуга поднялъ руку, какъ будто хотѣлъ остановить барина, и крикнулъ:
— Не ходите, баринъ: тамъ ужасная вещь, — тамъ мертвое тѣло!
— Мертвое тѣло?
— Да. У столяра, что жилъ въ подвальномъ этажѣ, была дочь, дѣвчонка лѣть пятнадцати, страшная пьяница. Она крала у отца деньги на водку, всѣ знали это, и столяръ часто билъ ее. Сегодня онъ тоже началъ ее учить, да ужъ, должно-быть, очень крѣпко, потому что за нее вступилась столяриха. А онъ взялъ топоръ, хватилъ жену въ темя и уложилъ на мѣстѣ. Его ужъ взяли. Не ходите, баринъ: тамъ всякій сбродъ, — и полиція и мертвое тѣло. Не старая еще женщина, сорока лѣть не было. И нужно было, какъ на грѣхъ, сегодня, послѣ вашего юбилея…
Старый поэтъ возвратился къ себѣ.
— Раздѣть васъ?
— Нѣть, ступай. Оставь меня одного.
Слуга ушелъ.
Старикъ попрежнему сѣлъ на кресло и опять началъ всматриваться въ огонь. Полвѣка труда… состояніе… слава… почетъ… Онъ вспомнилъ слова одного оратора: «Достойный юбиляръ и лавреатъ трудился съ величайшимъ самоотреченіемъ для общества…»
Два часа тому назадъ эти слова пріятно всколыхнули тщеславіе и амбицію старика, но теперь, припомнивъ ихъ, онъ почти крикнулъ: «Это неправда! это ложь! Я трудился только для себя, себѣ на пользу и для удовольствія горсточки тѣхъ, которые называютъ себя привилегированными».
Влюбленные студенты наизусть учили его лирическія стихотворенія, истерички плакали надъ его повѣстями и падали въ обморокъ на представленіи его драмъ, старые профессора и нѣсколько образованныхъ графовъ и князей наслаждались его эпопеей. Онъ зналъ, что за это устроили ему юбилей, почтили его, назвали красою страны, ея подпорой, ея фронтономъ, фризомъ и фундаментомъ.
А къ фундаментамъ-то именно, въ подвальные этажи, онъ никогда не спускался. Аристократъ по склонности, онъ блестѣлъ въ будуарахъ и салонахъ, не заботясь ни о чемъ, кромѣ пріобрѣтенія славы и удобствъ жизни. И это называется полувѣковымъ трудомъ для пользы общества, величайшимъ самоотреченіемъ… Справедливо!
Да, да, природа дала ему недюжинный талантъ, можетъ быть, одарила геніемъ. Богъ знаетъ, что онъ могъ бы сдѣлать изъ этого, а сдѣлалъ что? Встряхнулъ нервы тысячѣ, можеть быть, нѣсколькимъ тысячамъ. А тѣ милліоны, тѣ несчастные милліоны?..
Они изъ его труда, вѣрнѣе — изъ дарованія, которое дала ему природа, не извлекли ничего. Со свѣтомъ своего ума, съ своею мыслью и со своимъ словомъ онъ никогда не снизошелъ туда, внизъ, въ подвальные этажи.
Его назвали «апостоломъ духа», — вотъ это такъ вѣрно! Нужно было итти туда, нести Христа толпѣ для того, чтобы быть апостоломъ духа.
Подъ его ногами, тамъ, внизу, что-то происходило, но онъ не соблагоизволилъ видѣть это, — онъ быль черезчуръ важенъ, черезчуръ великъ. Правда, правда, онъ говорилъ только для тѣхъ, кто угощалъ его шампанскимъ и сажалъ на первое мѣсто; писалъ преимущественно для большихъ баръ и крупныхъ промышленниковъ… Правда, мысли, которыя иногда приходили ему въ голову, онъ отгонялъ оть себя; стихи, которые сами выливались на бумагу, рвалъ и бросалъ въ корзину, чтобы не доставить какой-нибудь непріятности сферѣ, въ которой онъ вращался… Да, онъ былъ апостоломъ, но только своей собственной пользы.
Когда тамъ, внизу, въ подвальныхъ этажахъ, нужда, словно тисками, сжимала толпу, а преступленіе — ея неразлучная сестра — устраивало дикія оргіи, онъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ слагалъ ямбы и хореи, курилъ дорогія сигары въ элегантномъ салонѣ или дожидался въ ложѣ рукоплесканій театральной публики. Вотъ исторія его апостольства, его права на этотъ титулъ.
Нѣскодько лѣтъ тому назадъ его другъ, давно умершій художникъ, набросалъ эскизъ Христа, который, сгибаясь подъ крестною ношей по дорогѣ къ Голгоѳѣ, нашелъ еще въ Себѣ достаточно силы, чтобы свободную руку подать старику, упавшему отъ удара римскаго солдата. Тогда объ этой картинѣ много говорили. Художникъ старался придать Христу выраженіе неизмѣримаго отрѣшенія отъ Самого Себя, неизмѣримаго сочувствія къ людямъ. Странная ассоціація идей: картина, о которой поэтъ не вспоминалъ нѣсколько лѣтъ, вдругъ живо предстала передъ его глазами.
Онъ закрылъ лицо руками и поникъ головою на грудь. Ему казалось, что Христосъ, съ рукою, простертою къ упавшему старцу, смотритъ съ какимъ-то страннымъ упрекомъ… Вотъ онъ не несъ на своихъ плечахъ ничего, а, однако, никому не протянулъ руки; онъ не быль измученъ, а никого не поднялъ; надъ нимъ не висѣло никакой бѣды, а онъ памятовалъ только о себѣ одномъ… И вся его жизнь — все полстолѣтіе труда и тріумфовъ — показалась ему такой ничтожной, такой безплодной, такъ задаромъ истраченной…
И нуженъ же былъ такой страшный фактъ, чтобы пробудить его отъ эгоистическаго сна!… И почему же онъ пробуждается отъ этого сна такъ поздно, такъ поздно? Онъ почувствовалъ отвращеніе къ самому себѣ, къ своей собственной душѣ. Вся его философія, опирающаяся на законѣ неизбѣжности, исключающемъ вину и заслугу, рухнула. Онъ чувствовалъ себя виновнымъ.
Его разбирала охота выбросить въ окно вѣнки, поднесенный ему книги и драгоцѣнные подарки. Онъ стремительно отгонялъ изъ памяти лицъ, который тѣснились вокругъ него въ день его пятидесятилѣтняго юбилея.
— Почему, — повторялъ онъ, — почему въ сегодняшній вечеръ, за моимъ собственнымъ столомъ не сидитъ семья столяра и не читаетъ книжку, которую я написалъ для нихъ и которая несла бы имъ Христа?
Онъ чувствовалъ такое отвращеніе къ себѣ, чувствовалъ себя такимъ виновнымъ, что вся его прежняя жизнь казалась ему безчестно растраченною. А начинать новую было уже поздно…