Ласточка.
правитьА. Бельтрамелли.
правитьВсѣ звѣзды погасли. Онъ видѣлъ изъ своего открытаго окна, какъ онѣ блѣднѣли и умирала въ дневномъ свѣтѣ, и какъ изъ вѣтвей далекихъ березъ вылетѣли птицы, и жаворонки поднялись въ воздухѣ, чтобы привѣтствовать восходящее солнце. Туйа выскочилъ изъ-подъ одѣяла и протянулъ руки. Эта ночь была для него одной большой мукой.
Наканунѣ вечеромъ онъ не выѣхалъ на своемъ суднѣ закидывать сѣти въ море. Онъ бересъ силы. Онѣ нужны были ему для рѣшительнаго испытанія, изъ котораго онъ или выйдетъ побѣдителемъ или умретъ
Онъ далъ себѣ одну клятву, а Туйа былъ человѣкомъ, неспособнымъ отступить. Онъ равнодушно относилсся къ своей судьбѣ, принимая и горе и радость одинаково спокойно
Туйа былъ твердъ въ своихъ рѣшеніяхъ, потому что мимолетныя впечатлѣнія и сомнѣнія первой юности давно покинули его. Онъ прожилъ половину жизни; на его горизонтѣ занималась уже алая вечерняя заря. Онъ дожилъ до того возраста, когда мужчина напрягаетъ всѣ свои силы для послѣднихъ мучительныхъ желаній, могучихъ и сильныхъ, для послѣдней своей ставки, съ той страстной тоскою, которой не вѣдаетъ юность.
У него было три маленькихъ судна, и хижина достаточно хорошо охраняющая его сонъ. Онъ жилъ безъ тяжелыхъ думъ, въ спокойной серьезности. Товарищи и женщины любили его, потому, что онъ былъ пpекpасенъ въ своей мужественнoй силѣ.
Кромѣ нѣсколькихъ поѣздокъ въ Равенну, по такимъ большимъ праздникамъ, когда изъ старыхъ сундуковъ, пропавшихъ нафталиномъ, извлекаются лучшее наряды и украшенія, Туйа никогда не покидалъ своихъ лодокъ и избушки. Каждый вечеръ онъ спускался въ Порто, чтобы продать уловъ, и затѣмъ снова возвращался къ своему одиночеству; возвращался съ пѣсней… Пора любовныхъ увлеченій уже прошла для него, хотя онъ зналъ, что и теперь, если бы онъ захотѣлъ, не одни трепещущія уста отдались бы его поцѣлую; но онъ не хотѣлъ.
«Осенняя любовь, точно ягоды терновника, послѣдніе плоды въ году: они никогда не созрѣваютъ вполнѣ, и всегда въ нихъ чувствуется горечь.
Быстро идетъ время отъ утренней зари до заката; дни шли своимъ чередомъ, не оставляя въ его душѣ слѣдовъ горечи. Онъ не зналъ душевнаго разлада и жилъ, зачарованный моремъ… Онъ плавалъ среди бурь, подъ облаками, которыя безпощадно треплетъ и гонитъ яростный вѣтеръ, плавалъ и среди серебристыхъ зорь, направляя свое судно къ востоку; онъ былъ сыномъ простора, вольнымъ буревѣстникомъ, котораго непогода учить пѣть свои пѣсни, человѣкомъ, глаза котораго не знаютъ страха передъ ослѣпляющей силой молній. Благословляя Бога и свое море, жилъ Туйа, сильный и стройный, какъ кипарисъ. Но насталъ и его часъ.
Въ это же самое время бродила по степямъ и пьяляссамъ[1] Арбела, молодая дѣвушка, выросшая въ одной бѣдной семьѣ, въ Порто. Каждое утро она проходила по дорогѣ со своимъ стадомъ и останавливалась иногда у колодца Туйа, чтобы наполнить свою маленькую фляжку свѣжей, свѣтлой водой, затѣмъ она продолжала свой путь, ведя овечекъ съ желтыми глазами дальше въ степи, гдѣ нѣтъ больше никакихъ дорогъ и тропинокъ.
Сначала Туйа не замѣчалъ ея. Много людей останавливалось у его колодца, чтобы набрать воды, и онъ не обращалъ на нихъ вниманія.
Но однажды утромъ онъ стоялъ у себя на порогѣ и разсматривалъ плоды одной изъ старыхъ лозъ, какъ вдругъ услыхалъ стукъ ведра о коромысло и слова:
— Здравствуй, Туйа, — заставившія его обернуться. Бываютъ милые голоса, которые неожиданно заставляютъ вздрогнуть.
— О, Арбела! — воскликнулъ онъ и медленно, чуть-ли не пятясь назадъ, приблизился къ дѣвушкѣ: — Куда ты идешь?
— На пьяляссы, — отвѣчала Арбела.
— О, знаешь-ли, послѣ всѣхъ этихъ дождей за послѣдніе дни тамъ довольно опасно.!
— Ну, я знаю пьяляссы, какъ свои пять пальцевъ, — отвѣтила Арбела и засмѣялась, склонившись подъ полнымъ ведромъ.
Ей было восемнадцать лѣтъ, и она была очень хороша собой. Ея черные глаза блестѣли, какъ утреннія звѣзды.
— И ты тамъ одна цѣлый день?
— Да, почти всегда, — отвѣчала Арбела, выпрямляясь. — Вечеромъ я возвращаюсь мимо Солнечнаго Дома[2] по дорогѣ Св. Альберта. Иногда меня провожаетъ Фьомба; но чаще я бываю одна, потому что Фьомба идетъ дюнами, а это утомительная дорога.
— Берегись колючекъ! — смѣясь сказалъ Туйа.
— О, у меня хорошее зрѣніе, и я никогда не хожу босой! — возразила Арбела.
Затѣмъ она собрала свое стадо и исчезла въ песчаныхъ степяхъ.
На этотъ разъ Туйа не думалъ много о неожиданной бесѣдѣ: только, случайно, остался въ его душѣ звукъ женскаго голоса, тихаго и ласкающаго, который вкрался въ его волшебный міръ воздуха, свѣта и моря.
Но въ слѣдующіе дни, въ тѣ часы, когда проходила Арбела, онъ слишкомъ часто выходилъ на порогъ, чтобы привѣтcтвовать ее. И улыбка этихъ алыхъ устъ заставляла его сладко вздрагивать. Такъ начались первыя неясныя мечты.
Арбела, казалось, не замѣчала Туйа. Они бросала ему разсѣянную улыбку, быстрое привѣтствіе, проходя мимо. Туйа, скоро почувствовалъ, что это постоянное равнодушно отравляетъ ему цѣлый день. Не то, чтобы онъ думалъ о другомъ отношеньи со стороны Арбелы; оно было такъ естественно, ея невниманіе; вѣдь иныя были у нея надежды, иныя желанія. Но происходило это изъ-за глубокаго скрытаго убѣжденія, что его время прошло, и что его заходящій день не можетъ возбудить въ дѣвушкѣ ничего, кромѣ дружескаго расположенія.
Вѣдь она была такъ молода, эта ласточка песчаныхъ степей!
Проходилъ день за днемъ, а она не измѣняла своей дороги, наоборотъ, — каждое утро въ опредѣленное время она появлялась около хижины Туйи. И въ опредѣленный часъ исчезала по дорогѣ къ морю. И, казалось, ей это нравилось.
Однажды она пришла въ ярко-красномъ платьѣ, и Туйа не могъ удержаться, чтобы не сказать:
— Ты сегодня одѣта, какъ макъ, Арбела.
— Да, для того, чтобы себѣ лучше спалось; — отвѣчала она.
Онъ улыбнулся. Дѣйствительно, что-то въ немъ уснуло, что прежде давало ему возможность жить въ мирѣ и покоѣ, между тѣмъ, какъ теперь какая-то беспокойная горькая тоска, тревога и страданіе росли съ каждымъ днемъ, до того, что онъ, наконецъ, всякое спокойствіе. Слишкомъ поздно замѣтилъ онъ бурю, когда уже не имѣлъ больше власти надъ собой, когда не могъ больше усиліемъ воли заставить себя не думать. Онъ пытался сдѣлать это, потому что его природная гордость видѣла въ этой любви униженіе; но что могъ онъ противопоставить постоянному присутствію одной мысли, упорной, возвращающейся на тысячу ладовъ, неожиданно и стремительно врывающейся въ душу тысячью путей.
Развѣ когда-нибудь онъ страдалъ отъ подобнаго безумія? Развѣ когда-нибудь какая-нибудь женщина имѣла надъ нимъ власть, изъ-подъ которой онъ не могъ вырваться, чтобы выпрямиться гордо въ свободномъ обладаніи, не знающемъ мученій?.. Ахъ, нѣтъ другого времени года, которое знало бы сіяніе подобное сіянію осеннихъ звѣздъ, ихъ проникновенное, постоянное переливающееся пламя, алое сверканіе, рѣдкое богатство красокъ!
Всѣ сокровища неба таитъ въ себѣ осеннее солнце, и еще умножаетъ ихъ, умирая, чтобы въ послѣдній разъ зачаровать землю, которая его покидаетъ.
Туйа не былъ больше господиномъ своей души. Маленькая ласточка побѣдила море. И когда онъ увидѣлъ себя въ ея власти, когда вполнѣ созналъ все свое страданіе (любовь, не имѣющая надежды, это — страданіе, которое медленно убиваетъ), онъ не повернулъ обратно, не захотѣлъ ни плакать, ни жаловаться. Онъ сказалъ себѣ:
— Туйа, смерть бросаетъ тебѣ вызовъ, берегись! И молча поклялся или побѣдить, или въ послѣдній разъ натянуть паруса передъ вѣчной дорогою. Можетъ быть, Арбела еще могла полюбить его; если нѣтъ, онъ зналъ путь туда, откуда нѣтъ возврата.
Между тѣмъ, Арбела сдѣлалась съ нимъ ласковѣе. Какъ будто постоянное страданье Туйи занимало и волновало ее. Она дольше стояла у крыльца, часто задерживаясь до тѣхъ поръ, пока рыбакъ не показывался на порогѣ, и, казалось, ей доставляли удовольствіе его краткія рѣчи. Иногда она вызывала его на разговоръ неожиданнымъ замѣчаніемъ, смѣхомъ, коварнымъ вопросомъ; и затѣмъ, когда онъ отвѣчалъ, заглядывала ему въ лицо своими большими черными глазами, полными удивленія и нѣжности, смѣющимися, ласковыми глазами.
Туйа блѣднѣлъ отъ этого взгляда. Однажды, когда онъ разсказывалъ ей объ одной своей упорной битвѣ съ моремъ, продолжавшейся 16 часовъ, когда, привязанный къ доскѣ, которую буря бросала во мракѣ съ одной волны на другую, онъ еще долженъ былъ, полуокоченѣвшій, кричать страшнымъ голосомъ, чтобы этимъ защититься отъ стаи буревѣстниковъ, летавшихъ вокругъ него — онъ увидалъ, какъ дрожали ея губы, и какъ лицо ея стало совсѣмъ бѣлымъ; тогда онъ приблизился къ ней и спросилъ:
— Тебя волнуетъ, что я разсказываю?
— Да, — отвѣчала Арбела, — я бы никому не повѣрила!
— Почему бы ты не повѣрила?
— Многіе разсказываютъ то, чего никогда не было, но не ты; это я вижу. Прости, что я могла сомнѣваться…
Ему захотѣлось отвѣтить: о, нѣтъ, не проси у меня прощенья, ибо я хочу цѣловать твои колѣни только за то, что ты меня слушаешь! Но онъ молчалъ.
Она задумчиво склонила голову и медленно ушла, безъ пѣсни, противъ обыкновенія. Въ этотъ день Туйа чувствовалъ себя моложе солнца; онъ смѣялся и бродилъ по степямъ до пьяляссовъ въ надеждѣ увидѣть ее, и далеко, очень далеко, у одинокихъ Воротъ Пармеры[3] у истока Рено, встрѣтилъ Фьомбу, ея молодого товарища.
— Что ты здѣсь дѣлаешь? — спросилъ Фьомба.
— Я сегодня отдыхаю, — отвѣчалъ Туйа, — а ты почему одинъ?
— Это я у васъ долженъ спросить, почему не пришла Арбела! — вскипѣлъ Фьомба.
— А я откуда могу знать, дуракъ? — закричалъ Туйа.
Фьомба искоса бросилъ на него угрожающій взглядъ и повернулъ ему спину. Въ другое время Туйа, навѣрное, показалъ бы юношѣ, что есть и лучшіе способы, чтобы заставить уважать себя, но сегодня лишь ея образъ былъ передъ его глазами, ея, поблѣднѣвшей при его разсказѣ, — и онъ улыбнулся, не обращая вниманія на нѣмую угрозу.
Такъ уже больше мѣсяца проходила жизнь Туйи въ тревожномъ чередованіи то напряженной радости, то такого мрачнаго отчаянія, что, казалось, онъ не оправится отъ него. Это была длительная мука, раздирающее страданіе, безумная тяжесть на сердцѣ, экстазъ, сумасшествіе, чѣмъ больше сдерживаемое, тѣмъ больше усиливающееся.
И оттого лицо его получило выраженіе постояннаго страданія, а въ глазахъ заблестѣлъ плохо скрытый огонь.
Маленькая ласточка могла бы теперь дѣлать съ Туйей все, что ей нравилось. Но она или не понимала этого, или не хотѣла… Она чувствовала къ рыбаку влеченіе, изъ-за котораго не разъ заливалась слезами, потому что оно не было любовью! Оно было лишено свѣтлаго счастья, любви, ея слѣпого опьяненія и буйнаго восторга; оно было скорѣе подчиненіемъ власти этихъ горящихъ глазъ, и молчаливости, и явному страданію этого сильнаго человѣка, который ничего не просилъ и могъ бы умереть такъ, за одно только счастье видѣть, какъ она проходить мимо.
Однажды утромъ Фьомба присоединился къ Арбелѣ раньше, чѣмъ она достигла хижины Туйи. Когда Туйа увидѣлъ ихъ, онъ весь побѣлѣлъ, а потомъ побагровѣлъ отъ неожиданности. Арбелѣ сдѣлалось такъ больно, что она, послѣ полудня, вернулась той же дорогой, чего никогда не дѣлала, и подошла къ избушкѣ рыбака. Что онъ скажетъ? Зачѣмъ она пришла? Она этого не знала. Она сидѣла у колодца, ожидая. Воздухъ былъ чистъ и спокоенъ. Цвѣтущее персиковое дерево благоухало близъ нея.
Вдругъ она, краснѣя, опустила глаза: молча, прижалась къ колодцу, вся дрожа отъ испуга, и, не глядя, она почувствовала близъ себя присутствіе силы, которой не могла бы противостоять.
Туйа стоялъ передъ ней.
— Тебѣ нездоровится? — услыхала она тихій голосъ.
— Нѣтъ, ничего, — удивленно отвѣтила Арбела. Она подняла глаза и увидала строгое и спокойное лицо, полное доброты.
— Хочешь пить? Я дамъ тебѣ воды?
— Да, пожалуйста.
Когда немного отхлынула залившая ея лицо краска, она спросила:
— Хочешь придти завтра къ Воротамъ Пармеры? Хочешь, Туйа? Тамъ будутъ состязаться, какъ каждый годъ. Дула, Гунильда, и я должны раздавать награды. Придешь?
— Приду, — отвѣтилъ Туйа.
— Всѣ тамъ будутъ участвовать…
— И Фьомба?
— Да… и Фьомба.
— Жди меня, Арбела, я приду, — сказалъ Туйа.
Больше они ничего не сказали другъ другу. Туйа оставилъ ее одну. Тогда она прислонилась къ колодцу и, закрывъ лицо руками, разрыдалась горько, съ невыразимой болью. И только когда надъ степями Маркабо заблестѣло Созвѣздіе Пастуха, она встала и пошла дальше.
Туйа, стройный и сильный, какъ кипарисъ, рѣшилъ теперь свою судьбу и спокойно готовился къ испытанію.
Его поздняя любовь могла видѣть передъ собой только двѣ дороги, прямыя и безповоротныя, какъ двѣ сверкающія стрѣлы: побѣду или смерть.
Солнце вставало изъ изумрудной глубины моря, Туйа подошелъ къ окну. Группа пастуховъ съ пѣснями проходила мимо, направляясь къ мѣсту состязаній.
Когда они поравнялись съ хижиной рыбака, раздались крики: Эй! Туйа! Приходи къ Воротамъ! Фьомба тебя ждетъ!
Онъ отвѣчалъ: — Берегитесь! — Пастухи съ хохотомъ исчезли на востокѣ, среди золотого свѣта.
Въ сторонѣ около воротъ сидѣли пѣвицы, четыре молодыя дѣвушки, которыхъ народъ избралъ, чтобы онѣ увѣнчали торжество побѣдителя.
Была тамъ Дула, бѣлокурая, какъ колосъ ржи; была высокая Гунильда съ голубыми глазами, холодными, какъ блестящая сталь; была Тельда съ рыжими волосами, бросающими на лицо ея яркій оттѣнокъ, который дѣлалъ ее странно-желанной, и была Арбела, ласточка степей, маленькая брюнетка съ прекраснымъ ртомъ.
Надъ пѣвицами поднимались въ необъятной шири степей Ворота Пармеры. На сѣверѣ видно было устье Рено, по которому тамъ и сямъ бѣлѣли паруса. Стоялъ апрѣль, мѣсяцъ сладкихъ грезъ.
Весyа сіяла въ полномъ своемъ блескѣ, и степи и пьяляссы начали покрываться травой и цвѣтами. Пѣвицы сидѣли полукругомъ: Дула и Арабелла въ серединѣ, Тельда и Гунильда по бокамъ. Онѣ плели вѣнки изъ дубовыхъ листьевъ и, ожидая состязанія, пѣли:
Amore ci colse, ci avvinse,
Vento chie dal mare si getto su le querce
(Любовь такъ нахлынула, побѣдила, точно вѣтеръ, который съ моря бросается на дубы!).
Вокругъ пѣвицъ толпились пастухи, ожидая команды, возвѣщающей о началѣ состязаній. Фьомба стоялъ немного поодаль, пристально смотррі на Арбелу, которая, казалось, всецѣло погружена была въ свою работу, не поднимала ось нея глазъ.
На ней было полушелковое платье, цвѣта моря, проcтeнькое платье, оставлявшее обнаженной шею. И темная головка съ волнистыми волосами выступала такимъ образомъ во всей своей граціозной прелести. Она была занята работой, и только прекрасныя губы ея слабо шевелились, выговаривая слова пѣсни:
Quando arrossercano sui cami
In cima dei cami piu in cima
I fcutti della pcimavera.
Veeremo su Palba danzando
Alla tua vigna d’amore.
(Когда все выше и выше на вѣткахъ заалѣютъ весенніе плоды, мы придемъ на разсвѣтѣ, чтобы плясать въ виноградномъ саду твоей любви).
И не одинъ чувствовалъ при этомъ, какъ гдѣ-то въ глубинѣ души сладко пробуждались робкія надежды.
Вдали, около лѣса, группами расположилась толпа прибывшихъ, чтобы поглядѣть на состязанія; это были жители отдаленныхъ деревень: мужчины, женщины и дѣти. Подъ теплыми лучами весенняго солнца пестрѣли яркіе цвѣта ихъ одеждъ, бѣлыхъ и голубыхъ шелковъ, бѣлѣли волы, тащившіе телѣги, переполненныя женщинами и дѣтьми.
Отъ телѣги къ телѣгѣ, отъ группы къ грушѣ неслись восклицанія и шутки. Громкій хохотъ, насмѣшки и крики звучно раздавались въ весеннемъ воздухѣ. Разговоры стариковъ и болтовня молодежи смѣшивались въ одинъ несмолкаемый хоръ годосовъ. Это былъ праздникъ весны, торжество юности, силы, радости возвращенія солнца.
Ожидали момента, когда съ высоты Воротъ раздадутся трубные звуки и голосъ Пиру. Онъ откроетъ состязанія и объявись имена участниковъ, а затѣмъ, послѣ звуковъ команды, быстрымъ прыжкомъ начнутъ свой путь проворные сыновья степи.
Арбелла изрѣдка бросала быстрые взгляды вокругъ себя. Трубачи уже усѣлись наверху воротъ, и сейчасъ долженъ былъ раздаться крикъ Пиру, — а Туйи не было. И она чувствовала, что если онъ не придетъ, она не сможетъ больше продолжать пѣть свои пѣсни. Теперь въ душѣ ея ничего не осталось, кромѣ упорной думы объ этомъ человѣкѣ, къ которому она чувствовала необъяснимое влеченіе, и который почиталъ ее, какъ святую. Она чувствовала, что не могла бы сопротивляться волѣ Туйи; чувствовала, что подчинилась бы его желанію, всегда — и безъ любви! Сначала, польщенная обожаніемъ этого человѣка, котораго она привыкла считать такимъ далекимъ, она почувствовала къ нему расположеніе; затѣмъ, мало-помалу, сама не замѣчая и не желая этого, она всецѣло поддалась его вліянію, потрясенная силой этой страсти, постоянной, громадной и страшной въ своемъ молчаніи. И она могла бы принести себя въ жертву; но Туйа не принялъ бы. Онъ былъ силенъ! Чего же онъ желалъ? И она испытывала внутреннее томленіе, не дававшее ей покою, мучительную тревогу, тоску, которая не была любовью. И ждала его, вся трепещущая. Пока, наконецъ, не услыхала криковъ:
— Туйа идетъ! — Сердце забилось такъ сильно, что она вся поблѣднѣла, какъ мертвая, и прислонилась къ Дулѣ, боясь упасть.
Туйа неподвижно стоялъ, освѣщенный солнцемъ. Онъ былъ одѣтъ во все черное, съ непокрытой головой. И онъ похожъ былъ на сильный дубъ, съ вершиной, открытой бурямъ и непогодамъ.
Шопотъ поднялся вокругъ него среди молодыхъ пастуховъ:
— Онъ пришелъ на состязанія?
— Да.
— Десять разъ подрядъ онъ получалъ награды!
— Ну, теперь-то постарѣлъ, не выдержитъ!
— Постарѣлъ! Посмотри-ка хорошенько! Онъ сильнѣе насъ всѣхъ!
— Все равно не выдержать ему теперь!
— Даю голову на отсѣченіе — онъ будетъ побѣдителемъ!
Многіе недовѣрчиво смѣялись. Фьомба молча стоялъ въ сторонѣ: сильный юноша переводилъ взоръ съ лица Туйи на личико Арбелы, покрытое мертвенной блѣдностью.
Толпа кругомъ начинала волноваться.
— Ну, начинайте-же, наконецъ!
— Къ испытаніямъ, къ испытаніямъ!
— Подавайте-же сигналъ!
Крики становились все громче и настойчивѣе, заглушали гулъ недалекаго моря.
И внезапно, точно невидимо взметнувшіеся ввысь сокола, раздались первые звуки трубъ.
Толпа моментально замерла въ молчаніи. И, далеко разносясь въ широкомъ просторѣ, послышался рѣзкій голосъ Пиру.
Пѣвицы поднялись съ мѣстъ, устремивъ глаза наверхъ; только одна Арбела пристально глядѣла на Туйю, который, казалось, не замѣчалъ ея присутствія.
Когда смолкъ голосъ Пиру, всѣ, принимающіе участіе въ состязаніяхъ, выстроились въ рядъ, на близкомъ разстояніи другъ отъ друга. Они должны были обѣжать громадный кругъ, обнесенный оградой, и возвратиться на мѣсто, съ котораго начался бѣгъ. Туйа очутился рядомъ съ Фьомбой. Они не обмѣнялись поклонами; глаза ихъ устремлены были туда, гдѣ небо сливалось съ безпредѣльной ширью степей.
Теперь ждали трубнаго звука, возвѣщающаго начало бѣга. Бѣгуны стояли молча, готовые сорваться съ мѣста.
Мускулы поднятыхъ рукъ и неподвижныхъ нотъ дрожали отъ нетерпѣливаго, слишкомъ затянувшагося ожиданія. Только Туйа казался спокойнымъ. Глубокое молчаніе царило кругомъ. И вдругъ долгожданный звукъ трубы сверкнулъ, точно лучъ свѣта въ небесахъ. Бѣгуны стремительно бросились въ свой головокружительный путь и скоро совершенно скрылись за облакомъ пыли.
Арбела, закрывъ лицо руками, стояла среди подругъ.
Порядочное количество времени длилось молчаніе, наконецъ, издалека, точно приближающійся порывъ вѣтра, донеслись трепетные голоса:
— Побѣждаетъ Вористо! Бори сто первый!
— Нѣтъ Фьомба!
— Нѣтъ, Туйа!
--Туйа отстаетъ. Туйа проигралъ!
Арбелѣ казалось, что она умираетъ. Прошли еще мгновенія, которыя показались годами, крики росли, становились неистовыми, стали буйными, безумными:
— Фьомба, Фьомба! Браво! Мужайся! Впередъ, Богъ тебѣ помогаетъ.
Затѣмъ послышалось другое имя, которое тотчасъ-же превратилось въ ревъ, въ безуміе неистовствующей толпы:
— Туйа! Туйа! Туйа! Туйа! Туйа!
И когда онъ, какъ молнія, пролетѣлъ послѣдній кусокъ разстоянія, наклонившись впередъ, со спустившимися волосами, онъ походилъ на разгнѣваннаго бога. И всѣ отступили на второй планъ передъ образомъ этого человѣка, передъ тріумфаторомъ.
Арбела встала среди своихъ подругъ и, рыдая, надѣла вѣнокъ изъ дубовыхъ вѣтокъ на поблѣднѣвшую, дрожащую голову.
И когда Туйа тихо спросилъ у нея:
— Ты будешь моей?
Она безъ всякаго колебанія отвѣтила:
— Да.
Достигнувъ того, въ чемъ онъ надѣялся найти счастье, Туйа еще не чувствовалъ себя вполнѣ успокоеннымъ. Мысль, что Арбела никогда не можетъ принадлежать ему вполнѣ, родилась съ первыхъ же дней и поселилась въ его душѣ, отравляя ему всякую радость.
Что будетъ дальше? Развѣ свободная ласточка, внезапно вынужденная вести эту спокойную жизнь, могла бы долго любить того, кто сдѣлалъ ее плѣнницей? Туйа не могъ проводить съ нею много времени, и ему больно оставлять ее совсѣмъ одну въ этихъ пустынныхъ степяхъ. Онъ рѣшилъ поселиться въ Равеннѣ.
Когда онъ сообщилъ объ этомъ Арбелѣ, онъ замѣтилъ, какъ вся она оживилась, какъ глаза ея заблестѣли радостью, и на мгновеніе улеглись его сомнѣнія, и онъ повѣрилъ, что можно ему въ этомъ молчаливомъ восточномъ городѣ тихо продолжать свою печальную мечту о любви.
Въ одинъ прекрасный день, они заперли поросшую мохомъ дверь своей маленькой хижины, молчаливо простились съ колодцемъ, осѣненнымъ персиковымъ деревомъ, съ торными степными дорогами, съ безпредѣльными далями, которыя заволакиваются лишь ночными сумерками, и, сложивши на телѣгу все необходимое для жизни, направились по направленію къ близко лежащему городу.
Туйа не замедлилъ тотчасъ же найти работу въ гавани, и домикъ, въ которомъ ждала его Арбела, былъ всегда у него на виду.
Молодая женщина подчинилась его волѣ. Но ни разу не узналъ онъ того обладанія, которое только любовь одна знаетъ, тѣхъ порывовъ радости, что заставляютъ прощать злобу и боль всему на свѣтѣ. Ни разу! Онъ чувствовалъ ее чужой въ своей жизни, несмотря на то, что она постоянно раздѣляла ее съ нимъ; онъ чувствовалъ ее далекой, и сознавалъ, что никогда не сможетъ вполнѣ обладать ею, потому что утренняя заря и закатъ всегда слѣдуютъ другъ за другомъ, но никогда не соединяются. И любовь его стала его горькой мукой…
Съ того самаго дня, какъ Арбела, захваченная восторгомъ, согласилась стать подругой Туйи, что-то погасло въ ея маленькомъ сердечкѣ. Она поняла, что потеряла благо, которое было ей дорого, какъ солнце: свою свободу — и отъ этого мучительнаго сознанія затосковала, сѣрая пелена опустилась для нея на весь окружающій міръ, однообразная тишина заполнила всю жизнь; она отдалась любви Туйи, какъ автоматъ.
Только въ длинные часы одиночества, когда Туйа бывалъ на работѣ, иногда возвращались проблески надежды, и тогда все ея существо пробуждалось, будто стремилось сокрушить въ мгновенномъ порывѣ возмущенія все, что привязало его къ этой покорной неподвижности. Это была мгновенная отвага, рожденная внезапнымъ видѣніемъ, воспоминаніемъ, сожалѣніемъ и тотчасъ же обрывающаяся со вздохомъ тоски. Маленькая ласточка пыталась расправить крылья, чтобы снова легко и свободно продолжать свой полетъ, но не было больше ея юной смѣлости; кто-то подрѣзалъ крылья, заключилъ ее въ тѣсную тюрьму…
Проходило лѣто. Солнце входило въ Созвѣздіе Льва, тянулись длинные дни, пьяные отъ яркаго свѣта. Опершись на перила веранды, Арбела часами глядѣла на зеленую воду канала, теряющагося вдали среди кипарисовъ и отражающаго на своей свѣтлой поверхности строгій профиль Равенны. И въ этомъ водяномъ зеркалѣ, среди тѣней парусовъ, снастей, высокихъ мачтъ и рей, тихо колебались отраженія колоколенъ, куполовъ, домовъ, и Арбелѣ казалось, что она видитъ другой городъ, погруженный въ массу жидкаго свѣта, городъ тоскливый, какъ грезы, не дающія ей покою. И только, когда солнце склонялось къ западу, видѣніе зажигалось алыми красками и медленно таяло, а въ далекой глубинѣ появлялись мигающія звѣзды.
Вынужденная къ неподвижной жизни, отъ которой она съ каждымъ днемъ блѣднѣла, Арбела старалась чутко относиться къ окружающей обстановкѣ, чтобы жить лучшимъ изъ того, что она могла дать ей, но часто бѣлѣющій парусъ, крики дѣтей, ныряющихъ въ зеленыхъ водахъ канала, голоса моряковъ, распутывающихъ снасти, чтобы пуститься въ далекія моря — все это глубоко ранило ей душу, и, на мгновенье, ярко освѣщало ей все несчастье ея бѣдной, неудовлетворенной жизни. И молчаливой была тоска ея, безъ рыданій, безъ жалобъ, потому что такова была ея судьба» — и она не могла измѣниться…
Проходилъ мѣсяцъ за мѣсяцемъ. День-ото-дня Туйа становился все мрачнѣе и мрачнѣе. Одинъ разъ онъ внезапно спросилъ ее непривычно суровымъ голосомъ:
— Ты знаешь Муреля, рыбака?
— Нѣтъ, — отвѣтила Арбела.
— Ты въ этомъ увѣрена?
— Я въ первый разъ слышу такое имя, — просто сказала Арбела.
— А зачѣмъ онъ къ тебѣ приходилъ?
— Когда?
— Сегодня, передъ вечеромъ.
— Сюда никто не приходилъ, — отвѣтила, блѣднѣя, Арбела.
— Нѣтъ, я самъ его видѣлъ! — закричалъ Туйа. — Я самъ видѣлъ изъ гавани, какъ онъ вошелъ сюда, ты не смѣешь отпираться!
Арбела молчала. Это лицо, искаженное, полное ненависти, внушало ей только страхъ и отвращенье.
— Значитъ, это правда? — крикнулъ Туйа, приближаясь къ ней. Она почувствовала, что вся ея юная сила оживаетъ въ внезапномъ порывѣ ненависти и вскочила съ крикомъ, въ которомъ вырвалась вся ея долго сдерживаемая горькая мука:
— Да, это правда! Ну такъ бей же меня! Что же ты не бьешь, я вѣдь говорю тебѣ, что правда! Бей!
Потомъ она склонилась головою на столъ и разразилась отчаянными рыданіями.
Туйа почувствовалъ, какъ тѣнь непоправимаго вошла въ его бѣдный домъ, гдѣ онъ хотѣлъ укрыть и защитить, какъ въ храмѣ, свою позднюю любовь. Но вѣдь онъ не могъ защитить свою жизнь отъ приближенія заката; онъ не могъ защитить свою душу отъ тысячи козней, которыя на каждомъ шагу готовила ему ревность; а она, какъ червь, упорно точила и грызла сердце…
Черной и мрачной стала жизнь, вереница дней тянулась въ постоянной неизмѣнной печали; всѣ его слова, всѣ его мысли были отравлены этой роковой непреодолимой страстью.
И онъ покорился, онъ сталъ кроткимъ и предупредительнымъ, старался угадывать желанія Арбелы, чтобы она хотя бы сумѣла простить его, если не могла любить. Этимъ онъ потерялъ ту власть, которую имѣлъ до сихъ поръ надъ ея душой, и ускорилъ развязку.
Вернулась осень въ своемъ длинномъ золотомъ одѣяніи. Арбела блѣднѣла и увядала, какъ «джинестра», когда проходитъ ея пора. Однажды, на закатѣ, Туйа привелъ ей торговца, недавно прибывшаго на кораблѣ изъ далекихъ южныхъ странъ, и пожелалъ, чтобы среди множества разныхъ товаровъ она выбрала себѣ платье, самое богатое и дорогое, нарядившись въ которое она должна быть прекрасной, какъ любовь.
Она разсѣяннымъ взоромъ смотрѣла на бѣлыя ткани, на шелка, алые, лазурные, шитые золотомъ, затканные серебромъ. Было среди нихъ одно платье, цвѣта морской лазури, все усѣянное блѣдными звѣздами, точно зеркало водъ въ вечерній часъ. И другое было, блестящее перламутровыми переливами, какъ опалъ, непрозрачный и сверкающій. И еще одно было, которое казалось настоящимъ одѣяніемъ весны, нѣжно-зеленое, украшенное лишь нѣсколькими бѣлыми цвѣтками. И много-много другихъ.
Съ Кандіано вѣяло смѣшаннымъ запахомъ смолы, дыма и виноградныхъ лозъ. Колокола Равенны привѣтствовали умирающее солнце; когда они смолкли, воцарилась торжественная тишина. Торговецъ продолжалъ раскладывать свои сокровища передъ Арбелой, которая смотрѣла не видя, поглощенная своими думами.
У стола, поодаль, Туйа, скрестивъ руки на груди и опустивъ голову, сумрачно глядѣлъ, не говоря ни слова.
Грустнымъ покоемъ вѣяло надъ землей. И внезапно послышалась далекая пѣсня; юношескій голосъ, гармоничный и чарующій, разносился по спокойнымъ окрестностямъ, наполняя собой весь воздухъ. Онъ раздавался съ Кандіано, навѣрное, съ какой-нибудь одинокой лодки, плывущей въ лучахъ заходящаго солнца по направленію къ городу. Арбела сначала, казалось, не слыхала его, потомъ она поднялась, медленно повернула голову къ верандѣ, чтобы лучше слышать; затѣмъ поблѣднѣла и зашаталась.
— Что съ тобой? — спросилъ Туйа, который бросился, чтобы ее поддержать.
Она провела рукой по глазамъ: — ничего, я почувствовала себя дурно. Теперь все прошло…
Пѣніе слышалось уже въ большомъ отдаленіи.
Всѣ послѣдующіе дни она ощущала въ себѣ новое чувство, сладкое, желанное, тревожное желаніе снова увидѣть, снова ожить. Горячая надежда, противная всякому разсудку, потому что это была сама жизнь. Кто-то позвалъ ее къ прошлому и воскресилъ ея молодость, ея желанія, ея жажду свободы.
Такъ значитъ это возможно, чтобы она вновь обрѣла, хотя бы на одно короткое мгновенье, все, что когда-то составляло ея счастье? Чтобы она могла, тряхнувъ волосами, ринуться вдругъ въ слою былую жизнь и упиться солнцемъ, воздухамъ, любовью, свободой, пусть хотя бы на одинъ только мигъ? Она не думала, что можетъ изъ этого выйти; неожиданная искра, зароненная въ ея душу, звала ее къ свѣту, дала ей силы для возмущенія, и не было воли, которая могла бы ее удержать. Она желала со всей силой своей долго сдерживаемой страсти, первобытной, непокорной и дикой.
Фьомба вернулся, она слышала его пѣнье; сколько разъ они вмѣстѣ пѣвали эту пѣсню въ степяхъ Маркабо!
Если Фьомба помнилъ, если онъ хотѣлъ — все могло бы вернуться, какъ было когда-то. Она ждала его каждый вечеръ, ни на секунду не покидая веранды, прислушиваясь къ каждому звуку. И Фьомба вернулся… Онъ улыбнулся ей и помахалъ рукой въ знакъ привѣта. А однажды вечеромъ онъ поднялся по лѣстницѣ и сидѣлъ, спрятавшись, пока она не позвала его. Все было условлено заранѣе.
— Когда же? тихо спросилъ Фьомба.
— Сегодня ночью, въ Солнечномъ Домѣ.
— Придешь?
— Отъ такой жизни приду!
— Не боишься Туйи?
— Ничего не боюсь. Я хочу уйти съ тобой. Здѣсь смерть подстерегаетъ меня каждый день! О, защити меня, защити меня, защити меня, Фьомба, если ты еще любишь меня!
Онъ обнялъ ее и прижалъ къ своему сердцу. Затѣмъ Арбела сказала, тихонько толкая его къ двери:
— Уходи теперь. Скоро Туйа вернется. Я не хочу, чтобы онъ засталъ тебя здѣсь, потому что тогда мнѣ невозможно будетъ уйти съ тобой. Я буду твоей сегодня ночью, въ Солнечномъ Домѣ!
Еще разъ, дрожа отъ волненія, они обмѣнялись долгимъ поцѣлуемъ. Когда Фьомба ушелъ, она быстро собрала тѣ немногія вещи, которыя были ей дороги.
Темнѣло… При малѣйшемъ шорохѣ сердце ея вздрагивало; боялось, что судьба не допуститъ… но она готова была ко всему, только бы уйти, только бы обрѣсти снова свое утраченное счастье. Она связала въ узелокъ тѣ мелочи, которыя брала съ собой. Вынула изъ сундука кусокъ черной тафты и закуталась въ него вся такъ, чтобы не было видно лица. Все было готово. Туйа не возвращался. Мучительная тревога сжимала ей сердце. Она вытянула голову, прислушалась, спрятала узелокъ подъ тафту и почти бѣгомъ направилась къ выходу. Но не успѣла перешагнуть порога, какъ Туйа, внезапно появившійся въ дверяхъ, загородилъ ей дорогу.
Одинъ мигъ они пристально глядѣли другъ другу въ глаза.
— Хочешь уходить? — спросилъ Туйа хриплымъ отъ злобы и боли голосомъ.
— Да, отвѣчала Арбела.
— Куда ты хочешь итти?
— Къ Фьомбѣ!
Она стояла передъ нимъ безъ тѣни боязни.
Тогда Туйа отдѣлился отъ двери. Но такъ какъ Арбела рванулась впередъ, онъ схватилъ ее за плечи и грубо бросилъ назадъ, въ комнату.
Обезумѣвшая отъ злобы, она кое-какъ поднялась и, задыхаясь отъ рыданій, крикнула ему въ лицо разъ, другой:
— Негодяй, негодяй!
Потомъ, обезсилѣвъ, пошатнулась и упала на полъ.
Дулъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ.
Трепетали отъ холоду вѣтви полуобнаженныхъ деревьевъ, кусты и болотные камыши. И слышался легкій трескъ, и шуршаніе, и шелесты, долгіе, точно стоны боли. Послѣдніе голоса осени, которая собираетъ передъ прощаніемъ свои немногія оставшіяся красоты.
И подъ ледянымъ дыханіемъ холода, по полямъ, по дорогамъ, по опушкамъ дубовыхъ лѣсовъ длинными вереницами волочились мертвые листья; то вихремъ кружились, то стремительно бросились впередъ, то свертывались въ длинныя спирали, какъ будто хотѣли достигнуть облаковъ и пуститься вмѣстѣ съ ними въ унылый путь. И падали, и замирали вмѣстѣ съ вѣтромъ, неподвижные, мертвые, разлагаясь на сырой землѣ до тѣхъ поръ, пока новый порывъ не налеталъ, чтобы опять унести ихъ, закружить въ неутомимомъ хороводѣ и тотчасъ же разъединить, и потомъ вновь соединить въ бѣшенномъ танцѣ.
Безумная пляска мертвыхъ! Осень упивается своей долгой агоніей, пока ея голосъ еще доносится издалека, едва слышится и теряется и замираетъ, наконецъ, точно смѣхъ сквозь слезы.
Въ этотъ вечеръ въ Солнечномъ Домѣ слышалось необычайное движеніе. И внутри и на маленькомъ крылечкѣ.
Вблизи море ревѣло подъ порывами вѣтра. Большія стаи ласточекъ въ тревогѣ летѣли куда-то, съ рѣзкими криками…
Туйа стоялъ у тамарисоваго куста и напряженно глядѣлъ вдаль, на длинную степную дорогу. Сюда онъ привезъ Арбелу, надѣясь, что она здѣсь поправится… Нѣсколько женщинъ безмолвно и торопливо входили и выходили изъ дома…
— Видно? — крикнулъ голосъ съ берега.
— Нѣтъ, отвѣчалъ другой голосъ, болѣе далекій.
— Кто-нибудь отплылъ для заклинанія?
— Да, сыновья Росса, ихъ семеро и съ ними самый младшій.
— А на чемъ они отплыли?
— На суднѣ Туйи.
Голоса смолкли. Умиралъ закатъ, и очертанія предметовъ начинали теряться въ полутьмѣ, крики ласточекъ становились все громче, все пронзительнѣе, какъ будто стаи ихъ постоянно прибывали.
Вдругъ Туйа выпрямился и двинулся впередъ по дорогѣ. За группой тамарисовыхъ кустовъ показался Фьомба.
— Благодарю васъ за то, что вы пришли!..
Фьомба не отвѣчалъ…
— Простите, это я велѣлъ позвать васъ; идите къ ней, всю прошлую ночь она васъ призывала, плакала, кричала — и я искалъ васъ въ вашемъ домѣ, въ степи, по дорогамъ, всюду, потому что не хотѣлъ, чтобы она плакала. Всю кровь, всю жизнь мою я бы отдалъ, только бы спасти ее! Простите меня, Фьомба; я отнялъ ее у васъ, такова была наша судьба; теперь, если сможете спасти ее, если сможете вернуть ей ея бѣдную маленькую жизнь, я уйду; я, старикъ, буду стоять въ отдаленіи только, чтобы видѣть ее…
И внезапно, блѣднѣя, въ злобномъ порывѣ, онъ поднялъ руки къ небу.
— Смотри, не отнимай ее у меня, Господи, — закричалъ, — смотри, не отнимай!
Фьомба стоялъ съ опущенной головой.
Между тѣмъ, одна изъ женщинъ, подойдя, прошептала:
— Туйа, ее нужно вынести на воздухъ.
— Что съ ней?
— Она больше ничего не сознаетъ.
— Умерла? — крикнулъ Туйа, бросаясь къ дому.
— Нѣтъ еще, быть можетъ на воздухѣ ей станетъ лучше. Ее вынесли. Фьомба, рыдая, опустился около нея на колѣни. Туйа стоялъ поодаль, закрывъ лицо руками. Она лежала съ полуоткрытымъ ртомъ, открыты были и неподвижны глаза; блѣдная и спокойная лежала она, будто глубокая усталость сковала ея члены.
На громадную акацію, стоящую на краю поля, со всѣхъ сторонъ слетѣлись ласточки; будто чернымъ покровомъ покрыли онѣ все дерево. Воздухъ полонъ былъ пронзительными, рѣзкими криками. Вдругъ съ верхушки поднялась одна ласточка, за ней двѣ, десять, тысячи неожиданно взвились высоко, къ красноватымъ облакамъ, откуда виденъ безпредѣльный просторъ земли и море. Онѣ похожи на черное облако среди облаковъ, затѣмъ это облако раздѣлилось на два большихъ крыла, которыя быстро неслись вдаль, по направленію къ странѣ вѣчнаго солнца. Арбела открыла глаза.
— Хочетъ говорить, — прошепталъ знахарь.
— Хочетъ что-то сказать, — зашептались кругомъ женщины.
— Туйа, она васъ зоветъ!
Онъ упалъ около нея на колѣни, смотря въ умирающіе глаза. Солнце давно погасло. Появилась уже первая звѣзда. Вдругъ съ берега раздались громкіе крики:
— Сціоновъ Корабль![4]
— Женщины, твердите заклинанія, твердите заклинанія!
— Молитесь, чтобы исчезъ онъ, проклятый!
Среди присутствующихъ произошло движеніе. Морской гигантъ проплывалъ въ своемъ ужасающемъ величіи. Видно было далекое черное облако посреди водъ; и казалось, что оно треплется и кружится, точно чудовищная грива…
Женщины упали на колѣни, громко молясь. Потомъ наступило тяжелое молчаніе. Арбела медленно приподнималась къ Туйѣ; ухватившись за его одежду, подняла тонкое лицо къ его лицу и глядѣла въ его глаза, не говоря ни слова.
— Что съ тобой?.. Арбела?.. Что съ тобой?.. Арбела?.. Арбела, Арбела?..
Женщины смотрѣли, молча, глазами, полными ужаса.
И, среди всеобщаго молчанія, раздался смертельный, пронзительный голосъ:
— Будь ты проклятъ!
Затѣмъ, безчувственная ласточка упала съ лицомъ, обращеннымъ къ небу, по направленію къ странѣ вѣчнаго солнца, куда улетѣли уже ея подруги.
- ↑ Пьяляссами (pialasse) называются въ Романьѣ длинныя болотистыя полосы, съ которыхъ отступило море.
- ↑ Солнечный домъ (casa del sole) — это жилище, стоящее на опушкѣ Равеннскаго лѣса.
- ↑ Ворота Пармеры (La torre di Parmerа) это старинныя сторожевыя ворота, выстроенныя когда-то на одномъ изъ безчисленныхъ островковъ Романьольской лагуны, а теперь, когда отступило море, затерянныя въ безконечныхъ степяхъ Маркабо.
- ↑ Рыбаки въ Романьѣ вѣрили и, должно быть, вѣрятъ и до сихъ поръ, что въ темныя бурныя ночи иногда на морѣ показывается Сціонъ, чудовищный великанъ. Оно приноситъ несчастье землямъ, къ которымъ приближается, и топитъ корабли, встрѣчающіеся у него на пути. Чтобы заставить его сгинуть, у моряковъ существовалъ обычай брать съ собой младшаго изъ семи братьевъ. Это единственный изъ смертныхъ, который можетъ заставить великана исчезнуть.