II.
правитьКупца Устина Иваныча Верстакова знаютъ и въ Петербургѣ, знаютъ и въ Москвѣ, и на Нижегородской ярмаркѣ. Въ околодкѣ каждый крестьянинъ скажетъ вамъ, кто такой Верстаковъ. Каждый крестьянинъ знаетъ его хорошо устроенную ткацкую фабрику, находящуюся верстахъ въ пяти отъ села Разгильдяева. Каждый крестьянинъ знаетъ его, фабричный кабакъ съ расписною вывѣскою за петербургскій манеръ, гдѣ среди штофовъ и полуштофовъ съ цвѣтными жидкостями изображена пивная бутылка, изъ которой пѣнистое пиво само собой стремится въ поставленный рядомъ стаканъ, знаетъ его трактиръ — знаетъ его мелочную лавочку, на двухъ-окнахъ которой красуются загаженныя мухами фарфоровыя и сахарныя яйца, росписныя чашки съ купидонами, гармоники, балалайки, бронзовые перстеньки и сережки съ цвѣтными стеклышками и тому подобныя вещи. Въ лавочкѣ этой можно получить все съѣстное, начиная отъ печенаго хлѣба, муки и говядины, и кончая мятными пряниками и паточными леденцами съ стихотворными билетиками въ родѣ «лучше въ морѣ утопиться, чѣмъ въ несклонную влюбиться». — Въ лавочкѣ этой также можно и продать, и заложить что угодно, — будь то теленокъ, лошадь, бабій сарафанъ или сапоги. Не одинъ парень, продавшійся въ рекруты, прогуливалъ здѣсь свои послѣдніе дни и не одна баба уводила отсюда домой своего пьянаго и кругомъ обобраннаго сожителя.
Дьячекъ сельской церкви села Разгильдяева съ божбою говорилъ, что во всемъ околодкѣ нѣтъ ни одного такого злачнаго мѣста, какъ верстаковскій кабакъ, а становой приставъ, какъ-то проѣздомъ загулявшій въ трактирѣ, такъ торжественно изрекъ, что Верстаковъ, содержащій всѣ эти заведенія, благодѣтель не только своихъ фабричныхъ, но даже и всего уѣзда.
Рабочимъ у Верстакова не житье, — а приволье. Хочешь жить на своей квартирѣ, — живи на своей, не хочешь, — живи въ фабричной казармѣ, которая выстроена при фабрикѣ, и живи даромъ, безвозмездно. Кончилась работа на фабрикѣ, — иди въ трактиръ, или въ кабакъ, покупай что хочешь въ лавкѣ; денегъ нѣтъ, — въ долгъ повѣрятъ, запишутъ въ книжку и въ концѣ мѣсяца вычтутъ изъ жалованья. Развернулся какъ-нибудь въ воскресенье, прогулялъ день, два, даже и недѣлю, — тебѣ и отъ мѣста не откажутъ, и упрека никакого не сдѣлаютъ, а только скромно и тихо удержатъ изъ жалованья за каждый прогульный день по три четвертака. За то и гуляютъ же фабричные! По праздникамъ стонъ стоитъ у кабака, воздухъ оглашается пѣснями, шатаются пьяные, гудятъ балалайки и вино рѣкой льется.
Правда, жалуются иногда фабричные, что въ кабакѣ продаютъ разбавленную водой водку, закуски протухлыя, прикащики приписываютъ на книжку, да вѣдь развѣ на всѣхъ угодишь?
Послѣднее число мѣсяца. Вечеръ. Работы на фабрикѣ кончились. У конторскаго крыльца стоятъ фабричные. Одни входятъ въ контору, другіе выходятъ. Въ конторѣ происходитъ разсчетъ.
— Что, много-ли получилъ? спрашиваютъ сходящаго съ крыльца парня.
— Двугривенный!
— Врешь!
— Какъ есть свѣтлякъ-двугривенный. На вотъ его! — соси! Эхъ, братцы, пропить этотъ двугривенный съ горя слѣдуетъ!
— Да много-ли ты въ этомъ мѣсяцѣ напилъ и наѣлъ? Много-ли вычли-то?
— А чертъ его дери совсѣмъ! Говорилъ мнѣ конторщикъ, да я ничего не понялъ, — потому злость меня взяла. Кажется, взялъ бы, да и шарахнулъ его!
По окончаніи разсчета оказывается, что кто получилъ двугривенный, кто полтину и только ужь очень воздержные и экономные по два, по три рубля.
— Приписываютъ братцы, на насъ, ей-Богу приписываютъ! ораторствуетъ грозный мужиченко съ щипаной бородкою.
— Этотъ кабацкій прикащикъ Ферапонтъ — аспитъ, а не человѣкъ, бока ему намять стоитъ, вотъ что. Погодите, загуляю въ воскресенье, такъ онъ у меня кузькину мать узнаетъ! Что ни на есть паскуднѣе изругаю его.
— Да тебѣ много-ли пришлось по разсчету-то?
— Три двугривенныхъ и семитка.
— Мало. Тутъ приписка. Ужъ это, какъ Богъ святъ, — приписка!..
— И вѣдь диво это, братцы, что Устинъ Иванычъ эдакой ласковый человѣкъ, такого дьявола Ферапонта у себя держитъ.
— А вотъ что, Петра, я тебѣ скажу, возвышаетъ голосъ все тотъ же мужчина: — отъ сегодня же я вотъ ни на курій носъ въ долгъ не возьму! Ни изъ лавки, ни изъ кабака. Ей-Богу!
— Это точно, у Ферапонта въ долгъ брать — только себѣ обида, соглашается Петра.
— Не брать, ни синя пороха не брать въ долгъ! рѣшаютъ фабричные и идутъ въ кабакъ выпить «на чистыя».
Не берутъ они день, не берутъ два, а деньги между тѣмъ тратятся. Приходитъ воскресенье, и та же самая компанія, такъ благоразумно разсуждавшая, о вредѣ брать въ долгъ, загуливаетъ на книжку, и тотъ же самый Ферапонтъ снова приписываетъ гривенники и двугривенные.
Но Устину Иванычу Верстакову было и этого мало; его соблазняли даже двугривенные, получаемые фабричными при разсчетѣ, и онъ, низходя къ нуждамъ своимъ нисшихъ братій, захотѣлъ чтобы и этихъ скудныхъ средствъ не существовало у нихъ для чего онъ съѣздилъ въ Москву, купилъ краснаго товару, сукна, картузовъ, башмаковъ, сапоговъ и по праздникамъ открывалъ торговлю этими предметами, вслѣдствіе чего нѣкоторые, фабричные такъ и закабалили себя и на мѣсяцъ впередъ.
Однажды Верстаковъ собралъ къ себѣ всѣхъ закабаленныхъ, угостилъ ихъ водкой и обратился съ слѣдующею рѣчью:
— Вы, други мои сердечные, думаете можетъ быть, что я призвалъ васъ сюда затѣмъ, чтобы долгами вашими васъ корить? Нѣтъ братцы, не изъ такихъ я, о долгахъ и рѣчи не будетъ: я всегда готовъ помочь вамъ, а дѣло вотъ въ чемъ. Дѣла нониче очень плохи стали, на товаръ совсѣмъ почитай запросу нѣтъ; кабы не капиталы мои маленькіе, такъ просто хоть въ гробъ ложись. Что вотъ на Макарьѣ окажется, а то хоть половину становъ безъ работы оставь. Вы получали у меня по тринадцати рублей, а теперь будете получать по десяти. И совсѣмъ бы мнѣ васъ, братцы, не надо, лишніе вы мнѣ по теперешнему дѣлу, да привыкъ я къ вамъ, разстаться жалко. Ежели Богъ грѣхами потерпитъ, подымутся цѣны, такъ я опять васъ на старомъ положеніи оставлю, а теперь не могу. И рада бы душа въ рай, да грѣхи не пускаютъ! Кто хочетъ меня покинуть такъ того удерживать я не могу, заплати долгъ въ контору, бери паспортъ и иди на всѣ четыре стороны. Ну такъ вотъ что други вы мои, утро вечера мудренѣе: завтра подумаете, а теперь выпейте еще по стаканчику, да и идите съ Богомъ. За компанію и я съ вами выпью.
Фабричные только спины почесали, однако выпили съ хозяиномъ по рюмкѣ водки и ушли.
На утро начался ропотъ, положеніе было дѣйствительно безвыходное: жалованье убавили и отстать отъ мѣста нельзя, потому чтобы выручить изъ конторы паспортъ, нужно впередъ заплатить долгъ. Къ ихъ ропоту присоединился ропотъ и другихъ фабричныхъ. Вотъ уже недѣля, какъ въ лавочкѣ стали продавать протухлую солонину, да и мука затхалью припахиваетъ. Собрались фабричные и рѣшили серьезно поговорить съ хозяиномъ; «такъ де и такъ, ежели ты насъ закабалилъ кругомъ, такъ хоть не корми тухлятиной, а то-де мы становому жаловаться будемъ».
Было лѣтнее воскресенье. Изъ чисто-отбѣленной каменной церкви села Разгильдяева выходилъ народъ, крестился, надѣвалъ шапки и останавливался у паперти. Звонили въ молебну. Бабы и дѣвки въ нарядныхъ ситцевыхъ сарафанахъ и пестрыхъ абивныхъ платкахъ снимали съ ногъ башмаки и сбирались отправиться домой. Двое мальчишекъ въ отцовскихъ шапкахъ наталкивали другъ друга на косматую старуху нищую и потомъ разодрались.
— Тише вы, пострѣлята! крикнулъ имъ какой-то парень въ александрійской рубахѣ и въ щегольскомъ картузѣ съ заломомъ, хладнокровно сшибъ съ одного изъ нихъ шапку и далеко отбросилъ ногой. Мальчишки побѣжали за шапкою.
У паперти стояла щегольская коляска, запряженная парою рысаковъ. Около, коляски толпился народъ.
— Вишь кони-то какіе у купца Верстакова, — звѣри! Поди каждый по тысячѣ стоитъ, говорилъ одинъ изъ толпы, любуясь на рысаковъ, и протянулъ было руку погладить ихъ.
— Не трожь! Зашибутъ! крикнулъ съ козелъ кучеръ.
— Богатъ онъ, братцы.
— За то и жертвуетъ отъ богачества своего. Лѣтось иконостасъ новый поставилъ, нониче колоколъ повѣсилъ. Вишь какъ гудитъ-то — сила!
— А вотъ, братцы, говорятъ, кто колоколъ пожертвуетъ, такъ тому человѣку, значитъ, съ каждымъ ударомъ по грѣху прощается. Теперича вы разочтите, сколько въ него ударятъ? И все по грѣху долой!
— Прямо въ рай пойдетъ, что говорить!
— А ежели паука убить, такъ и нашей сестрѣ по семи грѣховъ спускается, а за змѣю сорокъ… вмѣшивается въ разговоръ баба, покрытая миткалевымъ платкомъ съ изображеніемъ на немъ скачущей во всю прыть пожарной команды.
Мужикъ, разсказывавшій о колоколѣ, презрительно скосилъ на бабу глаза.
— Дура! проговорилъ онъ. — А много ли ты въ годъ-то пауковъ убьешь? Двадцать, двадцать пять; а змѣю увидишь, такъ подберешь подолъ, да давай Богъ ноги!
— Ну ужь ты и облаялъ! Я вѣдь только къ слову, говоритъ баба.
— Много ль у тебя грѣховъ-то? — говори, пристаетъ мужикъ.
— Ужь и пошолъ!
— Надо статься, край не початой! Значитъ паукъ подмога малая.
Толпа захохотала. Сконфуженная баба отошла въ сторону,
Недалеко отъ коляски, посреди дороги стояли фабричные Верстакова. Они ожидали выхода Верстакова изъ церкви, чтобы принесть ему жалобу на прикащика, продающаго тухлую солонину, и выбирали изъ среды своей, кому начинать говорить. Назначили Петра Косого, дядю Вавилу, какого-то хромого старика Гараньку и потомъ опять отмѣнили.
На паперти показался Устинъ Иванычъ Верстаковъ. Волосы и его черная съ замѣтною просѣдью борода были напомажены. Въ рукахъ онъ держалъ фуражку, вынималъ оттуда мѣдныя деньги и одѣлялъ ими обступившую его нищую братію. За нимъ шла жена его, толстая женщина, въ дорогомъ ковровомъ платкѣ и въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ, взрослая дочка, одѣтая но послѣдней модѣ, и сынъ лѣтъ двадцати.
Въ паперти подъѣхала коляска. Семейство размѣстилось въ ней. Послѣднимъ сѣлъ въ нее самъ Устинъ Иванычъ. Кучеръ тронулъ лошадей.
— Стой! Стой! закричали фабричные и начали подходить къ коляскѣ.
— Что, братцы? Что, други любезные? обратился къ фабричнымъ Верстаковъ и вышелъ изъ коляски.
Фабричные заговорили не вдругъ, переминались съ ноги на ногу и почесывались. Наконецъ изъ толпы вышелъ дядя Вавило и повелъ рѣчь.
— Да вотъ что, Устинъ Иванычъ, пришли мы у тебя просить, чтобы ты запретилъ твоимъ аспидамъ прикащикамъ обижать насъ. Какъ же, теперича, почитай цѣлую недѣлю солонину тухлую продаютъ. Съ души воротитъ, жрать нельзя… Теперича…
— Ахъ онъ безбожникъ, ахъ онъ нехристь эдакой! закричалъ Устинъ Иванычъ. — Да чтожъ вы, братцы, раньше-то мнѣ ничего не говорили?
— Да вотъ все такъ, тутъ… Такъ ужь ты ослобони. Да чтобы и не приписывали на насъ тоже.
— Ахъ, други вы мои, обижаютъ васъ совсѣмъ, — вижу, что обижаютъ! Вѣрно до всего самому доходить нужно. Я ихъ переберу за это дѣло, безпремѣнно переберу!
— А не то, мы до становаго! крикнулъ кто-то изъ толпы.
— Да, до становаго! подхватило нѣсколько голосовъ.
Но Устинъ Иванычъ какъ будто и не слыхалъ этихъ криковъ.
— Хорошо, что увидѣлся съ вами, други сердечные, снова обратился онъ къ фабричнымъ. — Вотъ у меня въ будущее воскресенье сынъ старшій имянинникъ, такъ я хочу вамъ угощеніе сдѣлать. Бочоночекъ вина поставлю, закусочекъ. Такъ вотъ милости просимъ.
— Много тебѣ благодарны, Устинъ Иванычъ, заговорили мужики.
— Ну и ладно. А вотъ вамъ для праздника синенькая. Гуляйте на здоровье!
Устинъ Иванычъ досталъ изъ бумажника пятирублевую бумажку и, давъ ее фабричнымъ, сѣлъ въ коляску. Коляска поѣхала.
— Спасибо тебѣ, Устинъ Иванычъ. Дай Богъ тебѣ сто лѣтъ здравствовать! кричали ему въ слѣдъ развеселившіеся мужики, а какой-то парень, перехватившій еще до обѣдни шкальчикъ рябиновой, даже свистнулъ и кинулъ вверхъ шапку.
— А на счетъ муки-то хотѣли говорить, да на счетъ того, что съ Гришки цаловальникъ сапоги снялъ, проговорилъ мозглявый мужиченко въ опоркахъ на босу ногу.
— Оставь Кузьма! Полно, брось! Вишь онъ какой ласковый, право слово, ласковый человѣкъ! закричало на него нѣсколько голосовъ, и серьезный разговоръ кончился тѣмъ, что толпа отправилась къ кабакъ пропивать пятирублевую бумажку.
Въ слѣдующее воскресенье фабричные праздновали имянины Верстакова сына, пили, закусывали и во все горло орали хозяину извѣстную хвалебную пѣсню:
Мы тебя любимъ сердечно,
Будь намъ хозяиномъ вѣчно.
Ты наши зажегъ сердца
Въ тебѣ мы находимъ отца и т. д.
Пили до тѣхъ поръ, пока не выпили всего угощенія, а послѣ отправились въ кабакъ пить на свои. Пили день, пили ночь, да и другаго дня кусочикъ прихватили.