Лакейская столица (Терпигорев)/ИВ 1888 (ДО)

Лакейская столица
авторъ Сергей Николаевич Терпигорев

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Историческій вѣстникъ», №№ 3—4, 1888.

ЛАКЕЙСКАЯ СТОЛИЦА.

I.

Почтенный дѣятель въ области археографіи и археологіи, секретарь рязанскихъ губернскаго (казеннаго) и земскаго статистическихъ комитетовъ, и неутомимый собиратель всякихъ мѣстныхъ рѣдкостей, А. B. Селивановъ, показывая мнѣ устроенный при статистическихъ комитетахъ кабинетъ рѣдкостей и находокъ — я не знаю какъ его назвать, такъ какъ туда все входитъ — указалъ мнѣ на какой-то довольно большой голый черепъ, помѣщенный подъ колпакомъ на одномъ изъ шкафовъ кабинета.

— Это чтожъ такое?

— Это страшная по здѣшнему мѣсту рѣдкость.

— Да что именно-то?

— Это черепъ носорога…

Такъ какъ разговоръ этотъ происходилъ у насъ непосредственно вслѣдъ за осмотромъ кольчуги князя Олега Рязанскаго — того, который одинъ изъ всей Русской земли отказался идти съ Дмитріемъ Донскимъ противъ Мамая, то я какъ-то невольно странно посмотрѣлъ на моего до крайности добраго и любезнаго собесѣдника, съумѣвшаго совмѣстить у себя въ кабинетѣ такія несовмѣстимыя, повидимому, вещи, какъ кольчуга князя Олега и откуда-то добытую голову носорога.

— Это тоже вѣдь у насъ найдено, здѣсь въ Рязанской губерніи, — сказалъ онъ, какъ бы въ отвѣтъ на мое удивленіе.

— Найдено — гдѣ же, въ землѣ? — спросилъ я, зная, что иногда, въ прежнее время, помѣщики тоже любили собирать — и платили за это даже большія деньги — всякія рѣдкости, или, по крайней мѣрѣ, казавшіеся имъ рѣдкостями, предметы самыхъ странныхъ наименованій, происхожденій и назначеній. Я думалъ, не имѣю ли я дѣло и теперь съ однимъ изъ такихъ же рѣдкихъ предметовъ, занесенныхъ въ Рязанскую губернію любителемъ-собирателемъ помѣщикомъ Богъ знаетъ откуда.

Но оказалось, что черепъ носорога Алексѣй Васильевичъ добылъ отъ Касимовскаго исправника, доставшаго его въ свою очередь отъ какихъ-то мужиковъ, ловившихъ рыбу на берегу рѣки Оки и нашедшихъ его въ песчаной береговой осыпи.

— Это очень большая рѣдкость, — повторилъ еще разъ г. Селивановъ и замѣтилъ при этомъ, что находка эта указываетъ на то, что въ отдаленнѣйшія времена, можетъ быть еще до потопа, въ Рязанской губерніи, въ Касимовскомъ уѣздѣ, водились, между прочимъ, и носороги.

— Вы думаете? — сказалъ я.

— Да, потому что какъ же иначе онъ могъ попасть сюда?

Обозрѣвая потомъ, въ поѣздку мою, кабинеты рѣдкостей при статистическихъ комитетахъ дальнѣйшихъ губерній уже по Волгѣ, я вездѣ встрѣчалъ подобные же черепа, найденные исправниками и принесенные ими въ даръ статистическимъ комитетамъ, хотя вездѣ они, сохраняя очень подозрительное сходство съ обыкновенными кобыльими, называются различно: черепами лосей, ископаемыхъ оленей, каменныхъ барановъ, зубровъ и т. под. Одинъ такой черепъ попалъ, между прочимъ, и въ Радищевскій музей въ Саратовѣ, гдѣ и помѣщается вмѣстѣ съ картинами, древними медалями, письмами г-жи Віардо и письменнымъ столомъ И. С. Тургенева… Я такъ привыкъ находить въ статистическихъ комитетахъ разныя страусовыя окаменѣлыя яица, шлемы, рыцарскіе доспѣхи, письма знатныхъ и совсѣмъ иногда никому неизвѣстныхъ иностранцевъ и иностранокъ, однимъ словомъ все, кромѣ нужныхъ и интересныхъ современныхъ статистическихъ цифръ, что подъѣзжая къ Саратову, я держалъ, напримѣръ, съ моимъ пріятелемъ пари, что найду такой вотъ сомнительный черепъ даже и въ Радищевскомъ музеѣ, гдѣ ему, кажется, быть совершенно ужъ незачѣмъ, — и пари это выигралъ…

— Ну вотъ и проигралъ, сказалъ мой знакомый, когда обойдя вмѣстѣ со мною музей, и не находя нигдѣ черепа, онъ началъ было ужъ торжествовать; но я указалъ ему въ это время на кабанью или какую-то очень похожую на нее голову, смотрѣвшую на насъ сверху, со шкафа:

— А это что? Видите?..

Но я нѣсколько отвлекся въ сторону.

А. В. Селивановъ сказалъ мнѣ, когда мы еще стояли съ нимъ передъ черепомъ носорога, что принесшій его въ даръ статистическому комитету касимовскій исправникъ, г. Новиковъ, очень хорошій и образованный человѣкъ и дѣйствительно, а не на словахъ только, всячески старается принести пользу новому у насъ дѣлу, собиранію и сохраненію историческихъ нашихъ памятниковъ.

— Вы сдѣлаете очень хорошо, — добавилъ онъ, — если въ поѣздку свою по Окѣ, заѣдете на нѣсколько дней въ г. Касимовъ и познакомитесь тамъ съ нимъ.

— О, я съ удовольствіемъ, — сказалъ я.

— Городъ прелюбопытный во многихъ отношеніяхъ, преоригинальный, — продолжалъ г. Селивановъ, — и, кромѣ того, вы познакомитесь дѣйствиельно съ достойнымъ человѣкомъ.

— Достойныхъ людей я вообще люблю, — сказалъ я, — но если они къ тому же и образованные да еще посѣщеніе ихъ сопряжено съ осмотромъ губернскихъ или хотя бы уѣздныхъ достопримѣчательностей — это вдвойнѣ и даже втройнѣ пріятно, ибо тогда пріятное соединяется съ полезнымъ.

Такимъ образомъ, вопросъ о посѣщеніи мною, въ эту поѣздку мою по Окѣ, города Касимова и его исправника, г. Новикова, былъ рѣшенъ тутъ же.

Алексѣй Васильевичъ сдѣлалъ только нѣсколько замѣчаній мнѣ, какъ себя вести съ населяющими городъ татарами, какъ отыскать ихъ ахуна, что у него просить, чтобы онъ показалъ, какія вообще древности и рѣдкости имѣются еще въ Касимовѣ, гдѣ хранятся и проч.

— А что касается исправника, — добавилъ онъ, — то это такой милѣйшій человѣкъ, что вы и сами это сейчасъ же поймете и никакихъ наставленій, какъ съ нимъ вести себя, вамъ не надо. Кланяйтесь ему отъ меня и скажите, что и я также думаю скоро его навѣстить.

Я не сталъ послѣ этого задерживать почтеннаго Алексѣя Васильевича, такъ какъ онъ, кромѣ всѣхъ вышеупомянутыхъ занятій и должностей, несетъ на себѣ обязанность еще и секретаря мѣстнаго дамскаго благотворительнаго комитета и въ этотъ день вечеромъ у нихъ было назначено въ городскомъ саду благотворительное гулянье, на которомъ впервые долженъ былъ знакомиться съ мѣстнымъ обществомъ вновь назначенный къ нимъ губернаторъ, пріѣхавшій въ Рязань прямо изъ Ниццы, гдѣ онъ до сихъ поръ проживалъ.

— Ужо вечеромъ въ саду увидимся, — сказалъ мнѣ при прощаніи г. Селивановъ. — Вѣдь вы навѣрно не откажете себѣ въ удовольствіи подышать чистымъ воздухомъ и вмѣстѣ сдѣлать доброе дѣло?

— Непремѣнно увидимся, — отвѣтилъ я, — потому что и подышать вечеромъ чистымъ воздухомъ и сдѣлать доброе дѣло одинаково всегда для меня пріятно.

— Такъ я пойду теперь распоряжаться.

— А я пойду къ одной моей знакомой дамѣ благотворительницѣ, членшѣ вашего комитета, — сказалъ я, — и буду помогать ей завертывать въ разноцвѣтныя тряпочки и бумажки грецкіе орѣхи, назначенные въ этотъ вечеръ для продажи съ благотворительной цѣлью.

II.

О древнемъ Касимовѣ сохранилось очень мало свѣдѣній. Извѣстно, что онъ служилъ нѣкогда столицею хановъ и царей татарскихъ и что это продолжалось болѣе двухсотъ лѣтъ — отъ Василія Темнаго до Петра Великаго.

Ни одинъ изъ этихъ хановъ и царей, въ историческомъ и культурномъ смыслѣ, ничѣмъ не замѣчателенъ. Всѣ они были одинъ какъ другой, да едва ли и могли быть иными при томъ положеніи, въ которомъ они находились. Начиная съ перваго изъ нихъ и кончая послѣднимъ, они всѣ были ставленники московскихъ великихъ князей и царей и вполнѣ отъ нихъ зависѣли. Въ исторіи Касимовскихъ царей и царевичей нѣтъ ни одной попытки не только отложиться отъ Москвы и зажить своей самостоятельной жизнью, на манеръ хотя бы сосѣдней Казани, но нѣтъ, кажется, даже ни одного случая простого неповиновенія Москвѣ.

Утекая отъ брата своего Махмутека, перваго царя казанскаго, двое сыновей Улу-Мухамеда, Якубъ и Касимъ Трегубъ, явились къ Василію Темному съ извѣстіемъ, что братъ ихъ Махмутекъ убилъ отца, основалъ царство (Казанское), а они ушли и просятъ ихъ пріютить. Василій, повидимому, обрадовался имъ, потому что встрѣтилъ ихъ очень радушно, такъ же какъ и толпу татаръ, пришедшихъ съ ними. Дѣло было какъ разъ во время спора его съ Шемякой и онъ справедливо разсчитывалъ, что они ему годятся. И, дѣйствительно, они ему годились.

Въ Москвѣ въ то время, вообще, очень любезно обходились съ татарскими выходцами царской крови. Они почти не переводились въ Москвѣ. Ихъ ласкали, содержали и за это пользовались ихъ услугами, если и не положительными, активными, то хотя какъ помѣхой, досадой для ихъ родственниковъ, сидѣвшихъ на престолахъ астраханскомъ, казанскомъ и крымскомъ. Этотъ взглядъ на царевичей пришельцевъ укрѣплялся въ Москвѣ съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе и, наконецъ, развился положительно въ цѣлую систему. Въ то время были даже у насъ обреченные для ихъ кормленія города: Юрьевъ, Кашира, Сурожскъ, Серпуховъ, Звенигородъ — управлялись наѣхавшими въ Россію татарскими царями и царевичами, неудачниками въ своей землѣ. Въ нихъ они жили, «кормились», иные по нѣкоторомъ времени, какъ вновь имъ дома улыбалось счастье, отъѣзжали, а иные такъ и умирали тамъ.

Вотъ, въ качествѣ такихъ-то искателей себѣ спасенія и сытой жизни на чужбинѣ, и явились къ Василію Якубъ и Касимъ, по прозванію Трегубъ. Куда дѣвался Якубъ не извѣстно, а Касимъ Трегубъ подучилъ отъ великаго князя себѣ въ управленіе и на кормленіе Мещерскій городокъ, который уже гораздо позже впослѣдствіи сталъ называться, въ память его, Касимовымъ. Какъ Касимъ управлялъ городкомъ, какъ въ то время тамъ люди жили и, вообще, что это былъ за городокъ, извѣстно очень немного, ничего почти неизвѣстно.

Мещерскій городокъ, или Городецъ, какъ онъ тогда назывался, надо думать, былъ данъ великимъ княземъ Касиму не зря. Великій князь могъ дать ему любой какой-нибудь и другой городъ, но далъ именно этотъ едва ли не по слѣдующимъ соображеніямъ.

Основывалось и укрѣплялось новое татарское царство Казанское — которое въ Москвѣ, не безъ основанія, считали для себя опаснымъ болѣе стараго, раздираемаго междоусобіями — Золотой Орды. Казань была ближе, моложе и сильнѣй. Въ Казани, какъ сказано, засѣлъ братъ Якуба и Касима, Махмутекъ, человѣкъ рѣшительный и предпріимчивый. Выло очень важно имѣть противъ него какой-нибудь оплотъ и при томъ, лучше всего, такой, за который въ случаѣ чего не пришлось бы отвѣчать, по крайней мѣрѣ, можно бы было отговариваться, сваливать на кого-нибудь чужого свою вину. Въ этомъ смыслѣ, Касимъ съ Якубомъ были для великаго князя московскаго чистымъ кладомъ: съ братомъ Махмутекомъ они во враждѣ, заклятые враги, сидятъ въ Мещерскомъ городкѣ, что они тамъ дѣлаютъ въ Москвѣ трудно знать, подвластная имъ мордва-мещера народъ почти что дикій, наполовину христіанъ, на половину магометанъ и даже есть пришлые азіаты. — Какъ за нихъ отвѣчать? А между тѣмъ, всегда можно приказать своему ставленнику, натравить ихъ на казанскаго хана. Удалось — можно побѣду прибрать къ рукамъ, неудача — свалить на своеволіе царевича и подвластную ему, отданную ему на кормленіе мордву-мещеру. Такъ, по крайней мѣрѣ, впослѣдствіи шли дѣла на практикѣ и очень можетъ быть, что эта будущая практика была при пожалованіи «Мещерскаго городка» Касиму Москвою прозорливо провидѣла. Очень ужъ похожъ былъ этотъ «Мещерскій городокъ» на передовой постъ русскихъ противъ Казани.

Пожалованіе Касиму Мещерскаго городка случилось около 1452 года, лѣтъ черезъ шесть или семь, послѣ пріѣзда братьевъ въ Россію. Якубъ, какъ сказано пропалъ изъ виду, а Касимъ остался и сталъ править городомъ на отчетѣ, такъ сказать, у великаго князя.

До 1467 года Касимъ сидѣлъ у себя въ городкѣ смирно, исполняя по временамъ только кое-какія порученія великаго князя по части отраженія разныхъ не значительныхъ татарскихъ же шаекъ; въ этомъ же году онъ затѣялъ самостоятельное и, повидимому, серьезное предпріятіе. Въ Казани умеръ братъ его, Махмутекъ, которому наслѣдовалъ сперва старшій сынъ Халиль, а за тѣмъ, когда вскорѣ этотъ умеръ, второй сынъ Ибрагимъ. Въ это время нѣкоторые изъ князей казанскихъ стали обращаться къ Касиму съ просьбой пріѣхать въ Казань на царство. Касимъ не скрылъ этого отъ великаго князя и разсказалъ ему во всѣхъ подробностяхъ о своемъ искушеніи. Великій князь былъ очень доволенъ всѣмъ этимъ и вѣрностью и откровенностью Касима, не скрывавшаго отъ него ничего, и случаемъ вмѣшаться въ казанскія дѣла. Лѣтописцы, впрочемъ, увѣряютъ, что призывъ этотъ Касима на царство въ Казань, былъ просто дипломатической хитростью казанцевъ, желавшихъ заманить его только къ себѣ. Они догадывались, вѣроятно, почему великій князь выбралъ для Касима резиденціей Мещерскій городокъ. Повидимому, дѣйствительно это приглашеніе было только хитростью. Когда, поспѣшно собравшись, Касимъ со своими татарами и съ сильнымъ русскимъ отрядомъ, даннымъ ему въ подмогу великимъ княземъ, подошелъ къ Волгѣ, то на другой ея сторонѣ стоялъ уже съ своими войсками Ибрагимъ и ни касимовскимъ татарамъ, ни русскимъ, переправиться черезъ Волгу не позволили. Такъ они понапрасну простояли и должны были идти обратно. Обратное шествіе ихъ было затруднено дождями, холодами, насталъ наконецъ голодъ, и они были рады, что хотя возвратились изъ этого неудачнаго и страннаго похода цѣлыми и невредимыми.

Вскорѣ послѣ этого, именно черезъ три года, въ 1469 году Касимъ умеръ. На его мѣсто въ Мещерскомъ городкѣ сѣлъ царемъ сынъ его Даньяръ.

Вотъ все, что извѣстно о Касимѣ.

III.

Даньяръ былъ, повидимому, такая же точно безцвѣтная личность, какъ и отецъ его. По крайней мѣрѣ, ничего объ немъ неизвѣстно. Будь онъ хоть чѣмъ-нибудь замѣчателенъ, объ немъ было бы, конечно, упомянуто въ современыхъ ему запискахъ, дѣтописяхъ. Но объ немъ ничего нигдѣ не говорится, хотя имя его, какъ участника походовъ великаго князя, и упоминается неоднократно. Такъ, онъ былъ при паденіи великаго Новгорода, стоялъ въ Коломнѣ при нашествіи на Москву хана Ахмета и проч. Самое характерное извѣстіе объ немъ сохранилось по слѣдующему случаю:

«Того же лѣта (1483 г.), врачъ нѣкій Антонъ пріѣха къ великому князю, его же въ велицѣй чести держа, князь велики его, врачева же князя Каракучю, царевичева Даньярова, да умори его смертнымъ зеліемъ за посмѣхъ; князь же великій выда его сыну Каракучеву, онъ же, мучавъ его, хотѣлъ дати на окупъ, князь же велики не повелѣ, но велѣ его убити; они же, сведоша его на рѣку, на Москву, подъ мостъ, зимѣ, да зарѣзаша его можемъ, какъ овцу».

Послѣ Даньяра сидѣлъ въ Касимовѣ царевичемъ крымскій татаринъ Нуръ-Даулетъ, братъ крымскаго хана Менгли-Гирея, личность совершенно тоже безцвѣтная.

Послѣ Нуръ-Даулета сидѣлъ въ Касимовѣ царевичъ Сатылганъ. Послѣ Сатылгана — Джанай. Послѣ Джаная — Шкихъ-Ауліаръ. Послѣ Шкихъ-Ауліара — Джанъ-Али. Послѣ Джанъ-Али — его братъ Шахъ-Али.

Объ этомъ Шахъ-Али упоминается и много, и часто, и если самъ по себѣ онъ былъ и такая же тоже безцвѣтная личность, какъ и его предшественники, то, по крайней мѣрѣ, изъ подробностей, сообщаемыхъ объ немъ, можно составить себѣ нѣкоторое представленіе о татарскихъ касимовскихъ царяхъ и царевичахъ, вообще. Кромѣ того, Шахъ-Али былъ участникомъ событій почти всего царствованія Ивана Грознаго. Онъ былъ, кажется, даже любимцемъ его. Онъ участвовалъ во взятіи Казани, въ которой былъ нѣкогда, какъ и братъ его, Джанъ-Али, царемъ, и даже не разъ, а три раза. Участвовалъ въ Ливонской войнѣ, гдѣ отличился страшной жестокостью, разоряя нѣмецкую землю.

Въ началѣ своей карьеры въ Россіи, Шахъ-Али и выѣхавшіе вмѣстѣ съ нимъ въ Россію татары много вынесли горя. Уличенный въ тайныхъ сношеніяхъ съ Казанью, онъ былъ сосланъ на Бѣлоозеро. Татаръ же его разослали кого въ Тверь, Новгородъ и Псковъ, гдѣ ихъ разсажали по тюрьмамъ. Въ Псковѣ было посажено 73 человѣка и «въ томъ числѣ малыхъ дѣтокъ 7 и тѣ изомроша въ день и въ нощь, и выкидаша ихъ вонъ». Въ Новгородѣ было посажено «восемьдесять и болѣе;. они же, но своей скверной вѣрѣ, въ пять дней всѣ изомроша». Болѣе жизучими оказались почему-то жены ихъ. Послѣ долгой мучительной тюремной жизни они, наконецъ, стали просить, чтобы ихъ крестили и дали потомъ имъ свободу. На это великій князь согласился, и «ее велико множество душъ избыша козни лукаваго и познаша святую православную вѣру». Вскорѣ дѣла въ Казани опять запутались, и представилась возможность московскому князю вмѣшаться въ нихъ. Это было ужъ въ малолѣтство Ивана, при правленіи матери его, Елены. Сейчасъ же, конечно, вспомнили о сосланномъ Шахъ-Али и на Бѣлоозеро поскакалъ нарочный съ прощеніемъ и приказаніемъ немедленно явиться ему въ Москву. Сохранилось описаніе того, какъ возвращенный Шахъ-Али являлся къ молодому тогда Ивану. ШахъАли палъ на колѣни и, стоя такъ, произнесъ рѣчь: «Отецъ твой, государь мой, князь великій Василій Ивановичъ всея Руси взялъ меня дѣтинку мала да меня жаловалъ, какъ отецъ сына, и, пожаловавъ, въ Казаня царемъ учинилъ меня и жалованьемъ своимъ великимъ жаловалъ; и по грѣхамъ моимъ въ Казань пришла въ князехъ, и въ людяхъ казанскихъ несогласица, и азъ опять къ государю своему, къ отцу твоему пришелъ на Москву. И отецъ твой, государь мой, меня пожаловалъ въ своей землѣ, надавалъ мнѣ городы; и азъ грѣхомъ своимъ предъ своимъ государемъ виноватъ учинился и впалъ есьми предъ нимъ въ великую проступку, гордостнымъ своимъ умомъ и лукавымъ помысломъ. И Богъ за мое преступленіе и за лукавое помышленіе не попустилъ, и отецъ твой, государь мой, меня за мое преступленіе наказалъ, и опалу свою наложилъ меня смиряючи. И нонѣ ты, государь мой, памятуя за отца своего великое ко мнѣ жалованье, надо мною милость показалъ, и то тебѣ Богъ положилъ по сердцу, что еси, государь мой, пожаловалъ меня не по моимъ грѣхамъ».

Иванъ милостиво велѣлъ встать ему, приказалъ сѣсть на отдѣльную лавку, по правую руку отъ себя, подарилъ шубу и, наконецъ, отпустилъ на подворье. Шахъ-Али униженно просилъ у великаго князя позволенія представиться княгинѣ — матери. Ему разрѣшили. Также точно униженно, стоя на колѣняхъ, Шахъ-Али и передъ нею каялся въ грѣхахъ своихъ. Потомъ онъ сталъ про сить о новой къ нему милости — позволить представить свою жену. Ему позволили.

Въ 1546 году, Шахъ-Али взобрался-таки вторично на казанскій престолъ, но не надолго, черезъ мѣсяцъ онъ долженъ былъ снова бѣжать.

Въ третій разъ онъ сдѣлался царемъ казанскимъ въ 1551 году. Отнявъ въ дѣйствительности всякую самостоятельность у своего ставленника, Иванъ Грозный, однако, заботился придать внѣшній блескъ казанскому хану. Такъ, на этотъ разъ Шахъ-Али отпустили на царство съ великой пышностью и встрѣчу ему тамъ приготовили тоже пышную. «Но съ первой же минуты», говоритъ Вельяминовъ-Зерновъ, «своего вступленія на престолъ, Шахъ-Али очутился въ положеніи трудномъ и стѣсненномъ. Надобно знать, что при возведеніи его на ханство, государь московскій призналъ его царемъ не на прежнихъ основаніяхъ, а далъ ему Казань, луговую сторону и Арскую; нагорную же, какъ завоеванную мечемъ, оставилъ причисленною къ Свіяжску». Уже это одно должно было возбудить всеобщее неудовольствіе; примѣшались и другія обстоятельства. Начались притязанія съ обѣихъ сторонъ: казанской и русской. Изъ нихъ каждая смотрѣла на новаго хана, какъ на лицо, обязанное служить исключительно ея интересамъ. Казанцы требовали, чтобы Шахъ-Али выпросилъ обратно нагорную сторону; глядѣли недовѣрчиво на всѣ его поступки, видя въ нихъ потворство великому князю, бушевали и не слушались. Русское же правительство ласкало Шаха-Али, какъ и князей казанскихъ, и даже городецкихъ, тѣхъ самыхъ, которыхъ онъ ввелъ съ собою въ городъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, строго наказывало, чтобы ханъ привелъ Казань въ такую же точно совершенную зависимость отъ государя московскаго, въ какой находился Касимовъ. Что было дѣлать Шахъ-Али? Угождать однимъ значило возстановлять противъ себя другихъ. Тщетно ханъ писалъ въ Москву и молилъ, чтобы ему отдали нагорную сторону. Государь, для котораго столь важная уступка была невозможна, отвѣчалъ каждый разъ отказомъ и казанцы оставались недовольны. Мало того, въ городѣ стали затѣваться заговоры. Ханъ началъ прибѣгать къ мѣрамъ строгости: такъ, въ два дня по его приказанію погибло до 70 человѣкъ князей, оглаковъ и мурзъ. Жестокость только раздражила умы. И напрасно, желая сколько-нибудь угодить народу, глядѣлъ Шахъ-Али равнодушно, какъ казанцы и даже его собственные городецкіе татары держали у себя русскихъ плѣнныхъ. Слухя объ этомъ доходили до Москвы и навлекали непріятности со стороны русскаго правительства.

Шахъ-Али вздумалъ было жаловаться на свое безсиліе и говорилъ, что ему остается только бѣжать въ Москву. Въ отвѣтъ на это онъ получилъ предложеніе, прискорбное для его сердца, въ которомъ еще была жива любовь къ сородичамъ и мусульманамъ, — укрѣпить городъ людьми русскими…

Дѣло, очевидно, не могло долго оставаться въ подобномъ напряженномъ положеніи. Развязка послѣдовала въ началѣ 1552 года. Государь, которому объ эту пору нѣкоторые казанскіе князья, враги Шаха-Али, внушили изъ-подъ рукъ, будто жители Казани готовы принять къ себѣ московскаго намѣстника, послалъ Алексѣя Адашева свести хана съ престола и приказать ему сдать городъ русскимъ. Тутъ къ чести Шаха-Али надобно сказать, что онъ съумѣлъ выказать въ нѣкоторой степени твердость и благородство характера. Когда Адашевъ, исполняя волю государеву, обратился къ нему съ требованіемъ, чтобы онъ впустилъ добровольно людей великаго князя въ городъ, обѣщая ему за то, отъ имени Ивана, все, чего бы онъ не захотѣлъ, то Шахъ-Али отвѣчалъ, что покинуть столицу и сойдти съ престола онъ готовъ, но что сдать городъ русскимъ и окончательно наложить руку на родную мусульманскую землю онъ не можетъ никакъ. Марта 6-го 1552 года, Шахъ-Али выѣхалъ изъ Казани въ сопровожденіи бывшихъ при немъ русскихъ стрѣльцовъ, многихъ князей и мурзъ казанскихъ, и своихъ городецкихъ татаръ подъ предлогомъ рыбной ловли на озерѣ. За городомъ онъ объявилъ, что покидаетъ совершенно царство по приказанію государя, и затѣмъ, встрѣченный нашими воеводами на Волгѣ, перебрался въ Свіяжскъ.

И опять очутился онъ въ Касимовѣ…

Уже изъ одного этого перечня возшествій Шахъ-Аля на казанскій престолъ и потомъ сошествій съ него, пріѣздовъ его въ Касимовъ и потомъ отъѣздовъ оттуда, видно, какую жалкую роль игралъ онъ. Лично однако же Иванъ, повидимому, цѣнилъ его. Такъ, онъ всегда звалъ его на военные совѣты, происходившіе подъ предсѣдательствомъ самаго Ивана передъ каждымъ изъ его походовъ. Наконецъ, это видно и изъ того довѣрія, которое Иванъ оказывалъ ему, поручая иногда командовать не только одними городецкими татарами, но и цѣлыми русскими отрядами. Неизвѣстно ни одной его самостоятельной побѣды, но многія довольно серьезныя и отвѣтственныя порученія онъ исполнялъ къ удовольствію Ивана вполнѣ точно. Такъ будучи посланъ опустошать Ливонію, онъ опустошилъ ее до такой степени, что превратилъ буквально чуть не въ пустыню. Нѣмецкіе лѣтописцы въ ужасѣ отъ того, что онъ тамъ дѣлалъ. Къ этому слѣдуетъ еще прибавить, что наружность у Шахъ-Али была ужасная: уши у него висѣли почти до плечъ, какъ у звѣря какого. Брюхо было такихъ размѣровъ и столь отвислое, что онъ не могъ подъ конецъ садиться на лошадь. Объ этой наружности его сохранилось извѣстіе у многихъ современныхъ ему писателей. Всѣ согласны, что Шахъ-Али былъ ужасенъ: «зѣло былъ взору страшнаго и мерзкаго лица и корпуса, имѣлъ уши долгія, на плечахъ висящія, лицо женское, толстое и надменное чрево, короткія ноги, ступени долгія, скотское сѣдалище»… Вельяминовъ-Зерновъ, впрочемъ, отрицаетъ или, по крайней мѣрѣ, сильно сомнѣвается во всѣхъ злодѣйствахъ, которыя ему приписываются нѣмецкими лѣтописцами. Онъ находитъ ихъ во всякомъ случаѣ сильно преувеличенными. Къ тому же и нравы и военные обычаи тогда были такіе…

IV.

Послѣ Шаха-Али потянулся рядъ совершенно опять безцвѣтныхъ царевичей и царей, которые сажались въ Касимовъ, утрачивая съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе не только ужъ власть свою, которая была умалена до совершеннаго ничтожества, но и самое представительство, внѣшній свой блескъ. Таковы были СаитъБулатъ, Мустафа-Али, Уразъ-Мухаммедъ, Ареланъ, Сеидъ-Бурханъ и, наконецъ, послѣдняя царица касимовская Фатима-Султанъ. Съ нею и кончилось это жалкое и странное царство, выдуманное Москвою и сослужившее, однако, московской политикѣ не малую службу.

Теряя свои размѣры съ каждымъ новымъ ханомъ, чуть не съ каждымъ даже днемъ, власть касимовскихъ правителей достигала при Сеидъ-Бурханѣ, принявшемъ крещеніе, совершенно ужъ призрачнаго существованія. Названный при крещеніи Василіемъ Арелановичемъ, Сеидъ Бурханъ принялъ въ глазахъ своихъ сородичей подданныхъ, до сихъ поръ въ Касимовѣ, небывалое фальшивое назначеніе. До него всѣ владѣльцы касимовскіе, безъ исключенія, исповѣдывали мусульманство. Былъ, правда, одинъ примѣръ, царевичъ Саитъ-Булатъ тоже принялъ православіе, но тотъ былъ смѣщенъ немедленно. Теперь же Москва, повидимому, рѣшила больше не церемониться съ Касимовымъ: дѣло, очевидно, подходило къ ликвидаціи, вообще, всякой какой бы то ни было власти и даже самаго существованія касимовскихъ царей и царевичей. Крещеный Василій Арелановичъ долженъ былъ быть нѣкотораго рода опытомъ при этомъ московскомъ рѣшеніи, прежде приведенія его въ исполненіе. И, дѣйствительно, такъ и было. При немъ Касимовъ не только управлялся приставленнымъ къ царевичу московскимъ воеводою и воеводской канцеляріей — это ужъ давно было заведено — но и наполнился наѣхавшими въ него со всѣхъ сторонъ русскими. Строились церкви русскія, основывался даже женскій дѣвичій монастырь…

Въ смыслѣ политической самостоятельности, жизнь, вообще, всѣхъ царей касимовскихъ не была завидною. Теперь же, къ концу, утрачивалась даже и тѣнь этой самостоятельности. Цари касимовскіе низводились просто на роль какихъ-то бутафорскихъ принадлежностей при московскомъ дворѣ, во время торжественныхъ царскихъ пріемовъ, выходовъ, встрѣчъ чужеземныхъ пословъ, обѣдовъ, обѣденъ и проч. Они были нужны и служили только своими титулами и оригинальной одеждой, нѣсколько отличной отъ русской, для приданія блеску этимъ царскимъ обѣдамъ и выходамъ. Даже самыя церемоніи, съ которыми ихъ встрѣчали при ежедневныхъ почти пріѣздахъ ко двору, не имѣли никакой другой идеи, кромѣ, какъ показать кому это было нужно изъ чужеземцевъ, дескать вотъ какія особы къ намъ являются. Но иностранцевъ это, повидимому, не вводило въ заблужденіе. Такъ Мейерберъ, бывшій въ Россіи въ 1661—1662 годахъ, записалъ о касимовскомъ царѣ, котораго онъ видѣлъ (Василія Арелановича) слѣдующее: «Ничтожнаго владѣльца этого величаютъ важнымъ титуломъ царя. Льстецы выдумаютъ, пожалуй, и его звать императоромъ».

Всѣ цари касимовскіе послѣ Шахъ-Али, проведшаго почти всю свою жизнь въ походахъ съ царемъ Иваномъ, мало и живали даже въ Касимовѣ. Они постоянно упоминаются при описаніи чуть не ежедневныхъ выходовъ и обѣдовъ московскихъ царей наравнѣ съ царевичами сибирскими, грузинскими, киргизскими и т. д. Касимовъ, очевидно, управлялся въ это все время московскими воеводами, и они только жили на доходы съ Касимова, рѣдко мѣшаясь въ самое управленіе. Очень можетъ быть, что ихъ привлекала въ Москву и болѣе веселая и широкая жизнь при московскомъ дворѣ, чѣмъ гдѣ-то въ захолустьѣ, въ своемъ ничтожномъ городишкѣ; но и московское требованіе тутъ очевидно. Какъ только касимовскій царь долго не ѣхалъ въ Москву, его выписывали туда, не давая ему долго засиживаться въ своей столицѣ. H они являлись покорные, готовые дать отчетъ въ чемъ угодно. Ихъ одѣвали, сажали, водили, показывали какъ куколъ и утѣшали тѣмъ, что за царскими столами ихъ угощали и подчивали, «поили и кормили» стольники такіе-то и такіе-то.

Не краше была ихъ жизнь и у себя дома, въ Касимовѣ, гдѣ имъ ни въ чемъ не довѣряли, постоянно подозрѣвали ихъ и за ними слѣдили.

Олеарій, посѣтившій Касимовъ въ 1636 г., проѣздомъ съ голштинскими послами изъ Москвы въ Персію, говоритъ Въ своемъ дневникѣ: «Наконецъ, къ вечеру (7 іюля) проѣхали еще (по р. Окѣ) 3 версты (отъ селенія Бабина) проѣхали мы къ городу Касимогороду; отъ насъ онъ былъ по лѣвую руку. Городъ этотъ — татарскій и принадлежитъ къ татарскому княжеству Касимову. Тутъ жилъ въ старомъ каменномъ строеніи, служившемъ въ прежнія времена замкомъ, молодой татарскій царевичъ вмѣстѣ съ матерью и дѣдомъ, которые нѣсколько лѣтъ назадъ признали надъ собою власть великаго князя. Городъ отданъ имъ на прокормленіе»… «Послы наши желали засвидѣтельствовать царевичу свое почтеніе, отправили къ нему въ подарокъ фунтъ табаку и бутылку французской водки. Ему это такъ понравилось, что онъ приказалъ кланяться посламъ, очень благодарить ихъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ извиниться, что не можетъ принять господъ пословъ у себя въ домѣ и угостить ихъ, какъ бы ему хотѣлось. Этимъ онъ раздражилъ бы воеводу, который, вообще, неохотно допускалъ, чтобы чужіе люди имѣли съ нимъ сношеніе. Царевичъ прислалъ, однако, черезъ слугъ своихъ, которые были также татары и могли объясняться у насъ съ однимъ только персидскимъ переводчикомъ, разнаго рода припасовъ, чтобы отплатить за сдѣланные ему подарки, именно: двухъ барановъ, кадку меду, боченокъ пива, водки, нѣсколько кусковъ льду, простокваши и свѣжаго масла, сбитаго, какъ говорили слуги, руками самой матери царевича». Олеарій, какъ обстоятельный человѣкъ, сдѣлалъ даже рисунокъ тогдашняго Касимова. Это просто большое прибрежное деревянное село, съ нѣсколькими православными церквами, съ заборами, съ деревянными избами, село, единственное отличіе котораго отъ большихъ теперешнихъ побережныхъ селъ — каменная мечеть съ минаретами (сохранившаяся до сихъ поръ) и еще какой-то каменной полуразрушенной башней, которая, вѣроятно, и называется у Олеарія «замкомъ».

Надо полагать, что матеріальный достатокъ касимовскихъ царей въ это время тоже былъ не особенно какъ великъ. Они жили въ Москвѣ, можетъ быть, и безбѣдно, но едва ли роскошно. По крайней мѣрѣ, ни о какой царской роскоши ихъ, и вообще даже о томъ, были ли какіе-нибудь у нихъ у самихъ пріемы и обѣды нигдѣ не упоминается.

О состояніи Василія Арелановича сохранилось извѣстіе въ писцовыхъ книгахъ, которыя при немъ составляли, въ Касимовѣ, Воейковъ и подъячій Постникъ-Раковъ. Изъ этихъ книгъ видно, что состояніе царевича было далеко не большое и все оно состояло изъ лѣсовъ, луговъ, озеръ, пчельниковъ и разныхъ лавокъ. Не только по тогдашнему, но даже и по теперешнему, когда имѣнія подѣлены и раздроблены, — оно было не Богъ вѣсть какое. Въ самомъ Касимовѣ ему принадлежало, правда, много мѣстъ и построекъ, но ихъ занимали и въ нихъ жили его князья, мурзы сеиты, и по тогдашнему обычаю, многочисленная дворня, которая конечно дохода ему не приносила, а напротивъ поглощала еще и то, что получалось съ деревень, съ лѣсовъ, луговъ, рыбныхъ озеръ и проч. Здѣсь можно было бы, конечно, привести изъ описи Воейкова и Постника-Ракова цифры этихъ лѣсовъ, земель, рыбныхъ ловель и прочихъ угодій, которыя принадлежали царевичу Василію Арелановичу, но опись эта дошла до насъ въ отрывкахъ, въ разныхъ спискахъ и изъ нихъ трудно сдѣлать точные выводы. Во всякомъ случаѣ, состояніе лично ему принадлежавшее было ни больше состояній многихъ изъ тогдашнихъ даже и не славившихся своимъ богатствомъ русскихъ князей и бояръ; расходы же его по представительству, по пустому титлу, были, конечно, гораздо больше ихъ и поглощали всѣ его доходы.

Василіемъ Арелановичемъ собственно кончается родъ хановъ Касимовскихъ, и не останься послѣ его смерти въ живыхъ еще его мать, новаго хана изъ Москвы въ Касимовъ не было бы прислано. Все ужъ было сдѣлано для того, чтобы Касимовъ ни чѣмъ, никакими особенностями по управленію не отличался отъ прочихъ городовъ русскихъ. Но старуха была жива и московское правительство «не захотѣло обижать» Фатимы-Султаны на послѣднихъ дняхъ ея жизни и, по кончинѣ Василія, признало ее владѣтельною царицею Касимовскою, присвоило ей права, которыми пользовался сынъ ея.

Эта деликатность, такъ не свойственная тогдашнему духу московскаго правительства, объясняется, конечно, безвредностью старухи и, вообще, ничтожностью власти хановъ въ Касимовѣ.

Старуха проскрипѣла, однако, послѣ сына года два и умерла. Касимовское царство кончилось.

Странное было это царство — «служительское»!.. Никогда оно не было независимымъ. Ни одинъ ханъ его не зналъ, что такое независямость. Всѣ, отъ перваго до послѣдняго, были «слугами» московскими… Въ исторіи нѣтъ другого такого примѣра.

Ничего поэтому нѣтъ удивительнаго, что сознавая свое безсиліе и не надѣясь ни на какое не только расширеніе своихъ правъ отъ Москвы, но даже и на сохраненіе и удержаніе за собою и тѣхъ правъ, какія были прежде, касимовскіе цари и царевичи охотно соглашались ѣхать и дѣйствительно ѣхали въ Москву, гдѣ имъ льстило хоть внѣшнее, зло подсмѣивавшееся надъ ними, выраженіе почтенія къ нимъ и блескъ и шумная жизнь московскихъ царей, у которыхъ они могли жить этой жизнью, если не отравляло ихъ всецѣло сознаніе, что они допущены къ этой жизни ради ея блеска и своимъ присутствіемъ только укрѣпляютъ власть, тамъ постоянно и холодно накладывавшую на нихъ свою руку.

Съ этой жалкой ролью они, повидимому, мирились и, считая свое дѣло окончательно и навѣки проиграннымъ, удовлетворялись и тѣми малыми крохами уваженія и почтенія, которыя, совершенно, конечно, внѣшнія, давала имъ побѣдительница Москва…

V.

Благотворительное дамское гулянье, въ которомъ и я принималъ участіе, помогая продавать благотворительные орѣшки, затянулось часовъ до двухъ ночи, такъ что я едва не опоздалъ на другой день утромъ на пароходъ, отходящій изъ Рязани что-то очень рано, часовъ въ 6 или 7; къ тому же пристань пароходная для чего-то отнесена отъ Рязани верстъ за пять за городъ и дорога до этой пристани поистинѣ убійственная.

День начинался чудесный, ясный, тихій, какіе бываютъ, въ этой мѣстности весной — я ѣхалъ въ маѣ — и какіе, впрочемъ, весной вездѣ бываютъ. Ока широко разлилась и стояла гладкая какъ зеркало.

— Самое время по ней ѣздить теперь, — говорили на пароходѣ.

— А развѣ шибко мелѣетъ лѣтомъ.

— Лѣтомъ въ половину мелѣетъ.

— Но пароходы-то все-таки ходятъ?

— Ходятъ. Волга еще больше мелѣетъ лѣтомъ, а все-таки все лѣто ходятъ.

Пароходъ, казалось, катился по гладкому зеркалу рѣки. Желтые, песчаные берега съ одной стороны, съ правой, и низменные, зеленые, заливные, съ другой, съ лѣвой, далеко уходили извилинами впередъ, окоймляя эту зеркальную воду, блестѣвшую подъ солнцемъ ослѣпительнымъ блескомъ. Виднѣлись села по берегамъ, деревни, богатыя, повидимому, барскія усадьбы, широко и просторно раскинувшіяся, то тамъ, то тутъ на крутыхъ берегахъ, съ правой стороны отъ парохода.

Я сидѣлъ на верхней палубѣ и смотрѣлъ на роскошную картину весенняго разлива широкой рѣки. Возлѣ меня на скамеечкѣ сидѣли какихъ-то двое, очевидно, не здѣшняго края жители и, тоже любуясь привольемъ рѣки и цвѣтущимъ видомъ ея береговъ, вели между собою разговоръ:

— Вѣдь вотъ, чтожъ тутъ удивительнаго, что губернія богата, — говорилъ одинъ изъ нихъ. — Одна эдакая рѣка чего стоитъ.

— А земля-то здѣсь какая!

— Да, и неудивительно что въ цѣнѣ.

— И самое положеніе — подмосковная.

— Да, жить можно тутъ.

— Вѣдь здѣсь съ ничего можно доходъ получать. До чего ни коснись, все можно въ Москву свезти и продать — вотъ и деньги вамъ сейчасъ.

— Рѣдкія условія для процвѣтанія.

— Да вѣдь и богатство же. Вы смотрите. Вонъ, туда смотрите.

Одинъ изъ разговаривающихъ пассажировъ указывалъ рукой на мальчишекъ, ловившихъ бреднемъ рыбу у праваго берега.

— Вѣдь вотъ пошлютъ мальчишекъ, они и наловятъ ее сколько угодно, вотъ и обѣдъ готовъ… Благодатный край!

— Благодать здѣсь просто претъ. А, сады-то смотрите-ка по берегу. Вѣдь это все сады. Вы видите, вѣдь это все яблони, груши насажены…

— Благодатная сторона…

Но я уже кое-что зналъ, потому что я уже зналъ, что въ этой благодатной сторонѣ, т. е. въ этой губерніи, уже не осталось почти и половины лошадей въ крестьянскихъ дворахъ, и «бездомныя» крестьянскія семьи въ каждомъ уѣздѣ ея считаются тысячами, и что по оскудѣнію «благодатная» губернія эта идетъ едва ли не впереди всѣхъ остальныхъ… Я молчалъ и слушалъ ихъ.

На палубу къ намъ взошелъ капитанъ, плотный, здоровый мужчина лѣтъ тридцати пяти и, подходя ко мнѣ, сказалъ:

— Вотъ вы хотѣли, кажется, стерлядку-то купить? Такъ это вотъ на этой пристани будетъ. Ихъ тутъ съ лодокъ продаютъ: какая вамъ взглянется, ту и берите себѣ.

Пассажиры, разсуждавшіе все время о благодати Рязанской губерніи, услыхали это и тоже заговорили, что и они хотятъ купить себѣ стерлядку, но что они потомъ будутъ съ нею дѣлать?

— Какъ что? — сварить, уху сварить, а то такъ разварить, — сказалъ капитанъ.

— Да гдѣ это? На берегу же?

— Зачѣмъ? Здѣсь у себя на пароходѣ. Заплатите, дадите за это повару, онъ вамъ и сваритъ. Подъ соусомъ можно приготовить, порусски, поамерикански, а то въ огуречномъ разсолѣ — тоже прелесть какъ хорошо, знаете, эдакъ кисло-солененькой соусокъ потомъ къ нимъ можно сдѣлать, сухого хрѣнку натереть, да если этакъ съ водочкой…

Капитанъ смѣялся, пассажиры плотоядно улыбались, предвкушая предстоявшее имъ удовольствіе съѣсть стерлядку въ ухѣ или съ однимъ изъ такъ аппетитно разсказанныхъ имъ «соусковъ».

— Такъ вотъ-съ, — сказалъ капитанъ, — сейчасъ подойдемъ къ пристани, вы себѣ сойдите, хорошенько поторгуйтесь — народъ здѣсь мошенники все — выбирайте, у которой брюхо потолще — это значитъ съ икрой: икру тоже можно тутъ же приготовить — да пожелтѣй и, подлую ее, сейчасъ подъ жабры и на пароходъ!.. А ужъ тутъ мы съ ней справимся!.. Ха, ха…

Капитанъ расхохотался, пассажиры осклабились, и онъ какъ-то прищелкнулъ языкомъ, ловко повернулся, дѣлая намъ рукою что-то въ родѣ привѣтствія, и пошелъ къ огромному колесу руля, въ стеклянную бесѣдку.

Пароходъ медленно подходилъ къ пристани — жалкой какой-то лачужкѣ на берегу, съ дрожавшимъ помостомъ на сваяхъ, куда мы должны были сейчасъ причалить. Нѣсколько лодокъ съ рыбаками стояли у пристани и въ ожиданіи насъ посматривали на нашъ пароходъ тоже, вѣроятно, съ неменьшимъ нашего аппетитомъ продать намъ свой живой товаръ.

— Благодатный край, — говорилъ пассажиръ, посматривая на лодки.

— Благодать, — отвѣчалъ ему другой пассажиръ. Черезъ часъ, когда пароходъ шелъ опять уже полнымъ ходомъ, а мы, пассажиры, купившіе себѣ на пристани стерлядей, ѣли ихъ въ ухѣ или разварнымя подъ разными соусами, порусски, поамерикански, или подъ кисленькимъ соусомъ изъ огуречнаго разсола, къ намъ, въ общую каюту, опять пришелъ капитанъ.

— Не хотите ли? не отвѣдаете ли? — обращались къ нему со всѣхъ сторонъ благодарные за указаніе о мѣстѣ нахожденія стерлядей пассажиры — водочки рюмочку? а закуска-то какова?..

Выпивъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ по рюмкѣ водки и закусывая ихъ стерлядями подъ разными соусами — американскими, русскими и кисленькими, капитанъ заговорилъ; — Дѣйствительно здѣшнія мѣста, въ этомъ отношеніи, не чего и говорить, лучшаго и желать нельзя, нигдѣ, можно сказать, за такую цѣну ничего подобнаго и достать нельзя. — Только, съ одной стороны, это на первый разъ хорошо, скоро надоѣдаетъ — потомъ не глядѣлъ бы даже — а, съ другой, народъ здѣшній — подлецъ… Голый совсѣмъ и изъ года въ годъ голѣй и голѣй все становится! — вдругъ совершенно какъ-то неожиданно — отъ стерлядей да къ народу — перешелъ онъ.

Пассажиры, все время очень внимательно кушавшіе стерлядей, при этихъ словахъ его, подняли на него глаза и начали спрашивать:

— Т. е. какъ это?

— Отчего?

— Избалованы? Распущены?…

— Не могу вамъ объяснить этого хорошо, — говорилъ капитанъ, — но только довѣрія никому никакого нельзя дѣлать… Сдѣлаете довѣріе и потомъ сами же будете раскаиваться.

— Это вы собственно о наймѣ… вотъ при наймѣ рабочихъ, — спросилъ кто-то изъ пассажировъ.

— И о наймѣ рабочихъ и вообще. Потому, ну я васъ спрашиваю, что вы потомъ съ него возьмете?.. Онъ голый и потому, что вы съ него возьмете? У него взять нечего…

— Но, можетъ быть, это объясняется также и недостаточнымъ количествомъ начальниковъ въ здѣшней сторонѣ, — сказалъ пассажиръ, сдѣлавшій ранѣе этого предположеніе о распущенности, но, сейчасъ же сообразивъ, проговорилъ, — впрочемъ, вездѣ вѣдь у насъ одинаковое управленіе, штаты одни и тѣ же. Можетъ присмотръ слабый?

— Не могу вамъ съ точностію сказать, — отвѣчалъ капитанъ, — но имѣть дѣло у насъ съ народомъ и, вообще, всякія дѣла здѣсь — сущее наказаніе…

Когда всѣ поѣли стерлядей, утерлись и, посидѣвъ нѣкоторое время, откинувшись на спинки стульевъ, начали одинъ по одному вставать, закуривать папироски, сигарки и уходить сидѣть опять на верхнюю палубу, я обратился къ капитану съ вопросомъ:

— Когда мы прядемъ въ Касимовъ?

— Завтра утромъ, на разсвѣтѣ. Только солнышко начнетъ вставать, мы и придемъ. А, что вы только до Касимова развѣ?

— Нѣтъ, я и дальше, но сойду въ Касимовѣ. Мнѣ тамъ дня два надо побыть.

— Татарскій городъ, — сказалъ капитанъ.

— Вы бывали въ немъ?

— Какъ же-съ. Сколько даже разъ.

— Хорошій городъ?

— Татары живутъ хорошо… Да вотъ, — вдругъ опять одушевляясь началъ онъ, — вотъ эти самые татары…

— Чтожъ такое?

— Вѣдь живутъ же… Отчего же это наши не могутъ жить?

— Они чѣмъ занимаются? Татары-то?

— Да чѣмъ? Все тѣмъ же. А все отчего? Оттого, что живутъ вотъ какъ! — онъ сжалъ пальцы въ кулакъ.

— Скупо? — спросилъ я.

— Нѣтъ, не скупо, а дружно. Одинъ за другого стоятъ, дружка за дружку стоятъ. Ихъ разорить нельзя. Одного тронь, они всѣ заголосятъ.

— А пробовали развѣ ихъ трогать-то?

— Все было, — нехотя отвѣчалъ капитанъ. — Нѣкоторые вѣдь изъ нихъ богато живутъ… Да вотъ вы поѣдете по городу — раззореный домъ — это русскій; крѣпкая усадьба, дворъ чистый — татарскій домъ… Ну-съ, и потомъ, вѣдь, и то надо сказать, народъ бывалый, очень многіе между ними и въ Петербургѣ, въ Москвѣ, живали, и теперь живутъ по ресторанамъ тамъ, по гостинницамъ. Большія деньги нѣкоторые имѣютъ… Знакомства есть у нихъ. Служитъ иной въ ресторанѣ, или въ гостинницѣ, аристократія туда всякая пріѣзжаетъ… инымъ даже очень многіе графы и князья должны. Какъ его тронешь-то?.. Это тоже очень хорошо у насъ знаютъ, — глубокомысленно замѣтилъ капитанъ. И, помолчавъ не много, добавилъ: — Посмотрите, посмотрите — любопытный городъ: маленькій, но любопытный.

Я посидѣлъ, поболталъ съ нимъ еще кой объ чемъ, и тоже пошелъ на верхнюю палубу, гдѣ теперь собрались всѣ пассажиры.

VI.

Ока становится все шире и шире, правый берегъ ея круче и обрывистѣе. Какіе-то бѣлые полосы въ немъ — это известнякъ. Лѣвый берегъ совсѣмъ плоскій, кое-гдѣ только возвышается на сажень или сажени на двѣ надъ водой. Этотъ берегъ весь зеленый, кажется, тутъ заливные луга. Ширина Оки здѣсь въ нѣкоторыхъ мѣстахъ въ версту. Встрѣчаются отмели, бѣлыя, песчаныя, всѣ покрыты чайками. При приближеніи парохода, особенно когда онъ проходитъ близко отъ отмели, чайки съ криками поднимаются и летятъ впереди, справа, слѣва и позади парохода цѣлыми стаями: тутъ ихъ тысячи и всѣ онѣ кричатъ. Съ непривычки, это очень оригинальная картина.

Налѣво, гдѣ-то далеко, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ берега поднималось облако дыма. Бывалые, изъ здѣшнихъ, пассажиры, смотря на это облако, дѣлали различныя предположенія, что именно это горитъ, т. е. какое село:

— Это непремѣнно Богородицкое, — говорили одни.

— Нѣтъ, это Покровское, — возражали имъ.

— Богородицкое объ эту пору всякій годъ горитъ, — говорили торговаго вида люди.

— И Покровское тоже каждый годъ горитъ, — возражали имъ другіе.

Начали спрашивать капитана.

— Да ужъ теперь пойдетъ, каждый день пойдетъ горѣть, — отвѣчалъ капитанъ. — Это Богородицкое горитъ, — заключилъ онъ. — Покровское будетъ дальше — вонъ гдѣ, противъ вонъ этого мыса. Во-онъ, во-о-онъ, что надъ бѣлымъ обрывомъ-то. Тутъ еще, въ прошломъ году, когда Покровское-то горѣло, мы тутъ одну лодку чуть не опрокинули. Да какъ же, дали имъ свистокъ, а они знай себѣ все на перерѣзъ пароходу ѣдутъ… Такой народъ…

Вечеромъ, когда смерклось, мы, сидѣвшіе на верхней палубѣ, не боясь сырости, могли наблюдать одновременно еще два пожара какихъ-то близь лежащихъ деревень.

— Теперь пойдетъ… теперь пошло! — весело повторялъ капитанъ, точно онъ этому радовался.

Пассажиръ, дѣлавшій утромъ, передъ стерлядями, предположеніе о распущенности народа въ Рязанской губерніи, и сидѣвшій теперь въ пальто съ поднятымъ, отъ сырости вечерняго воздуха, воротникомъ, соглашался, что съ нашимъ народомъ ничего не подѣлаешь, и онъ совершенно заслуженно, за свою лѣнь и нерадѣніе, страдаетъ каждый годъ такъ страшно отъ пожаровъ.

— Ну, вы возьмите во Франціи, въ Германіи, я не говорю ужъ объ Англіи… — доносилось до меня.

— Да нѣтъ, вы возьмите даже у насъ, въ Лифляндской, въ Курляндской губерніяхъ…

— Тамъ есть присмотръ-съ…

Я посидѣлъ еще сколько-то, становилось сыро; съ рѣки поднимался густой туманъ, такъ что я не знаю какъ мы и шли. Мнѣ захотѣлось чаю, и я сошелъ внизъ въ общую каюту. Тамъ на трехъ столахъ играли въ винтъ.

— Такъ вы отъ насъ въ Касимовѣ уйдете? — обратился ко мнѣ капитанъ.

— Да, непремѣнно.

— Посмотрите, посмотрите… Велѣть васъ развѣ разбудить, какъ придемъ? Чтобы не остались на пароходѣ, не проспали?

— Да, пожалуйста.

— Съ удовольствіемъ… съ удовольствіемъ!.. — растягивая слова, говорилъ капитанъ. — Я для пассажировъ, особенно такихъ милыхъ и любезныхъ какъ вы, всегда все готовъ сдѣлать.

Когда я уходилъ, немного погодя, къ себѣ въ каюту, онъ это замѣтилъ — онъ тоже игралъ — всталъ, взялъ меня за руки и, пожимая ихъ, повторилъ нѣсколько разъ:

— Я для моихъ пассажировъ готовъ всегда. Я на это такъ смотрю: пассажиръ что такое? Онъ мой гость?

— Это такъ, — сказалъ я.

VII.

То утро было хорошо, когда я выѣзжалъ изъ Рязани, а это, кажется, еще лучше было. Тишина на рѣкѣ была удивительная. Зеркало воды курилось легкимъ паромъ, растилавшимся и поднимавшимся передъ пароходомъ. Въ кустахъ, на берегу, гдѣ-то свисталъ соловей. Солнце еще не вставало, но было уже совсѣмъ свѣтло.

— Чаю не прикажете? — спросилъ меня за спиной, продрогшій на утреннемъ холодѣ, дежурный лакей на пароходѣ, когда я вышелъ на палубу.

— А можно? Успѣю я еще?

Вдали виднѣлся на горѣ Касимовъ. Изъ купы деревъ и изъ садовъ его высились церкви, бѣлѣли колокольни. Лакей принесъ мнѣ стаканъ чаю съ лимономъ и поставилъ его на столикъ.

— Ты татаринъ? — спросилъ я его, всматриваясь въ емо толстое, брдтое, круглое лицо.

— Татарынъ, — отвѣтилъ онъ.

— Касимовскій?

— Такъ точно.

— А прежде гдѣ былъ?

— У Бореля, въ Петербургѣ… Я васъ знаю, — весело и широко улыбаясь, сказалъ онъ и отступилъ на нѣсколько шаговъ, заложивъ руки назадъ.

— Ты какъ же сюда-то попалъ отъ Бореля?

— Да такъ-съ, — онъ пожалъ плечами, помялся на мѣстѣ и сказалъ, — признаться, маленько было зашибать началъ.

— Нехорошо…

— Теперь ничего, осенью опять туда поѣду.

Пароходъ быстро бѣжалъ. Касимовъ былъ уже — вотъ онъ, рукой подать. Съ парохода онъ кажется очень красивымъ и чистымъ городкомъ. Надъ страшной кручью, на самомъ берегу Оки, рядъ хорошенькихъ домиковъ; много зелени; желтые обрывистые берега, пароходы у пристани, барки, суда, лодки, — все это очень пестро, живо и красиво. Въ городѣ, какъ и у насъ на пароходѣ, всѣ еще спали, не видно было ни души. Жизнь, казалось, вотъ-вотъ проснется сейчасъ и закинитъ. Но она еще не закипала. Пароходъ подошелъ и остановился. На палубу вышло человѣкъ двадцать заспанныхъ, сонныхъ пассажировъ. Начали выносить багажъ — чемоданы, корзины, узлы. Вышли откуда-то двѣ татарки, закутанныя съ головой въ тяжелые толстые шерстяные платки московской фабрикаціи. Лицъ не видно, — только блеститъ пара черныхъ, маленькихъ глазъ. Старикъ татаринъ въ шапкѣ изъ сѣрыхъ мерлушекъ, надвинутой совсѣмъ на затылокъ, такъ что видна была спереди ермолка, надѣтая на бритую голову, подошелъ къ нимъ и что-то говорилъ — приказывалъ, объяснялъ — мнѣ показалось — потому что все время разводилъ руками. Наконецъ, пароходъ остановился, и мы вышли на берегъ. У пристани стояло нѣсколько извозчиковъ.

— Извозчикъ! — сказалъ я и остановился — я не зналъ куда его нанять… — Какая у васъ лучшая гостинница?

— Гостинница?

— Ну, да.

— Татарская… Номера Середковой…

— Вези въ татарскую, — сказалъ я, предположивъ по чему-то что въ татарскомъ городѣ татарская гостинница должна быть лучшею.

Мы начали подниматься по кручѣ все вверхъ, лошадь едва шла. Спускъ отъ города къ рѣкѣ, къ пристани, совсѣмъ не устроенъ: какіе-то булыжники, наваленные по дорогѣ, призваны, вѣроятно, изображать мостовую. Подъ колесами они непріятно визжатъ, а дрожки, попадая на нихъ, чуть не опрокидываются на бокъ. Поднялись мы, наконецъ, на верхъ и поѣхали по какимъ-то улицамъ, узенькимъ, грязнымъ-прегрязнымъ. Направо что-то въ родѣ гостиннаго двора, но такъ какъ было еще очень рано, то всѣ лавки были еще заперты и движенія ни въ гостинномъ дворѣ, ни на улицахъ не было никакого. Впереди соборъ, должно быть, только-что отстроенный, потому что еще не отштукатуренъ и главы покрыты еще не позолоченной и невыкрашенной бѣлой жестью; но самое зданіе большое и для уѣзднаго городка даже величественное, хотя вкусу и стиля въ немъ никакого, просто несоразмѣрно громаденъ въ сравненіи съ городкомъ, гдѣ всѣ почти дома маленькіе, двухъэтажные и большею частью деревянные.

Мы подъѣхали къ грязному-прегрязному каменному дому желтаго цвѣта и остановились.

— Что это? Это и есть татарская гостинница?

— Та самая.

Уже одинъ внѣшній видъ съ улицы былъ такой, что я велѣлъ везти себя дальше — ужасъ что такое!

Извозчикъ проѣхалъ нѣсколько шаговъ дальше и остановился у противуположной стороны улицы.

— А это что?

— Номера Середковой.

И домъ, и внѣшній видъ совершенно такіе же. Я посмотрѣлъ, подумалъ, поглядѣлъ вдаль, въ концѣ улицы — пусто, уныло, скучно, мысль невольно перелетѣла назадъ, на привольи Оки, на чистый, уютный, комфортабельный пароходъ, только-что мною оставленный и я чуть-чуть не велѣлъ ѣхать назадъ. Но извозчикъ, перебивъ мою мысль, спросилъ:

— Въѣзжать?

— Въѣзжай, чтожъ дѣлать? — въ торопяхъ, несобравшись съ мыслями, отвѣтилъ я, и мы въѣхали — въѣхали въ нѣчто неописуемо и неизобразимо грязное, вонючее, зловонное.

Подъ навѣсомъ сарая какой-то здоровой мужикъ, нагнувшись, что-то мнѣ показалось, завязывалъ или развязывалъ, завернутое въ полушубокъ или тулупъ. Когда онъ обернулся, и сталъ смотрѣть на насъ, я увидѣлъ, что у него всѣ руки въ крови, красныя; показавшійся мнѣ тулупъ оказался бараномъ, котораго онъ только-что зарѣзалъ.

— Сейчасъ, — проговорилъ мужикъ, смотря на насъ и вытирая клочкомъ сѣна окровавленныя руки.

— Номера свободныя есть? — спросилъ его извозчикъ.

— Есть, сейчасъ, — отвѣтилъ мужикъ и подошелъ, чтобы брать и нести наверхъ мои чемоданы. Я брезгливо посмотрѣлъ невольно ему на руки, какъ бы онъ не перепачкалъ ими еще мои вещи. Онъ взвалилъ на плечи чемоданы и пошелъ впередъ; я за нимъ.

Прислуга — высокій, до невѣроятности, оборванный, блѣдный, скверно блѣдный, болѣзненный лакей и какой-то мальчишка — спали на не постланной кровати въ одномъ изъ нумеровъ, оба не раздѣтые, только съ разстегнутыми жилетами и штанами.

— Ермилъ, а Ермилъ, Сенька, вставайте! — крикнулъ имъ изъ корридора мужикъ и нѣсколько небережно бросилъ на полъ мои чемоданы.

— Ты тише братецъ, — сказалъ я ему. Меня ужъ эта грязь уѣзднаго городка начала раздражать. Можно еще помириться съ деревенской грязью — отъ нея можно уйти на чистый воздухъ: душно, воняетъ — или себѣ сидѣть или спать на крыльцо, въ ригу, на огородъ. А тутъ куда уйдете? На улицу такую же вонючую? На балконъ, который виситъ надъ этой улицей?

Номера по полтора и по два рубля были всѣ пустые, настежь отворенные въ корридоръ и всѣ одинаковы — только побольше и поменьше. Дѣлать, однако, было нечего, я остался, велѣлъ подать себѣ самоваръ, сливокъ, булокъ, потомъ подошелъ къ окну, отворилъ его и сталъ смотрѣть на улицу. Тишина — ни души, ни направо, ни налѣво. Лавки заперты. По серединѣ улицы спитъ, свернувшись комкомъ, собака. Я посмотрѣлъ на часы, было только еще нѣсколько минутъ пятаго. Вдали раздался длинный, продолжительный свистокъ — отходилъ пароходъ, на которомъ я пріѣхалъ…

Я напился чаю, выкурилъ сигару — въ городѣ все еще было мертво, тихо, не смотря на то, что было ужъ часовъ шесть. Въ самомъ маленькомъ городишкѣ и даже посадѣ съ бойкой торговлей, движеніе обыкновенно начинается часовъ въ пять утра и даже раньше. Тутъ же никто не просыпался и въ шесть.. Отъ нечего дѣлать, я свистнулъ и началъ звать собаку, которая лежала какъ разъ противъ моихъ оконъ на улицѣ. Она сонно подняла на меня голову и сейчасъ же еще плотнѣе и компактнѣе улеглась и сколько ужъ я не звалъ ее, не думала оглядываться. А утро было чудесное, день начинался ясный, солнечный, зелень виднѣлась въ садахъ яркая, свѣжая, весенняя… Но вотъ мало-по-малу начали на улицѣ показываться люди — одинокіе, молчаливые, куда-то торопливо проходившіе. И вдругъ ударъ колокола, гдѣ-то близко, точно вотъ за угломъ сейчасъ. Потомъ второй разъ, третій и пошло. Звонъ начался во всѣхъ церквахъ, гдѣ погромче, гдѣ потоньше, какъ-то съ перезвономъ, по праздничному, и улица вдругъ оживилась — показался вдругъ откуда-то высыпавшій народъ, мѣщане, купцы, мѣщанки, купчихи въ пестрыхъ, лѣтнихъ, шолковыхъ платкахъ и мантильяхъ. Я вышелъ и отправился бродить по городу.

VIII.

Было десять часовъ, когда я пришелъ къ дому, гдѣ живетъ исправникъ и спросилъ можно ли мнѣ его видѣть? Необыкновенно добродушнаго вида солдатъ отвѣчалъ, что его теперь навѣрно можно видѣть, потому что онъ проснулся и пьетъ чай. Я поднялся по деревянной лѣстницѣ на верхъ, до его квартиры, и попросилъ доложить о себѣ. Тутъ представьте себѣ мое удивленіе, когда ко мнѣ вышелъ, въ полномъ смыслѣ слова, двойникъ покойнаго М. П. Розенгейма — лицо, борода, ростъ, манеры, голосъ и въ довершеніе всего даже и то же имя Михаилъ Павловичъ. Я невольно улыбнулся и, здороваясь съ нимъ, сказалъ ему о причинѣ моей улыбки и моего невольнаго удивленія.

— Да, ужъ это мнѣ нѣсколько разъ говорили, — добродушно отвѣтилъ онъ.

Я сказалъ ему, что мнѣ рекомендовалъ навѣстить его А. B. Селивановъ, который ему кланяется и скоро у него будетъ.

— Это почтенный труженикъ науки, — отвѣтилъ мнѣ Михаилъ Павловичъ, — и я его за это очень люблю. Я жалѣю только, что ничѣмъ не могу удовлетворить его любознательность.

Я молчалъ и слушалъ его.

У насъ мало попадается интересныхъ историческихъ находокъ, — какъ бы въ объясненіе своей мысли, сказалъ онъ.

— Все расхищено?

— Нѣтъ. Зря, такъ все распропало. Ну, что найдешь, увидишь гдѣ, разумѣется, сохранишь.

— Я видѣлъ ваше приношеніе у него въ кабинетѣ рѣдкостей.

— Ахъ, это голову, т. е. черепъ бегемота?

— Да, носорога.

— Или, да носорога. А мнѣ вотъ теперь попала рѣдкая вещица, — представьте, не разберу никакъ, что это такое — зубы это мамонта или просто камень какой.

И онъ съ легкостью юноши вскочилъ и побѣжалъ куда-то. Я слышалъ только, какъ онъ посылалъ дежурнаго пожарнаго сбѣгать въ участокъ и принести оттуда «находку».

— Вотъ увидите, — говорилъ онъ, возвратясь, — оригинальная вещица. Такъ возьмешь — какъ будто зубы мамонта, эдакъ — камень простой.

Въ ожиданіи, когда принесутъ находку, мы начали говорить о современномъ состояніи города, о татарахъ, составляющихъ главную и самую любопытную для меня часть его населенія.

— Вообще говоря, очень хорошій народъ, — говорилъ испраняикъ. — Очень трудолюбивый, честный народъ… Хотя, конечно, есть исключенія… И, добродушно улыбаясь, добавилъ: — не рѣдкость, если найдете въ одномъ домѣ ложку отъ Донона, салфетку отъ Дюссо, вилку отъ Бореля и проч.

— Ахъ это преоригинально! — воскликнулъ я.

— Да, это у насъ не рѣдкость.

— И эти находки вѣроятно чаще у васъ встрѣчаются… чѣмъ вотъ головы носороговъ, зубы мамонтовъ?!.. — сказалъ я.

Онъ залился смѣхомъ и отвѣтилъ:

— О, да!

— Такъ что если бы эти находки собирать?..

Мы заговорили о домашнемъ, семейномъ бытѣ татаръ.

— Отлично, дружно всѣ живутъ.

— У богатыхъ есть гаремы? — спросилъ я.

— Гаремы? — что вы. У всѣхъ по одной женѣ?

— Да?

— Да-а… И еще я вамъ что скажу, чему вы тоже можетъ удивитесь.

— Что такое?

— Разводовъ у нихъ никогда не бываетъ. Развестись у нихъ, вѣдь плёвое дѣло ничего не стоитъ, а тѣмъ неменѣе разводовъ нѣтъ.

— Чѣмъ же вы это объясняете?

— Патріархальнымъ бытомъ. И потомъ, не видятъ въ этомъ запрещенія — ихъ и не соблазняетъ.

— Отъ русскихъ — живутъ особнякомъ?

— Кто? Татары? Нѣтъ. Ходятъ другъ къ другу въ гости. Да какъ особнякомъ-то тутъ жить? Нѣтъ.

— Нѣтъ, все-таки болѣе или менѣе замкнутой жизнью. Въ сравненіи съ русскими-то?

— Какъ вамъ сказать? Нѣтъ… т. е. они, конечно, женъ своихъ не выпускаютъ, когда вы придете; но и то не всѣ. Въ богатыхъ здѣшнихъ татарскихъ домахъ рояли ужъ есть. Этого вы у татаръ нигдѣ не встрѣтите, а у нашихъ ужъ есть.

— Ну, а это вы чѣмъ же объясняете?

— Дюссо, Борель, Дононъ! — воскликнулъ онъ, — ничего больше… Они же привыкли тамъ, въ кабинетахъ. Cabinets particuliers… француженки… шампанское… А какъ тамъ теперь въ Петербургѣ — не кутятъ ужъ такъ? Я ужъ тамъ давно не былъ! — вдругъ, неожиданно совсѣмъ спросилъ онъ.

И, я замѣтилъ, онъ не безъ оттѣнка сожалѣнія о прошломъ, быть можетъ, счастливомъ и веселомъ, вздохнулъ и замолчалъ.

— Зимой пріѣзжайте къ намъ — отыщите меня тогда, всюду мы съ вами побываемъ, вспомнимъ старое, — сказалъ я.

— Благодарю васъ, я вотъ и то собираюсь, да все какъ-то откладываю съ года на годъ.

— А вы не откладывайте — соберитесь вдругъ да и поѣзжайте.

— Необходимо освѣжиться, необходимо, — повторилъ онъ въ раздумьи нѣсколько разъ. — Вѣдь вы не можете себѣ представить всей скуки, какая здѣсь, особенно зимою. Лѣтомъ еще по Окѣ пароходъ ходитъ — можете куда угодно поѣхать, а извольте-ка зимой. На чемъ вы поѣдете? Желѣзной дороги нѣтъ. Вонъ она гдѣ — надо до нея еще двое-трое сутокъ на лошадяхъ ѣхать.

— Вы вотъ сейчасъ сказали, что этотъ прогрессъ въ ихъ жизни, эти рояли, шампанское и проч. результаты ихъ жизни въ французскихъ ресторанахъ, у Дюссо, Бореля, Донона, Дорота и проч. Но вѣдь это все бѣднѣйшее сословіе татаръ тамъ живетъ — это все вѣдь прислуга. А какъ живутъ потомки хановъ, царей касимовскихъ?

Онъ улыбнулся и пожалъ плечами.

— А какъ же вы это разберете? — сказалъ онъ, — кто изъ нихъ потомокъ простыхъ татаръ, а кто царей? Развѣ есть возможность разобрать это?

— Кто у васъ предводитель? — спросилъ я.

— Алѣевъ.

— Ну, вотъ видите, вѣдь это несомнѣнно татаринъ. Отъ кого онъ происходитъ?

— Не могу вамъ сказать; но, конечно, цари или ханы, царевичи вообще татары ихней царской крови, вѣроятно, впослѣдствіи принявъ христіанство, поженились на русскихъ — иначе какъ же вы объясните происхожденіе всѣхъ этихъ князей съ татарскими фамиліями: Ингалычевыхъ, Кудашевыхъ, Колончаковыхъ, Кугушевыхъ и т. д., и т. д. до безконечности. Конечно, это все татары; но они ли именно царской татарской крови, т. е. всѣ ли они, такъ сказать, разобрали эту царскую кровь и подѣлили ее между собою, или остались нѣкоторые потомки и не признанными въ своемъ высокомъ происхожденіи и теперь влачатъ жизнь у Борелей, Дононовъ и проч…

Мы нашли имъ, этимъ послѣднимъ, утѣшеніе только въ томъ, что по нынѣшнимъ плохимъ въ денежномъ отношеніи временамъ имъ нечего особенно завидовать своимъ титулованнымъ родичамъ.

— Это вы правду сказали, — замѣтилъ онъ. — Дѣйствительно, кого ни спроси, всѣ здѣсь жалуются на то, что дѣла у нихъ идутъ плохо. И очень многіе изъ пріѣзжающихъ изъ Петербурга татаръ тамошнихъ простыхъ лакеевъ гораздо въ этомъ отношеніи веселѣйл.

Но мнѣ все-таки хотѣлось узнать отъ него, нѣтъ ли здѣсь хоть какого бы нибудь одного, хотя и ошибочно и неосновательно считающаго себя потомкомъ касимовскаго царя, татарина, но непремѣнно не крещенаго; татарско-крещенные князья всѣ считаютъ себя потомками царей и хановъ.

— Нѣтъ!.. — подумавъ, отвѣтилъ онъ.

— И ахунъ ихъ не знаетъ?

— Нѣ-ѣ-ѣтъ, не думаю… т. е. тамъ, можетъ, по книгамъ ихъ, у нихъ кто-нибудь и считается потомкомъ такимъ, вотъ какой вамъ нуженъ; но у насъ, оффиціально, по крайней мѣрѣ, никто изъ нихъ таковымъ не значится.

Въ это время на порогѣ, изъ залы въ гостиную появился околодочный со сверткомъ въ рукахъ.

— А! — воскликнулъ исправникъ, — ну вотъ, принесли… Давайте-ка сюда.

Онъ взялъ изъ рукъ околодочнаго свертокъ, развернулъ его и я увидалъ два булыжника, испещренные какими-то рубцами.

— Вотъ, — сказалъ онъ, подавая мнѣ одинъ изъ нихъ, — ну, какъ вы думаете, что это такое?

— Чортъ его знаетъ — эта рыбья голова какая-то, — сказалъ я, вертя въ рукахъ булыжникъ.

— А эти рубцы?

— Что же это по вашему?

— А развѣ это не напоминаетъ зубы травояднаго? Мамонты вѣдь были травоядные.

Булыжникъ, если посмотрѣть на него съ этой мыслію, могъ быть и зубами (но очень стертыми) травояднаго.

— И это была одна челюсть, — продолжалъ исправникъ, складывая оба куска, — вотъ видите.

— Но можетъ это была и челюсть слона? — сказалъ я. — Вѣдь если въ здѣшнихъ мѣстахъ прежде водились мамонты, то могли водиться и слоны.

— Конечно.

— А можетъ это челюсть какого-нибудь птеродактеля или ихтіозавра или плезіозавра — такъ кажется, были такія ископаемыя?

— Были, были — поспѣшно сказалъ онъ, но сейчасъ же оговорился, — т. е. я не знаю, конечно, водились ли они въ здѣшнихъ мѣстахъ.

Мы повертѣли еще нѣкоторое время эту находку и отдали ее околодочному, который завернулъ ее опять въ бумагу и спросилъ:

— Отнести ее опять въ участокъ или здѣсь оставить?

— Нѣтъ, оставьте здѣсь, — отвѣчалъ ему исправникъ. — Я надняхъ поѣду въ Рязань представляться новому губернатору и кстати захвачу и ее съ собой.

Околодочный ушелъ, мы остались опять одни.

— Да-съ, такъ вотъ мы тутъ и живемъ, — сказалъ Михаилъ Павловичъ съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ покорности судьбѣ въ голосѣ, — вдали отъ свѣта, отъ шума…

Я посидѣлъ у него еще немного, еще разъ вернулись къ Петербургу, что-то онъ спросилъ меня, что-то я отвѣтилъ ему. Явзялся за шапку и хотѣлъ уходить.

— Вы долго пробудете у насъ?

— Нѣтъ, завтра уѣду.

— Но вечеромъ, значитъ, все-таки будете еще здѣсь?

— Да.

— Пріѣзжайте въ театръ, т. е. въ клубъ, изъ Орла пріѣхала замѣчательная труппа. Будутъ играть «Каширскую Старину».

Я поблагодарилъ его за вниманіе, за любезность, съ которыми онъ мнѣ сообщилъ интересующія меня историческія свѣдѣнія о Касимовѣ и обѣщалъ быть въ театрѣ вечеромъ.

IX.

— Вотъ что, голубчикъ, какъ бы намъ къ ахуну пробраться, ты знаешь гдѣ онъ живетъ? — спрашивалъ я извозчика, который откуда-то вывернулся и ловко подскакалъ къ подъѣзду исправникова дома.

— Пожалуйте-съ. Я сѣлъ.

— Вамъ какого же ахуна нужно будетъ — стараго или молодого? — оборачиваясь ко мнѣ, спросилъ извозчикъ, когда мы съ нимъ порядочно-таки ужъ отъѣхали.

— Какъ стараго или молодого? Да вѣдь тутъ одинъ ахунъ.

— Одинъ. Но только есть старый и есть молодой. Я ничего не понималъ, что онъ говоритъ.

Объяснилось это недоразумѣніе тѣмъ, что старый ахунъ еще живъ, хотя онъ ужъ и не у дѣлъ теперь.

— Къ молодому, конечно, — сказалъ я.

— И третій еще есть ахунъ — отецъ молодого. Только этотъ уже теперь не встаетъ. Лежитъ. Старъ ужъ очень, — разсказывалъ извозчикъ.

Мы ѣхали по какимъ-то страннаго вида улицамъ. Точно будто кто-то купилъ себѣ этотъ старый уѣздный городъ въ свою личную собственность и теперь понемногу рѣшилъ выстроить, реставрировать городъ вновь. Представьте себѣ длинныя, довольно, впрочемъ, прямыя улицы развалившихся домиковъ и, между ними, черезъ два, черезъ три, совершенно новенькіе, чистенькіе, съ прочеыми тесовыми воротами, на которыхъ, на воротахъ, ярко блестятъ на солнцѣ посеребренные стеклянные бѣлые шары, точь въ точь такіе, какіе выставляютъ у насъ въ полисадникахъ, на бесѣдкахъ. Эти новенькіе, чистенькіе домики съ шарами правильно тянутся вдоль всѣхъ улицъ. Эти домики — татарскіе; старые, развалившіеся — русскіе.

— Что это за домики? — невольно спросилъ я извозчика.

— Какіе?

— А вотъ эти, новенькіе?

— Татарскіе, — отвѣтилъ онъ.

— А эти старые?

— Русскіе, — отвѣтилъ онъ, обернулся ко мнѣ и осклабился.

— И тебѣ это смѣшно? Онъ осклабился еще больше.

Мы проѣхали двѣ, три такихъ улицъ и остановились у новенькаго, чистенькаго, нѣсколько большихъ размѣровъ домика съ посеребреными бѣлыми шарами, тоже нѣсколько большихъ размѣровъ.

— Тутъ?

— Тутъ. Вы постучитесь.

Во дворѣ лаяла собака. Я постучался. Прошло съ минуту. Я постучался опять. Наконецъ, я услыхалъ шаги и мальчикъ лѣтъ десяти-двѣнадцати въ зеленомъ шелковомъ халатикѣ, въ пестренькой ермолочкѣ, пріотворилъ мнѣ дверь и спросилъ кого мнѣ нужно.

— Ахунъ здѣсь живетъ?

— Здѣсь.

— Можно его видѣть?

Мальчикъ ничего не отвѣтилъ, захлопнулъ калитку и исчезъ. Я остался ждать. Минуты черезъ двѣ, черезъ три, онъ опять отворилъ калитку и сказалъ мнѣ:

— Войдите.

Я пригнулся и вошелъ въ калитку. Онъ пошелъ впередъ меня, я за нимъ. Дворъ чистый, новенькій, какъ съ иголочки. Прямо противъ воротъ съ улицы, въ которыя мы вошли, подъ тесовымъ навѣсомъ стоялъ въ такомъ же точно короткомъ зеленомъ шелковомъ халатѣ и въ ермолкѣ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти-шести. Мальчикъ обернулся ко мнѣ и сказалъ: — вотъ ахунъ. Я подошелъ къ нему и раскланялся.

Ахунъ выслушалъ меня, и когда я назвалъ фамилію Селиванова и сказалъ, что пришелъ къ нему по его рекомендаціи, блѣдное и очень симпатичное лицо его оживилось нѣсколько, и онъ произнесъ совершенно правильно, чистымъ русскимъ языкомъ, съ маленькимъ акцентомъ:

— А-а… Очень пріятно, — и протянулъ мнѣ руку.

— Вы меня приводите въ удивленіе. Я ожидалъ встрѣтить старика съ бородой, сѣдого, — отвѣтилъ я ему.

— У насъ это все равно, — сказалъ онъ. — Я, впрочемъ, недавно ахуномъ.

Было часовъ двѣнадцать. Солнце такъ и пекло. Жара была ужасная. Въ воздухѣ стояла тишина. Надвигались тучки и парило не милосердно.

— Милости просимъ, зайдите ко мнѣ, — указалъ онъ мнѣ рукою на дверь, которая со двора вела въ его домъ.

Я пошелъ, а онъ, нѣсколько отставъ отъ меня, что-то говорилъ мальчику.

— Пожалуйте, пожалуйте, — сказали они оба, когда я пріостановился въ дверяхъ.

Я сталъ подниматься по чистенькой, деревянной лѣстницѣ наверхъ — мальчикъ обогналъ меня и побѣжалъ внутрь.

Наверху лѣстницы площадка, вся уставленная по бокамъ сундуками, обитыми жестью и покрытыми сверху коврами. Съ площадки — прямо ведетъ куда-то корридоръ, а направо — дверь. Эту дверь опередившій насъ мальчикъ теперь держалъ открытою настежъ и, смотря на меня, улыбался и показывалъ рукою, — дескать, войди. Я вошелъ. Чистенькая передняя. Опять сундуки, обитые жестью и покрытые кубинскими и персидскими коврами, шкафчикъ съ посудой; маленькій, страннаго фасона самоваръ, два-три стула.

— Давайте, — сказалъ мнѣ мальчикъ и потащилъ съ меня пальто. На мальчишку, я замѣтилъ, почему-то я произвелъ хорошее и пріятное впечатлѣніе, и онъ все всматривался и потомъ улыбался, глядя на меня.

Ахунъ показалъ мнѣ рукой дальше, на слѣдующую дверь, и проговорилъ опять:

— Пожалуйста!

Въ эту слѣдующую комнату я вступилъ и невольно остановился. Направо отъ входа, вдоль стѣны, на диванѣ, лежалъ, въ бѣлой, полотняной рубашкѣ, высокій, очень высокаго роста, совершенно сѣдой старикъ съ типическимъ, худымъ, старческимъ, даже какимъ-то древнимъ, лицомъ. Такія лица встрѣчаются на старинныхъ картинахъ, на образахъ древняго письма. Чѣмъ-то не живымъ, не отъ міра сего ужъ вѣяло отъ него. Исхудалыя, какъ остовъ, руки лежали скрещенныя поверхъ рубашки. Глубокіе, черные глаза смотрѣли на меня не злобно, но холодно, серьезно и точно спрашивали, требовали, чтобъ я немедленно объявилъ, зачѣмъ я пришелъ сюда?

— Мой батюшка, — отвѣтилъ ахунъ мнѣ на мое удивленіе и на мою нерѣшительность идти дальше.

Я поклонился; старикъ сдѣлалъ усиліе подняться, сѣлъ на диванѣ и протянулъ мнѣ руку. Она была холодна, какъ у мертваго, не смотря на то, что въ комнатѣ была удушающая, ужасная жара.

— Боленъ, вотъ ужъ сколько времени не встаетъ, — сказалъ мнѣ ахунъ.

— Что такое?

— Старость, — отвѣчалъ онъ съ легкой улыбкой.

Въ комнатахъ пахло старыми книгами, долголежалыми матеріями. Всѣ окна были затворены и мнѣ показалось, что они были сдѣланы (т. е. рамы въ нихъ) такъ, что ихъ и отворить нельзя. На дворѣ, между тѣмъ, пошелъ дождь, сдѣлалось вдругъ темно. Ахунъ подошелъ къ окну и, смотря на крупный, вдругъ хлынувшій дождикъ, весело улыбался и радостно сказалъ мнѣ:

— Это первый дождикъ у насъ. Вы счастливый.

Между тѣмъ, мальчикъ собиралъ намъ чай, ставилъ подносъ на столъ, чашки, принесъ сахаръ, лимонъ и какія-то печенья, въ родѣ сладкаго пирога, что дѣлаютъ съ молокомъ, только безъ начинки. И всякій разъ, принесетъ, поставитъ что-нибудь на столъ, посмотритъ на меня и улыбнется. Когда онъ разъ какъ-то проходилъ возлѣ меня близко и тоже улыбался, глядя на меня, я взялъ его за щеку и шутя ущапнулъ его. Онъ ухватился за мою руку и расхохотался.

Ахунъ посмотрѣлъ на него, покачалъ головой и улыбаясь сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Это мой племянникъ.

— А у васъ нѣтъ развѣ дѣтей? — спросилъ я.

— Нѣтъ, — отрицательно покачавъ головой, отвѣтилъ ахунъ.

Мальчикъ принесъ самоваръ, поставилъ его на столъ передъ ахуномъ и сѣлъ на стулъ возлѣ меня. Онъ все смотрѣлъ на меня и улыбался — видно, я былъ рѣдкій гость у нихъ. И, кромѣ этого, все показывало, что жизнь здѣсь замкнутая, такая же запертая на всѣ замки и задвижки, какъ и ихъ дворъ. въ который надо проникать послѣ опроса, черезъ калитку… Я забылъ сказать, что когда я проходилъ дворомъ, какія-то двѣ женщины показались у входа, на лѣстницѣ, по которой мы потомъ поднялись въ квартиру, и сейчасъ же исчезли куда-то.

— Много у васъ занятій? — спросилъ я ахуна.

— Да. Вотъ служба, школа, — проговорилъ онъ.

— Вы учите и въ школѣ?

— Каждый день.

— А служба?

— И служба каждый день, два раза. Только вѣдь у насъ коротенькая служба — минутъ двадцать, четверть часа. Однѣ молитвы, — отвѣчалъ онъ.

— А это не обезпокоитъ васъ, не доставитъ никому никакой непріятности, не помѣшаетъ никому, — началъ я, — если бы мнѣ посмотрѣть на вашу службу. Я никогда не бывалъ въ мечетяхъ во время службы въ нихъ.

— Сдѣлайте одолженіе, нисколько, мы очень рады. Вы только, разумѣется… — И онъ запнулся что-то.

— Вы меня научите, что мнѣ дѣлать, какъ стать.

— Придете въ мечеть — снимите калоши внизу и больше ничего.

— Вы приходите передъ заходомъ солнца, такъ часовъ въ семь, я тамъ буду, — сказалъ мальчикъ. — Я васъ проведу. Вы знаете, гдѣ мечеть?..

— Да извозчикъ вѣдь знаетъ, онъ довезетъ.

— Конечно, знаетъ! Здѣсь всѣ знаютъ, гдѣ мечеть! — вскричалъ онъ.

Ахунъ опять покачалъ на него головой:

— Необыкновенно бойкій мальчикъ, — сказалъ онъ мнѣ, какъ бы въ оправданіе свое.

Я началъ разспрашивать о древностяхъ, какія имѣются въ Касимовѣ, о гробницахъ, о преданіяхъ, которыя, быть можетъ, живутъ еще среди мусульманъ-татаръ. О ихъ бытѣ, о числѣ, о ихъ промыслахъ, торговлѣ.

Ахунъ отвѣчалъ на все очень охотно, но сразу же можно было замѣтить, что все это очень мало его интересуетъ, да и есть ли еще здѣсь человѣкъ, котораго бы все это интересовало. Изъ этихъ же разговоровъ я замѣтилъ, что это, можетъ быть, и очень хорошій и добрый человѣкъ, но очень мало, да и то странно какъ-то развитой. О Коранѣ и о догматахъ ихъ я, разумѣется, не могъ съ нимъ говорить, но за то обо всемъ остальномъ онъ имѣлъ какія-то необыкновенно узенькія и, въ то же время, совершенно готовыя и законченныя представленія и мнѣнія. Онъ говорилъ, точно высказывая не свои мнѣнія, а цитируя какую-то книгу для руководства въ домашнемъ и общественномъ обиходѣ. Я до сихъ поръ еще не встрѣчалъ такихъ людей. Необыкновенно странное что-то. Все тексты. И думаетъ, и говоритъ все текстами. И ничего отъ себя. Скажетъ текстъ и помолчитъ немного. Потомъ припомнитъ и опять скажетъ другой афоризмъ — текстъ. Удивительно странное получается отъ этого впечатлѣніе. Это что-то и ограниченное, ужасно ограниченное, и, въ то же время, отвлеченное, созерцательное, что-то вдумчивое и задумчивое, дѣтски-наивное, вѣрующее и, вмѣстѣ съ тѣмъ, закованное въ готовомъ рѣшеніи, въ неподвижной формѣ… Повторяю, удивительно странное, совсѣмъ непривычное для меня, оригинальное произвелъ онъ впечатлѣніе…

Старикъ съ своего дивана слушалъ насъ и смотрѣлъ, казалось, наблюдалъ за тѣмъ впечатлѣніемъ, которое я выносилъ изъ всего этого нашего разговора.

Одинъ мальчикъ только былъ живой. Тихій, кроткій, смиренный повидимому; но жизнь била въ немъ ключемъ, и онъ едва сдерживался, чтобъ не начать мнѣ чего-нибудь разсказывать, чтобъ не позвать меня, показать мнѣ что-нибудь. Я замѣчалъ это ясно и, поглядывая на него, раза два подмигнулъ ему, и спросилъ:

— А что теперь вамъ хотѣлось бы въ рощу, вотъ гдѣ, вашъ дядюшка говоритъ, у васъ кладбище? Хотите, поѣдемте? Тамъ отлично теперь, прохладно… зелень, цвѣты, соловьи…

Но ахунъ-дядя сказалъ ему что-то по своему и потомъ, обращаясь ко мнѣ, какъ бы перевелъ то, что сказалъ ему:

— «Онъ плохо занимался вчера, ему сегодня учиться надо»…

Но я думаю, что онъ не то совсѣмъ ему сказалъ. Я убѣжденъ, что онъ просто боялся, чтобы онъ не проболталъ мнѣ чего-нибудь, чего я не долженъ знать былъ, по его мнѣнію…

— Я васъ самъ провожу, — сказалъ онъ мнѣ, — и все, если хотите, вамъ покажу.

Я улыбнулся и поблагодарилъ.

— Вѣдь вамъ что, — продолжалъ онъ, — вамъ мечеть надо показать, гробницу Али-Хана, наше кладбище…

— А больше ничего?

— Да что же еще?|

— Мнѣ бы хотѣлось познакомиться хоть немножко и съ живыми. Свѣдѣнія объ умершихъ знаменитыхъ людяхъ, конечно, любопытны и поучительны, но, какъ живого, меня все-таки тянетъ больше къ живымъ… Тѣмъ болѣе, — добавилъ я, — что быта и образа жизни этихъ живыхъ, т. е. вотъ татаръ, въ данномъ случаѣ я совершенно не знаю.

Онъ прослушалъ меня все время серьезно и внимательно, и когда я кончилъ, опустилъ какъ бы въ раздумьи голову на грудь, помолчалъ немного, развелъ руками и сказалъ:

— Не знаю… Какъ же это сдѣлать?

— Объ этомъ-то вотъ я васъ и прошу.

— Да вѣдь ничего, я вамъ скажу, любопытнаго нѣтъ, — вдругъ изъ задумчиваго дѣлаясь веселымъ, сказалъ онъ мнѣ. — Увѣряю васъ, такіе же точно люди, какъ и всѣ. Конечно, можно поѣхать въ одинъ домъ, въ другой. Насъ вездѣ встрѣтятъ, спросятъ что намъ надо. Мы скажемъ, что пріѣхали посмотрѣть, какъ они живутъ. Насъ будутъ угощать вотъ также чаемъ, этимъ же печеньемъ, — говорилъ, онъ, указывая руками на чашки съ чаемъ и на тарелочки съ сладкими печеньями… — Вездѣ одно и то же. За это я вамъ могу ручаться…

И мальчикъ, и старикъ, оба все время несводившіе глазъ ни съ меня, ни съ него, теперь улыбнулись и всѣ втроемъ вдругъ заговорили о чемъ-то потатарски.

— Вотъ что, — сказалъ ахунъ, обращаясь ко мнѣ и опять какъ бы переводя мнѣ свой разговоръ: — Вотъ ужо въ 6 часовъ вы приходите въ мечеть, тамъ вы всѣхъ истинныхъ, самыхъ настоящихъ — вотъ какихъ вамъ нужно-то, мусульманъ увидите.

— Ну, и чтожъ?

— Ну, и познакомитесь съ ними, если хотите…

Когда я сталъ прощаться, чтобы уходить отъ него, онъ началъ просить меня, чтобы я опять, когда буду въ Касимовѣ, заѣхалъ къ нимъ, что они рады сообщить мнѣ всѣ свѣдѣнія, какія мнѣ нужны отъ нихъ будутъ.

— А въ мечеть ужо вечеромъ вы придете? — спросилъ меня мальчикъ.

— Какъ же приду, непремѣнно.

— Вы приходите пораньше, въ шесть часовъ, до начала молитвы. Тамъ садъ есть, могилы.

Ахунъ и мальчикъ опять проводили меня по той же лѣстницѣ съ площадкой, уставленной сундуками, обитыми жестью. Когда мы теперь проходили по этой площадкѣ, два сундука были открыты и я увидѣлъ въ нихъ разную домашнюю рухлядь — мѣха, подушки, платки и проч. Вдали, въ глубинѣ корридора стояли закутанныя двѣ женщины. Онѣ, очевидно, разбирали что-то въ этихъ сундукахъ, но при нашемъ приближеніи бросили свое занятіе и удалились обождать, когда я уйду.

Ахунъ вышелъ со мною на улицу, гдѣ стоялъ мой извозчикъ и, прощаясь со мною, сказалъ:

— До ужотка, до свиданія.

X.

Отъ ахуна я поѣхалъ къ себѣ въ гостинницу позавтракать.

— Самое лучшее, — сказалъ мнѣ лакей, — принести что-нибудь изъ «Татарской».

Я заказалъ котлетку, еще что-то, и когда онъ мнѣ все это принесъ, я задумался надъ этими блюдами и долго не рѣшался дотронуться до нихъ… Замѣчательная вещь. Эту «Татарскую» гостинницу содержатъ татары, видавшіе въ Петербургѣ и Москвѣ, гдѣ они прежде служили въ лучшихъ ресторанахъ, и чистоту, и сервировку, и кухню, въ смыслѣ порядочнаго приготовленія кушанья изъ свѣжей и хорошей провизіи, — все это они видѣли и ничего этого у себя не завели. Невозможно разсказать, что такое мнѣ принесли. Проголодавшись, я, разумѣется, рѣшился отвѣдать, но ѣсть было положительно невозможно.

— Лучше нѣтъ-съ у насъ. Лучше «Татарской» нигдѣ не готовятъ, — объявилъ лакей.

Нечего дѣлать, пошелъ, купилъ себѣ коробочку сардинокъ, какихъ-то колбасъ, сыру, велѣлъ поставить опять самоваръ и этимъ напитался до вечера, когда разсчитывалъ поужинать въ клубѣ, куда рѣшилъ непремѣнно поѣхать, чтобы не ложиться ужъ спать до утра въ гостинницѣ, а прямо оттуда, изъ клуба, на пароходъ,

Теперь, часа въ два, въ городѣ былъ послѣобѣденный сонъ и на улицахъ была совершенно такая же точно тишина, какъ и утромъ до шести часовъ. Даже собаки, увѣренныя, что ихъ никто не потревожитъ, опять улеглись по середи улицъ спать. Дождикъ, бывшій утромъ, до обѣда, прибилъ пыль и освѣжилъ воздухъ. Я взялъ въ руки, на всякій случай, зонтикъ и отправился опять бродить по городу. Утромъ, проѣзжая по какой-то улицѣ, по дорогѣ къ ахуну, я замѣтилъ влѣво, на краю города, свѣжую зеленую небольшую рощицу. Извозчикъ мнѣ сказалъ, что это татарское кладбище. Я отправился теперь туда. Сквозь зелень виднѣлись бѣлые стволы березокъ и между ними такіе же бѣлые поставленные стоймя камни. Это гробницы, т. е. собственно памятники на могилахъ.

Кладбище-роща окопано со всѣхъ сторонъ довольно глубокой канавой. Въ одномъ мѣстѣ черезъ канаву сдѣланъ помостъ и тутъ, я видѣль издали, кто-то сидѣлъ, Когда я подошелъ ближе, сидѣвшій, къ удивленію моему, оказался «черкесомъ». Онъ полулежалъ, полусидѣлъ и держалъ въ рукахъ какую-то старую книгу съ замусленными и изорванными листами.

— М-м-м!.. — промычалъ онъ и отрицательно покачалъ головой, давая мнѣ этимъ понять, чтобы я не входилъ на кладбище.

— Это почему? — спросилъ я его.

— М-мм!.. — И опять онъ покачалъ головой.

— Вздоръ, — сказалъ я и хотѣлъ пройти все-таки, ее обращая на него вниманія.

Но онъ всталъ передо мною, лицомъ ко мнѣ, и, широко разставивъ руки, показывалъ, что пропустить меня туда не можетъ.

— Да отчего? — Безпомощно и совершенно напрасно спрашивалъ я его по-русски.

— М-м-м!..

Изъ глубины рощи, изъ-за могилъ и каменьевъ, поднялось еще нѣсколько человѣкъ такихъ же оборванцевъ-кавказцевъ въ огромныхъ мохнатыхъ шапкахъ, изорванныхъ въ клочья, и медленно, лѣниво, одинъ по одному приближались и подходили къ намъ.

— Отчего къ вамъ нельзя туда? — спросилъ я ихъ, когда они подошли ужъ вплотную и уставились на меня.

Отвѣта никакого — смотрятъ большими, недоумѣвающими, черными глазами и отрицательно покачиваютъ головами.

Откуда они здѣсь, думалъ я, и неужели ни одинъ не понимаетъ порусски? Живутъ тутъ съ русскими и не понимаютъ?

Я присѣлъ передъ ними на насыпь канавы, вынулъ портсигаръ, спичечницу и показалъ имъ видъ, что хочу здѣсь курить.

Они утвердительно покачали головами.

— Можно, значитъ?.. А хотите?

Я предложилъ одному изъ нихъ сигару. Онъ улыбнулся, что-то проговорилъ своимъ товарищамъ и протянулъ ко мнѣ руку за сигарой. Одинъ по одному они всѣ усѣлись вокругъ меня и моя сигарка заходила у нихъ изо рта въ ротъ. Одинъ какой-то изъ нихъ вынулъ кисетъ и свою трубочку и закурилъ ее. Всѣхъ ихъ было тутъ человѣкъ пять или шесть; но въ глубинѣ рощи виднѣлось еще нѣсколько человѣкъ, оставшихся тамъ лежать, непришедшихъ къ намъ.

— И чтожъ, такъ-таки ни одинъ изъ васъ и не говоритъ по-русски? — продолжалъ я ихъ спрашивать.

— М-м… Нѣтъ.

— Значитъ, все-таки понимаете?

Отвѣтившій «м-м… нѣтъ»… показалъ на кончикъ мизинца.

— Не много понимаете?

Онъ утвердительно кивнулъ головой.

— А давно вы здѣсь?

Онъ поднялъ три пальца.

— Три года и не выучиться говорить?

Возлѣ рощи, гдѣ кладбище и гдѣ мы вотъ сидѣли теперь, еще есть другая роща. Оттуда вышелъ и пошелъ къ намъ, пробираясь черезъ дорогу съ лужами, выбоинами, камнями, канавками и колеями, какой-то человѣкъ въ синей чуйкѣ и въ картузѣ съ блестящимъ козырькомъ, какіе обыкновенно носятъ въ Тамбовской и Рязанской губерніяхъ мѣщане и торгующіе въ деревняхъ купцы, кабатчики, трактирщики. Замѣтивъ насъ, онъ пріостановился, посмотрѣлъ и, убавивъ шагу, какъ бы въ раздумьи, чтобы это такое значило наше засѣданіе, тихонько приближался къ намъ. Подойдя къ мостику, черезъ канаву, за которой мы сидѣли и не переходя его, онъ остановился и сталъ смотрѣть на насъ. Я не обращалъ на него вниманія и продолжалъ разспрашивать моихъ собесѣдниковъ. Тѣ отвѣчали мнѣ кивкомъ головы, покачиваніемъ ея, жестами. Вдругъ онъ, очевидно, обращаясь ко мнѣ, крикнулъ черезъ канаву:

— Не вѣрьте, все понимаютъ, врутъ, что не понимаютъ, притворяются только…

Черкесы посмотрѣли на него и такъ какъ онъ ничего не говорилъ больше, то опять отвернулись.

А онъ постоялъ немного и опять сказалъ:

— Это у насъ первые мошенники въ городѣ. И за чѣмъ ихъ только прислали сюда? Первые воры и обидчики… Ножи — кинжалы, по ихнему — вотъ только у нихъ отняли, а то бы они народъ еще тутъ начали рѣзать.

Онъ, очевидно, адресовался все ко мнѣ, но я не подавалъ и виду, что принимаю это къ себѣ, потому что было не менѣе очевидно, что онъ пьянъ и ему хочется затѣять, пользуясь тѣмъ, что онъ не одинъ здѣсь, а еще и я, скандалъ съ ними.

Онъ постоялъ еще нѣсколько времени, наконецъ, выбранилъ ихъ, какъ только могъ хуже, и пошелъ своей дорогой.

— Кто это? — спросилъ я осетина или мингрела (потому что на немъ была бурая баранья шапка), которому я далъ сигару и который показался мнѣ, что былъ самый догадливый и понятливый изъ всѣхъ изъ нихъ.

— Нѣтъ… — отвѣтилъ онъ. Потомъ, грустно покачалъ головой и проговорили — русскій…

Когда, посидѣвъ еще немного съ ними, я всталъ, чтобы уходить, они всѣ дружно поднялись и встали передо мной, совсѣмъ не съ своей обычной восточной медленностью и лѣнью.

— Ну, прощайте, Богъ съ вами, что вы меня не пустили посмотрѣть ваше кладбище, — сказалъ я.

Они — одни взялись за шапки, другіе приложили къ груди руки — попрощались со мною и сейчасъ же опять всѣ сѣли, гдѣ кто изъ нихъ сидѣлъ.

Я пошелъ черезъ дорогу въ другую рощу, вотъ въ ту, изъ которой приходилъ человѣкъ. Эта была обнесена заборомъ, тесовымъ, низенькимъ, грязнымъ, полуразвалившимся, и сгнившимъ. на углу, у входа въ нее, изба не изба, домъ не домъ. Въ дверяхъ стояла грязная, прегрязная баба съ огромнымъ животомъ и на этомъ животѣ держала худыми, костлявыми руками ребенка лѣтъ двухъ или двухъ съ половиной. Ребенокъ кричалъ во все горло, а она его унимала, вся поглощенная любопытствомъ, что это, дескать, за баринъ идетъ — подходитъ къ ней.

— Что это, тетенька, за роща здѣсь у васъ? — спросилъ я ее.

— А это обчественный садъ будетъ.

— Это?!. — удивился я.

— Этотъ самый.

— Стало быть можно въ него.

— Можно.

— Да тамъ никого нѣтъ, кажется? — сказалъ я, раздумывая, взойти ли въ него.

— Нѣтъ, тамъ вонъ ужъ три дѣвки гуляютъ, — кивнула она по направленію въ глубь сада.

Я посмотрѣлъ на нее. Она какъ-то странно это сказала.

— Теперь они скоро начнутъ набираться, — опять сказала она.

— Кто?

— Дѣвки.

— Какія?

— Городскія, наши… гулящія… Татары тоже набираться станутъ…

Къ воротамъ подошли еще двѣ нарумяненыхъ «дѣвицы» и, не безъ любопытства окинувъ меня, необычнаго посѣтителя, съ ногъ до головы, прошли въ «садъ». Вдали виднѣлось что-то въ родѣ пруда или какого-то озера, стояли полуразвалившіяся скамейки. Я тоже прошелъ въ садъ и сѣлъ у пруда на такую скамейку. Дѣвицы между тѣмъ начинали собираться и довольно дружно. То и дѣло входили по одной, по двѣ, по три. Начали немного погодя являться сюда и татары и степенно ходили по двое. но трое вмѣстѣ, посматривая на «дѣвицъ». «Дѣвицы», наломавши себѣ вѣтокъ молодыхъ березокъ, проходили между ними и этими березовыми вѣтками задѣвали ихъ. Татары ухмылялись и что-то отвѣчали имъ.

Было ужъ пять часовъ, мнѣ надо было поспѣть еще на молитву въ мечеть.

Проходя мимо бабы, теперь ужъ сидѣвшей на какомъ-то обрубкѣ у воротъ, я спросилъ ее:

— И это каждый день такъ?

— Каждый.

— И кромѣ «ихъ» никого тутъ не бываетъ?

— Никого, — отвѣтила она, утирая носъ ребенку.

XI.

Мечеть, минаретъ и гробница Али-Хана, находятся всѣ недалеко другъ отъ друга на высокомъ, крутомъ берегу Оки. Берегъ теперь застроенъ какими-то лачужками, развалившимися домиками, заборами, тутъ ростутъ изломанныя, исковерканныя ветлы, стоитъ какое-то полуразрушенное зданіе; но когда-то, вѣроятно, этого ничего тутъ не было, видъ должно быть отсюда былъ великолѣпный на Оку и на далеко растилающійся противуположный, низменный, луговой его берегъ. Широкая рѣка далеко ослѣпительно блестѣла подъ Солнцемъ. Тянулись суда по ней, сплавлялся какой-то плотъ или лѣсъ, на немъ виднѣлись красныя рубахи рабочихъ и на высокомъ шестѣ-мачтѣ вился узенькій длинный бѣлый флагъ.

Возлѣ мечети — высокаго двухъэтажнаго дома съ окнами въ два яруса и съ рѣшетками въ нихъ — разбитъ небольшой садикъ, обнесенный рѣшеткой. Было еще только половина шестого и никого еще изъ пришедшихъ молиться около мечети не было. Я походилъ кругомъ и присѣлъ недалеко на камень подъ огромной, безобразно-расщепленной бурей ветлой. Печать унынія, скуки и запустѣнія должно быть давно легла здѣсь на все. Тишина была мертвая кругомъ. Впереди площадь, обстроенная домами, и на этой площади ни души. Точно выморочный или брошенный жителями городъ… Я просидѣлъ такъ съ полчаса и наконецъ-то съ равныхъ сторонъ показались одинокія, медленно приближавшіяся фигуры мусульманъ въ бѣлыхъ чалмахъ и въ зеленыхъ халатахъ. Вскорѣ ими, однако, рѣдко усѣялась вся площадь и дорога къ мечети. Но ихъ было всего человѣкъ сорокъ — когда я ихъ пересчиталъ — такъ обманываютъ на видъ странныя одѣянія людей и ихъ яркіе цвѣта.

Между шедшими впереди всѣхъ я узналъ ахуна и рядомъ съ нимъ мальчика, его племянника, Когда они приблизились, они оба подошли ко мнѣ, и мы поздоровались за руки.

— Давно вы ужъ здѣсь? — тихимъ голосомъ спросилъ ахунъ.

Я сказалъ. Мальчикъ рѣзво повернулся на каблукахъ, т. е. на пяткахъ гладкихъ своихъ зеленыхъ сафьянныхъ сапоговъ. Ахунъ его остановилъ и что-то серьезно сказалъ ему. Подошедшіе, между тѣмъ, мусульмане-татары — всѣ въ зеленыхъ халатахъ и бѣлыхъ чалмахъ — съ любопытствомъ посматривали на меня, что-то говорили по своему между собою, а нѣкоторые изъ нихъ что-то спросили у ахуна.

— Вы скажите, пожалуйста, — сказалъ я ему, — если непріятно можетъ быть кому-нибудь, что я буду при молитвѣ въ мечети, или это почему-нибудь вообще считается у васъ нежелательнымъ, — я не пойду, я не желаю изъ простого любопытства кому бы то ни было мѣшать.

— Нѣтъ, нисколько, — спокойно отвѣтилъ ахунъ.

— Но можетъ есть такіе фанатики, — какъ у насъ, такъ и у васъ они есть, — которымъ это будетъ непріятно, что я, христіанинъ, присутствую, когда они молятся.

— Нѣтъ, нѣтъ, — успокоивая меня, повторилъ ахунъ. — Я бы вамъ сказалъ. Нѣтъ, мы ничего не имѣемъ… Ну-съ, пойдемте, — заключилъ онъ.

Мы вошли въ мечеть, мальчикъ, племянникъ ахуна, шелъ возлѣ меня. Онъ положительно полюбилъ меня, какъ это бываетъ съ дѣтьми, безъ всякой причины.

— Вотъ тутъ, — сказалъ онъ, указывая на мѣсто, гдѣ стояли какіе-то башмаки, — оставьте ваши калоши.

— А сапоги какъ же?

— Да вѣдь вы верхнюю обувь уже оставили. Вѣдь и они — онъ указалъ на мусульманъ — не съ босыми же, вы видите, ногами, чулки вѣдь все равно обувь, а они идутъ же въ нихъ.

— Вы скажите, вѣдь я не знаю, предупредите меня, что дѣлать.

— Идите, идите, — забѣгая по лѣстницѣ впереди меня, говорилъ онъ.

Мы поднялись во второй этажъ мечети. Полъ весь устланъ зеленымъ сукномъ. На сукнѣ сверхъ того лежитъ еще, порядкомъ-таки ужъ изношенный и истрепанный, выцвѣвшій старый персидскій коверъ. Эта — первая комната и довольно обширная. Изъ нея направо дверь въ слѣдующую, еще болѣе обширную. Я остановился у дверей, не входя въ нихъ.

— Тутъ вотъ и стойте, — сказалъ мнѣ шопотомъ мальчикъ. Я сталъ у дверей, а онъ опустился возлѣ меня на колѣни.

— Можетъ и мнѣ надо стать на колѣни? — также шопотомъ спросилъ я его.

Онъ молча, отрицательно покачалъ головой, сдѣлалъ поклонъ въ землю и оттуда скосилъ глаза и взглянулъ на меня. Ему очевидно хотѣлось болтать, но.., что дѣлать?..

Двое, трое мусульманъ остались почему-то въ этой же первой комнатѣ, опустились на колѣни и молились, а остальные всѣ прошли дальше, въ слѣдующую комнату съ бѣлыми подъ мраморъ оштукатуренными стѣнами и бѣлой мраморной нишей, передъ которой на колѣняхъ стоялъ ахунъ, а они тоже на колѣняхъ стали всѣ въ одинъ общій рядъ направо и налѣво отъ него. Прошло минутъ пять — полная тишина, безмолвіе, только шелестъ шелковыхъ зеленыхъ халатовъ, когда молящіеся клали поклоны и опять поднимались и садились на пятки, оставаясь все время стоять на колѣняхъ. Входившіе вновь, оставались на время въ первой комнатѣ, молились въ ней, тоже стоя на колѣняхъ, потомъ вставали и шли въ слѣдующую, гдѣ молились всѣ съ ахуномъ. Я стоялъ съ серьезнымъ лицомъ и посматривалъ на ряды молящихся: ихъ теперь было уже два ряда. Вдругъ, позади себя, я услыхалъ по мягкому полу крупные шаги вновь вошедшаго, невольно оглянулся и у меня въ головѣ мелькнуло сомнѣніе, что вотъ именно не такой ли это фанатикъ вошелъ, которыхъ смущать мнѣ не хотѣлось, и я вовсе не хотѣлъ, чтобы вышелъ изъ-за меня какой-нибудь скандалъ.

Вошедшій былъ громаднаго, колоссальнаго роста татаринъ лѣтъ тридцати съ рябымъ лицомъ, жиденькой бородкой и огромными черными глазами съ бѣлыми бѣлками, которыми онъ страшно вращалъ, глядя на меня. Онъ стоялъ, не проходилъ въ слѣдующую комнату и не опускался и здѣсь на колѣни.

«Самое лучшее отвернуться отъ него… А ну. если онъ кинется на меня?» — подумалъ я.

Но я все-таки отвернулся отъ него и сталъ смотрѣть впередъ, туда гдѣ рядами стояли на колѣняхъ правовѣрные и, тихо покачиваясь, время отъ времени клали продолжительные земные поклоны. Наконецъ, онъ быстро, топая голыми пятками прошелъ мимо меня, черезъ плечо какъ-то смѣривъ всего меня съ головы до ногъ. Прошелъ и сталъ въ углу, на колѣняхъ. Пятки и подошвы грязныхъ босыхъ могъ были колоссальны. Онъ постоялъ немного на колѣняхъ и тоже припалъ головой къ полу.

Вдругъ раздался какой-то общій, мучительный, тяжкій — тяжкій стонъ: «Алла — Алла — Алла!» Стоналъ ахунъ, а за нимъ всѣ молящіеся. Потомъ опять все стихло. Черезъ минуту снова стонъ — удручающе тяжелый, мучительный: «Алла — Алла — Алла!..» поклоны и снова тишина. Такъ продолжалось разъ пять или шесть. Потомъ ахунъ всталъ, постоялъ немного передъ нишей или каѳедрой — странно какъ-то это что-то у нихъ устроено — и затѣмъ пошелъ ко мнѣ. Остальные тоже встали вскорѣ и тоже стали выходить.

Я поклонился ахуну и сталъ его благодарить, что онъ мнѣ доставилъ случай видѣть ихъ молитву.

— Ну, вотъ вы видѣли теперь — это и все. Разумѣется, кромѣ нѣкоторыхъ обрядовъ, которые есть тоже у насъ, но ежедневная наша молитва — въ этомъ вотъ вся и заключается.

Молившіеся начали уходить, и такъ какъ мы стояли съ ахуномъ и мальчикомъ, его племянникомъ, въ дверяхъ первой комнаты, то всѣ они и проходили мимо насъ. Дошла очередь и до того огромнаго колоссальнаго татарина съ босыми ногами, который такъ смутилъ меня. Теперь проходя мимо насъ, онъ опять такъ же страшно, свирѣпо поводя бѣлками, посмотрѣлъ на меня. Но я ужъ, стоя рядомъ съ ахуномъ и дружески бесѣдуя съ нимъ, не боялся его.

— Кто это страшный такой? спросилъ я ахуна. — Я испугался даже его, когда онъ вошелъ.

— Отчего? о нѣтъ, — кротко улыбаясь, сказалъ ахунъ. — Это у него только видъ такой строгій.

— А не фанатикъ онъ какой у васъ?

Ахунъ только махнулъ рукой.

XII.

Мы вышли изъ мечети, — я не видалъ, заперъ ли ее кто послѣ насъ, — большая часть молившихся пошли по домамъ, а нѣсколько человѣкъ — я увидалъ ихъ ужъ на крышѣ — поднялись на минаретъ и оттуда смотрѣли на насъ.

— Вотъ-съ, — сказалъ мнѣ ахунъ, указывая на четыреугольное, сложенное изъ плитняка, зданіе съ круглой крышей, съ дверью безъ дверецъ, съ окномъ въ которое отсюда, снаружи, ничего не было видно внутрь — это и есть гробница Али-Хана.

Я былъ уже и раньше, одинъ, возлѣ этого домика, и теперь мы опять подошли къ нему.

— Тамъ внутри — да жаль что вотъ ключей нѣтъ — плита лежитъ съ надписями, вотъ въ окно можетъ быть видно, — сказалъ ахунъ.

Но мы посмотрѣли и ничего не увидали. Зданіе было почти въ разрушеніи и въ полномъ смыслѣ слова въ заброшенномъ видѣ.

— А вотъ-съ отсюда, — продолжалъ ахунъ, входя въ помѣщеніе, въ которомъ ханъ когда-то жилъ, или отдыхалъ, по крайней мѣрѣ, въ жаркое время.

Мы вошли въ домикъ съ другой стороны. Здѣсь была дверь, но разломанная и исковерканая. Ахунъ отворилъ ее, спустившись на нѣсколько ступень внизъ, и остановился. Я заглянулъ и тоже остановился.

— Святой отецъ, сказалъ я, что же это?!. Вѣдь ужъ это ваша вина. Дѣло было въ томъ, что жилое помѣщеніе хана, т. е. полъ его,

былъ буквально покрытъ нечистотами, мусоромъ какимъ-то, бумажками и среди всего этого уголья, головешки — потухшій костеръ.

— Чтожъ я подѣлаю? — безпомощно развелъ руками ахунъ.

— Да кто же долженъ за этимъ смотрѣть? Вѣдь сторожъ у васъ есть?

— Есть, да какіе это сторожа… Я обращался и къ городу и къ правительству — тутъ всего-то какихъ-нибудь двѣсти-триста рублей нужно, чтобы привести это все въ порядокъ, а вѣдь это историческій памятникъ.

— Позвольте, сказалъ я, да при чемъ же тутъ правительство? Тутъ, ^гнѣ кажется, ближе всего вашимъ же прихожанамъ-мусульманамъ позаботиться объ этомъ. Вѣдь мнѣ говорили, между здѣшними татарами, да я и самъ знаю, есть люди очень богатые, чуть не милліонеры.

Онъ безпомощно пожалъ плечами:

— Экіе негодяи, экіе свиньи, — повторялъ онъ, смотря на разбросанныя нечистоты на полу, на мусоръ.

— Кто же этимъ занимается? заводитъ здѣсь эту грязь? — спросилъ я его.

— Да кто? черкесы все, — отвѣтилъ онъ.

— Какіе? это вотъ что тамъ? на кладбищѣ?! — воскликнулъ я.

— Да, эти самые. Они сосланы сюда за какія-то мошенничества, разбой, и вотъ продолжаютъ и тутъ вести себя также.

— А чтожъ они у васъ на кладбищѣ дѣлаютъ?

— Да ничего. Они никогда ничего не дѣлаютъ.

— А не то, чтобы они караулили тамъ?

— Нѣтъ. А вы развѣ были тамъ? — полюбытствовалъ ахунъ.

Я разсказалъ ему, что они меня туда не пустили.

Онъ улыбнулся и покачалъ головой: — «странно дескать, не понимаю».

— Ну, а сюда-то они зачѣмъ же приходятъ? — сказалъ я.

— Да вотъ видите… Вотъ эти угли — это они значатъ ночью индюшекъ тутъ жарили. Какъ ночь, такъ они индюшекъ воровать. Зарѣжутъ, принесутъ сюда, разведутъ здѣсь костеръ, изжарятъ ихъ и съѣдятъ. Тѣмъ и живутъ…

— Да какъ же такъ имъ позволяютъ?

— Чтожъ вы съ ними подѣлаете?

— И много ихъ?

— Много. Человѣкъ десять кажется.

— И всѣ такіе? Онъ махнулъ рукой.

Мы постояли сколько-то и пошли назадъ въ городъ.

— А вотъ, что я васъ хотѣлъ спросить, — сказалъ я. — Отчего это всѣ, кто былъ въ мечети, были въ зеленыхъ халатахъ. Ни одного не было въ обыкновенномъ платьѣ, въ которомъ всѣ, ваши же татары, здѣсь по улицамъ ходятъ?

Онъ пожалъ плечами.

— Да много ли и всѣхъ-то, въ халатахъ-то было? — и добавилъ: нѣтъ, это такъ случилось, приходятъ и въ разноцвѣтныхъ платьяхъ, и въ черныхъ, и въ синихъ — на это закона никакого нѣтъ. Все дѣло въ томъ, что въ мечеть все вѣдь только старики ходятъ молиться, Какъ у васъ, добавилъ онъ, въ обыкновенную заутреню или вечерню кого вы встрѣтите — старухъ однѣхъ да стариковъ. Такъ и у насъ.

— А теперь вотъ, святой отецъ, (я не зналъ какъ его называть), еще одинъ вопросъ: съ кладбища вашего, передъ тѣмъ какъ идти сюда, въ мечеть, я попалъ въ какого-то страннаго назначенія садъ, гдѣ, кромѣ извѣстнаго сорта женщинъ и татаръ, никого нѣтъ и никого, говорятъ, не бываетъ. Что это такое?

— Да вы видѣли? — останавливаясь на ходу, сказалъ ахунъ.

— Видѣлъ, — отвѣтилъ я.

Онъ молчалъ и смотрѣлъ на меня.

— Что же это? Учрежденіе это такое? — повторилъ я свой вопросъ.

— Должно быть учрежденіе, — отвѣтилъ онъ.

— Да вы-то развѣ не знаете?

— Я не знаю, какъ это мѣсто у васъ называется. Вѣдь и у васъ такія же «мѣста» есть. Я не знаю, что это у васъ считается учрежденіями или какъ они тамъ?..

Онъ это очень ядовито все вывелъ и проговорилъ. Я улыбнулся.

— Ну-съ, очень вамъ благодаренъ за все, — сказалъ я — ему дорога была идти направо къ себѣ, мнѣ налѣво, — когда слѣдующій разъ буду въ Касимовѣ, позвольте опять къ вамъ пріѣхать.

Онъ очень любезно нѣсколько разъ повторялъ приглашеніе, спросилъ, увижу ли я г. Селиванова, чтобы я ему кланялся и сказалъ, что онъ ждетъ его.

— Онъ говорилъ мнѣ, что хочетъ раскопки какія-то дѣлать, — сказалъ я.

— Да, это очень любопытно.

— Но тутъ вотъ, кромѣ того, что я видѣлъ, ничего нѣтъ оставшагося отъ старины? — ужъ такъ для очистки совѣсти еще разъ спросилъ я.

— Нѣтъ. Вотъ все, что вы видѣли.

— Это все, что осталось отъ касимовскаго царства?.. Онъ молча опустилъ голову.

Я попрощался съ нимъ, съ симпатичнымъ его мальчикомъ-племянникомъ, и мы разстались.

Когда я сѣлъ на дрожки и извозчикъ поѣхалъ, я оглянулся еще разъ, чтобы еще разъ раскланяться съ нимъ. Ахунъ шелъ къ себѣ не оглядываясь, а мальчикъ нѣсколько разъ часто-часто кивнулъ мнѣ головой.

XIII.

Есть преданіе, что касимовская мечеть построена царевичемъ Касимомъ. Но это едва ли такъ. По крайней мѣрѣ теперешняя мечеть зданіе архитектуры позднѣйшей. Можетъ быть, на этомъ мѣстѣ была раньше другая мечеть, и она вотъ и была построена Касимомъ — только ужъ никакъ не теперешняя. О теперешней есть даже весьма точное извѣстіе: во-первыхъ, въ мечети, надъ дверью вдѣланъ камень, выкрашенный зеленой краской, съ надписью: «(1768) года эту мечеть въ мѣсяцѣ рабнэль — аннанѣ (іюнь — іюль) соорудили: Вектемиръ-Сеидъ, Бурханъ-Сеидъ, Ибрагимъ-Мурза-Чанышевъ, Абдулла-Мурза, Муси-Сеидъ, Мустафа-Сеидъ, Сулейманъ-Мурза, Темиръ-Булатъ-Сеидъ, Юсуфъ-Мурза-Чанышевъ, Муртаза-Сеидъ, Мухаммедъ-Сеидъ, Ибрагимъ-Мурза-Максютовъ, Якубъ-Мурза, Мусъ-Мурза-Деллетъ-Гальдѣевъ, Юсуфъ-Мурза, Ибрагимъ-Мурза-Максютовы, Мустафа-Мурза, Темиръ-Булатъ-Сеидъ-Шакуловъ». А во-вторыхъ, сохранился и документъ, изъ котораго видно, когда и кому разрѣшено было эту мечеть построить: «Указъ ея императорскаго величества самодержицы всероссійской изъ касимовской воеводской канцеляріи города Касимова татарской слободы сотнику Сеидъ-Бектемирову, сыну Шакулову. — Сего 1768 года февраля 13 дня въ присланномъ отъ его высокопревосходительства г. генералъ-маіора и кавалера и Воронежской губерніи губернатора Алексѣя Михаиловича Маслова въ касимовскую воеводскую канцелярію предложеніи написано: ея императорское величество имяннымъ изустнымъ ему указомъ сего мѣсяца 18 числа, высочайше повелѣть соизволила, по прошенію города Касимова, Мурза-Ибрагима-Чанышева, Бурхана-Шакулова, построить въ томъ городѣ татарамъ для молитвы ихъ мечеть; объявя сіе ея императорскаго величества повелѣніе, касимовской воеводской канцеляріи рекомендуетъ во исполненіе онаго, города Касимова татарамъ ту мечеть строить позволить и препятствія въ томъ имъ не чинить; и во исполненіе онаго предложенія въ касимовской воеводской канцеляріи опредѣлено: съ прописаніемъ онаго къ тебѣ, Шакулову, послать указомъ объявить, что онаго города Касимова татарамъ ту мечеть строить дозволяется, и тебѣ, Шакулову, учинить о томъ по сему ея императорскаго величества указу. Апрѣля 9-го дня 1768 года. На подлинномъ подписано: секундъ-маіоръ Николай Балбоковъ и поручикъ князь Василій Тонкачеевъ. Секретарь Иванъ Лопухинъ. Канцеляристъ Федоръ Поповъ». Годъ и имена надписи на камнѣ въ мечети совершенно совпадаютъ съ именами и годомъ указа. Значитъ, мечеть эта строена не Касимомъ; но, какъ сказано, Касимъ могъ быть строителемъ другой мечети, бывшей ранѣе этой и построенной на этомъ же самомъ мѣстѣ. На это есть указаніе у Палласа, бывшаго въ Касимовѣ какъ разъ въ томъ же 1768 году, когда строилась Шакуловымъ новая, теперешняя мечеть. Говоря о старинномъ минаретѣ (который цѣлъ до сихъ поръ), онъ замѣчаетъ, что это остатки отъ старой «разоренной мечети, которая нынѣ съ высочайшаго позволенія опять строится». Онъ упоминаетъ даже о кирпичахъ, изъ которыхъ эта старая мечеть была выстроена, «длиною они были 13 дюймовъ».

По преданію, Касимомъ же былъ построенъ и ханскій дворецъ.

Но отъ него ужъ ничего не осталось. И объ немъ упоминаетъ Палласъ: «изъ такого же известковаго камня (какъ и тотъ, изъ котораго построенъ сохранившійся до сихъ поръ минаретъ) состоятъ и прочіе татарскаго строенія остатки близь мечети въ саду находящіеся и заборомъ обнесенные. Кажется, что на семъ мѣстѣ былъ дѣйствительно дворецъ здѣшнихъ хановъ, и отъ прежняго каменнаго строенія пребыли до новѣйшихъ временъ большія со многими готскими фигурами и арабскими надписями украшенныя ворота, также продолговатый четыреугольный домъ, и такимъ же образомъ обнесенное кладбище знатныхъ татаръ, отъ коего недалеко находится и кладбище простолюдинцевъ. Для нѣкоторыхъ причинъ недавно сломаны помянутыя ворота, и по большей части употреблены на жженіе известки, такъ что я могъ еще видѣть только остатки, а особливо кровельные рѣзные подзоры и перемочки. Ханскій домъ тоже сломали и оставили только основаніе футовъ на пять вышиною, для построенія на ономъ деревянныхъ жилыхъ покоевъ. Сіе строеніе было отъ сѣвера къ югу, было въ длину нѣсколько больше 32 аршинъ, а въ ширину больше осьми аршинъ съ половиною. На каждомъ концѣ пристроена узкая часть длиною въ 16 футовъ. Въ сѣверной пристройкѣ есть ходъ въ сдѣланный съ уступами на узкой подземный и подъ всѣмъ строеніемъ простирающійся съ толстыми сводами погребъ, въ которомъ отъ проходящей сквозь сводъ воды, рождаются окаменѣлыя малыя изъ капель сосульки съ водяными концами, или такъ называемый сталактитъ».

Лучше всего сохранилась отъ дальнихъ лѣтъ въ Касимовѣ текія (мавзолей) Шахъ-Али, любимца и сподвижника Ивана Грознаго, о которомъ выше было сказано ужъ. Объ этой текіи въ «Изслѣдованіи о Касимовскихъ царяхъ и царевичахъ» (Труды восточнаго отдѣленія императорскаго археологическаго Общества) В. В. Вельяминова-Зернова имѣется чуть ли не цѣлый рефератъ. Вообще, чрезвычайно добросовѣстный и обстоятельный изслѣдователь, удивляющій своимъ терпѣніемъ при разборѣ и сличеніи не только надписей на камняхъ, но въ подборѣ даже кусочковъ, обломковъ, осколковъ этихъ камней, — называетъ текію Шахъ-Али замѣчательнымъ памятникомъ. Онъ придаетъ ему большое значеніе и потому съ особеннымъ вниманіемъ и тщательностью собралъ все, что только могъ найти гдѣ-нибудь объ этомъ памятникѣ. Самое древнее описаніе текіи сдѣлано Палласомъ. «Въ юго-восточную сторону отъ сего строенія (т. е. отъ остатковъ дворца Касимовскихъ хановъ) находится ханское кладбище въ саду хозяина (теперь я ужъ никакого сада тамъ не нашелъ, исключая маленькаго садика вокругъ самой мечети. Текія стоитъ окруженная выбоинами, ямами, наполненными мусоромъ и въ такомъ вотъ порядкѣ, какъ я говорю) и понынѣ еще не разрушена. При ономъ ничего не видно готскаго; но состоитъ только изъ продолговатыхъ четвероугольныхъ толстыхъ, кромѣ простого карниза никакого украшенія неимѣющихъ, стѣнъ, складенныхъ изъ гладко отесанныхъ камней. На западномъ концѣ онаго находится небольшой пустой, приватный для моленія по магометанскому обычаю назначенный покой со входомъ при западной стѣнѣ, и съ малымъ окномъ на сѣверной сторонѣ; а оный покой устланъ неотесаннымъ дикимъ камнемъ. Прочую часть занимаетъ сводъ или погребъ, въ которомъ находятся надгробные камни. Поверхъ сводовъ пустая часть засыпана землею, на которой нынѣ ростетъ калина (и калина теперь ужъ не ростетъ!..). Все строеніе отъ востока къ западу длиною больше 20, шириною больше 11, а вышиною до 7 аршинъ. Внутри малаго погреба, считая отъ востока къ западу, немного шире четырехъ аршинъ съ половиною. Въ большой погребъ сдѣланъ входъ съ южной стороны почти въ срединѣ всего строенія и, слѣдовательно, безъ простѣнка между погребами. Помянутый входъ снаружи до полутора, а извнутри больше двухъ аршинъ шириною, и сдѣланъ на подобіе воротъ, но не видно слѣдовъ, чтобы прежде были крючья, на которыя навѣшиваютъ двери».

"Въ текіи со двора надъ дверью вмазана каменная доска, на которой красивымъ арабскимъ почеркомъ вырѣзана слѣдующая надпись: «Строитель и собственникъ этого зданія Шахъ-Али-Ханъ, сынъ Шкихъ-Ауляръ-Султана, 21-го числа мѣсяца рамазана 962 г. (т. е. 9-го августа 1555 г.). Богъ; нѣтъ Бога кромѣ Него, Бога живого и Бога сущаго. Имъ не овладѣваютъ ни дремота, ни сонъ. Ему принадлежитъ все, что на небесахъ, и все, что на землѣ. Кто можетъ быть предъ Нимъ заступникомъ, иначе какъ съ Его разрѣшенія? Онъ знаетъ будущее и прошедшее, и люди изъ того, что онъ вѣдаетъ, постигаютъ только то, что Онъ самъ захотѣлъ открыть имъ. Престолъ его простирается надъ небомъ и землею, и Ему ничего не стоитъ оберегать ихъ. Онъ всевышній и великій».

«Внутри комнаты (описаніе, сдѣланное Хуссейномъ-Феизъ-хановымъ, ѣздявшимъ нарочно въ Касимовъ, въ 1860 г., по порученію императорскаго археологическего Общества) посрединѣ, сдѣланы изъ земли и щебня три продолговатыхъ возвышенія, каждое съ обоихъ боковъ о двухъ ступеняхъ. Возвышенія эти обращены длиннымъ фасомъ къ двери. Въ головахъ и въ ногахъ каждаго изъ нихъ стоитъ по камню. Камни эти различной величины; цѣльныхъ между ними нѣтъ, а всѣ они либо обломки, либо смазаны изъ нѣсколькихъ кусковъ. Еще три высокихъ смазанныхъ камня стоятъ просто у правой стѣны комнаты. Всѣ камни, числомъ 9, исчерчены украшеніями и надгробными надписями арабскими и татарскими. Возвышенія, очевидно, изображаютъ гробницы, а камни служатъ надгробными памятниками». Камни эти всѣ перебиты, между возвышеніями валяются во множествѣ осколки отъ нихъ. Впослѣдствіи кто-то смазывалъ эти камни и сдѣлалъ это неряшливо, даже безграмотно: смазаны куски отъ разныхъ совершенно камней. «Какъ бы нехотя, говорится у Хуссейна, приходишь къ тому заключенію, что комната, гдѣ стоятъ гробницы, была въ старину устроена иначе чѣмъ теперь, и что чья-то рука, и вдобавокъ рука человѣка не знающаго, коснулась ея».

«Въ подвалѣ текіи ничего нѣтъ. На полу въ нѣкоторыхъ мѣстахъ видны продушины величиною въ кирпичъ. Думать должно, что подъ поломъ находится еще другой подвалъ. Мѣстные жители утверждаютъ, что этотъ нижній подвалъ дѣйствительно существуетъ и что изъ него ведетъ подземный ходъ въ мечеть».

Въ текіи восемь гробницъ — Шахъ-Али-Хана и его родственниковъ и родственницъ. Оригинальны надписи на нихъ, переведенныя муллою Хусейномъ. Вотъ надпись на камнѣ, надъ гробницей Шахъ-Али-Хана: «Сказалъ Господь преблагословенный и всевышній: Предъ Богомъ Іисусъ тоже, что Адамъ. Адама Онъ создалъ изъ праха, потомъ сказалъ ему: будь и тотъ былъ. Сказалъ Господь преславный и всевышній: Все что ни есть въ мірѣ, то должно погибнуть; вѣчно одно лицо Господа твоего, полное величія и славы. Сказалъ Господь преславный и всевышній: Всякая душа должна вкусить смерти; затѣмъ къ нимъ возвратитесь. Сказалъ Господь преславный и всевышній: Не вѣдаетъ никто въ какой странѣ онъ умретъ. Сказалъ пророкъ: Да будетъ надъ нами миръ: Міръ сей — падаль, а ищущіе его — собаки. Сказалъ пророкъ: Да будетъ надъ нами миръ. Жизнь человѣческая скоропреходяща; употребляй ее на дѣда угодныя Богу. Сказалъ пророкъ: Да будетъ надъ нами миръ: Міръ сей есть поле, на которомъ сѣются сѣмена для будущей жизни. Въ 974 году случилось то, что сынъ Шкихъ-Ауліаръ-Султана, Шахъ-Али-Ханъ, 61 года отъ рожденія, мѣсяца шевлаля въ Ю-й день (20-го апрѣля 1567 г.) въ понедѣльникъ, переселился изъ сего міра въ жизнь вѣчную». На оборотной сторонѣ: «Памятникъ этотъ юджунъ Магъ-султанъ-ханика для своего баба Шахъ-Али-Хана, памятникъ этотъ поставилъ».

Всѣ эти изреченія частью или полностью съ маленькими варіантами повторяются на всѣхъ надгробныхъ камняхъ не только въ Шахъ-Аліевой текіи, но и вообще на касимовскихъ надгробныхъ татарскихъ плитахъ. Такъ на плитѣ, находящейся на старопосадскомъ кладбищѣ надъ могилой хана Уразъ-Мухамеда, убитаго въ Калугѣ, самозванцемъ лже-Димитріемъ вторымъ, котораго въ свою очередь въ отмѣстку за хана убилъ Урусовъ, оно повторяется почти буквально. Памятникъ этой, разбитой на два куска, плиты валяется посреди кладбища.

XIV.

Солнце сѣло. Быстро набѣгали сумерки. Пока я съѣздилъ домой, въ гостинницу, уложилъ и завязалъ распакованный чемоданъ, стало ужъ совсѣмъ темно. Въ восемь часовъ я поѣхалъ въ клубъ.

Это очень просторное для такого захолустнаго уѣзднаго городка, какъ Касимовъ, помѣщеніе. Въ сѣняхъ былъ поставленъ столикъ, за которомъ неучаствующіе въ спектаклѣ артисты труппы продавали билеты на сегодняшнее представленіе. На лѣстницѣ, что вела изъ сѣней на верхъ, уже толпилась, въ ожиданіи начала, взявшая билеты и пропущенная публика.

— Сэргэй Ныколаевичъ! — вдругъ услыхалъ я позади себя. Я оглянулся — Ахметка отъ Дюссо.

— Какъ изволыли къ намъ въ Касымовъ попасть? — весело, почти радостно улыбаясь, спрашивалъ давнишній знакомый лакей-татаринъ.

Я сказалъ, какъ попалъ къ нимъ.

— H утромъ уэзжаетэ? — Чтожъ такъ мало погостили у насъ?

— Да чтожъ у васъ больше дѣлать?

Немного поднявшись еще наверхъ, я встрѣтилъ еще знакомаго татарина отъ Бореля. Опять тотъ же вопросъ высказанный съ такимъ же радостнымъ удивленіемъ…

— Вы чтожъ, члены здѣсь въ клубѣ? — спросилъ я этого.

— Нэту, Сэргэй Ныколаевичъ, а такъ какъ мы тутъ на нобывкѣ, и сами изволите видѣть, скука здѣсь у насъ какая, то и пришли посмотрѣть на представленіе.

И такимъ образомъ я встрѣтилъ тутъ человѣкъ пять или шесть лакеевъ изъ хорошихъ петербургскихъ ресторановъ. Они всѣ пріѣхали сюда на побывку и пришли съ женами смотрѣть въ клубѣ спектакль.

— А какъ же, это ничего, что вы съ женами тутъ? — спросилъ я.

— А что же такое?

— А если ахунъ узнаетъ?

— Чтожъ онъ можетъ съ нами подѣлать?

— Да ужъ я не знаю. Развѣ это у васъ разрѣшено?..

— Это все, Сэргэй Ныколаевичъ, глупости, одно невѣжество, — отвѣчалъ очень разсудительно Абдулка или Ахметка какой-то.

Несомнѣнный прогрессъ, которому такъ радовался утромъ въ разговорѣ со мною исправникъ…

Публика сибиралась все сѣренькая — купцы, чиновники, чиновницы; нѣсколько татаръ въ чуйкахъ и въ ермолкахъ, очевидно, здѣшніе, туземцы, а не пріѣзжіе откуда-нибудь лакеи. Чиновники и чиновницы очень внимательно и съ видимымъ недоумѣніемъ осматривали меня — новое лицо, откуда я попалъ къ нимъ?

Спектакль не начинался и даже по всему можно было заключить, что онъ начнется еще не скоро, а между тѣмъ, было уже девять часовъ. Наконецъ, явился Михаилъ Павловичъ — исправникъ съ женой и еще какой-то дамой…

— Позвольте васъ представить женѣ? — сказалъ онъ и представилъ меня.

— Ну что осмотрѣли вы все, были въ мечети? познакомились съ ахуномъ?

— Какъ же-съ, все видѣлъ.

— Видѣли гробницу Али-Хана?

— Видѣлъ.

— Это замѣчательно древній памятникъ. Это рѣдко какой такъ хорошо сохранился.

«Сказать ему, подумалъ я, какъ онъ у нихъ сохраняется», — и сказалъ.

— Ахъ, эти негодяи черкесы! — Вы не повѣрите, что съ ними возни!

— Да отчего вы имъ дѣла никакого не дадите?

— А что они умѣютъ дѣлать?

— Ну, да мало ли что? Ну, сидѣли бы да чулки вязали, помните, какъ прежде, бывало, старые дворовые ихъ вязали?

Онъ расхохотался и, взявъ меня подъ руку, повелъ въ залъ.

— Много съ ними возни и самый все негодящій народъ, — продолжалъ онъ.

Въ залѣ — мы говорили въ комнатѣ передъ заломъ — послышался колокольчикъ.

— А! — звонятъ. Сейчасъ начинается, — сказалъ исправникъ. Въ задѣ вся публика ужъ сидѣла на своихъ мѣстахъ и ожидала, когда поднимутъ занавѣсъ. Колоссальныхъ размѣровъ афишки были почти у каждаго въ рукахъ и всѣ читали ихъ, точно старались выучить наизусть всѣ имена дѣйствующихъ лицъ и актеровъ труппы.

— Вотъ тутъ одна, — шепнулъ мнѣ исправникъ, — которая будетъ играть «Марьицу», замѣчательная артистка — эта не испортила бы и столичной сцены.

Наконецъ занавѣсъ подняли и начался спектакль… Съ каждой четвертью часа въ залѣ становилось все душнѣе и душнѣе. Изъ смежной съ заломъ комнаты доносился запахъ невозможнаго табаку. Обливаясь потомъ, артисты играли съ замѣчательнымъ усердіемъ, и публика цѣнила ихъ игру, награждая ихъ то и дѣло апплодисментами. Насталъ, наконецъ, антрактъ.

— Ну, что? Какъ ихъ находите? — кивая на сцену, спросилъ меня исправникъ.

— Хорошо. Сцена только мала, не гдѣ имъ развернуться, — отвѣчалъ я.

— Ну, батюшка, хорошо, что и эдакая-то есть. Гдѣ тутъ претендовать на сцену.

Я не обѣдалъ, цѣлый день съ утра ничего не ѣлъ, кромѣ какой-то сухой, невѣроятно соленой колбасы и сардинокъ, и теперь намѣревался воспользоваться тѣмъ, что попалъ въ клубъ, чтобы хорошенько поплотнѣе поужинать…

— Пожалуйста, — пройдя въ буфетъ, спросилъ я у буфетчика, стоявшаго за прилавкомъ передъ графинами водки, бутербродами и печеными, облупленными яйцами, — дайте мнѣ карточку кушаній.

Онъ посмотрѣлъ на меня и, кротко улыбаясь, склонивъ нѣсколько голову на бокъ, отвѣчалъ:

— У насъ кухни нѣтъ-съ.

— Какъ? въ клубѣ?

— Нѣтъ-съ… Не стоитъ-съ и держать. Трехъ порцій въ день ни спросятъ. Вотъ это идетъ, — онъ указалъ рукой на водку и закуски, — а кушаній никто и не спрашиваетъ…

Я стоялъ передъ нимъ нѣсколько въ неловкомъ положеніи: «что-жъ, думалъ я, я буду дѣлать теперь? Опять бутерброды развѣ и яйца?..» II спросилъ:

— Такъ дайте пожалуйста вотъ яичекъ этихъ да вотъ этихъ бутербродовъ.

— И вѣдь-съ какіе здѣсь господа члены строгіе — вотъ-съ вы, я вижу, пріѣзжій, не здѣшній — такъ не повѣрите, можетъ быть: только возьми у нихъ кто держать буфетъ, возьми попробуй, и начнутъ штрафовать да штрафовать, — говорилъ, подавая самъ мнѣ яйца и бутерброды, буфетчикъ.

— Да какъ же васъ не штрафовать, когда у васъ ничего нѣтъ? — отвѣчалъ я ему съ досадой.

— Нѣ-ѣтъ-съ, меня-то имъ нельзя штрафовать, я вѣдь не такой, не на такого они наскочили! я кухню-то у нихъ не снялъ, а я снялъ только буфетъ одинъ — водки, закуски, — какъ бы въ успокоеніе мнѣ говорилъ онъ, — нѣтъ-съ, я вѣдь это тоже знаю-съ!..

Проходившій мимо меня Ахметка отъ Бореля или Абдулка отъ Дюссо, увидавъ, что я ѣмъ яйца и бутерброды, остановился передо мной, и, въ качествѣ публики, фамильярно-участливо сказалъ:

— Проголодаться изволили, Сэргэй Ныколаевичъ, кушать захотѣли?..

— Какъ вамъ не стыдно, — отвѣчалъ я, — всю жизнь вы всѣ у такого дѣла, у ѣды, а сами не можете завести у себя порядочной гостинницы въ городѣ.

— Это точно-съ. Только для кого? Кому здѣсь? Развѣ это такой городъ, какъ вотъ другіе есть города, къ примѣру…

За Абдулкой подошелъ Атаулка, за Атаулкой Ахметка и они всѣ опять собрались передо мною.

— Вѣдь и это? Вѣдь, изволите видѣть, развѣ эдакое яйцо, — указывая рукой на поданныя мнѣ яйца, говорилъ Ахметка, — оно наполовину пустое — можно господамъ въ Петербургѣ подать?

— Господъ тутъ почти нѣтъ.

— Какіе здѣсь господа? одинъ за другимъ говорилъ Абдулка' Атаулка.

— Да вѣдь есть же люди, живутъ же здѣсь люди, которые привыкли хоть свѣжее-то ѣсть?

— А эти дома всѣ питаются.

Я наѣлся яицъ, бутербродовъ и спросилъ себѣ стаканъ чаю. Ко мнѣ подошелъ исправникъ.

— Закусили? — спросилъ онъ.

— Закусилъ-съ, — отвѣчалъ я.

— Хорошо идетъ. Вы вотъ этого дѣйствія не смотрѣли, а замѣчательно шло…

Меня взяла удручающая скука. Вонь, грязь, дымъ, какое-то жалкое ломанье на сценѣ. «Я поѣду, подумалъ я, на пароходъ тамъ и буду ночевать». Но сейчасъ же вспомнилъ, что пароходъ придетъ только еще въ три часа утра, а до той поры не куда дѣваться, если не хочу ѣхать къ себѣ въ номеръ, въ гостинницу, еще болѣе грязную и вонючую, чѣмъ этотъ клубъ. Я посмотрѣлъ на часы — было около двѣнадцати.

— Тутъ рано у васъ кончается? — спросилъ я кого-то.

— Нѣтъ-съ, поздно. Часа въ два сегодня кончится не раньше. Я рѣшился дожидаться и даже былъ доволенъ, что могу досидѣть здѣсь до прихода парохода.

И безъ того длинная пьеса — «Каширская Старина» — тянулась здѣсь ужасно, антракты безбожные, по получасу и болѣе. Я ужъ и ходилъ пьесу смотрѣть, и въ «библіотекѣ» сидѣлъ — получается нѣсколько журналовъ и газетъ, и все еще было много времени впереди. Спектакль и потомъ какой-то еще дивертисементъ съ танцами и пѣніемъ затянулись до половины третьяго. Наконецъ, все кончилось. Всѣ начали уходить. На крыльцѣ, прощаясь ужъ совсѣмъ съ исправникомъ, я услыхалъ длинный и продолжительный свистокъ гдѣ-то тамъ, вдали.

— Вашъ пароходъ подходитъ, на которомъ вы поѣдете, — сказалъ онъ мнѣ.

Ночь была темная — темная, на небѣ ни одной звѣздочки, въ воздухѣ пахло дождемъ. Я взялъ извозчика и поѣхалъ за чемоданомъ въ гостинницу, а оттуда ужъ прямо на пароходъ — спать.

«Царство было, думалъ я, спускаясь по косогору къ пристани, и что отъ него осталось, что такое оно теперь — разсадникъ лакеевъ для московскихъ и петербургскихъ французскихъ ресторановъ… Уѣздный городъ Касимовъ»…

Небо начало съ одного края бѣлѣть. Накрапывалъ мелкій, тихій дождикъ. Я посмотрѣлъ съ парохода на городъ, на высокую гору — кручь, на которой онъ стоитъ, и пошелъ внизъ, въ каюту къ себѣ спать.

С. Терпигоревъ.

"Историческій вѣстникъ", №№ 3—4, 1888