Имя Лазаря пользуется особенною любовью въ народной славянской поэзія. Тѣ изъ Славянъ, которые успѣли сохранить наслѣдованное отъ предковъ пѣніе Духовныхъ Стиховъ — а таковы преимущественно Славяне русскіе, — любятъ воспѣвать Лазаря евангельской притчи, и, не довольствуясь однимъ, даже дѣлаютъ изъ него двухъ братьевъ, Лазаря бѣднаго и Лазаря богатаго. Много перечувствовалъ народъ, при творческомъ созиданіи этихъ двухъ типовъ, длившемся нѣсколько вѣковъ: всю горечь бѣдности, всю тяжесть страданій безпомощнаго больнаго; весь холодъ себялюбиваго богатства и счастія, разрушающаго даже самыя кровныя узы и отталкивающаго меньшую братію; и въ замѣнъ того — всю сладость надежды на загробную жизнь, ту жизнь, которая одна уравновѣшиваетъ неравенство земныхъ долей; однимъ словомъ, по выраженію стиховъ, «земное убожество и свѣтлый рай, богатство и вѣчную тьму.» А изъ южныхъ Славянъ, Сербы имѣютъ своего Лазаря, я въ добавокъ историческаго, лице, съ которымъ соединяются живѣйшія воспоминанія народныя о быломъ счастіи и горькихъ утратахъ; около него сосредоточивается цѣлый кругъ пѣсень, подъ общимъ именемъ Лазарицы. Мы передадимъ вкратцѣ главнѣйшія черты этой обширной поэмы, присоединяя сюда нѣкоторые разсказы и преданія, а на дальнѣйшемъ планѣ помѣщая исторію, чтобы свѣтомъ ея въ иныхъ мѣстахъ разоблачить темное или разгадать запутанное.
Начало XIV вѣка было эпохою счастія, могущества и славы Сербовъ; въ Сербія царствовалъ 9-й государь изъ рода Неманмчей, Степанъ, который носятъ два прозванія — Сильный и Душанъ: въ первомъ выразилось сознаніе тогдашняго могущества Сербовъ, второе показываетъ, какъ любили этого государя, какъ пришелся онъ по душѣ народа. Въ самомъ дѣлѣ: союзомъ единой силы скрѣплялись владѣнія Душана, отъ Дравы до Марицы, отъ Адріатическаго моря до Чернаго; сюда входили почти всѣ тѣ задунайскія земли, гдѣ слышался языкъ сербскій со всѣми его подрѣчіями; въ покорной зависимости стояла Болгарія; намѣстники Душановы засѣли въ горахъ Албанскихъ; край за краемъ отдавала лучшія свои страны трепещущая Греція, чтобы спастись хотя за стѣнами Царьграда, подъ которыми видала смѣлыхъ сербскихъ витязей. Dana и католическія державы заискивали благоволеніе царя сербскаго; Мадьяры горькимъ опытомъ извѣдали его силу. Во главѣ церковной независимости явился новопоставленный патріархъ сербскій. Образованность изъ Византіи привносила блескъ ко двору Государя и, за одно съ Италіей, разливала постепенное просвѣщеніе въ массы народа; коренные обычаи, соблюдавшіе отъ древности чистоту нравовъ, силу правъ и обязанностей, освящены и развиты изданіемъ мудраго Законника.
Ба такой высотѣ правитель не могъ стоять одиноко: его окружалъ многочисленный сонмъ лицъ, раздѣлявшихъ съ цямъ то бремя государственныхъ должностей, развитыхъ по примѣру византійскому, то затруднительное управленіе обширными областями. Между ними безъ труда отмѣчаемъ мы имена, коимъ опредѣлено было обширное поприще историческое, и еще ближе — значеніе главнѣйшихъ героевъ сербской поэзія. Передъ нами три брата Мрнячевичи любимцы царскіе: Гойко, великій секретарь, Уулѣша, правитель Браынчева, и главный изъ нихъ Нукаш съ титломъ деспота, владѣвшій по рѣкѣ Тимоку, отъ Македоніи до Дуная; маститый старецъ и родичь царскій, Югъ-Богданъ, правившій въ областяхъ Акарнаніи и Эпира; наконецъ, Лазарь, намѣстникъ въ придунайскихъ краяхъ, Мачвѣ и Сремѣ, герой цѣлаго круга сербскихъ пѣсень, извѣстныхъ подъ именемъ Лазарицы.
Потомокъ боярскаго почетнаго рода, и едва ли даже не царскаго (по женскому колѣну), Лазарь воспитывался съ дѣтства при дворѣ Душана, снискалъ его полную любовь и довѣренность, и за возрастѣ сталъ уже подумывать, какъ бы надежнѣе и прочнѣе скрѣпить свои связи. Пируетъ царь Сильный Степанъ въ своемъ Призренѣ, бѣломъ городѣ; служитъ у царскаго вина вѣрный слуга Лазарь; да всякій разъ, какъ подавать царю чашу, льетъ вино черезъ край, а на царя поглядываетъ искоса. Спрашиваетъ царь вѣрнаго слугу Лазаря: «Спрошу я тебя, вѣрный слуга Лазарь! Ради Бога, скажи ты мнѣ правду: что ты все черезъ край наливаешь мнѣ чашу, что ты искоса на меня посматриваешь? Пли у тебя конь захудалъ? Или твое платье изветшало? Или мало у тебя имущества за прожитье? И чего не достаетъ тебѣ во дворѣ моемъ бѣломъ?» Говоритъ ему вѣрный слуга его Лазарь: — Воля твоя царская за бесѣдѣ; если спрашиваешь, скажу тебѣ правду: конь не захудалъ у меня; не изветшало мое платье, не мало у меня добра на прожитье, всего достатокъ во дворѣ твоемъ бѣломъ. Во только воля твоя, царь, на бесѣдѣ: коли спрашиваешь, скажу тебѣ правду. Есть у тебя слуги, пришли они и послѣ меня, а всѣ они у тебя домомъ пристроились, всѣхъ, царь, переженилъ ты ихъ; я лишь одинъ у тебя не завелся домомъ, меня лишь, царь, не хотѣлъ женить ты, женить — пока я красивъ и молодъ. — Бесѣдуетъ къ нему Степанъ царь, Сильный: «Богъ мнѣ порукой, вѣрный мой Лазарь! Не могу а женить тебя на свинопаскѣ, либо на коровницѣ: ищу я тебѣ дѣвушку рода господскаго, чтобы въ роду ея найти себѣ добраго пріятеля, кто бы могъ сѣсть возлѣ моего колѣна, съ кѣмъ бы могъ я распивать вино холодное. А вотъ послушай-за, вѣрный слуга мой, Лазарь! Я нашелъ но тебѣ дѣвушку, нашелъ я по себѣ добраго пріятеля: а у кого? у того ли Юга-Богдана стараго, милую сестру девяти братьевъ Юговичей, какъ есть, дочку меньшую, милую. Только нѣтъ смѣлости помянуть о томъ Югу; да и не легко помянуть о томъ: Богданъ рода господскаго, не захочетъ онъ отдать дѣвушку за прислужника. Но вотъ что, послушай-ка, Лазарь! Нынче пятница, а завтра суббота, а послѣ завтра праздникъ-воскресенье: пойдемъ мы охотиться въ горы, позовемъ съ собой старца Югъ-Богдана, пойдутъ съ нимъ и девять сыновей Юговичей. Ты но ходи въ горы за нами; останься-ка во дворѣ моемъ бѣломъ, да готовь намъ ужинъ[1] господской. Какъ воротимся мы съ охоты, уговорю я Богдана завернуть на ужинъ, а ты заворачивай на дворъ девятерыхъ Юговичей. Вотъ и сядемъ мы за столы позолоченые: нанеси ты сахару и водки, да подай вина краснаго. Напьемся мы вина холоднаго, и пойдетъ старикъ бесѣдовать о всякой всячинѣ, и кто изъ молодцевъ добрый молодецъ; и вытащитъ свои старославныя книги[2], и пойдетъ по нимъ разсказывать о послѣднемъ времени. А ты сторожи, да какъ услышишь все это, бѣги ты на мою красивую башню, да достань ты чашу золотую, ту чашу, что недавно купилъ я въ бѣломъ городѣ Варадинѣ, у молодой дѣвушка, золотыхъ дѣлъ мастерицы, а далъ за нее полтора вьюка денегъ; налей ты ее краснымъ виномъ, да съ поклономъ и поднеси въ даръ старцу Югъ-Богдану. Вотъ тогда Богданъ и задумается, и станетъ онъ передумывать, чѣмъ бы отдарить тебя; а я къ тому случаю и помяну ему о Милицѣ, меньшой дочери.» — Прошла пятница, прошла и суббота, подошелъ разомъ и праздникъ воскресенье; все пришло чередомъ по слову царскому; понапившись вина холоднаго, разговорился старецъ, и досталъ онъ книги староставныя, тѣ, которыя изстари передавали славу дѣяній народныхъ, тѣ цароставники, гдѣ, по степенямъ царскимъ, раскрывался смыслъ прошедшаго и разгадывалось по нимъ будущее. И молвитъ по нимъ старикъ: «Видите ли, красавцы братья мои, видите ли, что говоритъ книга: настанетъ послѣднее время, не станетъ овецъ и пшеницы, и въ полѣ не станетъ пчелъ и цвѣтовъ; будетъ кумъ судомъ подъискиваться подъ кума, а братъ брата будетъ вызывать на поединокъ.» Какъ заслышалъ то Лазарь, онъ за чашей, да и бьетъ ею челомъ старику Богдану. Принялъ Богданъ золотую чашу, принялъ чашу, а пить изъ нея не хочетъ, и раскидываетъ онъ умомъ-разумомъ: что бы то значило, и какъ обойтись тутъ, и чѣмъ отдарить ему Лазаря. Говорятъ ему дѣти, девять Юговичей: «Что не пьешь ты изъ чаши, въ даръ поклоненной?» — Дѣти мои, девять Юговичей! Выпить чашу съ виномъ, то не трудъ мнѣ; а я думаю, дорогія дѣти мои, чѣмъ-то будетъ отдарить мнѣ Лазаря? — «И за тѣмъ, батющка, дѣло не станетъ: въ волю у насъ коней и соколовъ, въ волю у насъ перьевъ и шапокъ.» Тутъ и къ слову, Степанъ Сильный царь: «Есть у Лазаря кони и соколы, есть у Лазаря шапки съ перьями; Лазарь ючетъ Милицу дѣвушку, какъ есть Милицу, дочь меньшую, милую, сестру милую девяти Юговичей.» Вскочатъ Юговичя на ноги легкія, потянули мечи булатные, хотятъ загубить царя въ стольномъ его городѣ. Крикнулъ старшсъ за дѣтей своихъ: «Не могите, коли Бога знаете! Загубите ли царя вашего, клятва на васъ останется; постой, достану я книга старославныя; въ нихъ, дѣтки, посмотрю я, моя Милица суженая ли Лазарю.» Читаетъ въ книгахъ Югъ-Богданъ, читаетъ въ книгахъ, а самъ ронитъ крупныя слезы: «Нѣтъ, мои дѣтки, Милица суженая Лазарю, на немъ останется царство сербское; съ Милицей будетъ царствовать Лазарь, при рѣкѣ Моравѣ, въ городѣ Крушевцѣ.»
Такъ судьба назначала Лазаря будущимъ царемъ и преемникомъ Душановымъ; такъ, сочетавшись съ Милицей, скрѣпилъ онъ узы съ родомъ царскимъ, пріобрѣлъ права государственныя. При усмиреніи Босніи облекается онъ саномъ главнаго воеводы я получаетъ за тѣмъ въ управленіе области Мачвы и Срема, тѣ важныя окраины государства, гдѣ надлежало ему отражать нападенія Мадьяровъ и посягательства державъ западныхъ.
Мы видимъ, что уже въ самомъ началѣ судьба Лазаря соединяется съ грозными предвѣщаніями о судьбѣ всего царства сербскаго: не лгали старославныя книги. Царица сербская въ 4338 году обрадовала Душана сыномъ Урошемь. Властитель, носившій титулъ Императора не только Сербовъ, но Болгаръ и Грековъ, спѣшилъ озаботиться назначеніемъ себѣ преемника: онъ вѣнчалъ малолѣтнаго сына королевскимъ вѣнцемъ и назначилъ его наслѣдникомъ сербскаго престола; а семнадцати лѣтъ, въ 1355 г., когда Урошъ требовалъ еще воспитанія для мужественныхъ подвиговъ правленія, отецъ соединилъ его бракомъ съ дочерью господаря волошскаго. Вдали отъ заботъ, за сильнымъ отцемъ, юношѣ оставалось только знакомиться съ новой семейною жизнію. А между тѣмъ, осенью слѣдующаго 1356 года, среди суровыхъ трудовъ военнаго похода, овладѣвая всѣми областями Греціи, отецъ его Душанъ могъ уже надѣяться встрѣтить Рождество Христово побѣдителемъ и царемъ въ Софійскомъ храмѣ: и въ виду Царяграда, 8-го Декабря, тотъ же Душанъ лежалъ на одрѣ смертной болѣзні, внезапно поразившей его, и передавалъ послѣдніе завѣты окружавшимъ, Послушаемъ сербской пѣсни, что за рѣчи велись надъ постелью царя, уносившаго съ собою въ могилу всю славу, я силу, « счастіе народа. По данной вѣсти, всѣ правители и бояре спѣшатъ выслушать предсмертную волю; въ живыхъ еще застаютъ они царя своего. Явился и Вукашинъ: съ шелковыхъ подушекъ приподнялъ онъ умиравшаго, прижалъ его ко груди и льетъ надъ нимъ крупныя слезы. Смотритъ сербскій царь Степанъ по всему ряду обстоящихъ, смотритъ, и говоритъ потомъ: „Вукашинъ, кумъ мой милый! Завѣщаю тебѣ мое царство! Завѣщаю тебѣ города мои и всѣхъ воеводъ моихъ, по всему ряду царскихъ областей моихъ! Завѣщаю тебѣ моего слабаго Уроша, Уроша еще въ колыбели. Семь лѣтъ царствуй, кумъ мой: на осьмой годъ отдай царство моему Урошу!“ Отвѣчаетъ ему Вукашинъ: „Милый кумъ, сербскій царь! Не для меня твое царство, не могу я, кумъ, царствовать; а потому не могу, что есть у меня сынъ своенравный, сынъ мой своенравный Марко; куда ни пойдетъ онъ, никого не спросится; гдѣ ни сядетъ, всюду вино пьетъ; а все изъ того только и хлопочетъ, какъ бы заварить распрю.“ Не слушаетъ его умирающій царь: „когда я сдержалъ всѣхъ своихъ воеводъ, по всему ряду областей моихъ царскихъ, ты ли не можешь сдержать того, кого самъ породилъ?“ Такъ говоритъ Душанъ, повторяя снова завѣтъ свой; говоритъ, а съ душою борется; вымолвилъ, и испустилъ свою легкую душу.
Кто же этотъ счастливецъ-вельможа, которому одинъ изъ могущественнѣйшихъ государей тогдашней Европы довѣрчиво передаетъ свое обширное царство и своего сына? Кто этотъ несчастливецъ, принужденный предъ всѣми исповѣдывать свое семейное, домашнее горе? Кто этотъ дальновидный правитель, у котораго достало духу отказываться отъ царства, потому что сознавалъ онъ безсиліе свое управиться съ семействомъ? Точно, Вукашинъ былъ и то, и другое, и третье. Это былъ счастливецъ, занимавшій первое мѣсто подлѣ царя сербскаго, и послѣ смерти его, подкрѣпляемый двумя могущественными братьями, страшный всѣмъ своимъ соперникамъ. Это былъ несчастный, снѣдаемый въ глубинѣ сердца горечью частной своей жизни, доходившей до самыхъ трагическихъ потрясеній, человѣкъ, уже прежде запятнавшій свою совѣсть и, въ этомъ отношеніи, стяжавшій себѣ самую печальную извѣстность. Во въ тоже время въ немъ свѣтятся всюду умъ, ловкій, вкрадчивый и дальновидный; позабывая всю законность средствъ къ достиженію цѣли и повинуясь испорченному сердцу, онъ былъ готовъ рѣшиться на всякое преступленіе. Сербскія пѣсни выдержали строго всѣ черты этого трагическаго типа, и вотъ двѣ-три страницы его жизни, изображающіе его, какъ человѣка. Ему придали прозвище, человѣкъ приземистый и невзрачный. Сидитъ этотъ жура правителемъ въ Скадрѣ на рѣкѣ Боннѣ; а въ Герцеговинѣ есть другой воевода — Момчило, въ бѣломъ городѣ Пирлиторѣ, прямо противъ высокой горы Дурмитора, и у него есть жена Видосава, красавица. Жура пожелалъ жены ближняго и обратился къ обычнымъ своимъ средствамъ. Онъ пишетъ тихонько письмо къ ней: „Видосава, жена Момчилова! Что тебѣ за охота сидѣть въ этомъ льду и снѣгу? Съ городской стѣны посмотрѣть вверхъ: не на чѣмъ остановить взора, нѣтъ красоты, одна только бѣлая скала Дурмитора, льдомъ и снѣгомъ одѣтая, и среди лѣта, и зимою. Посмотрѣть внизъ: мутными валами течетъ рѣка Тара, катитъ она деревья съ каменьями, нѣтъ на ней ни броду, ни мосту, а по берегамъ только боръ да мраморъ. Отрави-ка мужа, воеводу Момчила, отрави что ли, или прямо выдай мнѣ, да и ступай ко мнѣ на приморье ровное, въ бѣлый Скадаръ, на рѣку Боану; возьму я тебя, какъ вѣрную женушку, будешь ты госпожею-королевою, прясть будешь шелкъ веретеномъ золотымъ, шелкъ будешь прясть и на шелку сидѣть, а носить парчу и бархатъ, да все красное золото. А ужъ каковъ мой Скадаръ на Боянѣ! Какъ посмотришь къ верху съ города, — поросли все смоквы и маслины, еще тѣ ли винограды крупные. Внизъ ли взглянешь, тамъ все мшеница-бѣлица, а около нея зеленой лугъ заливной, а по лугу катится Боява; въ рѣкѣ плаваетъ рыба всякая, пожелай только, и ѣшь свѣжую, когда хочешь.“ Не устояла Видосава противъ такихъ сладкихъ рѣчей; закружилась голова у ней, измѣною выдала мужа своего. Но, умирая подъ мечемъ Вукашина, Момчило передалъ ему задушевный совѣтъ свой: „не бери ты жену мою, возьми мою вѣрную сестру Евросиму; породитъ она тебѣ такого же молодца, каковъ былъ и самъ я.“ Вукашинъ не вразумился бы завѣщаніемъ, онъ плохой душеприкащикъ; во въ бойкую голову его пришли сами собою разсчеты. Онъ забралъ одежду и оружіе Момчила, и сталъ на себя примѣривать. Глядь: что было Момчилу по колѣна, то на журѣ по землѣ волочится; шапка покойнаго — Вукашину на плеча слѣзаетъ; въ одинъ сапогъ обѣ ноги входятъ; въ одинъ перстень три перста; сабля на аршинъ по землѣ волочится; подъ броней Вукашинъ не двинется. И разсуждаетъ самъ съ собою окровавленный наслѣдникъ Момчила: „Эхъ, Господи Ты, Боже мой милостивый! Ужъ вотъ такъ развратница Видосава молодая! Коли такого молодца выдала, какого теперь и на свѣтѣ нѣтъ, меня ли подавно не выдастъ она завтра же?“ Разорвалъ онъ Видосаву на части и женился на сестрѣ убитаго, Евросимѣ. Сбылось завѣщаніе: жила она вѣрною женою; сбылось и далѣе: породила она двухъ сыновей, Марка и Андрея, а Марко точь въ точь походитъ на дядю Момчила. И не даромъ походитъ: обратилъ онъ кровь, измѣннически пролитую, на отца своего, внесъ страшный раздоръ во всю жизнь его; это новое, въ высшей степени трагическое лице, является главнымъ, знаменитымъ героемъ сербской поэзіи; но онъ только издали соприкасается съ Лазарицей, и мы увидимъ послѣ причину тому.
Были и другіе случаи, показавшіе Вукашина въ такомъ же неблагопріятномъ свѣтѣ, и не его одного, но и обоихъ его братьевъ. Видно, вся семья его и весь родъ заклеймены были роковою печатью. И чего можно было ожидать, когда Вукашинъ дожилъ до завѣщанія Душана, который, подобно Момчилу, оставлялъ наслѣдство не по плечамъ и не подъ силу, наслѣдство тѣмъ болѣе тяжкое, что преемникъ раздираемъ былъ семейными огорченіями. Одинъ лишь умъ могъ руководить имъ, а умъ Вукашина готовъ былъ всегда преступить предѣлы законности.
Легко догадаться, могъ ли въ чемъ нибудь успѣть, хотя женатый, но далеко еще невозмужавшій, плохо воспитанный восмнадцатилѣтній Урошъ, когда опекуномъ надъ нимъ и надъ всѣмъ царствомъ явился такой испытанный въ правительственныхъ интригахъ боецъ, каковъ былъ Вукашинъ. Скоро остался юноша съ однимъ звучнымъ именованіемъ царя; въ титулѣ и дѣйствительности крилемъ Сербіи оказался другой правитель, осажавшійся двумя братьями и приверженцами. Сильные воеводы Душана, стоявшіе во главѣ обширныхъ областей, негодовали на временщика, но только въ душѣ, а не на дѣлѣ», на дѣлѣ каждый былъ занятъ своимъ, изъ подъ тишка упрочивая за собою самостоятельное владѣніе въ дробившихся частяхъ Душанова царства. Одинъ Лазарь выступилъ въ поле и успѣлъ разбить Вукашина; но дальнѣйшія дѣйствія были бы уже посягательствомъ на престолъ Уроша, именемъ коего держался и распоряжалъ краль сербскій, — и Лазарь вернулся къ своимъ придувайскинъ краямъ, не возвысившись надъ видами своекорыстной политики прочихъ воеводъ-собратьевъ. Оставалось Вукашину снять съ себя и послѣднюю личину: онъ объявилъ Уроша слабымъ и малоумнымъ. Бѣдный сирота, не какъ царь, а какъ частный человѣкъ, осужденъ былъ скитаться изъ одной области въ другую, отъ одного правителя къ другому, чтобы гдѣ нибудь найти хотя пріемъ, хотя ласку. И здѣсь снова появляется Лазарь, по крайней мѣрѣ не отказавшій во временномъ гостепріимствѣ скитальцу. Но такое блужданіе не было безопасно для видовъ Вукашина: смѣтливый умъ его догадывался, что кто нибудь могъ наконецъ, если не возвыситься до самоотверженнаго подвига въ защиту гостя, то гораздо еще скорѣе воспользоваться его именемъ. Умъ требовалъ окончательной раздѣлки, хотя бы противу всякой совѣсти. Такой рѣшительный переломъ пѣснотворчество Сербовъ изображаетъ вполнѣ соотвѣтствующими, разительными красками:
Вмѣсто семи лѣтъ, Вукашинъ царствуетъ уже шестнадцать. А сколько зла успѣлъ сотворить онъ! Сиротствующій народъ носилъ прежде шелковыя одежды: теперь переодѣлся въ суконныя. Вотъ и Урошъ доросъ уже до силы и разума. Подзываетъ онъ старую мать свою: «Матушка, дай мнѣ кусокъ хлѣба отцовскаго!» «Есть хлѣбъ, отвѣчаетъ ему старая мать, есть хлѣбъ, только онъ у другаго; а у кого, — у кума, короля Вукашина.» Съѣзжаются на Косовѣ полѣ, собираются три брата Мрнявчевичи, четвертый законный царь ихъ; ставятъ они шатры и ведутъ споръ между собою: на комъ изъ нихъ сербское царство. Каждый изъ братьевъ, Вукашинъ, Углѣша и Гойко, говорятъ: на мнѣ царство; молчитъ только бѣдный Урошъ, не смѣетъ сказать слова передъ тремя братьями. Споръ не рѣшенъ, а дѣло уже до ножей доходитъ. Посылаютъ въ Призренъ, столицу Душанову, къ протопопу Недѣлькѣ: онъ исповѣдалъ и причастилъ умиравшаго царя, онъ его волю слышалъ; у него старославныя книги, онъ въ нихъ прочитать можетъ; онъ знаетъ, на комъ сербское царство; пусть придетъ онъ на Косово, пусть порѣшить споръ между соперниками. Какъ огонь летятъ вѣстники; а протопопа дона нѣтъ, онъ служитъ утреню и литургію въ храмѣ Божіемъ; врываются въ церковь, ударами гонятъ старика на Косово; молится онъ: «Отбейтесь вы, сильные! дайте мнѣ въ церкви законъ совершить, я окажется во всевѣдѣніе, на комъ царство сербское.» Отслужилъ протопопъ литургію и выходитъ съ рѣшеніемъ: «Дѣти мои! правда, я исповѣдалъ и причастилъ царя покойнаго: но я не о царствѣ его спрашивалъ, спрашивалъ о грѣхахъ его. А идите вы къ городу Прилипу, во дворы Марка Королевича: у меня онъ книгамъ выучился, при царѣ покойномъ былъ онъ писаремъ, у него книги старославныя, и знаетъ онъ, на комъ царство сербское; вы зовите его на Косово, будетъ онъ правду сказывать, и скажетъ ее, ибо никого не боится, кромѣ единаго Бога истиннаго.» Такъ пригодились народу плоды попеченій Душановыхъ: близь патріаршей столицы, въ Дяковѣ (Дьяковѣ), основалъ онъ народное училище, лля образованія духовенства и лицъ должностныхъ. Теперь не одни уже старики, подобно Югу-Богдану, не одни духовные, умѣли читать старославныя книги; были и въ молодежи знатоки ихъ, и таковымъ былъ Марко, призываемый, какъ сама совѣсть, для произнесенія послѣдняго суда надъ отцемъ, для рѣшенія кровавой драмы.
Марко давно уже былъ недоволенъ всѣмъ, что совершалось тогда въ Сербіи, а слѣдовательно давно уже долженъ былъ вступить въ холодныя, даже непріязненныя отношенія къ отцу своему; съ сыномъ соглашалась и мать, раздѣлявшая его убѣжденія. Вмѣстѣ удалились они къ границамъ Албаніи и жили тамъ уединенно въ неприступномъ замкѣ Прилипа. Но какъ ни былъ далекъ Марко отъ участія въ дѣлахъ государственныхъ, онъ однако очень хорошо зналъ ихъ положеніе, уже по самымъ разъѣздамъ своимъ, которые предпринималъ для своихъ частныхъ богатырскихъ подвиговъ. Потому, когда вѣстники постучались у воротъ замка и со смиреннымъ поклономъ предстали предъ очи Марка, онъ встрѣтилъ ихъ полунасмѣшливымъ вопросомъ о сонмѣ правителей, занявшихъ въ Сербіи мѣсто единаго царя: «Добро пожаловать, дорогія дѣти мои! Здоровы ли сербскіе витязи, и честные цари, и короли Сербіи?» Отвѣчаютъ, что «все здорово, только немирно.» Сынъ пошелъ передать матери, за чѣмъ звали его на Косово. Пѣсня прибавляетъ: «сколько самъ Марко давалъ вѣсу правдѣ, столько еще молила его о правдѣ мать Евросима.» Она говорила: «Марко, сынъ мой, единый у матери! Я кормила тебя, и заклинаю тебя этой пищей, да не будетъ она мною проклята: не моги, сынъ, говорить криво, на какую бы сторону кривизна не падала, на сторону ли отца, или дядьевъ; а говоря ты по правдѣ Бога истиннаго; сынъ, не погуби души своей; лучше тебѣ сгубить голову, нежели огрѣшить душу свою.» Напутствованный такимъ завѣтомъ, Марко беретъ книги староставныя и въѣзжаетъ на ровное Косово; видятъ его изъ шатровъ своихъ и отецъ, и дядья; каждый думаетъ: вотъ онъ заѣдетъ ко мнѣ, вотъ онъ рѣшитъ дѣло на мою сторону. Марко не поворачиваетъ головы своей и молча проѣзжаетъ мимо, прямо къ шатру слабаго Урова. На другой день, на разсвѣтѣ, идутъ всѣ въ церковь, слушаютъ тамъ утреню, и по окончаніи церковной службы выходятъ на поле. Садятся всѣ за длинные столы передъ церковью. Марко беретъ староставныя книги, смотритъ въ нихъ, а самъ говоритъ такія рѣчи: «Отецъ мой, краль Вукашинъ! Мало тебѣ твоего королевства, мало тебѣ, чтобъ ему пусто было? Такъ нѣтъ: отымаете чужое царство. А ты, дядя, деспотъ Углѣша, и ты, дядя, воевода Гоіко! мало вамъ деспотства и воеводства, чтобы обоимъ имъ пусто? Такъ нѣтъ: отымаете чужое царство? Видите ли вы, чтобы васъ Богъ не видѣлъ? Видите ли: книга говоритъ, — на Урошѣ царство, отъ отца осталось оно сыну, юношѣ царство по родовому наслѣдству; ему назначилъ Душанъ свое царство, при смерти своей, когда почилъ онъ.» Разъяренный отецъ вскакиваетъ изъ за столовъ, выхватываетъ ножь и бросается на сына; бѣжитъ Марко; «ибо — говоритъ пѣсня — не пристоитъ ему биться съ своимъ родителемъ»; три раза обѣжали вокругъ церковь, вотъ уже почти настигнута жертва, какъ изъ церкви послышался голосъ: «Бѣги сюда, Королевичъ Марко! Видишь, настигаетъ тебя погибель, погибаешь отъ своего родителя, а за правду Бога истиннаго!» Отворились врата церковные, и, когда Марко вбѣжалъ, снова захлопнулись. Увлеченный порывомъ своимъ, Вукашинъ ударилъ ножемъ въ свинцовую дверь, изъ нея показались капли крови. Раскаялся отецъ: «Увы, Боже единый! Погубилъ я сына своего!» «Нѣтъ, отвѣчалъ голосъ изъ храма: ты не Марка поразилъ, поразилъ Божьяго Ангела.» И снова желчный гнѣвъ разлился въ сердцѣ разъяреннаго отца; предъ церковными вратами раздались его громогласныя проклятія: «Сынъ Марко, убей тебя Богъ! Не имѣть бы тебѣ ни порожденія, ни гроба! Не выпасть бы душѣ твоей, пока не наслужишься ты у дара турецкаго!» Клянетъ Вукашинъ, а съ другой стороны слышатся благословенія Уроша: «Кумъ Марко, помоги тебѣ Богъ! Чтобы лице твое свѣтло было на судѣ! чтобы сѣкла сабля твоя на поединкѣ! чтобы не было молодца выше тебя! чтобы всюду поминалось имя твое, пока есть солнце и мѣсяцъ!» Пѣсня знаменательно присоединяетъ: «Каковъ приговоръ произнесли оба надъ Маркомъ, такъ и исполнилось съ нимъ.» И точно ни одно слово раздраженнаго проклятія и восторженнаго благословенія не минуло безъ послѣдствій: все перенесъ на себѣ Марко, и здѣсь-то все трагическое значеніе лица его, и здѣсь-то глубокое выраженіе народнаго тина сербскаго. Что сдѣлалось потомъ съ его матерью, неизвѣстно; но самъ онъ долженъ былъ получить еще большую рѣшимость. Онъ не участвовалъ въ послѣдующихъ великихъ событіяхъ, потрясшихъ и низвергнувшихъ Сербію. Оскорбленный во глубинѣ души, мыкалъ онъ горе въ отчаянныхъ подвигахъ богатырства; скоро оставилъ онъ родину, чтобы служить ей вдали своимъ вліяніемъ на султана; скоро явился онъ въ станѣ Турокъ, а потому мы будемъ встрѣчаться съ нимъ уже не на долго.
Такъ послѣдовало роковое рѣшеніе спора на полѣ Косовѣ. Но но все еще было кончено. Сынъ избѣжалъ ярости отцовской, и ей суждено было пасть на невиннаго виновника раздора: 1367 года, Урошъ палъ подъ ножемъ Вукашина, на Косовѣ полѣ, я съ той поры полились цѣлые потоки крови, какъ бы въ возмездіе, скоро послѣ того увлажившія мѣсто перваго цареубійства сербскаго.
Излишне было бы прибавлять, что Вукашинъ явился теперь вполнѣ самовластнымъ владыкою Сербіи, на сколько обширенъ былъ объемъ власти при раздѣлѣ между братьями, при общемъ стремленіи къ независимости въ каждомъ округѣ и въ каждомъ правителѣ, и наконецъ въ рукахъ человѣка, изумившаго народъ свой и окрестныя страны дерзостью злодѣяній. Онъ оторвалъ Сербію отъ всего прошедшаго, отъ всѣхъ тѣхъ государственныхъ пенятій и надеждъ, которыя воспитаны были предшествовавшею исторіею, и это выразилось даже въ самой внѣшности, въ перенесенія столицы въ Приштину. Сербская поэзія не остановилась ни на одномъ мгновеніи четырехъ-годичнаго его правленія, или, лучше, — она отвратилась отъ него, какъ будто бы ничего не знаетъ и не помнитъ о томъ. Вслѣдъ за нею, взоры наши устремляются къ другой сторонѣ кругозора, туда, гдѣ собиралась и густила грозная туча. Близорукая, на гражданской безнравственности коренившаяся, политика Грековъ давно уже, и во времена Душана, выводила мало по малу на сцену европейской исторіи полчища Турокъ, тамъ и сямъ выходившія изъ Азіи на материкъ государствъ европейскихъ, преданныхъ взаимнымъ раздорамъ. Видимое распаденіе сербскаго царства было новою причиною удобнаго соединенія Грековъ и Турокъ. Но всеобщая опасность соединила въ свою очередь я правителей сербскихъ съ ненавистнымъ Вукашиномъ. Ему судьба давала случай омыть своя преступленія и не отказала въ возможности доблестнаго конца жизни, растерзанной трагическими потрясеніями. Шестьдесятъ тысячь Сербовъ собралось снова на Косовѣ полѣ; одно имя котораго соединялось нѣсколько лѣтъ съ несчастіемъ, и двинулись отсюда противъ превосходнаго количествомъ войска Мурадова. Первыя дѣйствія были блистательны: потерявъ до 30,000, Турки и Греки бѣжали. Во неосторожные побѣдителя преслѣдователи бѣгущимъ за рѣку Марицу (до города Черина), гдѣ враговъ ожидала новая помощь и болѣе благопріятныя обстоятельства. Счастіе обернулось: отъ неосторожности предводителей погибло множество Сербовъ (и въ числѣ ихъ братья Вукашина, храбрый Углѣша и Гойко). Пѣсни откликаются снова. То было 26-е число Сентября, 1371 года. Съ позаранку, еще до зари и бѣлаго дня, дѣвушка Турчанка вышла полотно бѣлить на Марицу. До солнца вода текла чистая; съ восхожденія солнца рѣка замутилась и ударила кровавымъ потокомъ. Проноситъ она въ волнахъ коней и шапки, а предъ полднемъ молодцовъ раненыхъ. И нанесла вода какого-то витязя, взяла его на матицу, да и повернула вдоль по теченію Марицы. Витязь видитъ ори рѣкѣ дѣвушку, и, какъ названую сестру по Богу, начинаетъ молить ее: «Богомъ сестра, красавица дѣвушка! Брось мнѣ одинъ кусокъ полотна твоего, вытащи меня изъ Марицы, оставлю я тебя за то въ почести.» Дѣвушка приняла побратимство по Богу и исполнила просьбу. А на витязѣ семнадцать ранъ, и чудная одежда на немъ: на бедрѣ у него сабля окованная, на саблѣ три золотыхъ рукоятки, въ рукояткахъ три камня дорогихъ, — стоятъ сабля три царевыхъ города. А у дѣвушки братъ дома. И проситъ ее побратимъ новый: «Сестра моя, Турчанка дѣвушка! поди, скажи брату своему, перенесъ бы онъ меня во дворъ свой бѣлый. У меня три пояса съ деньгами, и въ каждомъ по триста дукатовъ: одинъ я тебѣ подарю» другой брату твоему, третій пойдетъ на лѣченье моихъ ранъ моихъ. А дастъ Богъ, излѣчу я раны, облеку тебя и брата твоего почестью." Прибылъ Мустафа-ага; но прельстился онъ на саблю раненаго, добилъ его и потомъ продаетъ саблю въ станѣ турецкомъ. Случился тутъ Марко, узналъ саблю отцову и смертью наказалъ кровожаднаго. Тяжела была его сердцу эта послѣдняя встрѣча съ тѣнью покинутаго отца, оживившая въ памяти лице того, кто уже не существовалъ болѣе и палъ въ рядахъ соотечественниковъ, тогда какъ бездольный сынъ окруженъ былъ пріемомъ и милостью закоренѣлыхъ враговъ. Нѣсколько разъ султанъ присылалъ вѣстниковъ звать Марка къ себѣ: Марко какъ будто не слышитъ, молчитъ и пьетъ только вино. Когда уже досадили ему, встаетъ осъ наконецъ: волчью шубу свою спустилъ на бокъ, взялъ булаву тяжелую, и, съ забвеніемъ всѣхъ турецкихъ приличій, входитъ въ палатку, султана, въ сапогахъ садится на коверъ возлѣ него, и мѣряетъ царя поперегъ взоромъ, а изъ очей у него выжимаются кровавыя слезы. Какъ посмотрѣлъ на него султанъ, ну отодвигаться подальше; а Марко все ближе и ближе, пока царя притиснулъ къ стѣнѣ; тотъ сунулся въ карманы и подаетъ сто дукатовъ. «Ступай, Марко, напейся вина; что это тебя такъ разсердили?» «Не спрашивай, царь, отецъ мой названый: узналъ я саблю отца своего; да если бы, далъ Богъ, узналъ ее въ твоихъ рукахъ, я также точно и на тебя бы разлютился». Всталъ онъ и скрылся въ шатрѣ своемъ.
Престолъ сербскій оставался празднымъ; имѣлъ ли Лазарь на него законныя права, или нѣтъ, но только онъ поспѣшилъ изъ своей области, Мачвы и Срена, спокойною рукою взялъ вѣнецъ царскій, надѣлъ его на себя безъ всякихъ сопротивленій и поселился въ прежней столицѣ сербской — Призренѣ, во дворахъ Душановыхъ. Лазаряца, какъ кругъ пѣсень, сосредоточенныхъ около одного имени, упоминавшая прежде о немъ по большей части мимоходомъ, идетъ теперь длиннымъ рядомъ сказаній, и, чѣмъ ближе къ концу, тѣмъ все болѣе и болѣе оживляется. Сбылось предсказаніе старославныхъ книгъ, прочитанныхъ нѣкогда Югъ-Богданомъ; предстояло сбыться и другимъ грознымъ ихъ предвѣщаніямъ. Но первое время не сулило еще ничего печальнаго, и даже совершенно просвѣтлѣло въ воззрѣніи народномъ.
Лазарь не отличался ни особеннымъ умомъ и искусствомъ правительственнымъ, ни силою покорять безусловной власти самовольныхъ совмѣстниковъ, или умѣньемъ врачевать до корня язвы народныя. Напротивъ, не разъ даже видимъ его въ странномъ бездѣйствіи: но современники хорошо знали, что дѣйствительно ему иногда нечего было дѣлать. Правители и воеводы областей остались не только при своихъ прежнихъ стремленіяхъ къ самостоятельности, но даже успѣли утвердить ее за собою, Тиртко въ Босніи, Алтаманъ въ Герцеговинѣ, Балла въ Зетѣ (Черной Горѣ) и Приморьѣ, Кастріотъ въ Албаніи. Лазарь на престолѣ своемъ удовольствовался даже именованіемъ князя, но подъ этимъ титуломъ успѣлъ по крайней мѣрѣ сдержать средоточіе древняго царства, Расію и часть Македоніи, присоеднивъ сюда крѣпкою связью всѣ земли нынѣшняго княжества, съ Мачвою и Сремомъ при Дунаѣ. Тѣмъ самымъ сохранилась еще точка опоры, поддерживавшая въ народѣ сознаніе о государственномъ единствѣ Сербіи. Оставалось хотя сердце, еще привлекавшее къ себѣ токи народнаго сочувствія и бившееся теплотою идущихъ отъ старины единыхъ вѣрованій, единыхъ надеждъ и движеній воля народной. Сверхъ того, нужно всегда помнить, какъ помнилъ самъ сербскій народъ" и для того-то мы предварительно и очертили страшныя и кровавыя событія, предшествовавшія вступленію на престолъ Лазаря: послѣ нихъ, впервыя явилась еще возможность вздохнуть свободнѣе. Лазарь, какъ человѣкъ и правитель, не былъ дотолѣ запятнанъ никакимъ преступнымъ дѣяніемъ; онъ былъ лично мужественъ, честенъ, добръ, и желалъ отъ души всякого добра народу; своимъ присутствіемъ какъ будто очищалъ онъ все, входившее въ объемъ его ограниченной, но благотворной власти; даже церковное проклятіе, во время прежнихъ раздоровъ наложенное въ Царѣградѣ на Сербовъ, было снято. Вотъ почему народъ привязался въ нему искреннею любовію; вотъ почему осталось по немъ такое живое я свѣтлое воспоминаніе во всемъ народѣ, связавшемъ съ его памятью цѣлый особый кругъ пѣсень.
Народная память Сербовъ и творческія былины ихъ не обращаютъ вниманія на темныя стороны царствованія Лазаря, какъ будто бы ихъ и не было, какъ будто бы весьмнадцать лѣтъ его правленія были эпохою совершеннаго спокойствія, не угрожавшаго никакой впереди утратой, и какъ будто бы роковая гибель пришла въ заключеніе совершенно неожиданно, обрушившись мгновеннымъ ударомъ. Почти навѣрно можно сказать, что такъ точно думали и современники Лазаря, люди его эпохи и его государства, ибо они явно покоили себя, и, устраивая ближайшее обезпеченіе, не только не готовили энергическихъ мѣръ для отпора возможнымъ страшнымъ переворотамъ, но даже и ускоряли ходъ послѣднихъ своимъ безсознательнымъ содѣйствіемъ. Мы сейчасъ убѣдимся въ этомъ, если выступимъ изъ свѣтлой области Лазарева правленія, гдѣ все кажется такъ безмятежно, въ окрестныя страны и тамошнія событія; и, какъ скоро перенесемся къ послѣднимъ, увидимъ тотчасъ, какую мрачную тѣнь бросаютъ они съ своей стороны на Сербію въ объемѣ власти и эпохи Лазаревой.
Азіатскіе выходцы успѣли уже стать твердою стопою на почвѣ европейской и основались въ Адріанополѣ. Сербскіе воеводы, остававшиеся еще въ нѣкоторыхъ областяхъ Румеліи, вскорѣ должны были уступить имъ. Безъ значительнаго сопротивленія пала Болгарія; почти даромъ досталась она завоевателямъ, и не только другія страны, даже родная сестра ея, Сербія, въ послѣднее время такъ тѣсно съ лею связанная, Сербія, гдѣ владычествовалъ тесть короля болгарскаго Шипмана, не подала ей руку помощи. Не много спустя, Эпиръ и Албанія, области, считавшіяся также сербскими, признали свою зависимость отъ Турокъ. И этого мало: скоро во владѣніе ихъ переходитъ сербскій городъ Нишъ, ключъ къ прочимъ областямъ и средоточію тогдашняго государства. Вырывается у всякого нетерпѣливый вопросъ: отчего же не соберутъ и не соединятъ вмѣстѣ послѣднія силы свои три народа, представители православнаго христіанства на югѣ, недавно еще столь могущественные, а теперь понявшіе уже общаго врага своего и имѣвшіе предъ очами явную и близкую опасность, однимъ словомъ, Греки" Болгаре и Сербы? И всякой спрашивающій ждетъ-не дождется отвѣта, и рвется отъ негодованія, и готовъ отказаться отъ всякого пониманія исторіи, когда она отвѣчаетъ ему, что на самомъ дѣлѣ этого не случилось, что Греки Болгаре и Сербы не совершили того, чего требовалъ осязательный смыслъ общечеловѣческой исторіи. И дѣйствительно, тотъ, кто убѣжденъ, что исторія имѣетъ дѣло не съ народами, а съ истинами я идеями, которыя волнообразно движутся въ воздухѣ, тотъ долженъ отказаться отъ исторія народовъ, отъ изученія эпохъ ея, и слѣдовательно отъ рѣшенія того вопроса, который поднялся у насъ при взглядѣ на Сербовъ, Болгаръ и Грековъ, стоявшихъ предъ лицомъ завоевателей — Турокъ. А между тѣмъ, дѣло уясняется для того, кто хорошо знакомъ съ народными свойствами я особенностями помянутыхъ трехъ* представителей занимающей насъ исторіи. Такъ многозначительна всякая народность, что самые недостатки ея и случайности, пораждаемыя недостатками и слабостями, требуютъ глубокаго изученія, ибо постоянно входятъ двигателями въ историческое движеніе, ко злу ли, по своей природѣ, къ добру ли, подъ рукою Промысла, руководящаго исторіей. А потому прежній вопросъ нашъ — «отчего же нѣтъ»? — получаетъ относительно Грековъ рѣшеніе — «суть бо Греци лстиви и до сего дни», рѣшеніе, введенное въ исторію нашимъ первымъ лѣтописателемъ, отмѣтившимъ народную черту льстивости, перемѣнчивости и уклончивости, особенно въ столкновеніяхъ съ другимъ народомъ — Славянами. И нужно правду сказать, Славяне отплатили имъ за уклончивость: когда взять быль послѣ Царьградъ, Сербы одни изъ первыхъ спѣшили поздравить Maгомета. А о характерѣ самихъ Славянъ? Но что намъ говорить о томъ, когда опять громко вопіетъ исторіями когда на самихъ себѣ, до сегодня, испытываемъ мы подобныя рѣшенія! А Чехи, во всю историческую жизнь свою узнававшіе горькимъ опытомъ неизмѣнный народный характеръ своихъ ближайшихъ западныхъ сосѣдей, стремящихся къ порабощенію, сперва нравственному, а потомъ и внѣшнему, физическому, торжественно изгонявшіе ихъ изъ своего государства. И снова мало по малу допускавшіе, пока уже стадо поздно? А тѣ Славяне, которые добровольно не только допускаютъ, но даже приглашаютъ къ себѣ иноплеменниковъ и потомъ, историческимъ поступаніемъ успѣвши переродить ихъ въ своей народности, снова думаютъ видѣть необходимость въ воспринятіи чуждаго, вымышляя для своихъ уловокъ утонченныя до послѣдней отвлеченности названія притеки, оплодотворенія, черпанія, общенія, въ д.? Благо наше, что подобные недостатки наши, воплотившіеся въ длинномъ рядѣ разнообразныхъ событій, начинаемъ мы, Славяне, сознавать наконецъ и оглашать словомъ отъ Праги до Москвы, отъ Вислы до Черной Горы и Балканъ. Какъ не пользуемся мы раздорами въ умственной жизни чужеродцевъ, чтобы убѣдиться въ ихъ несостоятельности, такъ не пользовались южные Славяне раздорами, нерѣдко случавшимися въ турецкомъ станѣ; какъ мало поддерживаемъ мы свою духовную, нравственную самостоятельность, такъ не поддерживали тѣ внѣшнюю и государственную: что лучше и важнѣе, что опаснѣе и гибельнѣе, что здѣсь можетъ стать на мѣсто причины, что слѣдствія? И дивиться ли намъ, что Лазарь, послѣ завоеванія Ниша, въ І375 году, заключилъ даже договоръ, съ нѣкоторыми залогами зависимости отъ Турокъ, близоруко усматривая въ этой мѣрѣ обезпеченіе остальныхъ владѣній? И этого мало: при покореніи одного края, въ войскѣ турецкомъ участвовали Славяне изъ другаго. Недостаточно видѣть здѣсь одну безпечность славянскую: тутъ, какъ и во всѣ времена, у Славянъ привходило стремленіе чужимъ именемъ огородить и надежнѣе обезопасить свой уголъ, чужою силою насолить родному, въ чемъ либо съ нами несогласному. Прибавьте къ тому, что такой врагъ, какъ Турокъ, не подкрадывался хитро и незамѣтно, не въѣдался во всю внутреннюю жизнь духа, уничтожая всякую надежду на выходъ изъ тяжкаго положенія, однимъ еловомъ, не начиналъ подобно Нѣмцу: онъ шелъ прямо, открыто, съ нимъ всегда можно было бороться какъ съ равнымъ, и даже, проигравши битву, можно было признать его удальство молодеческое, или, по крайности, не заглушить того, что глубоко живетъ въ собственномъ духѣ народномъ; это было все-таки сила внѣшняя, начинавшаяся болѣе внѣшностью и всегда наиболѣе къ ней привязанная. И потому, если въ подобныхъ отношеніяхъ къ Туркамъ южные Славяне остаются въ исторіи до послѣдняго времени: то тѣмъ естественнѣе было итти такимъ путемъ въ самомъ началѣ, при маломъ опытѣ.
Отъ 1375 до 4387 года прошло еще двѣнадцать лѣтъ, и въ теченіе ихъ мы не видимъ опять отъ Лазаря никакихъ особенныхъ дѣйствій, кромѣ тѣхъ, кои предполагаются въ согласіи со всѣмъ прежнимъ его характеромъ, внутри государства, ввѣреннаго ему Провидѣніемъ. Однообразный рядъ дѣяній, но.этому однообразію не отмѣченныхъ ни исторіею, ни пѣснями, прерывается только созданіемъ прекраснаго монастыря Раваницы на Ресавѣ. Но это явленіе не было такъ малозначуще, какъ бы казалось съ перваго взгляда, и въ его смыслѣ уже современники отгадывали глубокое значеніе и многознаменательное преддверіе будущаго, а потому это явленіе занесено было въ нѣени, и даже съ особымъ народнымъ толкованіемъ. Послушаемъ.
Въ Крушевцѣ, любимомъ своемъ мѣстопребываніи, справляетъ князь Лазарь свое крсно име, праздникъ въ честь покровителя своего. Амоса Пророка. Назвалъ себѣ со всей Сербіи господъ, разсажалъ ихъ по старшинству за столомъ, самъ сидитъ въ челѣ стола. Пьютъ вино холодное, и, какъ добрались до самаго лучшаго, повели бесѣды о всякомъ добрѣ. А тутъ, какъ разъ, противу обычныхъ приличій, вступаетъ въ покой пирующихъ княгиня Милица. Читатели конечно помнятъ ее, дочь Юга-Богдана, сосватанную за Лазаря Душаномъ. Недостатокъ энергія, замѣтный въ Лазарѣ, съ избыткомъ, какъ кажется, восполненъ былъ въ женѣ его; не даромъ, по свидѣтельству пѣсень, съ окрестныхъ горъ леталъ къ ней на дружескія бесѣды крылатый змѣй огненный, существо, въ которомъ поэзія сербская привыкла выражать счастливую совокупность быстраго умственнаго соображенія, ловкости и хитрости. Согласно той высокой роли, которую всегда и вездѣ Славяне назначали своей женщинѣ, — быть соучастницей и совѣтницей мужу, но не на публичной сценѣ, не рисуясь, а изъ глубины сердца, до преимуществу дарованнаго женщинѣ, взвнутри семейнаго и домашняго круга, — согласно этой роли, Милица, ори всѣхъ почти распоряженіяхъ Лазари, является возлѣ него и занимаетъ весьма важное мѣсто, вамъ въ пѣсняхъ, такъ и въ исторіи, которая готовила для нед кормило правленія въ эпоху самую трудную. И теперь входитъ она къ Лазарю за дѣломъ немаловажнымъ; стыдливость передъ мужемъ, лучшее украшеніе всякой и неотъемлемая принадлежность славянской женщины, стыдливость, которая считаетъ нарушеніемъ правила не только вмѣшательство въ дѣла мужскія, но даже. и разговоръ о нихъ, удерживала княгиню; но ина рѣшилась на мгновеніе подавить требованія скромности. Легкими шагами идетъ она по пріемной царской палатѣ; девятью поясами обвитъ станъ ея; на шеѣ ожерелья, на головѣ девять уборовъ, надъ уборами золотая корона, а въ ней три камня дорогихъ, ночью сіяютъ, какъ днемъ солнце. Она останавливается передъ «Лазаремъ и говоритъ ему: „Господинъ мой, славный князь Лазарь! стыдно мнѣ доглядѣть на тебя, а подавно съ тобой разговаривать; но нельзя миновать, буду говорить съ тобой. Что было Неманячей древнихъ, что ихъ царствовало, а потомъ преставилось, никто изъ нихъ не собиралъ въ кучу денегъ, а всѣ они строили на деньги задужбины[3], на поминъ душѣ своей, строили монастыри многочисленные.“ Пересчитавши ихъ, Милица продолжала: „Все то дѣло Неманичей; ты занялъ мѣсто ихъ на престолѣ, и ты собираешь добро свое въ дуну, а нигдѣ не ставишь задужбины; а вотъ за это-то и не будетъ добра намъ, ни на здоровье при жизни, ни за душу по смерти, да ни намъ и никому нашему.“ Пристыженный Лазарь спохватился» и, какъ порою бывало съ нимъ, послѣ бездѣйствія перешелъ къ слишкомъ горячему участію. «Слышите ли, господа сербскіе, что говоритъ владычица Милица, будто нигдѣ я не строю задужбины? Такъ хочу же я построить церкву Раваницу, на Ресавѣ, близь рѣки Равана. Добра у меня всякого въ волю: пододвину основу свинцовую, поведу потомъ стѣны и выведу ихъ изъ серебра бѣлаго, и покрою краснымъ золотомъ, разнижу мелкимъ бисеромъ, исполню внутри дорогими каменьями.» Всѣ владыки встали на ноги, почестно князю поклонилися: «Строй, князь; будетъ тебѣ это дѣло за душу, а на здоровье сыну твоему Степану Высокому.» Но сидитъ между ними воевода Милошъ Обиличь, младшій зять княжескій, самый привлекательный изъ сербскихъ героевъ, котораго мы еще ближе узнаемъ впослѣдствіи. Сидитъ Милошъ на концѣ стола, ничего не промолвитъ. Видитъ это славный князь Лазарь и наливаетъ въ честь ему золотую чашу вина: «За твое здоровье, воевода Мидовъ! Скажи-ка и ты мнѣ что нибудь: замышляю я строить задужбипу, церковь на поминъ душѣ своей». Вскочилъ Миловъ съ земли на ноги; прислужилъ выпить князю, какъ того честь требовала; передали чашу и ему, принялъ онъ, но только не пьетъ, а такую рѣчь молвитъ: «Похвала тебѣ, князь, на бесѣдѣ твоей! А что хочешь ты строить задужбину, такъ не время тому я не можетъ статься того. Возьми-ка, князь, книги цароставныя, да посмотри, что намъ книги сказываютъ: настало послѣднее время, Турки готовы взять царство, я скоро уже будутъ они царствовать. Развалятъ они монастыри наши, что мы строимъ на поминъ душѣ своей; развалятъ они церковь Раваницу; выкопаютъ они основу свинцовую, польютъ изъ ней ядра для пушекъ своихъ, да и будутъ ими разбивать города наши; разберутъ они серебряныя твои стѣны церковныя, перельютъ ихъ въ уборы конямъ Своимъ; снимутъ крышу церковную, накуютъ ожерелья милымъ своимъ; разнищутъ бисеръ изъ церкви твоей, и пойдетъ онъ на ту же потребу ихъ женщинамъ; достанутъ дорогіе каменья твои, да вставятъ ихъ въ рукоятки сабельныя и въ перстни милымъ своимъ. Расплавятъ свинецъ твой Турки; да подѣлаютъ дубинокъ, и будутъ ими колотить народъ бѣдный, а народъ бѣдный будетъ клясть душу твою: тутъ не будетъ спасенія душѣ твоей. А ты послушай-ка меня, славный князь Лазарь! Давай ка мы сѣчь мраморъ, да построимъ церковь изъ камня. И возмутъ Турки царство сербское, а задужбицы наши вѣчно служить будутъ, до суда божьяго: отъ камня никому ни камня, ничего не достанется!» — Призналъ Лазарь истину словъ Милоша и построилъ изъ камня церковь Раваницу; признала и исторія, ибо стоитъ понынѣ Раваница. Подъ властію Турокъ исчезъ безъ слѣда блескъ царства сербскаго; а монастыри устояли, сберегая остатки древнихъ вѣрованій, преданій и древняго просвѣщенія; находили въ нихъ убѣжище гонимые, крѣпостями и бойницами служили они для защитниковъ отечества и нерѣдко отсюда дѣйствовали возстановители княжества.
Мы видимъ, не забывались и книги цароставныя: съ ними часто справлялись, и молодые, и старые, отгадывая предстоящее. Исполненія грозныхъ пророчествъ уже не откладывали далеко: въ послѣдніе годы правленія Лазаря всѣ объяты были ожиданіемъ и предчувствіемъ. Созданіе Раваницы громко высказало всеобщія опасенія, и съ этой минуты какъ будто начинается поворотъ въ дѣйствіяхъ Лазаря; быстрыми шагами идутъ они къ послѣднему своему заключенію.
Тотъ самый Али-Паша, который покорилъ Болгарію, получилъ повелѣніе дѣйствовать наступательно и противъ Сербовъ. Но здѣсь предстояло Туркамъ несравненно большее сопротивленіе: еще прежде всеобщаго соединенія силъ, и частные владѣтели не легко продавали свои области. Таковъ смыслъ воспѣтой въ сербскихъ пѣсняхъ борьбы между Турчиномъ Влахомъ-Али, въ которомъ можно узнавать помянутаго Али-Пашу, и баномъ Страхиней или бановичемъ Страіввичемъ. Историческое значеніе сего послѣдняго лица опредѣлить трудно: одни указываютъ на князя Страхиню, другіе на бана Зетскаго Балту, третья на одного изъ Балшичей, Страшиміра или Страхиню; статься можетъ, это былъ извѣстный Юрій Страшиміровичь, сокращенно Страхиничь, одинъ изъ родичей Балшичей, банъ Зеты и Приморья. Въ женѣ «его узнаютъ одни дочь Лазаря, а пѣсни дочь знакомаго намъ Юга-Богдана. Не наше дѣло рѣшать эту занутанность: гораздо важнѣе значеніе» проникающее всю пѣсню.
Жилъ былъ Страхиничь банъ: въ Малой Баньской, близь Косова, не найти было такого сокола. Захотѣлось ему побывать у тестя Югъ-Богдана, повидать девять шурьевъ своихъ, Юговичей, и поѣхалъ онъ въ бѣлый Крушевецъ, любимое мѣсто Лазаря, гдѣ съ недавней норы сербское царство въ столицѣ основалося. Много было ему угощенія, какъ водится, гдѣ жилище царское; послѣ тестя, по очереди, звали его къ себѣ, то одинъ, то другой господинъ; долгое время загостился банъ. Но посмотри-ка, вотъ вдругъ и горе, откуда не чаяли! Однимъ утромъ, какъ солнце обогрѣло, подаетъ вѣстникъ Страхиничу письмо бѣлое, изъ его Баньской, отъ родной матери: «Гдѣ ты, сынъ мой, Страхиничь банъ? Не на добро будь тебѣ вино въ Крушевцѣ, не на добро вино, не на счастье покой у тестя съ тещею! Прочитай въ письмѣ бѣды неслыханныя! Нежданно-негаданно пало на поле войско сильное, царь турецкій изъ Адріаноноля палъ на поле Косово.; съ нимъ везири и намѣстники; сколько есть земля подъ его областью, двинулъ онъ всю силу турецкую и собралъ на Косовѣ; притиснулъ онъ все Косово, ухватилъ обѣ рѣки, разлегла сила по Лабу и Ситницѣ, но людскимъ рѣчамъ, — отъ мрамора до сухаго авора, отъ явора до Сазліи, оттуда до моста, что на сводахъ, отъ моста до Звечана, отъ Чечана къ верху до хребта горнаго. Съ йимъ другое войско — огненные янычаре-Турки, что держатъ въ Адріанополѣ домъ бѣлый; третье войско съ нимъ, — какой-то Тука и Манджука; а сказываютъ еще одну у него силу, самовольнаго Турчина Влахъ-Алію, что не слушаетъ самого царя честного, объ везиряхъ его и не думаетъ, а остальное для него войско царское — словно муравьи по землѣ. Не пошелъ онъ съ царемъ на Косово, повернулъ дорогой лѣвою, да и ударилъ на Баньску нашу, обездолилъ ее, живымъ огнемъ попалилъ, и изъ основы камень ея разбросалъ; разогналъ твоихъ вѣрныхъ слугъ, обездолилъ старую мать твою, конемъ изломалъ кости ей; заплѣнилъ вѣрную, жену твою, отвелъ ее на поле Косово, да подъ шатромъ и живетъ съ нею!» Всполошился Страхиничь банъ, проситъ тестя отпустить съ нимъ девять сыновей Югоничей, на тяжкій подвигъ, на спасенье его дочери. При такихъ рѣчахъ, старику въ лице бросилось поломя; говоритъ онъ зятю своему: «Увидалъ я нынче, зять мой милый, что нѣтъ въ тебѣ разума! Просишь ты девятерыхъ сыновей моихъ: за чѣмъ? чтобъ вести ихъ на Косово, чтобъ ихъ Турки покололи! Нѣтъ, не дамъ тебѣ дѣтей своихъ, хоть бы въ вѣкъ не видать дочери. Зять мой милый, да что это такъ разъярился ты? Знаешь ли, зять, — не знали бы тебя люди: — если жена твоя хотя уже ночь одну ночевала съ Турчиномъ подъ шатромъ, не можетъ она больше быть твоей милою; Богъ ее убей, все это уже проклято; на его сторону скорѣе уже она склонится, чѣмъ на твою, сынъ мой; ступай она, врагъ унеси ее! А я женю тебя на женѣ еще лучшей; будемъ съ тобой попивать вино холодное, будемъ съ тобой пріятели вѣковѣчные; а сыновей не дамъ тебѣ на Косово». Въ томъ горѣ и въ той мукѣ лютой, молча вышелъ вонъ Страхиничь; не зоветъ онъ слугъ на помощь себѣ, самъ осѣдлалъ коня; а сѣвши на коня, только поглядываетъ на своихъ девять шурьевъ, а шурья понурились въ землю черную. Такъ-то, какъ бывало распиваютъ вино и водку, всѣ похваляются добрыми молодцами, похваляются и Богомъ клянутся: «Банъ Страхиничь! любимъ мы тебя больше, чѣмъ всю нашу землю, все царство». А теперь глянь-ка, при нуждѣ каково бываетъ горе: нѣту нынче бану пріятеля, видно не легко пойти на Косово! Ѣдетъ банъ полемъ, оглядывается на Крушевецъ: не образумятся ли шурья его, не пройметъ ли жалость ихъ. А какъ видѣлъ, что нѣтъ ему въ бѣдѣ смертной пріятеля, вспомнилъ онъ про своего пса Карамана, свиснуть ему, да и пустились вмѣстѣ. И сослужилъ ему песъ Караманъ службу. Въ ту минуту, когда, въ самомъ разгарѣ единоборства съ заклятымъ врагомъ, банъ желалъ уже одного только, своей или вражеской смерти, увидалъ онъ жену и взмолился ей: «Жена моя, Богъ убей тебя! Какого лиха смотришь ты по верху? А ты схвати осколокъ сабли, ударь ты меня, либо Турчина: подумай, кого ты желаешь». А Турчинъ уговариваетъ ее льстивыми рѣчами; какъ бѣшеная, схватила она осколокъ сабли, бросилась на мужа, и уже успѣла ранить его. А тутъ песъ и прихватилъ ее. Женское дѣло, пугаются собакъ онѣ: бросила саблю на траву зеленую, люто взвизгнула, далеко откликнулось; схватилась желтому псу за уши, катится я кружится съ нимъ вдоль по горѣ; а банъ улучилъ то время, съ ноги повалилъ ворога, не ищетъ онъ никакого оружія, дохватилъ ворога зубомъ подъ горло, заклалъ его, какъ волкъ ягненка закалываетъ; метнулъ жену на коня и подъѣзжаетъ къ Крушевцу. Тутъ нашлись ему снова пріятеля. Увидалъ его старецъ Югъ-Богдавъ, встрѣтили его девять милыхъ шурьевъ: разставляютъ руки, цѣлуются въ щеки, спрашиваютъ, по добру, по здорову ли. А какъ увидѣлъ Югъ раны на зятѣ своемъ и пролилъ слезы по господскому лицу своему: «На добро царству нашему будь сказано! Стало быть есть у султана Турки, есть у него сильные молодцы, коли поранили зятя моего, какого нынче далеко ищи — не найдешь!» Перепугались и шурья; говоритъ имъ Страхиничь: «Не корись, тесть мой, не пугайтесь вы, шурья мои! Не нашлось у султана молодца, кто бы поранилъ меня; а ну-ка, скажу вамъ, кто поранилъ меня, отъ кого я ранъ дождался. Тесть мой, старый Югъ-Богданъ! Какъ боролся я одинъ на одинъ съ Турчиномъ, тогда поранила меня жена моя, а милая дочь твоя; не хотѣла меня, помогла Турчину». Разлилось по старику живымъ огнемъ поломи, подкликнулъ онъ девять сыновей своихъ: «Вынимайте вы девять ножей своихъ, но частямъ негодницу разрѣжьте вы!» Сильные ребята отца послушали, на сестру свою бросились. Стой, ребята, не далъ имъ Страхиничь банъ; шурьямъ своимъ такову онъ рѣчь говорилъ: "Что это нынче страмитесь вы, братья мои! На кого вы ножи свои повыхватили? Коли вы, братья, таковы молодцы, куда дѣвались ножи, куда дѣвались сабли ваши, не были вы со мной на Косовѣ, чтобъ показать надъ Турками молодечество, чтобъ найтись при мнѣ, при нуждѣ моей? Не дамъ я вамъ на погибель сестры вашей: безъ васъ я бы могъ загубить ее. Такъ нѣтъ! Загублю я лучше ту сторону, откуда взялъ я жену себѣ! Не съ кѣмъ мнѣ больше пить здѣсь-вино холодное А женѣ своей подарилъ я вину ея! «
Конечно, народная пѣсня всего меньше допускаетъ отвлеченное толкованіе и примѣненіе: но если гдѣ либо оно дозволительно въ нѣкоторой степени, то это здѣсь, ибо все-таки народный типъ отвлекаетъ и собираетъ въ себя частныя черты эпохи и лицъ, ее выражающихъ. Женщина, жертва грабежа, лести и обмана, склонившаяся на сторону лютаго врага, — такова.была тогда Сербія; среди пировъ и бесѣдъ забывала опасность ея; когда отторгали ее, не находилось ей родныхъ защитниковъ; не многіе беззавѣтно обрекали себя на ея спасеніе; только умѣли корить да бранить ее въ распряхъ своихъ: примѣръ, поучительный для славянъ на всѣ вѣка ихъ исторіи!
Такъ отдѣльные воеводы завязывали тамъ и сямъ кровавый бой съ Турками: стыдно становилось Лазарю; приступали къ нему правители областей сербскихъ, приступалъ къ нему самый народъ сербскій. Дохнуло дыханіе жизни, Лазарь явился дѣятельнымъ поборникомъ земли своей. Онъ звалъ къ одному союзу властителей, звалъ зятя Шишмана, и даже, какъ говорятъ, Мадьяровъ съ Венеціанцами. Одинъ лишь голосъ раздался за новый постыдный миръ: то былъ голосъ Пука Цракковича, старшаго зятя Лазарева, женатаго на дочери его Марѣ. Льстивый и себялюбивый до измѣнничества, давно уже копалъ онъ яму тестю своему, и младшему зятю Лазареву, а своему свояку, герою Милошу Обили чу, котораго доблестей не могъ равнодушно, видѣть, и наконецъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, копалъ яму своей родинѣ. Но большинство голосовъ, или, лучше, остальное единогласіе, было за войну, и оно пересилило. Особенно горячо принялъ къ сердцу воинскій призывъ владыка Эпира, дѣдъ знаменитаго впослѣдствіи Скандербега, Юрій Кастріотъ: въ 1387 году онъ заманилъ въ тѣснины 20,000 Турокъ, и едва пять спаслось отъ меча Сербовъ, предводимыхъ Лазаремъ.
Узнали Турки, съ кѣмъ предстояло имъ неизбѣжное дѣло: они заклялись на погибель Сербовъ, напрягли всѣ силы свои, и весною 4389 года, смиривши Грековъ у подвластныя страны, Мурадъ самъ двинулъ 300,000 войска и перешелъ западную сторону Балкава. Шагъ за шагомъ идетъ сербская пѣсня за событіями. Подошелъ Мурадъ къ полю Косову» пишетъ онъ письмо чёткое, шлетъ его въ Крушевецъ, на колѣно сербскому князю Лазарю. «Лазарь, глава Сербіи! Не бывало, да и быть того не можетъ: одна земля, а два государя; одни подданные, а платятъ двои подати; не можемъ мы оба вмѣстѣ царствовать; ты пошли-ка мнѣ ключи и подати, золотые ключи отъ городовъ своихъ, оброки на семь лѣтъ времена; того ли не пошлешь ты мнѣ, а ступай-ка ты на. поле Косово, будемъ дѣлить землю саблями.» Лазарь отвѣчалъ всей землѣ сербской громкимъ призывомъ на подвигъ. Эхъ, послушать бы кому, какъ люто заклиналъ князь сербскихъ правителей: «Кто не придетъ въ бой на Косово, отъ руки его ничего не родилось бы: не родилась бы въ полѣ пшеница-бѣляночка, ни на горѣ винная вѣточка!» Всѣ готовятся: завтра выступитъ Лазарь съ войскомъ изъ своего милаго Крушевца на мѣсто сборное. А наканунѣ садится онъ за столъ по вечеру, рядомъ съ нимъ царица Милица, Говоритъ ему Милица: «Царь Лазарь, сербская корона золотая! Выступаешь ты завтра на Косово, съ собой водишь слугъ и воеводъ своихъ; а на дворѣ своемъ, царь Лазарь, никого изъ мужскихъ головъ не оставляешь ты, кто бы могъ отнести тебѣ письмо на Косово, отнести и вернуться обратно; уводишь ты моихъ девять милыхъ братьевъ, девять братьевъ, девять Юговичей; оставь ты мнѣ хотя брата единаго, брата, кѣмъ бы могла сестра поклясться при случаѣ[4]». Отвѣчаетъ ей Лазарь: «Государыня моя, царица Милица! кого бы изъ братьевъ лучше хотѣла ты оставить себѣ въ бѣломъ дворѣ ноемъ?» — Оставь ты мнѣ Бошка Юговича. — «Ну, такъ слушай, царица Милица! Когда завтра разсвѣнетъ бѣлый день, день разсвѣнетъ и заиграетъ солнышко, и ворота городскіе отворятся, выхода ты къ воротамъ; тамъ пойдутъ войска въ боевомъ строю, всѣ конники подъ боевыми копьями, передъ ними Бошко Юговичь, онъ понесетъ знамя крестовое; ты скажи ему отъ меня благословеніе, пусть отдастъ знамя, кому хочетъ онъ, пусть съ тобою при дворѣ останется». Забѣлѣлось утро выступленія; стоятъждетъ царица у воротъ городскихъ; вотъ воротами идутъ ковники, конники подъ боевыми копьями, передъ ними Бошко Юговичь: на ретивомъ конѣ весь онъ въ чистомъ золотѣ, до коня покрыло его съ головы знамя крестовое; а на знамени изъ золота яблоко, надъ яблокомъ крестъ золотой, съ креста золотыя кисти оаустилися, бьютъ Бошка по плечамъ его. Приблизилась робко царица Милица, взяла за узду коня ретиваго, обвила брату руки около ворота, тихо-тихо молвитъ ему: «Братъ ты мой, Бошко Юговичь! Царь мнѣ подарилъ тебя, чтобъ не шелъ ты на бой на Косово; и тебѣ послалъ онъ благословеніе, чтобъ отдать тебѣ знамя, кому хочется, чтобъ остаться тебѣ со мною въ Крушевцѣ, чтобы было какимъ братскимъ именемъ поклясться сестрѣ твоей.» Въ отвѣтъ на мольбу говоритъ сестрѣ Юговичь: "Ты ступай-ка, сестра, въ свою бѣлую горницу; не вернусь я къ тебѣ, не отдамъ изъ руки знамени крестоваго, когда бъ царь подарилъ мнѣ и свой Крушевецъ; не учиню я того, чтобъ сказала потомъ остальная дружина моя: «вонъ, смотри труса Бошка Юговича! Онъ не смѣлъ пойти на Косово, за честной крестъ пролить кровь свою, умереть за вѣру свою!» И прогналъ онъ быстро въ ворота коня своего. Вотъ и самъ старый Югъ-Богданъ, и за нимъ семь другихъ Юговичей: всѣхъ ихъ Милица останавливала но очереди, ни одинъ и глянуть не хочетъ. Не прошло за тѣмъ много времени, выступаетъ Воинъ Юговичь, и онъ водитъ царскихъ коней, покрытыхъ червоннымъ золотомъ. Обвилась и повисла ему на шеѣ Милица: «Иди, сестра, говоритъ онъ, въ свою бѣлую горницу; не вернулся бы я, молодецъ, и не выпустилъ царскихъ коней, когда бъ вѣдалъ даже о своей погибели; а иду я, сестрица, на ровное Косово, проливать свою кровь за крестъ честной, за вѣру умирать съ братьями». И прогналъ онъ въ ворота коня своего; безъ памяти пала царица на студеный камень. Но вотъ ѣдетъ самъ базарь; увидалъ онъ безъ чувствъ свою государыню, ручьями ударили слезы но щекамъ его; озирается онъ на право и налѣво, подзываетъ слугу Голубана: «Голубанъ, вѣрный слуга мой! Ты слѣзай съ своего коня Лебедя, возьми государыню въ свои руки бѣлыя, отнеси ее на башню узорчатую. Отъ меня божьимъ именемъ будь прощенье тебѣ! Не моги ты итти въ бой на Косово, оставайся въ бѣломъ дворѣ моемъ». Горько было слышать то Голубану; со слезами слѣзъ онъ съ коня Лебедя, взялъ государыню на руки бѣлыя и отнесъ на башню узорчатую. Но не можетъ онъ одолѣть сердца своего, чтобъ нейти въ бой на Косово: воротился онъ къ своему коню Лебедю, вскочилъ и пустился на Косово.
Сошлась та и другая сторона, готовая къ бою, и вмѣстѣ съ воителями приходимъ мы въ третій разъ на поле Косово: но отселѣ это несчастное имя никогда уже не умретъ въ народной памяти Сербовъ и будитъ оно доселѣ странныя воспоминанія.
Въ войскѣ турецкомъ царствовали согласіе и порядокъ: затмѣніе солнца, которое толкуютъ всегда Турки на бѣду христіанскую, одушевляло еще болѣе ихъ мужествомъ: не было недостатка отваги я на сторонѣ сербской, если бы не подоспѣла измѣна Вука Бранновича, уже сносившагося съ Мурадомъ. И первое роковое ея дѣйствіе обрушилъ онъ на заклятомъ врагѣ своемъ, Милошѣ О били чѣ. Въ эту минуту, когда Милошъ, при рѣшеніи судьбы своей, выступаетъ передъ нами во всемъ блескѣ величія, невольно представляются взорамъ и всѣ другія черты его доблестнаго характера, его свѣтлой Жизни. Еще Душаномъ взятъ былъ Милошъ на воспитаніе, при Лазарѣ былъ воеводою области въ окрестностяхъ горы Цера, или Поцерья, и женатъ былъ на четвертой его дочери Вукосавѣ Это былъ ближайшій другъ и сотоварищъ Марка Королевича, и въ противоположности ихъ характеровъ еще рѣзче проявляется лице Милоша. Онъ удерживаетъ Марка отъ необузданныхъ увлеченій, и во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ отличается обдуманностью, скромностью и тихостью, какой-то задушевной теплотою и мягкостью нрава, тогда какъ Марко былъ горячъ до крайней степени, отваженъ и смѣлъ до лютости и жестокости, благодаря своей страсти къ вину, заглушавшей страданія его тяжкаго положенія. «Высокимъ и красивымъ молодцемъ» называютъ Милоша пѣсни. Не таковъ былъ Марко: сидитъ онъ, бывало, въ полѣ, тазомъ пьетъ вино и коня поитъ; напившись дѣлается кровавымъ до самыхъ очей своихъ; на плечахъ у него волчья шкура, на головѣ Шапка волчья или соболья; усы издали кажутся полугодовымъ ягненкомъ. И умѣлъ онъ пользоваться своей наружностью; сдвинетъ шапку въ одинъ рядъ съ бровями, поперегъ человѣка мѣряетъ, и отъ одного вида его у иныхъ обмираютъ ноги, другихъ лихорадка схватываетъ, а султанъ, названый отецъ его, къ стѣнѣ прижимается. Онъ пугалъ врага, а Милошу враги завидовали. Горныя существа, Вилы, и тѣ завидовала ему, ибо мастеръ былъ онъ нѣтъ и пѣвалъ о древнихъ краляхъ сербскихъ. Умѣлъ онъ читать бойко и книга цароставныя, старославныя, и мы видѣли, какъ премудро, еще въ своей молодою, растолковывалъ ихъ предвѣщанія. Въ Маркѣ была страшная сала, искавшая размыкаться, переполнявшаяся черезъ край и отлившаяся на чужбину: Милошъ согрѣвалъ и животворилъ всякое доброе начинаніе; стоялъ и умеръ хранителемъ родины. Долго жилъ Марко, много еще предстояло ему: а Милошу, другу его, ударилъ уже часъ.
Въ Видовъ день, 15-го Іюня, предстояла битва Сербамъ; то былъ день Амоса пророка, когда праздновалъ Лазарь своему святому покровителю; и четырнадцать лѣтъ тому назадъ, положилъ на пиру, по совѣту Милоша, созданіе Раваницы, какъ поминъ по душѣ своей. Хотѣлъ Лазарь и теперь, какъ бывало, чествовать на канунѣ праздникъ; онъ устроилъ пиръ на Косовѣ полѣ. Но уже не постройка монастыря занимала пирующихъ; военнымъ совѣтомъ рѣшали они минуту нападенія, минуту битвы, имѣвшей увѣковѣчить поминъ по душѣ ихъ во всемъ православномъ Славянствѣ. Лазарь сидѣлъ грустный, положивъ свою голову на столъ, на правую свою руку. Но вотъ, среди пира; беретъ онъ золотой кубокъ и говоритъ: «Кому эту чашу наздравить мнѣ? Если по старшинству, — выпью я за стараго Юга-Богдана; по госпрдству, — за Вука Бранковича; по любви, — за девять шурьевъ Юговичей; по красотѣ, — за Ивана Косайнича; по вышинѣ, — за Топлицу; по молодечеству, — за воеводу Милоша. Такъ не хочу же я пить ни за кого другаго, выпью за здоровье Милоша Обилича: будь здравъ, Милошѣ; вѣра и невѣра! сперва вѣра, а послѣ невѣра! Завтра выдашь ты меня на Коеовѣ и побѣжишь къ Мураду, царю турецкому! Будь здравъ и выпей здравицу! Вино выпей, а кубокъ въ даръ тебѣ!» Такъ подѣйствовали наговоры Бранковича, и Милошъ, пораженный словами князя, узналъ исконнаго врага своего. Вскочилъ онъ на легкія ноги, кланяется до черной земли: «Спасибо тебѣ, князь, на твоей здравицѣ, на здравицѣ и на дару твоемъ; но не спасибо на такой бесѣдѣ; нѣтъ, клянусь вѣрой моей! Невѣрой я никогда не былъ, не былъ, да и не буду; а думаю я завтра на Косовѣ за христіанскую вѣру погибнуть. А невѣра сидитъ у тебя при колѣнѣ, изъ-подъ полы пьетъ вино холодное, проклятый Вукъ Бранковичь. Завтра красный день Пидовъ: увидимъ на Косовѣ полѣ, кто вѣра, и кто невѣра. А я клянусь Богомъ великимъ: пойду я завтра на Косово, заколю турецкаго царя Мурада и стану ему ногою подъ горло. А дастъ мнѣ Богъ и счастье, да ворочусь по здорову въ Крушевецъ: ухвачу я Вука Бранковича, привяжу за боевое копье, какъ привязываетъ жена кудѣль къ пряслицѣ, да и понесу его на Косово поле!» Сопровожаемый двумя задушевными друзьями, Иваномъ Косайничемъ и Миланомъ Топлицей, Милошъ вышелъ изъ шатра княжескаго; оставшіеся поражены были негодованіемъ, сомнѣніемъ или страхомъ. Первый ударъ былъ нанесенъ, а гроза еще только начиналась.
Полетѣлъ соколъ, птица-сивая, отъ святыни, отъ Ерусалима, носитъ онъ птицу ластовицу: то не былъ соколъ, сивая птица, то былъ святитель Илія; не носитъ птицы ластовицы, онъ несетъ книгу (письмо) отъ Богородицы, отнесъ ее къ царю на Косово, спустилъ книгу царю на колѣно, сама книга царю говорила: «Царь Лазарь, честное колѣно! какое ты избираешь царство, небесное ли, или земное? Когда избираешь царство земное, сѣдлай коней, подтяни имъ подпруги; витязи, припоясывайте сабли, нападите на Турокъ: все турецкое войско погибнетъ; если жъ хочешь царства небеснаго, ты поставь церковь на Косовѣ; не выводи ей основы изъ мрамора, а изъ чистаго шелку и пурпура; потомъ причасти и приготовь свое войско: все оно сгибнетъ, погибнешь съ нимъ и ты, князь.» Лазарь избралъ послѣднее. Причастилось сербское войско, а послѣ всѣхъ три воеводы, глубоко обиженные на пиру княжескомъ и обрекшіе себя на подвигъ отдѣльный, Милошъ, Косайничь и Топлица. Выходятъ они изъ дверей церковныхъ, стоить бѣдная дѣвушка. Милошъ, «красенъ молодецъ на семъ свѣтѣ; сабля бряцаетъ у него по землѣ; папка шелковая, перья въ оправѣ; на немъ аздія — длинное верхнее платье, все круговыми разводами; около ворота платокъ шелковой.» Посмотрѣлъ онъ на дѣвушку, снялъ съ себя аздію и подалъ ей: «На тебѣ, дѣвушка, будетъ чѣмъ помянуть тебѣ меня и имя мое; иду я душа, на погибель въ полку князя честного. Моли Бога, дорогая душа моя, чтобы воротиться мнѣ по здорову изъ полку; и тебѣ будетъ тогда доброе счастье: возьму я тебя за моего Милана Топлицу, за моего Богомъ побратима, а самъ буду тебѣ вѣнчальнымъ кумомъ.» Отдали ей по подарку я два другіе воеводы, а Миланъ Теплица обѣщалъ жениться на ней.
Во иная, кровавая свадьба предстояла имъ, и началась она съ ранняго утра, въ день Видовъ, 15 Іюня 1389 года. На зарѣ отошли три витязя отъ стана сербскаго, поодаль между собой разговариваютъ. Спрашиваетъ Милошъ: «Ну что, побратимъ мой, Иванъ Косайничь? Высмотрѣлъ ли ты турецкое войско? Много ли войска у Турокъ? Можемъ ли мы съ ними рать держать, можемъ ли мы побѣдить Турокъ?» Отвѣчаетъ ему побратимъ Косайничь: «Брать мой, Милошъ Обиличь! Выглядѣлъ я турецкое войско, куда какъ сильно оно! Обернись всѣ мы въ соль, не насолили бы Туркамъ одного завтрака. Долго, братъ, ходилъ я по ордѣ ихъ: не нашелъ на краю, ни счету…. Конь къ коню, молодецъ къ молодцу боевыя копья словно лѣсъ черный, а знамена ихъ будто облаки, будто снѣга шатры ихъ. Упади съ неба дождь проливной, негдѣ бы лечь ему на землю черную, все попадалъ бы на добрыхъ коней и молодцевъ.» Милошъ опять его спрашиваетъ: «Ты Иванъ, побратимъ мой милый! А гдѣ, скажи, шатеръ сильнаго Мурада царя? Я далъ слово князю нашему, заколоть Мурада, царя турецкаго, и ногою, стать подъ горло ему.» Косайничь не могъ еще свыкнуться съ этой мыслію: «Потерялъ ты разумъ, побратимъ мой! Гдѣ шатеръ сильнаго царя Мурада? Ужъ извѣстно, посреди турецкаго сильнаго табора. Имѣлъ бы ты крылья Соколовы, да палъ бы ты съ неба яснаго, и тогда бы твои перья назадъ мяса не вынесли.» Заклинаетъ его Милошъ: «Ой Иванъ, да ты братъ мой милый! Ты не родный братъ, а не меньше родимаго! Не моги ты князю такъ разсказывать: князь нашъ тому запечалится, наше войско все перепугается. А ты такъ скажи князю нашему: есть довольно, молъ, войска турецкаго, а сразиться съ нимъ все же можемъ мы и легко, можемъ одолѣть мы ихъ; потому что молъ, войско, то не для бою снаряжено: все попы ихніе старые да калѣки перехожіе, все ремесленники да молодые барышники, кои бою не видывали, а дошли, чтобы только хлѣбомъ кормиться гдѣ; а и что есть войска турецкаго, все то войско переболѣло у нихъ, отъ тяжкой боли-сердоболи; а добрые кони ихъ поболѣли конской болестью.» Такова была послѣдняя забота Милоша о спокойствіи остававшихся родныхъ товарищей; а они трое поклялось не разставаться, поклялись, и при разсвѣтѣ ринулісь въ станъ турецкій…
А что происходило тамъ, въ другомъ станѣ? Тамъ, на канунѣ дня Видова, шелъ также горячій воинскій совѣтъ. Испытавъ храбрость Сербовъ, многіе Турки хотѣли пустить впереди войска верблюдовъ, и изъ за нихъ уже стрѣлять во врага. Покуда шла рѣчь о томъ, дунулъ вдругъ со стороны сербской сильный вѣтеръ и понесъ прахъ въ глаза Туркамъ. Страхъ овладѣлъ ими. Цѣлую ночь не скалъ Мурадъ отъ боязни: онъ стоялъ на молитвѣ я просилъ помощи у Пророка. И Пророкъ помогъ ему: на зарѣ пошелъ мелкій дождикъ, и праха не стало. Поднялись Турки, и только что разставили ряды къ бою, какъ въ ставъ вошли три сербскихъ витязи. Милошъ просилъ провести его къ царю, чтобъ повѣдать тайну; допущенный, объ вошелъ въ патеръ, поклонился, и вдругъ, выхвативши потаенный ножъ свой, схватилъ Мурада за ногу и распоролъ животъ ему. Предстоявшіе обезпамятѣли; убійца свалилъ нѣсколько человѣкъ, выбѣжалъ изъ шатра къ стоявшимъ двумъ друзьямъ своимъ и бросился съ ними на коней. Но, чѣмъ быстрѣе летѣли они, тѣмъ быстрѣе разносилась вѣсть по турецкому стану; сперва сотнями, а потомъ всею силой войска гнались враги за тремя Сербами. Правду молвилъ Косайничь: и крыло соколиное не вынесло бы тѣла изъ такой густой чаши. Палъ Иванъ, палъ Миланъ Топлица. Милошъ такъ горячо отбивался, что кровь текла изъ обѣихъ ноздрей его. Три раза выскакивалъ онъ изъ толпы Турокъ на конѣ своемъ: и до нынѣ на полѣ Косовомъ помѣчены мѣста его отлетовъ; на 50 локтей лежитъ камень отъ камня[5]. Но конь споткнулся: его окружили Турки, сняли сѣдло и броню, и живаго Милоша привели предъ султана. Понынѣ стоитъ за Косовѣ полѣ молельня турецкая, тамъ, гдѣ пролилась кровь Мурада; съ тѣхъ поръ введенъ обычай, иновѣрца вводить къ царю не иначе, какъ въ сопровожденіи двухъ Турокъ, которые съ обѣихъ сторонъ его держали бы.
Что, если бы, въ эту минуту всеобщаго испуга враговъ, Сербы ударили на нихъ всею силой? Но вѣсть о пораженіи султана, разлетѣвшаяся по полчищамъ Турокъ, не перенеслась въ другой стань; тамъ холила еще другая, колебавшая всѣхъ до глубины сердца: Милошъ, краса сербскихъ героевъ, надежда отчизны, ушелъ на зарѣ къ Туркамъ, и увелъ съ собою двухъ друзей своихъ. Не могли повѣрить, чтобы онъ, по слову своему, рѣшился на подвигъ, явно стоявшій жизни; у всѣхъ въ умѣ была измѣна. Боязнь всѣми овладѣла до такой степени, что Лазарю предлагали сложить оружіе. Князь былъ непреклоненъ. Мавро Урбини передаетъ намъ рѣчь его, возбуждавшую ослабѣвшее мужество; была ли она въ самомъ дѣлѣ такъ длинна, едва ли; но только голосъ рѣшимости подѣйствовалъ сильно, и въ войскѣ сербскомъ раздалось — къ оружію! Сто тысячъ храбрыхъ, хотя втрое менѣе Турокъ, уставилось въ ряды. Трудно съ точностію наименовать вождей ихъ: многіе изъ самостоятельныхъ и сильныхъ владѣтелей Сербіи не пришли на бой, думая возвыситься бѣдою Лазаря, и сносясь съ западными сосѣдями, изъ коихъ Венеціанцы и Мадьяры поздно должны были потомъ раскаяться въ своекорыстной политикѣ; не былъ и Шишманъ болгарскій, предварительно захваченный Турками. То вѣрно, что предъ лицемъ опасности стали изъ Сербовъ герои исторіи и сказаній эпическихъ, лучшій цвѣтъ народа, и въ челѣ ихъ Югъ-Богданъ съ сыновьями, да князь Лазарь предъ среднимъ полкомъ; изъ сосѣдей Албанцевъ Юрій Кастріотъ. Баязидъ, замѣнившій отца Мурада, подалъ знакъ къ нападенію. Быстрый напоръ Турокъ встрѣченъ былъ Сербами такъ живо, что враги, немного спустя, начинали уже мѣшаться; уже лѣвое крыло ихъ было пробито, уже видѣли многихъ бѣгущихъ; но запасный отрядъ, выдвинутый Баязидомъ, возобновилъ всю жестокость сѣчи. Пять часовъ она длилась, а никто еще не могъ рѣшить, куда склонится побѣда. Пора было Сербамъ освѣжиться новыми силами, пора даже проходила; изнуренныя силы истощались предъ многочисленнѣйшимъ непріятелемъ, а запаснаго ихъ отряда все еще не было видно. Въ эту минуту могъ все сдѣлать самый ничтожный случай. Лазарь бился въ первыхъ рядахъ; истомивши коня, онъ бросился искать другаго, и на мгновеніе скрылся отъ взоровъ, а уже прежде видѣли на немъ кровь. Довольно было Сербамъ, все войско смутилось. Напрасно уже появился князь снова, напрасно напрягалъ силы, стараясь удержать пошатнувшихся; враги подмѣтили случай, и ударили всѣмъ напоромъ. Не могло ничто возвратить Сербамъ порядокъ и мужество: гибли толпы бѣжавшихъ, не вернулся домой ни одинъ изъ героевъ, оказавшихъ чудеса отчаянной храбрости. Между ними одинъ изъ послѣднихъ поколебался Лазарь: когда все было проиграно, онъ пустилъ коня своего, бросился окольной тропинкой, но конь упалъ въ яму и завязъ въ ней. Турки привели его въ шатеръ султана: взоры князя встрѣтились со взорами того, кого оскорбилъ онъ именемъ измѣнника, со взорами нѣкогда горячо любимаго зятя Милоша. Оба стояли готовою жертвой. Мурадъ едва дышалъ, но пережилъ еще пораженіе Сербовъ, и достало у него послѣдней силы, произнести смертный приговоръ Лазарю и Милошу.
Отчего же во время не подоспѣлъ къ Сербамъ отрядъ запасный: неужели не распорядились оставить его за собою? Нѣтъ, онъ былъ, и простирался до 20,000: но во главѣ его стоялъ Вукъ Бранковичь, и въ рѣшительную минуту онъ отвелъ назадъ свое войско. Если другіе, какъ Милошъ, сдержали свое слово, сдержалъ и онъ свой планъ, свой характеръ, и прозвище, данное ему впервыя на пиру Лазаря оскорбленнымъ героемъ: прозвище невѣры — измѣнника Вука прильнуло на вѣки къ его позорной памяти. Есть и другое — проклятый Вукъ Бранковичь. Ни владычество его потомковъ въ позднѣйшей исторіи, ни время, ни добродушіе славянское, ничто не въ силахъ заглушить понынѣ ту ненависть, которая кипитъ въ сердцѣ Серба при имени невѣры и проклятаго Вука. Разсказываютъ, что онъ выговорилъ себѣ у Турокъ господство надъ половиной низложеннаго отечества, но скоро возбудилъ опасеніе и былъ удавленъ; по словамъ другихъ, вызвалъ его на поединокъ и убилъ банъ Зеты (Черной Горы) и Приморья, не бывшій на Коеовѣ, не смотри на родство съ Лазаремъ, но тѣмъ не меньше считавшій долгомъ отмстить измѣннику. Еще третье преданіе говоритъ намъ, что Вукъ, бѣжа отъ подозрительныхъ Турокъ, близь Травника поглощенъ былъ разверзшейся землею; пропасть наполнилась тотчасъ водою " озеро зовется понынѣ «локоть Вуковъ.» Какъ бы то ни было, но только послѣ Косовской битвы Бранковичь сгинулъ. Одни Турки были ему признательны: завладѣвъ впослѣдствіи всею Сербіей, заботливо отыскали они кости друга своего, въ Крушевцѣ поставили ему особую молельню, и благоговѣйно палили въ ней свѣчи. Не забыли однако и Сербы: возставши подъ предводительствомъ Георгія Чернаго, чтобы выкупить свободу ныгѣшняго княжества, они собрали въ Крушевцѣ прахъ ненавистный, подняла его на лопату, и разбросали по вѣтру.
Между явными врагами своего народа и своекорыстными сберегателями частныхъ областей на счетъ общаго блага, было нѣсколько и несчастныхъ Сербовъ, не поспѣвшихъ почему либо на Косово, лишенныхъ случаемъ завидной доли умереть вмѣстѣ съ другими за отчизну, и жить вѣчно въ ея благодарной памяти. Кромѣ названнаго Зетскаго бана, Балши или Балшича, таковъ былъ Мусичь Степанъ, по преданію изъ Майдана, Пожаревадскаго округа; по самой отдаленности мѣста, простилъ народный эпосъ вину его, и потому не лишилъ чести другихъ подвижниковъ. На канунѣ Видова дня, вьетъ Степанъ вино въ Майданѣ чисто-серебрянномъ, въ красномъ господскомъ дворѣ своемъ, и съ слугою своимъ бесѣдуетъ: "Ваису за, дорогое мое чадо! Я хочу лечь соснуть; а ты ужинай, попей потомъ вина, да видъ вонъ передъ дворъ господской и посмотри на чистое ясное небо: не заходитъ ли свѣтелъ мѣсяцъ, не встаетъ ли на востокѣ звѣзда денница, и не время ли намъ будетъ отправляться въ путь, на Косово поле ровное, на то урочище князя честнаго, куда вмѣстѣ сговорились мы собраться? Потому что, знаешь ли, чадо мое дорогое, когда были мы на присягѣ, каково дюто заклиналъ князь, заклиналъ насъ и грозилъ проклятіемъ .. «Кто есть Сербинъ и сербскаго рода, и отъ сербской крови и колѣна, а на бой Косовскій не пришелъ бы, — не имѣть бы ему дѣтища отъ своего сердца, ни мужскаго, ни дѣвическаго; отъ руки бы его ничего не родилось, ни вино рьяное, ни пшеница бѣлая; кануть бы ему лихомъ, въ родъ и родъ по колѣну!» Легъ Степанъ на подушки мягкія, а Ваистина поужиналъ, посмотрѣлъ передъ дворомъ на небо, видитъ — опустился свѣтелъ мѣсяцъ, а денница на востокѣ поднялася; воротился, осѣдлалъ коней двухъ ретивыхъ, для себя и господина; выаесъ шелковое, крестовое знамя, на которомъ. знамена крестовъ двѣнадцать, всѣ кресты тѣ изъ чистаго злата, да икона святаго Ивана, «крсно» имя Мусича Степана; прислонилъ то знамя возлѣ дома, и пошелъ онъ въ верхніе покои, разбудить въ путь господина. Только было онъ подходитъ къ двери, вдругъ жена Степанова на встрѣчу, обняла его, поцѣловада: «Ваистина, будь мнѣ братъ названый, вышнимъ Богомъ и святымъ Иваномъ! Доселѣ ты былъ при мнѣ слугою, а отселѣ побратимъ по Богу, вотъ какъ брата же тебя я умоляю: не моги будить ты господина; горькая, злой сонъ а сняла ночью; вижу, будто гнѣздо голубей вспорхнуло, впереди ихъ два сокола сивыхъ; и то было передъ самымъ дворомъ нашимъ, отсель на Косово они полетѣли, пади-опустились межъ Муратовъ таборъ, и гдѣ пали, ужъ не двинулися больше; то не даромъ, то на знаменье вамъ, братья; страшно, не загинуть бы вамъ въ бою.» А Ваистина въ отвѣтъ ей молвитъ; «Степанова жена, сестра дорогая! Не хочу, сестрица, учинить невѣрность, предъ моимъ и твоимъ господиномъ; ты не была на присягѣ сербской, не слыхала, какъ нашъ князь заклиналъ Сербовъ. Да невѣрность чинить и не смѣю, предъ твоимъ и моимъ господиномъ.» Взошелъ Ваистина въ верхніе покои, будитъ-пробуждаетъ господина: «Встаньте, время въ путь намъ отправляться.» Всталъ Степанъ на удалыя ноги, умываетъ свое лицо бѣло, надѣваетъ господскую одежду, припоясалъ окованую саблю; поднимаетъ потомъ чашу съ виномъ рьянымъ, напиваетъ эту чашу въ славу божью, въ славу красную и въ честь креста честнаго, напиваетъ онъ на добрый путь-дорогу, во дворѣ своемъ, за столомъ своимъ, — въ первой и послѣдній. Вотъ выходитъ воевода передъ дворъ свой, на коней посѣли молодецкихъ, развели крестовый знамена, ударили въ бубны и свирѣли, и двинулись съ Богомъ въ путь далекій. Забѣлѣлась уже бѣленькая зорька, къ полю Косову воевода подъѣзжаетъ; а на встрѣчу имъ отъ Косова дѣвица, идетъ съ ведрами двумя пустыми: подъ пазухой высокая шапка, шаова молодецкая изъ бѣлаго шелку, а за шапкой повисъ пучекъ бѣлыхъ перьевъ: съ низу перья серебромъ залиты въ шапку, по срединѣ ихъ златые переплеты, на верхушкѣ перенизанъ бисеръ. Спрашиваетъ дѣвушку воевода Степанъ Мусичь: «Божьа помочь, сестра дорогая! Гдѣ это, душа, была ты на бою, гдѣ добыла ты бѣлошелковую шапку? Дай-ка мнѣ, сестрица, посмотрю я, не узнаю ли, съ какого воеводы? Ты не бойся, никому не разскажу я твою тайну, а клянуся тебѣ счастьемъ путь-дороги.» Съ поля Косова дѣвица ему молвитъ: «Мой привѣтъ тебѣ, княжой войвода! Не была нигдѣ я нынче въ боѣ; рано меня матушка будила, съ позаранку на рѣку мы ходимъ за водою; какъ пришла я на Ситницу рѣку, рѣка течетъ мутно, словно въ поводъ, носитъ въ волнахъ молодцевъ и коней, носитъ чалмы бѣлыя и шапки Турокъ, шайки красныя и бѣлыя юнаковъ сербскихъ; эту шапку къ берегу прибило, я полѣзла въ воду и достала; у меня есть братъ, еще меня моложе: шапку я отдамъ меньшому брату, а самой мнѣ — молода я — любы перья.» Взялъ ту шапку княжескій воевода, только глянулъ, и узналъ, что съ князя. Цолилися слезы по лицу Степана; онъ ударилъ рукой по колѣну, какъ ударилъ, — лопнулъ чистый пурпуръ, разлетѣлася на правомъ рукавѣ застежка: «Горе, горе мнѣ, о Боже милосердый! Тяжко мнѣ, на мнѣ осталась клятва, клятва моего честнаго князя!» Шапку отдалъ въ руки онъ дѣвицѣ, и ей вынулъ три желтыхъ дуката: «На, возьми это себѣ, сестрица; а я въ бой пойду на Косово поле, въ имя Іисуса пресвятое. Дастъ мнѣ Богъ, назадъ я ворочуся, подарю я тебя еще лучшимъ даромъ; а погибну, помани меня моимъ подаркомъ.» Погоняли они коней поскорѣе, подоспѣли къ концу боя противъ Турокъ, и сложилъ тамъ голову воевода, и Ваистина, и войска ихъ двѣнадцать тысячъ[6].
Такъ завершился бой Косовскій, одинаково упорный даже и въ то время, когда Сербы уже дрогнуло, ибо они не сдавались, въ самомъ побѣгѣ отбиваясь отчаянно; и вотъ почему главнымъ образомъ такъ мало вернулось ихъ домой, а изъ лучшихъ даже никто. Чтобы постигнуть степень жестокости битвы, довольно было послушать Турокъ, которые увѣряли, будто бы съ ними дралось 500,000 Сербовъ: такъ, стало быть, каждый Сербъ, на самомъ дѣлѣ стоявшій въ одиночку противъ трехъ Турокъ, казался послѣднимъ пятью Сербами. Историки турецкіе, бывшіе сами въ сраженіи или слышавшіе отъ участниковъ, описывали такъ бой Косовскій: «Отъ бряцанья оружія, храпѣнья коней и людскаго крику многіе такъ перепугались, что едва тутъ же не умерли. Можно бы сказать, что это два моря промежду себя поссорились и бились. Коней съ обѣихъ сторонъ было такъ много, что ногами ихъ можно было бы наполнить и остановить какую угодно рѣку. Всякой думалъ, что стрѣлы съ неба вмѣсто дождя и града падали и ничего не было слышно, кромѣ какого-то треска. Отъ страха дикіе звѣри валялись на землѣ. Наконецъ и ангелы на небесахъ, кои постоянно Бога славятъ, вострепетали предъ сею сѣчей и прекратили свои пѣснопѣнія. Христіане разъярены были какъ самое жаркое поломя.»
Но здѣсь еще не кончается Лазарица; скошенъ былъ лучшій цвѣтъ сербскаго народа, то, что было, по выраженію пѣсень, «все свято и честно и къ милосердому Богу доходно»: а рука Судьбы, отяготѣвшая надъ Сербіей, продолжала роковой вѣстью всеобщей гибели добивать оставшіяся дома семейства героевъ. Когда старецъ Югь-Богданъ отправился съ сыновьями на Косово, старуха жена его стала на молитву предъ Богомъ. Она молилась, говоритъ пѣсня, да дастъ ей Господь очи Соколовы и крылья лебединыя, чтобы подлетѣть ей на мѣсто побоища, поглядѣть за старика своего и девять сыновей молодцовъ. И далъ ей Богъ но молитвѣ: прилетѣла она на Косово, видитъ мертвыхъ девять Юговичей, видитъ старика простертаго; а надъ ними копья боевыя, девять коней ходятъ тамъ на волѣ, девять соколовъ надъ ними вьются, девять хищныхъ звѣрей ждутъ добычи. Но мать старая сдержала свое сердце, и слезъ отъ сердца не пустила. Воротилась она домой во дворъ бѣлый; издалека свекровь снохи углядѣли, вышли они изъ дому на встрѣчу, всѣхъ ихъ девять, какъ кукушки они горько куковали, плакали и дѣти ихъ сироты: но мать старая сдержала свое сердце, и слезъ отъ сердца не пустила. Вотъ въ конюшнѣ, слышится съ полночи, ржетъ Зеленко, конь любимый одного изъ Юговичей, конь Демьяна. Спрашиваетъ мать жену Демьяна: «Ты сноха моя, жена Демьяна? Что такое, ржетъ у насъ Зеленко? Али голоденъ, и хочетъ бѣлой онъ пшеницы, а ли жаждетъ воды съ подъ Звечана?» Отвѣчаетъ та: «Не голоденъ Зеленко и не жаждетъ; пріучилъ его Демьянъ до полночи кормиться, а съ полночи выѣзжать на путь широкій: и жалѣетъ конь былаго господина, что не вынесъ его на себѣ изъ боя.» А и тутъ мать старая скрѣпилась сердцемъ, и слезъ отъ сердца не пустила. Вотъ и утро, бѣлый день свѣтаетъ: но небу два врана-гаврана летаютъ, по плеча покрыты крылья кровью, и на клювъ ихъ пѣна бѣлая пробилась; отъ какого то юнака носатъ они руку, на рукѣ остался перстень золоченый: бросили ту руку матери на груди. Приняла старуха, и вертитъ ту руку, перевернетъ и на нее смотритъ, и зоветъ вдову, жену Демьяна: «Подойдика, сноха дорогая, чья это рука, можетъ ты узнаешь?» «Охъ свекровушка, старуха-мать Демьяна! То рука вѣдь нашего Демьяна: знаю, матушка, его я перстень, перстень былъ со мною на вѣнчаньѣ.» И беретъ старуха снова руку, и вертитъ ее, и перевернетъ, и потомъ тихохонько ей шепчетъ: «Ты рука моя. ты яблоко зеленое! Гдѣ росло ты, яблоко, гдѣ сорвано? А росло ты на груди моей, а ты сорвано на полѣ Косовѣ.» Напряглась старуха мать, не вынесла, я упала она бездыханною, за своими девятью Юговачами, за десятымъ старикомъ своимъ Югомъ-Богданомъ.
Въ Мачвѣ, въ окрестностяхъ горы Цера, или въ Поцеринѣ, въ Шабацкомъ округѣ, есть село Двориште, и близь него разваляны, называемыя Милошева конюшяица: здѣсь-то, говорятъ, были дворы Милоша Обилича; здѣсь же небольшая рѣчка Нечая или Нечай, и возлѣ Пусто-поле. Милошева мать пасла на рѣкѣ этой овецъ, какъ вдругъ явился вѣстникъ съ Косова, и сказалъ ей: «Не чай (не дожидайся) больше, мать Милоша! Отгони овецъ на то пусто поле: погибъ вчера Милошъ!» Нечего прибавлять, перенесла ли мать смерть такого сына.
И Милица, жена Лазаря, дождалась роковой вѣсти. Мы оставили ее, когда безъ чувствъ отнесли ее и положили на узорчатой башнѣ. Вотъ забѣлѣлъ уже другой день, какъ два вѣщихъ ворона прилетѣли съ Косова и опустились на башню княжескую. Одинъ каркаетъ, другой приговариваетъ: «Да вѣдь это башня славнаго князя Лазаря? Али никого и нигдѣ нѣтъ на ней?» Точно, въ башнѣ никто не слыхалъ того; услыхала толь о Милица, вышла она и спрашиваетъ: «Ой вы, два вѣщихъ ворона! ради Бога вы повѣдайте: вы откуда Прилетѣли утромъ нынѣшнимъ? Не съ того ли вы поля Косова? Не видали ль вы двухъ сильныхъ ратей, и ударились ли въ бой онѣ, и которая одолѣла рать?» Провѣщаютъ ей два ворона: «По Богу мы скажемъ тебѣ, Милица! Утромъ прилетѣли мы отъ Косова, сильныхъ войска два мы видѣли, еще вчера они сшиблися; въ тѣхъ войскахъ оба царя сгинули; отъ Турокъ кое-что оста лося, а изъ Сербовъ что и осталося, то все ранено и окровавлено.» Только что вороны въ той рѣчи были, какъ подъѣзжаетъ слуга Милутинъ: правую руку свою держитъ онъ въ лѣвой; на немъ самомъ семнадцать ранъ, а весь конь покрытъ кровію. Говоритъ ему Милица: «Что это, несчастный ты, Милутинъ слуга? Что вернулся ты, али выдалъ ты царя на Косовѣ?» Отвѣчаетъ слуга: «Постой, государыня, сними ты меня прежде съ коня моего, ты умой меня водицей студеною, ты залей меня краевымъ виномъ: одолѣли меня раны тяжкія.» Царица сняла его и дала оправиться; какъ вздохнулъ онъ, спрашиваетъ она о судьбѣ воителей. Тутъ слуга началъ разсказывать: «Всѣ, государыня, остались на Косовѣ: гдѣ низложенъ славный князь Лазарь, много кольевъ тамъ изломано; а все больше конья сербскія, чѣмъ турецкія, — Сербы защищали государя своего, Лазаря; а Югъ, государыня, въ самомъ началѣ погибъ, въ первой сшибкѣ; убито и восемь Юговичей, потому что не хотѣлъ выдать братъ брата, пока хоть одинъ изъ нихъ двигался; но остался еще Бошко Юговичь: крестовое знамя его вьется по Косову, разгоняетъ еще онъ отряды турецкіе, какъ бы соколъ разгонялъ птицъ голубей; гдѣ погрязли въ крови до колѣна, тамъ погибъ Страхиня бановичь; а Милошъ, государыня, палъ при студеной водѣ Ситницѣ, и вокругъ его много Турокъ полегло; Милошъ убилъ Мурада, царя турецкаго и враговъ несмѣтное множество. Богъ да проститъ грѣхи тому, кто родилъ его! Онъ оставилъ намять роду сербскому: будутъ говорить и разсказывать, пока есть люди и есть Косово! А что спрашиваешь о проклятомъ Вукѣ, проклятъ будетъ и тотъ, кто родилъ его! Проклято ему, и племя, и колѣно! Выдалъ онъ царя на Косовѣ и отвелъ съ собой двѣнадцать тысячъ лютыхъ панцырниковъ.»
Были и другія связи съ героями падшими, не менѣе теплыя; были другіе отношенія, которыхъ также не забыла сербская поэзія. Та бѣдная дѣвушка, съ которой перемолвили три сербскихъ воеводы на церковной паперти послѣ святаго причастія и передъ окончательнымъ своимъ подвигомъ, не могла забыть ихъ ласки и обѣщанія. Она слышала о битвѣ, дождалась Воскресенья, и поднялась ранехонько, прежде яркаго солнца; засучила она рукава свои бѣлые во локоть, положила на плечи хлѣба бѣлаго, взяла съ собою двѣ чаши, одну съ водой студеною, другую съ краевымъ видомъ; и ходитъ она, молодая, по побоищу, перевертываетъ лежащихъ въ крови молодцевъ; кого въ живыхъ еще найдетъ, умываетъ его водицей студеною, даетъ выпить вина краснаго, бѣлымъ хлѣбомъ закусить даетъ. И нанесла ее удача на Павла Орловича, еще живъ онъ: правая рука его отсѣчена, лѣвая нога по колѣно, ребра витыя переломаны, и глядитъ изъ нихъ внутренность; вытащила его дѣвушка изъ крови густой, освѣжила его, и, какъ заиграло сердце въ молодцѣ, началъ онъ ее спрашивать: «Сестра дорогая, Косовка дѣвушка! Что тебя за тяжкая нужда привела, перевертывать по крови молодцевъ? Или ищешь ты кого, молодая, на побоищѣ? Или брата, или кого братняго, или стараго родителя?» «Нѣтъ, мой братъ, удалецъ незнакомый! Не ищу я никого изъ родныхъ ни брата, ни братняго кого, ни стараго родителя.» И разсказала она про встрѣчу съ тремя воеводами: «вотъ ихъ-то троихъ и ищу я по побоищу.»; Говоритъ ей Орловичь Павелъ: «Сестра дорогая, Косовка дѣвушка! Видишь, душа, тѣ боевыя копья, которыя повыше и погуще? Тамъ канула кровь молодецкая, доброму коню до стремени, а молодцу до шелковаго пояса; тамъ-то пали всѣ трое А ты иди-ка къ своему двору бѣлому, не кровавь ты рукава и полы свои.» Какъ тѣ рѣчи дѣвушка выслушала, пролила она слезы по лицу бѣлому, и пошла она, бѣдная, къ двору своему, кукушкою причитаетъ она: "Ахъ я горемычная, горькая! Пала мнѣ доля недобрая! Да когда бы я, горькая, и до зеленаго бору коснулася, я тотъ бы посохъ, боръ зеленъ! "
Счастливѣй былъ тотъ, кто не пережилъ Косовскаго боя; а кто пережилъ, видѣлъ только горе за горемъ. Шестнадцать еще лѣтъ прожила Милица послѣ мужа своего, чтобы нести тяжесть правленія въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, чтобы видѣть сына своего Степана въ зависимости ютъ Турокъ или въ тѣсномъ союзѣ съ ними, отдать младшую дочь свою Милеву Баязиду, а потомъ въ добычу Тамерлану, наконецъ чтобы окончить жизнь свою въ схимѣ, въ молитвѣ и тяжелыхъ воспоминаніяхъ о быломъ. Вмѣстѣ съ войсками сербскими и правителями, Марко Королевичь участвовалъ въ походахъ Турокъ, нашелъ смерть въ битвѣ съ Волохами и погребеніе внѣ родныхъ краевъ отчизны. Правители, почему либо у сторонившіеся отъ Косовской битвы, съ каждымъ годомъ и шагомъ Турокъ видѣли, какъ исчезала Независимости ихъ владѣній. Отъ мѣстъ, бывшихъ сердцемъ государства, хранилищемъ родныхъ преданій и дорогихъ воспоминаній, отодвигаются предѣлы сербской власти все далѣе и далѣе, до самого Дуная, съуживаясь и въ объемѣ, и въ значеніи. Не даромъ народъ прозвалъ Косовскую битву "пропастью царства сербскаго: " царству нанесенъ былъ рѣшительный ударъ; nй только государи сербскіе, даже правители областей и крупные владѣтели постепенно сходятъ съ исторической сцены; Турокъ встрѣчаютъ уже не единое государство, не единая какая либо область, но только собственники, болѣе или менѣе сильные и богатые; мало по малу и они исчезаютъ: тамъ, гдѣ останавливается шагъ Турка, образуются украйны или крайны, и на нихъ собираются удалые краишники, потомъ всюду хайдуки, и наконецъ собственно народъ сербскій, безъ различія Древнихъ родовъ, сословій, или, лучше, какихъ либо правъ, подъ единымъ турецкимъ игомъ, съ воспоминаніями о быломъ царствѣ, и съ Лазарицей — о его пропасти. Но когда окончательно разложились всѣ формы государства древняго въ массахъ оставалось безпрепятственно дѣйствовать народной сущности, тому народному духу, который Имѣлъ время сосредоточиться, за разложеніемъ всякой внѣшности собрать свои силы къ единой внутренней жизни, такъ молвить — сгуститься въ ней, чтобы потомъ вспыхнуть при первомъ, поводѣ, и развить изъ себя уже новое богатство явленій. Такъ единственно себѣ самому и основамъ своей духовной жизни обязанъ былъ народъ, когда послѣднимъ возстаніемъ возсоздалъ нынѣшнее княжество сербское; и въ этомъ дѣлѣ конечно весьма важное, участіе приняла поэзія сербская, хранившая въ себѣ былое, въ живыхъ типическихъ образахъ, въ представленіяхъ, очищенныхъ и утонченныхъ изяществомъ, въ одухотворенныхъ воззрѣніяхъ на жизнь народную, на ея основы и начала. Теперь не грозитъ уже Сербамъ борьба въ кругѣ прежняго порядка вещей, борьба съ Греціею, все таки по крайности православною, или съ турецкою внѣшнею силою: пѣсни о Георгій Черномъ, Милотѣ Обреновячѣ и ихъ товарищахъ составляютъ послѣднее заключеніе, откликъ на минувшее, и становятся переходомъ къ новому, вмѣстѣ съ появленіемъ новаго княжества. Сербы воспитались горькимъ опытомъ духовной жизни, и сообразно тому вступаютъ въ возможность иной, болѣе духовной и нравственной борьбы, борьбы противъ тѣхъ покушеній на жизнь нравственную и духовную, которыя то въѣдаются въ нее среди Бѣлграда, то заманиваютъ ее для своего тлѣнія въ Вѣну, то снуютъ между той и другой столицей на дунайскихъ пароходахъ. Что будетъ отсюда въ исторіи, какъ откликнутся пѣсни?
Какъ исторія отдѣлила для Сербовъ судьбу ихъ государства отъ судьбы царства народнаго духа, царства внутренняго, такъ и Лазарица въ своемъ заключеніи провела тоже дѣленіе, и надобно было значительно созрѣть простому творчеству народной пѣсни, чтобы упоминать объ этомъ различія царства земнаго, отъ царства духовнаго, существеннаго, вѣчнаго. Лаэарица говоритъ о боѣ Косовскомъ: «Ту су Србли изгубили царство честитога цара земальскога», потеряли царство земное[7]. Но оставалось другое, высшее, и Лазарь явился и здѣсь выразителемъ: предавши на гибель тѣло свое и временную жизнь царскую, стяжалъ онъ царство небесное, и причисленъ церковію къ лику святыхъ сербскихъ. Вотъ какъ разсказывается въ пѣснѣ обрѣтеніе главы Лазаря: "Когда Лазарю главу отсѣкли на красномъ полѣ Косовомъ, никого изъ Сербовъ при этомъ не было; а случился тутъ одинъ Турокъ молодой, Турокъ онъ. а родился отъ плѣнницы племени сербкаго. Молвитъ онъ: «Турки, дорогіе братьи мои! Вѣдь это глаза государева; грѣшно передъ Богомъ единымъ, если будутъ ее клевать орлы и гавраны, топтать кони и молодцы.» Взялъ онъ главу Лазаря, завилъ въ полу одежды своей, и принесъ ее до кладенца, и спустилъ главу въ воду кладенца. Глава стояла тамъ, а тѣло прекрасное лежало на Косовѣ, и не ѣля его орлы, ни гавраны, не топтали ни кони, ни молодцы. Милосердый Боже, на всемъ тебѣ слава! Поднялись молодые повозщики отъ Скопля бѣлаго города, везутъ они Грековъ и Болгаръ, — а ѣдутъ въ Нишъ и Видимъ, и на Косовѣ ночевать становится. Поужинали они и пить захотѣли; зажгли фонарь, свѣчу ясную, и ищутъ воды по Косову. Навела ихъ удача на воду кладенца; говоритъ одинъ: «Смотри-ка, въ водѣ мѣсяцъ блещетъ»; говоритъ другой: «Нѣтъ, братья, не мѣсяцъ это». Третій молчитъ, ничего не молвитъ, а обернулся онъ на Востокъ, да и помянулъ Бога истиннаго и святаго Николу: «Помози, Боже, и отче Никола!» Полѣзъ въ колодецъ и досталъ главу Лазаря, и сложилъ на траву. Какъ по очереди напились воды они, глядь на землю — а главы нѣтъ, сама черезъ поле отошла она къ тѣлу и приставилась, какъ прежде была. Утромъ созвали духовенство, и молитъ духовенство почившаго, куда изволитъ онъ возлечь, въ какую задужбину: не изволитъ онъ въ чужую, а въ свою — красную Раваницу, что построилъ Лазарь еще ори животѣ своемъ, на поминъ душѣ своей, на своемъ хлѣбѣ и на деньги свои, а безъ слезъ сиротскихъ. — Когда совсѣмъ возобладали Турки, тѣло Лазаря перенесено было въ Сремъ, въ монастырь на Фрушкой горѣ (Врдникъ), получившій отъ того также имя Раваницы. Память его празднуется въ день Косовскаго боя, въ Видовъ день; 15 Іюня.
- ↑ Вечера, вечеря; его главная ѣда, соотвѣтствующая нашему обѣду, но она бываетъ вечеромъ.
- ↑ Старославныя, староставныя или цароставныя книги означаютъ: 1) книги церковнаго писька; 2) лѣтописи, издревле писавшіяся и извѣстныя на югѣ подъ именемъ Цоростциниковь, наши Степенныя книги, заведенныя Сербомъ Кноріаномъ.
- ↑ Задужбиною (= задушбина, за душу) называется у Сербовъ всякое богоугодное дѣло, и особенно постройка церкви, на поминъ душѣ.
- ↑ Сестра у Сербовъ клянется обыкновенно именемъ брата.
- ↑ Камни эти называются въ народѣ «Милошева скакала». Другіе говорятъ, что онъ дѣлалъ скачки, опершись за длинное копье, но колье переломилось.
- ↑ По другому преданію, то былъ Радичь, воевода Захолмья и Далмаціи: онъ подоспѣлъ къ Пучитрну, на Косово, когда уже Сербы были разбиты, погибъ Лазарь; услыхавъ о томъ, онъ пронзилъ себя моченъ, а войско вернулось по домамъ.
- ↑ Собственно: потеряли царство честнаго царя земнаго.