=== ПОВѢСТИ
ИЗЪ СОВРЕМЕННАГО БЫТА
Д. В. АВЕРКІЕВА. ===
ЛАВРЫ И ТЕРНІИ.
правитьНа бѣдномъ рубищѣ пѣвца.
А. Пушкинъ.
Въ тѣ дни, когда россійскій прогрессъ, испытывая разрушительность своего семинарскаго кулака, со свистомъ и гикомъ обрушился на искусство, въ одномъ изъ губернскихъ городовъ серединной Россіи проживалъ Александръ Яковлевичъ Никаноровъ, въ качествѣ контрольнаго чиновника. Хотя злобный сатирикъ того времени и утверждалъ, что наша воздушная революція разрѣшилась назначеніемъ
Робеспьеровъ по акцизу,
А Маратовъ по контролю, --
Александръ Яковлевичъ ни мало не походилъ на печальной памяти кровожаднаго ветеринара. Онъ принадлежалъ къ типу, нынѣ уже исчезнувшему съ лица земли русской и въ свое время извѣстному подъ именемъ постепеновцевъ. Тогда образованные люди (интеллигенты не были еще изобрѣтены), дѣлились на радикаловъ и постепеновцевъ. Какъ тѣ, такъ и другіе были увѣрены въ осуществленіи въ нашемъ отечествѣ всяческихъ утопій, до которыхъ только довиралась западно-революціонная фантазія; разница была въ томъ, что одни, выражаясь прокурорскимъ слогомъ, желали и ожидали этихъ благъ въ болѣе близкомъ, а другіе въ болѣе отдаленномъ будущемъ. Не превосходя своихъ соперниковъ остротою ума, постепеновцы обладали болѣе мягкими сердцами, страшились государственныхъ переворотовъ и не чуждались искусства.
Александръ Яковлевичъ, по своей принадлежности къ названному стаду, одобрялъ художниковъ; къ этому его располагало также и то, что его юная и прекрасная жена (такой она казалась ему въ то невозвратное время), Ольга Платоновна, съ успѣхомъ отличалась въ благородныхъ спектакляхъ. У Ольги Платоновны, по техническому выраженію, глаза были на мокромъ мѣстѣ и она, къ восторгу зрителей, нерѣдко взаправду плакала, изображая сентиментальныхъ, вслѣдствіе оскорбленій невѣжественной среды умирающихъ отъ чахотки, барышень, которыми кишѣлъ тогдашній репертуаръ. Въ тѣ милые дни, а можетъ быть и до нынѣ, у театральныхъ рецензентовъ такое недержаніе слезы полагалось несомнѣннымъ признакомъ «огонька» или «искры Божіей», какъ они иносказательно именовали талантъ.
Не мудрено, что при такихъ обстоятельствахъ Александръ Яковлевичъ волновался и вступалъ въ горячій споръ съ мѣстными радикалами всякій разъ, какъ появлялась занозистая статейка, обличавшая искусство въ гнусной отсталости. Однажды онъ разволновался до того, что отыскалъ давно заброшенныя университетскія записки по эстетикѣ и при ихъ помощи написалъ замѣтку, гдѣ побѣдоносно доказывалъ, что отвергать искусство не позволительно, что оно есть одно изъ "самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ наслажденій человѣчества и выразилъ еще нѣсколько столь же новыхъ и прекрасныхъ мыслей. Тщательно перебѣливъ на почтовой бумагѣ перваго сорта, собственноручно окаймленной черной рамкой, свой литературный опытъ, Александръ Яковлевичъ послалъ его въ редакцію одного изъ постепеновскихъ журналовъ. Не прошло и двухъ мѣсяцевъ, какъ статейка была напечатана. Того не довольно, редакція снабдила ее подстрочнымъ примѣчаніемъ, въ коемъ, рекомендуя статью особому вниманію читателей, въ лестныхъ выраженіяхъ приглашала молодого провинціальнаго автора къ дальнѣйшему сотрудничеству.
Это примѣчаніе рѣшило судьбу Александра Яковлевича. Недолго думая, онъ подалъ въ отставку и сталъ собираться въ Петербургъ, имѣя въ виду, какъ онъ краснорѣчиво выражался, посвятить всѣ свои душевныя силы на служеніе отечественной словесности.
Ольга Платоновна вполнѣ одобряла планъ мужа, ибо безошибочно, какъ ей думалось, разсчитывала, что послѣ нѣсколькихъ удачныхъ дебютовъ въ клубахъ она торжественно будетъ приглашена на императорскую сцену.
Редакторъ постепеновскаго журнала былъ не мало пораженъ, когда предъ нимъ предсталъ маленькій бѣлокуренькій и веснусчатый человѣкъ и съ удареніемъ назвалъ себя Никаноровымъ.
«Это что еще за чортъ такой?» подумалъ онъ, и вопросительно взглянулъ на посѣтителя.
— Я тотъ самый, чья статья напечатана въ мартовской книжкѣ…
— Ахъ, припомнилъ редакторъ, — милости просимъ. Вы на долго къ намъ въ Питеръ?
— Я совсѣмъ, навсегда…
— Перешли сюда на службу, или вы человѣкъ съ независимымъ состояніемъ?
— Нѣтъ, но я… Вы въ примѣчаніи въ моей статьѣ приглашали меня къ дальнѣйшему сотрудничеству, и я почелъ долгомъ откликнуться на вашъ лестный призывъ…
Редакторъ подумалъ, хотя нѣсколько поздно, что слѣдуетъ обращать большее вниманіе на редакцію примѣчаній къ статьямъ начинающихъ писателей.
— Какъ же это вы?…. Конечно, а очень радъ… и съ удовольствіемъ стану помѣщать ваши статьи, если онѣ будутъ въ родѣ первой; но все-таки вы поторопились пріѣздомъ, слѣдовало бы списаться, узнать заранѣе, что именно вы желаете и на что можете разсчитывать… Иначе, безъ постороннихъ занятій, вамъ будетъ трудно… по крайней мѣрѣ, на первыхъ порахъ, добавилъ редакторъ, замѣтивъ, что у Никанорова черезчуръ ужъ вытянулось лицо.
Когда Александръ Яковлевичъ, получивъ на прощаньи отъ редактора ордеръ на контору, полюбопытствовалъ, спускаясь по лѣстницѣ, узнать какая сумма, приходится ему въ гонораръ, то она оказалась до того скромной, что ему не безъ горечи вспомнилась нѣкогда читанная въ «Соревнователѣ» статья, гдѣ громогласно заявлялось, что литераторы нынѣ уже не живутъ на чердакахъ, а получаютъ за свои труды вознагражденіе, вполнѣ ихъ обезпечивающее.
II.
правитьПрошло съ полгода. Александръ Яковлевичъ кое-какъ устроился; онъ усердно работалъ въ журналѣ и сверхъ того занимался переводами популярныхъ книжекъ и книженокъ. Онъ получалъ, пожалуй, и больше, чѣмъ въ провинціи, но петербургская дороговизна заставляла себя чувствовать. Тѣмъ не менѣе, онъ не унывалъ. Его статейки печатались охотно, и замѣчались. Онѣ были исполнены столь же новыхъ и прекрасныхъ мыслей, какъ и первая, но бойко написанныя, по обстоятельствамъ того времени, не казались пошлыми и многими искренно одобрялись.
— А что скажете, господа, обратился редакторъ, къ своимъ гостямъ въ одинъ изъ редакціонныхъ четверговъ, когда Александръ Яковлевичъ отсутствовалъ, — изъ Никанорова вѣдь будетъ прокъ. Право, его послѣдняя статья весьма недурна, и всѣмъ нравится. Слогъ даже у него начинаетъ вырабатываться, а нынче это рѣдкость. Преталантливый малый! Изъ него выйдетъ настоящій, или какъ выдумали выражаться наши «почвенники», заправскій писатель.
— Ну, въ этомъ Иванъ Михайловичъ, позвольте усомниться, сказалъ длинный и тонкій старикъ, затягиваясь легкой Maryland doux, папироской, — сортъ, которому онъ, не взирая на всю измѣнчивость курительной моды, былъ неколебимо вѣренъ со времени изобрѣтенія папиросъ. И старикъ всталъ, что всегда означало, что онъ намѣревается вступить въ споръ.
— Ахъ, Андрей Ивановичъ, не было еще, кажется, начинающаго писателя, въ которомъ вы не сомнѣвались бы, съ добродушною улыбкой возразилъ редакторъ — Нѣтъ-съ, были, только вы запамятовали, не безъ язвительности, наклоняя длинное туловище по направленію къ редактору, отвѣчалъ Андрей Ивановичъ. — Тѣмъ не менѣе, въ г. Никаноровѣ я сомнѣваюсь… Ничего изъ него не выйдетъ…
— Чѣмъ онъ вамъ досадилъ?
— Ужъ не скажете ли, Иванъ Михайловичъ, что я ему завидую? Есть чему-съ!..
— И не думаю, но все же не понимаю вашего зуба не него. Согласитесь, онъ не безъ достоинствъ, пишетъ порядочно, и притомъ человѣкъ довольно начитанный…
— Я и не отвергаю-съ его достоинствъ, съ полемическимъ жаромъ подхватилъ Андрей Ивановичъ, — ни его достаточной начитанности. Согласенъ буду и съ тѣмъ, если вы скажете, что начитанность въ наше время у писателей вещь рѣдкая. И замѣтивъ, что всѣ одобрительно улыбнулись его послѣднему замѣчанію, старикъ прибавилъ: — Что вы смѣетесь, господа? Я увѣренъ, что мы еще доживемъ до того, что явятся литераторы, которые не будутъ умѣть ни читать, ни писать…
Всѣ расхохотались.
— Какъ же они станутъ писателями?
— Очень просто-съ. Завелась нынче русская стенографія. Ну, и будутъ диктовать, и такъ прямо, на бѣло, безо всякой отдѣлки.
Всѣ заговорили о томъ, что шутка Андрея Ивановича, чего добраго, и оправдается.
— Не позволите ли, однако, продолжать? спросилъ старикъ черезъ нѣкоторое время.
— Ахъ, сдѣлайте одолженіе…
— И такъ, я признаю всѣ указанныя Иваномъ Михайловичемъ достоинства и качества г. Никанорова, я ни мало имъ не завидую. Да и кто я самъ, чтобъ могъ или смѣлъ кому-либо завидовать? Я себѣ цѣну знаю прекрасно, и прямо вамъ скажу, что я ни болѣе, ни менѣе какъ старая журнальная крыса, на обязанности которой, пока остается хотя одинъ зубъ во рту, прогрызать грубую dura mater россійскихъ мозговъ, чтобъ они хотя немного освѣжались. У меня нѣтъ ни прошедшаго, ни будущаго…
— Полноте, вы сами себя принижаете.
— Ничуть. Прошедшаго нѣтъ, потому что никто, ниже я самъ, не помнитъ ни одной изъ моихъ многочисленныхъ статей, и будущаго не предвидится по подобной же причинѣ, потому что никто, ниже я самъ, никогда о нихъ и не вспомнитъ. Есть у меня только настоящее, то есть вотъ то самое прогрызаніе твердой мозговой оболочки, о которомъ я сейчасъ имѣлъ честь вамъ докладывать. Итакъ, я г. Никанорову ни мало не завидую-съ, а основываю свое мнѣніе на многолѣтнемъ наблюденіи надъ литературной братіей. Легко сказать, скоро сорокъ лѣтъ, какъ этимъ занимаюсь, и очень жаль, что у меня нѣтъ художественнаго таланта, чтобъ облечь свои наблюденія въ живые образы.
— Ахъ, это очень интересно, сказалъ редакторъ, выражая общее мнѣніе гостей, которые съ видимымъ любопытствомъ слушали старика.
— Да-съ, нѣкоторый интересъ есть-съ. Я утверждаю, что у г. Никанорова настоящаго таланта не ммѣется, потому что онъ чрезмѣрно самолюбивъ.
— Но всякій талантъ самолюбивъ! вскричалъ молодой романисть Вальковскій, подававшій, по газетнымъ отзывамъ, большія надежды.
— Самолюбіе-съ самолюбію-съ рознь, отчеканилъ, по его адресу Андрей Ивановичъ. — Я нахожу, что то, что зовется самолюбіемъ, у настоящихъ талантовъ слѣдовало бы именовать скорѣе гордостью, и не простою, а такъ сказать гордостью сознанія. Попробуйте-ка. въ лицо литературному богатырю сказать, что онъ написалъ прекрасное произведеніе, или что у него большой, даже огромный талантъ, — онъ на васъ только свысока взглянетъ, точно говоря: «а вы только-что объ этомъ догадались?» Или если вы человѣкъ, ему почему нибудь непріятный, то у него на лицѣ явится досадливое выраженіе: «тебѣ-то, молъ, до этого что за дѣло? Такъ вотъ какое самолюбіе у настоящихъ-то талантовъ, если ужъ называть это самолюбіемъ, нагибая длинное туловище по направленію къ подающему надежды романисту, сказалъ Андрей Ивановичъ. — И еще вамъ скажу. Не настоящій, такъ сказать, стразовый талантъ мало, что постоянно себя любитъ, а чуть не ежесекундно себя обожаетъ, то есть мнитъ себя совершенствомъ. Чуть что нацарапалъ, записавъ, что услышалъ или увидѣлъ вчера или третьяго дня, ужъ воображаетъ, что произвелъ великую вещь, Шекспиру подъ пару. Творчество, кричитъ, непосредственное творчество! Что говорить, творчество-съ дѣло великое, божественное. Но извольте-ка прочитать, что въ библія говорится о Господнемъ творчествѣ. Создалъ Богъ, потомъ посмотрѣлъ и увидѣлъ что хорошо. Настоящій или алмазный талантъ какъ напишетъ что нибудь, первымъ дѣломъ посмотритъ: хорошо ли оно? Только онъ помнитъ, что онъ не Богъ, а смертный творецъ, а потому у него не все сразу хорошо выходитъ, а многое приходится передѣлать и перестроить, а иное и совсѣмъ бросить. И онъ добьется, что хорошо выйдетъ, потому что творитъ мѣрой и вѣсомъ. Пожалуй, вы скажете, что и тутъ, и тамъ самолюбіе, только разное оно-съ, разное-съ, — съ прежнимъ движеніемъ обратился старикъ къ романисту.
Вальковскій презрительно улыбнулся: у него была привычка тѣмъ хвалиться, что онъ никогда не отдѣлываетъ своихъ писаній, а творитъ непосредственно, прямо на бѣло.
— Но вы отдалились отъ предмета, замѣтилъ Иванъ Михайловичъ.
— Ничуть-съ, напротивъ приблизился къ нему. Сравнимъ теперь съ настоящимъ алмазомъ гг. Никаноровыхъ, — поддавая полемическаго жара, подхватилъ Андрей Ивановичъ. — Попробуйте-ка, похвалите разъ его статейку, у него сейчасъ и слюнки побѣгутъ; похвалите въ другой съ надбавкой, онъ съ вами цѣловаться полѣзетъ; похвалите въ третій еще сильнѣе, и тутъ такое съ нимъ сдѣлается, что въ четвертый разъ вы ужъ хвалить его не отважитесь. А настоящему ни вашей хвалы, ни вашей хулы не требуется. Онъ, какъ Пушкинъ, вашу критику назоветъ холопскими разговорами о барскомъ дѣдѣ.
— Но вы забываете, что Никаноровъ не художникъ, а критикъ; пожалуй отчасти даже публицистъ сказалъ редакторъ, съ нѣкоторой осторожностью употребляя послѣднее, тогда еще новое въ литературѣ слово…
— Ннеколько-съ. Родъ писанія нимало не измѣняетъ сути дѣла. И между критиками бываютъ богатыри, которые ничего не боятся и идутъ смѣло своей дорогой, зная, что своего достигнутъ. А стразы, какъ между художниками, такъ и между критиками, чуть неудача, или хула посильнѣй, сейчасъ и носъ повѣсятъ, и хуже мокрой курицы станутъ, и пойдутъ то не довертываться то перевертываться въ угоду тому или иному просвѣщенному вкусу. А намъ ли съ вами, Иванъ Михайловичъ, не знать что таланта никакимъ рожномъ съ пути не своротишь? Ужъ какъ, бывало, нападали, не то чтобъ разъ или два, какъ желалъ Расплюевъ, а до безчувствія, и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, а онъ все своей линіи держится, да и насъ напослѣдокъ ее держаться заставитъ. Да-съ, господа, каюсь, — съ грустью добавилъ Андрей Ивановичъ, — случалось мнѣ лѣтъ двадцать пять подъ-рядъ противиться сильному таланту, и потомъ на самого себя дивиться: съ чего, молъ, я противъ него пралъ? То-то-съ, видно и во мнѣ много никаноровскаго самолюбія: самъ-то пишешь не важно, а воображаешь, что отлично знаешь, какъ другимъ слѣдуетъ писать. А ларчикъ просто открывался: я просто не замѣчалъ чужой оригинальности, забывалъ, что всякій талантъ пишетъ по своему и хотѣлъ его заставить писать по извѣстному мнѣ транспаранту, Эхъ, права, видно, мудрая русская пословица, что чему посмѣешься, тому и послужишь.
— Вы, Андрей Иванычъ, — замѣтилъ редакторъ, — настоящій русскій человѣкъ: начавъ за здравіе, свели за упокой. И какъ умно вы ни говорили, а все-жъ не доказали, почему изъ Никанорова ничего не выйдетъ.
— Не доказалъ-съ? Да вѣдь этого словами и не докажешь: тутъ нужны факты.
— Факты? Какіе?
— Напримѣръ, давайте держать пари, что сами вы черезъ годъ, много два, перестанете печатать его статьи… Или нѣтъ, это черезчуръ ужъ не остроумно и ни мало не подтвердитъ моей теоріи. Притомъ, вамъ и по десяти лѣтъ случалось печатать плохенькія статейки, потому только, что жаль было обидѣть стараго сотрудника. А вотъ что-съ, немного подумавъ предложилъ Андрей Ивановичъ, — если мои наблюденія вѣрны, то ихъ можно подтвердить сообразно придуманномъ опытомъ. Вотъ мы, если хотите, и сдѣлаемъ надъ г. Никаноровымъ подобный психологическій опытъ. Это будетъ нѣкотораго рода испытаніе таланта, или проба пера, только не писарскаго, а писательскаго. И для г. Никанорова оно будетъ полезно и для насъ поучительно.
— Что за опытъ?
— Это пока мой секретъ. Во-первыхъ, мы должны выбрать подходящихъ участниковъ; во-вторыхъ, они должны дать слово, что ничего не скажутъ объ этомъ субъекту, подлежащему опыту; въ третьихъ, я хорошенько обдумаю подробности и сообщу самъ надняхъ, а затѣмъ ужъ мы и приступимъ въ дѣйствію. А пока…
— А пока, прервалъ его Иванъ Михайловичъ, взглянувъ на часы, — пойдемте-на закусить, время.
III.
правитьАлександръ Яковлевичъ и не подозрѣвалъ, что надъ нимъ затѣвается какой-то мудреный психологическій опытъ, да еслибы и услышалъ намекъ на нѣчто подобное, то принялъ бы его за вздорную мистификацію, надъ которой не стоитъ ломать голову. Ему было не до того, онъ начиналъ жить слишкомъ полною жизнью.
Въ самомъ дѣлѣ, вскорѣ послѣ описаннаго разговора въ редакціи, черезъ мѣсяцъ, много два, Никанорову улыбнулся несомнѣнный и, какъ принято выражаться, вполнѣ заслуженный успѣхъ. Началось съ того, что его на расхватъ стали приглашать участвовать въ литературныхъ чтеніяхъ, бывшихъ тогда въ большой модѣ. Чѣмъ чаще онъ на нихъ появлялся, тѣмъ сильнѣе ему апплодировали. Когда ему случалось, по окончаніи чтенія въ клубѣ, входить въ общую залу, его всегда въ дверяхъ встрѣчала тѣсная кучка поклонниковъ, которые, завидѣвъ своего божка, почтительно разступались и отбивали себѣ ладони при его приходѣ. Иногда его провожали подобнымъ образомъ при отъѣздѣ изъ клуба. Александръ Яковлевичъ пересчиталъ какъ-то своихъ ярыхъ обожателей, и оказалось, что число ихъ возросло до почтенной цифры тринадцати.
Сверхъ того, онъ сталъ получать письма по трактамъ отъ Москвы и Астрахани, и отъ Петербурга на западъ до Вильны и Ковны, и на югъ до Одессы. Въ этихъ письмахъ, корреспонденты обоихъ половъ и всякихъ возрастовъ, и умудренные сѣдиною старцы, и носторженные юноши, и нѣжныя жены, и юныя дѣвы, — благодарили его за могучую защиту искусства и пророчили ему славную будущность. Александръ Яковлевичъ охотно читалъ эти письма знакомымъ и незнакомымъ, имѣя ихъ для сей цѣли постоянно при себѣ. Послѣ пятнадцатаго письма, онъ запросилъ даже у Ивана Михайловича прибавки гонорара, но редакторъ, хотя любезно, но весьма твердо, отказалъ. Александръ Яковлевичъ, затаивъ обиду, сталъ подумывать о переходѣ въ другой журналъ, справедливо разсчитывая, что теперь, когда его извѣстность распространилась „по всей Руси великой“, любой редакторъ встрѣтитъ его съ распростертыми объятіями.
Сколько ни заманчивы были эти успѣхи, самаго главнаго еще не доставало: не было въ наличности женщины, влюбленной въ несравненный талантъ Александра Яковлевича. Наконецъ и она если и не явилась во-очію, то дала наглядное доказательство своего существованія. Однажды, придя домой къ обѣду, Александръ Яковлевичъ былъ удивленъ, увидѣвъ на стулѣ въ передней роскошный букетъ.
— Это что за букетъ? спросилъ онъ у кухарки.
— А свецаръ, вишь, принесъ; дама, что-ль, какая подала.
— Дама?… Кому?… Мнѣ?…
— Значитъ, что вамъ, больше некому.
Александръ Яковлевичъ, успѣвшій уже снять калоши, наскоро накинувъ пальто, опрометью бросился внизъ, забывъ про проливной дождь. Перебѣжавъ дворъ, онъ съ трепещущимъ сердцемъ вошелъ въ парадный подъѣздъ.
— Послушайте, обратился онъ къ швейцару, — вамъ дама передала букетъ для передачи мнѣ?
— Стало быть, дама, а то кто же?
— Ну, могъ и мужчина.
— Зачѣмъ мужчина? стало быть, дама, а впрочемъ кто ее знаетъ…
— Да вѣдь вы ее видѣли?
— Стало быть видѣлъ, а то какъ же? Не видамши, нельзя. А, можетъ, она и губернантка.
— Чтожъ, она вошла въ подъѣздъ, и…
— Никакъ нѣтъ-съ, чему-то смѣясь отвѣчалъ швейцаръ. — А я, стало быть, у подъѣзда стоялъ, а онѣ въ каретѣ подъѣхали. Я было дверцы отворять, а снѣ: „не надо“, говорятъ. „А у васъ, спрашиваютъ, стоитъ г. Кононовъ, то бишь, Никаноровъ.“ А я: „у насъ, только, стало быть, пожалуйте, во дворъ, они тамъ въ тридцать пятомъ номерѣ, въ четвертомъ“..»
— Ну, а дальше?…
— А дальше ничего, опѣшивъ отъ перерыва рѣчи, сказалъ швейцаръ.
— Тутъ она вамъ и отдала букетъ?
— Стало быть, отдала; "передайте, говоритъ, г. Кононову, то бишь, Никанорову… Ну, и стало быть, она, прибавилъ, вновь чему-то смѣясь, швейцаръ.
— Чтожъ, это она меня Кононовымъ звала?…
— Никакъ нѣтъ-съ, это я. Потому какъ г. Кононовъ у насъ изъ перваго номера недавно выѣхамши, такъ что ихъ, стало быть, даже очень часто спрашиваютъ…
— Ну, а она что?…
— А она!.. Да-съ, тутъ онѣ мнѣ двугривенничекъ пожертвовали…
— А… а изъ себя она какова?…
— Изъ себя-то? съ чего-то взглянувъ на потолокъ, спросилъ швейцаръ.
— Ну, да… Старая, или молодая?…
— А это вотъ и не въ догадъ мнѣ…
— Блондинка, или брюнетка, то есть бѣлокурая или черноволосая?
— И это не въ примѣту. А только-что, стало быть, шляпка на нихъ и вуалетка…
— Вуалетка?
— Точно такъ; маланжеваго цвѣта.
— Это что за цвѣтъ такой?
— А Богъ его знаетъ, какой онъ такой, опять чему-то смѣясь, отвѣчалъ швейцаръ, — а только-что званіе, стало быть, ему такое, что маланжевый…
Александръ Яковлевичъ хотѣлъ было освѣдомиться, какая ручка у дамы, аристократическая или мѣщанская, но послѣ разсужденій швейцара о маланжевомъ цвѣтѣ, почелъ дальнѣйшій допросъ излишнимъ. Дѣйствительно, швейцаръ былъ настолько простоватъ, что одинъ изъ жильцовъ утверждалъ, будто онъ давно бы ужъ умеръ отъ глупости, не попадись ему толковая жена.
— Ну, вотъ вамъ… И, пожалуста, если и въ другой разъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ, давая швейцару ту же монету, что пожертвовала дама его сердца.
— Это, чтожъ, это мы всегда съ удовольствіемъ…
Но Александръ Яковлевичъ уже опрометью бѣжалъ къ себѣ.
— Вы за калошами, что-ль? приставала къ нему кухарка. — То-то, я вижу, безъ калошъ побѣгъ, я было на лѣстницу, а его и слѣдъ простылъ.
Александръ Яковлевичъ ничего не отвѣчалъ: онъ былъ весь поглощенъ осматриваньемъ и обнюхиваньемъ букета.
— Давайте, что-ль, паліто, сурово проговорила кухарка. — Мнѣ тоже много разговаривать некогда, дѣло есть.
Внеся букетъ въ свою скромную зальцу, Александръ Яковлевичъ тотчасъ же попенялъ себѣ, что доселѣ не обзавелся такой необходимой вещью, какъ ваза, куда бы можно поставить букетъ. Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, продолжая всесторонній осмотръ и обнюхиванье букета, и стараясь по составлявшимъ его цвѣтамъ опредѣлить званіе, наружность и даже характеръ своей поклонницы. Послѣ долгихъ соображеній, Александръ Яковлевичъ рѣшилъ, что она должна быть аристократка, брюнетка, стройна какъ пальма, съ крошечной, необыкновенно изящной ручкой, такой же ножкой и съ пылкимъ до самозабвенія темпераментомъ.
— Это что за букетъ? спросила Ольга Платоновна, воротясь черезъ полчаса послѣ мужа.
— Это мнѣ… Какая-то дама… Должно быть, одна изъ поклонницъ моего таланта, съ подчеркнутой небрежностью отвѣчалъ Александръ Яковлевичъ.
— Скажите, пожалуйста! Какія нѣжности при нашей бѣдности! Лучше-бъ она вамъ деньгами прислала, а то вамъ и поставить-то букета некуда!…
Разсужденія Ольги Платоновны показались Александру Яковлевичу въ высшей степени пошлыми и мѣщанскими, особенно въ сравненіи съ тою!…
— Что-жъ вы не идете обѣдать? Или съ букетомъ никакъ не можете разстаться?
Больше въ тотъ день о букетѣ помину не было. Ему, тѣмъ не менѣе, было суждено стать первымъ звеномъ долгой и непрерывной цѣпи волненій и огорченій Александра Яковлевича. Читатель помнитъ, что Ольга Платоновна, собираясь въ Петербургъ, мечтала объ успѣхѣ для себя, а никакъ не для мужа. По пріѣздѣ, какъ только они устроились, она потребовала отъ мужа, чтобъ онъ, при помощи завязавшихся литературныхъ знакомствъ, во что бы то ни стало, пристроилъ ее на одну изъ клубскихъ сценъ. Александръ Яковлевичъ исполнилъ желаніе жены, но послѣдствія изъ того вышли нежелательныя. Послѣ разныхъ хлопотъ и торговли на счетъ дебюта, она выступила не въ той роли, на которой настаивала. Второй дебютъ затянули до невозможности, а на третій предложили такую роль, что Ольга Платоновна вышла изъ себя и наговорила дерзостей распорядителю. Хотя, какъ она разказывала знакомымъ, на обоихъ дебютахъ ее «принимали» восторженно, тѣмъ не менѣе пресса отнеслась къ ней неодобрительно. Послѣ перваго было напечатано, что весьма жаль, что разныя (это она-то разная!) и при томъ довольно сомнительныя (она-то сомнительная!) дебютантки мѣшаютъ публикѣ наслаждаться высокохудожественнымъ исполненіемъ такой высокодаровитой артистки, какъ г-жа Кошкина-Ободранская. Послѣ второго стояло, что хотя г-жа Никанорова и провела свою роль довольно обдуманно, но черезчуръ ужъ холодно. Окажите, пожалуйста, холодно! А она смочила своими собственными слезами цѣлыхъ два платка до того, что хоть выжми.
Напрасно Александръ Яковлевичъ объяснялъ женѣ, что пресса нынче раздѣлилась на страшно враждующія партіи, что на нее поэтому напали всѣ противники постепеновцевъ, къ коимъ онъ принадлежитъ; что лучше-бъ ей дебютировать подъ псевдонимомъ, чѣмъ подъ такимъ извѣстнымъ въ литературѣ, какъ его, именемъ и тому подобное. Ольга Платоновна была не утѣшна, и приписывала всѣ невзгоды неумѣнью мужа устроить дѣло. Вѣдь имѣла же она успѣхъ въ Перекуровѣ, вѣдь писали же въ губернскихъ вѣдомостяхъ, что ей суждено блестѣть яркой звѣздочкой на одной изъ столичныхъ сценъ; наконецъ, о ней была помѣщена восторженная корреспонденція въ той самой газетѣ, гдѣ ея орошенная собственными слезами игра названа теперь холодною!..
Успѣхи мужа на первыхъ порахъ не очень безпокоили Ольгу Платоновну. Разъ она даже поѣхала въ клубъ на чтеніе. Ну, да, ему апплодировали, но такъ ли ее «принимали» въ Перекуровѣ и даже здѣсь, при второмъ дебютѣ! Письма, получавшіяся по тремъ трактамъ, она полагала ни во что. Богъ еще знаетъ, кто тамъ ихъ пишетъ; можетъ быть, какіе нибудь необразованные провинціалы. Но букетъ задѣлъ ее за живое. Отчего же ей ни на одномъ дебютѣ не поднесли букета? Отчего мужъ не догадался этого устроить? Въ сердце Ольги Платоновны стала прокралываться зависть, и при томъ самая злокачественная — артистическая зависть.
Когда ссорятся друзья или знакомые, то они, конечно, не прочь отмѣнно напакостить другъ другу, но при этомъ перестаютъ видѣться, и послѣднее обстоятельство смягчаетъ до извѣстной степени остроту ссоры. Когда же вражда заводится въ семьѣ, то совмѣстное жительство, неизбѣжныя встрѣчи за обѣдомъ, завтракомъ и чаемъ усугубляютъ ея ѣдкость. Притомъ, люди еще недавно любили другъ друга, привыкли заботиться одинъ о другомъ, — и по привычкѣ не перестаютъ думать другъ о другѣ чуть не всечасно, и всякая такая дума отравляется мыслью о враждѣ. Люди были близки другъ другу, привыкли говорить обо всемъ откровенно и прямо, повѣрять одинъ другому всякія мелочи, и оттого не стѣсняются и въ выраженіяхъ ненависти. Въ домѣ водворяется если не полный адъ, то все же адикъ, который подчасъ становится почище самого ада.
На бѣду, Александръ Яковлевичъ, черезъ нѣсколько дней послѣ букета, получилъ гонораръ и первымъ дѣломъ купилъ вазу. Ольга Платоновна не могла этого вынести.
— Это еще зачѣмъ? грозно спросила она. — Или вы намѣрены каждый день получать по букету?
— Нѣтъ… но что же?.. Все-таки пріятное украшеніе…
— А то же, что вы лучше бы обратили вниманіе на то, что у вашей жены шляпка такая, что стыдно въ люди показаться и штопанныя перчатки…
— Вотъ получу слѣдующія деньги…
— Получите! Много вы получите!.. Правда, я и забыла про букетъ… Но и на то не надѣйтесь, во второй разъ эта глупость не повторится…
Не прошло однако недѣли, какъ Александръ Яковлевичъ вновь отличился на чтеніи, и на слѣдующій же день былъ полученъ букетъ. По счастью, Ольга Платоновна замедлилась въ Гостиномъ дворѣ: въ букетѣ на сей разъ была записочка. Она писала, что въ восторгѣ отъ вчерашняго вечера и сожалѣетъ объ одномъ, что забыла дома бинокль и не могла разглядѣть его, какъ хотѣла, а мѣсто ей, какъ нарочно, досталось вдали. Впрочемъ, его глаза такъ блестѣли (взглядъ у него былъ тускловатый), и голосъ такъ звучалъ (онъ порядочно-таки пищалъ), что она не спала всю ночь. Въ post-scriptum подавалась надежда на близкое свиданіе. Подъ письмомъ стояла буква Z.
«Зина, Зина! въ восторгѣ восклицалъ Александръ Яковлевичъ. — Я такъ и зналъ, что она аристократка. Да, да, конечно, и буква-то французская».
Ольга Платоновна влетѣла какъ буря. Ей кухарка уже успѣла доложить о полученіи букета.
— Гдѣ букетъ? Подай его сюда! кричала свирѣпая супруга.
Букетъ красовался въ новокупленной вазѣ, Александръ Яковлевичъ бросился защищать его, но Ольга Платоновна сильнымъ движеніемъ такъ толкнула супруга, что отъ вазы остались только черепки. Измятый въ борьбѣ букетъ полетѣлъ въ форточку, на задній дворъ. Александръ Яковлевичъ въ ужасѣ бѣжалъ изъ дому. Онъ не обѣдалъ дома, онъ не пришелъ въ вечернему чаю, но ночью, хотя и поздно, все-жъ воротился. На другой день за завтракомъ, вчерашняя говяжья котлетка, заключавшая въ себѣ больше булки, чѣмъ мяса, оказалась пересушенной и прокисшей, Александръ Яковлевичъ выразилъ невольное неудовольствіе.
— А вы бы меньше бросали денегъ на вазы и тому подобные пустяки, а больше бы давали на столъ.
Александръ Яковлевичъ чуть не подавился котлетой, но молча проглотилъ обиду.
— Что замолчали? видно правда глаза колетъ? сказала Ольга Платоновна, раздосадованная тѣмъ, что при выразительномъ жестѣ, которымъ сопровождалось ея предыдущее восклицаніе, опрокинулся стаканъ и залилъ свѣжую скатерть.
— Я только удивляюсь вашимъ изящнымъ манерамъ и вашимъ мѣщанскимъ выраженіямъ…
— Excusez du peu! Mon père былъ статскій совѣтникъ…
— Вчера этого никакъ нельзя было предположить.
— Вчера? Но эта нахалка хоть кого взбѣситъ.
— Какая нахалка?
— Ваша букетчица.
— Изъ чего же вы заключили, что она нахалка?
— Изъ того, что она, раньше чѣмъ подноситъ букеты, должна бы справиться, свободный ли вы человѣкъ или женатый.
— Но вѣдь это… это просто даръ восторга передъ моимъ талантомъ.
Александръ Яковлевичъ былъ бы глубоко огорченъ, убѣдясь, что букетъ не имѣетъ иного значенія, кромѣ «дара восторга».
— Передъ вашимъ талантомъ?! А читали вы какъ васъ отдѣлали въ «Занозѣ»?
— Мало ли что пишутъ люди противной партіи, высокомѣрно отвѣчалъ Александръ Яковлевичъ.
— Конечно! Чуть противъ шерсти — зависть, а погладятъ по шерсти — «даръ восторга»… Много она понимаетъ, что такое талантъ, эта ваша купчиха…
— Какая купчиха?
— Все та же ваша букетчица… А вы… ха, ха!.. а онъ думалъ, что она аристократка!.. То-то вы и нашли у меня мѣщанскія манеры!..
— Но почему вы думаете, что она купчиха? задѣтый за живое, спросилъ Александръ Яковлевичъ.
— Очень просто. Аристократки, во-первыхъ, ничего по-русски не читаютъ, а вашихъ произведеній и подавно. А, во-вторыхъ, мнѣ говорили, что у купчихъ нынче такая мода. Прежде онѣ бѣгали за актерами, а нынче увлекаются литераторами.
О, еслибъ вы слышали, какъ была произнесена эта реплика, вы убѣдились бы, что Ольга Платоновна — прирожденная актриса! Какіе переходы и переливы голоса, какая быстрота въ произношеніи первой части реплики и что за разсчитанная замедленность темповъ во второй! Какъ пренебрежительно она бросила слово «бѣгали», и съ какой тонкой ироніей, безупречно подражая купеческой полуобразованности, протянула слово «увлекаются».
Александръ Яковлевичъ растерялся. Онъ чуть было, въ доказательство своей правоты, не крикнулъ, что ее зовутъ Зиной, а потому она не можетъ быть купчихой, но вдругъ нечаянно вспомнилъ, что у нихъ была кухарка Зинаида, и онѣмѣлъ.
— А? что? съ злорадствомъ вскричала Ольга Платоновна. — Теперь, надѣюсь, вы убѣдились, чѣмъ пахнетъ вашъ букетъ.
— Я вовсе не интересуюсь ея личностью, солгалъ Александръ Яковлевичъ, — мнѣ просто пріятно сочувствіе умной и образованной женщины…
— Но почему вы знаете, что она умная и образованная? Я увѣрена, что она просто дура…
— Почему же дура?
— Потому, что умная не можетъ влюбиться въ васъ.
— Но вы влюбились же когда-то, съ язвительной скромностью замѣтилъ мужъ.
— Я?.. Я, слава Богу, съ тѣхъ поръ поумнѣла, съ шумомъ отодвигая стулъ и свирѣпо бросая салфетку на столъ, отвѣчала Ольга Платоновна.
IV.
правитьПодъ живымъ впечатлѣніемъ только-что описанныхъ семейныхъ сценъ и многихъ имъ подобныхъ, которыя не умѣстились бы и на двухъ печатныхъ листахъ, — Александръ Яковлевичъ написалъ свою блестящую, вполнѣ геніальную статью: «Двѣ женщины». Въ ней онъ желалъ повѣдать міру о двухъ «современныхъ» типахъ женщинъ, извѣстныхъ, впрочемъ, еще изъ сказаній о злыхъ и добрыхъ женахъ. Нравственной мѣщанкѣ онъ противоставлялъ женщину нравственно-аристократическую. Первая часть задачи вполнѣ удалась ему, — что не могли не признать даже его литературные противники. Она была схвачена, такъ сказать, живьемъ съ натуры. Съ удивительной, недоступной для другихъ, наблюдательностью, Александръ Яковлевичъ изобразилъ въ ней всѣ самыя мельчайшія черты и оттѣнки сварливаго нрава Ольги Платоновны; все это было пересыпано необыкновенно ядовитыми и остроумными замѣчаніями, которыя онъ самъ дѣлалъ, или хотѣлъ да не успѣвалъ вставить, или придумывалъ на досугѣ послѣ того, какъ пассовалъ въ разговорѣ при столкновеніяхъ съ тою же особой. Что касается второго типа, то онъ вышелъ нѣсколько слабѣе. Многія причины тому содѣйствовали. Больше всего Александръ Яковлевичъ страшился, чтобы «Заноза» не обличила его въ непотребномъ аристократизмѣ. Ради избѣжанія такого крупнаго позора, онъ сталъ мудрить надъ эпитетомъ, избраннымъ для обозначенія второго типа, причемъ особенно досталось двумъ прилагательнымъ — «аристократическій» и «нравственный». Взявъ одно, онъ превращалъ его немедленно въ нарѣчіе, и затѣмъ, черезъ пять строкъ, возвращалъ ему званіе прилагательнаго; столь же неистово тиранилъ онъ и другое.
Не смотря на эти безчисленныя и всегда неожиданныя варіаціи, такъ и осталось не выясненнымъ, одно ли и то же онъ разумѣетъ подъ терминами «аристократически-нравственная женщина» и «женщина нравственно-аристократическая», или нѣчто разное. Далѣе, натуры у него передъ глазами не было, а осталось всего нѣсколько засушенокъ отъ перваго букета, ибо второй, какъ извѣстно читателю, былъ измочаленъ въ борьбѣ и нечестиво выброшенъ на задній дворъ. Поэтому Александръ Яковлевичъ упиралъ особенно на благоуханіе нравственно-аристократической женщины; она у него и сама благоухала, и распространяла вокругъ себя благоуханіе, и, наконецъ, пропитывала благоуханіемъ все, что ни прикасалосъ къ ней. Неблагодарная «Заноза» именно это благоуханіе и подхватила на зубокъ.
Статья появилась въ апрѣльской книжкѣ «Постепеннаго Преуспѣянія» и надѣлала шуму. Черезъ нѣсколько дней по выходѣ журнала, Александръ Яковлевичъ задумчиво и понуривъ голову приближался къ своей квартирѣ, съ искреннимъ желаніемъ, чтобъ Ольга Платоновна по обычаю замедлилась въ Гостиномъ дворѣ и ему удалось хоть четверть часика поваляться на диванѣ и спокойно помечтать о прелестной незнакомкѣ, болѣе уже не радовавшей его присылкою букета. Ужъ онъ входилъ въ ворота, какъ швейцаръ, окликнувъ, сталъ его приманивать къ себѣ пальцемъ, сопровождая сей жестъ довольно громкимъ хихиканьемъ. Александръ Яковлевичъ покорно пошелъ за нимъ въ подъѣздъ.
— А вотъ поглядите-ка-съ на это, сказалъ швейцаръ, таинственно подавая письмо, и прибавилъ: — Отъ графини.
Александръ Яковлевичъ схватилъ письмо; первое, что бросилось ему въ глаза, была графская корона, онъ разорвалъ благоуханный конвертъ: такъ, ея, ея рука, ея божественная ручка! Онъ читалъ и буквы прыгали у него въ глазахъ; на силу онъ понялъ, что дѣло шло о свиданіи.
— Сама приносила?..
— Никакъ нѣтъ-съ, а стало быть лакей ихній, въ ливреѣ.
— Онъ ничего не говорилъ?
— А передайте, говоритъ, г. Кононову, то бишь Никанорову; отъ графини, стало быть.
— Отъ какой графини? Фамиліи онъ не назвалъ?
— Стало быть, нѣтъ, отвѣчалъ швейцаръ и, глубокомысленно посовѣтовавшись съ потолкомъ, добавилъ: — А нешто у васъ много ихъ, графинь-то?
Александръ Яковлевичъ не удовлетворилъ его любопытства. Давъ швейцару цѣлый рубль, онъ побѣжалъ скорѣе домой, чтобъ на свободѣ прочесть письмо. Нѣсколько разъ во дворѣ и на лѣстницѣ онъ порывался развернуть записку, но его останавливало соображеніе, что вдругъ Ольга Платоновна коршуномъ налетитъ сзади. Убѣдившись, что жена еще не воротилась, при чемъ Александръ Яковлевичъ не повѣрилъ на-слово кухаркѣ, а тщательно и собственноглазно осмотрѣлъ всѣ комнаты, заглянувъ даже въ кухню и прочія подозрительныя мѣста, онъ съ таинственнымъ видомъ заперся въ кабинетѣ.
Она писала, что въ восторгѣ отъ его новой статьи, и въ особенности отъ его тонкой, чуткой и необыкновенно вѣрной характеристики аристократки; она болѣе не въ силахъ таить своихъ чувствъ, она его любитъ горячо, страстно, пламенно. Она проситъ, умоляетъ его быть завтра въ такомъ-то часу въ Лѣтнемъ саду и ходить по такой-то аллеѣ.
О, еще бы! Онъ, конечно, пойдетъ, хотя бы сама Ольга Платоновна вцѣпилась въ полы его сюртука! Но, Боже мой! какъ, въ какомъ видѣ? Вѣдь она аристократка; надо, поэтому, быть одѣтымъ прилично. Она, разумѣется, полюбила его за идею, но «идея должна быть обличена въ прекрасную форму», безсознательно повторилъ онъ фразу, которую многократно употреніялъ въ своихъ статьяхъ, столь же мало понимая ея смыслъ, какъ и его даровитые преемники на критическомъ поприщѣ. На этотъ разъ, впрочемъ, было ясно, что значитъ облечь идею въ прекрасную форму. Онъ прежде всего осмотрѣлъ сапоги. Сапоги — ничего, но что у него за проклятая привычка, даже теперь, когда на улицахъ сухо, ходитъ въ резиновыхъ калошахъ да вдобавокъ еще на фланелевомъ подкладѣ. Вѣчно эта проклятая Марья подсунетъ, а онъ въ разсѣянности и обуетъ. Завязать узелокъ, чтобъ завтра не впасть въ ту же ошибку. Сюртукъ, — но сюртука подъ пальто не видно, а пальто, слава Богу, довольно исправное. Правда, обшивка у праваго кармана отпоролась, а сколько разъ онъ приказывалъ Марьѣ зашить, да развѣ у нихъ есть память, онѣ вѣчно о своихъ любовникахъ мечтаютъ! Но нынче вечеромъ онъ добьется, что обшивка будетъ пришита, или еще лучше отошлетъ пальто къ жиду-портному тутъ же у нихъ во дворѣ, чтобъ онъ его хорошенько починилъ, почистилъ и выутюжилъ. Остается самое главное: головной уборъ и перчатки.
Александръ Яковлевичъ обыкновенно ходилъ въ старой контрольнаго вѣдомства фуражкѣ, споровъ съ нея кокарду: въ ней идти было не мыслимо. Шляпа у него была старая, никуда не годная, и вдобавокъ на ней кто-то посидѣлъ въ редакціи, — можно купить новую, благо деньги есть. Но какую? Бѣлую ли высокую, цилиндромъ, или же сѣрую круглую мягкую съ широкими полями? Бѣлая почему-то казалась Александру Яковлевичу болѣе аристократической; сѣрая придастъ ему художническій и отчасти мечтательный видъ. Далѣе, какія перчатки нынче въ модѣ: лайковыя, или шведскія, и какого цвѣта?
Вотъ то то и есть: мы, писатели, не обращаемъ вниманіе на подобныя мелочи, а для женщины, для аристократически-нравственной женщины въ нихъ сокрытъ глубокій смыслъ. Перебирая, у кого бы справиться, Александръ Яковлевичъ вспомнилъ о драматургѣ Вавакинѣ, славномъ въ литературѣ умѣньемъ подражать всякой модѣ. Поищи его, Вавакина: онъ блестнулъ метеоромъ на петербургскомъ небосклонѣ да и укатилъ куда-то въ Казань или Орелъ ставить свою пьесу на благородномъ спектаклѣ, чтобъ сыграть самому въ ней роль jeune-premier, въ примѣръ и поученіе россійскимъ актерамъ. Въ послѣдній разъ Александръ Яковлевичъ видѣлъ Вавакина зимою, и хотя онъ хорощо помнилъ фасонъ его шляпы и цвѣтъ его перчатокъ, но они, какъ зимнія, не могли быть приняты въ соображеніе. По счастію, онъ надумался, что прошлой осенью встрѣтилъ Вавакина именно въ Лѣтнемъ саду въ сорочкѣ съ собачьими головами, и положилъ купить себѣ такую же. Надо еще тросточку. Но какую, съ адамовой головой, или съ собачьей? Лучше съ собачьей, подъ стать сорочкѣ. Ахъ, Боже мой, а духи?..
Но ему было не суждено рѣшить важнаго вопроса о духахъ, ибо въ это время раздался рѣзкій звонокъ, возвѣщавшій приходъ Ольги Платоновны. Александръ Яковлевичъ вскочилъ какъ ужаленный, и въ тревогѣ забылъ отпереть двери кабинета.
— Что вы тамъ заперлись? Или дрыхнете по обыкновенію?
— Нѣтъ… я сейчасъ… я сейчасъ воротился и переодѣваюсь…
— Пожалуйста, поскорѣе: я страшно голодна.
Эта грубая проза, столь рѣзко ворвавшаяся въ окружавшую его поэтическую атмосферу, была, впрочемъ, не въ силахъ разстроить мечтательнаго настроенія Александра Яковлевича. Окрикъ жены онъ художественно сравнилъ съ воплемъ «городовой!» на улицѣ, когда стоишь лунной ночью у открытаго окна, обнявшись съ любимой женщиной. Сравненіе на столько понравилось Александру Яковлевичу, что онъ рѣшилъ вставить его въ слѣдующую же статью.
На другой день, чуть не за часъ до назначеннаго, Александръ Яковлевичъ уже прохаживался по указанной ему аллеѣ. Онъ былъ просто великолѣпенъ въ блестящемъ отъ усерднаго утюженья пальто, въ бѣлой аристократической шляпѣ цилиндромъ, въ синихъ лайковыхъ перчаткахъ (продавщица ему рекомендовала ихъ, какъ самыя модныя), въ рубашкѣ съ собачьими головами и съ тросточкой съ головой вепря (подходящей собачки онъ, къ сожалѣнію, не досталъ, хотя спрашивалъ въ трехъ магазинахъ), весь опрысканный духами «Жокейскаго клуба».
Онъ ходилъ долго и упорно: она не являлась, за то, вовсе не кстати, попались на встрѣчу нѣсколько сотрудниковъ «Постепеннаго Преуспѣянія», и даже самъ редакторъ, Иванъ Михайловичъ, благодушно усмѣхаясь въ бороду, спросилъ его: «что, прогуливаетесь?» До-нельзя смущенный этимъ простымъ вопросомъ, Александръ Яковлевичъ насилу проговорилъ: «да-съ».
Долго проходилъ Александръ Яковлевичъ, а ее все не было; наконецъ и для него стало ясно, что она не придетъ. Грустный побрелъ онъ домой, придумывая самыя трагическія причины ея неприхода. Черезъ день онъ былъ утѣшенъ новой запиской. Она извинялась, что невольно измѣнила данному слову и, что всего досаднѣе, она была въ саду, но ее подозвала къ себѣ duchesse Véra и не отпускала ни на шагъ отъ себя до самаго обѣда. Новое свиданіе было назначено во вторникъ, въ Лѣтнемъ же саду, въ томъ же часу, но только въ другой аллеѣ. Въ post-scriptum она очень мило просила его захватить съ собою книжку «Постепеннаго Преуспѣянія» и держать ее на виду. Такой нѣсколько странный капризъ она объяснила тѣмъ, что страшно близорука и что будетъ съ нею, если она вдругъ по ошибкѣ подойдетъ къ чужому мужчинѣ? Разглядывать же прохожихъ въ лорнетъ, когда гуляешь одна, какъ онъ самъ навѣрное согласится, было бы въ высшей степени неприлично. Александръ Яковлевичъ охотно согласился.
Въ назначенный день онъ былъ на мѣстѣ въ томъ же изящномъ костюмѣ. Виноватъ: сверхъ того, изъ верхняго кармана пальто выставлялся кончикъ цвѣтного фуляроваго платка. Это добавленіе было сдѣлано уже по дорогѣ въ садъ; именно, проходя мимо магазина готовыхъ платьевъ, онъ увидѣлъ въ окнѣ модную картинку, на которой былъ изображенъ франтъ точно въ такой, какъ у него, шляпѣ, но съ фуляромъ въ карліанѣ.
Одно ничтожное обстоятельство чуть-было не повергло Александра Яковлевича въ бездну отчаянія. Именно, онъ засунулъ «Постепенное Преуспѣяніе» подъ лѣвую мышку, но проклятая книжка постоянно лѣзла внизъ и падала на песокъ. Онъ придумалъ придерживать ее правою рукой, но при этомъ тросточка съ кабаньей головой выскальзывала изъ рукъ. Послѣ долгихъ и постоянно неудачныхъ маневровъ, Александръ Яковлевичъ догадался снести тросточку въ существовавшую тогда въ саду кофейную и оставить ее за буфетомъ, причемъ рѣшилъ, ради храбрости выпить рюмку ликера. Глотая по-маленьку Crème de vanille, онъ до того замечтался о предстоящемъ разговорѣ съ графиней, что, взглянувъ на часы, чуть не вскрикнулъ. Уже двѣ минуты прошло послѣ условленнаго часа. Боже мой, Боже мой! что, если, не видя его, она уѣдетъ?
Запыхавшись, побѣжалъ онъ до назначенной аллеи. Апрѣльская книжка красовалась у него подъ лѣвой мышкой и какъ нарочно придерживавшій ее указательный палецъ правой руки стоялъ прямо противъ статьи: «Двѣ женщины». Шагахъ въ двадцати, на встрѣчу ему, свободной и легкой походкой шла дама; никогда не видя, онъ тотчасъ узналъ ее и весь затрепеталъ; точно гальваническій токъ отъ нея черезъ воздухъ достигъ его сердца. Она уже близко; онъ видитъ ея прелестное лицо, ея божественную улыбку, уже только три шага раздѣляютъ ихъ, уже она сдѣлала движеніе, точно желая броситься къ нему, — какъ вдругъ откуда-то (Александръ Яковлевичъ никакъ не могъ рѣшить — откуда) появился кавалергардъ. Онъ взялъ даму подъ руку; она слабо вскрикнула: «ah!» и чуть не упала, какъ хорошо замѣтилъ Александръ Яковлевичъ. Кавалергардъ что-то сказалъ ей, нахмурилъ брови и, слѣдомъ, гнѣвно оглядѣлъ Александра Яковлевича съ ногъ до головы.
Никаноровъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ. Руки у него опустились, апрѣльская книжка упала и, попавъ какъ разъ кому-то подъ ноги, была откинута въ сторону. Что было ему дѣлать? Бѣжать было бы позорно. Онъ рѣшилъ слѣдовать за нею, но издали и съ большими предосторожностями. Самъ не зная почему, онъ сталъ думать, кого бы выбрать въ секунданты. Кавалергардъ съ дамой дошли до воротъ набережной; подъѣхала великолѣпная коляска, они сѣли; кавалергардъ раздраженнымъ голосомъ крикнулъ: «пошелъ» и оглянулся назадъ. Взоръ его упалъ прямо на Александра Яковлевича; онъ скрипнулъ зубами (Никаноровъ готовъ былъ поклясться, что слышалъ этотъ скрипъ) и глаза у него загорѣлись злобнымъ огнемъ. Александръ Яковлевичъ почувствовалъ себя не хорошо и чуть не присѣлъ на дорожку. Коляска умчалась. Никаноровъ едва добрелъ до кофейной и потребовалъ рюмку самаго крѣпкаго ликера.
V.
правитьВнезапное франтовство Александра Яковлевича — сверхъ извѣстныхъ уже читателю обновъ, онъ заказалъ себѣ лѣтній костюмъ самаго пестраго изъ бывшихъ тогда въ модѣ цвѣтовъ — обратило на себя вниманіе Ольги Платоновны.
— Что это? или купчиха расщедрилась вамъ на пару?
Доселѣ Ольга Платоновна говорила мужу колкости, даже грубости, но никогда еще не выражалась столь цинично.
— Конечно, купчиха: у кого же еще можетъ быть такой дурацкій вкусъ?
Александръ Яковлевичъ до сихъ поръ отвѣчалъ на задиранья жены сравнительно спокойно, съ язвительнымъ остроуміемъ, не дозволяя себѣ возвышать голоса, но тутъ не выдержалъ и, закричавъ, затопалъ ногами. Пошла пальба, кончившаяся тѣмъ, что съ Ольгой Платоновной сдѣлалась сильная истерика. Александръ Яковлевичъ перепугался не на шутку и бросился за докторомъ.
— Главное, спокойствіе, полное, абсолютное спокойствіе, осмотрѣвъ, больную, сказалъ докторъ, слѣдуя обычаю мудрецовъ своего званія, — и… Докторъ глубокомысленно задумался. — И… и свѣжій воздухъ. Да-съ, абсолютно-свѣжій воздухъ.
— Переѣхать на дачу? геніально догадался Александръ Яковлевичъ;
— Именно на дачу, но подальше, гдѣ бы деревней пахло. Абсолютной деревней.
Александръ Яковлевичъ ревностно принялся за исканіе абсолютно-деревенской дачи. Ради здоровья жены, а равно имѣя въ виду будущую, теперь ужь несомнѣнную интригу съ графиней, онъ рѣшился даже на довольно значительный заемъ. Именно такая дача для Ольги Платоновны, какъ прописалъ умный докторъ, улыбалась воображенію Александра Яковлевича. Въ самомъ дѣлѣ, если нанять въ Новой Деревнѣ, или на Черной рѣчкѣ и вдругъ окажется, что она живетъ на Каменномъ? Въ такомъ случаѣ, при одномъ изъ свиданій на пуантѣ (Александръ Яковлевичъ почему то былъ увѣренъ, что свиданіе будетъ назначено именно тамъ), Ольга Платоновна можетъ учинить скандалъ. Павловскъ также не удобенъ: и сыръ, и не по карману, и опять-таки она можетъ жить тамъ, или въ Царскомъ Селѣ. Нѣтъ, докторъ правъ: сейчасъ видно, что это дѣйствительно живой и слѣдящій за наукой ученый, а не жалкій рутинеръ, не идущій дальше университетскихъ записокъ.
Послѣ долгихъ поисковъ, Александръ Яковлевичъ, при помощи газетныхъ объявленій, нашелъ нѣчто въ высшей степени подходящее. У вдовы губернскаго прокурора гдѣ-то близь пороховыхъ заводовъ, на берегу рѣчки, было перестроено изъ старой усадьбы нѣсколько дачъ и дачекъ. Воздухъ тамъ былъ здоровый, сухой и чистый, мѣстоположеніе живописное, отличное купанье и очаровательныя прогулки на лодкѣ; сверхъ того, большинство жильцовъ уже четвертый или пятый годъ занимали тѣ же дачи и были люди милые, симпатичные, образованные, общительные и вдобавокъ веселые; у нихъ нерѣдко сообща, en pique-nique, устраивались вечеринки и домашніе спектакли. Осталась всего одна дачка и какъ нарочно самая подходящая для m-r Никанорова: три комнаты внизу, одна большая, двѣ небольшія, и, кромѣ того, еще одна вверху съ прелестнымъ балкончикомъ и восхитительнымъ видомъ на окрестность. Вблизи лѣсъ, грибы и ягоды.
Хозяйка такъ убѣдительно расхваливала дачу, что Александръ Яковлевичъ невольно ей вѣрилъ, соображая въ то же время, что она, какъ вдова губернскаго прокурора, должна быть женщиной правдивой, имѣющей твердое понятіе о законности и непріятностяхъ, сопряженныхъ со всякимъ, даже ничтожнымъ обманомъ. Вдобавокъ, только зашла рѣчь о цѣнѣ, въ комнату вошла прехорошенькая блондинка. Хозяйка рекомендовала ее, какъ свою племянницу. Дѣвица, услышавъ фамилію будущаго жильца, освѣдомилась у него: не родственникъ ли онъ нашего извѣстнаго писателя Никанорова? Узнавъ, что онъ самъ и есть писатель, она объявила себя рѣшительной и восторженной поклонницей всѣхъ его статей и въ особенности «Двухъ женщинъ». Послѣ этого Александру Яковлевичу оставалось только дать задатокъ.
Ольга Платоновна, узнавъ объ отдаленности дачи, слегка поморщилась (она разсчитывала на Павловскъ), но, услышавъ о домашнихъ спектакляхъ, быстро перемѣнила мнѣніе.
— Но хороша ли дача? спросила она болѣе для очищенія совѣсти, чѣмъ изъ желанія узнать расположеніе комнатъ.
Александръ Яковлевичъ еще болѣе поэтическимъ слогомъ, чѣмъ вдова губернскаго прокурора, описалъ всѣ прелести дачи, распространившись объ уютности свѣтлыхъ и чистыхъ комнатокъ.
Назначенъ былъ день переѣзда. Александръ Яковлевичъ рѣшилъ, что самъ останется въ городѣ и будетъ только по праздникамъ наѣзжать на дачу, ибо для задуманныхъ и заказанныхъ статей ему необходимо съ утра до вечера сидѣть въ публичной библіотекѣ. Въ виду продолжительной разлуки, онъ былъ чрезвычайно нѣженъ съ женою. Въ день переѣзда, отправивъ съ ранняго утра Марью съ возами, супруги пошли гулять подъ руку, чего давно уже не было; отобѣдали пораньше въ ресторанѣ, о чемъ давно мечтала Ольга Платоновна, и поѣхали на дачу, взявъ хорошаго извозчика, чуть не лихача. Въ серединѣ дороги ихъ прихлестнулъ сильный дождь, и нервы Ольги Платоновны, одѣтой въ новый костюмъ, нѣсколько разстроились, особенно когда пришлось ѣхать по «мяконькому» и липкая грязь попала прямо на свѣтлую шляпку. Наконецъ-то они дотащились.
Дворникъ указалъ на предназначавшуюся для нихъ дачу, которая имѣла видъ нельзя сказать чтобъ привлекательный, и почему-то счелъ нужнымъ провести жильцовъ чрезъ задній ходъ. Среди небольшой, заваленной осколками кирпича и грудами извести, кухни, на сундукѣ сидѣла Марья и заливалась самыми горькими слезами.
— Охъ барыня, барыня! запричитала она, увидѣвъ Ольгу Платоновну. — Охъ, куда мы только заѣхали!..
Ольга Платоновна вопросительно глянула на дворника.
— Плиту передѣлывали-съ, завтра уберемъ, бойко отвѣчалъ онъ, — а онѣ-съ только по напрасну убиваются…
Не слушая дальнѣйшихъ разъясненій дворника, Ольга Платоновна быстро прошла въ темныя сѣнцы, при чемъ чуть не упала, споткнувшись о высокій порогъ. Александръ Яковлевичъ, въ предчувствіи худшаго, слѣдовалъ за нею. Она отворила дверь въ комнаты.
— Что это такое? Гдѣ тутъ три комнаты, а? Гдѣ у васъ были глаза, когда вы нанимали? Развѣ это домъ? Это изба, простая деревенская изба, вдобавокъ покосившаяся на бокъ. Того гляди, что развалится и раздавитъ меня. Впрочемъ, вы можетъ быть на то и разсчитывали.
Дѣйствительно, старая изба была оклеена дешевыми сбоями и раздѣлена перегородкой на три коморки.
— Посмотрите, развѣ это стѣна?.. Господи! да тутъ и дверей даже нѣтъ… Гдѣ-жъ я стану спать?.. Нѣтъ, это просто ужасно!..
— Но на верху хорошенькая, препоэтическая комнатка, вставилъ Александръ Яковлевичъ, вспомнивъ художественное описаніе вдовы губернскаго прокурора.
— Идемте на верхъ, повелительно сказала Ольга Платоновна, поворачивая мужа лицомъ къ дверямъ.
На верху оказался чердачекъ съ потолкомъ, устроеннымъ, по обычаю, въ видѣ гробовой крышки.
— Такъ, по вашему это хорошенькая и поэтическая комнатка? Вы, вѣрно, со своей купчихой осматривали дачу, оттого она вамъ и показалась въ такомъ «поэтическомъ* видѣ. Боже мой!.. Да это гробъ, настоящій гробъ!.. Ахъ, ахъ! я чувствую, что умру…
И Ольга Платоновна разрыдалась. Александръ Яковлевичъ опрометью бросился внизъ, чтобъ приказать Марьѣ подать барынѣ воды. Самъ онъ не рѣшился подняться въ верхъ, пока супруга не успокоится. Войдя въ избу, онъ, точно желая спрятаться, зашелъ за перегородку и сѣлъ въ одной изъ коморокъ на стулъ, какъ былъ, въ пальто и шляпѣ, держа въ рукахъ мокрый зонтикъ, съ котораго вскорѣ, благодаря покатому полу, набѣжала ему подъ ноги порядочная лужа. Дождь шлепалъ въ маленькое оконце, и подъ его шлепанье, Александръ Яковлевичъ думалъ невеселую думу.
Передъ нимъ прошла вся его писательская дѣятельность. Она была безспорно блестяща. Онъ писалъ еще недавно, едва годъ минулъ со дня появленія его первой статьи, а ужъ его имя стало извѣстно во всей Россіи, ему апплодировали на чтеніяхъ, да что чтенія. Кто его не знаетъ? Его молодая слава уже добѣжала даже до племянницы вдовы губернскаго прокурора! На и это все вздоръ, ничтожество. А она, его графиня? развѣ онъ не внушилъ ей истинную, горячую, роковую страсть?.. И что же? Онъ бѣденъ, онъ почти нищій. Иванъ Михайловичъ отказалъ ему въ самой ничтожной прибавкѣ, — но и не откажи онъ, назначь онъ ему даже двойной гонораръ, развѣ его положеніе отъ того замѣтно улучшится?.. О, никогда, никогда еще такъ страшно не поражало его жестокое противорѣчіа между его широкой извѣстностью и жалкой мизерностью, чтобъ не сказать сильнѣе, его убогой житейской обстановки!
Дождь шлепалъ ужъ не такъ громко, и вдругъ уха Александра Яковлевича коснулись какіе-то таинственные чиликающіе звуки. Онъ осмотрѣлся. Заботливая хозяйка, чтобы жильцы ни въ чемъ не ощущали недостатка, повѣсила за перегородкой старые стѣнные часишки. Александръ Яковлевичъ сталъ прислушиваться къ ихъ тиканью и чѣмъ дальше слушалъ, тѣмъ яснѣе различалъ слова. „Tant pis, tant pis“, говорили часы, какъ бы подтверждая его горькія размышленія. Вдругъ часы заговорили какъ будто по иному, и Александръ Яковлевичъ отчетливо услышалъ: „tant mieux, tant mieux“.
„Tant pis, tant pis, tant mieux“, тикали часы, и Александръ Яковлевичъ замечтался подъ ихъ говоръ. „Понимаю, сказалъ онъ себѣ, — наконецъ-то я понялъ. Да, да. Tant pis, tant mieux. То есть: чѣмъ хуже здѣсь съ женой, тѣмъ лучше тамъ, съ графиней“, нѣсколько вольно перевелъ онъ росказни часовъ, и вновь погрузился въ несопровождаемую никакой мыслью задумчивость. Очнувшись, онъ услышалъ, что часы все говорятъ, но ужъ другія, совсѣмъ другія слова.
„Топи, томи“, говорили часы. Нѣтъ, не совсѣмъ такъ; они какъ будто еще что-то присвистываютъ. Такъ и есть. Вотъ теперь совершенно ясно и понятно: „томись, томись, топись“. Что же это, или они пророчатъ ему страшную судьбу?
„Фу, какъ, однако, у меня расходились нервы!“ — проводя рукой по лбу, сказалъ Александръ Яковлевичъ и, вставъ, глянулъ въ окно.
Дождь совсѣмъ пересталъ. Александръ Яковлевичъ осторожно отворилъ дверь въ сѣнцы, чтобъ узнать успокоилась ли Ольга Платоновна и услышалъ, что она въ кухнѣ дѣдовымъ тономъ отдаетъ какія-то приказанія дворнику. Александръ Яковлевичъ вспомнилъ, что извозчикъ еще не отпущенъ, — надо разсчитать его. Онъ отворилъ парадную дверь и вышелъ на тераску. Извозчикъ неподалеку дремалъ, завернувшись въ фартукъ. Александръ Яковлевичъ сталъ будить его, и вдругъ ему пришло въ голову, какъ было бы отлично сейчасъ же удрать съ дачи. Геніальная мысль была немедленно приведена въ исполненіе.
VI.
правитьПроснувшись на другое утро въ своей соломенновдовой квартирѣ, Александръ Яковлевичъ пріятно потянулся и похвалилъ себя за то, что вчера удралъ съ дачи. Теперь онъ хоть нѣсколько отдохнетъ душевно да и физически также; денегъ отъ займа осталось еще довольно. А затѣмъ… ахъ, опять эта проклятая литературная лямка!
Чтобъ отогнать наклевывавшіяся мрачныя мысли, которыя такъ томили его вчера, Александръ Яковлевичъ сталъ думать о ней. Прошло уже около двухъ недѣль со времени трагической встрѣчи въ Лѣтнемъ саду. Первые дни онъ прожилъ тревожно, съ часу на часъ ожидая появленія секундантовъ графа. Они, однако, не являлись: ясно, что она съумѣла отклонить подозрѣнія мужа. А самому графу почему же было узнать, кто онъ? Графъ, конечно, глупъ, и ничего не читаетъ, кромѣ французскихъ романовъ. Все такъ, но отчего же она не порадуетъ его вѣсточкой? И это понятно: подозрительный мужъ слѣдитъ за нею, быть можетъ даже устроилъ надъ нею бдительный надзоръ: о, эти господа аристократы на все способны! Но дѣло тѣмъ, разумѣется, не кончится; она не примирится со своимъ жалкимъ жребіемъ, рано или поздно, а пылкій до самозабвенія темпераментъ возьметъ свое, и тогда…
Тутъ мечтанія Александра Яковлевича были прерваны стукомъ чьихъ-то тяжелыхъ сапогъ въ сосѣдней комнатѣ. Онъ, вѣроятно, не преминулъ бы вструхнуть если бы не вспомнилъ во время, что условился со швейцаромъ, что тотъ каждое утро будетъ приходить будить его и подавать ему самоваръ.
— Стало быть, готовъ, вставайте, сказалъ швейцаръ, входя въ комнату въ надѣтой на самый затылокъ фуражкѣ и, прихихикнувъ, прибавилъ: — А вотъ это вамъ, стало быть, вмѣсто кренделька къ чаю; отъ вашей-то, отъ графинюшки.
Всѣ предположенія Александра Яковлевича оправдались: дѣйствительно, она увѣрила мужа, что вскрикнула, испугавшись его внезапнаго появленія; она долго не писала, боясь надзора и, кромѣ того, была серьезно больна. Нынче она въ первый разъ выѣхала къ своей кузинѣ princesse Mèlanie, откуда и шлетъ ему вѣсточку. Имъ надо быть осторожными нѣкоторое время и потерпѣть, но затѣмъ…
Могъ ли, скажите по совѣсти, Александръ Яковлевичъ, при такихъ обстоятельствахъ, не только съ прежнею аккуратностью поставлять статьи въ „Постепенное Преуспѣяніе“, но даже думать о чемъ либо, кромѣ своей графини? Понятно, что онъ предпочиталъ цѣлыми днями или мечтательно валяться на диванѣ, или слоняться по городу, или тратить съ пріятелями занятыя денежки въ ресторанчикѣ на Литейной, гдѣ собирались въ тѣ дни литературная братія. Впрочемъ, его привыкшій къ упорной работѣ умъ не могъ оставаться совершенно празднымъ и у него въ головѣ стала понемногу слагаться новая громадная статья подъ заглавіемъ „Двѣ любви“. Въ ней онъ замышлялъ противоставить любви мѣщански-добродѣтельной жены любовь пылкой нравственно-аристократической женщины. Исполненіе этого важнаго труда было, впрочемъ, благоразумно отложено до той блаженной поры, когда ему самому удастся вкусить отъ сладости тайной связи съ. аристократически-нравствеиной женщиной. Желаніе этой сладости разгоралось въ немъ все сильнѣе, и вдругъ, ему мучительно захотѣлось увидѣть графиню, хотя бы мелькомъ, хотя на одно мгновеніе. Александръ Яковлевичъ съѣздилъ въ четвергъ въ Павловскъ и повторилъ свою поѣздку въ какой-то другой день, когда, какъ ему сказали, на музыку собирается только самая высшая аристократія. Тамъ графини не было. Съ тою же цѣлью Александръ Яковлевичъ отправился на пуантъ и положилъ посѣщать его въ теченіе недѣли ежедневно. Но во второй же разъ съ нимъ случилось нѣчто, отвадившее его отъ дальнѣйшихъ попытокъ.
Усталый отъ безплоднаго оглядыванья проѣзжавшихъ каретъ и колясокъ, онъ шелъ въ грустномъ pasдумьи, какъ вдругъ столкнулся съ шедшимъ на встрѣчу кавалергардомъ. Офицеръ свысока, презрительно прищурясь, оглядѣлъ чутъ не попавшаго ему подъ ноги карапузика и, быстро, наклонясь впередъ, прошелъ дальше. Никто бы не разувѣрилъ Александра Яковлевича, что то былъ не мужъ графини; его быстрый уходъ онъ объяснилъ нежеланіемъ затѣвать скандалъ въ публичномъ мѣстѣ съ человѣкомъ, въ виновности котораго, сверхъ того, онъ не могъ быть вполнѣ увѣренъ. Конечно, могло статься, что то былъ вовсе посторонній офицеръ и что онъ прошелъ быстро и наклонясь, чтобъ не расхохотаться въ лицо коротенькому чудаку въ непомѣрно высокой, нахлобученной чуть не до бровей шляпѣ и въ на-косо одѣтомъ pince-nez, которымъ Александръ Яковлевичъ вооружился ради болѣе удобнаго отысканія графини на горизонтѣ. Конечно, въ такомъ разѣ поступокъ офицера былъ крайне легкомысленъ, но ему могло служить извиненіемъ то обстоятельство, что черезчуръ нахлобученная шляпа мѣшала видѣть печать генія на челѣ Александра Яковлевича.
Затѣмъ, нашъ герой, узнавъ, что многіе аристократы живутъ также въ Петергофѣ, вздумалъ была отправиться и туда подъ предлогомъ осмотра знаменитыхъ фонтановъ, но воспоминаніе о кавалергардѣ заставило отложить поѣздку. Притомъ, она, какъ вскорѣ оказалось, была бы не только убыточной и безцѣльной но повела бы въ роковымъ послѣдствіямъ. Отъ графини было получено письмо, въ которомъ она назначала свиданіе именно въ тотъ самый день, когда Александръ Яковлевичъ готовился, ради нея, подвергнуть себя опасностямъ морского путешествія.
На этотъ разъ мѣстомъ свиданія была избрана верхняя галлерея Гостинаго двора. Графиня имѣла на то двѣ причины: во-первыхъ, мѣсто было уединенное и графу, конечно, никогда не придетъ въ голову, чтобъ тамъ могло быть назначено любовное rendez-vous. „Она однако, умна, она чертовски умна!“ — воскликнулъ при этомъ Александръ Яковлевичъ. Во-вторыхъ, подъ сводами этой малолюдной галлереи нѣкогда, бесѣдуя, прогуливались Пушкинъ, Крыловъ, Гнѣдичъ и графиня желала насладиться первою остроумною бесѣдою новаго свѣтила русской словесности именно въ этой дорогой по литературнымъ воспоминаніямъ мѣстности. Александръ Яковлевичъ, узнавъ впервые изъ письма о прогулкахъ своихъ великихъ предмѣстниковъ, изумился необычайной образованности графини. Одно его печалило: въ post scriptum стояло, что если она не явится до такого-то часа, то это будетъ знакомъ, что она лишена возможности его видѣть.
Лишена? Но не на всегда же? Нѣтъ, такое несчастіе немыслимо, невозможно, нешшустимо. Конечно слѣдуетъ понимать: на этотъ только разъ. А если и въ самомъ дѣлѣ на всегда? О!.. И тутъ, какъ нарочно, ему вспомнилось тиканье проклятыхъ часишекъ. „Томись, топись“, отбивали они у него въ ухѣ.
Приготовляясь къ свиданію, Александръ Яковлевичъ немало раздумывалъ, брать ли ему съ собою книжку „Постепеннаго Преуспѣянія“, или нѣтъ. Конечно, она уже его видѣла, и ея сердце узнаетъ его безъ книжки, — а вдругъ нѣтъ? „Лучше взять“, рѣшилъ Александръ Яковіевичъ. Отъ понятнаго нетерпѣнія, ему не сидѣлось дома, и онъ вышелъ за долго до назначеннаго часа, положивъ пройтись пѣшкомъ ради успокоенія взволнованныхъ чувствъ. Такое, повидимому, ничтожное обстоятельство причинило ему не мало огорченій.
Именно, проходивъ уже значительное время по верхней галлереѣ Гостинаго двора и перечитавъ со скуки всѣ ея вывѣски, Александръ Яковлевичъ вдругъ замѣтилъ, что его правый сапогъ весь въ грязи, правда уже высохшей, но все-таки непріятной.
„И сухо, кажется, сегодня“, — ворчалъ онъ про себя, а я все-таки умудрился».. А! понимаю, это гдѣ-нибудь въ лужу отъ поливки… Выдумали тоже, въ подражаніе Европѣ, поливать улицы, а вмѣсто того только грязь разводимъ"!
Укоривъ Петербургъ въ подражательности, онъ слѣдомъ выругалъ его за то, что въ немъ нѣтъ, какъ за границей, на улицахъ чистильщиковъ сапогъ. Однако требовалось какъ-нибудь поскорѣе исправить послѣдствіе какъ подражательности Петербурга, такъ и его отсталости. Александръ Яковлевичъ рѣшился пожертвовать береженымъ фуляромъ. Отойдя къ сторонкѣ и снявъ синія перчатки, онъ вытеръ платкомъ сапогъ, кстати отчистилъ, при помощи ногтей, довольно многочисленныя брызги на брюкахъ и принужденъ былъ поплевать (что дѣлать? Какъ ни горько употреблять подобныя слова, но надо быть вѣрнымъ дѣйствительности) себѣ на руки, чтобы смыть съ нихъ грязь. Наконецъ, все кончено. Онъ взглянулъ на часы: увы! послѣдняя минута, назначенная графиней, какъ крайній срокъ свиданія, уже канула въ вѣчность.
Александръ Яковлевичъ спустился съ галлереи и пошелъ, куда глаза глядѣли. Самъ не зная, черезъ сколько времени и какимъ путемъ онъ очутился передъ своимъ домомъ. Онъ вошелъ въ подъѣздъ, чтобы взять ключъ отъ квартиры и спросить, не приносили ли письма. Какъ утопающій хватается за соломинку, такъ Александръ Яковлевичъ схватился за возможность письма, въ которомъ графиня объяснила бы причину своего неприхода и подала бы хотя слабую надежду, что не все еще кончено между ними.
Швейцаръ отпросился со двора до поздняго вечера, а его жена на вопросъ отвѣчала, что, кажется, сегодня никакихъ писемъ не подавали. Послѣдняя надежда рухнула. Александръ Яковлевичъ машинально взялъ ключъ, и тутъ же рѣшилъ, что домой идти не за чѣмъ, а лучше отправиться въ ресторанчикъ на Литейной, авось тамъ найдется хоть одна живая душа, съ кѣмъ можно подѣлиться горемъ. Однако, выйдя на улицу, подъ вліяніемъ удручающаго состоянія духа, онъ тотчасъ же забылъ объ этомъ мудромъ рѣшеніи и очнулся уже въ дверяхъ своего кабинета.
«И зачѣмъ я?..» Но онъ недодумалъ. О, благословенная разсѣянность! О, счастливая случайность! Заботливый швейцаръ, передъ уходомъ со двора, не полѣнился подняться къ нему въ квартиру и положилъ письмо на столѣ, на самомъ видномъ мѣстѣ.
«Отъ нея, отъ нея!» въ восторженномъ забвеніи кричалъ Александръ Яковлевичъ, цѣлуя благоуханный конвертъ. Но что это? Она не могла быть оттого, что едва вчера успѣла отправить ему письмо, какъ вошелъ мужъ и узналъ о ея проступкѣ по тому же признаку, по которому Бартоло заподозрилъ Розину въ написаніи billet-goux. «Онъ былъ ужасенъ, говорилось далѣе въ письмѣ. „А, такъ это онъ былъ на пуантѣ!“ вскричалъ графъ. Да, онъ увѣряетъ, что столкнулся съ тобой (въ первый еще разъ она говорила ему ты, и въ какую ужасную минуту!), въ то время, когда я мимо проѣзжала въ коляскѣ, что будто мы дѣлали другъ другу знаки, и оттого ты и не замѣтилъ его». Она проѣзжала въ коляскѣ, а онъ… онъ какъ нарочно склонилъ въ это время свою отяжелѣвшую отъ тоски голову!..
Но некогда предаваться печали: надо читать дальше! Въ припадкѣ ревности графъ рѣшилъ увезти ее въ Москву и дальше куда-то, въ деревню. Они ѣдутъ сегодня же. Она умоляетъ его пріѣхать на поѣздъ и стать въ толпѣ. Она хочетъ еще разъ, хоть мелькомъ взглянуть на него, но при этомъ заклинала всѣмъ святымъ не надѣвать бѣлой шляпы. Именно по шляпѣ графъ и узналъ его. «Прощай мой милый, мой идеалъ», стояло въ концѣ. «Клянусь, я не забуду тебя, мы увидимся, и скоро. Я не вынесу неволи; я убѣгу, я улечу и успокоюсь только въ твоихъ объятіяхъ. Твоя Зина Р.».
Александръ Яковлевичъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, взглянулъ на часы. Что это? не можетъ быть! Какъ, поѣздъ уже пять минутъ, какъ ушелъ? Гдѣ-жъ онъ пропадалъ такъ долго?.. О, отъ какихъ пустыхъ, оскорбительныхъ мелочей зависитъ иногда наше счастье! Возьми онъ извозчика отъ Гостинаго двора и поѣзжай прямо домой!.. Но, нѣтъ, не можетъ быть, чтобъ она уѣхала; вѣроятнѣе, что онъ нечаянно перевелъ часы, когда заводилъ, попавъ по разсѣянности, какъ то случалось не разъ, ключикомъ не въ ту дырочку. Вдобавокъ, его часы вѣчно бѣгутъ впередъ.
Онъ опрометью бросился внизъ, забывъ запереть квартиру. О, Господи! Куда-жъ сегодня задѣвались всѣ извозчики? Онъ добѣжалъ до угла, наконецъ-то одинъ. Александръ Яковлевичъ вскочилъ на дрожки, закричалъ на извозчика и сталъ погонять его, прибавляя безпрерывно по пятачку. Боже мой! Онъ забылъ перемѣнить шляпу. Впрочемъ, что за важность? Пусть графъ узнаетъ его и убьетъ тутъ же при всѣхъ, у нея на глазахъ, только бы увидѣть еще разъ ее, его несравненную Зину!..
Александръ Яковлевичъ посматривалъ по сторонамъ, нѣтъ ли гдѣ часового магазина. И хотя всѣ попутные часы, какъ бы сговорясь, докладывали ему, что его часы не только бѣгутъ впередъ, а скорѣе отстаютъ, — онъ упорно вѣрилъ, что еще застанетъ ее.. Вотъ и вокзалъ.
— Поѣздъ? Да онъ давно ужъ ушелъ, сказалъ ему первый попавшійся сторожъ.
Александръ Яковлевичъ, тѣмъ не менѣе, продолжалъ бѣжать и остановился въ буфетной комнатѣ, когда кто-то назвалъ его по имени.
— Вы ли это, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, говорилъ окликнувшій его господинъ. — Что это, видно собрались проводить нашего почтеннѣйшаго Андрея Ивановича, но опоздали, опоздали-съ!..
Александръ Яковлевичъ на силу переводилъ духъ и едва узналъ въ говорившемъ Константина Северьяновича Кукуева.
— Да, изъ вашихъ были кое кто. И уважаемый Иванъ Михайловичъ, разумѣется. А я вотъ встрѣтилъ кое-кого да и засидѣлся. А каковъ чудакъ нашъ почтеннѣйшій Андрей Ивановичъ: тридцать пять лѣтъ ни шагу не дѣлалъ изъ Петербурга и вдругъ вспомнилъ, что у него въ Костромѣ — братъ… Но, позвольте, позвольте, однако: что это у васъ на лицѣ?..
И Константинъ Северьяновичъ повернулъ Алексанра Яковлевича къ свѣту. Лицо нашего героя было все въ грязи. Онъ догадался, что на извозчикѣ отеръ градомъ капавшій съ него потъ злополучнымъ фуляромъ.
— Вы свободны сегодня? Приведя себя въ порядокъ, спросилъ Никаноровъ.
— А что?
— Въ такомъ случаѣ, любезный другъ, поѣдемте со мной въ какой-нибудь ресторанъ. Мнѣ надо о многомъ, о важномъ, объ очень важномъ сообщить вамъ.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Позвольте мнѣ только, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, проститься съ моими хорошими и добрыми знакомыми и расплатиться въ буфетѣ. И методически совершивъ всѣ предположенныя дѣйствія, Константинъ Северьяновичъ подошелъ къ Александру Яковлевичу и, беря его подъ руку, сказалъ: — Теперь я къ вашимъ услугамъ. Кстати, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, мнѣ надо прочесть вамъ письмо.
— Какое письмо?
— То, которое вы довѣрчиво поручили мнѣ отдать для перевода.
— А!..
VII.
правитьПока друзья ѣдутъ на извозчикѣ, познакомимъ читателя съ Константиномъ Северьяновичемъ.
Кукуевъ не принадлежалъ собственно въ литературному міру, но былъ вхожъ во всѣ редакціи по той причинѣ, что его троюродная тетка, Калерія Ивановна Кукушкина, дама весьма притязательная и вздорная, хотя нѣсколько раскосая, написала знаменитый романъ «Роковая черта», о которомъ нѣкогда славный нашъ критикъ Твердолобовъ сказалъ, что «по тонкости анализа и новизнѣ темы онъ превосходитъ всѣ произведенія Жоржъ-Зандъ». Въ романѣ было изображено положеніе тридцатилѣтней женщины (самой Калеріи Ивановнѣ стукнуло тогда ужъ всѣ сорокъ, но она все еще считала себя тридцатилѣтней), еще не вполнѣ охладѣвшей къ мужу, но видящей передъ собою «другого», любящаго ее съ большимъ пыломъ, чѣмъ любилъ мужъ даже въ первые дни страсти; спрашивалось: должна ли женщина пожертвовать мужемъ и отдаться «другому»? Вопросъ, разумѣется, разрѣшался въ пользу свободной любви. Впрочемъ, читателю прекрасно извѣстно, что «Роковая черта» составила эпоху въ нашей литературѣ и породила даже цѣлую школу писательницъ, трудящихся доселѣ надъ рѣшеніемъ сказаннаго вопроса, впервые поднятаго Калеріей Ивановной. Но возвратимся къ Константину Северьяновичу.
Онъ съ отличіемъ проходилъ служебное поприще, числясь въ отдѣльной канцеляріи по спеціальнымъ дѣламъ при департаментѣ общихъ дѣлъ и, какъ былъ слухъ, готовился перейти съ повышеніемъ въ особое присутствіе по общимъ дѣламъ при департаментѣ спеціальныхъ дѣлъ. Свой досугъ онъ посвящалъ изученію родной словесности и былъ знакомъ и даже состоялъ на пріятельской ногѣ съ литераторами всевозможныхъ партій, фракцій и оттѣнковъ. Онъ снискалъ себѣ общую любовь между пишущей братіей. И не мудрено: у всѣхъ онъ находилъ талантъ и притомъ у каждаго особый; у одного симпатическій, у другого серьезный, у третьяго и десятаго — большой, огромный, геніальный, самостоятельный, поразительный и такъ далѣе, при чемъ никогда не сбивался съ выбраннаго эпитета. Мало того, онъ слѣдилъ за всѣми литературными новостями и умѣлъ у каждаго автора, въ любомъ произведеніи, найти «интересную», или «блестящую», или «великолѣпную» страницу.
Съ Александромъ Яковлевичемъ онъ познакомился у Ивана Михайловича, и когда нашъ герой прочелъ ему одно изъ первыхъ провинціальныхъ писемъ, то Константинъ Северьяновичъ пришелъ въ восторгъ и сталъ утверждать, что письмо необыкновенно вѣрно обрисовываетъ симпатическій талантъ милѣйшаго Александра Яковлевича. Затѣмъ, Никаноровъ разъ или два замѣтилъ Константина Северьяновича въ числѣ лицъ, провожавшихъ его рукоплесканіями при отъѣздѣ изъ клуба, и полюбилъ отъ души. Когда возникла интрига съ графиней, то Александръ Яковлевичъ, почувствовавъ необходимость съ кѣмъ нибудь подѣлиться очаровательной тайной, избралъ въ повѣренные своей страсти Константина Северьяновича. Съ тѣхъ поръ они стали неразливанными друзьями.
Самъ Кукуевъ былъ гладкій, высокаго роста мужчина, всегда необыкновенно гладко выбритый и съ чрезвычайно гладкою рѣчью, отличавшеюся, какъ вѣроятно уже замѣтилъ читатель, тою особенностью, что Константинъ Северьяновичъ не могъ пропустить существительнаго безъ того, чтобъ не приставить къ нему прилагательнаго и если была хотя малѣйшая возможность, то и двухъ, — особенность, свидѣтельствовавшая о его большой начитанности въ новѣйшей многоглаголивой русской литературѣ.
— Итакъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, началъ Константинъ Северьяновичъ, прихлебывая рейнвейнъ изъ зеленоватаго стаканчика, — если позволите, я доложу вамъ содержаніе того необыкновенно-интереснаго письма, которое вы поручили по дружбѣ моему попеченію. Я отдавалъ его для перевода одному изъ моихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей, служащему въ Славянской канцеяріи, къ которой какъ, можетъ быть, вамъ не безызвѣстно, въ 1805 году временно, въ видѣ опыта, причислена и Персія.
Письмо было дѣйствительно необыкновенно и достойно самаго серьезнаго вниманія. Оно было получено Александромъ Яковлевичемъ изъ Астрахани. Персидскій врачъ уже давно жилъ въ Россіи, прекрасно зналъ нашъ языкъ и слѣдилъ за литературой. Если онъ рѣшился писать Александру Яковлевичу по-персидски, то единственно потому, что на этомъ языкѣ онъ могъ обстоятельнѣе и краснорѣчивѣе выразить мысли и чувства, возбужденныя въ немъ «Двумя женщинами». Письмо было исполнено самыхъ отборныхъ похвалъ въ восточномъ вкусѣ, причемъ Александръ Яковлевичъ именовался сыномъ Саади и внукомъ Фирдуси. Въ заключеніе врачъ просилъ позволенія перевести статью на персидскій языкъ и отпечатать въ Тегеранѣ, гдѣ, по его словамъ, весьма интересуются «ференгскими» женщинами.
— Но, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, сказалъ Кукуевъ, окончивъ докладъ по дѣлу о персидскомъ врачѣ, — я вижу вы нынче чѣмъ-то очень разстроены, когда и такое, въ высшей степени замѣчательное и знаменательное, письмо васъ не радуетъ.
Александръ Яковлевичъ вмѣсто отвѣта взялъ бутылку и наливъ рейнвейна не въ предназначенный для того зеленый стаканчикъ, а въ большой стаканъ для воды, и выпилъ залпомъ. Затѣмъ увидѣвъ, что бутылка пуста, спросилъ новую и выпилъ, опять залпомъ, болѣе полстакана.
— Ахъ, любезный другъ, заговорилъ онъ наконецъ, — вы видите передъ собою самаго счастливаго и въ то же время самаго несчастнаго человѣка въ мірѣ.
— Какъ такъ?
— Я довѣрилъ вамъ, какъ преданному другу, мои отношенія къ графинѣ… Вы знаете все… И что же?.. Но, впрочемъ, прочтите вотъ это… А я… я такъ убитъ, что не въ силахъ говорить…
Константинъ Северьяновичъ углубился въ чтеніе письма, а Александръ Яковлевичъ сталъ слѣдить за выраженіемъ лица своего друга, тонкаго знатока по женской части. Глаза Константина Северьяновича увлажились и даже замасленѣли.
— А! сказалъ онъ, — теперь я понимаю почему вы были такъ встревожены на желѣзной дорогѣ. Одновременно такое неземное счастье и такой ужасный ударъ! Но я утѣшу васъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Во всемъ этомъ дѣлѣ вамъ положительно бабушка ворожитъ. Вамъ страстно хотѣлось увидать ее еще хотя на мигъ, не правда-ли?
Александръ Яковлевичъ только вздохнулъ.
— Но вспомните, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, какъ было запачкано ваше всегда столь выразительное лицо! Что, еслибъ прелестная графиня увидала васъ въ такомъ неинтересномъ, выражусь сильнѣе: въ такомъ анти-эстетическомъ видѣ? Развѣ подобное обстоятельство не способно вырвать съ корнемъ самую глубокую любовь изъ сердца свѣтской женщины?.. О, женщины, женщины!..
Александръ Яковлевичъ поразился глубокомысліемъ и вѣрностью замѣчанія Константина Северьяновича. Оно вполнѣ отвѣчало его теоріи аристократически-нравственной женщины.
— Итакъ, вы видите сами, что нѣтъ худа безъ добра… Позвольте, я еще не кончилъ… Въ только-что прочитанномъ письмѣ я встрѣтилъ одну весьма пріятную для васъ особенность. Не знаю, замѣтили ли вы, — при весьма естественной въ вашемъ положеніи сильной взволнованности чувствъ — вы могли и не замѣтить. Итакъ, замѣтили ли вы, милѣйшій Александръ Яковлевичъ что она въ этомъ письмѣ въ первый разъ поставила иниціалъ своей фамиліи?
Александръ Яковлевичъ схватился за письмо.
— Зина Р.? Зина Р.? говорилъ Кукуевъ. Необходимо вспомнить графскую фамилію на Р. Боже мой!.. я, кажется, видѣлъ ее сегодня на станціи… Но нѣтъ, нѣтъ! у этой мужъ дѣйствительный статскій совѣтникъ… Все равно, вы просто счастливчикъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ!..
— Чѣмъ же счастливчикъ?..
— Какъ, внушить такую нѣжную любовь, такую пламенную страсть!..
— И потерять всякую надежду видѣть ее! съ отчаяніемъ вскричалъ нашъ герой.
— Но позвольте, позвольте… Почему же всякую надежду?.. Во-первыхъ, мы знаемъ ея иниціалъ; вовторыхъ, мужъ кавалергардъ; въ-третьихъ онъ уѣхалъ въ Москву. Помилуйте, да по этимъ тремъ, столь опредѣленнымъ примѣтамъ я берусь вамъ въ теченіе недѣли и никакъ не болѣе двухъ, узнать не только фамилію графа, но даже въ какой губерніи у него имѣніе.
Надежда вспыхнула въ сердцѣ Александра Яковлевича.
— А зная все это, вы будете имѣть возможность написать ей задушевное письмо.
Александръ Яковлевичъ въ восторгѣ бросился цѣловать своего друга, который отвѣчалъ столь же искренними лобзаніями.
— Итакъ, вы видите…
— Человѣкъ, шампанскаго! Двѣ бутылки шампанскаго! вскричалъ Александръ Яковлевичъ.
— Далѣе, продолжалъ другъ, — я знаю васъ за человѣка рѣшительнаго и храбраго… Вы… ну да, конечно… Вы можете сами махнуть въ деревню, и тамъ…
— Но мужъ?..
— Но мужъ тамъ долго остаться не можетъ: онъ обязанъ воротиться къ началу маневровъ. Поймите это милѣйшій Александръ Яковлевичъ, поймите и сосчитайте свои шансы!..
Александръ Яковлевичъ снова расцѣловалъ своего друга.
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я нарисую вамъ еще болѣе свѣтлую, еще болѣе отрадную перспективу. Графиня, конечно, богата; красавецъ кавалергардъ, ужъ повѣрьте моей житейской опытности и моему знанію свѣта, женился на ней изъ-за приданаго. Отсюда и ревность, которая вообще признается въ высшемъ свѣтѣ за нѣчто неприличное, за ужасающее shocking. Итакъ, она богата; вы ѣдете, объясняетесь съ нею; она устраиваетъ разводъ, — нынче это не такъ трудно, какъ въ недавнее строгое время, и…
Александръ Яковлевичъ просто задыхался отъ обуявшаго его восторга и не подай человѣкъ какъ разъ въ это время шампанскаго, кто знаетъ что бы сталось съ нашимъ героемъ. Друзья чокнулись и выпили, и еще выпили, и еще чокнулись.
— И не былъ ли я правъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, говоря, что вы счастливѣйшій изъ смертныхъ? Ахъ, Боже мой!.. Ну, да, впрочемъ, это пустяки, совершеннѣйшіе пустяки.
— Что такое? не совсѣмъ спокойно спросилъ Александръ Яковлевичъ.
— Я хотѣлъ сказать, что дѣло, конечно, не обойдется безъ легкаго столкновенія; то есть придется выдержать дуэль. Но это, при вашей рѣшимости и храбрости, не представляетъ особыхъ затрудненій.
— О, дуэль — пустяки, вскричалъ Александръ Яковлевичъ, храбро опоражнивая широкій бокалъ.
— Притомъ ужъ положитесь на меня, я съумѣю такъ повести дѣло — если, конечно, вы сдѣлаете мнѣ великую честь избрать меня вашимъ секундантомъ, — что дуэль явится простой формальностью.
Александръ Яковлевичъ хотѣлъ было броситься въ объятія друга, но при первомъ же порывѣ къ движенію поопасался, какъ бы не уронить на полъ если не себя, то столъ, и ограничился на сей разъ теплымъ рукопожатіемъ.
— Итакъ, вы счастливы, женаты, у васъ большое состояніе, а это въ наше время, повѣрьте, весьма важная статья. Проведя honey-moon гдѣ нибудь въ Швейцаріи, или на Lago maggiore, вы возвращаетесь къ намъ въ Петербургъ и основываете новый журналъ, отъ котораго, я увѣренъ, не поздоровится уважаемому Ивану Михайловичу.
При этомъ было выпито за процвѣтаніе новаго журнала.
— Да-съ, такъ-то милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Завидую вамъ, прямо и откровенно говорю, что завидую. Вотъ что значитъ быть писателемъ; въ нашего брата, чиновника, никто не влюбится за отношеніе или даже за проектъ новаго закона. Но позвольте, однако, позвольте…
Александръ Яковлевичъ тревожно зашевелился.
— Я и забылъ что вы сами женаты… Ахъ, Боже ыой! Вѣдь весь вопросъ въ томъ, согласится ли очаровательная Ольга Платоновна… Извините, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, но я по прежнему признаю се очаровательной…
— У, не вспоминайте мнѣ о ней! Это — Мегера, чистокровная Мегера! съ нѣкоторымъ даже клокотаньемъ въ горлѣ, вскричалъ Александръ Яковлевичъ.
— Мегера? Скажите, кто бы могъ предполагать? Такая очаровательная женщина, такая талантливая актриса!.. Но, впрочемъ, такова видно судьба великихъ умовъ. Вспомните Сократа. Итакъ, вы полагаете, что она не согласится на разводъ?
— О, она скорѣе удавится, чѣмъ согласится. Повѣрьте, она готова на все, только бъ сдѣлать мнѣ зло. И тутъ узелъ всей драмы. Да, это драма, настоящая драма, даже пожалуй трагедія!…
Сидѣвшій за бутылкой пива у сосѣдняго стола господинъ съ тупымъ рыломъ и свиными глазками, при словѣ «драма» быстро оглянулся на двухъ друзей, и затѣмъ откинувшись на стулѣ и прислушиваясь однимъ ухомъ, сталъ сосредоточенно глядѣть на допитую бутылку пива.
— Я никакъ не ожидалъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, что у васъ дѣло дошло до страшной драмы.
— Да, до драмы; не до той, съ сильными, натянутыми страстями, какія даются въ театрѣ, но до настоящей, глубокой, интимной драмы нашего вѣка. О, милый другъ! надо все это пережить, перестрадать, какъ сдѣлалъ это я, и только тогда вы поймете всю пропасть, всю глубину мелочныхъ и непрестанныхъ страданій, которыя проистекаютъ отъ ничтожныхъ и обидныхъ мелочей; отъ этой тины, которая микроскопическими дозами насѣдаетъ на васъ въ житейскомъ болотѣ; отъ этой пыли, которая невидимыми порошинками ѣстъ вамъ глаза на жизненномъ пути.
— Но это ужасно! всплеснувъ руками, воскликнулъ Константинъ Северьяновичъ.
— Изъ безчисленныхъ, на посторонній, не изощренный глазъ незамѣтныхъ случаевъ, я разкажу вамъ всего одинъ, и вы въ немъ, какъ въ магическомъ зеркалѣ, увидите сами, до какого отчаянья могутъ довести человѣка съ душой эти мѣщански-нравственныя женщины. Недавно, передъ самымъ переѣздомъ на дачу, я получилъ довольно значительную сумму. Понятно, нельзя же всѣхъ денегъ отдавать женѣ, никто этого не дѣлаетъ. И я, какъ всѣ, отложилъ часть такъ-сказать въ секретный фондъ…
— Секретные фонды допускаются даже въ конституціонныхъ государствахъ, вставилъ Константинъ Северьяновичъ.
— Вотъ видите!… И что же, хотя я всегда скруполезно остороженъ въ этихъ случаяхъ, но тутъ какъ-то по разсѣянности — можетъ быть, то была сдача отъ покупки, или отъ ужина, право не помню, — но дѣло въ томъ, что я забылъ двадцать пять рублей въ жилетномъ карманѣ. Въ этомъ карманѣ, замѣтьте, есть прорѣшка и деньги завалились въ нее. Что жъ, она отыскала, она выцарапала ихъ изъ прорѣшки своими острыми когтями, и пришла упрекать — нѣтъ, не упрекать, а просто по мѣщански ругать меня за утайку денегъ… Я, конечно, хотѣлъ отнять ихъ, но она въ адской злобѣ засунуда ихъ себѣ въ ротъ и когда я бросился къ ней, укусила меня за палецъ. Вотъ, глядите!
Константинъ Северьяновичъ не безъ любопытства осмотрѣлъ синеватое кольцо на второмъ суставѣ указательнаго пальца своего друга.
— Да-съ, изобразите одну изъ подобныхъ сценъ въ театрѣ и вы заставите рыдать современнаго зрителя, потому что онъ на себѣ испыталъ нѣчто подобное!…
Константинъ Северьяновичъ едва удерживался отъ смѣха.
— Но наши драматурги, даже мой другъ Вавакинъ, слѣпы въ этомъ отношеніи; они не видятъ этихъ, какъ сказалъ Гоголь, незримыхъ сквозь… слезъ… Ну, да однимъ словомъ, сквозь… Но я, я вижу, потому что я критикъ, потому что я великій критикъ!…
Читатель, быть можетъ, удивится такому заключенію чувствительнаго изліянія. Но если отъ выпивки у нѣкоторыхъ двоится въ глазахъ, то почему же не можетъ также двоиться и въ умѣ? Какъ одаренный двоящимся зрѣніемъ потому не можетъ закурить папиросы, что не въ силахъ попасть въ настоящую свѣчу, такъ двоящееся сознаніе нашего героя мѣтило на угадъ то въ его человѣческое, то въ его критическое я.
Какъ бы то ни было, восклицаніе — «я критикъ, я великій критикъ», не осталось безъ послѣдствій. Господинъ съ пивомъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула; при ударѣ кулакомъ о столъ, чѣмъ Александръ Яковлевичъ какъ бы желалъ приложить печать къ диплому на великаго критика, полетѣла на полъ недопитая бутылка шампанскаго, разбивъ по дорогѣ тарелку, стаканъ Константина Северьяновича и окативъ его самого пѣнящейся влагой. Послѣдовала нѣкоторая суматоха, уборка осколковъ и оттираніе костюма Константина Северьяновича. Воспользовавшись этимъ пивной господинъ подошелъ, какъ знакомый, къ Кукуеву и принимая дѣятельное участіе по приведенію его въ порядокъ, о чемъ-то пошептался съ нимъ. Когда все приняло приличный видъ, Константинъ Северьяновичъ представилъ «нашему извѣстному и симпатичному критику Александру Яковлевичу Никанорову нашего же извѣстнаго и даровитаго артиста, истиннаго сценическаго художника Ардальова Прохоровича Монголова».
— Ахъ, любезный другъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ, когда церемонія представленія была окончена, — я и забылъ извиниться передъ вами…
— Помилуйте, что за пустяки…
— Какъ вы великодушны! Вѣдь я испортилъ вамъ новое платье, и вдобавокъ такое хорошенькое…
Константинъ Северьяновичъ отвѣчалъ, что никакой порчи не послѣдовало и просилъ Александра Яковлевича забыть объ этомъ инцидентѣ, какъ о nul et non avennu. Александръ Яковлевичъ, чтобъ хотя чѣмъ нибудь загладить свой проступокъ, сталъ наливать ему въ бокалъ шампанскаго, къ несчастію изъ пустой бутылки. Слѣдомъ было потребовано двѣ новыхъ.
— Позволите присѣсть? спросилъ осклабляясь актеръ, до сихъ поръ вертѣвшійся на ногахъ около стола.
— Сдѣлайте одолженіе, отвѣчалъ Александръ Яковлевичъ въ качествѣ амфитріона.
Актеръ имѣлъ весьма смутное понятіе объ Александрѣ Яковлевичѣ, никогда не читалъ его статей, но зналъ его по наслышкѣ. Услышавъ, что какой-то литераторъ авторитетно зоветь себя великимъ критикомъ, онъ почелъ долгомъ познакомиться съ нимъ. Отъ Кукуева онъ узналъ, что Александръ Яковлевичъ прославился защитой искусства и кстати вспомнилъ слѣдующіе напечатанные въ «Занозѣ» стишки, которыми надоѣлъ всѣмъ за кулисами, безпрерывно приводя ихъ, какъ образецъ высокаго остроумія:
Искусства пошлый идеалъ
Повергнутъ въ прахъ Прудономъ.
Но, всплакавшись по ономъ *),
Ты на Прудона вдругъ возсталъ,
Глашатай важныхъ вздоровъ,
Никашка Мухоморовъ!..
- ) Курсивъ въ подлиникѣ.
Для артиста, впрочемъ, было достаточно этихъ свѣдѣній; онъ привыкъ «идти» отчасти по суфлеру, отчасти руководствуясь собственнымъ «соображеніемъ».
— Я весьма радъ, что наконецъ мнѣ удалось познакомиться съ вами, почтеннѣйшій Александръ Яковлевичъ, заговорилъ актеръ. — Я въ восторгѣ отъ вашихъ статей, и всегда въ уборной твержу о нихъ моимъ вислоухимъ товарищамъ… Вамъ кажется страннымъ, что я придаю имъ такой эпитетъ?.. Я уважаю товарищество, но еще больше, какъ говорится, люблю Платона. И говорю имъ прямо въ глаза: «вислоухіе товарищи! вы читаете только вздоръ». Вы не повѣрите, они ничего не читаютъ, кромѣ шантажныхъ листковъ… Да! я рѣжу имъ въ глаза правду-матку: "вы читаете всякій вздоръ, а не читаете такого отличнаго, такого, можно сказать, геніальнаго критика, какъ Никаноровъ. Онъ, только онъ одинъ понимаетъ, какъ слѣдуетъ, искусство. Я самъ обожаю искусство, но они всѣ сбиты съ толку этимъ пресловутымъ Прюдомомъ. И не повѣрите, какое между ними невѣжество! Какъ тяжело между ними человѣку съ университетскимъ образованіемъ! Вѣдь у насъ есть и такіе субъектики, что во множественномъ вмѣсто «актеры» говорятъ «актеры»!
Ради правильнаго пониманія искусства и страстной любви къ нему, Александръ Яковлевичъ простилъ артисту и Платона, и Прюдома, благоразумно почти ихъ за оговорки.
Послѣ втораго или третьяго бокала, Ардальонъ Прохоровичъ снова обратился къ Александру Яковлевичу.
— Извините, почтеннѣйшій Александръ Яковлевичъ по сейчасъ, когда вы заговорили о драмѣ, объ искусствѣ, мнѣ, такъ сказать, родномъ… Вы говорили громко, и я невольно прислушался… Притомъ у меня отличный слухъ. Понятно: привычка слѣдить за суфлеромъ… Словомъ, когда вы заговорили о драмѣ, я невольно сказалъ себѣ: вотъ кто понимаетъ драму, драму еще пока не существующую, но какъ вы справедливо выразились, вполнѣ современную!.. Послушайте, но кому же и написать такую драму, какъ не вамъ, почтеннѣйшій Александръ Яковлевичъ? Что вы на меня такъ смотрите? Я, я артистъ, я Ардальонъ Монголовъ, говорю вамъ это. Пишите, и я ставлю ее въ свой бенефисъ!..
— Въ самомъ дѣлѣ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, подхватилъ Кукуевъ, — отчего бы вамъ не попробовать?
— О, онъ попробуетъ; я, я артистъ, ручаюсь вамъ, что попробуетъ! вдохновенно вскричалъ Ардальонъ Прохоровичъ. — Или вы боитесь соперничества? Помилуйте! вамъ ли, съ вашимъ ли талантомъ? И кто у насъ пишетъ для театра? Островскій? Извините, господа, я знаю, что между литераторами принято его хвалить; но намъ, артистамъ, онъ уже надоѣлъ, или.какъ говорится у насъ за кулисами: навязъ у насъ въ зубахъ. И что онъ изображаетъ? «Темное царство»? Согласенъ. Но все это уже старо, онъ повторяется, и притомъ въ его пьесахъ нѣтъ ничего возвышеннаго. А сцена требуетъ именно возвышеннаго; ее слѣдуетъ именно поливать слезами, какъ прекрасно выразился Шекспиръ въ знаменитомъ монологѣ «быть или не быть?» Ну, и кто же у насъ тамъ еще остается? Остроленко и Сиводушкинъ? Но они, извините, простые театральные закройщики, а не писатели. Вавакинъ? но онъ, извините, не пишетъ, а вавакаетъ.
— Что такое «вавакаетъ?» спросилъ Александръ Яковлевичъ.
— Кричитъ по перепелиному… Какъ? признаюсь, это даже удивляетъ меня… При вашемъ образованіи, помилуйте!.. Какъ, развѣ вы не помните? А у Некрасова-то: «перепелъ вавакалъ»…
Александръ Яковлевичъ удивился начитанности Ардальона Прохоровича.
— Остальныхъ не стоитъ перечислять, продолжалъ сей послѣдній. — Правда, между ними есть полезные дѣятели. Они намъ даютъ роли, а стало быть и поспектакльную плату, а мы ею только и сыты, между тѣмъ какъ эти тунеядцы, французы и итальянцы, получаютъ десятки, даже сотни тысячъ!.. Не спорю, князь Мангаловъ, — онъ мнѣ пріятель, — человѣкъ съ талантомъ, но у него не хватаетъ этого… этого… Ну, да вы сами понимаете, чего у него не хватаетъ…
— Но я вовсе не драматургъ, вставилъ Александръ Яковлевичъ.
— Не драматургъ? Вздоръ, будьте драматургомъ… Или вы опасаетесь комитета? И это вздоръ, у меня тамъ сидятъ пріятели, и наконецъ, посмотрѣлъ бы я, какъ они посмѣютъ не пропустить, когда артистъ, какъ я, выберетъ пьесу для своего бенефиса!.. Да кому-жъ и писать, если вы отказываетесь? Пожалѣйте же наконецъ родную сцену! Не то вѣдь насъ оперетка заѣстъ. Правда, Михайловичъ написалъ великолѣпную статью о прогрессивномъ значеніи оперетки, но это парадоксъ, согласитесь сами, что парадоксъ! И наконецъ, пожалѣйте насъ, истинныхъ артистовъ! Я до сихъ поръ воздерживался отъ оперетки, но пойду, скоро пойду прыгать козломъ въ Менелаѣ. Что прикажете дѣлать? Поспектакльная! Мы ею только и сыты, между тѣмъ какъ эти паразиты, французы и итальянцы…
Александръ Яковлевичъ возразилъ, что для драматическаго писателя, какъ онъ слышалъ отъ своего друга Вавакина, необходимъ какой-то особый пошибъ рѣчи, котораго у него нѣтъ.
— Вздоръ! рѣшилъ артистъ. — Во-первыхъ, никакого такого пошиба нѣтъ, а во-вторыхъ, если ужь на то пошло, онъ у васъ на лицо, этотъ самый пошибъ. Я слышалъ, какъ вы разказывали о страданіяхъ мужа. О, Боже! напишите это просто и естественно, какъ сами сейчасъ говорили, и я вамъ ручаюсь головой, что такъ произнесу этотъ монологъ со сцены, что меня вызовутъ десять разъ. И васъ, и васъ! Прервутъ пьесу, и въ серединѣ акта вызовутъ. Не вѣрите? Но вызвали же Пустошкина, а за что? за обличеніе скорой ѣзды по Невскому…
Александръ Яковлевичъ началъ сдаваться, тѣмъ болѣе, что и Константинъ Северьяновичъ горячо поддерживалъ мнѣніе артиста.
— Но сюжетъ? робко спросилъ онъ.
— Сюжетъ? Ха, ха, ха!.. Слышите, Константинъ Северьяновичъ? у него-то нѣтъ сюжета! Да вы, батюшка, сами его разказали, а ужь развить-то его я вамъ помогу, честное слово истиннаго артиста!..
Александръ Яковлевичъ не могъ припомнить, что за сюжетъ.
— Но это умора! возгласилъ артистъ. — Что значитъ истинный талантъ: скроменъ, какъ шестнадцати-лѣтняя дѣвушка. Ха, ха, хаі Извольте, батюшка, я вамъ рразкажу дрраматически… Мужъ страдаетъ отъ мѣщански-добродѣтельной жены…
— О, страдаетъ! простоналъ Александръ Яковлевичъ, вспомнивъ Ольгу Платоновну.
— И влюбленъ въ аристократку…
— Въ аристократически-нравственную женщину, строго поправилъ Александръ Яковлевичъ.
— Какъ вы сказали? Я что-то не понялъ!..
— Какъ? подсказалъ Константинъ Северьяновичъ, — развѣ вы не помните этого необыкновенно мѣткаго выраженія милѣйшаго Александра Яковлевича? Развѣ вы не читали его послѣдней великолѣпной статьи «Двѣ женщины?»
— «Двѣ женщины?» — Ахъ, Боже мой! «Двѣ женщины!» схвативъ себя за голову, воскликнулъ артистъ. Нападаетъ же порою такое помраченіе… все равно какъ на сценѣ… Прекрасно, на зубокъ, знаешь роль, и вдругъ!.. Однако, какъ вы сказали?..
— Аристократически-нравственная, снова подсказалъ Кукуевъ.
— Да, въ аристократически-настроенную женщину… Понятно, онъ рвется къ ней, жена не пускаетъ. Тутъ вы напишите сцену въ родѣ той, которую разказывали, и даже не одну, а рядъ подобныхъ сценъ… Вѣроятно, у васъ найдутся?
— О, найдутся! со вздохомъ сказалъ Александръ Яковлевичъ.
— Но, онъ все-таки рвется къ той, другой, къ артистически-настроенной… Позвольте, однако, кто же она у васъ будетъ? Баронесса, княгиня, или просто барыня?
— Графиня, рѣшительно сказалъ Александръ Яковлевичъ.
— Прекрасно. Графиня горюетъ, тоскуетъ, рвется къ нему. Но, ради Бога, не заставляйте ее умирать отъ чахотки, это такъ пошло и надоѣло…
— Никогда, еще болѣе оживляясь, сказалъ нашъ герой. — Я не допущу, я спасу ее.
— Спасете? Напрасно. Право лучше бы, еслибъ она, напримѣръ, застрѣлилась изъ пистолета. А, что? Что вы на это скажете?
— Нѣтъ, нѣтъ! Слышите ли, я спасу ее! съ необыкновеннымъ азартомъ закричалъ Никаноровъ.
— Напрасно. Вы подумайте только какой эффектъ! Новый, еще не бывалый… Я давно ужь его придумалъ, и твержу нашимъ драматургамъ, но никто не соглашается. Даже князь Мангаловъ, на что смѣлъ, можно сказать бѣшенно смѣлъ, — и тотъ не соглашается. Говорятъ: это слишкомъ, публика этого не вынесетъ! Вздоръ! Наша публика все вынесетъ! Заставьте на сценѣ двухъ соперниковъ съѣсть другъ друга до тла, она и то вынесетъ… Такъ не согласны?.. А хорошо бы бацнуть изъ пистолета!.. Увѣряю васъ, это такъ понравится, что потомъ драмы безъ этого не будетъ. А вамъ, подумайте, слава изобрѣтателя… Или, можетъ быть, вы не хотите собственно графиню?
— Ее — ни за что!.. Не допущу!.. Черезъ мой трупъ!..
— О, въ такомъ случаѣ мы придумаемъ новую комбинацію. И это даже будетъ еще поэффектнѣе… Пусть… пусть, мужъ, выведенный изъ терпѣнія, бацнетъ жену!
— И бацну, если не согласится на разводъ!..
— О, онъ бацнетъ! подтвердилъ Константинъ Северьяновичъ.
— Разводъ? Великолѣпно, и ново!.. Итакъ мы бацаемъ жену. Мужъ, конечно, попадаетъ подъ судъ; отчаянье графини, только вы не давайте ей особенно сильнаго монолога, а сосредоточьте все на мнѣ, т. е. на мужѣ; она приходитъ ко мнѣ въ тюрьму; бракъ цѣпей и страстное свиданье! Его ссылаютъ, она слѣдуетъ за нимъ. Сцена на этапѣ. Офицеръ влюбляется въ графиню; ревность арестанта, и… А что, если бацнемъ и офицера?..
— И офицера бацну!.. Завтра же начну учиться стрѣлять!.. Я не посмотрю, что онъ кавалергардъ!..
— Бывшій кавалергардъ, изъ любви къ графинѣ перешедшій въ этапъ? Великолѣпно! Грандіозно! Вы вполнѣ драматургъ. Такъ и его?..
— И его… И еще какъ бацну!.. во весь ростъ растянется…
— О, вы его не знаете, сказалъ Константинъ Северьяновичъ, — онъ рѣшительный и храбрый человѣкъ.
— Да вы меня не знаете, точно подброшенный какимъ-то скрытымъ механизмомъ, внезапно вскакивая на ноги, закричалъ Александръ Яковлевичъ — Я рѣшителенъ и храбръ. Не глядите, что я малъ и тщедушенъ, въ этой груди клокочутъ бурныя страсти. И вы, вы мой другъ! бросаясь въ объятія актера, продолжалъ нашъ герой. — Вы пробудили во мнѣ дремавшую доселѣ жилку. Вы разбудили мой талантъ. Да, я драматургъ, я прирожденный, я великій драматургъ!
Послѣдовали обильныя лобзанія.
— И вы, становясь противъ актера и тыча въ него пальцемъ, завопилъ Александръ Яковлевичъ, — вы истинный артистъ. Кто умѣетъ пробудить въ другомъ артистическую жилку, тотъ самъ артистъ, тотъ самъ великій артистъ. И я вамъ это говорю, я — великій критикъt
Настала очередь актера броситься въ объятія новоиспеченнаго драматурга.
— Видитъ Богъ! со слезами на глазахъ, поднявъ правую руку къ потолку, возгласилъ артистъ. — Видитъ Богъ и слышитъ благородный свидѣтель! повторилъ онъ, указывая на Константина Северьяновича. — Что я нынче счастливъ наконецъ. Я услышалъ голосъ. Прравды, наконецъ, прравильно. Оцѣнены мои арртистическіе труды… я… Услышалъ эпитетъ. Великій, и отъ кого же? изъ устъ… Самого Никанорова.
Да не удивится читатель странному расположенію знаковъ препинанія въ послѣдней рѣчи артиста. Въ паѳосѣ Ардальонъ Прохоровичъ заговорилъ съ тѣми же придыханіями, съ которыми произносилъ горячіе монологи со сцены, когда ежесекундно готовая разразиться рукоплесканіями публика, въ священно-трепетномъ восторгѣ, уже не понимаетъ, да и не желаетъ понимать словъ, а вся охвачена то пріятнымъ рокотаніемъ, то грознымъ громыханіемъ голоса любимаго артиста.
— Ты мнѣ другъ, продолжалъ актеръ, ты первый далъ мнѣ священное имя друга и потому, дружище, выпьемъ на бррудерршафтъ!..
— Выпейте, подхватилъ Кукуевъ, вы вполнѣ достойны другъ друга.
Для исполненія великаго таинства брудершафта, Александромъ Яковлевичемъ была потребована новая бутылка шампанскаго. Когда и она стала приходить къ концу, Ардальонъ Прохоровичъ попробовалъ было возбудить еще новый талантъ въ своемъ новомъ другѣ, именно сталъ его уговаривать писать театральныя рецензіи, обѣщая даже свезти его съ какою-то газетой. Онъ началъ уже излагать программу будущихъ статей, научая, какъ именно слѣдуетъ ругать каждаго изъ его товарищей, но вскорѣ замѣтилъ, что Александръ Яковлевичъ, откинувшись на спинку дивана, уже не слушаетъ его, а только по временамъ промыкиваетъ какіе-то нечленораздѣльные звуки. Тогда актеръ, быстро оглянувъ залу и замѣтивъ, что въ углу знакомые купцы собираются пить шампанское, всталъ и простился съ Константиномъ Северьяновичемъ, примолвивъ:
— Увезите его поскорѣе домой. А то не ловко: онъ такая знаменитость!
VIII.
правитьНа другой день Александръ Яковлевичъ проснулся въ пріятномъ похмѣльи, какое бываетъ послѣ шампанскаго. У него въ мозгу точно острыя иголочки проскальзывали — состояніе, въ которомъ, по словамъ любящихъ шипучее поэтовъ, необыкновенно рѣзво бѣгутъ риѳмы. Но Александръ Яковлевичъ не зналъ «горячки риѳмъ», а потому не сталъ слагать сонета въ честь графини, а критическимъ взглядомъ окинулъ вчерашнее.
Вчерашній день, хотя и былъ исполненъ разнообразной горечи, тѣмъ не менѣе былъ несомнѣнно днемъ апогея его славы и любви. Его слава ужъ добралась до Тегерана, и ей осталось заглянуть развѣ въ Калькутту. Его читаютъ персы, почему же не прочесть и индусамъ?
А встрѣча съ актеромъ? Что за милый, что за душевный человѣкъ, и какой талантъ! Какъ онъ сразу, такъ сказать съ соколинаго налета отгадалъ въ немъ скрытаго драматурга! Вдобавокъ, и уменъ, и съ университетскимъ образованіемъ. Александръ Яковлевичъ не зналъ, что актеры столь же легко и охотно допиваются до университетскаго образованія, какъ романисты новѣйшей формаціи до Золя.
Критики, конечно, бросать не слѣдуетъ, но необходимо испробовать себя въ драмѣ. Если его критика такъ взволновала сердце Зины, то что будетъ съ нею, когда онъ напишетъ пьесу? Александръ Яковлевичъ ужъ видѣлъ ее, сидящую въ крайнемъ бенуарѣ, блѣдную, взволнованную; съ чувствомъ похожимъ на ужасъ она прислушивается къ мертвой тишинѣ, господствующей въ залѣ во время сильнаго монолога. Но вотъ шумъ, крики, плески; какъ взволновалось все это людское море, слилось въ одномъ чувствѣ восторга. Зававѣсъ падаетъ. Слышны вызовы автора. Онъ выходитъ, но видитъ только ее, всю сіяющую отъ его успѣха, готовую броситься къ нему!..
Но и теперь, безъ драмы… Александръ Яковлевичъ вдругъ вспомнилъ всѣ блестящія перспективы, нарисованныя Константиномъ Северьяновичемъ, и рѣшилъ идти смѣло на встрѣчу всѣмъ опасностямъ. Его сегодня не тревожила не только мысль о дуэли, но даже? воспоминаніе объ Ольгѣ Платоновнѣ. «Какъ нибудь да устроится!» съ отважнымъ легкомысліемъ сказалъ онъ. Важнѣе добыть адресъ графини, и занять денегъ на проѣздъ, ибо послѣ вчерашняго его секретный фондъ значительно уменьшился.
Константинъ Северьяновичъ хлопоталъ, какъ самый преданный другъ, но его труды долго не увѣнчивались успѣхомъ. Въ графиняхъ на Р. недостатка не было, но всѣ онѣ оказывались не подходящими. Дня черезъ три Кукуевъ объявилъ, что дѣйствительно одна графиня Р. уѣхала въ тотъ самый день, какъ Александръ Яковлевичъ выпачкалъ себѣ лицо береженнымъ фуляромъ, но что она была, какъ онъ уже передавалъ своему другу, женой дѣйствительнаго статскаго совѣтника; вдобавокъ, прошелъ слухъ, что она бѣжала со своимъ любовникомъ, кавалергардомъ. Александръ Яковлевичъ съ негодованіемъ отвергъ предположеніе, чтобъ то могла быть его графиня.
— Но, осторожно замѣтилъ Константинъ Северьяновичъ, — она могла выбрать васъ, какъ отводъ для мужа…
— Въ такомъ случаѣ, ея письма не дышали бы такою страстью.
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ! А что если она, пиша вамъ, имѣла, какъ говорилось въ старину, въ предметѣ другого? Говоря вамъ страстныя слова, она воображала, что бесѣдуетъ не съ вами, а съ нимъ. Съ женщинами это случается, ужъ повѣрьте моему знанію женскаго сердца.
— Для чего же въ такомъ случаѣ она избрала бы именно меня, лицо никогда не бывавшее у нихъ въ домѣ, вовсе неизвѣстное ея мужу, который врядъ ли что нибудь и читаетъ…
— Да, вотъ этого я не принялъ въ соображеніе…
— И наконецъ, зачѣмъ въ такомъ случаѣ кавалергарду было дѣлать сцену въ Лѣтнемъ саду? И потомъ опять на пуантѣ…
Константинъ Северьяновичъ принужденъ былъ сознаться, что хватилъ слишкомъ. Тѣмъ не менѣе, въ сердцѣ нашего героя зашевелилось нѣчто въ родѣ ревности, и онъ пережилъ не одну мучительную минуту.
— Какъ угодно, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, докладывалъ еще черезъ три дня Константинъ Северьяновичъ, — а по самымъ достовѣрнымъ справкамъ въ данное число никакой кавалергардъ не уѣзжалъ по Николаевской желѣзной дорогѣ. Развѣ по другой…
— Но письмо?..
Справились съ письмомъ; тамъ ясно стояло: въ Москву.
— Позвольте, позвольте, однако, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Развѣ мужъ не могъ нарочно обмануть ее, чтобъ она не успѣла предупредить васъ? Сказалъ ей: въ Бѣлокаменную, а самъ взялъ да и увезъ въ Варшаву или заграницу.
Противъ такого домысла Александръ Яковлевичъ спорить не посмѣлъ. Прошло еще три дня.
— Нѣтъ, сказалъ Кукуевъ, — и въ Варшаву, и заграницу, какъ оказалось по самымъ обстоятельнымъ справкамъ, ни одинъ кавалергардъ не уѣзжалъ.
Александръ Яковлевичъ сталъ приходить въ отчаяніе.
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, чтобъ какъ нибудь утѣшить друга, сказалъ Константинъ Северьяновичъ, — не было ли хотя одно письмо запечатано гербовой печатью? Одинъ изъ моихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей служитъ въ департаментѣ герольдіи и онъ для насъ перероетъ всѣ архивы. Правда, нынче печати не въ модѣ, но все-таки…
Осмотрѣли всѣ письма; всѣ они были въ заклееныхъ конвертахъ; къ сожалѣнію, одинъ былъ утраченъ. Пересматривая письма, Константинъ Северьяновичъ напалъ на princesse Mélanie.
— А знаете ли, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, эта princesse Mélanie, я увѣренъ, окажется для насъ такъ сказать ключемъ ко всей непріятельской позиціи. Завтра же я поручу моей кузинѣ, княжнѣ Hélène Новоржевской, узнать кого изъ княгинь зовутъ Mélanie и затѣмъ уже не трудно будетъ узнать, за кѣмъ замужемъ ея сестра, или кузина и гдѣ она теперь.
Александръ Яковлевичъ бросился въ объятія своего друга. Еще черезъ три дня оказалось, что кузина, по своей вѣтренности, забыла о порученіи кузена, но обѣщала надняхъ непремѣнно исполнить. Александра Яковлевича снова охватило отчаяніе.
— Позвольте, позвольте, однако, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, твердо ли вы увѣрены, что онъ кавалергардъ?
— Но кто же?
— Могъ быть кирасиръ или конногвардеецъ, а вы, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, насколько мнѣ извѣстно, готовы повторить съ безсмертной Хлестовой:
Не мастерица я полки то разбирать?
Александръ Яковлевичъ сознался, что онъ вовсе не знаетъ формъ и даже порою смѣшиваетъ улана съ гусаромъ.
Въ виду многочисленности требовавшихся справокъ дѣло было отложено на цѣлую недѣлю, хотя кузина могла, конечно, и раньше добыть необходимыя свѣдѣнія.
Кузина, правда, ничего не добыла, но вѣрный другъ ровно черезъ недѣлю, явясь въ Александру Яковлевичу, объявилъ, что онъ на самомъ слѣду, что онъ почти увѣренъ въ успѣхѣ и если не называетъ фамиліи, то только потому, что боится въ случаѣ, правда, маловѣроятной, но все еще возможной неудачи, повергнуть своего друга въ безысходное отчаяніе. Впрочемъ, какъ бы въ утѣшеніе милѣйшему Александру Яковлевичу, онъ сообщилъ, что графиня почти несомнѣнно скрывается гдѣ-то около Костромы, а мужа надняхъ ждутъ назадъ.
— А насчетъ того, о чемъ я еще васъ просилъ?
— То есть насчетъ финансовъ? Какъ хотите, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, а раньше двадцатаго числа не представляется рѣшительно никакой возможности…
— Но необходимость ѣхать можетъ представиться не завтра, такъ послѣ завтра, а до двадцатаго… Ахъ! вскрикнулъ вдругъ, точно осѣненный внезапной мыслью* Александръ Яковлевичъ. — я, кажется, говорилъ вамъ вчера…
— Что такое?
— Что я получилъ повѣстку на посылку…
— Говорили, но, извините, я не понимаю, какое соотношеніе…
— Правда, повѣстка оцѣнена всего въ десять рублей, но я, самъ не знаю почему, увѣренъ, что она заключаетъ въ себѣ болѣе драгоцѣнный подарокъ. Въ такомъ случаѣ, я заложу, и…
— Нѣтъ, знаете, что я вамъ скажу? поддаваясь оживленію друга, какъ-то вдохновенно вскричалъ Константинъ Северьяновичъ. — Это не подарокъ, а… а графиня высылаетъ вамъ свои брилліанты, чтобы вы имѣли полную возможность увезти ее.
Александръ Яковлевичъ чуть не упалъ въ обморокъ.
— Да, да, ужъ повѣрьте моей опытности по сердечнымъ дѣламъ. А что посылка застрахована всего въ десяти рубляхъ, то въ этомъ я вижу обычное легкомысліе нашихъ свѣтскихъ дамъ, или… или просто мудрое благоразуміе графини, не желавшей возбудить излишнія подозрѣнія слишкомъ цѣнной посылкой.
Растроганный до слезъ Александръ Яковлевичъ обнялъ своего друга.
— И такъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вы завтра же утромъ отправляетесь въ почтамтъ, получите посылку и свезете ее въ казенный ломбардъ — у частныхъ ростовщиковъ я по горькому опыту не совѣтую — затѣмъ въ половинѣ седьмого извольте быть въ ресторанчикѣ на Литейной: я изъ должности прямо туда, и надѣюсь съ адресомъ въ рукахъ.
На завтра Александръ Яковлевичъ выѣхалъ изъ дому рано; ему даже пришлось ждать съ полчаса, пока открылись двери почтамта. Наконецъ драгоцѣнная посылка у него въ рукахъ; онъ летитъ, онъ пріѣхалъ; втаскиваетъ десятифунтовый ящикъ въ четвертый этажъ и приступаетъ къ откупоркѣ. Ящикъ былъ забитъ на славу и ему пришлось таки попотѣть, ибо позвать швейцара на помощь, въ виду многоцѣнности посылки, онъ не пожелалъ. Наконецъ, ящикъ вскрытъ, въ немъ оказался… камень. Но какой? Простой, увѣсистый булыжникъ. Не во снѣ ли ему грезится? Не съ ума ли юнъ сошелъ? Онъ вывалилъ камень изъ ящика: подъ нимъ лежало незапечатанное письмо. Вотъ оно слово въ слово:
«Милостивый государь и обожаемый авторъ, --
Я сейчасъ только окончила чтеніе вашей превосходной статьи „Двѣ женщины“. Я въ восторгѣ, я въ упоеніи!.. У меня точно камень свалился съ сердца. Въ знакъ признательности, посылаю его вамъ на память.
Съ Александромъ Яковлевичемъ сдѣлался родъ столбняка. Онъ отеръ градовитый потъ съ лица, и вновь тупо посмотрѣлъ на записку. Боже! что это, что это? Такъ, нѣтъ сомнѣнья, это ея, ему столь знакомая, столь милая рука, рука Зины Р.
Александръ Яковлевичъ упалъ на диванъ, и горько зарыдалъ. О, какая гнусная, какая адская интрига! Кто, какой литературный врагъ, какая клейменая душа могъ подшутить надъ нимъ такъ жестоко? „Изъ камня вы люди, изъ камня!“ какъ король Лиръ, воскликнулъ нашъ герой. И что теперь, теперь дѣлать? Съ кѣмъ подѣлиться своимъ горемъ, кто не посмѣется ему, кто найдетъ хоть малое слово утѣшенія?
Онъ невольно вспомнилъ о женѣ. Боже! уже мѣсяцъ, полтора, быть можетъ два, какъ онъ бросилъ ее, и не вспомнилъ ни разу, а если и вспоминалъ!… Но она добра, она благородна, она пойметъ его заблужденіе, она проститъ. Развѣ она не предупреждала его еще со времени перваго букета, не желала какъ бы остановить его на роковомъ пути? Конечно, она ничего не знала, не могла даже подозрѣвать, но у женщинъ такое нѣжное, такое чуткое сердце, и она невольно предчувствовала, что ему грозитъ бѣда!
Прочь, ложный стыдъ! Онъ ѣдетъ къ ней, онъ разкажетъ ей все прямо и откровенно, онъ во всемъ ей покается.
Стоялъ чудный день. Не смотря на раннее утро, слегка уже парило. Александру Яковлевичу было не до красотъ природы; онъ только досадовалъ, что до Пороховыхъ такъ далеко, и онъ не можетъ ни перелетѣть туда, ни прибавить шагу извозчичьей клячѣ.
Барыни не оказалось дома; она пошла послѣ завтрака гулять. Александръ Яковлевичъ вошелъ въ избу, и подивился. Казалось, онъ попалъ на другую дачу. Все было прибрано, на окнахъ кокетливо колыхались тюлевыя занавѣсочки, передъ диваномъ былъ брошенъ коверъ, комнатки смотрѣли свѣтло и уютно. Что значитъ женская рука! Александръ Яковлевичъ, отказавшись отъ завтрака, предложеннаго Марьей, сѣлъ въ кресло и рѣшился терпѣливо ждать. Проклятые часишки по прежнему тикали: „tant pis, tant pis“, и будили горькія воспоминанія. Но услышавъ ихъ „tant mieux“, онъ сталъ бодрить себя, что теперь настаетъ лучшая пора.
Наконецъ подъ окномъ раздались голоса. Ольга Платоновна стояла у садовой калитки съ какимъ-то высокимъ рыжеватымъ блондиномъ. Она поздоровѣла, похорошѣла, пополнѣла; она была одѣта, какъ институтка, въ голубое платье съ обаятельной бѣлой перелинкой и чудная ямочка, какъ разъ подъ шейкой, бросилась Александру Яковлевичу въ глаза.
— Итакъ, завтра у насъ первая считка? заговорила она.
— Да, завтра, широко улыбаясь, отвѣчалъ блондинъ.
— Какъ-то сойдетъ эта роль?
— Разумѣется, великолѣпно; также… нѣтъ, лучше первой; она къ вамъ болѣе подходитъ.
— Вы думаете? Почему?
Тутъ они заговорили тихо, и Александръ Яковлевичъ съ отвращеніемъ отвернулся отъ окна. „И сколько у него веснушекъ!“ съ негодованіемъ подумалъ онъ, забывъ, что та же игра природы пестрѣла и на его лицѣ.
— А! вотъ кто пожаловалъ, сказала входя Ольга Платоновна. — А ужъ я думала, что вы на вѣкъ меня покинули… Что… или вы все сидѣли въ Публичной библіотекѣ?
Она была, очевидно, въ томъ милошутливомъ настроеніи, которое онъ такъ любилъ; оно всегда служило знакомъ, что она успѣла уже пересердиться, и только для формы дѣлаетъ выговоръ.
— Что, а вѣдь мило у меня?
— Очень мило, едва дыша, проговорилъ мужъ.
— Да?.. А помните, какъ вы кричали тогда: „изба, изба!“ И какъ перепугали меня, сказавъ, что моя миленькая, поэтическая спаленка — какой оттуда чудный видъ! — похожа на гробъ.
У Ольги Платоновны явилась въ послѣднее время привычка всякую глупость, когда либо ею сказанную, относить на счетъ мужа. Александръ Яковлевичъ не сталъ оспаривать жены.
— Да, я и забыла поблагодарить васъ: вы, нанимая дачу, даже не потрудились взглянуть на нее. Хороши, нечего сказать! Мнѣ все разказала Marie, племянница хозяйки, ваша поклонница. Мы съ ней большіе друзья. Вообще, онѣ обѣ такія милыя. Ахъ, да! самое главное я и забыла. Благодарю васъ за мой портретъ въ „Двухъ женщинахъ“, Вы не польстили мнѣ.
И она шутливо поклонясь, погрозила ему пальчикомъ съ розовымъ ноготкомъ. Александръ Яковлевичъ чуть не бросился цѣловать жену.
— Впрочемъ, Алексѣй Иванычъ… вы, можетъ быть, замѣтили его въ окно?… онъ сотрудничаетъ въ „Занозѣ“… Такъ Алексѣй Иванычъ очень мило говоритъ, что для того, чтобъ выругать жену, хотя бы и печатно, большого таланта не требуется… За то, какъ мы хохотали съ Marie надъ вашей сто разъ благоуханной нравственно-аристократической женщиной! Съ кого вы писали ее? Съ вашей купчихи?..
— Какая купчиха! не вскрикнулъ, а какъ-то пискливо взвизгнулъ Александръ Яковлевичъ и слѣдомъ сталъ громко всхлипывать, какъ маленькій ребенокъ.
— Что съ вами? участливо спросила Ольга Платоновна.
Онъ разказалъ ей все послѣдовательно, онъ чистосердечно покаялся ей во всемъ. Она слушала его внимательно, даже участливо, но проклятый камень, упавшій съ сердца юной дѣвы, испортилъ все дѣло. Она вдругъ залилась самымъ веселымъ, самымъ звонкимъ, разсыпчатымъ смѣхомъ.
— Ахъ, это мило! это очень зло, но очень мило и остроумно!.. Надо будетъ разказать Алексѣю Ивановичу… Воображаю, что онъ сдѣлаетъ изъ этого въ „Занозѣ“.
— Полно, полно, не мучь меня… Не будь безчеловѣчна: прости, прости меня!..
И Александръ Яковлевичъ бросился къ ея ногамъ.
— Простить? отступая съ театральнымъ величіемъ» сказала она. — Но за что мнѣ собственно прощать васъ? Вы вѣдь мнѣ не измѣняли, а были влюблены въ какую-то безплотную мечту!.. Вы не виноваты… вы просто какой-то сумасшедшій!..
— Да, да, я — безумецъ, но я люблю тебя…
— И я повѣрю, что вы меня любите? Никогда. Вы всегда, всегда были самымъ черствымъ, самымъ бездушнымъ эгоистомъ. Вы любите меня, а бросили одну, больную, безъ денегъ… Да, безъ денегъ, потому что вы оставили мнѣ самую малость, и въ два мѣсяца даже не вспомнили, жива ли я, не нуждаюсь ли въ чемъ… А сами — не лгите, не оправдывайтесь, я знаю все! — а сами пьянствовали съ такими же, какъ вы, бездарностями!..
— Все это правда, правда, правда. Я поступилъ безразсудно, но клянусь, клянусь, что теперь…
— Что теперь? Перестаньте, пожалуйста. Я за вами уже пять лѣтъ, и все время, каждую минуту, каждую секунду вы были жалкимъ эгоистомъ, и вдругъ!.. Скажите пожалуйста, онъ вдругъ переродился, отъ того, что ему вмѣсто любви подсунули камень!.. Нѣтъ, вы гадкій! вы негодный! вы самый отвратительный!..
— Брани… да, да… меня, всхлипывалъ Александръ Яковлевичъ, — Но прости, спаси меня…
— О, ради Бога! отдернула она съ чувствомъ гадливости руку, которую онъ хотѣлъ поцѣловать. — Нѣтъ, нѣтъ, изъ-за васъ я не стану портить свою артистическую карьеру… Не безпокойтесь, у меня таланта побольше, чѣмъ требуется для того, чтобъ выругать, хотя бы и печатно, свою жену!.. Подумайте, послѣ этого камня… ха, ха!.. да мнѣ нельзя будетъ никуда показаться… Чего добраго, и меня еще прозовутъ «каменной бабой»!
— Но что жъ мнѣ дѣлать?
— Что дѣлать? Выдать мнѣ отдѣльный видъ на жительство… Я думаю, я права… Съ идіотомъ жить нельзя… И если вы будете упорствовать, то васъ принудятъ… Я ужъ узнала къ кому слѣдуетъ обратиться.
— А! такъ-то? вскакивая на ноги, злобно спросилъ Александръ Яковлевичъ.
— А вамъ чего же было угодно? презрительно прищуривая глаза и показывая свои жемчужные зубки, спросила Ольга Платоновна.
— У-у! скрыпнувъ зубами и сильно взмахнувъ рукой, прошипѣлъ мужъ.
— Что? злобно сверкнувъ глазами, спросила она.
— У, мегера, мегера!..
— Sortez! сказала Ольга Платоновна съ тѣмъ же повелительнымъ жестомъ которымъ нѣкогда Рашель заставляла зрителей вскакивать съ креселъ.
IX.
правитьАлександръ Яковлевичъ бѣжалъ, бѣжалъ самъ не зная куда, забывъ и пальто, и зонтикъ. Онъ очнулся у какого-то трактира. По счастію, отпущенный имъ извозчикъ тутъ же кормилъ лошадь, Александръ Яковлевичъ уговорилъ его свезти себя въ городъ.
Набѣжали грозовыя тучи. Разразился ливень. Александръ Яковлевичъ былъ въ какомъ-то изступленіи. Ему казалось, что его мысли не у него въ головѣ, а гдѣ-то внѣ ея, что онѣ точно сорвались съ цѣпи и молніями мечутся во всѣ стороны, а онъ слѣдитъ за ними испуганными глазами, не знаетъ что дѣлать и какъ поймать ихъ. Только промочившій его до костей дождь нѣсколько радовалъ нашего героя. Ему какъ-то было весело смотрѣть на эти хлеставшіе его водяные бичи. Онъ не зналъ, куда ѣдетъ и въ какомъ мѣстѣ находится въ данную минуту.
— Александръ Яковлевичъ! Куда же вы? — вдругъ кто-то окликнулъ его.
Онъ очнулся. На тротуарѣ, какъ разъ у подъѣзда ресторанчика на Литейной, подъ зонтикомъ стоялъ Константинъ Северьяновичъ. Извозчикъ остановился.
— Какъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, возможно ли, чтобы вы забыли, что у насъ сегодня назначено такое многознаменательное для васъ свиданіе? А вы проѣхали бы, еслибъ по счастливой случайности… Но Боже мой, что съ вами? На васъ, какъ говорится, лица нѣтъ, вы промокли до костей, у васъ зубъ на зубъ не попадаетъ… Скорѣй, скорѣй въ отдѣльную комнату!..
— Пожалуйте, сейчасъ только номерокъ освободился, — сказалъ лакей, придавая какую-то особую важность такому обстоятельству.
— Топи сейчасъ каминъ, — распорядился Константинъ Северьяновичъ. — Что, сапоги, нѣтъ, не надо сымать, лучше пусть такъ высохнутъ, это своего рода compresse échauffante. Иди же за дровами… Нѣтъ, нѣтъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, послѣ переговоримъ. А теперь я распоряжусь лекарствомъ. Садитесь, сидите, я сейчасъ.
И онъ насильно усадилъ нашего героя въ кресло Александръ Яковлевичъ не зналъ, что дѣлать и былъ радъ, что вскорѣ воротился съ дровами лакей. Онъ сталъ пристально наблюдать, какъ тотъ возится у камина.
— Теперь задрало, важно! — сказалъ лакей, отступая отъ камина. — Больше ничего не прикажете?
Отвѣта не послѣдовало. Лакей вышелъ. Александръ Яковлевичъ безпокойно оглядѣлся, какъ бы ища, на что же ему смотрѣть за отсутствіемъ лакея. Глаза его упали на ближайшій стулъ; тамъ валялась, облитая пивомъ, «Заноза». Онъ машинально взялъ ее и сталъ смотрѣть.
Передъ нимъ былъ его окаррикатуренный портретъ, въ непомѣрно высокой шляпѣ и въ дѣтской курточкѣ, вмѣсто пиджака. Онъ стоялъ подъ руку съ какой-то уродливой бабищей, толщиной въ сороковку. Подъ портретомъ стояло: «Идеалъ аристократическо-нравственной женщины, не пренебрегающій и поэтическими купчихами».
— Она, ея дѣло! У, змѣя! — сказалъ Александръ Яковлевичъ, и вспыхнувшая на жену злоба возвратила его къ жизни. — И еще говорятъ, что эту дрянь получаютъ въ порядочныхъ домахъ!.. Что, если каррикатура попадется на глаза графини?..
Какой графини? Отъ нея осталось столько же, какъ отъ игравшаго радужными цвѣтами и веселившаго мальчика лопнувшаго мыльнаго пузыря! Именно такое сравненіе пришло въ голову Александру Яковлевичу, — обстоятельство, доказывающее, что даже въ самыя трудныя минуты жизни нашъ герой оставался превосходнымъ стилистомъ.
— Ну, вотъ и я, — возгласилъ Константинъ Северьяновичъ, за которымъ шелъ лакей съ тремя дымящимися стаканами на подносѣ. — Давай сперва этотъ. Пейте, пейте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ.
Тотъ отхлебнулъ.
— Но это огонь. Чего вы туда налили?
— Пейте, — настойчиво приказывалъ Кукуевъ.
— Охъ, не могу больше, — выпивъ полстакана, сказалъ Александръ Яковлевичъ.
— Пейте, пейте до дна. Иначе у васъ будетъ горячка. А я не потерплю, чтобы въ вашемъ лицѣ русская литература понесла такую крупную, такую горькую утрату.
— Ахъ, какъ тепло! — сказалъ Александръ Яковлевичъ, допивъ стаканъ.
— И слава Богу… А теперь мы выпьемъ съ вами по стаканчику обыкновеннаго пунша. Я тоже, хоть и подъ зонтикомъ, а промокъ. Съ боку такъ и хлещетъ!.. А ты: — водка, балыкъ на закуску, два обѣда по полтора и заморозишь бутылку.
— Съ бѣлой головкой прикажете?
— Разумѣется. А теперь, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, — хлебнувъ пуншу, сказалъ Константинъ Северьяновичъ, — слушайте и веселитесь. Я васъ оживлю въ одинъ мигъ. Вашу графиню зовутъ, — онъ прочелъ по бумажкѣ — Зинаида Николаевна Ранненфельсъ фонъ-Эйзенъ-Пфефферъ. Впрочемъ, она русская, и въ настоящую минуту въ своемъ, а не мужниномъ, какъ я и предвидѣлъ, имѣніи: Нижегородская губернія, Лукояновскій уѣздъ, село Большіе Приходы.
— Никакой графини нѣтъ! — съ посоловѣвшими отъ лекарства глазами и съ успокоеннымъ имъ же сердцемъ, сказалъ Александръ Яковлевичъ.
— Какъ нѣтъ?
— Вотъ! и онъ подалъ письмо юной дѣвы.
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я ровно ничего не понимаю… Ахъ, это, вѣроятно въ посылкѣ.
— Да.
— Но какая, однако, недостойная, въ высшей степени неприличная и тупая шутка!.. А! я теперь понимаю, почему уважаемый Иванъ Михайловичъ… я заходилъ къ нему надняхъ и когда входилъ въ кабинетъ… Позвольте, съ кѣмъ онъ былъ?.. Да, съ нашей будущей славой, съ романистомъ Вальковскимъ… И такъ, входя въ кабинетъ я слышалъ, какъ уважаемый Иванъ Михайловичъ сказалъ нашей будущей славѣ: «Повѣрьте, если онъ проглотилъ персидское письмо, то и камень проглотитъ».
— Персидское письмо?
— Да, которое я еще отдавалъ по вашему порученію переводить въ Славянскую канцелярію. И я, если помните, тогда же предупреждалъ васъ. Оно мнѣ всегда казалось сомнительнымъ, поддѣльнымъ.
— Пусть! сказалъ Александръ Яковлевичъ и опустилъ голову.
Лакей вошелъ съ закуской.
— Выпьемъ по маленькой? — предложилъ Кукуевъ.
— По большой.
Лакей вышелъ.
— Такъ это они? спросилъ Александръ Яковлевичъ.
— То есть, собственно не уважаемый Иванъ Михайловичъ, а какъ я подозрѣваю, нашъ почтеннѣйшій чудакъ Андрей Ивановичъ.
— А! эта заслуженная бездарность, этотъ патентованный завистникъ молодыхъ талантовъ, какъ о немъ прекрасно сказано въ «Соревнователѣ», куда я и перехожу сотрудничать.
— О, конечно, они вполнѣ заслужили ваше справедливое негодованіе своимъ непристойнымъ поведеніемъ. Они, конечно, спохватятся…
— Пусть, хлопая вторую рюмку, подтвердилъ нашъ герой.
Подали супъ.
— Но, позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, — я все-таки не понимаю соотношенія между этой возмутительной шуткой съ камнемъ и вашей прелестной графиней…
— Сличите почеркъ!
Константинъ Северьяновичъ занялся долгимъ и самымъ основательнымъ сличеніемъ почерковъ.
— Но это ужасно! Это возмутительно! И однако рука несомнѣнно одна и та же… Поддѣлка не возможна, не мыслима.
— Пусть!
Послѣдовала перемѣна блюда.
— Такъ они? запивая супъ новой рюмкой водки, спросилъ Никаноровъ.
— Конечно, конечно… Но согласитесь, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, что письма написаны прекрасно, что въ нихъ строго выдержанъ слогъ, и даже есть не притворная страсть… Что ни говорите, а племянница почтеннаго Андрея Ивановича преталантливая особа!
— Какъ? вы знали, что она пишетъ письма, и…
— Что вы, что вы, милѣйшій Александръ Яковлевичъ! За кого вы меня принимаете, чтобы я позволилъ себѣ участвовать въ такой недостойной интригѣ… Нѣтъ, нѣтъ, клянусь!.. Я узналъ только сегодня, и то не узналъ, а догадался, и то сейчасъ, въ ту самую минуту, какъ сказалъ вамъ о строгой выдержанности любовнаго слога. Видите ли, нашъ братъ чиновникъ, куда бы онъ ни шелъ, въ должность, или изъ должности, или по своему дѣлу, или даже безъ всякаго дѣла, никакъ не можетъ утерпѣть, чтобы не зайти къ Доминику, не выпить тамъ маленькую рюмочку и не съѣсть пирожокъ… Такъ и я сегодня, передъ самымъ приходомъ сюда… Сталкиваюсь тамъ съ нашей будущей славой, то-есть съ Вальковскимъ… О томъ, о семъ, о васъ… Я говорю, и то, знаете, просто, чтобы подразнить его, потому что онъ ужасно завистливъ, какъ вамъ прекрасно извѣстно. Итакъ, я говорю, что вы счастливецъ, что скоро будете богаты, разведетесь съ женою и женитесь на прелестной женщинѣ. Я думалъ его заинтриговать, и что же? «Уже не на графинѣ ли?» спрашиваетъ онъ. Я даже остолбенѣлъ, потому что я въ этихъ вещахъ остороженъ до самыхъ микроскопическихъ мелочей и никогда бы не позволилъ себѣ не только назвать графиню по имени, но и сказать, что она титулованная особа. «А вы почемъ знаете?» спрашиваю я. «Да ужъ знаю». Я подумалъ, что, быть можетъ, вы какъ-нибудь сами, но все-таки сталъ приставать къ нему: «скажите да скажите, откуда вызнаете?» А онъ: «Васъ это удивляетъ? Погодите, вы еще не такъ удивитесь надняхъ, когда узнаете, что у племянницы Андрея Ивановича большой беллетристическій талантъ: скоро выйдетъ въ свѣтъ ея романъ въ письмахъ». Да и былъ таковъ. Тогда я не понялъ его намека, и только теперь, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, только теперь…
Александръ Яковлевичъ внимательно и нѣсколько подозрительно смотрѣлъ на своего друга во все время его долгой рѣчи. Но нѣтъ! его лицо было, какъ всегда гладко выбрито, и говорилъ онъ тѣмъ же ровнымъ, нѣсколько слащавымъ голосомъ, тѣмъ же свойственнымъ ему тономъ, какимъ-то среднимъ между дѣловымъ докладомъ и сердечнымъ участіемъ.
— Однако, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, оказывается, что онъ, наша будущая слава, былъ въ заговорѣ…
— Пусть! мрачно сказалъ Александръ Яковлевичъ, наливая еще рюмку.
Новая перемѣна, новое молчаніе.
— Подай полбутылки хереса, моего, знаешь, номеръ четырнадцатый? — приказалъ Константинъ Северьяновичъ. — А вамъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, извините, я не позволю больше пить водки; я слишкомъ для этого дорожу русской литературой и вашимъ симпатичнымъ талантомъ.
Александръ Яковлевичъ пожалъ руку своего преданнаго друга, но тѣмъ не менѣе проглотилъ уже налитую рюмку.
— О, они узнаютъ… они почувствуютъ мою тяжелую лапу, заговорилъ онъ. — Только я перейду въ «Соревнователь»… мнѣ ужъ, правда косвенно, дѣлали предложеніе…
— Помилуйте! Да я самъ почту за честь представить васъ Нестору нашей журналистики, убѣленному сѣдинами Семену Яковлевичу. Онъ даже просилъ меня надняхъ.
Нѣтъ болѣе сомнѣнія въ преданности Константина Северьяновича.
— И въ первой же статьѣ… «Заслуженный пасквилянтъ»… А, каково заглавіе?
— Еще бы! Въ немъ одномъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я предчувствую типъ, цѣлый типъ… Надѣюсь, и нашей будущей славѣ…
— Отъ Вальковскаго и щетинки не останется!..
— Но вы убьете его…
— Пусть!
Подали хересъ.
— Они думаютъ, что этимъ глупымъ камнемъ убили мой талантъ… Нѣтъ, нѣтъ, въ стаканъ… Благодарю васъ.
— Вашъ талантъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, остается при васъ.
— Да, конечно, при мнѣ… И я докажу… Да, нужно имъ доказать, только не въ статьѣ… статья сама собою… а на дѣлѣ — фактомъ…
— Фактомъ?
— Именно. Вѣть не миѳъ же она; она жива, существуетъ, я ее видѣлъ; я влюбленъ въ нее…
— Въ кого, милѣйшій Александръ Яковлевичъ? спросилъ Константинъ Северьяновичъ, тревожно думая, ужъ не начинается ли съ его другомъ горячечный бредъ.
— Въ нее, въ графиню, въ поддѣльную, взятую на прокатъ, въ какую угодно; но только въ нее, въ живую, обаятельную, прелестную! Не могу же я такъ, ни съ чего, разлюбить ее!..
— Наконецъ-то я васъ понялъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Но, Боже мой, гдѣ же вы ее найдете? Подумайте, что въ такомъ огромномъ городѣ, какъ Петербургъ, можно прожить десять лѣтъ и не встрѣтиться!
— Вы поможете мнѣ, любезный другъ. Вы обязаны сдѣлать это для меня.
— Повѣрьте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я вашъ искренній другъ и готовъ для васъ на все, но вы требуете невозможнаго. Какъ, какимъ образомъ? Еслибы были какія-нибудь указанія, примѣты…
— Она блондинка..
— Прекрасно, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Пусть будетъ блондинка, допускаю даже, что вы поэтически опишете мнѣ ее вашимъ симпатическимъ слогомъ. Но подъ эти примѣты подойдетъ сотня женщинъ… Впрочемъ, позвольте, позвольте! Я могу, если угодно, спросить или не спросить, а хитро вывѣдать у почтеннаго Андрея Ивановича или его даровитой племянницы.
— Нѣтъ, ихъ не надо! Они опять придумаютъ какую-нибудь каверзу…
— Въ такомъ случаѣ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вы ставите меня въ совершенно безвыходное положеніе. Или… Позвольте, позвольте! Вѣдь вы видѣли ее въ саду, если не измѣняетъ память, именно въ тотъ день, когда я засталъ васъ въ кофейной за рюмкой ликера?..
— Да, да…
— И я — не припомните? — вошелъ вскорѣ послѣ, васъ?
— Почти слѣдомъ…
— Въ такомъ случаѣ… я, помнится, прямо въ кофейную, и отъ набережной…
— И они оттуда, оттуда…
— Такъ, такъ… Я припоминаю, какъ будто сквозь сонъ… Коляска, вороныя лошади…
Александръ Яковлевичъ началъ уже задыхаться.
— Вороныя, на силу сказалъ онъ.
— Въ такомъ случаѣ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я могу, кажется, удовлетворить вашему любопытству… Позвольте еще: онъ — высокій сухощавый брюнетъ, она полная пепельная блондинка, съ большими сѣрыми на выкатѣ глазами…
— Она, она! Тысячу разъ она!
— И такъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, слушайте: онъ — кавалергардъ… на этотъ разъ вы вѣрно опредѣлили форму… кавалергардъ Преславскій, а она танцовщица Тушканчикова 2-я.
— Вы ее знаете? вы можете меня представить?
— Представить, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, я конечно могу. Но я долженъ предупредить васъ, что, во-первыхъ, Преславскій страшно богатъ; во-вторыхъ, они живутъ какъ мужъ съ женой, у нихъ двое дѣтей; онъ, вѣроятно, даже впослѣдствіи женится на ней. Сверхъ того, — замѣтьте это, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, — балетныя отличаются вообще непоколебимой вѣрностью. Не то, что драматическія…
— Все равно. Она писала…
— Вы забываете, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, что писала не она, а даровитая племянница почтеннѣйшаго Андрея Ивановича.
— Все равно. Она читала…
— О, она, повѣрьте, ничего не читаетъ, кромѣ романовъ. И если бы ей даже вздумалось прочесть одну изъ вашихъ крайне симпатичныхъ, но черезчуръ серьезныхъ статей, она все равно не поняла бы ни слова…
— Пусть!
— Прикажете подать жаркое?
— Да, подавай, только поскорѣе. А вы, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вы ничего не кушаете.
— Благодарю васъ. Я сытъ. Но хересу, если осталось…
— Извольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, извольте… Но она, повторяю, не пойметъ…
— Но чувства она понимаетъ же?
— О, чувства — конечно.
— И довольно.
— Но, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, однихъ чувствъ не достаточно; наконецъ, они имѣются и у Преславскаго. Гдѣ же ваши шансы?
— А извѣстность, а слава? Помните у Языкова:
Отдайся мнѣ! Любви забавы
Я сладкозвучно воспою,
И окружу лучами славы
Младую голову твою…
— Но, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вы забываете, что вы не лирическій поэтъ.
— Пусть!
Лакей хотѣлъ, но не успѣлъ вставать своего слова.
— Все равно, я критикъ, я великій критикъ, наконецъ драматургъ… Развѣ успѣхъ драмы?..
— Но драма еще не написана, милѣйшій Александръ Яковлевичъ.
— А, пока… пока свеземъ ее на чтеніе. Апплодисменты должны подѣйсгвоватъ на нее обаятельно. А мнѣ, слава Богу, апплодируютъ все таки немного побольше, чѣмъ моей Мегерѣ даже на ея пресловутомъ второмъ дебютѣ…
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Я вашъ другъ, но еще болѣе люблю Платона, какъ выражается our mutual friend[1] и несравненный артистъ Монголовъ. И я считаю долгомъ вступиться за очаровательную Ольгу Платоновну. Нѣтъ, нѣтъ!.. Правда, въ концѣ пятаго акта ей испортилъ сцену этотъ шепелявый любовникъ Сурковъ, который изъ тридцати шести буквъ не выговариваетъ ровно тридцать пять… Онъ, между нами, живетъ съ Кошкиной-Ободранской. За то въ третьемъ актѣ… въ третьемъ актѣ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, она имѣла положительный, блестящій успѣхъ.
— Пусть!..
— А какъ прикажете подавать шампанское? Теперь или послѣ мороженаго?
— Теперь, послѣ, вмѣстѣ слѣдомъ или какъ хочешь, только не мѣшай намъ… О что главное, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, она, какъ говорится, подняла всю публику, восхитила всѣхъ, и сама, безъ всякага кляка…
— Пусть!.. Пусть!.. Но и я…
— Но у васъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, согласитесь, дѣло все-таки не обошлось безъ кляка…
— Клякъ? Какой клякъ?..
— Не французскій, подкупной, дѣланный, а нашъ русскій, родной, теплый, симпатичный, сердечный… Неужели вы не знаете? О, Боже мой, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, что значитъ постоянно жить въ идеалѣ и пренебрегать грубой дѣйствительностью! А между тѣмъ ни наши, ни иностранные артисты и не думаютъ пренебрегать. Они напримѣръ, охотно читаютъ или поютъ въ пользу учащейся молодежи, а молодежь такъ восторженна, горяча, такъ неиспорчена и благодарна, — и вотъ вамъ и купленъ лишній вызовъ въ театрѣ, и не одинъ, а цѣлыхъ десять. А артистки, онѣ всегда съ какимъ-нибудь зажигательнымъ стихотвореньицемъ…
— Но публика?..
— Публика, эта почтеннѣйшая публика, какъ говаривалось въ старину, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, разумѣется, поддержитъ, ей только слѣдуетъ указать, а она ужъ и пойдетъ, и пойдетъ!..
— И мнѣ…
— А относительно васъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, знаете, мнѣ даже просто обидно ваше невниманіе. Развѣ вы не помните, какъ я хлопоталъ, бѣгалъ, старался, собиралъ вокругъ васъ разнообразную, но преданнную толпу поклонниковъ? Какъ мы усердствовали!.. Конечно, все это я дѣлалъ не изъ какихъ-нибудь корыстныхъ разсчетовъ, а единственно изъ уваженія къ вашему симпатичному таланту!..
— Пусть! отвѣчалъ Александръ Яковлевичъ, опуская свою лавровѣнчанную голову.
Подали шампанское, но нашъ герой, погруженный въ пессимистическое раздумье, даже и не замѣтилъ его.
Итакъ, вотъ источникъ его славы! Не будь дружескаго кляка, ему пожалуй и не хлопнули бы! И если не будетъ и впредь, то чего добраго и вся слава разлетится какъ дымъ. Но, нѣтъ! она не миѳъ, она есть, существуетъ, онъ ее чувствуетъ. Не одинъ Кукуевъ, а… но кто же? Племянница вдовы губернскаго прокурора? Но она сдружилась съ Мегерой, да и тогда, конечно, хвалила его только для того, чтобъ помочь теткѣ облопошить его на счетъ дачи. Артистъ? Но чортъ его знаетъ; можетъ быть и у него были корыстные виды, напримѣръ разсчетъ на хвалебную статейку. Кто же, кто же еще? Или никого? Живъ человѣкъ, откликнись!
Вдругъ герой нашъ, точно что-то вспомнивъ, выпрямился и заговорилъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! Ни они, никто и ничто не отыметъ у меня ни моего таланта, ни моей извѣстности. Пусть и графиня миѳъ, пусть и на чтеніяхъ клякъ!..
— Но дружескій, почтительный, уважающій вашъ симпатичный талантъ. Ради Бога, не забывайте этого милѣйшій Александръ Яковлевичъ.
— Все равно. У меня есть доказательства повѣсче. У меня груда, ящикъ, цѣлый милліонъ писемъ… Изъ Россіи, изъ ея сердца, изъ ея самыхъ глубокихъ нѣдръ, а это поважнѣе всякихъ кляковъ и вторыхъ дебютовъ.
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ. Какъ, вы съ вашимъ умомъ вѣрите въ эти письма даже послѣ безподобнаго посланія персидскаго врача?
У Александра Яковлевича весь хмѣль вылетѣлъ изъ головы.
— Какъ? выпучивъ глаза, сказалъ онъ, да такъ и остался съ открытымъ ртомъ.
— Очень просто, мой милѣйшій! Если они съумѣли сочинить персидское письмо, то почему же имъ было не сочинить дюжины, другой русскихъ?
— Но не могли же они сочинять ихъ сразу въ нѣсколькихъ городахъ!
— Позвольте, позвольте, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, какъ вы, однако, простосердечны! Этого вовсе и не требуется. Письма пишутся, разумѣется, здѣсь, въ Петербургѣ. А сколько отсюда ежедневно выѣзжаетъ однихъ чиновниковъ въ командировку или на службу, по всѣмъ трактамъ, до отдаленнѣйшихъ тундръ Сибири! Вы просите вашего знакомаго взять пять, шесть, десять писемъ, смотря по отдаленности его пути, и опустить ихъ въ ящики въ разныхъ городахъ или даже на промежуточныхъ станціяхъ. Если онъ полюбопытствуетъ узнать, зачѣмъ это надо, то отвѣчайте прямо, что хотите вышутить одного изъ вашихъ милыхъ и симпатичныхъ друзей. Русскій человѣкъ всегда не прочь записать другого въ дураки. Да вы сами, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вы сами въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, вполнѣ русскій человѣкъ!
— Никогда! Это подлость! въ негодованіи вскричалъ Никаноровъ, но тутъ же почувствовалъ въ глубинѣ сердечной, что взялся бы отправить хоть сейчасъ цѣлыхъ сорокъ писемъ по адресу Андрея Ивановича, только разумѣется, ругательныхъ.
— При томъ, въ самыхъ этихъ письмахъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, сказалось невольное уваженіе къ вашему симпатичному таланту. Всѣ они были хвалебныя. О, припомните, въ одномъ, вы мнѣ его читали, и я тогда же прямо сказалъ вамъ это… И такъ, въ одномъ заключалась даже чрезвычайно мѣткая характеристика вашего крайне симпатичнаго, хотя черезчуръ серьезнаго таланта. А вообразите, что вы, вмѣсто того, получили бы дюжину ругательныхъ писемъ?
Александръ Яковлевичъ даже поблѣднѣлъ.
— Или если бы къ редактору стали еженедѣльно приходить письма, въ которыхъ говорилось бы, напримѣръ, что ваши статьи возмущаютъ все мѣстное общество?
— Развѣ и это дѣлается?
— Я не смѣю утверждать, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, что былъ такой именно фактъ, но онъ вполнѣ возможенъ. Если и въ нашемъ служебномъ быту анонимныя письма все-таки дѣлаютъ свое дѣло, не смотря на то, что у насъ самъ законъ возбраняетъ начальствующимъ обращать на нихъ какое-либо вниманіе, то… А редакторъ? я знаю ихъ всѣхъ, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, и сужу, замѣтьте, не какъ заинтересованное лицо, а какъ посторонній, не лишенный наблюдательности человѣкъ. Итакъ, всякій редакторъ, даже умный, — что, какъ вамъ извѣстно, встрѣчается далеко не всегда, — любое анонимное письмо, любой отзывъ встрѣчнаго дурака, если онъ только отрицательный, принимаетъ за голосъ общественнаго мнѣнія. Они, конечно, не прочь и отъ похвалы, но ее относятъ на счетъ своей редакторской умѣлости, на счетъ своей геніальной прозорливости въ выборѣ сотрудниковъ. Иначе, согласитесь, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, за всякую хвалу пришлось бы увеличивать гонораръ. Но что съ вами, мой милѣйшій? Вы совершенно растерялись, у васъ… Успокойтесь, успокойтесь, милѣйшій Александръ Яковлевичъ, вѣдь вашъ симпатичный талантъ, по прежнему, при васъ.
Но Александръ Яковлевичъ уже не чувствовалъ въ себѣ никакого таланта. Его литературная дѣятельность представлялась ему чѣмъ-то давно прошедшимъ. Онъ не могъ даже понять, когда, съ чего и зачѣмъ сдѣлался писателемъ. Онъ опустилъ голову, онъ низко склонился всѣмъ туловищемъ, точно хотѣлъ сложить себя вдвое, дабы его тѣмъ удобнѣе можно было выбросить изъ русской литературы.
— Полноте, будьте же мужчиной, милѣйшій Алескандръ Яковлевичъ!.. Глядите: шампанское на столѣ. Выпьемъ же за вашъ талантъ, за ваши будущіе успѣхи!
— Выпьемъ, встряхнувшись, сказалъ нашъ герой. — Только, пожалуйста, больше объ этомъ ни слова. Къ чорту всѣхъ этихъ графинь, всѣ эти чтенія и вторые дебюты и всю русскую литературу! Давайте просто кутить. У меня, не бойтесь, еще осталось пятьдесятъ рублей. Станемте же болтать, городить всякій вздоръ, разказывать глупые анекдоты, хохотать до упаду и главное: пить, пить, пить!
— Кто это такъ грозно и повелительно кричитъ: пить, пить, нить! — сказалъ Ардальонъ Прохоровичъ, заглядывая въ дверь. — А! это ты дружище! Здравствуй, милѣйшій графъ Нино Галлури!
Для читателя, нѣсколько беззаботнаго насчетъ отечественной драматургіи, авторъ считаетъ долгомъ замѣтить, что въ страшной драмѣ Полевого «Уголино» названный графъ, придя съ друзьями въ таверну, кричитъ: «Графъ Нино Галлури платитъ за все»! Оттого въ актерскомъ, и отчасти въ писательскомъ кругу, тотъ, кто въ данномъ случаѣ угощаетъ другихъ на свой счетъ, именуется графомъ Нино Галлури.
X.
правитьОстается эпилогъ.
Опытъ Андрея Ивановича, какъ видѣлъ читатель, удался вполнѣ. Онъ выигралъ пари съ Ивана Михайловича и получилъ роскошное изданіе Шекспира, которое ему давно хотѣлось имѣть. Но, когда, по возвращеніи изъ Костромы, онъ узналъ отъ главнѣйшаго участника опыта, Константина Северьяновича Кукуева, объ огорченіяхъ и злоключеніяхъ Александра Яковлевича, ему стало не по себѣ.
— Да-съ, опытъ долженъ быть признанъ удачнымъ-съ, сказалъ онъ. — Подробности были строго и сообразно обдуманы. И какъ онъ занималъ меня! Право, надъ иной подробностью я по днямъ ломалъ голову и она приходила затѣмъ какъ-то вдругъ, по вдохновенію. И какъ я радовался! Ни дать, ни взять — поэтъ, которому точна муза шепнула въ ухо удачную риѳму… Но знаете ли, Константинъ Северьяновичъ, мы все-таки дѣлали съ вами не вполнѣ похвальное дѣло. Вѣдь мы-съ надъ нимъ учинили нѣчто въ родѣ нравственной вивисекціи. И собаку жаль, когда ее ученый, положимъ ради научныхъ цѣлей, начинаетъ потрошить живую, а ужь человѣка-то!.. Конечно, есть маленькое утѣшеніе: Никанорову опытъ пошелъ въ прокъ и во-время отвадилъ его отъ литературы… А, впрочемъ, кто скажетъ? можетъ быть, у него и былъ какой-нибудь талантъ, только не успѣлъ выясниться, не успѣлъ выйти на свою дорогу. А нашъ опытъ подрѣзалъ, его, какъ морозъ молодой ростокъ, если и не могучаго дуба, то все же красиваго и пріятнаго цвѣтка!
Съ тѣхъ поръ Андрей Ивановичъ упорно молчалъ, когда его спрашивали о талантѣ начинающихъ писателей, и усовѣщивалъ другихъ, когда слышалъ рѣзкія литературныя нападки.
— Эхъ, господа, говорилъ одъ. — Не спѣшите, не торопитесь оцѣнкой. Богъ его-съ знаетъ, что изъ него выйдетъ. Нѣтъ-съ, станемъ лучше подражать древнимъ грекамъ, а они лучше насъ разумѣли это дѣло-съ. И говорили: «что вы съ него много спрашиваете, вѣдь онъ всего сороковую драму написалъ.» Да-съ, а мы-съ по второй, по третьей, да хоть бы и по десятой вещи судимъ, и на-крикъ кричимъ: «исписался!» А кто знаетъ, можетъ быть, въ этой новой вещи есть свои особыя, даже высшія достоинства, да только мы ихъ не видимъ, потому что ищемъ старыхъ, уже знакомыхъ намъ. За то-съ, когда талантъ окончательно испишется и впадетъ въ такъ называемую манеру, мы начинаемъ вопить: «геній!» А отчего? оттого что въ немъ нѣтъ уже ничего новаго, ничего такого, что требовалось бы еще открыть критикѣ — не бойтесь, не моей и не вашей, а критикѣ въ научномъ смыслѣ слова — а все старое, жеванное, пережеванное.
И слѣдомъ, старикъ начиналъ декламировать:
Братья-писатели!
Въ нашей судьбѣ
Что-то лежитъ роковое.
Еслибы всѣ мы, не вѣря себѣ,
Выбрали поле другое, --
Не было-бъ, точно, согласенъ и я,
Жалкихъ писакъ и педантовъ,
Только бы не было также, друзья,
Скоттовъ, Шекспировъ и Дантовъ.
— Превосходные стихи-бъ, заключалъ онъ. — Только Скоттъ напрасно попалъ въ тріаду. Вѣрнѣе бы Гете: и стихъ бы ничего не потерялъ, и правда бы много выиграла.
Ольга Платоновна окончательно разошлась съ мужемъ. Какъ многіе художники, она была суевѣрна и предразсудочна. Она окончательно увѣрила себя, что ея артистическая карьера до тѣхъ поръ не пойдетъ на ладъ, пока она будетъ сожительствовать съ Александромъ Яковлевичемъ, а потому рѣшилась «обновить репертуаръ», какъ говаривала одна актриса, мѣняя любовника. И что же? осенью она дебютировала въ томъ же клубѣ, но уже въ роли, которую сама выбрала Успѣхъ былъ огромный. Въ той же газетѣ, гдѣ годъ назадъ ея, орошенную собствеными слезами, игру нашли холодной, теперь отыскали въ ней и «неподдѣльный огонекъ», и «теплоту», и «непритворныя слезы», и много тому подобныхъ прекрасныхъ вещей. Въ заключеніе говорилось, что, конечно, г-жѣ Каверзневой (она играла подъ своей дѣвичьей фамиліей) суждено вскорѣ стать не просто одной изъ блестящихъ звѣздочекъ, а настоящимъ свѣтиломъ александринской сцены. Другой критикъ, въ пылу восторга, назвалъ ее «сдобненькой» и даже «уютненькой».
Какъ ни храбрился Александръ Яковлевичъ въ ресторанѣ, а на другое утро проснулся кисель киселемъ. Цѣлыхъ пять дней онъ провалялся на диванѣ, питаясь только чаемъ съ булками, то задремывая, то вздрагивая со сна, и все думалъ о своемъ «срамѣ», все пережевывалъ ту, же отвратительную нравственную жвачку. Богъ знаетъ, что бы съ нимъ сталось, еслибъ подъ вечеръ шестого дня къ нему не забрелъ Ардальонъ Прохоровичъ.
— Это что? вскричалъ онъ. — Валяться, киснуть? Вздоръ, дружище! Живи артистической жизнью: сегодня фуроръ, завтра фіаско; сегодня фіаско, завтра фуроръ. И изъ-за чего раскисъ? Изъ-за какой-то графини, которая, я увѣренъ, выѣденнаго яйца не стоитъ! Что буркулы выпятилъ? Думаешь, я не помню, что ты пьяненькій вралъ? Къ чорту, ихъ графинь! «Забрось ее на задній дворъ забвенья!» какъ говорится въ одной древней трагедіи. Я тебя, дружище, съ такими хористочками и корифеечками сведу, что пфа!
И артистъ, засунувъ три средніе пальца въ ротъ, вытащилъ ихъ оттуда, произведя съ неподражаемымъ искусствомъ звукъ, подобный тому, который раздается, когда откупориваютъ плотно забитую пробку.
Слѣдомъ Ардальонъ Прохоровичъ необыкновенно ловко и быстро распорядился на счетъ разнообразныхъ закусокъ, штофа водки и двухъ дюжинъ пива и, стащивъ Александра Яковлевича съ дивана, приказалъ ему немедленно умыться и одѣться.
Выпивъ на свой пай съ полдюжины пива, Александръ Яковлевичъ заснулъ такимъ богатырскимъ сномъ, что щвейцаръ на другой день не смогъ добудиться его. Онъ проснулся только въ третьемъ часу и тотчасъ же плотно позавтракалъ остатками разнообразныхъ закусокъ (питейное до тла было уничтожено Монголовымъ).
Затѣмъ нашъ терой рѣшительно подошелъ къ столу, чтобы записать планъ драмы, который вчера былъ окончательно установленъ: изъ уваженія къ сценическимъ познаніямъ своего новаго друга, а равно въ виду измѣнившихся обстоятельствъ, Александръ Яковлевичъ рѣшилъ жены не убивать, а просто разойтись съ нею, и взамѣнъ прихлопнуть на этапѣ графиню изъ ревности въ гарнизонному офицеру изъ кавалергардовъ. Никаноровъ взялъ перо, но почти мгновенно безсильно выпустилъ его изъ руки. Его талантъ не выдержалъ испытанія; его писательское перо было расплюснуто проклятымъ камнемъ, упавшимъ съ сердца юной дѣвы. Тутъ же Александръ Яковлевичъ рѣшилъ, что ему надо бросить, конечно, на время (онъ не смѣлъ еще сказать «навсегда») всякое писательство.
Вскорѣ, при помощи Ивана Михайловича, Никаноровъ получилъ очень хорошее мѣсто по акцизу, и уѣхалъ въ провинцію. Изъ него вышелъ толковый и дѣльный чиновникъ. Не прошло и полугода, какъ онъ подалъ проектъ о различныхъ улучшеніяхъ по акцизной части. Проектъ былъ благосклонно принятъ въ Петербургѣ и удостоился утвержденія. Того не довольно: мѣрѣ, имъ предложенной, посчастливилось, и она вскорѣ вызвала триста тридцать шесть министерскихъ циркуляровъ съ дополненіями, разъясненіями, измѣненіями и распоряженіями. Такого успѣха не запомнили въ министерствѣ. Дотолѣ самая геніальная мѣра удостоилась только двухъ сотъ пятидесяти девяти министерскихъ циркуляровъ.
Все хорошо, да, по несчастью, Александръ Яковлевичъ сталъ запивать, вначалѣ, правда, не особенно часто: не болѣе четырехъ разъ въ полгода. Изрядно наклюкавшись, онъ совершенно забывалъ о настоящемъ и помнилъ только свое блестящее прошлое. Передъ нимъ проносились букеты, чтенія, персидскія и русскія письма, племянницы губернскихъ прокуроровъ, артисты, преданные друзья, и прочее. Какъ ни странно, роковой камень никогда не вспоминался ему. Въ мечтахъ ему представлялось, что всѣ сказанныя, несомнѣнно существовавшія блага какъ-то мгновенно исчезли куда-то, точно провалясь сквозь землю. И тутъ Александръ Яковлевичъ начиналъ горько и неутѣшно плакать о своей безвременно погибшей славѣ…. Пьяныя слезы!.. Но чѣмъ же онѣ жиже трезвыхъ, господа?
8 Іюля 1888 г.
Путилово.
- ↑ «Нашъ взаимный другъ». Заглавіе романа Диккенса.