ОЧЕРКЪ
Сентъ-Бёва.
править
Теперь, послѣ многихъ гадательныхъ предположеній, положительно извѣстно, что Лабрюйеръ родился въ Парижѣ и что онъ былъ крещенъ 17 августа 1645 года. Это подтверждается метрической книгой прихода Saint-Christophe-en-Cité…
Изъ замѣтки, приписанной около 1720 г. о. Бужсрелемъ или о. Лелономъ въ мемуарахъ, находившихся въ библіотекѣ Ораторіи[1], видно, чти Лабрюйеръ былъ изъ этой конгрегаціи. Но неизвѣстно, получилъ-ли онъ въ ней просто воспитаніе или былъ нѣкоторое время ея членомъ. Его первое сношеніе съ Боссюэтомъ, можетъ быть, соприкасается съ этимъ обстоятельствомъ. Какъ-бы то ни было, но только что онъ купилъ должность французскаго казначея въ Канѣ, какъ Боссюэтъ, съ которымъ онъ, неизвѣстно какъ, познакомился, пригласилъ его къ герцогу Бурбонскому преподавать ему исторію. Остатокъ своихъ дней Лабрюйеръ провелъ въ домѣ Конде въ Версали, состоя при принцѣ въ качествѣ литератора и получая тысячу экю пенсіи.
Превосходно изображаетъ его д’Оливе, который къ несчастью слишкомъ кратокъ, но слова котораго имѣютъ авторитетъ: «Мнѣ обрисовали его, какъ философа, который заботится только о спокойной жизни съ друзьями и книгами, дѣлая хорошій выборъ между тѣми и другими, не ищетъ, но и не избѣгаетъ удовольствія, всегда расположенъ къ скромной радости и искусно отыскиваетъ ее себѣ; онъ боится всякаго рода честолюбія, даже совѣстится высказать свой умъ». Свидѣтельство этого академика поразительно подтверждается Сенъ-Симономъ: съ авторитетомъ свидѣтеля, котораго нельзя заподозрить въ снисходительности, настаиваетъ онъ именно на этихъ свойствахъ хорошаго вкуса и мудрости: «Публика потеряла, говоритъ онъ, человѣка, извѣстнаго умомъ, своимъ стилемъ и знаніемъ людей; я говорю о Лабрюйерѣ, который умеръ отъ апоплексическаго удара въ Версали: онъ превзошелъ Теофраста, работая по слѣдамъ его, и неподражаемо изобразилъ въ своихъ новыхъ „Характерахъ* людей нашего времени. Это былъ, кромѣ того, человѣкъ въ высшей степени честный, очень пріятный и простой въ обращеніи, безъ всякаго признака педантизма и очень безкорыстный. Я его настолько зналъ, что мнѣ очень жаль его, жаль, что смерть его лишила насъ трудовъ, которыхъ можно было еще ждать отъ него по его возрасту и здоровью“. Буало относится къ его тону и манерамъ требовательнѣе, чѣмъ Сенъ-Симонъ; онъ писалъ Расину 19 мая 1687 г.: „Максимиліанъ“ — къ чему эта кличка? — „посѣтилъ меня въ Отейлѣ[2] и прочелъ мнѣ кое-что изъ своего Теофраста. Это очень честный человѣкъ, у котораго не было-бы ни въ чемъ недостатка, если-бы природа создала его столь-же пріятнымъ, какъ онъ желаетъ быть. Впрочемъ, у него есть умъ, знаніе и достоинство“. Мы вернемся къ этому сужденію Буало. Лабрюйеръ былъ въ его глазахъ уже въ нѣкоторомъ родѣ человѣкомъ новыхъ поколѣній, однимъ изъ тѣхъ людей, въ которыхъ отживающее поколѣніе легко находитъ довольно сильное желаніе быть умнѣе его или, по крайней мѣрѣ, быть умнымъ по-своему.
Тотъ самый Сенъ-Симонъ, который жалѣлъ Лабрюйера и который не разъ бесѣдовалъ съ нимъ, рисуетъ намъ домъ Конде и, въ частности, герцога, ученика философа, чертами, которыя бросаютъ свѣтъ на внутреннее существованіе послѣдняго. По поводу смерти герцога (въ 1710 г.) онъ говорить намъ съ жаромъ, который перемѣшиваетъ все, но вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ возможность сразу все видѣть: „Онъ почти всегда казался взбѣшеннымъ. онъ былъ столь гордъ и дерзокъ, что къ нему едва можно было привыкнуть. Онъ обладалъ умомъ, начитанностью, остатками превосходнаго воспитанія“ — можно повѣрить! — „даже вѣжливостью и пріятностью, когда хотѣлъ, но онъ хотѣлъ очень рѣдко… Его свирѣпость доходила до крайности и проявлялась во всемъ. Это было пугало, передъ которымъ все бѣжало: даже друзья его никогда не были въ безопасности то отъ его крайнихъ оскорбленій, то отъ жестокихъ шутокъ прямо въ лицо и т. д.“ Онъ разсказываетъ, какъ въ 1697 г., въ Дижонѣ, завѣдуя провинціальнымъ Бургонскимъ собраніемъ, вмѣсто принца Конде, своего отца, герцогъ показалъ, какъ водить дружбу съ принцами, давши хорошій урокъ тѣмъ, которые ищутъ этой дружбы. Напоивши однажды вечеромъ Сантёля шампанскимъ, онъ для забавы высыпалъ цѣлую табакерку испанскаго табаку въ большой стаканъ съ виномъ и предложилъ ему выпить; бѣдный Теодасъ, столь наивный и простодушный, хорошій собутыльникъ, чудакъ и острякъ, умеръ отъ ужасной рвоты. Таковъ былъ внукъ „великаго Конде“ и ученикъ Лабрюйера. Когда-то раньше поэтъ Саразэнъ[3] умеръ подъ палкой Конти, у котораго онъ былъ секретаремъ. Изъ тѣхъ энергичныхъ выраженій, которыми Сенъ-Симонъ характеризуетъ родъ Конде, видно, какъ герой постепенно выродился въ немъ въ человѣка, пригоднаго только для охоты на кабановъ. Во времена Лабрюйера въ этомъ родѣ сохранялась еще большая доля ума, ибо, какъ говоритъ Сенъ-Симонъ о Сантелѣ, „принцъ имѣлъ его почти всегда съ собой въ Шантильи, когда пріѣзжалъ туда; герцогъ привлекалъ его ко всѣмъ своимъ забавамъ, изъ всего дома Конде онъ любилъ больше всего постоянно соперничать съ нимъ Составленіемъ разныхъ остроумныхъ вещей въ прозѣ и стихахъ и изобрѣтеніемъ всякаго рода забавъ, шутокъ и шалостей“. Въ качествѣ наблюдателя Лабрюйеръ долженъ былъ наглядно и ясно убѣдиться, что значило быть близко принятымъ въ это семейство, столь замѣчательное въ то время по соединенію счастливыхъ даровъ природы, блестящей свѣтскости, жестокости и разврата. Всѣ его замѣтки о герояхъ и дѣтяхъ боговъ получили свое начало отсюда: они написаны съ такою скрытою горечью. — Дѣти боговъ, такъ сказать, извлекаютъ себя изъ правилъ природы и являются, какъ бы исключеніемъ. Они не ждутъ почти ничего отъ времени и лѣтъ. Заслуги у нихъ предшествуютъ возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорѣе, чѣмъ обыкновенные люди успѣютъ выйти изъ дѣтства». Въ главѣ «О вельможахъ» у него вырываются мысли, которыя особенно часто должны были приходить ему въ голову: «Преимущество вельможъ надъ другими людьми огромно въ одномъ отношеніи: пускай ужъ у нихъ будетъ хорошій столъ и богатая меблировка, пускай будутъ собаки, лошади, обезьяны, карлики, дураки и льстецы, но я завидую ихъ счастью имѣть къ своимъ услугамъ людей, которые равняются съ ними сердцемъ и умомъ, а иногда и превосходятъ ихъ». Неизбѣжныя размышленія, которыя внушала ему скандальная безнравственность принцевъ, не пропали, какъ надо полагать, даромъ: они заставляли его высказываться такимъ, напр., образомъ: «Есть такая нищета на землѣ, что она сжимаетъ сердце. Инымъ нечего даже ѣсть, иные боятся зимы: имъ страшно за жизнь. Въ иныхъ мѣстахъ ѣдятъ незрѣлые плоды, насилуя землю и времена года, чтобы удовлетворить своему неизысканному вкусу. Простые буржуа, только потому, что они были богаты, имѣли смѣлость проглатывать сразу столько, сколько хватило бы на прокормленіе ста семействъ. Пусть, кто хочетъ, выступитъ противъ этихъ крайностей: я укрываюсь въ среду умѣренности». «Простые буржуа» подвернулись здѣсь очень кстати для того только, чтобы свалить вину на кого-нибудь, но я ручаюсь, что эта мысль написана гдѣ-нибудь въ углу на одномъ изъ тѣхъ ужиновъ «полубоговъ», на которыхъ герцогъ напаивалъ шампанскимъ Сантёля.
Лабрюйеру, любившему читать древнихъ авторовъ, пришла однажды мысль перевести Теофраста, и вотъ, благодаря этому переводу, онъ задумалъ коснуться вслѣдъ за нимъ и своихъ собственныхъ размышленій по поводу нравовъ новаго времени. Былъ-ли этотъ переводъ Теофраста для него только предлогомъ или онъ былъ въ самомъ дѣлѣ рѣшающимъ пунктомъ и главною его цѣлью, трудно рѣшить. Больше вѣроятности въ послѣднемъ предположеніи, если имѣть въ виду ту форму изданія, подъ которой явились сначала «Характеры», и то большое мѣсто, которое отведено было въ нихъ Теофрасту. Лабрюйеръ былъ глубоко проникнутъ тою мыслью, которою онъ начинаетъ свою первую главу, чтовсе уже сказано", что «мы явились слишкомъ поздно: прошло болѣе семи тысячъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ есть люди и притомъ думающіе». Онъ совѣтуетъ безпрестанно читать и перечитывать древнихъ, переводить ихъ по возможности и подражать имъ иногда: «писатели не умѣли бы достигнуть совершеннаго и, если можно, превзойти древнихъ, если бы не подражали имъ». Къ древнимъ Лабрюйеръ присоединяетъ и лучшихъ между новѣйшими мыслителями, какъ бы отнимая у остальныхъ писателей все лучшее и самое прекрасное. При такомъ взглядѣ на дѣло онъ начинаетъ «собирать колосья» и каждый колосъ, каждое зерно, которое онъ считаетъ достойнымъ вниманія, онъ кладетъ въ порядкѣ передъ нами. Мысль быть разборчивымъ, зрѣлымъ, совершеннымъ очевиднымъ образомъ сильно занимаетъ его и вѣско свидѣтельствуетъ въ каждомъ изъ его словъ о томъ торжественномъ моментѣ его вѣка, въ который ему пришлось писать. Это уже не былъ моментъ первыхъ опытовъ. Почти всѣ тѣ, которые явились лучшими творцами, были живы. Мольеръ умеръ, не было уже Паскаля и Ларошфуко, но всѣ остальные были еще живы. Какой блестящій рядъ именъ! Какая величественная и совершенная аудиторія, уже нѣсколько угрюмая и молчаливая! Въ академической рѣчи Лабрюйеръ самъ перечислилъ эти блестящія имена, лично обращаясь къ нимъ; но они не разъ проходили передъ его умственнымъ взоромъ и прежде, когда онъ сидѣлъ за своею работою. А потомъ эти вельможи, ловкіе цѣнители ума! Этотъ замокъ Шантильи, служившій «подводнымъ камнемъ для дурныхъ произведеній»! Этотъ король, который изъ своего роскошнаго дворца властвовалъ всѣми! У такихъ-то строгихъ судей приходилось добиваться славы Лабрюйеру, появившемуся въ концѣ этого блестящаго турнира. Лабрюйеръ все это предусмотрѣлъ и потому смѣло выступилъ. Онъ зналъ мѣру, которой нужно было держаться, и пунктъ, въ который нужно было поражать. Скромно и увѣренно онъ шелъ впередъ; ни одного усилія не пропадало даромъ, ни одного слова не сказано попусту; съ первымъ же ударомъ онъ занимаетъ мѣсто, котораго не уступаетъ никому другому. Тѣ, которые по расположенію своего ума и сердца, слишкомъ рѣдко впрочемъ встрѣчающемуся, «въ состояніи, какъ онъ говорить, предаваться удовольствію, доставляемому совершенствомъ произведенія», испытали бы подобное, имъ только доступное ощущеніе удовольствія, если бы открыли маленькое изданіе Лабрюйера in-12, въ одномъ томикѣ, 1688 г., въ 360 страницъ очень крупнаго шрифта, изъ которыхъ Теофрастъ съ предисловіемъ занимаетъ 149: здѣсь Лабрюйеръ уже весь на лицо, если не считать тѣхъ многочисленныхъ усовершенствованій, которыя мы находимъ въ послѣдующихъ изданіяхъ.
Позже, начиная съ 3-го изданія, Лабрюйеръ послѣдовательно многое прибавлялъ къ каждой изъ своихъ 16 главъ. Мысли, которыя, быть можетъ, на первое время, благодаря его осторожности, оставались въ портфелѣ, смѣшныя стороны, которыя обнаружило передъ нимъ самое появленіе его книги, оригиналы, которые сами себя выдали, — все это обогащало и наполняло со всѣхъ сторонъ его образцовое произведеніе. Первое изданіе заключаетъ портретовъ несравненно менѣе, чѣмъ послѣдующія. Они возникли подъ перомъ автора, благодаря возбужденію и раздраженію, произведенному появленіемъ въ свѣтъ его произведенія, а сначала онъ заботился главнымъ образомъ дать рядъ нравственныхъ размышленій и замѣтокъ, ссылаясь даже по этому поводу на «Притчи» Соломона. Характеры особенно развиты въ приложеніяхъ; а какое было настоящее намѣреніе автора, что было основнымъ началомъ его книги и, если можно такъ выразиться, счастливою случайностью ея появленія, это лучше видно въ ея первоначальной и болѣе короткой формѣ.
Если Лабрюйеръ родился въ 1644 г., то въ 1687 г. ему было уже 43 года: его привычки были уже прочно усвоены, жизнь была урегулирована; онъ ничего не измѣнилъ въ ней. Внезапная слава, доставшаяся ёму. не ослѣпила его; онъ обдумалъ все съ давнихъ поръ, онъ вывѣдалъ всякими способами, что такое слава; онъ хорошо зналъ, что онъ могъ бы ея и не имѣть и все-таки не потерять своей цѣпы изъ-за этого. Онъ говоритъ послѣ своего перваго изданія: «Сколько удивительныхъ людей, имѣвшихъ самый прекрасный геній, умерли, не заставивъ никого говорить о себѣ! Сколько живетъ еще такихъ людей, а между тѣмъ о нихъ не говорятъ и никогда не будутъ говорить»! Хотя его хвалили, осаждали изъявленіями, искали, но онъ чувствовалъ себя, можетъ быть, менѣе счастливымъ, чѣмъ до своего успѣха, и несомнѣнно сожалѣлъ иной разъ, что выдалъ публикѣ столь большую часть своей тайны. Подражатели, которые тотчасъ ринулись за нимъ со всѣхъ сторонъ, въ родѣ аббата Вилльера. аббата Бельгарда (онъ еще не зналъ Бриллона, Аллеома и др., которыхъ голландцы не умѣли ни-какъ отличить отъ него); эти авторы, «родившіеся копіистами», которые льнутъ ко всякому успѣху, какъ мухи къ сладкому кушанью, эти охотники до чужаго по временамъ должны были выводить его изъ терпѣнія; можно думать, что его совѣтъ, обращенный къ автору, «родившемуся копіистомъ», и не встрѣчающійся въ первыхъ изданіяхъ, обращенъ былъ къ этому почтенному аббату Вилльеру. Принятый въ члены академіи 15 іюня 1693 г., въ то время, когда во Франціи было уже 7 изданій его «Характеровъ», онъ умеръ внезапно отъ удара въ 1696 г., сойдя такимъ образомъ со сцены въ полной своей славѣ, прежде чѣмъ біографы и комментаторы рѣшились подойти къ нему, захватить его въ его скромномъ положеніи и записать его отвѣты на ихъ разспросы[4]. Адри цитируетъ рукописную замѣтку, находящуюся въ библіотекѣ Ораторіи, что «маркиза Белльфорьеръ, съ которой Лабрюйеръ былъ очень друженъ, могла бы сообщить нѣсколько замѣтокъ о его жизни и характерѣ». Эта маркиза ничего намъ не оставила; вѣроятно, ея никто и не спрашивалъ. Будучи старухою въ 1720 г., къ которому относится упомянутая приписка, она очевидно была одною изъ тѣхъ личностей, которыя представлялись Лабрюйеру, когда онъ въ главѣ «О сердцѣ» писалъ: «Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія, столь нѣжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены; такія сильныя чары можно преодолѣть только умѣньемъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ». Можетъ быть, она же внушила ему такія нѣжныя слова, доходящія до величія: «Бываютъ столь совершенные роды красоты, столь блестящаго достоинства, что люди, тронутые сю, ограничиваются тѣмъ, что смотрятъ на нее и говорятъ о ней».
При небольшой требовательности есть средство возстановить въ воображеніи скрытую отъ насъ жизнь Лабрюйера, основываясь на нѣкоторыхъ его мысляхъ, которыя скрываютъ отъ насъ всю его судьбу и весь романъ его жизни. По его манерѣ говорить о дружбѣ, о томъ «вкусѣ», который онъ имѣетъ и котораго не могутъ постигнуть люди, родившіеся посредственностями, можно было-бы заключить, что ради нея онъ отказался отъ любви; но съ другой стороны изъ его способа постановки извѣстныхъ, захватывающихъ вниманіе вопросовъ можно было-бы заключить, что онъ обладалъ достаточною опытностью въ глубокой любви, чтобы пренебречь простою дружбою. Это разнообразіе превосходныхъ мыслей, изъ которыхъ по очереди можно создать нѣсколько послѣдовательныхъ образовъ, очаровательныхъ или глубокихъ, но которые не въ силахъ была одна личность взять прямо изъ своего собственнаго и единственнаго опыта, — объясняется гораздо проще. Мольера, напр., нельзя считать ни Алцестомъ, ни Филинтомъ, ни Оргономъ, ни Арганомъ, но онъ послѣдовательно является всѣмъ этимъ; Лабрюйеръ въ области морали обладаетъ такоюже способностью: онъ послѣдовательно бываетъ каждою выведенною имъ моральною личностью; онъ одинъ изъ немногихъ людей, которые узнали все.
При ближайшемъ изученіи Мольеръ окажется не всегда исполняющимъ то, что онъ проповѣдуетъ. Онъ воспроизводитъ житейскія дрязги, страсти, смѣшныя стороны, но въ жизни онъ самъ не прочь отъ всего этого. Лабрюйеръ никогда этого не е іѣлалъ-бы. Онъ подмѣтилъ небольшія несообразности въ Тартюфѣ и его Онуфрій безупреченъ; то-же самое можно сказать о его поведеніи: онъ обдумываетъ все и принаравливается къ своимъ нравственнымъ изрѣченіямъ и своему опыту. Мольеръ поэтъ: онъ увлекается, онъ нерегуляренъ, это смѣсь наивности и огня; эти противорѣчія можетъ быть и дѣлаютъ его болѣе пріятнымъ и великимъ. Лабрюйеръ — это мудрецъ. Онъ не былъ женатъ: «Человѣкъ свободный и не связанный женою, если только имѣетъ сколько-нибудь ума, можетъ, по его наблюденіямъ, подняться выше своей судьбы, замѣшаться въ міръ и идти наравнѣ съ самыми честными людьми. Труднѣе это сдѣлать тому, кто связанъ обязательствами; бракъ, повидимому, ставитъ всякаго въ свой рядъ». А если кому не нравится въ Лабрюйерѣ этотъ разсчетъ быть холостымъ, тотъ можетъ предположить, что онъ любилъ, но встрѣтилъ непреодолимыя препятствія и, отказавшись отъ цѣли, остался вѣренъ своимъ дорогимъ воспоминаніями.
Не разь замѣчено, какъ энергически проявляется человѣчная красота его сердца сквозь непреклонную опытность его ума «Положимъ, нужна конфискація земли и опись имущества, нужны тюрьмы и наказанія; но, оставляя въ сторонѣ справедливость, законы, требованія жизни, я долженъ замѣтить. что для меня было постоянно новою вещью наблюденіе надъ тѣмъ, съ какою жестокостью одни люди обходятся съ другими». Сколько стремленія къ реформамъ, которыя стали проводить съ тѣхъ поръ и которыя еще не доведены до конца, заключается въ этихъ словахъ. Сердце Фенелона билось гораздо сдержаннѣе по поводу такихъ вопросовъ. Лабрюйеръ удивляется, какъ вещи для него постоянно новой, тому, что М. Севинье находила вполнѣ простымъ или только нѣсколько страннымъ: въ Лабрюйерѣ видно уже, какъ приближается XVIII в., который станетъ удивляться столькимъ вещамъ. Я только напомню ту страницу возвышеннаго характера, гдѣ Лабрюйеръ говоритъ о крестьянахъ (см. главу «О человѣкѣ»). Легко признать Лабрюйера въ портретѣ «философа, который, сидя въ своемъ кабинетѣ и будучи постоянно доступенъ всѣмъ, не смотря на свои глубокомысленныя занятія, проситъ васъ войти и которому вы предложили бы вещь, цѣнимую имъ выше золота и серебра, если бы дали ему случай оказать вамъ услугу
Онъ былъ религіозенъ и глубоко убѣжденъ въ вѣрѣ, какъ это доказываетъ его глава „О вольнодумцахъ“, которая прекрасно завершаетъ собою цѣлое, заключая вмѣстѣ съ тѣмъ въ себѣ заготовленныя впредь мѣры противъ нападокъ, въ которыхъ не было недостатка, и глубокое убѣжденіе. Діалектика этой главы сильна и искренна; автору нужна была она, чтобы искупить ту легкость, съ которою этотъ философъ освобождался отъ узъ своего времени, чтобы прочнѣе опереться и прикрыть свои нападенія на господствующее тогда притворное благочестіе. Лабрюйеръ не оставилъ наслѣдства, завѣщаннаго Мольеромъ: онъ продолжалъ эту мужественную войну на гораздо болѣе узкой сценѣ (другой сценой, впрочемъ, и не позволено было пользоваться), но съ оружіемъ, не менѣе мстительнымъ Онъ не только показывалъ пальцемъ на придворнаго, который прежде носилъ волосы, а теперь въ парикѣ, въ стянутомъ платьѣ, со сложенными руками, потому что онъ ханжа; онъ не только неизгладимыми чертами предвозвѣстилъ нечестивую реакцію противъ ханжества, явившуюся при регентѣ („Ханжа — это тотъ, кто при королѣ атеистѣ сталъ бы атеистомъ“); онъ прямо даже къ Людовику XIV обращается съ такимъ совѣтомъ, едва прикрытымъ похвалою: „Много требуется тонкости отъ религіознаго государя, чтобы преобразовать дворъ и сдѣлать его благочестивымъ; зная, до какой степени придворные хотятъ ему угодить и на чемъ они основываютъ свое счастье, онъ благоразумно щадитъ ихъ: онъ терпитъ, прикрываетъ, опасаясь, чтобы они не впали въ лицемѣріе или нечестіе; онъ ожидаетъ большаго отъ Бога и времени, чѣмъ отъ своего усердія и искусства“.
Не смотря на діалоги его о квіетизмѣ, не смотря на нѣсколько его словъ, достойныхъ сожалѣнія, насчетъ отмѣны нантскаго эдикта, не смотря на одно мѣсто, гдѣ онъ высказывается за магію, я скорѣе пытался бы заподозрить его въ свободомысліи, чѣмъ въ противоположномъ свойствѣ. „Родившійся христіаниномъ и французомъ находитъ себя стѣсненнымъ въ сатирѣ“, говорилъ онъ о себѣ. Если бы онъ, говоря такимъ образомъ, думалъ больше всего о Буало, то онъ долженъ былъ хоть нѣсколько думать и о себѣ самомъ, о тѣхъ „важныхъ сюжетахъ“, которые были „запретны“ и для него самого. Онъ ихъ касается слегка, но онъ тотчасъ же долженъ удалиться отъ нихъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ умовъ, которымъ ничего не стоило бы безъ усилій и потрясеній выйти (если они не вышли еще) изъ всѣхъ случайныхъ обстоятельствъ, ограничивающихъ ихъ кругозоръ. Это видно не изъ того или иного взятаго отдѣльно выраженія, а изъ всего хода его разсужденій. Во многихъ мнѣніяхъ, какъ и въ стилѣ, онъ довольно охотно присоединяется къ Монтеню.
О Лабрюйерѣ есть три довольно важныя статьи. Первая по времени принадлежитъ аббату д’Оливе въ его Histoire de l’Académie. Тутъ проглядываютъ слѣды того способа судить объ авторѣ, который раздѣляется многими „классическими“ умами конца XVII в. и начала XVIII; это время развитія слова и проясненія его, какъ я думаю, послѣ нѣкоторой темноты въ періодъ Буало и Расина. Д’Оливе находитъ у Лабрюйера слишкомъ много „искусства“, слишкомъ много „ума“, нѣкоторое злоупотребленіе метафорами. Онъ совѣтуетъ недовѣрчиво относиться къ слогу Лабрюнера, называя его „вынужденнымъ, натянутымъ, запутаннымъ“. Николь, о которомъ Лабрюйеръ, какъ кажется, говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что онъ „недостаточно думалъ“, находилъ, конечно, что этотъ новый моралистъ слишкомъ много думалъ, и очень сердился на него за то, что онъ слишкомъ тонко работаетъ. Мы вернемся къ этому вопросу. Жаль, что рядомъ съ этими сужденіями, которыя, исходя отъ человѣка со вкусомъ и авторитетомъ, имѣютъ свою цѣну, д’Оливе не далъ больше подробностей о Лабрюйерѣ, по крайней мѣрѣ объ его отношеніяхъ къ академіи. Принятіе Лабрюйера въ академію породило жалобы, о которыхъ онъ самъ разсказываетъ намъ въ предисловіи къ своей „Рѣчи“ и которыя требовали бы нѣкоторыхъ поясненій. Какъ ни былъ счастливъ сразу Лабрюйеръ, но ему, видно, пришлось выдержать въ свою очередь борьбу, подобно Корнелю, Мольеру, подобно всѣмъ истинно великимъ людямъ. Онъ былъ принужденъ ссылаться на свою главу „О вольнодумцахъ“ и тонко представить свое сочиненіе имѣющимъ религіозную цѣль, чтобы этимъ прикрыть отъ нападеній свою вѣру. Онъ принужденъ былъ отрицать дѣйствительность своихъ портретовъ, бросить въ лицо составителямъ ихъ „наглые ключи“, какъ онъ выражается. Марціалъ еще превосходно выразился по этому поводу: „Безчестно поступаетъ тотъ, что выказываетъ свою изобрѣтательность въ чужой книгѣ“. — „Право, я не сомнѣваюсь“, восклицаетъ Лабрюйеръ съ оттѣнкомъ гордости, на которую вынудили его обиды, — „что наконецъ публикѣ до тошноты надоѣстъ слушать нѣсколько лѣтъ, какъ старые вороны каркаютъ вокругъ тѣхъ, которые, обладая свободнымъ полетомъ и легкимъ опереньемъ, поднялись на нѣкоторую высоту славы, благодаря своимъ произведеніямъ“. Кто былъ этимъ ворономъ, этимъ Теобальдомъ, который очень широко зѣвалъ во время рѣчи Лабрюйера и который съ нѣкоторыми академиками взбунтовалъ враждебную партію и „Изящнаго Меркурія“ (Mercure Galant), мстившаго за то, что Лабрюйеръ ставилъ его ниже всякой посредственности? Бансерадъ, къ которому легко можно отнести примѣты Теобальда, тогда уже умеръ. Не былъ-ли это Бурсо, который, не принадлежа самъ къ академіи, могъ соединиться въ нападкахъ съ нѣкоторыми членами ея? Или это старикъ Ройе? или кто другой съ такою-же силою? Д’Оливе очень осторожно выражается по этому поводу.
Два другіе важные очерка о Лабрюйерѣ принадлежатъ Сюару[5], писавшему о немъ въ 1782 г., и Викторену Фабру[6] написавшему въ 1810 г. довольно глубокаго содержанія „Похвальное слово“. Изъ одного отрывка, находящагося въ l’esprit des Journaux (февр. 1782), анонимный авторъ котораго оцѣниваетъ очень тонко замѣтку Сюара, мы видимъ, что Лабрюйеръ, котораго уже мало читали и мало цѣнили при д’Оливе, въ XVIII в. вовсе не занималъ своего надлежащаго мѣста; Вольтеръ слегка касается его въ своемъ сочиненіи „Siècles de Louis XIV“. „Маркизъ Вовенаргъ“, говоритъ анонимный авторъ (въ которомъ можно было-бы признать Фонтана или Тара) — почти одинъ изъ всѣхъ тѣхъ, которые говорили о Лабрюйерѣ, глубоко чувствовалъ этотъ истинно великій и оригинальный талантъ. Но самъ Вовенаргъ не имѣетъ того значенія и авторитета, которые должны были-бы принадлежать писателю, находящемуся одновременно подъ вліяніемъ и обширной мудрости Локка, и оригинальной мысли Монтескье, и восторженнаго стиля Паскаля, и изящной прозы Вольтера; онъ не могъ составить репутаціи ни Лабрюйеру, ни себѣ». Пятьдесятъ лѣтъ спустя, когда за Лабрюйеромъ былъ признанъ наконецъ геній, и самъ Вовенаргъ получилъ права на великаго учителя. Лабрюйеръ, котораго такъ медленно оцѣнивалъ XVIII в., имѣлъ съ этимъ вѣкомъ большое сходство.
Но среди такихъ прелестныхъ или глубокихъ очерковъ, каковы очерки Сюара и Фабра, среди массы остроумныхъ похвалъ проскальзываютъ такіе отзывы объ этомъ столь великомъ писателѣ XVII в., которые поневолѣ заставляютъ удивляться: Сюаръ, напр., говоритъ, что у Лабрюйера было «больше воображенія, чѣмъ вкуса». Фабръ полный анализъ его заслугъ заканчиваетъ выводомъ, что онъ помѣстилъ бы его въ столь ограниченное число совершенныхъ образцовъ въ искусствѣ писать, «если-бы онъ выказывалъ постоянно столько-же вкуса, сколько обнаруживаетъ ума и таланта». Здѣсь въ первый разъ мы слышимъ, какъ затрогивается эта чувствительная струна у одного изъ великихъ писателей великаго вѣка; это происходить оттого, что Лабрюйеръ, явившись поздно и притомъ истиннымъ новаторомъ въ стилѣ, склоняется уже къ слѣдующему вѣку. Онъ намъ намѣтилъ короткую исторію французской прозы слѣдующими словами: «Уже лѣтъ двадцать пишутъ правильно: писатели теперь — рабы конструкціи, они обогатили языкъ новыми словами, сбросили иго латинизма и довели стиль до чисто французской фразы; они снова нашли ту плавность, которую впервые ввели Малербъ и Бальзакъ и которой не имѣли столько авторовъ послѣ нихъ; они наконецъ ввели въ рѣчь весь порядокъ и всю чистоту, на какую она только способна; это нечувствительно повело къ тому, что они ввели въ нее и умъ». Лабрюйеръ хотѣлъ ввести въ стиль именно этотъ умъ, котораго онъ не находилъ достаточно въ томъ стилѣ, хорошіе образцы котораго ему предлагали Бюсси, Пеллисонъ. Флешье, Бугуръ, хоть безъ достаточнаго постоянства, безъ твердости и оригинальности. Послѣ Паскаля и Ларошфуко, вся задача Лабрюйера состояла въ томъ, чтобы имѣть изящную и нѣжную манеру изложенія и притомъ не походить на нихъ.
Буало, какъ моралистъ и критикъ, выразилъ много истинъ въ стихахъ съ извѣстнаго рода совершенствомъ. Лабрюйеръ хотѣлъ сдѣлать нѣчто подобное въ прозѣ, и притомъ, какъ онъ вѣроятно думалъ про себя, нѣчто лучшее и болѣе закопченное. У Буало много мыслей правильныхъ, вѣрныхъ, ставшихъ пословицами, но слишкомъ легко дѣлающихся пошлыми; Лабрюйеръ никогда не писалъ ничего подобнаго и не допу скалъ въ свой избранный кругъ мыслей. Въ глубинѣ своей души онъ находилъ, что это отзывалось бы излишкомъ чистаго здраваго смысла и было бы очень обыденнымъ, если не считать стиха, возвышающаго такую мысль. У него все выходитъ болѣе оригинальнымъ и новымъ; онъ проникаетъ глубже въ изгибы. Напр., вмѣсто такого рода сентенцій, свойственныхъ автору «l’Art poétique», какъ:
«Что кто хорошо понимаетъ, то ясно и выражаетъ», и т. д., Лабрюйеръ говоритъ намъ въ той удивительной главѣ «О произведеніяхъ ума», которая служитъ для него его «Поэтическимъ искусствомъ» и его «Реторикой». Между всѣми различными выраженіями, которыя могутъ передать ту или иную изъ нашихъ мыслей, есть только одно, которое было бы хорошо; его не всегда встрѣчаешь, когда говоришь или пишешь; тѣмъ не менѣе несомнѣнно, что оно существуетъ и что все то, что не подходитъ къ нему, слабо и не удовлетворяетъ умнаго человѣка, желающаго быть понятымъ". Ясно чувствуется, насколько столь истинная и здравомыслящая проницательность второго критика перещеголяла здравый смыслъ перваго Въ подтвержденіе того мнѣнія — далеко не новаго, — что въ Лабрюйерѣ можно было провидѣть новатора, я могъ-бы привести сужденіе Виньель-Марвиля и жалобу, которую онъ поддерживаетъ по этому поводу вмѣстѣ съ Костомъ и Бриллономъ; но такъ какъ понятія этихъ людей относительно стиля очень низки, то я держусь только приведеннаго мною отзыва д’Оливе. Вкусъ, значитъ, измѣнялся и Лабрюйеръ помогалъ этому «нечувствительно». Вѣкъ приходилъ къ концу; въ великомъ умѣ могла зародиться мысль выражаться иначе, видоизмѣнить и обновить форму. У другихъ она скоро съ блескомъ вышла на свѣтъ «Персидскія письма», предвозвѣщенныя и подготовленныя Лабрюйеромъ, скоро обозначили собою вторую эпоху. У Лабрюйера нѣтъ еще блеска, но мы его видимъ уже въ поискахъ за новыми прелестями и за остроуміемъ. Въ этомъ отношеніи онъ граничитъ съ XVIII в. больше, чѣмъ какой либо другой великій писатель его времени; съ нѣкоторыхъ сторонъ даже Вовенаргъ стоить ближе къ XVII в., чѣмъ онъ. Но нѣтъ… Лабрюйеръ вполнѣ еще сынъ своего несравненнаго вѣка въ томъ отношеніи, что у него, среди постоянной работы обновленія, никогда, въ сущности, нѣтъ недостатка въ простомъ и неприхотливомъ вкусѣ.
Хотя Лабрюйеръ особенно занятъ изображеніемъ человѣка и общества, но и природу онъ изображаетъ уже гораздо живописнѣе, чѣмъ это дѣлалось въ его время Какъ онъ хорошо изображаетъ намъ въ благопріятную минуту маленькій городокъ который кажется ему нарисованнымъ красками на склонѣ холма! Какъ граціозно показываетъ намъ при сравненіи государя съ пастухомъ стадо, которое бродитъ по лугу и щиплетъ мелкую и нѣжную траву. Только ему могло придти въ голову вставить въ главу «О сердцѣ» двѣ такихъ, напр., мысли: «Есть мѣстности, которыя удивляютъ насъ; есть другія, которыя трогаютъ насъ и въ которыхъ намъ хотѣлось-бы жить». — «Мнѣ кажется, что люди зависятъ отъ мѣстности въ отношеніи своего ума, расположенія духа, страсти, вкуса и чувствъ». Жанъ Жакъ Руссо и Бернардэнъ-де-Сенъ-Пьеръ съ своею любовью къ природѣ развили впослѣдствіи всѣ оттѣнки, заключенные и, такъ сказать, только еще дремлющіе въ этомъ скромномъ и прелестномъ абрисѣ. Ламартинъ только перевелъ на стихотворный языкъ слова Лабрюйера, восклицая:
"Скажите, бездушныя твари, чѣмъ вы влечете къ себѣ?
"Иль вы надѣлены душой и силой нѣжно любить?
Лабрюйеръ полонъ этихъ блестящихъ зеренъ для будущихъ всходовъ.
Онъ уже обладаетъ искусствомъ (стоящимъ далеко выше тѣхъ «переходовъ», которыхъ прямо требовалъ Буало) изъ отдѣльныхъ кусковъ составить книгу съ помощью связи, которая на первый взглядъ кажется скрытой, но которая неожиданно проявляется то тутъ, то тамъ. На первый взглядъ намъ кажется, что мы имѣемъ дѣло съ отрывками, расположенными другъ за другомъ; но когда мы входимъ въ этотъ ученый лабиринтъ, насъ постоянно ведетъ впередъ непрерывная нить. Каждая мысль исправляется, развивается, объясняется съ помощью сосѣднихъ мыслей. При этомъ всякую минуту примѣшивается нѣчто неожиданное; въ этой непрерывной игрѣ приближенія и удаленія отъ того или иного предмета авторъ иной разъ внезапно поднимается до такой высоты, до которой не позволила-бы подняться непрерывная рѣчь (ср. обращеніе къ Зеновіи и т. п.). Вотъ, напр., отрывокъ письма или бесѣды, вымышленный или просто цѣликомъ откуда-нибудь вставленный въ главу «О сужденіяхъ». («Онъ говорилъ, что умъ этой прекрасной особы былъ чистымъ алмазомъ, прекрасно оправленнымъ», и т. д.). Этотъ отрывокъ есть тоже восхитительный драгоцѣнный камень, который все искусство Андре Шенье не могло-бы вставить въ оправу и такъ художественно отдѣлать. Я говорю съ намѣреніемъ объ Андре Шенье, не смотря на все его несходство съ Лабрюйеромъ: каждый разъ, какъ я читаю это мѣсто у Лабрюйера, мнѣ вспоминается прелестный мотивъ Шенье:
Elle а vécu, Myrto, la jeune Tarentine… Если теперь удивляются, что Лабрюйеръ, соприкасавшійся столькими точками съ XVIII в., недостаточно былъ оцѣненъ имъ и прославленъ, то на это я прежде всего отвѣчу, что онъ былъ слишкомъ мудръ, слишкомъ безкорыстенъ и спокоенъ, онъ слишкомъ много занятъ былъ человѣкомъ, взятымъ вообще, и его всякаго рода видоизмѣненіями, онъ казался недостаточно дѣятельнымъ и недостаточно спеціализованнымъ союзникомъ этого вѣка, полнаго враждебности и страсти. Притомъ-же исчезла заманчивость нѣкоторыхъ его портретовъ, изображавшихъ ту или иную личность. Мода примѣшалась къ славѣ его книги, а моды проходятъ. Фонтенель открываетъ своимъ «Сидіасомъ» XVIII в., относясь безразлично къ Лабрюперу, на что онъ имѣлъ полное право, такъ какъ тотъ задѣлъ его; проживши пятьдесятъ лѣтъ послѣ другихъ, Фонтенель имѣлъ такимъ образомъ полную возможность отплатить многимъ врагамъ своей юности. Вольтеръ въ Ско могъ бы распросить о Лабрюйерѣ у Мелсзьё, одного изъ друзей дома Конде, который былъ въ нѣкоторомъ разѣ коллегой нашего философа по воспитанію герцогини Менъ и ея братьевъ и читалъ рукопись «Характеровъ» до появленія ея въ печати; но Вольтеръ очевидно не позаботился этого сдѣлать. Только такому спокойному и тонкому уму, какъ Сюаръ, пришлось исправить эту несправедливую небрежность, прежде чѣмъ она укоренилась. Въ настоящее время Лабрюйеръ занялъ свое надлежащее мѣсто. Правда, иные возстаютъ отъ времени до времени противъ подобныхъ блестящихъ репутацій, пріобрѣтенныхъ, повидимому, съ небольшимъ трудомъ, имъ хочется сбросить съ себя иго; но при каждомъ усиліи, направленномъ противъ этихъ репутацій, приходится сталкиваться съ массой удивительныхъ, законченныхъ, вѣчныхъ мыслей: онѣ опутываютъ со всѣхъ сторонъ противника и захватываютъ его, какъ тѣ чудныя кольца сѣтки, которыя выковалъ Вулканъ.
Лабрюйеръ даетъ намъ занимательный подборъ выраженій и мыслей, которыя легко было бы сблизить съ почти такими-же мыслями нашего времени. Это особенно можно сказать о его мысляхъ, касающихся сердца и страстей, которыя и теперь еще ставятъ втупикъ пытливыхъ изслѣдователей внутренняго міра человѣка. Вспомнимъ мѣсто, гдѣ онъ говоритъ о молодыхъ людяхъ, что они легче переносятъ уединеніе, чѣмъ старики, такъ какъ ихъ забавляютъ въ уединеніи страсти; его обращеніе къ Леліи можно легко сблизить съ уединенными прогулками Стеніо. Припомнимъ его жалобы на слабость человѣческаго сердца, которое слишкомъ скоро утѣшается и которому не хватаетъ неизсякаемыхъ источниковъ горя при иного рода потеряхъ; это мѣсто легко сблизить съ подобнымъ же мѣстомъ въ Аталѣ. Наконецъ, у Лабрюйера является во всей своей прелести и та мечтательность, которою мы окружаемъ любимыхъ нами лицъ. Но хотя Лабрюйеръ и говоритъ, что выборъ мыслей есть своего рода изобрѣтеніе, въ его книгѣ столько соблазнительно-прелестныхъ мыслей, что если бы мы начали выбирать ихъ, то едва-ли бы кончили. Въ области политики у него также есть такія мысли, которыя и въ наше время не утратили своей новизны: стоитъ вспомнить хоть слѣдующее мѣсто: «Источникъ заблужденій въ политикѣ состоитъ въ томъ, что думаютъ только о себѣ и о настоящемъ».
Въ одномъ пунктѣ писатели нашего времени не съумѣли бы не только подражать, но даже почитать его. Онъ наслаждался большимъ счастіемъ, но за то проявилъ большую мудрость: обладая такимъ огромнымъ талантомъ, онъ писалъ для того только, чтобы сказать, что думаетъ; чѣмъ меньше, тѣмъ лучше — вотъ его девизъ. Говоря однажды о м-мъ Гизо, мы указали, сколько замѣчательныхъ мыслей разсѣяно въ ея многочисленныхъ и темныхъ статьяхъ, откуда ихъ могла бы выбрать и извлечь развѣ только сочувственная рука. Лабрюйеръ, родившись для совершенства въ вѣкъ, благопріятствовавшій совершенству, не чувствовалъ себя вынужденнымъ разсѣвать свои мысли въ разныя времена по разнаго рода сочиненіямъ. Онъ составляетъ сразу цѣлый роскошный узоръ, подбирая ихъ каждую поодиночкѣ: онѣ блестятъ, какъ причудливыхъ цвѣтовъ бабочки на прекрасномъ бѣломъ полѣ. «Человѣкъ высшаго ума, говоритъ онъ, не всегда одинаковъ. Онъ входитъ въ восторгъ, но онъ и выходитъ изъ этого состоянія; въ послѣднемъ случаѣ, если онъ мудръ, онъ говоритъ мало, ничего не пишетъ… Поетъ ли кто при насморкѣ? Не ждутъ-ли, пока возвратится чистый голосъ?» Большая часть недостатковъ въ литературѣ нашего времени происходитъ отъ подобной привычки или необходимости пѣть при всякомъ голосѣ, имѣть порывъ во всякій часъ. Подъ столькими миловидными, рѣзвыми или торжественными формами въ глубинѣ мы находимъ простую необходимость поскорѣе наполнить печатный листъ, поскорѣе составить томъ. Отсюда происходитъ несоразмѣрное развитіе подробностей: писатель, не зная, попадется-ли ему другой подобный случай, собираетъ ихъ. нанизываетъ, сплетаетъ. Возьмемъ лучшіе таланты, самыя прекрасныя поэмы, самыя изящныя страницы прозы: сколько въ нихъ умѣнья, легкости изложенія, сколько ловкости и ученаго труда! Но при всемъ томъ въ нихъ есть что-то такое, чего заурядные читатели не отличаютъ отъ остального и что можетъ пропустить мимо даже человѣкъ со вкусомъ, если не достаточно будетъ остороженъ; я говорю о призракѣ и ложномъ видѣ таланта, о томъ, что въ живописи называютъ «шикомъ», что заключается въ умѣньи ловко владѣть рукою и тогда, когда умъ отказался уже работать. То, что составляетъ «шикъ» въ лучшихъ произведеніяхъ настоящаго момента, поистинѣ ужасно; я не осмѣливаюсь высказаться подробнѣе, чтобы мой упрекъ не попалъ въ частности въ какого-нибудь извѣстнаго писателя. Возьмемъ-ли мы поэму или романъ, намъ попадаются мѣста, въ которыхъ человѣкъ, крѣпкій на ногахъ, встрѣтилъ бы пустоту; для простого читателя эта пустота гораздо менѣе замѣтна. Да что говорить! Тутъ чуть-ли не скрывается весь секретъ производства, который такъ скрываютъ художники, чтобы не дискредитировать своего искусства. Не такимъ былъ въ свое время Лабрюйеръ, этотъ счастливый мудрецъ; онъ на досугѣ переводилъ Теофраста и каждую существенную мысль производилъ въ свое время, когда нужно было. Правда, что тысяча экю пенсіи, которую Лабрюйеръ получалъ въ качествѣ литератора герцога, и помѣщеніе въ замкѣ Конде доставляли ему такія условія, какихъ не легко найти въ теперешнее время. Какъ бы то ни было, не обижая нашихъ заслуженныхъ и трудолюбивыхъ писателей, мы предложили бы имъ имѣть на столѣ книжку Лабрюйера, чтобы она напоминала немного о любви къ воздержности, о необходимомъ соотвѣтствіи между языкомъ и мыслью. Впрочемъ, что нибудь да значитъ и сожалѣніе, что мы не можемъ часто такъ поступать, какъ поступалъ Лабрюйеръ.
- ↑ Ораторія Іисуса — конгрегація, основанная въ Парижѣ въ 1614 году Бюрелемъ.
- ↑ Мѣстечко близъ Парижа, гдѣ жилъ Буало.
- ↑ Подражатель Малерба, ум. 1654.
- ↑ Очевидно, что въ первый разъ, въ 1691 г. Лабрюйеръ получилъ въ свою пользу 7 голосовъ въ Академіи, самъ не зная объ этомъ, благодаря услугѣ де-Бюсси, который такимъ образомъ съ щекотливой предусмотрительностью предупредилъ автора «Характеровъ». Сохранилось письмо съ благодарностью, адресованное ему Лабрюйеромъ (Nouvelles Lettres de Bussy — Rabulin, T. VII). Это единственное письмо, оставшееся отъ Лабрюйера. не считая ааписки съ шутливою бранью, адресованной Сантёлю и напечатанной въ собраніи сочиненій Сантёля (Santoliana).
- ↑ Сюаръ (1734—1817) издавалъ въ Парижѣ Journal étranger и др. Лучшее изъ его сочиненій Lettres de l’anonyme de Vaugirard.
- ↑ Фибръ (1785—1836) пріобрѣлъ извѣстность „Похвальными словами“ въ честь Буало, Корнеля, Монтеня и Лабрюйера.