I.
правитьЛегко ошибиться насчетъ Лабрюйера. То немногое, что извѣстно о его жизни, проведенной на службѣ у принца, горькіе намеки на несправедливое неравенство общественныхъ состояній и на свое подчиненное положеніе, гордыя жалобы на незаслуженное счастье и безнаказанную наглость вельможъ наконецъ нѣсколько словъ краснорѣчиваго негодованія по поводу народной нищеты могутъ заставить иныхъ читателей видѣть въ Лабрюйерѣ противника общества того времени, нѣчто въ родѣ реформатора или, какъ теперь говорятъ, одного изъ предвозвѣстниковъ французской революціи. Но подобный выводъ былъ бы неточнымъ: очень живо чувствуя несовершенства французскаго общества, какимъ Лабрюйеръ его видѣлъ и какимъ рисовалъ, онъ все-таки былъ далекъ отъ мысли, чтобы это положеніе вещей могло быть преобразовано, чтобы можно было сколько нибудь приблизиться къ вѣчнымъ законамъ справедливости Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ революціи, чтобы предчувствовать ее; онъ былъ слишкомъ привязанъ лично къ своему мѣсту въ общественной іерархіи, чтобы думать, что ее нѣкогда можно будетъ передѣлать сверху донизу; онъ слишкомъ близко видѣлъ прочность того монархическаго и аристократическаго монумента, который внушалъ тогда уваженіе всей Европѣ, и которому не грозила еще никакая опасность, чтобы желать или предвидѣть, и притомъ издалека, разрушеніе или потрясеніе этого величественнаго сооруженія.
Лабрюйеръ чувствовалъ лучше всякаго другого и выражалъ часто самымъ удачнымъ способомъ все, что было противнаго природѣ въ томъ политическомъ и общественномъ строѣ, въ которомъ онъ занималъ свое скромное мѣсто; онъ видѣлъ, какое постоянное насиліе причинялъ справедливости подобный порядокъ вещей; но онъ понималъ, что общество должно было, въ силу извѣстныхъ условій, уклониться до извѣстной степени отъ справедливости и природы и, постоянно указывая въ своихъ сочиненіяхъ на это уклоненіе, никогда не выражалъ надежды увидѣть, какъ уклоненіе дойдетъ до крайности и наконецъ уменьшится, благодаря великодушію однихъ или мужеству другихъ; онъ чистосердечно вѣрилъ, что завѣщаетъ потомству все, что огорчало его сердце или непріятно поражало его умъ. Но если въ немъ нельзя видѣть утописта или реформатора, все-таки было бы несправедливымъ видѣть въ немъ мизантропа и думать, что онъ не умѣлъ терпѣливо сносить то, что считалъ неизбѣжнымъ. Онъ не позволялъ себѣ предаваться «той безплодной зависти или той безсильной ненависти къ вельможамъ, которая не вознаграждаетъ насъ за ихъ блескъ и возвышеніе, но только къ нашей собственной нищетѣ прибавляетъ невыносимое бремя счастья другихъ». Онъ заботливо избѣгалъ всякаго безполезнаго униженія и безпрекословно покорялся необходимой зависимости. А потомъ, уединившись съ перомъ въ рукѣ, подчиняясь только власти мысли и заботясь только о томъ, чтобы лучше ее выразить, онъ заставлялъ проходить передъ своими умственными очами это гордое общество и принялся обсуждать и описывать его съ трудолюбивымъ, но тонкимъ искусствомъ и очень часто настолько удачно, что навсегда запечатлѣлъ свои изображенія въ памяти людей.
Почетной службѣ, на которой протекла вторая половина его жизни, предшествовало болѣе трудное время въ его жизни; достигнутое имъ положеніе можно разсматривать, сообразно съ правами того вѣка, какъ предѣлъ его честолюбія, какъ нѣкотораго рода вознагражденіе за предшествующіе труды. Мало извѣстно, какъ жилъ Лабрюйеръ до 36 лѣтъ, предаваясь безъ сомнѣнія тому «ужасному труду» пробиванья въ свѣтъ, который онъ обрисовалъ мимоходомъ столь трезвыми и живыми чертами въ началѣ главы «О личной заслугѣ». «Пробился въ свѣтъ» онъ, когда былъ приглашенъ преподавать исторію маленькому сыну великаго Конде. И вотъ онъ на всю жизнь связанъ съ этимъ гордымъ семействомъ, съ двумя принцами, изъ которыхъ одинъ, отецъ его ученика, «держалъ все въ трепетѣ», межъ тѣмъ какъ другой, герцогъ, его молодой ученикъ, не щадилъ даже своихъ друзей отъ «грубыхъ обидъ и жестокихъ шутокъ». Не Лабрюйеръ, а Сенъ-Симонъ даетъ о нихъ такой отзывъ; но нѣтъ сомнѣнія, что Лабрюйеръ держался съ ними на сторожѣ, отдѣлываясь серьезностью, избѣгая фамильярности, которая скоро повела бы за собой презрѣніе къ нему, и внушая своею почтительностью уваженіе къ себѣ. Онъ имѣлъ передъ глазами безполезный и прискорбный примѣръ въ Сантелѣ, который, предавшись безъ всякихъ разсужденій фамильярнымъ и опаснымъ шалостямъ этого семейства, искупалъ неразумную и почти ребяческую свою снисходительность такими обидами, которыхъ Лабрюйеръ не могъ бы снести. Извѣстно, что Сантёль получилъ однажды за параднымъ столомъ пощечину отъ герцогини, сопровождаемую стаканомъ съ водою, брошеннымъ въ его лицо; онъ удовольствовался тѣмъ, что воспѣлъ въ прекрасныхъ латинскихъ стихахъ этотъ гнѣвъ богини противъ любимца музъ. Сантёль умеръ, какъ разсказываетъ Сенъ-Симонъ, отъ шутки герцога Конде, который опорожнилъ свою табакерку въ стаканъ съ шампанскимъ и заставилъ его выпить, «чтобы посмотрѣть, что выйдетъ изъ этого». Это не совсѣмъ вѣроятно; но достовѣрно то, что жизнь Саптёля служила бы предостереженіемъ для Лабрюйера, если бы только Лабрюйеръ имѣлъ нужду въ предостереженіи. Но Лабрюйеръ велъ себя въ подобныхъ обстоятельствахъ съ тонкимъ и надежнымъ инстинктомъ и, доказывая безпрестанно, что онъ не забывалъ того, чѣмъ былъ обязанъ другимъ, онъ не давалъ другимъ, кто бы это ни былъ, забывать, чѣмъ они обязаны ему. Онъ говорилъ охотно и даже писалъ Бюсси-Рабютэну: «Ихъ высочества, при которыхъ я состою», но онъ состоялъ при этихъ высочествахъ только въ той мѣрѣ, въ которой позволяли нравы того времени самому честному человѣку и самому свободному уму.
Литературная слава, которая должна была придти на помощь его общественному положенію, пришла къ нему слишкомъ поздно; она была такъ-же блестяща, какъ внезапна, но онъ не имѣлъ почти времени ею наслаждаться. Первое изданіе «Характеровъ» появилось въ 1688 г.; а въ 1691 г., послѣ шестого изданія своего труда, онъ представилъ его французской академіи, но наткнулся на Павиллона, главнѣйшимъ правомъ котораго на память въ потомствѣ было конечно то, что онъ выступилъ такимъ образомъ противъ Лабрюйера. Наконецъ въ 1693 г. академія исправила свою несправедливость въ отношеніи къ автору «Характеровъ». Онъ былъ принятъ въ члены, хотя не безъ труда, и его вступительная рѣчь, такъ-же какъ и его избраніе, была предметомъ очень ѣдкихъ критикъ. Три года спустя онъ умеръ отъ апоплексическаго удара.
Лю5илъ-ли онъ? и кто тронулъ его сердце? Это вопросъ открытый: настолько Лабрюйеръ оставилъ насъ въ неизвѣстности по этому поводу. Одни подозрѣваютъ, что Артеника, прекрасный портретъ которой какъ-бы замѣшался въ главу «о сужденіяхъ», подлинное лицо, которое Лабрюйеръ сильно любилъ, и въ числѣ другихъ указаній они розыскиваютъ ея имя, которое будто скрыто подъ именемъ Артеники. Другіе увѣряютъ, что тутъ не могло быть и рѣчи о подобной личности, потому что если-бы Лабрюйеръ имѣлъ намѣреніе изобразить ее, то его похвалы были бы неосновательны; но это возраженіе очень слабо: любви свойственно видѣть личности и вещи въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ они бываютъ на самомъ дѣлѣ.
Какъ-бы то ни было, но многія черты въ его произведеніяхъ показываютъ намъ, что ему была знакома, по крайней мѣрѣ съ внѣшней стороны, въ своихъ дѣйствіяхъ страсть любви. Изъ иныхъ мѣстъ главы «О сердцѣ» видно, что ему не чуждъ былъ опытъ любви: «Начало и ослабленіе любви заставляетъ себя чувствовать вслѣдствіе затрудненія, въ которое мы попадаемъ, оставаясь одни». «Если встрѣчается женщина, къ которой мы имѣли сильную страсть, но которая осталась холодной къ намъ, то, какую-бы важную услугу она ни оказала намъ въ послѣдующей нашей жизни, мы бѣжимъ отъ нея, подвергаясь большой опасности быть неблагодарными». — «Если судить объ этой женщинѣ по ея красотѣ и молодости, по ея гордости и презрѣнію, то нѣтъ человѣка, который не сомнѣвался-бы, что онъ станетъ героемъ, которому суждено очаровать ее когданибудь. Но вотъ она сдѣлала выборъ: она остановилась на маленькомъ уродѣ, у котораго не хватаетъ ума». Нужно-ли видѣть въ подобныхъ словахъ приступъ личной ревности или это только банальная истина, которую Лабрюйеръ пытался возвысить, какъ онъ говорилъ, пріятностью стиля? Наконецъ нужно-ли заключать, что онъ не былъ женатъ, изъ той неизцѣлимой и безнадежной наклонности, на которую онъ очевидно указываетъ, выражаясь такъ тонко, въ слѣдующемъ мѣстѣ: «Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія и столь нѣжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены?» Или онъ просто избѣгалъ брака, потому что бракъ «ставитъ всякаго въ свой рядъ», между тѣмъ какъ человѣкъ свободный можетъ «подняться выше своей судьбы, замѣшаться въ міръ и идти наравнѣ съ самыми честными людьми?» Эти различные, но не исключающіе другъ друга мотивы имѣли несомнѣнно свою долю вліянія на судьбу Ла брюйера; трудно предположить, чтобы онъ остался съ постоянно спокойнымъ сердцемъ среди этого изящнаго, празднаго и преданнаго удовольствіямъ общества; возможно, что онъ любилъ какую нибудь личность выше его по положенію въ обществѣ, но ниже по сердцу; а можетъ быть, она заслуживала питаемое къ ней чувство, но по понятіямъ того времени не могла отвѣчать ему и предаваться своей страсти безъ задержки; наконецъ, естественно и то, что онъ въ силу своего благоразумія и общепризнанной за нимъ твердости постоянно колебался «стать въ своемъ ряду» вслѣдствіе брака и такимъ образомъ раздѣлить съ другимъ то положеніе, тяжесть и опасность котораго онъ такъ живо чувствовалъ.
Станемъ держаться его произведеній и не будемъ пытаться проникнуть дальше въ его душу. Лабрюйеръ не является однимъ изъ глубокихъ или честолюбивыхъ моралистовъ, которые открываютъ основаніе человѣческихъ чувствъ или ищутъ его, которые усиливаются слѣдовать за ними до ихъ источника, сводятъ ихъ одни на другія, и чѣмъ больше ихъ узнаютъ, тѣмъ больше уменьшаютъ ихъ число, такъ чтобы остановиться только передъ тѣми первичными импульсами, которые, подъ богатымъ разнообразіемъ формъ и названій, производятъ движеніе всего нашего существа и всѣ волненія нашей жизни. Онъ предоставляетъ такимъ людямъ, какъ Паскаль, Ларошфуко и Вовенаргъ, это смѣлое изслѣдованіе и эту великую любознательность, которая затрогиваетъ до основанія нашу природу. Его привлекаетъ скорѣе внѣшній видъ нашихъ страстей, чѣмъ ихъ источникъ: его особенно занимаетъ ихъ внѣшняя физіономія, ихъ невольный или разсчитанный ходъ, ихъ развитіе и дѣйствіе въ мірѣ, ихъ комбинированье съ случайностями жизни и общественнымъ строемъ. Въ эту сторону влекли его и умъ, несозданный для высшей философіи (какъ это указываетъ его остроумная, но слабая статья «О вольнодумцахъ»), и его устраненіе отъ великихъ сюжетовъ, которые казались ему запрещенными для писателя, «родившагося христіаниномъ и французомъ», и его вкусъ и талантъ изображать, который разсѣялъ въ его произведеніи столько живыхъ и заманчивыхъ комедій и, наконецъ, его наклонность писать съ совершенствомъ, удовольствіе, которое онъ испытывалъ, подыскивая изящныя выраженія, и та высокая цѣна, которую онъ приписывалъ изящному стилю. Такимъ образомъ онъ рисовалъ людей скорѣе со стороны ихъ внѣшности, чѣмъ самихъ въ себѣ; но такъ какъ внѣшняя сторона нашихъ страстей почти не измѣняется и только приспособляется къ разнообразію времени и мѣстъ, то онъ не разъ затрогивалъ и то, что не проходитъ черезъ преходящее мимо, и человѣкъ вѣчный часто встрѣчается въ его книгѣ рядомъ съ человѣкомъ его вѣка и его страны. При всемъ томъ онъ особенно превосходенъ тогда, когда даетъ намъ свидѣтельство того, что видѣлъ: дворъ, вельможи, богачи, общество и свѣтскій разговоръ — лучшіе сюжеты его картинъ.
Трудно составить намъ теперь правильное понятіе о томъ, что называлось тогда «дворомъ», особенно трудно вызвать намъ въ себѣ тѣ образы и впечатлѣнія, которыя должно было пробуждать это слово въ умѣ Лабрюейра. Въ эту узкую область сходились тогда, какъ въ фокусъ, всѣ соціальныя вліянія, которыя теперь потеряли свою силу, снявши съ себя все. что было въ нихъ тяготѣющаго надъ умомъ людей. Никакое усиліе, напр., не дастъ намъ хорошо понять, въ средѣ равенства, въ которой мы теперь живемъ, что значило тогда различіе въ рожденіи и положеніи среди французскаго общества. Что бы тамъ ни говорили, для людей нашего времени рангъ и рожденіе не имѣютъ такого внушительнаго значенія и тѣ-же самыя основанія, которыя не позволяютъ намъ почитать богатства выше той мѣры, въ какой это прилично, обязываютъ и тѣхъ, которые ими обладаютъ, всякими способами стараться примирить другихъ съ своимъ богатствомъ. Наконецъ, власть перестала быть исключительнымъ правомъ на уваженіе къ самой личности, и авторитетъ, особенно опирающійся на силу, далеко не сохраняя за собою престижа, достаточнаго для того, чтобы склонить къ себѣ сердца, не безъ труда достигаетъ того, чтобы окружить себя уваженіемъ, необходимымъ для поддержанія порядка и исполненія законовъ.
Но во времена Лабрюйера, престижъ рожденія и ранга, вліяніе наслѣдственнаго богатства, сила и блескъ власти были еще въ своей неприкосновенности и лежали всею своею тяжестью на тѣхъ, кто не имѣлъ участія въ этихъ якобы неоспоримыхъ правахъ на уваженіе со стороны другихъ. Даже болѣе, теперь эти преимущества, ставшія сами по себѣ непрочными и слабыми, разсѣялись въ средѣ цѣлаго общества; знатное рожденіе часто лишено богатства и удалено отъ власти; богатство, столь быстро въ иныхъ случаяхъ протекающее и всегда готовое ускользнуть, очень часто только само по себѣ и имѣетъ право на вниманіе со стороны другихъ; власть, почти столь-же перемѣнчивая, какъ и богатство, не знаетъ часто, что дѣлать съ знатнымъ рожденіемъ, и не всегда поддерживается личной заслугой; но тогда рожденіе, власть, богатство, сосредоточенныя въ однѣхъ рукахъ, соединенныя на однихъ и тѣхъ-же лицахъ, представляли другъ для друга взаимную поддержку и къ своему собственному вліянію присоединяли силу и блескъ, происходящій отъ ихъ стеченія. Одно мѣсто, узкое пространство, одинъ пунктъ земного шара, находящійся по Лабрюйеру на 48° сѣверной широты и болѣе чѣмъ въ 1100 лье отъ моря Ирокезовъ и Гуроновъ", содержитъ въ себѣ это блестящее общество, къ которому были обра щены всѣ взоры, этотъ «дворъ», маленькое отечество на лонѣ большого отечества, отечество единственное для большей части его обитателей, мѣстопребываніе всякаго авторитета, источникъ всѣхъ милостей, центръ всѣхъ удовольствій. Ни въ чемъ тамъ не было недостатка, что могло-бы способствовать наслажденію жизнью, такъ чтобы сдѣлать ее легкою, пріятно переносимою и услаждающею чувство. Власть почти не сопровождалась трудомъ и заботою, ибо она исходила отъ единственнаго владыки и смѣшивалась въ понятіяхъ людей съ его милостью, которая возвышаетъ того, кого коснулась, ничего отъ него не требуя. Отсутствіе тѣхъ трудовъ и заботъ, отъ которыхъ теперь не избавляетъ никого и самый высокій рангъ, давало свободное мѣсто праздности и дѣлало необходимымъ развлеченіе: «праздныя души, превосходно выражается Лабрюйеръ, на которыхъ все производитъ на первыхъ порахъ живое впечатлѣніе». Богатство, употребленное искусно въ дѣло, присоединяло блескъ и тонкость къ этому благоденствію и давало средства предупредить скуку разнообразіемъ забавъ; вѣжливость, усвоенная съ дѣтства и переданная съ кровью, смягчала отношенія людей и скользила съ какою-то прелестью даже по малѣйшимъ случаямъ жизни; наконецъ, склонность къ удовольствію французской расы и остроумная грація женщинъ — давали движеніе этой блестящей толпѣ и примѣшивали вкусъ къ умственному удовольствію, испытываемому при поискѣ другихъ удовольствій.
Вотъ зрѣлище, которое Лабрюйеръ видѣлъ вблизи, не враждебно, но какъ то чуждо относясь къ нему; вотъ что онъ рисовалъ намъ, полагая въ этомъ основной фонъ и душу своего произведенія, не съ завистливою ненавистью, но съ нѣкоторою горечью и сдержаннымъ чувствомъ въ отношеніи къ тому, что было несправедливаго въ этомъ распредѣленіи жребіевъ, въ отношеніи къ обществу, которое расточало для нѣкоторыхъ себѣ подобныхъ, часто менѣе всего достойныхъ такой милости, все то, что можетъ заставить гордиться и щекочетъ человѣческое сердце, все вплоть до «счастья имѣть къ своимъ услугамъ людей, которые равнялись съ ними сердцемъ и умомъ и которые превосходили ихъ иногда»?
II.
правитьСправедливо замѣчено, что знаменитые портреты, которые съ такою любовью мы перечитываемъ у Лабрюйера, вылиты не за одинъ пріемъ, но составлены изъ массы послѣдовательныхъ замѣтокъ, терпѣливо присоединенныхъ однѣ къ другимъ и искусно собранныхъ въ одно цѣлое. Его статьи нравственнаго содержанія составлены тѣмъ-же способомъ, какъ и его портреты. Нигдѣ мы не видимъ, чтобы онъ входилъ въ сюжетъ смѣло, твердымъ и правильнымъ шагомъ шелъ до самаго конца. Напротивъ онъ проникаетъ въ него сотнею различныхъ путей, связывается имъ только на моментъ, чтобы Снова выйти изъ него, затѣмъ онъ опять возвращается къ нему, но уже подъ новой формой, измѣняетъ каждую минуту ходъ, фигуру, языкъ, не налегаетъ особенно ни на что, а между тѣмъ оканчиваетъ, сказавши все. Глава о дворѣ, напр., начинается короткими и живыми изрѣченіями, продолжается въ видѣ общихъ или част пыхъ портретовъ, перемѣшивается небольшими непредвидѣнными и поучительными разсуженіями, которыя ведутъ сами съ собою выставленныя личности, и оканчивается, какъ и начинается, изрѣченіями. Повидимому тутъ вовсе нѣтъ чего-нибудь цѣлаго, нѣтъ вовсе одного корпуса, однако, когда мы прочитаемъ все, впечатлѣніе получается глубокое, картина оказывается полною, труднымъ кажется прибавить что-нибудь къ ней.
Можно думать, что послѣдовательность тѣхъ короткихъ кусковъ, изъ которыхъ состоитъ та или иная глава Лабрюйера, не была предрѣшена заранѣе и не была подчинена какому-нибудь закону искусства, потому что каждое изданіе увеличивало число ихъ и столь неплотная сѣтка этой композиціи безъ усилій открывалась, чтобы дать мѣсто новому портрету или новому размышленію. Однакоже очарованіе, которое мы испытываемъ, пробѣгая этотъ родъ мозаики съ блестящими цвѣтами, пріятная легкость, съ которой мы проходимъ черезъ эти столь различные объекты мысли и столь разнообразныя формы языка, достаточно ясно даютъ намъ знать, что въ этой манерѣ писать нѣтъ ничего труднаго для ума или противнаго природѣ. Если мы хотимъ немного помечтать и предаться иллюзіи, если хотимъ сами минуту поблуждать съ Лабрюйеромъ по свѣту и среди двора, оставаясь неизвѣстными, какъ и онъ, въ этой гордой толпѣ и удаляясь вмѣстѣ съ нимъ отъ нея, чтобы заставить пройти передъ собою эти модели, то мы найдемъ болѣе естественнымъ, чѣмъ всякое другое, то столь свободное и столь живое расположеніе, которое перемѣшало въ такомъ очевидномъ безпорядкѣ эти изрѣченія, эти портреты и эти разсужденія. Лабрюйеръ размышляетъ и пишетъ что думаетъ, онъ смотритъ и рисуетъ что видитъ, онъ слушаетъ и повторяетъ, что слышалъ. Вотъ Н., который появляется съ большимъ шумомъ, всѣхъ раздвигаетъ, заставляя уступить себѣ мѣсто, лѣзетъ впередъ и почти толкается; онъ называетъ себя, всѣ вздохнули свободно, онъ входитъ только съ толпой. Вотъ другіе люди, которые входятъ не здороваясь, идутъ поднявши плеча, надуваются, спрашиваютъ, не смотря на васъ, и все до тѣхъ поръ, пока не является неожиданно вельможа, который сразу спускаетъ это притворное величіе. А вотъ проходятъ важно передъ вами Кимонъ и Клитандръ, у которыхъ единственное дѣло — казаться обремененными государственными дѣлами. Что это за потокъ похвалъ, который наполняетъ вдругъ дворы, капеллу, который охватываетъ лѣстницу, залы, галлерею? Онъ всѣмъ по горло, его не удержишь. Это кто-то только-что получилъ новый постъ и вотъ весь міръ уносится потокомъ лести. Почему это Тимантъ, недавно почти покинутый всѣми, теперь окруженъ, какъ никогда, теперь такъ и осаждается людьми, которые всѣ хотятъ отвести его въ сторону, чтобы таинственно переговорить о чемъ-то? Явная немилость изгладила всѣ его заслуги, неожиданная милость только-что возвратила ихъ всѣ ему. А вотъ дальше смотрите, какъ пресмыкается Ѳеодотъ, готовый просить мѣста Кассини[1], и притомъ съ основательными доводами, для швейцара или форейтора фаворита, если только представится случай, готовый всѣмъ пожертвовать для того, кто пользуется милостью. Послушайте это жалобное ворчанье придворнаго, получившаго отвращеніе, но только на одинъ день, къ своему печальному труду: «Двѣ трети моей жизни протекли; зачѣмъ-же мнѣ столько безпокоиться въ остальную треть? Самая блестящая судьба не заслуживаетъ ни того мученія, которому я предаю себя, ни тѣхъ низостей, на которыхъ я самъ себя ловлю, ни тѣхъ униженій и того стыда, который я испытываю; пройдетъ тридцать лѣтъ и рухнутъ эти колоссы могущества, на которые смотрѣть можно, только поднимая вверхъ голову; мы исчезнемъ: исчезну и я, такъ мало стоющій вниманія, исчезнутъ и тѣ, которыхъ я созерцалъ такъ жадно и отъ которыхъ ждалъ получить все свое величіе: самое лучшее изъ благъ, если только есть блага, это покой, уединеніе, мѣстечко, которое было-бы моимъ собственнымъ владѣніемъ». Но вотъ показался повелитель, и всѣ обезображиваются отъ его присутствія; ихъ едва можно узнать, настолько черты ихъ измѣнились и осанка унизилась. Самые гордые становятся самыми ничтожными; скромный человѣкъ, спускаясь съ меньшей высоты, лучше выдерживаетъ себя. Наконецъ, вотъ начинается королевская месса, гдѣ вельможи, образуя обширный кругъ у подножія алтаря и повернувши лицо къ государю, молятся, кажется, на него, а не на Бога.
Какой послѣдовательный очеркъ, какое строго-правильное описаніе двора и свѣта стоило-бы этой удивительной и прихотливой смѣси случаевъ, лицъ и мыслей, этого вѣрнаго природѣ изображенія? Вельможи, богачи, ученые, адвокаты, проповѣдники, всѣ оригинальныя фигуры, которыя могутъ произойти изъ различныхъ комбинацій природы съ законами и обычаями свѣта, проходятъ живо передъ нами въ разнообразныхъ главахъ этого безсмертнаго труда; всѣ личности сохранили свою физіономію и свою походку; они какъ будто только и думаютъ, что о себѣ, они какъ-бы идутъ по своимъ дѣламъ; они толпятся и перемѣшиваются въ свободномъ развитіи этой книги, какъ они толпились въ тревогѣ жизни.
Такъ и хочется назвать комедіей это произведеніе, когда видишь, какъ идутъ мимо съ такой естественностью столько оригинальныхъ характеровъ. А между тѣмъ это не комедія, не только потому, что въ поступкахъ всѣхъ этихъ лицъ нельзя схватить непрерывно-послѣдовательнаго дѣйствія, что эти лица не стремятся впередъ въ своихъ дѣйствіяхъ и не связаны другъ съ другомъ, но и потому, что ихъ характеры обрисованы болѣе умѣло, болѣе тонко и проницательно, чѣмъ характеры тѣхъ различнаго сорта личностей, которымъ комическій поэтъ назначаетъ двигаться на сценѣ и сильно захватывать духъ зрителя. Чтобы заинтересовать, чтобы тронуть и даже чтобы оставить въ воображеніи живое впечатлѣніе, комическій поэтъ неизбѣжно принужденъ нѣсколько насиловать природу и удаляться до извѣстной степени отъ правдоподобія. Онъ насилуетъ дѣйствительность различными манерами, не только сжимая и устремляя впередъ дѣйствіе больше, чѣмъ это допускаетъ обычный ходъ жизни, но и придавая характеру своихъ персонажей больше рельефа, а ихъ дѣйствіямъ больше горячности и рѣшительности, чѣмъ это позволяло-бы скромное воспроизведеніе природы. Комическій поэтъ заставляетъ понимать и удивляться личности, взятой изъ толпы, только рисуя ее болѣе яркими красками, заставляя ее идти скорѣе и толкая дальше, чѣмъ это сдѣлалъ-бы моралистъ, изучающій ту-же модель спокойно, съ единственною цѣлью изобразить ее ближе къ истинѣ. Если хотите имѣть правильное понятіе объ этой разницѣ, если хотите почувствовать преимущество моралиста, рисующаго характеръ на свободѣ, передъ комическимъ поэтомъ, который не можетъ показать намъ этотъ характеръ иначе, какъ въ дѣйствіи, и который поневолѣ заставляетъ дѣйствовать съ нѣкоторымъ излишкомъ, чтобы тѣмъ лучше могли мы понять его характеръ, прочтите у Лабрюйера портретъ Онуфрія, составленный съ очевиднымъ намѣреніемъ выставить на видъ всѣ ошибки противъ правдоподобія, въ которыхъ можно обвинить Тартюфа Мольера. Несомнѣнно, что Онуфрій правдоподобнѣе и ближе къ дѣйствительности, чѣмъ Тартюфъ. Онуфрій остерегся-бы сказать: «моя власяница», «мое бичеваніе», но онъ только такъ поступаетъ, что люди увѣрены, что онъ носитъ власяницу и подвергаетъ себя бичеванію; онъ не станетъ рисковать, ухаживая за женой того, кого онъ хочетъ обобрать; тѣмъ не менѣе онъ не дастъ ему спуску: это человѣкъ, готовый убѣжать и оставить въ рукахъ его свой плащъ, если онъ такъ-же не увѣрень въ ней, какъ въ себѣ самомъ. Онъ не любитъ такихъ опасностей; онъ знаетъ, гдѣ найти женщинъ, которыя благоденствуютъ и цвѣтутъ подъ сѣнью обѣта. Если онъ добивается наслѣдства, онъ нейдетъ напрямикъ: онъ не станетъ со скандаломъ сталкиваться съ правами слишкомъ сильными и слишкомъ ненарушимыми, но онъ — гроза побочныхъ родственниковъ. Наконецъ, онъ настолько искусился въ клеветѣ, что не приметъ на себя труда злословить: онъ довольствуется тѣмъ, что подсмѣивается или вздыхаетъ по поводу поступка своего ближняго; ему незачѣмъ говорить, чтобы быть понятымъ. Этотъ лицемѣръ правдоподобнѣе всякаго другого, онъ болѣе приспособился къ внѣшнимъ обстоятельствамъ; мы болѣе расположены чувствовать, какъ Онуфрій проползаетъ подъ нашими ногами, чѣмъ какъ Тартюфъ пускается во всю прыть черезъ всѣ законы общества, природныя связи и обычаи свѣта. Однако-же, они оба изъ одного и того-же семейства, это точь въ точь тотъ-же самый человѣкъ, котораго хотѣли намъ изобразить моралистъ и комическій поэтъ; но первый разсматриваетъ лицемѣра на Свободѣ и описываетъ его съ кропотливою вѣрностью, а второй тащитъ его на сцену, насильно толкаетъ его изъ одной случайности въ другую вплоть до полнаго развитія его характера и до рушенія его плановъ. Комическому поэту не хватаетъ мѣста, времени, даже вниманія, чтобы вести насъ медленнѣе и дальше во внутренній міръ его персонажа; онъ не можетъ его описывать намъ, онъ обязанъ заставлять его дѣйствовать, онъ повинуется законамъ театральной перспективы и преслѣдуетъ тѣ сильные эффекты, которыхъ требуетъ сцена. У моралиста искусство болѣе тонко, у поэта оно болѣе внушительно. Чтобы украсить крупными чертами фреску или фризъ, которые издали и съ высоты будутъ поражать и ласкать нашъ взоръ, нужно больше мощи и мужества, чѣмъ чтобы отдѣлать ту нѣжную работу, по которой мы можемъ провести рукой и которую можемъ разсмотрѣть въ то-же время глазами.
Для Лабрюйера недостаточно точной истины въ вещахъ, онъ преслѣдуетъ съ такою-же кропотливостью или, лучше сказать, съ такимъ-же наслажденіемъ и истину въ терминахъ. Въ безконечномъ разнообразіи его оборотовъ гораздо менѣе фантазіи, чѣмъ это воображаютъ; у него почти нѣтъ ничего такого, что не было-бы выбрано съ большою разборчивостью, не было-бы поставлено на свое мѣсто и употреблено кстати. У него на все есть свое основаніе: оно видно и въ его манерѣ начинать и заканчивать, въ его неожиданныхъ вставкахъ, въ его смѣлыхъ сравненіяхъ, въ градаціи его выраженій и фигуръ, которыя идутъ постоянно съуживаясь и обостряясь до самаго послѣдняго слова или послѣдней черты, на которой онъ останавливается, потому что, дѣйствительно, дальше ничего ужъ нѣтъ. Какой умѣлый пріемъ, напр., въ слѣдующемъ изображеніи продажныхъ душъ: «Есть души грязныя, испачканныя всякою грязью и соромъ, влюбленныя въ барышъ и интересъ, — какъ прекрасныя души влюблены въ славу и добродѣтель, — воспріимчивыя къ одному только удовольствію пріобрѣтать и не терять, любознательныя и жадныя, если дѣло идетъ о десяти денье, вѣчно занятыя своими должниками, вѣчно горюющія о паденіи цѣнъ и запрещеніи монеты, погруженныя и какъ-бы совсѣмъ утонувшія въ контрактахъ и документахъ Это ужъ не родители, не друзья, не граждане, не христіане, это, можетъ быть, ужъ нелюди: у нихъ зато деньги». А какая удачная смѣлость въ этомъ знаменитомъ обращеніи: «Бѣгите, удаляйтесь! Вы слишкомъ еще близко. — „Я подъ другимъ тропикомъ“, говорите вы. — Ступайте на полюсъ, въ другое полушаріе; взбирайтесь на звѣзды, если можете. — „Вотъ я тамъ“. — Хорошо: вы въ безопасности. Я открываю на землѣ человѣка жаднаго, ненасытнаго, неумолимаго: онъ хочетъ жить на счетъ всего того, что найдетъ на своемъ пути и при своихъ встрѣчахъ, онъ хочетъ, во что-бы то ни стало для другихъ, заботиться о себѣ одномъ, увеличить свое имущество, изобиловать всякими благами». Живость оборота рѣчи здѣсь служитъ только легкимъ покровомъ для живого впечатлѣнія; и что можетъ быть остроумнѣе этого пріема представить намъ такое ужасное лицо и убѣдить насъ бѣжать отъ него?
Но въ этихъ искусныхъ страницахъ, скажутъ, слишкомъ много остроумія, слишкомъ очевидно искусство, а какъ-бы удачно оно ни было, оно не въ правѣ выставлять себя на показъ. Трудно было-бы защитить Лабрюйера отъ этого упрека; да и зачѣмъ, впрочемъ, его защищать? Есть много способовъ хорошо писать, и если одинъ изъ нихъ можно предпочитать другому, все-таки достигнуть цѣли, это значить быть выслушаннымъ людьми и долго имъ нравиться и послѣ того, какъ перестанешь существовать. Каждый идетъ по своей дорогѣ къ потомству и въ этомъ нѣтъ ничего дурного, лишь-бы только эта дорога привела туда. Поправкѣ сказать, писатель не выбираетъ почти этой дороги: онъ незамѣтно увлекается по ней природой, и было-бы безполезнымъ насиліемъ пытаться свернуть на другую дорогу. Идеи представляются каждому изъ насъ подъ разнообразными видами и вызываютъ въ насъ разлитыя движенія, которыя искусство можетъ направлять, не измѣняя чувствительно теченія ихъ. Есть такіе писатели, на которыхъ вдохновеніе налетаетъ, какъ стремительный потокъ: они едва могутъ его сдержать, они имъ оглушены и почти опьянены, какъ это случилось однажды съ Руссо, такъ что мысль, которая ихъ давитъ, кипитъ въ нихъ и прорывается на свѣтъ широкимъ потокомъ краснорѣчія; но и тогда они хорошо знаютъ, что выражаютъ только незначительную часть того, что чувствуютъ, и что лучшая часть этой небесной росы, испаряясь, поднимается снова къ тѣмъ таинственнымъ странамъ, откуда она спустилась.
Иные съ идеями играютъ, какъ съ толпой нелюдимыхъ и легкихъ нимфъ: они преслѣдуютъ ихъ, настигаютъ, берутъ въ плѣнъ, украшаютъ съ любовью и, наконецъ, приводятъ ихъ къ намъ ручными и улыбающимися, покрытыми граціознымъ убранствомъ. Третьи писатели, будучи остроумными и ловкими работниками, идутъ по дорогамъ и собираютъ здѣсь рѣдкій алмазъ, тамъ дорогой перлъ; нѣкоторые изъ нихъ подбираютъ и голыши, по которымъ постоянно скользили глаза всѣхъ людей и которые долго попирались пренебрежительно ногами прохожаго; они ихъ терпѣливо очищаютъ, снимаютъ съ нихъ грубую оболочку, обтачиваютъ ихъ съ искусствомъ и покрываютъ гранями, столь удачно расположенными, столь ловко отполированными, что свѣтъ, играя въ нихъ, производитъ тысячу новыхъ эффектовъ и едва позволяетъ узнать ихъ; а такъ какъ они просты по природѣ и удобны для употребленія, то съ этихъ поръ они начинаютъ переходить изъ рукъ въ руки и увеличиваютъ собою общее богатство человѣчества. Лабрюйеръ одинъ изъ этихъ терпѣливыхъ и ловкихъ гранильщиковъ, которые взамѣнъ дара создавать и открывать получили способность и вкусъ украшать навсегда все то, до чего они коснулись. Онъ повиновался природѣ и, слѣдуя своей склонности, находилъ въ этомъ самое чистое наслажденіе. Онъ всматривался въ общую идею до того, что она у него начинала блестѣть, онъ такъ ее отдѣлывалъ, что она получала яркость, и если слово не казалось-бы нѣсколько жесткимъ для такого самого нѣжнаго и самого честнаго рода удовольствій, то можно было-бы сказать, что онъ вкушалъ, какъ эпикуреецъ, наслажденіе, производя новые плоды въ областяхъ человѣческаго духа, наиболѣе истощенныхъ культурою, такъ какъ онъ находилъ удовольствіе возобновлять всевозможными способами рессурсы (французскаго языка.
- ↑ Тогдашній директоръ парижской обсерваторіи.