ЛАБИРИНТЪ.
правитьI.
правитьГостиная, въ которой сидѣло общество, двѣ дамы и мужчина — небольшая и тѣсно заставленная комната. У открытаго рояля стоятъ зажженныя свѣчи и разложены ноты. Вѣрно недавно еще кто-нибудь игралъ. Керосиновыя лампы скупо освѣщаютъ комнату.
— Женщины этого художника совершенно лайковыя куклы съ нарумяненными щеками, сказала худощавая и бойкая барышня, и самодовольно подумала, что у нея это остроумно вышло.
— Что касается до меня, то я люблю женщинъ-куколокъ, съ ними проще, вяло, возразилъ молодой человѣкъ и дѣланно улыбнулся, скрывая какое-то раздраженіе.
— У всякаго барона своя фантазія, — слегка картавя на р, колко замѣтила красивая и полная блондинка. — Вашъ вкусъ мы знаемъ давно…
Онъ оглянулся на нее съ выраженіемъ холодной непріязни человѣка коротко съ ней знакомаго.
— Мнѣ очень лестно, что вы знаете мой вкусъ, проговорилъ онъ насмѣшливо.
Та покраснѣла и отвернулась.
Низенькая лампа съ абажуромъ, стоявшая посреди круглаго стола, у котораго они сидѣли, хорошо освѣщала всѣхъ. Лицо блондинки было печально и блѣдно. Что-то сухое и раздражительное виднѣлось въ чертахъ барышни, особенно въ линіяхъ подбородка и рта. Рѣзкія, но красивыя черты господина и его сжатый ротъ при яркомъ освѣщеніи снизу казались еще рѣзче. Темная борода и волосы дѣлали его старѣе его тридцати двухъ, трехъ лѣтъ. Онъ былъ не столько красивъ, сколько обладалъ той импонирующей внѣшностью, которая невольно привлекаетъ многихъ женщинъ, заставляя ихъ предполагать за ней много скрытаго и интереснаго.
— Знаете, Всеволодъ Андреевичъ, — воскликнула съ игривостью въ голосѣ худощавая барышня, — только и отдыхаю на Передвижной выставкѣ, я обожаю Передвижную…
— И передвижниковъ?..
— Какой вы злой. Можетъ быть… Она засмѣялась рѣзкимъ смѣшкомъ, и стала перебирать художниковъ, давая имъ аттестаты съ такимъ апломбомъ, какъ будто знала каждаго, какъ свои пять пальцевъ. Молодой человѣкъ, имѣвшій между ними много пріятелей, слушалъ ее съ небрежнымъ вниманіемъ, хотя видно было, что онъ думаетъ о чемъ-то другомъ, непріятномъ.
Блондинка машинально перебирала листы альбома съ фотографіями, и въ то же время чувствовала выступавшія на глазахъ своихъ слезы. Она старалась и не въ силахъ была ихъ прогнать, раздражалась и мучилась: «А, такъ онъ не хочетъ мириться!.. Самъ-же меня обвиняетъ и вызываетъ нарочно на дерзости. Ну, и пусть… Будетъ жалѣть потомъ… Притворство, скрытность, ложь — все для него-же… Пусть, пусть… Богъ съ нимъ…» И вдругъ она представила себѣ маленькую сухую фигуру своего мужа ученаго. «Энтомологъ», «нашъ старикъ», вспомнилось ей, какъ они вмѣстѣ называли его въ счастливыя времена. Она криво, болѣзненно усмѣхнулась и взглянула на открытую дверь въ столовую, гдѣ всѣ сидѣли еще за чаемъ и откуда слышались споръ и шумные голоса. Ей хотѣлось встать и уйти, но она нарочно осталась. Онъ на зло ей кокетничаетъ съ этой барышней, а она вѣрно ужъ вообразила, что онъ влюбленъ и готовъ подъ вѣнецъ… Нѣтъ, онъ все-таки любитъ ее, Нину. Да, она будетъ сидѣть здѣсь, на зло ему, и не позволитъ ему потѣшаться!
— И я, Всеволодъ Андреевичъ, пишу стихи, донесся до нея точно откуда-то издали самоувѣренный голосъ барышни.
— Вотъ какъ?! — стараясь выразить любезное удивленіе, отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Это интересно. Покажите когда-нибудь.
— Ахъ, вы литераторы такой строгій народъ… Я никогда не рѣшусь… прибавила она съ выраженіемъ милой стыдливости.
— Такъ зачѣмъ-же вы сказали въ такомъ случаѣ? спросилъ онъ серьезно.
— Если позволите, — проговорила она робко. — Только какъ-же это устроить?
— Занесите ихъ ко мнѣ когда-нибудь. Пушкинская, шесть. Visible отъ трехъ до пяти.
«Наши часы назначаетъ, съ горечью сообразила блондинка. И зоветъ ее къ себѣ нарочно, чтобы я не могла разсчитывать застать его одного… Это ужъ слишкомъ»!
Барышня сіяла.
— Вамъ вслухъ ихъ прочесть, Всеволодъ Андреичъ?
— Ну, нѣтъ, Вѣра Васильевна, авторы народъ опасный… Я самъ прочту, если позволите. Вѣдь немного? осторожно освѣдомился онъ.
— О, только нѣсколько пьесъ… Одна поэма… и она начала подробно перечислять свои произведенія, въ то время какъ ея собесѣдникъ разсѣянно оглядывался по сторонамъ, даже не задѣвая взглядомъ блондинки.
Въ дверяхъ столовой съ скучающимъ видомъ показался немолодой господинъ. Онъ оглядѣлъ сидящихъ внимательнымъ и быстрымъ взглядомъ, насмѣшливо подумалъ про Всеволода Андреевича: «кто съ кѣмъ, а этотъ вѣчно съ дамами» — и остановилъ свои живые глаза на блондинкѣ.
Та почувствовала на себѣ чей-то взглядъ и съ недоумѣніемъ подняла свои красивые, безъ блеску глаза.
Вошедшій, вдругъ оживившись, сказалъ себѣ:
«Вотъ они глаза моей „Маріи“!.. Какъ это я раньше ихъ не замѣтилъ?.. Именно такіе простые и ясные… Наконецъ-то нашелъ ихъ… Жаль, печальны сегодня… Ну, да все равно». Онъ сейчасъ-же рѣшилъ, что непремѣнно упроситъ ее дать ему хотя одинъ сеансъ, быстрой своей походкой подошелъ къ ихъ столу и остановился около блондинки. Она снова опустила глаза на альбомъ.
Вѣра Васильевна, не смотря на свое увлеченіе разговоромъ, замѣтила тотчасъ вошедшаго, узнавъ въ немъ Зарѣцкаго, извѣстнаго художника. У нея была слабость къ извѣстностямъ и она постаралась принять граціозную позу. Онъ остановился послушать, о чемъ разглагольствуетъ она, эта видимо претенціозная дѣвица, намѣреваясь завести разговоръ съ блондинкой, и всталъ между ихъ стульями.
Вѣра Васильевна продолжала говорить о своихъ работахъ, о литературѣ, искоса посматривая на прямой профиль художника, съ небольшой клиновидной бородкой. Такія лица встрѣчаются между крестьянами средней Россіи, только на этомъ лицѣ ясно сквозили талантъ и высокій здравый смыслъ, и это дѣлало его физіономію подвижной и выразительной. Теперь онъ презрительно сощурилъ глаза и сжалъ губы. «Точно изъ христоматіи валяетъ!» — насмѣшливо подумалъ онъ про барышню и, повернувшись къ блондинкѣ, — сказалъ ей мягкимъ голосомъ:
— Что это вы разсматриваете, Антонина Романовна?
— Альбомъ, отвѣтила она не вдругъ низкимъ груднымъ голосомъ и подняла на него свои печальные глаза.
Онъ хотѣлъ сѣсть рядомъ съ ней, но литераторъ поднялся во весь свой высокій ростъ, потянулся и сказалъ ему своимъ небрежнымъ тономъ:
— У меня къ вамъ маленькое дѣло есть, Николай Николаевичъ. Онъ взялъ его легко за талію и повелъ въ дверь кабинета.
Художникъ былъ почти на голову ниже его, но шире и немного сутуловатъ отъ манеры держаться. Его свѣтлые длинноватые волосы придавали ему артистичный видъ, тогда какъ литераторъ, съ своими коротко остриженными и гладко причесанными волосами, походилъ скорѣе на обѣднѣвшаго дворянина-помѣщика, какимъ онъ и былъ впрочемъ. Они были земляки съ Зарѣцкимъ и даже изъ одного уѣзда и большіе пріятели, можетъ быть потому, что мало въ чемъ сходились.
— Какой онъ милый и любезный этотъ Коноваловъ, неправда-ли? — спросила блондинку Вѣра Васильевна, съ чуть примѣтною язвительностью. Она втайнѣ завидовала красотѣ Антонины Романовны и съ удовлетвореннымъ тщеславіемъ думала, что вотъ литераторъ говорилъ съ ней, а не съ этой глупенькой и пустой барыней, которую всѣ называютъ красивой.
Антонина Романовна холодно сощурила свои темные глаза и процѣдила сквозь зубы:
— Да, кажется…
Затѣмъ она порывисто встала и пошла, направляясь въ столовую.
Въ столовой, узкой комнатѣ, за длиннымъ столомъ сидѣло человѣкъ десять гостей.
Хозяинъ дома, господинъ лѣтъ сорока, съ нѣмецкой физіономіей, профессоръ консерваторіи и артистъ, молча слушалъ, оглядывая всѣхъ своими холодными сѣрыми глазами. Жена его, видная полная женщина, лѣтъ тридцати, сидѣла возлѣ низенькой старухи, своей матери, и горячо съ нею бесѣдовала по поводу остатковъ ситца и цвѣтной бумазеи. По временамъ слышались отдаленные дѣтскіе возгласы: — Мама!.. Ма-а-ма!.. — сопровождаемые пискомъ и плачемъ. Тогда она вскакивала и убѣгала, а черезъ минуту опять возвращалась. Мужъ всякій разъ провожалъ и встрѣчалъ ее холоднымъ, недружелюбнымъ взглядомъ, и она слегка пожималась подъ этимъ взглядомъ, уныло предчувствуя, что когда всѣ уйдутъ, онъ опять ее будетъ вычитывать, что она не умѣетъ выдержать дѣтей, не умѣетъ гостей занять, что она плохая хозяйка… Помѣщавшаяся съ нею рядомъ молоденькая хорошенькая дѣвушка, походившая на сидѣвшаго противъ нея сѣдого господина, жадно слушала, о чемъ говорятъ «большіе», которыхъ она называла такъ еще по дѣтской привычкѣ. Она вбирала все въ свою русую головку, стараясь проникнуть въ смыслъ всѣхъ этихъ споровъ о направленіяхъ въ музыкѣ, о какой-то тамъ «народности» и пр. Повинуясь молодому порыву, она нѣсколько разъ раскрывала свой ротъ, чтобы принять участіе въ общей бесѣдѣ, но тотчасъ краснѣла и не произносила ни звука.
— Вы что-то хотѣли сказать? — мягко, но съ привычной наставнической интонаціей обратился къ ней сухощавый и низенькій пожилой человѣкъ, уже съ просѣдью въ прямыхъ свѣтлыхъ волосахъ и бородѣ. Самымъ характернымъ въ немъ было какое-то пріятное благообразіе и въ чертахъ лица, и въ выраженіи, и въ манерахъ. Это былъ «нашъ старикъ» профессоръ Бёмеръ, мужъ Антонины Романовны.
Молоденькая барышня еще больше покраснѣла и свѣжимъ голоскомъ своимъ торопливо проговорила:
— Нѣтъ. Право-же нѣтъ. Я такъ…
«Нашъ старикъ» увидѣлъ входящую жену и ласковымъ взглядомъ позвалъ ее сѣсть рядомъ съ нимъ на пустой стулъ, съ другой стороны.
— Нѣтъ, жарко здѣсь, — нетерпѣливо сказала Антонина Романовна, отошла и отвернулась къ стѣнѣ. Она оперлась рукой о крошечный столикъ и стала разсматривать знакомыя ей давно оленьи головы изъ гипса и дичь въ медальонахъ. Ее мучили горькія мысли. — «А Всеволодъ такъ и не подойдетъ ко мнѣ во весь вечеръ… Господи, какая тоска!»
Хозяинъ увидѣлъ, что она одна, и подошелъ къ ней:
— Безконечные споры! — сказалъ онъ съ любезной слащавостью въ голосѣ, которую считалъ необходимою въ обращеніи съ дамами. — Воображаю, какъ вамъ надоѣло насъ слушать!
Она насильственно улыбнулась.
— Я привыкла. Александръ Ѳомичъ любитъ спорить, и у насъ постоянно гости, а то мы между собой…
Но сегодня «нашъ старикъ» говорилъ мало, только тогда, когда видѣлъ, что его слушаютъ со вниманіемъ. Онъ не любилъ тратить слова и рѣдко забывалъ, что онъ ученый и уважаемый профессоръ.
Музыкальный критикъ, молодой человѣкъ, спорилъ не горячась, методически и благовоспитанно, осыпая слушателей массой иностранныхъ техническихъ словъ. Онъ доказывалъ, что архитектура и музыка, какъ сказалъ Гёте, одно и то же, и утверждалъ, что строгій стиль необходимъ какъ для той, такъ и для другой. Старикъ, отецъ молодой дѣвушки, литераторъ-народникъ, никого не слушая, кричалъ свое объ обращеніи къ народной музыкѣ, объ аккомпаниментѣ мелодіей. Молодой и скромный скрипачъ хохолъ молча слушалъ и только внутренно изумлялся. — «Что-же съ того, спрашивалъ онъ себя, что Гёте сказалъ про архитектуру и музыку? Тамъ — форма, тутъ — звуки. И какъ эти ученые несутъ! Какъ въ млинѣ крыльями, крутятъ языкомъ, а словами, какъ мукой, такъ и сыплютъ». Черноватый господинъ, пѣвецъ, потерявшій голосъ, съ острыми, точно очиненными чертами лица и крошечными жесткими глазками, шумѣлъ и горячился больше всѣхъ. Онъ кричалъ, что музыка будущаго только и музыка, а эта классическая итальянщина не годится ни къ чорту.
Ни слова не говорила, да и не слушала разговора молодая, худенькая и блѣдная дѣвушка съ мягкими и кроткими голубыми глазами. Она уже давно сидѣла за самоваромъ и вся отдалась своему дѣлу. Жена хозяина, ея троюродная сестра, всегда на jour fix’ахъ просила ее помогать ей, и она была рада быть полезной и гордилась своимъ занятіемъ наливать чай такимъ умнымъ и ученымъ гостямъ. На бѣдномъ, черномъ платьѣ ея былъ прицѣпленъ немодный кружевной воротничекъ, а голубенькій бантикъ, приколотый вмѣсто брошки, оттѣнялъ еще болѣе убогость костюма. Она ни на кого не смотрѣла, озабоченная только своимъ дѣломъ: не пролить чай, не забыть взять ситечко, не перепутать стаканы. На нее никто не обращалъ вниманія.
— Тысячный разъ повторяю вамъ, Мельгуновъ доказалъ намъ это въ своемъ сборникѣ, прокричалъ критику народникъ, сидѣвшій ближе всѣхъ къ дѣвушкѣ за самоваромъ.
Критикъ вмѣсто отвѣта позволилъ себѣ вѣжливо, но презрительно улыбнуться. Народникъ отвернулся отъ него и нечаянно уставился на барышню, разливавшую чай. Ей показалось, что можетъ быть онъ и отъ нея ждетъ отвѣта, и она сочла за лучшее что-нибудь сказать и робко проговорила:
— Мельгуновъ… онъ, кажется, и романсы писалъ тоже.
— Никогда не писалъ-съ, сердито буркнулъ старикъ.
— Ахъ, да, да… растерянно молвила дѣвушка. — Извините пожалуйста, я спутала… Это Малашкинъ.
— Да-съ… то Малашкинъ, строго выговорилъ старикъ.
Барышня долго сидѣла сконфуженная и успокоилась только, видя, что на нее никто не смотритъ. Брови ея уныло поднялись, лицо приняло еще болѣе жалкое выраженіе.
Зарѣцкій съ Коноваловымъ заглянули въ столовую.
— Знаете что, Генрихъ Августовичъ, обратился Зарѣцкій къ хозяину, — помирите вы ихъ музыкой, а то они право передерутся!
— Ахъ, да, пожалуйста, сыграйте намъ что-нибудь, натянуто улыбаясь и не глядя на Коновалова, сказала Антонина Романовна.
Надежда, что во время музыки онъ подойдетъ и объяснится съ ней, оживила ея грустное лицо и Зарѣцкій невольно опять оглядѣлъ ее, когда она легко и плавно прошла мимо него.
«Красивыя женщины не ходятъ, а точно носятъ себя, подумалъ
онъ. Это настоящая грація, а не передъ зеркаломъ выученная, какъ у моей жены». И невольно любуясь, слѣдилъ за ея не очень высокой, но стройной фигурой… Въ видѣ сравненія, въ мысляхъ его мелькнулъ образъ жены, и по лицу Коновалова словно промчалось темное облако.
Всѣ съ шумомъ вставали и, съ удовольствіемъ распрямляясь послѣ долгаго сидѣнья, шли въ гостиную.
Антонина Романовна сѣла на диванъ, въ глубинѣ комнаты; матовый шаръ стѣнной лампы освѣщалъ ее сверху. Она все надѣялась, что Коноваловъ подойдетъ къ ней; они наконецъ объяснятся и кончатъ эту нелѣпую ссору; но онъ не подходилъ, стоя неподвижно въ дверяхъ кабинета въ противуположномъ углу. Онъ выдѣлялся на освѣщенномъ фонѣ двери своей высокой фигурой. Она слѣдила за нимъ глазами, а онъ смотрѣлъ въ полъ, опустивъ свои выпуклыя вѣки, и на лицѣ его лежало то грустно-сосредоточенное выраженіе, которое она такъ любила въ немъ. Сердце Антонины Романовны сжалось и слезы опять подступили къ глазамъ, но она сидѣла въ спокойной позѣ хорошо воспитанной женщины, приготовившейся слушать музыку, и только неровное колыханіе груди ея выдавало волненіе.
Хозяинъ дома, встряхнувъ своими длинными волосами, направился размѣреннымъ шагомъ къ роялю, точно шелъ по эстрадѣ, сѣлъ, взялъ нѣсколько громкихъ аккордовъ, высоко, по рубинштейновски поднимая руки, и заигралъ Polonaise Шопена. Онъ игралъ наизусть, безъ нотъ, за что барышня, разливавшая чай, считала его очень талантливымъ и умнымъ и удивлялась, какъ умѣщается все множество пьесъ въ его небольшой головѣ.
— Нравится вамъ? тихо спросилъ Антонину Романовну Зарѣцкій, который опустился въ кресло съ ней рядомъ.
— Я его никогда не слушаю, отвѣтила она равнодушно.
Зарѣцкій съ удовольствіемъ взглянулъ на нее; онъ любилъ прямые отвѣты.
— Я считаю, что лучше играю, хоть и съ ошибками, простодушно проговорила она, и вдругъ покраснѣла, какъ дѣвочка. — Пожалуйста не вѣрьте, это я такъ сказала, нечаянно. Съ нѣкоторыми людьми, когда разговариваешь, думаешь, что сама съ собой… Фу, какъ глупо!
Она запуталась, покраснѣла еще сильнѣе и засмѣялась.
Онъ, почти восхищенный, смотрѣлъ на нее и радовался, что не ошибался въ ея простодушіи. Онъ перевелъ разговоръ на другое.
Они говорили о Рубинштейнѣ, о симфоническихъ концертахъ, но шепотомъ и пользуясь тѣмъ, что сидятъ далеко отъ рояля.
Коноваловъ мрачно косился на Антонину Романовну. Ротъ его скривился въ злую улыбку.
Вѣра Васильевна все дожидалась, что Коноваловъ подойдетъ къ ней. Она сидѣла теперь въ длинномъ креслѣ около круглаго стола посреди комнаты. Она вытянула ножки въ бронзовыхъ туфелькахъ, небрежно бросила свои худенькія руки на колѣни, положила голову на край кресла и устремила вверхъ мечтательный взоръ. Но всѣ эти маневры не привели ни къ какимъ результатамъ. Профессоръ съ народникомъ ушли въ кабинетъ и оттуда доносились ихъ сдержанные голоса. Скрипачъ сѣлъ на самый дальній стулъ и думалъ о томъ, какъ онъ понимаетъ эту пьесу и какъ-бы ее съигралъ. Эксъ-пѣвецъ позировалъ у притолки двери. Коноваловъ не трогался съ мѣста. А Зарѣцкій, пользуясь тѣмъ, что Антонина Романовна на него не смотритъ, заглядѣлся на ея оригинальный и изящный профиль, изучая ея лицо, ея выраженіе, какъ свою будущую модель. Вся она съ своими гладко-причесанными свѣтлыми волосами, въ красивомъ черномъ платьѣ, съ своими наивно-серьезными глазами, какіе бываютъ иногда у дѣтей — вся какъ будто говорила: — «ну, что-жъ, я знаю, что я красива, что нравлюсь, но я въ этомъ невиновата, право. Я сама хочу нравиться только ему».
Теперь она, машинально отвѣчая Зарѣцкому, съ мученіемъ думала все объ одномъ: что Коноваловъ не хочетъ мириться, точно и не получалъ письма. А что, если не получилъ?… О, тогда еще но все потеряно… Нѣтъ, не можетъ быть, посыльный извѣстенъ… Что, если подойти самой?.. И она невольно взглянула въ сторону Коновалова. Онъ поймалъ этотъ взглядъ, быстро отвелъ глаза и всталъ такъ, что ей не стало видно его лица.
— Да, я тоже никогда не смотрю на играющаго, машинально отвѣтила она вслухъ Зарѣцкому. — Это мѣшаетъ… Гораздо пріятнѣе представлять себѣ, что звуки несутся откуда-то…
«Отвернулся… Презираетъ меня»… мелькали въ то же время въ головѣ ея отрывочныя мысли. О, что бы она дала, если-бы можно было вернуть назадъ то, что произошло между ними… И надо еще разговаривать… Про что онъ теперь?.. Да, какъ смѣшно дирижируетъ этотъ нѣмецъ въ концертахъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? спросила она громко. — Я посмотрю въ слѣдующую субботу.
А барышня, разливавшая чай, вся ушла въ созерцаніе торжественныхъ звуковъ печальнаго марша и думала о своей одинокой, безрадостной жизни. О, какъ мелка эта жизнь, со всѣми ея огорченіями и какъ сама она мелка и ничтожна со всѣми своими дѣлами и чувствами!
«Скажите, пожалуйста, какая чудесная экспрессія у этой овцы», подумалъ вдругъ Коноваловъ, нечаянно взглянувъ на нее. «Вонъ онъ жемчугъ-то въ какой иногда некрасивой раковинѣ хранится».
А Антонина Романовна тѣмъ временемъ спорила съ Зарѣцкимъ, съ улыбкой смущенія отказываясь позировать для Маріи, увѣряя, что она для этого совсѣмъ не годится.
— Позвольте мнѣ съ вами не согласиться и смѣть свое сужденіе имѣть, улыбаясь, говорилъ Зарѣцкій.
Антонина Романовна совсѣмъ развеселилась. Предложеніе Зарѣцкаго втайнѣ льстило ея самолюбію. Глаза ея блестѣли и румянецъ игралъ на щекахъ. Она еще больше похорошѣла.
Коноваловъ наблюдалъ ее въ эту минуту. — «Кокетка!» ненавистно прошепталъ онъ сквозь зубы, нервно дернулъ плечемъ, оторвался отъ двери, у которой стоялъ столько времени, затѣмъ подошелъ и сѣлъ рядомъ съ барышней, названной имъ за минуту овцой.
Ее звали Тамарой Ефимовной. Многіе, въ первый разъ услышавъ это имя, не могли удержаться отъ выраженія недоумѣнія. Она замѣчала и каждый разъ очень страдала отъ этого.
Когда Коноваловъ опустился съ ней рядомъ на стулъ, она испуганно отъ него отодвинулась. Первой ея мыслью было встать и уйти, но она удержалась.
Музыкантъ пріостановился, à la Рубинштейнъ, и заигралъ Quasi una fantasia.
Вѣра Васильевна въ состояніи полнаго отчаянія порывисто встала и, взявъ молоденькую барышню подъ руку, начала съ ней ходить взадъ и впередъ.
— Вы любите музыку? спросилъ Коноваловъ Тамару.
— Ахъ, очень люблю! своимъ тонкимъ голосомъ, краснѣя какъ институтка, сказала Тамара.
— Какую-же музыку вы особенно любите?
— Я объ этомъ никогда не думала, я люблю всякую, неловко улыбаясь и некрасиво сжимая руки, отвѣтила она. — Даже шарманку я очень люблю, но мнѣ рѣдко приходится слушать музыку, я одна живу, и сама не играю…
— Ну все-таки не предпочитаете-же вы всему шарманку? спросилъ Коноваловъ, съ чуть уловимой ироніей въ голосѣ.
Она улыбнулась своей кроткой улыбкой, отъ которой некрасивое лицо ея на минуту похорошѣло, и робко отвѣтила:
— Больше всего я люблю Шумана и Бетховена.
«Скажите пожалуйста!» — съ удивленіемъ воскликнулъ про себя Коноваловъ. — Да она оказывается совсѣмъ «матеріалъ».
И онъ, съ внезапно возникшимъ къ ней интересомъ, придвинулся ближе и спросилъ совсѣмъ другимъ тономъ:
— Вы здѣсь часто бываете?
— Разъ въ недѣлю всегда, по воскресеньямъ вотъ, да иногда обѣдаю въ праздники. Вѣдь я ихъ родственница, я воспитывалась у матери Александры Ивановны. Я съ четырнадцати лѣтъ у нея жила, когда умеръ мой отецъ. Онъ художникъ былъ, можетъ быть слышали, Крючковъ? Его программа на вторую золотую медаль и теперь въ академіи виситъ, съ оживленіемъ прибавила Тамара, и что-то молодое точно пробѣжало но ея лицу.
Коноваловъ съ свойственнымъ наблюдательному человѣку умѣньемъ, дѣлая видъ, что внимательно слушаетъ, пристально ее изучалъ, думая въ то же самое время: «Какъ женщины любятъ сообщать о себѣ неинтересныя свѣдѣнія. Теперь вотъ про маменьку будетъ… Сколько ей лѣтъ?.. Тридцать, навѣрное, подсыхать начала. Блѣдная, а губки ничего, красныя, и поди не разу не цѣловалась… Гдѣ ужъ такой… Не выйдетъ замужъ, бѣдняжка… А глаза у нея хороши… (У рта его появились непріятныя складки чувственнаго и грубаго въ душѣ человѣка, ноздри расширились). А та… Нина»…
И ему вдругъ захотѣлось бросить Тамару и подойти къ Антонинѣ Романовнѣ. Нѣтъ, вздоръ! Онъ не хочетъ больше позволять ей водить себя за носъ и смѣяться надъ нимъ!.. Въ лицѣ его появилось новое отталкивающее выраженіе злобной рѣшимости.
— А мать моя умерла, когда мнѣ было два года только, звучалъ около него жидкими нотами голосъ Тамары…
Къ нимъ подошелъ Зарѣцкій.
— Исчезаю, сказалъ онъ Коновалову.
— Что такъ? проводя рукой по лбу, чтобы согнать непріятное выраженіе, спросилъ тотъ своимъ лѣнивымъ тономъ.
— Двѣнадцать скоро, завтра надо работать. Ну, батюшка, эта Антонина Романовна Бёмеръ, прелесть! — заговорилъ Зарѣцкій вполголоса, но оживленно жестикулируя и сверкая глазами, какъ мальчикъ. — Какое удивительное сочетаніе красоты съ яснымъ и умнымъ выраженіемъ! Умна — и сама этого не знаетъ! Въ ней есть то, что мнѣ нужно для моей второй женской фигуры… для той… для сидящей, — намекомъ пояснилъ онъ Коновалову, который уже зналъ тайну его картины. — Особенно въ выраженіи глазъ и въ губахъ… А вы какъ находите?
Смотрѣвшій въ сторону Коноваловъ процѣдилъ сквозь зубы:
— Мое мнѣніе не годится, и именно по выраженію, на сколько могу судить, конечно. Та дѣвственно чиста, а эта…
— Ну, ужъ вы говорите вздоръ!.. Что именно у нея хорошо — такъ это выраженіе.
— Я бы, выражаясь фигурально, не сталъ съ розы, хотя-бы и бѣлой, писать лилію… — опять процѣдилъ Коноваловъ.
— Вы смотрите на вещи, какъ циникъ.
— А вы какъ Шиллеръ идеализируете Марію Стюартъ, которая просто была… ну, сами знаете кто…
— Ну, сѣлъ на своего конька! — воскликнулъ Зарѣцкій и повернулся къ Тамарѣ. — Странное пониманіе реализма!
Коноваловъ всталъ и прошелъ въ кабинетъ мимо одиноко сидящей Антонины Романовны, даже не взглянувъ на нее. А она слѣдила за каждымъ его движеніемъ и ей дѣлалось все грустнѣй и горьче.
Тамара въ началѣ разговора старалась только не помѣшать этимъ двумъ «знаменитостямъ», какъ она ихъ называла въ мысляхъ, и даже не слушать ихъ разговора. Когда же начался споръ, она даже струсила, по свойству робкихъ людей избѣгать всякихъ непріятностей. Она поколебалась немного — на чью сторону встать: Зарѣцкій только сегодня за чаемъ спрашивалъ ее про ея работы (она тоже была художница, какъ отецъ ея) и обѣщалъ заѣхать взглянуть на ея картину, а этотъ сейчасъ такъ ласково говорилъ съ ней объ ея отцѣ и о ней самой. Но по чувству справедливости она встала на сторону Зарѣцкаго: вѣдь онъ защищалъ эту бѣлокурую красавицу, которая казалась ей недосягаемой принцессой изъ царства счастья и успѣха.
Зарѣцкій еще поговорилъ съ ней немного объ ея картинѣ, опять пообѣщалъ пріѣхать, незамѣтно для хозяевъ простился съ ней и ушелъ, ступая своимъ широкимъ шагомъ.
Коноваловъ съ улыбкой, на ходу, тронулъ его за плечо; онъ пожалъ его руку, тоже улыбаясь. Всѣ ихъ размолвки кончались такъ скоро, хотя и не безслѣдно.
Однако хозяинъ все таки видѣлъ, какъ Зарѣцкій юркнулъ въ переднюю, и бросился за нимъ.
Коноваловъ снова подошелъ къ Тамарѣ, опять заговорилъ про ея отца. Вѣра Васильевна, не вытерпѣвъ, подошла къ нимъ, все держа молодую дѣвушку за талію.
Коноваловъ съ угрюмо-ласковымъ выраженіемъ дѣлалъ видъ, что слушаетъ какъ Тамара, конфузясь, разсказывала про картину отца, «Чистилище» Данте, которую онъ писалъ цѣлыя двѣнадцать лѣтъ. Она такъ и осталась неконченной и была продана кому-то за 25 р. А какая была чудная картина!
— А что, Тамара Ефимовна, скоро на выставкѣ мы увидимъ ваши-то произведенія? — съ насмѣшливымъ удареніемъ проговорила Вѣра Васильевна и пригласила взглядомъ молодую дѣвушку смѣяться.
Тамара испуганно покосилась на Вѣру Васильевну.
— Я еще учусь… — кротко и смущаясь сказала она.
— Когда же вы кончите, наконецъ, вашъ курсъ? Развѣ живописи учатся вѣчно? Да? Всеволодъ Андреевичъ, вы какъ скажете? — вызывающе обратилась Вѣра Васильевна къ Коновалову, чуть-чуть играя глазами.
— Можетъ быть Тамара Ефимовна поздно начала учиться, — серьезно отвѣтилъ ей литераторъ.
— Нѣтъ, я рано начала… — робко и какъ-бы оправдываясь сказала Тамара. Но живопись такъ трудна… не знаю, какъ лучше приняться… Если-бы я была мужчина… Да и некогда, я уроки даю… — прибавила она простодушно.
— Знаете, Тамара Ефимовна, — продолжала жестокая барышня, — вы мнѣ напоминаете одного неудачнаго литератора. Онъ говорилъ всегда: если-бъ я былъ богатъ, я бы написалъ десять прекраснѣйшихъ романовъ!.. — и она засмѣялась первая рѣзко и громко.
Тамара опять испуганно оглянулась на всѣхъ, какъ-бы ища защиты.
Коноваловъ нахмурился. Антонина Романовна раздвинула губы, дѣлая видъ, что улыбается. Молодая дѣвушка тоже смѣялась.
— Почему-же именно десять? — звонко спросила она. — Ха! ха! ха!
— Нѣтъ, ты разскажи, — обратилась хозяйка къ Тамарѣ, — какъ ты лѣтомъ болото писала разъ и воду для перваго плана въ бутылкѣ изъ рѣки носила.
Тамара жалобно взглянула на нее.
— Ну, зачѣмъ ты, Саша? — сказала она. — Я не воду… Я не потому… На первомъ планѣ, въ лужицѣ, высохла вода, пока я даль писала, а мнѣ былъ необходимъ этотъ первый планъ… такъ я бутылкой воду… Нечего было взять другого… такъ я бутылкой зачерпывала…
Всѣ хохотали, особенно надъ наивностью оправданія, и громче всѣхъ смѣялась Вѣра Васильевна. Антонинѣ Романовнѣ тоже вдругъ показалось смѣшно, какъ худенькая Тамара, въ какой-нибудь уродливой шляпкѣ серьезно носитъ воду въ бутылкѣ. Сильное напряженіе ея муки и горя разрѣшилось на этотъ разъ смѣхомъ, не раскатистымъ смѣхомъ довольнаго человѣка, а отрывистымъ и нервнымъ.
Тамара, какъ загнанный заяцъ, безпомощно оглядывалась на всѣхъ и усмѣхалась кривой улыбкой, а на глазахъ у нея были слезы. Хозяйка хохотала громко, полная грудь ея колыхалась, и въ глазахъ стояло выраженіе веселости, но не злой насмѣшки. Подошелъ и эксъ-пѣвецъ и тоже хихикалъ.
Коновалову вдругъ стало противно и онъ отошелъ.
Вскорѣ позвали ужинать. Вѣра Васильевна взяла Тамару за талію и, хотя она смѣялась надъ ней больше всѣхъ, та не рѣшилась отстранить отъ себя ея руку.
Въ дверяхъ столовой Коноваловъ нагнулся къ ней и прошепталъ мягкимъ и добрымъ голосомъ:
— Не огорчайтесь, Тамара Ефимовна, не стоитъ. Вѣдь они отъ глупости смѣются…
На него иногда находили припадки жалостливости, которыхъ онъ потомъ стыдился.
Она успѣла только благодарно взглянуть на него, какъ онъ быстро прошелъ мимо, занялъ мѣсто около молоденькой барышни, которой сталъ разсказывать вполголоса что-то веселое, — и та засмѣялась. Антонина Романовна сѣла насупротивъ ихъ и нашла въ себѣ силы взглянуть на него пристально. Онъ принялъ презрительное выраженіе и отвернулся. Сердце ея опять сжалось и заныло.
Она едва досидѣла до конца ужина. Этотъ шумъ рѣзалъ ей ухо, а напряженные нервы просили отдыха и простора для тяжелыхъ мыслей, которыя все время пробѣгали въ ея головѣ.
II.
правитьТамара была дома и работала.
Она безпокойно оглянулась на окно: дня ужъ оставалось немного и, чтобы не тратить попусту времени, она опять обратилась къ холсту.
«Кажется не дурно теперь», подумала она, отступя на два шага и съ любовью вглядываясь въ картинку.
Желтоватый свѣтъ, отражаясь отъ противуположной стѣны двора, слабо вливается въ комнату и падаетъ на небольшое полотно картинки, стоящей на старенькомъ трехногомъ мольбертѣ. Кучки красокъ по краямъ палитры въ рукахъ художницы ярки и свѣжи, а на серединѣ ея намѣшаны мутные грязные тона, которые цѣликомъ перешли на кисти и на полотно.
«Если бы мнѣ только фонъ дописать сегодня», волновалась Тамара, зализывая кистью мутные тона, казавшіеся ей похожими на натуру. Отъ нихъ на холстѣ слабымъ и невѣрнымъ рисункомъ выдѣлялась фигура молодой, видимо, женщины, сидящей у стола съ ребенкомъ на рукахъ.
Она отступила еще и взглянула на общее. «Передаетъ-ли, что я хотѣла? Такъ-ли?», спросила она себя и невольно углубилась мыслью въ свой сюжетъ, о которомъ уже давно мечтала, и создала изъ него цѣлую исторію.
«Вотъ бѣдная швейка, мать, сидитъ и работаетъ. Мужъ ея тоже ушелъ на работу. Онъ очень хорошій, ну, хоть наборщикъ, но умный. Она шьетъ, торопясь исполнить заказъ; но подошелъ ея маленькій сынъ. И она взяла его на колѣни стала ласкать…Такъ и я бы любила, если-бы я была замужемъ и у меня былъ ребенокъ. И я-бы улыбалась ему также, какъ эта мать»… И на лицѣ Тамары невольно появилась та улыбка, которую она хотѣла придать изображаемой матери.
«И моя мать вѣрно также улыбалась мнѣ… не помню…» — проходило дальше въ мысляхъ Тамары; что-то давно забытое, точно чужое, гдѣ-то глубоко шевельнулось въ ней и отдалось въ углахъ рта, которые тотчасъ-же опустились, придавъ выраженіе горечи лицу ея. «Не помню, а чувствую, что вѣрно у меня взято, хоть я и видѣла только у другихъ и для другихъ эту улыбку… Отчего, за что я всю жизнь вижу только все у другихъ и для другихъ и ничего для себя?»
Она отвела глаза отъ картины и безсильно опустила свои худенькія руки съ палитрой.
«За что я такая несчастная? За что мнѣ не дано ни одной радости въ жизни? Я даже не знаю, какъ могутъ любить… влюбляться… Если-бы явился молодой, красивый, брюнетъ… Фу, что я?.. глупости!.. стыдъ какой!.. въ двадцать восемь-то лѣтъ!..» Она даже покраснѣла отъ стыда за самоё себя… Лицо ея стало еще унылѣе, и голова опустилась еще ниже.
Но вдругъ она вспомнила, что надо работать.
Она еще разъ безпокойно оглянулась на окно и торопливо, привычной рукой, начала широкой кистью накладывать краски на холстъ, пристально вглядываясь въ уголъ комнаты, гдѣ свѣтъ едва скользилъ по сѣровато-коричневымъ обоямъ. Этотъ уголъ она взяла фономъ къ своимъ фигурамъ, но не совсѣмъ угадала тонъ и сдѣлала его сизовато-сѣрымъ.
Комнатка ея была тѣсно заставлена старенькой, но чистой мебелью; только уголъ окна былъ свободенъ и тамъ стоялъ трехногій мольбертъ, такъ неустойчиво, что при мало-мальски рѣзкомъ движеніи давно-бы упалъ. Но она всей своей невысокой фигуркой всегда держится такъ робко и осторожно, что даже наединѣ сама съ собой она — словно въ гостяхъ у очень важной особы, отъ которой зависитъ.
Изъ-за двухъ закрытыхъ дверей доносилось шлепанье тяжелыхъ ногъ хозяйки квартиры и ея перебранка съ кухаркой.
Начинало совсѣмъ ужъ темнѣть. Художница, торопясь и волнуясь заравнивала фонъ большой кистью.
Въ передней хрипло задребезжалъ колокольчикъ.
— Тамара Ефимовна Крючкова здѣсь живетъ? — послышался изъ передней тихій и мягкій мужской голосъ.
— Здѣсь, здѣсь, пожалуйте, отвѣчалъ ему тягуче и ласково голосъ хозяйки, какъ она всегда говорила съ посторонними «изъ благородныхъ».
Тамара Ефимовна покраснѣла, потомъ поблѣднѣла, бросила палитру, опять сейчасъ-же схватила ее, оправила черное старенькое платье, провела рукой по своимъ свѣтлымъ жиденькимъ волосамъ, уложеннымъ акуратнымъ узелкомъ у затылка, и, бросивъ безпокойный взглядъ, прилично-ли сдѣлана постель, часть которой виднѣлась изъ-за двухъ плетеныхъ ширмочекъ, тяжело побѣжала къ двери въ переднюю.
Она быстро и радостно думала: «Неужели это онъ? Зарѣцкій? Знаменитость и вдругъ ко мнѣ»…
Отъ волненія она не сразу повернула ручку двери; наконецъ открыла ее и наткнулась прямо на него. Чтобы передать ея чувства, это слово него надо-бы было написать вершковыми буквами.
Зарѣцкій вошелъ въ ея комнату въ шубѣ и мерлушковой шапкѣ, какъ многіе имѣютъ обычай входить къ живущимъ въ меблированныхъ комнатахъ.
Тамара заметалась взадъ и впередъ совсѣмъ растерянная и несвязно залепетала:
— Ахъ, Николай Николаевичъ, я не ожидала… Садитесь сюда, на диванъ… Вотъ не ожидала… Такъ скоро… Позвольте… Сюда, къ окну, можетъ быть…
Зарѣцкій добродушно, но хитровато улыбаясь и думая про себя: «Экз. бѣдная, ну чего она»?.. сказалъ громко:
— Благодарю васъ, Тамара Ефимовна, но позвольте мнѣ прежде раздѣться.
— Извините, какая я безтолковая… Вы сюда, здѣсь… подождите…
Она кинулась было помочь ему снять шубу, привыкнувъ помогать дамамъ, но во-время себя остановила.
На лицѣ ея пятнами выступилъ опять легкій румянецъ.
Зарѣцкій снялъ съ себя шубу и шапку, положилъ ихъ на стулъ, оглядѣвъ внимательно, нѣтъ-ли на немъ слѣда красокъ, и привычнымъ движеніемъ поправилъ рукой свои свѣтлые волосы.
— Ну-съ, покажите-же мнѣ вашу работу. Мнѣ очень интересно.
«Что онъ скажетъ? Понравится-ли ему?» съ волненіемъ спрашивала себя Тамара. Она уже оправилась отъ смущенія и теперь трепетала за свое дѣтище.
Совсѣмъ теряясь и не находя словъ, она подвела художника къ мольберту.
— Темно ужъ дѣлается, Николай Николаевичъ, прошептала она, желая найти задержку окончательнаго приговора, — я лампу зажгу сейчасъ…
— Ничего, я увижу, сказалъ онъ, бросая любопытный и острый взглядъ на полотно. — Ну, ну, посмотримъ, Тамара Ефимовна, прибавилъ онъ ласково. («Бѣдный старый младенецъ», мелькнуло въ его головѣ).
Онъ пододвинулъ стулъ къ холсту, сѣлъ и молча сталъ смотрѣть на картинку.
Тамара, вся дрожа, остановилась сбоку и тоже вперила глаза свои въ холстъ.
Теперь она глядѣла на свою работу, какъ на чужую, и вдругъ сразу увидала, какъ все въ ней криво, сѣро, плоско и вяло. Все, что такъ долго скрывалось отъ ея неумѣнья, непониманія искусства и близорукихъ глазъ, то теперь внезапно открылось ей подъ вліяніемъ сильнаго волненія.
Художникъ, только кинувъ первый бѣглый взглядъ, сразу охватилъ всю картину глазами, точно ощупалъ ее, и сразу почувствовалъ всю неправильность рисунка. «Гадость… Совсѣмъ безнадежно…» промелькнуло у него въ головѣ, и онъ чуть-чуть поморщился. «Эхъ, бѣдная, съ сожалѣніемъ подумалъ онъ про Тамару. — Совсѣмъ не чувствуетъ формы, а что-то топорщится выразить… И чему онѣ учатся…» Онъ немного повернулся на стулѣ и искоса взглянулъ на Тамару.
«Что-же онъ не говоритъ ничего, такъ долго молчитъ?» со страхомъ думала та про себя. «Значитъ худо, онъ все увидѣлъ и сейчасъ скажетъ это, и мнѣ ничего, ничего не останется въ жизни…» Въ лицѣ ея выразилось столько страха, мольбы, ожиданія, что ему стало ее еще жальче.
— Хорошо, хорошо… негромко пробормоталъ онъ вслухъ. Лгать всегда непріятно, даже изъ жалости.
Лицо ея вдругъ озарилось радостью, глаза засвѣтились, и она будто даже похорошѣла. За всю свою сиротскую и одинокую жизнь она въ первый разъ испытала чувство такой сильной радости изъ-за этихъ немногихъ одобрительныхъ словъ! Теперь она стала глубже и полнѣе дышать, и на щекахъ ея опять выступили розоватыя пятна.
«А вдругъ онъ смѣется?» мелькнула мысль въ ея головѣ, и она въ свою очередь искоса взглянула на его лицо. Оно было серьезно, просто и добродушно. «Нѣтъ, успокоила она себя тотчасъ, не можетъ онъ смѣяться, не будетъ, не такой онъ совсѣмъ…»
Художникъ, насупившись, смотрѣлъ внизъ, выставивъ немного впередъ нижнюю губу и думалъ, какъ-бы помягче дать ей добрый совѣтъ.
— Хорошо… еще разъ сказалъ онъ рѣшительнымъ тономъ. — Только вотъ что… Вы позволите вамъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній? прибавилъ онъ съ мягкой улыбкой.
Она радостно взглянула на него.
— Ахъ, помилуйте… Еоли вы будете такъ добры…
Она все стояла передъ нимъ, худенькая и маленькая, а онъ сидѣлъ, полуобернувшись къ ней.
— Вотъ видите, Тамара Ефимовна, вамъ-бы тѣнями порисовать надо.
На лицѣ ея выразилось самое наивное изумленіе, какъ будто ей сказали, что ей надо поучиться читать по-китайски.
«Какъ-же это?… Все на мѣстахъ у меня, тѣни положены ужъ. Тона невѣрные, что-ли?..» И она молча и недоумѣло глядѣла на него.
— Вы съ натуры писали? Ставили натуру, провѣряли? задавалъ вопросы Зарѣцкій.
— Да, я тутъ просила… хозяйкина невѣстка… она портниха… Она такая красивая… и мальчика приводила такая милая… Шесть разъ мнѣ позировала, и кажется похожа, прибавила скромно Тамара.
— Видите-ли, продолжалъ Зарѣцкій, стараясь говорить вразумительнѣе, — форму строже вамъ выразить надо, формы у васъ нѣтъ…
«Какой формы? лихорадочно спрашивала она себя, все не понимая. Вѣдь я же не лѣплю. Формы чего? Въ чемъ? Господи, не понимаю!.. Можетъ быть фономъ я въ контура вошла…»
— То есть, это я вѣрно фономъ испортила? робко сказала она. — Или это въ женщинѣ чего-нибудь недостаетъ? Въ контурахъ? выговорила она съ непріятнымъ удареніемъ на ахъ.
Онъ обрадовался, что нашлось наконецъ общее у нихъ слово:
— Да, да въ контурѣ.
И онъ началъ подробно, но осторожно объяснять ей ея недостатки въ рисункѣ фигуръ. Тоновъ въ картинѣ онъ уже и не касался, потому что тогда все-бы пришлось передѣлать.
Въ комнатѣ совсѣмъ ужъ смерклось. Дальніе углы ея, съ ширмой и кроватью, стушевывались въ безразличную темень. Художникъ оглянулся на незажженную лампу на комодѣ.
— Ахъ, я сейчасъ зажгу! Сейчасъ!
Тамара, торопясь и теряясь, стала искать спичекъ и на комодѣ и на столѣ. Ихъ нигдѣ не оказывалось. Зарѣцкій всталъ и помогъ ея поискамъ. Спички оказались на умывальномъ столикѣ.
Зажигая лампу, также торопясь и волнуясь, она обожгла себѣ пальцы. Онъ помогъ ей надѣть абажуръ съ рефлекторомъ на лампу и зажечь свѣчи.
При свѣтѣ картинка выиграла. Холодные тона ея, при красноватомъ озареніи лампы, боровшемся съ остатками свѣта отъ окошка, казались теплѣе и пріятнѣе.
Зарѣцкій продолжалъ свои объясненія недостатковъ картины.
— Да, да… лепетала Тамара, слѣдя глазами за его указующимъ пальцемъ и стараясь запомнить, что удлинить, что сдѣлать короче, какъ дать рельефъ плечу, какъ показать круглоту спинки ребенка, какъ вырисовать пальчики рукъ, и ей казалось теперь, что она сама все видитъ и сейчасъ, сейчасъ исправитъ.
— А все-таки, закончилъ онъ своимъ мягкимъ тономъ, чувство есть въ васъ… Работайте, ничего (Онъ все смущался, что ему приходится кривить душой. Но не добивать-же ему было эту бѣдную дѣвушку! И онъ, самъ строгій къ себѣ рисовальщикъ, увѣрялъ самъ себя, что можетъ она и дойдетъ до чего-нибудь въ экспрессіи).
— Такъ значитъ, Николай Николаевичъ, заговорила Тамара своимъ тоненькимъ и слабымъ голосомъ, — если я все исправлю, что вы сказали, будетъ ничего?
— Хорошо будетъ, только все исправьте… Я какъ-нибудь заѣду еще… Только, пожалуйста, давайте себѣ отчетъ въ каждой чертѣ, въ каждомъ мускулѣ, а то вы какъ-то слишкомъ безсознательно рисуете, и слишкомъ условно, теоретически, отдаетесь передачѣ одного настроенія. Пожалуйста, вы провѣрьте все, что я наговорилъ, улыбаясь и по возможности мягче, прибавилъ онъ. — Очень-то мнѣ не довѣряйте, сами вглядывайтесь, работайте. Да и недурно-бы вамъ было порисовать съ натуры въ одной изъ школъ рисованія, если время найдется… Это очень полезно.
Говоря это, онъ все время обдумывалъ свою мысль о связи формы съ содержаніемъ: «Вотъ ты, напримѣръ, жалкая фигура, жалкое выраженіе и жалкая работа… годилась-бы развѣ для блаженной…» И онъ примѣривался съ какой-бы точки ее взять, какъ натуру.
А она растерянными счастливыми глазами смотрѣла на него, слушая его и упиваясь всѣмъ, что онъ говорилъ. Но ни одна женская мысль не входила ей въ голову въ эту минуту. Она никогда не любила еще, несмотря на свои годы, и всѣ мужчины казались ей чѣмъ-то недоступнымъ, чуждымъ и въ то же время интереснымъ и необыкновеннымъ.
Разговоръ о картинѣ былъ конченъ. Зарѣцкій косился уже на свою шубу и шапку, когда Тамара вдругъ опомнилась.
— Ахъ, что-же я? Не хотите-ли чаю? Я и не предложила.
— Нѣтъ, благодарю васъ, мнѣ надо идти, отвѣтилъ Зарѣцкій и сталъ одѣваться, бѣгло смотря на развѣшанные по стѣнамъ и теперь плохо видные кривоглазые и косолнцые этюды и портреты, тоже работы Тамары.
— Право, мнѣ такъ совѣстно, простите меня, лепетала Тамара.
Она подошла къ нему, пока онъ надѣвалъ шубу, и близко глядя на него своими близорукими глазами, повторяла свою благодарность.
Ему становилось неловко и непріятно.
— Ну, что тамъ? сказалъ онъ нарочно рѣзче, надѣвая шапку. — До свиданія. У насъ среды, вотъ вы вечеркомъ соберитесь когда… А какъ кончите эту картинку, скажите, я приду посмотрѣть. Можетъ на выставку будетъ годна, пробормоталъ онъ.
При этихъ словахъ она опять покраснѣла отъ радости.
— До свиданія, повторилъ онъ еще разъ, протянулъ ей свою красивую мягкую руку и направился къ прихожей, широко шагая быстрой, еще молодой походкой.
Она вышла за нимъ на лѣстницу, но онъ быстро исчезъ отъ нея на поворотѣ.
Тамара вернулась къ себѣ. Ей казалось, что самая комната ея стала лучше и больше, что все въ ней еще было полно присутствіемъ Зарѣцкаго. Она сѣла къ своему холсту, чтобы еще разъ припомнить всѣ его совѣты и замечталась о томъ, какъ хорошо выйдетъ теперь ея картинка подъ его руководствомъ. «И вдругъ на выставку? — мелькнуло въ ея головѣ. Въ первый разъ на выставку! Бѣдный папа, зачѣмъ онъ не дожилъ до этого. И вдругъ на выставкѣ замѣтятъ ее и купятъ не за пять рублей, какъ она продавала nature morte, а за сто.. Тогда на эти деньги она поѣхала-бы въ Малороссію, писала-бы тамъ этюды, и краски у нея на южномъ солнцѣ поправились-бы и она написала-бы тамъ малороссіянку». И Тамара съ нѣжностью и любовью замечталась о своемъ новомъ сюжетѣ, казавшемся ей оригинальнымъ и интереснымъ: дѣвушка-невѣста, съ ведрами на плечахъ, стоитъ у колодца. Она радуется своей красотѣ, молодости и боится въ то же время будущаго, боится, будетъ-ли любить ее мужъ и какова будетъ ея замужняя жизнь…
Но вдругъ мысли Тамары перескочили на другое: понравится-ли этотъ сюжетъ Зарѣцкому? Затѣмъ она вспомнила про чай и съ тревогой подумала: «Не остался-ли онъ недоволенъ, что я предложила ему чаю. Нѣтъ, пустяки! просто онъ не хотѣлъ, да и поздно ужъ было».
Она слишкомъ много и долго жила одна и только для себя и потому привыкла придавать значеніе пустякамъ, возиться съ собой. «Онъ-то позвалъ меня на ихъ среды, а жена его нѣтъ еще, — съ безпокойствомъ думала она. Ловко-ли будетъ идти и принято-ли это? Все-таки я дѣвица и сразу вечеромъ вдругъ явлюсь. Не лучше-ли будетъ отправиться прежде утромъ, съ визитомъ? А вдругъ помѣшаю, лишняя буду? Нѣтъ, пойду вечеромъ, какъ звалъ… Неловко только. У тети-бы спросить, да тамъ опять будутъ смѣяться»…
Дверь изъ корридора растворилась и въ нее заглянуло толстое лицо хозяйки.
— Что вы нынче съ гостями-то и обѣдать не будете? проговорила она съ грубовато-ласковой насмѣшечкой въ голосѣ.
Тамара встрепенулась и взглянула на свои большіе серебряные отцовскіе часы.
— Ахъ, уже пятый часъ! Опоздаю я на урокъ.
— Конечно опоздаете. Да и свѣчи-то зачѣмъ даромъ жгете? И лампа и свѣчки горятъ. Лиминація какая.
— Да, да, да… Я и забыла. — И Тамара торопливо задула свѣчи и надѣла на лампу обыкновенный абажуръ. — Вы, милая Настасья Васильевна, велите пожалуйста Степанидѣ мнѣ обѣдать подать.
— То-то велите, сказала, входя совсѣмъ въ комнату Настасья Васильевна. — Это кто у васъ былъ-то? спросила она любопытнымъ и подозрительнымъ тономъ.
Если-бы у Тамары было хоть немного самоувѣренности, не то что характера, она-бы просто отвѣтила: — «Знакомый, по дѣлу»… и хозяйка отстала-бы. Но Тамара и по природѣ была мягка, и съ дѣтства, живя сиротой, привыкла подчиняться и не имѣть своей воли, въ особенности когда къ ней обращались съ извѣстнымъ оттѣнкомъ настойчивости. И хотя теперь ей непріятно было разсказывать необразованной женщинѣ, вдовѣ почтальона, про извѣстнаго художника Зарѣцкаго и про его доброе отношеніе къ ней, — она сейчасъ-же но привычкѣ исполнила чужое желаніе:
— Видите, это одинъ художникъ, Николай Николаевичъ Зарѣцкій. Онъ очень хорошо рисуетъ, и большія картины. (Она старалась выражаться понятнѣе для Настасьи Васильевны).
Лицо хозяйки выразило вдругъ совершенное разочарованіе. «Художникъ, такъ значитъ прохвостъ какой-нибудь, нищій, въ родѣ студента, подумала она. Пачкаетъ, значитъ, уродовъ, какъ эта».
— Такъ для чего-же онъ приходилъ-то? спросила она презрительнымъ тономъ.
— Да вотъ, посмотрѣть эту мою картинку и дать мнѣ совѣтъ.
Хозяйка выразила на лицѣ своемъ совершеннѣйшее презрѣніе.
— А я думала баринъ какой, шуба-то на немъ хорошая… Думала, урокъ вамъ выходитъ, или что…
Тамара сочла долгомъ заступиться за свою знаменитость и даже разгорячилась.
— Вы думаете, онъ, какъ я, рисуетъ? Ему за картины-то тысячи платятъ!
Настасья Васильевна съ недоумѣніемъ и даже недовѣріемъ взглянула на нее.
— За этакія вотъ тоже?
— Ахъ, что вы!.. Онъ отлично пишетъ. У него люди какъ живые! Вонъ въ прошломъ году ему за одну картину десять тысячъ дали.
— Скажите пожалуйста… Неужто ужъ десять?.. Этакія деньги! Вотъ вѣдь! Кому-же это понадобилось? Чего-же вы-то не продаете? Продавали-бы.
— Мнѣ не дадутъ…
— То-то. Мужчины-то поумнѣе насъ, бабъ, будутъ. Женатый? спросила она отрывисто.
— Да, женатъ и жена у него такая хорошенькая и дѣтокъ двое. Онъ меня къ нимъ въ гости звалъ.
Хозяйка повернулась и пошла къ двери.
— Ишь ты, за картину десять тысячъ давать. Есть-же этакіе… Деньги-то у нихъ, видно, бѣшеныя… Царскіе патреты что-ли рисуетъ?
Тамара улыбнулась.
— И царскіе, и такъ, картины…
Хозяйка только рукой махнула и вышла совсѣмъ.
— Я вамъ обѣдъ пришлю сейчасъ, а то опоздаете! закричала она ужъ за дверью.
III.
правитьБыло три часа ноябрьской ночи. Темная и сырая пелена ея висѣла надъ Петербургомъ, и крѣпкій сонъ оковалъ все живое.
Спала Нева подъ своимъ ледянымъ покрываломъ. Спали дворцы, сады и дома…
По темнымъ улицамъ съ мелькающими отъ рѣзкаго вѣтра фонарями изрѣдка съ громкимъ трескомъ по замерзшей землѣ проѣдутъ дрожки или, гордо погромыхивая, прокатится карета, темнымъ силуэтомъ промелькнетъ прохожій… Окна въ домахъ тоже спятъ всѣ черные, только рѣдко гдѣ освѣщены еще ряды оконъ, или со двора свѣтятся одно, два окошка.
Сонъ побѣдилъ и Тамару. Она спокойно и крѣпко спитъ въ своей узенькой комнатѣ, совсѣмъ не видная подъ одѣяломъ. Она сжалась подъ нимъ своимъ худенькимъ тѣломъ. Но сегодня ей и во снѣ также пріятно, какъ было днемъ… Снится ей, что она ходитъ по выставкѣ и удивляется на чудныя, небывалыя картины.
О, какъ онѣ хороши! Вонъ весна!.. Оврагъ, весь заросшій кустами съ мягкими красноватыми вѣточками и налившимися почками. На днѣ его еще снѣгъ, а на первомъ планѣ, по скату — цвѣты медуницы и вѣтреницы, они будто даже колышатся, а небо свѣтлое, мягкое, весеннее… Вонъ море… Свѣтло-голубое, прозрачное, оно сливается съ горизонтомъ, и паруса судовъ кажется повисли въ небѣ… Вотъ крестьянская свадьба, вонъ лѣсъ… Ахъ, вотъ малороссіанка! Какъ колоритно! Какой рельефъ! Какое выраженіе у этой хорошенькой дѣвушки. И что это? Подписано: Т. Крючкова. «Такъ вотъ какъ я пишу», думаетъ она. Неужели-же такъ хорошо? Ей, значитъ, нечего искать, нечего мучиться, надо только работать… Все найдено и какъ хорошо! Неужели она, Тамара, такъ пишетъ? Она оглянулась: цѣлая толпа стоитъ и любуется ея картиной… «Хорошо. Очень хорошо», раздается сзади нея знакомый голосъ. Она оборачивается. Передъ нею Зарѣцкій. «Благодарю, благодарю васъ», шепчетъ она. «Это вы, вы научили меня…» Смотритъ, а рядомъ съ нимъ стоитъ ея отецъ, будто живой, такой, какимъ она его помнитъ: худой, блѣдный, невысокаго роста, съ такими-же, какъ у нея, кроткими голубыми глазами. «Ничего, Тима, недурно. Это вы, говоритъ онъ Зарѣцкому, помогли ей. Благодарю васъ. Я васъ вѣдь въ школѣ училъ и тогда еще видѣлъ, что вы талантъ… Маску разъ у меня недурно нарисовали… Да, да — вотъ и подите… Теперь-то вы кудесникъ какой, чародѣй…» Но Зарѣцкій, не отвѣчая, вдругъ беретъ ее за руку и ведетъ за собою. Куда? Зачѣмъ? Тамара со страхомъ идетъ за нимъ. Они подходятъ къ картинѣ «Весна», шагаютъ за раму и тихо идутъ вдоль оврага, а она и не удивляется, точно такъ и надо. И вдругъ — онъ пропалъ. Кто-то другой, неизвѣстный, чужой идетъ теперь съ ней, говоритъ, наклоняется, шепчетъ ей что-то нѣжное, ласковое и… цѣлуетъ ее прямо въ губы…
Она ахнула и въ ужасѣ проснулась.
На губахъ своихъ она чувствуетъ еще его поцѣлуй, онѣ горятъ, сама она, вся пылая, лежитъ одна въ душной комнатѣ. Нѣтъ весенняго солнца, нѣтъ оврага, нѣтъ цвѣтовъ, нѣтъ его. А она одна въ темнотѣ, на своей жесткой постели.
«Боже мой, какой стыдъ… Что это я видѣла?!»
Ей душно, жарко, хочется пить и сердце ея какъ-то странно и томно бьется, чего-то страшно. Кажется, что въ темнотѣ кто-то стоитъ за ея изголовьемъ и наклоняется надъ ней… Она оглянулась, протянула руку — никого. Она взглянула передъ собой — и вдругъ ей показалось, что свѣтлое пятно двери шевелится, движется и дверь пріотворяется тихо, тихо…
Тамара вскочила и начала шарить спички на комодѣ, дрожа и пугаясь все больше и больше, нашла наконецъ, чиркнула спичку, и та освѣтила запертую дверь, знакомую мебель, платье и бѣлье на стулѣ. Тамара съ жаднымъ ужасомъ вглядывалась вокругъ, не увидитъ-ли она то страшное, то «что-то», которое ей должно показаться. Но, слава Богу, нѣтъ никого. Она успокоилась, зажгла свѣчу, прошлась своими босыми ногами и выпила воды.
Она опять легла, но глазъ не смыкала, чтобы не увидѣть опять этого «стыднаго» сна. Но невольно она его вспоминала — этотъ сонъ — съ тайнымъ стыдомъ и съ какимъ-то непонятнымъ ей удовольствіемъ. «Срамъ какой. Зачѣмъ этотъ… поцѣлуй! Я объ этомъ даже никогда и не думаю, да и зачѣмъ?.. Нѣтъ, не буду, не буду больше думать объ этомъ…» Она опять вернулась къ своему сну и вспоминала, точно о настоящихъ, о тѣхъ картинахъ, которыя видѣла во снѣ. Глаза ея невольно закрылись и она увидала опять оврагъ, снѣгъ внизу и его, неизвѣстнаго ей, рядомъ съ собою… Охваченная новымъ испугомъ, она сдѣлала надъ собою усиліе и открыла глаза, со стыдомъ сознавая, что видитъ его и волнуется и радуется, сама не зная чему. Она еще отпила воды и нарочно широко раскрыла глаза, чтобы не заснуть. «И папу видѣла опять», съ суевѣрнымъ чувствомъ подумала она и вздохнула. Всегда не къ добру, когда она его видитъ, всегда что-нибудь дурное съ ней да непремѣнно случается. Въ сентябрѣ онъ привидѣлся — урокъ потеряла, недавно вотъ видѣла — пять рублей на конкѣ украли. «И отчего, если я его вижу, всегда худо бываетъ?» недоумѣло спросила она себя. Теперь вѣрно картина неудачна будетъ… Надо за упокой вынуть. Хозяйка говорила, когда приходитъ покойникъ, такъ значитъ помянуть проситъ.
Ей представилась вдругъ могила въ углу Смоленскаго кладбища, полузасыпанная снѣгомъ, съ покривившимся крестомъ, съ обвалившейся насыпью, такъ какъ все не было денегъ поправить. И какъ давно это было, какъ онъ умиралъ отъ чахотки въ ихъ бѣдной квартиркѣ. Ей было еще всего тринадцать лѣтъ тогда.
Всегда онъ былъ боленъ, все кашлялъ и бывалъ веселъ только когда испивалъ, да когда на выставкѣ смотрѣлъ работы своихъ товарищей. Въ немъ не было зависти и онъ говорилъ ей всегда:
«Никогда не завидуй. Кто любитъ искусство, долженъ радоваться всякому успѣху. А иначе ты будешь любить не искусство, а себя». И еще говорилъ ей, тогда еще дѣвочкѣ, но она помнитъ хорошо: — «бѣдность мнѣ, Тима, помѣшала, заѣла она меня, а тутъ есть у меня, есть!» Онъ при этомъ ударялъ себя въ грудь. Она вѣрила ему и тогда, и теперь. Ей и въ голову никогда не приходило спросить себя, отчего же другимъ, тому же Зарѣцкому, бѣдность не помѣшала и развить свой талантъ, и проявить его? Она не анализировала и тогда, и теперь, почему отецъ, пока всѣ работали, все только сбирался и тридцать разъ начиналъ и бросалъ вмѣсто того, чтобы кончить одно?!
И еще говорилъ ей отецъ:
«И любовь, Тимочка, сгубила меня. Женился рано, да на бѣдной, да на швейкѣ, да на больной. Не люби, Тима, счастливѣе проживешь… (Вотъ я и не любила, да счастливѣе-ли отъ этого? спросила она себя). — „Рисуй, талантъ есть у тебя, ты у меня молодецъ“… И онъ думалъ, и она вѣрила, что у нея есть талантъ…
Умеръ отецъ. Вотъ она у тётки сидитъ въ уголку столовой — печальная, дикая, въ своемъ черномъ платьѣ. Â въ гостиной идетъ разговоръ про нее:
„Ну, пусть живетъ, говоритъ вяло дядя. — Сирота, куда дѣться? Твоего-же двоюроднаго брата дочь. Эти двѣсти рублей, что за художества его получили, ей на черный день спрячемъ“.
— Развѣ я объ этомъ спорю? Пусть живетъ… Да образованіе-то сколько будетъ стоить… У насъ свои дѣти есть, рѣзкимъ и горячимъ тономъ чадолюбивой матери возражаетъ тётка. — У насъ и такъ не хватаетъ, а въ одну гимназію за нее сколько переплотишь. Она вонъ какъ пишетъ: песокъ черезъ ѣ, по-французски — ни бельмеса, еще готовить надо, учительницу брать, а вѣдь ей пятнадцатый годъ».
«На что ей гимназія, отвѣчаетъ дядя, — была въ какой-то школѣ и будетъ съ нея. Пусть сама читаетъ. По деньгамъ и образованіе».
— Скажутъ, вотъ племянницу безъ ученья оставили.
— Ну, матушка, пусть говорятъ. Всѣхъ не переслушаешь. Вонъ она мажетъ что-то, по отцу пошла. Пусть въ рисовальную школу ходитъ, тамъ что-то дешево платятъ. Можетъ и достукается до чего.
— Боюсь, что повиснетъ она на насъ. Некрасивая такая и дура. Ненаходчивая, замужъ не выйдетъ…
— Ну, выростетъ въ бонны пойдетъ, въ компаньонки, сама пойметъ. Пусть живетъ теперь.
Тамара на цыпочкахъ ускользаетъ изъ столовой, чтобъ ее не видали, и долго плачетъ на своей постели.
Теперь къ роднымъ своимъ Тамара чувствуетъ только благодарность: они пріютили ее, одѣвали и заботились о ней, пока она не встала на свои ноги и не получила мѣста учительницы рисованія въ пансіонѣ. Куда-бы она безъ нихъ дѣлась? Можетъ быть безъ нихъ она давно-бы умерла.
«Да и на что мнѣ жить? — вдругъ подумала она. — Кому я нужна? Какая мнѣ радость отъ жизни? — почти вслухъ сказала Тамара. Она вздохнула и сѣла на кровати. — Искусство… Живопись… Да, это хорошо, это жизнь наполняетъ… но я-бы все свое искусство отдала за счастье видѣть, какъ мой ребеночекъ копошится на подушкѣ рученками и ноженками… Если-бы я была мужчина, тогда…»
«И за что я такая несчастная?!» возникъ опять въ головѣ Тамары вѣчный вопросъ ея жизни и на глазахъ старой дѣвицы показались скупыя и жгучія слезы, но она тотчасъ же ихъ отерла.
«Нѣтъ, зачѣмъ плакать! У меня вѣдь нѣтъ только счастья, я некрасивая, неумная, необразованная… Никому не могу понравиться. Значитъ чего-же я? За что-бы мнѣ счастье-то дала судьба?.. А если-бъ я хорошенькая-то была? Совсѣмъ-бы иначе относились ко мнѣ всѣ, и знакомые и родные. Замѣчали-бы меня, интересовались, заботились и казалась-бы я и умнѣе, и добрѣе, и лучше… Теперь-же никому дѣла нѣтъ, что я ничего человѣкъ… Вѣдь не дурная-же я, никому зла не дѣлаю… Другія злыя, да ихъ любятъ, нѣжатъ и ласкаютъ… а меня никто не любитъ, никому я не нужна… ну и Богъ съ ними со всѣми!..» рѣшила Тамара.
Мысли ея опять обратились къ картинѣ.
«Что, если и вправду выйдетъ она хороша, попадетъ на выставку и купятъ ее!..» — она улыбнулась даже и легла поудобнѣе. Глаза ея начали сами опять закрываться. Она задула свѣчу и, лежа въ потемкахъ, думала дальше: «А надо-бы шубу-то поправить, вотъ еще и къ Зарѣцкимъ надо будетъ ходить а въ старой какъ-то неловко… Ахъ, еслибъ удалась только картинка…»
И она уже спокойно заснула, какъ можетъ уснуть человѣкъ, у котораго не было никогда дурныхъ дѣлъ. Были уроки, были мелкія заботы и неудачное и безплодное приношеніе себя могучему идолу — искусству, который бываетъ милостивъ къ немногимъ жрецамъ его и даетъ имъ успѣхи и радость.
IV.
правитьДевять часовъ утра.
Зарѣцкій вошелъ къ себѣ въ мастерскую съ серьезнымъ лицомъ. Мягкость и доброта его въ обыденной жизни точно запрятались куда-то, и все въ немъ теперь говорило: не мѣшайте мнѣ, я не свой теперь, я занятъ.
Мастерская его — большая комната, съ возвышеніемъ въ родѣ амвона въ одномъ углу и съ покатостью, какъ для въѣзда лошадей, въ другомъ, у занавѣси, закрывающей картину. Все въ ней: верхній свѣтъ какъ въ фотографіи, кромѣ обыкновенныхъ оконъ, длинныя перекладины поперекъ комнаты съ висящими на нихъ драпировками, и тутъ же, рядомъ, большое зеркало, старинный рѣзной стулъ, красивыя вазы, гипсовая рука на полу, а тамъ — смотрящій пустыми глазницами и злобно улыбающійся скелетъ, искусственные цвѣты, кружева, брошенные на мягкое бархатное кресло, конченныя и неоконченныя картины, портреты въ рамахъ и безъ рамъ, холсты, обернутые къ стѣнѣ, картоны, этюды, рисунки, кисти, палитры — все это сливается въ одинъ пестрый, фантастическій хаосъ.
"Да, гораздо умнѣе тотъ изъ насъ, кто умѣетъ молчать про свою работу, — думалъ Зарѣцкій, подходя къ окну, у котораго были прикрѣплены шнурки отъ шторъ для боковыхъ оконъ, и вспоминая вчерашній свой разговоръ съ Коноваловымъ. — «Ну, для чего я разболталъ ему про картину и показалъ даже ее? Услышалъ только обычную его банальность, да еще со всегдашней его деликатностью и осторожностью, чтобы меня не обидѣть… Ха-ха!»
Онъ хотѣлъ задернуть шторы у оконъ, но шнурки запутались.
«И кто это узлы навязалъ? — сердито ворчалъ онъ, распутывая ихъ. — Вѣрно дѣтишки опять вчера тутъ въ лошадки играли. Какъ онъ сказалъ? Да!.. „Вы съ вашимъ талантомъ взяли такой заѣзженный сюжетъ…“ Они всегда всякую пилюлю мнѣ позлащаютъ комплиментомъ таланту… Талантъ! Копѣекъ тридцать за одинъ-то талантъ можно дать. Точно все дѣло въ талантѣ! „Талантъ — это только право на занятіе искусствомъ“, сказалъ покойный Перовъ. „Заѣзженный сюжетъ!“ Христосъ — заѣзженный сюжетъ!.. Охъ вы, цѣнители и судьи!.. Вѣдь ишь какъ запутали дѣтишки! Задамъ-же я имъ…» Онъ съ сердцемъ дернулъ шнурокъ, распуталъ наконецъ узелъ, и занавѣски, щелкая кольцами, поползли снизу вверхъ.
«Заѣзжанный сюжетъ!» — продолжалъ волноваться про себя Зарѣцкій. — «Истинно вѣрный взглядъ на Христа!.. Гдѣ-же онъ, этотъ истинно-вѣрный взглядъ? Въ „Семьѣ Христа“ Верещагина? Или въ его картинѣ „Христосъ съ Крестителемъ“, гдѣ Христосъ изображенъ какимъ-то уродомъ?.. О, сколько надо имѣть силы воли, чтобы устоять между всѣми этими теченіями, не поддаться имъ и не сбиться! Вотъ Коноваловъ, и умный человѣкъ и талантливый, а сбился-таки! Строитъ теперь со своей компаніей какія-то новыя теоріи пантеистической литературы. Вмѣсто простоты явилось ломанье и преклоненіе передъ всякимъ новенькимъ вздоромъ… И колѣно лошади, и душа человѣка теперь для него одинаково высокій сюжетъ… А ну, Богъ съ ними со всѣми!»
Зарѣцкій вдругъ вспомнилъ, что сегодня, къ часу, къ нему обѣщалась пріѣхать Антонина Романовна, и надо успѣть сдѣлать, что нужно. Онъ взглянулъ на свою ночную рубашку безъ галстуха, на порыжѣлые и потертые на колѣняхъ панталоны, на старенькую жакетку и подумалъ, что придется еще переодѣться.
Затѣмъ, точно что вспомнивъ, онъ быстро подошелъ къ манекену, стоявшему на возвышеніи у окна. Онъ повернулъ на сторону его кукольную, безсмысленную голову и поднялъ его правую руку, какъ-бы заставивъ что-то поддерживать на плечѣ. Свѣтложелтая съ красными и голубыми полосами драпировка красиво оттѣнялась на нижней темнокрасной матеріи.
«Да, эти тона подойдутъ тамъ, пожалуй», сказалъ самъ себѣ художникъ.
Въ комнату вошелъ служитель при мастерской, въ блузѣ и передникѣ, похожій по виду на прикащика въ фруктовой лавкѣ. Онъ съ почтительнымъ выраженіемъ лица прошелъ тихонько къ большому столу, заваленному красками, карандашами, альбомами, старыми этюдами, и положилъ на него чисто вымытыя кисти.
— Ѳедоръ, а гдѣ-же каланковыя кисти? — отрывисто спросилъ Зарѣцкій.
Служитель, уже пожилой человѣкъ, робко, какъ мальчикъ, покосился на художника. Онъ не боялся Зарѣцкаго, но не понималъ его серьезности и важности при такой, казалось-бы, легкой работѣ и въ то-же время онъ чувствовалъ, что тутъ исполняются не барскія прихоти, и потому почиталъ своего барина. Мужикъ вѣритъ и непонятному для него, повидимому пустому дѣлу господъ, но только тому, за которое даютъ деньги. И Ѳедоръ зналъ, что баринъ за патреты получаетъ тысячи, а за картины по десяти тысячъ и больше.
— Отчего вы сразу не приносите? — нетерпѣливо сказалъ Зарѣцкій, — мнѣ нужны всѣ кисти.
Слуга на цыпочкахъ прошелъ направо въ дверь въ переднюю. Зарѣцкій подошелъ къ занавѣскѣ, закрывавшей картину.
«Все мнѣ думается, что лучше голову ей повернуть правѣе къ Марѳѣ. Не нужно-ли ей смотрѣть на нее, какъ будто ей хочется знать, какъ дѣйствуютъ на нее слова Христа?» Онъ быстрымъ и вѣрнымъ движеніемъ дернулъ за шнуры занавѣски, укрѣпленной на отдѣльной подставкѣ, и та плавно поползла въ одну сторону и открыла картину.
Художникъ нагнулся, повернулъ большой мольбертъ на колесикахъ такъ, чтобы свѣтъ не скользилъ по картинѣ, а падалъ на нее подъ угломъ, отошелъ на нѣсколько шаговъ и вперилъ въ картину сосредоченный взглядъ.
Ѳедоръ тихонько вошелъ, положилъ кисти и опять удалился въ коморку рядомъ съ прихожей.
Художникъ остался одинъ передъ своею картиной, которую никто, кромѣ семьи его, еще не видалъ. Мы тоже посмотримъ ее… Онъ вѣдь насъ не увидитъ.
На картинѣ три фигуры въ натуральную величину. Первое, что поражаетъ въ ней, это лицо того, въ комъ всякій узналъ-бы Христа… Оно обращено къ Марѳѣ, но такъ, что взглядъ его падаетъ и на зрителя. Онъ съ тихимъ укоромъ смотритъ на Марѳу, которая стоитъ на первомъ планѣ, бокомъ къ зрителю. Христосъ поражаетъ не красотой лица, не оригинальностью типа, а выраженіемъ ума, ясности и доброты.
Онъ въ цвѣтной одеждѣ, старой, уже запыленной и мѣстами изорванной. Каштановые волосы его спутаны отъ ходьбы и отъ вѣтерка, вѣроятно дующаго въ открытую дверь, у которой онъ помѣщается на низенькомъ сидѣньѣ. Вѣтерокъ замѣтенъ и по слегка раздуваемымъ складкамъ платья Христа и Маріи. Во всей позѣ Христа видѣнъ покой. Очевидно, что онъ пришелъ издалека, усталъ и теперь отдыхаетъ.
Зарѣцкій недовольно поморщился.
«Свѣтъ не выдержанъ еще и дали нѣтъ. Ну, да это послѣ. Но онъ, онъ — совсѣмъ не тотъ. Не надо ему этой банальной благости и слащавой кротости. Онъ умѣлъ и хотѣлъ сердиться, когда было нужно. Я вчера еще чувствовалъ, что испорчу, и испортилъ. Онъ сладокъ, точно въ картинѣ О., съ которымъ мы неожиданно сошлись на этомъ сюжетѣ»…
Въ Христѣ на бѣглый взглядъ зрителя совсѣмъ нѣтъ слащавости, но тонкое чувство художника уже подмѣтило и провидѣло то, что для насъ незамѣтно.
«Онъ не безсознательно добръ какъ дѣти, думалъ дальше Зарѣцкій. — Онъ говорилъ: „будьте какъ дѣти“, поясамъ не былъ ребенкомъ, иначе онъ не могъ-бы этому учить. Онъ добръ, потому что въ этомъ его вѣра. Но въ то же время нѣтъ въ немъ доброты но принципу, сухой доброты, эгоизма въ любви, какъ у нашихъ толстовцевъ… У него доброта потому, что „Богъ есть любовь“, а у этихъ — не дѣлай зла, если хочешь быть доволенъ и счастливъ для себя самого».
Онъ подвинулъ къ себѣ складной стулъ и сѣлъ противъ картины шагахъ въ десяти отъ нея. Еще разъ и еще пытливѣе устремилъ онъ взглядъ на своего Христа, надъ которымъ работалъ уже третій годъ. Онъ не вѣрилъ въ себя, онъ зналъ, что у него все будетъ въ картинѣ, — рельефъ, женскія фигуры, даль, но Христа-то не будетъ!
Пока онъ сидитъ такъ, колеблясь и мучась, будемъ разсматривать дальше картину.
Вотъ Марѳа. Лицо ея видно почти въ профиль, но все-таки много выраженія во всей ея красивой фигурѣ, въ широкомъ затылкѣ этой нѣсколько ограниченной, упрямой женщины. Она смотритъ смущенно. Правая рука ея нервно сжимаетъ кувшинъ на плечѣ, а лѣвую она вытянула впередъ, точно желая остановить рѣчь Христа; она готова даже бросить и разбить этотъ кувшинъ, только-бы онъ не смотрѣлъ на нее съ укоризной.
А Марія въ свѣтлой одеждѣ сидитъ на порогѣ открытой двери у ногъ Христа и смотритъ на него, поднявъ кверху лицо. И по складу фигуръ, и по лицамъ видно, что это сестры, но то, что просто и несложно въ Марѳѣ, то утонченно и нѣжно въ Маріи. Въ нихъ такая-же разница, какъ въ русскихъ звукахъ ихъ сходныхъ именъ. Одно грубо, другое нѣжно. На взглядъ зрителя, картина кончена, если смотрѣть издали. Бѣлаго полотна нѣтъ нигдѣ. Общій тонъ картины — ясный и яркій, чувствуется, что это югъ, Палестина.
Зарѣцкій всталъ, сумрачно оглядѣлся кругомъ, прошелся нѣсколько разъ по мастерской, и отогнавъ отъ себя мучившую его мысль о фигурѣ Христа, принялся разбирать мелкія детали картины.
«Вонъ какъ выдается скула у Маріи — думалъ онъ про себя, снова усаживаясь на стулъ; у Марѳы нѣтъ перспективы въ ухѣ; долженъ сквозить розоватый тонъ, свѣтъ сзади, и солнце идетъ вотъ подъ какимъ угломъ». Художникъ всталъ и мысленно опредѣлилъ уголъ. Но его опять невольно влекло къ лицу Христа. — «Нѣтъ, не тотъ онъ, какимъ я его представляю себѣ, какимъ вижу ясно въ душѣ… Банально… Маска, а не лицо… И потомъ эта сладость… Онъ ясенъ душой, но не самодоволенъ и совсѣмъ непохожъ на насъ съ нашей раздвоенностью, дряблостью и фальшью»…
Лицо художника, уныло опустившаго голову и немного подавшагося впередъ на своемъ стулѣ, приняло глубокое, ушедшее въ себя выраженіе. Онъ смотрѣлъ куда-то далеко, за картину. Ему рисовалось въ эту минуту лицо Христа, весь Его образъ, который онъ такъ любилъ и который уже столько лѣтъ его мучилъ…
Онъ взялъ палитру и кисти и провелъ двѣ-три черты на лицѣ Христа, положилъ какія-то пятна у глазъ, подрисовалъ что-то у подбородка, у носа, у бороды.
Онъ работалъ стоя. Проведетъ кистью, положитъ тонъ, отойдетъ и смотритъ внимательно. Потомъ положитъ еще тонъ, проведетъ черту и опять отходитъ и смотритъ.
Онъ проработалъ съ часъ… На лицѣ Христа мало-по-малу выступило то выраженіе укора, которое художникъ хотѣлъ придать Ему.
Онъ положилъ палитру и вздохнулъ съ облегченіемъ. Онъ чувствовалъ теперь себя легко и весело, какъ въ самыя счастливыя минуты своей жизни.
«Ничего теперь», сказалъ онъ себѣ почти громко и опять сѣлъ на свой стулъ.
Кругомъ, на полу, лежали этюды: большіе и маленькіе въ поворотѣ головы Христа, Марѳы и Маріи. Тутъ были: и какой-то брюнетъ еврейскаго типа, вѣроятно студентъ, и пожилой господинъ, учитель или докторъ съ правильнымъ оваломъ лица, были этюды съ барышень, съ деревенской дѣвушки, съ какого-то военнаго, вѣроятно аристократа, съ тонкими и нѣжными чертами лица. Былъ этюдъ съ совсѣмъ пожилой женщины, для волосъ. Былъ Коноваловъ съ его смуглымъ лицомъ и раздвоенной бородкой.
Зарѣцкій обратилъ теперь взглядъ на Марію. Зачѣмъ онъ ей сдѣлалъ такіе животно-спокойные глаза? И овалъ слишкомъ неподвиженъ и грубъ. Тутъ необходимы глаза Антонины Романовны, нѣжные и страстные. Вотъ увидать-бы ее въ горячую минуту, въ порывѣ, а не въ гостиномъ ея выраженіи съ поджатыми губками, какъ у всѣхъ этихъ барынь, чтобы ротъ былъ поменьше! «Подбородокъ великъ, необходимо срѣзать», — прервалъ онъ вдругъ самъ себя.
На фонѣ темнооливковой драпировки двери въ гостиную показалась высокая и стройная женская фигура; вошла жена Зарѣцкаго. На бѣглый взглядъ, ей можно было дать лѣтъ девятнадцать, благодаря стройности ея затянутой таліи и легкости ея походки. Но при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи, было видно, что ей уже тридцать. Въ лицѣ ея не замѣчалось той миловидности первой молодости и выраженія чего-то обѣщающаго, что краситъ всякое лицо, даже невзрачное, но что-то натянутое и дѣланное. Маленькія губки были сложены въ ужимку, какъ будто только-что произнесли слово пять.
Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по мастерской, она остановилась.
— Коля! — позвала она нерѣшительно, но звонкимъ голосомъ, въ которомъ звучали капризныя нотки. Видно было, что она привыкла давать имъ волю.
Зарѣцкій вздрогнулъ отъ неожиданности и недовольно оглянулся:
— Что тебѣ? Видишь я занятъ.
— Ты вѣдь не пишешь. Такъ сидишь! — капризно-оправдывающимся тономъ сказала Зарѣцкая, подошла и встала сзади него.
Онъ сердито кашлянулъ и повернулся на стулѣ.
— Неужели ты за десять лѣтъ еще не привыкла понимать, что, когда я сижу передъ картиной, то это не значитъ, что я бью баклуши?
Онъ говорилъ намѣренно медленно и тихо, чтобы не разсердиться, и еще недовольнѣе нахмурился. Лицо его, бывшее раньше спокойнымъ и задумчивымъ, сдѣлалось непріятно и раздраженно.
Она покраснѣла и отвернула свою хорошенькую головку, но не уходила.
Онъ искоса смотрѣлъ на ея платье и молчалъ, ожидая, что она скажетъ. — «Навѣрно, за деньгами; опять на ней новое платье, и опять пестрое!» — подумалъ онъ.
У нея былъ изящный и правильный овалъ лица, но черты не совсѣмъ хороши; глаза были красивые, каріе и ласковые во всегдашнемъ своемъ выраженіи для постороннихъ, — но теперь въ нихъ перебѣгали какіе-то недобрые огоньки.
«Противный, навѣрное знаетъ, что мнѣ деньги нужны, и вотъ теперь ждетъ, чтобы я сама попросила… И это всегда такъ!» думала она про себя. «Вѣдь видитъ вотъ, что на мнѣ новое платье, а молчитъ, хочетъ показать, что не нравится… Противный мужикъ!»
На ней былъ пестрый капотъ изъ турецкаго платка, сшитый въ талію, съ турнюромъ. Широкіе рукава были подбиты краснымъ шелкомъ и все перемѣшано съ красными кистями и лентами. Но къ ея нѣжному лицу дѣйствительно пошло-бы лучше простое, однотонное, платье. Какъ всѣ женщины, она хотя и любила, чтобы мужъ хвалилъ ея туалетъ, и признавала за нимъ, какъ за художникомъ, нѣкоторый вкусъ, но больше вѣрила своей портнихѣ Lespinace и модѣ.
— Новое… сказала она громко, указывая глазами на платье, примирительнымъ и кокетливымъ тономъ, какъ не говорятъ съ мужьями, которыхъ любятъ. — Хорошо?
— Очень, — отвѣтилъ онъ рѣзко и отвернулся.
Она зло улыбнулась и оба замолчали.
«Долго она будетъ торчать здѣсь?» думалъ Зарѣцкій, непріязненно глядя на ея локончики на лбу, которые онъ тоже находилъ неидущими къ ея темнымъ волосамъ, и предпочиталъ ихъ видѣть гладко причесанными, какъ она носила ихъ прежде, когда была дѣвушкой, и потомъ послѣ свадьбы, когда они оба еще были бѣдны и она не гналась за модой. Теперь она дѣлала все по своему, и онъ давно пересталъ выражать ей свои желанія, но за то ненавидѣлъ и эти локончики, и ее самое съ каждымъ днемъ все больше и больше.
Онъ всталъ, взялъ палитру и началъ писать драпировку для Марѳы, боясь, что при женѣ испортитъ лицо Маріи. «Пусть сама проситъ денегъ», зло думалъ онъ въ то-же время. «Или боится? Тѣмъ лучше. И какъ это до сихъ поръ она меня не можетъ узнать? Вѣдь все равно дамъ… Глупа, не умѣетъ совсѣмъ со мной обращаться… Ну, и тѣмъ лучше».
Ей стало неловко молча стоять, она прошлась по мастерской и принялась разбирать брошенные на полу и на столѣ этюды и наброски изъ путешествія на востокъ.
— Вѣдь это Коноваловъ? спросила она.
— Ну, да… («Какъ будто не знаетъ. И хоть-бы слово про картину, точно я шью сапоги!» подумалъ онъ горько).
— Я пришла, Коля, — начала наконецъ жена, причемъ онъ усмѣхнулся тотчасъ-же злой, нехорошей усмѣшкой, которая совсѣмъ не шла къ его всегда доброму лицу, — я пришла спросить тебя, будешь-ли ты теперь завтракать или прямо обѣдать?
Онъ вдругъ оживился и оглянулся на нее:
— Ахъ, я и забылъ… У меня сегодня будетъ одна дама на сеансѣ. Такъ ты устрой къ двумъ часамъ закусить что нибудь… Фрукты, кофе… Чтобы все было прилично.
— Хорошо, отвѣтила она сухо. («Опять новая женщина, злобно подумала она. И никогда самъ не скажетъ, кто»). Она разсердилась и смѣло уже выговорила свою просьбу: — И потомъ мнѣ денегъ нужно, тамъ портниха пришла.
Она начала нервно перекладывать карандаши и кисти на столѣ.
«Ну, такъ и есть», злорадно подумалъ онъ и недовольно покосился на ея руки. Затѣмъ сказалъ вслухъ:
— Вѣдь у тебя есть деньги? Я недавно давалъ…
— Тамъ мало… Пришлось отдать еще за костюмы, которые ты для картины заказывалъ…
— Сколько? прервалъ онъ ее сердитымъ тономъ.
Самые добрые и мягкіе мужчины не любятъ момента отдаванія денегъ, особенно зная, что онѣ пойдутъ на ненужное. Она это принимала за скупость и всегда опасалась, дастъ-ли.
— Восемьдесятъ пять рублей нужно, сказала она робко.
— За эту-то пеструю… — онъ хотѣлъ сказать: «дрянь», но удержался: — блузу?
Она въ смущеніи разсматривала свои ногти.
— Нѣтъ. Тамъ еще отдавала передѣлывать… И дѣтямъ…
— Много ты думаешь о дѣтяхъ! рѣзко перебилъ онъ ее. («Вретъ навѣрное», мелькнуло у него въ головѣ).
Ей хотѣлось грубо отвѣтить ему, но деньги еще не были въ ея рукахъ, да она и дѣйствительно прилгала на этотъ разъ. Дѣтямъ ничего не шили, а ей самой передѣлывали заново бархатное платье.
Онъ зналъ, что она иногда привираетъ и не уважалъ ее за это, а она лгала, считая, что это такъ нужно и выгоднѣе. Онъ, не торопясь, положилъ палитру, вынулъ бумажникъ и, не глядя на жену, раскрылъ его. Тамъ было много десяти и двадцатипятирублевыхъ бумажекъ, на которыя она смотрѣла съ невольной жадностью. О, если-бы она сама могла распоряжаться всѣми этими деньгами, какъ жены другихъ мужей! Но для этого онъ слишкомъ мало любилъ ее и вѣрилъ ей.
Онъ протянулъ ей девяносто рублей.
— Нѣтъ пяти, все равно.
— Merci, сказала она съ ноткой несдержанной радости въ голосѣ. «Пять рублей на шелковые чулки подъ цвѣтъ платья пойдутъ» — тотчасъ сообразила она. Ей хотѣлось уйти, но она рѣшила остаться немного, находя, что неловко сдѣлать это тотчасъ-же. Она опять стала перебирать этюды.
Онъ съ раздраженіемъ смотрѣлъ на ея затянутую узенькую спину и думалъ, какъ некрасиво теперь сложились унея отъ корсета лопатки. Онъ прежде столько разъ просилъ ее не затягиваться, убѣждая, что это вредно, а она по своему и совершенно справедливо находила, что такъ какъ она худощава, то бюстъ будетъ казаться полнѣе, если талія тоньше.
Онъ взглянулъ на часы. Было уже одиннадцать. Торопясь и раздражаясь, что такъ поздно и онъ ничего не успѣетъ сдѣлать, Зарѣцкій взялъ палитру и остановилси въ нерѣшимости. Онъ чувствовалъ, что при женѣ не можетъ углубиться въ работу, между тѣмъ какъ та торчитъ здѣсь безъ надобности и только мѣшаетъ…
— Ну, Надя, тебѣ надо еще что-нибудь? — спросилъ онъ сухо, но мягко.
— Нѣтъ…
— А если такъ, то уходи. Мнѣ некогда, — прибавилъ онъ тѣмъ же тономъ.
— Развѣ я тебѣ мѣшаю? — подойдя къ мужу и кидая на него загорѣвшійся взглядъ, рѣзко спросила Зарѣцкая.
— Да, мѣшаешь. Я не люблю, когда около меня ничего не дѣлаютъ. Ты знаешь, что это меня раздражаетъ, — сказалъ художникъ, все еще стараясь быть мягкимъ.
Зарѣцкая вспыхнула.
— Чѣмъ-же я тебѣ помѣшала? — со слезами обиды заговорила она. — Я не могу войти въ мастерскую, чтобы ты меня сейчасъ не прогналъ.
Лицо ея совсѣмъ исказилось, губки уже не говорили пять, а оттянулись книзу, обнаживъ нижніе зубы и придавъ ей выраженіе чего-то животнаго, хищнаго… Она продолжала, возвышая голосъ все больше и больше:
— Ты только и знаешь, что приглашаешь къ себѣ въ мастерскую разныхъ красавицъ! И все подъ предлогомъ искусства! О, я понимаю тебя, ты не думай…
— Дура… — сказалъ художникъ не громко, но такъ презрительно, что это на нее подѣйствовало, какъ шпоры на лошадь.
— Отлично! этого только я отъ тебя и ждала! — воскликнула Зарѣцкая, обливаясь злыми слезами, которыхъ она не удерживала. — Ругайся… Кричи!.. Я ко всему ужъ привыкла! Тебѣ что до меня! Тебѣ-бы только влюбляться въ каждую юбку! Развѣ не вижу я?.. И вотъ даже сегодня, для какой-то, Богъ ее знаетъ, которую ты не потрудился даже назвать, я должна завтракъ готовить! Кто она? Я не знаю!.. Можетъ быть даже твоя любов….
Зарѣцкій, блѣдный съ исказившимся лицомъ, вскочилъ съ своего стула, близко подошелъ къ ней, такъ что она попятилась, и тяжело дыша, произнесъ шопотомъ:
— Поди… прочь… сію-же минуту…
Она испугалась чисто физическимъ страхомъ, но сдѣлавъ надъ собой усиліе, съ гордымъ видомъ направилась вонъ. Въ дверяхъ она остановилась и со злостью бросила на полъ, далеко отъ себя, полученную пачку кредитокъ.
— Вотъ ваши деньги!.. Возьмите!
Но она не могла идти дальше гостиной, бросилась тамъ на кушетку и зарыдала отъ жалости къ себѣ. «Выгналъ, выгналъ меня!.. Онъ, для котораго я была Мадонна… О, безсовѣстный!.. Такъ не цѣнить, такъ не понимать!.. И самъ, можетъ быть обманываетъ… И я должна терпѣть… И зачѣмъ я бросила деньги?! — вдругъ подумала она съ испугомъ, — вѣдь тамъ отъ Lespinace ждутъ. Но можетъ быть онъ захочетъ помириться, принесетъ самъ?..» И она намѣренно зарыдала громче.
— Ѳедоръ!.. — послышался въ мастерской взволнованный, но сдержанный голосъ Зарѣцкаго…
— Что прикажете?
— Принесите изъ гостиной газеты.
«Это онъ нарочно, — подумала Надежда Карловна. — Недоставало еще, чтобы лакей увидѣлъ мои слезы».
Она вскочила и почти бѣгомъ устремилась черезъ гостиную и столовую въ свой кабинетикъ — маленькую хорошенькую комнату съ фонаремъ на улицу, всю уставленную цвѣтами. Въ спальню она не могла идти, потому что тамъ была портниха.
Она уже настоящими слезами заплакала о томъ, что теперь всѣ ихъ ссоры не кончаются примиреніемъ и прощеніемъ, какъ прежде, а они встрѣчаются, затаивъ неудовольствіе, и говорятъ какъ будто ни въ чемъ ни бывало. Бывали грозы и прежде, но тогда послѣ нихъ всходило ясное солнце, а теперь царили полусумерки, полуненастье… И это тянется уже нѣсколько лѣтъ… А кто виноватъ? Онъ, онъ! Онъ не понимаетъ ее, не хочетъ дать ей ни въ чемъ свободы; все только дѣти, дѣти, хозяйство, долгъ, забота… Когда-же жить? Зачѣмъ молодость? А вѣдь онъ любилъ ее когда-то… Она была «Галочка» для него, а бывало разсердится: «Галка» — и самъ разсмѣется… «Дура», вспомнилось ей его недавнее рѣзкое слово. Грубый, злой, противный мужикъ!.. — «Мадонна… вы будете моя Мадонна!» — говорилъ онъ ей, когда былъ женихомъ. Тогда онъ цѣловалъ ея руки… А теперь не цѣлуетъ. Но и тогда онъ уже все дѣлалъ по своему… И какъ скучно и длинно говорилъ объ искусствѣ, о долгѣ, о призваніи! Нѣтъ, не отдастъ она свою Катю за умнаго, за дуракомъ она будетъ счастливѣе, будетъ, по крайней мѣрѣ, держать въ рукахъ его… Впрочемъ, и тутъ онъ вмѣшается. «О, какъ я его ненавижу», прошептала она.
Послышался шумъ скорыхъ шаговъ. Не онъ-ли? Она поспѣшно привстала, отерла глаза и взяла первую попавшуюся книгу.
— Барыня, портниха проситъ васъ пожаловать, ей пора уходить, — сказала, входя, аккуратно одѣтая, миленькая горничная. — Да и насчетъ фриштику кухарка спрашиваетъ, какъ прикажете? Дѣти отдѣльно кушать будутъ?
— Сейчасъ, сейчасъ, — отрывисто отвѣтила Надежда Карловна, встала, поправила волосы и пошла къ двери. «Скажу ей, что у меня насморкъ», подумала она по-французски, приготовляясь говорить на этомъ языкѣ, и тотчасъ-же перенеслась мыслью къ мужу: «Пусть его самъ распоряжается о завтракѣ. А не вспомнитъ — и такъ обойдется. Я не экономка для этого грубіяна…»
А Зарѣцкій, оставшись одинъ и взявъ газету изъ рукъ Ѳедора, бросилъ ее и палитру на столъ и, все еще тяжело дыша, зашагалъ взадъ и впередъ по мастерской.
«Ушла», — думалъ онъ, прислушиваясь. — «Нѣтъ, я не пойду самъ съ нею мириться!.. И эту женщину я любилъ!.. Эту, которая способна только оскорблять своими низкими подозрѣніями! И я еще воображалъ, что она меня любитъ! Развѣ она можетъ любить кого-бы то ни было, кромѣ себя? Дѣтей? Да, пожалуй, потому что они льстятъ ея тщеславію».
Передъ нимъ пронеслось вдругъ молоденькое личико одной его бывшей ученицы. Та молчала, стыдилась и боялась его, но темные глазки противъ ея воли говорили о самой преданной, самой покорной любви къ нему. Она теперь заграницей… Изъ долга, изъ принципа онъ оттолкнулъ отъ себя свое счастье… О, какъ глупо быть добродѣтельнымъ!..
Глаза его случайно упали на картину и встрѣтили взглядъ Христа, устремленный на него съ глубокимъ укоромъ. «А вѣдь живо, чортъ возьми!» — радостно воскликнулъ онъ про себя, — «укоряетъ!..»
Да, онъ еще не одинъ! Пусть жена стала чужой для него, — съ нимъ его искусство! Оно не обманетъ его, не отвернется. Оно отдалось ему и покоряется.
Онъ весело уже и съ надеждой посмотрѣлъ на ясно спокойный тонъ картины, такъ расходившійся теперь съ его настроеніемъ, взялъ палитру и подошелъ къ мольберту.
Онъ давеча остановился на томъ, что Маріи надо придать больше нѣжности въ лицѣ и ума въ выраженіи. И притомъ Марія слишкомъ холодно взята, жизни надо ей больше. Антонина Романовна дастъ ему это.
Зарѣцкій опять, то отступая, то подходя и пристально всматриваясь, началъ работать.
Въ мастерскую, веселой походкой, вбѣжалъ мальчикъ лѣтъ восьми, одѣтый въ красивый темносиній костюмъ, въ чулкахъ, башмакахъ и желтомъ кушакѣ, перетянутомъ на бедрахъ. Лицомъ онъ походилъ на мать, а смѣлымъ и бойкимъ выраженіемъ яркихъ глазокъ — на отца.
Видя, что отецъ пишетъ, онъ смирно остановился сзади и пристально оглядѣлъ картину. «Какъ у папы хорошо, точно вправду», подумалъ онъ, довольный и гордый за отца.
Зарѣцкій оглянулся и кивнулъ сыну.
Мальчикъ понялъ, что можно заговорить и смѣлымъ, звонкимъ дѣтскимъ голоскомъ не застращеннаго и счастливаго ребенка сказалъ:
— Ничего, папа, все хорошо! — Затѣмъ онъ закинулъ головку, съ подрѣзанными, какъ у пажа, темными волосами, сощурился какъ отецъ и строгимъ тономъ проговорилъ: — Марія такъ руку устанетъ держать, папа! Очень ты ее растопырилъ.
Зарѣцкій засмѣялся.
— Молодчина, Лёвушка, вѣрно. Ну, еще что?
— И «даль успокой», папа, она въ дверь лѣзетъ, — сказалъ Лёва какъ взрослый. — А вправду вѣдь эти горы далеко отъ насъ? Да, папа? — прибавилъ онъ, уже какъ ребенокъ.
Зарѣцкій улыбнулся и подумалъ, что про руку онъ сказалъ отѣсебя, а про даль чужія слова повторяетъ.
— Горы? Да, Лёва, далеко.
— Какъ отъ насъ до Благовѣщенья?
— Дальше.
— Какъ до Невскаго?
— Дальше.
— Да?.. Какъ до Павловска, значитъ?
— Ну, хватилъ! Какъ до острововъ.
— Вотъ какъ далеко. А ты былъ въ этомъ домикѣ?
— Въ этомъ самомъ не былъ, а въ родѣ такого.
— Газскажи, папа.
— Ну, нѣтъ, мнѣ теперь некогда. Вечеромъ напомни.
— Смотри, не забудь. А такъ, папа, у тебя все хорошо. Габотай, ничего, успокоительно прибавилъ онъ, и тутъ-же, шутя, стукнулъ его по плечу сложеннымъ кулаченкомъ.
— Ахъ, ты, драчунъ!
Лёва протянулъ свой свѣжій ротикъ и поцѣловалъ отца прямо въ губы, а самъ косился ужъ на покатость у картины, соображая, что хорошо-бы было по ней побѣгать.
Онъ началъ вбѣгать и сбѣгать съ нее.
— Только не очень шуми.
— Ха-ра-шо…
— Что Катя дѣлаетъ?
— Катя? Ничего… Мыться не хочетъ, капризничаетъ. Такая дѣвчонка… Я ее жду въ желѣзную дорогу играть.
— А мама?
— Мама? — переспросилъ Лёва, пробѣжалъ еще разокъ и отвѣтилъ: — Тамъ, примѣряетъ. Платьевъ ей нанесли. Такія большія коробки!
Лицо Зарѣцкаго приняло опять горькое и злое выраженіе. И онъ еще думалъ, что она огорчена. Нѣтъ, разойтись съ ней самое лучшее. А Лёва? А Катя? Сердце его сжалось. Онъ всталъ, подошелъ къ мальчику и поцѣловалъ его въ полненькую щечку.
— Постой ты… Ну, оставь, — закричалъ Лёва, и вдругъ вспомнилъ, что пришелъ съ порученіемъ: — Мама тутъ деньги забыла, такъ ты дай. — И онъ опять побѣжалъ съ покатости.
«Прислала Лёвку… Остроумно придумала», — подумалъ художникъ, и сказалъ вслухъ, равнодушнымъ тономъ:
— Да, деньги. Вонъ онѣ, со стола упали. Подними ихъ.
— Всѣ?
— Ну, да…
Лёва захватилъ ихъ и, подпрыгивая, убѣжалъ.
«Ни самолюбія, ни характера нѣтъ у нея, ничего!» думалъ про жену Зарѣцкій, оставшись одинъ. Если-бы она выдержала, не взяла деньги, я-бы самъ ихъ принесъ. Француженки труситъ. Все на-показъ передъ чужими, а кто ее разгадалъ, передъ тѣми она не стѣсняется и идетъ во всю". Сдерживая раздраженіе, онъ продолжалъ работать, но черезъ четверть часа вдругъ вспомнилъ, что навѣрное жена на зло ему не распорядится закуской и выйдетъ неловко передъ Антониной Романовной.
Онъ неохотно оставилъ работу, и, оглядываясь на картину, прошелъ черезъ кабинетъ и гостиную въ столовую. Тамъ Лёва валялся на большомъ турецкомъ диванѣ. Онъ лежалъ на животѣ и болталъ ногами съ самымъ невозмутимымъ и лѣнивымъ выраженіемъ.
— Ну, что ты ничего не дѣлаешь, валяешься… сердито сказалъ ему Зарѣцкій.
— Француженка придетъ въ двѣнадцать, а теперь одиннадцать съ половиной, — отвѣтилъ Лёва, продолжая лежать и косясь на часы на каминѣ.
— Еще полчаса, значитъ, можно лѣниться? Какъ не отдохнуть передъ такимъ большимъ дѣломъ… Это, кажется, для тебя все равно, что землю копать?.. насмѣшливо замѣтилъ отецъ.
Лёва усмѣхнулся, но валяться пересталъ и сѣлъ, свѣсивъ ноги на диванѣ.
— Поклеилъ-бы что, или постругалъ. Терпѣть не могу лѣнтяевъ. Сейчасъ займись чѣмъ-нибудь! строго прибавилъ Зарѣцкій и вышелъ въ дверь въ корридоръ.
Лёва покраснѣлъ было и надулся, но погодя немного, вскочилъ и въ ту-же дверь прошелъ въ классную комнату, гдѣ началъ что-то стругать. «Сердитый папа, думалъ онъ. Ну, сдѣлаю ужъ эти коньки, какъ хотѣлъ, и онъ будетъ радъ. Сдѣлаю съ колесиками и буду кататься по паркету… И Катѣ сдѣлаю…»
Лицо его приняло дѣловитое и дѣтски-важное выраженіе. Онъ сѣлъ прямо на полъ въ своей хорошенькой курточкѣ и принялся примѣрять къ ногамъ какія-то палочки. Всей своей миной онъ сталъ походить на отца.
Въ комнатѣ рядомъ молодая дѣвушка, нѣчто среднее между бонной и горничной, уговаривала хорошенькую дѣвочку, лѣтъ пяти, умываться. Она уже съ часъ стояла съ полотенцемъ, а дѣвочка, въ коротенькомъ платьѣ, состоявшемъ, казалось, только изъ матросскаго воротника и оборки, шалила и хохотала до тѣхъ поръ, пока не начала капризничать. Она сидѣла теперь на маленькомъ креслецѣ, пищала и ныла.
— Стыдно, Катенька, — сдержанно, но сердито говорила нянька. Не до котораго часу мнѣ надъ вами стоять. Позволила вамъ мамаша безъ умыванья чаю напиться, а вы ужъ и волю забрали… Вотъ пойду и скажу мамашѣ.
Дѣвочка съ такимъ-же прямымъ профилемъ, какъ у отца, и бѣлокурая, какъ онъ, повернула къ ней свое непріятно-сморщенное капризное лицо и, кусая кончикъ носового платка, лѣниво процѣдила:
— Мама… ничего… не… скажетъ…
— Ну, папашѣ скажу, ужъ будетъ вамъ.
— Папа въ марстерской, ему нельзя мѣшать. Онъ пишетъ, — увѣренно проговорила Катя.
Но дверь вдругъ отворилась и вошелъ самъ папа.
— Здравствуй, Катюша.
Онъ произнесъ эти слова веселымъ и ласковымъ голосомъ, но увидѣлъ капризное лицо дѣвочки, предательскій носовой платокъ, няньку съ полотенцемъ и нахмурился.
— Это что такое? спросилъ онъ обѣихъ.
Катя покраснѣла и испуганно покосилась на отца.
— Да вотъ не хотятъ умываться… Ужъ цѣлый часъ стою надъ ними. Барыня имъ позволила не умывшись чай пить, вотъ онѣ и заупрямились. Просто мочи моей нѣту съ ними!
Дѣвушка сердито и робко смотрѣла на барина, желая, чтобы онъ задалъ наконецъ ея мучительницѣ. Она и сама давно-бы съ ней раздѣлалась, если-бы не строгій приказъ барыни не бранить дѣтей, а дѣйствовать лаской.
— Умывайся сейчасъ… А не то смотри у меня… Живо… Ну!.. строго сказалъ Зарѣцкій.
Катя заплакала уже настоящими слезами, но торопливо подошла къ маленькому умывальнику и начала сама намыливать свои полненькія бѣлыя ручонки.
— Смотри, больше не капризничать, а то будешь цѣлый часъ въ углу стоять, — прибавилъ отецъ и вышелъ, съ огорченіемъ думая, какъ балуются и портятся дѣти. А все она… Заперлась теперь съ портнихой и трава ей не расти. Изъ двери спальни жены какъ разъ донесся до него бойкій французскій говоръ.
Въ кухнѣ оказалось, что барыня ничѣмъ не распорядилась и ничего еще не куплено, только дѣтямъ велѣно сдѣлать котлетъ. Зарѣцкій все устроилъ и пошелъ къ себѣ.
Изъ комнаты Лёвы слышались дѣтскіе веселые голоса, и онъ завернулъ въ классную.
Умытая и ужъ веселенькая Катя сидѣла на полу рядомъ съ Лёвой и вытянула ножку въ туфелькѣ и носкахъ, а Лёва съ дѣловымъ видомъ примѣрялъ ей коньки.
— И по всему колидору будемъ кататься, и на улицѣ? звонкимъ голоскомъ спрашивала дѣвочка.
— Какая ты глупая, Катя! Это будутъ компантные, на колесикахъ.
Онъ говорилъ съ ней покровительственно, копируя безсознательно тонъ отца.
Увидя папу, Катя все еще робко покосилась на него.
— Ну, вымылась, капризница? ласково спросилъ онъ.
— Ужъ давно, папа, смѣлѣе сказала она.
— То-то, давно… И не стыдно тебѣ? Няню измучила. Тебя за это никто любить не будетъ. Всѣ будутъ бранить, что ты ихъ мучишь.
— Какъ Аннушка маму?
— Мама большая, мама сама можетъ устать, — сказалъ онъ, нахмуриваясь. Но затѣмъ сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ улыбнулся и наклонившись къ Катѣ, шутя похлопалъ ее по нѣжной мяжинькой спинкѣ. — Вотъ какъ-бы тебя надо за капризы. Смотри, поколочу въ другой разъ.
— Ты еще, папа, меня ни разу не билъ. Только говоришь, — совсѣмъ уже бойко возразила Катя.
— А за капризы тебѣ плохо будетъ. Я этого терпѣть не могу и прощать больше не буду. Такъ и знай, строго сказалъ Зарѣцкій.
Катя почувствовала, что папа не шутитъ и опять робко проговорила:
— Я больше не буду.
— Ну, и хорошо… Это что у тебя, коньки, что-ли? спросилъ Зарѣцкій у Лёвы.
— Ну да, важно отвѣтилъ Лёва, кинувъ на него задумчивый взглядъ. Онъ рѣшалъ въ это время, какъ лучше укрѣплять коньки на ногахъ.
Зарѣцкій скорыми шагами пошелъ къ себѣ въ мастерскую.
V.
правитьАнтонина Романовна давно уже проснулась, но не вставала. Она проснулась еще, когда было совсѣмъ темно. Горе не давало ей спать и давило какъ тяжелый камень. Она притворилась, что спитъ, когда тихонько вставалъ мужъ. Ей было непріятно говорить съ нимъ, были непріятны его худая, морщинистая шея, его сѣдоватые волосы, его мягкія манеры; хотѣлось, чтобы былъ тотъ около нея, съ его рѣзкими и сильными движеніями и высокой фигурой.
Простывшая чашка чаю, стояла у столика между кроватями супруговъ. Антонина Романовна лежала на спинѣ, закинувъ свою нѣжную руку за голову. Ея свѣтлые волосы, заплетенные на ночь въ одну косу, растрепались и прилипли колечками ко лбу.
Она лежала подъ легкимъ голубымъ одѣяломъ, ей было тепло и хорошо, но сегодня она не чувствовала своего тѣла, не думала о немъ и не любила себя, какъ это иногда бывало съ нею въ счастливыя минуты. Голубыя шторы были спущены на окнахъ, но въ комнатѣ не было душно, ее уже освѣжала горничная, чтобы барынѣ хорошо было дремать хоть до полудня.
Теперь, когда мужъ удалился изъ спальни и она, на свободѣ, одна, могла отдаться своимъ тайнымъ думамъ, Антонина Романовна принялась въ тысячный разъ переворачивать въ своей головѣ одну мысль, которая въ послѣднее время ей не давала покоя. Эта мысль вставала передъ ней постоянно, когда она думала о Коноваловѣ и объ ихъ тайной связи.
«Да, я обманщица… Мнѣ нѣтъ оправданія. Какъ назвать мое поведеніе? Развратъ… Я развратница. Я въ родѣ тѣхъ, которыхъ называютъ продажными… Нѣтъ, я хуже ихъ даже, потому что тѣ, несчастныя, изъ-за голода отдаютъ себя на позоръ, и всѣ знаютъ, какъ ихъ назвать, а я считаюсь честной, и мужъ мой уважаетъ меня… И главное, я хочу, чтобы уважали меня и онъ, и отецъ… Но, Боже мой, чѣмъ-же я виновата, что такъ все это случилось? Развѣ я хотѣла того? Я вышла замужъ глупой дѣвчонкой. Я вѣдь любила мужа. Любила его за умъ, за доброту, потому что не знала, что можно любить за что либо другое… А потомъ… потомъ случилось такъ, что я полюбила другого. Что если бы я созналась мужу объ этомъ? Развѣ-бы это его не убило? Вѣдь онъ вѣритъ въ меня, любитъ меня… И потомъ продолжать жить съ нимъ-же, если онъ проститъ. Но проститъ-ли онъ? Нѣтъ, нѣтъ, онъ добръ, но не тряпка, и смѣшной роли играть не захочетъ. Куда-же ушла-бы я? Къ Коновалову? Да, это конечно было-бы самое лучшее, самое честное»…
Но она не могла уйти къ Коновалову. Ее не звали къ себѣ. Ее ласкали, любили, но никогда не было вопроса о томъ, чтобы устроиться вмѣстѣ. Не сама-же она стала бы навязываться: возьми меня къ себѣ и содержи, какъ я привыкла. Уйти и жить одной она не могла. Она была избалована съ дѣтства и не могла питаться одной колбасой и сидѣть въ тѣсной комнатѣ на пятомъ этажѣ. И, Боже мой, какъ тяжело, какъ постыдно жить въ этой постоянной атмосферѣ обмана! Вѣдь она только и ждетъ примириться, чтобы опять продолжать жить этой постыдною жизнью и быть счастливой, — вотъ что ужасно. Но что-же ей дѣлать?.. Онъ не захочетъ связать себя, онъ работникъ, талантъ, онъ не хочетъ губить своей будущности…
«Нѣтъ, нѣтъ, онъ эгоистъ», почти сѣвъ на постели и ужъ никуда не глядя, забывъ все, что было вокругъ, сказала себѣ Антонина Романовна. Да, онъ эгоистъ. Зачѣмъ ему безпокоить и компрометировать себя, когда ему безъ жертвъ съ его стороны даютъ любовь, и онъ принимаетъ ее, не давая самъ взамѣнъ ничего?.. «И все-таки я ни на кого не промѣняю его, я такъ полюбила его!» воскликнула про себя Антонина Романовна. При словѣ такъ ей вспомнились вдругъ слова изъ письма отца ея, полученнаго ею еще пять лѣтъ назадъ, передъ свадьбой: «Я такъ хочу поступить въ консерваторію, три года тому назадъ шестнадцатилѣтней дѣвочкой говорила ты мнѣ. Я такъ хочу выйти замужъ за Александра Ѳомича, я люблю его, пишешь ты теперь. Что-жъ, я ничего не имѣю противъ того, выходи. Я сдѣлаю тебѣ все, что нужно и что я могу. Но зачѣмъ у тебя все такъ, милая Тоня? Я боюсь одного, чтобы ты не бросила музыки, къ которой у тебя положительный талантъ, какъ бросила, къ счастью, идею быть актрисой»… «Бѣдный папа… Что бы съ нимъ было, если-бы я написала ему: я такъ хотѣла имѣть любовника и имѣю». Она улыбнулась горькой улыбкой. «Говорятъ, что всѣ люди балуются отъ излишней любви, но только дрянной человѣкъ портится отъ баловства… Значитъ и я… Нѣтъ, нѣтъ… Вѣдь я отдалась ему, любя его. Я не выжидала жертвъ съ его стороны, какъ дѣлаютъ благоразумныя. И онъ только выигралъ, а я не получила ничего, кромѣ стыда и горя»… Ей представилось вдругъ его красивое и рѣзкое лицо, его ласковый голосъ, его нѣжность и страсть… Да, она любитъ, любитъ его, со всѣми его недостатками, за его злость, за его нелѣпыя требованія, за его ревность, даже за его послѣднюю выходку съ ней. И горячія, жгучія слезы полились изъ глазъ Антонины Романовны.
Только понемногу стала она успокоиваться, и новыя, болѣе легкія мысли забродили въ ея головѣ. «Ты много возлюбила, и за то тебѣ многое простится», вспомнилось ей. Прежде, по крайней мѣрѣ, она примѣняла къ себѣ эти слова и это ее успокаивало. Разъ, когда она сказала это при Всевѣ, примѣняя къ себѣ, онъ засмѣялся, и замѣтилъ своимъ насмѣшливымъ тономъ: «Ахъ, Нинюша моя, да развѣ тамъ про такую любовь говорится? Вѣдь это про то, что она возлюбила Христа чистою любовью. Ахъ ты, дурочка, дитю мое глупенькое…» И вотъ тотчасъ теперь ей представилась его ласково-шутливая манера говорить съ ней, когда онъ не ревновалъ и не злился. Она сѣла на кровати и уныло взглянула кругомъ. Въ сердцѣ ея защемило и двѣ слезинки показались опять на ея красивыхъ глазахъ, за которые онъ называлъ ее волоокой. «И онъ погладилъ тогда меня по головѣ какъ дѣвочку и мнѣ было такъ хорошо». Томное, сладкое чувство наполнило ее въ эту минуту, напоминая о навсегда, можетъ быть, утраченномъ счастьи.
Въ дверь осторожно, на цыпочкахъ вошла горничная. Антонина Романовна очнулась отъ своихъ мыслей и недоумѣло взглянула на нее.
— Вы не спите, барыня? Я думала вы опять заснули, когда я вамъ чай подала и фортку закрыла.
— Нѣтъ, я давно не сплю, а что?
— Да насчетъ завтрака.
— А который часъ? — картавя и лѣниво отрываясь отъ своихъ мыслей, спросила Антонина Романовна.
— Двѣнадцатый часъ, — укоризненно отвѣтила дѣвушка.
— Ахъ, что-же вы мнѣ раньше не сказали?!.
— Хотѣла, чтобы вы поспали подольше, вчера то вѣдь поздно легли, — съ фамильярной заботливостью возразила горничная. — Что же на завтракъ прикажете, барыня?
— Сейчасъ, я сама…
Она накинула на себя блѣднорозовый капотъ изъ фланели, вспоминая при этомъ, что иногда, точно отправляясь въ баню, она ухитрялась приходить въ немъ къ Всевѣ. Онъ любилъ этотъ капотъ, называлъ ее въ немъ «своей любимой бѣлорозовой розой» и стыдъ обмана забывался въ упоеніи счастья.
«А теперь?» — думала она, опять оставшись одна, и вспомнила ихъ недавнюю ссору.
Все дѣло вышло изъ ревности къ кузену, къ мальчишкѣ, съ которымъ онъ встрѣтилъ ее въ Гостиномъ дворѣ, а позднѣе въ концертѣ… (Теперь она сидѣла одѣтая, передъ туалетомъ, расчесывая свои мягкіе, свѣтлые волосы). И при этомъ воспоминаніи лицо ея вспыхнуло отъ негодованія, какъ и тогда.
«Богъ знаетъ, съ кѣмъ ты таскаешься, когда я не вижу тебя! Одна не можетъ въ Гостиный пойти… Нечего клясться!.. Не вѣрю, не вѣрю!» Вотъ какъ онъ грубо, жестко сказалъ тогда ей, и скулы у него при этомъ отъ злости подергивались. «Правъ Магометъ, который велитъ бить женщинъ за фальшь…» Она съ испугомъ, упрекомъ и обидой посмотрѣла тогда на него… «Нечего ужъ глядѣть… Ты мнѣ противна… Противна своимъ фальшивымъ кроткимъ видомъ, подъ которымъ, чортъ тебя знаетъ, что кроется… Думалъ-же я про тебя, что ты недоступна и холодна какъ ангелъ, а ты такъ скоро мнѣ отдалась». Вотъ онъ чѣмъ ее тогда укорилъ! А она въ отвѣтъ только заплакала и сказала ему:
— Намъ лучше разстаться, чѣмъ выслушивать мнѣ отъ тебя подобныя мерзости…
— О, да, конечно, намъ лучше разстаться. Спустите стараго любовника… Давно пора взять посвѣжѣе…
Тогда она перестала его умолять и въ первый разъ на него разсердилась.
«Это гадко… Прощайте… Я не заслужила этого… Просто я вамъ надоѣла и вы хотите отъ меня отвязаться… Вы все увѣряли меня, что ухаживаете иногда за другими для отвлеченія подозрѣній… А сами… Быть можетъ…»
Онъ только взглянулъ на нее, но какъ взглянулъ!.. Потомъ замолчалъ, и вотъ молчитъ и теперь, съ тѣхъ самыхъ поръ…
Тогда она торопливо надѣла пальто, и молча, не глядя другъ на друга, безъ слова прощанія, они разошлись.
А затѣмъ черезъ какую-нибудь недѣлю она уже простила его. Она поняла, что онъ наговорилъ ей сгоряча, отъ ревности и тяжелаго обоюднаго ихъ положенія. Она написала ему письмо. «Забудемъ все. Мы погорячились. Во вторникъ вечеромъ я буду дома, одна. Поговоримъ обо всемъ. Твоя Нина». Вотъ какъ она ему тогда написала! Она ждала его съ восьми часовъ, когда обыкновенно онъ приходилъ… Протекали минуты, четверти часа, получасы, а его все еще не было. Наконецъ пришелъ Вася, несчастная причина ихъ ссоры. Бѣдный офицерикъ! Какъ суха и холодна была она съ нимъ. Онъ даже съежился весь, а она дрожала при мысли, что придетъ онъ и застанетъ ихъ вдвоемъ. Она выжила его безъ чаю, бѣднаго, сказавъ, что ей надо разучивать пьесу для музыкальнаго вечера. «Можетъ быть, я не помѣшаю», — выговорилъ онъ робко, — «я тихо буду сидѣть». — «Извини, Вася, я не могу учить при постороннихъ.» — «Такъ, до свиданія, кузина…» — «Прощай».
Она все сидѣла у туалета, печально опустивъ свою голову, и вдругъ встрепенулась.
«Ахъ, Боже мой, что-же я не причесываюсь?.. сейчасъ двѣнадцать часовъ».
Она сдѣлала проборъ, зачесала свои свѣтлые волосы за маленькія розовыя уши, уложила косу на затылкѣ, не по модѣ, но потому что эта прическа шла къ ней и придавала ей дѣвическій видъ. Потомъ по привычкѣ она оглядѣла въ зеркало свое лицо. Блѣдна, глаза красные, вѣки припухли. Какъ она будетъ позировать? Зарѣцкій ее просто прогонитъ. Ротъ ея былъ сложенъ совсѣмъ уныло, но верхняя губка, какъ всегда, капризно приподнималась, придавая пикантность лицу. Оглядывая наличное богатство своей внѣшности, она не забыла разгладить свои тоненькія брови. Къ косметикамъ относилась она съ отвращеніемъ.
Надѣвая темно-синее красивое платье, она опять вернулась къ тому-же.
«А это послѣднее дурацкое отвратительное мое письмо въ воскресенье?.. „Мучусь, страдаю… Будьте у Александры Ивановны… Умоляю васъ“… И что-же я видѣла отъ него въ воскресенье..?» Опять горькія слезы подступили къ глазамъ ея и закрыли отъ нея на минуту въ зеркалѣ-шкапу, передъ которымъ она стояла — и ее самое, и золотую брошку палочкой съ сапфирами, которую она надѣвала.
Она провела рукой по глазамъ, бросила взглядъ на часы съ будильникомъ, надъ изголовьемъ кровати мужа, и прошла черезъ узенькую съ дубовой мебелью столовую въ залу, гдѣ стояла темная удобная мебель и висѣло въ рамахъ нѣсколько хорошихъ гравюръ. На каминѣ было много раковинъ, бездѣлушекъ, стояли статуэтки. У оконъ между красивыми пальмами и музами помѣщался большой акваріумъ съ золотыми рыбками и разными водяными животными. Обстановка была небогата, но виднѣлась забота о своемъ уголкѣ.
Антонина Романовна не подошла ни къ цвѣтамъ, ни къ акваріуму, ни къ бездѣлушкамъ, — ко всему этому, наполняющему нѣсколько жизнь бездѣтной, достаточной женщины. Все ей казалось сегодня скучно, ненужно…
Она задумалась. Въ душѣ ея пѣлъ какой-то мотивъ, звучавшій грустью и болью, и разрастаясь все шире, сильнѣе, могучѣе, разрѣшался аккордомъ отчаянной страсти.
Она машинально подошла къ роялю, открыла его и заиграла. Глаза ея расширились, потемнѣли и смотрѣли впередъ. Въ ея музыкѣ слышались слезы и вопли измученнаго страданіемъ сердца.
Въ дверяхъ показалась маленькая фигурка Александра Ѳомича. Онъ съ взолнованнымъ видомъ замахалъ кому-то руками назадъ, въ переднюю, и остановился на порогѣ въ залъ. Онъ съ восторгомъ смотрѣлъ на свою милую талантливую Тоню, съ умиленіемъ слушая эту импровизацію, свидѣтельствовавшую о прирожденномъ музыкальномъ талантѣ, которому она не давала развитія.
Но музыка вдругъ прекратилась.
Антонина Романовна оперлась локтями о клавиши, которые нестройно звякнули, опустила голову на руки и зарыдала.
Александръ Ѳомичъ испугался и подбѣжалъ къ ней.
— Тоша, голубушка, что съ тобой? Ты нездорова? Позвонить? Позвать?
Антонина Романовна обманывала мужа, но не переносила, чтобы онъ и любовникъ называли ее одинаково, и для Коновалова она была Ниной, Нинюшей, а для мужа Тоней и Тошей.
Когда Александръ Ѳомичъ окликнулъ ее, она вздрогнула и опомнилась. Ее раздражило это вмѣшательство, потому что всегда послѣ слезъ ей дѣлалось легче. Но ола сдержала себя. Бѣдный, какъ онъ любитъ ее, какое у него испуганное лицо! Она улыбнулась насильственной улыбкой.
— Нервы разстроены, Саша. Дурно спала, дай мнѣ капель какихъ-нибудь. — Она нарочно сказала про капли, зная его страстишку лечить.
Она осушила слезы, встала, пошла по залѣ и вдругъ черезъ дверь въ переднюю замѣтила въ кабинетѣ сконфуженное лицо очень молодого человѣка въ застегнутомъ на-глухо старенькомъ сюртукѣ. То былъ одинъ изъ бывшихъ слушателей ея мужа, оставленный при университетѣ. Профессоръ позвалъ его завтракать, а онъ попадъ на семейную сцену. Ему страшно хотѣлось уйти, но онъ не зналъ дороги въ столовую, такъ какъ былъ здѣсь всего только два раза и то вечеромъ. «Хоть-бы совсѣмъ даже удрать!» — думалъ онъ, совершенно растерянный.
Увидя знакомое ей лицо юноши, Антонина Романовна покраснѣла, отвернулась на минуту, отерла еще разъ глаза и пошла прямо къ нему въ кабинетъ.
— Здравствуйте, — сказала она, подавая руку студенту, и въ ту-же минуту вспомнивъ, какъ зовутъ посѣтителя, съ веселымъ оживленіемъ продолжала: — войдите въ гостиную, Павелъ Ивановичъ. Я играла и не слышала, какъ вы съ мужемъ позвонили. Музыка такъ заглушаетъ всѣ звуки… Нѣкоторые не выносятъ ни малѣйшаго шума во время игры, а я такъ, кажется, даже и грозы не услышу… Идите въ столовую, Саша, — обратилась она къ мужу. — Тамъ все готово…
Черезъ нѣсколько минутъ Александръ Ѳомичъ сидѣлъ съ юношей въ узенькой, но красивой столовой.
Тотъ разсматривалъ изящную сервировку овальнаго стола и смущался, какъ все на немъ хорошо, важно и аккуратно накрыто и уставлено. Онъ думалъ, какъ-бы ему удалось не залить эту совсѣмъ чистую скатерть, что дѣлать ему съ двумя рюмками и двумя тарелками, большой и маленькой. Ему представлялась его грязная комнатка, сахаръ и чай въ бумагѣ вмѣстѣ съ колбасой и черствыми кусками недоѣденной булки, въ то время какъ глаза разсматривали на тарелкахъ рисунокъ, въ видѣ очень живо изображенныхъ на нихъ мухъ и колосьевъ.
На лицѣ Александра Ѳомича уже не было и слѣдовъ волненія. Оно приняло всегдашнее добродушно-благообразное выраженіе и про него можно было сказать, что онъ — сама деликатность.
— Водку не пьете еще? спросилъ онъ, берясь за бутылку въ серебряной корзинкѣ, вокругъ которой висѣли стеклянныя кружечки.
— Нѣтъ… я… началъ студентъ.
— Ну, и прекрасно, даромъ, что вы уже кандидатъ… Я вотъ старикъ (Александръ Ѳомичъ любилъ себя называть старикомъ именно потому, что еще не считалъ себя имъ), но я еще не пью водки, оставляю про запасъ на дряхлость. Пока довольствуюсь краснымъ виномъ. Не угодно-ли вамъ? Вотъ селедки не хотите-ли, сыру, или можетъ быть сыръ изъ дичи предпочитаете?
Юноша молчалъ и краснѣлъ. Въ своей компаніи онъ пилъ часто водку и даже весьма основательно, а вотъ сейчасъ вышло, будто онъ это скрываетъ, между тѣмъ какъ у него и въ мысляхъ совсѣмъ не было этого.
— Скушайте хоть что-нибудь, Павелъ Ивановичъ, что-же вы?
Павелъ Ивановичъ сдѣлалъ было движеніе къ сыру, но остановился; «колпакъ еще сломаешь, чортъ-бы его взялъ…»
Александръ Ѳомичъ угадалъ его желаніе, самъ отрѣзалъ сыру, и видя замѣшательство юноши, продолжалъ начатый въ кабинетѣ еще съ нимъ разговоръ о кандидатской диссертаціи.
Павелъ Ивановичъ заговорилъ и даже сталъ увлекаться. Глаза его заблестѣли и онъ сдѣлался смѣлѣе и развязнѣе.
Александръ Ѳомичъ добродушно улыбался — не ему, а своему умѣнью расшевеливать самыхъ робкихъ людей. Когда студентъ кончилъ, онъ началъ самъ разсказывать ему тономъ товарища про свои собственныя работы надъ эмбріонами улиточныхъ паразитовъ.
Вошла Антонина Романовна, совсѣмъ уже спокойная, только нѣсколько блѣдная, и приняла видъ, будто слушаетъ мужа.
Подали рыбу, а съ нею настало новое мученье для Павла Ивановича.
Горничная подала блюдо съ рыбой ему первому, подставивъ его къ лѣвому его плечу. Главная бѣда для Павла Ивановича состояла въ томъ, что рыба не была почата и на блюдѣ лежала для чего-то дурацкая плоская серебряная ложка съ дырочками. Того и гляди расковыряешь всю рыбу. Онъ взялъ эту ложку и неловко, не смотря ни на кого, даже на горничную, подозрѣвая, что надъ нимъ подсмѣиваются, положилъ себѣ съ хвоста крошечный кусочекъ.
— Да вы возьмите побольше, Павелъ Ивановичъ, — послышался сбоку его ласковый голосъ Антонины Романовны.
Онъ смутился еще больше, поторопился, отворотилъ себѣ огромный кусокъ и шлепнулъ его на тарелку. Онъ покраснѣлъ чуть не до слезъ.
— Соусъ пожалуйте, — сказала горничная, и ему казалось, что она сбоку насмѣшливо поглядывала на него.
Кандидатъ положилъ себѣ только подложки соусу и началъ глотать, не прожевывая, большіе куски сухой рыбы, заботясь только о томъ, чтобы съѣсть ее поскорѣе. Главное, онъ думалъ, что всѣ только на него и смотрятъ, и смущался все больше и больше.
Хозяева нарочно заговорили между собой.
— Ты помнишь, Саша, что мы должны сегодня къ Зарѣцкому.
— Ахъ да… Что-же ты раньше не напомнила? Вѣдь мы опоздаемъ, онъ къ часу просилъ.
— Да, непріятно, но ужъ это я виновата, — краснѣя, сказала Антонина Романовна.
Александръ Ѳомичъ снова обратился къ немного успокоившемуся кандидату.
— Ваша тема, не эта работа, о которой мы говорили сейчасъ, а новая, если вы ее возьмете для магистерской диссертаціи, весьма благодарна. Надъ свѣченіемъ моря многіе работали, но вопросъ еще остается открытымъ.
Съ бифштексомъ дѣло прошло благополучно. Но когда подали въ синенькихъ стаканчикахъ полосканье, Павелъ Ивановичъ совсѣмъ растерялся.
— Нѣтъ… я… — пробормоталъ онъ, но такъ какъ горничная все-таки держала передъ нимъ подносъ, онъ взялъ и поставилъ полосканье передъ собой. «На кой чортъ… точно послѣ нельзя», думалъ онъ, глядя какъ Антонина Романовна чуть замѣтно выпускала воду изо рта въ темный стаканчикъ, а Александръ Ѳомичъ невозмутимо и съ нѣкоторой важностью, какъ онъ дѣлалъ все, полоскалъ себѣ ротъ.
За кофе Павелъ Ивановичъ опять увлекся разговоромъ и разсказалъ, какъ удались ему лѣтомъ препараты надъ водяными пауками. Но вдругъ онъ сообразилъ, что не сказалъ еще ни слова хозяйкѣ, а она все молчитъ, хотя какъ будто и съ интересомъ слушаетъ, и въ первую паузу обратился къ ней съ наивнымъ замѣчаніемъ:
— А вы хорошо играете, я и не зналъ…
Антонина Романовна даже не улыбнулась, только повела глазами на мужа.
— Какое тамъ хорошо… такъ, какъ балалайка безструнная.
— Нѣтъ, право, увѣряю васъ, — серьезно сказалъ Павелъ Ивановичъ. — У себя на родинѣ, въ Вяткѣ, и здѣсь между курсистками, онъ игралъ нѣкоторую роль, какъ талантливый юноша, а теперь немножко путался въ обращеніи съ барыней: хотѣлъ быть и смѣлымъ и простымъ, а выходило, какъ онъ самъ замѣчалъ, что-то не то. — А это чью вещь вы играли? Очень хорошенькая.
— Такъ… просто… — пробормотала Антонина Романовна съ невольнымъ смущеніемъ.
— Это ея сочиненіе, — вступился, улыбаясь, Александръ Ѳомичъ. — Она вѣдь у меня композиторша.
— Непризнанная, — вставила Антонина Романовна.
Павелъ Ивановичъ съ удивленіемъ и отчасти даже почтительно взглянулъ на нее.
— Знаешь, Тоша, я все хотѣлъ тебѣ сказать, не хорошо ты дѣлаешь, что ничего не записываешь. Возьми для этого хоть кого-нибудь, если самой тебѣ лѣнь.
— Не стоитъ… Такая все гадость… Перестань, пожалуйста, Саша… — сказала нѣсколько раздражительно Антонина Романовна. Она терпѣть не могла, когда ее хвалили въ глаза, сознавая себя въ это время виноватой, лѣнивой, и сердилась на комплименты, особенно при постороннихъ. А мужъ только и дѣлалъ, что восхищался. За то она еще и любила своего Всеву, что уже онъ всегда находилъ, за что побранить ее, и очень рѣдко хвалилъ, да и то недовѣрчиво. «Неужели ты это сама сочинила? Неужели свое сказала?»
Антонина Романовна нахмурилась, а Александръ Ѳомичъ заторопился кончить свой кофе и сообщилъ, что безъ десяти минутъ часъ и они непремѣнно опоздаютъ къ Зарѣцкому: вѣдь отсюда въ Галерную полчаса будетъ ѣзды. Онъ извинился передъ кандидатомъ, что они должны ѣхать на назначенный сеансъ.
Павелъ Ивановичъ вскочилъ и остановился въ нерѣшительности, благодарить ему или нѣтъ за завтракъ.
— У насъ не благодарятъ, — сказала ему Антонина Романовна. Какъ завидовала она въ душѣ этому робкому юношѣ съ его простотой и страстью къ зоологіи! Какъ далека она была отъ него со своей фальшивой, ею самой исковерканной жизнью!
«Вотъ прелестная барыня, красивая и аристократка, а славная», думалъ Павелъ Ивановичъ. Всѣхъ хорошо и со вкусомъ одѣтыхъ барынь онъ называлъ аристократками.
— Вы, пожалуйста, приходите къ намъ, Павелъ Ивановичъ, когда вамъ захочется отдохнуть — завтракать, обѣдать, если вамъ съ нами не скучно, сказала ему Антонина Романовна и подала свою нѣжную руку.
«Пожалуй грѣхомъ еще влюбишься», — опасливо подумалъ про себя кандидатъ, идя съ Александромъ Ѳомичемъ въ переднюю.
Дорогою мужъ и жена молчали. Они ѣхали въ извощичьихъ санкахъ по Васильевскому острову. Александръ Ѳомичъ, сгорбившійся, въ огромной мѣховой шапкѣ, казался совсѣмъ старикомъ. Антонина Романовна, въ бобровомъ воротникѣ и шапочкѣ, разрумянившаяся отъ мороза, смотрѣла совсѣмъ дѣвочкой.
Онъ думалъ о своей предпослѣдней работѣ — о летательномъ аппаратѣ у насѣкомыхъ, напечатанной въ нѣмецкомъ журналѣ, гдѣ его расхвалили. Онъ давно уже не шелъ впередъ въ наукѣ, и именно потому, что былъ доволенъ собой. Потомъ онъ вспомнилъ о послѣднемъ засѣданіи въ совѣтѣ, гдѣ очень горячился, — что съ нимъ рѣдко бывало, — и настоялъ на томъ, чтобы дали стипендію оставленному при университетѣ бѣдному талантливому зоологу (это былъ именно Павелъ Ивановичъ), вмѣсто богатаго и безъ того ботаника. Потомъ съ нѣкоторымъ волненіемъ самолюбиваго человѣка онъ сталъ соображать о томъ, что придется ему говорить объ искусствѣ, которое вообще его мало интересовало. Онъ старался припомнить картины, видѣнныя имъ въ заграничныхъ галереяхъ. Конечно, главное въ картинѣ идея. Если идея выражена строго, значитъ картина хороша. Объ искусствѣ онъ судилъ съ научной точки зрѣнія.
А Антонина Романовна вспоминала, какъ ей приходилось путешествовать по этой дорогѣ къ своему Всевѣ. «Что-то онъ теперь дѣлаетъ?» За цѣлый годъ ихъ отношеній она привыкла знать, что дѣлалъ Коноваловъ, пока они не видались, и теперь ей было тяжело, что она уже третью недѣлю ничего не знаетъ о немъ. Вѣроятно, онъ далеко теперь подвинулъ свою повѣсть, но уже не ей первой прочтетъ ее. «Вотъ до сюда онъ иногда провожалъ меня», съ горькимъ чувствомъ утраты, сказала она себѣ, смотря на оранжевое, неуклюжее зданіе Академіи Художествъ. Вотъ тутъ на мосту они разъ поссорились: онъ бранилъ ее за то, что она не бережется, такъ легко одѣвается. Да онъ любилъ, любилъ ее!.. Она бросила искоса взглядъ на худощавый профиль своего мужа и ей тотчасъ подумалось: «Тотъ соколъ, а этотъ воробей старенькій, добренькій воробей въ теплой шапкѣ».
— Ты что, Тонечка? Сидѣть неудобно? своимъ мягкимъ тономъ скорѣе отца, чѣмъ мужа, спросилъ ее профессоръ.
— Нѣтъ, ничего. Теперь ужъ близко, кажется?
— Да, около дома Боткина, на набережной.
Въ эту минуту они ѣхали по Николаевскому мосту и взглядъ ея упалъ на незамерзшую еще полынью, въ которой вода казалась совсѣмъ черной, отъ окаймлявшаго ее бѣлаго снѣга. «Вотъ она — смерть… Одинъ только мигъ — и все кончено… Нѣтъ, вздоръ! Я хочу еще жить, хочу счастья, любви! Я не героиня — и не хочу быть героиней… Буду жить… Буду снова лгать, притворяться… Пусть меня осуждаетъ кто хочетъ… Всева, Всева, дорогой мой, вернись ко мнѣ!»
— Стой! Направо, у подъѣзда! раздался голосъ рядомъ Александра Ѳомича.
VI.
правитьРовно въ часъ Зарѣцкій услышалъ сдержанный шумъ голосовъ въ передней и шелестъ женскаго платья. Онъ обрадовался, думая, что это Антонина Романовна съ мужемъ. Но вошелъ Ѳедоръ и подалъ карточку. На ней значилось: «Баронесса Ливенъ». Имя это было совершенно незнакомо Зарѣцкому и онъ, недовольно сморщась, спросилъ шепотомъ Ѳедора:
— Одна? Какая такая?
— Двѣ-съ. Однѣ — немолодыя, другая — барышня и рисунки съ ними, — сообщилъ Ѳедоръ и ухмыльнулся. Онъ ужъ зналъ, что это совѣтоваться къ барину насчетъ рисованія пріѣхали, а баринъ терпѣть этого не можетъ.
Зарѣцкій пробормоталъ что-то невнятное, изъ чего яснѣе послышалось только слово: «чортъ» — и сказалъ громко: — «Проси». — А самъ побѣжалъ на цыпочкахъ къ картинѣ и торопливо задернулъ занавѣсъ.
Въ комнату, шумя платьемъ, влетѣла немолодая, бойкая, очень полная и нарядная дама. За ней шла высокая дѣвушка, худенькая и затянутая, вся въ сѣромъ, съ большимъ сверткомъ рисунковъ въ рукахъ.
Зарѣцкій принялъ оффиціальное выраженіе и попросилъ посѣтительницъ сѣсть, подставивъ два кресла.
Баронесса тотчасъ-же, съ мѣста, въ карьеръ, посыпала бисеромъ любезныхъ словъ и восхищеній такимъ извѣстнымъ художникомъ, его картинами, его любезностью и добротой, его драгоцѣнными совѣтами молодежи и показала рукой на сумрачно сидящую дѣвушку, которая все держала свой свертокъ въ рукахъ, съ просьбой, «страшной просьбой» рѣшить, есть-ли талантъ у ея дочери, которая обожаетъ живопись и такъ давно, — «съ дѣтскихъ лѣтъ» — поправилась барыня — все рисуетъ. Теперь она учится у профессора М. Онъ тоже такой… такой извѣстный профессоръ и очень ею доволенъ!..
— И какъ она выжигаетъ по дереву, если-бы вы видѣли! О, очень, очень мило… Она отцу ко дню рожденья сдѣлала porte-feuille… Неудобно было захватить съ собой… Очень, очень мило… Такъ ужъ мы надѣемся, вы не откажетесь. Это для нея такая радость — получить отъ васъ добрый совѣтъ.
Лицо Зарѣцкаго стало какъ-то странно подергиваться, какъ-бы отъ боли.
— И потомъ, для нея, для моей Маруси, такая радость увидать наконецъ васъ!.. Картинами вашими она давно восхищалась…
На угрюмомъ лицѣ дочери не выражалось никакой радости, а скорѣе виднѣлись нѣкоторое недовольство и утомленіе.
— Ну, Маруся, покажи-же рисунки, если in-sieur Зарѣцкій будетъ такъ любезенъ и позволитъ…
— Ахъ, пожалуйста, я очень радъ…
Барышня встала и какъ автоматъ стала развертывать и показывать наклеенныя на большихъ листахъ бристоля крошечныя, похожія на олеографіи, акварельки — моря, цвѣты, закаты, лодочки — и большіе рисунки карандашемъ съ гипсовыхъ головъ Венеръ, Зевсовъ и Аполлоновъ, — сдѣланныя чистенько, но безталанно.
Къ тайному сокрушенію маменьки Зарѣцкій укладывалъ всѣ эти рисунки прямо на полъ. На лицѣ его не выражалось ровно ничего, точно онъ смотрѣлъ на бѣлую стѣну.
Баронесса подумала, что онъ стѣсняется: вѣдь всѣ эти художники такіе мѣшки!..
— Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, скажите все, все, что вы думаете, — затрещала она. — Для моей Маруси будетъ такое горе, если вы не скажете правды. Вы, ваше имя…
Зарѣцкій довольно рѣзко отвернулся отъ маменьки и обратился прямо къ барышнѣ:
— Скажите, пожалуйста, вы давно рисуете?
Мать безпокойно завертѣлась на креслѣ.
— Мы все переѣзжаемъ… Жили за границей — вставила она.
— Я ужъ пятый годъ у профессора М. рисую, — сурово, но къ удивленію Зарѣцкаго, пріятнымъ, мягкимъ голосомъ отвѣтила барышня.
— Ну, что-же… продолжайте… — сказалъ, пожавъ плечами, Зарѣцкій. — Право, я не знаю…
— Ахъ, ради Бога, залепетала маменька. — Это для нея будетъ такое горе, если вы не скажете… Она такъ любитъ рисовать, но она находитъ, что у нея нѣтъ способностей… А у нея навѣрно есть… И это такое милое занятіе для дѣвушки… Она и въ «кружкѣ» рисуетъ… У нихъ такъ мило тамъ. Бываетъ много художниковъ…
Зарѣцкій едва себя сдерживалъ.
— Извините меня, но вы чего собственно хотите? — вдругъ быстро спросилъ онъ у барышни. — Вонъ у васъ все пейзажики и гипсовыя головы почему-то. Поучитесь у пейзажиста. У васъ есть наклонность къ пейзажу?
— Ахъ, она такъ любитъ природу… вставила мать.
Барышня вдругъ покраснѣла и глухо сказала:
— Maman… m-sieur Зарѣцкій не про то говоритъ.
Маменька бросила на нее молніеносный взглядъ. Барышня еще гуще покраснѣла и совсѣмъ опустила голову. Зарѣцкому показалось, что на глазахъ ея блеснула слезинка; ему стало жаль эту дѣвушку и онъ далъ ей нѣсколько банальныхъ совѣтовъ, какъ жалостливые люди безнадежно больному.
— Благодарю васъ, — почти шепотомъ сказала барышня, немного утѣшенная.
Маменька начала опять разсыпаться въ благодарностяхъ, и стала было намекать, не покажетъ-ли онъ имъ своего чего-нибудь новенькаго. Онъ отвѣтилъ, что, къ сожалѣнію, у него рѣшительно нѣтъ теперь ничего и показалъ только старые этюды на стѣнахъ.
Онъ самъ свертывалъ рисунки для барышни, лишь-бы выжить посѣтительницъ поскорѣе — и свободно вздохнулъ, когда Ѳедоръ заперъ за ними дверь.
Было уже почти два часа. «Всегда эти барыни опоздаютъ» — недовольно думалъ Зарѣцкій, безпрестанно поглядывая на часы.
Но вотъ опять послышались шаги Ѳедора въ передней, стукнула дверь и въ мастерскую донесся смутный, сдержанный шопотъ, шумъ снимаемыхъ калошъ и сморканье.
Опять вошелъ съ карточкой Ѳедоръ.
— Проси, — оживляясь, поспѣшно сказалъ Зарѣцкій, оставилъ палитру и, не закрывъ картины, пошелъ на встрѣчу гостямъ.
На порогѣ двери показалась стройная фигура Антонины Романовны. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ и остановилась, робѣя и немножко конфузясь. За ней съ своимъ благообразнымъ лицомъ вошелъ Александръ Ѳомичъ.
Зарѣцкій привѣтливо поздоровался съ ними. Антонина Романовна начала извиняться, что опоздала.
— Ничего, все равно, — сказалъ Зарѣцкій. — Я работалъ, да тутъ у меня еще были посѣтительницы. И притомъ, я знаю, что дамы не могутъ не опоздать. Вѣдь я ужъ десять лѣтъ женатъ, — прибавилъ онъ, улыбаясь.
— Хорошо-же. Я вамъ докажу, что ваше мнѣніе о женщинахъ невѣрно. Это первый и послѣдній…
Но она не договорила. Она увидѣла вдругъ картину и остановилась пораженная, съ раскрытыми широко глазами…
Такъ вотъ онъ, Христосъ… На нее, именно на нее изъ всѣхъ троихъ, здѣсь находящихся, глядитъ онъ съ такимъ глубокимъ укоромъ… Онъ знаетъ всю жизнь ея, полную лицемѣрія, лжи и разврата, онъ прочелъ ея черныя мысли, которыя она таила за минуту предъ тѣмъ, но дорогѣ, подъѣзжая сюда… Ей вдругъ показалось, что и мужъ ея, и Зарѣцкій смотрятъ теперь на нее и читаютъ въ ней эти черныя мысли… Она невольно попятилась, и чтобы скрыть овладѣвшее ею чувство волненія, обмахнулась платкомъ, будто ей вдругъ стало жарко…
А художникъ дѣйствительно не спускалъ съ нея глазъ и слѣдилъ, что съ ней происходитъ. Онъ сравнивалъ ее съ той Маріей, которая была въ его воображеніи, забывъ даже совсѣмъ, что она нравилась ему прежде какъ женщина. Теперь онъ видѣлъ въ ней только натуру. Онъ подмѣчалъ постепенную смѣну выраженій на этомъ лицѣ. Изъ сбыденно-вѣжливаго и милаго оно сдѣлалось сначала удивленнымъ и какъ-будто испуганнымъ, а потомъ освѣтилось все выраженіемъ какой-то внутренней, сосредоточенной думы…
Зарѣцкій радостно и съ облегченіемъ вздохнулъ. Онъ понялъ, что картина его произвела впечатлѣніе, и испытывалъ чувство влюбленнаго, который увидѣлъ, что дорогое ему существо понравилось его близкимъ друзьямъ.
Затѣмъ онъ взглянулъ на профессора. Того картина тоже поразила въ первую минуту, но затѣмъ онъ вооружился теоріей и принялся отыскивать въ ней недостатки, въ концѣ концовъ находя, что въ сущности въ ней ничего нѣтъ особеннаго, и произведенія старыхъ мастеровъ выше, цѣльнѣе и глубже.
— Прекрасно, Николай Николаевичъ, удивительно!.. Поздравляю васъ отъ души! Главное, какъ даль уходитъ… Прелестно… — счелъ онъ необходимымъ все-таки выразить свое восхищеніе.
Художникъ чуть замѣтно поморщился. Именно даль-то у него и не «уходитъ» совсѣмъ.
— Но, если позволите мнѣ высказать, Николай Николаевичъ, мое мнѣніе профана…
— Пожалуйста…
— Жаль, что у Марфы видно лицо только въ профиль… Мнѣ кажется, что отъ этого теряется много въ экспрессіи. По свидѣтельству извѣстныхъ физіологовъ, выраженіе главнымъ образомъ въ глазахъ, а тутъ…
Зарѣцкій молча и терпѣливо выслушивалъ, надѣясь почерпнуть что-либо полезное.
Антонина Романовна съ усиліемъ оторвалась отъ картины и обернулась къ художнику.
— Ну, можно-ли такъ писать, Николай Николаевичъ, сказала она своимъ груднымъ, теперь сильно взволнованнымъ голосомъ. Какъ вы могли?.. Я не вѣрю, что это вы написали… Я знала, что вы крупный художникъ… Но это не то… Вѣдь этого нельзя было видѣть… это лицо надо создать…
Онъ улыбнулся ея наивности и искренности, которыя его невольно тронули.
— Ахъ, Антонина Романовна… Это все такъ еще грубо… едва только начато…
— Только начато? Что-же будетъ? спросила простодушно Антонина Романовна.
Зарѣцкій только засмѣялся и промолчалъ.
Антонина Романовна вспомнила вдругъ цѣль визита и стала извиняться, что отнимаетъ драгоцѣнное время. Пусть онъ сейчасъ-же усаживаетъ ее, какъ ему нужно. Она отдыхала теперь и отъ сильнаго впечатлѣнія, произведеннаго картиной, и отъ горькихъ мыслей, терзавшихъ ее во время дороги, и принялась болтать, скоро и оживленно о томъ, какъ она боится, что не съумѣетъ позировать.
— Не безпокойтесь, Антонина Романовна, успѣемъ. Вотъ сейчасъ я скажу женѣ, мы позавтракаемъ, а потомъ ужъ я васъ буду просить принять позу…
Но Бёмеры отъ завтрака на-отрѣзъ отказались, сообщавъ, что только-что. дома позавтракали, и попросили только художника познакомить съ женой.
Зарѣцкій вошелъ въ будуаръ Надежды Карловны. Она лежала на кушеткѣ, все въ томъ-же капотѣ, съ желтенькой книжкой Гюи де Мопассана въ рукахъ.
Она бросила на мужа быстрый взглядъ. «Ужъ не мириться-ли хочетъ?» Но онъ не смотрѣлъ на нее, обративъ глаза на зимній пейзажъ, висѣвшій надъ дверью.
— Гдѣ дѣти? спросилъ Зарѣцкій отрывисто.
— Гуляютъ, сквозь зубы отвѣтила та, тоже не глядя на мужа.
— Тамъ пріѣхали профессоръ Бёмеръ съ женой и хотятъ съ тобой познакомиться. Выйдешь ты, или нѣтъ?
Она быстро перебирала въ умѣ, какъ ей поступить? Продолжать ссору, заупрямиться, или выйти? Хорошо-бы позлить его, не пойти. Онъ принужденъ будетъ сказать, что къ сожалѣнію жена не совсѣмъ здорова… А вдругъ, напротивъ, онъ будетъ радъ, если она не придетъ? мелькнула въ ней ревнивая мысль. Говорятъ, что эта Бёмеръ — красивая…
— Ну, что-жъ ты?
— Слушаю-съ, отвѣтила она насмѣшливымъ тономъ.
— Закуски не надо. Велишь подать кофе и фрукты, намѣренно не замѣчая ея тона, сказалъ Зарѣцкій и, затаивъ раздраженіе, пошелъ къ гостямъ.
Онъ вошелъ, извиняясь, что оставилъ ихъ однихъ, а почти вслѣдъ за нимъ появилась Надежда Карловна, въ своемъ яркомъ капотѣ. Каріе глаза ея смотрѣли теперь съ обычною ласковостью и губы произносили пять.
Обѣ женщины оглядѣли другъ друга. «Какая миленькая и молоденькая», — подумала Антонина Гомановна. — «Какъ пріятно, что у него такая симпатичная жена» (Антонина Гомановна всегда дѣлала быстрыя рѣшенія).
«Безобразно толста, ничего нѣтъ хорошаго», — сказала себѣ Надежда Карловна. — «Одѣта какъ институтка и коровьи глаза».
Газговаривая съ гостями, Зарѣцкій искоса все смотрѣлъ на картину, занятый въ сущности исключительно ею. Вдругъ онъ замѣтилъ, что колѣно у Христа слишкомъ лѣзетъ впередъ… Этотъ новый открытый имъ недостатокъ въ картинѣ снова испортилъ его расположеніе духа. Онъ тотчасъ проникся заботой не забыть исправить это колѣно, какъ только гости уйдутъ.
Недовольный, нахмуренный, онъ сталъ уставлять приготовленный уже подрамокъ съ холстомъ на мольбертъ.
— Я такъ рада, такъ благодарна тѣмъ, кто на столько добръ, соглашается позировать моему мужу, — доносились до него любезныя увѣренія Надежды Карловны. — Насъ такъ мучитъ наша картина! — милымъ тономъ молодой любящей жены, не отдѣляющей себя отъ мужа, заключила она.
Зарѣцкій обернулся и сумрачно посмотрѣлъ на жену. Та чуть-чуть покраснѣла, но продолжала болтать все также мило и задушевно.
Антонинѣ Романовнѣ тонъ ея вдругъ почему-то показался фальшивымъ; но она не повѣрила своему впечатлѣнію.
Принесли кофе и фрукты. Александръ Ѳомичъ взялъ чашку кофе,
Антонина Романовна отказалась, замѣтивъ, что и безъ того, по ея винѣ, много потеряно времени. Она съ любопытствомъ слѣдила, какъ художникъ хлопотливо доставалъ угли, краски, сдвигалъ лишнюю мебель. Привычными движеніями онъ ловко и скоро развинтилъ манекена и посадилъ его на возвышеніи въ позу Христа.
А Надежда Карловна щебетала безъ умолку, все въ томъ-же задушевномъ, любящемъ тонѣ:
— Онъ такъ утомляется, такъ много работаетъ! Иногда я даже боюсь, что онъ захвораетъ… Когда мы дѣлали нашъ voyage de noce, онъ и тогда уже меня удивлялъ. Цѣлый день, бывало, не выходитъ изъ atelier, а я сижу, сижу одна-одинехонька; наконецъ ужъ не вытерплю и пойду къ нему… мѣшать, — прибавила она съ кокетливой улыбкой.
— Но по крайней мѣрѣ вашъ мужъ сидитъ надъ такимъ интереснымъ и понятнымъ для васъ дѣломъ, а мой — надъ эмбріонами улиточныхъ паразитовъ, — проговорила, оживляясь, Антонина Романовна.
— Надъ чѣмъ? — переспросилъ, оглядываясь и улыбаясь, Зарѣцкій. Онъ уже устроилъ все, что нужно, и опять повеселѣлъ.
— Надъ эмбріонами улиточныхъ паразитовъ, — важно повторила Антонина Романовна.
Александръ Ѳомичъ снисходительно засмѣялся.
Зарѣцкій сталъ усаживать Антонину Романовну. Онъ попросилъ ее распустить волосы и посадилъ на возвышеніи около манекена, у окна, которое должно было изображать дверь.
И когда она сѣла въ позу Маріи, подняла нѣсколько кверху свои большіе выпуклые глаза, такъ что на бѣлкахъ сверкнулъ влажный отблескъ, и приняла ясное и преданное выраженіе любви и вѣры — Зарѣцкій чуть не бросился къ ней и не обнялъ ее отъ радости.
Надежда Карловна стояла и смотрѣла издали на Антонину Романовну, и въ глазахъ ея мелькнуло и исчезло недоброе выраженіе зависти.
— Мнѣ кажется, Коля, голову нужно правѣе, — сдѣлала она замѣчаніе мужу.
— Куда правѣе? спросилъ нетерпѣливо Зарѣцкій.
— Къ Христу.
— Да, правѣе? спросили глаза Антонины Романовны.
— Нѣтъ, хорошо. Пожалуйста не надо.
— И руку ниже, прибавила Надежда Карловна.
— Которую?
— Лѣвую.
— Нѣтъ, не нужно.
Зарѣцкій едва удержался, чтобы не прикрикнуть на жену. Онъ установилъ мольбертъ и съ сжатыми губами и строгимъ выраженіемъ глазъ энергично и смѣло сталъ набрасывать углемъ контуръ.
Антонина Романовна сидѣла не двигаясь. Она чувствовала, что хороша въ эту минуту.
Александръ Ѳомичъ похаживалъ по мастерской, довольный женою. Онъ заговорилъ объ открывавшейся на дняхъ выставкѣ картины «Ночь на Днѣпрѣ», о которой много тогда толковали.
— Въ день открытія я пойду непремѣнно, — сказала Антонина Романовна, стараясь не раскрывать рта. Она испытывала такое ощущеніе, будто въ ней налита какая-то жидкость, которая прольется, если она пошевелится, и испортитъ все дѣло.
— Говорите, двигайтесь, не стѣсняйтесь пожалуйста, повторялъ машинально Зарѣцкій, стараясь установить выраженіе губъ на рисункѣ.
Александръ Ѳомичъ и Надежда Карловна усѣлись наконецъ на диванчикѣ, въ глубинѣ мастерской, такъ что имъ видно было Антонину Романовну.
Они заговорили объ университетѣ, объ общихъ знакомыхъ, объ искусствѣ, тѣми общими мѣстами, которыми художникъ можетъ говорить о наукѣ, ученый объ искусствѣ, а хорошенькая женщина обо всемъ на свѣтѣ. Надежда Карловна была очень оживлена, стараясь даже заинтересовать немножко профессора.
Зарѣцкій съ жаромъ работалъ. Ему оставалось только сдѣлать зрачки, чтобы установить взглядъ Маріи. Онъ нарисовалъ ихъ углемъ и хотѣлъ провѣрить на натурѣ, какъ вдругъ съ неудовольствіемъ замѣтилъ, что Антонина Романовна совсѣмъ измѣнила позу, подъ вліяніемъ какъ будто испуга или волненія. Она сидѣла красная и сконфуженная. Онъ чуть не крикнулъ ей: «лѣвѣе, лѣвѣе!.. Куда вы?» но удержался и нетерпѣливо только подумалъ: — «что это сдѣлалось съ ней?»
— А вотъ и нашъ Всеволодъ Андреевичъ тутъ, говорилъ въ это время Александръ Ѳомичъ, продолжая бесѣду съ Зарѣцкой.
— Да, мужъ писалъ его. Онъ такъ насъ занималъ своими разсказами во время сеансовъ!
— Очень, очень интересный человѣкъ, талантливый и начитанный, что весьма рѣдко между нынѣшними молодыми писателями, — продолжалъ авторитетнымъ тономъ профессоръ. — Я его очень люблю. Что-то давно его у насъ не видать, занятъ, должно быть…
Зарѣцкому некогда было теперь выводить какія-нибудь свои заключенія, онъ только сердито подумалъ: — «мѣшаютъ своей болтовней… Противность какая!» И съ дѣланно-любезной улыбкой, подъ которою старался скрыть раздраженіе, сказалъ Антонинѣ Романовнѣ:
— Не могу-ли я васъ попросить быть такъ доброй, повернуть немножко лѣвѣе вашу головку?
Антонина Романовна встрепенулась.
— Ахъ, простите! Я право нечаянно!
Смущенная и взволнованная, Антонина Романовна тотчасъ-же приняла прежнюю позу, а Зарѣцкій опять съ новымъ жаромъ принялся работать…
VII.
правитьЯрко свѣтясь холоднымъ луннымъ блескомъ, искрятся струйки воды и уходятъ вдаль, образуя переливающійся свѣтлый столбъ, манящій за собой куда-то. Разорванныя облака закрываютъ луну и, кажется, она бѣжитъ за ними. Огоньки блестятъ то здѣсь, то тамъ по далекому берегу и отражаются въ темной водѣ.
— Нѣтъ, вы взгляните на луну, вѣдь она совсѣмъ свѣтится!
— А огоньки!.. Ахъ, какая прелесть!
— Облака-то совсѣмъ настоящія!..
— Regardez cette зыбь… oh, c’est superbe!..
Таковы сдержанныя восклицанія зрителей, столпившихся въ узенькой темной комнатѣ, изъ которой точно открыто окно на южную природу, на Днѣпръ, катящійся въ спокойномъ величіи теплой ясной ночи.
Толпа зрителей, какъ всегда на выставкахъ, разнообразна, какъ рисунки въ калейдоскопѣ: тутъ и свѣтскіе и стремящіеся къ свѣтскости господа, считающіе болѣе приличнымъ говорить банальности на чужомъ языкѣ, и простые, несвѣтскіе люди, наивно выражающіе свое восхищеніе.
А сколько глазъ и сколько разнообразныхъ въ нихъ выраженій!
Вотъ отжившіе глаза пожилого чиновника, застывшаго уже ко всему, кромѣ двадцатаго числа и картъ, но и въ нихъ теперь вспыхиваетъ что-то свѣтлое и давно забытое, какъ тогда, когда онъ былъ еще молодъ, и, быть можетъ, любилъ… А рядомъ съ ними красивые темно-сѣрые глазки молодой дѣвушки съ жадностью и недоумѣніемъ вперились въ картину. «Неужели такъ хорошо бываетъ въ природѣ?» кажется спрашиваютъ они у кого-то. Вотъ бойкіе глазки хорошенькой свѣтской кокетки. Она забыла теперь и витрины гостинаго двора, въ которыя засматривалась всегда съ такимъ интересомъ и тайной алчностью, и картонную луну оперы, и то искусственное восхищеніе луной въ Павловскѣ, когда нужно было показать поэтическія наклонности своимъ обожателямъ. «Какъ странно, но какъ хорошо…» говорятъ теперь эти глазки. Тутъ-же молодые глаза студента изъ ярыхъ (а не изъ нынѣшнихъ чистенькихъ практиковъ), привыкшіе съ недовѣріемъ смотрѣть на искусство, предназначенное для утѣхи сытаго барства — эти глаза смягчились теперь и съ несвойственнымъ имъ выраженіемъ впились въ картину. «Чортъ возьми, какую ноту загнулъ…» И что-то дѣтское и мягкое теперь свѣтится въ. этихъ глазахъ, словно предъ ними возстало родное захолустье, съ знакомымъ домикомъ, дремлющимъ въ тиши лѣтняго вечера, на берегу заросшаго пруда… Зло и пронзительно глядятъ глаза художника, извѣстнаго и моднаго пейзажиста. «Хорошо, чортъ возьми!» готовы прошептать его губы и по лицу пробѣгаетъ тѣнь зависти, но затѣмъ оно опять проясняется. «Ну, конечно, понятенъ эффектъ! Онъ взялъ контрастомъ между тѣнями и свѣтомъ. Самая простѣйшая штука!..»
Коноваловъ съ своей лѣнивой манерой поднимался по широкой лѣстницѣ помѣщенія выставки.
На поворотѣ лѣстницы онъ вдругъ остановился.
— Это не картина, это стихи, это музыка… раздался не вдалекѣ отъ него знакомый голосъ Антонины Романовны. Помните слова Гоголя: — «Тихо свѣтитъ мѣсяцъ всему міру…»
— Да, да, именно тихо свѣтитъ… отвѣчалъ голосъ Зарѣцкаго.
Онъ шелъ возбужденный и веселый около Антонины Романовны, спускавшейся съ лѣстницы подъ руку съ мужемъ, лицо котораго выражало, какъ всегда, спокойное благообразіе.
— Главное, когда смотришь на такія картины, какъ эта и какъ еще одна, которую я знаю, — прибавила она съ любезной улыбкой Зарѣцкому, — чувствуешь полное удовлетвореніе… ничего своего прибавлять не приходится… Только умѣй наслаждаться… Вѣдь правда?
Увидѣвъ Коновалова, она вдругъ запнулась и поблѣднѣла. Коноваловъ церемонно раскланялся и хотѣлъ пройти мимо.
— Куда-же вы? Постойте немного! окликнулъ его Александръ Ѳомичъ. — Вотъ, доложу вамъ, картина! Это не картина, это эпоха…
— Спѣшу смотрѣть эту эпоху, — отвѣтилъ, зло улыбаясь, Коноваловъ. — Извините…
— Да, батенька, вотъ это искусство, вставилъ съ оживленіемъ Зарѣцкій. — Идите… и поучайтесь, прибавилъ-бы я, да обидитесь — усмѣхнулся онъ съ ласковой шуткой.
— Гдѣ намъ дуракамъ чай пить, сердито выговорилъ Коноваловъ и, смѣривъ Антонину Романовну глазами, прошелъ впередъ.
Антонина Романовна вдругъ какъ-то круто притихла и уже безмолвно продолжала спускаться по лѣстницѣ.
Зарѣцкій невольно замѣтилъ эту внезапно происшедшую съ ней перемѣну. Онъ искоса взглядывалъ на нее и видѣлъ, какъ поднялась ея верхняя губа и отъ волненія слегка раздувались ея тонкія ноздри.
А Коноваловъ взбѣжалъ тѣмъ временемъ вверхъ и черезъ нѣсколько свѣтлыхъ комнатъ вошелъ въ полутемное помѣщеніе, гдѣ силуэтами рисовались фигуры зрителей, и замеръ вмѣстѣ съ другими въ нѣмомъ созерцаніи картины.
Онъ видѣлъ передъ собою спокойную широкую воду, на которой мерцая и переливаясь, сверкала яркая рябь, видѣлъ бѣгущія облака, луну, темное небо и глубокую даль, куда уходила рѣка… Онъ стоялъ и не двигался съ мѣста, какъ очарованный.
«Тихо свѣтитъ мѣсяцъ всему міру…» звучало въ душѣ его. Да, вотъ это искусство! Это не то, что его, Коновалова, фальшивыя, принудренныя, прикрашенныя писанья. Это жизнь, а не манерность рококо и Гонкуровъ. Все тутъ просто, даже наивно… И все то, что зовутъ стилемъ, манерой, не стоятъ этого одного мерцанья огонька на темной глубокой водѣ… Это то, — чего никогда не вернуть, разъ оно уже потеряно, какъ дѣтство, съ его чистотой, которая останется навсегда невозвратной, сколько ни умерщвляй свою плоть!
Коноваловъ мрачно задумался. Вдругъ взглядъ его, скользя по окружавшей толпѣ, случайно упалъ на худощавое лицо дѣвушки, которая съ широко раскрытыми отъ восторга глазами созерцала картину. Онъ узналъ тотчасъ Тамару.
Ему стало любопытно, что она чувствуетъ по поводу картины и какъ выскажетъ эти свои чувства. Его, какъ писателя, невольно тянулъ къ себѣ всякій, личность котораго не была для него вполнѣ еще выяснена.
Онъ подошелъ къ ней, наклонился и спросилъ тихимъ шепотомъ:
— Ну что, Тамара Ефимовна, какъ вамъ нравится «Ночь?.»
Точно вдругъ пробужденная, она испуганно на него оглянулась. Но узнавъ Коновалова, тотчасъ-же весело ему улыбнулась.
— Ахъ, это чудо!.. Это такая картина… Я не видывала, я не знаю… Такъ хорошо… Это совсѣмъ не похоже на то, какъ всѣ пишутъ… Колдовство настоящее…
Она совсѣмъ запуталась и замолчала.
Кругомъ, толпясь, появлялись все новыя лица, слышались восклицанія удивленія и восторга.
«Ну, ты плоховата», подумалъ Коноваловъ. — Нинюша однимъ словомъ опредѣлила: «Стихи…» Какъ это вѣрно!
Онъ тотчасъ-же разсердился на себя, что опять по привычкѣ вспомнилъ про Антонину Романовну и заговорилъ снова съ Тамарой.
— Отойдемте. Сядемте вотъ здѣсь и будетъ смотрѣть издали.
Тамара съ смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и радости взглянула на него. И теперь, какъ тогда, на вечерѣ, онъ все такъ-же съ ней добръ и любезенъ… Чѣмъ она заслужила?
— Ну, такъ что-же вы скажете про картину, Тамара Ефимовна? продолжалъ настойчиво допрашивать ее Коноваловъ, самъ въ то же время не сводя глазъ съ картины, не въ силахъ оторваться отъ луннаго свѣта, который блисталъ и переливался словно живой.
Тамара вдругъ почувствовала себя какъ на экзаменѣ и оробѣла. Она собрала всѣ свои силы, чтобы не ударить въ грязь лицомъ и заговорила, сначала путаясь, но постепенно дѣлаясь смѣлѣе, при видѣ добраго и снисходительнаго выраженія его лица.
— Простите, я говорить не умѣю, все привыкла молчать… Я думаю все про себя, потому что одна… Видите-ли, я хоть и не была въ Малороссіи, но почему-то мнѣ чувствуется, что тамъ должно быть такъ-же хорошо, какъ на этой картинѣ… Такъ и манитъ туда, особенно эти огоньки… Точно я вижу во снѣ, или маленькая когда-то это видала… И когда я смотрю на такія картины, я чувствую, что Богъ долженъ быть! вдругъ прибавила она совсѣмъ неожиданно, и сейчасъ-же покраснѣла и взглянула на Коновалова, съ боязнью, что онъ засмѣется надъ ней.
Но онъ не смѣялся, а съ изумленіемъ смотрѣлъ на нее.
— А сами-то вы хотѣли-бы такъ написать? улыбаясь спросилъ онъ Тамару.
— О, что вы, какъ можно! — воскликнула она въ отвѣтъ, съ какимъ-то испугомъ, — я не понимаю даже, какъ могутъ другіе писать такъ хорошо…
— Говорятъ, онъ рябь писалъ щепкой, сказалъ Коноваловъ очень серьезно.
— Неужели? — спросила простодушно Тамара. — Такъ вотъ отчего… тутъ она замолчала и засмѣялась тонкимъ смѣхомъ рѣдко смѣющагося человѣка, увидѣвъ его насмѣшливый взглядъ и понявъ, что онъ шутитъ.
«Странная смѣсь глупости и вѣрнаго чувства», думалъ про нее Коноваловъ. Онъ принялся распрашивать, что она работаетъ, на что надѣется, чего хочетъ. Она разсказала про свою картину, прибавивъ, что по совѣту Зарѣцкаго поступила въ фигурный классъ школы рисованія, и выразила свои надежды попасть когда нибудь на выставку.
Его очень тронуло и позабавило внутренно, когда она сказала, что ея идеалъ — Михайлова, картинки которой всѣ такъ любятъ, и онѣ такія все милыя и трогательныя картинки.
«Да странная смѣсь, чутья и наивности не по лѣтамъ», опять подумалъ онъ. «Неужели-же въ ней уже ничего нѣтъ женскаго?.. Посмотримъ!»
Онъ спросилъ ее, куда она идетъ теперь, и когда оказалось, что имъ по дорогѣ на Васильевскій, предложилъ довезти ее на извощикѣ. Они въ послѣдній разъ вмѣстѣ взглянули на картину и пошли одѣваться. Тамара сіяла, всегда печальные ея глаза блестѣли какъ свѣтляки. Никогда еще ни одинъ мужчина не подавалъ ей верхняго платья, не ждалъ ее!
Она въ своей старой, давно вышедшей изъ моды шубкѣ, сидя на извощикѣ рядомъ съ этимъ красивымъ господиномъ, чувствовала себя какъ во снѣ. Что-то молодое и задорное поднималось въ ней, но она даже не смѣла ни разу взглянуть на Коновалова, считая это неприличнымъ.
Онъ началъ разговоръ о родныхъ Тамары, и вдругъ задалъ вопросъ, какого она мнѣнія объ Антонинѣ Романовнѣ.
— Она, кажется, очень гордая, нерѣшительно сказала Тамара.
Коновалову вдругъ захотѣлось поговорить съ этой простодушной дѣвушкой о своей Нинюшѣ.
— Да, я тоже думаю, что она гордая, — поддакнулъ онъ. — Но почему вы это заключили, интересно-бы знать?
Тамара опять затруднилась: она не привыкла еще къ его манерѣ говорить, требующей точныхъ и опредѣленныхъ отвѣтовъ. А вдругъ ему покажется, что она осуждаетъ эту красивую даму и подумаетъ, что она завидуетъ ей!
— Т. е. не то что она гордая, — робко сказала Тамара, — а только, кажется, она не любитъ говорить со всѣми, а съ тѣми, кто къ ней подойдетъ, съ кѣмъ ей интересно… Она такая важная и красивая… Точно она никого не замѣчаетъ…
«Да, любитъ, чтобъ за ней ухаживали, даже вотъ и эта замѣтила», согласился про себя съ Тамарою Коноваловъ и круто перемѣнилъ разговоръ.
Высаживая ее у воротъ ея дома, онъ подумалъ, что интересно было бы взглянуть на ея обстановку. И, конечно, онъ это сдѣлаетъ, конечно, не сейчасъ, а какъ нибудь потомъ, подъ благовиднымъ предлогомъ. Осторожность въ данномъ случаѣ необходима: съ дѣвушками, да еще съ не молодыми бѣда — горючій матеріалъ!
— До свиданья, Тамара Ефимовна. Позволите когда нибудь завернуть къ вамъ, взглянуть на вашу работу? — небрежно-ласково спросилъ Коноваловъ.
Она растерянными и счастливыми глазами посмотрѣла на него.
— Ахъ, вы такъ добры… Право, моя работа не стоитъ… Я такъ буду рада!
Онъ улыбнулся, приподнялъ высоко мерлушковую шапку, и уѣхалъ.
Все какъ во снѣ поднялась Тамара въ свой четвертый этажъ, какъ во снѣ раздѣлась, и — что съ ней никогда не бывало — сѣла на диванъ безъ всякаго дѣла. Она перебирала въ памяти весь этотъ день, утро, которое она какъ всегда скучно и хлопотливо провела въ пансіонѣ, гдѣ давала уроки, пирожокъ въ булочной, съѣденный вмѣсто завтрака… Съ нѣкоторымъ ужасомъ она вспомнила, что пропустила для выставки свой сеансъ рисованія въ школѣ. Потомъ ей представилась лѣстница на выставкѣ, полутемная комната и эта «Ночь».и вода, которая сіяла и переливалась сверкающей рябью… А главное, то, чего съ ней еще никогда не бывало: онъ пригласилъ ее сѣсть поговорить съ ней и потомъ довезъ ее до дома, и все время такъ интересовался ею, ея мнѣніями. Что это могло значитъ?.. Неужели она для него интересна?
Она улыбнулась, задумалась… Ей представилось его красивое серьезное лицо и небрежно-ласковыя рѣчи…
Вдругъ она опомнилась, выпрямилась на диванѣ и протерла глаза, словно пробуждаясь отъ сна. Да что она — съума сошла?.. Онъ просто по добротѣ поговорилъ съ ней и проводилъ изъ вѣжливости, а она ужъ Богъ знаетъ что выдумала… Размечталась какъ молоденькая, и сидитъ склавши руки, даже забыла работать… Если-бъ онъ узналъ это, какъ осудилъ бы ее и ужъ никогда не сталъ бы съ ней разговаривать. Что она за несчастная, что за дура… И съ какой стати приходятъ ей эти ужасныя мысли? Какой срамъ дѣвушкѣ въ ея годы думать о человѣкѣ, который разъ поговорилъ съ ней… И все потому, что у нея никого, съ кѣмъ бы могла отвести она душу, иногда посовѣтоваться, никому нѣтъ до нея никакого дѣла… Одна, одна…
И она заплакала жалкими, никому ненужными слезами… А умирающій день смотрѣлъ въ окно и бросалъ тусклый свѣтъ на ея унылую фигурку, прижавшуюся въ уголъ дивана.
— Милости просимъ къ намъ вечеркомъ. Вы вѣдь еще ни разу у насъ не были, говорилъ Александръ Ѳомичъ Зарѣцкому своимъ наилюбезнѣйшимъ тономъ, когда они стояли на подъѣздѣ Постоянной выставки, извѣстной долго подъ именемъ музея Григоровича. — Какъ разъ сегодня среда, — вотъ бы пожаловали.
Зарѣцкій отвѣтилъ стереотипно-вѣжливой улыбкой изъ своего запаса улыбокъ для постороннихъ, и отвѣтилъ неопредѣленною фразой.
— Или лучше къ обѣду. Прямо-бы вмѣстѣ теперь и отправились — продолжалъ Александръ Ѳомичъ.
Зарѣцкій сталъ извиняться, что никакъ не можетъ.
— Что это, Саша, — сказала Антонина Романовна, закрывая муфтой лицо отъ холоднаго зимняго вѣтра. — Ты замучишь Николая Николаевича… Приглашаешь, какъ кузину, съ утра… Ей-то все равно нечего дѣлать, кромѣ своего вышиванья…
Всѣ разсмѣялись и разошлись.
Часовъ въ восемь вечера Зарѣцкій, еще поднимаясь по лѣстницѣ квартиры дома Вёмеровъ, слышалъ красивые звуки хорошаго рояля. Должно быть, игралъ кто-то умѣлый. «Вѣрно, Антонина Романовна», подумалъ онъ. Художникъ шелъ немного волнуясь. Если-бы спросили его, влюбленъ-ли онъ въ Антонину Романовну, онъ засмѣялся и сказалъ-бы: — «Глупости… Вотъ еще»!.. Но помимо его воли она нравилась ему какъ женщина и интересовала его своей искренностью и простотой. Ему надоѣла вѣчная дѣланность жены, а онъ прежде всего цѣнилъ въ женщинѣ естественность. Если-бы онъ не считалъ Антонину Романовну честной и уважающей своего мужа и себя, то можетъ быть его чувство обратилось-бы въ любовь и страсть. Но теперь онъ только былъ возбужденъ. Весь ушедшій въ искусство, Зарѣцкій сохранилъ въ себѣ еще много чертъ ранней молодости. Собираясь на вечеръ къ Бёмерамъ, онъ пріодѣлся въ новый сюртукъ. — «Куда это ты»? подозрительно-презрительнымъ тономъ спросила его при этомъ Надежда Карловна. — «Тебѣ-то что»? отвѣтилъ онъ грубо и потомъ каялся всю дорогу, что не сдержался.
Когда горничная открыла ему дверь у Вёмеровъ, Зарѣцкій спросилъ только Александра Ѳомича, и дѣвушка, думая, что онъ по дѣлу, провела его къ барину.
Александръ Ѳомичъ сидѣлъ въ большомъ мягкомъ креслѣ, обитомъ темнооливковымъ сафьяномъ, и просматривалъ новый номеръ журнала «La nature». Въ его спокойной позѣ, въ манерѣ держать большой разрѣзной ножикъ, въ уютной обстановкѣ, въ выраженіи мирно задумчиваго лица — во всемъ сказывалось довольство жизнью, собой, своимъ дѣломъ, спокойная совѣсть и нѣкоторая буржуазная изнѣженность.
Онъ всталъ при видѣ Зарѣцкаго и встрѣтилъ его очень любезно. Изъ гостиной продолжали нестись торжественно страстные и грозные звуки героическаго марша изъ сонаты Бетховена.
— Кто это играетъ? — спросилъ художникъ.
— Жена, — отвѣтилъ Александръ Ѳомичъ небрежнымъ тономъ, подъ которымъ скрывалось внутреннее довольство.
— Неужели это она? — Зарѣцкій примолкъ и обратился весь въ слухъ.
— Она любитъ музыку, — все такъ же небрежно продолжалъ Александръ Ѳомичъ, — только очень лѣнива… Какъ на нее найдетъ… Даже композиторша она у меня, сочиняетъ! — прибавилъ профессоръ шутливо. Затѣмъ онъ началъ общій разговоръ о политикѣ, о будущей выставкѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ замѣтилъ съ удивленіемъ, что Зарѣцкій отвѣчалъ односложно и вяло, — и рѣшилъ, что онъ, какъ, къ сожалѣнію, почти всѣ эти художники, мало развитъ и мало читаетъ.
А Зарѣцкій съ трудомъ отвлекался отъ музыки, чтобы кое-какъ отвѣчать добродушному хозяину. Онъ удивлялся, какъ Антонина Романовна понимаетъ пьесу, какъ ведетъ тему, какое у нея туше и сила. Еще-бы больше отчетливости, больше чистоты въ оттѣнкѣ, — и было-бы вполнѣ виртуозно.
Раздался звонокъ и въ кабинетъ вошелъ господинъ съ сонными и добрыми глазами, товарищъ Александра Ѳомича, профессоръ ботаники. Будучи познакомленъ съ Зарѣцкимъ, онъ немножко оживился и съ интересомъ его принялся оглядывать, собираясь получить отъ него нѣсколько свѣдѣній по живописи. Онъ давно любилъ ее и самъ пописывалъ, какъ онъ выражался — картинки съ натуры. Для начала онъ своимъ тихимъ симпатичнымъ голосомъ спросилъ Зарѣцкаго:
— Какую собственно надо класть краску, чтобы зелень выходила натуральной?
Художникъ давно привыкъ къ подобнымъ наивнымъ вопросамъ и даже не улыбнулся. Онъ, все продолжая слушать музыку, отвѣчалъ на-обумъ, какъ отвѣтилъ-бы ботаникъ на какой-нибудь вопросъ изъ своей спеціальности:
— Извините пожалуйста, но право такой краски нѣтъ. Тутъ нужна просто привычка. Краски все однѣ для всѣхъ. «Ночь на Днѣпрѣ» написана тѣми же красками, какими пишетъ и художникъ и любитель…
Ботаникъ совсѣмъ оживился и приготовилъ было новый вопросъ, какъ музыка вдругъ прекратилась, и съ серьезно вѣжливымъ видомъ человѣка, оторвавшагося для гостей отъ пріятнаго дѣла, вошла въ кабинетъ Антонина Романовна. На ея вопросъ, кто пришелъ, горничная не съумѣла толкомъ отвѣтить. Она на минуту остановилась въ дверяхъ, окидывая глазами присутствовавшихъ, и тотчасъ же при видѣ Зарѣцкаго серьезное ея выраженіе смѣнилось ласковой и веселой улыбкой, при которой глаза ея всегда снизу немножко сощуривались, придавая ей милое и лукавое выраженіе.
На ней была какая-то не то кофточка, не то лифъ изъ темнокраснаго плюша, который очень къ ней шелъ.
Зарѣцкій тотчасъ же горячо заговорилъ объ ея музыкѣ. Она, улыбаясь, недовѣрчиво слушала его, но вдругъ лицо ея стало снова серьезно и она сказала повелительно-ласковымъ тономъ:
— Пойдемте въ гостиную, Саша. Тамъ Лили одна, да у тебя и сѣсть некуда здѣсь.
Зарѣцкій всталъ, а Александръ Ѳомичъ сказалъ, что они съ Петромъ Васильевичемъ докурятъ сигары, потолкуютъ немножко и сейчасъ же присоединятся къ ихъ пріятному общеетву.
Въ гостиной, освѣщенной ламной и двумя свѣчами у рояля, сидѣла на диванѣ высокая, худенькая блондинка. Когда Антонина Романовна представила ей Зарѣцкаго, она вдругъ страшно покраснѣла и уставилась на него своими блестящими умными глазками. «Вотъ ты какой, вотъ какъ говоришь, какъ смѣешься, какъ споришь — ты, картины котораго я такъ люблю», казалось, говорили эти глаза.
Зарѣцкому это наивное восхищеніе было немножко смѣшно и немножко раздражало его. Онъ не взглянулъ даже на барышню.
— Племянница моего мужа, m-lle Пилкина, тоже художница, въ рисовальной школѣ учится, — пояснила Антонина Романовна.
Зарѣцкій выразилъ учтивое изумленіе и пробормоталъ нѣсколько общихъ словъ въ родѣ того, что ему очень пріятно, очень интересно. Въ большинствѣ случаевъ онъ терпѣть не могъ рисующихъ барышень, тратящихъ время за неимѣніемъ другого подходящаго дѣла.
Пока онъ весь еще былъ подъ впечатлѣніемъ игры Антонины Романовны и опять заговорилъ съ ней о музыкѣ.
Она начала было смѣяться, — и это его вдругъ разсердило.
— Простите меня, заговорилъ онъ рѣзко, — мое тутъ дѣло сторона, но меня злитъ, когда такъ легко, такъ небрежно, извините, относятся къ своимъ способностямъ. Дай какому-нибудь Зихелю или Михелю десятую часть вашего таланта, онъ создалъ-бы себѣ имя, положеніе… А вы глумитесь надъ собой, лѣнитесь и ничего не сдѣлаете… Опомнитесь, когда уже будетъ поздно…
Антонина Романовна покраснѣла, но выходка Зарѣцкаго понравилась ей, напомнивъ Коновалова.
Лили посмотрѣла на Зарѣцкаго съ явнымъ восторгомъ, — и Зарѣцкій, уловивъ ея взглядъ, опять съ неудовольствіемъ отъ нея отвернулся.
— Вы были-бы правы, — сказала тихо Антонина Романовна, — если-бы у меня былъ въ самомъ дѣлѣ талантъ… если-бы я могла знать объ этомъ заранѣе… А вдругъ изъ меня ничего особеннаго не выйдетъ?
— Не выйдетъ… горячо передразнилъ ее Зарѣцкій. — То-то и худо, что вы, женщины, желаете сразу быть первыми величинами, а такъ какъ это никогда не дается безъ труда, то вы предпочитаете быть ничѣмъ… Простите меня… Я не имѣю никакого права съ вами такъ говорить — закончилъ онъ вдругъ совсѣмъ другимъ тономъ и застѣнчиво и просто улыбнулся.
Антонина Романовна сидѣла нѣкоторое время молча, потупясь, потомъ взглянула на Зарѣцкаго и опять тихо сказала:
— Но вѣдь это исполнительный талантъ… не творческій. Это даже не талантъ.
Зарѣцкій заспорилъ, доказывая, какъ много надо имѣть въ себѣ человѣку, чтобы передать Бетховена, Шумана, Листа. Сколько школы, сколько музыкальности, сколько ума!
— Актеры тоже только передаютъ чужое, вставила вдругъ Лили. А развѣ они не таланты? — Она покраснѣла, но смѣло выдержала своими бойкими глазами удивленный взглядъ Зарѣцкаго. («Недурна», мелькнуло у него въ головѣ, — и выраженіе неглупое").
— Да, да, я знаю… Но это низшій родъ творчества, горячась и какъ всегда сильнѣе картавя и смущаясь отъ этого, сказала Антонина Романовна.
— А вамъ-бы хотѣлось непремѣнно быть въ высшемъ родѣ? подсмѣиваясь проговорилъ Зарѣцкій. О, женское самолюбіе!..
— О, мужское самомнѣніе и непогрѣшимость! въ тонъ ему, отвѣтила Антонина Романовна.
— Ну, нѣтъ, мы гораздо скромнѣе васъ, женщинъ. Мы знай коптимъ себѣ небо и никто этого не знаетъ, а если изъ васъ кто работаетъ, такъ ужъ и не смѣй подступаться.
— А актрисы и пѣвицы? — опять вставила Лили и смутилась, что второй разъ повторяетъ то же самое.
— Ну, актрисы во всемъ мірѣ интересуются только собой и тѣмъ, какъ ихъ принимаютъ, замѣтилъ Зарѣцкій.
Антонина Романовна начала защищать женщинъ. Разговоръ дѣлался все болѣе живымъ и веселымъ.
Вдругъ въ дверяхъ появилась высокая мужская фигура. Антонина Романовна взглянула и поблѣднѣла.
Она сдѣлала надъ собой усиліе и встала на встрѣчу Коновалову, съ надеждой и радостью взглянувъ ему прямо въ глаза и отвернувъ лицо отъ Лили и Зарѣцкаго. Но онъ холодно подавая ей руку, посмотрѣлъ мимо нее, любезно поздоровался съ другими, сѣлъ въ своей обычной лѣнивой позѣ на кресло около Лили и, глядя передъ собой, небрежно спросилъ, о чемъ они спорили, когда онъ входилъ.
Антонина Романовна опустилась опять на свое мѣсто около Зарѣцкаго. Она такъ и осталась совсѣмъ блѣдной, только на лѣвой щекѣ ея, обращенной къ Коновалову, загорѣлось розовое пятнышко.
— О чемъ мы говорили? вдругъ оживленно подхватила она. — О вѣчномъ вопросѣ — кто лучше, мужчины или женщины. А какъ по вашему Всеволодъ Андреевичъ? — прибавила она задорнымъ тономъ.
— Ну, что это, Тоня, недовольно проговорила Лили. — Совсѣмъ не о томъ была рѣчь, а о томъ, способны-ли женщины развить свой талантъ, наравнѣ съ мужчинами.
— Ахъ Елена Алексѣевна, на что женщинѣ талантъ? — ласково какъ на ребенка смотря на Лили, сказалъ Коноваловъ и повернулся къ ней всею фигурой, какъ будто его занимало исключительно только одно ея мнѣніе.
Антонина Романовна тоже въ свою очередь завела отдѣльную бесѣду съ Зарѣцкимъ. Она говорила о своей музыкѣ и обѣщала ему сыграть когда-нибудь арію изъ своей новой будущей оперы «Колизей», которая ужъ именно — музыка будущаго, потому что ея никогда не будетъ.
Всѣмъ почему-то было неловко, всѣ были натянуты и обрадовались, когда въ гостиную впорхнула, — именно впорхнула — пѣвица съ мужемъ, подруга Антонины Романовны по консерваторіи.
Разговоръ сдѣлался общимъ. Пѣвица, точно по предсказанію Зарѣцкаго, наполнила всю залу шумнымъ разговоромъ о себѣ. Пришелъ и Александръ Ѳомичъ съ ботаникомъ и всѣ отправились въ столовую.
Когда на другое утро Антонина Романовна припоминала весь этотъ вечеръ, то изъ тумана обманутой надежды на примиреніе, оскорбленнаго самолюбія, прикрытаго искусственнымъ кокетствомъ съ Зарѣцкимъ, шумныхъ разговоровъ, пѣнія, игры на фортепьяно, и проч. и проч. — ярко выступили передъ ней слова Зарѣцкаго о томъ, что она зарываетъ свой талантъ. Ей стало стыдно себя, своей лѣни, распущенности, ничегонедѣланія во имя страданій любви, — и какой ужасной любви!..
Она дала себѣ слово, что будетъ работать, и очень удивила съ самаго утра Александра Ѳомича, вставъ рано и принявшись играть. Она упорно играла подрядъ часовъ пять въ этотъ день. Мужъ не мѣшалъ, хотя и думалъ, что это новая прихоть сегодня.его избалованной Тони.
Но прошло съ мѣсяцъ, а она продолжала все также работать и даже взяла себѣ учителя теоріи. И Александръ Ѳомичъ былъ радъ, что Тонечка нашла себѣ развлеченіе и не будетъ скучать.
VIII.
правитьНатурщица, задрапированная поверхъ платья въ яркую желтую матерію, давно уже устала стоять въ неудобной позѣ въ натурномъ классѣ школы рисованія, а вокругъ нея, какъ воронье вокругъ добычи, расположились съ десятокъ ученицъ со своими мольбертами.
— Фонъ! Заклинаю тебя именемъ Микэль Анджело, удались! — звонко прокричала молоденькая и хорошенькая дѣвушка, съ ухватками мальчика.
Кругомъ засмѣялись.
Одна изъ ученицъ, Лили Пилкяна, племянница Александра Ѳомича, съ лукавымъ выраженіемъ своихъ умныхъ глазъ, обернулась въ сторону закричавшей и посмотрѣла на фонъ ея работы, который былъ такъ же похожъ на натуру — полосатый восточный коверъ, — какъ роза на куличѣ похожа на настоящую.
— Ну, что, фонъ послушался васъ, Зотова? — спросила Лили.
— Какое, Пилочка, никуда у меня не годится! Придетъ нашъ Тихонъ Петровичъ, опять будетъ ругаться, — комически печально проговорила Зотова и съ грустнымъ видомъ посмотрѣла на свой ярко раскрашенный коверъ.
Въ натурѣ модёль недурна и миловидна, но изъ десяти писавшихъ ее ученицъ изображеніе ея не было похоже ни у одной и все оказывалось разное, только у полной, небольшого роста брюнетки замѣчалось нѣкоторое сходство. Рисунокъ Тамары, которая уже съ мѣсяцъ работаетъ въ этомъ классѣ, тоже плохъ, и написанъ также зализанно, какъ и ея картина, надъ которою она работаетъ дома, но ей кажется, что у нея вышло недурно, такъ какъ учитель похваливалъ ее, что она умѣетъ обращаться съ кистями и красками.
На Тамарѣ то-же самое платье, у нея тотъ-же самый скромный видъ, и она держится здѣсь еще болѣе робко. Ей кажется, что всѣ удивляются, почему она, которая гораздо старше здѣсь всѣхъ, все еще учится. Въ сущности, никто этого не думалъ, но бѣдная Тамара была всегда на-сторожѣ.
— А все-таки я ни за что не брошу Фортунье’вской манеры писать мазками, мнѣ она очень нравится, — громко проговорила Зотова своимъ звонкимъ голоскомъ. — Мазками — такъ вкусно, сочно, симпатично…
— У Фортуни или у васъ? — раздался насмѣшливый мужской голосъ за повѣшенной черезъ всю комнату парусинной занавѣсью.
— А вамъ какое дѣло? Не съ вами говорятъ, Бѣляевъ, не суйтесь.
— Какая вы злая сегодня! Или утромъ попало вамъ?
— Это вамъ отъ директора попадаетъ, а не мнѣ, — задорно отвѣтила Зотова.
За этой импровизированной перегородкой ученики писали съ голаго натурщика, стоявшаго съ шлемомъ на головѣ и съ щитомъ въ рукахъ. У нихъ на полотнахъ натурщикъ тоже разный и мало похожій. Онъ изображенъ на фонѣ пустыннаго неба, въ воинственной позѣ.
— Ай, мазокъ потеряла! — вскричала вдругъ Зотова.
— Какъ потеряли? Что такое? — раздались восклицанія съ разныхъ сторонъ.
— Да вотъ… совсѣмъ готовъ былъ тонъ, взяла его на кисть, онъ и упалъ.
Отовсюду послышался веселый смѣхъ мужскихъ и женскихъ голосовъ. Стали совѣтовать, какъ искать мазокъ. Зотова смѣялась сама громче всѣхъ.
Бѣляевъ, свѣтловолосый юноша лѣтъ двадцати, выскочилъ изъ-за занавѣски съ палитрой, кистями и муштабелемъ въ рукахъ. Онъ былъ въ сѣрой рабочей блузѣ и растрепанный.
— Ха, ха, ха! Сочно же вы пишите, Зотова… мазки даже теряете. Терялъ-ли Фортуни, а? Дайте, помогу вамъ сыскать…
— Убирайтесь! — прокричала Зотова.
Тамара про себя удивилась, какъ это такая молоденькая дѣвушка рѣшается такъ дерзко говорить съ учениками, — всѣ вѣдь они большіе насмѣшники. Сама она ихъ стыдилась и боялась.
«Мочи моей нѣтъ, а имъ все-бы смѣхъ… Постояли-бы такъ два часа, да потомъ цѣлый часъ домой тащись, а тамъ дѣти не кормлены», — думала натурщица, едва держась на ногахъ.
— Позвольте отдохнуть… — выговорила она наконецъ вслухъ, робко и охрипшимъ отъ долгаго молчанія голосомъ.
Ученицы стали извиняться, что сами не вспомнили, какъ долго не мучатъ.
Натурщица прошлась, распрямляя усталыя ноги и сѣла на ступеньки эстрады, съ удовольствіемъ отдыхая и разминая онѣмѣвшіе члены.
Часть ученицъ повскакала съ своихъ мѣстъ. Зотова нашла наконецъ свой мазокъ, который ей перепачкалъ всю оборку на платьѣ.
Ученики тоже перестали работать; нѣкоторые вышли черезъ дверь женскаго отдѣленія въ корридоръ. Бѣляевъ и еще одинъ ученикъ, высокій и худой брюнетъ, остались съ барышнями.
За перегородкой слышно было, какъ прошлепали голыя ноги натурщика.
Тамара постоянно боялась, какъ-бы ей не увидать голаго мужчину, и ни разу не рѣшилась зайти посмотрѣть въ мужской классъ этюды съ натурщика, даже когда никого тамъ не было, между тѣмъ какъ другія ученицы ходили туда и критиковали работы товарищей.
— Вѣрно не будетъ Тихонъ Петровичъ сегодня, два часа уже скоро, — сказалъ Бѣляевъ.
— Я этому рада, — съ чувствомъ собственнаго достоинства, отчеканивая каждое слово, иродоворила полная брюнетка. — По крайней мѣрѣ, по своему напишу волосы, а то онъ какъ проведетъ кистью сверху до низу — все и испортитъ…
— Скажетъ: дайте-ка… какая это у васъ краска? — перебилъ вдругъ черноволосый ученикъ, очень похоже представляя учителя и кашлянулъ, какъ тотъ имѣлъ обыкновеніе кашлять.
Всѣ засмѣялись, а черноволосый ученикъ въ это время думалъ о томъ, какъ странно, что почти у всѣхъ барышень ихъ этюды съ натурщицы похожи на нихъ самихъ. Вонъ въ этюдѣ Крючковой такой-же висящій немного носъ и вялое лицо, какъ у нея самой… И у нихъ, учениковъ, тоже самое…
Онъ высказалъ вслухъ эту мысль. Лили съ интересомъ подхватила и стала ее развивать.
Полная брюнетка обидѣлась про себя; не можетъ быть, чтобы у нея не похоже, вѣдь и домашніе и знакомые ея удивляются, какъ она прекрасно рисуетъ, и даже заказы у нея есть, и первую премію нынче она получила.
— Ну, перестаньте, завели скучную матерію! — вскричала Зотова, — Блюммеръ, представь лучше Шрамера. Какъ это онъ: contour… Доп… pouncte… Милочка Блюммеръ!
Блюммеръ видимо сейчасъ только вслушалась въ то, что творится кругомъ. Она старательно писала полосы ковра даже во время антракта, также какъ и Тамара.
Поправивъ свои растрепавшіеся короткіе волосы, она втянула румяныя щеки и важно и серьезно произнесла нѣсколько словъ, копируя тонъ и манеры учителя рисовальнаго класса. Даже ея свѣженькое личико сдѣлалось очень похоже на его блѣдную вытянутую и немолодую физіономію.
Всѣ засмѣялись, даже Тамара улыбнулась за своей работой.
— Душечка Блюммеръ, — обратилась Лили, — пожалуйста представьте, какъ онъ вчера мнѣ сказалъ: хорошо, но безрезультатно… Противный! — и она покраснѣла, вспомнивъ обиду.
Вдругъ по корридору раздались быстрые шаги учениковъ.
— Идетъ… сказали они громкимъ шепотомъ, проходя въ свое отдѣленіе.
Натурщицѣ велѣли встать въ позу и всѣ принялись за работу.
— Сейчасъ меня заругаетъ, увидите, прошептала Зотова про, роческимъ тономъ.
Вошелъ господинъ, высокаго роста, желчный и блѣдный, одѣтый очень тщательно и аккуратно.
Онъ только что самъ оторвался отъ своей картины, на которую очень надѣялся, что она подниметъ его упавшее имя, и на лицѣ его выражалось постоянное раздраженіе своей бѣдностью, собой, этими проклятыми уроками и этими дурами и дураками, которые сами не знаютъ, для чего пишутъ и чего хотятъ.
Дѣйствительно онъ подошелъ прямо къ Зотовой и на ней, какъ всегда, излилъ свои чувства.
— Вы не пишете, а красите! Художники вы, маляры!.. Сапоги вамъ шить!.. Ну, чего вы тутъ краски-то навалили?.. Вѣдь тонъ не тотъ совсѣмъ… Гдѣ тряпка у васъ? Давайте палитру сюда. Кисти гдѣ?
Зотова сидѣла вся красная. Ей было обидно и стыдно передъ товарищами. Главное, что она не чувствовала себя виноватой, потому что старалась…
Самому учителю стало неловко и жаль дѣвушки. Вѣдь и всѣ-то онѣ гадко пишутъ и даже не понимаютъ, чего надо добиваться.
Онъ хотѣлъ было показать ей, какъ писать, и сѣлъ на ея мѣсто, но тонъ драпировки тоже ему не задался. Онъ передалъ ей палитру и всталъ.
— Вотъ въ такомъ родѣ. Но сами смотрите и работайте. Я хотѣлъ показать только манеру…
Зотова осталась разбраненная, но все-таки не понимая, какъ надо писать. Онъ стеръ все ею сдѣланное, положилъ свои два мазка не того тона, слилъ ихъ, и все не въ гармоніи. Она чуть не заплакала отъ горя и безсилія.
Ученицы сидѣли тихо и каждая ждала своей очереди.
Тамара готова была провалиться сквозь землю. Она чувствовала себя прежней маленькой дѣвочкой, когда въ пансіонѣ, бывало, боялась, чтобы ее не поставили въ уголъ. Она ожидала, пока учитель молча стоялъ позади ея стула, что вотъ-вотъ сейчасъ и на нее посыплются тѣ-же укоры, но ему уже надоѣло сердиться, и просто сдѣлалось скучно.
— Ничего… продолжайте, вяло сказалъ онъ, думая въ то-же время, какъ у нея бѣдно, сѣро и непохоже.
Тамара радостно и съ облегченіемъ вздохнула.
У остальныхъ ученицъ сошло благополучно, но въ мужскомъ отдѣленіи учителя разсердило возраженіе одного ученика и опять послышались гнѣвныя восклицанія:
— Не художники, а сапожники!.. Живописцы!.. Техники!..
Оттуда онъ пошелъ въ другой классъ, въ младшее отдѣленіе, гдѣ писали nature morte.
Съ его уходомъ всѣ облегченно вздохнули. Затѣмъ послышались насмѣшки и ропотъ. Особенно горячились Зотова, Бѣляевъ и Блюммеръ. Тамара молчала изъ робости, а полная брюнетка изъ осторожности: еще передадутъ ему, чего добраго, а онъ разозлится, начнетъ придираться, на экзаменѣ пожалуй провалитъ. Она намѣренно заговорила съ натурщицей.
— Вы и для тѣла позируете? небрежно-покровительственнымъ тономъ спросила она.
— Нѣтъ, все больше въ костюмахъ. У меня грудь спорчана, дѣтей кормила, — просто сказала натурщица. — А ноги въ академіи мнѣ смотрѣли, и очень хвалили. Замужемъ спортила себя, дѣтей кормивши. Вотъ плечи еще хороши у меня.
— Что-же, порядочно зарабатываете?
— Разно, барышня. Иногда до восьмидесяти рублей въ мѣсяцъ получаю. Это когда уже счастливо. Что дѣлать, надо чѣмъ нибудь кормиться.
— Мужъ-то вашъ вѣдь дѣлаетъ-же что нибудь?
— Писцомъ въ синодѣ служитъ, да пьетъ очень. Вотъ заболѣешь когда или другое что, бѣда просто.
— Ну, а у художниковъ вы тоже позируете?
— Какъ же-съ, бываю!
— Добры они къ вамъ?
— Да разные есть. Вотъ Павловскій добрые, Зарѣцкій тоже. Я имъ позировала для рукъ. Очень руки хвалили. А вотъ Степановъ — такой ругатель, не приведи Богъ. Кричитъ. Такъ и боишься, что пуститъ чѣмъ ни на есть!
— Ну, есть-ли кто либо на свѣтѣ счастливѣе художниковъ! — громко вскричала вдругъ Зотова, прислушавшись съ словамъ натурщицы. — Всю-то жизнь они имѣютъ дѣло только съ красотою! Я вотъ еще только учусь, а тоже какъ ужъ люблю статуи, торсы, тѣло. Иногда въ банѣ я даже любуюсь, когда красивыя моются…
Тамара и нѣкоторыя ученицы смутились. Лили шепнула:
— Зотова, перестаньте, мужчины услышатъ…
— Ну вотъ еще, я вѣдь говорю объ искусствѣ, попрежнему громко отвѣтила Зотова.
За занавѣской послышался смѣхъ.
— Важность какая! краснѣя и горячась, продолжала она. — Я даже-бы пошла подсмотрѣть, какъ мужчины купаются и не считала-бы это стыднымъ. Я люблю торсы на статуяхъ!
«Какъ ей не совѣстно, Господи», съ ужасомъ подумала Тамара. Лили съ удивленіемъ оглянулась на Зотову, а Блюммеръ шепнула ей: — Перестань!
— Господа, раздѣнемтесь и выйдемте къ Зотовой, пусть она полюбуется нашими торсами, сказалъ громко за занавѣсью Бѣляевъ. На мужской половинѣ засмѣялись, на женской смутились.
Зотова вдругъ поняла, что зарапортовалась и сконфузилась.
— Ну да, ну да, заговорила она быстро и путаясь. — Я про искусство говорю… Я говорю про наслажденіе формами, красотой, а не про это… Ну, что такое? Зачѣмъ?.. И она замолчала, вся красная.
Тамарѣ стало жаль ее и она вдругъ однимъ духомъ быстро и смѣло сказала:
— Да, вы про искусство говорите, конечно… И мы также думаемъ, какъ вы…
За занавѣсью смѣхъ послышался громче.
— Заступилась… Ха-ха-ха! И Тамара Ефимовна туда-же… Вотъ такъ барышни!..
Тамара сконфузилась чуть не до слезъ и спряталась совсѣмъ за свой холстъ.
Для прекращенія наступившей неловкости Лили и Блюммеръ завели разговоръ о постороннихъ предметахъ.
Блюммеръ сказала, что главные ея любимцы — Габріель Максъ и Макартъ, по слѣдамъ которыхъ она хочетъ идти.
— Зачѣмъ-же вы тогда чертите и вообще техническимъ рисованіемъ занимаетесь? спросила Пилкина. Вѣдь вы напрасно тратите время.
— У меня свои цѣли… Я хочу быть самостоятельна… и тогда…
— Нѣтъ, это потому она чертитъ, что влюблена въ букву А., рѣзко и насмѣшливо заговорила высокая дѣвушка мужского сложенія.
Блюммеръ покраснѣла и закричала:
— Перестаньте, Сольская. Какой вздоръ!
— Нѣтъ, правда. Чего скрывать, вѣдь всѣ видятъ.
На мужской половинѣ опять послышался смѣхъ.
Блюммеръ покраснѣла пятнами, на глазахъ ея показались слезы. Она замолчала и сдѣлала видъ, что пристально работаетъ.
— А я вотъ что думаю, намѣренно громко заговорила Лили; — тутъ насъ учится нѣсколько женщинъ… Интересно-бы знать, будемъ-ли мы всѣ писать?
— Я непремѣнно! — громко объявила полная брюнетка.
— А если выйдете замужъ?
— Я не пойду, рѣзко сказала брюнетка.
Лили пристально оглядѣла ее. Потому-ли она это сказала, что сознаетъ себя некрасивой и опасается, что ее никто не возьметъ? «Нѣтъ, ничего, выйдетъ», подумала она вслѣдъ затѣмъ.
— Ну, а если все-таки? поддразнивая спросила Лили.
— Я не ребенокъ: что говорю, то и дѣлаю. Ну, а и выйду, искусство все-таки не брошу…
— Вы какія-же картины писать будете?
— Историческія, отвѣтила важно брюнетка.
— Отчего-же вы къ намъ поступили? Шли лучше-бы въ академію, сказала барышня, похожая на мужчину.
— Мнѣ тамъ не нравится, очень рутинно.
— Ау насъ училище техническое и кто высоко метитъ, напрасно сюда поступаетъ, сказала барышня рѣзко.
— Наша-то Жанна д’Аркъ какъ расходилась! шептали ученики.
— А сама-то куда плохо рисуетъ… Охъ, ужъ это бабье! А вѣдь какъ ловки разсуждать!
— Баловство одно, а намъ вотъ отъ воинской повинности отбиваться приходится, да и живи какъ знаешь, сумрачно сказалъ высокій блѣдный ученикъ.
Сѣдой, старый натурщикъ сочувственно посматривалъ на говорившихъ, раздѣляя ихъ мысли. Не бабье дѣло — картины! И всѣ-то онѣ безъ стыда, съ голыхъ натурщиковъ лѣзутъ писать… Чудно стало! А въ красотѣ-то вотъ ничего не понимаютъ и онѣ, и мужчины. То-ли дѣло прежде при Карлѣ Павлычѣ. Не насмотрится бывало на его бедра и плечи. «Аполлонъ!», говаривалъ бывало не разъ. Нынче вонъ все мужиковъ пишутъ. Мода такая пошла.
Раздался звонокъ. Классъ кончился.
Ученики и ученицы торопливо начали счищать палитры, завертывать испачканныя краской кисти. Натурщица сняла съ себя драпировку и въ своемъ старенькомъ платьѣ сдѣлалась гораздо дурнѣе лицомъ.
Тамара своей робкой походкой пробиралась вдоль стѣнки корридора къ своему фигурному классу.
Здѣсь помѣщеніе было устроено амфитеатромъ. Ученики и ученицы рисовали всѣ вмѣстѣ, занимая мѣста на трехъ подковообразныхъ скамьяхъ. Среди класса въ центрѣ полукруга возвышалась статуя раба Микэль-Анджело. Съ связанными назадъ руками и поднятой головой, онъ, казалось, взывалъ къ судьбѣ, жалуясь на свою участь — вѣчно стоять передъ всѣми этими людьми, которые только искажаютъ красоту его формъ.
Тамара застала своихъ товарищей въ прежнемъ веселомъ ихъ настроеніи. Всѣ смѣялись, шутили, спорили, она одна сидѣла по обыкновенію молчаливо и грустно.
Было около пяти часовъ вечера. Въ большой прихожей школы, освѣщенной висячей лампой, швейцаръ, стоя за перегородкой, гдѣ висѣли шубы учениковъ, съ важнымъ видомъ, разговаривалъ со сторожемъ классовъ.
— Я тебѣ сколько разъ говорилъ, не отвѣчай ты ему. Онъ выругается и отойдетъ, а отвѣтишь — онъ хуже… Начальство! Онъ и ученика не поцеремонится обругать, не то что нашего брата…
— Нѣтъ, ты самъ посуди, Степанъ Григорьичъ, кабы я ему что… А я ему только и говорю…
Дверь на улицу стукнула. Вошелъ бѣдно-одѣтый господинъ и спросилъ робкимъ тономъ, можно-ли видѣть художника Языкова.
— Они въ классѣ. Нельзя ихъ видѣть, — строго отвѣтилъ швейцаръ.
— Не могу-ли я подождать?
— Это дозволяется.
Господинъ не раздѣваясь присѣлъ на деревянную скамейку. Швейцаръ продолжалъ разговоръ со сторожемъ, но чужой мѣшалъ имъ.
— Можете наверху въ конторѣ ихъ подождать. Они выйдутъ въ пять.
Швейцаръ вынулъ серебрянные часы изъ бокового кармана форменнаго жилета, щелкнулъ крышкой и важно спряталъ обратно.
Господинъ всталъ и направился къ лѣстницѣ.
— Потрудитесь раздѣться.
Господинъ раздѣлся, принялъ номеръ и пошелъ по лѣстницѣ, стѣсняясь своимъ старенькимъ платьемъ. Швейцаръ и сторожъ насмѣшливо смотрѣли вслѣдъ на его потертыя пантолоны и порыжѣлый сюртукъ.
Еще стукнула входная дверь и вошелъ высокій господинъ въ шубѣ и мерлушковой шапкѣ — это былъ Коноваловъ.
— Госпожу Крючкову можно видѣть?
«А, это недавно поступила худоликовенькая такая», — подумалъ, вспоминая, швейцаръ.
— Теперь классъ у нихъ. Не приказано, сказалъ онъ, оглядывая господина и считая, что онъ хоть и почище того, да тоже не изъ важныхъ.
Коноваловъ строго и пристально посмотрѣлъ на него.
Швейцаръ тотчасъ-же вышелъ изъ-за своей загородки и отправился вверхъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Тамара, робѣя и недоумѣвая, кто ее можетъ спрашивать, спускалась по лѣстницѣ.
Сходя съ послѣдней ступеньки, она увидѣла знакомую высокую фигуру посѣтителя.
Сердце ея вдругъ защемило, потомъ оно забилось сильно и больно. Она поблѣднѣла, поскользнулась и чуть не упала.
Она остановилась передъ нимъ, теряясь и конфузясь, и робко снизу вверхъ смотрѣла на него. Опять онъ въ глазахъ ея увидалъ то нѣжное, кроткое, любящее, что таилось подъ ея некрасивой оболочкой, какъ въ пескѣ скрытыя иногда крупники золота.
Онъ былъ тронутъ, но не давая себѣ воли расчувствоваться, онъ цинично подумалъ: «Сейчасъ-же вѣдь готова-бы на шеѣ повиснуть… охъ, ужъ эти дѣвы».
Онъ отошелъ подальше отъ швейцара и негромко заговорилъ съ Тамарой своимъ небрежно-лѣнивымъ тономъ:
— Видите, у меня къ вамъ порученіе… (Онъ разсказалъ, что тетка его, женщина со средствами, вообразила себѣ, что у ея дочери талантъ къ живописи, потому что она лошадку что-ли съ картинки срисовала, и теперь ищетъ учительницу рисованія для восьмилѣтней дѣвченки, ну, и разумѣется вполнѣ благонамѣренную, приличную и т. д.). — Я вотъ и вспомнилъ о васъ. Не хотите-ли? Три-то рубля дадутъ за урокъ… ну, да тамъ поговорите.
Тамара, польщенная и тронутая, несвязно, какъ всегда, поблагодарила его.
— Когда-же къ нимъ пойти? спросила она.
— Просили завтра, въ 12 часовъ.
— Пополудни?
— Пополуночи, отвѣтилъ онъ, смѣясь.
Она смутилась и испугалась, что онъ приметъ ее совсѣмъ за дурочку.
— Ну, пойдемте, я васъ провожу немного, сказалъ онъ ей со своей ласковой манерой, — вѣдь ужъ все равно вашъ классъ скоро кончится.
Тамара, смущаясь и радуясь, попросила свою шубу у швейцара.
Идя съ Коноваловымъ, она не замѣчала ни дороги, ни улицы, ни рѣзкаго холоднаго вѣтра со снѣгомъ, не вспоминала о томъ, что ушла изъ класса до окончанія урока, только что разбраненная учителемъ за кривыя ступни на ея рисункѣ.
Коноваловъ шелъ и въ душѣ посмѣивался надъ собой, что не нашелъ другой компаніи, кромѣ добродѣтельной дѣвушки, что послѣ этого одинъ шагъ жениться на какой-нибудь дурѣ въ родѣ этой, или на подлой, какъ Антонина Романовна, которая будетъ обманывать съ невиннымъ видомъ. «Фу, мерзость какая», сказалъ онъ себѣ, шагая по мерзлымъ, посыпаннымъ пескомъ тротуарамъ.
Тамара въ это время, на его вопросъ, говорила о томъ, какъ относится къ ученикамъ его знакомый художникъ.
Онъ взглянулъ сбоку на неправильный профиль Тамары, на ея возбужденное лицо. Она говорила видимо машинально и волнуясь и думала что-то другое, свое; волненіе это отражалось и въ слегка дрожавшемъ голосѣ дѣвушки. Вдругъ Коновалову пришла странная мысль, отъ которой онъ невольно покраснѣлъ: сойтись ближе съ этой дѣвушкой, въ которой было что-то милое и трогающее, несмотря на ея некрасивость. Узнать-бы, какъ она можетъ любить, такая…
— Онъ очень строго, но очень внимательно относится… раздавался тонкій голосъ Тамары.
«Что это я съума схожу, что-ли?» съ сердцемъ сказалъ онъ себѣ. «Нашелъ кѣмъ заинтересоваться послѣ Нины!..»
— До свиданія!.. суховато проговорилъ вслухъ Коноваловъ, — мнѣ теперь налѣво. Надо зайти тутъ по дѣлу, извините. Вы мнѣ напишите… Или нѣтъ, я самъ зайду къ вамъ. Вы только отвѣтьте мнѣ, какъ устроится съ урокомъ. Вотъ адресъ. Онъ сунулъ ей свою карточку и быстро зашагалъ отъ нея по Литейной.
А она, не чувствуя и не понимая ничего, только машинально про себя повторяла: «Напишите… Самъ зайдетъ… Что-же, что-же это за счастье!..»
IX.
правитьКогда женщина влюбится, сколько-бы ей лѣтъ ни было и въ который-бы это разъ ни случилось — первое, что ей надо — это кому нибудь повѣрить свои чувства, свои мысли, свои надежды, конечно пока такъ или иначе не произойдетъ объясненія или разрыва. Чѣмъ женщина моложе или наивнѣе, тѣмъ неразборчивѣе беретъ она себѣ повѣренныхъ. А если нѣтъ подходящаго человѣка, тогда покладистая бумага покорно принимаетъ на себя все, что на ней ни напишутъ хорошенькія или некрасивыя, большія или маленькія руки и ручки.
Такъ было и съ Тамарой. Сказать? Но кому? Не хозяйкѣ-же, не ея пошловатымъ, необразованнымъ дочкамъ. Тёткѣ, сестрѣ? Онѣ будутъ только смѣяться. А она была не въ силахъ таить въ себѣ свои чувства. Сейчасъ же послѣ обѣда она, съ таинственнымъ видомъ и внутренно смущаясь, послала кухарку купить ей тетрадь въ 10 к. Почтовую бумагу ей было жалко тратить, а дома была только толстая рисовальная бумага. Да кстати надо было купить и чернилъ. Тамарѣ такъ рѣдко приходилось писать, что чернила всѣ высохли, и новое перо нашлось только одно въ коробкѣ съ пуговками.
— На что ей тетрадка-то понадобилась? — спросила хозяйка у своей веснущатой Степаниды.
— А кто ее знаетъ? рисовать что-ль собралась.
И вотъ черезъ полчаса въ тетрадкѣ съ синей оберткой, съ аккуратно отогнутыми полями, длиннымъ и лежачимъ почеркомъ, съ ошибками кое-гдѣ, уже было написано нѣсколько страницъ. Тамара кончила писать и съ какимъ-то тайнымъ и сладкимъ наслажденіемъ перечитывала написанное, удивляясь, какъ это она могла такъ хорошо и гладко, написать:
«Суббота, 17 февраля 188* г.
Неужели-же все это правда? Не смѣю думать, не смѣю надѣяться, но боюсь, что меня полюбили, что меня любятъ?.. Боже мой, какое это неизвѣданное счастье!.. Я знаю, что я недостойна, знаю, что я некрасивая, не молодая, но вѣрно-же онъ что-нибудь находитъ во мнѣ, что оказываетъ такое вниманіе: провожаетъ, говоритъ… А сегодня, — сегодня онъ самъ нашелъ меня въ школѣ и предложилъ мнѣ урокъ у своей тети. Конечно, онъ хочетъ сближенія со мной, потому что у него вѣрно такъ много знакомыхъ, и хорошенькихъ и молодыхъ. И потомъ его манера говорить, простая и повелительная, показываетъ что-то такое… Неужели-же я не ошибаюсь?.. Неужели-же я любима?.. Нѣтъ, нѣтъ, боюсь думать. Это было-бы слишкомъ большое счастье…
Что я сама чувствую?.. Боже мой, да если-бы я смѣла, развѣ можно не любить такого человѣка?.. Высокій, красавецъ… и знаменитость… даже въ „Вѣстникѣ Европы“ я сама читала въ прошломъ году его повѣсть, и какую прелестную, про одну дѣвушку, которая живетъ въ деревнѣ и потомъ умираетъ отъ чахотки. Такъ Хорошо, въ родѣ Тургенева; да онъ и будетъ Тургеневъ навѣрное, — вѣдь онъ еще молодъ. А какое у него умное и серьезное лицо… Такъ и кажется, что насквозь видитъ и все знаетъ, и понимаетъ. И сколько благородства, и какой добрый и внимательный ко всѣмъ. Вотъ Зарѣцкій, онъ былъ у меня и всегда добръ, и я у нихъ бываю, — но онъ какъ-то не замѣчаетъ меня. А этотъ обо всемъ меня разспрашиваетъ, и на выставкѣ… Ахъ, какъ было хорошо!.. Неужели всѣ такіе счастливые, когда любятъ… И что онъ дѣлаетъ бѣдный теперь, вѣдь онъ одинъ, не женатъ? Можетъ быть усталъ работать, хочетъ поболтать и не съ кѣмъ! Кажется, я-бы, если смѣла, пошла налила ему чаю, прибрала ему все… Оттого-то у него такъ часто бываетъ такое скучающее, печальное лицо. Если-бы мнѣ все узнать о немъ. Но что-же и какъ я ему напишу объ урокѣ? Вдругъ надѣлаю ошибокъ, а онъ литераторъ».
На этомъ мѣстѣ Тамара остановилась читать свой дневникъ и подумала: «Вѣдь вотъ желѣзо я всегда путаю, гдѣ надо ѣ, послѣ и, или послѣ л, и сѣверъ тоже, и великолѣпный. А онъ подумаетъ, что я совсѣмъ безграмотная… Вотъ и запятыя тоже путаю, кажется кромѣ что и который и передъ какъ непремѣнно надо ихъ ставить, — или не всегда?»
Дверь пріотворилась и въ нее выглянуло свѣжее молодое лицо.
— Рисуете вѣрно? раздался звонкій, бойкій голосъ, и въ комнату вошла молодая дѣвушка, толстая, но недурная собой, одѣтая небрежно и растрепанная. Это была младшая дочь хозяйки.
Тамара испуганно схватила тетрадь, закрыла ее и сунула подъ старую жесткую скатерть на кругломъ столѣ у дивана, на которомъ писала.
— Вы что это прячете? Пишете, а? Тамара Ефимовна, скажите что, душечка! Я страсть любопытна, весело говорила дочь хозяйки.
— Нѣтъ, такъ… краснѣли путаясь отвѣчала Тамара. — Да вы садитесь, Лизанька, — проговорила она дружелюбно и даже заискивая. Я сейчасъ чай велю.
Лиза сѣла въ кресло и протянула ноги.
— Такая скука!.. — воскликнула она. — Мама Полѣ дала денегъ и онѣ съ Настенькой въ тіатръ пошли, а мнѣ и не подумала дать. Кончишь свое ученіе, будешь бабкой, и ходи на свои, говоритъ…
Тамара стояла въ нерѣшительности, взять-ли тетрадь съ собой въ кухню или запереть ее на ключъ, а то пожалуй, когда она выйдетъ, Лиза можетъ прочесть…
Наконецъ она рѣшилась. Торопясь она сунула руку подъ скатерть, вытащила тетрадь и краснѣя понесла къ комоду.
— А я выхвачу, да и прочту! — закричала Лиза, поддразнивая.
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ! сказала Тамара и прижала къ себѣ тетрадь, словно нѣкое сокровище.
— Что-же это у васъ? Чего вы такъ боитесь? Письмецо что-ли какое получили, а?
— Нѣтъ, нѣтъ, что вы!
— Такъ не стишокъ-ли какой запрещенный списываете? Я страсть стишки люблю.
Тамара въ это время успѣла положить тетрадку въ комодъ, замкнула на ключъ и сказала уже успокоившись:
— Нѣтъ, не стихи, Лизанька. Это я для урока въ пансіонѣ писала, для перспективы…
Сказавъ это, она сама изумилась тому, что съумѣла такъ скоро и ловко солгать.
— Ну, такъ чего-же вы прятали? — разочарованно сказала Лиза. — А я думала что нибудь интересное.
— Просто, почеркъ не хотѣла показать. («Господи, какъ скоро я научилась лгать»! въ ту-же минуту подумала Тамара съ испугомъ).
Коноваловъ только что ушелъ отъ Тамары.
Она съ розоватыми пятнами на щекахъ и съ лицомъ похудѣвшимъ еще болѣе отъ волненія и отъ чего-то новаго, поднимавшагося въ душѣ ея, направилась къ комоду, гдѣ хранилась ея завѣтная тетрадь, но увидѣла вдругъ на столѣ забытую Коноваловымъ недокуреннукь папиросу. Она взяла ее, поцѣловала, завернула и бережно спрятала въ шкатулочку, гдѣ хранились серьги ея покойной матери и ея единственный золотой браслетикъ. Потомъ она, торопясь и волнуясь, сѣла и начала писать свой дневникъ, гдѣ прибавилось уже много страницъ.
"27 февраля. Сейчасъ онъ ушелъ отъ меня. Что это за идеальный, что это за чудесный человѣкъ! Какъ онъ добръ, ласковъ, какъ уменъ! Въ одномъ словѣ онъ выскажетъ столько, сколько другой въ десяти. Онъ пришелъ ко мнѣ, когда было безъ четверти восемь и сидѣлъ до одиннадцати, и о чемъ только мы ни говорили! Не могу, даже не въ состояніи записать его слова! Гдѣ-же мнѣ? А какъ-бы хотѣлось оставить на память. Я его не ждала въ этотъ день, потому что онъ написалъ, что только на дняхъ зайдетъ съ отвѣтомъ своей тети объ урокѣ. Онъ все у меня разсмотрѣлъ и очень похвалилъ, какъ мило устроено. А я думала, у меня худо… И потомъ… ахъ, онъ картинку очень, очень хвалилъ, только все улыбался чему-то, Богъ его знаетъ. Вѣрно онъ не ожидалъ, что она у меня ничего, — думалъ — хуже. Ахъ, Боже мой, только одно мнѣ стыдно, какъ онъ сказалъ: «Ну, сядьте поближе, чего вы боитесь»!!.. И еще мнѣ стало стыднѣе, когда онъ вдругъ спросилъ, любила-ли я когда-нибудь? Я сказала правду: «Нѣтъ, мнѣ некого было любить, потому что…» — и я замолчала. А онъ: — «Ну, ну договаривайте, разрѣшайтесь, чего вы боитесь?» — Я смѣло ему договорила: — «Да потому что меня никто не любилъ еще». Онъ засмѣялся и говоритъ: «И хорошее дѣло, не любите, не стоитъ. И я вотъ любилъ, а меня обманули»… И все разсказалъ, какъ онъ любилъ одну женщину. Онъ жилъ съ ней… (Эти слова Тамара написала съ смѣшаннымъ чувствомъ стыдливости и тайной ревности. «Какъ вѣроятно стыдно и страшно ей было!» мелькнула въ ней мысль въ это время). Онъ думаетъ теперь, что она обманываетъ его, и онъ ее возненавидѣлъ и бросилъ. Такъ ей и надо. Какъ она смѣла обмануть его, такого человѣка!.. Лучше его въ мірѣ нѣтъ никого! Онъ меня звалъ къ себѣ въ гости, но я ни за что не пойду… Дѣвушкѣ идти къ холостому мужчинѣ… Онъ сказалъ, что къ нему приходятъ и по дѣлу, и такъ просто въ гости барышни, курсистки. Но я ни за что не пойду!
11 марта. Боже мой, бѣдный, несчастный! Онъ боленъ. Мнѣ сказали у его тети. У него лихорадка и гриппъ. Боже мой! Если я не пойду, онъ подумаетъ, что мнѣ не жаль его. Написать? Ну, что письмо?.. А если зайду, онъ увидитъ мое вниманіе… Что-же тутъ дурного? Я вѣдь къ больному… Нѣтъ, пойду. Никто не узнаетъ, никому нѣтъ дѣла. Онъ боленъ, одинъ, скучаетъ. Иду… Я жалѣю его. Я должна… Онъ былъ такъ внимателенъ ко мнѣ и такъ добръ.
7 марта. Боже мой, какъ я счастлива! Онъ кажется любитъ меня, потому что… Боже мой!.. онъ поцѣловалъ меня. Какой стыдъ! Какое счастье!.. Онъ меня поцѣловалъ и взялъ за талію… Какой стыдъ!.. Я-ли это? Но я ничего, ничего не позволила дурного. А тутъ ничего худого нѣтъ. Господи, прости меня!..
Я спросила: «значитъ, любите?»
Онъ засмѣялся и говоритъ: «значитъ».
И я еще спросила: «но вы уважаете меня?»
А онъ: «вотъ посмотрю еще, есть-ли за что васъ уважать». Какой онъ шутникъ, какой веселый, какой ласковый!
Какъ онъ похудѣлъ, бѣдный! Докторъ не велѣлъ ему выходить. Завтра я пойду опять: онъ просилъ. Прислуживаетъ у него старушка кухарка, только она на меня такъ смотрѣла, что мнѣ стало почему-то совѣстно. У него очень хорошо въ комнатахъ, все прибрано, хоть я только двѣ комнаты видѣла, была въ кабинетѣ и столовой и кажется еще спальня есть. Я ему и говорю: «точно вы женатый и у васъ жена есть, — такъ у васъ уютно и хорошо». А онъ покраснѣлъ почему-то, и говоритъ: — «было кому заботиться, теперь некому…» Я осмѣлилась и сказала: — «А я…» (Это уже послѣ, какъ онъ поцѣловалъ). Онъ говоритъ: — «Ну, гдѣ вамъ, вы такая худенькая, дунешь на васъ, и нѣтъ васъ. Въ васъ вонъ и тѣла-то нѣтъ, духъ одинъ, гдѣ вамъ». Такой онъ смѣшной!
9 марта. Кончено, все кончено! Онъ разсердился. Какъ-же, какъ мнѣ доказать ему, какъ поступить?! Боже мой, Боже мой!
Тамара перестала писать и съ рыданіями упала на колѣни передъ образкомъ у своей кровати.
— Господи, прости меня, — твердила она. — Папа, прости свою дочь… Вѣдь въ первый разъ, въ первый разъ меня полюбили!
Слезы текли по ея похудѣвшимъ щекамъ, но она ихъ не вытирала. Она съ вѣрой смотрѣла на образъ, поднявъ вверхъ свои свѣтлые глаза — и въ эту минуту всей своей худенькой фигуркой дѣйствительно походила на какую-то блаженную.
15 марта. Рѣшилась, иду. Не пишетъ, не заходитъ, на урокѣ говорятъ: боленъ все. Иду. Пусть онъ вѣритъ, что я люблю его.
16 марта. Какъ я счастлива! Боже, прости меня!..
19 марта. Всѣ эти дни я боялась, что хозяйка, ея дочери и всѣ догадаются, что я уже не та. Я ему сказала объ этомъ, онъ засмѣялся и говоритъ, что вѣдь у меня на лицѣ ничего не написано. А все-таки я боюсь, что со мной будетъ, если узнаютъ. Тогда мнѣ навѣрно въ пансіонѣ откажутъ. Впрочемъ будь, что будетъ, я счастлива! Мнѣ кажется, я стала совсѣмъ другая. Я никогда не думала, что у меня красивые глаза, — вотъ странно… Какъ хорошо жить! Только я воображала, что любовь гораздо, гораздо возвышеннѣе… Какъ мы глупы бываемъ.
24 марта. Счастливѣе меня нѣтъ человѣка въ мірѣ. Но все еще не могу привыкнуть къ новой жизни и все мнѣ какъ-то стыдно и страшно.
28 марта. Я уже привыкла говорить ему ты!
31 марта. Я все понимаю теперь. Мнѣ нечего стыдиться, я ничего дурного не дѣлаю. Онъ такъ любитъ меня, такъ ласковъ и добръ!
3 апрѣля. Меня безпокоитъ, что онъ сталъ что-то молчаливъ и задумчивъ. Мучусь за него. Что терзаетъ его? Мы вѣдь такъ счастливы!
X.
правитьОпять у двоюродной сестры Тамары, Александры Ивановны — «нашъ день», какъ любятъ выражаться петербуржцы.
Пили чай.
Къ веснѣ гостей стало бывать меньше. Сидѣли только Александръ Ѳомичъ съ Антониной Романовной, старикъ литераторъ-народникъ, одинъ безъ дочери, Коноваловъ и Тамара. Тамара, какъ всегда, помѣщалась за самоваромъ.
На первый взглядъ Тамара казалась такою-же, какъ прежде, но если всмотрѣться внимательнѣе, въ ней можно было замѣтить совсѣмъ новое выраженіе спокойствія и какой-то сознательности. Теперь она знала, для кого она живетъ и время отъ времени невольно взглядывала на того, кого любила.
Народникъ, Коноваловъ и Александръ Ѳомичъ спорили по поводу новыхъ перемѣнъ въ университетскомъ уставѣ. Коноваловъ горячился и говорилъ со всѣми задорливо и непріятно. Это съ нимъ бывало всегда, когда онъ былъ недоволенъ собою. Антонина Романовна давно изучившая эту сторону его характера и полагавшая теперь, что она его ненавидитъ и что ей до него нѣтъ никакого дѣла, догадывалась, что онъ сдѣлалъ какой-нибудь нехорошій поступокъ, въ которомъ теперь раскаивается. Но она ни разу не взглянула на Коновалова. Они уже привыкли обходить другъ друга рѣчами и взглядомъ.
Коноваловъ самъ приказалъ Тамарѣ быть на jour йх'ѣ сестры ея для избѣжанія всякихъ подозрѣній, но не ожидалъ, что встрѣтитъ Антонину Романовну, которая бывала здѣсь рѣдко. Онъ со стыдомъ сознавался, что чувствуетъ теперь въ ея присутствіи смущеніе… Что сказала-бы она, если-бы узнала, что онъ, котораго она всегда считала благороднымъ и порядочнымъ человѣкомъ, изъ мимолетной прихоти вступилъ въ связь съ «этой несчастной»? А она глазъ съ него не спускаетъ, воображая, что мы счастливы. И сердиться-то нельзя на такую! Онъ теперь чувствовалъ къ Тамарѣ то-же, что чувствовалъ-бы человѣкъ, которому вдругъ пришла охота сорвать мимоходомъ затерявшійся въ травѣ цвѣтокъ. Онъ сорветъ, понюхаетъ и броситъ его тутъ-же на дорожкѣ, а цвѣтокъ молча и печально увянетъ. Взглядъ его случайно упалъ на милое, съ серьезнымъ вниманіемъ, устремленное вдаль лицо Антонины Романовны, и вдругъ она опять показалась ему дорога со всѣми ея недостатками, талантливостью, кокетствомъ, которое онъ ненавидѣлъ въ ней раньше, спокойною ложью предъ мужемъ, и кроткою, нѣжною любовью къ нему, прежде, до ссоры…
— Ну да, конечно, шапками закидаемъ, что намъ гнилой западъ! Знаемъ-съ это давно, стара пѣсня! — злобно воскликнулъ онъ вслухъ, въ отвѣтъ на тираду горячившагося народника.
А Тамара опять смотрѣла на него, пользуясь тѣмъ, что на нее никто не обращаетъ вниманія. "Мой онъ, мой, " радостно думала она, — «умный, красивый, лучшій изъ всѣхъ!» и Коноваловъ въ ту-же минуту почувствовалъ устремленный на него влюбленный взглядъ дѣвушки, оглянулся и чуть-чуть недовольно поморщился. Онъ разъ навсегда запретилъ ей заговаривать съ нимъ при постороннихъ и не смотрѣть на него. Тамара быстро отвела глаза и совсѣмъ спряталась за самоваромъ. Она понимала даже его полувзгляды съ преданностью любовницы и послушной рабы.
Разговоръ перешелъ въ споръ о степени полезности науки вообще и для народа особенно. Народникъ кричалъ, что вполнѣ раздѣляетъ мнѣніе Льва Толстого о непригодности для народа свѣдѣній о кометахъ, о новыхъ звѣздахъ и тому подобномъ, — въ особенности, когда ученые устраиваютъ изъ науки гешефты себѣ.
— Вольно-экономическое общество, напримѣръ, наполнено кѣмъ? кричалъ онъ. — Учеными, профессорами, которые сами себѣ жалованье раздаютъ за ничегонедѣланіе… А заграничныя поѣздки съ ученой цѣлью?..
Александръ Ѳомичъ слегка покраснѣлъ. Онъ обидѣлся за свою науку и за своихъ.
— Нѣтъ-съ, позвольте!.. задорно заговорилъ онъ своимъ высокимъ теноркомъ. — Ужъ Льва Толстого-то хоть оставьте въ покоѣ. Вашъ Толстой и его послѣдователи плюютъ въ тотъ колодезь, изъ котораго пьютъ сами, да и дѣти ихъ пить будутъ…
Александръ Ѳомичъ даже поблѣднѣлъ и послѣднія слова проговорилъ задыхаясь.
— Саша! тебѣ вредно, сказала умиротворяющимъ голосомъ Антонина Романовна.
— Пустяки, Тоня, не въ томъ дѣло… Второе-съ, позвольте, развѣ виновата идея христіанства, что попы берутъ деньги за требы? Развѣ не вездѣ есть злоупотребленія, дурные люди? Ну, и между вами, простите, развѣ нѣтъ такихъ, которые продаютъ себя по листно, или по строчно?..
Теперь ужъ обидѣлись народникъ съ Коноваловымъ и вмѣстѣ вступились въ защиту своихъ. Споръ изъ отвлеченнаго сталъ переходить въ чисто личный и непріязненный.
Хозяинъ старался, но безуспѣшно, его прекратить. Антонина Романовна ему помогла. Въ первую паузу она громко и рѣшительно заговорила съ той свободой, какую даетъ женщинѣ увѣренность въ своемъ постоянномъ успѣхѣ:
— Господа, позвольте мнѣ сдѣлать одно возраженіе. Если отрицать пользу науки для народа, то куда-же дѣть бѣдное искусство?
— Въ томъ видѣ, какъ оно теперь существуетъ, къ чорту его! прокричалъ народникъ, но вспомнилъ про дамъ и совсѣмъ другимъ, любезнымъ тономъ прибавилъ: — извините-съ…
Многіе засмѣялись и разговоръ принялъ болѣе мирное теченіе.
Тамара воспользовалась споромъ, чтобы снова смотрѣть на своего Володеньку (какъ Коноваловъ позволилъ ей называть себя), но вдругъ хозяйка, которой были скучны эти вѣчные споры, шепнула ей:
— Что ты такъ смотришь? Давно-ли ты интересуешься этими разговорами?
Тамара покраснѣла и чуть не пролила чашку съ чаемъ, которую подавала Антонинѣ Романовнѣ.
— Благодарю васъ, сказала та, принимая чашку, — тѣмъ холодно-вѣжливымъ тономъ, который былъ ею усвоенъ въ обращеніи съ прислугой… О, если-бы хотя на одну минуту могла, мелькнула въ головѣ ея мысль, что эта некрасивая дѣвушка заступила теперь ея мѣсто у Всевы… Какимъ-бы насмѣшливымъ хохотомъ она разразилась!
Теперь говорили про Писарева и его вліяніе. Разговоръ текъ спокойно, какъ ручей по ровному руслу.
Веселый и оживленный вошелъ вдругъ запоздавшій Зарѣцкій. Глаза Антонины Романовны въ первый разъ ярко блеснули и она дружески пожала ему руку.
Коноваловъ тотчасъ это замѣтилъ и обозлился. Онъ придрался къ какому-то слову народника и снова заспорилъ.
— Вѣчный спорщикъ, — дружески сказалъ Зарѣцкій, ударяя его но плечу. Сейчасъ былъ на публичной лекціи X. продолжалъ оживленно Зарѣцкій. И знаете, онъ читалъ ужъ такую кажется непонятную вещь для насъ, неученыхъ людей… Какъ это? Да… Объ индивидуальности элементовъ. А вѣдь какъ интересно, какъ образно! И главное, хочешь, не хочешь, а все понимаешь!.. Ясность удивительная! И красивый какой съ каѳедры! Собственно черты лица у него некрасивы, но этотъ высокій лобъ, эти волосы!.. Нѣтъ, право, я помѣшаюсь когда-нибудь на красотѣ выраженія, на душевной экспрессіи, какъ Клодъ надъ pleine air’омъ у Золя… — При послѣднихъ словахъ онъ взглянулъ на Антонину Романовну.
— Какая досада, Саша, что мы не пошли! — обратилась та къ мужу! Зачѣмъ ты мнѣ не сказалъ?
— Ну, что тамъ… — сухо отвѣтилъ Александръ Ѳомичъ. — Терпѣть не могу эту подсахаренную науку для публики…
— Наука должна быть храмомъ доступнымъ только жрецамъ его, получающимъ оклады и пенсіи, неправда-ли? — опять злобно вставилъ. Коноваловъ.
— Да, да; вотъ это-то и худо, что вы тамъ копаетесь надъ вещами, которыя никому не нужны и непонятны! — прибавилъ народникъ, опять встрепенувшійся, какъ боевой конь при звукѣ трубы.
— Опять кричатъ! отвертываясь отъ пристальнаго взгляда Коновалова и улыбаясь Зарѣцкому, тихо сказала Антонина Романовна. — А знаете, Николай Николаевичъ, сколько теперь я работаю! По пяти часовъ въ день играю… Право!..
И они вполголоса заговорили о музыкѣ.
Коноваловъ тотчасъ умолкъ, стараясь вслушаться въ ихъ разго-воръ, но ничего не могъ разобрать изъ за шума голосовъ. Онъ злился, и ревновалъ. Она ясно видѣла, что Зарѣцкій восхищается ею.
Продолжая наблюдать за Антониной Романовной и Зарѣцкимъ, онъ вдругъ почувствовалъ, что и на него тоже смотрятъ, оглянулся и увидѣлъ устремленный на него кроткій взглядъ Тамары, глаза которой казалось съ безпокойствомъ спрашивали: — Что съ тобой? Отчего ты разстроенъ? Развѣ я не тутъ?
Онъ рѣзко отвернулся и всталъ, вмѣстѣ съ другими, потому что всѣ переходили въ гостиную. Проходя мимо Тамары, онъ недовольно шепнулъ ей:
— А вы все не можете исполнить то, что я просилъ? Не можете вести себя тактичнѣе?
Она испугалась, заторопилась, хотѣла что-то сказать, но онъ уже ушелъ отъ нея. Взглянувъ на нее черезъ нѣсколько времени, онъ замѣтилъ испуганное, покорное и виноватое выраженіе, съ какимъ она сидѣла въ уголку гостиной, совсѣмъ одиноко… Ему стало жаль ее.. Онъ подошелъ къ ней, будто-бы мимоходомъ и пользуясь тѣмъ, что никого не было по близости, громко сказалъ:
— Что вы сидите одна? идите къ намъ… — и тише прибавилъ: — Ну, будь веселѣе, я не сержусь.
Она разомъ повеселѣла, и перешла къ общему столу, гдѣ даже успѣла поговорить немного о своихъ работахъ съ Зарѣцкимъ.
Вечеръ тянулся вяло и тихо.
Когда уходили, Тамара опять оскандалилась. Коноваловъ искалъ свою шапку. Она раньше замѣтила, что онъ положилъ ее въ гостиной на рояль, и совершенно забывшись и желая угодить ему, пошла и принесла ему шапку.
— Помилуйте, Тамара Ефимовна! — съ удивленіемъ въ голосѣ и оффиціальнымъ тономъ сказалъ Коноваловъ, бросивъ на нее мимолетный взглядъ, который она отлично поняла. — За что вы оказываете мнѣ столько чести?
Хозяйка подхватила шутку и Тамара чуть не расплакалась.
На улицу она вышла втроемъ, съ Коноваловымъ и литераторомъ. Послѣдній уѣхалъ на извощикѣ и они остались одни въ темной улицѣ.
Тамарѣ сильно досталось. Поведеніе ея ни на что не похоже. Въ какое она ставитъ его положеніе?! Что за наивность такая, словно у молоденькой дѣвушки!
— Сколько тебѣ лѣтъ? — сурово заключилъ Коноваловъ.
— Двадцать восемь, — поспѣшно сказала Тамара, точно и въ самомъ дѣлѣ это было интересно. — Володенька, прости меня. Я хотѣла услужить тебѣ, Володенька! Я думала…
— Думала, думала! — передразнилъ, продолжая распекать ее Коноваловъ. Что за ребячество!.. Цѣлый вечеръ при всѣхъ глаза на меня таращила, а потомъ еще съ шапкой выскочила…
Тамара плакала и говорила сквозь слезы.
— Прости… Не сердись…
— Младенецъ!..
— Прости, Володенька!
Онъ взглянулъ на ея заплаканное, не молодое лицо, которое было теперь только жалко.
— Ну, хорошо, я не сержусь… Можешь завтра придти ко мнѣ…
Онъ посадилъ ее на извощика. Она, утѣшенная, хотѣла было, протянуть ему свои губы…
— Опять! — раздраженно остановилъ ее Коноваловъ. — Вѣдь на улицѣ мы… Ты совсѣмъ съумасшедтая!..
Тамара горевала всю дорогу до дому.
6 мая. «Голубчикъ мой уѣзжаетъ (писала въ своей тетрадкѣ Тамара). Ему нужно быть въ Москвѣ по дѣламъ печатанія его романа, а потомъ онъ поѣдетъ лечиться на Кавказъ, потому что онъ все чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровымъ. Пусть его ѣдетъ мой дорогой, хоть мнѣ и скучно пока будетъ безъ него. Но я не о себѣ должна думать. Онъ удивился кажется, что я не плачу и не прошу его остаться. „Мнѣ нравится, что ты не пискунья и не эгоистка“, сказалъ онъ. Ахъ, какъ люблю я его! Какой онъ добрый, умный, хорошій! Какъ люблю я его»…
«12 мая. Онъ уѣхалъ сегодня и не хотѣлъ, что-бы я провожала его. Онъ сказалъ: „Что за институтство?“ Да, онъ правъ. Могутъ быть его знакомые, — онъ вѣдь такъ знаменитъ! Онъ хочетъ, что-бы я къ пріѣзду его написала хорошую картину, и я буду писать. У меня есть ужъ сюжетъ: „Пробужденіе“. Молодая, лѣтъ шестнадцати дѣвушка, весной проснулась, сѣла на кровати и оглядывается въ раскрытое окно, откуда свѣтитъ солнце и виднѣется зелень… Ему понравилась идея, велѣлъ хорошенько работать. Оставлю пока „Мать“, та гадкая, ему не очень понравилась. Какъ ужасно, ужасно пусто кругомъ! Точно солнышко зашло и темно, и холодно стало… И еще я ему призналась вчера про эту тетрадку. Онъ очень заинтересовался, сказалъ: „Глупенькая, зачѣмъ раньше ты не говорила? Ну пиши, все, описывай, можетъ, еще напечатаемъ… Какъ это ты тамъ расписала все, интересно“, — и разсмѣялся. Господи, какая тоска! Точно онъ, никогда, никогда не вернется… Нѣтъ не буду думать объ этомъ! Велѣлъ письма писать. Страшно писать ему, литератору… Если сестра позоветъ на дачу, поѣду, буду платить за себя рублей двадцать: онъ велѣлъ поправляться… Голубчикъ мой, Володенька, слышишь-ли ты, знаешь-ли ты, какъ тебя любятъ?.. Володенька!..».
Она оставила перо, легла на постель и заплакала жгучими слезами длительной и безъисходной тоски…
XI.
правитьЛѣто прошло. Стоялъ октябрь. Было восемь часовъ вечера.
Тамара надѣвала передъ маленькимъ зеркаломъ новое платье. Сегодня былъ день рожденія мужа сестры, Эдуарда Августовича, который онъ, въ качествѣ нѣмца, всегда праздновалъ.
Платье не шло къ Тамарѣ, было довольно безвкусно, но оно было свѣтленькое, и ей думалось, что она въ немъ должна казаться моложе. Она видѣла въ маленькомъ зеркалѣ то свое взволнованное лицо, то часть немного пополнѣвшей груди, то половину плеча и спины. Она радовалась, что пополнѣла, полагая, что отъ этого наружность ея должна тоже выигрывать. И платьемъ своимъ, сшитымъ племянницей квартирной хозяйки, она была очень довольна, хотя, сказать правду, оно сидѣло мѣшковато, было узко въ плечахъ и широко въ таліи. Въ то-же самое время она не переставала думать о Коноваловѣ, который, уже нѣсколько дней какъ пріѣхалъ.
Объ этомъ сказали ей на урокѣ. Сегодня навѣрное онъ будетъ на вечерѣ. Она увидитъ его… Въ послѣднемъ письмѣ онъ писалъ только, что получилъ ея письма и когда будетъ не знаетъ… Ну, что же? Развѣ онъ могъ писать ей часто и много? Онъ и такъ много пишетъ.
Она взглянула на часы. Былъ уже девятый часъ… Она разсудила, что пока доберется до Ковенскаго переулка будетъ поздно, торопясь надѣла пальто и быстро направилась къ выходу.
Хозяйка, запирая за ней дверь, сказала насмѣшливо:
— Хоть пуговицы-то застегните! Опоздаете, опоздаете!..
Тамара поѣхала на извощикѣ: по конкамъ было-бы слишкомъ долго. Она не замѣчала ни вѣтра, ни мелкаго сѣющагося дождя, походившаго на мокрую кисейную занавѣсь, которая словно колебалась подъ порывами вѣтра и била ее, то въ лицо, то въ затылокъ.
«Пріѣхалъ въ воскресенье, и не написалъ, не пришелъ…» — думала безпокоясь Тамара. — Ужъ не боленъ-ли онъ? Сегодня пятница, почти недѣля прошла… Впрочемъ, что-жъ мудренаго? Устроивался, хлопоталъ, да и въ редакціяхъ дѣла, вѣрно, были… Тамарѣ казалось, что всѣ извощики обгоняютъ ее и она никогда не пріѣдетъ, то она вдругъ принималась мечтать, что онъ обгонитъ ее, увидитъ, узнаетъ и они вмѣстѣ подымутся по лѣстницѣ и безъ всѣхъ поздороваются.
У сестры Тамара застала уже большое общество. Было много консерваторскихъ. Они курили и играли въ карты въ кабинетѣ на трехъ столахъ. Александръ Ѳомичъ былъ съ ними. Въ гостиной у круглаго стола сидѣли Зарѣцкій съ женой, Антонина Романовна, молоденькая дочь литератора-народника, Вѣра Васильевна и очень молодой человѣкъ, молчаливый и скромный, котораго Вѣра Васильевна напрасно старалась разговорить. На диванѣ, помѣстились двѣ нѣмочки, племянницы Эдуарда Августовича и ихъ братецъ студентикъ изъ чистенькихъ, нынѣшнихъ, — котораго звали Карлушей.
Они перешептывались между собою по-нѣмецки. Хозяйка и мать ея готовили чай и укладывали дѣтей. Слышались отдаленные звуки дѣтскихъ голосовъ.
Тамара, поздоровавшись со всѣми, сѣла къ столу и старалась угадать, здѣсь или нѣтъ Коноваловъ. Надежда Карловна Зарѣцкая, очень нарядно одѣтая, будто на большой вечеръ, дѣлала видъ, что ей очень скучно здѣсь съ этой неинтересной Антониной Романовной, а Зарѣцкій былъ дѣйствительно скученъ и раздраженъ. Онъ былъ недоволенъ своей картиной, которая почти подходила къ концу. Онъ мучился и страдалъ, и не имѣлъ никого, кто-бы раздѣлилъ его мученья. Ему такъ хотѣлось сегодня подѣлиться ими съ Антониной Романовной, съ которой они такъ дружески сошлись въ эту зиму, а тутъ Надя навязалась… «Она все испортитъ, будетъ вмѣшиваться въ разговоръ», съ ненавистью подумалъ онъ про жену, и оглянулся на нее. Она, вся затянутая, сидя въ лѣнивой позѣ, сощурившись осматривала молоденькую дочь литератора, которая, какъ говорили, выходила замужъ.
Зарѣцкій по привычкѣ сталъ развлекать свое недовольство наблюденіями надъ окружающими.
«Эта-то все еще въ ожиданіи лучшаго», — подумалъ онъ про Вѣру Васильевну, — «бѣдная, теперь ужъ чужого жениха аттакуетъ… Какой у нея однако фальшивый и злой подбородокъ!» Онъ перевелъ глаза на Антонину Романовну, и нашелъ, что она за это лѣто понравилась, точно ожила, и прежнее легко возбуждающееся чувство къ ней опять охватило Зарѣцкаго… Она въ эту минуту о чемъ-то весело болтала съ молоденькой барышней и обѣ громко смѣялись. Зарѣцкій вопросительно посмотрѣлъ на нее.
— Вотъ, Николай Николаевичъ, — поймавъ его взглядъ, громко, обратилась къ Зарѣцкому Антонина Романовна, — я разсказываю Аннѣ Павловнѣ, какъ мой двоюродный братъ училъ меня лѣтомъ быть композиторшей… Это у насъ тамъ, въ деревнѣ… Это очень просто, говоритъ: заиграть «Чижика»; это тема; а съ него сейчасъ-же перейти на польку, на вальсъ, на что угодно. Вотъ и все. Неправда-ли просто? Гдѣ-то они были съ полкомъ, такъ онъ хотѣлъ такимъ способомъ маршъ на пріѣздъ начальства сочинить… Вотъ я вамъ покажу, сыграю, если хотите.
Зарѣцкій почти не слушалъ Антонину Романовну, а слѣдилъ, какъ мѣнялась игра мускуловъ на лицѣ ея при разсказѣ и какъ она хорошѣла все больше. «Вотъ какъ надо было писать ее — говорящей», подумалъ онъ.
Надежда Карловна, раздраженная, что Антонина Романовна завладѣла общимъ вниманіемъ и желая перевести рѣчь на другое, громко спросила, ни къ кому не обращаясь:
— Правда, говорятъ, что Коноваловъ пріѣхалъ?
«Значитъ его нѣтъ еще здѣсь», облегченно подумала Тамара, но промолчала, что знаетъ объ его пріѣздѣ.
— Вѣроятно пріѣхалъ, — сказала небрежнымъ тономъ Антонина Романовна, — мы его видѣли въ Москвѣ проѣздомъ, онъ сказалъ, что будетъ въ половинѣ октября.
Встрѣтивъ вдругъ пристальный взглядъ Зарѣцкаго, она покраснѣла, смутилась и позвала съ собой къ роялю Анну Павловну слушать ея импровизаціи «Чижика».
Она раскрыла рояль и смѣясь отчетливо и громко проиграла «Чижика», съ него перешла на вальсъ, на польку, на маршъ. Многіе смѣялись. Зарѣцкій, и къ негодованію Вѣры Васильевны, даже молодой человѣкъ перешли къ роялю.
Александръ Ѳомичъ, выйдя на минутку съ картами въ рукахъ, съ удовольствіемъ подумалъ про жену: «всѣхъ займетъ», — и ушелъ опять играть обдуманно и серьезно. А Зарѣцкій находилъ въ это время, что теперь, играя и смѣясь, Антонина Романовна стала еще лучше, чѣмъ раньше.
Вошелъ Коноваловъ, — веселый, пополнѣвшій и съ выраженіемъ энергіи и свѣжести, которое дается свѣжимъ воздухомъ и путешествіемъ и совсѣмъ пропадаетъ потомъ въ Петербургѣ. Увидѣвъ веселую группу у рояля, онъ немного нахмурился и уже нѣсколько сумрачнѣе подошелъ здороваться. Но Антонина Романовна бросила на него мимолетный взглядъ, который можно было перевести словами: «Это я такъ, развлекаюсь, ты не бойся… Вѣдь можно?..» И онъ понялъ, именно такъ, тотчасъ опять посвѣтлѣлъ и уже весело пожалъ всѣмъ руки.
Потомъ онъ подошелъ къ столу, гдѣ сидѣла Тамара. Пока онъ здоровался съ хозяйкой, пришедшей къ гостямъ, Вѣрой Васильевной и Надеждой Карловной, Тамара молила Бога, чтобы онъ помогъ ей не выдать себя, явно не показать своей радости. Но все-таки, когда онъ подошелъ къ ней, она вскочила забывшись… И въ ту-же минуту встрѣтивъ устремленный на нее холодный взглядъ, она снова опустилась на мѣсто, растерянная и уничтоженная…
Онъ пробормоталъ ей:
— Какъ поживаете? — и не дождавшись отвѣта отошелъ.
Она уже успѣла оправиться и разсудила, что все это онъ сдѣлалъ намѣренно, чтобы отвлечь подозрѣніе.
Она радостно издали слѣдила за нимъ. Наконецъ-то послѣ почти полугодовой разлуки она увидала его такимъ-же, какимъ она любила его и какимъ постоянно представляла себѣ! Она любовалась его высокой, крупной фигурой, его большими руками, его красивымъ лицомъ, съ тѣмъ важнымъ, непонятнымъ для нея выраженіемъ, которое она въ немъ обожала и вмѣстѣ боялась.
Тамара слѣдила за нимъ, какъ онъ подсѣлъ къ Надеждѣ Карловнѣ, и о чемъ-то весело заговорилъ съ ней и съ подошедшей потомъ Антониной Романовной. Зарѣцкій тоже слѣдилъ за ними издали, оставшись у рояля.
Глаза Тамары такъ блестѣли сегодня и были такъ красивы, что сестра, которая звала ее наливать чай, даже спросила:
— Что съ тобой Тамара? Ужъ не выиграла-ли ты двѣсти тысячъ?
Пили чай. Было оживленно и шумно. Игравшіе въ карты пришли и сѣли на концѣ стола. Хозяйка сидѣла около Надежды Карловны, возлѣ нея — Коноваловъ и Анна Павловна, дочь литератора народника. Мѣста напротивъ заняли Вѣра Васильевна, молодой человѣкъ, Антонина Романовна и Зарѣцкій. Онъ хотѣлъ сѣсть рядомъ съ Антониной Романовной, съ цѣлью поговорить съ ней, но она выждала, пока онъ сядетъ первый и помѣстилась черезъ два человѣка отъ него, а возлѣ Зарѣцкаго пришелся студентикъ и одна изъ его сестеръ; другая сестра помѣстилась рядомъ съ Тамарой.
Зарѣцкій попробовалъ было завести разговоръ черезъ сосѣдей съ Антониной Романовной, но она отвѣчала односложно и начала бесѣду vis-à-vis съ Надеждой Карловной. Зарѣцкому вдругъ показалось, что онъ все понялъ и все давно зналъ, и въ ту-же минуту самъ испугался своей мысли.
Коноваловъ кончилъ первый стаканъ.
— Не хотите-ли еще чаю? — раздался робкій голосъ Тамары.
— Пожалуйста, — процѣдилъ онъ сквозь зубы и почти не глядя передалъ ей стаканъ черезъ хозяйку.
Тамара налила ему чаю покрѣпче, какъ онъ любилъ, привстала и сама протянула ему стаканъ черезъ двоихъ. Онъ взялъ его съ любезной улыбкой, какую дарятъ постороннимъ, и холодно поблагодарилъ.
Ея сердце на минутку сжалось; ей показалось уже черезчуръ какъ-то холоднымъ его обращеніе съ нею, но она опять себя утѣшила мыслью, что это съ его стороны одна дипломатія.
Вѣра Васильевна аттаковала снова молодого человѣка, болтая съ нимъ о литературѣ, о концертахъ, о заграницѣ. Онъ отвѣчалъ односложно и изрѣдка переглядывался съ своей невѣстой. Та, встрѣчая его взгляды, едва удерживалась отъ смѣха. Надежда Карловна, слегка ломаясь, бесѣдовала съ Коноваловымъ на банальную тему о томъ, что всѣ мужчины измѣнники. Коноваловъ, болтая, осторожно слѣдилъ глазами за Антониной Романовной.
Послѣ чая, хозяйка устроила petits-jeux. Нѣмочки совсѣмъ разошлись, смѣялись и прыгали. Антонина Романовна тоже не уступала имъ въ оживленіи, особенно послѣ того, какъ успѣла шепнуть Коновалову, когда они сѣли рядомъ въ игрѣ въ сосѣди:
— Смотрите, не увлекайтесь прозрачными рукавами, а то разсержусь. — При этомъ она повела глазами на туалетъ Надежды Карловны.
— Дурочка, — отвѣтилъ онъ ей, и такъ притомъ громко, что она оглянулась съ испугомъ, не услышалъ-ли кто.
Даже нѣкоторые изъ мужчинъ оставили карты и приняли участіе въ играхъ. Даже Александръ Ѳомичъ пробѣжался два раза въ игрѣ въ «почту». Зарѣцкій тоже игралъ. Онъ все старался остаться подольше около Антонины Романовны, но или та отъ него ускользала, или къ нимъ, будто нечаянно, подходилъ Коноваловъ. Теперь Зарѣцкій все болѣе утверждался въ своихъ подозрѣніяхъ. Въ фантахъ Антонинѣ Романовнѣ пришлось быть «книгой безъ заглавія», и когда она, среди смѣха и говора всѣхъ играющихъ подошла къ Зарѣцкому, — онъ вполголоса сказалъ ей: — «Разобранный іероглифъ» — и пристально посмотрѣлъ на нее.
Она покраснѣла, смутилась и быстро отъ него отвернулась.
— Что ты ей сказалъ? — съ любопытствомъ спросила Надежда Карловна.
— Вздоръ, — отвѣтилъ ей съ досадой Зарѣцкій.
Онъ окончательно уже теперь убѣдился. Раньше онъ считалъ ее недоступною — и въ этомъ онъ видѣлъ въ ней главную прелесть. Теперь ему стало больно и грустно. Онъ дѣлалъ усилія, чтобы быть съ нею любезнымъ по прежнему и не дать ей замѣтить, что она потеряла для него обаяніе, перестала даже быть интересной, какъ прежде.
Тамара тоже принимала участіе въ играхъ, больше въ видахъ пополненія комплекта играющихъ. Игры ее нисколько не занимали. Она ждала все случая поговорить съ Коноваловымъ.
Когда началась игра въ жмурки, онъ отошелъ и всталъ въ дверяхъ: очевидно уже ему это все надоѣло. Въ это время онъ увидѣлъ приблизившуюся къ нему Тамару и инстинктивно попятился въ кабинетъ. «Вотъ теперь еще эта пристанетъ!», — подумалъ онъ почти съ ненавистью.
А та уже къ нему подошла и оглянувшись кругомъ, сказала ему тихимъ, взволнованнымъ голосомъ:
— Всеволодъ Андреевичъ, я хотѣла васъ просить, если васъ не затруднитъ… Позвольте мнѣ принести вамъ мою картинку «Пробужденіе», о которой я вамъ писала. Мнѣ такъ важно знать ваше мнѣніе…
Онъ нарочно старался смотрѣть мимо нея, и все-таки видѣлъ, какъ она вся дрожитъ, видѣлъ устремленные на него съ мольбой и любовью глаза… Онъ почувствовалъ то-же, что долженъ чувствовать человѣкъ, готовый нанести ударъ беззащитному.
— Пожалуйста, — сказалъ онъ громко, вѣжливымъ тономъ. — Когда вамъ угодно?
— Когда вы позволите… Завтра можно? — тѣмъ же тихимъ, взволнованнымъ голосомъ спросила она.
— Завтра?.. (Онъ подумалъ немного). Хорошо, отъ трехъ до пяти я буду дома. Я живу все тамъ-же. Приходите пожалуйста, я буду васъ ждать…
Послѣднюю фразу онъ произнесъ совсѣмъ мягкимъ тономъ, сдѣлалъ легкій поклонъ и отошелъ.
Тамара опять осталась одна. Теперь она была совсѣмъ счастлива. Онъ самъ выразилъ желаніе, чтобы она была у него… Онъ даже сказалъ ей: «Пожалуйста»… И она завтра пойдетъ къ нему, и они будутъ одни, и она скажетъ ему, что она все та-же, но прежнему, скажетъ, какъ она все время ждала его, все время не переставала думать о немъ и такъ-же горячо его любитъ… Это все, что только было ей нужно!
XII.
правитьНа другой день, часа въ три, Тамара съ сильно бьющимся сердцемъ поднималась по лѣстницѣ знакомаго дома на Пушкинской улицѣ. Она держала въ рукѣ свою, довольно большую картинку, завернутую въ бумагу, въ то же время ощупывая въ карманѣ пальто теперь уже двѣ тетради своего дневника, аккуратно свернутыя въ трубочку. Она несла показать то и другое Володенькѣ.
Дверь ей открыла знакомая старуха, кухарка. Всегда непривѣтливая, она теперь показалась Тамарѣ почему-то еще болѣе пасмурной.
Кухарка пошла было доложить, но вышелъ самъ Коноваловъ, красивый, высокій, въ своемъ короткомъ домашнемъ пиджакѣ. Онъ вѣжливо пригласилъ ее войти и пропустилъ впередъ.
— Позвольте, я возьму, — сказалъ онъ, беря изъ рукъ Тамары подрамокъ. Это ваша картинка? Очень, очень интересно взглянуть.
Дверь затворилась за ними. Они остались одни въ небольшой комнатѣ съ небогатой обстановкой, но убранной очень уютно. Видны были слѣды чьей-то заботы о немъ: все было прибрано, вычищено.
Коноваловъ положилъ картинку на низенькій диванъ, покрытый кавказскимъ ковромъ, взялъ папироску и сѣлъ къ письменному столу, стоявшему посреди комнаты и заваленному журналами, книгами и рукописями. Тамару онъ церемонно попросилъ сѣсть на кресло около дивана. Она сѣла, машинально устремивъ глаза вверхъ, на повѣшенный надъ диваномъ этюдъ — головку какой-то восточной красавицы. Этой картинки она прежде не видѣла. Въ то-же время Тамара горестно думала о томъ, почему онъ встрѣчаетъ ее не такъ, какъ бывало: не взялъ даже за руку, не посадилъ возлѣ себя… и молчитъ…
Онъ, точно сдѣлавъ надъ собою усиліе, всталъ, подошелъ и любезно попросилъ позволенія взглянуть на ея работу.
Этотъ вѣжливый тонъ, съ обращеніемъ на вы, испугалъ ее теперь больше всего…
Онъ развернулъ бумагу, поставилъ картинку на мягкій стулъ и, подражая манерѣ художниковъ, отошелъ и прищурился.
На картинѣ изображена была дѣвушка, освѣщенная яркимъ солнцемъ, который падалъ на нее изъ окна. Она сидитъ на кровати и оперлась одной полуобнаженной рукой о постель, а другая лежитъ у нея на колѣняхъ. Ошибки въ формѣ непріятно выдавались и тутъ, какъ и всегда, у Тамары, и вмѣстѣ съ тѣмъ поражало необыкновенно жизненное выраженіе лица дѣвушки, выраженіе наивнаго довольства собой, своей молодостью и красотой. Фонъ былъ промазанъ только у фигуры и все, кромѣ лица, еще не было кончено.
Коноваловъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на картинку.
— Это вы писали? — спросилъ онъ невольно.
— Да… вѣдь я писала же вамъ… отвѣтила она просто, думая только о томъ, что значитъ это упорное вы съ его стороны.
— Вы съ натуры работали?
— Да, тутъ одна знакомая гимназистка мнѣ позировала… я писала съ нея…
Коноваловъ принялся хвалить работу Тамары и заключилъ совѣтомъ показать картину Зарѣцкому.
Тамара не слыхала совсѣмъ его словъ, прислушиваясь только къ его голосу и стараясь поймать его взглядъ, но онъ избѣгалъ ея глазъ и не посмотрѣлъ ей ни разу въ лицо.
Замолчавъ, онъ не сѣлъ, а остался стоять съ такимъ выраженіемъ, которое ясно говорило, что онъ очень занятъ.
Оба молчали нѣсколько времени. Потомъ она встала и дрожащими руками стала завертывать было картинку, но оставила ее, постояла, глядя кругомъ растерянными глазами, подошла къ нему близко-близко и посмотрѣла на него взглядомъ, полнымъ любви и страсти. Это не была страсть обѣщающая и вызывающая, это была мольба, унизительная просьба о любви. Но вся фигурка Тамары съ ея некрасиво-взволнованнымъ лицомъ не возбуждала уже теперь въ Коноваловѣ даже простого любопытства пресыщеннаго человѣка, поселяя лишь жалость, соединенную съ чувствомъ, похожимъ на отвращеніе.
— Не надо, Тамара Ефимовна, сказалъ онъ такъ мягко, какъ только могъ, и слегка отстранилъ ее рукой.
Тамарѣ показалось, что все потемнѣло кругомъ, и все, весь міръ куда-то уходитъ изъ глазъ…
— Володенька, — почти шепотомъ заговорила она. — Что-же это?.. Развѣ…
— Не называйте меня Володенькой, — раздался жестокій отвѣтъ.
Ей показалось, что она проваливается въ страшную пропасть; голова у нея закружилась. Она безсильно опустилась на диванъ и заплакала, закрывая лицо руками. «Нѣтъ… нѣтъ, не можетъ быть. Онъ сердится… онъ разсердился. Вѣрно, я виновата… О, Господи!..»
Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Ему было жаль ее, и какъ-то странно жаль, точно не онъ причинилъ ей это горе, а кто-то другой, но въ то-же время ему было все это противно и что-то мѣшало чувствовать себя какъ всегда. Онъ злился и думалъ о томъ, какъ-бы все это поскорѣе окончилось…
Уже темнѣло. Спускались сумерки. Коноваловъ думалъ о томъ, что Нина теперь его ждетъ. Онъ оглянулся на Тамару, которая все плакала, сидя въ углу дивана.
— Позвольте, я вамъ помогу завернуть картину, — сказалъ онъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ ея слезъ, нагнулся, взялъ подрамокъ и началъ его завертывать.
Тамара встала и съ дрожащими губами, всхлипывая и задыхаясь, проговорила съ трудомъ:
— Можетъ быть я виновата чѣмъ передъ вами. Простите меня… — И смутный лучъ надежды сверкнулъ въ ея заплаканныхъ глазахъ.
— Вы ничѣмъ не виноваты, просто я васъ больше не люблю, — сказалъ онъ рѣзко. Ему хотѣлось скорѣе все кончить.
Ей стало стыдно за себя и за свое униженіе, и все-таки полная мольбы и муки, она приблизилась къ нему съ протянутой рукой…
Онъ отстранилъ ея руку съ холоднымъ и строгимъ выраженіемъ лица:
— Никогда… — сказалъ онъ тихо. — Вспомните, я вамъ ничего не обѣщалъ.
Но эти тихо произнесенныя слова раздались для нея какъ рѣзкій крикъ, какъ громовой ударъ. Она едва устояла на ногахъ. Неужели онъ, ея кумиръ, ея богъ, можетъ быть такъ жестокъ, такъ золъ?
— За что?.. — пролепетала она, дрожа и плача.
— Ни за что… Я васъ больше не люблю, я сказалъ вамъ. Чувство насиловать нельзя, оно свободно, — сказалъ онъ холодно я книжно.
Она, не слушая его, продолжала лепетать, какъ во снѣ:
— За что?.. За что?..
Когда онъ остановился, она прошептала:
— Вѣдь вы-же… любили меня. Можетъ быть вы любите другую…
— Никого я не люблю… сказалъ онъ холодно, и никогда не полюблю.
Все это объясненіе страшно его раздражало и мучило. Онъ рѣшилъ какъ-нибудь заставить ее уйти поскорѣе. Онъ подошелъ къ столу и стоя началъ разбирать бумаги.
У Тамары кружилась голова, сердце ея замирало и билось. Она чувствовала то-же, что почувствовалъ-бы язычникъ, если-бы его идолъ сказалъ ему. «Ты не достоинъ молиться мнѣ. Ступай прочь». Она стояла надъ обломками своего счастья, растерянная и оглушенная. Она оглянулась. Коноваловъ все разбиралъ бумаги, не смотря на нее. Ей стало стыдно за себя и за него.
— Прощайте… прошептала она чуть слышно.
Онъ подошелъ къ ней и, съ изысканною вѣжливостью пропуская впередъ, проводилъ ее до передней. Опять ему стало жалко ее. Она вся съежилась, согнулась. Съ понуренной головой и трясущимися губами она надѣвала пальто и не могла попасть въ рукава.
Онъ помогъ ей надѣть. А она, чувствуя его руки около своихъ плечъ, спрашивала себя: неужели никогда уже эти руки не обнимутъ ее?
Она еще разъ съ мольбой взглянула на Коновалова.
— Никогда, — сказалъ онъ тихо и отвернулся.
Она снова заплакала и быстро пошла къ двери, но обернулась и чуть слышно сказала:
— Ну, хоть будемте дружны.
— Зачѣмъ вамъ моя дружба? Между мужчиной и женщиной не можетъ быть дружбы. Существуютъ или любовь, или разрывъ.
Она въ душѣ уныло и униженно согласилась съ нимъ. «Да, да… гдѣ-же мнѣ быть дружной съ нимъ. Конечно… Да, да…» шевелилось въ головѣ ея. Она рѣшительно пошла къ двери.
— Позвольте, я вамъ открою, — сказалъ онъ холодно, но ласково и на прощанье тепло, какъ умѣлъ онъ одинъ, когда хотѣлъ, пожалъ ея трясущуюся руку.
И вотъ звякнулъ крюкъ, прогремѣла цѣпь, которою дверь замыкалась, и Тамара осталась одна на лѣстницѣ. Она простояла съ минуту, прислушиваясь, будто ожидая, не откроетъ-ли онъ дверь, не позоветъ-ли ее? Но за дверью все было тихо. Онъ вѣроятно ушелъ — спокойный и холодный, работать. Случайно она ощупала тетради дневника въ карманѣ своего пальто и засмѣялась какимъ-то страннымъ смѣхомъ, котораго сама испугалась. Сверху раздалось топанье чьихъ-то скорыхъ шаговъ, кто-то спускался по лѣстницѣ. Тамара очнулась, вытерла глаза, и направилась внизъ, ничего не думая и ничего не помня. Швейцаръ, которому она каждый разъ давала по гривеннику, услужливо открылъ передъ ней парадную дверь.
Выйдя на улицу, она вмѣсто того, чтобы повернуть направо къ Невскому, пошла налѣво къ Коломенской. Она шла въ сгущающихся сумеркахъ по мокрымъ тротуарамъ и не чувствовала холоднаго дождя, бившаго ей прямо въ лицо, не замѣчала мокрыхъ прохожихъ подъ зонтами. Она опомнилась вдругъ на углу Кузнечнаго и поняла, что безсмысленно повторяетъ одно и то же: «малиновенькій и сиропъ… малиновенькій и сиропъ».
«Что это? Я съума схожу!..» Ей опять вдругъ представилось строгое лицо Коновалова, его протянутая впередъ рука. «Я васъ больше не люблю». — «Да, да, такъ надо. За что ему любить меня? Но, вѣдь л-то люблю его!»
«Я съума сойду… сойду…» услышала она странный шепотъ. «Да это я сама… О, Боже мой!..» и она въ страхѣ остановилась.
Проходящій мужикъ толкнулъ ее въ плечо, и она опять пошла впередъ. «Нѣтъ, нѣтъ, онъ добрый, онъ не можетъ такъ поступить со мной, пойду къ нему, попрошу еще»… Она повернулась и пошла опять назадъ къ его дому, сначала скоро, а потомъ стала идти все тише и тише, и наконецъ, едва передвигая ноги, робѣя и пугаясь при мысли, какъ онъ ее встрѣтитъ. А дождь все лилъ на нее. Волосы Тамары намокли, холодныя струи дождя орошали ей шею, но она не замѣчала этого, не замѣчала даже, что забыла свой зонтикъ и картину у Коновалова. Она думала, что скажетъ, когда придетъ опять къ нему? Онъ съ удивленіемъ взглянетъ на нее или вышлетъ сказать черезъ кухарку? Или, можетъ быть, спроситъ: вамъ угодно, что-нибудь отъ меня, или не забыли-ли вы что? и такимъ ледянымъ, суровымъ тономъ… Нѣтъ, она не пойдетъ!
Она остановилась.
«Нѣтъ, пойду… Я заплачу… Онъ пожалѣетъ, онъ добръ»!
Она прибавила шагу и скоро была у подъѣзда дома, гдѣ жилъ Коноваловъ. Швейцаръ стоялъ въ дверяхъ и разговаривалъ съ дворникомъ. Рѣшимость опять оставила Тамару. Боясь, чтобы швейцаръ ее не замѣтилъ, она быстро перешла улицу, и направилась къ Невскому.
Красновато-желтыми точками среди тумана зажигались газовые фонари, а на Невскомъ голубыми фосфорическими звѣздочками засіяло вдругъ электричество.
Тамара все шла впередъ. Она была теперь ужъ на Невскомъ и направлялась къ Адмиралтейству. Сгорбившись, съ понуренной внизъ головой, она шла скоро по привычкѣ, какъ ходила всегда на уроки. Старенькое пальто промокло у нея на плечахъ. Обрывки какихъ-то мыслей и словъ мелькали въ ея головѣ: «Ну, поди ко мнѣ, глупенькая… Колоритъ… рельефъ… перспектива, ансамбль»?.. «Пошалили и будетъ… и будетъ… Развѣ шалятъ люди чувствомъ? Какъ это?.. Какъ это?.. Не понимаю… И хорошо, колоритно… Ха-ха-ха!..»
Она поняла вдругъ, что стоитъ у часового магазина Буре, смотритъ на часы и смѣется. «Безъ четверти шесть», сказала она себѣ машинально, и тотчасъ-же вспомнила, что черезъ четверть часа у нея урокъ, у его тетки, въ 5-й линіи Васильевскаго острова. Она испугалась, что вдругъ опоздаетъ. Откажутъ, пожалуй, а вѣдь тамъ она получаетъ двадцать четыре рубля въ мѣсяцъ. Впрочемъ, на что. ей деньги теперь? На лишнее платье!? Зачѣмъ жить, послѣ того, что случилось? Нѣтъ, не пойдетъ она на урокъ… А тамъ ждетъ ее веселенькая добрая дѣвочка, которая такъ къ ней привязалась… Впрочемъ, что-жъ, кому какое дѣло до ея горя, кто виноватъ, что ее бросили какъ ненужную тряпку?..
Тамара наняла извощика на Васильевскій островъ. Она не замѣчала, что вся до костей промокла, забыла, что не обѣдала.
Когда она вернулась домой съ урока, зонтикъ и картинка ея были уже присланы ей съ посыльнымъ, безъ записки.
Коноваловъ полулежалъ на кушеткѣ въ небольшой комнатѣ, освѣщенной висячей лампой. Антонина Романовна сидѣла возлѣ него. На диванѣ, на столахъ, на этажеркѣ не было ничего, кромѣ ихъ шляпъ и перчатокъ. Все было голо и неуютно, какъ обыкновенно въ гостинницахъ. Это былъ ихъ безопасный уголокъ, гдѣ они могли видаться, не боясь ничего. Иногда они видѣлись у Коновалова, но тамъ было рискованнѣе.
Онъ, мрачно насупивъ брови, смотрѣлъ передъ собой на малиновую драпировку двери, она сидѣла прижавшись головою къ плечу его и, облокотясь рукой о подушку кушетки, всматривалась въ его профиль и старалась угадать, о чемъ онъ думаетъ. Она любовалась его тонкимъ профилемъ, красивымъ изгибомъ его ноздрей, не густыми темными усами, переходившими въ завитокъ у губъ. Она все не могла придти въ себя отъ мысли, что опять онъ ея, опять съ ней и никто не отниметъ его теперь. Ей захотѣлось поцѣловать его въ то мѣстечко, которое она такъ любила у него, въ треугольникъ между складкой носа и усами. Она нагнулась и почувствовала подъ своими нѣжными губами его немного сухую, но свѣжую кожу.
Коноваловъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ отодвинулся прочь и сказалъ:
— Ну, довольно, Нинка, оставь…
Она обвила его шею своими нѣжными руками и, заглядывая близко въ его сумрачные глаза, сказала дѣтски-капризнымъ тономъ:
— Я такъ люблю тебя, мнѣ такъ весело, а ты такой важный сегодня! Ну, что ты такой?
Онъ перебиралъ рукой ея бѣлые пальцы, но вдругъ наморщился, всталъ и принялся ходить по комнатѣ взадъ и впередъ.
Она притихла, прижалась въ уголъ кушетки и поглядывала на него оттуда недоумѣвающими глазами. Онъ сердитый шагалъ по комнатѣ и курилъ папиросу за папиросой, а лѣвой рукою все хватался за шею, точно воротникъ пиджака давилъ ее. Онъ злился на себя, на Тамару, на всю эту глупую исторію съ ней, которую онъ самъ затѣялъ въ прошломъ году… Онъ старался оправдать свой поступокъ, твердя про себя, что онъ показалъ только дѣвушкѣ жизнь, все-таки далъ ей нѣсколько мѣсяцевъ счастья, и если разорвалъ теперь съ нею, то кто-же тутъ виноватъ?.. Насиловать чувство нельзя… Но въ то-же время ему представлялось блѣдное, потерянное лицо Тамары, ея заплаканные молящіе глаза, съ такой вѣрой смотрѣвшіе на него, вся ея худенькая фигурка… И онъ опять принимался злиться на нее, на себя, на весь міръ… «Воетъ поди теперь»… Онъ бросилъ папиросу въ холодный каминъ и зашагалъ быстрѣе по комнатѣ. Скулы у него нервно подергивались; онъ кусалъ себѣ губы.
— Всева! — раздался вдругъ съ кушетки тревожный голосъ Антонины Романовны.
— Что, Нина?
— У тебя денегъ нѣтъ вѣрно? У тебя долги? Я…
Онъ остановился, усмѣхнулся и сказалъ ласково, но презрительнымъ тономъ:
— Ты непроходимо глупа, Нинюша.
— Если тебѣ можетъ быть нужно денегъ… У меня… есть…
Онъ подошелъ къ ней близко и рѣзко отвѣтилъ:
— Если-бы мнѣ и понадобились когда-нибудь деньги, то я взялъ-бы ихъ во всякомъ случаѣ не у тебя.
Она покраснѣла и встала съ кушетки.
— Развѣ у насъ не все должно быть общее, развѣ я по должна заботиться о тебѣ?.. Это мои собственныя деньги, ты не думай… Мнѣ папа недавно прислалъ… Это мои, не тѣ… не мужа…
— У любовницъ берутъ только Альфонсы… Не смѣй никогда мнѣ заикаться объ этомъ… Слышишь? И съ чего это пришло тебѣ въ голову? Стану я изъ-за денегъ тревожиться! Что я вдова-чиновница что-ли съ ребятами?..
Онъ рѣзко повернулся и ушелъ въ комнату рядомъ.
Антонина Романовна сначала покраснѣла, потомъ поблѣднѣла. Ей стало досадно сперва на него, что онъ такъ грубо отнесся къ словамъ ея, потомъ на себя, что можетъ быть его оскорбила. Вѣдь онъ же самъ говорилъ ей недавно, что благодаря этому путешествію на Кавказъ и помощи одному заболѣвшему товарищу запутался въ деньгахъ. Она уткнулась головой въ подушку кушетки и старалась удержаться отъ слезъ. Она не могла рѣшить, что лучше: обидѣться, или нѣтъ. Конечно, онъ виноватъ, онъ не долженъ быть такъ грубъ съ нею за то, что она сказала ему отъ добраго сердца… И зачѣмъ онъ такъ прямо называетъ вещи ихъ именами? «любовница»… «Альфонсъ»… Точно она не знаетъ сама — кто она!
— Нина, поди сюда на минутку, — послышался изъ другой комнаты его, опять ласковый, голосъ.
Антонина Романовна встала и секунду поколебалась, идти или нѣтъ, но природная миролюбивость и боязнь снова поссориться взяли верхъ надъ самолюбіемъ и она съ полукапризнымъ, съ полуобиженнымъ видомъ пошла къ нему.
— Что тебѣ? — искоса глядя на него своими большими глазами спросила она.
Онъ безмолвно протянулъ ей руки и — она это поняла, какъ мольбу о прощеньи.
Когда они совсѣмъ примиренные вышли въ первую комнату, онъ досталъ изъ кармана пальто корректурные листы своей новой повѣсти и попросилъ ее почитать ему вслухъ.
— Поправляй всѣ ошибки, вотъ тебѣ карандашъ… Да не пропускай, смотри, а то тебѣ будетъ бѣда!
Она сѣла къ столу, а онъ опять на кушетку. Она серьезно принялась за работу. Коноваловъ въ это время раздумывалъ — сказать ой или нѣтъ про Тамару? Онъ склонялся къ рѣшенію — не говорить, а то опять будутъ упреки, слезы и ревность…
Антонина Романовна, казалось, вся ушла въ чтеніе, по временамъ хвалила его, или совѣтовала что-нибудь измѣнить, и вдругъ спросила, какъ будто продолжая начатый разговоръ:
— Что-же тебя разстроило?
Ему всегда нравились въ ней эти переходы. Они его забавляли. Онъ еще поколебался съ минуту — и вдругъ рѣшилъ ей сказать, но не все.
— Ну, поди сюда, — отвѣтилъ онъ ей послѣ небольшого молчанія.
Она положила карандашъ и корректуру на столъ и сѣла опять на кушетку на свое любимое мѣсто.
Онъ небрежно принялся разсказывать, что имѣлъ несчастіе сдѣлаться предметомъ любви одной дѣвушки; онъ жалѣлъ ее и выслушивалъ терпѣливо ея признанія. Это наконецъ ему надоѣло, онъ сказалъ ей, чтобы она оставила его въ покоѣ, и вотъ теперь ему непріятно думать объ этомъ и, признаться, жаль дѣвушки…
Во время разсказа онъ не смотрѣлъ на Нину, устремивъ глаза прямо передъ собой, — ему было совѣстно самому своей лжи, — но если-бы онъ взглянулъ на нее, то замѣтилъ-бы, что лицо ея все болѣе блѣднѣло, брови сдвинулись и приподнялись и на глазахъ ея показались слезинки.
— Все это сдѣлалъ я потому, — заключилъ онъ свою рѣчь, — что отвѣчать ей я не могу, не хочу, да и не имѣю права теперь изъ-за тебя.
— Еще-бы, вставила Нина тихо. Но ты… ты совсѣмъ ее не любилъ? пристально и почти враждебно смотря на него, спросила она.
— Ты мнѣ не вѣришь? рѣзко, въ свою очередь, спросилъ Коноваловъ.
— Нѣтъ, я вѣрю… еще тише проговорила она. — Но когда это было?
— Фу, Боже мой!.. Ну, лѣтомъ… весной… Зачѣмъ тебѣ знать всѣ эти подробности? Неужели ты думаешь, что если-бы я любилъ ту, то сказалъ-бы тебѣ? Ахъ, Нина…
— Ну, хорошо… Ну, дальше, продолжай…
— Ну, а дальше… Какъ ты меня мучишь, все забылъ… Дальше я видѣлъ, что для нея кромѣ муки ничего не выйдетъ изъ ея любви. Она бѣдная работающая дѣвушка, ей надо работать, а не думать о любви къ человѣку, который на ней не женится. Ну, я все это ой и высказалъ… Конечно, не легко ей…
Онъ кончилъ и оглянулся на Нину; она вдругъ зарыдала и спрятала голову у него на плечѣ.
— О чемъ ты? полуласково, полунедовольно спросилъ Коноваловъ.
— Бѣдная она, сказала Нина сквозь слезы. — А если-бы это была я? Каково все это выслушать отъ человѣка, котораго любишь.
Она заплакала еще сильнѣе.
— Дурочка, такъ вѣдь это не ты, сказалъ Коноваловъ. — Развѣ я тебѣ могъ-бы такъ отвѣтить на твою любовь? Вѣдь я ту не люблю. У той ни красоты, ни ума, ничего.
— А развѣ она виновата въ этомъ? Развѣ я виновата, что полюбила тебя? Ты говоришь, она, та некрасива… А вдругъ у меня завтра оспа? Тогда ты со мной также поступишь? — Она вдругъ вскочила и разразилась бурною рѣчью: — А, вотъ вы всѣ каковы! Вамъ отдаютъ все, даже честь, даже совѣсть, а вы смотрите, каковы у насъ носъ и глаза! Такъ стоитъ-ли васъ любить послѣ этого! Отчего мы любимъ васъ не за это?
Онъ искоса взглянулъ на нее и молчалъ.
— Не смотри на меня такимъ образомъ! Ты думаешь, что я измѣнила мужу за то, что онъ некрасивый? Красивѣе тебя въ десять разъ! Я потому ему измѣнила, что онъ слишкомъ благороденъ, слишкомъ хорошъ для меня.
— А я гадокъ? Merci!
— Нѣтъ… но ты, ты хуже его. Онъ меня, мою душу любитъ, я вижу, знаю, а ты только тѣло. И я достойно, достойно наказана…
Она зарыдала.
Коноваловъ приподнялся. Ему понравился въ ней этотъ гордый порывъ.
— Нѣтъ, Нишоша, и я люблю тебя не за носъ или глаза, а просто потому, почему насъ тянетъ къ той или другой. Въ одной намъ нравится умъ, въ другой грація, въ третьей глупость, какъ въ тебѣ, напримѣръ.
Онъ взялъ ее за талію, привлекъ къ себѣ и сталъ нѣжно ее цѣловать до тѣхъ поръ, пока не замѣтилъ, что она совсѣмъ успокоилась.
— А я ее знаю? уже весело спросила Антонина Романовна.
— Ты ее никогда не видѣла и не увидишь, — отвѣтилъ онъ ей. — Это совсѣмъ въ другомъ обществѣ.
— Но она барышня?
Онъ утвердительно кивнулъ головой.
— А когда-нибудь, если я встрѣчу, ты мнѣ покажешь ее?
— Можетъ быть…
— А ты, ты… не измѣнилъ мнѣ съ ней? опять спросила она вдругъ, и снова въ глазахъ ея сверкнулъ огонекъ…
— Ну, будетъ, довольно! отвѣтилъ онъ почти грубо и всталъ.
И опять между ними наступило молчаніе.
XIII.
правитьАнтонина Романовна вновь переживала счастливые дни. Предана была забвенію ссора, на нѣсколько времени раздѣлившая ее съ Коноваловымъ, не смущалъ ужасъ грѣха и обмана — существовало только счастье любви, охватившее снова все ея существо.
Помирилась она съ Коноваловымъ совсѣмъ нечаянно. Они встрѣтились въ Москвѣ, въ гостинницѣ, гдѣ оба случайно остановились: онъ проѣздомъ съ Кавказа, она вмѣстѣ съ мужемъ, на возвратномъ пути изъ имѣнія отца. Они столкнулись на улицѣ, у подъѣзда; отъ неожиданности посмотрѣли прямо въ глаза другъ другу и оба разомъ почувствовали, что они любятъ другъ друга, и все, что ихъ раздѣляло, давно уже забыто…
Все пошло по старому: и прежняя ложь, и прежнее счастье, только не было пока еще ссоръ. По временамъ Антонина Романовна оглядывалась на себя и со стыдомъ спрашивала: гдѣ ея гордыя мечты о возрожденіи? Ей было совѣстно встрѣчаться съ Зарѣцкимъ. Она видѣла, что онъ догадывался, хотя ничѣмъ не показывалъ этого. Она знала, что онъ все ждалъ еще отъ ея музыкальныхъ занятій. По привычкѣ лгать, она лгала и объ этомъ. Впрочемъ Зарѣцкому было теперь не до нея: онъ кончалъ свою картину.
Что касается Коновалова, то онъ какъ-то плохо вѣрилъ въ музыку Антонины Романовны. Конечно, ему было-бы пріятно, если-бы она сдѣлалась хорошею музыкантшей. Это ему даже-бы льстило… Но способствовать этому, помогать ей въ работѣ ему и въ голову не приходило. Въ принципѣ онъ стоялъ всегда за женское развитіе и образованіе помимо материнскихъ обязанностей, но для себя онъ, какъ и всѣ эгоисты, предпочиталъ имѣть женщину безъ затѣй и вопросовъ.
О Тамарѣ онъ съ каждымъ днемъ забывалъ все больше и больше. Думаемъ-ли мы о вчерашнемъ обѣдѣ, если есть сегодняшній? Но когда ему приходилось встрѣчаться съ ней и видѣть остановившійся, недоумѣвающій и убитый взглядъ ея глазъ, которые ему когда-то такъ нравились своимъ выраженіемъ, онъ чувствовалъ себя очень скверно.
А она, Тамара, все больше и больше каменѣла въ своемъ состояніи одинокаго и покорнаго горя, не дѣлая никакого усилія, чтобы его облегчить.
«Неужели онъ нехорошій человѣкъ?» спрашивала она себя утромъ, просыпаясь въ своей душной комнаткѣ, и горькія слезы уже навертывались у нея на глазахъ. «Неужели онъ нехорошій? Неужели онъ способенъ такъ насмѣяться надъ отдавшимъ ему все человѣкомъ?» — говорила она себя на урокѣ, машинально, по привычкѣ поправляя ошибки въ рисункѣ своихъ ученицъ.
«Не можетъ онъ быть дурнымъ человѣкомъ», — думала она за обѣдомъ, за чаемъ, утоляя голодъ и жажду, не находя ни въ чемъ вкуса, по машинальной привычкѣ.
Она похудѣла, пожелтѣла, глаза ея смотрѣли устало, какъ у больной. Она сгорала или, вѣрнѣе сказать, сама сжигала себя на медленномъ огнѣ отчаянія. Она сама чувствовала, что жизнь въ ней словно замираетъ. «А вдругъ онъ придетъ, онъ вернется, пожалѣетъ?» возникала въ ней мысль, и она опять пріободрялась немного. Возвращаясь домой, она всегда искала глазами письма на столѣ; въ каждомъ посыльномъ около своего дома подозрѣвала посланнаго къ ней. Сначала даже она рѣшалась спрашивать у хозяевъ, не заходили-ли къ ней, пока хозяйка не сказала рѣзко: — «Да полно ужъ вамъ! Ну, кого вы тамъ ждете? Зайдутъ, такъ скажемъ!»
Тамара вернулась домой съ урока. Смеркалось. Прежде сумерки тяготили ее, потому что она не могла въ это время работать, а теперь, свернувшись на диванѣ, она лежала но цѣлымъ часамъ и думала все одну постоянную думу. Начатый ею эскизъ «Пробужденіе» она бросила. Ей было тяжело снова возвращаться къ тому, что было начато въ то, недавнее время, когда она была счастлива. Ей приходили теперь въ голову только печальные сюжеты, живо вспоминалось свое личное горе, и каждая попытка работать кончалась слезами. Она чувствовала, что не можетъ забыть, не въ силахъ сама разлюбить. Въ отчаяніи она молила Бога, чтобы Онъ вернулъ ей любовь ея Володеньки, и сама ужасалась этой грѣховной молитвы, каялась и просила прощенья у Бога.
Не будучи больше въ состояніи лежать въ темнотѣ, она вскочила и пошла на половину хозяевъ.
Дочери Настасьи Васильевны сидѣли у стола при свѣтѣ маленькой лампочки. Степанида накрыла уже столъ грязной скатертью. Сама Настасья Васильевна спала передъ обѣдомъ въ сосѣдней комнатѣ. Оттуда слышалось легкое всхрапываніе. Старшая дочь ея, Поля, вышивала себѣ новый костюмъ на лѣто, а младшая, Лиза, гадала на картахъ.
Тамара нерѣшительно остановилась въ дверяхъ. Поля бросила на нее сумрачный взглядъ съ плотно сжатыми злыми губами, имѣвшими такое выраженіе, будто во рту у нея спрятаны были булавки и она боялась ими уколоться, а Лиза добродушно, но хлопотливо, точно отрываясь отъ важнаго дѣла, пригласила садиться.
— Вотъ гадаю, и все-бы хорошо, да червонная дама мѣшаетъ, Тамара Ефимовна.
— Глупо гадать, когда никого и на примѣтѣ-то нѣтъ, отрывисто буркнула Поля.
— Ну что-жъ? За то будутъ! отвѣтила Лиза. — За мной много ухаживаютъ… На вечерахъ… и все… А вотъ за кѣмъ никто не ухаживаетъ, тотъ и сохнетъ отъ злости… (Рябая кукушка! прибавила она вполголоса, въ скобкахъ).
Поля побурѣла лицомъ и процѣдила:
— Дура.
— За мной даже въ нашемъ родильномъ ухаживаютъ. Вчера самъ Иванъ Ивановичъ любезничалъ…
— Сама на шею всѣмъ вѣшаешься!
— Врешь, врешь… Когда, ну, когда? Скажи!..
Лиза покраснѣла и даже смѣшала карты съ сердцовъ.
Тамара уже давно привыкла къ этимъ перебранкамъ сестеръ. Онѣ прежде всегда коробили ее, но теперь она слушала ихъ совсѣмъ безучастно не въ состояніи на чемъ-либо сосредоточить вниманіе.
— Не злись, нечего, продолжала Поля, сама видѣла, какъ ты къ Емельянову лѣзла.
— Свинья!.. закричала Лиза и заплакала.
Мать заворочалась на постели и крикнула заспаннымъ голосомъ:
— Да замолчите вы, наконецъ! Дайте покой, трещотки проклятыя!
— Ну, перестаньте, не плачьте, своимъ кроткимъ голосомъ сказала Лизѣ Тамара и положила свою худую руку ей на плечо.
Лиза обернулась къ ней, быстрымъ движеніемъ обняла ее и прижалась своимъ молодымъ сильнымъ тѣломъ къ ея поблекшей груди.
— Нѣтъ, Тамара Ефимовна, что-же это? Вѣдь несправедливо-же наконецъ! сквозь слезы заговорила она. — Она злится, что кавалеры за ней не ухаживаютъ. Да я-бы рада, рада, если-бы ее кто взялъ замужъ, злючку этакую…
— Ну, не надо, оставьте, нехорошо… Можетъ быть ей нездоровится, — тихонько шепнула на ухо Лизѣ Тамара, съ тѣмъ снисходительнымъ спокойствіемъ въ голосѣ, которое появляется у людей испытавшихъ, и прибавила: — продолжайте-же ваше гаданье.
Поля не удостоила ихъ больше ни словомъ и опять презрительно сжала свои губы, точно опять набрала въ ротъ булавокъ.
Лиза предложила погадать Тамарѣ.
— Можетъ и вамъ Богъ судьбу пошлетъ, — сказала она съ наивнымъ участіемъ.
— Гдѣ ужъ мнѣ… поздно, — произнесла Тамара, и въ то-же самое время та-же назойливая, всегдашняя мысль опять шевельнулась въ ея головѣ: — «а что, если вдругъ… опять онъ вернется?..» — и опять слабый огонекъ, колеблясь, замерцалъ во мракѣ печальной души ея. Она съ затаеннымъ волненіемъ выразила Лизѣ согласіе и суевѣрно принялась слѣдить за всѣми этими червонными разговорами, марьяжными хлопотами, поздними дорогами въ казенный домъ. Она переводила эту тарабарщину на свой языкъ и объясняла по своему, про себя: «Встрѣчусь на выставкѣ или въ театрѣ и вдругъ… и я снова счастлива… Боже мой… Боже мой!..»
Вошла заспанная и сердитая хозяйка и, недовольно оглядѣвшись кругомъ, заворчала:
— Опять гадаешь, Лизанька. Все глупостями занимаешься. Вотъ не выдержишь экзамена-то!..
Съ Тамарой она поздоровалась сухо. Она переспала, ей было душно и жарко, и хотѣлось ѣсть. Только къ любимицѣ своей Полѣ она обратилась ласково и спросила, получила-ли она деньги съ заказной работы.
— А вамъ-то что? Ну, получила! буркнула Поля сердито и грубо.
Но мать на нее не обидѣлась и только сказала, зѣвая:
— Обѣдать пора.
Тамара почувствовала себя лишней и хотѣла было вернуться опять къ своему, страшному теперь для нея, одиночеству.
— Попросите Степаниду подать мнѣ мой обѣдъ, сказала она.
— Ну, да ужъ ѣшьте съ нами, коли пришли… все равно, на всѣхъ хватитъ, милостиво разрѣшила хозяйка.
Вечеръ Тамара провела съ ними-же и пришедшей сосѣдкой ихъ, Амаліей Ивановной. Скучно и вяло говорили о гостиномъ дворѣ, о покупкахъ къ празднику, о томъ, гдѣ лучше брать гуся — на Сѣнной или въ рынкѣ. Сестры пикировались время отъ времени. Тамара почти все время молчала и думала свою постоянную одинокую думу.
Когда очутилась она опять въ своей комнатѣ, зажгла свѣчу и легла на диванъ, клочки мыслей, обрывки когда-то слышанныхъ фразъ опять понеслись и закружились въ ея головѣ.
«Развѣ таланту больше прощается?» вспомнились ей недавно услышанныя слова Зарѣцкаго по поводу какого-то спора. «Нѣтъ, тутъ нравственныя требованія еще выше и строже; чѣмъ больше дано, тѣмъ больше и спросится…» Почему бросилъ ее Коноваловъ? Онъ увидѣлъ, что она, Тамара, глупа, неразвита — вотъ и все. Ну что-же онъ сдѣлалъ худого? Поигралъ, надоѣло, оставилъ… Такъ долженъ-бы былъ поступить на его мѣстѣ всякій… Да, именно всякій… А онъ, развѣ всякій^.. Такимъ-ли она считала его?.. «Дѣвушка должна хранить себя», вспомнились вдругъ ей слова квартирной хозяйки, которыя она постоянно повторяла своимъ дочерямъ. «Куда ты пойдешь, нечестная-то? Кто съ тобой будетъ знакомъ, изъ порядочныхъ-то, коли ты себя потеряла?..» А она, она потеряла себя.
Она заплакала опять горькими, жгучими слезами раскаянія, тоски и поздняго сожалѣнія, и такъ и уснула не раздѣваясь на диванѣ. Огарокъ слабо освѣщалъ ее, пока не догорѣлъ и погасъ.
XIV.
правитьНадежда Карловна стояла передъ зеркаломъ въ своей освѣщенной гостиной, чтобы еще разъ до гостей осмотрѣть хорошенько надѣтое на ней платье французской маркизы.
— Что-же, ты не будешь одѣваться? спросила она мужа, который поправлялъ сидѣвшему у него на колѣняхъ Лёвѣ кружевной воротникъ его костюма пажа.
— Во что еще? Я одѣтъ, сказалъ онъ сумрачно.
— Конечно въ костюмъ. Вѣдь у тебя ихъ много. Ну, боярскій надѣнь.
— Къ чему?.. Что я маленькій что-ли?
— Надѣнь, папа, бедуинскій. Вѣдь у тебя есть, папа, да? сказалъ Лёва.
— Ну, нѣтъ, братъ. Какой ужъ я арабъ… Изъ бѣлой Арапіи развѣ?
Зарѣцкій снялъ съ колѣнъ сына, невольно любуясь хорошенькимъ мальчикомъ, которому очень шелъ беретъ, надѣтый на бекрень, и пошелъ въ мастерскую.
Изъ нея была вынесена вся мебель, кромѣ шкафовъ и стульевъ. Большую картину таинственно закрывала занавѣсъ, а возлѣ, на мольбертѣ, стоялъ уже конченный портретъ литератора-народника, который какъ живой выдѣлялся при яркомъ освѣщеніи большихъ лампъ на подставкахъ.
Лёва шелъ рядомъ съ отцомъ. Зарѣцкій хмурясь взглянулъ на портретъ и нашелъ, что руку на немъ придется переписать, такъ какъ она вышла мала. Потомъ онъ почти съ ненавистью устремилъ взглядъ на закрытую картину, надъ которою онъ чѣмъ больше работалъ, тѣмъ сильнѣе былъ недоволенъ, и теперь просто боялся за нее.
Слѣдомъ за ними, кокетливо повертываясь на высокихъ каблукахъ, и думая, какъ ей идетъ напудренная прическа, вошла и Надежда Карловна.
— Что же ты ничего не скажешь, — хорошъ мой костюмъ? — съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, спросила она.
— Очарователенъ, — обертываясь къ ней, но смотря мимо ея головы, вяло отвѣтилъ Зарѣцкій.
— Отъ тебя никогда не дождешься ничего, кромѣ насмѣшки, — сказала она злобно и ушла опять въ гостиную къ зеркалу.
— Хорошъ, мама! — закричалъ вслѣдъ ей добрый Лёва. — Очень красиво!
Послышался шелестъ шелка и въ мастерскую вбѣжала Катюша въ длинномъ бѣломъ платьѣ средневѣковой принцессы. Она вспрыгнула на шею къ отцу и онъ сѣлъ съ своей уже довольно тяжелой ношей на стулъ.
— Папа, Лёва говоритъ, что я принцесса на горошинкѣ. Что это значитъ?
Зарѣцкій, поглаживая бѣлую мягкую ручку дѣвочки, сталъ разсказывать ей сказку про принцессу на горошинкѣ, а самъ думалъ о томъ, какъ отнесутся гости къ его картинѣ, которую онъ многимъ уже давно обѣщалъ показать и сегодня рѣшилъ это сдѣлать.
Въ мастерскую робко и бочкомъ пробрался таперъ и сѣлъ къ раскрытому уже роялю, поставленному для сегодняшняго вечера въ углу комнаты, ближе къ передней.
За таперомъ, тоже бочкомъ, вошла странная небольшая фигурка, вся въ черномъ, съ бумажной луной на головѣ и съ чернымъ вуалемъ, усѣяннымъ серебрянными бумажными звѣздочками. Глаза ея робко блестѣли ожиданіемъ и тайной надеждой. Это была Тамара. Зарѣцкій невольно чуть-чуть улыбнулся, но снялъ дочку съ колѣнъ, всталъ, ласково и любезно поздоровался съ ней и послалъ Лёву за мамой.
Костюмъ этотъ Тамара сооружала вмѣстѣ съ Лизой. Имъ обѣимъ казалось, что онъ очень хорошъ, и главное, что она такая должна въ немъ быть «интересненькая». Тамара надѣялась встрѣтить здѣсь Коновалова, котораго она не видѣла уже почти мѣсяцъ.
Гости пріѣзжали одинъ за другимъ. Дамы любопытно осматривали другъ друга и дѣлали оцѣнку нарядамъ. Мужчины были большею частію художники, товарищи Зарѣцкаго. Нѣкоторые — въ костюмахъ: матросъ, поваръ, англичанинъ — но такихъ было мало. Пріѣхалъ старикъ литераторъ съ дочерью, одѣтой боярышней, и ея женихомъ. Старикъ, какъ въ зеркало, посмотрѣлъ на свой портретъ. Появилась и Антонина Романовна съ мужемъ и Лили Пилкиной, которую Антонина Романовна уже успѣла познакомить съ Зарѣцкими. Лили вся сіяла молодостью, изяществомъ и счастьемъ жизни въ своемъ костюмѣ русалки съ длинными, свѣтлыми, распущенными по плечамъ волосами. Антонина Романовна поразила всѣхъ красотою своего свѣтло-голубого бархатнаго костюма венеціанки, который шелъ къ бѣлокурымъ ея волосамъ и темнымъ глазамъ, но лицо ея было печально и устало. Она стѣснялась своей открытой шеи и обнаженныхъ рукъ, выходившихъ изъ широкихъ рукавовъ платья, тѣмъ болѣе, что и Коноваловъ былъ недоволенъ, когда узналъ, что платье открытое, но ничего уже нельзя было подѣлать.
Если-бы ея воля, если-бы не надо было все скрывать и вѣчно скрывать, она ни за что не поѣхала-бы на этотъ балъ, а сидѣла-бы дома и все думала свою думу объ ужасномъ открытіи, сдѣланномъ ею недавно. А именно, она знала навѣрное, что сдѣлалась беременна и конечно она знала отъ кого… Теперь по этому поводу у нея съ Коноваловымъ были постоянныя ссоры. Сначала, когда она только призналась ему, онъ былъ доволенъ и выразилъ желаніе, чтобы она уѣхала, когда будетъ нужно, и отдала ребенка на воспитаніе. Въ первый разъ она ему воспротивилась, заявивъ, что ни за что не разстанется съ ребенкомъ. Тогда онъ предложилъ ей наконецъ идти къ нему жить, какъ женѣ. Онъ даже ее умолялъ, потомъ требовалъ, но она была непреклонна. Онъ выходилъ изъ себя, не будучи въ состояніи понять, почему она прежде, мягкая и покорная во всемъ его волѣ, теперь шла на перекоръ его желаніямъ, между тѣмъ, какъ онъ самъ готовъ былъ пожертвовать ради нея своею свободой?! На всѣ его настоянія переѣхать къ нему, она уныло твердила, что это убьетъ Александра Ѳомича и отца ея, что этого сдѣлать она не можетъ.
— Ты не можетъ? А навязать мужу обманомъ чужого ребенка можешь?.. О, женщины!.. Что у васъ за логика, за нравственность! — кричалъ Коноваловъ.
— Да, это дурно, это ужасно, что я дѣлаю, но иначе нельзя!
— Ну, почему же нельзя, почему?!
— Не кричи такъ, Всева, ради Бога… я не могу слышать, — отвѣчала она со слезами. — Пойми, я не могу убить его. Я должна была сказать раньше… Я знаю, какъ называется…
— Называется — подлость, вотъ какъ…
— Всева, не говори такъ, ради Бога… Я знаю, сама знаю… Пожалѣй меня… Не могу же я совершить преступленіе… О, я съ ума сойду! — говорила она съ остановившимся взглядомъ, вся блѣдная.
Коноваловъ принимался ее успокаивать — и такъ шло до новой вспышки. Онъ, признававшій прежде всѣ преимущества для мужчины нелегальныхъ связей, понялъ теперь, что и бъ этихъ случаяхъ женщина имѣетъ свою волю и свое право, которое нельзя уничтожить, если у нея есть хоть какой-нибудь характеръ. Его злило, что онъ ошибся въ Антонинѣ Романовнѣ, что она, исполнявшая всегда его мелочныя желанія, не уступала ему въ такомъ важномъ вопросѣ, и онъ придирался къ ней, мучилъ и ее, и себя.
Антонина Романовна теперь не только не была счастлива, но не имѣла ни минуты покоя. Отъ мужа она пока скрывала беременность и только подготовляла его издалека съ хитростью жены и будущей матери ребенка двухъ отцовъ. Она совсѣмъ бросила музыку и то плакала, то напускала на себя женственную веселость — и ей иногда удавалось забыться…
Раздались звуки ритурнели кадрили-monstre. Коноваловъ, за недѣлю уже пригласившій Антонину Романовну на эту кадриль, повелъ ее къ ихъ мѣсту, спокойный по виду и внутренно противъ нея раздраженный, какъ теперь бывало почти постоянно. Онъ нарочно выбралъ самое дальнее мѣсто въ углу мастерской, около занавѣски, скрывавшей картину, и около мольберта съ портретомъ,
А за мольбертомъ у окна, на табуреточкѣ сидѣла Тамара. Она была рада, что никто ее не пригласилъ танцовать, ей было совсѣмъ не до танцевъ, а главное, она надѣялась, что отсюда она можетъ наблюдать Коновалова, не возбуждая его подозрѣній. Зарѣцкій, замѣтивъ Тамару въ темномъ ея уголку, въ качествѣ внимательнаго хозяина предложилъ ей привести кавалера, но она на-отрѣзъ отказалась.
И вотъ всѣ разсаживаются по мѣстамъ. Тамара слѣдитъ съ нетерпѣніемъ, куда сядетъ Коноваловъ. Вотъ сѣлъ Зарѣцкій съ русалкой Пилкиной, прошелъ на мѣсто Александръ Ѳомичъ, благосклонно улыбаясь своей дамѣ сестрѣ Тамары, одѣтой голландкой. Всѣ эти незнакомые или мало знакомые Тамарѣ художники — высокіе, низенькіе, старые и молодые, вели подъ руку дамъ и разсаживались, смѣясь, болтая и слегка ухаживая за своими малороссками, цыганками, боярынями.
Вдругъ къ ужасу своему Тамара увидѣла, что Коноваловъ, проходя подъ руку съ этой красивой Антониной Романовной, не сѣлъ въ рядахъ стульевъ, а шелъ прямо на нее. Но они не замѣчали Тамары. Антонина Романовна, опираясь на его руку, что-то весело ему говорила, повернувъ свою хорошенькую головку, украшенную нитками жемчуга. Онъ молчалъ и съ сердитымъ видомъ смотрѣлъ внизъ. Они прошли мимо Тамары и сѣли за портретомъ.
Коноваловъ осмотрѣлся кругомъ, чтобы знать, на сколько свободно можно говорить. Налѣво помѣщалась какая-то незнакомая барышня, одѣтая некрасиво и претенціозно «живописью» — въ черную бархатную куртку, съ навѣшанными вмѣсто ожерелья тюбиками масляныхъ красокъ и съ палитрой изъ оклееннаго картона на головѣ. Кавалеръ ея былъ одинъ изъ бывшихъ учениковъ Зарѣцкаго, скромный, молчаливый юноша; направо сидѣла хорошенькая цыганка, такъ оживленно и горячо бесѣдовавшая съ своимъ кавалеромъ, наряженнымъ поваромъ, что ей было не до чужихъ разговоровъ.
Антонина Романовна, обмахиваясь вѣеромъ и немного откинувшись на стулѣ, продолжала весело и шутливо болтать съ Коноваловымъ. Она нарочно взяла веселый тонъ, хотя сегодня у нея было особенно тяжело на душѣ.
— Нравится вамъ этотъ костюмъ? — тихонько спросила она Коновалова, указывая глазами на барышню, одѣтую живописью.
— Мнѣ не нравятся ваша игривость и ребячество, — отвѣтилъ онъ сухо.
Антонина Романовна искоса взглянула на него и нахмурилась.
Раздались веселые и яркіе звуки кадрили, которую изъ любезности взялся сыграть самъ Эдуардъ Августовичъ, вмѣсто тапера.
Дѣлая шенъ со своимъ кавалеромъ, Антонина Романовна сказала ему въ отвѣтъ на только что сдѣланное имъ замѣчаніе:
— Не понимаю, почему вы это говорите.
— Потому что вы знаете, что не должны танцовать, и скачете, какъ двухлѣтняя.
Антонина Романовна покраснѣла, и молча отдѣлившись отъ Коновалова, стала дѣлать chaîne des dames.
Коноваловъ ревниво и сердито слѣдилъ за ней, пока она кружилась съ ихъ визави, старенькимъ художникомъ съ любезными манерами.
Антонина Романовна вернулась и сѣла на мѣсто.
Танцовали вторыя пары и опять раздавалось командованіе одного изъ художниковъ, немолодого и не очень талантливаго, но за то на всѣ руки:
— Chaîne des dames!.. Дамская цѣпь!.. — громко кричалъ онъ и по-русски и по-французски, чтобы всѣ понимали и не было путаницы.
— Вѣдь вы же говорили, что мнѣ сегодня можно танцовать, и сами пригласили меня даже, — сказала она обиженнымъ голосомъ, но глазами ища примиренія.
— Не глупите и не представляйтесь дурочкой, — отвѣтилъ Коповаловъ тихо, но рѣзко и отчетливо. Я не хочу, чтобы вы захворали, вы это хорошо знаете, и я просилъ васъ не танцовать легкихъ танцевъ.
— Не сердитесь, но право вѣдь я немного, только вальсъ, — уже виноватымъ тономъ сказала она.
— Словомъ, танцовать эти дурацкіе польки и вальсы больше не смѣйте, если я могу надѣяться на мое право въ этомъ мѣстѣ… если вы не обманываете и меня…
— Ты съума сошелъ!.. — вырвалось довольно громко у Антонины Романовны, но за музыкой и топотомъ ногъ услышала это только Тамара, которая слѣдила за всѣмъ разговоромъ.
Первымъ ея движеніемъ было встать и бѣжать съ этого мѣста куда-нибудь — все равно. Но тогда пришлось-бы проходить мимо Коновалова съ Антониной Романовной и другихъ сидящихъ и танцующихъ паръ… Она чувствовала, что внутри ея точно что порвалось… И въ то же время все прошедшее раньше вдругъ озарилось въ мысляхъ ея подобающимъ свѣтомъ. «Такъ вотъ кого любитъ онъ, вотъ кого… Какъ я раньше не поняла, не догадалась?.. Это и есть та женщина, съ которою онъ былъ въ ссорѣ и теперь опять помирился… А я то была только въ время и теперь не нужна». Она горько усмѣхнулась. Та — красавица, умная. Гдѣ ей, Тамарѣ, съ нею равняться? Но за что же, за что онъ настолько ее презиралъ, что не захотѣлъ даже сказать ей всей правды, которой она такъ добивалась… И она еще продолжаетъ думать о немъ, готова была на униженія и жертвы!!.. «Уйти… умереть… умереть…» — шептала Тамара. Она сидѣла безъ движенія, безъ мысли, машинально сжимая черныя кружева своихъ рукавовъ.
— Polkà ensemble! — прокричалъ дирижеръ.
Въ залѣ закружились, стоялъ шумъ, топотъ въ тактъ и безъ такта; нѣкоторыхъ неумѣлыхъ кавалеровъ дамы приглашали сами, но они упирались. Было просто, безцеремонно и весело.
Длиннобородый скульпторъ повертѣлъ Надежду Карловну около стула, поставленнаго посреди комнаты, круто остановился и посадилъ. Распорядитель подалъ ей зеркальце и платокъ. Всѣ мужчины окружили ее, держась за руки и кто смѣясь, кто серьезно, подставлялъ свое лицо къ зеркалу, но она улыбаясь, повертывала въ разныя стороны свою напудренную головку и какъ-бы стирала ихъ отраженіе. «Совсѣмъ въ своей сферѣ», подумалъ про нее горько Зарѣцкій.
Лёва и Катюша въ своихъ средневѣковыхъ костюмчикахъ сидѣли на одномъ стулѣ, въ углу у рояля и съ любопытствомъ слѣдили за танцами большихъ и находили, что это не очень весело — только кружиться, и было-бы лучше, если-бы въ какія-нибудь игры играли.
— Вонъ мама. Что это она дѣлаетъ съ зеркаломъ? — спросила Катя.
— А видишь, она не хочетъ съ ними танцовать, вотъ и отгоняетъ отъ зеркала, — объяснилъ ей понятливый Лёва.
Дѣти видѣли рѣдко гостей и дичились ихъ, но этотъ шумъ, музыка, движеніе забавляли ихъ и они ни за что ни шли спать.
Наконецъ Надежда Карловна выбрала Коновалова. Онъ широко и плавно повертывая ее, сдѣлалъ съ ней туръ по залѣ.
Двѣ пары женскихъ глазъ слѣдили за нимъ, пока онъ танцовалъ. Одна — съ чувствомъ удовлетворенной любви, другая — съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ можетъ слѣдить за охотникомъ бѣдная птица, получившая отъ него смертельный ударъ. Для всякаго посторонняго наблюдателя Тамара казалась немножко смѣшна въ своемъ черномъ покрывалѣ и съ бумажной луной. Она походила на большую черную муху, но если-бы кто приглядѣлся къ ней, то былъ-бы пораженъ выраженіемъ тупого отчаянія на лицѣ ея, которое на поверхностный взглядъ казалось совершенно спокойнымъ.
Коноваловъ вернулся и молча сѣлъ около Антонины Романовны. Та тоже молчала и смотрѣла въ сторону.
Пара за парой кружилась по залѣ, малоросска смѣняла цыганку, русалка итальянку, мужчины составляли хороводъ и вертѣлись вокругъ. Стоялъ веселый шумъ и гулъ голосовъ и смѣха, слышался легкій трескъ раскрываемыхъ вѣеровъ и все это покрывали игривые и поддразнивающіе звуки модной польки. Было душно и жарко.
— Слѣдующая пара! — закричалъ красный и потный распорядитель, подбѣгая къ Антонинѣ Романовнѣ.
— Я не буду… я очень устала… тихо сказала она.
Распорядитель отошелъ.
Коноваловъ, довольный ея послушаніемъ, положилъ гнѣвъ на милость.
— Вы въ самомъ дѣлѣ устали? спросилъ онъ.
— Нѣтъ… отвѣтила капризнымъ тономъ Антонина Романовна.
— Полноте, перестаньте, не злитесь. Это вредно, — сказалъ онъ ласково. — Взгляните на этого юношу съ малоросской… Танцуетъ не въ тактъ и старается въ потѣ лица, а дама его злится.
Антонина Романовна не отвѣчала, считая нужнымъ сохранить еще нѣсколько времени разсерженный видъ, но вдругъ нечаянно засмѣялась на какое-то его замѣчаніе, и миръ былъ опять заключенъ.
Александръ Ѳомичъ замѣтилъ, что жена его не танцуетъ, и встребожился.
Въ одну изъ слѣдующихъ фигуръ мазурки ensemble онъ увидѣлъ, что она все продолжаетъ сидѣть на своемъ стулѣ, словно прикованная, и воспользовавшись тѣмъ, что его дама прыгала въ тройкѣ, подошелъ къ Антонинѣ Романовнѣ.
— Отчего ты не танцуешь, Тоня? Нездорова? спросилъ онъ заботливо, не обращая вниманія на Коновалова, какъ на хорошаго знакомаго, при которомъ можно вести домашніе разговоры.
Антонина Романовна покраснѣла и отвела глаза въ сторону, какъ дѣлаютъ дѣти, когда стыдятся или робѣютъ.
— Устала и надоѣло.
— А какъ себя чувствуешь?
— Отлично… Ну, что, какой ты, право, Саша… Ахъ, Всеволодъ Андреевичъ, никуда не уйдешь отъ опеки этихъ несносныхъ мужей! — сдѣлавъ надъ собой усиліе и улыбаясь однѣми губами, обратилась она къ Коновалову.
Съ тѣхъ поръ, какъ его любовница сдѣлалась беременна, Коноваловъ ощущалъ въ себѣ ревность даже къ этому, обманутому имъ Александру Ѳомичу, за заботы и ласки, которыя тотъ имѣлъ право открыто оказывать ей въ качествѣ законнаго мужа. Испытывая и теперь это чувство, онъ смотрѣлъ въ сторону. Однако послѣ сказаннаго ему замѣчанія онъ счелъ нужнымъ отвѣтить тоже въ шуточномъ духѣ:
— А попробовалъ-бы Александръ Ѳомичъ не обращать на васъ вниманія, сейчасъ-бы въ изверги, пожалуй, попалъ!
— Ну ужъ, только не онъ! засмѣялась Антонина Романовна.
— Что-жъ, чего добраго! Вѣдь всѣ вы, женщины, живете по особымъ законамъ мышленія, — замѣтилъ Александръ Ѳомичъ и отошелъ успокоенный.
Въ четвертой фигурѣ, возвращаясь назадъ къ Коновалову, Антонина Романовна сказала ему:
— Нѣтъ, это просто невыносимо. Я, кажется, скоро не въ силахъ буду поддерживать этотъ обманъ.
— Не волнуйтесь и не мучьте себя, — возразилъ онъ ей шепотомъ. — Кто виноватъ? Одно ваше упрямство!.. Вѣдь я-же предлагаю вамъ хорошій исходъ…
— Ни за что! сказала она такъ громко, что сосѣдняя пара на нихъ оглянулась.
Кадриль кончалась шумнымъ grand rond.
— Будемъ? взглядомъ спросила Антонина Романовна Коновалова.
Онъ отрицательно покачалъ головой и повелъ ее сторонкой въ гостиную.
— Вамъ нельзя, — сказалъ онъ сурово озабоченнымъ тономъ. — Осторожнѣе, чтобы васъ не толкнули.
Все время пока они проходили по залу и скрылись въ гостиной, ихъ провожалъ устремленный на нихъ какой-то дико-сосредоточенный взглядъ сидѣвшей въ углу маленькой женской фигуры въ костюмѣ съ серебристыми звѣздочками и бумажной луною.
Въ гостиной сидѣли уже оттанцовавшія пары, и мирно бесѣдовали въ отдѣльной группѣ у стола нетанцующіе солидные люди. Разговоръ былъ на серьезныя темы.
Говорили о скукѣ теперешней жизни, о застоѣ ея, о непонятныхъ желаніяхъ молодежи, о путаницѣ современныхъ понятій и тому подобныхъ вещахъ.
Посадивъ свою даму на большой турецкій диванъ, Коноваловъ вернулся къ танцующимъ.
Кадриль уже кончилась. Пары распались. Барышни собрались въ отдѣльный цвѣтникъ и разсѣлись на стульяхъ вдоль стѣнъ. Горничная и служитель при мастерской, одѣтый сегодня въ сюртукъ, разносили фрукты, конфеты и мороженое. Мужчины столпились въ кабинетѣ, воздухъ котораго быстро наполнился дымомъ папиросъ и сигаръ.
Зарѣцкій, волнуясь съ каждой минутой все больше и больше по поводу картины и думая только о ней, не забывалъ однако и своей обязанности хозяина. Видя, что дамы кончаютъ мороженое, онъ сдѣлалъ знакъ таперу играть вальсъ, а самъ пошелъ заглянуть, какъ лучше расположить освѣщеніе картины, и увидѣлъ Тамару, которая все еще сидѣла въ своемъ уголку.
— Тамара Ефимовна, что вы тутъ одна сидите? Мороженое кушали? И фрукты? ласково спросилъ онъ ее, съ удивленіемъ приглядываясь къ странному выраженію ея лица и думая, не обижена-ли тѣмъ, что ее забыли.
Тамара стояла передъ нимъ растерянная и печальная — и новая догадка мелькнула въ Зарѣцкомъ. Онъ задалъ новый вопросъ:
— Вамъ нездоровится можетъ быть?
— Да… Нѣтъ, нѣтъ, благодарю. Я совсѣмъ здорова, — отвѣчала Тамара и усмѣхнулась какой-то странной усмѣшкой.
— Ну, такъ пойдемте, я васъ угощу фруктами.
Онъ подвелъ ее къ столу, усадилъ, положилъ ей на тарелку сластей и, подозвавъ Лёву и Катю, велѣлъ имъ занимать гостью, чтобы ей не было скучно.
— Хорошо, папа, — сказалъ Лёва серьезно.
— Вы танцуете слѣдующую кадриль, Тамара Ефимовна?
— Нѣтъ, я… не знаю…
— Такъ позвольте васъ пригласить… Я скоро вернусь…
И Зарѣцкій торопливо ушелъ къ своей картинѣ.
Нѣсколько паръ уже кружилось въ вальсѣ.
— Вы ѣшьте фрукты, что-же не ѣдите? сказалъ Лёва Тамарѣ, но вспомнивъ, что чужимъ надо говорить вѣжливѣе, прибавилъ: — кушайте.
Дѣти пристально изучали Тамару, и вдругъ оба рѣшили, что она хорошая и что ее можно не бояться, какъ чужую.
— У тебя это какой костюмъ? спросилъ Лёва.
— Ночь…
— А тамъ другая ночь есть, голубая, вонъ она танцуетъ, видишь? На моей учительницѣ. Я вѣдь ужъ географіи учусь… Только твой костюмъ лучше, потому что ночь вправду черная.
— А это мѣсяцъ на головѣ-то у нея, Лёва? спросила Катя.
— Ну да, мѣсяцъ. Нѣтъ, ничего, у тебя хорошій костюмъ, — прибавилъ Лёва успокоительно.
— Ау насъ «пажъ» и «принцесса», — сообщила дѣвочка.
— Среднихъ вѣковъ, — прибавилъ Лёва. — Выли вѣка старые, это давно, давно, послѣ Адама. Потомъ средніе, а теперь новые вѣка.
— Вонъ земчугъ, — сказала Катя, показывая Тамарѣ на свою головку.
— Ау меня еще и беретъ есть, только я снялъ, — жарко!
Тамарѣ стало гораздо легче съ дѣтьми, которыя болтали съ ней. Она машинально стала ѣсть яблоко, не замѣчая даже его вкуса.
— Это яблоко, знаешь, какъ называется?
— Не знаю…
— Мандар… Нѣтъ, розмаринъ. Мама сама ѣздила покупать и Катю брала. А меня нѣтъ, потому что я худо по-французски учусь. Не люблю я его… Меня мама за французскій языкъ наказываетъ, а папа за капризы, и Катю.
— Мама меня балуетъ, торжественно произнесла Катя и добавила: — ты любишь тягучки?
— Да…
— И я. Давайте всѣ тягучки ѣсть. Хорошо? И ты. Кто скорѣй, — сказалъ Лёва.
Дѣти принялись за дѣло и торопясь жевали конфету.
— У насъ ложки сегодня новыя вынули и стакановъ купили.
Тамару очень тронуло ласковое и довѣрчивое обращеніе милыхъ чужихъ дѣтей и она съ застилавшимися по временамъ отъ слезъ глазами тоже ѣла тягучку и невольно улыбалась, когда дѣти показывали, сколько у нихъ осталось. Катя, не стѣсняясь вынимала даже кусочки изо рта, пачкала свои полненькія ручки и, забываясь, вытирала ихъ объ атласное бѣлое платье.
— Ау тебя дѣти есть? — спросилъ Лёва.
— Нѣтъ.
— А папа и мама?
— Нѣтъ.
— Кто-же у тебя есть?
— Никого.
Дѣти съ сожалѣніемъ взглянули на нее.
— Тебѣ скучно? — спросила Катя. — Ты приходи къ намъ. У насъ живи.
— Кончилъ! — торжественно сказалъ Лёва.
— Ну, какой. А у меня еще вонъ сколько осталось, — раскрывая ротикъ, сказала съ огорченіемъ Катя.
— Посадите меня около дѣтей, — попросила Коновалова запыхавшаяся Надежда Карловна, кончавшая съ нимъ въ эту минуту туръ вальса. При видѣ дѣтей у стола, она вспомнила, что отступила сегодня отъ роли нѣжной матери, отдавшись вполнѣ удовольствію танцевъ.
— Что вы дѣлаете здѣсь, дѣточки? — спросила она, опускаясь въ мягкое кресло. — Пошли-бы потанцовали вмѣстѣ.
— Намъ некогда, мама, мы занимаемъ гостью, — сказалъ Лёва.
Катя обвила руками талію матери и положила головку ей на колѣни.
— Мама, я двѣ тягучки съѣла.
— Ахъ, Катюша, ты заболѣешь.
Надежда Карловна взглядомъ пригласила Коновалова полюбоваться граціей ея дѣвочки, и онъ счелъ нужнымъ погладить ее по головкѣ и сказать:
— Шалунья…
Какъ только подошелъ Коноваловъ, Тамара опустила глаза и совсѣмъ съежилась.
— Какъ вы поживаете, Тамара Ефимовна? — развязно обратился къ ней Коноваловъ и галантно согнувшись прибавилъ: — Позвольте просить васъ…
Она покраснѣла, привстала, опять сѣла, и глухо отвѣтила:
— Извините, я вальса не умѣю.
— Я и самъ не умѣю, — шутливо сказалъ онъ.
Тамара замѣтила устремленный на нее насмѣшливый взглядъ Надежды Карловны. Съ другой стороны на нее настойчиво смотрѣлъ Коноваловъ. Она почувствовала, что лишается всякой воли и силъ — и покорно протянула ему свою руку.
Коноваловъ обнялъ Тамару за талію и плавно понесся съ нею. по залу, все сильнѣе и сильнѣе ускоряя темпъ. Тамара въ его объятіи ощущала то, что, вѣроятно, должна чувствовать птица, которую злой ястребъ подхватилъ съ земли и помчалъ къ облакамъ. Голова ея кружилась, дыханіе занималось въ груди… И когда онъ, сдѣлавъ съ нею три тура, посадилъ на мѣсто, лицо ея было блѣдно какъ мѣлъ, словно она близка была къ обмороку. Онъ тотчасъ замѣтилъ ея состояніе.
— Вамъ нехорошо? — спросилъ онъ съ участіемъ, садясь рядомъ съ ней.
— Нѣтъ… ничего… теперь прошло… — пробормотала Тамара. И вдругъ она почувствовала, словно какая-то невѣдомая и непонятная сила наполнила все ея существо, заставила прямо и смѣло взглянуть въ глаза Коновалову и спросить его сухо и холодно:
— Послушайте, какъ вамъ не стыдно такъ жестоко мучить меня? Зачѣмъ вы меня такъ долго обманывали?
— Я?.. Обманывалъ?.. Васъ?.. — переспросилъ онъ удивленно и строго. Этотъ тонъ въ устахъ этой жалкой, некрасивой фигурки былъ для него неожиданной новостью. И глядя теперь въ эти устремленные на него прямо глаза Тамары, онъ почувствовалъ, что прежняя презрительная жалость къ ней смѣнилась вдругъ чѣмъ-то похожимъ на ненависть. — Скажите пожалуйста! Развѣ я вамъ что-нибудь обѣщалъ?
— Да… Вы не обѣщали мнѣ ничего… Это правда… Но и я ничего не просила у васъ… Я хочу только сказать, что вы играли мной какъ игрушкой, и въ тоже время любили другую… Да и теперь ее любите…
— А вы почему это знаете? — спросилъ онъ, весь вспыхнувъ.
Тамара молчала. Коноваловъ тотчасъ-же принялъ тонъ нападающаго.
— А!.. Вы подслушивали! Чудесно! Это вамъ дѣлаетъ честь… Что-жъ? Можете прекрасно воспользоваться… Мужъ этой женщины здѣсь… Ступайте, донесите ему, я могу вамъ даже помочь… Только отвѣтьте пожалуйста мнѣ, откуда вы взяли, что я долженъ былъ васъ знакомить съ моими привязанностями? Откуда у васъ такія права на меня? Что касается моего поведенія съ вами, то оно было ясно и просто: когда я почувствовалъ, что васъ не люблю, я тотчасъ-же вамъ это выразилъ… Чего-жъ вы еще отъ меня больше хотите?..
Коноваловъ вдругъ замолчалъ, потому что въ дверяхъ гостиной появилась стройная фигура Антонины Романовны. Глаза ея, обѣжавъ вокругъ зала, приняли удивленное выраженіе, остановившись на Коноволовѣ. Очевидно, она себѣ задавала вопросъ, о чемъ это онъ можетъ съ такимъ злымъ, поблѣднѣвшимъ лицомъ толковать съ этой смѣшной пародіей «ночи»?..
Въ то же время вальсъ вдругъ оборвался по серединѣ аккорда, Въ залѣ почему-то поднялась суматоха. Дѣло въ томъ, что Зарѣцкій, къ которому весь вечеръ приставали съ картиной, рѣшился теперь ее показать. Онъ только что, весь блѣдный, ушелъ въ мастерскую, чтобы устроить освѣщеніе картины. Отдѣльныя группы гостей теперь сливались въ толпу, охваченную однимъ общимъ волненіемъ ожиданія.
Коноваловъ всталъ тоже, бросивъ Тамарѣ послѣднее жестокое слово:
— Довольно! Если желаете знать правду, то я васъ никогда не любилъ. А такъ какъ вы столь непроходимо… неумны, то будьте хоть тактичны и забудьте о моемъ существованіи…
Тамара осталась на мѣстѣ, какъ подкошенная, и сидѣла безъ чувства, безъ мысли, безъ движенія, безъ звука…
А между тѣмъ всѣ гости столпились около запертыхъ дверей въ мастерскую. Шли толки о картинѣ. Александръ Ѳомичъ по поводу ея сюжета читалъ цѣлую лекцію о Палестинѣ, теперешнемъ ея состояніи, ея природѣ и проч. Дамъ больше интересовали Марія и Марфа. Надежда Карловна успѣла шепнуть нѣкоторымъ, что для Маріи позировала Антонина Романовна и на нее было устремлено нѣсколько любопытныхъ взглядовъ.
Но вотъ дверь распахнулась и вдругъ передъ стоявшими толной зрителями словно засіялъ яркій воздухъ востока съ тремя освѣщенными горячимъ солнцемъ фигурами. Всѣ, торопясь, и даже толкаясь, подались впередъ, къ двери — и замерли подъ магическою властію взора Христа, который съ кроткимъ укоромъ смотрѣлъ съ полотна на толпу… Сперва всѣ оставались безмолвны, подъ очарованіемъ иллюзіи… Тишина была мертвая… Затѣмъ раздались замѣчанія, сперва произносимыя вполголоса, шепотомъ:
— Удивительно!
— Это волшебство — не искусство!
— Господи! Ну, можно-ли писать такъ?! — совсѣмъ уже громко вырвалось наивное восхищеніе восторга изъ чьихъ-то женскихъ устъ.
Зарѣцкій стоялъ между зрителями, наблюдалъ ихъ и съ каждой минутой дѣлался радостнѣе. Теперь онъ увѣрился, что трехлѣтній трудъ его не пропалъ, и все, что его терзало и мучило, то волновало надеждой, то заставляло клонить въ уныніи голову — приковано теперь здѣсь, навсегда, къ полотну…
Затѣмъ понемногу стали раздаваться критическія замѣчанія товарищей относительно мелочей. Кто совѣтовалъ перемѣнить цвѣтъ платья Маріи, другіе — освѣтить задній планъ, сдѣлать комнату выше. Зарѣцкій выслушивалъ все, рѣшивъ уже раньше, что измѣнять больше ничего не будетъ въ картинѣ.
— А сандаліи-то у васъ греческія, — сказалъ громко художникъжанристъ, знатокъ по археологіи.
Зарѣцкій оживился.
— Какъ, греческія?
Художникъ принялся ему объяснять разницу между греческими и еврейскими сандаліями и обѣщалъ прислать рисунки.
Потомъ Зарѣцкимъ завладѣлъ профессоръ-историкъ и началъ толковать ему по своей спеціальности; Зарѣцкій смотрѣлъ на него скучающими глазами и ждалъ только благопріятнаго момента, чтобы отдѣлаться.
Зрители начали уже уставать отъ пережитыхъ впечатлѣній.
Писатель-публицистъ, сперва восхищавшійся вмѣстѣ съ другими, теперь сталъ проповѣдывать, что тема несовременна, не дѣлаетъ надлежащаго захвата, потому что написана на библейскій сюжетъ. Онъ высказывалъ все это тихо Коновалову, который нетерпѣливо слушалъ его, собираясь высказать свою мысль противъ идейности вообще въ искусствѣ, но ему помѣшалъ стоявшій тутъ-же художественный критикъ, вставившій свое замѣчаніе о малоразвитости и недостаточной научной подготовкѣ вообще всѣхъ художниковъ.
— А все-таки силища! — заключилъ онъ, бросая взглядъ на картину.
Зарѣцкій, освободясь отъ своего мучителя — историка, подходилъ къ группѣ разговаривающихъ. Антонина Романовна поймала его на нолудорогѣ и сказала ему взволнованнымъ голосомъ:
— Какъ я рада, что всѣмъ ваша картина понравилась!
Художники шептались въ отдѣльныхъ группахъ. Картина нравилась всѣмъ, но трудно было побороть чувство зависти, которое всегда возбуждаетъ успѣхъ конкурента.
Надежда Карловна принимала поздравленія, раздѣляя часть славы мужа. Въ эту минуту она имъ гордилась и ей казалось, что она опять любитъ его, какъ въ былое, невозвратное время…
— Право, лучше-бы всѣмъ художникамъ бросить писать послѣ этой картины! — довольно громко раздался чей-то женскій возгласъ.
Глаза всѣхъ обратились на Лили Пилкину, которая, по обыкновенію, «брякнула», не умѣя во-время сдержать своихъ чувствъ, и сама тотчасъ-же покраснѣла, смѣшалась и долго не могла успокоиться…
Надежда Карловна находчиво затушевала эту неловкость, подавъ знакъ таперу. Тотъ заигралъ ритурнель кадрили и Зарѣцкій завѣсилъ картину, лампы отодвинули на мѣсто и комната снова приняла оживленный видъ костюмированнаго вечера.
Мужчины принялись разыскивать своихъ дамъ.
Зарѣцкій вспомнилъ про данное имъ обѣщаніе Тамарѣ танцовать съ нею кадриль и тронулся было съ мѣста, чтобы ее отыскать, но къ нему подошла Надежда Карловна, держа за талію все еще неоправившуюся Лили.
— Ты ищешь даму, Коля? Что-же ты не приглашаешь своей жены?
И она, улыбаясь Лили, хотѣла положить ему на локоть свою руку въ длинной бѣлой перчаткѣ.
— Извини, Надя, у меня есть уже дама, — отвѣтилъ ой холодно мужъ и ушелъ.
Послѣ безуспѣшныхъ розысковъ Тамары по всѣмъ комнатамъ Зарѣцкій нашелъ ее наконецъ въ будуарѣ жены. Она стояла колѣнями на подоконникѣ, высунувъ въ открытую форточку голову. Морозный воздухъ тяжелымъ столбомъ падалъ на полъ.
— Тамара Ефимовна, что вы дѣлаете? Вѣдь вы простудитесь! — воскликнулъ Зарѣцкій.
Она вздрогнула, закрыла форточку и обернула къ нему свое блѣдное, съ опухшими и красными почему-то глазами лицо.
— Мнѣ было такъ жарко… — сказала она съ тусклой, принужденной улыбкой, робко и тихо, какъ-бы прося извиненія.
— Тѣмъ хуже… Какъ это вы такъ неосторожны… Ай-ай! А я за вами пришелъ… Помните, вы мнѣ обѣщали кадриль? Ну, пойдемте.
За ужиномъ было оживленно и весело. Въ одномъ концѣ стола разсказывали анекдоты и тамъ слышался смѣхъ, въ другомъ спорили о будущемъ какомъ-то всемірномъ катаклизмѣ.
— Неужели я не доживу до дня, когда мы пойдемъ походомъ и на нашу академію художествъ? И я тамъ камня на камнѣ не оставлю! — кричалъ одинъ красивый старый пейзажистъ.
Пили тосты за все и за всѣхъ. Зарѣцкій пилъ за гостей, потомъ провозгласилъ тостъ за красоту, и обратился въ сторону Антонины Романовны, которая была теперь еще интереснѣе съ своими полураспустившимися и обрамлявшими ея оживленное личико свѣтлыми локонами. Тостъ былъ подхваченъ съ восторгомъ всѣми мужчинами.
По окончаніи ужина, Коноваловъ, который злился все время послѣ своего разговора съ Тамарой, подошелъ къ Антонинѣ Романовнѣ.
— Что, у васъ не кружится еще голова? — спросилъ онъ ее съ недоброю интонаціей въ голосѣ.
— Отчего это?
— Отъ радости, что васъ такъ величаютъ.
— Какъ вамъ не стыдно, — отвѣтила она ему просто и грустно.
Коновалову дѣйствительно сдѣлалось стыдно.
— Тамъ собираются опять танцовать. Сядемте здѣсь, — сказалъ онъ мягкимъ тономъ раскаянія.
Нѣкоторое время они сидѣли въ молчаніи. Потомъ Антонина Романовна спросила его, о чемъ онъ разговаривалъ давеча съ этой смѣшной Тамарой Ефимовной?
— Это та особа, о которой я какъ-то вамъ говорилъ, — отвѣтилъ Коноваловъ, прямо и рѣзко.
Антонина Романовна съ удивленіемъ на него оглянулась.
— Какъ? такъ это — она?… Бѣдная, бѣдная! Мнѣ ее страшно жаль… Пойдемте къ ней, мнѣ ужасно хочется съ ней побесѣдовать…
— Вы съума сошли! — сердито возразилъ Коноваловъ.
— Что-же тутъ страннаго? Она про насъ ничего вѣдь не знаетъ…
— Перестаньте, пожалуйста!
— Наконецъ, я хочу!
— Ну, и идите одна, если вамъ интересно!
— И пойду, — краснѣя, сказала Антонина Романовна.
Она отыскала Тамару въ залѣ, въ уголку около двери. Она сидѣла совсѣмъ одна и смотрѣла передъ собой страннымъ, остановившимся взглядомъ. Только уже очутившись рядомъ съ Тамарой, Антонина Романовна почувствовала, что напрасно поддалась своему капризу. Ей было неловко, и она не знала, о чемъ заговорить съ этой дѣвушкой.
— Какъ весело сегодня, неправда-ли? — спросила она.
— Да… — почти шепотомъ сказала Тамара.
Увидѣвъ еще издали Антонину Романовну, она только и желала, чтобы та не подошла къ ней. Когда же она сѣла около нея и начала разговоръ, Тамара едва принудила себя, чтобы остаться на мѣстѣ. Что надо отъ нея этой женщинѣ? Снисходительно ее разсмотрѣть? Посмѣяться надъ ней?
— Вы любите танцовать? — продолжала спрашивать Антонина Романовна.
— Нѣтъ…
— Вы вѣдь, кажется, художница, рисуете?
— Да… я рисую.
— Искусство, я знаю по себѣ, такъ наполняетъ жизнь!
Сказавъ эту книжную фразу, Антонина Романовна запнулась и покраснѣла. Она стала подозрѣвать, что своими разспросами стѣсняетъ Тамару. Односложность ея отвѣтовъ она приняла за ея всегдашнюю робость.
Коноваловъ, нѣсколько времени издали слѣдившій за ними, не могъ дольше преодолѣвать своего безпокойства, всталъ и пошелъ на выручку Нины. При его приближеніи, Тамара поблѣднѣла какъ мертвая, вскочила и сѣла опять. Всѣмъ сдѣлалось крайне неловко. Всѣхъ троихъ выручило одно обстоятельство.
Звуки вальса перешли въ плясовую. Зарѣцкій плясалъ «русскую», и всѣ гости, столпившись въ дверяхъ, смотрѣли на его искусные выверты, отъ времени до времени разражаясь аплодисментами. Антонина Романовна и Коноваловъ отошли отъ Тамары и стали тоже смотрѣть.
Послѣ Зарѣцкаго плясала «русскую» дочь литератора-народника Анна Павловна и тоже стяжала аплодисменты.
Подъ шумокъ, Коноваловъ вдругъ быстро отдѣлился отъ толпы, отыскалъ глазами Тамару и близко, въ упоръ подошелъ къ ней. Она съ новымъ приступомъ страха подняла глаза на него.
— Два слова… — сказалъ онъ ей тихо, размѣренно — отвѣтьте мнѣ сейчасъ напрямикъ: вы намѣрены мстить мнѣ?
— Мстить? Какъ? удивленно спросила она. Потомъ вдругъ поняла, просто и прямо взглянула въ глаза Коновалову и отвернулась безъ слова. Взглядъ и движеніе были исполнены спокойнаго презрѣнія.
Коноваловъ запомнилъ навсегда и этотъ взглядъ и это движеніе, — потому что онъ больше никогда не видалъ ужъ Тамары…
XV.
правитьЗарѣцкій съ озабоченнымъ видомъ шагалъ по широкимъ корридорамъ клиники Вилліе.
— Тутъ женское отдѣленіе? — спрашивалъ онъ у одѣтыхъ въ голубыя платья встрѣчавшихся сидѣлокъ.
— Вамъ въ какое, въ терапевтическое? внизъ пожалуйте… говорили однѣ. — Вверхъ идите, это акушерское, говорили другія. Наконецъ онъ встрѣтилъ студента въ растегнутомъ мундирѣ, растрепаннаго и веселаго. Студентъ любезно указалъ ему дорогу и Зарѣцкій уже въ третій разъ вошелъ въ тотъ-же корридоръ наверху.
— Тутъ больная Крючкова, Тамара Ефимовна? — обратился онъ къ сидѣлкѣ.
— А вотъ направо въ общей. Тамъ увидите.
Онъ вошелъ въ большую комнату съ высокими окнами, съ голыми стѣнами, желтой мебелью и тѣмъ тяжелымъ больничнымъ воздухомъ, отъ котораго не спасаетъ никакая вентиляція.
Прежде всего Зарѣцкому бросилось въ глаза необыкновенно красивое лицо молодой женщины, неподвижно лежавшей на высокихъ подушкахъ. Свѣтлые волосы ея разметались и окружили ее ореоломъ. Сонъ ея былъ казалось спокоенъ и тихъ. Ему некогда ее было разсматривать, но онъ невольно запомнилъ ее.
На кроватяхъ, уставленныхъ въ три ряда, сидѣли и лежали больныя, одѣтыя въ одинаковые сѣрые капоты. Нѣкоторыя смѣрили его равнодушнымъ взглядомъ, въ которомъ виднѣлась покорность къ своему положенію и отчужденность отъ жизни и ея интересовъ. Это было отдѣленіе чахоточныхъ и грудныхъ больныхъ.
Наконецъ онъ увидалъ что-то знакомое въ узкомъ затылкѣ на исхудалой шеѣ и въ свѣтлыхъ волосахъ, положенныхъ аккуратнымъ узелкомъ. Онъ узналъ Тамару и осторожно подошелъ къ ея постели.
Она, тоже въ сѣрой блузѣ сидѣла, свѣсивъ ноги, поперекъ своей кровати и смотрѣла неопредѣленнымъ взглядомъ въ окно, откуда виднѣлось свѣтлое мартовское небо, съ легкими, уже принимавшими весенній видъ облаками.
Зарѣцкій остановился въ головахъ постели Тамары и посмотрѣлъ на нее сбоку съ тревогой и любопытствомъ. «Говорятъ, умираетъ», подумалъ онъ съ невольнымъ нѣсколько суевѣрнымъ страхомъ здороваго, никогда серьезно похворавшаго человѣка. На синей желѣзной дощечкѣ, прибитой у кровати Тамары онъ прочелъ: «Tuberculosis». Тамару трудно было узнать. Носъ ея заострился и казался тонкимъ и прямымъ, губы были лихорадочно открыты, кожа плотно натянута, такъ что не осталось ни складки, ни морщинки; казалось она помолодѣла лѣтъ на десять, но была желтая, какъ восковая. Влажные волосы ея прилипли къ вискамъ.
— Тамара Ефимовна, здравствуйте, — сказалъ тихо Зарѣцкій.
Она обернулась, узнала его, очевидно обрадовалась, но не вскочила, не взволновалась, какъ бывало съ ней прежде, а спокойно и неторопливо приподнялась и протянула ему свою исхудалую и желтую руку.
— Садитесь, вотъ здѣсь на табуретку, сказала она хриплымъ и задыхающимся голосомъ; благодарю, что зашли. Вамъ вѣрно сказала сестра?.. А я вонъ какая… и она улыбнулась вялой и тусклой улыбкой.
Зарѣцкій отвернулся, чтобы скрыть тяжелое чувство. Взволновала его больше всего именно эта улыбка.
Тамара замолкла и опять стала думать что-то свое.
— А я все безпокоюсь, не у насъ-ли на вечерѣ вы тогда простудились? — замѣтилъ Зарѣцкій, съ усиліемъ нарушая молчаніе. Тамара медленно повернула къ нему голову.
Ея глаза и лицо носили совсѣмъ другое выраженіе, чѣмъ то, которое было у ней прежде всегда у здоровой. Прежняя унылость смѣнилась грустнымъ спокойствіемъ и въ то же самое время точно какая-то мысль особенно занимала ее. «Не блаженную-бы теперь съ тебя надо писать, а мученицу», невольно подумалъ Зарѣцкій.
Тамара не сразу отвѣтила на его замѣчаніе.
— Да, я простудилась… — своимъ хриплымъ голосомъ сказала она, — только это не у васъ. Я не думаю… У меня воспаленіе легкихъ было и плевритъ… и прошелъ кажется… всосался, какъ здѣсь говорятъ, а поправиться вотъ все не могу. Все обѣщаютъ… Да я умру… я ужъ знаю… вотъ только Нева пройдетъ. — Эти слова она произнесла такъ спокойно и холодно, точно говорила про посторонняго для нея человѣка.
Онъ, все болѣе и болѣе удивляясь, смотрѣлъ на нее.
— Но, послушайте, милая Тамара Ефимовна, вы навѣрное поправитесь, навѣрное — началъ онъ обычнымъ утѣшительнымъ тономъ — Вѣдь доктора здѣсь хорошіе…
Она улыбнулась, съ какимъ-то легкимъ оттѣнкомъ презрѣнія, какъ ему показалось.
— Да, они всѣ тоже меня утѣшаютъ, — сказала она, и глаза ея приняли строгое выраженіе, никогда прежде у нея не бывавшее. — Доктора здѣсь всѣ добрые, и студенты, и самъ профессоръ. Но я ужъ чувствую, что мнѣ остается недолго… А что, по Невѣ еще ходятъ?
— Ходятъ, какъ-же… я самъ шелъ сегодня, — сказалъ Зарѣцкій — и солгалъ: Нева уже потемнѣла, потрескалась и со дня на день должна была тронуться.
— А… протянула Тамара — и въ этомъ тонѣ звучало: «ну, значитъ еще поживу»…
Оба опять замолчали. Онъ терялся теперь передъ ней, не зная о чемъ говорить съ этой робкой прежде дѣвушкой. Здоровый, счастливый, онъ не понималъ ея состоянія. Онъ только что былъ на выставкѣ, гдѣ наблюдалъ какъ толпа молча стояла передъ его Христомъ и шепотомъ переговариваясь, медленно расходилась, словно послѣ молитвы или прекрасно исполненной торжественной симфоніи… Вотъ почему онъ былъ счастливъ сегодня, какъ никогда.
— Вы вѣдь въ нѣкоторомъ родѣ моя ученица, — я такъ васъ считаю, — вотъ и заѣхалъ провѣдать, — ужъ не зная что ей сказать по части пріятнаго, заговорилъ снова Зарѣцкій.
Прежде Тамара была-бы польщена этой фразой и вспыхнула-бы отъ удовольствія, но теперь она только подумала: «Какъ онъ добръ» — и болѣзненно улыбнулась. Она какъ и всегда въ эти часы стала чувствовать, что ее лихорадитъ и становится тяжело разговаривать.
— У васъ вѣрно болитъ что-нибудь?
— Нѣтъ, ничего не болитъ, а вотъ все жаръ, все 39° и не проходитъ. Такъ надоѣло… А то-бы ничего…
— Ну, а вамъ не скучно, что вы одна тутъ, между чужими?
Она вдругъ оживилась, обернулась къ Зарѣцкому и быстро заговорила:
— Нѣтъ! я всю жизнь воображала, что страдаю, оттого, что я одна… А я не одна. Я поняла теперь, что я съ Богомъ, — прибавила она серьезно и просто.
Онъ покраснѣлъ и отвернулся чтобы скрыть отъ Тамары лицо: онъ почувствовалъ, что несносная слезинка выступила у него на глазахъ.
— Меня Богъ за то и наказалъ, что я думала все о себѣ одной, всю жизнь о себѣ… (Она опять смотрѣла вдаль и, казалось, невольно говорила то, что такъ долго и такъ мучительно думала во время длинныхъ, безсонныхъ ночей). Я ждала и надѣялась, что меня почему-то должны любить и жалѣть, и все думала лишь о себѣ… Жила для себя… Я считала, что несчастнѣе меня нѣтъ на свѣтѣ… А тутъ — вонъ пустая постель, видите тамъ? На ней умерла вчера женщина, солдатка… У нея остался маленькій сынъ. И когда онъ приходилъ, она уже не могла говорить и все его только гладила по спинкѣ…
Тамара закашлялась, жилы на вискахъ у нея натянулись. Она прижимала руки къ своей изсохшей груди.
— Прилягте, — сказалъ ей Зарѣцкій.
— Нѣтъ, нѣтъ, не могу лежать, мнѣ такъ лучше…
— Вы не мучьте себя такими мыслями, — заговорилъ Зарѣцкій, когда она перестала кашлять, и только какіе-то странные хрипы выходили изъ ея груди, точно тамъ переливалось что-то. — Ну, какъ вы говорите, что ничего не дѣлали?
Она улыбнулась опять.
— Таланта у меня не было, — сказала она строго.
— Помилуйте, что вы… — началъ онъ.
— Да, — сказала она слабымъ голосомъ. — Я себя и свое самолюбіе тѣшила, но это не надо… Надо когда талантъ… Это грѣхъ…
— Но вы зарабатывали себѣ жизнь, вы кормились…
Онъ смутился, что выразился нечаянно въ прошедшемъ времени, точно Тамара была уже не живая, но она не обратила на это вниманія.
— Ну, все равно я могла-бы и другимъ давать жить… Да это не то! — настойчиво, какъ никогда, продолжала она свою мысль. — Вы не можете представить, какъ тяжело умирать, сознавая, что ничего не сдѣлала, даромъ жила… никому ненужная, не понимая жизни… Грѣшница я… О, какъ тяжело это знать!
Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее.
— Ну да, да… Я грѣшница.
— Полноте, — уже улыбаясь сказалъ онъ, — какіе у васъ грѣхи?
— Не смѣйтесь… Я была эгоистка… Я воображала, что меня должны полюбить и любятъ… Жила только для одного человѣка, считала его куміромъ своимъ… И когда узнала, что не любятъ меня, я унижала себя. Ужасно когда въ любви унижаются и просятъ… Я себя жалѣла… для себя просила… Это гадко… И потомъ когда увидѣла, что надо мной только насмѣялись, что этотъ человѣкъ… ну, что онъ даже не уважаетъ меня… я рада была, что захворала, хотѣла умереть… А это грѣхъ… Вотъ тутъ, та красивая… — продолжала она, понизивъ голосъ до шепота — у нея маленькій ребенокъ на воспитаніи, а она для него на папиросной фабрикѣ работала и вотъ теперь умираетъ… Вотъ ей надо жить… А я всю жизнь прожила даромъ, ни для кого…
Она опять закашлялась.
Зарѣцкій боялся, что утомилъ ее. Тамара успокоилась и точно забывъ про него опять принялась смотрѣть куда-то вдаль. Онъ все болѣе и болѣе удивлялся этой нравственной перемѣнѣ, этому глубокому пониманію смысла жизни у нея, этой бѣдной дѣвушки, которая и влюблена-то была вѣроятно въ какого-нибудь офицерика, который надъ ней насмѣялся… Это было какое-то просвѣтлѣніе смерти. Онъ старался запомнить выраженіе лица Тамары и рѣшилъ, что какъ только вернется домой, по памяти, непремѣнно напишетъ ее. Именно такъ, какъ онъ ее видитъ теперь: эту худобу, эти глубокіе, горящіе смертельной лихорадкой глаза, а главное — это ясное сіяніе спокойствія мысли въ глазахъ, и въ каждой чертѣ ея исхудалаго восковаго лица. Художникъ въ эту минуту взялъ верхъ надъ человѣкомъ, и онъ всматривался и въ поворотъ, какъ она сидѣла передъ нимъ, и въ освѣщеніе, прямо падавшее на нее изъ окна, и въ складки блузы на груди и на рукахъ… А Тамара заговорила опять:
— Если бы я поправилась… Вѣдь можетъ быть я и поправлюсь?..
— Конечно, конечно, Тамара Ефимовна.
Она недовѣрчиво улыбнулась.
— Нѣтъ, гдѣ ужъ. Ну положимъ… Такъ вотъ я если понравлюсь то совсѣмъ, совсѣмъ иначе поведу свою жизнь. Я буду жить для другихъ… Живопись брошу… Куда мнѣ?… И… и… Нѣтъ… это глупости… Ну гдѣ мнѣ жить?.. Ужъ почти три мѣсяца больна, а все не лучше. Какъ вы думаете, не чахотка-ли это?
— Вздоръ!.. Просто простуда…
— Да, и доктора говорятъ, что катаральное состояніе легкихъ.
— Ну, конечно, это пустяки… А отчего-бы вамъ не поѣхать въ Крымъ, на Кавказъ? Я бы вамъ это устроилъ въ Обществѣ поощренія, — вѣдь и вашъ отецъ и вы — живописцы… (Онъ густо покраснѣлъ при этихъ словахъ, потому что придумалъ обманомъ дать ей своихъ денегъ на эту поѣздку).
— О, нѣтъ, я боюсь… Я не поѣду. Куда я одна? Да я и не могу, дорога меня утомитъ еще хуже. Если поправлюсь, тогда… Благодарю васъ… — Тамара вдругъ прослезилась. — У меня у самой есть билетъ. Но лучше пусть будетъ на похороны… если… я… не поправлюсь…
Она замолчала и задумалась. Въ это послѣднее время, ей часто приходили совсѣмъ неожиданныя мысли, отъ которыхъ она не могла отвязаться. И вотъ теперь, въ эту минуту, ей вдругъ вспомнилось какъ лѣтомъ однажды, на дачѣ она писала бузинный кустъ у дома, и онъ у нея никакъ не хотѣлъ отстать отъ стѣны, а въѣхалъ въ нее, и зять смѣялся надъ нею по этому случаю.
— Отчего зависитъ рельефъ? — спросила она вдругъ Зарѣцкаго. Тотъ съ испугомъ взглянулъ на нее: не бредить-ли начинаетъ?
Она поняла и улыбнулась своей мертвенной улыбкой, — не безпокойтесь, дескать.
— У картинъ, рельефъ, Николай Николаевичъ.
— Рельефъ? Онъ зависитъ отъ строго выдержанной перспективы и рефлексовъ въ малѣйшихъ деталяхъ, — отвѣтилъ Зарѣцкій.
Она вдругъ оживилась.
— А я думала у талантливыхъ художниковъ само это выходитъ.
Онъ усмѣхнулся.
— Такъ развѣ въ этомъ талантъ? Онъ въ творчествѣ, въ возможности передать настроеніе, образъ. Человѣкъ съ талантомъ только лучше видитъ и понимаетъ всѣ детали формы.
Онъ сталъ было развивать свою тему, но Тамара уже устала объ этомъ думать и слушала только отдѣльныя слова, не понимая ихъ смысла. Ей представились вдругъ глаза Христа на картинѣ Зарѣцкаго, вспомнился костюмированный вечеръ, на которомъ она увидала эту картину и то, что было съ ней самой въ этотъ вечеръ, и все это показалось ей какимъ-то страшнымъ сномъ, видѣннымъ ею когда-то давно…
— Теперь выставка? — прервала она его объясненія.
— Да.
— Ваша картина продана?
— Которая?
— Христосъ.
— Ахъ, та? Да. Ее у меня еще въ мастерской купили.
— Ну, еще-бы, — сказала она серьезнымъ и разсудительнымъ тономъ. — Какъ-бы хотѣлось мнѣ еще разъ ее увидать — прибавилаона тихо.
— Поправитесь, увидите. А пока я вамъ пришлю фотографію съ нея.
— Пришлите… сказала она просто.
Она устала… Жаръ томилъ ее больше и больше. Ей стало совсѣмъ трудно говорить, — хотѣлось прилечь. Глаза ея стали смыкаться.
Онъ нѣжно, какъ женщина, прикоснулся къ ея исхудалой рукѣ, на которой были видны теперь всѣ формы костей, и ушелъ, унося съ собою яркій образъ ея умирающаго тѣла и ясной души, которая казалось могла-бы такъ много дать, если-бы осталась на свѣтѣ…
Прошла недѣля. Было часовъ 12 дня. Тамара, одѣтая, лежала на своей постели съ закрытыми глазами, которые сдѣлались теперь совсѣмъ выпуклыми. Она не спала, но ничего не чувствовала кромѣ какой-то странной отчужденности отъ жизни.
Послышались быстрые шаги и потомъ чей-то запыхавшійся голосъ спросилъ ее:
— Тамара, ты спишь?
Она съ трудомъ открыла глаза и увидѣла свою тетку.
Та вошла усталая и красная.
— Ну, какъ ты? спросила она и сейчасъ-же заговорила о своей Сашѣ, причемъ освѣдомилась, не была-ли она безъ нея. Онѣ условились вмѣстѣ отъ нея, Тамары, пойти въ гостиный дворъ.
— Нѣтъ, Саша не была еще, — отвѣтила Тамара тихо. Такъ странно далеки казались ей теперь всѣ эти хлопоты и заботы.
— Ахъ ты, наказанье!… Разойдусь я теперь съ ней, такая она неакуратная… А сама вѣдь просила!
Старуха долго еще волновалась и ворчала. Наконецъ успокоилась и вглядываясь въ Тамару, стала распрашивать ее о здоровьѣ.
— Ничего… теперь лучше, — односложно отвѣчала Тамара.
— Нѣтъ, пойду къ Сашенькѣ! вдругъ сказала старуха, — вѣрно ее что нибудь задержало. Терпѣнья нѣтъ ждать! Ужъ не случилось-ли тамъ чего нибудь?
Она торопливо стала завязывать ленты у шляпки.
— Ну, я пойду, Тамара. А ты поправляйся. Вѣрно, Саша ужъ послѣ гостинаго заѣдетъ. Тамъ всѣ у нея на журъ-фиксахъ спрашиваютъ о тебѣ… И Вѣра Васильевна, и Антонина Романовна… Она беременна… Александръ Ѳомичъ ужъ такъ радъ, такъ радъ, говорятъ… А Коноваловъ-то самъ къ тебѣ собирается и мнѣ говорилъ… Вотъ какъ Зарѣцкій-то былъ у тебя, потомъ ему и сказалъ…
— Вы вотъ что, тетя… скажите тамъ… чтобы чужіе… всѣ… не ходили… Я не хочу!.. громко и нетерпѣливо вдругъ сказала Тамара и поднялась на постели.
Она хотѣла еще что-то прибавить, но закашлялась и махнула рукой.
— Хорошо, хорошо, милая… ты не волнуйся, успокойся… лягъ, я скажу, чтобы послѣ пришли, когда поправишься.
И старуха торопливо простилась и ушла.
Тамара опять легла и снова закрыла глаза. Опять ей стало все, все равно, только какая-то ужасная тоска давила ее.
Вдругъ она кашлянула слегка и почувствовала, словно что-то горячее бѣжитъ у нея изо рта… Она открыла глаза, приложила платокъ и увидѣла красную чистую кровь. Она испугалась, руки ея затряслись.
— Доктора, пожалуйста, прошептала она.
Одна изъ больныхъ пошла къ сидѣлкѣ, другія окружили ее. Кровь лилась какъ изъ порѣзаннаго пальца, безъ усилія, безъ кашля.
«Вотъ она смерть…» прошептала она. Больныя съ испугомъ смотрѣли на нее.
Пришелъ докторъ. Ее уложили, дали лекарства, на грудь положили мѣшокъ со льдомъ. Она лежала обезсиленная, покорная и ждала смерти. Тоска все давила ее. Кровь показывалась и текла тонкой струйкой.
По желанію Тамары, ее причастили.
Она чувствовала теперь, что просто и легко умирать. Только больное тѣло приковывало ее къ землѣ и не давало ей пойти куда-то далеко, гдѣ легко, гдѣ нѣтъ мукъ жизни и вѣчный покой.
Она лежала съ сомкнутыми вѣками, изрѣдка открывала глаза и спрашивала, который часъ. Больныя притихли. Многія полюбили добрую, тихую барышню и ждали, кто съ сожалѣніемъ, кто со страхомъ еще новой смерти.
Тамарѣ стало какъ будто легче дышать. Она приподнялась и сѣла на кровать. Мѣшокъ со льдомъ упалъ. Сидѣлка слѣдившая за ней съ деревяннаго дивана изъ корридора подошла и опять уложила ее.
Кровь съ новой силой потекла изъ горла Тамары. Она уже не имѣла силы вытирать ее. Сидѣлка подложила ей подъ щеку толстое казенное полотенце…
Было пять часовъ вечера.
Въ шляпкѣ и съ боа, раскраснѣвшаяся отъ воздуха, въ палатѣ показалась Александра Ивановна. Увидѣвъ лежавшую подъ одѣяломъ Тамару со льдомъ на груди и помѣщавшейся сбоку сидѣлкой, она подошла и испуганно нагнулась надъ ней.
Тамара открыла глаза, узнала ее и равнодушно сказала:
— А!.. Саша… Здравствуй…
Александра Ивановна сѣла на мѣсто сидѣлки. Нѣсколько времени она сидѣла безмолвно, затрудняясь, о чемъ говорить. Ей хотѣлось и развлечь Тамару, и вмѣстѣ съ тѣмъ она боялась чѣмъ-нибудь растревожить.
— Дѣти тебѣ кланяются, — наконецъ сказала она.
Тамара молча, съ усиліемъ раздвинула губы, желая улыбнуться при воспоминаніи о разбалованныхъ, но добрыхъ дѣтишкахъ сестры.
— Завтра Эдуардъ Августовичъ хочетъ пріѣхать къ тебѣ.
— Завтра я умру… тихо, но отчетливо сказала Тамара.
Александра Ивановна заплакала.
— Что ты, Тамара… Ну, вотъ еще… Ахъ, Боже мой… Какъ можешь ты это думать!..
«Она жалѣетъ меня», промелькнуло въ головѣ Тамары. «И что плачетъ? Мнѣ такъ лучше». Но слезы этой близкой ей съ дѣтства сестры вдругъ раздражили ее. Ей стало больно.
— Уйди, Саша, сказала она.
— Но, милая, я посижу съ тобой… Зачѣмъ-же ты гонишь меня?..
— Уйди, повторила Тамара, сердясь, — кажется въ первый разъ еще въ своей жизни.
Александра Ивановна, закрывая глаза платкомъ, вышла и направилась къ доктору. Тотъ, на ея вопросы о состояніи Тамары сказалъ, что она можетъ еще протянуть нѣсколько дней, если кровь остановится и сердце будетъ лучше работать. Александра Ивановна уѣхала нѣсколько успокоенная, съ намѣреніемъ завтра пріѣхать пораньше.
Тамарѣ казалось, что она все глубже и глубже проваливается въ какую-то темную яму и весь окружающій міръ меркнетъ и исчезаетъ изъ глазъ…
И вдругъ ей представилось лицо Коновалова… Не съ злобой и ненавистью, а съ любовью и лаской наклонилось оно надъ Тамарой и уста произносятъ милыя, нѣжныя рѣчи… «Володенька, Володенька…» шепчетъ Тамара. «О, теперь я все понимаю!.. Ты со мной, ты и не уходилъ отъ меня, а все то, что мнѣ раньше казалось — будто ты меня бросилъ и вотъ тогда, на томъ вечерѣ, когда говорилъ со мной такъ жестоко… все это былъ только сонъ. Я теперь понимаю. Я счастлива…»
Она открыла глаза, увидѣла въ полутьмѣ рядъ кроватей съ фигурами спящихъ больныхъ, и пришла понемногу въ себя. Кто-то бредилъ… Воздухъ былъ тяжелый и душный.
— Воды… чуть слышно сказала Тамара.
Сидѣлка подала ей и она дрожащими губами съ трудомъ глотая, выпила немного и снова закрыла глаза.
Теперь она увидала отца. Онъ шелъ ей на встрѣчу, по какой-то безконечно длинной освѣщенной солнцемъ равнинѣ. Онъ былъ веселъ, — улыбался ей и словно манилъ… «Папа…» прошептала Тамара, — «я иду… я иду… я сейчасъ…»
Сидѣлка нагнулась надъ ней. Тамара дышала трудно и тяжело, и все рѣже и рѣже.
«Кончается», — пробормотала сидѣлка.
Тамара лежала на боку, закрывъ глаза, словно спала. Дыханіе стало чуть слышно и вдругъ прекратилось. Сидѣлка подождала еще, потомъ повернула ее на спину и сложила ей руки крестомъ. Все это она сдѣлала привычно и равнодушно, но и ее поразило выраженіе яснаго спокойствія, застывшаго на лицѣ усопшей.
Она прикрыла ее простыней, заставила ширмами, пошла въ корридоръ и принялась опять вязать свои кружева. Въ пять часовъ она разбудила доктора, который съ недовольнымъ лицомъ, потому что не выспался, констатировалъ смерть, и покойницу унесли въ часовню. Проснувшіяся утромъ больныя поняли, что значитъ пустая кровать ихъ доброй барышни.
ЭПИЛОГЪ.
правитьАнтонина Романовна кормила грудью своего трехмѣсячнаго сына. Она, теперь счастливая мать, вглядывалась въ его крошечныя ручки, въ его маленькое личико и все больше и больше открывала въ немъ сходство со Всевой. У ребенка были такія же важно-полуопущенныя вѣки, приподнятыя брови, даже чуть ли не такой же формы ногти. Коноваловъ, въ качествѣ друга дома, потребовалъ, чтобы ему его показали. При видѣ своего сына, котораго онъ никогда не будетъ имѣть права назвать своимъ, онъ, этотъ суровый, часто грубый и не очень-то добрый человѣкъ, прослезился… Волосы у ребенка были свѣтлые, и Александръ Ѳомичъ поэтому находилъ, что онъ — весь въ Тоню и немножко въ него самого, такъ какъ онъ былъ тоже блондинъ…
Теперь Антонина Романовна опять вела борьбу съ Коноваловымъ, который не пропускалъ ни одного изъ ихъ jour-fix’омъ подъ предлогомъ того, что пристрастился играть въ шахматы съ Александромъ Ѳомичемъ; кромѣ того онъ зачастую и обѣдалъ у нихъ. Въ каждое изъ этихъ посѣщеній онъ изводилъ Антонину Романовну, настаивая, на свиданіи съ нимъ на прежнихъ основаніяхъ. Но ее теперь положительно ужасала мысль объ обманѣ, который для нея представлялся двойнымъ: и въ отношеніи къ мужу, и въ отношеніи къ этому крошечному существу… Она знала, что если не устоитъ теперь, то падетъ уже безвозвратно, и ея обманутый, опозоренный мужъ будетъ ростить чужихъ дѣтей, какъ теперь — этого несчастнаго мальчика.
Всѣ эти мысли опять пришли въ ея голову. Изъ глазъ ея выкатилась слеза и упала на ручку ребенка. Тотъ шевельнулся во снѣ. «Нѣтъ, не надо волноваться, а то онъ заболѣетъ», съ испугомъ подумала Антонина Романовна.
— Гдѣ же маленькій? Съ кѣмъ онъ? — раздался въ корридорѣ озабоченный голосъ Александра Ѳомича.
— Они съ барыней кушаютъ, — деликатно отвѣтилъ голосъ няни — новаго элемента ихъ семьи.
Александръ Ѳомичъ вошелъ въ спальню, передѣланную въ дѣтскую, съ лицомъ, на которомъ весело и оживленно блестѣли глаза. Увидѣвъ, что ребенокъ спитъ, онъ пошелъ на цыпочкахъ, смѣшно поднимая ноги, и зашепталъ:
— Зачѣмъ ты его держишь на рукахъ, и такъ легко закрыла? онъ простудится.
— Нѣтъ, Саша, — сказала Антонина Романовна тихо. — Я его сейчасъ уложу.
Она встала съ ребенкомъ, прошла къ его кроваткѣ, осторожно спустила его съ рукъ на постельку и прикрыла одѣяломъ. Она дольше чѣмъ было нужно стояла у его постельки, повернувшись спиной къ мужу и застегивая свое платье. Ей не было сильнѣе мученья, какъ видѣть Александра Ѳомича возлѣ ребенка, котораго онъ считалъ своимъ, которымъ онъ гордился и не могъ нарадоваться. И вдругъ въ ней мелькнула мысль сейчасъ же открыть ему все, положить конецъ этой лжи, этой мукѣ… Но сейчасъ же ей представилось лицо Александра Ѳомича, искаженное выраженіемъ горя, оскорбленной гордости и презрѣніемъ къ ней… И она повернулась къ нему и ничего не сказала.
Александръ Ѳомичъ подошелъ къ постелькѣ и посмотрѣлъ на ребенка.
— Спитъ, — шепнулъ онъ довольнымъ тономъ, но взглянулъ на жену, на ея разстроенное лицо и торопливо заговорилъ:
— Что съ тобой? Нездорова? Не слишкомъ ли утомляешь ты себя! Вѣдь ты кормишь!.. Надо беречься, а ты на это не обращаешь вниманія. Какъ тебѣ Тоня, не стыдно!
Онъ протянулъ свою небольшую худую руку и пощупалъ ея лобъ, нѣтъ ли жару.
Она выпрямилась, отошла отъ него и вдругъ заплакала.
Александръ Ѳомичъ испугался.
— Тоня, Тоня, что съ тобой? Нѣтъ, ты больна положительно! Я сейчасъ же за докторомъ…
Онъ хотѣлъ позвонить.
— Нѣтъ, нѣтъ Саша! — остановила его Антонина Романовна, принудивъ себя улыбнуться. — Это, мои вѣчныя нервы… Ступай. Разбудишь Романа. Я сейчасъ приду къ тебѣ… Уходи!
Антонина Романовна разорвала съ Коноваловымъ.
Судьба надъ ней все-таки сжалилась. Года черезъ два у нея родился другой сынъ, родной сынъ Александра Ѳомича, такой же солидный, какъ онъ и такой же обѣщающій, кажется, одну деликатность и порядочность. Александръ Ѳомичъ съ гордостью говоритъ при случаѣ «мои сыновья», хотя этимъ сыновьямъ вмѣстѣ еще пока три года. Антонина Романовна больше любитъ маленькаго Сашу, а къ Роману относится съ какой-то болѣзненной жалостью. Ей даже непріятно, что онъ ужъ очень красивъ и боекъ. Всего больше нравится всѣмъ его улыбка, какъ у матери: глаза у него сощуриваются снизу и придаютъ ему очень лукавый видъ, точно онъ хочетъ сказать: «все, все знаю»… И Антонинѣ Романовнѣ кажется, что онъ дѣйствительно знаетъ все… Она похудѣла, но лицо ея стало еще выразительнѣе. Тѣ, кто цѣнитъ въ женщинѣ свѣжесть, находятъ, что она постарѣла; на глаза другихъ — она стала красивѣе.
Коноваловъ ей не прощаетъ ея запоздалыхъ «сантиментовъ», какъ онъ называетъ ея рѣшеніе покончить съ нимъ отношенія, но все-таки изрѣдка бываетъ у Вёмеровъ — для «сына», какъ увѣряетъ Антонину Романовну, а въ сущности — для нея самой, такъ какъ онъ все еще любитъ ее… Мальчикъ его называетъ за ростъ «дядя У». Антонину Романовну пугаетъ ихъ обоюдное сходство, но замѣчаетъ его только она — и то вѣроятно больше благодаря воображенію.
Въ холодный и туманный осенній день Коноваловъ и Зарѣцкій встрѣтились на Морской. Они съ весны еще не видались.
Лицо Зарѣцкаго было унылое и недовольное. Отношенія его съ женою дошли до полнаго разрыва; они рѣшили жить вмѣстѣ только для дѣтей. Все это мучило его и мѣшало работать. Кромѣ того онъ былъ недоволенъ и своими послѣдними работами. Ему казалось, что онъ дѣлаетъ не то. что нужно, онъ мучился вѣчнымъ вопросомъ каждаго художника, какъ ненастье посѣщающимъ его иногда: нужно-ли, полезно-ли его дѣло?..
Коноваловъ выглядѣлъ тоже невесело. Ему надоѣли всѣ его безконечныя интриги съ женщинами, которыя продолжали влюбляться въ него; онъ по прежнему мѣнялъ ихъ безпрестанно, и именно потому, что ни одна не могла замѣнить ему Нины. А главное, и онъ, какъ Зарѣцкій, тоже мучился своими работами. Онъ окончательно утвердился на воображаемомъ имъ новомъ пути искусства, на такъ называемой пантеистической литературѣ, т. е. говоря по просту отдался одной формѣ и впалъ въ изображеніе кудреватымъ и изысканнымъ слогомъ внѣшности жизни, мелочей и деталей. Иногда ему удавалось обмануть самого себя, и тогда онъ чувствовалъ себя довольнымъ, но чаще ему самому его произведенія казались фальшивыми, вымученными. Онъ подозрѣвалъ, что простая обыденная публика не ищетъ ужъ его новыхъ разсказовъ какъ прежде, не ждетъ ихъ, и это уязвляло его громадное самолюбіе. Временами онъ утѣшалъ себя, что его не понимаютъ. Коновалову страшно было сознаться себѣ, что ему не удалось подняться выше такъ называемыхъ «посредственностей». Часто тоже жалѣлъ онъ, что лишился скромныхъ, но всегда дѣльныхъ и чуткихъ замѣчаній своей Нины. Разъ, онъ помнитъ, она пристала, зачѣмъ онъ написалъ: «глаза ея были глубоки, какъ море и измѣнчивы какъ оно», зачѣмъ онъ не говоритъ просто, какъ Пушкинъ, какъ Толстой?.. Онъ тогда обидѣлся и даже разсердился на нее. Милое, невозвратное время!
— Скверная погода! — сказалъ Коноваловъ Зарѣцкому, вмѣсто привѣтствія.
— Ужасная.
— А какъ барометръ?
— Да вѣроятно низкій.
— А нравственный?
— 700°.
— Плохо.
— А вашъ?
— Тоже.
— Пойдемте къ намъ обѣдать.
Коноваловъ поморщился.
— Ну что вы морщитесь? Пикантныхъ разговоровъ боитесь? Успокойтесь, жена уѣхала на мѣсяцъ, въ Крымъ, ѣсть виноградъ.
Коноваловъ, идя съ нимъ рядомъ, пристально посмотрѣлъ на Зарѣцкаго.
— Что вы такъ на меня смотрите?
— Такъ… ничего…
Зарѣцкій вдругъ покраснѣлъ.
— Это вы что-нибудь по поводу моихъ словъ про жену?.. Ну что-жъ, надо быть откровеннымъ… Вѣдь мы съ вами пріятели… Охъ, что ужъ грѣха таить! Видѣть ее не могу, просто ненависть какую-то чувствую!
— Что-жъ не разъѣдетесь?
— Никогда. Для дѣтей нуженъ decorum. Убѣдилъ только ее съѣздить въ Крымъ, отъ заботъ отдохнуть, а самъ…
— Отъ нея отдыхаете? Ха, ха!.. Что-же, вы срывать цвѣты удовольствія намѣрены?
Зарѣцкій нахмурился.
— Какой вздоръ!
— Да это-же глупо…
— Можетъ быть. Я суррогатовъ любви не понимаю.
— Да, вы по любви…
— Еще лучше… Испортишь жизнь другому, да и себѣ. Я этого себѣ никогда не прощу.
Коноваловъ принялъ эти слова за невольный намекъ и въ свою очередь покраснѣлъ, хотя Зарѣцкій никогда не позволялъ себѣ вмѣшиваться въ его дѣла. Зарѣцкій взялъ его подъ руку.
— Вотъ что, Всеволодъ Андреевичъ, оставимъ эту матерію, а лучше возьмемте извощика, да и поѣдемте къ намъ. Я вамъ новую картинку покажу.
— Пожалуй. Какую картинку?
— Бытовую.
— Что она изображаетъ?
— Увидите.
Черезъ полчаса Коноваловъ уже стоялъ въ мастерской Зарѣцкаго и разсматривалъ эту картинку.
Она изображала женскую палату въ больницѣ. На первомъ планѣ сидѣла женщина съ ввалившейся грудью, съ устремленными вдаль глазами, въ которыхъ виднѣлись и сосредоточенная, самоуглубленная дума, и какое-то ясное, неземное спокойствіе. Немного подальше лежали и сидѣли другія больныя.
Коноваловъ разсыпался въ похвалахъ, на него произвели впечатлѣніе глаза этой умирающей, но, главное, его какъ всегда подкупало совершенство техники, рельефъ, воздухъ. Онъ началъ смаковать колоритъ, сочность кисти и пр., хотя самъ хорошенько не зналъ значенія этихъ терминовъ, обозначая ими совершенство формы, которой онъ поклонялся.
Зарѣцкій, какъ всегда, уже началъ раскаиваться, что показалъ ему эту работу. По обыкновенію, Коноваловъ обратилъ вниманіе на мелочи, а суть-то, душа ея — для него остались закрытыми. «О, пантеисты!»
Вдругъ Коноваловъ началъ внимательно всматриваться въ изображенную на первомъ планѣ фигуру и воскликнулъ:
— Странно! Гдѣ-то я видѣлъ это лицо… Чрезвычайно знакомое.
— Не мудрено, — отвѣтилъ Зарѣцкій, — оригиналомъ мнѣ послужила покойная дочь художника Крючкова. Я посѣтилъ ее въ клиникѣ… Я еще разсказывалъ вамъ… Помните эту дѣвицу, родственницу Эдуарда Августовича?.. Чай еще на журфиксахъ ихъ разливала…
Но Коноваловъ давно уже понялъ, узналъ и все вспомнилъ… Онъ пробормоталъ что-то невнятное и снова обратилъ вниманіе на детали картины.
Въ концѣ концовъ, онъ высказалъ свое мнѣніе: картина хороша абсолютно, но въ ней одинъ и существенный недостатокъ — печальный сюжетъ. Изображать смерть и тому подобныя вещи — антихудожественно такъ какъ искусство должно доставлять наслажденіе…
— Ну, вы опять на своего конька сѣли! — недовольно замѣтилъ Зарѣцкій и завѣсилъ картину.
Прибѣжала Катюша, превратившаяся изъ ребенка въ тоненькую стройную дѣвочку, а за нею солидно вошелъ Лёва — ужъ гимназистъ второго класса, стриженный, въ формѣ, но съ такими-же веселыми и пытливыми глазами, какъ прежде.
— Развѣ дѣти не съ матерью въ Крыму?
— Нѣтъ, они учатся. Что ихъ таскать? Вотъ этотъ у меня уже классикъ… Каковъ молодецъ?
— Зачѣмъ вы его классикомъ дѣлаете?
— Чтожъ? Пусть тянетъ лямку какъ всѣ… Лучше развѣ по вашему гувернантки, «домашнее воспитаніе» такъ называемое?.. Я не хочу изъ него сдѣлать тряпку…
— Охъ, вы, стоикъ!
— А вы — россійскій эпикуреецъ.
— Но все-таки у насъ одно общее: мы оба хандримъ.
— Ну, моя хандра голоднаго нищаго, а ваша пресыщеннаго.
— Это хуже.
— Голодные злѣе.
— А пресыщенные равнодушнѣе. А что можетъ быть хуже равнодушія?
— Папа, не спорь, — сказала Катюша. — Пойдемте обѣдать. Сегодня борщъ. Я нарочно для тебя заказала. Вотъ и не будешь голодный.
— Сейчасъ идемъ, моя милая хозяюшка. Она вѣдь у меня теперь хозяйствомъ завѣдуетъ… Пойдемте обѣдать.
Тамара смотрѣла съ полотна имъ вслѣдъ своимъ загадочнымъ взоромъ, какъ-бы рѣшившимъ смыслъ жизни…