Въ предлагаемыхъ очеркахъ представлены домашній бытъ и нравы одного изъ инородческихъ племенъ, живущихъ въ Россіи, а именно вогуловъ.
Вогулы, или вогуличи, какъ ихъ еще называютъ, по мнѣнію многихъ, народъ финскаго племени и принадлежитъ къ группѣ угровъ, или югровъ, населявшихъ приуральскія земли. Въ глубокой древности вогулы были сильнымъ народомъ и, вмѣстѣ съ татарами, послѣ разрушенія кипчакской орды, образовали сибирское царство, которое при Іоаннѣ IV, въ 1583 году, было присоединено къ Россіи.
Вогуличи живутъ въ сѣверной части Уральскихъ горъ, въ губерніяхъ Пермской и Тобольской, почти всѣ остались язычниками и сохранили особенности своего быта и характера. Языкъ ихъ похожъ на языкъ остяковъ и венгровъ, на чемъ и основано, главнымъ образомъ, сродство этихъ народовъ.
Авторъ очерковъ, жилъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ живутъ вогуличи, наблюдалъ ихъ нравы и обычаи, и потому все здѣсь разсказанное вполнѣ согласно съ дѣйствительностью.
I.
правитьТо было лѣтомъ. У насъ, въ Петербургѣ, наступала тихая, ясная ночь, а тамъ… далеко-далеко, на границѣ Россіи съ Сибирью, надъ Уральскими горами — бушевала гроза; въ горахъ раскаты грома повторялись эхомъ; въ темномъ, дремучемъ лѣсу — блескъ молніи, скрипъ деревьевъ и вой вѣтра наводили ужасъ на дикихъ звѣрей. Медвѣди, волки, лисицы, олени и сахатые[1] давно попрятались: кто юркнулъ въ берлогу, а кто притаился въ пещерѣ, или подъ вѣтвями кедровъ, сосенъ и елей. Мелкіе пушные звѣри: соболи, куницы, горностаи и бѣлки еще раньше, при первыхъ капляхъ дождя, забились въ норки да въ дупла деревьевъ; въ гнѣздахъ пріютились рябчики и тетерева, а въ высокой травѣ на берегахъ рѣкъ спрятались гуси, утки, лебеди. Въ лѣсу — хоть шаромъ покати: ни души человѣческой не видно, ни звѣрька, ни птички, темень кругомъ. Деревья качаются и шумятъ верхушками; вѣтеръ, забившись въ ущелья горъ, воетъ и взвизгиваетъ, точно разомъ десять малютокъ заблудились въ лѣсу. А молнія блеснетъ въ небѣ, освѣтитъ темный лѣсъ, да и спрячется снова. Лѣсъ этотъ, по переходѣ Уральскихъ горъ, тянется на сотни верстъ во всѣ стороны, а отъ городовъ и русскихъ селеній онъ отдѣленъ болотами. Въ немъ живутъ инородцы «вогуличи».
На берегу рѣки Лозвы, что вытекаетъ изъ Уральскихъ горъ и бѣжитъ черезъ лѣсъ, стоятъ двѣ юрты или; лучше сказать, двѣ избы вогуличей; въ тридцати верстахъ отъ нихъ — еще три юрты, а далѣе въ пятнадцати верстахъ — одна юрта. Такимъ образомъ, избушки эти разбросаны по всему лѣсу.
Пустынно около избушекъ; куда ни взглянешь — только лѣсъ густой, да дикіе звѣри по немъ рыскаютъ. Намъ было бы скучно и страшно жить тутъ въ одинокихъ юртахъ, а вогуличи привыкли. Они дикари, родились въ лѣсу, выросли въ лѣсу и существуютъ тѣмъ, что охотятся на звѣрей и птицъ. Частію, они сами поѣдаютъ свою добычу, а частію, мѣняютъ ее у русскихъ купцовъ и крестьянъ на хлѣбъ, бѣлье и платье. Кстати сказать, они идолопоклонники и ужасно суевѣрны.
На берегу той же Лозвы, верстахъ въ трехъ отъ первыхъ вогуличьихъ юртъ, возвышаются каменистыя, известковыя горы. Онѣ и въ сумракѣ ночи бѣлѣютъ, а при блескѣ молніи дѣлаются на мгновеніе какъ бы серебряными. Въ одной изъ этихъ горъ есть углубленіе — небольшая пещера, обращенная къ водѣ. Вотъ въ этой-то пещерѣ, во всемя грозы, забившись въ самый уголъ и прижавшись къ холодной, мокрой стѣнѣ, сидѣлъ маленькій вогуличъ, Лаача, мальчикъ лѣтъ семи. На немъ была только одна рубашонка, такъ что смуглое тѣльце ребенка дрожало отъ холода. Босыя ножки, грязныя и посинѣвшія, никакъ не могли спрятаться въ подолъ рубашки, а рученки вылѣзли изъ рукавовъ и крѣпко прижались къ груди. Черные, курчавые волосы покрывали голову Лаачи, какъ шапкой. Лицо ребенка выражало страхъ и отчаяніе; изъ черныхъ глазъ катились слезы. Темная ночь, которую ему пришлось проводить въ пещерѣ, далеко отъ жилища, сама по себѣ была страшна для него; громовые же раскаты и блескъ молніи еще увеличивали его ужасъ. Мальчикъ зналъ, что ночью въ лѣсу ходитъ злое божество Мейкъ, которое похищаетъ людей, потерявшихъ дорогу къ дому, и что грозу посылаетъ главный богъ Тарымъ, въ знакъ того, что онъ недоволенъ вогуличами, и вотъ ребенку то чудилось, что Мейкъ крадется въ пещеру, чтобы похитить его, то думалось, что Тарымъ нарочно шлетъ громовые удары, чтобы убить его, Лаачу. Эти нравственныя мученія усиливались ощущеніемъ ночного холода, сырости и голода. Съ самаго полудня мальчикъ ничего не ѣлъ. Онъ отправился съ отцомъ на охоту, и въ то время, какъ они отошли довольно далеко отъ юрты, имъ попался оленъ; отецъ выстрѣлилъ, но окровавленное животное кинулось въ лѣсную чащу и исчезло. Тогда отецъ сказалъ сыну:
— Лаача, подожди меня здѣсь! и съ этими словами бросился догонять оленя. Но Лаача, вмѣсто того, чтобы остаться на мѣстѣ, вздумалъ побѣжать навстрѣчу отцу окольнымъ путемъ — и сбился съ дороги.
Долго бѣжалъ Лаача, смѣясь и радуясь своей выдумкѣ, а лѣсъ становился все темнѣе и гуще.
Гдѣ-то вдали онъ услышалъ новый выстрѣлъ и подумалъ: «вотъ тамъ отецъ». Но отыскать его не могъ. Мало-по-малу, смѣхъ ребенка прекратился, пропала и улыбка съ лица и замѣнилась выраженіемъ тревоги.
Лаача сталъ звать отца, но отвѣта не было. Онъ испугался и побѣжалъ быстрѣе. Долго бѣгалъ Лаача то вправо, то влѣво, то кидался впередъ, то возвращался назадъ, крича во все горло, а ни отца, ни своей юрты найти не могъ. Измученный, со слезами на глазахъ, онъ упалъ подъ развѣсистымъ деревомъ и громко зарыдалъ; постепенно его рыданія и вопли становились все слабѣе и, наконецъ, со всѣмъ стихли: усталость взяла свое — ребенокъ заснулъ. А между тѣмъ, солнце закатилось, наступили сумерки, небо обложилось тучами, брызнули первыя капли дождя.
Крѣпко спалъ Лаача и видѣлъ во снѣ, что будто онъ дома, въ юртѣ, и что мама кормитъ его «салымомъ» — похлебкой изъ рыбьихъ хребтовъ, заправленной ржаною мукой съ рыбьимъ жиромъ. Эта похлебка была любимымъ, лакомымъ блюдомъ Лаачи. Въ то время, когда онъ съѣлъ уже весь свой салымъ и облизывалъ дно чашки, поднявшійся вѣтеръ прошумѣлъ между верхушками деревьевъ и такъ качнулъ то дерево, подъ которымъ спалъ ребенокъ, что съ вѣтвей его упала крошечная бѣлка. Не понимая, что съ нею случилось, и сильно озябнувъ, она заметалась сначала на одномъ мѣстѣ, а потомъ юркнула подъ рубашонку Лаачи и, почувствовавъ, что тутъ тепло, прижалась къ его тѣлу. Это разбудило ребенка. Онъ схватилъ маленькое созданьице — чуть-чуть побольше мыши, — улыбнулся ему и началъ его качать изъ стороны въ сторону. Но за всоимъ дѣтищемъ съ дерева слѣдила мать. Увидавъ его въ рукахъ Лаачи и сообразивъ, что ему гро.зитъ опасность, старая бѣлка соскочила съ дерева и начала прыгать около Лаачи, причемъ раза два такъ куснула его острыми зубками, что мальчикъ вскрикнулъ и выпустилъ свою плѣнницу. Въ это время раздался первый ударъ грома; тутъ только Лаача вспомнилъ, что онъ заблудился и въ ужасѣ вскочилъ на ноги.
Первою мыслію его было бѣжать, но куда? Мальчикъ осмотрѣлся и увидѣлъ, что не вдалекѣ, сквозь вѣтви деревьевъ мелькаютъ сѣрыя волны рѣки, Онъ очень обрадовался, полагая, что тутъ близко ихъ юрта, такъ какъ она стояла на берегу рѣки. Но Лаача ошибся: никакого жилья не оказалось, а возвышались только бѣлыя скалы. Въ эту минуту страшный раскатъ грома разразился надъ самой головой Лаачи, и молнія извилинами пробѣжала по сѣрому небу; деревья зашумѣли и закачались, гребни волнъ на рѣкѣ покрылись бѣлой пѣной и, вслѣдъ за тѣмъ, дождь хлынулъ какъ изъ ведра. Мальчикъ заплакалъ отъ страха, не зная, что дѣлать, но вдругъ вспомнилъ, что когда, однажды, его съ мамой застала гроза въ лѣсу, далеко отъ юрты, то они спрятались въ пещерѣ бѣлыхъ скалъ и тамъ переждали грозу. Онъ кинулся къ горамъ, прыгнулъ въ углубленіе и прижался къ сырой, холодной стѣнѣ пещеры. А громъ, между тѣмъ, гремѣлъ безъ умолку, молнія то и дѣло блистала въ небѣ, обдавая всю окрестность яркимъ свѣтомъ.
Уже часа полтора Лаача сидѣлъ въ пещерѣ, а гроза все продолжалась. Онъ пересталъ кричать, такъ какъ зналъ, что теперь онъ далеко отъ юрты. и никто его не услышитъ. Дрожа отъ холода и страха, спрятавъ на груди рученки, ребенокъ смотрѣлъ, какъ волны разбивались о лежавшій посреди рѣки огромный камень, около котораго скопилась пѣна, и летѣли во всѣ стороны брызги, и какъ вся поверхность воды покрывалась пузырьками отъ наденія дождевыхъ капель. Изъ глазъ его текли слезы; ему думалось, что теперь дома мать, отецъ и братья, можетъ быть, поужинали свѣжимъ оленемъ, котораго застрѣлилъ отецъ, и легли спать въ теплой юртѣ, прикрывшись оленьими шкурами. Отъ этихъ мыслей мальчику сдѣлалось еще холоднѣе, а голодъ отозвался спазмами въ желудкѣ.
На этомъ застаетъ Лаачу нашъ разсказъ.
Вѣтеръ забрался въ какую-то щель, у самой пещеры, и тянулъ тамъ заунывный вой, по временамъ взвизгивая. Мальчикъ съ боязнію прислушивался къ нему, полагая, что это голосъ Мейка. Вдругъ разразился громъ, въ горахъ разъ пять повторились его раскаты, затѣмъ глухо отозвалисъ въ лѣсу; въ то же мгновеніе молнія, сверкая, пронеслась по небу, мелькнулъ огонекъ въ группѣ деревьевъ на небольшомъ островѣ, прямо противъ пещеры, и огненные языки забѣгали по стволамъ и вѣтвямъ деревьевъ. Мальчикъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на лѣсной пожаръ; но чувство это тотчасъ же смѣнилось чувствомъ ужаса: съ островка раздался протяжный ревъ какого-то животнаго, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ горящихъ деревьевъ поднялась какая-то темная масса, клубомъ покатилась къ рѣкѣ и съ шумомъ грохнулась въ воду. Сердце ребенка усиленно забилось, глазенки расширились, онъ встрепенулся и съ лихорадочнымъ вниманіемъ сталъ смотрѣть, какъ темная масса, разсѣкая волны, плыла въ его сторону. «Это Мейкъ!» думалъ мальчикъ и хотѣлъ закричать, но крикнуть не могъ. А между тѣмъ, огромное животное, пыхтя, вышло на берегъ, отряхнулось и, вставъ на заднія лапы, направилось къ пещерѣ. Теперь Лаача ясно увидѣлъ, что то былъ не Мейкъ, а огромной величины медвѣдь. Ужасъ ребенка не уменьшился отъ этого. Съ полузакрытыми глазами, не помня себя, онъ скорѣе чувствовалъ, чѣмъ видѣлъ, какъ медвѣдь остановился у входа въ пещеру и потянулъ въ себя воздухъ. Сердце ребенка готово было выскочить изъ груди, въ глазахъ помутилось, когда медвѣдь опустился на четыре лапы, медленно приблизился къ нему и сталъ его обнюхивать, затѣмъ ткнулъ раза два мордой, однимъ, едва замѣтнымъ, движеніемъ лапы перевернулъ съ одного бока на другой и съ какимъ-то благодушнымъ бормотаньемъ отодвинулся. Медвѣдъ былъ сытъ; онъ только что поужиналъ теленкомъ сахатаго, да къ тому-жъ не слышалъ раздражающаго запаха пороха, видѣлъ, что при мальчикѣ нѣтъ и оружія, и потому спокойно улегся возлѣ него, занявъ чуть не всю пещеру.
Зарево пожара освѣщало островокъ, рѣку и берегъ ея. Несмотря на дождь, огонь перебѣгалъ съ дерева на дерево до тѣхъ поръ, пока не сгорѣла послѣдняя ель. Затѣмъ, уничтоживъ всю группу деревьевъ, онъ лизнулъ раза два влажную почву и погасъ; дождь залилъ послѣдніе тлѣвшіе уголья. И вскорѣ островокъ оказался совсѣмъ обнаженнымъ — съ чернѣющими рядами обгорѣлыхъ пней вмѣсто деревьевъ. Гигантовъ кедровъ и елей какъ не бывало! Какія-то птицы съ крикомъ носились надъ обгорѣлымъ мѣстомъ. Вѣтеръ усилился и погналъ черныя тучи къ западу; на востокѣ показались клочки голубаго неба. Когда Лаача окончательно пришелъ въ себя и осмѣлился взглянуть на своего сосѣда, то увидѣлъ, что медвѣдь лежитъ врастяжку и преспокойно дремлетъ. Ну, а когда проснется? Вѣдь, довольно одного удара его мохнатой лапы, чтобы погибнуть. Лаачѣ хотѣлось бы убѣжать отъ страшнаго звѣря, но онъ не смѣлъ двинуться съ мѣста. Одмако, эта борьба длилась только нѣсколько минутъ: мальчикъ рѣшился. Сначала онъ чуть замѣтно приподнялъ голову, потомъ осторожно присѣлъ на корточки, а вслѣдъ затѣмъ, быстро вскочилъ на ноги и какъ стрѣла вылетѣлъ изъ пещеры. Онъ несся вдоль берега до тѣхъ доръ, пока было силъ, остановился на нѣсколько секундъ, чтобы перевести духъ и прислушаться, нѣтъ-ли погони, а тамъ снова полетѣлъ впередъ. Берегъ круто заворачивалъ, образуя мысъ; Лаача обѣжалъ его, завернулъ за густо растущій кустарникъ и оглянулся. Пещеръ ужъ не было видно, и онъ былъ увѣренъ, что онѣ остались далеко позади и что медвѣдю теперь никакъ не догнать его. Погони, дѣйствительно, не было; но только что ребенокъ успокоился и присѣлъ отдохнуть, какъ со стороны лѣса услышалъ трескъ ломавшихся сучьевъ и чьи-то тяжелые шаги.
— Это онъ! подумалъ Лаача, живо представивъ себѣ своего страшнаго сосѣда.
Въ ужасѣ, онъ инстинктивно кинулся къ первому попавшемуся дереву и съ проворствомъ бѣлки вскарабкался на него. Обхвативъ верхушку сосны и прицѣпившись къ одной изъ гибкихъ вѣтвей. Лаача крѣпко прижался къ стволу и затаилъ дыханіе. А тяжелые шаги, между тѣмъ, все приближались. Взглядъ мальчика невольно обратился въ ту сторону, откуда слышался трескъ сучьевъ. Онъ уже ждалъ, что вотъ сейчасъ появится страшная фигура медвѣдя, остановится, потянетъ въ себя воздухъ и полѣзетъ на дерево, гдѣ онъ сидитъ. Сердчишко ребенка снова забилось какъ пойманная птичка, глаза напряженно устремились въ темноту, секунды тянулись точно часы. Вдругъ, вблизи вѣтви съ шумомъ раздвинулись, и показалось какое-то животное; оно шло медленно, пыхтя, задѣло бокомъ о то дерево, на которомъ сидѣлъ ребенокъ, и сильно качнуло его. Лаача закрьтлъ глаза и еще крѣпче прижался къ стволу, ежеминутно ожидая появленія врага около себя, на деревѣ. Но животное продолжало итти все далѣе и далѣе и черезъ нѣсколько шаговъ было уже на берегу. Лаача открылъ глаза, взглянулъ въ ту сторону и невольно улыбнулся. Въ сумракѣ ночи, на открытомъ мысу ясно обозначилась фигура сахатаго[2]. Огромное животное съ сучковатыми рогами спокойно шло себѣ на водопой. Лаача мигомъ спустился на землю и побѣжалъ вдоль берега, самъ не зная куда, лишь бы только быть подальше отъ пещеръ.
А между тѣмъ, тучи ушли къ западу, небо, мало-по-малу, очистилось, и на востокѣ показалась изъ-за лѣса розовая полоса утренней зари. Какъ измѣнилась вдругъ природа! Вода точно окрасилась розовымъ цвѣтомъ, стволы деревъ заблистали, кругомъ послышалось пѣніе птицъ и жужжаніе насѣкомыхъ. Лаача раза два присаживался на мокрой травѣ и подкрѣплялъ свои силы то земляникой, то княженикой. Съ появленіемъ утренняго свѣта страхъ его миновалъ; онъ уже не бѣжалъ, а шелъ, не торопясь, срывая по пути попадавшіяся ягоды. Въ одномъ мѣстѣ онъ даже усѣлся среди кустовъ черной смородины и до тѣхъ поръ ѣлъ ее, пока почувствовалъ, что заглушенъ голодъ. Яркіе лучи солнца оживили природу и, вмѣстѣ съ тѣмъ, согрѣли Лаачу. Ребенку было бы совсѣмъ хорошо, если бы его не безпокоили комары да мошки, которые, съ прекращеніемъ дождя, зароились въ воздухѣ. Отъ этихъ назойливыхъ спутниковъ Лаача отмахивался вѣткою и, медленно подвигаясь впередъ, посматривалъ, нѣтъ-ли еще чего-нибудь, чѣмъ бы онъ могъ закусить. Высокій кедръ обратилъ на себя его вниманіе. Онъ влѣзъ на его вершину, нарвалъ въ подолъ рубашонки шишекъ и сталъ лакомиться молочными, недозрѣлыми зернами кедровыхъ орѣховъ. Занятіе это, конечно, поглотило бы на время все вниманіе Лаачи, если бы случайно онъ не увидѣлъ недалеко отъ себя нѣчто такое, что заставило его встрепенуться. Онъ повернулся всѣмъ туловищемъ и, сдѣлавъ рукою щитъ надъ глазами, чтобы солнышко не мѣшало, сталъ вглядываться. Внутри лѣса, на небольшой полянѣ была группа деревьевъ, состоявшая изъ семи кудрявыхъ березъ. Ихъ яркая зелень и бѣлые стволы рѣзко выдѣлялись изъ окружающей темной хвои. Но не красота картины вызвала улыбку Лаачи, а предметъ, очень ему знакомый. Въ тѣни березъ онъ увидѣлъ бога Мейка. То былъ идолъ, или изображеніе злаго лѣснаго божества, которому долженъ былъ молиться каждый заблудившійся въ лѣсу. Тому; кто обѣщалъ принести Мейку жертву, онъ указывалъ дорогу домой. Деревянный идолъ этотъ представлялъ статую человѣка выше обыкновеннаго роста. Голова у него была остроконечная, лицо оловянное, глаза стеклянные. Мейкъ былъ одѣтъ въ красный кафтанъ, обшитый золотымъ позументомъ; на головѣ его, вмѣсто шапки, лежала небольшая шкурка, на золотомъ поясѣ висѣлъ охотничій ножъ, въ рукахъ было копье, за спиною лукъ и стрѣлы. Вокругъ, на вѣтвяхъ деревьевъ, были развѣшаны шкуры различныхъ животныхъ, принесенныхъ въ жертву идолу. Солнце обдавало статую яркимъ свѣтомъ, а стеклянные глаза ея такъ блестѣли, что казалось, это не глаза, а два крошечныхъ солнышка.
Когда Лаача ясно разглядѣлъ, что это Мейкъ, то такъ обрадовался, что забилъ въ ладоши и разронялъ всѣ кедровыя шишки. Онъ обрадовался не потому, чтобы любилъ Мейка — напротивъ, онъ боялся и не любилъ этого злаго бога, до милости котораго люди могли заблудиться въ лѣсу: нѣтъ, Лаача обрадовался потому, что отъ статуи была не далеко ихъ юрта и онъ зналъ хорошо эту дорогу, такъ какъ много разъ ходилъ сюда съ матерью, для принесенія жертвоприношеній богу, когда бывало отецъ отправлялся на охоту и долго не возвращался домой. Отъ радости Лаача спрыгнулъ съ дерева и побѣжалъ уже мимо идола по знакомой тропинкѣ, которая вилась между березками, да вспомнилъ, что нужно помолиться, и вернулся назадъ. Онъ степенно подошелъ къ Мейку и началъ молиться по своему: сперва поднялъ вверхъ обѣ руки, потомъ опустилъ ихъ и сталъ перепрыгивать съ ноги на ногу, покачиваясь изъ стороны въ сторону; попрыгавъ немного, Лаача завертѣлся на одномъ мѣстѣ, затѣмъ, принялся бѣгать кругомъ идола. Слѣдовало сдѣлать три круга; но не успѣлъ Лаача обѣжать одинъ разъ, какъ новая картина обратила на себя его вниманіе. Позади Мейка, на одной изъ березъ, свѣжая медвѣжья шкура висѣла такъ низко, что почти касалась травы. Тутъ на корточкахъ сидѣлъ медвѣжонокъ мѣсяцевъ трехъ. Передними лапами онъ держалъ конецъ шкуры и сосалъ ее, громко чмокая. Лаача расхохотался, подошелъ къ нему и ударилъ по щекѣ; медвѣжонокъ приподнялся на заднія лапки, замахнулся и отвѣтилъ Лаачѣ довольно сильнымъ ударомъ по плечу. Между ними завязалась не то драка, не то игра, причемъ перевѣсъ оказался на сторонѣ Лаачи, такъ какъ онъ былъ на полъ-головы выше медвѣжонка и гораздо проворнѣе его. Это длилось всего нѣсколько. минутъ; вдругъ медвѣжонокъ опустилъ лапы, поднялъ морду и заревѣлъ во все горло. Воздухъ огласился его жалобнымъ воплемъ, эхо повторило его въ лѣсу и, въ то же мгновеніе, шагахъ въ пятидесяти отъ Лаачи, изъ кустовъ малины поднялся огромный медвѣдь и заревѣлъ сердито. Лаача струсилъ и кинулся къ знакомой ему тропинкѣ; животное побѣжало за нимъ. Это была мать медвѣжонка; она спокойно ѣла малину, а теперь, озлобленная, гналась за своей жертвой, чтобы отомстить за сына. Глядя на нее издали, можно было подумать, что это катится огромный клубокъ — такъ быстро она бѣжала. Лаача летѣлъ какъ стрѣла, но, несмотря на это, чувствовалъ, что медвѣдица приближается. Онъ совсѣмъ задохнулся, готовъ упасть; вотъ онъ слышитъ уже тяжелое дыханіе своего врага; надъ его головой поднялась мохнатая лапа… но на этотъ разъ ударъ миновалъ: мальчикъ проворно отскочилъ въ сторону и въ изнеможеніи упалъ на траву. Кончено… Но вдругъ въ воздухѣ просвистѣло что-то и окровавленное животное, хрипя, растянулось въ двухъ шагахъ отъ Лаачи; глаза его помутились, лапы дрогнули — страшный врагъ не существовалъ болѣе. Стрѣла пронзила ему голову. Въ то же мгновеніе, изъ лѣсу выбѣжалъ вогуличъ и остановился на тропинкѣ, подлѣ Лаачи. То былъ пожилой человѣкъ высокаго роста, худощавый, съ черными глазами и черными, кудрявыми волосами. На головѣ его была золотая шапочка, на плечахъ, поверхъ длинной холщевой рубахи, былъ накинутъ зеленый суконный кафтанъ съ бубенчиками; на ногахъ были сапоги изъ оленьей шкуры, шерстью вверхъ. Въ рукахъ этотъ человѣкъ держалъ лукъ, за спиною у него торчала связка стрѣлъ. Лаача узналъ жреца или шамана Чакчу, улыбнулся ему и быстро вскочилъ на ноги. Жрецъ шелъ къ богу Мейку, чтобы осмотрѣть, все ли около него въ порядкѣ, увидѣлъ, что медвѣдица гонится за вогуленкомъ, и удачнымъ выстрѣломъ изъ лука положилъ звѣря на мѣстѣ.
Встрѣтить вогульскаго мальчика одного въ лѣсу — было не диво. Мало-ли Чакча видалъ ихъ собирающихъ ягоды, орѣхи, разоряющихъ гнѣзда птицъ, ищущихъ молодыхъ лисенятъ или соболей. Но то были мальчики лѣтъ десяти, не менѣе, вооруженные и умѣющіе защищаться, въ случаѣ надобности. Семилѣтній же Лаача не имѣлъ оружія, поэтому жрецъ чувствовалъ особенное удовольствіе, что ему удалось во-время спасти ребенка. Собственно Чакча не былъ охотникомъ по ремеслу; онъ не имѣлъ надобности охотиться ради прокормленія себя, такъ какъ въ жертву разнымъ идоламъ, разставленнымъ въ лѣсу, вогуличи-охотники приносили столько звѣрей и птицъ, что Чакча не только питался самъ, но и кормилъ знакомыхъ ему бѣдняковъ; шкуры же пушныхъ звѣрей продавалъ русскимъ купцамъ или вымѣнивалъ ихъ на вещи, нужныя для одежды. Если Чакча и носилъ съ собою лукъ и стрѣлы, то единственно для защиты отъ дикихъ звѣрей, и былъ, какъ всѣ вогуличи, превосходный стрѣлокъ. Много разъ ему случалось оказывать помощь самимъ охотникамъ.
Лаача прыгалъ около жреца, выражая тѣмъ свою радость, а Чакча погладилъ его по курчавымъ волосамъ и ласково произнесъ:
— Молодецъ, скоро бѣгаешь! Молодецъ, ловко увернулся! Охотникъ будешь хорошій!
У мальчика глаза заблистали отъ удовольствія. Лучшей похвалы онъ не могъ бы и ожидать. Да къ тому же, похвала жреца показалась ребенку пророчествомъ, потому что жрецъ считался вогуличами за пророка и его словамъ вѣрили безусловно. Лаача всталъ на колѣни, опустилъ голову и положилъ руку жреца на свой затылокъ. Это выражало почтеніе мальчика къ шаману. Что же дѣлалъ въ это время медвѣженокъ, виновникъ катастрофы? Онъ убѣжалъ въ тѣ кусты, гдѣ его мать ѣла малину и усердно обсасывалъ ягоды, не подозрѣвая своей утраты. Къ вечеру, можетъ быть, онъ хватится своей матки и пореветъ объ ней дня два, а тамъ привыкнетъ, станетъ питаться малиной, влѣзать на деревья, сперва за кедровыми шишками, потомъ и за птичьими яйцами, а къ осени уже сдѣлается опаснымъ врагомъ для мелкихъ звѣрей и для такихъ дѣтей, какъ Лаача.
— Давно ты изъ юрты? спросилъ жрецъ у Лаачи.
— Со вчерашняго дня.
— Ѣсть хочешь?
Тутъ Лаача почувствовалъ, что заглушенный ягодами голодъ снова пробудился. Вмѣсто отвѣта, онъ положилъ обѣ руки на животикъ и нажалъ его, чтобы показать, что у него тамъ нусто.
— Ну, сейчасъ мы будемъ пировать! сказалъ Чакча, — только сперва нужно принести жертву Мейку: погляди, какъ у него глаза горятъ.
А глаза Мейка, дѣйствительно, свѣтились, продолжая отражать солнечные лучи. Лаача недалеко успѣлъ убѣжать и статуя злого божества виднѣлась еще изъ-за высокихъ, ровныхъ стволовъ хвойнаго лѣса. Чакча вынулъ стрѣлу изъ головы убитаго имъ медвѣдя и принялся сдирать съ него кожу. Лаача помогалъ ему, какъ помогалъ въ такомъ же дѣлѣ дома, своей матери. Затѣмъ, жрецъ и ребенокъ подошли къ Мейку, помолились предъ нимъ, т. е. попрыгали, повертѣлись, послѣ чего Чакча повѣсилъ новую шкуру на вѣтвяхъ березы, помазалъ медвѣжьей кровью губы злого божества и положилъ у его ногъ лучшій кусокъ мяса. Наконецъ, когда всѣ религіозныя обязанности были исполнены, жрецъ и мальчикъ присѣли на корточки около свѣжаго, теплаго мяса убитаго животнаго. Жрецъ вынулъ изъ-за пояса острый ножъ и сталъ отрѣзывать длинные, тонкіе ломтики, самъ ихъ ѣлъ и давалъ Лаачѣ, а тотъ съ наслажденіемъ, почти не жуя, проглатывалъ.
Всего съ версту отъ того мѣста, гдѣ подкрѣпляли свои силы Чакча съ Лаачей, на берегу Лозвы стояли, недалеко одна отъ другой, двѣ юрты. Та изъ нихъ, которая была ближе къ берегу, принадлежала Куксѣ, отцу Лаачи.
Это была обыкновенная крестьянская изба, только безъ оконъ въ стѣнахъ и безъ крыши, съ единственнымъ окномъ, прорубленнымъ въ потолкѣ. Зимою въ него вкладывалась льдина вмѣсто стекла, а лѣтомъ оно оставалось открытымъ, только во время дождя закрывалось сверху оленьей шкурой и досками. Въ углу юрты, налѣво отъ входа, вмѣсто русской печи, былъ устроенъ каминъ изъ глины. Отъ него шла сплетенная изъ древесныхъ вѣтокъ и обмазанная снаружи и внутри глиною труба, которая чрезъ отверстіе въ потолкѣ выходила наружу. Въ юртѣ, вокругъ стѣнъ тянулась широкая лавка. служившая кроватью для всей семьи. На ней лежали оленьи кожи, замѣнявшія постели, подушки и одѣяла.
Возвратясь съ охоты, отецъ Лаачи не особенно обезпокоился, что не нашелъ сына дома. Случалось и прежде, что мальчикъ, преслѣдуя какого-нибудь маленькаго звѣрька, или соблазнившись вкусными ягодами, оставался на цѣлую ночь въ лѣсу, недалеко отъ юрты. Мать и отецъ не запрещали ему этого, такъ какъ Лаача долженъ былъ привыкать къ лѣсу, а тотъ съ радостью пользовался данною ему свободой, тѣмъ болѣе, что около своего жилища онъ не боялся Мейка. Злое божество страшно для тѣхъ, кто заблудится. Если бы Лаача и совсѣмъ не вернулся домой, то, конечно, отецъ съ матерью погоревали бы о немъ, но не посмѣли бы роптать, изъ боязни прогнѣвить лѣсного бога, будучи вполнѣ убѣждены, что все на свѣтѣ совершается такъ, какъ угодно ему.
Утромъ, отецъ и мать, позавтракавъ съ остальными дѣтьми свѣжей, сырой олениной, пожалѣли, что съ иими нѣтъ Лаачи; затѣмъ, отецъ растянулся на лавкѣ — онъ не хотѣлъ итти на охоту до тѣхъ поръ, пока есть запасъ пищи, — а мать занялась хозяйствомъ и объ отсутствующемъ сынѣ долго не вспоминали: онъ наслаждался покоемъ, запихивая нюхательный табакъ цѣлыми щепотками за щеки и за нижнюю губу; а она, разрѣзавъ на тонкіе ломти оленье мясо, въ каждомъ кускѣ прорѣзала небольшое отверстіе, продѣла сквозь нихъ веревку и повѣсила на солнцѣ, привязавъ концы веревки къ двумъ деревьямъ. Это дѣлалось для того, чтобы нанизанная и развѣшанная оленина провялилась, иначе она испортилась бы лѣтомъ. Солнце было уже высоко, когда мать Лаачи окончила свое занятіе и затопила каминъ, чтобы варить похлебку. По этому случаю она вспомнила, что мальчикъ любилъ похлебку.
— А Лаачи все нѣтъ! проговорила она. Обѣщаю принести Мейку жертву, если онъ отпуститъ нашего сына домой.
— Ладно! отвѣтилъ споконью отецъ и положилъ за губу новую щепотку табаку.
Въ это самое время, Лаача; наѣвшись до-сыта медвѣжьяго мяса, стрѣлою летѣлъ по тропинкѣ, и только что отецъ согласился на принесеніе жертвы Мейку, какъ мальчикъ, съ сіяющимъ личикомъ, предсталъ передъ родителями.
Ничего не сказали ему ни отецъ, ни мать. Оба они остались на своихъ мѣстахъ и съ любопытствомъ смотрѣли на сына. Только мать чуть замѣтно улыбнулась. Лаача, полный разнообразныхъ внечатлѣній, остановился среди юрты и началъ бойко разсказывать, какъ и гдѣ онъ провелъ ночь и что видѣлъ. Разсказъ его былъ непослѣдователенъ, онъ часто сбивался, путался, но все-таки ничего не забылъ; а отецъ съ матерью поняли, что въ эту ночь онъ много пережилъ и перечувствовалъ. Они обрадовалисъ тому, что теперь ихъ сынъ пріобрѣлъ опытность и рѣшили, что Лаача больше не ребенокъ, что онъ все знаетъ, что нужно знать настоящему вогуличу, а главное, что онъ знаетъ, откуда можетъ грозить бѣда, и что поэтому пора ему учиться защищать себя отъ дикихъ звѣрей и ходить на охоту,
Отецъ Лаачи давно уже вымѣнялъ себѣ на соболиныя шкуры ружье у одного русскаго купца и призналъ, что это оружіе всего лучше и удобнѣе для охоты; но такъ какъ ружья по силамъ Лаачи достать было невозможно, то Кукса сдѣлалъ для него небольшой лукъ и стрѣлы, и мальчикъ началъ старательно учиться стрѣлять. Сначала онъ никакъ не могъ попасть въ намѣченную цѣль: стрѣлы, почти не взлетая, падали въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него; но, мало-по-малу, онъ сталъ привыкать и совершеыствоваться въ стрѣльбѣ. Отецъ наблюдалъ за сыномъ. Это была своего рода школа. Наконецъ, въ одинъ счастливый день, Лаачѣ удалось подстрѣлить ворону. День этотъ былъ праздникомъ для семьи. Отецъ и мать увидѣли въ сынѣ будущаго кормильца семьи, добраго помощника отцу. И дѣйствительно, пятнадцатилѣтній Лаача сдѣлался лучшимъ охотникомъ и, подобно жрецу Чакчѣ, поражалъ звѣря на смерть одною стрѣлой.
II.
правитьГа берегу рѣки Лозвы, въ тѣхъ самыхъ известковыхъ горахъ, гдѣ маленькій Лаача прятался отъ грозы, было капище добраго божества вогуличей, Ортика. Лаача залѣзалъ въ небольшое углубленіе, выходящее на берегъ, а капище находилось со стороны лѣса. Прошло много лѣтъ съ той ночи, какъ Лаача заблудился въ лѣсу; онъ уже не ребенокъ, ему семнадцать лѣтъ. Онъ высокъ, красивъ и строенъ, а главное, онъ первый стрѣлокъ, первый охотникъ на звѣрей и птицъ и самый искусный рыболовъ. Къ тому же Лаача добръ и помогаетъ семьямъ менѣе счастливыхъ охотниковъ. Каждая молодая вогульская дѣвушка рада бы имѣть такого жениха, а старики и старухи завидуютъ отцу и матери Лаачи и, указывая на него своимъ сыновьямъ, говорятъ: «какъ бы мы желали, чтобъ вы были такіе же, какъ онъ».
Была осень, только не такая, какъ наша осень — дождливая да грязная: тамъ, за Уральскими горами осень была сухая и холодная. Хвойный лѣсъ стоялъ такимъ зеленымъ, какъ и лѣтомъ; но птицы улетѣли въ болѣе теплыя страны; рѣки еще не замерзли, но рыба перестала ловиться въ изобиліи; отъ ночныхъ морозовъ земля сдѣлалась сухою и жесткою, а болота замерзли. Солнце свѣтило еще ярко, но уже не грѣло. Вотъ, въ одинъ изъ такихъ ясныхъ, холодныхъ дней, Лаача шелъ тѣмъ же лѣсомъ, тою же тропинкой, по которой онъ, десять лѣтъ назадъ, стрѣлою летѣлъ отъ догонявшаго его медвѣдя. Лаача шелъ къ известковымъ горамъ, въ капище бога Ортика, гдѣ надѣялся повидаться съ жрецомъ Чакчей. Вогуличи привыкли къ морозамъ и не боятся холода даже зимой, а потому осенью Лаача ходилъ въ той же одеждѣ, какъ и лѣтомъ. На немъ была рубаха и панталоны изъ холста, сотканнаго изъ волоконъ крапивы; на ногахъ, вмѣсто сапогъ, были надѣты оленьи шкуры, цѣликомъ содранныя съ ногъ животнаго. Подпоясанъ былъ Лаача ремнемъ; за спиною у него висѣло прекрасное, новенькое ружье, за поясомъ торчали копье и охотничій ножъ. Черные, волнистые волосы на непокрытой головѣ его были закинуты назадъ и вились по плечамъ; черные глаза смотрѣли впередъ смѣло и рѣшительно. Онъ шелъ быстро, твердою походкой; онъ никого и ничего не боялся, не боялся даже злого божества Мейка, потому что хорошо зналъ свой лѣсъ, отлично изучилъ всѣ его тропинки, ручьи и болотца. Онъ былъ въ лѣсу, какъ дома и заблудиться не могъ.
Съ наступленіемъ осени кончилась охота на птицъ, кончилось и рыболовство: скоро должна начаться охота на мелкихъ пушныхъ звѣрей: на соболей, горностаевъ, куницъ, бѣлокъ и лисицъ, такъ какъ съ первымъ снѣгомъ они перестанутъ линять и шерсть у нихъ сдѣлается пушистой, мягкой, серебристой, а отъ этого и шкурки будутъ дорого цѣниться. Вогуличи потому и не стрѣляютъ пушныхъ звѣрей лѣтомъ и весной, что шерсть у нихъ въ это время не ровная. пятнистая, съ лысинами, и что шкурки цѣнятся очень дешево. Съ наступленіемъ осени, вогуличи благодарятъ своихъ боговъ за все то, что они имъ даровали лѣтомъ, и молятъ ихъ о ниспосланіи счастливой охоты на звѣрей въ теченіе зимы. Въ этотъ день приносятъ жертвы богамъ, что составляетъ для вогуличей большой праздникъ. Лаача шелъ теперь къ жрецу Чакчѣ, чтобы узнать отъ него, когда богу Ортику угодно принять общее жертвоприношеніе. Лаачѣ хотѣлось повеселиться съ товарищами и молодыми дѣвицами, и онъ ждалъ праздника нетерпѣливо. Съ веселыми мечтами о пѣсняхъ и пляскахъ, молодой человѣкъ подошелъ къ известковымъ горамъ. У одной изъ этихъ горъ, саженъ въ шесть вышины и саженъ двѣнадцать длины, на верху виднѣлось четырехъ-угольное отверстіе въ родѣ окна, а внизу чернѣлъ входъ на подобіе устья русской печи, такой величины, что войти внутрь горы можно было только одному человѣку, и то ползкомъ. Передъ входомъ въ пещеру, саженяхъ въ двухъ отъ нея, лежала груда костей разныхъ животныхъ, принесенныхъ въ жертву богу Ортику. Лаача почтительно обошелъ эти признаки жертвенныхъ приношеній и подошелъ къ пещерѣ. У входа молодой вогуличъ сперва присѣлъ на корточки, потомъ нагнулся впередъ и поползъ въ отверстіе горы. Стѣнки длиннаго, темнаго и узкаго корридора были совсѣмъ влажны. Лаача ползъ ощупью сажени полторы по прежнему направленію; затѣмъ, корридоръ поворачивалъ вправо и поднимался нѣсколько вверхъ; проползши еще сажени двѣ, ему пришлось поворотить влѣво; тогда корридоръ началъ постепенно расширяться и дѣлаться свѣтлѣе, потому что въ концѣ его виднѣлось свѣтлое пятно, точно открытая дверь въ освѣщенную комнату. Лаача поднялся на ноги и побѣжалъ къ свѣтлому пятну. То было большое отверстіе, въ видѣ арки, а далѣе шла пещера, въ формѣ комнаты, сажени въ четыре длины и сажени въ три ширины. Въ потолкѣ этой пещеры было прорублено четырехъ-угольное отверстіе, аршина въ полтора ширины и аршина въ два длины. Оно служило окномъ. Хотя Лаача пробылъ въ темнотѣ и недолго, но принужденъ былъ закрыть глаза отъ блеска солнечныхъ лучей, освѣщавшихъ пещеру сверху. Бѣлыя известковыя стѣны ея и полъ, покрытые мѣстами ржавыми пятнами и водяными каплями, блестѣли и искрились на солнцѣ. Посреди пещеры, на небольшомъ деревянномъ пьедесталѣ стоялъ богъ Ортикъ — идолъ въ ростъ человѣка. Голова Орт.ика была деревянная, лицо серебряное, туловище состояло изъ мѣшка, набитаго шкурами дорогихъ пушныхъ звѣрей. Рукъ и ногъ Ортикъ не имѣлъ: руки ему замѣняли рукава голубого суконнаго кафтана, полы котораго спускались до пьедестала. Стеклянные глаза Ортика и серебряное лицо его сверкали на солнцѣ. Передъ идоломъ стоялъ жрецъ Чакча и разсматривалъ надѣтый на него праздничный кафтанъ, малиновый бархатный, вышитый золотомъ и убранный серебряною бахромою. Лаача началъ съ того, что палъ ницъ передъ добрымъ богомъ, а потомъ скромно подошелъ къ Чакчѣ.
— Я пришелъ къ тебѣ, отецъ нашъ, узнать, сказалъ Лаача, — когда волею великаго нашего бога Ортика, соберутся вогуличи, чтобы принести ему благодарственную жертву за великія милости, ниспосланныя имъ въ нынѣшнее лѣто, и когда угодно ему будетъ принять наши молитвы о дарованіи удачной зимней охоты?
— Богъ Ортикъ открылъ мнѣ сегодня во снѣ свою волю, отвѣчалъ жрецъ. Онъ сказалъ мнѣ, что тогда только зимняя охота будетъ удачна для вогуличей, когда они принесутъ ему обильную жертву, не пожалѣютъ оленей, рыбъ и птицъ, не пожалѣютъ денегъ, холста и краснаго сукна. Великій нашъ Ортикъ требуетъ, чтобы на праздникъ его были приглашены боги другихъ юртъ, для того, чтобы они видѣли, какъ почитаютъ вогуличи своего Ортика. Добрый богъ нашъ назначилъ праздновать жертвоприношеніе чрезъ десять дней и, по обыкновенію, въ ночное время. Къ этому сроку соберутся наши сосѣди и принесутъ свои божества, Я послалъ сегодня утромъ дать знать въ дальнія юрты; тебѣ же поручаю обойти близкихъ сосѣдей и сообщить имъ волю Ортика. Черезъ десять дней у меня все будетъ приготовлено.
Лаача съ живымъ интересомъ выслушалъ жреца, безусловно повѣрилъ ему и очень обрадовался, что Ортикъ требовалъ большого и продолжительнаго торжества. Онъ поблагодарилъ Чакчу, поклонился идолу и торопливо вышелъ изъ пещеры. Сначала онъ забѣжалъ предупредить отца, а затѣмъ отправился приглашать сосѣдей на праздникъ.
Дня черезъ три или четыре послѣ этого, въ лѣсу проявилось необыкновенное оживленіе. Жрецы, болѣе или менѣе отдаленныхъ юртъ, несли одного за другимъ своихъ идоловъ; толпы вогуличей сопровождали ихъ съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ мы, христіане, сопровождаемъ перенесеніе нашихъ иконъ. Мѣстные вогуличи съ поклонами встрѣчали боговъ-гостей, На той полянѣ, гдѣ стоитъ статуя бога Мейка, шла дѣятельная работа, слышался стукъ топоровъ. Это жрецы приготовляли пьедесталы для своихъ боговъ, а ихъ самихъ чистили, обмывали и одѣвали въ праздничныя одежды. Немногіе изъ пришедшихъ вогуличей могли помѣститься въ юртахъ хозяевъ праздника; большинство наскоро раскинули шалаши и размѣстились въ нихъ, благо погода была сухая. Мало-по-малу собралось до двухсотъ человѣкъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Окрестности, постоянно пустынныя и безлюдныя, точно проснулись отъ сна; кругомъ сновали люди, сльтшался говоръ, но не было ни плясокъ, ни пѣсенъ: народъ готовился къ религіозному обряду. Богатыми вогуличами были приведены съ собою олени и лошади для жертвоприношенія, были принесены дорогіе подарки жрецамъ; бѣдные же явились съ пустыми руками и никто не осуждалъ ихъ, никто не смѣялся надъ ними, напротивъ, богатые тутъ же помогали имъ и одеждою, и съѣстными припасами. Вогуличи понимали, что для боговъ все равно, богатъ человѣкъ или бѣденъ, и что они предпочитаютъ лишь тѣхъ, кто честнѣе и добрѣе. Къ десятому дню всѣ собралисъ; жрецы окончили свою работу. Наступало торжество. Вечеръ былъ тихій, но холодный, синее осеннее небо было усыпано звѣздами; полная луна, высоко поднявшись, освѣщала поляны, юрты и верхушки сосенъ, елей и кедровъ. По мерзлымъ троиинкамъ и пожелтѣвшей травѣ тянулись причудливыя; узорчатыя тѣни. Всѣ вогуличи сидѣли въ своихъ юртахъ и шалашахъ, одѣтые по праздничному и въ торжественномъ молчаніи ожидали начала праздника.
Лаача, его отецъ, мать, братъ и сестра также сидѣли съ нѣсколькими гостями въ своей юртѣ на лавкѣ. Луна заглядывала къ нимъ въ окно, изъ котораго было видно синее звѣздное небо. Тамъ, по понятіямъ вогуличей, находилось жилище главнаго бога «Торыма», управляющаго міромъ. Глядя теперь на небо; Лаача думалъ о величіи Торыма и припоминалъ толкованія жреца: "Торымъ такъ великъ, что вогуличи не смѣютъ имѣть его изображенія. Торымъ справедливъ и ему нельзя приносить ни умилостивительныхъ, ни благодарственныхъ жертвъ; Торымъ милостивъ и всевѣдущъ; онъ безъ молитвы даетъ человѣку все нужное, награждаетъ достойныхъ и наказуетъ виновныхъ: солнце — жилище Торыма днемъ, луна — ночью. Задумавшись о Торымѣ, Лаача тихими шагами прошелся по юртѣ и остановился противъ окна. Стройная фигура его въ праздничной яркой одеждѣ, освященная луной, рѣзко выдѣлялась отъ окружающей обстановки. Голубой суконный кафтанъ, убранный бисеромъ, серебромъ, блестящими пуговицами и позументами, очень шелъ къ нему. Не заботясь о своей наружноети, Лаача и не подозрѣвалъ, что онъ выглядитъ положительно красавцемъ. Въ воздухѣ было тихо; въ отворенную дверь видна была тропинка, которая вела къ полямъ бога Мейка. а вправо и влѣво отъ нея нѣсколько шалашей. Лаача замѣтилъ, что къ первому шалашу промелькнулъ, какъ тѣнь, посланный отъ Чакчи съ извѣстіемъ, что праздникъ начинается. Въ то же мгновеніе изъ этого шалаша выскочили дѣти въ яркихъ одеждахъ и съ дикими, радостными криками, въ припрыжку, понеслись къ сосѣднему шалашу, откуда выбѣжали еще дѣвочка и мальчикъ и присоединились къ первымъ. Стараясь перекричать другъ друга, дѣти эти пріостановились у третьяго шалаша; тутъ группа ихъ еще увеличилась; когда они добѣжали до юрты Лаачи, то братъ и сестра его, неистово закричавъ, какъ сумасшедшіе, выскочили изъ юрты. Такимъ образомъ, толпа дѣтей съ криками неслась отъ жилища къ жилищу, на мгновеніе останавливалась у каждаго изъ нихъ и все увеличивалась. Что кричали дѣти — трудно было разобрать; но вогуличи знали, что этими криками они, по порученію жреца; приглашаютъ ихъ на праздникъ. Приглашенные выходили изъ шалашей и юртъ и, группа за группой, слѣдовали по трошшкѣ. Надсаживаясь до хрипоты и обгоняя другъ друга, дѣти вскорѣ успѣли собрать всѣхъ явившихся къ жертвоприношенію, и сами одни изъ первыхъ пробрались на поляну. Лаача, ожидавшій съ нетерпѣніемъ торжества, въ надеждѣ повеселиться, теперь, когда оно наступило, былъ совсѣмъ иначе настроенъ. Онъ, такъ сказать, весь проникся религіознымъ восторгомъ. Лицо его было серьезно, глаза задумчиво смотрѣли въ даль. Онъ шелъ, погруженный въ размышленіе о добрыхъ и злыхъ божествахъ, не обращая вниманія на разодѣтую по праздничному пеструю толпу, и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ мѣсту.
Посреди поляны, на деревянномъ пьедесталѣ, стоялъ Ортикъ въ малиновомъ бархатномъ кафтанѣ, убранномъ золотою бахромою, золотыми бляхами, блестками и бусами. По бокамъ его, также на возвышеніи, образуя полукругъ, стояли другія божества. Съ правой стороны красовался въ пурпуровой одеждѣ Мейкъ; за нимъ, на сѣдалищѣ въ видѣ птичьяго гнѣзда, сидѣлъ «Мѣдный Гусь» — богъ птицеловства; по лѣвую сторону стоялъ «Водяной Старикъ» — богъ рыболовства. Статуя этого божества изображала человѣка съ безобразнымъ лицомъ и съ рогами; на немъ было накинуто нѣсколько яркихъ кафтановъ. Подлѣ него стояла богиня, покровителыища женщинъ, золотая, очень искусно сдѣланная статуя[3]. По бокамъ этихъ главныхъ боговъ стояли божества, невыдающіяся своею наружностью — простые деревянные идолы въ яркихъ одеждахъ. Всѣ они были вооружены стрѣлами и копьями. Деревянные пьедесталы были покрыты дорогими мѣхами горностаевъ, соболей и бобровъ. У подножія пьедестала Ортика, какъ виновника празднества, лежала груда копій. Вблизи идоловъ были привязаны къ деревьямъ нѣсколько оленей и лошадей; тутъ же стояли корзины съ рыбою и птицею, и лежали свертки различныхъ тканей, пожертвованныхъ Ортику. По всей полянѣ ярко пылали костры, обдавая идоловъ красноватымъ свѣтомъ, а съ синяго неба лились на эту картину серебристые лучи мѣсяца. Лаача остановился въ восхищеніи. Онъ поперемѣнно смотрѣлъ то на серебряное лицо Ортика, блестѣвшее такъ, какъ-будто, изъ него исходило сіяніе, то на безжалостнаго бога Мейка, то на безобразнаго Водянаго Старика, то на богиню, золотая фигура которой, въ своемъ голубомъ звѣздномъ одѣяніи, казалась ему, дѣйствительно, сошедшей съ неба. Наконецъ, взглядъ Лаачи упалъ на жреца Чакчу, который стоялъ около Ортика, лицомъ къ мароду. Чакча въ парчевомъ кафтанѣ, украшенномъ около ворота, пояса и подола длинными концами разноцвѣтныхъ лентъ и бубенчиками, въ парчевой шапкѣ, убранной совиными перьями, держалъ въ рукѣ копье и имѣлъ такой же торжественный видъ, какъ и сами боги. Тутъ Лаача вспомнилъ, что онъ долженъ былъ дѣлать и, вслѣдъ за другими мужчинами, приблизился къ Чакчѣ. Жрецъ наклонился, взялъ у подножья Ортика одно изъ копій и вручилъ его Лаачѣ. Всякій мужчина, получившій копье, становился по правую сторону идоловъ, а женщины проходили налѣво, такъ что образовывались двѣ группы, стоявшія одна противъ другой; свободное же между ними пространство заняли жрецы. Когда всѣ расположились на своихъ мѣстахъ, Чакча взялъ еще копье, скрестилъ оба копья и нѣсколько разъ ударилъ одно о другое. Тогда обѣ группы оборотились лицомъ къ идоламъ. Чакча крикнулъ: «гай!» и перевернулся три раза передъ Ортикомъ; присутствующіе сдѣлали то же самое; онъ повторилъ: «гай!» и началъ перескакивать съ ноги на ногу, причемъ бубенчики звенѣли, ленты, украшавшія его костюмъ, извивались, какъ змѣи, а перья величественно колебались. Обѣ группы присутствующихъ еще разъ повторили крикъ жреца и закачались изъ стороны въ сторону. Пестрые костюмы женщинъ и узорчатыя покрывала ихъ развѣвались въ воздухѣ. «Гай! гай! гай!» кричалъ Чакча и побѣжалъ кругомъ идоловъ, за нимъ побѣжали мужчины, а за мужчинами женщины, неистово выкрикивая слово «гай!», разносившееся по всему лѣсу. Сдѣлавъ три круга, обѣ группы остановились на своихъ мѣстахъ. Чакча, прыгая съ ноги на ногу, началъ, какъ бы, преподавать уроки фехтованья; то онъ поднималъ копья кверху, то опускалъ ихъ внизъ, то обращалъ въ сторону, то вытягивалъ впереди себя. Мужчины отодвинулись другъ отъ друга на достаточное разстояніе и подражали движеніямъ жреца. Отъ прыжковъ, бѣготни, быстрыхъ движеній всѣ лица разгорѣлись, глаза блестѣли. Воодушевленіе охватило всѣхъ, начиная отъ маленькихъ дѣтей до стариковъ. Такого рода молитва и славословіе Ортику продолжались около получаса; затѣмъ Чакча опустилъ копья и сѣлъ на корточки у подножія идола. Всѣ присутствующіе не замедлили воспользоваться отдыхомъ и послѣдовали его примѣру, причемъ многіе позволили себѣ перешептываться съ сосѣдями, дѣлать разнаго рода замѣчанія. Лаача сидѣлъ въ крайнемъ ряду, около женщинъ, и отъ нечего дѣлать разглядывалъ ихъ одежду. Пестрыя повязки, бусы, ленты, яркіе свитки и платки бросались въ глаза своимъ праздничнымъ великолѣпіемъ. Тутъ были самые разнообразные костюмы: національные, состоявшіе изъ рубахи и свитки, полутатарскіе, съ прибавленіемъ шароваръ и покрывала, и полурусскіе, изъ цвѣтныхъ юбокъ и кофтъ, замѣнявшихъ шугаи. Лаача отыскалъ глазами мать и улыбнулся ей. Еще не старая, красивая Чидарь была въ національномъ костюмѣ, въ вышитой рубахѣ, суконной свиткѣ и сапогахъ изъ оленьей кожи. Голову ея облегалъ яркій платокъ, повязанный такимъ образомъ, что бахрома его закрывала весь лобъ. Она весело разговаривала о чемъ-то съ сосѣдкой. Переводя глаза отъ фигуры къ фигурѣ, Лаача невольно заглядѣлся на одну дѣвушку. Хотя лицо ея было скрыто подъ бѣлымъ покрываломъ, но фигура вогулки нравилась молодому человѣку.
Она была одѣта въ синіе шаровары и бѣлую холщевую рубашку, унизанную на груди стеклярусомъ и бисеромъ и вышитую на подолѣ шелками и шерстью. Поверхъ рубахи на ней накинута была красная суконная свитка, завязанная у ворота красною лентой, длинные концы которой, съ бѣлыми бусами, были закинуты за плеча. Нѣсколько черныхъ косъ, обвитыхъ синими, красными и зелеными лентами, висѣли ниже пояса; голову дѣвушки украшала синяя шелковая повязка, убранная мелкими серебряными монетами. Распахнувшаяся свитка обнаруживала тонкій станъ, стянутый синимъ шелковымъ поясомъ. Маленькія ножки были обуты въ красные башмачки. Кромѣ красивой, нарядной фигуры дѣвушки и ея длинныхъ косъ, Лаачѣ нравились ея быстрыя, легкія движенія во время молитвы. Безъ сомнѣнія, то была дочь богатыхъ родителей изъ отдаленныхъ юртъ, сосѣднихъ съ татарскими селеніями, что доказывалъ роскошный костюмъ ея; но къ какой именно семьѣ она принадлежала, Лаача не зналъ. Напрасно онъ перебиралъ мысленно всѣ семьи, прибывшія издалека: такой дѣвушки, повидимому, онъ нигдѣ еще не встрѣчалъ. А въ то время, когда Лаача думалъ о незнакомкѣ, шаманъ сидѣлъ неподвижно и вся толпа соблюдала приличную тишину; луна медленно двигалась по синему небесному своду и освѣщала блѣднымъ свѣтомъ полянку и присутствующихъ; дрожащее красное пламя костровъ придавало картинѣ своеобразную красоту. Тишину нарушалъ только трескъ вѣтвей, подбрасываемыхъ въ костры. Отдыхъ длился не болѣе десяти минутъ. Раздались удары въ барабанъ и бубенъ, шаманъ опять закричалъ: «гай!» и всѣ встрепенулись и вскочили на ноги, опять началосъ верченье, скаканье, бѣганье и упражненье копьями. Чѣмъ быстрѣе становились движенія, прыжки и бѣготня, тѣмъ громче и отрывистѣе выкрикивалось слово: «гай!» Лица молящихся разгорѣлись и воодушевились, глаза ихъ свѣтились религіознымъ восторгомъ. Вскорѣ вся эта пестрая толаа представляла какую-то массу, точно будто носимую и волнуемую вѣтромъ. Но вотъ шаманъ припалъ къ подножію Ортика, и всѣ присутствующіе разомъ сѣли на корточки и окаменѣли, какъ статуи. Многіе тяжело дышали, у нѣкоторыхъ щеки конвульсивно подергивались; за то другіе чувствовали себя вдесятеро сильнѣе, могучѣе; въ глазахъ у нихъ свѣтились рѣшимость, отвага, готовность итти на всякое отчаянное предпріятіе, на всякій подвигъ самоотверженія. Но не успѣли первые отдохнуть и очнуться, какъ новый ударъ въ бубенъ призвалъ въ третій разъ къ молитвѣ. Повидимому, шаманъ намѣревался теперь превзойти себя въ быстротѣ движеній. Развѣвающіеся волосы, перья и ленты, блескъ золотыхъ украшеній и звонъ бубенчиковъ придавали его наружности что-то сверхъестественное. Лицо его имѣло выраженіе лица человѣка, дошедшаго до послѣдней степени изступленія; глаза горѣли религіознымъ восторгомъ. Его примѣръ заразилъ окружающихъ; съ страшными воплями они устремились къ Ортику, то падали ницъ передъ идоломъ, то вскрикивали и неслись вокругъ него, то колотили себя кулаками въ грудь, то вертѣлись съ быстротою волчка. Наконецъ, подъ звукъ барабана молящіеся возвратили шаману копья, заняли свои мѣста и притихли. Обѣ группы, мужская и женская, раздвинулись, освободивъ пространство сажени въ четыре ширины; сюда, по знаку шамана, влетѣло нѣсколько человѣкъ въ такихъ странныхъ костюмахъ, которые напоминали наши маскарадные. Надѣтыя цѣликомъ шкуры медвѣдей и сахатыхъ, прикрѣпленные къ нимъ оленьи рога, птичьи носы и хвосты и изображенія рыбъ показьтвали, что лица эти старались представить изъ себя четвероногихъ, птицъ и рыбъ. Принялись плясать подъ звуки домбры[4] и бубна, сначала одни замаскированные, затѣмъ, къ нимъ присоединился шаманъ, а по его знаку, мало-по-малу, пускались въ плясъ и остальные. Воодушевленіе достигло высшей степени; отдѣльныхъ группъ какъ не бывало; все смѣшалось; старики и дѣти, мужчины и женщины — всѣ прыгали другъ передъ другомъ, наклоняясь то въ ту, то въ другую сторону, хватаясь. за руки и быстро перемѣняя мѣста. Тактъ домбры и бубна дѣлался все учащеннѣе, а потому и движенія танцующихъ становились быстрѣе. Лаача самъ не замѣтилъ, какъ очутился подлѣ незнакомой дѣвушки, схватилъ ее за руку и пошелъ прыгать и вертѣться съ нею.
Вскорѣ пляска превратилась въ изступленную, дикую пляску, а пляшущіе приняли видъ неистовствующихъ сумасшедшихъ. У многихъ глаза налились кровью, на губахъ появилась пѣна; другіе безъ чувствъ попадали на землю; съ третьими сдѣлались нервные припадки; многія женщины истерически рыдали или заливались безумнымъ хохотомъ. Наконецъ, шаманъ съ страшными криками отдѣлился отъ толпы и бросился къ Ортику, а плясавшіе въ изнеможеніи опустились на корточки. Въ комъ было еще ясно сознаніе наступившей минуты, тотъ обратилъ свой взглядъ на шамана и остался неподвиженъ. Полный фанатическаго изступленія, Чакча подбѣжалъ къ идолу, схватилъ копье и острымъ концомъ его сдѣлалъ себѣ нѣсколько уколовъ въ плечи, руки и ноги; затѣмъ, бросивъ копье, онъ подбѣжалъ къ одному изъ костровъ, выхватилъ оттуда горящую головню и провелъ ею по своему тѣлу. Чакча билъ себя въ грудь, рвалъ на себѣ волосы, заколачивалъ себѣ тонкія спицы подъ ногти рукъ и ногъ, въ судорогахъ, съ пѣной у рта, катался по землѣ, какъ сумасшедшій; вскочивъ на ноги, снова принимался истязать себя, и дѣлалъ это до тѣхъ поръ, пока не упалъ безъ сознанія къ подножію идола. Минута, когда жрецъ падаетъ безъ чувствъ, считается самой торжественной минутой во всемъ обрядѣ. Вогуличи полагаютъ, что въ эту минуту, душа шамана бесѣдуетъ съ душою идола, что богъ изъявляетъ шаману свое благоволеніе или высказываетъ свое недовольство народомъ. Пока происходило самобичеваніе шамана, вогуличи, бывшіе въ нервныхъ припадкахъ, мало-по-малу, пришли въ себя, чинно сѣли на корточки и съ благоговѣйнымъ ужасомъ смотрѣли на неподвижно лежащаго шамана. Лаача, какъ и другіе, не спускалъ глазъ съ Чакчи и задавалъ себѣ вопросы: «Что говоритъ теперь Ортикъ? Пріятны-ли ему приготовленныя благодарственныя и умилостивительныя жертвы? Дастъ-ли онъ вогуличамъ свое благословеніе на зимнюю охоту?» При одной мысли объ отказѣ Ортика принять жертвоприношеніе и благословить вогульскій народъ на зимній промыселъ, сердце Лаачи трепетало отъ страха, по тѣлу пробѣгалъ холодъ. Что тогда будетъ дѣлать бѣдный народъ? Сколько несчастныхъ умрутъ съ голоду! И онъ съ напряженіемъ смотрѣлъ и смотрѣлъ. То мгновеніе, когда шаманъ очнется отъ обморока, считается окончаніемъ бесѣды его души съ душою бога, а потому каждый изъ вогуличей боялся упуетить это важное мгновеніе. Медленно тянулись минута заминутой, полянка словно окаменѣла, только вздрагивавшее красное пламя костровъ придавало ей чуть замѣтную своеобразную жизнь. Около четверти часа шаманъ лежалъ неподвижно; наконецъ, онъ приподнялъ голову, обвелъ вокругъ мутными глазами и вдругъ, припомнивъ и сообразивъ, медленно поднялся на ноги. Окружающіе, въ свою очередь, также встали и приготовились выслушать волю Ортика. Шаманъ заговорилъ слабымъ голосомъ, произнося отчетливо каждое слово: «Ноздри Ортика желаютъ обонять запахъ жертвы, а чрево его вмѣстить ее. Милостивый нашъ Ортикъ шлетъ народу свое благословеніе. Никто не умретъ нынѣшнюю зиму съ голоду, всѣмъ будетъ удача; звѣрь самъ побѣжитъ на ружья и стрѣлы охотниковъ, если народъ будетъ трудолюбивъ и честенъ, а богатые добры къ бѣднымъ. Благодарность пріятна Ортику. Не хорошо было бы, еслибъ вогуличи забыли, что все имъ даровано богами и не поблагодарили бы ихъ».
Лица присутствующихъ озарились радостною улыбкой, а жрецъ, кончивъ свою маленькую рѣчь, крикнулъ: «Жертву!» и махнулъ рукой. Въ ту же минуту, передъ шаманомъ очутились корзины съ рыбой и дичью, туши убитыхъ лошадей и оленей и куски разноцвѣтныхъ тканей. Убравъ фигуру Ортика и пьедесталъ его сукнами, ситцами и холстами, Чакча выбралъ самую крупную, жирную рыбу и распласталъ ее надвое: одну половину бросилъ въ костеръ и воскликнулъ, обращаясь къ идолу: «Да обоняютъ ноздри твои запахъ жертвы!» а съ другою половиной подошелъ къ нему и, вступивъ на пьедесталъ, вымазалъ рыбьимъ жиромъ все лицо его, приговаривая: «Ѣшь, нашъ добрый богъ, ѣшь, и дай намъ и впредь много рыбы!» Точно также Чакча поступилъ съ птицею и съ мясомъ оленя и лошади.
Когда ноздри Ортика, по мнѣнію шамана, достаточно нанюхались запаха жертвы, а лицо его достаточно было вымазано кровью и жиромъ, шаманъ выдѣлилъ себѣ изрядный запасъ всего съѣстнаго и отложилъ его въ видѣ вознагражденія за свою службу, а остальное предоставилъ въ распоряженіе присутствующихъ. Нѣсколько минутъ длились суматоха и толкотня, а затѣмъ, все пришло въ порядокъ. Вогуличи, группами изъ нѣсколькихъ семей, расположились вокругъ костровъ и принялись за пиръ. Ужинъ оказался обильный, а потому всѣ съ веселыми лицами принялись истреблять сырое жертвенное мясо и рыбу, причемъ глава каждой семьи пряталъ по небольшому куску того или другого, чтобы принести домой и раздѣлить между тѣми членами семьи, которымъ почему-либо не удалось явиться лично на жертвоприношеніе. Это священное мясо должно было сдѣлать и ихъ участниками происходившаго торжества. Нѣкоторые изъ вогуличей разнообразили свой ужинъ. Они бросали куски оленины, рябчиковъ и рыбы на горячіе угли костра и лакомились печенымъ мясомъ. Чакча вмѣстѣ съ жрецами другихъ юртъ, обошелъ всѣхъ идоловъ, угощая ихъ отъ имени Ортика, какъ хлѣбосольнаго хозяина. Такое угощеніе служило доказательствомъ, что Ортикъ желаетъ продолжать дружескія отношенія со всѣми богами, почтившими его праздникъ своимъ присутствіемъ. А когда всѣ идолы были достаточно вымазаны, то передъ каждымъ изъ нихъ поставили чашку съ водой для питья. Шаманы составили особую группу и пировали во славу своихъ боговъ до тѣхъ поръ, пока не почувствовали отвращенія къ пищѣ. Точно также и всѣ вогуличи перестали ѣсть только послѣ совершеннаго отяющенія желудковъ. Богатые, пожертвовавшіе по нѣскольку оленей, и бѣдные, ничего не принесшіе съ собой, одинаково распоряжались припасами, одинаково сознавали себя здѣсь хозяевами и ѣли, пока хотѣлось ѣсть. Въ этомъ-то состояніи сытости до отвращенія вогуличи находятъ высшее удовольствіе. Наслаждались всѣ, начиная отъ малаго ребенка до старика. Тѣ, которыхъ клонило ко сну, разбрелись по своимъ шалашамъ; прочіе же, и въ особенности молодежь, остались и устроили пляску. Но это была не религіозная пляска, доводящая до изнеможенія и нервныхъ припадковъ, теперь, молодежь просто веселилась, какъ умѣла. Лаача былъ искусный музыкантъ. Онъ взялъ въ руки домбру и такъ лихо заигралъ плясовую пѣсню, что невозможно было усидѣть на мѣстѣ, ноги сами такъ и ходили. И не только молодежь, но и пожилые люди повскакали съ своихъ мѣстъ и начали выдѣлывать разныя колѣнца. Въ числѣ пляшущихъ Лаача увидѣлъ и заинтересовавшую его дѣвушку. Она такъ граціозно наклоняла свой станъ то въ ту, то въ другую сторону, такъ плавно разводила руками и красиво подпиралась ими, такъ легко прыгала и кружилась съ молодымъ вогуличемъ, что Лаача засмотрѣлся на нее. Подулъ вѣтеръ, дѣвушка повернулась слишкомъ быстро и покрывало ея откинулось въ сторону. Лаача увидѣлъ прекрасное лицо съ черными глазами и улыбающимися пунцовыми губами.
— Ахъ, какая красивая! вскрикнулъ невольно Лаача и пересталъ играть. Ему хотѣлось передать кому-нибудь инструментъ и поплясать съ незнакомкой; но та страшно сконфузилась, плотно закрыла свое лицо и вышла изъ круга пляшущихъ. Тогда многія дѣвушки, любовавшіяся Лаачей, сами подошли къ нему и наперерывъ предлагали плясать съ ними. Онъ, разумѣется, воспользовался ихъ приглашеніемъ и веселился отъ души. Молодые люди, въ разгарѣ веселья, не замѣчали, какъ идетъ время, какъ костры потухали одинъ за другимъ, какъ жрецы кончили омовеніе замазанныхъ лицъ идоловъ изъ тѣхъ самыхъ чашъ, въ которыхъ имъ была приготовлена вода для питья; ничего не замѣчала молодежь; она, пожалуй, проплясала бы до утра. Но около трехъ часовъ ночи, Чакча объявилъ праздникъ оконченнымъ.
Эти жертвоприношенія и пиршества длилисьдесять ночей кряду. Ортикъ, по заявленію Чакчи, былъ вполнѣ удовлетворенъ такимъ продолжительнымъ торжествомъ. Доволенъ остался и самъ шаманъ. Отложенныхъ запасовъ ему должно было хватить чуть не на всю зиму; бѣльемъ и платьемъ онъ также былъ обезпеченъ надолго; довольны были и гости, и хозяева, обильно угощавшіеся и веселившіеся отъ души.
Лаача познакомился съ красавицей дѣвушкой, узналъ, что ее зовутъ Лагари, а отца ея, богатаго вогулича-оленевода, Гындой. Они понравились другъ другу, много танцовали вмѣстѣ и, подъ конецъ, дали себѣ слово жениться, но только тогда, когда Лаача заработаетъ достаточно большой выкупъ или калымъ, безъ котораго у вогуличей ни одинъ молодой человѣкъ не смѣетъ посвататься за дѣвушку. Лагари объявила своему жениху, что за ней даютъ въ приданое 1000 оленей и много добра, и что она, навѣрное, ручается за согласіе своего отца, потому что онъ всегда отзывался о Лаачѣ съ большой похвалой и даже предупредилъ ее, что она на праздникѣ Ортика увидитъ его. «А мнѣ мать сказала, чтобы я на праздникѣ выбралъ себѣ невѣсту по сердцу, весело замѣтилъ Лаача, — но только не богатую, чтобы не пришлось платить за нее большого выкупа. А вотъ я и ослушался матери!» Молодые люди условились хранить, покамѣстъ, дѣло въ тайнѣ и не роптать, если вопросъ объ ихъ бракѣ затянется.
Но вотъ кончились праздники, жрецы начали торжественно разносить по капищамъ идоловъ-гостей. Ортика Чакча спустилъ черезъ окно въ ту пещеру, гдѣ онъ, обыкновенно, находился; Мейка поставилиина его прежнее мѣсто. Мало-по-малу, вся окрестность опустѣла, шалаши были сняты, гости разошлись и разъѣхались по домамъ. Лаача видѣлъ, какъ Гында съ женой, дочерью и пожитками сѣлъ въ маленькія сани[5], запряженныя оленями, и тоже тронулся въ путь. Когда они скрылись изъ глазъ, Лаачѣ сдѣлалось очень грустно; онъ пошелъ въ лѣсъ и долго бродилъ тамъ между соснами и елями. Смерклось. Лаача, самъ не зная какъ, выбрался на полянку, гдѣ теперь все было тихо и, подойдя къ тому мѣсту, гдѣ стояли идолы, опустился на пожелтѣвшую траву. Луна выглянула изъ-за лѣса и освѣтила пустынную мѣстность. Статуя Мейка казалась окаменѣвшимъ мертвецомъ. Его окружали обнаженные кусты шиповника, бузины и черемухи. Лаача долго сидѣлъ задумавшись, вспоминая торжественное жертвоприношеніе Ортику. Воздухъ изъ сухого и холоднаго вдругъ началъ дѣлаться влажнымъ. Лаача это почувствовалъ и, взглянувъ на хмурое, сѣрое небо, казавшееся молочнымъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ его прорѣзала луна, тотчасъ-же встрепенулся. Его воображенію представилась картина зимы и зимней охоты. Онъ точно стряхнулъ съ себя набѣжавшую хавдру и бодро пошелъ домой. «Нужно работать, много, много охотиться, а не скучать, ничего не дѣлая», — сказалъ себѣ Лаача, подходя къ юртѣ.
А дома было тепло и уютно. Въ очагѣ пылалъ огонь и освѣщалъ веселымъ отблескомъ стѣны юрты. Пахло вкуснымъ ужиномъ, который готовила мать. Къ Лаачѣ повернулись ласковыя лица домашнихъ.
— Мама, сказалъ онъ, присаживаясь къ огню, — зима начинается, снѣгомъ пахнетъ, готовь мнѣ лыжи и зимнюю одежду. Съ первымъ снѣгомъ я уйду надолго.
Минутъ за десять до этого, отецъ Лаачи отдалъ тоже приказаніе. Послѣ ужина, отецъ съ сыномъ долго строили предположенія относительно предстоящей охоты, а мать, между тѣмъ, притащивъ изъ амбара цѣлый ворохъ мѣховой и кожаной одежды, отбирала и откладывала ту, которая болѣе другихъ скоробилась и ссохлась. Высохшую и потерявшую свою форму одежду, Чидари предстояло вспрыснуть и растягивать зубами. Дѣло не легкое, тѣмъ болѣе, что зимняя одежда охотника весьма сложная, а Чидари приходилось приготовлять ее на двоихъ.
Въ эту ночь, Лаача заснулъ съ улыбкою на губахъ. Въ воображеніи его носились различныя картины. То ему мерещились цѣлыя сотни убитыхъ имъ соболей, то пріобрѣтенные имъ олени, то постройка новой, большой юрты. Въ его памяти то и дѣло вставалъ только что минувшій праздникъ, со всею суматохою и весельемъ, а надъ всѣмъ этимъ царилъ Ортикъ, который, указывая рукой на появившихся откуда-то горностаевъ, твердилъ: «калымъ!» Одинъ разъ это слово прозвучало особенно протяжно и звуки показались Лаачѣ похожими на звуки домбры. Онъ сталъ прислушиваться… Да, это домбра… Чу! къ ней присоединился барабанъ… Лаача все слушаетъ, звуки приближаются… и вдругъ оказывается, что это совсѣмъ не музыка, а чьи-то тяжелые, скрипучіе шаги. Тутъ, самъ не зная почему, онъ такъ и обмеръ отъ страха. Вотъ шаги приблизились, дверь юрты скрипнула, отворилась и на порогѣ появился Мейкъ. Лаача не боялся Мейка въ лѣсу, стоящаго на своемъ мѣстѣ, потому что зналъ хорошо свой лѣсъ и не боялся заблудиться. Но появленіе этого злого бога въ дверяхъ юрты навело на него ужасъ. Лицо Мейка было сурово. Вдругъ онъ произнесъ строгимъ голосомъ:
— Если ты не принесешь мнѣ сію же минуту умилостивительную жертву, я уведу въ лѣсъ твою невѣсту Лагорь и ты никогда ее болѣе не увидишь.
Трепеща отъ ужаса, Лаача хотѣлъ было отвѣтить, что въ настоящую минуту ему нечего принести въ жертву, хотѣлъ умолять Мейка обождать, такъ какъ все, что было у него въ запасѣ, принесено Ортику, но языкъ не слушался и голосъ пропалъ. А Мейкъ все продолжалъ смотрѣть злыми огненными глазами. Лаача хотѣлъ вскрикнуть — и не могъ… Вдругъ фигура Мейка заколебалась и онъ исчезъ, а на его мѣстѣ появилась золотая богиня въ воздушной одеждѣ. Сіяя неземнымъ свѣтомъ, богиня сказала съ улыбкой:
— Будь покоенъ, дитя, я — защитница Лагори. Я не дамъ ее въ обиду старому, злому Мейку.
Лаача пришелъ въ восторгъ и хотѣлъ броситься къ ногамъ богини. Онъ сдѣлалъ быстрое движеніе на своей лавкѣ и… проснулся. Только что разсвѣтало, всѣ еще спали, лишь одна Чидарь сидѣла у затопленнаго очага и усердно растягивала зубами сапоги сына. Лаача улыбнулся ей, проворно вскочилъ, подбѣжалъ къ двери, пріотворилъ ее и выглянулъ въ лѣсъ. А тамъ мелкій снѣжокъ, крутясь въ воздухѣ, медленно падалъ на землю и на вѣтви деревьевъ…
III.
правитьЗиима вступила въ свои права: все засыпала снѣжнымъ покровомъ, рѣки чуть не сравняла съ берегами, кустарникъ покрыла снѣгомъ, юрты занесла до половины. Спрятались подъ снѣгомъ плетни и заборы. Снѣгу выпало болѣе, чѣмъ на сажень. Завернули сорокаградуеные морозы. Лопались стволы деревъ, трескалась земля, трескались стѣны юртъ, птицы падали мертвыми, звѣри попрятались. Жутко пришлось и человѣку. Онъ закутался съ ногъ до головы въ мѣха, въ юртахъ зажегъ неугасимый огонь. Не дрогнулъ только лѣсъ великанъ и на бѣломъ фонѣ по прежнему красоваяся своею темною хвоей
Утромъ одного изъ такихъ морозныхъ дней Лаача собрался на охоту. Три раза въ эту зиму онъ возвращался домой съ богатой добычей, а теперь шелъ въ четвертый разъ. Въ небольшомъ ихъ амбарѣ ужъ много хранилось шкурокъ соболей, горностаевъ, лисицъ, бѣлокъ и куницъ; но Лаачѣ казалось, что всего этого мало для калыма за Лагорь. Каминъ въ юртѣ жарко топился. Вся семья была въ сборѣ. Мать Лаачи и десятилѣтняя сестра его сидѣли въ длинныхъ мѣховыхъ халатахъ, надѣтыхъ поверхъ бѣлья. Халаты эти были изъ двойного мѣха: бѣличьяго, обращеннаго волосомъ внутрь, и оленьяго — наружу. Полы халатовъ соединялись разноцвѣтными тесемками. Ременные пояса довершали этотъ женскій нарядъ. Сквозь льдину окна въ хату пробивался яркій, но холодный солнечный лучъ. Семья только что окончила завтракъ. Лаача одѣвался, сестра его, маледькая Чидарь, помогала ему. Сначала онъ надѣлъ брюки изъ лосиныхъ шкуръ, затѣмъ, «чижи», т. е. длинные чулки изъ оленьей кожи, и тѣ и другіе шерстью къ тѣлу, а поверхъ ихъ «пимы» или «катанки». Наконецъ, сестра подала ему «малицу», сшитую изъ оленьихъ шкуръ, также шерстью внутрь. Эта одежда съ рукавами, и пришитыми къ нимъ рукавицами надѣвается черезъ голову и доходитъ до колѣнъ. Въ рукавицахъ, у кисти рукъ, сдѣланы разрѣзы для того, чтобы, въ случаѣ надобности, можно было высвободить руки. Подолъ «малицы» опушенъ медвѣжьимъ мѣхомъ. Кожаный ремень, которымъ подпоясался Лаача, застегивался мѣдною пряжкой и былъ убранъ, какъ чешуею, мѣдными же плоскими пуговицами. Къ поясу Лаача привѣсилъ кожаную сумочку съ огнивомъ. кремнемъ и трутомъ. Поверхъ «малицы» молодой охотникъ надѣлъ «парку» — одежду безъ разрѣза спереди, такую же короткую, какъ «малица», отъ которой она отличалась только тѣмъ, что мѣхъ былъ обращенъ волосомъ наружу. Затѣмъ, слѣдовалъ «гусь» или «совикъ» — длинная одежда изъ лосиныхъ кожъ, выкроенная вмѣстѣ съ башлыкомъ, плотно облегающимъ голову. У «совика» также нѣтъ разрѣза спереди; а для лица вырѣзывается круглое, небольшое отверстіе. Многіе вогуличи подъ башлыкъ надѣваютъ шапку, что сдѣлалъ и Лаача. Поверхъ «гуся» онъ еще разъ подпоясался ремнемъ, къ которому былъ привѣшенъ охотничій ножъ въ кожаныхъ ножнахъ и сумка съ принадлежностями для стрѣльбы. У самаго порога юрты стояли лыжи — лубочныя пластины; длиною въ аршинъ, шириною въ четверть, толщиною въ полдюйма. Концы лыжъ закруглены и загнуты вверхъ; снизу къ нимъ подклеены оленьи шкуры, а сверху придѣланы ременныя петли, съ завязками для вдѣванья ногъ.
Въ то время, когда Лаача надѣлъ «малицу», Чадарь вышла въ лѣсъ. Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ юрты стоялъ на бревенчатыхъ высокихъ подставкахъ амбаръ — обыкновенный бревенчатый срубъ, съ дверью, припертою коломъ. Лѣтомъ Чидарь входила въ него по приставной лѣстницѣ; теперь же въ ней не было надобности, такъ какъ расчищенный около юрты снѣгъ лежалъ у амбара на высотѣ двери. Чидарь достала оттуда длинныя, узкія, легкія санки и положила въ нихъ нѣсколько оленьихъ шкуръ, разобранный походный чумъ, топоръ, котелокъ и мѣшокъ съ мерзлымъ мясомъ какого-то звѣрька. Затѣмъ, она взяла деревяннаго, топорной работы, идола, длиною четверти въ три. Идолъ этотъ — покровитель Лаачи во время охоты, былъ обмотанъ бѣлымъ холщевымъ полотенцемъ, вышитымъ красною бумагой, и напоминалъ спеленатаго ребенка. Положивъ и идола въ санки, Чидарь прикрыла все это оленьей кожей, прочно укрѣпила ремнемъ и подвезла къ дверямъ юрты. Лаача былъ уже готовъ. Онъ повѣсилъ черезъ плечо заряженное ружье и лукъ со стрѣлами, подвязалъ за спиною, въ видѣ полки, доску, длиною въ полъ аршина и шириною въ четверть. Доска закрывалась надѣтымъ черезъ голову и спускавшимся на спину чехломъ. На полку эту клалисъ цѣнныя шкурки пушныхъ звѣрей. Простившись съ родными, Лаача прицѣпилъ лыжи къ ногамъ, сзади привязалъ къ поясу санки, взялъ въ руки дубинку и отправился въ путь.
Стрѣлой летитъ молодой охотникъ, направляя дубинкой свой бѣгъ. Лыжи его такъ и скользятъ по ровному, бѣлому, какъ сахаръ, искрящемуся на солнцѣ снѣгу. Санки, виляя и иногда стукаясь о стволы деревъ, летятъ за Лаачей. Извиваясь между деревъ и минуя ярко освѣщенныя и ослѣпителъыо блестящія поляны, Лаача зорко глядитъ впередъ, осматривается по сторонамъ, чутко прислушивается къ малѣйшему звуку. Но ничего не видно, кромѣ темнаго лѣса, ничего не слышно, кромѣ скрипящаго визга снѣга подъ лыжами и подъ полозьями саней, да изрѣдка стука саней о деревья. Порою задорная вѣтка хлеснетъ Лаачу по головѣ или по плечамъ, порою дерево, вздрогнувъ, обдастъ его съ ногъ до головы снѣгомъ. Иногда разлетится онъ прямо на дерево, уткнется въ него дубинкой и ловко минуетъ его. Привычныя съ дѣтства ноги искусно владѣютъ лыжами; привычный охотникъ не дрогнетъ на морозѣ; легкая, но приспособленная къ суровой зимѣ одежда Лаачи не даетъ морозу и вѣтру пробраться подъ «гуся» или подъ «парку» и щипать тѣло его; рукавицы пришиты къ «малицѣ», шапка составляетъ часть «гуся». Остается лицо, выглядывающее изъ тѣсной рамки «гуся», его Лаача, отъ времени до времени, потираетъ рукавицей, да и то не потому, чтобъ оно зябло, а больше изъ боязни поморозить невзначай носъ или щеки. Отъ быстроты движеній Лаачѣ вообще тепло.
На одной изъ полянъ чернѣетъ что-то; охотникъ всматривается: нѣтъ, то не звѣрекъ, то замерзшая ворона, которую тормошатъ два-три собрата. Лаача летитъ далѣе. Чу! впереди, неподалеку, хрустнула вѣтка и переломилась; конецъ ея повисъ, ссыпавъ снѣгъ на нижнія вѣтки; въ то же время послышался легкій прыжокъ мелкаго звѣрька. Лаача остановился и высвободилъ руки изъ рукавицъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, на верхушкѣ невысокой ели, освѣщаемая солнцемъ, примостилась темносѣрая бѣлка, съ вздернутымъ вертикально чернымъ, пушистымъ хвостомъ. Въ переднихъ лапкахъ она держала что-то и торопливо грызла острыми, крѣпкими зубами, посматривая на Лаачу удивленными глазками. Въ мигъ ружье, заряженное одною дробинкой, уже было въ рукахъ охотника; онъ прицѣлился, щелкнулъ курокъ и единственная дробинка ударила въ глазъ животнаго; еще мгновеніе — и убитая бѣлка лежитъ на снѣгу. Теплая шкурка снята съ нея и прикрѣплена ремнемъ къ полкѣ, что виситъ за спиной, а тельце сунуто въ сани, подъ оленью кожу.
Лаача бѣжитъ далѣе и попрежнему внимательно наблюдаетъ вокругъ себя. Вотъ слѣды, но такіе мелкіе и легкіе, точно кто-нибудь двумя пальцами дотрогивался до снѣга. «То слѣдъ горностая», думаетъ Лаача и останавливается. Шороха никакого, зато вотъ другой слѣдъ съ противоположной стороны; нѣсколько далѣе оба слѣда смѣшались и шли на открытое мѣсто, бывшее саженяхъ въ двухъ. Лаача тихо подвинулся впередъ и видитъ, что на снѣжномъ холмѣ беззаботно возятся два бѣленькіе, гибкіе звѣрька. Раздался выстрѣлъ и эхомъ прокатился по лѣсу. Одинъ изъ звѣрьковъ вздрогнулъ, опрокинулся и скатился съ бугра; другой бросился въ сторону и метался отъ одного дерева къ другому. Снова заряжать ружье было бы слишкомъ долго, и потому Лаача схватился за лукъ. Маленькая, съ круглымъ наконечникомъ стрѣла, свистя, ударилась въ голову звѣрька и онъ остался недвижимъ. На томъ же снѣжномъ бугрѣ, гдѣ за минуту рѣзвились животныя, Лаача присѣлъ отдохнуть и закусить теплымъ мясомъ только что убитаго горностая. Онъ проголодался, потому что часа два ужъ какъ вышелъ изъ дому. Охотничьимъ ножемъ онъ вырѣзалъ ремешекъ мяса, забиралъ его въ ротъ, сколько могъ прожевать, а остальное отрѣзалъ у самыхъ губъ. Теплое, сочное мясо казалось Лаачѣ очень вкуснымъ обѣдомъ. Отдыхъ длился, однако, недолго и онъ снова въ пути. Чѣмъ далѣе подвигается Лаача, чѣмъ болѣе онъ углубляется въ лѣсъ, тѣмъ успѣшнѣе идетъ охота. Лукъ и ружье работаютъ быстро, а на полкѣ за спиной все растетъ и растетъ число цѣнныхъ, серебристыхъ шкурокъ. Зимній день не великъ, однако, когда смерклось, Лаача былъ уже верстахъ въ семидесяти отъ своей юрты. Выбравъ себѣ мѣсто у отвѣсной, поросшей лѣсомъ горы, онъ остановился тутъ на ночлегъ. Онъ усталъ, да и самое время указывало, что пора прекратить охоту. Началось устройство чума. Лаача вынулъ изъ саней двѣ длинныя, тонкія жерди и воткнулъ ихъ въ снѣгъ, одну противъ другой, аршина на четыре разстоянія, а концы ихъ соединилъ и связалъ ремнемъ затѣмъ, воткнулъ по нѣскольку жердей по бокамъ и пригнулъ ихъ подъ ремень. Образовавшійся, такимъ образомъ, шалашъ, похожій на клѣтку, Лаача плотно покрылъ оленьими шкурами, а основаніе окопалъ снѣгомъ, чтобы не продувало снизу. Когда ночлегъ былъ готовъ, Лаача разостлалъ въ углу чума шкурку одного изъ убитыхъ имъ соболей и поставилъ на нее своего идола-покровителя; потомъ онъ заготовилъ топлива на всю ночь, привѣсилъ на ремень котелокъ, наполненный снѣгомъ, и развелъ подъ нимъ костеръ. Приготовленіе постели было дѣломъ не сложнымъ: съ одной стороны чума, у самого костра, охотникъ прямо на снѣгъ положилъ одну на другую двѣ оленьи кожи — вотъ и постель. Устроивъ себѣ, такимъ образомъ, теплый и удобный ночлегъ, Лаача у входа въ чумъ поставилъ свои опустѣвшія сани, сложилъ въ нихъ оружіе, лыжи и дощечку съ звѣриными шкурами, плотно укрылъ ихъ оленьей кожей и тогда уже, съ довольнымъ видомъ человѣка, готовящагося отдохнуть, снялъ совикъ и усѣлся на корточкахъ на своей постели около костра, чтобы погрѣться. Снѣгъ въ котлѣ, между тѣмъ, растаялъ, изъ него чуть замѣтно поднимались легкія струйки пара. Вотъ послышалось шипѣніе: это вода заклокотала и сыпала брызги кругомъ. Лаача опустилъ въ кипятокъ нарубленное кусками мясо соболя и сталъ нетерпѣливо ждать ужина. Горячаая пища была ему необходима послѣ такого длиннаго перехода и послѣ цѣлаго дня, проведеннаго на морозѣ. Онъ безпрестанно заглядывалъ въ котелъ и мѣшалъ лучиной свой супъ, поворачивая куски мяса. Наконецъ, Лаача принялся ужинать: онъ снялъ съ огня котелокъ и поставилъ его передъ собой на снѣгъ; затѣмъ, заостреннымъ концомъ лучины сталъ выхватывать изъ котла куски мяса и, попотчевавъ предварительно идола, съѣдалъ ихъ одинъ за другимъ, отбрасывая въ сторону тонкія косточки. Когда мясо все было съѣдено, а котелъ настолько остылъ, что къ нему можно было прикоснуться губами. Лаача выпилъ бульонъ чрезъ край. Теперь, послѣ сытнаго ужина, его начало клонить ко сну. Онъ тотчасъ же подложилъ свой совикъ подъ голову и задремалъ. Пламя костра стало, мало-по-малу, уменьшаться, трескъ сучьевъ слышался изрѣдка, костеръ понемногу превратился въ груду угольевъ, внутренность чума погрузилась въ мракъ. Лаача спалъ крѣпко; однако, морозъ далъ себя чувствовать: молодой охотникъ сильно озябъ и проснулся, но тотчасъ же опять заснулъ.
Въ то утро, когда Лаача вышелъ изъ дому, между его матерью и отцомъ произошелъ такой разговоръ:
— Когда ты думаешь отправиться къ отцу Лагори и повести сватовство? спросила Чидарь,
Мужъ, лежа на лавкѣ, медленно повернулся къ женѣ лицомъ и неохотно отвѣтилъ:
— Не знаю, сегодня или завтра, а можетъ быть, и черезъ два дня. Мнѣ бы хотѣлось прежде поднять медвѣдя. Я высмотрѣлъ берлогу недалеко отъ насъ.
Проговоривъ это, онъ замолчалъ и закрылъ глаза.
— Этому конца не будетъ, замѣтила Чидарь, — ты ужъ и безъ того двухъ медвѣдей свалилъ въ нынѣшнюю зиму, довольно съ тебя! Медвѣдь не уйдетъ; изъ-за этого откладывать сватовство не слѣдуетъ, а то дотянешь до весны. Тогда рѣки разольются, болота оттаютъ, труднѣе будетъ попасть къ Гындѣ, придется женитьбу Лаачи отложить еще на годъ.
Вмѣсто отвѣта, Кукса промычалъ что-то и, нетерпѣливо махнувъ рукой, повернулся лицомъ къ стѣнѣ.
— А Гында ждетъ, заговорила снова Чидарь. Гында не даромъ намекалъ тебѣ на прощаньи, что Лаача женихъ хоть куда! Онъ не даромъ звалъ тебя побывать у него зимой. Смотри, не упусти случая! Это дѣло выгоднѣе твоего медвѣдя. Лагорь красавица, богата, она не засидится въ дѣвкахъ; опоздаешь — Лаача горевать будетъ. Онъ любитъ Лагорь, ты это знаешь. Калымъ у него давно готовъ, все дѣло за тобой!
Кукса опять повернулся къ женѣ лицомъ и посмотрѣлъ на нее удивленными глазами. То, что онъ услышалъ теперь отъ нея, ему и въ голову не приходило. До сихъ поръ онъ откладывалъ путешествіе только потому, что не любилъ далекихъ отлучекъ изъ дома; онъ началъ старѣться, скоро уставалъ и предпочиталъ всему сидѣть въ юртѣ съ семьею. Въ послѣднее время онъ выходилъ только на крупнаго звѣря и то, когда замѣчалъ, что запасъ пищи истощается, Охоту же на пушныхъ звѣрей онъ предоставилъ Лаачѣ.
Продажею шкурокъ и покупкою всего необходимаго для дома также занимался сынъ, Отцу и въ голову не приходило, что онъ опоздаетъ, что Лагорь могутъ отдать замужъ прежде, чѣмъ онъ соберется сватать ее за Лаачу. Жена точно разбудила его отъ сна, и Кукса, чтобы не откладывать дѣла, въ тотъ же день отправился въ путь. Чидарь была очень довольна; она была увѣрена, что до начала весны они отпразднуютъ женитьбу Лаачи. Съ веселымъ лицомъ она пошла въ сосѣднюю юрту, стоявшую саженяхъ въ шести отъ ея жилища. Юрта была пуста, холодна, выглядѣла уныло. Обитатели ея еще въ началѣ зимы перекочевали къ востоку, къ одному богатому родственнику, а юрту оставили въ распоряженіе Чидари. Но до сихъ поръ она не заглядывала туда, и только теперь осмотрѣла заиндевѣвшія отъ мороза стѣны, косяки и двери будущаго жилища своего любимаго сына,
Въ то время, когда Лаача, поставя свой чумъ въ лѣсу, сидѣлъ у разведеннаго костра, Чидарь съ остальными двумя дѣтьми также грѣлась у камина въ юртѣ. Маленькая Чидарь, несмотря на свои десятъ лѣтъ, уже дѣятельно помогала матери въ ея домашнихъ работахъ. Она подбрасывала дрова въ каминъ, выметала юрту, трепала сушеную крапиву, выбирала ея волокна и пряла изъ нихъ нитки для тканья холста. Въ этотъ вечеръ, мать и дочь были заняты приготовленіемъ нитокъ для шитья мѣховой одежды. Около нихъ лежало нѣсколько звѣрьковъ, убитыхъ Лаачею въ предпослѣднюю охоту. Содранныя съ нихъ шкурки хранились въ амбарѣ, а замороженное мясо Чидарь принесла и положила у камина, чтобы оно оттаяло. Мать и дочь вытягивали теперь зубами жилки изъ мяса и затѣмъ опускали его въ котелъ съ водой для приготовленія себѣ супа, а жилки должны были служить вмѣсто нитокъ. Второй сынъ Чидари, двѣнадцатилѣтній Сатыга, починялъ свои лыжи, прикрѣпляя къ нимъ новые ремни. Отецъ не разъ бралъ его съ собой на охоту за сахатымъ, и обѣщалъ даже сводить на медвѣдя, поэтому мальчику было очень досадно, что охота теперь отложена. Чидарь съ ласковой улыбкой посматривала на своихъ дѣтей. Каминъ горѣлъ ярко, обдавая юрту веселымъ, краснымъ свѣтомъ; лица дѣтей зарумянились. У маленькой Чидари брови тонкія, черные волосы заплетены въ толстыя косы. Сатыга не такъ красивъ, какъ Лаача, не такъ ловокъ и статенъ, не такъ мужественъ. Это былъ мальчикъ очень нервный, порывистый, иногда готовый на какой-нибудь отчаянный поступокъ, иногда непо движный, задумчивый, разсѣянный. Продолговатое, худощавое лицо его съ неправильными чертами порою такъ оживлялось, что онъ казался красавцемъ; порою же оно блѣднѣло, глаза тускнѣли, брови сдвигались, лобъ морщился и Сатыга смотрѣлъ въ это время маленькимъ, некрасивымъ старикомъ. Разсказы о лихихъ охотникахъ или шаманахъ чрезвычайно интересовали Сатыгу. Онъ радовался, горевалъ, возмущался и ужасался вмѣстѣ съ героями разсказа. Жрецъ Чакча обратилъ вниманіе на Сатыгу и наблюдалъ за нимъ. Онъ начиналъ приходить къ тому заключенію, что Сатыга избранникъ божій, что Ортикъ намѣтилъ въ немъ будущаго жреца. Своихъ соображеній Чакча еще не высказалъ никому, но часто уводилъ Сатыгу къ себѣ и подолгу бесѣдовалъ съ нимъ, наставлялъ его, знакомилъ съ обязанностями жреца и постепенно подготовлялъ себѣ будущаго помощника. Чакча ждалъ, когда мальчику минетъ пятнадцать лѣтъ, тогда онъ намѣревался объявить родителямъ волю боговъ и увести Сатыгу навсегда въ свою юрту.
Семья сидѣла и мирно бесѣдовала.
— Мама, тебя бралъ когда-нибудь отецъ съ собой на медвѣдя? спросилъ Сатыга.
— Въ первые годы замужества, когда Лаачи и васъ еще на свѣтѣ не было, я всюду ходила съ мужемъ.
— И на медвѣдя? воскликнулъ мальчикъ, причемъ глаза его заблистали, лицо оживилось, онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на мать.
— Да, и на медвѣдя ходила. Я мѣтко стрѣляла. Отецъ ходилъ съ рогатиной, я съ ружьемъ и лукомъ, чтобы выручить его, когда понадобится.
— Какъ это, разскажи! И отчего ты раньше не говорила объ этомъ?
Мать улыбнулась, подбросила дровъ въ каминъ и продолжала:
— Что-жъ тутъ особеннаго? Вы знаете, что многія вогулки ходятъ на охоту съ мужьями: отчего-жъ было не ходить и мнѣ? Къ берлогѣ мы подходили вмѣстѣ. Кукса устанавливалъ рогатину и ждалъ, а я пускала стрѣлу въ отдушину берлоги, чтобы вызвать звѣря, и пряталась за мужа, а ружье держала наготовѣ. Звѣрь сердито зарычитъ, поднимется на заднія лапы и пойдетъ на насъ…
Дѣти перестали работать и смотрѣли на мать не спуская съ нея глазъ. Сатыга былъ какъ въ лихорадкѣ, глаза его блестѣли, по тѣлу пробѣгалъ ознобъ. Онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе.
— А одинъ медвѣдь былъ очень большой чуть не надѣлалъ бѣды, — продолжала Чидарь.
Дѣти взглянули на потолокъ юрты; мать замѣтила это и прибавила:
— Ну, не такой, какъ вы думаете, а все же, какъ поднялся, такъ былъ цѣлой головой выше вашего отца, да такой свирѣпый, страшный… Какъ я увидѣла его, такъ у меня сердце и замерло. Когда онъ наткнулся на рогатину, то схватилъ ее лапами, заревѣлъ и началъ ломать. Въ ту минуту, когда острый конецъ проткнулъ его насквозь, лопнули поперечники… Я изъ за плеча мужа выстрѣлила въ открытую пасть медвѣдя. Онъ упалъ на снѣгъ и издохъ.
— Что было бы, если бы ты не попала въ него? спросилъ Сатыга взволнованнымъ голосомъ.
— Тогда медвѣдь подвинулся бы впередъ и схватилъ бы въ когти вашего отца.
— Вотъ на такую выручку и меня отецъ хочетъ брать съ собой.
— И на выручку, и на то, чтобы выучить тебя охотиться на медвѣдя, отвѣтила мать и замолчала,
Маленькая Чидарь принялась за работу, а Caтыга глубоко задумался. Онъ отбросилъ свою лыжу, всталъ и началъ быстро ходить по юртѣ, Въ углу висѣло отцовское оружіе, тутъ же стояла и рогатина. Мальчикъ подошелъ къ ней, провелъ рукой по желѣзному поперечнику и, взглянувъ на мать, сказалъ:
— Я не испугаюсь. Я такъ же мѣтко положу его, какъ и ты.
Верстъ на сто къ юго-востоку отъ того мѣста, гдѣ жила семья Куксы, ютилось нѣсколько юртъ по берегу рѣки. Одна изъ нихъ, стоявшая на холмѣ, выдѣлялась отъ прочихъ своей величиной и устройствомъ. Она была покрыта крышей, къ ней примыкалъ дворъ, обнесенный высокимъ заборомъ, къ дверямъ вела лѣстница въ три ступени, съ рѣзными перилами; верхнее окно въ ней было закрыто не льдиной, какъ у другихъ юртъ, а рамой со стеклами. Во дворѣ стояли хлѣвъ, конюшня и еще маленькая юрта съ русской печью. Все это принадлежало богатому Гындѣ.
Кукса шелъ цѣлый день, переночевалъ въ извѣстной пещерѣ и на слѣдующій день, послѣ полудня, скрипя лыжами по замерзшему снѣгу, подкатилъ къ юртѣ Гынды. Когда онъ отворилъ дверь, то на него пахнуло тепломъ; стѣны юрты были увѣшаны оленьими шкурами и разрисованными яркими кошмами, т. е. войлочными коврами; лавки устланы медвѣжьими и лисьими мѣхами. Жена и дочь Гынды были одѣты въ лисьи халаты, крытые яркимъ сукномъ. Онѣ занимались какимъ-то домашнимъ рукодѣльемъ, а самъ Гында сидѣлъ въ малицѣ, крытой сукномъ, и грѣлся у камина. При появленіи Куксы, жена Гынды, Лопта, и дочь его, Лагорь, спустили покрывала и тотчасъ же вышли изъ юрты, догадавшись, зачѣмъ пришелъ гость. Пожелавъ хозяину добраго дня, Кукса отвязалъ свои лыжи, снялъ съ себя «совикъ» и, не дожидаясь приглашенія, сѣлъ также къ огню. Нѣкоторое время длилось молчаніе; Гында искоса посматривалъ на своего гостя, наконецъ, протянулъ ему табакерку съ нюхательнымъ табакомъ. Гында только нюхалъ табакъ; Кукса же взялъ одну за другою нѣсколько щепотокъ и положилъ ихъ за щеки и за нижнюю губу, а затѣмъ, не глядя на Гынду, прямо спросилъ:
— Что ты скажешь о Лаачѣ?
— Лаача парень славный, отвѣчалъ Гында, — смѣлый охотникъ и трезвый человѣкъ. Онъ будетъ хорошимъ семьяниномъ и не растратитъ женинаго приданаго; онъ нравится многимъ дѣвушкамъ, потому что красивъ, статенъ и веселаго характера.
— И Лагорь дѣвушка красивая, скромная, хорошая хозяйка, началъ опять Кукса послѣ небольшого молчанія: отъ нея всѣ парни безъ ума. Но отецъ Лагори богатый человѣкъ и бѣдные вогуличи не смѣютъ сватать за нея своихъ сыновей.
— За Лагорь сватался недавно богатый человѣкъ, перебилъ Куксу Гында, — потомокъ нашихъ древнихъ князей Аблегаранова[6] рода. Да онъ пьяница и я ему отказалъ. Я отказалъ также одному богатому оленеводу, потому что онъ измѣнилъ вѣрѣ нашихъ предковъ. Я не хочу чтобы Лагорь приняла какую-нибудь другую вѣру и тѣмъ прогнѣвала нашихъ боговъ. Гында за богатствомъ не гонится, лишь бы его дочь была счастлива. Лагорь сама богата, чего ей еще? Да и богатъ по моему не тотъ, у кого всего много, а тотъ, кто не лѣнивъ, умѣетъ промышлять и беречъ добытое. Мужъ Лагори получитъ хорошее приданое за нею, я буду помогать ему во всякое трудное время, а умру — все ему останется, пусть только покоитъ мою старуху. Другихъ родныхъ у меня нѣтъ.
— Какой калымъ желаетъ Гында? спросилъ Кукса нерѣшительно.
— Честь и достоинство невѣсты требуютъ, чтобы калымъ былъ хорошій. Хотя денегъ мнѣ и не нужно, но не захочу же я срамить мою дочь, отдать даромъ.
Въ глазахъ Куксы выразился испугъ. Онъ робко переспросилъ, какой именно потребуется калымъ.
— Сто рублей, произнесъ Гында съ чувствомъ собственнаго достоинства.
У Куксы и руки опустились. Калымъ неслыханный! Онъ, запинаясь, предложилъ пятьдесятъ. Гында нахмурился и отрицательно покачалъ головой. Кукса началъ умолять сбавить цѣну. Торгъ длился довольно долго. Сошлись на 75 рубляхъ, и то благодаря смѣтливости Куксы, который божился, что такой невѣстѣ, какъ Лагорь, цѣны нѣтъ, что настоящій калымъ за нее долженъ быть не въ сто, а въ тысячу рублей, и что Лаача съ радостію далъ бы и тысячу, если бы имѣлъ ихъ. Это польстило Гындѣ, недовольныя морщины на его лицѣ расправиглись и онъ уступилъ, только потребовалъ, чтобы 75 рублей были уплачены не шкурками, а деньгами. Кукса согласился, хотя исполненіе послѣдняго условія представляло большое затрудненіе. Порѣшивъ дѣло, Гында отворилъ дверь юрты и зычнымъ голосомъ кликнулъ жену, которая вмѣстѣ съ дочерью ушла въ маленькую юрту и тамъ стряпала въ русской печи обильный обѣдъ, чтобы угостить Куксу на славу. Гында торжественно объявилъ женѣ о своемъ рѣшеніи и приказалъ готовиться къ свадьбѣ, потому что они съ Куксой не намѣрены откладывать ее надолго. Та выслушала новость, повидимому, равнодушно, почтительно, низко поклонилась мужу и гостю, но внутренно была очень рада, такъ какъ знала, что дочь любитъ Лаачу. Лагорь не показывалась. Пиръ шелъ безъ нея. Много было выпито браги и водки. Хозяинъ и гость до того наугощались, что какъ легли въ сумерки отдохнуть, такъ и проспали до утра.
Чидарь очень обрадовалась, когда Кукса, возвратясь домой, разсказалъ ей о полной удачѣ сватовства. Обоихъ ихъ безпокоила только одна мысль: какъ собрать семьдесять пять рублей? Кукса зналъ, что волостной писарь въ русской деревнѣ охотно купитъ у него всю мягкую рухлядь, заготовленную Лаачей, но купитъ въ обмѣнъ на ситецъ, холстъ, платки, на хлѣбъ и соль, а деньгами дастъ неохотно и если дастъ, то очень дешево оцѣнитъ дорогія шкурки. Однако, Кукса рѣшилъ попытать счастья. Чидарь уложила товаръ, провизію и чумъ въ такія же длинныя сани, какія взялъ съ собой Лаача, и снарядила мужа въ путь.
Въ двухстахъ верстахъ къ юго-западу отъ Куксиной юрты была русская деревня Болотова. Крестьяне этой деревни вели мѣновую торговлю съ вогуличами, особенно волостной писарь Иванъ Спиридоновичъ. Онъ скупалъ звѣриныя шкурки массою и отправлялъ ихъ на ярмарку въ Ирбитъ. На четвертый день по выходѣ изъ дома, утромъ, Кукса добрался до Болотовой, но не явился прямо съ своимъ товаромъ въ деревню, а остановился въ полуторѣ версты отъ нея, въ лѣсу. Тамъ онъ раскинулъ чумъ, сложилъ въ него весь товаръ, а съ собой взялъ нѣсколько шкурокъ на образецъ. Подойдя къ самой деревнѣ, у опушки лѣса, Кукса изъ-за стволовъ деревъ сталъ осторожно выглядывать, нѣтъ-ли какого особаго движенія на улицѣ, и прислушиваться не звенитъ ли колоколецъ. Онъ боялся натолкнуться на какого-нибудь чиновника, и немудрено: онъ ни разу не заплатилъ ясака (подать), а для этого всю свою жизнь прятался съ семьей въ лѣсу, такъ что чиновники и не знали объ его существованіи. Такъ дѣлали отецъ и дѣдъ Куксы и многіе другіе вогуличи. Но русскихъ крестьянъ они не боялись, тѣ не выдавали ихъ и вели съ ними тайныя сношенія. Когда Кукса убѣдился, что все обстоитъ благополучно, то вышелъ изъ засады и явился у избы писаря. Стукнувъ въ окно, онъ сталъ ждать. Понявъ условленный стукъ, Иванъ Спиридонычъ поспѣшно вышелъ на улицу, напяливая на ходу тулупъ. Онъ радъ былъ гостю; онъ зналъ, что за купленныя шкурки выручитъ въ десять, если не въ двадцать разъ больше, чѣмъ самъ заплатитъ. Не говоря ни слова, Кукса повернулъ назадъ и быстро направился къ опушкѣ лѣса въ сопровожденіи писаря. На ходу онъ оглядывался и улыбался старому знакомцу, какъ бы маня его за собой. Когда отошли довольно далекоотъ деревни, оба остановились. Начался торгъ. Кукса показалъ образцы и на половину по-вогульски, на половину по-русски, высказалъ желаніе получить плату деньгами. Писарь сначала поморщился, но потомъ сообразилъ, что и при этихъ условіяхъ можно имѣть выгоду. Онъ пришелъ въ восторгъ, когда взялъ въ руки образцы пышнаго, серебристаго соболя и чернобурой лисицы, но скрылъ это и прговорилъ равнодушнымъ тономъ, на ломаромъ вогульскомъ языкѣ:
— Если весь твой товаръ таковъ, то можно купить и на деньги. Сколько у тебя шкурокъ?
Въ отвѣтъ Кукса тыкалъ пальцемъ въ какую-нибудь шкурку, затѣмъ складывалъ руки ладонями и столько разъ поднималъ ихъ, сколько нужно было насчитать десятковъ. Оказалось, что у него было тридцать шкурокъ лисьихъ, пятьдесятъ соболиныхъ, шестьдесятъ пять горностаевыхъ и болѣе четырехсотъ бѣличьихъ. Иванъ Спиридонычъ сталъ соображать, придумывая баснословно дешевыя цѣны: по 20 коп. за лисицу, по 10 коп. за соболя и горностая и по рублю за сотню бѣлокъ. Съ небольшимъ двадцать рублей вышла по его счету стоимость товара, за который онъ самъ разсчитывалъ получить нѣсколько сотъ рублей. Но ему показалось, что и двадцати рублей слишкомъ много для бѣдняка вогулича, незнающаго толку въ деньгахъ, питающагося Богъ знаетъ чѣмъ и одѣвающагося въ звѣриныя шкуры. Перемѣшивая русскія слово съ вогульскими, онъ объяснилъ Куксѣ, что весь его товаръ не стоитъ и десяти рублей. Много разъ случалось, что Кукса, обмѣнивая звѣриныя шкуры на холстъ, линючіе ситцы и хлѣбъ, получалъ не болѣе этого; много разъ, получивъ въ обмѣнъ на массу товаровъ только предметы насущной потребности, онъ уходилъ удовлетвореннымъ. Но на этотъ разъ онъ взглянулъ на дѣло иначе: ему необходимо было добыть семьдесятъ пять рублей, чтобы вручить ихъ Гындѣ; отъ этихъ денегъ зависѣло счастье его сына и потому онъ въ первый разъ въ жизни отрицательно покачалъ головой. Иванъ Спиридонычъ настаивалъ, Кукса не соглашался; тотъ разсердился и сталъ угрожать, что онъ сію минуту свяжетъ его и представитъ по начальству, хотя въ дѣйствительности ему не выгодно было арестовать Куксу, такъ какъ это, во-первыхъ, поссорило бы его съ вогуличами, а, во-вторыхъ, лишило бы выгодной покупки. Кукса принялъ угрозу за настоящую монету и заплакалъ, но все-таки отказался отъ предлагаемыхъ десяти рублей, причемъ добавилъ, что товаръ не его, а сына, который думаетъ жениться. Иванъ Спиридонычъ понялъ тогда причину упрямства Куксы и живо сообразилъ, какъ нужно дѣйствовать. Онъ усмѣхнулся, притворился вдругъ добрымъ, мягкимъ человѣкомъ, тронутымъ положеніемъ Куксы? ударилъ его по плечу и заговорилъ ласковымъ голосомъ:
— Давно бы такъ сказалъ, дружище. Теперь знаю, почему ты дорожишься: тебѣ деньги дозарѣзу нужны. Я могу тебѣ помочь, дамъ тебѣ 75 рублей съ тѣмъ, чтобы теперешній товаръ пошелъ въ десяти рубляхъ, а остальныя деньги возьмешь въ долгъ. Ты и сынъ будете понемногу уплачивать такимъ же товаромъ и по той же цѣнѣ. Только не обманите, Боже васъ упаси!
Кукса ушамъ своимъ не вѣрилъ.
— Зачѣмъ обманывать? Вогуличи русскихъ не обманываютъ! — проговорилъ онъ растроганнымъ го лосомъ. — Самъ знаешь, что многіе вогуличи ведутъ торговлю въ долгъ и всегда честно расплачиваются.
— Знаю, что вы народъ честный, что обѣщаете, то выполните, замѣтилъ Иванъ Спиридонычъ, — иначе я не повѣрилъ бы тебѣ этакую сумму.
Кукса взялъ палку, сдѣлалъ на мей столько зарубокъ, сколько рублей долженъ былъ уплатить и поставилъ на ней свой значокъ. Затѣмъ, раскололъ палку пополамъ, отдалъ одну половину Ивану Спиридонычу, а другую оставинъ себѣ. Это замѣняло расписку. При каждой уплатѣ долга, Кукса будетъ брать свою половинку, для повѣрки прикладывать ее къ половинкѣ писаря и будетъ отрубать на обѣихъ столько зарубокъ, сколько внесетъ денегъ. Кромѣ того, Кукса взялъ въ долгъ боченокъ вина къ свадьбѣ сына у виноторговца, которому выдалъ такую же расписку.
Черезъ часъ, Кукса покатилъ обратно, далеко запрятавъ семьдесятъ пять рублей. Онъ былъ счастливъ, благодарилъ боговъ и добраго Ивана Спиридоныча. Простакъ вогуличъ не сообразилъ, что писарь не только взялъ его товаръ почти даромъ, но и закрѣпостилъ трудъ его сына на нѣсколько лѣтъ впередъ.
Прошло съ недѣлю. Кукса, послѣ двухъ совершенныхъ большихъ походовъ, отдыхалъ, лежа на лавкѣ; Чидарь убирала сосѣднюю юрту — будущее жилище Лаачи; полъ и лавки юрты чисто вымыла, стѣны увѣшала оленьими шкурами, въ углу, на обрубкахъ дерева, покрытыхъ соболинымъ мѣхомъ, поставила двухъ деревянныхъ боговъ — домашнихъ покровителей, въ красныхъ кумачныхъ малицахъ, съ соболиными шкурами на головахъ. Вмѣсто глазъ, у идоловъ были вставлены серебряные пятачки; во рту у каждаго изъ нихъ вложено было по мѣдной монетѣ; за ними, къ стѣнѣ, Чидарь прислонила копье и рогатку, а лукъ съ нѣсколькими стрѣлами прицѣпила надъ головами идоловъ. Все это она завѣсила пестрою ситцевою занавѣской; лавки покрыла различными мѣхами, постель приготовила изъ нѣсколькихъ медвѣжьихъ шкуръ, положенныхъ одна на другую.
Въ эту недѣлю Сатыга нѣсколько разъ приставалъ къ отцу, чтобы онъ пошелъ съ нимъ на охоту. Мальчикъ и во снѣ и на яву видѣлъ предъ собой картину, какъ медвѣдь поднимается изъ берлоги, какъ онъ идетъ на рогатину, ломаетъ поперечину, а онъ, Сатыга, пускаетъ мѣтко пулю и убиваетъ звѣря наповалъ. Его тянуло въ лѣсъ. гдѣ, версты за двѣ отъ ихъ юрты, подъ стволомъ сваленнаго грозою дерева, была .берлога медвѣдя. Разъ, не сказавъ никому ни слова, онъ подвязалъ свои лыжи и убѣжалъ туда. Мѣсто это густо заросло высокими соснами; у самой берлоги стояли два дерева, покачнувшіяся и засѣвшія верхушками въ вѣтвяхъ другихъ деревъ, а подлѣ нихъ торчали корни упавшей сосны. Подъ этими корнями образовалась глубокая яма, покрытая теперь снѣжнымъ холмомъ. Сатыга съ бьющимся сердцемъ подошелъ къ нему и остановился. Глаза его отыскаливъ снѣгу небольшое отверстіе, въ видѣ воронки, изъ котораго выходила струйка пара. Сатыга такъ и замеръ на мѣстѣ; ему живо представилось, что стоитъ только опустить дубинку или длинную хворостину въ отверстіе и задѣть концомъ ея медвѣдя, какъ тотъ озлится, вылѣзетъ изъ берлоги и пойдетъ прямо на рогатину. Мальчикъ пришелъ въ восторгъ отъ этой мысли, еще болѣе пожалѣлъ, что отецъ отложилъ охоту и печально пошелъ домой. Когда онъ отворилъ дверъ юрты, то засталъ семью въ большомъ оживленіи, по поводу возвращенія Лаачи съ богатой добычей. Сатыга радостно вскрикнулъ и кинулся къ брату, котораго глубоко, сердечно любилъ.
Рѣшено было дать отдохнуть Лаачѣ дня два и отправиться за Лагорью.
Между тѣмъ, въ юртѣ Гынды шли приготовленія къ брачному торжеству. Гында назначилъ въ приданое за дочерью часть своихъ оленьихъ стадъ; жена приготовляла, при помощи сосѣдокъ, нѣсколько одеждъ невѣстѣ изъ цѣнныхъ мѣховъ и дорогихъ тканей и бѣлье изъ тонкаго русскаго холста. Праздничный столъ также готовился на славу. Гостей должно было собраться много.
Гында пригласилъ всѣ семьи вогуличей того поселка, къ которому самъ принадлежалъ. Лагорь грустила о томъ, что скоро оставитъ свое родное гнѣздышко, разстанется съ отцемъ, матерью и близкими знакомыми, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и радовалась, что ей предстоитъ провести жизнь съ человѣкомъ, который ей нравится и котораго всѣ считали за честнаго, добраго вогулича. Она знала, что нѣкоторыя ея подруги выходили замужъ, не видавъ ни разу до дня брака своего жениха.
Въ одно утро, когда Лагорь была въ малой юртѣ, помогая матери въ хозяйствѣ, Гында на порогѣ своего жилища встрѣтилъ дорогихъ гостей — Лаачу съ отцомъ. Тотчасъ по приходѣ, Кукса вручилъ Гындѣ калымъ и Лаача вступилъ въ юрту въ качествѣ жениха Лагорь. Въ своемъ голубомъ, праздничномъ костюмѣ Лаача, счастливый, радостный сѣлъ къ камину и съ нетерпѣніемъ посматривалъ на дверь, ожидая невѣсту. Дверь безпрестанно скрипѣла и отворялась, съ улицы врывался морозный воздухъ, поднимались клубы пара, въ юрту, одинъ за другимъ, являлись гости, одѣтые по праздничному, они степенно и молчаливо размѣщались кто на лавкахъ, кто у камина, на древесныхъ обрубкахъ, а кто, просто, садился на корточки, на полу. Табаку нюхательнаго и курительнаго Гында выставилъ цѣлую гору. Гости молча курили, нюхали и клали табакъ за щеки. Когда всѣ собрались, дверь юрты скрипнула въ послѣдній разъ и на порогѣ показалась Лопта съ Лагорью. Красная одежда дѣвушки, вышитая бусами и отороченная мѣхомъ, была очень красива. Черныя косы, обвитыя яркими лентами, спускались до колѣнъ; лицо Лагори было покрыто бѣлымъ кисейнымъ покрываломъ. Гында тотчасъ подошелъ къ дочери и взялъ ее за руку; Кукса съ Лаачей тоже поднялись съ своихъ мѣстъ. но остались у камина. Гости съ любопытствомъ поглядывали то на Лагорь, то на Лаачу и находили, что молодые люди достойны другъ друга. Гында подвелъ дочь къ Куксѣ, старики ударили по рукамъ и Лагорь была вручена Лаачѣ. Съ этой минуты они уже считались мужемъ и женой. Посыпались обычныя поздравленія. Лица у всѣхъ были веселыя. Лагорь, по требованію Лаачи, сняла съ себя покрывало съ тѣмъ, чтобы ужъ никогда больше не надѣвать его.
Наконецъ, Лопта начала накрывать на столъ. На древесные обрубки, служившіе табуретами, она положила доски, длиною во всю юрту, и покрыла ихъ кусками холста; потомъ, съ помощью сосѣдокъ она уставила это подобіе стола кушаньями и напитками. Было тутъ въ сыромъ, вареномъ и печеномъ видѣ разнаго сорта мясо, рыба и дичь; много было выставлено вина, пива и браги. Гости усѣлись на корточкахъ по обѣимъ сторонамъ досокъ и старались какъ можно болѣе съѣсть и выпить. Такой роскошный пиръ вогуличамъ рѣдко удавалось видѣть. Послѣ обѣда начались пляска и пѣніе и длились до вечера. Три дня шло празднованіе брака Лагори съ Лаачей; затѣмъ, молодые, вмѣстѣ съ родителями, собрались въ путь, въ юрту Лаачи, чтобы продолжать праздникъ въ домѣ новобрачныхъ. Для этого на льду рѣки стояли уже наготовѣ двое саней, запряженныхъ оленями. Богатый оленеводъ Гында иначе не путешествовалъ.
Въ Лаачиной юртѣ Чидарь успѣла въ это время все устроить къ принятію гостей. У нея, какъ и у Лопты, пиръ былъ приготовленъ на славу, По порученію матери, Сатыга объѣхалъ ближайшія юрты и пригласилъ добрыхъ знакомыхъ. По пути впередъ и назадъ мальчикъ, конечно, не утерпѣлъ, завернулъ къ завѣтной берлогѣ и долго любовался струйкой пара; выходившей изъ ея отверстія. Ему очень хотѣлось раздразнить, поднять медвѣдя, однако, онъ удержался, потому что не имѣлъ при себѣ рогатины.
Въ числѣ первыхъ гостей, явившихся по приглашенію. Сатыги, была одна вогулка, давнишняя пріятельница Чидари, которая привела съ собой сына, четырнадцатилѣтняго Асыку. Сатыга и Асыка были большіе друзъя, хотя и рѣдко видѣлись. При свиданіи они сообщали другъ другу все, что съ ними случилось во время разлуки. На этотъ разъ предметомъ разсказовъ Сатыги была берлога и ожидаемая охота на медвѣдя.
Онъ увлекся и, самъ не зная какъ, сочинилъ цѣлую исторію, что будто одинъ двѣнадцатилѣтній вогуличъ, одаренный богами необыкновенною храбростію, пошолъ на медвѣдя и убилъ его. Когда онъ говорилъ это, лицо его загорѣлось, глаза засвѣтились отвагой. Онъ наклонился къ товарищу и торопливо прошепталъ: «И я не боюсь медвѣдя. Я не ходилъ еще на него, а пойду. Идемъ вмѣстѣ! Хочешь?»
Мальчики, никѣмъ не замѣченные, тотчасъ же выскочили изъ юрты; Сатыга, вооруженный рогатиной, товарищу своему далъ ружье и, подвязавъ лыжи, они пустились прямо къ берлогѣ. Вотъ и отверстіе, и струйка пара. Сатыга остановился, запыхавшись отъ быстраго бѣга и тяжелой ноши. Рогатина была ему не по силамъ. Однако, онъ не терялъ времени. Воткнувъ ручку рогатины глубоко въ снѣгъ и укрѣпивъ ее въ торчащій стволъ сломаннаго грозою дерева, онъ поручилъ Асыкѣ держать ее, пока самъне подыметъ звѣря, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, держать на готовѣ ружье. Вотъ Сатыга подошелъ къ самой берлогѣ; изъ нея попрежнему вилась струйка пара. Онъ наклонился надъ отверстіемъ и сталъ прислушиваться, въ берлогѣ было тихо. Сердце Сатыги сильно билось. Онъ отломилъ длинную хворостину и только что просунулъ ее въ отверстіе, какъ почувствовалъ, что медвѣдь схватилъ хворостину за конецъ, рванулъ ее и втянулъ въ берлогу. Сатыга покачнулся и чуть не упалъ. Раздался глухой ревъ, сугробъ зашевелился и приподнялся, Сначала показалась огромная мохнатая голова съ налитыми кровью глазами, затѣмъ, въ одно мгновеніе, разъяренный звѣрь выпрыгнулъ на поверхность и всталъ на заднія лапы. Сатыга окаменѣлъ; онъ не ожидалъ такого быстраго нападенія звѣря; въ широко раскрытыхъ глазахъ его выразился ужасъ. Медвѣдь взмахнулъ передней лапой, ударилъ мальчика по головѣ и сорвалъ съ него черепъ; тотъ, обливаясь кровью, безъ стоновъ и безъ крика упалъ навзничь: смерть была моментальная. Асыка, стоявшій всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мѣста катастрофы, пронзительно вскрикнулъ, выстрѣлилъ въ ужаснаго врага, вслѣдъ затѣмъ бросилъ ружье и рогатину и побѣжалъ назадъ къ юртамъ. Пуля попала въ лапу животнаго: оно злобно заревѣло и бросилось въ погоню за Асыкой. Но мальчикъ летѣлъ на лыжахъ легко и быстро, страхъ придавалъ ему крылья; медвѣдь же увязъ въ снѣгу и далеко отсталъ. Вотъ ужъ и юрты видны; около крыльца Лаачинаго жилища толпится народъ. То молодые пріѣхали: на встрѣчу имъ вышли Чидарь и гости. Асыка подбѣжалъ къ толпѣ и печальнымъ извѣстіемъ смутилъ общее веселье.
Брачный пиръ превратился въ похоронный. Медвѣдя, подошедшаго къ самымъ юртамъ, убили. Бѣднаго Сатыгу положили въ наскоро-сколоченный гробъ и похоронили на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ умеръ. Въ могилу вмѣстѣ съ нимъ, положили рогатину, ружье, лукъ и стрѣлы, лыжи, топоръ, ножъ, копье, котелокъ и праздничную одежду, такъ какъ, по понятіямъ вогуличей, все это понадобится мальчику на томъ свѣтѣ: онъ тамъ будетъ охотиться, варить себѣ пищу и праздновать осеннія и весеннія жертвоприношенія. На могилѣ Сатыги сожгли убитаго медвѣдя, какъ очистительную жертву въ честь души мальчика. Вся семья сильно горевала и плакала по немъ; отецъ и мать, рыдая, били себя кулаками въ грудь и срывали пряди волосъ, которыя также, въ видѣ жертвы душѣ Сатыги, зарывали въ снѣгъ на могилѣ. Затѣмъ всѣ вернулись въ юрту поминать покойника. Но прежде, чѣмъ сѣсть за столъ, Чидарь, взяла лучшій кусокъ мяса, вынесла его въ лѣсъ неподалеку отъ юрты, вылила на него кувшинъ браги и, поклонившись на западъ въ честъ умершаго, воротилась въ избу. А въ то время Лаача, положивъ въ котелокъ вереску и горячихъ углей, обошолъ вокругъ обѣихъ юртъ, чтобъ окурить ихъ и тѣмъ оградить отъ всякаго рода привидѣній. Кукса, между тѣмъ, успѣлъ выстрогать изъ полѣна фигуру на подобіе человѣка[7]. Чидарь одѣла эту фигуру въ платье Сатыги и посадила ее за столъ. Тогда только начались поминки, при чемъ передъ деревяннымъ истуканомъ ставили брагу и пиво и клали кусочки рыбы, дичи и мяса. Всѣ были въ грустномъ настроеніи, всѣмть было жаль Сатыгу. О немъ много говорили, вспоминая хорошія черты его характера. Но болѣе всѣхъ горевалъ о мальчикѣ, находившійся въ числѣ гостей, жрецъ Чакча. Онъ потерялъ въ немъ своего будущаго преемника и съ тоскою думалъ; что въ семьяхъ ближайшихъ юртъ нѣтъ ни одного ребенка ни мужского, ни женскаго пола, на которомъ покоилось бы указаніе боговъ.
Со дня брака Лагори прошло уже мѣсяца полтора. Понемногу перестали горевать объ утратѣ Сатыги и обитатели двухъ юртъ принялись за свои обычныя занятія. Лагорь пріобрѣла искреннюю, сердечную любовь Куксы и Чидари. Лаача въ ней души не чаялъ, а маленькая Чидарь до того привязалась къ своей новой сестрѣ, что страшно скучала, когда та уходила съ мужемъ на промыселъ. Благодаря трудолюбію Лаачи и привычкѣ Лагори соблюдать чистоту и порядокъ, жилище ихъ было какъ полная чаша и отличалось уютностью, а ласковость обращенія и гостепріимство молодыхъ хозяевъ привлекали къ нимъ посѣтителей. Каждый усталый и голодный охотникъ, пробираясь близъ юрты Лаачи за добычей, смѣло шелъ къ нему отдохнуть, обогрѣться и утолить гоподъ, зная, что онъ и Лагорь лодѣлятся съ нимъ послѣднимъ кускомъ.
Гында и Лопта часто посѣщали свою дочь и не могли нарадоваться на ея счастъе. При помощи Гынды, который щедро помогалъ молодой четѣ, долгъ Ивану Спиридонычу былъ въ ту же зиму уплаченъ.
Хорошо жилось въ юртѣ Лаачи, хорошіе вечера проводили хозяева ея, особенно, когда вся семья была въ сборѣ, когда у ярко пылавшаго камина, вмѣстѣ съ Лаачей и Лагорью, сидѣли Гында, Лопта, Кукса, Чидарь и сестренка Лаачи. Въ лѣсу порою морозъ трещитъ, вѣтеръ со свистомъ рвется между деревъ, а въ юртѣ въ это время тепло и уютно, ведется оживленная бесѣда, лица у всѣхъ веселыя и довольныя.
- ↑ Лоси.
- ↑ Сахатымъ крестьяне называютъ лося.
- ↑ По преданію, у вогуличей, да покоренія русскими Сибири, было нѣсколько золотыхъ идоловъ, какъ, напр., Рача въ березовскихъ лѣсахъ и золотая богиня на берегу Оби. Объ исчезновеніи этой богини сохранились два преданія. По одному, богиня, при появленіи русскихъ, велѣла бросить себя въ Обь; по другому — сама бросилась въ воду.
- ↑ Инструментъ въ родѣ балалайки.
- ↑ Вогуличи не употребляютъ телѣгъ.
- ↑ До покоренія русскими, вогуличи управлялись собственными князьками. Князь Аблегаранъ извѣстенъ своими сопротивленіями завоевателямъ.
- ↑ Такія изображенія умершихъ держатъ до шести недѣль, а потомъ закапываютъ въ ихъ могилы.