Давыдов, баловень счастливый
Не той волшебницы слепой,[1]
И благосклонной, и спесивой,
Вертящей мир своей клюкой, 5 Пред коею народ трусливый
Поник просительной главой, —
Но музы острой и шутливой
И Марса, ярого в боях!
Пусть грудь твоя, противным страх, 10 Не отливается игриво[2]
В златистых и цветных лучах,
Как радуга на облаках;
Но мне твой ус красноречивый,
Взращённый, завитый в полях 15 И дымом брани окуренный, —
Повествователь неизменный
Твоих набегов удалых
И ухарских врагам приветов,
Колеблющих дружины их! 20 Пусть генеральских эполетов
Не вижу на плечах твоих,
От коих часто поневоле
Вздымаются плеча других;
Не все быть могут в равной доле, 25 И жребий с жребием не схож![3]
Иной, бесстрашный в ратном поле,
Застенчив при дверях вельмож;
Другой, застенчивый средь боя,
С неколебимостью героя 30 Вельможей осаждает дверь;
Но не тужи о том теперь!
На барскую ты половину
Ходить с поклоном не любил,
И скромную свою судьбину 35 Ты благородством золотил.
Врагам был грозен не по чину,
Друзьям ты не по чину мил!
Спеши в объятья их без страха
И, в соприсутствии нам Вакха, 40 С друзьями здесь возобнови
Союз священный и прекрасный,
Союз и братства и любви,
Судьбе могущей неподвластный!..
Где чаши светлого стекла? 45 Пускай их ряд, в сей день счастливый,
Уставит грозно и спесиво
Обширность круглого стола!
Сокрытый в них рукой целебной,
Дар благодатный, дар волшебный 50 Благословенного Аи[4]
Кипит, бьёт искрами и пеной! —
Так жизнь кипит в младые дни!
Так за столом непринужденно
Родятся искры острых слов, 55 Друг друга гонят, упреждают
И, загоревшись, угасают
При шумном смехе остряков!
Ударим радостно и смело
Мы чашу с чашей в звонкий лад!.. 60 Но твой, Давыдов, беглый взгляд
Окинул круг друзей весёлый,
И, среди нас осиротелый,
Ты к чаше с грустью приступил,
И вздох невольный и тяжёлый 65 Поверхность чаши заструил!..
Вздох сердца твоего мне внятен,
Он скорбной траты тайный глас;
И сей бродящий взор понятен —
Он ищет Б<урцо>ва[5] средь нас. 70 О Б<урцо>в, Б<урцо>в! Честь гусаров,
По сердцу Вакха человек!
Ты не поморщился вовек
Ни с блеска сабельных ударов,
Светящих над твоим челом, 75 Ни с разогретого арака,[6]
Желтеющего за стеклом
При дымном пламени бивака!
От сиротствующих пиров
Ты был оторван смертью жадной! 80 Так резкий ветр, посол снегов,
Сразившись с лозой виноградной,
Красой и гордостью садов,
Срывает с корнем, повергает
И в ней надежду убивает 85 Усердных Вакховых сынов!
Не удалось судьбой жестокой
Ударить робко чашей мне
С твоею чашею широкой,
Всегда потопленной в вине! 90 Я не видал ланит румяных,
Ни на челе следов багряных
Побед, одержанных тобой;
Но здесь, за чашей круговой,
Клянусь Давыдовым и Вакхом: 95 Пойду на холм надгробный твой
С благоговением и страхом;
Водяных слёз я не пролью,
Но свежим плющем холм украшу,
И, опрокинув полну чашу, 100 Я жажду праха утолю!
И мой резец, в руке дрожащий,
Изобразит от сердца стих:
«Здесь Б<урцо>в, друг пиров младых,
Сном вечности и хмеля спящий. 105 Любил он в чашах видеть дно,
Врагам казать лице средь боя, —
Почтите падшего героя
За честь, отчизну и вино!»
1814 или 1815
Вариант
Авторизованная копия
Ст. 2—3:
Не потаскушке той слепой,
Податливой и вдруг спесивой,
Примечания
Первая публикация: «Амфион». 1815, No 4. Датируется по содержанию: в стихотворении говорится о служебных неудачах Д. В. Давыдова, который, вернувшись в июне 1814 г. в Москву из заграничных походов, получил уведомление о якобы ошибочном производстве его в чин генерал-майора (за сражение под Бриеном); лишь в начале 1815 г. недоразумение разъяснилось. Таким образом, стихотворение относится ко второй половине 1814 — началу 1815 г. В письме к П. И. Бартеневу от 14 декабря 1873 г. Вяземский оценил это послание как «одно из удачных и удавшихся вдохновений» своих (ЦГАЛИ, арх. П. И. Бартенева).
↑Волшебница слепая — Фортуна (римск. миф.), которая изображалась с повязкой на глазах.
↑Грудь… Не отливается игриво. Давыдов многократно был обойдён наградами за боевые отличия.
↑Не все быть могут и т. д. Стихи процитированы А. С. Пушкиным в письме Вяземскому от 27 марта 1816 г.
↑Б<урцо>в Алексей Петрович (ум. 1813) — гусарский поручик, сослуживец Давыдова по Белорусскому гусарскому полку, воспетый им в стихотворениях как своего рода двойник лирического героя; через призму посланий Давыдова современники воспринимали Бурцева как «величайшего гуляку и самого отчаянного забулдыгу из всех гусарских поручиков» (Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 74); по рассказам П. И. Бартенева (племянника Бурцова), он умер «вследствие пари, заключенного в пьяном виде. Наскакал со всего бегу на околицу и разбил себе череп» (Там же, С. 706); более достоверная версия смерти Бурцова (от тяжелого ранения) сообщена в дневнике его троюродного брата А. Н. Марина (см.: Марин С. Н. Полн. собр. соч. М., 1948. С. 485).
