К одному концу (Лачинова)/ДО

К одному концу
авторъ Прасковья Александровна Лачинова

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • Повесть в двух частях.
Текст издания: журнал «Наблюдатель», №№ 11—12, 1882.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

КЪ ОДНОМУ КОНЦУ.

Повѣсть въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

…Узкая темная комната, оклеенная дешевыми обоями; столъ у единственнаго окна, два стула и кровать въ углу; посрединѣ еще не разобранный чемоданъ, сброшенная шуба, дорожный пледъ и фигура женщины, задумчиво опершейся на столъ и спрятавшей голову въ ладони, — двусмысленная поза печали, раздумья или утомленія. Было и то и другое. Она пріѣхала съ утреннимъ поѣздомъ въ Москву и остановилась въ первой гостинницѣ, куда привезъ ее извощикъ.

На дворѣ стоялъ октябрь съ своими морозами, гололедицей, свинцовымъ небомъ и падающей изморозью. Кругомъ была тишина; шумъ и суматоха поѣзда, крикливые свистки паровоза, суета пассажировъ, все осталось позади, и въ тихомъ уединенномъ номерѣ, запертомъ на ключъ, была тишина могилы. Въ коридорахъ слышались шаги, безучастные, чужіе шаги; никто не постучится къ ней, никто не придетъ заглянуть въ ея глаза, не помѣшаетъ исполненію рѣшенія неизбѣжнаго, неотвратимаго… Для этого она и пріѣхала сюда, въ большой городъ, чужой и незнакомый, гдѣ слѣдъ ея пропадетъ также быстро, какъ слѣдъ камня, брошеннаго въ воду. Ничего за собой, — ничего впереди себя; — пустота, неизвѣстность, исчезновеніе.

Это должно свершиться сегодня къ ночи. Она не спрашивала самовара, не звала прислугу; прошлась по номеру и внимательно осмотрѣла его.

Мебель незатѣйливая, тусклая, покрытая слоемъ пыли; кровать безъ бѣлья, съ жосткимъ, обнаженнымъ тюфякомъ, кривое зеркало въ простѣнкѣ и ниша, маскирующая дверь въ другой номеръ, заклеенная обоями и практически обращенная въ гардеробный шкапъ. Въ углу столъ съ дешевымъ тазомъ и умывальникомъ. Во всей комнатѣ стоитъ какой-то затхлый, нежилой воздухъ долго запертаго покоя, слабо освѣщеннаго сумракомъ единственнаго окна съ двойною рамой. Изъ этого окна виднѣется высокая, глухая стѣна сосѣдняго дома, сырая, темная, поросшая плѣсенью. Вѣтеръ свиститъ и завываетъ въ трубѣ; дождь, пополамъ со снѣгомъ, уныло бьетъ о сѣрое, пыльное стекло окна. Разненастилось, какъ видно, надолго.

Все къ лучшему; въ непогоду зрѣетъ и укрѣпляется рѣшимость: — лейся дождь, меркни и луна, и солнце, — не жаль, не жаль ничего.

Упасть на жосткую кровать, въ дорожную подушку, холодной и одинокой, съ сознаніемъ рѣшенной, близь стоящей смерти, встать въ сумеркахъ, въ темнотѣ, съ изломанными членами, подойти еще разъ къ окну, упиться уныніемъ и тоской — и приступить… Не представлять себѣ ничего заранѣе, не пугаться, не думать… Лечь съ закрытыми глазами и, если можно, заснуть…

Заснуть! Единственная привилегія жизни, желанная, вѣрная, не обманывающая.

Но и во снѣ нервно и судорожно подергиваются ея губы и на лицѣ отражается острая печаль: сонъ не даетъ забвенія, онъ переноситъ ее въ прошлое, онъ держитъ ее въ тискахъ воспоминаній и старыхъ ранъ. Вся накипь, весь горькій осадокъ глупо растраченной жизни души и чувства просится на языкъ, душитъ отвращеніемъ…

«Любовь», — бродятъ въ ней безсвязные отрывки засыпающей мысли: — «великій лозунгъ человѣчества, синонимъ добра, пользы, истины. Все вздоръ! утопія и бредни идеалистовъ… Любовь — погибель и вредъ; синонимъ зла и страданія на землѣ. Человѣкъ — животное неблагодарное по своей природѣ. Онъ не терпитъ любви, онъ мститъ за любовь. Нѣтъ, нѣтъ! Къ чему оправданія? къ чему подъискиванья? Виновата сама: сама одна во всемъ виновата»!

И она мечется по кровати съ однимъ настойчивымъ желаніемъ усыпить мысль и память, и въ унылой тоскѣ привести къ концу рѣшенное. «Вѣдь пробовала уже, откладывала, жила, надѣялась, какъ и всѣ… Надобно же, наконецъ, понять, что еслибъ годъ, два тому назадъ исполнить сегодня задуманное, было бы лучше, — два мѣсяца, даже день — все же лучше, лучше… Нѣтъ, нужно было еще ударовъ, еще страданій! Вотъ и дождалась! Идти некуда, приперта къ самой стѣнѣ»!

II.

Въ дверь ея номера постучались. Женщина подняла голову, прислушалась, вскочила и долго возилась съ ключемъ, который долго не слушался ея дрожащей, съ просонья и испуга, руки. Гдѣ-то на колокольнѣ отчетливо и громко пробило четыре часа. Въ комнатѣ царствовали полнѣйшія сумерки. Неясныя очертанія предметовъ выступали изъ сыраго мрака какъ-то еще враждебнѣе и непривѣтнѣе, чѣмъ днемъ.

Въ отворенную дверь вошелъ коридорный.

— Хозяинъ спрашиваетъ видъ; — видъ вашъ позвольте-съ, началъ онъ, отъискивая глазами исчезнувшую во мракѣ фигуру.

— Хорошо, отчетливо произнесъ женскій голосъ: — скажи хозяину, что завтра утромъ въ девять часовъ; паспортъ у меня въ багажѣ на товарной станціи.

Коридорный исчезъ и снова вернулся.

— Имя, отчество и фамилію приказали узнать, объявилъ онъ, широко раскрывъ дверь, чтобъ впустить хоть немного свѣта изъ освѣщеннаго коридора.

— Для чего это?

— А какъ-же-съ? На доскѣ у насъ выставляютъ; а то случается номеръ занятъ, а не записанъ; приходятъ смотрѣть, — безпокойство.

— Запишите — Иванова, прервала его рѣчь пріѣзжая.

Коридорный медлилъ: его снѣдало любопытство.

— Самоварчикъ прикажете? спросилъ онъ заискивающимъ тономъ.

Но комната въ эту минуту вдругъ освѣтилась: въ рукахъ у пріѣзжей очутился подсвѣчникъ со свѣчею, которую она зажгла и поставила на столъ.

Любопытный коридорный увидалъ въ трехъ шагахъ отъ себя женщину довольно высокаго роста, въ черномъ платьѣ, худую, блѣдную, съ рѣзко очерченными бровями и плотно сжатыми губами. На видъ ей казалось лѣтъ тридцать или болѣе: растрепанныя космы волосъ падали ей на лобъ и лицо, и придавали странный видъ больной или сумашедшей. Черезъ плечо висѣла у нея дорожная сумка, которую она забыла снять или не хотѣла разстаться съ нею.

Она отперла ее, достала портмоне и, приблизившись къ свѣчѣ, порылась въ немъ.

Коридорный медлилъ, предчувствуя, что его услуги понадобятся.

— Вотъ, сказала она, подавая ему ассигнацію: — сходите въ магазинъ винъ и возьмите бутылку шампанскаго Редереръ; раскупорьте ее и подайте.

— Слушаю-съ; бокалы или стаканы прикажете?

— Что?.. Да… Женщина задумалась. — Подайте два стакана, рѣшила она.

— Это надо у Елисеева. 7 р. бутылка; но только лучше его нѣтъ.

— Сдѣлайте, какъ я вамъ говорила, и сдачу получите на чай.

Коридорный поклонился съ сіяющимъ лицомъ и бросился было бѣжать по данному порученію, но снова вернулся.

— А самоварчикъ прикажете?

— Самоваръ? Послѣ! неопредѣленно замѣтила пріѣзжая.

Дверь затворилась и ключъ щелкнулъ.

— Чудная, право! говорилъ между тѣмъ коридорный, придя въ буфетъ и разсматривая полученную на покупку шампанскаго красненькую: — тутъ на чай рубля три придется. Гуляй, Ѳедотъ Иванычъ!

— Экій этотъ Ѳедотъ счастливый, завистливо отозвалась горничная, перетиравшая посуду: — у меня этотъ номеръ все пустой стоялъ; какъ попалъ къ нему на руки, такъ и заняли, и на чай этакій кушъ отвалили…

— Это что? Куда посылаютъ? Кто? любопытно освѣдомился истопникъ, остановившись передъ Ѳедотомъ съ вязанкой дровъ за плечами.

— 25-я тутъ, за шампанскимъ посылаетъ.

— Ой-ли? Кутить хочетъ, должно быть. Одна или съ кѣмъ?

— Одна покуда. Да что-й-то чудно! Растрепа такая, да невеселая; номеръ не прибранъ и вещей съ ней никакихъ нѣтъ, а за шампанскимъ посылаетъ.

— А тутъ ничего нѣтъ чуднаго, пояснила горничная: — должно быть, такая же, какъ 36-я — онѣ днемъ-то кое-какъ, зато къ ночи и расфуфырятся; вотъ погоди еще, поднимется дымъ коромысломъ, — не обрадуешься и на чай.

— Ну, намъ такихъ давай Богъ. Отъ нихъ только и наживемся! весело возразилъ Ѳедотъ, нахлобучивая шапку и собираясь летѣть по коридору.

— Вотъ вѣтрогонъ-то! завистливо ворчала горничная, — Ну, не я буду, если съ него пары пива не сдеру… Ей Богу сдеру!

— 24-й не приходилъ? вдругъ освѣдомился кто-то, появляясь на порогѣ у буфета.

— Нѣтъ еще, Албертъ Карловичъ, — вотъ и ключъ отъ 24-го.

— Скажи мнѣ, когда онъ придетъ. Срокъ ему завтра. И конторщикъ меблированныхъ комнатъ юркнулъ въ свое помѣщеніе.

Въ эту минуту дверь 25-го номера тихо скрипнула, въ нее осторожно высунулась голова, потомъ рука, и наконецъ вся фигура женщины, оглядываясь но сторонамъ, показалась въ тускло освѣщенномъ коридорѣ и неслышно прошлась вдоль стѣны, мимо затворенныхъ дверей, обозначенныхъ номерами.

У 26-го номера она остановилась, прислушалась: дверь неслышно подалась подъ ея рукой и она осторожно заглянула въ номеръ. Онъ былъ пустъ.

«Съ этой стороны нѣтъ препятствій», подумала она и пошла назадъ, по другую сторону своего номера.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она наткнулась на выходную дверь чернаго хода. У стѣны лежала вязанка дровъ, стояли вёдра и щетки. Откуда-то несло холодомъ. Налѣво отъ наружной двери, въ полутьмѣ она ощупала еще дверь. «Чуланъ какой нибудь», подумала она, не замѣтивъ цифры 24 на этой двери.

Противъ ея номера былъ номеръ 36-й, раскрытый настежъ, и оттуда виднѣлся край постели съ розовымъ одѣяломъ, кисейныя наволочки подушекъ, филейныя салфетки на столахъ, вся убогая роскошь зазывающаго порока. Чей-то безцеремонный, крикливый голосъ явственно слышался оттуда, объясняясь съ подругой ломанымъ русскимъ языкомъ: — «Я ему закричалъ: свинья! Зваль, зваль къ себѣ — и вдругъ бутыльки пива не поставилъ! Такой жадный, просто страсть!» — «Уродъ!» отозвался другой голосъ съ чисто русскою краткостью.

— Теперь кушать хочу: Борисъ придетъ, ей Богу ужинать съ нимъ уѣду…

Пріѣзжая скользнула въ свою комнату. Она узнала все, что ей нужно было знать: сама судьба уравнивала передъ ней дорогу; путь къ смерти былъ чистъ: на немъ не было ни тѣни препятствія. Забыться, безсмысленно упиться, потерять память, умъ, мысль, — и тупо, ощупью, приступить…

Шесть часовъ вечера. Шаги по коридору: вотъ и коридорный съ шампанскимъ.

III.

Дождь на улицѣ моросилъ все сильнѣе и сильнѣе. Тусклая линія фонарей едва мерцала въ полумракѣ, задуваемая порывами вѣтра. Прохожіе кутались въ воротники своихъ пальто, защищались дождевыми зонтами, спѣшили домой, въ теплыя комнаты.

Извощики, хлябая по грязи и снѣгу, подхлестывали своихъ усталыхъ клячъ и завистливымъ окомъ смотрѣли на ярко освѣщенныя окна трактировъ и полпивныхъ.

Къ подъѣзду описываемой нами гостинницы подошелъ молодой человѣкъ. Быстро отворилъ онъ дверь подъѣзда, перевелъ дыханье и медленно, наслаждаясь охватившимъ его тепломъ, началъ подниматься вверхъ по лѣстницѣ. Съ волосъ и шапки его падали капли дождя, калоши хлябали. Не останавливаясь, знакомой дорогой завернулъ онъ въ коридоръ, снялъ ключъ съ гвоздя въ буфетѣ и, понуривъ голову, пошелъ дальше и дальше въ самую глубину коридора. Тамъ онъ остановился у чулана, носившаго названіе 24 No. Ключъ въ замкѣ щелкнулъ и онъ вошелъ. Въ каморкѣ было темно и сыро, какъ въ погребѣ. Зажженная свѣчка освѣтила кровать у стѣны, хромоногій столъ, два стула и окно, прорубленное какъ то сбоку, въ углу. Очевидно, это былъ прежде чуланъ для какихъ нибудь хозяйственныхъ принадлежностей, но практическій хозяинъ заблагоразсудилъ превратить его въ номеръ и брать съ него низкую плату, рублей пять или шесть въ мѣсяцъ. Замѣчательно, что онъ никогда не оставался пустымъ. Крошечная желѣзная печка чернѣлась въ углу, и между ею и кроватью оставался только узкій проходъ.

Вошедшій снялъ мокрую одежду и, дрожа отъ холода, пошелъ въ коридоръ за дровами. Вскорѣ желѣзная печка затрещала, запылала, и въ каморкѣ стало вдругъ душно и жарко, какъ въ банѣ. Онъ сѣлъ на кровать противъ печки и, снявъ пальто, съ наслажденіемъ сталъ грѣться. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати двухъ, высокій и стройный, съ смуглымъ оттѣнкомъ кожи южныхъ странъ. Глубоко сидящіе глаза, подъ черными красивыми бровями, какъ то задумчиво, тупо и покорно устремлялись на пламя; всѣ черты его были тонки и рѣзки; очеркъ головы, лица, всей фигуры представлялъ что-то не русское, говорилъ о другой крови, о другомъ племени и расѣ. Онъ былъ блѣденъ; ввалившіяся щеки оттѣнялись едва пробивавшейся черной бородой и такими же усами надъ верхней губой, уныло сжатой и не привыкшей къ улыбкѣ. Апатично онъ сидѣлъ у огня; не то недугъ, не то какое-то уныніе сковывало и горбило молодые члены, набрасывая на него печать преждевременной дряхлости. Онъ былъ студентъ медицинскаго факультета, уже второй годъ пріѣхавшій изъ родныхъ степей Бессарабіи въ суровый климатъ бѣлокаменной столицы. Перебиваясь со дня на день стипендіей и кое-какими уроками, онъ зубрилъ ученую премудрость, чтобы получить дипломъ и выбиться изъ бѣдности, гнетущей его съ самаго дѣтства. Холодно и аккуратно распредѣлилъ онъ каждый часъ своего дня, не отклоняясь въ сторону и идя къ извѣстной цѣли. Не разсчиталъ онъ только одного: вліянія климата и измѣненія привычекъ. Онъ самъ не понималъ, почему онъ вянетъ съ каждымъ днемъ, имѣя уголъ, пищу и одежду, тогда какъ тамъ, на родинѣ, онъ часто спалъ подъ открытымъ небомъ, питался овощами и хлѣбомъ, утомлялся физически. Во снѣ ему снились родные виноградники и воды Днѣстра, въ которыхъ онъ почерпалъ и крѣпость и силу, но онъ бросилъ ихъ для карьеры и положенія въ свѣтѣ.

«Только вопросъ времени», рѣшалъ онъ: — «пять лѣтъ промаяться здѣсь, и тогда мнѣ открыта дорога на всѣ четыре стороны». И онъ апатично поддавался недомоганію, зубря и прозябая въ ожиданіи будущихъ благъ. У кровати была полка съ книгами и записками лекцій. Онъ досталъ ихъ и углубился въ чтеніе. Наука доставалась ему тяжело, онъ не былъ къ ней подготовленъ, но упорство и терпѣніе преодолѣвали трудности и двигали его все ближе и ближе къ цѣли. Между тѣмъ желѣзная печь погасла и въ комнатѣ снова воцарились сырость и холодъ. «Самоваръ можно», подумалъ онъ, дрожа и снова облекаясь въ пальто и пледъ. Звонка въ его номерѣ не было, онъ всталъ, чтобъ пойти въ буфетъ и велѣть себѣ подать самоваръ. Давно его здѣсь всѣ знали, и онъ заслужилъ репутацію скромнаго, тихаго жильца, который не дебоширилъ и не пьянствовалъ, какъ другіе.

— Ѳедотъ, самоваръ! сказалъ онъ, отъискавъ коридорнаго.

— Сейчасъ, баринъ.

— Ты все сейчасъ, да сейчасъ, а самъ ни съ мѣста, замѣтилъ молодой человѣкъ и въ его выговорѣ слышался чуждый акцентъ.

— Мигомъ, баринъ, согрѣю. Вы покуда походите по коридору, анъ время-то и пройдетъ незамѣтно.

— Зачѣмъ же я буду ходить?

— Такъ; вотъ у васъ сосѣдка завелась; — ее посмотрите, какъ будетъ выходить.

— Развѣ занятъ 25-й?

— Занятъ съ утра сегодня. Чудная какая-то пріѣхала, за шампанскимъ меня послала и три рубля на чай пожаловала.

— У нея, вѣроятно, и собесѣдникъ уже есть?

— Будетъ, должно быть. Вамъ слышнѣе, что у нея дѣлается, стѣнка-то тонкая. Ни чаю, ничего не спросила, а прямо бутылку шампанскаго. Можетъ, выпьетъ да пѣсню затянетъ, али плясать пойдетъ, вотъ вамъ и занятно будетъ.

Молодой человѣкъ молчалъ, прислонившись къ притолокѣ. Передъ нимъ очутился конторщикъ, который еще прежде освѣдомлялся о его приходѣ.

— Г. Ральфъ, должокъ за вами, проговорилъ онъ, потирая руки.

— Я приготовилъ; отвѣтилъ тотъ апатично: — завтра внесу въ контору.

— Похвальная аккуратность. Я бы и не подумалъ вамъ напомнить, но знаете, долгъ службы… Хозяинъ съ меня взыскиваетъ.

— Я понимаю. Сроки я всегда помню.

Въ это время раздалось по коридору бряцанье шпоръ и сабли, и какой то военный скоро прошелъ мимо.

— 36-я дома?

— Дома, дома, пожалуйте! отозвалось изъ 36-го номера, и сама хозяйка въ свѣтло-голубомъ фланелевомъ халатѣ со шнурами и кистями появилась въ дверяхъ своего номера.

Послышался поцѣлуй, смѣхъ, и тутъ же крикливый голосокъ потребовалъ коридорнаго.

— Ѳедотъ, пять бутылокъ пива, двѣ игры картъ и закуску. Кутить будемъ! Да 18-го зови скорѣе, скажи: Борисъ пришелъ…

— Слушаю-съ. Бѣгу, лечу…

— Куда же ты?

— Вотъ только самоваръ 24-му.

— Здравствуйте, Herr Ральфъ. Что это, какой невеселый, кислый… Голова болитъ?

Молодой человѣкъ покраснѣлъ до ушей и еще болѣе нахмурилъ свои черныя брови.

— Нѣтъ, не болитъ, произнесъ онъ мрачно.

— А я думалъ: ни такой кислый, навѣрно голова болитъ. Надо веселиться, кушать больше…

— Я кушаю, сколько мнѣ надо.

— Эмма! послышалось изъ номера.

Нѣмочка крикнула: сейчасъ! погрозила пальцемъ Ральфу и исчезла за дверью.

IV.

Ральфъ пошелъ въ свою каморку, куда Ѳедотъ уже внесъ кипящій самоваръ.

Эта сценка расшевелила его нѣсколько застывшіе нервы. Женщинъ онъ избѣгалъ и боялся, какъ огня. Никто такъ не могъ отвлечь его отъ цѣли, какъ женщины. Онъ вычеркнулъ ихъ совсѣмъ изъ своего бюджета. Онъ презиралъ жалкіе образчики женщинъ, попадавшіеся ему на пути, видѣлъ насквозь ихъ продѣлки и сторонился отъ нихъ, какъ отъ заразы. Когда онъ пріѣхалъ совсѣмъ юношей, два года тому назадъ, онъ попался въ когти одной изъ нихъ, испыталъ все нахальство, попрошайство, обманъ, вырвался съ отвращеніемъ и съ тѣхъ поръ старался быть неуязвимымъ и недоступнымъ для всѣхъ заманиваній и подмигиваній, которыми награждали его сосѣдки по коридору, разставлявшія свои сѣти гдѣ попало, порою изъ любви къ искусству, порою изъ голода и нужды. Садясь за самоваръ, Ральфъ невольно подумалъ, что у него новая сосѣдка въ 25-мъ номерѣ. Онъ прислушивался, ему стало какъ-то веселѣе. Природа говорила свое, и близкое сосѣдство женщины возбуждало въ немъ невольное любопытство, охлаждаемое впрочемъ презрѣніемъ. «Помойная яма эта Москва!» рѣшилъ онъ при мысли, что и тутъ, въ сосѣдствѣ, шампанское и кутежъ играли первую роль. Ихъ раздѣляла только дверь съ заложеннымъ крючкомъ, у которой стояла его кровать, и всякій звукъ былъ отчетливо слышенъ. Но въ номерѣ царствовало полнѣйшее молчаніе и только отдавался глухой гулъ шаговъ. Холодъ начиналъ снова пробирать его, не смотря на горячій чай, и онъ уже подумывалъ о томъ, чтобы опять протопить желѣзную печку.

Въ сосѣднемъ номерѣ зазвенѣлъ задѣтый бутылкою стаканъ. «Одна пьетъ, эдакой еще не бывало… Съ горя, съ радости ли? Наслѣдство, можетъ быть, получила и не знаетъ, куда деньги дѣвать? Вотъ двигаетъ стуломъ, упала какъ будто. Къ моей стѣнѣ подошла, шаритъ, ощупываетъ. Какъ близко? У нея тамъ вѣшалка въ этомъ углу. Должно быть, не дождалась кого ей нужно, хочетъ надѣть пальто и идти къ нему или за нимъ»…

На башнѣ, въ ночной тишинѣ успокоившагося города, пробило двѣнадцать.

У 36-й шелъ пиръ. Номеръ былъ растворенъ настежь, и оттуда вились клубы табачнаго дыма, слышались пьяные возгласы, звонъ бутылокъ и стакановъ. Большая компанія веселилась на распашку, кричала, ссорилась; нѣсколько паръ выбѣгало въ коридоръ и шепталось, устраивая свиданія. «Сосницкая, Мейеръ, Любавская», узнавалъ всѣхъ студентъ по голосамъ.

Онъ былъ озлобленъ и одинокъ. Онъ мечталъ о тихой жизни семейнаго дома и, не имѣя ни матери, ни сестеръ, представлялъ себѣ тѣсный, домашній кружокъ идеаломъ всякаго благополучія. Еслибъ хоть разъ въ жизни сбросить съ себя это ежедневное бремя заботъ и мыслей о кускѣ насущнаго хлѣба, пожить на всемъ готовомъ, за чужими руками… А тутъ вонъ пуговицы отлетѣли, бѣлье разорвалось и все надобно чинить самому. Да еще кругомъ этотъ гамъ и шумъ…

Онъ затопилъ печку, пришилъ нѣсколько пуговицъ и легъ въ постель, рѣшившись непремѣнно спать. Жаръ комнаты навѣвалъ на него нездоровую, чуткую дремоту… Задремалъ и проснулся: около его постели, съ другой стороны двери, ему чудилось, что кто-то шарилъ, водилъ руками, возился… «Неужели не засну?» думалъ онъ: — «прежде я, бывало, спалъ, какъ убитый, а теперь малѣйшій шорохъ меня будитъ и тревожитъ… Странно, однако, зачѣмъ около меня, зачѣмъ такъ близко?..»

Онъ всталъ, накинулъ пледъ и выглянулъ въ коридоръ. Было ужь поздно, лампа чуть свѣтила, дымясь; дверь 36-го номера была заперта, и оттуда слышался одинокій гулъ мужскаго баса и слабый, будто замирающій женскій смѣхъ, — звуки кончавшейся оргіи… Кругомъ была тишина, шаги смолкли и раздавалось только храпѣніе прислуги.

Ральфъ вошелъ опять къ себѣ, заперся на ключъ, потушилъ свѣчу и легъ. Яснѣе стала замѣтна полоса свѣта изъ подъ двери сосѣдняго номера. Нѣсколько минутъ царила полнѣйшая тишина: потомъ вдругъ опять шорохъ быстрый, торопливый, колеблющіеся шаги, шумное дыханіе, потомъ стукъ опрокинутаго стула, сдержанный стонъ и хрипѣніе, страшное, тяжелое хрипѣніе совсѣмъ близко, возлѣ него, надъ его головой…

Молодой человѣкъ вскочилъ въ ужасѣ, потому что это былъ уже не шорохъ, а толчки, удары, барахтанье чего-то тяжелаго и страшнаго объ его дверь. Онъ зажегъ свѣчу, отодвинулъ кровать и сталъ на-готовѣ. Хрипѣніе продолжалось, хрипѣніе задыхающагося человѣка, отъ котораго волосы на головѣ становились дыбомъ… Внѣ себя, Ральфъ вскочилъ на кровать, отперъ крючокъ и съ размаха навалился всей тяжестью на дверь; обои съ той стороны лопнули, одна половинка подалась, но другую что-то держало, заграждало дорогу. Онъ пролѣзъ въ отверстіе двери и очутился въ сосѣднемъ номерѣ. Свѣчка, стоявшая на столѣ, освѣщала пустую бутылку, стаканъ, кусокъ веревки и ножъ. У вѣшалки, въ нишѣ двери, какъ то неестественно вытянувшись, стояла женщина. Голова ея закрыта была свѣсившимся надъ нею пальто и ноги тихо болтались о притолоку двери, не достигая пола. Онъ подбѣжалъ къ женщинѣ, сорвалъ пальто съ ея головы и остолбенѣлъ… Натянутая веревка обвивалась вокругъ ея шеи и какъ-то неестественно вздергивала голову къ верху.

Не то свистъ, не то визгъ, тихій и хрипящій, вылеталъ изъ ея горла; безсильно вытянутые члены подергивались послѣдними предсмертными судорогами.

Ральфъ самъ не помнилъ потомъ, какъ онъ сдѣлалъ все, что нужно было сдѣлать, какъ схватилъ ножъ, какъ разрѣзалъ веревку, какъ освободилъ горло женщины, рухнувшей съ размаху къ его ногамъ. Онъ дѣйствовалъ сгоряча, безсознательно, подъ вліяніемъ инстинкта, научающаго самаго робкаго и неопытнаго человѣка, какъ поступать въ минуту опасности. Но сознаніе вдругъ пришло и онъ испугался: онъ одинъ въ чужомъ номерѣ, съ глазу на глазъ съ мертвецомъ, страшнымъ и ужаснымъ въ своей неподвижности и мрлчаніи, съ выкатившимися, налившимися кровью глазами и багрово-синимъ лицомъ… Онъ опрометью кинулся опять къ себѣ, отворилъ дверь и пустился бѣжать безъ оглядки по коридору.

— Ѳедотъ, Аграфена! будилъ онъ коридорнаго и горничную. — Вставайте, скорѣе, скорѣе!

— Что такое? мычалъ со сна коридорный.

— Въ 25-й! Скорѣе…

— Да что? Пожаръ что-ли?

— Повѣсилась! Я съ петли снялъ…

— Кого?

— Ее; скорѣе…

— Охъ, я не пойду! протестовала горничная, крестясь.

— Разбуди конторщика, хозяина… Еще она, можетъ быть, жива?

— Это надо за полиціей, отозвался изъ угла голосъ старика.

— Да что такое? опомнился наконецъ Ѳедотъ, натягивая сапоги.

Ральфъ, сбивчиво и весь дрожа, разсказывалъ происшедшее. Между тѣмъ горничная, опрометью, какъ была въ рубашкѣ, побѣжала прямо къ помѣщенію конторщика.

— Альбертъ Карловичъ! вставайте, бѣда какая приключилась! причитала она, стучась въ его дверь.

Дверь щелкнула; въ ту же минуту нѣсколько дверей отворилось, и любопытныя, заспанныя лица жильцовъ и жилицъ высунулись изъ своихъ логовищъ.

— Пожаръ! проносилось но коридору.

— Горимъ! подхватилъ кто-то.

Коридоръ вдругъ наполнился. Разбудили хозяина и цѣлая процессія направилась къ 25-му номеру. Ральфъ слѣдовалъ сзади всѣхъ, ни за что не рѣшаясь войти одинъ въ роковой номеръ. Во главѣ всѣхъ шелъ ветеринаръ, бойкій, разбитной малый, въ халатѣ и туфляхъ на босу ногу.

— Струсили! чего тутъ трусить, говорилъ онъ. — Умерла, такъ похоронимъ, а жива — вылѣчимъ.

Всѣ попятились передъ страшной картиной; онъ одинъ храбро поднесъ свѣчу къ ея глазамъ, ощупалъ руки, приложилъ ухо къ сердцу.

— Сердце еще бьется, объявилъ онъ. Спирту надо дать понюхать.

Ральфъ бросился къ себѣ и принесъ склянку со спиртомъ.

— Эхъ вы, юноша!.. Дѣло-то начали, а потомъ и на попятный дворъ… Вотъ посмотрите, какъ я буду дѣйствовать.

— Молодецъ Захаровъ! послышались восклицанія.

Но не смотря на хвастливыя заявленія ветеринара, самоубійца не приходила въ себя. Признаки жизни были сомнительны, и хозяинъ распорядился послать за полиціей.

— Бѣдная! раздавалось въ толпѣ. — За что себя погубила?

— То-то ужь она и на чай-то мнѣ три рубля дала, сообразилъ Ѳедотъ: — на, говоритъ, Ѳедотъ, повеселись хоть ты!

— А мы-то тутъ бѣсились, кричали… Не передъ добромъ!

Прибѣжала и нѣмочка изъ 36-го номера. Соблазнительная небрежность ея одежды обратила на нее вниманіе молодежи, и мало-по-малу шутки и смѣхъ безцеремонно раздались вокругъ бездыханнаго тѣла чужой, никому неизвѣстной женщины.

Однако ветеринаръ, съ помощью Ральфа, перенесъ ее на диванъ къ окну и открылъ форточку. Студентъ уже болѣе не боялся ея; онъ откидывалъ волосы съ ея лба, теръ ей виски спиртомъ и употреблялъ всѣ усилія, чтобъ добиться движенія. Но спокойно и безстрастно, какъ будто угомонившись отъ всѣхъ бурь жизни, лежало блѣдно-восковое лицо на подушкахъ дивана. Синева и напряженность пропала и, казалось, замѣнилась неподвижностью смерти.

Но Ральфу казалось, что подъ рукою его бьется живое сердце, обязанное ему жизнью, — на горе, на радость ли? Кто знаетъ объ этомъ? Но человѣкъ привыкъ ужасаться смерти и этой привычки не уничтожатъ никакіе доводы разсудка.

Наконецъ прибыла полиція, а съ нею и врачъ. Онъ долго возился, прикладывалъ разные инструменты къ губамъ, груди, глазамъ и наконецъ объявилъ, что, по его мнѣнію, жизнь не вполнѣ угасла.

— Сильнѣйшій обморокъ, — неминуемое послѣдствіе удушенія. Отправьте ее въ клинику. — Тамъ ей произведутъ искусственное дыханіе, усилятъ тоны сердца… Я напишу отношеніе… Есть у нея родные, знакомые?

— Неизвѣстно; она пріѣхала только сегодня утромъ.

— Какой непріятный случай, обратился врачъ къ хозяину, уже хлопотавшему о наймѣ извощика и отправкѣ больной.

— Я одинъ не поѣду, отговаривался Ѳедотъ: — ну, какъ дорогой она у меня помретъ.

— Съ тобой городовой поѣдетъ. Берите-ка ее: извощикъ ждетъ.

Въ непогоду, въ бурную ночь, женщину сдали въ больницу, положили на койку подъ № 61, сняли съ нея платье и приготовили для экспериментовъ. Отнынѣ она была субъектъ, принадлежащій или могилѣ, или наукѣ.

Въ газетахъ, начиная съ «Полицейскихъ Вѣдомостей», появился отчетъ объ одномъ изъ ежедневныхъ происшествій столицы, отчетъ кончавшійся стереотипной фразой: «причина самоубійства неизвѣстна».

Между тѣмъ, въ вещахъ пріѣзжей, опечатанныхъ полиціей, нашелся паспортъ на имя жены штабсъ-капитана Бѣлоконова, дворянки Марьи Бѣлоконовой, тридцати двухъ лѣтъ.

V.

Изъ отчета богоугоднаго заведенія душевно-больныхъ доктора К. въ Москвѣ.

"Дворянка Марья Бѣлоконова, 32-хъ лѣтъ, поступила 23-го октября 18…. выписана совершенно здоровою 12-го апрѣля. Поступила изъ * * * больницы, послѣ покушенія на самоубійство посредствомъ повѣшенія. Возвращена къ жизни съ признаками страдательной меланхоліи. Состояніе при поступленіи: больная средняго роста, тѣлосложенія сухощаваго, но крѣпкаго; дыханіе поверхностно, отвѣты медленны, взглядъ нерѣшительный, несмѣлый и какъ-бы пугливый, глаза опущены. Впослѣдствіи замѣчено, что Бѣлоконова ѣла очень мало, постоянно сидѣла съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, не помнила, откуда она прибыла, сколько ей лѣтъ, не сознавала ни своего положенія, ни своей обстановки; представленіе и самосознаніе спутаны. Чувствительность кожи была притуплена: глубокіе уколы булавкой вызывали слабую боль, кровь не вытекала изъ уколотыхъ мѣстъ. Бѣлоконова относилась ко всему окружающему почти безразлично, ни на что не жаловалась, ничего не просила.

"Аппетитъ и сонъ были хороши: больная принимала лѣкарство когда ей давали его; также вязала чулокъ, если ей давали его въ руки, и не бросала въ теченіе почти цѣлаго дня; почти постоянно сидѣла на одномъ и томъ же мѣстѣ съ опущенной головой и полузакрытыми глазами, иногда плакала безъ видимой причины.

«До послѣднихъ чиселъ марта не произошло видимыхъ перемѣнъ въ состояніи умственнаго здоровья больной. Начиная же съ этого времени, она стала видимо поправляться: чувствительность кожи постепенно возвращалась, грустное выраженіе лица перестало такъ рѣзко бросаться въ глаза; больная все больше и больше какъ бы пробуждалась отъ сна; сознаніе, память возвращались исподоволь, но все же относительно скоро, такъ что 10 апрѣля больная могла связно разсказать слѣдующее: „Родомъ я изъ… губерніи… уѣзда; родителей не имѣю, близкихъ родственниковъ также; была замужемъ пять лѣтъ за офицеромъ Бѣлоконовымъ, имѣла отъ этого брака трехъ дѣтей, изъ которыхъ послѣдняя дочь, 10-ти мѣсяцевъ отъ роду, нечаянно убита въ минуту запальчивости роднымъ отцомъ своимъ, арестованнымъ за убійство; чѣмъ рѣшено это дѣло, — мнѣ неизвѣстно. Пріѣхала въ Москву съ твердымъ намѣреніемъ лишить себя жизни, а что затѣмъ произошло — не помню“.

„Болѣзнь въ этомъ случаѣ произошла, вѣроятно, отъ рода самоубійства, избраннаго больной: приливъ крови къ мозгу могъ обусловить страданіе оболочекъ самаго мозга и нарушить его отправленія. Разныя же непріятности, которыя больная перенесла дома, только подготовили организмъ къ воспріятію вреднаго дѣятеля. Выписана окончательно здоровою 12 апрѣля“.

VI.

За нѣсколько дней до 12-го апрѣля, въ маленькомъ садикѣ богоугоднаго заведенія душевно-больныхъ, на скамейкѣ сидѣли двѣ женщины. Обѣ были въ сѣрыхъ казенныхъ халатахъ съ бѣлыми платками на головахъ, обѣ ничего не дѣлали и грѣлись на солнцѣ. Кругомъ желтѣлъ красный песокъ дорожекъ, и голые сучья деревьевъ начинали наливаться почками. Птицы весело чирикали, все говорило о возрожденіи, о пробужденіи изъ спячки послѣ долгой зимы.

Не смотря на одинаковую больничную одежду, большая разница замѣчалась въ этихъ двухъ женщинахъ. Одна была старуха лѣтъ за пятьдесятъ, съ темнымъ ипохондрическимъ цвѣтомъ лица и. тоскливымъ взглядомъ. Другая, съ коротко остриженными темными волосами, выбивавшимися изъ подъ платка, казалась совсѣмъ безъ возраста, — то старуха, то дитя. Порою лицо ея покрывалось морщинами и складками, какъ бы слѣдами прожитыхъ бурь и страданій; порою же свѣтло и наивно свѣтились глаза подъ длинными рѣсницами, вспыхивалъ тонкій румянецъ, углы и складки сглаживались, и все лицо свѣтлѣло, какъ у ребенка. Эти переходы, почти всегда внезапные и неожиданные, составляли особенность ея физіономіи и придавали ей оригинальность и прелесть неуловимую.

— Вотъ вы-то выздоровѣли, голубушка моя Марья Аркадьевна, говорила старушка какимъ-то жалобно ноющимъ тономъ: — а мнѣ все нѣтъ перемѣны; и день и ночь все одна и та же тоска.

Марья Аркадьевна вздохнула въ отвѣтъ, не зная, что сказать. Всѣ банальныя утѣшенія были непримѣнимы къ этой несчастной, страдавшей періодическимъ, наслѣдственнымъ сумашествіемъ, противъ котораго всѣ лѣкарства были безсильны.

— Какъ я завидовала вамъ, когда васъ сюда привезли! продолжала ныть больная: — вы были все время какъ безъ памяти, какъ во снѣ; бывало, смотрю на васъ и думаю: вотъ вѣдь пошлетъ Богъ другимъ и сумашествіе-то хорошее; ни страданій, ни тяжести, ни тоски этой гнетущей, которая давитъ меня здѣсь и здѣсь…

И она била себя по груди и головѣ.

— Господи, думаю: лучше бы мнѣ въ ранахъ и гноищѣ лежать, лучше бы на четверенькахъ ползать, какъ вонъ та идіотка, чѣмъ этакъ-то мыкаться на свѣтѣ живымъ мертвецомъ. Для чего я живу? Для чего небо копчу? На что мнѣ память и умъ, когда я хожу, какъ истуканъ, ничѣмъ не могу заняться, въ тягость себѣ и другимъ…

И какіе-то тихіе, ноющіе стоны поминутно срывались съ ея губъ. Бѣлоконова взяла ея руки и крѣпко ихъ пожала.

— Я буду васъ часто навѣщать, голубушка, Надежда Ивановна, вы выздоровѣете, будете опять по прежнему. Вѣдь бывало же это съ вами, и проходило.

— Нѣтъ, вы меня навѣщать не будете: я тоску нагоняю на всѣхъ. Вы теперь словно къ жизни народились; васъ все будетъ занимать, веселить, здоровье ваше — дорогой даръ! — и день и ночь будетъ съ вами, и вы забудете это печальное мѣсто, гдѣ столько слезъ и стоновъ, и вздоховъ… А я? Рубашку бы послѣднюю отдала, лишь бы мнѣ денекъ пожить такъ, какъ всѣ живутъ.

Слезы состраданія навернулись на глазахъ Бѣлоконовой.

— Вы вотъ плачете, а я и плакать не могу… Нѣтъ у меня слезъ! А еслибъ слезы то у меня были, я знала бы, что моей болѣзни конецъ. Бывало, начинаю плакать сладко, умиленно, плачу дни и ночи, — и вдругъ дѣлаюсь опять живая, чувствую себя человѣкомъ… А теперь сухи глаза мои, нѣту въ нихъ ни одной слезы…

И она мѣрно качалась, скрещивая руки и поднимая взоръ къ небу въ безъисходной тоскѣ. Къ нимъ вдругъ подлетѣла, странно подпрыгивая, черная и худая, какъ скелетъ, женская фигура въ сѣромъ больничномъ халатѣ, съ блуждающей лукавой улыбкой и какимъ-то острымъ, бездумнымъ, совершенно сумашедшимъ взглядомъ.

— Вы мать Иродіады? скороговоркой накинулась она на Надежду Ивановну: — это вы велѣли просить голову Іоанна Крестителя на серебряномъ блюдѣ? У Ирода, у царя іудейскаго? А это ваша дочь? Иродіада святая! Плясаша и скакаша!.. Да я лучше спляшу, ей Богу, лучше.

И она вдругъ начала выдѣлывать разные па и круги на одномъ мѣстѣ.

— Видѣли? докончила она съ торжествомъ и задыхаясь отъ радостнаго смѣха: — а то думали, я не съумѣю. Я и Ирода, и Иродіаду, и ихъ мать за поясъ заткну. Я — царица Савская, — супруга царя Соломона!

— Счастливица! прошептала Надежда Ивановна: какъ бы я желала бытьна ея мѣстѣ.

Въ эту минуту, къ нимъ подбѣжала горничная и начала тащить за собой веселую сумашедшую, одержимую маніей величія.

— Констанція Андревна, пожалуйте! Докторъ не велѣлъ вамъ сюда ходить. Вонъ ваше мѣсто.

— Кто не велѣлъ? Я сама царица!

— Зовутъ васъ… Царь Соломонъ зоветъ.

— Такъ бы и сказала. Мужъ жену спрашиваетъ, должна идти. Все въ шашки играютъ? Старый и малый; Соломонъ съ Давидомъ.

— Кончили; васъ спрашиваютъ.

— Цыцъ!.. Не тащи меня; я Иродіадиной матери допросъ дѣлаю! кричала сумашедшая, топая ногой и возвышая голосъ.

Послышались шаги и голоса; по дорожкѣ, въ сопровожденіи сидѣлки и ординатора, приближался господинъ среднихъ лѣтъ, довольно красивой наружности, съ черной бородой, свѣжимъ цвѣтомъ лица и разсѣяннымъ, какъ бы во что-то углубленнымъ взглядомъ красивыхъ, темно-карихъ глазъ.

Шелъ онъ бодро и торопливо, не смотря на начинавшуюся тучность отъ сидячей жизни кабинетнаго человѣка.

— Безпорядки! замѣтилъ онъ горничной, изъ всѣхъ силъ тащившей сумашедшую прочь. — № 31 должна быть теперь уже въ ваннѣ.

— Бушуетъ съ утра! протестовала горничная.

Докторъ К. подошелъ къ сумашедшей и положилъ ей руки на плечи.

— Пожалуйте въ вашу комнату, я вамъ туда послалъ папиросъ, много папиросъ.

— Благодарю васъ, отвѣтила величественно сумашедшая, принявъ совсѣмъ другой тонъ и стараясь держать себя прилично, какъ въ гостиной.

— Вамъ надобно много курить. Я приду къ вамъ въ гости и мы будемъ вмѣстѣ курить.

— Милости просимъ. Я всегда рада гостямъ. Какъ здоровье вашей супруги? Дѣтки ваши?

Но докторъ церемонно раскланялся, подавая ей руку; она сдѣлала ему какой-то необыкновенный книксенъ и, оглядывая всѣхъ торжествующимъ взглядомъ, величественно удалилась.

Обѣ больныя во время этой сцены почтительно встали съ мѣстъ, раскланявшись съ докторомъ.

— Ну, что, началъ тотъ, сіяя румянцемъ и полнымъ равновѣсіемъ физическихъ и умственныхъ силъ: — все также, другъ мой? — всмотрѣлся онъ въ страдальческую физіономію Надежды Ивановны.

— Все также, докторъ, простонала та, — Ни аппетита, ни сна…

— Имѣйте терпѣніе, привычно отозвался онъ. — Нельзя такъ скоро. Морфій принимаете?

— Принимаю, — не дѣйствуетъ, докторъ. Я какая-то отверженная, зачумленная, на меня и лѣкарства-то не дѣйствуютъ, совсѣмъ не человѣкъ…

Докторъ слушалъ разсѣянно. Онъ зналъ, что благодаря только морфію, страдалица избавлялась на нѣсколько часовъ отъ тягости существованія, но она не имѣла ни аппетита, ни сна; ей казалось, что она навсегда лишена того и другаго. Она любила мѣнять лѣкарства, мѣнять систему лѣченія. Какъ утопающій хватается за соломенку, хваталась она за каждое еще неиспытанное средство, и докторъ иногда изъ состраданія выдумывалъ для нея какое нибудь замысловатое лѣченіе, къ которому она приступала, крестясь и возводя глаза къ небу. Такъ и теперь онъ обнадежилъ ее, терпѣливо и подробно давая ей инструкцію новаго лѣченія.

Потомъ онъ подошелъ къ Бѣлоконовой, взялъ ея руку и пощупалъ пульсъ. Глаза его, дотолѣ разсѣянные и углубленные въ себя, вперились въ больную проницательнымъ, всевѣдущимъ взоромъ. Казалось, ни одинъ сокровенный изгибъ души не могъ бы укрыться отъ подобнаго взгляда. Она нервно опустила глаза и румянецъ волною залилъ ея блѣдныя щеки.

— Г-жа Бѣлоконова, началъ онъ, выпуская ея руку и снова принимая апатичный и разсѣянный видъ: — бумаги ваши въ порядкѣ и 11-го или 12-го вы можете выйти отъ насъ. Я васъ попрошу сегодня въ шесть часовъ вечера пожаловать ко мнѣ на квартиру для формальнаго освидѣтельствованія. Не тревожьтесь, — пустая формальность, необходимая при выходѣ изъ каждаго заведенія. Лѣкарства принимаете?

— Да, порошки на ночь, послѣдніе, которые вы прописали.

— Вмѣсто двухъ, достаточно одного. Пожалуйста, больше моціона, воздуха, разсѣянія. Я велю вамъ выдать сегодня же ваше бѣлье и платье, и вы можете снять этотъ больничный халатъ. Для васъ я отступаю отъ формы, прибавилъ онъ любезно. — До свиданья, въ шесть часовъ.

И его крѣпкая, бодрая фигура отчетливо зашагала далѣе въ глубину сада, откуда раздавались странные, рѣзкіе звуки: и хохотъ, и визгъ, и рыданія.

VII.

Докторъ только что кончилъ обѣдъ. Это было самое пріятное время его дня. Онъ имѣлъ счастливое преимущество оставлять за порогомъ своей квартиры всѣ заботы и служебныя соображенія и являться домой совсѣмъ другимъ человѣкомъ. У него была большая семья на рукахъ и онъ былъ душою этой семьи, принадлежа ей всѣмъ существомъ своимъ въ свободныя минуты. Во-первыхъ, мать, — добрая, достойная женщина, которая боготворила сына и жила только заботами о немъ, — потомъ двѣ молоденькія сестры, учившіяся на его счетъ въ гимназіи, братъ студентъ, жившій у него, и наконецъ жена и двое маленькихъ дѣтей. Онъ умѣлъ соединять всѣ эти разнородные элементы въ одно цѣлое, держалъ балансъ опытной рукою, и съ полнымъ отсутствіемъ нервъ управлялъ сложной машиною домашняго очага, имѣя критеріемъ свое личное удовольствіе, развлеченіе и покой.

Онъ зналъ всегда, что надобно было дѣлать въ данную минуту, и это не стоило ему ни труда, ни раздумья: — такъ онъ былъ созданъ, и. этотъ элементъ въ его характерѣ подчинялъ ему волю и характеры соединенныхъ съ нимъ людей. Женился онъ лѣтъ пять назадъ на воспитанницѣ своей матери, сиротѣ, которой онъ былъ опекуномъ и попечителемъ, зналъ съ дѣтства, и на которую имѣлъ неограниченное вліяніе.

Сухой профессоръ, рѣшительный и хладнокровный докторъ, кабинетный ученый и членъ многихъ обществъ, въ кругу своей семьи былъ просто Костей, Костенькой и Котикомъ, какъ звали его мать, сестры и жена.

Лишь только слышался въ квартирѣ его звонокъ, какъ уже всѣ бѣжали къ нему на встрѣчу снимать съ него пальто, брать зонтикъ, палку; всѣ его обнимали и цѣловали, четырехлѣтій сынъ хваталъ его за ноги, и онъ, веселый и сіяющій, входилъ въ залу.

Начиналась возня по дому; онъ гонялся за сестрами, пробовалъ силу съ братомъ, цѣловалъ жену, называя ее помпончикомъ и купидончикомъ. Она была толстенькая, свѣжая блондинка, съ темпераментомъ настоящей породистой насѣдки, нормальное состояніе которой состояло въ вѣчной беременности и вѣчномъ кормленіи. Съ дѣтства она была влюблена въ Костю, а жизнь подъ одной кровлей съ разцвѣтшей и влюбленной въ него по уши дѣвушкой не могла пройти безслѣдно для доктора, и онъ женился на ней. Положеніе ея въ домѣ не мѣнялось; по прежнему она звала мамочкой его мать, была для нея почтительной дочерью, старшей сестрою его сестрамъ и брату; только ея дѣвическая комнатка превратилась въ супружескую спальню и началась ея личная жизнь рожденія и высиживанья дѣтей. Мать доктора охотно приняла этотъ бракъ, не выпускавшій бразды домашняго правленія изъ ея опытныхъ и привычныхъ рукъ, и все въ домѣ подчинялось волѣ матери и сына. Они любили и понимали другъ друга, и ихъ характеры согласовались во всемъ.

— Костя, Костенька, Костюша! раздавалось во всѣхъ углахъ.

— Костикъ, лепеталъ сынъ, припадая къ ногамъ отца.

И Костя въ кругу семьи разглаживался и молодѣлъ на десять лѣтъ.

Послѣ обѣда, за которымъ предсѣдательствовала мать, бодрая и довольная собой и другими, — всѣ подходили цѣловать ея руку и первый, — хозяинъ дома, Костя. И надобно было видѣть, съ какой любовью цѣловала она его темную голову, склонявшуюся къ ея рукѣ.

Потомъ онъ ложился на диванъ съ папироской или книгой, и вся семья любовно обступала его. Очередь держать его голову на колѣнахъ строго соблюдалась, и сестры перессоривались изъ за этого не на шутку, пока онъ однимъ маніемъ руки не возстановлялъ порядокъ. Болталось и говорилось много шутокъ и вздору, свободно звучалъ молодой смѣхъ и каждый пользовался обществомъ сына, мужа и брата, дорожа каждой минутой, короткой и рѣдкой въ теченіе дня. За порогомъ дома, въ стѣнахъ аудиторіи и своего кабинета, въ палатахъ больныхъ, Костя снова принималъ оффиціальную физіономію, и никто бы не узналъ въ невозмутимомъ профессорѣ того любящаго, любимаго, дѣтски-шаловливаго и неистощимо-веселаго Костю, который бѣгалъ взапуски съ молодыми сестренками, таскалъ жену на рукахъ, боролся съ братомъ и запрягался въ лошадки съ сыномъ.

VIII.

За пять минутъ до назначеннаго свиданія съ своей паціенткой, докторъ уже сидѣлъ въ кабинетѣ у письменнаго стола, перебиралъ и приводилъ въ порядокъ какія то бумаги, разговаривая, между прочимъ, съ двумя ассистентами-врачами, призванными для освидѣтельствованія выпускаемой изъ заведенія паціентки.

Пробило шесть часовъ, и сидѣлка ввела Бѣлоконову. Докторъ съ перваго взгляда не узналъ ея. Передъ нимъ стояла стройная женщина въ черномъ шерстяномъ платьѣ и шали на похудѣвшихъ плечахъ, съ выраженіемъ лица серьезнымъ и яснымъ, и любопытно всматривающимся взглядомъ. Короткіе волосы и тонкая шея, бѣлѣвшая въ отложныхъ воротничкахъ, придавали ей необыкновенную моложавость, и, вмѣсто полныхъ 32 лѣтъ, ей едва можно было дать 25. Нѣжныя и бѣлыя руки свободно висѣли подъ шалью.

Докторъ привѣтливо ее встрѣтилъ, поздравилъ съ выздоровленіемъ и, обратившись къ своимъ коллегамъ, попросилъ приступить къ осмотру.

Долго ее выслушивали, кололи булавками, поднимали вѣки, подносили свѣчу къ глазамъ; наконецъ, переговоривъ между собою по латыни, расчеркнули свои подписи на бумагѣ и поспѣшили удалиться.

— Г-жа Бѣлоконова, объявилъ докторъ, оставшись съ ней одинъ, вы пользуетесь теперь полнымъ умственнымъ здоровьемъ, и я очень радъ, что могъ содѣйствовать этому, по мѣрѣ силъ.

Бѣлоконова, измученная осмотромъ, тяжело дышала и въ горячихъ взволнованныхъ выраженіяхъ поблагодарила доктора.

— Во время вашей болѣзни, продолжалъ тотъ, я имѣлъ разныя свѣдѣнія о вашей личности. Въ вещахъ вашихъ найденъ былъ паспортъ и, по его указанію, полиція обратилась за справками въ мѣсто вашего жительства. Оттуда получено было удостовѣреніе вашей личности, и бумаги эти препровождены ко мнѣ, такъ какъ вы находились тогда въ моемъ заведеніи. Я въ свою очередь наводилъ разныя справки, и въ теченіе этого времени выяснилось слѣдующее: мужъ вашъ, содержавшійся въ тюрьмѣ по дѣлу, извѣстному вамъ, былъ преданъ суду съ присяжными засѣдателями. Судъ въ свое время состоялся, убійство нашли неумышленнымъ и его приговорили на шесть мѣсяцевъ церковнаго покаянія въ одномъ изъ монастырей.

Бѣлоконова сдѣлала радостное движеніе.

— Помилованъ? воскликнула она, и слезы градомъ зачастили по ея щекамъ.

Казалось, вся болѣзнь и вся горечь минувшей печали выливались въ этихъ теплыхъ, облегчающихъ слезахъ.

— Такъ вы его любите? невольно вырвалось у доктора.

Она не отвѣтила сначала, закрывъ лицо платкомъ.

— Любите?.. повторила она: — въ настоящемъ времени я не имѣю ничего, — но въ прошедшемъ, въ прошедшемъ… все было въ прошедшемъ. Я его любила и отравила его жизнь, я натолкнула его на преступленіе, — я, я одна во всемъ виновата. Я его любила; зачѣмъ, почему? Я не знаю… Но эта любовь сгубила насъ обоихъ, искалѣчила нашу жизнь. Злѣйшій врагъ не могъ бы сдѣлать ему больше вреда, чѣмъ я — моей любовью! Вотъ почему я хотѣла наказать себя за него, лишить себя преступной, никому не нужной жизни…

Она волновалась; старыя раны раскрылись, заставляли страдать.

— Успокойтесь, перебилъ докторъ: — не тревожьте прошлаго, оно отошло, пропало. Поговоримъ лучше о будущемъ. Я имѣю сообщить вамъ нѣсколько важныхъ для васъ извѣстій.

— Какихъ? встрепенулась Бѣлоконова.

— Была у васъ старая бабушка?

— Да, была; я у нея жила и воспитывалась въ дѣвушкахъ.

— Ея имя Марья Павловна Брянцева?

— Да, да!

— Въ теченіе этихъ пяти мѣсяцевъ, много случилось для васъ перемѣнъ. Два мѣсяца тому назадъ, по адресу моему, извѣстному вашимъ мѣстнымъ властямъ, на ваше имя пришло извѣщеніе о ея кончинѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, копія съ ея духовнаго завѣщанія, по которому она оставляетъ вамъ небольшую сумму въ двѣ тысячи рублей. Здоровье ваше представляло тогда уже всѣ признаки улучшенія, и я счелъ своимъ долгомъ заняться этимъ дѣломъ вмѣсто васъ. Вслѣдствіе переписки и различныхъ справокъ, я выхлопоталъ, чтобы эти деньги перевели сюда, и копія со всѣхъ этихъ документовъ хранится у меня. Вамъ остается исполнить формальности, выждать извѣстныхъ сроковъ и — деньги ваши. Двѣ тысячи, сравнительно, сумма небольшая, но вы можете устроиться на первое время, а тамъ — вы молоды, можете учиться, работать. Мало-ли что жизнь еще можетъ вамъ дать, — докончилъ онъ, смотря на нее какимъ-то обдумывающимъ, проницательнымъ взглядомъ.

Бѣлоконова слушала его, какъ въ туманѣ: неожиданныя извѣстія, которыя онъ ей сообщилъ, будили воспоминанія о прошломъ, вызывали знакомые образы близкихъ, имѣющихъ до нея дѣло, лицъ.

— А тетка моя Брянцева? спросила она.

— Людмила Павловна Брянцева? переспросилъ докторъ. Могу сообщить вамъ и о ней: узнавъ о вашей болѣзни, она писала мнѣ съ настойчивымъ желаніемъ видѣть васъ и взять къ себѣ, — но я, слѣдуя моей методѣ лѣченія, положительно воспрещающей свиданія съ родными, объяснилъ ей это въ письмѣ, обѣщая увѣдомлять о перемѣнахъ въ вашемъ здоровьѣ, и переписка наша продолжалась аккуратно. Въ послѣднемъ же письмѣ г-жа Брянцева извѣстила меня, что послѣ смерти матери, а вашей бабушки, она продала имѣніе и ѣдетъ за границу для поправленія своего здоровья. Видите ли, какъ судьба расчищаетъ вамъ путь для новой жизни, для новыхъ впечатлѣній… Встряхнитесь и смѣло идите впередъ.

Слова доктора, его покой и равновѣсіе дѣйствовали на нее, какъ озонъ или кислородъ.

— Вамъ жить было нехорошо, продолжалъ онъ, — и результатомъ явилось самоубійство. Но неужели вы можете сказать, что все уже испытано, все извѣдано вами въ жизни? Обстоятельства теперь измѣнились: вы можете порвать съ прошлымъ, сжечь за собой корабли и смѣло идти къ другому, неизвѣстному. Развѣ жизнь не имѣетъ своихъ благъ? — Жизнь — уже счастье. И онъ замолкъ, какъ бы боясь выказать всю роскошь блага, которымъ владѣлъ. — Теперь, другъ мой, вѣдь вы не желаете умереть? вдругъ кончилъ онъ, взявъ ее за руку.

— Нѣтъ, вырвалось у Бѣлоконовой, и она вдругъ, оживленно смотря въ пространство, стала говорить: — Мнѣ было у васъ хорошо; все другое, новое, такъ непохожее на прежнее, будто волшебныя воды Леты меня покрыли. Я просыпалась существомъ безпамятнымъ, тупымъ, ничего не сознающимъ, не имѣющимъ своей воли, своихъ желаній; эта растительная, идіотская жизнь меня лѣчила, словно кору накладывала на мои раны… Я никогда не забуду, докторъ, этой болѣзни и вашего заведенія, гдѣ моя личность забылась, стерлась для меня самой, и изъ Бѣлоконовой я превратилась въ № 61, по звонку шла завтракать и гулять, по звонку садилась въ ванну, по звонку думала и засыпала. Моей судьбой распоряжались; я не имѣла злаго дара свободы, выбора своихъ дѣйствій… Лучше этого никогда ничего не можетъ быть: это единственное счастье, доступное человѣчеству…

Докторъ слушалъ, недовѣрчиво улыбаясь. Его счастливой, уравновѣшенной организаціи были чужды патологическія ощущенія субъектовъ, какъ бы отмѣченныхъ съ дѣтства печатью разложенія.

— Мало ли что бываетъ лучше? промолвилъ онъ, — Во всякомъ случаѣ вы выиграли, что избѣжали смерти. Что такое смерть? Пустота, уничтоженіе… А жизнь, это вѣчно мѣняющійся калейдоскопъ свѣта и тѣни, страданій и наслажденій… Живите, боритесь съ судьбой, завоевывайте себѣ счастье. У васъ есть опытъ, — примѣните его къ случаю, старайтесь не повторять прежнихъ ошибокъ, ломайте себя и перевоспитывайте, — и, можетъ быть, вы еще дадите счастье кому нибудь, искупите свои вины, если онѣ существовали… Что вы думаете теперь дѣлать, какъ намѣрены устроиться?

— Единственное мое желаніе — это полная безвѣстность, отвѣтила Бѣлоконова. — Чтобъ ни одинъ отголосокъ прошедшаго не раздавался въ моемъ настоящемъ, — иначе все погибло, и я опять не могу жить.

— У васъ на то полнѣйшіе шансы. Вы въ большомъ городѣ, однѣ, съ обезпеченіемъ на случай нужды, съ выборомъ какой угодно дѣятельности. Я могу вамъ помочь устроиться. Наймите маленькую квартиру съ прислугой или помѣститесь въ меблированныхъ комнатахъ. Вы занимались чѣмъ нибудь; что вы умѣете дѣлать?

— Я умѣю играть на рояли и сочинять стихи. Могу и переводить съ двухъ иностранныхъ языковъ, но эта отрасль труда слишкомъ ничтожна и почти недоступна, за излишкомъ на нее конкуррентовъ.

— Почему же? Я могу вамъ дать переводъ съ одного нѣмецкаго медицинскаго сочиненія; подъ моей редакціей вы можете сдѣлать это удовлетворительно.

— Но у васъ, вѣроятно, уже есть переводчикъ?

— Да, есть; студентъ Ральфъ, съ которымъ я познакомился во время вашей болѣзни.

— Это тотъ, который… Бѣлоконова вспыхнула, не зная, какъ докончить.

— Да, сосѣдъ вашъ по номеру, которому вы обязаны жизнью. Онъ навѣщалъ васъ здѣсь нѣсколько разъ.

— Я его не помню, никогда не видала.

— Трудящійся молодой человѣкъ, чехъ или молдаванинъ, кажется. Настойчивый, несообщительный, но дѣльный малый, съ характеромъ и выносливостью. Онъ мнѣ понравился, я далъ ему работу.

— Ну, такъ вотъ видите, зачѣмъ же у него отнимать?

— Лучше всего… знаете что! Вы не имѣете ничего противъ этого молодаго человѣка?

— Ничего, а что?

— Вы бы могли ему помочь, потому что онъ переводитъ убійственно. Отказать совѣстно, а все почти приходится перечеркивать и писать самому. Я бы радъ былъ, еслибъ вы взялись за этотъ трудъ и избавили бы меня отъ него. Такъ прислать вамъ этого юношу, какъ устроитесь? Самъ онъ не пойдетъ, — дикарь ужасный.

— Да, отвѣтила Бѣлоконова. Я свободно читаю и перевожу по нѣмецки, и очень рада вамъ служить.

Докторъ посмотрѣлъ на часы.

— Какъ я заболтался съ вами. Послѣднюю ночь вы здѣсь ночуете, Марья Аркадьевна.

— Да, послѣднюю; съ глубокимъ вздохомъ отвѣтила Бѣлоконова.

— Завтра я пошлю человѣка нанять вамъ номерокъ въ какой нибудь чистенькой гостинницѣ и навѣщу васъ на новосельѣ.

— Изъ этихъ двухъ тысячъ, перебила Бѣлоконова, запинаясь: — я вамъ должна за пять мѣсяцевъ моего пребыванія у васъ.

— Это заведеніе богоугодное, и вы поступили въ него на казенный счетъ.

— Но за счастье и уходъ, которыми я въ этихъ стѣнахъ пользовалась…

— Подождите, не торопитесь; поберегите деньги для бѣдняковъ, нуждающихся болѣе насъ.

Онъ весело подалъ ей руку и позвонилъ. Вошла сидѣлка.

— Проводите г-жу Бѣлоконову въ голубую комнату; она завтра выходитъ изъ заведенія.

Сидѣлка вышла. Бѣлоконова тоже собиралась выйти, но медлила съ опущенной головой, какъ бы собираясь что то сказать.

— Что? спросилъ докторъ.

— Еслибъ вы знали, что теперь у меня на сердцѣ!.. Я совсѣмъ не засну эту ночь. Жизнь долго медлила — и вотъ она пришла! Пришла нѣмая, съ закрытымъ лицомъ, и неумолимо ведетъ впередъ… А куда? Гдѣ дорога, гдѣ цѣль? Что ждетъ впереди?

Докторъ заглянулъ въ ея взволнованное лицо, покрытое румянцемъ, и вдругъ спросилъ, положивъ ей руки на плечи со свойственнымъ ему, привычнымъ жестомъ:

— А что, мой другъ, умирать страшно?

Странная, таинственная улыбка промелькнула по выразительному лицу Бѣлоконовой.

— Узнаете сами когда нибудь, отвѣтила она.

IX.

Уже недѣлю, какъ Бѣлоконова жила тихой и покойной жизнью выздоравливающей въ одной изъ меблированныхъ гостинницъ, неподалеку отъ богоугоднаго заведенія доктора К. Она устраивалась. Докторъ далъ ей денегъ въ долгъ на первыя нужды, и она ходила и покупала по цѣлымъ днямъ, потому что у нея не было ничего, кромѣ единственнаго платья, бывшаго на ней. Докторъ заботился и принималъ въ ней участіе не на словахъ, а на дѣлѣ. Онъ рекомендовалъ ее своей матери и женѣ, и на первыхъ порахъ предложилъ ей у себя обѣдъ за умѣренную плату. День начинался хлопотами. Марья Аркадьевна, напившись чаю, тотчасъ же выходила со двора; каждый день надобно было что нибудь купить, прибавить къ бѣлью, туалету, обуви. Обновки не могли не радовать ее: она была женщина прежде всего. Ее занимали и втягивали ежедневныя мелочи новой, еще незнакомой ей жизни. Больше всего она старалась забывать прошедшее, и когда, въ часы одиночества, ее начинали мутить воспоминанія, она быстро схватывала шляпу, накидывала бурнусъ и шла на улицу, чтобъ потеряться въ толпѣ. Былъ мягкій, теплый апрѣльскій воздухъ, солнце грѣло такъ привѣтно, панорама золотыхъ главъ церквей, бульваровъ, мостовъ раскидывалась передъ ней во всей своей праздничной пестротѣ а незнакомая, вѣчно мѣняющаяся и снующая передъ ней толпа производила на нееуспокоительное дѣйствіе.

Она жила растительной жизнью ящерицъ и насѣкомыхъ, грѣясь на солнцѣ, на скамейкахъ бульваровъ, входя въ растворенные соборы, стоя на мостахъ, внизу которыхъ струились мутныя, вѣчно журчащія воды. Никому не было дѣла до нея, никто отъ нея ничего не требовалъ, не звалъ никуда. Потокъ жизни мчался мимо, оставляя ее въ неизвѣстности, хаосѣ, забытьи…

Обѣдъ въ докторскомъ домѣ, — этотъ часъ, проводимый ею въ чужой семьѣ, — наполнялъ ее впечатлѣніями на цѣлый день. Введенная въ интимный кругъ семьи, она старалась сдѣлаться молчаливой и незамѣтной, заставить забыть свое присутствіе, чтобъ не спугнуть того очарованія, которое открывалось для нея въ обстановкѣ этой семьи и отношеніяхъ ея между собою. Она любовалась, удивлялась, и грустно-умиленное чувство западало ей въ душу при невольныхъ сравненіяхъ. Вотъ жена доктора, — бѣлая, какъ снѣгъ, тѣломъ и душою, веселая, добрая, ловящая каждый взглядъ своего Кости, умѣющая хохотать безпрестанно такимъ веселымъ, беззаботнымъ смѣхомъ! Гдѣ же ревность? гдѣ недовольные, капризные взгляды жонъ, гдѣ требованіе исключительныхъ ласкъ, захватъ всѣхъ правъ въ свои руки? И собственный образъ Бѣлоконовой, характерной жены въ полномъ значеніи этого слова, мрачно и назойливо рисовался въ ея памяти… Зачѣмъ, о, зачѣмъ у нея не было этого добраго, апатичнаго взгляда, этого покоя всего организма, полнаго смѣха, мягкости, доброты и простыхъ, обыкновенныхъ чувствъ супруги и матери? Развѣ можно не любить и не цѣловать эту „толстушку Лидку“, какъ ее звали всѣ домашніе, когда ея поцѣлуй напоминалъ ароматъ цвѣтка, вкусъ спѣлой вишни и зрѣющаго плода? А сестренки его? Двѣ молоденькихъ стройныхъ брюнетки 14 и 16 лѣтъ, живыя, какъ огонь, не знающія, чѣмъ утолить бѣшеную потребность веселья, шалостей и шутокъ, — и братъ-студентъ, пѣвецъ и артистъ въ душѣ, — и надо всѣмъ этимъ величавая и спокойная фигура матери, управляющая своимъ маленькимъ міркомъ съ мудростью змѣи и незлобивостью голубя.

Къ Марьѣ Аркадьевнѣ скоро привыкли, и каждый разъ послѣ обѣда молодежь тащила ее къ рояли, умоляя поиграть имъ что нибудь для танцевъ, и вокругъ неубраннаго еще стола начинался отчаянный плясъ. Сама толстушка, передавъ ребенка въ руки Костиной матери, пускалась въ танцы и останавливалась только тогда, когда мужъ схватывалъ ее, всю румяную и запыхавшуюся, за платье и сажалъ возлѣ себя, какъ бы ревнуя и завидуя ея веселью и смѣху, относящемуся не исключительно къ нему одному.

Но срокъ отдыха и бѣснованія проходилъ: докторъ брался за шапку, всѣ спѣшили: кто на лекціи, кто на уроки, — и гнѣздо разлеталось. Марья Аркадьевна спѣшила тоже къ себѣ и вечера проводила неизмѣнно дома въ полнѣйшемъ одиночествѣ, углубляясь въ самоё себя, сторонясь отъ всѣхъ внѣшнихъ впечатлѣній, стараясь застраховать себя отъ всякихъ волненій и желаній, отъ ненависти и любви, отъ всего, что могло бы исторгнуть ее изъ прозябанія и втянуть опять въ водоворотъ мукъ и пережитыхъ печалей.

X.

Разъ вечеромъ, сидя за самоваромъ и перечитывая Шекспира, взятаго изъ сосѣдней библіотеки, она услыхала голоса у дверей своего номера. Коридорный говорилъ кому-то, что 54 No дома, и вслѣдъ затѣмъ послѣдовалъ легкій стукъ въ ея дверь. Она быстро вскочила, испугавшись неожиданнаго визита, боясь вторженія прошлаго въ ея новую, едва начавшуюся жизнь.

— Кто это? спросила она замирающимъ голосомъ, полуотворивъ свою дверь.

— Отъ доктора К., послышался незнакомый голосъ.

У нея отлегло отъ сердца, и она отворила дверь и впустила вошедшаго. Передъ ней стоялъ молодой человѣкъ довольно высокаго роста, закутанный, не смотря на теплую погоду, до самаго горла въ пледъ. Онъ былъ до невѣроятности сконфуженъ, не зналъ, куда дѣвать глаза, и, сжимая въ рукѣ свертокъ тетрадей, готовъ былъ, видимо, провалиться сквозь землю. Бѣлоконова успѣла сообразить, что это былъ студентъ Ральфъ, о которомъ ей говорилъ докторъ, и, подавивъ волненіе, пригласила его садиться.

Ральфъ сѣлъ и вдругъ, пристально взглянувъ ей въ глаза, улыбнулся какъ-то свѣжо и молодо, будто Бѣлоконова была его давнишней знакомой, съ которой излишни, конечно, всѣ рекомендаціи.

— Я очень радъ, что вы окончательно поправились, сказалъ онъ, — и давно желалъ убѣдиться въ этомъ собственными глазами. Это вступленіе сразу уничтожило всякую неловкость между ними, и Бѣлоконова съ грустнымъ и страннымъ чувствомъ смотрѣла на этого юношу, ставшаго вдругъ такъ неожиданно между смертью и ею. Но Ральфъ не дѣлалъ болѣе никакихъ намековъ и, снявъ пледъ, расположился на диванѣ, опершись на его спинку съ изнеможеніемъ уставшаго человѣка. Онъ былъ очень худъ, глаза рѣзко ввалились, и вся его фигура имѣла выраженіе унынія, печали и недомоганія.

— На дворѣ дождь, вы устали, замѣтила Бѣлоконова и, усѣвшись напротивъ къ самовару, поспѣшила налить и подать ему стаканъ горячаго чая.

— Да, я дѣйствительно усталъ, проговорилъ Ральфъ, поднимая свои темныя брови: — но съ чего бы, кажется? тутъ недалеко…

— Вы живете все тамъ же, въ 24-мъ No? спросила Бѣлоконова.

— Нѣтъ, тамъ жить было невозможно; я тамъ простудился, схватилъ воспаленіе легкихъ и съ тѣхъ поръ все хвораю.

— Вы лѣчитесь?

— Да; полѣчился немного, когда еще деньги были, отвѣтилъ онъ съ откровенною улыбкой.

— Гдѣ же вы теперь?

— У товарищей покуда: то у того, то у другаго. Но я собираюсь пріискать себѣ постоянное жилье, потому что кочевать такъ становится неудобнымъ, при моемъ здоровьѣ.

Слово за слово — они разговорились, какъ давнишніе знакомые. Обращеніе Ральфа поражало какой-то нерусской оригинальнестью. Въ немъ было что-то дико-патріархальное, оттѣнокъ другихъ нравовъ и другихъ обычаевъ. Онъ задавалъ Бѣлоконовой такіе вопросы, которые могли бы показаться странными при первомъ знакомствѣ, но въ устахъ его дышали всей наивностью дикаря.

— Сколько вамъ лѣтъ? дѣвица вы или замужняя? На какія средства вы живете? Какъ жили съ мужемъ?

Она не могла не отвѣчать откровенно и, не ожидая сама того, сообщила ему много интимныхъ свѣдѣній.

— Такъ вы любили? вы испытали, значитъ, это пресловутое чувство. Вамъ все это знакомо. А мнѣ 21 годъ, и я никого никогда не любилъ, — не знаю, что это такое — и испытать боюсь, потому что, говорятъ, это очень страшно.

— Никогда, ни одну женщину не любили?

— Никогда, ни одну. Впрочемъ не я одинъ такой; и товарищи мои, Озеровъ и Магницкій, тоже никогда не любили и не сближались ни съ одной женщиной.

— Неужели? замѣтила Бѣлоконова, посмотрѣвъ на него нѣсколько удивленно.

— О нѣтъ, нѣтъ, не въ такомъ смыслѣ, вспыхнулъ онъ вдругъ: — но никогда никто еще мнѣ не нравился изъ женщинъ или дѣвушекъ; я не имѣлъ случая полюбить, т. е. такъ полюбить, какъ описывается въ романахъ. — Тамъ у насъ, въ Бессарабіи, нѣтъ ни клубовъ, ни собраній; женщины заперты, какъ на востокѣ, и выходятъ замужъ прямо изъ дѣтской, по волѣ родителей.

— А здѣсь вы сколько времени?

— Два года и четыре мѣсяца.

— И ни одной встрѣчи, ни одного случая?

— Здѣсь? переспросилъ онъ, широко раскрывъ глаза и смотря на нее какимъ-то рѣшительнымъ взглядомъ: — Здѣсь, въ той средѣ и обстановкѣ, въ которой я живу, нѣтъ женщинъ, а есть только продажныя твари, къ которымъ я чувствую отвращеніе.

— Но ихъ считаютъ же женщинами… Посмотрите, сколько вокругъ нихъ мужчинъ, какъ они проводятъ съ ними дни и ночи, — есть же, значитъ, въ нихъ что нибудь привлекательное…

— Да, прервалъ онъ: — для этого надобно пить, кутить и безобразничать. Это своего рода водка и пьянство; русскіе жить безъ этого не могутъ. А я терпѣть не могу водки, не былъ пьянъ никогда. Что же такая женщина можетъ мнѣ дать въ нормальномъ состояніи? Гадкое чувство опьяненія, отвлеченіе отъ цѣли, которой я хочу достигнуть.

— Какой цѣли? любопытно спросила она.

— Карьеры и положенія въ свѣтѣ, объяснилъ онъ наивно. — Для этого я и пріѣхалъ изъ Бессарабіи, готовился цѣлый годъ, чтобы сдать университетскій экзаменъ, — и теперь студентъ, а далѣе кончу медикомъ, получу мѣсто и буду имѣть практику и положеніе въ свѣтѣ.

— На какія средства вы живете?.. Извините, я спрашиваю это изъ участія.

— Средствъ почти никакихъ, но я не унываю. У меня есть выносливость и терпѣніе. Я рѣшился. Я два года обдумывалъ этотъ планъ тамъ, и рѣшился уйти изъ дома противъ воли отца, который хотѣлъ меня сдѣлать виннымъ торговцемъ, но я задумалъ другое, и исполнилъ.

Бѣлоконова посмотрѣла на тщедушное существо, сидѣвшее передъ нею. Онъ какъ будто угадалъ ея мысли и произнесъ:

— Одно, что можетъ мнѣ помѣшать, — это здоровье. И лицо его осунулось, сдѣлалось мрачнымъ.

— Я дома никогда не былъ боленъ, хоть ѣлъ не роскошнѣе здѣшняго, но здѣсь мнѣ постоянно холодно, постоянно не достаетъ чего-то.

— Вы родились на югѣ; здѣсь совсѣмъ другой климатъ, суровый, непривѣтный.

— Да, тамъ я купался въ октябрѣ и ѣлъ виноградъ.

Ральфъ увлекся воспоминаніями и заговорилъ о родной Бессарабіи. Лихорадочный румянецъ согрѣлъ его впалыя щеки, онъ разсказывалъ о цвѣтущихъ степяхъ своей родины, о темныхъ и теплыхъ ночахъ, о всей роскоши благодатнаго климата, изъ котораго изгнало его честолюбіе, желаніе стать выше своей среды.

— У васъ есть тутъ знакомые?

— Есть земляки. Мы помогаемъ другъ другу. Народъ бѣдный; они меня считаютъ богачомъ, потому что я заработываю кое-что и имѣю студентскій обѣдъ, а они питаются только сухарями и чаемъ.

— И они надѣются также пробиться?

— Только вѣдь четыре года. Они молодцы; люди вполнѣ здоровые; и я бы не унывалъ, еслибъ былъ здоровъ, какъ они.

— Ну, а если работы не будетъ, если нечѣмъ будетъ жить?

— Я обращусь къ общественной благотворительности. Не можетъ быть, чтобы не помогли, — я не ворую, я попрошу только временной помощи, которую возвращу съ лихвой.

Наивность его воззрѣній поражала Бѣлоконову. Передъ этой бѣдностью и рѣшимостью бороться съ ней, ее кольнула совѣсть: она жила, ничего не дѣлая, накупая себѣ обновокъ и украшая свою квартиру, когда вокругъ было столько бѣдности, нужды, борьбы за существованіе.

— Докторъ К. мнѣ говорилъ, что вы нуждаетесь въ практикѣ нѣмецкаго языка, сказала она: — я готова вамъ служить. Оставьте вашъ переводъ, я просмотрю его и исправлю.

Наступали полные сумерки длиннаго, майскаго дня. Самоваръ давно погасъ: стѣнные часы на комодѣ показывали половину десятаго. Кисейныя занавѣски на окнахъ пропускали слабый лучъ свѣта; въ тихомъ и запертомъ номерѣ была привѣтная тишина.

— Я самъ хотѣлъ было сегодня заняться, сказалъ Ральфъ, подавая ей свертокъ, но нездоровится, — ей Богу, не отъ лѣни, но я слабъ такъ, что едва сижу. Прощайте, выговорилъ онъ, вставая и закутываясь въ пледъ: зайду завтра, если буду въ силахъ.

Она всю ночь просидѣла надъ его переводомъ, исправляя и переписывая его набѣло.

XI.

Кто бы могъ узнать въ этой кроткой и тихой женщинѣ ту раздражительную, ревнивую и безпокойную жену, какою была она въ бракѣ съ своимъ Бѣлоконовымъ? Судьба свела ее съ нимъ на обоюдное несчастіе ихъ обоихъ. Но пора сказать нѣсколько словъ о прошедшемъ моей героини.

Марья Аркадьевна не помнила своей матери. Дѣтство и юность провела она у своей бабушки, помѣщицы Брянцевой, безвыѣздно жившей въ своемъ имѣніи, слабой и больной старухи, не выходившей за порогъ своей комнаты. Въ домѣ и имѣніи распоряжалась полновластной хозяйкой родная дочь старухи, Людмила Павловна Брянцева. Она была на двѣнадцать лѣтъ старше своей племянницы Маши и одна руководила ея ученіемъ и воспитаніемъ. Эта особа была характера сильнаго и самовластнаго, привыкла вездѣ играть главную роль и совершенно подчинила своему вліянію мечтательную и сосредоточенную дѣвочку, жившую всегда подъ ферулой своей тетки и вполнѣ привыкшую стираться передъ ея яркой личностью. Людмила Павловна была красива, имѣла въ своей жизни много романовъ, не окончившихся однако ничѣмъ положительнымъ, и до сорокалѣтняго возраста сохранила жажду жизни, побѣдъ и наслажденій, которая обратилась для нея въ привычку и потребность. О ней шла молва, какъ объ отъявленной кокеткѣ и женщинѣ легкаго поведенія; но на дѣлѣ это было несовсѣмъ такъ: она была слишкомъ порядочнаго круга, чтобъ ронять себя простой, прозаической интригой; традиціи ея времени и воспитанія развили въ ней лишь потребность игры нервъ и крови, потребность побѣдъ, однимъ словомъ, какого-то диллетантизма въ любви, а не самой любви. Вѣроятно, впрочемъ, что были и увлеченія болѣе положительнаго свойства, которыя Людмила Павловна, благодаря той же порядочности и благовоспитанности, умѣла пресѣкать во-время или глубоко прятать концы.

Когда племянницѣ исполнилось 17 лѣтъ, тетка на зиму переѣхала въ губернскій городъ, чтобы вывозить въ свѣтъ молодую дѣвушку, и тутъ торжество Людмилы Павловны было еще полнѣе. Всѣ бросились, какъ на новинку, на остроумную, бойкую и красивую женщину, въ полномъ разцвѣтѣ силъ, и ея гостинная вскорѣ наполнилась поклонниками. Блѣдная и серьезная дѣвушка, съ угловатыми манерами и безстрастнымъ выраженіемъ лица, совершенно стиралась возлѣ яркой личности тетки и, по привычкѣ или характеру, добровольно оставалась на заднемъ планѣ, повидимому, не имѣя и надежды выдвинуться когда нибудь впередъ. Но блѣдная дѣйствительность не мѣшала ей мечтать ярко и широко, создавать идеалы счастья, заходить мечтою въ недоступную для нея сферу первенства и любовныхъ побѣдъ, свидѣтельницей которыхъ она была съ самыхъ дѣтскихъ лѣтъ въ лицѣ своей тетки, — идеалы, какъ видно, бѣдные и не превышавшіе круга понятій, среди которыхъ она взросла; по степени же опыта и ощущеній, она была совершенное дитя, и даже, — была-ли то любовь, привычка, или слабость характера, — но Маша не могла себѣ представить жизни безъ тетки, безъ руководства ея въ каждомъ шагѣ и движеніи.

Такъ прошли цѣлыя десять лѣтъ. Марьѣ Аркадьевнѣ наступилъ уже двадцать седьмой годъ, она сдѣлалась еще блѣднѣе и худѣе, и начинала сильно приглядываться на балахъ все въ одномъ и томъ же обществѣ и положеніи, а у Людмилы Павловны, къ горю и отчаянію, появилось уже нѣсколько сѣдыхъ волосъ и прежняя живость движеній смѣнилась полнотою зрѣлаго возраста. Это не мѣшало однако завзятой кокеткѣ затягиваться въ корсетъ и бороться со слѣдами неумолимаго времени, ибо иной жизни, кромѣ той, которою она привыкла жить, она не понимала и не хотѣла понимать. Вербуя поклонниковъ изъ молодыхъ, неоперившихся юношей, она все еще была на виду, и самолюбіе ея продолжало удовлетворяться хоть по наружности. Въ эту пору, зимой, въ уѣздѣ и губерніи стоялъ полкъ, и балы оживлялись множествомъ офицеровъ. Матери и невѣсты повеселѣли, къ концу зимы устроилось нѣсколько свадьбъ. Людмила Павловна болѣе обыкновеннаго царила въ своей роли умной и бойкой женщины между военною молодежью; Марья Аркадьевна продолжала блѣднымъ призракомъ прозябать возлѣ нея. На масляницѣ, при концѣ сезона, былъ устроенъ, какъ водится, folle journée съ загороднымъ пикникомъ на тройкахъ, которыми щеголяли губернскіе тузы и офицеры, не желавшіе отъ нихъ отстать. Общество послѣднихъ увеличилось прибытіемъ въ полкъ новаго лица, именно поручика Бѣлоконова, высланнаго за какой-то скандалъ изъ гвардейскаго полка въ армейскій. Новинка всегда дѣйствуетъ увлекательно, и дамы разрывали Бѣлоконова на расхватъ, тѣмъ болѣе, что онъ былъ блестящій гвардеецъ, молодой и красивый танцоръ, и отличался изяществомъ костюма и манеръ отъ прочей армейщины.

Загородный пикникъ удался какъ нельзя болѣе: обѣдали, пили много вина, и послѣ обѣда, въ ожиданіи отъѣзда, обратно въ городъ, затѣялись танцы. Бѣлоконову совершенно случайно пришлось танцовать съ Марьей Аркадьевной, которую онъ видѣлъ въ первый разъ. Дирижеромъ былъ неутомимый танцоръ, длившій всегда кадрили до безконечности. Послѣднюю фигуру ему вздумалось кончить бѣшенымъ галопомъ кругомъ всего дома, и пары понеслись по освѣщенной амфиладѣ комнатъ. Въ коридорѣ, при выходѣ, нѣсколько паръ замѣшалось, столкнулось — и дама Бѣлоконова запуталась своей затѣйливой, бальной прической о блестящія пуговицы его мундира. Онъ ловко остановился и осторожно принялся распутывать изъ засады волосы своей дамы, какъ бы прикованной къ его груди. Жаркій-ли трепетъ сердца, бившагося отъ него такъ близко, горячій-ли взглядъ полу-опущенныхъ, млѣющихъ глазъ, въ которые онъ смотрѣлъ въ упоръ, дѣйствіе-ли выпитаго шампанскаго — заставили закружиться голову Бѣлоконова, только онъ коснулся незамѣтнымъ поцѣлуемъ волосъ своей дамы. Когда онъ посадилъ ее на мѣсто, Марья Аркадьевна была блѣдна, какъ восковая лилія, и тревожно схватилась за сердце.

— Скажите, пожалуйста, кто эта интересная дѣвица, съ которой я танцовалъ! спрашивалъ Бѣлоконовъ у своихъ товарищей.

— Въ бѣломъ, — съ ландышами? Это Брянцева. Засидѣвшаяся невѣста, тупая и безгласная недотрога. Вотъ тетушка ея огонь! Ты не говорилъ съ нею?

— Профаны! выговорилъ Бѣлоконовъ, — вы ничего не понимаете; эта дѣвушка прелесть что такое!

— Ха, ха, ха! кажется, ужь влюбился!

Съ пикника возвращались снова на балъ и ужинъ въ собранье. Ѣхать надобно было ночью, въ саняхъ, верстъ пятнадцать. Людмила Павловна съ племянницей сидѣла въ лучшихъ саняхъ, съ избраннымъ обществомъ, куда попалъ и Бѣлоконовъ. Онъ усѣлся напротивъ Марьи Аркадьевны и подъ шумокъ веселыхъ разговоровъ, остротъ и каламбуровъ, подъ прикрытіемъ темной ночи, отъискалъ горячую ручку сосѣдки и крѣпко пожалъ.

Марья Аркадьевна была особенно интересна въ этотъ вечеръ; блѣдныя щеки ея то вспыхивали, то погасали; что-то новое творилось съ ея трепетно бившимся сердцемъ: у нея былъ поклонникъ! Бѣлоконовъ не отходилъ отъ ея тетки, которая открыла передъ нимъ всю батарею своей игривости и ума, польщенная вниманіемъ перваго кавалера; возлѣ нея сидѣла но обыкновенію племянница, безгласная и неподвижная, но эта племянница чувствовала на себѣ его взглядъ, украдкой на нее устремлявшійся, и ей было и тепло, и жутко, и руки ея то холодѣли, то горѣли, какъ тогда, въ саняхъ, когда возлѣ нея сидѣлъ Бѣлоконовъ.

Насталъ великій постъ. Брянцевы уѣхали въ деревню, и все, казалось, пропало, какъ сладкій сонъ; но Бѣлоконовъ не терялъ времени съ своей стороны. Его кажущійся блескъ и богатство были только фальшивою вывѣской, и давно онъ искалъ поправить женитьбою плохое состояніе своихъ дѣлъ. Надобно было ковать желѣзо, пока горячо, и непремѣнно жениться въ этомъ городѣ, гдѣ никто не знаетъ его испорченной репутаціи, страсти къ картамъ, скандаламъ и кутежу. Марья Аркадьевна ему понравилась, а освѣдомившись о ея состояніи, о существованіи старой бабушки, деревни и прочихъ благъ, Бѣлоконовъ рѣшилъ, что это партія для него подходящая во всѣхъ отношеніяхъ, и боялся только, какъ бы кто не перебилъ ему дорогу въ этомъ дѣлѣ.

Къ Брянцевымъ въ деревню ѣздили офицеры, привлекаемые гостепріимствомъ и любезностью Людмилы Павловны, умѣвшей всегда составлять около себя кружокъ обожателей и поклонниковъ, и Бѣлоконовъ не замедлилъ примкнуть къ этому кружку. Вскорѣ онъ сдѣлался у Брянцевыхъ домашнимъ человѣкомъ, каталъ бабушку въ креслѣ, пѣлъ романсы, ѣздилъ съ Людмилой Павловной по полямъ и не позволялъ себѣ съ Марьей Аркадьевной никакого открытаго ухаживанья. Но въ рѣдкія минуты, оставаясь съ ней наединѣ, онъ притягивалъ ее къ себѣ влюбленнымъ взглядомъ, и почти безъ рѣчей давалъ понять, что онъ одержимъ глубокою и пламенною къ ней любовью. Инодга ихъ руки встрѣчались, и тогда какъ бы электрическій токъ потрясалъ ихъ обоихъ. Романической головѣ Марьи Аркадьевны чрезвычайно нравилась подобная тактика; она берегла и лелѣяла ихъ общую тайну, какъ скупой бережетъ свое сокровище: внутренній міръ ея обогатился новыми ощущеніями, давая обильную пищу мечтамъ. О замужствѣ она не думала: съ нея довольно было торжества этой любовной тайны, о которой не догадывался никто. Между тѣмъ онъ началъ замѣчать, что положеніе его становилось двусмысленнымъ: Людмила Павловна принимала его визиты на свой счетъ и была такъ нѣжна, любезна, игрива, такъ нетерпѣливо ждала привычнаго признанія, такъ подталкивала на него, что выходъ изъ этого положенія становился затруднительнымъ. Въ одинъ день, уѣзжая поздно изъ ихъ деревни, послѣ туманной двухчасовой бесѣды съ теткой о чувствахъ и поцѣлуя, сорваннаго украдкой съ влюбленныхъ устъ племянницы, Бѣлоконовъ разомъ рѣшился разрубить гордіевъ узелъ и на завтра же сдѣлать предложеніе. Помимо ея приданаго, онъ имѣлъ къ Марьѣ Аркадьевнѣ сильное физическое влеченіе, которое желалъ удовлетворить, и потому бракъ съ нею улыбался ему во всѣхъ отношеніяхъ. Холостыя интриги ему наскучили; онъ хотѣлъ остепениться, поправить свое состояніе и зажить жизнью порядочнаго человѣка съ преданною и вѣрною женой.

На другой день, въ обычный часъ его визита, Людмила Павловна ходила большими шагами по своей гостиной въ самомъ радужномъ настроеніи духа. Вчера Бѣлоконовъ, прощаясь, былъ такъ взволнованъ; опытный глазъ ея не могъ не замѣтить этого, и вотъ предстоитъ новое торжество ея самолюбію: она увидитъ знакомый блескъ глазъ, услышитъ знакомый трепетъ голоса, знакомый жаръ рѣчей… Опять начнется эта вѣчно-новая, вѣчно-сладкая игра въ любовь, которая была ей необходима, какъ пьяницѣ необходима водка, и отъ которой ее бралъ привычный хмѣль волненія. Знакомый топотъ лошади раздался у подъѣзда. Она не выйдетъ къ нему навстрѣчу, заставитъ себя подождать, потомиться немного; — наука очарованія извѣстна ей вполнѣ. И Людмила Павловна улыбается, заранѣе предвкушая успѣхъ своей тактики, и ей не скучно ждать, не скучно придумывать рѣчи, которыми можно сводить съ ума человѣка.

Вдругъ, посреди этихъ думъ и соображеній, дверь террасы стремительно отворяется и вбѣгаетъ Марья Аркадьевна съ закрытымъ руками лицомъ, пылающая и дрожащая, какъ осиновый листъ.

— Тетя! Тетя, Людмила Павловна!.. можетъ она только выговорить и, не въ силахъ стоять, опускается на диванъ.

— Что съ тобой, Маша? съ безпокойствомъ спрашиваетъ тетка.

— Онъ, онъ… Бѣлоконовъ! Сейчасъ… предложеніе мнѣ… Не помню, что я отвѣтила… Я съ ума схожу!

Ударъ грома среди яснаго неба не могъ бы болѣе ошеломить Людмилу Павловну, какъ эти внезапныя, неожиданныя слова.

— Не можетъ быть! вырвалось у нея.

Но въ эту минуту самъ Бѣлоконовъ вошелъ въ комнату со смущенной и улыбающейся физіономіей жениха. Онъ поцѣловалъ ручку Людмилы Павловны, объявилъ, что получилъ согласіе невѣсты и проситъ съ своей стороны согласія и благословенія тетки на этотъ бракъ.

Надобно отдать справедливость Брянцевой: она съумѣла отлично выдержать себя въ эту критическую минуту; свѣтскій навыкъ помогъ ей безукоризненно сыграть роль достойной женщины и любящей тетки. Но съ этой минуты она возненавидѣла Бѣлоконова полно и всецѣло, выбросила его изъ своихъ мыслей, какъ будто онъ никогда для нея не существовалъ, и съ полнымъ равнодушіемъ отдала его другой женщинѣ.

Въ комнатѣ у бабушки происходила между тѣмъ умилительная сцена: старуха, обожавшая внучку, прослезилась, перецѣловала и ее, и жениха, и тотчасъ же заговорила о приданомъ. Маша была совершеннолѣтняя: капиталъ ея матери, съ наросшими на него процентами, принадлежалъ ей безпрепятственно, а бабушка съ своей стороны сдѣлаетъ приданое на свой счетъ; кромѣ того…

Но женихъ и невѣста ее не слушали; съ глупо-счастливыми лицами сидѣли они другъ противъ друга, въ блаженствѣ и смущеніи отъ своей близости, еще наканунѣ скрываемой и тайной, какъ преступленіе, сегодня же допущенной, законной, на глазахъ у всѣхъ!

Въ послѣдующіе за тѣмъ дни, Марья Аркадьевна будто переродилась: похорошѣла, такъ что ее нельзя было узнать, забыла свою робость, сдѣлалась смѣла въ своей страсти и разсуждала о любви съ такою увѣренностью, какъ будто всю жизнь занималась только ею.

Теткѣ было не по себѣ отъ этого перерожденія, какъ будто кто-то несправедливо отнялъ у нея ея право, осмѣливался переживать-то, что она считала исключительнымъ достояніемъ своей натуры, осмѣливался внушать любовь, быть любимой при ней, въ ея присутствіи!.. Холодными и отрезвляющими рѣчами дѣйствовала она на пылъ племянницы, доказывала, что любовь всегда оканчивается охлажденіемъ, что на свѣтѣ все обманъ и разсчетъ, что глупо вѣрить любви такого человѣка, какъ Бѣлоконовъ, пустаго, бездушнаго, готоваго повторять всѣмъ женщинамъ однѣ и тѣ же рѣчи, — просила одуматься, повременить.

Но Марья Аркадьевна ничему не внимала, и вотъ романическая, ничего не испытавшая дѣвушка вдругъ стала женой… Что она перечувствовала и пережила, когда ея влюбленный молодой мужъ въ первые дни медоваго мѣсяца не спускалъ ее съ колѣнъ и носилъ на рукахъ, какъ маленькаго ребенка, — мы не беремся описывать. Это былъ ненормальный восторгъ, натянутыя до невозможности струны счастья и страсти. Онѣ грубо порвались, онѣ должны были порваться теченіемъ времени и прозой супружеской жизни, но душа Марьи Аркадьевны уже разъ познала ихъ, и это познаніе изломало всю ея жизнь. Она требовала ихъ возврата, жаждала и томилась по нимъ. Бѣлоконовъ былъ простой и веселый малый; нехитро и безсознательно шелъ онъ по одной дорогѣ — своего личнаго удовольствія и блага. Онъ не принималъ въ соображеніе никакихъ тонкостей и рубилъ все съ плеча. Онъ любилъ веселье, комфортъ, довольныя и счастливыя лица, любовь простую, такъ же, какъ и простую злобу, и простую семейную ссору, безъ всякихъ осложненій. Онъ требовалъ отъ жены обѣда, комфорта, удобствъ; — она давала ему только обожаніе и стремилась унести его на седьмое небо любви. Мужская страсть его погасла и смѣнилась равнодушнымъ сожительствомъ съ женой. Марья Аркадьевна не съумѣла примириться съ прозой супружеской жизни, не съумѣла брать, что безпрекословно брали всѣ жоны — и разладъ начался. Домашній очагъ Бѣлоконовыхъ черезъ годъ супружества представлялъ видъ печальный и безотрадный: приданое было потрачено на уплату долговъ мужа, на устройство гнѣзда, неумѣренно роскошнаго по ихъ средствамъ, а ни у мужа, ни у жены не было умѣнья примѣняться къ обстоятельствамъ. Онъ, не задумываясь, бѣжалъ изъ дому, отъ его неудобствъ и безпорядка, отъ раздраженной, заплаканной женщины, вѣчно мучащей его упреками, обвиняющей въ холодности, въ недостаткѣ любви; — въ клубѣ за картами было такъ хорошо; женщины такъ привѣтно его встрѣчали, его снова тянуло къ легкимъ интрижкамъ, къ волокитству. Людмила Павловна играла большую роль въ драмѣ ихъ жизни. Она еще болѣе возненавидѣла Бѣлоконова за то, что онъ не обратился къ ней за утѣшеніемъ въ своихъ семейныхъ невзгодахъ и какъ бы дразнилъ ее своимъ полнѣйшимъ равнодушіемъ, и обрушила на него свой гнѣвъ и мщеніе. Соболѣзнуя и помогая женѣ, она раскрывала передъ ней всѣ слабости, недостатки и пороки мужа, постоянно открывая ей глаза, не щадя разныхъ, добываемыхъ о немъ, свѣдѣній. Она возбуждала ея ревность до послѣднихъ предѣловъ, долбила ея мозгъ, какъ капля воды долбитъ камень, и порождала между ними чудовищныя сцены ревности, упрековъ, слезъ и взаимныхъ истязаній. Марья Аркадьевна сдѣлалась вся живая рана — и горечь этихъ страданій отразилась на всемъ складѣ жизни, брызгала на всѣхъ теплою кровью своихъ ранъ… Она не замѣчала, какъ дѣлалась матерью, какъ жили ея дѣти, брошенныя и забытыя ею: ежедневная ея драма съ мужемъ поглощала всю ея жизнь, всѣ способности ея сердца и ума. Бѣлоконовъ хотѣлъ освободиться, бѣжать, — но обѣ женщины держали его крѣпко; законъ и право были на ихъ сторонѣ. Разлука для Марьи Аркадьевны была то же, что смерть: жить съ мужемъ, каковъ бы онъ ни былъ, — нелюбящій, злобный, ругающійся надъ нею, — но не отдавать его никому, — была единственная ея цѣль и потребность, и она готова была достигать этой цѣли цѣною глубокаго униженія, глубокаго паденія женщины. Ревнива она была до помраченія разсудка, до галлюцинацій…

Бѣлоконовъ, преслѣдуемый ненавистью и любовью двухъ женщинъ, — сталъ пить и играть. Пьяный и буйный возвращался онъ въ свой холодный очагъ, за ножи хватался, голову готовъ былъ себѣ о стѣну разбить. Наконецъ наступила и катастрофа… Людмила Павловна, съ ловкостью ищейки, прослѣдила его послѣднюю интрижку съ какою-то интересною вдовушкой, открыла глаза женѣ, указала мѣсто ихъ свиданій, и та, въ припадкѣ ревности, ночью, съ ребенкомъ на рукахъ, единственной дочерью, оставшейся въ живыхъ изъ всѣхъ дѣтей, прибѣжала на мѣсто преступленія и, какъ карающая Немезида, обрушила на своего супруга и его любовницу всѣ громы своего гнѣва. Скандалъ вышелъ страшный: женщина обидѣлась и кричала, ребенокъ кричалъ, а Бѣлоконовъ, разсвирѣпѣвшій и потерявшій разсудокъ отъ гнѣва, схватилъ тяжелый подсвѣчникъ и пустилъ имъ въ жену. Но орудіе смерти не попало по назначенію; ударившись въ високъ малютки, оно покончило ее тутъ же на мѣстѣ: ребенокъ вскрикнулъ, захрипѣлъ и вывалился изъ рукъ матери въ предсмертныхъ судорогахъ. На крикъ въ квартирѣ прибѣжалъ дворникъ и нѣсколько сосѣдей; перепуганная женщина разсказала, какъ происходило дѣло: Бѣлоконовъ былъ связанъ и отправленъ въ тюрьму.

Марья Аркадьевна два дня, какъ помѣшанная, сидѣла надъ трупомъ своего ребенка, силясь понять происшедшее, понять смыслъ этой неожиданной смерти. И смыслъ раскрылся: она одна была виновата во всемъ; она разбила свою и чужую жизнь, лишила себя ребенка, а любимаго, ни въ чемъ невиновнаго человѣка довела до каторги.

Послѣ такихъ итоговъ, ей показалось невозможнымъ жить и она бѣжала… Бѣжала, чтобъ избавиться отъ ужаса сознаннаго преступленія и невозможности его исправить, передѣлать, измѣнить.

Часть вторая.

I.

Великій врачъ — время — дѣлало свое незамѣтное дѣло. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и новые побѣги любви къ жизни пустили свои корни въ зажившемъ сердцѣ Бѣлоконовой. Не безслѣдно пришли для нея эти мѣсяцы свободы и уединенія: она много думала, читала и размышляла. Вся прошедшая жизнь съ ея явленіями и ихъ причинами проносилась передъ ней, освѣщенная новымъ свѣтомъ анализа и критическаго разбора своей собственной личности и ея побужденій. Этотъ свѣтъ указывалъ ей путь, которымъ она должна идти, чтобы избѣжать повторенія прежнихъ ошибокъ и не доразумѣній. Прежде всего — удалить изъ своей жизни любовь, единичную привязанность къ чему и кому бы то ни было, какъ источникъ вреда и страданій, неосуществимыхъ иллюзій и разочарованій. Потомъ, — избѣгать семейной жизни и брака. Она не могла, не умѣла быть женою; опытъ прошлаго доказалъ ей это наглядно и краснорѣчиво. И прежде, въ дѣвичествѣ, и въ тяжкія времена своего замужства, Бѣлоконова любила витать въ заоблачной сферѣ мысли и воображенія. Эта склонность и была, можетъ быть, источникомъ ея несчастія, она не давала ей входить въ спасительную прозу жизни, единственное условіе счастья домашняго очага. Марья Аркадьевна, вмѣсто того, чтобы идти на рынокъ или штопать бѣлье мужу и дѣтямъ, садилась за рояль и въ глубокопрочувствованныхъ звукахъ изливала скорби своей души и писала или переводила стихи, отвлекавшіе ее отъ грустнаго настоящаго, — въ результатѣ получался ненужный балластъ артистичности и умственнаго развитія, когда нужны были только практичность и кропотливое занятіе мелочами… Ошибка была на ошибкѣ, она видѣла это ясно теперь.

Но что же дѣлать? Чѣмъ же наполнить пустоту и прозябаніе жизни? Заняться наукой, слушать курсы, поступить въ воспитательный домъ, выйти акушеркой? Конечно, это необходимо для существованія; наслѣдство бабушки не можетъ же продолжаться вѣчно… Но врядъ-ли все это можетъ придать значеніе жизни, украсить ее и измѣнить ея основныя черты: — страданіе и разочарованіе. Человѣкъ, по ея мнѣнію, былъ выпущенъ на свѣтъ для того, чтобы стоять надъ глубокой бездной, черезъ которую перекинута тоненькая жердь, ведущая на всѣ четыре стороны, — но на одной сторонѣ разбойники, на другой дикіе звѣри, на третьей наводненіе, на четвертой пламя пожара. Куда-жъ идти? Не лучше ли зажмурить глаза и прямо въ бездну. Мудрость житейская — выбирать меньшее изъ золъ: Конечно, самое меньшее — не жить. Но и живя, можно уподобить жизнь сну, прозябанію, пустотѣ. Зачѣмъ же тогда двигаться съ мѣста, искать, волноваться, къ чему-то стремиться? Пожить, пока есть возможность, ѣсть, спать, одѣваться, пользоваться матеріальнымъ комфортомъ, а тамъ — выйти на улицу и… и… исчезнуть. Таковы были разсужденія Бѣлоконовой, оправдывавшей свою лѣнь и сибаритство вкривь и вкось понятыми истинами философскихъ системъ. Она не сознавала и не видѣла, что процессъ жизни втягивалъ ее въ себя сильнѣе, чѣмъ когда нибудь, и что отсутствіе нужды, свобода и матеріальное благосостояніе, — блага, чувствительныя для нея, какъ и для всякаго другаго.

Потомъ у нея было дѣло, долгъ, — скучный, но необходимый. Какъ она ни сторонилась отъ жизни, но жизнь ее задѣла и впрягла въ свое ярмо.

Студентъ Ральфъ въ маѣ расхворался такъ сильно, что принужденъ былъ слечь въ клинику. Не смотря на свою выносливость и ровность характера, онъ впалъ отъ этой болѣзни въ самое подавленное состояніе духа. Его земляки и знакомые разъѣхалась; онъ оставался одинъ на жертву нуждѣ и самыхъ мрачныхъ предчувствій, — его нельзя было оставить и бросить на произволъ судьбы, безъ поддержки и посильной помощи. Бѣлоконова не переѣхала на дачу, куда ее приглашалъ докторъ К., и осталась въ городѣ. Она навѣщала Ральфа каждое воскресенье въ клиникѣ. Докторъ, его лѣчившій, сказалъ, что онъ заболѣлъ вслѣдствіе дурныхъ гигіеническихъ условій, что у него развился катарръ желудка и малокровіе, и ему, чтобы поправиться, необходимо имѣть лучшую пищу, сухую комнату съ хорошей вентиляціей и прочія условія, присущія богатому и недоступныя бѣдняку.

Она заставала его почти всегда на скамейкѣ больничнаго сада, гдѣ онъ, блѣдный и худой, грѣлся на солнцѣ въ ожиданіи ея прихода. Ея посѣщенія были для него сущимъ праздникомъ, и изможденное лицо его озарялось молодой улыбкой, при видѣ ея стройной фигуры, появлявшейся каждое воскресенье у входной аллеи сада. Она приносила ему винограду, апельсиновъ, грушъ; онъ принималъ все съ дѣтской поспѣшностью, забывая благодарить, не говоря ни одной условной фразы, какія говорятся въ подобныхъ случаяхъ. Тихо и кротко смотрѣлъ онъ на нее съ терпѣливымъ видомъ больнаго, любовался фруктами, ѣлъ ихъ, откладывалъ до другаго дня, — и эта дѣтская, незатѣйливая радость была для нея лучше всякой громкой благодарности и вычурныхъ фразъ. Бесѣда ихъ была тиха и однообразна: онъ говорилъ ей о своихъ заботахъ и препятствіяхъ на пути къ задуманной цѣли, о потерянномъ времени и трудѣ. Потомъ рѣчь переходила въ университетъ, на лекціи, на книги, которыя онъ успѣлъ прочесть; кругозоръ его былъ узокъ; онъ былъ совсѣмъ не развитъ умственно; неопытность его во всѣхъ вопросахъ жизни такъ и бросалась въ глаза, но эта-то неопытность и первобытность произвела освѣжающее впечатлѣніе на Марью Аркадьевну. Она видѣла въ немъ неиспорченную душу ребенка, мужественно пустившагося въ тяжелый путь жизни безъ всякаго предохранительнаго балласта, въ видѣ опыта, разочарованій, недовѣрія къ собственнымъ силамъ. „Онъ не желалъ ничего дурнаго“, какъ бы говорила вся его личность: — „онъ желалъ только честно пробиться въ жизнь своимъ трудомъ, и неужели люди или судьба не помогутъ ему въ этомъ?“

Марья Аркадьевна приносила ему книги, переписывала его переводы и деньги, получаемыя за эту работу, отдавала ему. Онъ откладывалъ ихъ на хлѣбъ и платье съ серьезнымъ видомъ бѣдняка. Никогда не здороваясь, не прощаясь, онъ не подавалъ ей руки; его взглядъ и улыбка, которыми онъ встрѣчалъ и провожалъ ее, были такъ не похожи на взглядъ и улыбку мужчины, что она стала видѣть въ немъ не существо, облеченное плотью и кровью, а нѣчто идейное, отвлеченное, олицетворявшее для нея дѣло, ремесло, долгъ.

Въ началѣ сентября онъ вышелъ изъ клиники съ остаткомъ хроническаго катарра, безъ крова и теплой одежды, прямо на улицу. Надобно было выкупить заложенное платье, заплатить за право слушанія лекцій, найти себѣ кровъ. У него было только двадцать рублей въ карманѣ. Бѣлоконова знала его обстоятельства, знала сумму предстоящихъ ему расходовъ и не могла не предложить ему рублей сто на первое время. Онъ принялъ, какъ онъ принималъ отъ нея все, съ наивностью дикаря, съ непосредственнымъ инстинктомъ самосохраненія. Между тѣмъ она рѣшилась сократить расходы. Номеръ, занимаемый ею, оказался для нея слишкомъ дорогъ, и она поручила Ральфу отъискать болѣе дешевое помѣщеніе, куда и перебралась въ сентябрѣ.

Дни этихъ поисковъ оставили хорошее воспоминаніе въ памяти Бѣлоконовой. Ральфъ съ такой заботливостью и усердіемъ исполнялъ возложенное на него порученіе, такъ радовался, что могъ угодить ей чѣмъ нибудь, что сердце ея нѣсколько смягчилось къ нему. Онъ сталъ для нея болѣе живымъ и одушевленнымъ существомъ, чѣмъ былъ до того. Недалеко отъ университета и бульваровъ стояла старая, большая гостинница, на половину пустая, по случаю лѣтняго времени, въ которой новые жильцы могли выбирать себѣ помѣщеніе по вкусу и средствамъ. Хозяинъ, землякъ Ральфа, богатый молдаванскій купецъ, разсыпался передъ ними, обѣщая всевозможныя удобства и завѣряя, что суше и теплѣе его номеровъ нѣтъ во всей Москвѣ. Порядочный видъ и изящное платье Бѣлоконовой сулили ему хорошую жилицу, и онъ на всѣ прихоти и перемѣны отвѣчалъ полнымъ согласіемъ. Обстановка гостинницы была довольно грязная, мебель въ номерахъ была поломана, полы давно не крашены, въ коридорахъ стояли всевозможные запахи, но цѣна была настолько низка, что Марья Аркадьевна не задумалась переселиться. Выбранный ею номеръ состоялъ изъ двухъ комнатъ, которыя, благодаря перенесенной изъ другихъ номеровъ наилучшей мебели, обставился довольно комфортабельно, а имѣющаяся въ первой комнатѣ печка могла разъигрывать роль камина въ холодные зимніе вечера. Хозяинъ обѣщалъ не скупиться на дрова и указывалъ выгоды этой печки для утюговъ, разогрѣванья кушаньевъ и прочихъ удобствъ.

Ральфъ занялъ комнату этажемъ выше, цѣною за 12 р. въ мѣсяцъ, и въ сравненіи съ каморкой, которую онъ занималъ до своей болѣзни, настоящее помѣщеніе казалось ему просто роскошнымъ. Онъ радовался, какъ дитя, что у него было мягкое кресло, кушетка, кровать и большое зеркало, которое онъ разъискалъ въ пустомъ номерѣ и собственноручно поставилъ на высокомъ комодѣ, на которомъ тщательно разложилъ свои тетради и книги, и когда привелъ Бѣлоконову полюбоваться всѣмъ этимъ, то казался такъ веселъ и счастливъ, что она не жалѣла уже о деньгахъ, которыя ему одолжила.

Въ тотъ же день онъ записался снова въ университетъ, заплативъ за первое полугодіе, а вечеромъ, придя пить чай къ Бѣлоконовой, говорилъ о томъ, что цѣлые дни будетъ заниматься, чтобы наверстать потерянное время, будетъ непремѣнно искать уроковъ, выхлопочетъ опять стипендію и пріищетъ себѣ домашній обѣдъ гдѣ нибудь въ частномъ домѣ, потому что докторъ положительно запретилъ ему питаться кухмистерскими обѣдами.

Какое-то облако задумчивости или унынія набѣгало порою на его блѣдныя и строгія черты, и онъ смотрѣлъ въ пространство загадочнымъ взглядомъ, но Марья Аркадьевна приписывала это остатку болѣзни и не видѣла въ этомъ ничего особеннаго. Уходя, онъ просилъ ее заняться съ нимъ нѣмецкимъ языкомъ, который ему плохо давался, и они условились посвящать на это часъ или два въ вечеръ.

II.

Семейство доктора К. возвратилось въ городъ съ дачи, и Марья Аркадьевна возобновила свои обѣды у нихъ. Члены семьи пріѣхали съ дачи пополнѣвшіе и загорѣвшіе, съ нескончаемыми воспоминаніями и разговорами о лѣтней жизни. Каждый говорилъ о своемъ: толстушка Лидка разсказывала анекдоты о дѣтяхъ, которыя, увидавъ въ первый разъ траву, бросились и начали ее ѣсть цѣлыми горстями; мать — о честности крестьянъ, отпускавшихъ ей хорошую провизію, молодежь — о разныхъ встрѣчахъ случавшихся съ ними. При этомъ обѣ гимназистки переглядывались между собою и секретничали болѣе обыкновеннаго; студентъ выучилъ новые романсы и рисовалъ на всѣхъ клочкахъ профиль женской головки; докторъ, похудѣвшій отъ моціона и режима, принятаго имъ для себя въ деревнѣ, казался еще сильнѣе и подбористѣе прежняго, наслаждаясь по прежнему и комфортомъ домашняго очага, и своими учеными трудами, и предстоящими развлеченіями зимняго сезона. Въ домѣ доктора все какъ-то еще болѣе оживилось и повеселѣло, повѣяло новой атмосферой, какую неизбѣжно приноситъ съ собой молодежь, въ пору роста и цвѣта, съ ея потребностью любви, первыми пробами силъ, первыми любовными романами, вызывающими улыбку на уста взрослыхъ своей дѣтской серьезностью и трагизмомъ. При другихъ условіяхъ жизни, атмосфера эта ослабляется или нуждою, или строгостью семейнаго круга, или горькими приступами дѣйствительности; здѣсь же, на привольной почвѣ сытости и довольства, роскошный цвѣтокъ юности зрѣлъ, сіяя радужными красками, и наполнялъ домъ ароматомъ первыхъ поэтическихъ волненій, разговоровъ, встрѣчъ и тревогъ… Вскорѣ Марья Аркадьевна была посвящена во всѣ тайны этихъ юныхъ душъ; то одинъ, то другой шептался съ нею въ углу, разсказывая, заливаясь безпричиннымъ смѣхомъ радости существованія, съ краскою на лицѣ, со внезапными переходами отъ томности къ дѣтскому веселью и наоборотъ. Съ задумчивой готовностью служила Бѣлоконова складочнымъ мѣстомъ всѣхъ этихъ молодыхъ изліяній, требовавшихъ себѣ свидѣтеля и собесѣдника. Ощущеніе — созерцать чужую жизнь было для нея уже не ново: оно переносило ее въ прошедшее, въ дни ея молодости и томленій, но тогда эти томленія и жажда разрѣшились дѣйствительностью ощущеній и жизни; — теперь они не должны болѣе разрѣшаться ничѣмъ: дѣйствительность разрушила чары, грубо оборвала иллюзіи…

Вотъ почему, когда гимназистки или студентъ забѣгали по дорогѣ къ ней въ номеръ, сообщая все, что случилось съ ними интереснаго, наполняя ея пустынную келью смѣхомъ и яркостью своихъ ощущеній, съ эгоизмомъ молодости предоставляя ей единственную роль свидѣтельницы и слушательницы ихъ счастія, — она впадала въ тяжелую задумчивость и дѣлала сравненія и сопоставленія. Ей было 33 года; она отжила, она должна уступить мѣсто другому поколѣнію, другой смѣнѣ… А жила ли она? Вотъ вопросъ! Угаръ медоваго мѣсяца, — тридцать дней — и только… А дальше, — разочарованіе, муки, обманъ…

И мысль ея погружалась въ бездны философскихъ разсужденій: „Не страдать — уже счастіе. Какъ она можетъ разсчитывать на другое положительное счастіе, когда существуетъ только одно отрицательное: отсутствіе страданій, — альфа и омега, начало и конецъ?.. Но жена доктора положительно счастлива: она моетъ ребенка и счастлива, шьетъ мужу рубашку — и счастлива… Да! вѣдь у нея мужъ, Костя, который такъ любитъ и такъ горячо цѣлуетъ“. И картины собственной, прошлой жизни съ мужемъ проносятся въ ея воображеніи: мучительныя раны исчезли, обиды стушевались, всплываетъ наверхъ впервые удовлетворенная жажда любви, память первыхъ ласкъ… „Ахъ, зачѣмъ эти люди проходятъ мимо меня съ своей любовью, счастіемъ, правомъ на жизнь! Я была довольна, не зная ихъ; я упивалась тишиною и одиночествомъ… Какъ бы исчезнуть, уйти отъ жизни и между тѣмъ жить, существовать?“

Разъ докторъ предложилъ ей вопросъ:

— А что, Марья Аркадьевна, вы не подумали еще о томъ, за какое дѣло приняться.

Бѣлоконова вспыхнула: ея лѣнь, сибаритство, непривычка къ труду такъ и кинулись ей въ глаза, и пробудили въ ней какъ бы укоры совѣсти.

— Я такъ мало знаю, пробормотала она: — мнѣ надобно сначала перевоспитаться…

Онъ взглянулъ на нее своимъ хладнокровнымъ взглядомъ, проникавшимъ во всѣ тайники души, и отвернулся, какъ будто очевидная негодность субъекта не стоила болѣе его вниманія.

— Я думаю, начала она, пришпоренная этимъ взглядомъ: — слушать курсъ акушерства…

— Гдѣ? въ воспитательномъ?

— Да.

— Теперь сентябрь; надобно было въ маѣ подать прошеніе и быть уже принятой въ августѣ. Курсъ начинается въ первыхъ числахъ августа.

Бѣлоконова поникла головой.

— Уроки музыки могу давать; таперомъ могу быть на вечерахъ.

— Что же; и отлично, одобрила мать доктора. — Десять рублей въ вечеръ и независимость притомъ. Если посчастливится, — хорошія деньги можно заработывать.

Бѣлоконова ушла къ себѣ, чрезвычайно возбужденная этимъ разговоромъ. Ее била лихорадка дѣятельности и перевоспитанія себя. Она не могла заснуть, составляя проэкты самосовершенствованія, исправленія въ себѣ коренныхъ недостатковъ: лѣни, мечтательности, сибаритства. Лежа въ постели, она чувствовала въ себѣ силу воли, которая, казалось, и горы могла бы сдвинуть съ мѣста.

Утромъ она помѣстила объявленіе въ газетахъ: „Учительница музыки даетъ уроки и играетъ на вечерахъ за умѣренную плату“. Потомъ взяла на прокатъ рояль, чтобъ практиковаться. Она играла бѣгло и съ чувствомъ, но гаммы, разбиранье нотъ были для нея камнемъ преткновенія, и она съ трудомъ выдерживала назначенный себѣ на это занятіе часъ, сокращая его понемногу день ото дня. Большею частью, она увлекалась фантазіями собственнаго сочиненія, и любимые звуки уносили ее далеко въ поэтическій міръ вдохновенія и заоблачныхъ мечтаній.

Когда Ральфъ услыхалъ ее въ первый разъ, онъ приникъ къ роялю и, не говоря ни похвалы, ни порицанія, слушалъ ее блѣдный, съ широко открытыми глазами. Музыка производила на него необыкновенное впечатлѣніе, котораго онъ самъ не сознавалъ, и когда звуки замерли и рояль закрылся, онъ продолжалъ сидѣть въ какомъ-то забытьи. Бѣлоконова напомнила было ему о нѣмецкомъ урокѣ, но онъ отговорился нерасположеніемъ и, противъ обыкновенія, ушелъ гулять.

Въ другіе дни она не играла, и тогда они занимались нѣмецкимъ языкомъ или разговаривали подъ шумокъ самовара, сообщая другъ другу ежедневныя мелочи и приключенія. Темою бесѣды служили, большею частью, наблюденія надъ сосѣдями и кое какія столкновенія съ ними. Гостинница съ сентября начала наполняться и представлять обильную пищу наблюденіямъ. Случай сближалъ бокъ-о-бокъ самые разнородные элементы: кокотку низшаго разряда съ патріархальною матерью семейства, трудящагося бѣдняка съ пьянымъ жуиромъ; близость же бульваровъ и университета доставляла контингентъ студентовъ, актеровъ, музыкантовъ, содержанокъ и кандидатокъ къ нимъ, въ видѣ швей, переписчицъ, модистокъ и тому подобнаго безшабашнаго пролетаріата, готоваго изъ-за сбереженія лишняго рубля помѣститься хоть у чорта на куличкахъ. Сохраняя шикарную обстановку въ бель-этажѣ, гостинница совершенно теряла ее по мѣрѣ восхожденія на верхъ: коридоры становились уже темнѣе, вся обстановка, и прислуга — грязнѣе и бѣднѣе; — на самомъ же верху, въ грязныхъ и низкихъ номерахъ, ютилось населеніе совсѣмъ безшабашнаго сорта. Народъ большею частью безъ мѣстъ, жившій по двое и по трое въ одномъ номерѣ, ходившій по коридорамъ по домашнему, въ халатахъ и блузахъ, обладавшій свойствомъ знакомиться съ перваго шага и одолжаться другъ у друга бездѣлицами, въ родѣ щепотки чаю, папиросы или гривенника. Днемъ населеніе, какъ птицы изъ гнѣзда, все разлеталось на промыселъ, но вечеромъ неизмѣнно возвращалось, и далеко за полночь происходили кутежи, пьяныя пѣсни, ссоры и любовныя приключенія; по коридорамъ изъ номера въ номеръ сновали длинные, затасканные шлейфы, сопровождаемые личностями въ измятыхъ пиджакахъ и съ такими же физіономіями.

Женщины, занимающіяся одинаковымъ ремесломъ, всѣ знали другъ друга, были на ты, и безпрестанно забѣгали одна къ другой сообщать о своихъ дѣлахъ, ссорились и мирились, и пили, пили, пили безъ конца…

Ральфъ, болѣе Бѣлоконовой знакомый съ этой средой, съ грубостью и продажностью этихъ женщинъ, высказывалъ къ нимъ свое безпощадное и суровое презрѣніе. Марья Аркадьевна спорила, говоря, что и въ нихъ могутъ быть хорошія стороны, и не вѣрила тому, что онъ ей говорилъ о нихъ. Рядомъ съ нею жила хорошенькая молодая женщина, такая веселая и привѣтливая. Она почти постоянно стояла въ дверяхъ своего номера и вела шутливые разговоры съ проходящими мимо сосѣдями. Всѣхъ она знала по имени, всѣми интересовалась и разспрашивала, и съ Бѣлоконовой познакомилась, почти насильно затащивъ ее къ себѣ. Въ комнатѣ у нея все дышало такой порядочностью и чистотой: пяльцы съ начатою работою мирно стояли у окна; неугасимая лампада теплилась передъ образомъ; цвѣты на окнахъ, ландшафты на стѣнахъ свидѣтельствовали о невинныхъ и изящныхъ вкусахъ хозяйки; сама она въ скромномъ и простомъ туалетѣ порхала по своей комнатѣ, какъ птичка, напѣвая пѣсню, прибирая и роясь въ своихъ комодахъ и шифоньеркахъ. Нельзя себѣ представить той задушевной откровенности, которую она позволила себѣ съ перваго же раза съ Марьей Аркадьевной. Мужъ у нея ревнивый, говорила она: „приходитъ вечеромъ со службы и просто рветъ и мечетъ; сколько разъ они ссорились и расходились, — характеръ у него невозможный“; у нея же такой характеръ, что она со всѣми привѣтлива и добра; ну, всѣ и льнутъ къ ней; что же въ томъ за бѣда посмѣяться и пошутить съ молодежью: — насчетъ же невѣрности какой-нибудь — „это низость, которой она никогда себѣ не позволитъ“.

— Онъ ей не мужъ, возражалъ Ральфъ сурово: — просто любовникъ, который ее содержитъ; — а насчетъ ея вѣрности, — это надобно у жильцовъ спросить.

— Не похоже, не похоже, твердила Бѣлоконова.

Ральфъ смѣялся.

— Русская женщина за рубль готова продать себя кому угодно…

— Какъ вы ихъ презираете!.. Скажите однако, неужели вамъ не встрѣчалось ни одной порядочной между ними?

— Я такими женщинами брезгаю, мрачно отрѣзывалъ Ральфъ, — онѣ съ меня немного возьмутъ.

Оставаясь одна, Бѣлоконова наблюдала, прислушивалась.

Разъ вечеромъ она испугалась; за стѣной у сосѣдки послышался гулъ голосовъ, топотъ ногъ, шумъ опрокинутой мебели, затѣмъ крики боли и рыданія, какъ будто кого-то душили или били… Возня все усиливалась: дверь трещала и дрожала, какъ будто въ нее ломились и слышались задушаемые крики: „помогите, помогите“…

Бѣлоконова выскочила въ коридоръ: мимо проходили люди, не останавливаясь, не интересуясь, какъ будто все было въ порядкѣ вещей: прислуга пила чай, звонки звенѣли, самовары приносились и уносились… Вдругъ дверь номера слетѣла съ петель и оттуда выбѣжалъ молодой человѣкъ въ разорванномъ пальто, а Бѣлоконова увидѣла на постели женщину, которую давилъ обѣими руками за горло какой-то разсвирѣпѣвшій атлетъ, а она визжала и рвалась подъ его руками, какъ подъ ножемъ.

На эту картину наконецъ набѣжала прислуга: дверь подняли, надѣли на петли, бойца оттащили силой; прибѣжалъ управляющій съ угрозами, съ грубою бранью: „Что вы дебоширите? Хозяинъ васъ выгонитъ. Не умѣете жить въ порядочномъ мѣстѣ“! И снова раздался звонкій голосъ сосѣдки, но уже безъ тѣни слезъ и жалобъ, а напротивъ задорный, вызывающій: она требовала полицію, ругалась, какъ извощикъ, и кричала: караулъ! Потомъ все кончилось оргіей, въ которой смѣшались и обидчики, и обиженные, и усмирители… Горничная отвѣтила на разспросы Бѣлоконовой, что „старый хрычъ приревновалъ къ Офицеру“. Стало быть, Ральфъ былъ правъ.

Что же это за жизнь, за невѣдомая доселѣ среда? Она прислушивалась… Вмѣсто недавнихъ рыданій — звонъ бокаловъ и бутылокъ, звуки пѣсенъ… Это сосѣдка поетъ. Какой богатый, вибрирующій страстью, голосъ! Такъ и видишь ее съ бокаломъ или стаканомъ въ рукѣ, съ безшабашнымъ смѣхомъ на устахъ, такую смѣлую, страстную, пылкую… Вотъ эта умѣетъ пользоваться жизнью, умѣетъ прожигать ее до конца.

Съ другой стороны, у сосѣда актера шла тоже пирушка: хоровыя пѣсни, возгласы, ласковыя изліянія, комическія перевиранья ролей… и непремѣнно женщины, — легкія, уступчивыя, спѣшившія наслаждаться…

И всю ночь ее, отжившую, полную философскаго разочарованія, преслѣдовала и окружала разнузданная атмосфера страстей и наслажденій во всѣхъ родахъ и видахъ, и она металась, выбитая изъ колеи натискомъ всѣхъ этихъ жизней, существующихъ безъ мысли, безъ анализа, безъ угрызеній совѣсти, безъ прошедшаго и будущаго, — съ одной животной яркостью ощущеній… А на утро приходилъ Ральфъ, какъ бы замурованный въ своемъ аскетизмѣ, чуждый всего естественнаго и живаго, бѣжавшій отъ женскаго прикосновенія, какъ отъ огня. Ее онъ терпѣлъ, съ ней онъ приходилъ дѣлить время, потому что она не казалась ему женщиной, потому что онъ не ожидалъ отъ нея никакихъ женскихъ вспышекъ… Она угадывала это, изучая его характеръ, образъ мыслей и обращеніе. Онъ становился все суровѣе и суровѣе, и улыбка рѣже стала появляться на его губахъ. Приходя, онъ раскрывалъ нѣмецкую книгу и начиналъ читать. Рядомъ съ нимъ, слѣдя за его чтеніемъ, она смотрѣла на него, на его губы, старательно выговаривавшія слова, на холодъ и неподвижность его лба, рѣсницъ и бровей, и чувствовала, что такая же неподвижность и холодъ оковываютъ ея члены и нагоняютъ на лицо морщины скуки, унынія и отчужденія… Иногда онъ сидѣлъ, опустивши глаза, и о чемъ-то думалъ, не смотря на нее. О чемъ думалъ онъ?

Прощаясь, онъ забиралъ свои книги подъ мышку и уходилъ, никогда не подавая ей руки.

III.

Разъ онъ пришелъ молчаливый и пасмурный, и сообщилъ ей, что онъ недоволенъ своимъ номеромъ и что ему предлагаютъ квартиру со столомъ за урокъ.

— Чтожъ, это отлично для васъ, сказала Бѣлоконова, чувствуя однако, что съ его отсутствіемъ какъ будто распадалось послѣднее звено цѣпи, связывавшей ее съ міромъ живыхъ: — вы поправитесь, поздоровѣете…

— Да, я думаю съѣхать отсюда, говорилъ онъ, смотря въ окно. Молчаніе затянулось. Бѣлоконова впала въ размышленія. „Были все время чужими, чужими, и разстанемся…“ вертѣлось у нея въ головѣ: — „сама судьба устраиваетъ все къ лучшему… Бѣжать отъ жизни, бѣжать отъ ея страстей и невзгодъ“.

— А мнѣ будетъ скучно безъ васъ, сказала она просто, занятая подниманіемъ опущенныхъ петель въ своемъ вязаніи.

— Я буду къ вамъ заходить по прежнему; будемъ учиться, читать вмѣстѣ.

— Другіе учителя и учительницы найдутся. Я рада за васъ; вы будете жить, Ральфъ, вмѣсто того, чтобъ прозябать. Молоды вы, вамъ надобно жить…

— А вамъ? вдругъ вырвалось у него.

— Странный вопросъ! Какъ будто вы не знаете, что я не могу болѣе жать.

— Почему нѣтъ?

Она посмотрѣла на него, какъ бы стараясь понять, что же было такого въ его вопросѣ, что заставило ее испугаться чего-то, стать на сторожѣ

— Я знаю себя; глухо сказала она: — у меня нѣтъ болѣе никакихъ иллюзій…

Онъ молчалъ, отвернувшись отъ нея и смотря въ темноту ночи.

— Когда же вы думаете переѣхать отсюда?

— Срокъ мѣсяца еще не кончился. Не знаю самъ когда…

— Нѣтъ, вы не упускайте, пожалуйста, торопливо перебила Бѣлоконова. — Развѣ можно такой случай терять?

И она начала приводить ему много доводовъ на эту тему. Онъ молчалъ и не противорѣчилъ.

Съ этихъ поръ какое-то темное облако прошло между ними, словно предвидѣнное Бѣлоконовой отчужденіе уже заранѣе начинало сбываться. Она какъ бы отрѣшила себя отъ единственнаго, близкаго существа, дѣлившаго съ ней одиночество, и, пріучаясь къ его отсутствію, старалась отдѣлить его жизнь отъ своей, отлучаясь по вечерамъ и манкируя его уроками. Онъ становился все худѣе, мрачнѣе, недовольнѣе собою и жизнью…

Объявленіе въ газетахъ возъимѣло, наконецъ, свое дѣйствіе: недѣли черезъ двѣ Бѣлоконову позвали играть въ купеческій домъ на имянинный вечеръ. Погода была ужасная; снѣгъ въ перемежку съ дождемъ безотрадно лилъ цѣлый день, надобно было нанимать извощика, тащиться на край города. Марья Аркадьевна цѣлый день разучивала кадрили и вальсы, и со страхомъ и трепетомъ, пріодѣвшись въ лучшее свое платье, собралась ѣхать. Ральфъ зашелъ къ ней въ то время, какъ она застегивала перчатки и надѣвала шляпу, и отъ волненія и ожиданія совсѣмъ была непохожа на себя. Глаза и щеки ея горѣли, и онъ мысленно сравнилъ ея полную жизни физіономію съ той неподвижно-мертвенной маской, которую, годъ тому назадъ, онъ вынулъ изъ петли. И ему показалось, что та была ближе и доступнѣе ему, чѣмъ эта, нарядная и взволнованная, совсѣмъ какъ бы забывшая о его существованіи.

— Вы долго тамъ останетесь? мрачно спросилъ онъ.

— Не знаю; какъ могу я это знать! Я ужасно боюсь за себя, Ральфъ. Первый разъ буду играть для незнакомыхъ и собьюсь непремѣнно… Танцы не моя спеціальность.

— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же?

Но она нетерпѣливо отвернулась и стала надѣвать шубку.

— На всю ночь теперь, сказала она, совсѣмъ готовая и подавая ему руку.

Онъ неловко дотронулся рукой до ея перчатки, и они вмѣстѣ вышли въ коридоръ. Сиротливо побрелъ онъ къ себѣ наверхъ, она же спустилась внизъ, взяла извощика и поѣхала. Дождь и снѣгъ лѣпилъ ей въ лицо сквозь вуаль, заливалъ полы ея шубки. Ѣхали долго, наконецъ, гдѣ-то на Таганкѣ остановились. Марья Аркадьевна позвонила, ей отперли, впустили, — Тапёрша, тапёрша! пронеслось по залѣ; и дамы и дѣвицы, ходившія попарно, оглянулись, уставились на нее. Хозяинъ дома, имянинникъ, сильно на-веселѣ, принялъ ее и повелъ къ роялю.

— Пятьсотъ рублей заплаченъ, хвастливо говорилъ онъ заплетающимся языкомъ, указывая на инструментъ: — у насъ не какъ нибудь; вы, мадамъ, будьте увѣрены, — вотъ попробуйте, откройте, не бойтесь.

Подошла хозяйка дома, сухая и прямая особа, словно проглотившая аршинъ.

— Мы, мадамъ, съ вами переговоримъ сначала, а потомъ ужь и за дѣло. О платѣ вы не безпокойтесь, мы за платой не постоимъ. Только вамъ придется поработать. Надобно сыграть пять кадрилей до ужина и пять послѣ ужина, не считая легкихъ танцевъ. За все десять рублей. Мы всегда такъ; это какъ калачъ купить. — Бѣлоконова не знала, что отвѣчать: надобно ли торговаться, просить прибавки; она рѣшительно не знала пріемовъ и жаргона, употребляемаго въ этихъ случаяхъ.

— Чай, ужинъ, вина всякія не въ счетъ… докончила хозяйка. — У насъ на счетъ этого просто… Коли что и переложите — у насъ можете ночевать остаться. Покоевъ много.

Марьѣ Аркадьевнѣ вдругъ захотѣлось выбѣжать изъ этой залы прямо на улицу, на дождь и снѣгъ; но упорство пересилить себя, перевоспитать инстинкты барства, — удержало ее на мѣстѣ. Она начала мысленно себя осмѣивать и издѣваться надъ собой. Вскорѣ ни залы, ни людей не видѣла она болѣе, погрузившись въ себя, въ дальнемъ углу комнаты.

Первая кадриль прошла благополучно, но при второй и третьей, разгулявшіеся кавалеры и самъ хозяинъ начали просить играть повеселѣе, побойчѣе, чтобы въ пятой фигурѣ „барыня“ выходила, а въ шестой „стрѣлочекъ“.

Но напрасно Марья Аркадьевна напрягала всю быстроту своихъ рукъ, — у нея не выходило то, что нужно было гостямъ.

— Михаилъ Борисовичъ! крикнулъ одинъ гость на всю залу, обращаясь къ хозяину: — откуда ты такую тапёршу выудилъ? Она ни уха, ни рыла не смыслитъ; я подъ ея игру не умѣю, воля твоя, — смѣни, сдѣлай милость.

— Загуляли! объяснила хозяйка, часто подходившая къ Марьѣ Аркадьевнѣ: — вы ужь уважьте ихъ, сыграйте позабористѣе что нибудь.

Передъ ужиномъ пьяная компанія не выдержала: на сцену появились гармонія и гитара, и совершенно заглушили звуки рояля. Начались задорные переборы трепака.

— Вотъ такъ важно, знай нашихъ! кричали восхищенные гости. — А то, что эта дребедень!

Выступило нѣсколько паръ, и полъ затрещалъ отъ лихаго топота.

— Вы, мадамъ, извините, бормоталъ хозяинъ, подходя къ ней и чуть не наваливаясь на нее ослабѣвшимъ корпусомъ: — я имянинникъ и люблю по-русски. Охъ, намедни, тапёрша была!.. Такъ камаринскую откалывала, ей Богу!

— Русскую! По улицѣ мостовой! неистовствовала компанія.

— Что это за невѣжество! Каждый разъ на это сведутъ, протестовали благовоспитанныя дочки и маменьки долгополыхъ купчиковъ.

Но купчики не только не унимались, но ловили себѣ въ пары этихъ самыхъ госпожъ.

— Нѣтъ, я съ тапёршей, объявилъ одинъ. — Позвольте васъ, мадама, просить на русскій танецъ.

Бѣлоконова такъ близко увидѣла около себя помутившіеся глаза, дрожащія пьяныя руки и лицо, дышащее полнымъ, такъ знакомымъ ей безуміемъ, что ее охватилъ приступъ прежняго страха, прежней захватывающей тоски.

Она быстро встала изъ-за рояля, пятясь къ стѣнѣ. Его пьяное дыханіе касалось ея волосъ.

— На всю залу отпляшемъ, лихо, ура! кричалъ онъ, спотыкаясь на табуретъ и удерживаясь руками за ея платье. — Проклятая, какъ дерется! бормоталъ онъ несвязно: — вишь ногу подставила… За это и въ кварталъ можно… Драться! Нѣтъ, погоди…

Но она выдернула платье, оттолкнула пьяницу, который растянулся у рояля и побѣжала прочь, какъ будто за ней гнались… Дикіе крики оргіи преслѣдовали ее до самаго выхода въ коридоръ. Тамъ стояла тѣсная толпа прислуги, заглядывавшая въ залу на расходившихся хозяевъ. Торопливо, украдкой, сунувъ другривенный лакею. Бѣлоконова спросила свои калоши и платье.

Черезъ пять минутъ она была уже на улицѣ, на извощикѣ; снѣгъ снова хлесталъ ея разгорѣвшіяся щеки, по которымъ градомъ катились слезы.

IV.

Она лежала цѣлый день и не ходила обѣдать къ доктору. Ральфъ долженъ былъ прійти въ четыре часа послѣ своего обѣда.

— Что съ вами? спросилъ онъ, остановившись передъ Марьей Аркадьевной, которая лежала на кушеткѣ возлѣ топившейся печки, вся закутанная въ пледъ.

— Не здоровится, отвѣтила она, сумрачно приподнимаясь и забиваясь въ уголъ кушетки.

— Простудились, должно быть. Ну что, какъ вчера?

— Ничего, отвѣтила Бѣлоконова, рѣшившись скрыть неудачу перваго своего дебюта на поприщѣ труда.

Какъ могла она разсказать, что было съ нею вчера? Смѣшное и жалкое путешествіе, съ котораго она воротилась безъ гроша заработанной платы, продрогшая и измокшая, съ попорченной одеждой и потраченными деньгами.

— Спина болитъ, плечи и руки болятъ, говорила она.

— Вы бы полѣчились; напились бы теплаго чего нибудь.

— Пройдетъ и такъ…

Ральфъ смотрѣлъ на нее украдкой, и вдругъ воцарилось тяжелое, неловкое молчаніе. Онъ видѣлъ, что она не въ расположеніи, и, боясь мѣшать ей своимъ присутствіемъ, хотѣлъ уйти къ себѣ; она, — чувствуя себя нравственно изможденнымъ и отжившимъ существомъ, — не въ состояніи была его удерживать, тяготѣть надъ нимъ своимъ уныніемъ и тоской… Дрова въ печкѣ медленно прогорали; маятникъ монотонно стучалъ, въ комнатѣ стоялъ холодный сумракъ осенняго дня и лампа на столѣ еще не была зажжена.

— Соскучились? спросила она, видя, какъ онъ забралъ книги и нерѣшительно ходилъ отъ окна къ двери, отъ двери къ окну.

— Я вамъ мѣшаю… Вы хотите спать, отвѣтилъ онъ, остановившись передъ ея кушеткой.

Она ничего не сказала, только на глазахъ ея блеснули слезы, которыя она старалась скрыть, отвернувшись украдкой въ уголъ. Вдругъ она вся вздрогнула и замерла. Ральфъ опустился на кушетку рядомъ съ нею и, обнявъ ее, положилъ голову къ ней на грудь.

— Вотъ гдѣ хорошо было бы заснуть… вырвалось у него какимъ-то блаженнымъ вздохомъ.

Книги посыпались на полъ къ ея ногамъ. Она неподвижно сидѣла, не въ силахъ пошевелиться ни однимъ членомъ. Какое-то необъяснимое чувство неожиданности и истомы захватывало ей духъ. Она не шевелилась, боясь спугнуть очарованіе. Его голова лежала на ея груди… Какъ давно томилось ея сердце по ласкѣ, безсознательно ее ждало и вдругъ, дождавшись, забилось такъ больно, больно… Точно какъ тогда, впервые, съ Бѣлоконовымъ… Но тогда это была радость и торжество удовлетвореннаго самолюбія, теперь тихое чувство умиленія и растроганности…

— Вамъ жаль меня? чуть слышно спросила она, слегка коснувшись рукою его волосъ.

Руки Ральфа тѣснѣе обвили ея станъ.

— Нѣтъ, выговорилъ онъ, какъ бы замирая отъ душившаго его волненія: — это не жалость… это что-то другое, чего я объяснить не могу…

Она отвернулась, забравъ воздуху въ грудь, которой вдругъ стало тѣсно и трудно дышать.

— Я весь вашъ, давно… Съ перваго взгляда, говорилъ онъ, не отпуская ее отъ себя, и концы его пальцевъ сдѣлались холодны, какъ ледъ.

— Постойте, вымолвила она. — Уйдите… Я не могу… Я какъ во снѣ, я ничего не понимаю. Дайте сообразить… Что съ вами сдѣлалось? Что такое случилось? Говорите.

— Мнѣ васъ надо, заговорилъ онъ такъ энергически-отчетливо, какъ никогда не говорилъ. — Я въ васъ нуждаюсь, я не могу безъ васъ жить. Я давно это чувствую… давно борюсь съ собой, но я зналъ, что рано или поздно должно кончиться тѣмъ, что я выскажусь вамъ весь… Развѣ вы не замѣчали, какъ давно, какъ часто я былъ близокъ къ этой минутѣ?

— Нѣтъ, отвѣтила она: — я замѣчала, я видѣла противное…

— Помните, мы говорили о женщинахъ, о любви? Я сказалъ, что я брезгаю всѣми женщинами…

— Помню, помню, шептала Марья Аркадьевна.

— Я брезгалъ ими съ тѣхъ поръ, какъ сталъ думать о васъ. Я думалъ, что вы поймете мои слова… Я не умѣю красно выражаться, льстить, говорить фразы, — но говорю, что чувствую. Вы мнѣ необходимы. Я отдаюсь вамъ весь… Зачѣмъ же вы молчите?.. Отвѣчайте мнѣ что нибудь.

Онъ приподнялъ къ ней свое блѣдное, очень блѣдное лицо, безъ малѣйшей тѣни улыбки. Что-то властное было въ энергическомъ взглядѣ его глазъ, какъ будто натискъ болѣе сильной воли парализовалъ ея сознаніе и волю. Она наклонилась невольно, и губы ихъ встрѣтились и замерли въ долгомъ поцѣлуѣ. Онъ упалъ безсильной головой на ея плечо… Все было сказано, все объяснилось, и онъ оживалъ: грудь дышала легко, руки согрѣлись и улыбка блаженства освѣтила уста. Но она вдругъ отстранила его руки, торопливо вскочила съ кушетки и приподняла его за плечи.

— Ральфъ, уйдите, уйдите, я васъ прошу… Если вы любите меня хоть немножко, уйдите, оставьте меня одну…

Онъ приподнялся, но сіяніе не сходило съ его лица. Она подавала ему книги, провожала до двери. У двери онъ вдругъ остановился и властно, безъ малѣйшаго колебанія, притянулъ ее къ себѣ и медленно, крѣпко поцѣловалъ… Она осталась одна посреди комнаты, шатаясь и закрывъ лицо руками… Сердце ея било тревогу, она сбросила съ себя пледъ и начала ходить, ходить по комнатѣ, быстро, скоро, поспѣшно, не чувствуя ни усталости, ни болѣзни; — кровь горячо переливалась по ея жиламъ, а мозгъ работалъ, работалъ непрерывно…

Первою сознательною мыслью Марьи Аркадьевны было бѣжать. Что сулила ей подобная любовь? Опять трату безполезнаго чувства, опять тревоги и волненія страстей, и въ концѣ концовъ неминуемое охлажденіе, разладъ, разочарованіе… Она знала себя: она была чувствительна до боли къ малѣйшимъ оттѣнкамъ чувства; не могла выносить прозы супружескихъ отношеній и связаннаго съ ними охлажденія; сердце ея было молодо и требовательно по прежнему; по прежнему полно энтузіазма, неосущестимыхъ грезъ, высокихъ задачъ и идеаловъ любви, настроено было на слишкомъ мечтательный ладъ… Уже пережитъ, испытанъ ужасъ всего этого; неужели опять начинать сначала тѣ же муки и страданія?!

Они не сходились съ Ральфомъ ни въ чемъ: онъ былъ человѣкъ мало развитый, съ холоднымъ темпераментомъ, съ прозаическими наклонностями семьянина и филистера. Ему нужна женщина теперь, впослѣдствіи нужна будетъ жена. Она не умѣетъ быть женой. Ему 21 годъ, ей 33; онъ мальчишка; она — отжившая женщина, мудреная, странная, съ задатками сумашествія, съ наклонностями къ самоубійству… Нельзя, нельзя, невозможно… Надо бѣжать. И живо нарисовался въ ея воображеніи планъ побѣга. Вечеръ такъ длиненъ; она свободна, онъ не придетъ, не помѣшаетъ въ ея сборахъ. Деньги и паспортъ при ней: стоитъ собрать вещи, взять извощика и уѣхать на станцію желѣзной дороги, въ первый городъ, гдѣ и поселиться безвѣстной, одинокой, невозмутимой.

На утро онъ придетъ, онъ постучится къ ней. сіяющій, молодой, полный надеждъ и предвкушеній счастья — и найдетъ пустой номеръ; и потянется для него безрадостная, сѣренькая жизнь нужды, лишеній и одиночества.

А вѣдь это обманъ, фальшь, издѣванье… За что же, за что? Развѣ такъ надобно было поступать съ самаго начала? Вѣдь она сама во всемъ виновата, она сдѣлала все, чтобы онъ ее полюбилъ, украсила его жизнь, дала ему общество, участіе, помощь, и въ ту минуту, когда усилія ея увѣнчались успѣхомъ, когда она достигла признанія, — она хочетъ бѣжать отъ этого человѣка, бросить его на произволъ судьбы… Но она должна помнить, что союзъ съ ней — несчастье, что она вредно, негодно создана. Такъ развѣ нельзя разсчитаться и исчезнуть тогда, послѣ, всегда?

Послѣ? А кто знаетъ, что стоитъ за этимъ послѣ? Господи, какъ бы сдѣлали другія, какъ поступили бы онѣ на ея мѣстѣ? Отчего же всѣ умѣютъ жить, а она одна не умѣетъ? И она ломала руки, борясь сама съ собою, не видя выхода изъ своихъ сомнѣній и колебаній.

„Беречь жизнь, думала она снова: — обставить ее невозмутимымъ безстрастіемъ и покоемъ… Для кого и чего?.. Для питанія узкаго личнаго эгоизма, способнаго перейти въ животное прозябаніе или сухую, старческую ворчливость… Да; эгоизмъ и себялюбіе, — это ея пороки. Она всегда думала только о себѣ. У нея за плечами, — загубленная жизнь, доведенная ею до преступленія излишнею требовательностью и неуступчивостью. Пора проснуться совѣсти, пора подумать объ искупленіи… Остаться, отречься отъ своего я; дать счастье другому, пострадать отъ него, безропотно перенести ужасъ предстоящаго ига, рабства тѣла и души… Это заслуга, обязанность, долгъ“…

Марья Аркадьевна поймала себя на этихъ мысляхъ и горько, болѣзненно разсмѣялась.

„Высокія слова, высокія чувства! Да когда же, наконецъ; я перестану лгать передъ самой собой… Я не могу уѣхать! Для себя, для себя!“

За стѣной у сосѣдки послышался раскатъ молодаго смѣха. Бѣлоконова прислушалась по привычкѣ.

— И надолго? слышался мужской голосъ.

— До десяти; вотъ я за тобой и послала.

— Прелесть моя!

Послышались безконечные поцѣлуи.

— Шампанскаго привезъ?

— Да; запри дверь.

— Погоди, сейчасъ…

Дверь хлопнула; послышались женскіе шаги мимо самой двери Бѣлоконовой. Сосѣдка давала инструкціи своей сообщницѣ горничной:

— Смотри же, Афимьюшка, не говори старому, что у меня безъ него гость былъ… Вотъ тебѣ на чай.

— Покорнѣйше благодарю. Будьте покойны. Къ десяти я вамъ постучу.

Дверь снова хлопнула; ключъ два раза повернулся въ замкѣ. Марья Аркадьевна зажала уши, закрыла глаза, хотѣла было оградиться отъ жизни, но она вторгалась къ ней своими отголосками, шумными волнами своихъ страстей… Увы! всѣ умѣли жить, всѣ умѣли распорядиться собой, безъ оглядокъ на прошедшее, безъ унылаго предвидѣнія будущаго…

Всю ночь ее осаждали жгучія грезы… воображеніе разъигрывалось: возможность потерять предметъ придала ему цѣну невыразимую, и къ утру Ральфъ былъ любимъ и въ груди ощущалась потребность счастья, потребность удовлетворенія.

V.

Ральфъ, въ простотѣ своей первобытной природы, былъ увѣренъ, что Бѣлоконова давно намѣтила и избрала его для любви. Онъ не благодарилъ ее ни за участіе, ни за вниманіе, ни за денежную помощь, потому что зналъ, что цѣлою жизнью преданности и любви заплатитъ ей за ея жертвы. Онъ давно отдавался ей всей душою и ждалъ перваго шага, перваго призыва съ ея стороны. Начинать самому казалось неделикатнымъ и грубымъ, — она должна была взять его, какъ свою собственность, какъ выигранный призъ. Онъ всегда мечталъ о союзѣ съ женщиной такого пошиба, какъ Марья Аркадьевна, съ женщиной развитой, образованной, выше его во всѣхъ отношеніяхъ, изъ общества которой онъ могъ бы почерпать для себя запасъ неистощимыхъ прочныхъ наслажденій, не влекущихъ въ сторону отъ его цѣли, а, напротивъ, направляющихъ къ ней путемъ развитія и добра. Мечты о совмѣстной жизни съ нею рисовались ему, какъ оазисъ въ пустынѣ его сѣрой и одинокой жизни. Его не тянуло ни къ красотѣ, ни къ молодости, ни къ страстности; патріархальные инстинкты его расы громко говорили въ немъ. Онъ желалъ создать себѣ домъ, семью, положеніе въ свѣтѣ, уваженіе людей и общества. Все это могъ ему дать союзъ съ Бѣлоконовой. Онъ зналъ, что мужъ ея живъ и они не могутъ обвѣнчаться формальнымъ порядкомъ, но въ мірѣ студентовъ и медиковъ гражданскій бракъ былъ въ такомъ же уваженіи, какъ и бракъ законный; да и кто же станетъ справляться, повѣнчаны они или нѣтъ, когда они будутъ жить, какъ настоящая чета супруговъ? Но время тянулось, а обращеніе Марьи Аркадьевны не двигалось на желанную точку, не переходило завѣтной границы, которой онъ такъ жаждалъ. Ему было неловко, не по себѣ, онъ былъ какъ бы въ неоплатномъ долгу. Она благодѣтельствовала ему, не требуя ничего взамѣнъ. Это его удивляло, сердило, приводило въ недоумѣніе. Онъ говорилъ ей о возможности разлуки, о желаніи своемъ перемѣнить мѣсто, въ надеждѣ подвинуть ее на какое нибудь рѣшеніе, — и отъ неудачной попытки сталъ еще несчастнѣе. Положеніе его становилось все напряженнѣе и напряженнѣе; наконецъ, давъ волю инстинкту, онъ рѣшилъ дѣло въ минуту. Бѣлоконова должна была принадлежать ему. Вернувшись къ себѣ, онъ повалился спать, какъ убитый, спокойнымъ, глубокимъ сномъ счастливаго человѣка. Ральфъ по природѣ былъ матеріалистъ, имѣлъ здравый смыслъ и умъ, не зараженный софизмами и казуистикой философскаго мышленія; его не преслѣдовали никакіе отвлеченные призраки и идеалы; онъ боялся только болѣзни, голода, лишеній, — всего, что такъ рано узналъ, и что давало ему опытъ старика. Онъ зналъ жизнь только съ этой стороны, слѣдовательно, — въ достаткѣ, здоровьѣ, сытости и покоѣ видѣлъ идеалы положительнаго счастья, не оставлявшіе ничего болѣе желать. Бѣдности онъ натерпѣлся довольно…

Въ обычный часъ обѣда Бѣлоконова была у доктора. Ее спросили, отчего она не приходила вчера. Гимназистки сказали, что онѣ собирались къ ней вечеромъ, да подруга задержала.

— Вы что-то блѣдны, замѣтила мать доктора: — вѣрно вамъ нездоровится.

— Нѣтъ, я совершенно здорова; вчера я простудилась, возвращаясь съ имяниннаго вечера. Меня пригласили играть въ одинъ домъ.

— Такъ вы нашли себѣ работу! Разсказывайте, это интересно.

Марья Аркадьевна разсказала въ общихъ словахъ, умолчавъ о главномъ, о постыдномъ побѣгѣ своемъ безъ копѣйки денегъ.

— Вотъ вы и на дорогѣ, добродушно замѣтила мать доктора. Я рада за васъ: стоитъ только начать, мало ли еще будетъ случаевъ…

— Здравствуйте, сказала толстушка Лида, входя съ своей дѣвочкой на рукахъ.

— Вотъ вы вчера не были, замѣтили, подсаживаясь къ гостьѣ, гимназистки: — а Костя на насъ всѣхъ разсердился передъ обѣдомъ и ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

— Что же такое? полюбопытствовала Бѣлоконова.

— Дайте я разскажу, заторопилась Лида. — Сидимъ мы вчера всѣ въ залѣ, праздникъ былъ, сестры не ходили въ гимназію; вдругъ почтальонъ приноситъ письмо на имя брата Ѳеди, — письмо по городской почтѣ, почеркъ женскій, конвертъ атласный, разрисованный… Ѳеди не было, а насъ такое любопытство взяло. Отъ кого? Женька сказала: „я знаю, это отъ нея. Ѳедя мнѣ все равно покажетъ“. Вертѣли, вертѣли; Маня нашла отверстіе, взяла и расклеила. И мы прочли…

— Я не читала, протестовала мать доктора.

— Самое простое письмо. Зоветъ его въ театръ. И только. Не успѣли мы его заклеить, какъ вдругъ звонокъ — и Ѳедя. Такъ и засталъ насъ съ поличнымъ. Елибъ вы знали, какъ онъ раскричался на насъ! Сестры въ слезы. Я прошу не говорить Костѣ. Но Ѳедя, знаете, сгоряча, какъ только Костя пришелъ, такъ и нажаловался ему на насъ. Что только было! Никто почти и не обѣдалъ. Такая сцена была… Костя бранился. „Вы, говоритъ, хотите поссорить меня съ братомъ? Кто же станетъ жить въ такомъ домѣ, гдѣ письма распечатываютъ?“ И все на меня! „Ты, ты должна примѣръ показывать. Замужняя женщина, мать семейства, чему ты научишь своихъ дѣтей…“ Я всѣ глаза выплакала, просила, просила прощенья! Ѳедѣ даже стало насъ жаль, Костя такъ и не простилъ, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

— Что же, онъ правъ! замѣтила мать. — Мы не позволяемъ себѣ распечатывать письма чужихъ людей, — почему же со своими не соблюдать тѣхъ же правилъ вѣжливости и уваженія…

— Будетъ, мамочка, зажала ей ротъ поцѣлуемъ одна изъ гимназистокъ.

— Это такъ, грѣхъ попуталъ; замѣтила Лида; — а то я на Костины письма и глядѣть боюсь, не только ихъ распечатывать.

Марья Аркадьевна вспыхнула. Во время своего замужства, она распечатывала и читала всѣ письма мужа, и считала это неотъемлемымъ правомъ жены.

— Это вѣдь дѣлается какъ-то само собой, — сказала она: — сначала мужъ ничего не скрываетъ отъ жены; между ними нѣтъ никакихъ тайнъ, ну и войдетъ въ привычку…

— Ахъ, вскричала Лида, смѣясь: — мнѣ мужъ передъ свадьбой пропасть условій предписалъ, — и даже реестръ виситъ у насъ въ спальнѣ, — я вамъ покажу когда нибудь… Костя вѣдь не то, что другіе мужья: у него на все система.

— Ты же не хочешь этимъ сказать, что его условія тебя стѣсняютъ, Лида; — сказала мать, ревнивая ко всему, что могло бы набросить тѣнь на любимаго сына.

— И не думаю стѣсняться. Есть мнѣ когда думать о правахъ; все это нужно мужчинамъ, а намъ, — мнѣ, по крайней мѣрѣ, — столько заботъ, мелочей, возни, хоть бы съ этими крошками, что я по цѣлымъ днямъ не вспоминаю, что я такое, — молода ли, хороша ли, хочется ли мнѣ нравиться, одѣваться, быть въ обществѣ, — право! День проходитъ, и я никогда не застаю себя за этими вопросами. Мужъ и дѣти — для меня весь міръ. И съ первыхъ дней замужства я это почувствовала и чувствую до сихъ поръ. Посмотрите, мамочка, у Любы кривой мизинчикъ на лѣвой ручкѣ, — ну, точь въ точь, какъ у отца; — и вѣдь я больше люблю эту ручку, чѣмъ прямую правую! заключила она, цѣлуя мелкими поцѣлуями мизинчикъ, о которомъ шла рѣчь.

Съ завистью смотрѣла на нее Бѣлоконова. Бываютъ же такія счастливыя организаціи, которыя отдаются такъ всецѣло и вполнѣ! Но Костя ее любитъ и удовлетворяется ею одной.

— А что, еслибъ… спросила она: робѣя за свою смѣлость: — еслибъ мужъ вамъ измѣнилъ?

Мать кинула на нее строгій взглядъ.

— Костя не могъ бы этого сдѣлать никогда.

— Нѣтъ, постойте, прервала Лида… — Что бы я сдѣлала тогда?

И она приложила палецъ къ губамъ.

— Костя бы мнѣ измѣнилъ, — полюбилъ бы другую… Нѣтъ, не выходитъ! Когда онъ не можетъ… буквально… Самъ говорилъ это сколько разъ… Развѣ съ ума бы сошелъ, какъ тѣ несчастные, которыхъ онъ лѣчитъ. Ну, тогда бы я простила, какъ больному, и пошла бы на всѣ жертвы. Невѣрность, антипатія ко мнѣ, къ его Лидкѣ… Да это бы просто болѣзнь была… Благодаря Бога, мой Костя вполнѣ здоровый и нормальный человѣкъ.

Въ эту минуту послышался знакомый звонокъ, и семья устремилась на встрѣчу. Костя вошелъ вмѣстѣ съ братомъ; оба были веселы и въ большой дружбѣ; гимназистки, чувствуя за собой вчерашнюю вину, особенно ухаживали за братьями, и, послѣ ссоры, отношенія семьи стали какъ-то еще теплѣе и задушевнѣе.

Докторъ вошелъ въ залу, обнявшись съ братомъ.

— Посмотрите-ка, какую покупку мы сдѣлали, сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ: — ему давно хотѣлось портъ-сигаръ такой, какъ у меня; ну, показывай, Ѳедя!

Ѳедя съ довольной физіономіей вынулъ изъ кармана свертокъ. Блеснуло серебро послышались восклицанія восторга; покупка переходила изъ рукъ въ руки.

— А тутъ еще отдѣленіе, объяснялъ студентъ: — для спичекъ. Этого у Кости нѣтъ.

— За тебя истратился, шепнулъ Костя женѣ. — Обидѣла мальчика вчера.

Но лицо у него было доброе, и Лида, улыбаясь, потянула къ себѣ его руку и обвила ее вокругъ шеи. Онъ потрепалъ этой рукой ея свѣжія щеки.

Марья Аркадьевна смотрѣла на нихъ и невольно примѣняла къ себѣ картину этого семейнаго счастья. Что если ей, бездомной и одинокой и пресыщенной несчастіемъ, предстоитъ узнать покой и міръ взаимнаго согласія и любви?.. Она часто задумывалась; сердце ея то билось слишкомъ скоро, то замирало совсѣмъ; — ей хотѣлось остаться, остановиться на этомъ ожиданіи и не идти въ дѣйствительность, не переступать страшнаго порога неизвѣстнаго…

VI.

— Что же это, какъ у насъ все вкусно сегодня, замѣтилъ докторъ за обѣдомъ. — Мамочка, вы насъ не часто балуете такими обѣдами. По случаю чего этотъ Лукулловъ пиръ?

— Ты давно говорилъ о рыбѣ. Ничего особеннаго; удалось найти. Я и Лида слѣдили, какъ готовила кухарка.

— Превосходно. Я только дома и ѣмъ такія блюда. Этого не найдешь ни въ одномъ ресторанѣ.

— Представь себѣ, Костя, начала Лида: — когда принесли живую стерлядь, то Гуля подумалъ, что это игрушка, и кричалъ, чтобъ ему отнесли ее въ дѣтскую; тогда мама сказала: — „это котикова, не трогай!“ И онъ чуть дотрогивался пальчикомъ и шепталъ съ благоговѣніемъ: „Котикъ, котикъ!“ Нѣтъ, ты не можешь себѣ представить, какъ онъ былъ смѣшенъ.

— Ну, чему вы тамъ? спросилъ докторъ, когда взрывъ смѣха раздался съ другого конца.

— Женя говоритъ, отозвалась Маня, помирая со смѣха: — что глаза у стерляди, какъ двѣ капли воды, похожи на глаза нашего учителя геометріи.

Въ эту минуту пробка отъ пива, шипя, выскочила изъ бутылки и упала въ стаканъ. Смѣхъ раздался еще сильнѣе. Видно было, что для этой зеленой молодежи достаточно было „показать палецъ“, чтобы заставить ее надрываться отъ смѣха.

Обѣдъ кончился при свѣчахъ; докторъ пошелъ выкурить сигару на свое обычное мѣсто, на кушеткѣ въ гостиной. Лида поставила ему на грудь ребенка, и онъ забавлялся, какъ дѣвочка вцѣплялась ему въ бороду и карабкалась по немъ голыми упругими ножками, которыя такъ и манили къ поцѣлую.

— Марья Аркадьевна, сыграйте намъ что нибудь, кинулъ докторъ Бѣлоконовой.

Она присѣла за рояль, и вскорѣ послышались полные, гармоническіе звуки. Никогда игра ея не была такъ блестяща, такъ полна чувства, глубины и поэзіи. Она выбрала „Frühlings-lieder“ Мендельсона и потомъ перешла въ фантазію, импровизацію. Студентъ, большой любитель музыки и пѣвецъ, сидѣлъ у нея за спиною и слушалъ.

„Что это, какъ она играетъ сегодня? Это не нашъ рояль, — груди тѣсно, плакать хочется, и какъ хорошо, хорошо“!

И со дна души его всплывали блаженныя ощущенія молодости, избытка силъ, волшебныхъ очарованій. Предметъ его любви, воспоминанія встрѣчъ, разговоровъ, выраженій лица — вставали предъ нимъ, сіяя и маня всѣми иллюзіями жизни и ея наслажденій.

— Марья Аркадьевна, окликнулъ онъ ее довѣрчивымъ шопотомъ: — слушайте… вы знаете, я получилъ отъ нея письмо вчера.

Бѣлоконова повернула голову, продолжая играть.

— Видѣлъ ее въ театрѣ… Ахъ, какая она была… прелестная, еслибъ вы знали! Я глазъ не могъ оторвать отъ нея… Въ антрактѣ отецъ ея и братъ ушли; мы остались одни въ ложѣ; она хотѣла снять перчатки, знаете, длинныя такія о девяти пугоницахъ; я принялся ей помогать и все время втихомолку прикладывался губами къ ручкѣ… Она притворялась, что не замѣчаетъ, кушала конфекты, смѣялась и была такъ очаровательно ясна и спокойна, какъ будто я не дѣлалъ ничего необыкновеннаго. А вы помните, какъ она мнѣ сказала еще недавно: „если вы до меня дотронетесь, — я не увижусь съ вами никогда“. Марья Аркадьевна, вы не слушаете меня?

Бѣлоконова отняла руки отъ клавишъ и повернула къ нему глаза, застланные какой-то пеленой.

— Что это съ вами такое? всматривался въ нее студентъ. Вы совсѣмъ, совсѣмъ другая, чѣмъ прежде…

Да, она была другая. Прежде она была внимательнымъ орудіемъ выслушиванья, складомъ изліяній чужой жизни; теперь все въ ней испарилось, кромѣ личныхъ ощущеній, кромѣ ждавшаго ее будущаго.

— Домой пора, сказала она, внезапно охваченная лихорадочной дрожью и кутаясь въ шаль, спустившуюся съ ея плечъ во время игры.

— Что вамъ дѣлать дома? За переводъ засядете для вашего больнаго… Какой онъ худой, невзрачный, вашъ Ральфъ.

Она торопилась въ гостинную проститься. Докторъ поднялся съ кушетки и привѣтливо протянулъ ей руку.

— Вы особенно хорошо играли сегодня, сказалъ онъ, вглядываясь въ нее. — Что это, какая у васъ холодная рука! Вы взволнованы?

— Такъ, просто лихорадка, отвѣтила она, отвертываясь отъ его пытливаго взгляда.

Лида, прильнувъ къ плечу мужа и раскрывъ румяныя губы, тихо дремала блаженною дремотою счастья.

— Нѣтъ, вы похудѣли за послѣднее время. Смотрите, не забывайте, что я вашъ врачъ душевный и тѣлесный, и всегда готовъ вамъ служить. Очень прошу васъ объ этомъ помнить.

— Благодарю васъ, съ чувствомъ сказала Бѣлоконова, разстроенная и тронутая до слезъ.

Докторъ сложилъ голову жены съ своего плеча и пошелъ самъ проводить гостью въ переднюю.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, возвращаясь и садясь возлѣ матери, — что Бѣлоконова скучаетъ по семейномъ очагѣ: она каждый день видитъ передъ глазами такую семейную обстановку, что это наводитъ на нее грустныя мысли.

— Ахъ, другъ мой, возразила мать: вѣдь была она замужемъ; сама ли не умѣла, мужъ ли былъ виноватъ, — несчастны были оба; не можетъ она грустить объ этомъ.

— Какого бы ей надо было мужа? раздумывалъ Костя вслухъ: — для нервныхъ, экзальтированныхъ натуръ нужны совсѣмъ особыя условія счастья… Вы говорите, что я хорошій мужъ, но я бы для такой женщины совсѣмъ не годился. Она не съумѣла бы стать въ то положеніе, которое я требовалъ бы отъ всякой женщины въ роли жены. Вонъ у нея сколько талантовъ: играетъ, пишетъ стихи…

— А главнаго таланта и нѣтъ: умѣнья быть женой.

— Съ этимъ талантомъ родятся; его не пріобрѣсти никакими усиліями ума и воли.

— Нѣтъ, отчего же? Ты знаешь, какой у тебя былъ отецъ. Несчастный, безпокойный характеръ, нужда, дѣти… Мучилъ меня, рвался куда-то, тяготился жизнью, какъ никто. И не одинъ день или мѣсяцъ, цѣлые годы продолжалось такъ. Я была не рыба, не деревяшка, нервы тоже и у меня были. Иногда приходилось очень солоно. Но я была всегда съ яснымъ лицомъ, всегда на сторожѣ его покоя, на сторожѣ всего, что могло бы украсить, облегчить его жизнь, говорила она, волнуясь при воспоминаніяхъ прошлаго: — и не одно терпѣніе и выносливость нужны были, а кое-что потоньше, надъ чѣмъ надо было пораскинуть умомъ.

— Зато, какъ рано состарились и посѣдѣли, сказалъ онъ, поднося ея руку къ губамъ. — А вотъ Лидка, улыбнулся онъ женѣ: — ей нечего себя ломать и насиловать: она родилась женою.

— Съ такимъ мужемъ легко, завистливо возразила мать.

— Нѣтъ, я серьезно говорю: она была бы счастлива со всякимъ, представьте вы ее женой офицера, артиста, крестьянина, бросьте вы ее въ бѣдность, нужду, лишенія, — только бы ей быть женой, родить дѣтей, копошиться въ дѣтской; — это ея призваніе и норма.

— Еслибъ вы жили въ бѣдности…

— Я была бы еще счастливѣе, воскликнула Лида: — я бы сама мужу стряпала, мыла бы ему бѣлье, шила бы на ребятишекъ; мнѣ иногда такъ хочется, такъ хочется… я съ завистью смотрю, какъ уносятъ его бѣлье въ прачешную; право, я иногда изъ наслажденія стираю дѣтскія рубашечки и пеленки и Костины носовые платки… Мнѣ это нравится, и бѣдность мнѣ не была бы тяжела; я была бы такая же толстая и веселая, какъ теперь… вѣдь мнѣ, право, ничего не нужно, кромѣ этого.

— Ну, я не знаю, я бы не могъ, вдругъ вмѣшался Ѳедя, все время прислушивавшійся къ разговору въ нѣмомъ недоумѣніи: — женщина должна быть изящна, должна понимать меня во всемъ; это все равно, что кухарку имѣть! Я не говорю про тебя, Лида, ты на себя клевещешь; но вообще, развѣ я могу говорить съ кухаркой; дѣлиться съ ней мыслями, пустить ее въ мою гостиную?

— Знаешь, Ѳедя, возражалъ ему братъ: — вѣдь и пресловутыя твои ученыя женщины, синіе-то чулки, — онѣ вѣдь тоже ничего не знаютъ: верхушки, блестящія фразы и только… Для пополненія этого пробѣла существуютъ для насъ книги и общество мужчинъ, товарищей — одинаковаго съ нами развитія и образованія….

— А почему ты думаешь, прервала его Женя, подступая къ нимъ съ своимъ яркимъ румянцемъ и блескомъ глазъ: — что женщина не можетъ равняться образованіемъ съ мужчиной? Это уже началось, у насъ есть курсы по разнымъ отраслямъ знанія, есть медицинскіе курсы и, какъ только кончу гимназію, я непремѣнно пойду туда…

— И найдешь какого нибудь медицинскаго студента и сочетаешься съ нимъ бракомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не такъ! горячилась Женни. — Если я и выйду замужъ, то постараюсь не имѣть дѣтей.

Лида засмѣялась, а докторъ притянулъ къ себѣ Женю и обнялъ ее.

— Довольно, не завирайся, пожалуйста.

— Или только одного, продолжала расходившаяся Женя: — одинъ ребенокъ ничему не помѣшаетъ… Да вѣдь, со временемъ же, все равно запретятъ имѣть много дѣтей или же будутъ отдавать ихъ въ общественное мѣсто.

— Женька! откуда у тебя эти идеи?

— Всѣ мы такъ думаемъ. Пора освободить женщину отъ роли кухарки и няньки.

— Постой, постой! вскричалъ Костя, доставая свою записную книжку: — я запишу твои мудрыя изреченія, выставлю годъ, мѣсяцъ и число, и приподнесу ихъ тебѣ, когда ты будешь сидѣть съ кучею дѣтей въ дѣтской, кормить одного, мыть другаго и штопать пеленки третьему…

— Противный Костя! перебила она, вырывая у него книжку. Костя бросился за ней, и шумная возня по дому прервала этотъ разговоръ.

VII.

На улицѣ шумѣла мятель, обдавая стекла оконъ колючими брызгами мокраго снѣга, но въ комнатѣ у Бѣлоконовой было тепло и уютно, и лампа была зажжена на столѣ, освѣщая лицо Ральфа, наклонившагося надъ книгой. Онъ весь вздрогнулъ, когда послышался стукъ въ дверь и бросился отворять.

— Какъ вы долго! Сказали, что придете въ пять часовъ, а теперь ужь шесть скоро! встрѣтилъ онъ ее.

— Вы еще не пили чай? оживленно заговорила Бѣлоконова: — давайте спросимъ самоваръ; я ужасно озябла и хочу чаю. Она вышла въ коридоръ, заказала горничной самоваръ и, не входя въ свой номеръ, прошла далѣе по коридору, обдумывая и собираясь съ духомъ на предстоящія объясненія съ Ральфомъ.

Когда она вошла, онъ лежалъ, уткнувшись въ уголъ кушетки, отвернувшись отъ свѣта лампы и тихо вздрагивая, какъ въ лихорадкѣ.

— Что съ вами? подошла къ нему Бѣлоконова.

Онъ повернулся къ ней и охватилъ ея талью рукой.

— Скажите, же мнѣ что нибудь… Я не видалъ васъ сегодня цѣлый день, прошепталъ онъ, наклоняя голову къ ея рукамъ.

Она тихо провела рукою по его волосамъ.

— Да, Ральфъ, мнѣ надобно о многомъ переговорить съ вами; вымолвила она: — выслушайте меня, садитесь сюда, возлѣ меня, дайте мнѣ вашу руку… не прерывайте меня и слушайте.

— Я слушаю каждое слово, отвѣтилъ онъ, выпрямляясь на кушеткѣ и покорно опустивъ голову.

— Слушайте: это неизбѣжно… я знаю… заговорила она, блѣдная и серьезная, судорожно стискивая его руку въ своей: — мы не можемъ этого предотвратить. Я не дѣвочка и знаю жизнь. Мнѣ не отъ чего быть застигнутой врасплохъ. Мы должны пережить и горе и радость сближенія — я знаю это. Но слушайте, — когда остынетъ первый пылъ страсти, — будемъ чужими. Разстанемся; при первыхъ признакахъ охлажденія, разстанемся; не будемъ губить нашу жизнь…

— Какія странныя слова вы говорите… прервалъ Ральфъ съ разстановкой: — какъ будто нашъ союзъ какое-то животное влеченіе другъ къ другу. Я отдаюсь вамъ весь навѣкъ… какой же тутъ можетъ быть вопросъ объ охлажденіи?

— Оно неизбѣжно. Вы не знаете, а я это знаю… Я не могу выносить охлажденія. Разстанемся, разстанемся, Ральфъ; — обѣщаемъ другъ другу полную свободу…

— Какой же срокъ существуетъ, по вашему, для счастья?

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше… Счастье, — такой скоротечный цвѣтокъ, — и благо тому, кто не дождется его увяданія, не почувствуетъ запаха тлѣнія опавшихъ листьевъ, сгнившихъ корней…

— Вы все думаете, все занимаетесь отвлеченными теоріями… Зачѣмъ, когда надо жить?..

— Куда же мнѣ дѣвать опытъ? Я знаю мужчину, знаю себя.

— Я хочу, я желаю не разставаться съ вами никогда, — настойчиво перебилъ Ральфъ. — Что вы говорите объ охлажденіи? Охлаждаются къ любовницѣ; къ женѣ — никогда. Мнѣ нужна жена, существо мнѣ близкое, съ которой бы я могъ дѣлить и радость и горе, довѣрять ей вполнѣ, идти въ жизни рука съ рукой. Я не хочу временнаго, животнаго порыва, — не хочу, не хочу!

— Мы не пара, продолжала она. — Я пожилая женщина, вамъ 21 годъ. Вы не жили совсѣмъ; мало ли какія встрѣчи предстоятъ вамъ на пути жизни? Законъ природы соединяетъ молодость съ молодостью, красоту съ красотой… Вамъ встрѣтится, вамъ должна встрѣтиться женщина молодая, какъ вы, — и когда я буду поблекшей старухой, а вы еще полны жизни, — вы узнаете прелесть красоты, прелесть взаимнаго влеченія.

— Я ненавижу красоту и красавицъ, вскричалъ Ральфъ энергично: — и всегда буду ихъ ненавидѣть. Я вамъ объясню себя откровенно. Слушайте и вы теперь. Я человѣкъ безстрастный и холодный; — вы могли судить объ этомъ сами. Ухаживать и блестѣть не умѣю, но я умѣю привязываться и любить женщину. Я знаю всегда, чего я желаю… Вѣдь это значитъ же что нибудь, что я до сихъ поръ не обращалъ вниманія ни на одну женщину, а какъ только васъ увидѣлъ, такъ пожелалъ съ вами жить? Даже тогда — знайте это. Для чего мнѣ вамъ лгать? Я не испорченъ, — какъ ваши ловеласы, которыхъ вы знали; — льстить не умѣю, еслибъ и хотѣлъ…

Бѣлоконова была счастлива, слушая эти простыя, короткія, но энергичныя фразы.

— Вы должны мнѣ вѣрить, потому что я не умѣю лгать. Смотрѣть на другую женщину, имѣя жену, — я считаю безнравственностью и испорченностью. Я никогда не былъ влюбленъ — и не знаю, что это такое. Я буду съ вами вполнѣ откровененъ. Два года назадъ, когда я пріѣхалъ сюда, ко мнѣ пришла женщина изъ 36-го номера, помните? тамъ, на прежней квартирѣ… Пришла сама и ночевала. Я не сказалъ съ ней двухъ словъ. Она опять приходила, говорила, что я ей нравлюсь, старалась меня увлечь. Другой поддался бы, увлекся. Я же понялъ ее съ перваго взгляда. Она имѣла претензіи на мой карманъ и на мое легкомысліе; я объявилъ ей, что не дамъ ей ни копѣйки и, при первомъ обманѣ, ее брошу. Разъ она пришла пьяная; я узналъ, что она была въ тотъ вечеръ у моего товарища, который хвастался, что отобьетъ ее у меня. Она стала плакать и просить прощенья. Я позвалъ коридорнаго и велѣлъ ее вывести. Она упиралась; онъ ее вывелъ насильно. Во все время нашей связи, я ея не любилъ; я не зналъ, что говорить съ нею, и, не смотря на свою смазливую рожицу, она внушала мнѣ отвращеніе… или нѣтъ, презрѣніе…

Бѣлоконова слушала съ напряженнымъ любопытствомъ.

— Съ вами же я готовъ проводить цѣлые часы… Вы разговариваете, я слушаю и научаюсь. Вы образованы и развиты, — я желаю развиваться. Мой характеръ вамъ извѣстенъ: я не избалованъ, я привыкъ къ труду; я не помню, чтобы когда нибудь сердился, когда нибудь выходилъ изъ себя…

— Да; вы тихи и кротки, какъ ангелъ, — произнесла она, внезапно увлекаясь: — у васъ хорошій характеръ; съ вами возможна дружба, довѣріе, нравственное сближеніе, но — женщина, какъ женщина, вамъ не нужна…

— Мнѣ вы нужны! сказалъ онъ отчетливо и упорно, и рука его обвилась вокругъ ея тальи. — Я отдаюсь вамъ навѣкъ…

Дверь стукнула; руки ихъ распались, наступила минута напряженнаго молчанія, въ которую слышалось біеніе ихъ сердецъ, колотившихся въ груди… Входилъ коридорный съ чайнымъ приборомъ.

VIII.

Ральфу было непривычно его новое положеніе, и онъ былъ счастливъ, какъ самъ того не ожидалъ. Впервые онъ узналъ утонченныя сладости любви. Марья Аркадьевна соединяла въ себѣ всю преданность матери, дружбу сестры и страстную нѣжность любовницы. Онъ ожилъ и разцвѣлъ: все для него было ново, волшебно, полно привлекательности.

Жизнь ихъ по наружности почти не измѣнилась: по прежнему она ходила обѣдать къ доктору и видѣлась съ Ральфомъ только по вечерамъ. Они ужинали; она приготовляла ему ужинъ въ топившейся по вечерамъ печкѣ: чашку бульона, яйца въ смятку, соусъ какой нибудь. Ральфъ приходилъ веселый, молодой, голодный, какъ школьникъ.

— Давай мнѣ ѣсть, Маріула, говорилъ онъ, трепля ее по плечу.

Не называя ее никакъ прежде, онъ сталъ называть ее теперь Маріулой, какъ тамъ на родинѣ звали Марью, или просто: „Жена“. Жена! давай чаю, давай ѣсть…

Она по прежнему звала его по фамиліи Ральфомъ, хотя его имя было Германъ, въ уменьшительномъ: Манъ, какъ его звали дома. Нѣмецкое значеніе этого слова особенно нравилось ему въ ея устахъ.

Утоливъ голодъ, онъ ложился на диванъ, къ ней на колѣни, въ блаженномъ бездѣйствіи.

— Какъ мнѣ хорошо! говорилъ онъ, вздыхая полной грудью и прижимая ея руки къ губамъ: — сегодня приходитъ товарищъ, я сижу одинъ въ номерѣ, дрожу отъ холода, безъ чая и сахара; на дворѣ слякоть и снѣгъ, а я ему говорю: „какъ мнѣ хорошо сегодня“. Меня даже всѣ спрашиваютъ: отчего я вдругъ такъ поправился и повеселѣлъ…

— Значитъ, я напрасно боялась, выговорила Бѣлоконова, замирая отъ радости: — тебѣ лучше стало теперь, чѣмъ прежде… тогда?

— Еще бы! Мнѣ такъ ловко теперь съ тобой… я думаю вслухъ. Говорю, что вздумается. Вотъ такъ лучше всего…

И отдыхая на ея колѣняхъ, онъ предавался мечтамъ.

— Мы должны жить вмѣстѣ. Найми небольшую квартирку и возьми меня въ жильцы. Я буду приходить къ тебѣ прямо съ лекцій. У меня будутъ уроки; я буду отдавать тебѣ свои деньги, потомъ кончу курсъ, возьму мѣсто и ты будешь женой доктора Ральфа. Покуда пробьемся какъ нибудь. Ты можешь тоже слушать курсъ акушерства въ воспитательномъ домѣ, получишь дипломъ, будешь акушеркой; мы можемъ жить безбѣдно, у насъ будетъ небольшой кружокъ знакомства, полезная дѣятельность, семья, дѣти; — и я буду любить тебя всегда… А ты, Маріула?..

— Какъ ты можешь спрашивать? говорила она. — Понимаешь ли, что ты сдѣлалъ со мной?.. Я существо несчастное, искалѣченное жизнью, испившее до дна всю чашу поруганнаго чувства, извѣрившееся въ правду, — я начинаю вѣрить въ тебя, вѣрить въ счастіе? Знаешь ли, что съ тѣхъ поръ, какъ ты ко мнѣ припалъ тогда, головой къ моей груди, — у меня словно выросли крылья; я иду по улицамъ и не вижу ни домовъ, ни зданій, ни людей; я въ какомъ-то пареніи, въ головокруженіи счастія, и думаю: „Не я, не я — онъ самъ меня нашелъ, самъ меня полюбилъ!“

— Я тоже страдалъ, Маріула, — и судьба вознаградила меня тобой… Ты для меня все, — мать, любовница, жена, другъ…Все!

И онъ разсказывалъ ей свою жизнь, короткую, но богатую лишеніями и страданіями всякаго рода; повѣдалъ ей всѣ свои тайные помыслы, вкусы, мечты.

Разъ онъ просилъ ее разсказать все о себѣ, свое замужство, любовь и катастрофу, и она невольно поддалась воспоминаніямъ и исповѣдалась передъ нимъ. Она кончила блѣдная, съ нервной дрожью во всемъ тѣлѣ, со слезами и рыданіями. Рой призраковъ обступилъ ее, и она старалась спастись отъ нихъ въ его объятіяхъ. Ральфъ слушалъ ее въ большомъ волненіи… Неужели эта страстная, требовательная, искаженная ревностью женщина, — его кроткая, преданная Маріула?

— Я должна искупить, должна; — говорила она, плача на его груди: — даю слово, что не погублю болѣе другой жизни. Ревновать никогда не буду, упрекать въ холодности — тоже. Буду женой хорошей, буду кухаркой, нянькой, сидѣлкой. Постараюсь сдѣлать тебя счастливымъ. Замѣчу признаки охлажденія, — не покажу вида… Какъ бы ни было тяжело у меня на сердцѣ, какъ бы я ни страдала, всегда буду встрѣчать тебя съ яснымъ лицомъ, отстранять отъ тебя всѣ заботы и невзгоды, украшать твою жизнь. Только твое счастье можетъ снять бремя преступленія съ моей души. Судьба свела меня съ тобой для святаго дѣла искупленія…

Ральфъ сжималъ ее въ объятіяхъ, и она начинала вѣрить въ счастье.

IX.

Двѣ недѣли пронеслись въ какомъ-то чаду. Марья Аркадьевна часто стала манкировать обѣдами у доктора, отговариваясь уроками и недосугомъ, и ѣздила обѣдать съ Ральфомъ въ какой нибудь ресторанъ. Ей хотѣлось вознаградить его за долгіе годы лишеній и суровой бѣдности всѣмъ, что можетъ дать роскошь большаго города и его общественныя удовольствія. По вечерамъ они ѣздили въ театръ, въ оперу. Сидя около него въ креслахъ, при яркомъ освѣщеніи газа, въ обстановкѣ роскоши и довольства, она наслаждалась за него новыми, неиспытанными впечатлѣніями. Онъ былъ въ какомъ-то чаду, какомъ-то волшебномъ туманѣ, какъ тотъ ремесленникъ въ сказкѣ, который на часъ превратился въ калифа. Музыка и пѣніе его опьяняли: онъ готовъ былъ упасть… Она смотрѣла на его юношеское лицо съ загаромъ юга, съ нерусскимъ характеромъ выраженія, и гордилась имъ: въ немъ была какая-то дикая грація, что-то естественное и первобытное. Всѣ окружающіе мужчины, съ ихъ заученными манерами, усталымъ взглядомъ и поношенными лицами, казались ей физическими и нравственными уродами въ сравненіи съ нимъ. И онъ былъ ея собственностью, онъ принадлежалъ ей. Въ этой огромной залѣ, въ которой было столько красивыхъ женщинъ, для нею существовала только одна женщина, — она. И въ благодарность за эти ощущенія, она не задумывалась ни надъ какими жертвами нравственными и матеріальными: деньги таяли въ ея рукахъ, время уходило на заботы о немъ, на его радости и удовольствія, на то, чтобы дать ему вкусить благъ жизни полной и щедрой рукой…

Онъ бралъ все просто и не задумываясь, высказывая свои нужды и желанія, какъ любимый ребенокъ, привыкшій во всемъ прибѣгать къ любящей матери. Желанія его были исполняемы; кошелекъ Марьи Аркадьевны быстро опустошался, и она старалась наверстать потерю, экономизируя болѣе обыкновеннаго свои личные расходы; но это была капля въ морѣ… она чувствовала, что разорялась. Онъ не замѣчалъ ничего, будто черпалъ милліоны. Къ нему приходили товарищи, осаждая его просьбами о помощи. И онъ прибѣгалъ къ Бѣлоконовой второпяхъ, просилъ одолжить для добраго дѣла.

— Ты будешь меня бранить, говорилъ онъ: — но это нельзя иначе, невозможно; для кредита надо, — я объясню тебѣ… И она не бранила, улыбалась ему и не отказывала въ просьбѣ, но ужасное жало сомнѣнія начинало закрадываться въ ея грудь. „Почему онъ, такой холодный и безстрастный, рѣшился первый на шагъ сближенія съ нею“?

И она задумывалась, задумывалась такъ глубоко, что не видѣла ничего вокругъ себя… Въ тѣ минуты, Ральфъ, чуткій къ малѣйшимъ перемѣнамъ въ расположеніи ея духа, ловилъ ея взгляды, замѣчалъ грустно-задумчивую позу и спрашивалъ, заглядывая ей въ глаза: — „Куда улетѣла моя Маріула“?.. Она раздумывала о немъ, о его характерѣ, неясномъ для нея, полномъ неожиданностей и противорѣчій. Почему онъ такъ мало думалъ о ней, о ея собственныхъ удобствахъ и потребностяхъ? И въ самой дальней глубинѣ своихъ мыслей, она находила его эгоистомъ, неделикатнымъ, неблагодарнымъ въ дѣлѣ любви…

Но вдругъ, какъ бы въ отвѣтъ на незримыя обвиненія, онъ говорилъ:

— Не думай, Маріула, чтобы я считалъ за должное то, что ты дѣлаешь для меня. Я чувствую все, чувствую до куска сахара, до шепотки чаю, которые беру у тебя… Меня душитъ, мнѣ воздуху не хватаетъ… при сознаніи всего, чѣмъ я тебѣ обязанъ. И это-то укрѣпляетъ меня въ рѣшимости посвятить тебѣ всю мою жизнь. Пострадай за меня… дай мнѣ пробиться, чтобъ мы могли въ жизни идти рука съ рукой.

И онъ сталъ разсказывать, какъ измѣнились къ нему всѣ окружающіе, съ тѣхъ поръ, какъ съ него спала гнетущая оболочка бѣдняка. Профессора, товарищи, слуги вдругъ увидѣли въ немъ человѣка; онъ сталъ находчивѣе, смѣлѣе, умнѣе, съ тѣхъ поръ, какъ не думаетъ о дырахъ на сапогахъ, о прорванномъ локтѣ своего сюртука; ему открылся доступъ въ такіе дома, куда прежде входъ былъ для него немыслимъ.

— Положись на меня и вѣрь мнѣ безусловно. — Я иду къ цѣли, къ общей цѣли нашего благосостоянія, и ты должна мнѣ помочь.

Ральфъ говорилъ совершенно искренно. Онъ не былъ затемненъ тонкостями цивилизаціи, ложною деликатностью чувства. Коммерческіе инстинкты его расы говорили въ немъ. Онъ желалъ возвыситься и пользовался для этого каждою ступенью; въ Бѣлоконовой онъ видѣлъ жену, свое второе я, неотъемлемое отъ его разсчетовъ и интересовъ, и бралъ на свой страхъ временную растрату капиталовъ, чтобы создать на этомъ съ лихвою будущее зданіе ихъ домашняго очага. Но онъ забылъ одно: искушенія праздности, роскоши, отвычку отъ труда, который для восточнаго человѣка тягостнѣе, чѣмъ для всякаго другаго. Онъ незамѣтно сошелъ съ тѣсной и тяжелой тропинки труда, и вступилъ на большую дорогу лѣни, сладкаго far niente, удовольствій жизни, съ невѣрнымъ разсчетомъ, что всякая дорога ведетъ въ Римъ.

X.

— Отчего ты не ходишь на лекціи? съ нѣжнымъ упрекомъ говорила въ одно утро Бѣлоконова, занятая приготовленіемъ ему завтрака.

— Самъ не знаю, наивно отвѣчалъ Ральфъ, набивая ротъ сухарями и прихлебывая кофе изъ стакана. — У меня совсѣмъ нѣтъ времени. Ложусь поздно, встану, только соберусь въ университетъ, непремѣнно что нибудь задержитъ. Или товарищи придутъ, голодные, просятъ дать имъ чаю… Не прогнать же ихъ. Потомъ къ тебѣ хочется пойти. А вечеромъ я, право, не могу заниматься. Меня тянетъ куда нибудь изъ номера, изъ этихъ противныхъ коридоровъ, изъ этихъ сырыхъ, темныхъ стѣнъ. Вотъ вчера, напримѣръ, я былъ въ одномъ купеческомъ домѣ изъ нашихъ: товарищъ мой женился на дочери хозяина дома; я былъ на половинѣ у молодыхъ, мать приходила, радушные такіе, привѣтливые всѣ… Заставляли меня разсказывать обо всѣхъ диковинкахъ, которые я видѣлъ въ театрѣ и въ оперѣ… Вѣдь мы сегодня опять будемъ въ „Пророкѣ“? Да, да, Маріула? У тебя есть билеты?

— Ральфъ, послушай… Сядь около меня и поговоримъ.

Бѣлоконова сидѣла на кушеткѣ и жестомъ приглашала его на обычное мѣсто возлѣ себя. Такъ много можно сказать, лаская, положа руку на любимую голову.

— Я отлично слышу отсюда, сказалъ Ральфъ, сидя у окна и закуривая папиросу послѣ стакана кофе.

Она встала и подошла къ нему, обвивъ около своей тальи его свободную руку.

— Послушай, Ральфъ, намъ надобно перемѣнить жизнь.

Онъ принялъ руку, отстранилъ ее немного отъ себя.

— Я тебя сожгу, не стой такъ близко…

Она отошла, сѣла на кушетку и задумалась такъ глубоко, что потеряла сознаніе его присутствія, сознаніе времени и пространства. Блѣдная и неподвижная, она глядѣла во что-то неосязаемое, неуловимое, роковыми шагами приближавшееся къ ней.

— Маріула, окликнулъ ее Ральфъ.

Она молчала.

— Я знаю все, что ты хочешь сказать. Ну да, я увлекся, я самъ не ожидалъ, что способенъ такъ увлекаться, наслаждаться жизнью. Я самъ говорю себѣ сто разъ на дню, что пора перестать праздновать. Вотъ погоди… привыкну… вѣдь все пріѣдается, все теряетъ свою прелесть отъ употребленія. Праздники кончатся, наступятъ и будни…

Марья Аркадьевна какъ будто пробудилась отъ сна.

— Они уже кончились, выговорила она: — будни наступили.

Да, будни его любви; начало охлажденія къ ней… Какъ скоро! Двѣ недѣли… пятнадцать дней! Бѣжать, рубить скорѣе гордіевъ узелъ. Но она связана долгомъ, клятвою искупить свою вину, все выносить безропотно, покорно, съ яснымъ и безмятежнымъ лицомъ… вывести его на дорогу, дать ему счастье, хотя бы пришлось пасть подъ непосильнымъ бременемъ… Но гдѣ же счастье? Гдѣ оно?

— Мы будемъ сегодня въ театрѣ, сказала она, вставая: — но завтра, Ральфъ, ты долженъ быть на лекціяхъ, долженъ быть въ университетѣ. Иначе я сочту, что я виною твоей небрежности, твоей отвычки отъ труда. Этой мысли я не могу перенести и готова на разлуку, чтобъ отстранить вредное вліяніе мое на тебя…

— Какая ты! съ плохо скрытой досадой перебилъ Ральфъ. — Ты все думаешь, все философствуешь… А жизнь, между тѣмъ, такъ проста. Не будетъ сладкаго, — буду ѣсть и черствый хлѣбъ.

— Не будетъ женщины, обойдешься и безъ женщины, досказала Бѣлоконова.

— Безъ женщины, но не безъ жены. Жена и семья — это насущный хлѣбъ для человѣка. Послушай, Маріула, не спорь со много. Я знаю все, что ты можешь сказать. Я тебя не обманывалъ, не обманываю и теперь. Не знаю, что я для тебя, но ты для меня жена въ полномъ и святомъ смыслѣ этого слова. Пойми: я самъ себѣ не говорю льстивыхъ фразъ, не ухаживаю за собой, не стараюсь себѣ понравиться, но я себя люблю, кормлю, доставляю удовольствіе, не могу представить жизни внѣ себя. Ты одно со мною, ты — мое второе я.

Болѣзненно сжалось сердце Бѣлоконовой, — но она принудила себя улыбнуться, степенно обняла его и проговорила:

— Ты разсѣялъ мои сомнѣнія… Я твоя жена и довольна быть ею.

Вечеромъ она одѣвалась, чтобы ѣхать въ театръ, и ждала Ральфа, который всегда заходилъ за нею. За дверями, въ коридорѣ она услыхала его голосъ и еще другой женскій, говорившій шутливо, какъ бы заграждая ему дорогу:

— Я васъ не пущу, вы очень часто сюда ходите…

— Почему же мнѣ не ходить? отвѣчалъ Ральфъ своимъ наивнымъ дѣтскимъ тономъ. Марья Аркадьевна какъ бы видѣла его лицо съ скромно опущенными глазами.

— Что вамъ здѣсь дѣлать? кокетливо продолжалъ голосъ. — Васъ нигдѣ не видать, хоть бы когда нибудь зашли къ сосѣдкѣ.

— Благодарю васъ; постараюсь воспользоваться вашимъ приглашеніемъ.

И Ральфъ спасся въ номеръ къ Бѣлоконовой.

— Кто это? спросила она.

— Ахъ, это сосѣдка. Нѣтъ, Маріула, нехорошо жить здѣсь въ номерахъ. Всѣ спрашиваютъ, всѣ любопытствуютъ. Я такъ привыкъ считать тебя женой, что мнѣ ужасно неловко при ихъ двусмысленныхъ намекахъ. Я имѣю отвращеніе къ такимъ отношеніямъ, въ которыхъ они насъ подозрѣваютъ. Переѣдемъ на квартиру, Маріула; — у меня есть паспортъ моего брата: фамилія и имя у насъ одни, а онъ женатый. Мы запишемся подъ именемъ мужа и жены Ральфъ, и будемъ имѣть семейный домъ. Вѣдь лучше будетъ?

— Да, да! мой Германъ… Уѣдемъ отсюда и заживемъ новой жизнью, совсѣмъ другою… Будемъ оба трудиться, заниматься дѣломъ. Только ты возьми съ собой этотъ рояль. Ты такъ хорошо играешь. Я безъ музыки не могу жить.

Онъ открылъ крышку рояля и насильно усадилъ ее на табуретъ. Цѣлое море страстныхъ звуковъ полилось изъ подъ ея артистическихъ цальцевъ. Опять она была унесена волнами поэзіи въ праздничную атмосферу любви, упоенія, забвенія дрязгъ и будничныхъ заботъ. Она чувствовала себя молодою и страстною, какъ въ тѣ дни, когда впервые узнала любовь. Но какъ тогда, такъ и теперь — жажда ощущеній всегда оставалась неудовлетворенною, — всегда желанія превышали исполненіе, всегда мечтанія превышали дѣйствительность… Никогда ей не суждено было испытать осадокъ пресыщенія, оскомину страсти… Вотъ и онъ былъ тутъ, — но какъ далекъ, какъ холоденъ, какъ равнодушенъ!

Она стала собираться. Ральфъ былъ особенно веселъ, напѣвалъ арію изъ „Пророка“ и торопилъ ее одѣваться.

— Постой… успѣемъ! медлила Бѣлоконова. — Ты хорошъ, хорошъ, шептала она ему, охватывая его шею руками: — знаешь ли ты, какъ тебя можно любить…

— Ну, ну, ну!.. Задушила совсѣмъ, весело говорилъ Ральфъ, освобождаясь изъ ея объятій. — Гдѣ твой гребень? Надобно опять причесываться.

И онъ сталъ передъ зеркаломъ, поправляя спутанные волосы. Бѣлоконова стояла рядомъ и дѣлала сравненія. Въ своемъ изящномъ туалетѣ, съ стройной и гибкой фигурой, она не казалась пожилой женщиной; блескъ глазъ и нѣжная прозрачная кожа придавали ей особенную моложавость при вечернемъ освѣщеніи, но онъ былъ молодъ, слишкомъ молодъ для нея, — и она боялась смѣшнаго, боялась за него и за себя. Не скрыться-ли, не исчезнуть-ли, пока есть время, пока еще не успѣли затянуться нерасторжимыми узлами ихъ двѣ судьбы?..

О чемъ думалъ Ральфъ дорогою, сидя на извощикѣ, — неизвѣстно; но мысль Бѣлоконовой не оставалась праздною: она думала о побѣгѣ, объ освобожденіи…

XI.

Зала Большаго Театра была полна. Бель-этажъ сіялъ роскошными туалетами дамъ, фраками и мундирами мужчинъ. У оркестра, въ первыхъ рядахъ креселъ, красовались тузы столицы, военные генералы, и въ нарядныхъ національныхъ костюмахъ татары, персы и армяне. Верхнія ложи и раекъ кишили, какъ улей; сотни головъ лѣзли, нагибались, перевѣшивались одна черезъ другую; афиши пестрили своими бѣлыми пятнами темные фоны лицъ, одеждъ и биноклей. Ральфъ помѣстился неподвижно возлѣ своей подруги, охваченный, какъ всегда, опьяненіемъ этой залы, звуковъ, газоваго свѣта и декорацій. Онъ не видалъ и не слыхалъ ни сосѣдей, ни ихъ разговоровъ. Звуки оркестра и пѣніе ихъ, — этихъ чародѣевъ, выходившихъ на сцену, овладѣли его душою и поили ее, какъ нектаромъ, какъ амброзіей боговъ. Онъ не сообщалъ Бѣлоконовой своихъ впечатлѣній, онъ весь былъ проникнутъ ими, и когда падалъ занавѣсъ, — остывалъ и впадалъ въ какое-то оцѣпѣненіе. Марья Аркадьевна оглядѣла сосѣдей. Возлѣ нея сидѣла молоденькая дама въ свѣтломъ туалетѣ, румяная и свѣжая, какъ персикъ, съ доброй улыбкой и ямочками на щекахъ. Она обратилась къ Бѣлоконовой съ вопросомъ, и разговоръ легко завязался. Она изъ Малороссіи; ей 19 лѣтъ; она три года уже замужемъ и пріѣхала въ Москву съ мужемъ веселиться. Онъ чиновникъ изъ банка, не могъ поѣхать съ ней: званый обѣдъ его задержалъ. Она забыла взять бинокль и ничего не видитъ.

Бѣлоконова обратилась къ Ральфу за биноклемъ и радушно предложила его сосѣдкѣ.

— А вашъ мужъ на меня разсердится, наивно замѣтила она, благодаря.

Ральфъ услыхалъ и улыбнулся.

— Мужья не имѣютъ права сердиться, сказалъ онъ.

— Мой постоянно сердится, да я вниманія не обращаю…

Бѣлоконова была счастлива: она готова была разцѣловать сосѣдку, такъ безапеляціонно, такъ серьезно принявшую Ральфа за ея мужа, и ей не приходила болѣе мысль о смѣшномъ неравенствѣ ихъ лѣтъ. Только мнѣнія другихъ даютъ настоящую цѣну намъ и нашимъ близкимъ.

Она попросила Ральфа принести имъ изъ буфета винограду и грушъ, обѣщая сосѣдкѣ выходить съ ней въ антрактахъ въ фойе и въ уборную.

Вдругъ передъ нею очутился докторъ К.

— Вы что же это третій день къ намъ глазъ не кажете, пожурилъ онъ ее, садясь возлѣ на свободное мѣсто. — А мы здѣсь всѣ въ театрѣ: и Лида, и матушка, и сестры. Вотъ наша ложа, въ третьемъ ярусѣ съ правой стороны. Марья Аркадьевна подняла голову по указанному направленію и замѣтила въ ложѣ все семейство, оживленное, веселое, раскланивающееся съ нею.

— Приходите къ намъ; они о васъ соскучились.

Въ эту минуту Ральфъ пробирался къ дамамъ съ коробкой винограда.

— А! старый знакомый, привѣтствовалъ его докторъ. — Очень радъ васъ видѣть въ цвѣтущемъ здоровьѣ. Скажите, пожалуйста, какъ вы поправились! Давно, давно я васъ не видалъ.

— Вашъ мужъ любезенъ, какъ рѣдкіе изъ мужей, вставила сосѣдка, обращаясь къ Бѣлоконовой и принимая отъ Ральфа виноградъ.

Марья Аркадьевна вспыхнула и опустила глаза, боясь встрѣтиться съ испытующимъ взглядомъ доктора.

Онъ поглаживалъ бороду, благодушно улыбаясь.

— Мужья обязаны быть любезными, замѣтилъ онъ.

Бѣлоконова смотрѣла на него смущеннымъ взглядомъ, какъ бы прося прощенья и благодаря.

— Пѣвцы великолѣпны сегодня… Вотъ и музыканты пришли. До свиданья, я передамъ своимъ, что вы зайдете.

Своей твердой и ровной походкой, онъ вышелъ изъ прохода и исчезъ въ толпѣ.

Въ слѣдующемъ антрактѣ Марья Аркадьевна пробралась въ ложу къ семьѣ. Лида сіяла свѣжестью и миловидностью въ голубомъ атласномъ платьѣ, отдѣланномъ лебяжьимъ пухомъ, вся круглая, улыбающаяся, но уже немного раскисшая, по выраженію Кости, и съ посоловѣлыми отъ усталости глазами.

— Это мое визитное платье, объяснила она Бѣлоконовой. — Оно мнѣ немножко узко, и я затянулась сегодня съ утра. Дѣвочки похвастались тоже передъ нею своими новыми платьями и успѣли сообщить, что онъ здѣсь въ крайней ложѣ и наводитъ на нихъ бинокль. Въ коридоръ онѣ выбѣгали безпрестанно и возвращались съ разсказами и лакомствами, которыми угощали оставшихся. Ѳеди не было: онъ былъ на репетиціи домашняго спектакля въ домѣ своей Дульцинеи.

— Совсѣмъ закружился мальчикъ, говорила мать, качая головой.

— Вотъ какъ вы давно у насъ не были, замѣтилъ докторъ: — что не знаете такой крупной новости, какъ этотъ спектакль.

— Нельзя было, отвѣтила Марья Аркадьевна. Она была озабочена и блѣдна, и смотрѣла на доктора съ видимымъ желаніемъ сообщить ему что-то.

— Пройдемтесь по коридору, здѣсь очень жарко, сказалъ онъ ей. И они вышли.

Какъ начался разговоръ, они не могли уловить, но докторъ узналъ все.

— Я говорилъ вамъ, помните, что много еще неизвѣданнаго вамъ можетъ дать жизнь. А вы отчаявались. Вѣдь счастливы же вы теперь?

— Дѣло не въ счастьѣ, серьезно отозвалась Бѣлоконова, — Я должна искупить свою вину, должна сдѣлаться хорошей матерью и женой. На эту ставку я кладу свою жизнь.

— Вы его не любите… Это состраданіе, жалость?

— Не знаю., но это судьба. Я должна жить съ нимъ, должна довести долгъ искупленія до конца. Я перевоспитаю себя, я изломаю себя, но буду, буду хорошей женой. Не отговаривайте меня…

Докторъ расхохотался.

— Развѣ супружество такой тяжелый подвигъ, крестовый походъ? Посмотрите на Лидку, она цвѣтетъ и хорошѣетъ съ каждымъ днемъ.

— Лида — божество и идеалъ, передъ которымъ я преклоняюсь и жажду у нея учиться и ей подражать.

— Другъ мой, это талантъ, которому, увы, нельзя научиться…

— Но подражать можно. Исправляютъ же горбъ, заиканье, органическіе недостатки… До сихъ поръ я была дурною женою, я погубила цѣлую жизнь человѣка, — этого въ другой разъ не будетъ, я искуплю свою вину.

— Скажите, пожалуйста, развѣ у этого молодаго человѣка такой дурной характеръ, что вы такъ опасаетесь за будущее?

Бѣлоконова разсмѣялась невольно.

— Вопросъ не въ немъ, а во мнѣ. Какъ мужъ — онъ совершенство, и долженъ быть счастливъ.

— Въ супружествѣ счастье или несчастье — обоюдное. Чтобъ вашъ мужъ былъ счастливъ, вы сами не должны быть несчастны.

Она поникла головой.

— Учитесь быть счастливой, — вотъ ваша первая обязанность и долгъ, — а все остальное придетъ само собой. Въ васъ одинъ и самый крупный недостатокъ: вы не любите жизни, самаго процесса жизни, съ ея радостями прозябанья, съ ея мелкими волненіями, съ ея невзгодами и печалями…

Она подняла на него глаза; онъ продолжалъ:

— Благо тому, кто любитъ жизнь! Она награждаетъ своихъ адептовъ непонятными наслажденіями, цѣлитъ ихъ раны, дѣлаетъ ихъ неуязвимыми. Вся мудрость заключается въ этихъ словахъ: берите жизнь, какъ она есть, и любите ее.

Они молчали долго, ходя взадъ и впередъ среди толпы.

— Ваши слова для меня откровеніе, новый свѣтъ… проговорила Бѣлоконова. Неужели я должна буду лишиться вашего общества, знакомства съ вами, съ вашею семьей?

— Почему же?

— Я не могу обвѣнчаться съ Ральфомъ, покуда мой мужъ живъ. Въ такомъ положеніи я не могу вести знакомства съ вашей семьей.

— Я не имѣю предразсудковъ, и мой домъ всегда для васъ открытъ.

— Положеніе невѣнчанной жены всегда фальшиво. Какъ посмотрятъ на меня ваша жена, мать и сестры? Для меня потеря вашего дома большое несчастіе, но я должна покориться всему.

— Можно и этому горю помочь, сказалъ докторъ, поглаживая бороду. Вы потеряли изъ виду вашего мужа и онъ васъ также. Кто вамъ мѣшаетъ распространить слухъ, что вы овдовѣли? Я одинъ буду знать вашъ секретъ и, конечно, не выдамъ васъ. А тогда ваше новое супружество устраивается само собой. И волки сыты, и овцы цѣлы! докончилъ онъ, улыбаясь.

Бѣлоконова посмотрѣла на него съ такой горячей признательностью, что хладнокровный докторъ почувствовалъ себя растроганнымъ.

— Вы живете все тамъ же, въ номерахъ? спросилъ онъ.

— Черезъ недѣлю нанимаемъ квартиру подъ именемъ мужа и жены Ральфъ; у него есть паспортъ женатаго брата и по этому паспорту мы будемъ жить.

— Ну, вотъ видите, какъ все отлично устраивается. Погодите, какъ мы это обдѣлаемъ, никто иголочки не подпуститъ…

Оркестръ давно игралъ и къ нимъ прибѣжали обѣ дѣвочки, запыхавшіяся отъ нетерпѣнія.

— Мы давно васъ ищемъ… Костя, сейчасъ Арто и Капуль…

Бѣлоконова сошла въ кресла и нашла Ральфа, слушавшаго неумолкаемую болтовню сосѣдки. Она увидѣла, что онъ не смотрѣлъ на нее и навѣрное не зналъ, хороша или дурна та, которая съ нимъ говорила.

„Онъ говорилъ правду: прелести женской красоты для него не существуютъ думала Бѣлоконова: — мнѣ не придется его ревновать. Мы будемъ счастливы,.будемъ счастливы“. Въ тотъ же вечеръ она сообщила матери и женѣ доктора о своемъ вымышленномъ вдовствѣ.

XII.

Ральфъ и Бѣлоконова помѣстились совершенно супружескимъ образомъ на чистой небольшой квартиркѣ одного изъ людныхъ переулковъ Москвы. Квартира представляла всѣ удобства въ видѣ кухни, чулана, погреба и всѣхъ хозяйственныхъ принадлежностей, имѣла даже садикъ въ общемъ пользованіи съ хозяевами, была близко отъ университета, однимъ словомъ, не оставляла ничего болѣе желать. Но не веселы были первые дни переселенія. Ральфъ, думавшій, что совсѣмъ уже избавился отъ своей болѣзни, снова почувствовалъ ея приступы въ очень чувствительныхъ размѣрахъ. Опять онъ ничего не могъ ѣсть; колики желудка, сопровождаемыя нервной лихорадкой, изнуряли его совершенно.

Докторъ К. посѣтившій больнаго, предписалъ ему строгую діэту и полный покой нравственный и физическій. Ничего такъ не боялся Ральфъ, какъ болѣзни. Онъ приписалъ ее нерегулярной жизни, которую велъ за послѣднее время, позднему часу сна, непривычнымъ выѣздамъ и волненіямъ, и роскошному, непривычному для его желудка, столу. Онъ строго выкинулъ все лишнее изъ своего бюджета и преувеличивалъ предписанія доктора, стараясь почти не жить, не ѣсть и ничего не чувствовать. Кроткій и терпѣливый, лежалъ онъ цѣлый день на кушеткѣ, окруженный нѣжными попеченіями жены. Она сама ходила за провизіей, сама варила ему бульонъ, подавала ему обѣдать, растирала его, перемѣняла компрессы, вскакивала при малѣйшемъ его движеніи и была всегда при немъ, готовая на всѣ услуги, какія онъ могъ бы потребовать.

Она старалась поступать во всемъ совершенно противоположно своему первому замужству, своему первому обращенію съ мужемъ. Заглушить умъ, память и воображеніе, и полюбить жизнь той любовью, о которой ей говорилъ докторъ, полюбить ея мелочи, ея прозябаніе, ея ежедневныя заботы, погрязнуть и втянуться въ нихъ съ головой — сдѣлалось ея задачей. Результатомъ этого должно быть счастье Ральфа. Онъ былъ для нея не живымъ существомъ, а предметомъ опыта, эксперимента жизни, оселкомъ ея супружескихъ способностей и супружескаго самоотреченія. Она не упускала изъ виду ни одной мелочи, ни одной подробности для его комфорта и благосостоянія. Она никогда болѣе не цѣловала и не обнимала его, не кидалась къ нему порывисто, какъ прежде, стараясь угодить его вкусамъ, стать въ уровень съ его пониманіемъ супружества.

Ральфъ смотрѣлъ на нее со страннымъ, безсознательнымъ удивленіемъ. Отчего вдругъ ему такъ стало скучно вдвоемъ съ этой женщиной, общество которой доставляло ему прежде столько наслажденія? „Она меня разлюбила, она только жалѣетъ меня теперь!“ подумалось ему. И онъ подозвалъ ее къ себѣ.

— Ты меня жалѣешь, Маріула? спросилъ онъ, безсознательно желая отъ нея того страстнаго порыва, который самъ столько же разъ отталкивалъ и осуждалъ.

Это было въ сумерки. Золотистый закатъ зимняго дня обливалъ стекла пурпуромъ, оставляя рѣзкія тѣни въ углахъ комнаты. Онъ лежалъ на кушеткѣ въ горностаевой мантильѣ жены, блѣдный и нѣжный, на бѣлой подушкѣ, съ тѣмъ поэтическимъ оттѣнкомъ прелести, которую накладываетъ на молодыя лица болѣзнь. И эта прелесть, которой она любовалась, и его близость, и тепло, и тишина комнаты — все влекло ее къ нему горячей лаской, но она удержалась и проговорила монотонно и добродушно:

— И жалѣю и люблю, Ральфъ.

— Мнѣ скучно, Маріула, сказалъ онъ, взявъ ея руки въ свои.

— Это отъ болѣзни; поправишься и не будешь скучать. Завтра я тебѣ сдѣлаю куриную котлетку, докторъ разрѣшилъ, — ты покушаешь и подкрѣпишься. Не хочешь ли чашку чаю?.. У меня стоитъ на плитѣ.

— Давай, пожалуй… Ахъ, какъ нехорошо, что я боленъ! Какъ бы мы наслаждались съ тобой, Маріула.

Ея глаза тихо блеснули, но она тотчасъ же опустила ихъ.

— Ты мнѣ кажешься совсѣмъ ребенкомъ теперь, проговорила она, гладя его волосы: — и мнѣ хочется баюкать и укачивать тебя…

Когда Ральфъ настолько поправился, что могъ сидѣть и ходить по комнатѣ, Бѣлоконова сдѣлала ему сюрпризъ: она подарила ему кресло особеннаго устройства для выздоравливающихъ. Это былъ цѣлый домъ. Оно раздвигалось, какъ кровать, качалось, какъ люлька, опять складывалось, имѣло приспособленія для чтенія, письма, кушанья и куренья. Самъ больной легко могъ повертывать его во всѣ стороны. Первый разъ Ральфъ поблагодарилъ жену за этотъ подарокъ и съ чувствомъ поцѣловалъ ея руку. Кресло сдѣлалось для него необходимостью: онъ наслаждался его удобствами со всей врожденной нѣгой восточнаго человѣка. Ему было хорошо въ этой комнатѣ, такой покойной и тихой, послѣ шума и гама номерной жизни: просыпаясь, онъ сознавалъ съ удовольствіемъ, что ему не надобно бѣжать ни за чаемъ, ни за сахаромъ, что не предстоитъ скучнаго визита прачки или коридорнаго, которые всѣ просятъ денегъ за свои труды, что все ему готово, прибрано, все дѣлается само собой, и онъ — хозяинъ, центръ всѣхъ заботъ и ухаживаній. Онъ не скучалъ медленнымъ выздоровленіемъ, и на правахъ больнаго отдыхалъ, отрѣшаясь отъ всѣхъ заботъ умственныхъ и физическихъ.

День Марьи Аркадьевны былъ наполненъ съ утра. Она не держала кухарки, и топила печку и ставила самоваръ съ помощью дворника, который носилъ ей воду, кололъ дрова и ходилъ на рѣку полоскать бѣлье. Она вставала съ разсвѣтомъ и бѣжала на рынокъ за провизіей. Какихъ мытарствъ не пришлось ей перенести въ этихъ экскурсіяхъ! Мясники обманывали всласть неопытную барыню; парная говядина оказывалась лежалою; куры, отпускаемыя ими подъ клятвою, что онѣ только что зарѣзаны, синимъ цвѣтомъ выдавали свое давнее происхожденіе; кости и жиръ оказывалось тамъ, гдѣ ихъ вовсе не было во время покупки; однимъ словомъ, всѣ ловкіе фокусы мясныхъ торговцевъ градомъ сыпались на Бѣлоконову и наполняли ее горечью и негодованіемъ.

Все утро она возилась съ кастрюлями, разжигала плиту, мыла мясо, чистила овощи, проливала, обжигалась и пачкалась. Когда Ральфъ входилъ въ это время въ кухню, она была въ отчаяніи: все окружающее было такъ некрасиво, представляло такой хаосъ; она — въ кухонномъ передникѣ съ мокрыми, покраснѣвшими руками, — казалась себѣ самой такъ непростительно-безобразной, что желала бы въ эту минуту провалиться сквозь землю.

— Уйди, уйди, Ральфъ, умоляла она: — ничего еще не готово, я только начала варить бульонъ.

— Ну, ну! смѣялся Ральфъ: — какъ будто мнѣ не все равно!

Въ свободные часы, на досугѣ, у нихъ часто были пренія по этому предмету.

— Ты все еще не привыкла ко мнѣ, говорилъ онъ: — зачѣмъ тебѣ стѣсняться? Я же тебя не стѣсняюсь, потому что ты для меня все равно, что я самъ.

Марья Аркадьевна возражала, говоря, что и передъ самимъ собой человѣкъ долженъ сохранять благообразіе и приличіе, и замѣчала, что она чувствуетъ себя умнѣе, находчивѣе и развязнѣе, когда она хорошо одѣта, причесана и затянута въ корсетъ.

XIII.

Ральфу оставалось два года университета, и онъ вздыхалъ отъ продолжительности срока и отъ ужаса приниматься опять тянуть лямку, отъ которой было отсталъ. Болѣзнь и привольная жизнь съ женою пошатнули въ немъ спасительную привычку труда. Черезъ мѣсяцъ, припадки его болѣзни ослабѣли, и онъ вышелъ первый разъ на лекціи. Она помнила день его перваго выхода. Онъ долго занимался наканунѣ, зубрилъ забытыя записки лекцій и вышелъ поутру, закутавшись, какъ старикъ, и взявъ денегъ на извощика. Но черезъ часъ послышался его звонокъ.

— Ну, объявилъ онъ, садясь и тяжело переводя дыханіе: — мнѣ сдѣлалось дурно въ аудиторіи, и я не могъ дослушать лекціи. Я взялъ извощика и поѣхалъ къ доктору К. Онъ меня выслушалъ и прописалъ вотъ это… У меня малокровіе. Я долженъ ѣсть каждый день жареную говядину или дичь, самый крѣпкій бульонъ, яйца въ смятку и молоко. Лѣчи теперь мужа, если хочешь видѣть въ немъ работника. Тогда-то начались мученія Марьи Аркадьевны! Она не могла держать кухарки и занималась кухней сама. Говядина не хотѣла ужариваться, какъ она ни старалась объ этомъ. Самые лучшіе на видъ куски, въ сыромъ видѣ, выходили никуда не годными, когда ихъ выкладывали на блюдо къ столу. Бифштексъ былъ жосткій, какъ подошва. Ральфъ, садясь за столъ, критиковалъ каждый кусокъ, давился имъ и отбрасывалъ половину. Тогда она поспѣшно выходила на улицу и шла въ какой нибудь ресторанъ съ задняго хода, прямо въ кухню. Тамъ она спрашивала порцію ростбифа или бифштекса и просила зажарить при себѣ. Ей не было дѣла, что повара смотрѣли съ удивленіемъ на ея барскую одежду, на ея странное, потерянное лицо: она тупо и настойчиво ждала и складывала въ кострюлю горячее мясо, за которое платила цѣну цѣлаго дня. Она бѣжала къ Ральфу, запыхавшись, ставила передъ нимъ блюдо и умоляла его ѣсть. Тогда онъ бралъ вилку и ѣлъ; онъ не спрашивалъ ее, откуда и какъ добыто это мясо, что переживала эта женщина, такъ болѣвшая за свои неудачи и хлопотавшая ихъ поправить: онъ ѣлъ, какъ мужъ, не благодаря и не интересуясь дрязгами, которыя должна переживать жена.

Она ложилась на кушетку и смотрѣла на него. Онъ ѣлъ; онъ былъ далеко отъ нея, далеко отъ ея души и отъ ея ощущеній… Цѣлый день на ногахъ для него, — и сегодня, и завтра, и всю жизнь. Ея тѣло болѣло отъ усталости; въ мозгу вертѣлись впечатлѣнія дня, счетъ хозяйственныхъ припасовъ: мясо — 80 к., десятокъ яицъ; чаю не забыть купить, попросить хозяйку пойти съ собой выбрать говядину… Ахъ, еслибъ можно было швырнуть эти четыре фунта назадъ въ лицо мяснику! А вчерашняя курица — 60 к. Мало берете, говорятъ; нельзя выбрать хорошаго куска… Ростбифъ въ 20 ф.! Куда же на двоихъ? Какъ же быть, какъ быть?..

Она лежала; Ральфъ доканчивалъ обѣдъ и уходилъ въ свое кресло курить.

— Маріула, одолжи мнѣ спичекъ. Принеси мнѣ, пожалуйста, книгу съ этажерки. Я озябъ, покрой меня, — слышались его призывы.

И она давала ему спички, книгу, покрывала его пледомъ и уходила въ кухню ѣсть остатки, мыть посуду и приготовляться къ дальнѣйшей стряпнѣ, къ новымъ мытарствамъ и неудачамъ. Рояль и книги стояли забытыми, и если иногда Бѣлоконова и играла по просьбѣ мужа, то игра ея не доставляла ему болѣе прежняго наслажденія: она играла холодно, безучастно, предаваясь вдругъ соображеніямъ о какой нибудь забытой покупкѣ, о какой нибудь хозяйственной мелочи, становившейся между нотами пьесы, между строками книги…

Ральфъ не анализировалъ перемѣны, случившейся съ Марьей Аркадьевной, но онъ глухо ее ощущалъ. Онъ сошелся съ женщиной выше его развитіемъ и образованіемъ, и это прельщало его, рисовало ему картину ихъ совмѣстной жизни, разговоровъ, изъ которыхъ онъ могъ бы научиться, живаго обмѣна мыслей, чувствъ и впечатлѣній.

Дѣйствительность сложилась иначе: жена поглотила женщину, хозяйка замѣнила артистку, музыкантшу, поэта. Вся проникнувшись взятою на себя задачею — быть хорошею хозяйкою и женой, — Бѣлоконова отдалась этому дѣлу съ головой. Оно разрослось для нея въ громадныхъ размѣрахъ и не оставило уже мѣста ни для общества, ни для развлеченій. Общество было только помѣхой, нарушеніемъ слагающихся привычекъ. Когда Ральфа посѣщали его земляки и товарищи, она чувствовала себя не въ духѣ, не въ своей тарелкѣ: чай долженъ быть не въ свое время; лишнюю булку, лишнюю щепотку чаю надобно было удѣлять другимъ. И Ральфъ, всегда находившій Бѣлоконову изящной, гордившійся ея талантами и образованностью, удивлялся, когда она выходила къ гостямъ не въ духѣ, не умѣла связать двухъ словъ и только разливала, подавала и принимала, безпрестанно смотря на часы и нарушителей ея вечера.

Радости ея были: удавшійся бифштексъ, аппетитъ Ральфа, похвала ея кулинарнымъ способностямъ; печали — наоборотъ.

Разъ онъ засталъ ее плачущею у окна въ кухнѣ. Это было послѣ неудачнаго обѣда, отъ котораго онъ отказался. Марья Аркадьевна чувствовала себя нездоровой за это время и не могла идти за кушаньемъ въ ресторанъ, какъ она дѣлала это прежде: черты ея обрѣзались, осунулись, и какая-то истома и слабость во всемъ существѣ дѣлали ее постарѣвшею, некрасивою, лишенною всякой граціи.

— Я пошлю дворника, сказала она, стараясь улыбнуться, но такъ ненатурально, что становилось больно за ея улыбку.

— Зачѣмъ? холодно сказалъ онъ: — развѣ я не могу поголодать одинъ день.

— Вѣдь всѣ дни было хорошо, только сегодня, какъ нарочно…

— Ну, сказалъ Ральфъ тѣмъ же холоднымъ тономъ, — неудачи-то были, и даже слишкомъ часто.

— Какъ?

— Извини; это тебя огорчаетъ, я не стану.

— Какъ? Ты былъ голодный? А ходила-то я, приносила бифштексъ, ростбифъ… сколько разъ…

— Помню, помню; ты портила одно, приносила другое — изъ ресторана, гдѣ вдвое дороже и нездоровѣе.

Она замолчала, уязвленная до глубины души.

Какъ бы поступила Лидка? О, Лидка бы съумѣла! Она обругала бы мужа, выставила бы всѣ свои достоинства, заставила бы его просить прощенія, потомъ разсмѣялась бы своимъ прелестнымъ смѣхомъ и повисла бы у него на шеѣ счастливая, добрая, открытая! А она? У нея не выйдетъ этого… Не пара, не пара! Но искупай, — ставь свою жизнь… Ни слова, ни упрека, ни косаго взгляда, — жертвуй собой, глотай всѣ обиды, угождай, терпи, лѣзь изъ кожи… Надо такъ, необходимо такъ.

XIV.

Прежде, въ первое время сближенія, Ральфъ и Бѣлоконова часто и много говорили о будущемъ. Ихъ общая карьера казалась имъ такъ легка, такъ удободостижима. Марья Аркадьевна, запишется на курсы акушерства, получитъ дипломъ; кромѣ того, у нея могутъ быть уроки музыки. Ральфу оставалось два года университета, но онъ не будетъ сидѣть, сложа руки; онѣ достанетъ уроки, выхлопочетъ стипендію; ихъ общее существованіе казалось имъ вполнѣ обезпеченнымъ. Безъ страха думали они о возможномъ прибавленіи семейства; къ тому далекому, какъ имъ казалось, времени, они надѣялись уже вполнѣ устроиться, правильно заработывать хлѣбъ и не нуждаться. Въ воображеніи Марьи Аркадьевны ребенокъ вносилъ новый циклъ экспериментовъ и самоуправленія. Въ первомъ замужствѣ она была плохою матерью и жаждала примѣнить къ дѣлу взятый ею на себя трудъ собственнаго совершенствованія и перевоспитанія: ребенокъ будетъ предметомъ ея материнскихъ заботъ и попеченій; ей представлялось, какъ она не будетъ спать ночей, кормя его, баюкая, слѣдя за каждымъ его шагомъ, какъ настоящая мать, какъ Лида, жена доктора, которая составляла для нея идеалъ. Это время казалось еще такъ далеко: въ счастьѣ, въ первомъ упоеніи страсти, время идетъ медленно, разнообразя жизнь наплывомъ новыхъ ощущеній, отмѣчая каждый день и каждый часъ новымъ событіемъ, новой перемѣной.

Но вотъ они поселились, какъ супруги, на квартирѣ; ихъ жизнь вошла въ колею, въ рамку, и вдругъ случился феноменъ: время понеслось съ невыразимой быстротой; дни слѣдовали одинъ за другимъ, однообразно, какъ колесо машины, пущенной въ ходъ; пролетали недѣли, мѣсяцы, не внося перемѣны, не давая опомниться, сосредоточиться ни на какой посторонней мысли, кромѣ ежедневнаго дѣла, неизбѣжнаго и необходимаго. Ральфъ былъ боленъ; Марья Аркадьевна ухаживала за нимъ, варила и стряпала, вся поглощенная этимъ дѣломъ, не дававшимъ ей удѣлить ни минуты постороннимъ мыслямъ и занятіямъ. Поступить на курсы въ воспитательный домъ можно было только на будущій годъ; уроки музыки не находились, и она отчасти была даже рада этому — такъ мало у нея было свободнаго времени. И вдругъ, совершенно негаданно и неирошенно, извѣстные признаки недомоганія возвѣстили ей о возможности событія, казавшагося еще недавно такимъ далекимъ, туманнымъ. Они не были готовы; онъ лѣчился, она ухаживала за нимъ; возможное прибавленіе семейства нарушало весь строй жизни, вносило въ него бездну осложненій, бездну непредвидѣнныхъ случайностей. И она скрывала отъ мужа свои опасенія, старалась забыться, не обращать вниманія, не думать, запруживаясь все болѣе и болѣе въ колесѣ хозяйственныхъ хлопотъ, отвертываясь отъ зеркала, которое выказывало ей слишкомъ рельефно роковую истину.

А Ральфъ слѣдилъ за ея внезапною старостью, блѣдностью и худобою лица, несвободою движеній, и, какъ часто бываетъ съ супругами, охлаждался все сильнѣе и сильнѣе, пронизывая критическимъ взоромъ всю особу жены, начиная съ ея походки до выраженія лица, до пятенъ на лбу, до ея ѣды втихомолку и внезапнаго сна днемъ, и стоновъ по ночамъ и нервныхъ слезъ и обидчивости…

Отъ природы Ральфъ былъ неглупъ и имѣлъ способности: у него была отличная память, и онъ, благодаря зубренію, могъ идти наравнѣ съ курсомъ, но въ своемъ стремленіи учиться, онъ всегда видѣлъ только возможность выбиться, стать на ноги, имѣть ремесло; сущность же медицинской науки не имѣла для него ничего привлекательнаго. Плохо подготовленный научно, онъ иногда терялся въ дебряхъ непреодолимыхъ трудностей, которыя можно было побѣждать только усидчивымъ трудомъ и терпѣніемъ. И онъ имѣлъ ихъ въ избыткѣ, когда былъ бѣденъ и нуждался, когда его подстегивала перспектива отдыха, почетнаго положенія, независимаго куска хлѣба. И вдругъ судьба дала ему все это на половинѣ дороги; положеніе его сразу измѣнилось: изъ бѣдняка студента, въ дырявыхъ сапогахъ, онъ сталъ мужемъ порядочной женщины; у него былъ кровъ, пища, жена, общество товарищей, которые его навѣщали, и онъ не зналъ, чего желать болѣе, къ чему стремиться. Прежде онъ думалъ: вытяну, хотя бы пришлось умереть, теперь онъ говорилъ себѣ: прежде исправлю свое здоровье и тогда примусь за работу. И это было вполнѣ логично и неоспоримо; здоровье былъ первый призъ, который надо было выиграть, и онъ рѣшилъ выиграть его на лонѣ супружескаго благополучія. Лѣчиться, беречь себя — сдѣлалось его маніей. По цѣлымъ часамъ онъ лежалъ, избѣгая всякаго труда, предаваясь нѣгѣ бездѣлья и сибаритства. Около него хлопотала жена; онъ былъ центромъ заботъ и ухаживаній, какимъ-то священнымъ алтаремъ, на который приносились жертвы ея неусыпныхъ трудовъ и попеченій. Его малѣйшія желанія предупреждались и угадывались, обѣдъ сталъ удаваться, вино доставлялось изъ лучшихъ погребовъ, Марья Аркадьевна неустанно варила, стряпала и мыла на мужа, изучая до тонкости его вкусы и привычки, угождая ему, баюкая его и, незамѣтно для себя самой, развивая въ немъ инстинкты лѣни, чревоугодія и сластолюбія. Иногда его начинала мучить совѣсть за свое бездѣлье: онъ ложился съ твердымъ намѣреніемъ идти завтра въ университетъ, заняться лекціями, побывать у товарищей.

Но утро начиналось такимъ вкуснымъ кофе, кресло было такое мягкое, — а на улицѣ шелъ снѣгъ и трещалъ морозъ, — недочитанный вчера романъ манилъ къ себѣ, и онъ говорилъ женѣ:

— Маріула, я не пойду… до завтра! А? Какъ ты думаешь?

Она глядѣла на него грустными глазами, но ни одно слово упрека или настойчиваго приказанія не срывалось съ ея губъ, и ему наливался второй стаканъ кофе, и онъ съ наслажденіемъ растягивался въ креслѣ, принимаясь запоемъ за чтеніе романовъ или газетныхъ статей. Но осадокъ глупо проведеннаго дня давалъ себя чувствовать: къ вечеру онъ становился угрюмымъ, недовольнымъ и собой и женой, придирался къ бездѣлицамъ, былъ несправедливъ. Марья Аркадьевна задумывалась по временамъ такъ глубоко, что работа выпадала изъ ея рукъ и глаза застилало туманомъ; но онъ уже не спрашивалъ ее, куда она улетѣла мыслью, не просилъ воротиться на землю къ нему. Она вставала, украдкой смотрѣлась въ зеркало и вздрагивала отъ непріятнаго чувства къ себѣ самой: она худѣла, глаза ея окружались синевой… И чтобъ прогнать рой безпокойныхъ мыслей, она бѣжала заняться хозяйственными хлопотами, бѣжала укрыться въ нихъ отъ назойливыхъ вопросовъ и призраковъ.

На столѣ являлся самоваръ; но церемонія чая, бывшая прежде приправой бесѣды, становилась теперь главнымъ занятіемъ, центромъ разговоровъ и односложныхъ замѣчаній со стороны мужа и жены. Вечеръ оканчивался тихо и мирно по наружности; въ извѣстный часъ все спокойно укладывалось спать въ маленькомъ домикѣ и только трепетный вопросъ жены нарушалъ иногда ночное безмолвіе, — жены, спрашивавшей всей тревогой безпокойнаго сердца:

— Ты счастливъ, Ральфъ? Ты любишь меня по прежнему?

Долго медлилъ отвѣтъ. Наконецъ раздавался голосъ мужа:

— Я просилъ тебя, Маріула, не дѣлать мнѣ никогда такихъ вопросовъ. Я не любовникъ твой и не знаю, что тебѣ на нихъ отвѣчать.

Какъ къ женщинѣ, онъ охладѣлъ къ ней давно, двѣ недѣли спустя послѣ сближенія. Но она была ему необходима, какъ жена, какъ подушка, какъ носильное платье. Не смотря на нее, не волнуясь, не интересуясь ею, онъ не могъ пробыть безъ нея ни одной минуты. И она созерцала его душу, переживала это охлажденіе, слѣдила за нимъ изо дня въ день, изъ часа въ часъ, — и сдерживалась, сдерживалась. Вся жизнь ея была постоянное сдерживанье словъ, взглядовъ, движеній, обращеніе себя въ автомата, въ покорную, безропотную, безмятежную жену. Это была кара, искупленіе, — результатомъ которыхъ должно было быть счастье Ральфа; но чѣмъ дальше тянулись дни, тѣмъ она становилась мрачнѣе и мрачнѣе: дѣло ея рукъ давало результаты.

XV.

Мало по малу, что-то странное начало дѣлаться съ Ральфомъ. Не страдая ничѣмъ особенно, онъ впалъ въ полнѣйшую апатію. Ему лѣнь было вставать, одѣваться, шевелить членами. Угодливость жены, комфортъ и покой вязали его по рукамъ и ногамъ: онъ утопалъ, какъ муха въ сладкомъ питьѣ, не зная, какъ выкарабкаться изъ него, пресыщенный матеріальными благами, искалѣченный и больной.

Приближалось время экзаменовъ; товарищи стали навѣщать его чаще, говорили о лекціяхъ, о переходѣ на слѣдующій курсъ. Сверстники опередили его и знаніями и трудомъ. Онъ встряхнулся, досталъ книгъ, лекцій, окружилъ себя ими. Но отвычка отъ труда давала себя чувствовать. На первомъ же экзаменѣ онъ провалился и не пошелъ болѣе, — легъ, отвернувшись къ стѣнѣ, не отвѣчая на утѣшенія жены, не внимая ея заботамъ и разспросамъ. Она пробовала читать ему профессорскія лекціи, звала товарищей заниматься вмѣстѣ съ нимъ; онъ молчалъ, блѣдный и холодный, и думалъ, думалъ о многомъ, отвернувшись къ стѣнѣ…

Разъ къ доктору К. позвонили. Это было въ началѣ мая, шесть мѣсяцевъ спустя послѣ переселенія на квартиру Бѣлоконовой и Ральфа, какъ мужа и жены. Докторъ самъ отворилъ дверь. Вошла Бѣлоконова. Онъ не видалъ ее два мѣсяца. Она сильно измѣнилась. Легкость и грація стана исчезла; положеніе ея рѣзко обозначилось; унесло и моложавость и подвижность движеній, которыя такъ ее украшали. Передъ нимъ была пожилая женщина, готовящаяся быть матерью. Онъ думалъ, что она пришла посовѣтоваться съ нимъ о своемъ положеніи и заботливо разспросилъ о здоровьѣ, о близости ожидаемаго срока, рекомендовалъ акушерку, предложилъ даже денегъ взаймы. Но не то было причиной ея прихода. Она заговорила о Ральфѣ. Она высказала доктору его недугъ, апатію, отвращеніе отъ дѣла и умоляла подѣйствовать на него, спасти его своимъ вліяніемъ. Нѣсколько разъ глаза ея застилало слезами.

— Вы все можете, говорила она. Вы — человѣкъ нормальный, въ васъ самихъ столько равновѣсія, и душевнаго и физическаго, что одно ваше присутствіе можетъ дѣйствовать благотворно. Докторъ, я изнемогаю! Все готово рушиться: земля уходитъ изъ подъ ногъ…

И припавъ головой къ столу, она судорожно разрыдалась сдержанными, глухими рыданіями. Докторъ поспѣшилъ обѣщать, что онъ непремѣнно придетъ и посмотритъ, что можно сдѣлать, просилъ успокоиться, звалъ къ своимъ, хотѣлъ даже идти за женой. Но Марья Аркадьевна отказалась на отрѣзъ и умоляла доктора сейчасъ же поѣхать на квартиру къ Ральфу. Онъ отложилъ нужное дѣло и поѣхалъ съ ней. Дорогой она безсвязно разсказывала свою жизнь за эти шесть мѣсяцевъ, свои труды, надежды и муки…

— Онъ боленъ, просто боленъ, порывисто говорила она: — физическое нездоровье, которое можно вылѣчить медицинскими средствами… Это не можетъ быть другое… не должно быть.

У Марьи Аркадьевны былъ другой ключъ отъ квартиры, чтобъ не безпокоить мужа звонкомъ. Они вошли. Комнаты были чисто прибраны, нигдѣ не было ни пылинки; одно окно было уже выставлено и свѣжій весенній вѣтеръ врывался въ комнату, играя кисейными занавѣсками. Дверь въ комнату Ральфа была полуотворена, онъ лежалъ въ своемъ креслѣ, кутаясь въ горностаевую мантилью жены, застывъ въ какомъ-то покоѣ и неподвижности.

— Я покуда сварю кофе, прошептала Бѣлоконова доктору, — а вы войдите и поговорите съ нимъ.

И она впустила къ нему доктора и затворила за нимъ обѣ половинки двери. Но она не отошла отъ двери и, наклонившись къ замочной щели, затаивъ дыханіе, жадно прислушивалась, стараясь не проронить ни слова, ни движенія.

— Что это съ вами, другъ мой? заговорилъ докторъ, подходя къ Ральфу и ставя свою шляпу и палку у кресла.

Молодой человѣкъ вспыхнулъ до корня волосъ. Онъ плотнѣе закутался въ мантилью, сжался смущенно въ креслѣ, и проговорилъ:

— Не знаю самъ… кажется, боленъ.

Докторъ пощупалъ пульсъ, осмотрѣлъ языкъ, внимательно выслушалъ грудь, спину, сердце, постукивалъ, разспрашивалъ.

— Вы совершенно здоровы, объявилъ онъ, отклоняясь: — всѣ отправленія въ порядкѣ; подкожный жиръ достаточно развитъ, катарръ желудка исчезъ; — я могу васъ поздравить съ полнымъ выздоровленіемъ. Неужели вы считаете себя больнымъ? И вы лежите, не выходите на воздухъ, не дѣлаете движенія?

Ральфъ былъ всегда неразговорчивъ, скупъ на слова. И теперь онъ, молча, смотрѣлъ на доктора серьезнымъ, мрачнымъ взглядомъ, какъ бы углубленнымъ во что-то внутреннее, незримое.

— Да что же съ вами? Объясните наконецъ, что вы чувствуете? Мнѣ, какъ доктору…

— Я замеръ… проговорилъ Ральфъ съ разстановкой. — Во мнѣ погасла всякая жизнь.

— Но что же за причина такого ненормальнаго состоянія? Пожалуйста яснѣе, подробнѣе.. Разсказывайте шагъ за шагомъ, какъ и когда это началось? Симптомы, предвѣстники какіе?..

Ральфъ началъ наивно, не спѣша:

— Сначала мы переѣхали сюда. Я былъ боленъ. Жена начала за мной ухаживать. Она подарила мнѣ это кресло… Я легъ въ него. Все падало мнѣ прямо въ ротъ. Я изнѣжился, облѣнился… Сказали, что у меня малокровіе; мнѣ надобно было поправиться.

— Но малокровіе еще не болѣзнь. Половина людей на свѣтѣ малокровныхъ, однакожъ они живутъ, учатся, служатъ…

— Я легъ, продолжалъ Ральфъ, не слушая: — и лежалъ… Жена хлопотала около меня, баловала и нѣжила, жила за меня, можно сказать. Съ первымъ мужемъ она жила несогласно, катастрофа случилась… Такъ она желала загладить прежнее, угождать мужу во всемъ, никогда не имѣть ни ссоръ, ни непріятностей. По моему, жоны не должны такъ. Все ведется женщиной… работа и трудъ мужа въ ея рукахъ: она должна этого требовать и вымогать, какъ свое право и долгъ. Мы всѣ такіе: и отецъ и братья. Братъ работаетъ, какъ волъ, на жену, которая требуетъ его труда для семьи и своихъ надобностей. Отецъ весь ушелъ въ семью, жена не даетъ ему пролежать, отдохнуть ни одного дня. Что же за бѣда, что они погрызутся иногда, но они живутъ хорошо, близко, нравственно близко другъ другу, все равно, что одинъ человѣкъ. Мужъ и жена, это понятіе олицетворяетъ единство, безцеремонность, открытость, естественность… Маріула не можетъ быть женою: она вся дѣланная… Она отъ меня далеко, я для нея чужой, не близкій. Она не понимаетъ, что мнѣ нужно… потому что не любитъ меня… Я для нея идея, предметъ. Но все равно, я виноватъ, я знаю… я глупо и подло поступаю, потому что живу на чужой счетъ…

Докторъ слушалъ внимательно и не прерывалъ.

— Я этого не думалъ сначала. Я думавъ работать, трудиться вмѣстѣ… Но она свалила меня въ это кресло, убила силы, прижала къ этой стѣнѣ, гдѣ я лежу… какъ животное, готовое на убой.

Онъ говорилъ со страннымъ убѣжденіемъ, рѣзко, отчетливо, краснорѣчиво.

При послѣднихъ словахъ Ральфа, Бѣлоконова схватилась за кресло, чтобъ не упасть. Ноги у нея подкосились, въ глазахъ потемнѣло, будто отъ тяжелаго удара обухомъ по темени. Она встала, шатаясь, прошла въ кухню, цѣпляясь за столы и подоконники, потому что ноги не держали ея. Ударъ, оглушившій ее сначала, расходился по всему существу, проникалъ въ мозгъ, въ сознаніе… Съ минуту она смотрѣла на стѣны, на потолокъ, широко раскрывъ ротъ, какъ бы не находя воздуху, сдавленная, какъ въ тискахъ. Исходу требовалось, исходу душѣ… Мысль ея металась, какъ въ мукахъ рожденія, силясь порвать путы, сбросить оковы, тѣснившія ее со всѣхъ сторонъ, найти исходъ. И вдругъ что-то вырвалось, родилось, показалось. Свѣтъ блеснулъ, оковы упали: и сомнѣнія, и разладъ, и отчаяніе, и муки — все улеглось подъ наитіемъ всемогущаго слова: „смерть“! Она у нея осталась; она въ ея рукахъ! Ключъ къ свободѣ, къ спасенію, къ небытію…

XVI.

Кофе былъ сваренъ и поданъ..

— Вашъ мужъ здоровъ, говорилъ докторъ, выводя Ральфа съ собой въ столовую. — Давайте намъ кофе и поѣдемте ко мнѣ, вы засидѣлись, оба хандрите; мы васъ развеселимъ и настроимъ на истинный путь. Ну, что же за бѣда, что не выдержалъ экзамена; въ сентябрѣ можно переэкзаменовку, а лѣтомъ заняться хорошенько, — лѣнь-то по боку. Погодите, я васъ не оставлю такъ; я приставлю къ вамъ брата, сестренокъ можно поднять на ноги, они за васъ примутся и вы будете молодцомъ.

— Да, да, сказала Марья Аркадьевна: еще не поздно, это можетъ случиться; все къ лучшему, все хорошо.

Она задумывалась, голоса мужа и доктора звучали какъ будто издалека, не смущали, не волновали, не тревожили…

Каждому свой чередъ, думала она: — теперь они будутъ жить и страдать и волноваться, — но безъ меня, безъ меня! Я не буду болѣе отвѣтчикомъ, не буду носить съ собой ярма сознанія и вреда… Довольно! послѣдній опытъ сдѣланъ, итоги подведены. Всему конецъ, абсолютный, вѣчный! Предвкушеніе вѣчнаго мира и покоя… Ральфъ, прощай! Прощай любовь, личное счастье, погоня за благомъ, за пользой, за истиной и свѣтомъ, развитіемъ и наукой., — не нужно васъ болѣе; ничего, ничего не нужно!»

«Сѣмя должно умереть, чтобъ дать произрости цвѣтку нетлѣнному, неувядаемому забвенію, — жизни и ея золъ.»

«Живущій страдаетъ уже оттого, что живетъ: освободимъ его отъ этого ига и цѣпей, возвратимъ его къ невинности, невмѣняемости, къ премудрому: ничто».

Кругомъ ея говорили, двигались; она отвѣчала и смотрѣла, какъ автоматъ, задумываясь, отрѣшаясь отъ всего близкаго, земнаго. Докторъ торопилъ Ральфа одѣваться, чтобъ вмѣстѣ ѣхать въ клинику, обѣщая ему интересную лекцію. Молодой человѣкъ спѣшилъ, звалъ жену, искалъ галстухъ, перчатки, суетился и позабылъ на прощаньѣ взглянуть на нее, подать ей руку. Она смотрѣла въ окно, какъ они уѣзжали, и начала собираться тоже. Взяла листъ бумаги, перо, потомъ задумалась и бросила и то, и другое. Зачѣмъ оставлять записку, послѣднее слово? Не все ли равно ей и всѣмъ? Вѣдь это конецъ, настоящій конецъ, и что бы ни случилось послѣ, до нея ничто не коснется, не будетъ уже ни тревожить, ни смущать.

Она долго думала, опустивъ голову на руки. Вся жизнь проносилась передъ ней въ долгомъ, прощальномъ видѣніи…

Потомъ она встала. Послѣднія приготовленія были обдуманы, взвѣшены, предначертаны.

На дворѣ ей встрѣтился дворникъ, несшій вязанку дровъ въ ихъ квартиру.

— Вы уходите, барыня? окликнулъ онъ ее. — А я дрова несу, плиту разжигать.

— Мы не обѣдаемъ дома сегодня. Вотъ ключъ отъ квартиры. Я возвращусь, быть можетъ, поздно. Отопри барину. Если кто придетъ, скажи, что никого нѣтъ дома.

И Бѣлоконова исчезла безслѣдно. Впослѣдствіи, когда начались розыски, узнали, что она сѣла на извощика и велѣла везти себя на станцію желѣзной дороги. Далѣе слѣды ея терялись.

На этотъ разъ, вѣроятно, не случилось возлѣ нея другаго Ральфа, другаго спасителя и освободителя, и невозбранно пришла она къ концу, — единственному концу всѣхъ золъ и бѣдствій бытія…

Конецъ.

Е. Ближневъ.

"Наблюдатель", №№ 11—12, 1882