1888.
правитьКъ нѣмцамъ.
правитьХоть мнѣ, на этотъ разъ, приходилось оставлять отечество всего лишь на одинъ мѣсяцъ, путешествовать не для «освѣженія», ѣхать не въ «проклятый» Парижъ, не въ «легкомысленную» Вѣну, не въ гостепріимную Швейцарію, не въ модные курорты, биткомъ набитые интернаціональными «сливками» общества и кокотокъ, а въ скромную, мало извѣстную у насъ, лѣчебную «дыру», вдобавокъ архи-нѣмецкую, пріютившуюся въ горахъ Вальдека, — тѣмъ не менѣе, по совѣсти говоря, я былъ радъ и такой экскурсіи.
Конечно, «дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ», но, согласитесь, что въ большомъ количествѣ даже и пріятный дымъ можетъ надоѣсть. Вотъ почему я не прочь былъ на время лишиться пріятнаго дыма, родныхъ пейзажей и, вѣчно раздражающихъ, слуховъ и сплетенъ — нужды нѣтъ, что они иногда нелѣпы! — дополняющихъ обыкновенно у насъ газетныя извѣстія, и подышать другимъ воздухомъ, пожить хоть среди нѣмцевъ съ ихъ неизмѣннымъ — какъ думалось мнѣ — идолопоклонствомъ передъ Бисмаркомъ, колбасой, музыкой Вагнера, пивомъ, аккуратными и добросовѣстными чиновниками — этими подлинными «мальчиками въ штанахъ», сентиментальными женами и невозможными военными съ выпяченной грудью, обтянутыми икрами и тѣмъ самодовольно-наглымъ взглядомъ круглыхъ голубыхъ глазъ, которымъ щеголяетъ большинство будущихъ Мольтке. Повторяю, мнѣ улыбалась жизнь среди этихъ самыхъ нѣмцевъ, которыхъ наши патріоты Петербурга и Москвы, особенно Москвы, поносятъ при каждомъ случаѣ съ безпардонной отвагой, лишь только дѣло коснется о несомнѣнномъ превосходствѣ нашихъ нравовъ передъ нѣмецкими и подтвержденія поговорки: «что русскому здорово, то нѣмцу смерть».
Когда я взялъ билетъ и послѣ пререканій съ кондукторами и пассажирами, желавшими занять по нѣсколько мѣстъ, отыскалъ себѣ мѣсто въ вагонѣ и вышелъ на платформу, я испытывалъ радостное чувство школьника. То же чувство я замѣтилъ на нѣкоторыхъ лицахъ. Въ этотъ теплый іюньскій день уѣзжавшихъ было много, и пестрая толпа провожающихъ стояла на платформѣ. Обыкновенно скучныя и безжизненныя лица русской публики, когда вы ее видите въ театрахъ и на гуляньяхъ, сегодня были нѣсколько веселѣй и праздничнѣй. Даже вотъ на этомъ, геморроидально-желтомъ, выбритомъ лицѣ пожилаго господина, фигура и обличье котораго вамъ ясно говорили о сидячей жизни, явилось подобіе человѣческой улыбки, давно затерянной между канцелярскими бумагами. Онъ, этотъ несчастный сидень, вся біографія котораго могла быть исчерпана: «исполнялъ волю пославшаго» — какъ-то разцвѣлъ, и въ своемъ темносѣромъ сьютѣ и сѣрой шляпѣ выглядѣлъ не такимъ серьезнымъ, солиднымъ и скучнымъ, какъ въ вицъ-мундирѣ. Эта толпа, ясный день и суета тронули и его…
— Вы куда?.. — обратился къ нему изъ толпы молодой человѣкъ.
— За-границу. Надо отдохнуть… Надоѣло… Двѣнадцать лѣтъ не бралъ отпуска…
— На долго?..
— Мѣсяцъ на два…
— Въ Парижѣ будете?.. — проговорилъ господинъ и подмигнулъ глазомъ.
— Не знаю еще! — лѣниво отвѣтилъ тотъ. — Быть можетъ…
— Ужъ навѣрное будете… Подъемные-то тамъ оставите… Нигдѣ, какъ тамъ!..
Молодой человѣкъ говорилъ громко; собесѣдникъ его очевидно былъ шокированъ и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.
Въ одной изъ группъ необычное оживленіе: смѣхъ, говоръ, шутки, восклицанія. Это — французы. Они провожаютъ соотечественника, покончившаго дѣла въ Петербургѣ и возвращающагося рантьеромъ во Францію. Русскіе смотрятъ на нихъ съ нѣкоторымъ изумленіемъ: развѣ такъ весело смѣются въ Петербургѣ?
Невдалекѣ отъ меня молодой, красивый господинъ, въ модномъ дорожномъ костюмѣ, блещущій здоровьемъ и избыткомъ силъ. Напрасно старается онъ сохранить на своемъ лицѣ серьезное выраженіе, разговаривая съ высокой, сухопарой дамой, которая смотритъ на него съ какой-то затаенною тревогой въ глазахъ. Вся эта фигура, полная, круглая, съ небольшимъ брюшкомъ, это мясистое, откормленное лицо прожигателя жизни, эти круглые чувственные глаза, казалось, даютъ поводъ къ тревогѣ. Изъ обрывковъ долетающаго разговора слышно, что это мужъ и жена. Онъ лебезитъ передъ ней, этотъ выхоленный розовый экземпляръ ското-человѣка, а она недовѣрчиво смотритъ ревниво-жаднымъ взглядомъ на это красивое созданіе и что-то шепчетъ ему.
— Не болѣе двухъ мѣсяцевъ!… — внушительно говоритъ она.
— Конечно, конечно… Если бы не катарръ… Сама знаешь, докторъ совѣтовалъ — непремѣнно въ Карлсбадъ…
— Въ Парижъ поѣдешь?
Еще бы не поѣхать!.. Еще какъ поѣдетъ! Но супругъ дѣлаетъ равнодушную гримасу и отвѣчаетъ:
— Едва ли… Развѣ дня на три… И то, если средства позволятъ…
Она снова что-то говоритъ. Мнѣ кажется, что между ними идетъ разговоръ о деньгахъ. Онъ краснѣетъ и какъ-то особенно нѣжно цѣлуетъ эту длинную, сухую руку въ кольцахъ, которая, очевидно, располагаетъ средствами и содержитъ въ качествѣ мужа это откормленное животное. И веселая, счастливая улыбка невольно разливается широкой волной по лицу мужа въ то время, какъ лицо у жены становится серьезнѣй и печальнѣй…
Въ толпѣ пронесся шепотъ. Всѣ глаза повернулись къ дверямъ, откуда выходилъ высокій, плотный старикъ, сопровождаемый нѣсколькими лицами. Назвали извѣстное имя бывшаго свѣтила, уѣзжавшаго въ продолжительный заграничный отпускъ. Когда-то передъ этимъ старикомъ сгибались головы и спины гораздо ниже, чѣмъ теперь… Но и теперь всѣ сочли долгомъ взглянуть на него съ раболѣпнымъ выраженіемъ. «Кумиръ поверженный — все богъ!» А бывшій кумиръ, чувствуя, что на него обращено вниманіе, особенно привѣтливо раскланиваясь съ знакомыми, не спѣша направлялся къ вагону. Господинъ въ сѣромъ сьютѣ такъ и замеръ въ низкомъ, почтительномъ поклонѣ, и лицо его совсѣмъ просвѣтлѣло, когда старикъ милостиво наклонилъ голову, чуть-чуть приподнимая фетръ, точно въ этомъ поклонѣ скрывались живительные лучи, вызывающіе жизнь въ поблекшей канцелярской маргариткѣ. Онъ съ видомъ именинника посмотрѣлъ вокругъ, осклабился, точно котъ, которому почесали за ухомъ, и навѣрно запишетъ въ своей приходо-расходной книжкѣ столь памятный случай, скрасившій ему день.
Опять въ толпѣ движеніе. На этотъ разъ вниманіе обращено на носилки, передъ которыми всѣ разступаются. Исхудалое, блѣдное лицо молодой женщины, съ заостренными чертами, слегка покачивается на подушкахъ, и слабая улыбка, казалось, разсчитываетъ на полуденное солнце, на горы, которыя возвратятъ ей надежду жить, давно потерянную въ Петербургѣ. Сзади идутъ скромные старики, по всей вѣроятности, отецъ и мать. На ихъ смущенныхъ лицахъ и надежды нѣтъ.
— Едва ли довезутъ! — громко прозвучалъ чей-то голосъ среди внезапно наступившаго затишья.
Мнѣ показалось, что больная слышала эти жестокія слова, потому что улыбка вдругъ исчезла съ ея мертвеннаго лица и смѣнилась тѣмъ раздраженно-злымъ выраженіемъ, которое бываетъ у чахоточныхъ.
Носилки внесли въ вагонъ, но праздничное настроеніе этой публики было испорчено видомъ чахоточной.
— Возили бы больныхъ отдѣльно! — проговорилъ злобно какой-то старикъ; — а то они только отравляютъ путешествіе!
— Куда жъ ей дѣваться? — возразилъ другой господинъ.
— Ну, устроили бы спеціадыіые поѣзда, что ли, для умирающихъ!..
— Видно, самъ чувствуетъ, что и ему паекъ на томъ свѣтѣ идетъ! — замѣтилъ вполголоса кондукторъ, обращаясь къ смазчику, и очевидно возмущенный этимъ предложеніемъ.
Пробилъ второй звонокъ. Начались обычные поцѣлуи, прощанія, пожеланія.
— Смѣю надѣяться, ваше высокопревосходительство, что вы скоро поправитесь и вернетесь!.. — проговорилъ, низко кланяясь, одинъ изъ провожавшихъ высокаго старика.
Его высокопревосходительство сморщился. Пожеланіе усерднаго почитателя было слишкомъ безтактно. Онъ долженъ былъ знать, что старику нельзя скоро поправиться.
— Дай Богъ, дай Богъ! — кисло проговорилъ онъ, махая рукой и скрываясь въ вагонъ.
— Смотри же! — какъ-то безнадежно шепнула высокая дама прижимая къ себѣ красавца-мужчину, который не скупился на обильные поцѣлуи, въ виду близости третьяго звонка.
— О, будь покойна, будь покойна! — отвѣчалъ онъ, и стремительно бросился въ вагонъ, точно боясь, что поѣздъ уйдетъ безъ него.
Изъ окна вагона, радостный и веселый, онъ продолжалъ посылать воздушные поцѣлуи безъ всякой экономіи, разсчитывая, повидимому, хоть ими успокоить основательное подозрѣніе жены на счетъ его будущихъ пакостей.
— Экая счастливая парочка! — проговорила какая-то старушка, любуясь этими изліяніями со стороны.
II.
правитьВъ нашемъ вагонѣ пассажировъ было порядочно, такъ что разсчитывать выспаться ночью было рисковано. Объ этомъ, кажется, думалъ каждый изъ путешественниковъ, оглядывая своего сосѣда съ тайнымъ озлобленіемъ и спрашивая: «далеко ли онъ ѣдетъ»? Не меньшую опасность для спокойствія ночи представляло еще и маленькое существо, вдругъ заявившее о своемъ существованіи въ темномъ углу вагона легкимъ пискомъ. Хотя молодая мать, принявшаяся укачивать ребенка, успѣла уже увѣрить своихъ несчастныхъ сосѣдокъ, что ея ребенокъ совсѣмъ тихій и никогда не плачетъ, тѣмъ не менѣе одинъ видъ этого тихаго ребенка и присутствіе разныхъ предметовъ, необходимыхъ при путешествіяхъ съ тихими и не тихими дѣтьми, заставило, было, многихъ пассажировъ искать мѣста въ сосѣднемъ вагонѣ, но они скоро вернулись съ извѣстіемъ, что вездѣ полно.
Поѣздъ тронулся. Всѣ стали оглядывать другъ друга. Въ нашемъ вагонѣ 2 класса публика ѣхала попроще: не было между нами ни отставныхъ министровъ, ни генераловъ, ни банкировъ, ни кокотокъ. Двѣ скромныя дамы, молодая женщина съ тихимъ ребенкомъ, объявившая къ общему неудовольствію, что ѣдетъ до Ковно, французъ парикмахеръ съ супругой да партія нѣмцевъ въ черныхъ сюртукахъ. Оказалось, что эта партія служителей принца Гессенскаго, возвращавшагося въ этомъ же поѣздѣ въ Германію… Кажется, эти нѣмцы нѣсколько шокировали еще одного спутника, моего визави, котораго судьба мнѣ послала въ ближайшіе сосѣди, высокаго господина, худого, какъ спичка, лѣтъ за пятьдесятъ, съ сѣдыми, жидкими волосами, длиннымъ, вытянутымъ лицомъ, цвѣта корельской березы, мрачнаго, ворчливаго, видимо взирающаго на меня съ неудовольствіемъ. Трудно было распознать, что это за птица: не то онъ походилъ на аптекаря, не то на профессора, отслуживающаго послѣднее пятилѣтіе, не то на какого-нибудь захолустнаго чиновника. Сперва я принялъ его за аптекаря, но когда онъ снялъ съ своей длинной шеи шелковый платокъ и обнаружилъ Станислава 2-й степени, то предположеніе мое поколебалось. Вѣрно, какой-нибудь губернскій чиновникъ! подумалъ я, въ полной увѣренности, что въ Лугѣ или Псковѣ мой сосѣдъ выйдетъ и лишитъ меня удовольствія слушать его воркотню и наблюдать его недовольные взгляды, которые онъ бросалъ на нѣмцевъ, восторженно бесѣдовавшихъ о диковинахъ и великолѣпіи, видѣнныхъ ими въ Москвѣ. Слѣдуетъ признаться, что отзывы нѣмцевъ были весьма лестны и могли удовлетворить самое требовательное чувство патріотизма, и сиди въ вагонѣ какой-нибудь репортеръ, онъ навѣрное съ ближайшей же станціи, посредствомъ телеграфа, познакомилъ бы читающую публику съ этими отзывами иностранцевъ гораздо раньше, чѣмъ я. Они находили, что Россія богатѣйшая страна въ мірѣ, хоть и прикидывается бѣдной, что Москва прекрасна (чуть-чуть хуже Берлина) и что ѣдятъ тамъ, какъ нигдѣ въ мірѣ. По крайней мѣрѣ, разскащики никогда столько и такъ превосходно не ѣли, какъ въ Москвѣ. Правда, пиво тамъ не такъ хорошо, какъ въ Германіи — и это большой недостатокъ — но за-то водки такой, какъ въ Россіи, навѣрное нѣтъ нигдѣ. И, вспоминая эти подробности, они сладко причмокивали губами, вздыхали, что въ Гессенѣ такъ не ѣдятъ, и разсчитывали, что если ихъ, скромныхъ динстмановъ, такъ кормили, то какъ хорошо должны кушать люди болѣе высокихъ профессій, и какъ обильна должна быть страна, производящая такое количество говядины, рыбы, пироговъ и разныхъ другихъ явствъ. Русскіе имъ тоже очень понравились — народъ ласковый, обходительный, послушный, имѣетъ твердые политическіе принципы, не то что французы (тутъ нѣмцы не могли удержаться, чтобъ не кольнуть французовъ и не пригрозить имъ Бисмаркомъ), уважаетъ и любитъ начальство всей душой. Съ такимъ народомъ можно чудеса дѣлать. Вообще, какъ видно было, нѣмцы находились подъ обаятельнымъ впечатлѣніемъ всего ими видѣннаго, скушаннаго и выпитаго, и всѣмъ восхищались, хотя и съ нѣсколько исключительной точки зрѣнія, весьма понятной, впрочемъ, при ихъ профессіи. Конечно, и они не могли не замѣтить кое-какихъ темныхъ сторонъ нашей жизни — безъ этого нельзя; но что было пріятно слышать и свидѣтельствовало объ ихъ благодарномъ отношеніи къ нашему гостепріимству — это то, что и въ отзывахъ о темныхъ сторонахъ они не старались обобщать фактовъ, не накидывали густыхъ тѣней на сѣрыя точки, не дѣлали легкомысленныхъ приговоровъ. Такъ, напримѣръ, они находили, что нѣкоторые русскіе живутъ грязновато, имѣютъ несовсѣмъ хорошую привычку поносить память чужихъ родителей и въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже посягать на неприкосновенность чужой физіономіи. Одинъ изъ собесѣдниковъ при этомъ припомнилъ, какъ, было, его самого чуть не побилъ на улицѣ одинъ polizeiclienstmann, но узнавъ, что онъ не здѣшній, а пріѣзжій нѣмецъ, много извинялся и предложилъ выпить вмѣстѣ шнапсъ.
«И мы выпили шнапсъ — пояснилъ разсказчикъ — и благодаря переводчику, русскому нѣмцу, дѣло разъяснилось къ полному моему удовлетворенію; я чуть не сдѣлался жертвой ошибки; меня приняли за другого, какого-то недобраго человѣка, залѣзающаго въ чужіе карманы… — Вездѣ такія ошибки легко могутъ быть!» добавилъ разсказчикъ…
Мой визави все хмурился, прислушиваясь къ громкому разговору сосѣдей, нчто-то ворчалъ подъ носъ… Сперва онъ ворчалъ на кондуктора, зачѣмъ вагоны набиваютъ пассажирами, какъ сельдями, потомъ на ребенка, который со второй же станціи сталъ довольно внушительно показывать силу своихъ легкихъ, къ отчаянію бѣдной матери, не перестававшей, однако, успокоивать всѣхъ насъ увѣреніями, что это онъ «такъ только» вначалѣ кричитъ, но что вообще онъ ребенокъ спокойный, такой спокойный, такой спокойный, что другого такого спокойнаго и не сыскать. Особенно молодая мать старалась задобрить моего угрюмаго сосѣда, объясняя ему, что ребенокъ, вѣроятно, нездоровъ, потому такъ и кричитъ, но мой сосѣдъ оставался равнодушенъ къ этимъ объясненіямъ и даже на заискивающій вопросъ молодой матери: «любитъ ли онъ дѣтей?», отвѣчалъ такимъ неопредѣленнымъ ворчаніемъ, что сконфуженная женщина поспѣшила отойти въ свой уголъ и принялась съ большимъ усердіемъ укачивать младенца.
— И охота ѣздить съ дѣтьми, — воркнулъ сосѣдъ себѣ подъ носъ, когда дама отошла; — этотъ дьяволенокъ покоя не даетъ! Чертъ бы его побралъ!
Затѣмъ, обратившись ко мнѣ, онъ сурово спросилъ:
— Далеко ѣдете?
— Далеко.
— Не секретъ какъ далеко?
— За-границу!
— Хмъ! И вы туда же! — проворчалъ онъ, точно недовольный, что я ѣду за-границу; — для развлеченья конечно… У насъ, дома, видно, скучно?.. Тамъ лучше?
— А вамъ все это интересно знать?
Старикъ посмотрѣлъ на меня внимательнымъ взглядомъ своихъ сѣрыхъ, выцвѣтающихъ, но все еще живыхъ, острыхъ глазъ, и уже болѣе мягкимъ тономъ прибавилъ:
— Да вѣдь русскіе больше отъ баловства туда ѣздятъ… Некуда имъ денегъ дѣвать!.. Ну и тамъ, видите ли, воздухъ лучше! Дышать, молъ, свободнѣе, точно вездѣ, во всемъ мірѣ, не одна и та же людская пакость! — добавилъ онъ съ какимъ-то озлобленіемъ завзятаго мизантропа, сердито потряхивая своей головой.
Онъ начиналъ меня занимать, этотъ мизантропъ со Станиславомъ на шеѣ, съ этимъ желто-блѣднымъ, угрюмымъ лицомъ, изборожденнымъ морщинами, съ этими впалыми маленькими глазами надъ большимъ носомъ, придававшими его лицу нѣсколько птичій видъ. Что-то мрачное, безнадежное было въ тонѣ его голоса, во взглядѣ, и какая-то печать одиночества и безотрадной жизни лежала на всей этой худой, точно высохшей фигурѣ.
— Не всѣ, какъ вы говорите, для баловства ѣздятъ, — началъ я.
— Еще хуже — тогда… Ѣдутъ учиться и, смотришь, вернутся недовольными… И безъ того…
Онъ не докончилъ и свирѣпо махнулъ рукой.
— Такъ что, по вашему, лучше за-границу не ѣздить?
— Не ѣздить… Я бы совсѣмъ запретилъ выѣздъ за-границу!… По крайней мѣрѣ, не было бы соблазну…
— Очень ужъ рѣшительно…
— За то логично… А то теперь вотъ поѣдетъ человѣкъ за-границу и только себя раздразнитъ. Пакость одна и выйдетъ…
— А вы вѣрно недалеко ѣдете?
— То-то и я ѣду за-границу! — улыбнулся онъ.
— И не боитесь заразы?
— Поздно… Я, слава Богу, ничего теперь не боюсь! — сказалъ онъ съ какимъ-то раздраженіемъ въ голосѣ; — развѣ только боюсь, чтобы по ошибкѣ въ морду не дали гдѣ-нибудь, и потому надѣлъ своего Станислава; все безопаснѣе…
Я невольно разсмѣялся.
— И ни за чтобы не поѣхалъ, если бъ не доктора… Посылаютъ непремѣнно туда, въ хваленыя страны; тамъ, видите ли, воды хорошія и воздухъ лучше, отдыхъ и все такое… Ну, и ѣду… Какъ ни какъ, а человѣкъ — животолюбивая скотина!
Онъ помолчалъ и, мотнувъ головой въ сторону нѣмцевъ, сказалъ:
— Вѣдь вотъ эти нѣмцы расхваливаютъ Россію съ своей лакейской точки зрѣнія, а переѣдутъ, бестіи, границу, такъ посмотрите, что запоютъ! Такъ распишутъ насъ своимъ Шарлоткамъ, что чудо! И то нехорошо, и то скверно. И всѣ эти пироги съ начинкой забудутъ, которыми объѣдались послѣ своей гороховой колбасы…
— Вы, кажется, недолюбливаете нѣмцевъ?..
— За что мнѣ любить ихъ или не любить… Чертъ съ ними!… Всѣ хороши! А вѣдь воображаютъ…
— Что воображаютъ?
— Что они, видите ли, настоящіе люди, точно я не могу за двѣ марки отдубасить по ланитамъ голоднаго нѣмчика и еще за это данкенъ получить… У насъ, по крайней мѣрѣ, можно gratis мужика царапнуть…
— Ну, вы можете и на сдачу натолкнуться съ нѣмчикомъ, несмотря на свой Станиславъ!
— Когда человѣка подведетъ съ голоду, какая тутъ сдача…. Тутъ національности уравниваются. Вездѣ свинство, что тамъ, что здѣсь, только подъ разными названіями…
— Но и въ свинствѣ есть степени! — пробовалъ я возразить.
Но онъ не обратилъ вниманія на мое возраженіе; его вдругъ точно прорвало, и онъ заговорилъ торопливо, словно обрадовавшись, что нашелъ терпѣливаго слушателя.
Онъ злобно подсмѣивался надъ Европой, надъ ея порядками, и, между прочимъ, говорилъ:
— Человѣкъ до сихъ поръ остался подлымъ и трусливымъ животнымъ, хоть и мнитъ себя свободнымъ… Гдѣ они, эти свободные люди?.. Вездѣ масса людей — рабочій скотъ, вѣчно живущій въ страхѣ передъ той или другой палкой… Это, пожалуй, и лучше, если взглянуть безъ предразсудковъ; по крайней мѣрѣ, въ этой скотской жизни, безъ надежды, безъ идеаловъ, безъ думъ, въ этой вѣчной заботѣ о кускѣ есть хоть относительное счастье не знать лучшаго.
— Такъ что страхъ спасительное лѣкарство? — вставилъ я.
— Именно… И самое лучшее… Сперва, конечно, непріятно, а потомъ къ нему такъ привыкаетъ человѣкъ, что лучшаго ему и не надо… И всякій своимъ національнымъ свинствомъ хвалится еще, вдобавокъ!.. Очень, молъ, хорошо… Мы первые люди!.. Оно, если хотите, и понятно… Свое-то свинство милѣе, потому что мы къ нему привыкли, и какъ ни какъ, а нами оно и держится… Посмотрите, какой счастливый народъ китайцы!.. Плодятся себѣ, шельмы, какъ клопы, хоть ихъ тамъ и порядкомъ-таки пропадаетъ… Чѣмъ не жизнь!? Отличная… А у негровъ Африки, еще того лучше… Просто и ближе къ природѣ. Гораздо лучше, чѣмъ въ Европѣ… Вѣдь все равно, она до сихъ поръ лучшей жизни не выдумала и правды этой самой хваленой не нашла!?.. Такъ лучше бросить ее и жить по-скотски… Лучше! — добавилъ онъ съ энергическимъ жестомъ.
Я слушалъ эту рѣчь, полную какого-то озлобленія и мрачнаго отчаянія, съ нѣкоторымъ изумленіемъ… Что это за странный поклонникъ скотства и теоріи страха… Кто онъ и какъ дошелъ до такихъ безотрадныхъ выводовъ?..
Ораторъ замѣтилъ, вѣроятно, мое изумленіе и продолжалъ:
— Вы вотъ, я вижу, на меня, какъ на маніака смотрите? Что, молъ, за чепуху городитъ этотъ старикъ… И вѣрно меня въ сотрудники (онъ назвалъ извѣстную московскую газету) сопричислили… Я, милостивый государь мой, собственнымъ опытомъ, шкурой своей дошелъ до этихъ принциповъ… То же и я прежде легковѣренъ и молодъ былъ и юношамъ въ классѣ, во время учительства своего, рисовалъ-съ перспективы правды, любви, прогресса, ну, а потомъ, какъ я самъ со своей-то правдой провалился и убѣдился, что эта правда вилами на водѣ писана и что человѣкъ готовъ пожрать человѣка, какъ звѣрь, — я больше дурака не валяю… Довольно… Пусть друігіе расписываютъ!..
Онъ умолкъ и черезъ нѣсколько времени спросилъ:
— Вы, конечно, служите?
— Отчего конечно?
— Да что жъ болѣе дѣлать!.. Благородный человѣкъ служитъ, а мужичекъ работаетъ… Оно и выходитъ гармонія. Одни наблюдаютъ, распредѣляютъ и потребляютъ, другіе производятъ! Я тоже политической экономіи пробовалъ! — лукаво улыбнулся онъ. — Вы чиновникъ?
— Нѣтъ.
— Слѣдовательно, на частной службѣ состоите?
— И на частной службѣ не состою.
— Такъ, значитъ, изволите жить на счетъ ренты?
Я сказалъ о своей профессіи.
Въ свою очередь, мой сосѣдъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ, но, показалось мнѣ, будто теперь взглядъ его значительно смягчился.
— Семейства, разумѣется, не имѣете?
— Имѣю.
— А гдѣ изволите работать? — продолжалъ онъ допросъ.
Я отвѣтилъ.
Онъ снова посмотрѣлъ на меня долгимъ, внимательнымъ взглядомъ и совершенно серьезно проговорилъ:
— Видно, не скоро переведутся сумасшедшіе люди въ Россіи.
— Видно, не скоро! — засмѣялся я.
— То-то и удивительно! — какъ-то загадочно проворчалъ онъ; — кажется, давно бы пора!..
— А вы чѣмъ занимаетесь? — спросилъ я.
— А вы какъ думаете? Ваша профессія изощряетъ наблюдательность.
Я разсказалъ ему, какъ я колебался между аптекаремъ, — профессоромъ и чиновникомъ. Онъ усмѣхнулся и проговорилъ:
— Могли бы всѣ профессіи перебрать и не ошиблись бы… Всѣмъ былъ-съ, всякихъ занятій перепробовалъ, почти во всѣхъ вѣдомствахъ служилъ послѣ того, какъ съ большимъ успѣхомъ два факультета въ университетѣ прошелъ… Даже одно время на сценѣ лицедѣйствовалъ вашъ покорный слуга, отставной коллежскій ассесоръ, а теперь вотъ по вольному найму въ частномъ банкѣ служу… Да и оттуда скоро выйду… Свинство!
Затѣмъ онъ вдругъ неожиданно прибавилъ:
— Если хотите, я, пожалуй, вамъ потомъ кое что занимательное разскажу изъ моей біографіи… Вамъ матеріалъ будетъ, а мнѣ развлеченіе. Все равно спать нельзя, да вдобавокъ этотъ дьяволенокъ, навѣрное, станетъ орать… А пока пойдемте-ка обѣдать. Къ Лугѣ подъѣзжаемъ!
III.
правитьИ онъ мнѣ разсказалъ, этотъ чудакъ, кое-какіе эпизоды изъ своей жизни, обильной всякими превращеніями. Въ другое, болѣе удобное, время я воспользуюсь этими разсказами и познакомлю читателя съ этой, дѣйствительно интересной и поучительной эпопеей, превратившій когда-то горячаго, вѣрящаго въ добро и правду человѣка въ какого-то безнадежнаго маніака, дошедшаго до отчаянной философіи всеобщаго свинства, а теперь замѣчу только, что послѣ его разсказовъ, полныхъ мрачной ироніи, въ которыхъ даже не было ничего чрезвычайнаго (разскащикъ, по собственному признанію, не героическаго склада человѣкъ) и героемъ которыхъ являлась самая простая, нетребовательная независимость, обыкновенно терпѣвшая фіаско при житейскихъ столкновеніяхъ, — я понялъ отчасти эту гартмановскую философію, видоизмѣненную и приспособленную русскимъ человѣкомъ, побывавшимъ въ разныхъ передѣлкахъ, и слишкомъ побитомъ жизнью, чтобы трезво отнестись къ разнымъ явленіямъ и умѣть выяснить ихъ причины… Своя собственная уродливая философія явилась у него результатомъ собственной уродливой жизни, развила въ немъ какую-то ненависть ко всему тому, во что человѣкъ привыкъ вѣрить, на что надѣяться и безъ чего жизнь дѣйствительно стала бы пустою и глупую шуткой. Дошелъ онъ до такой философіи, конечно, не сразу, а постепенно, и дошелъ до самой точки, упорно закрывая глаза на все то, что противорѣчило его мрачному взгляду на человѣчество, и съ какимъ-то ироническимъ злорадствомъ стараясь набросить тѣнь на свѣтлыя проявленія человѣческой жизни.
Такіе экземпляры своеобразныхъ, безкорыстныхъ и мрачныхъ проповѣдниковъ свинства встрѣчаются, сколько кажется, только у насъ и не между одними стариками. Впрочемъ, мой странный сосѣдъ и не былъ по лѣтамъ старикомъ. Ему было всего подъ пятьдесятъ, но на видъ это былъ совсѣмъ старикъ, больной, хилый, несчастный, и, казалось, ему доставляло какое-то особенное удовольствіе дѣлиться воспоминаніями своей неказистой жизни передъ незнакомымъ человѣкомъ. Съ незнакомымъ, съ которымъ вы встрѣтились и разъѣдетесь съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не встрѣчаться, удобнѣе и искреннѣе говорится… И онъ говорилъ, говорилъ цѣлый вечеръ и часть ночи, съ особеннымъ злорадствомъ напирая на торжество лжи, лицемѣрія или какого-нибудь свинства, точно это доставляло ему удовольствіе, подтверждая его положенія… Въ вагонѣ кругомъ всѣ давно дремали, поклевывая носомъ изъ стороны въ сторону, а старикъ былъ неистощимъ въ своихъ разсказахъ, какъ будто изъ тысячи и одной ночи…
Наконецъ, и я сталъ дремать… Но угрюмый мой сосѣдъ не спалъ; нѣсколько разъ открывая глаза, я видѣлъ это угрюмое лицо, освѣщенное блѣднымъ свѣтомъ луны, съ открытыми глазами, неподвижно устремленными въ открытое окно вагона. Подъ утро меня разбудилъ крикъ ребенка… Я открылъ глаза — смотрю и глазамъ не вѣрю. Сосѣдъ мой самымъ усерднымъ образомъ помогаетъ матери утѣшить ребенка и — слышу я — обѣщаетъ на ближайшей станціи сбѣгать за горячей водой, чтобы развести кашицу… Я снова закрылъ глаза, и во снѣ мнѣ чудится этотъ старикъ совсѣмъ не такимъ… Его ненужныя страданія кажутся какой-то нелѣпостью, жизнь его складывается совсѣмъ не такъ, а проще, разумнѣй, человѣчнѣй, и онъ снится мнѣ тихій, спокойный, безъ этой мертвенной блѣдности на изможденномъ лицѣ, съ любовью слушающій про хорошія людскія дѣла, съ надеждой глядящій впередъ и вѣрящій, что правда не звукъ пустой… И все кругомъ получило совсѣмъ другой видъ: все словно покрылось розовой дымкой чего-то хорошаго… Подъ убаюкивающій стукъ колесъ быстро несущагося поѣзда мнѣ казалось, будто я ѣду среди цвѣтущихъ полей и деревень, купающихся въ зелени, съ чистыми свѣтлыми избами, съ большими роскошными школами, кишащими дѣтьми… И люди все снились веселые, бодрые, довольные…
Когда я проснулся, мы стояли въ Ковно… Сосѣдъ мой, попрежнему угрюмый, иронически освѣдомился: «хорошіе ли я сны видѣлъ и не снилась ли мнѣ бѣлая Арапія». Самъ онъ совсѣмъ не спалъ — не давалъ этотъ крикунъ, который, слава Богу, убирается… «А нѣмцы» — прибавилъ онъ — "превосходно, подлецы, спали. Легли другъ на дружку и заснули… "
— Вамъ, видно, завидно? — засмѣялся я…
Наконецъ, и Вержболово. Всѣ какъ-то оживились въ виду близости границы и стали собираться. Опытные русскіе пассажиры тщательно прятали въ карманы коробки съ папиросами, а нѣмцы, напротивъ, сложили ихъ отдѣльно и разсчитывали, сколько пфениговъ придется заплатить за провозъ. Мой «мизантропъ», хоть и старался казаться равнодушнымъ, но видимо волновался. Онъ первый разъ ѣхалъ за границу. Онъ спряталъ своего Станислава и спрашивалъ меня:
— Я думаю, эти нѣмцы станутъ копаться въ багажѣ? То же Европа, а, поди, грубы эти нѣмцы?
— А вотъ увидите!… — отвѣчалъ я и прибавилъ: — не бойсь Европу ругаете, а Станислава теперь спрятали?..
— Что жъ изъ этого… За то тамъ розетку надѣну…
Онъ хотѣлъ размѣнять въ Вержболовѣ деньги, но я ему совѣтовалъ подождать до Эйдкунена.
— Да не все ли равно?..
— Тамъ дадутъ больше, а здѣсь васъ надуютъ…
— Это почему же? Потому что здѣсь, а не тамъ? Ну ужъ какъ вы хотите, а я здѣсь размѣняю часть денегъ.
И онъ пошелъ мѣнять. Оказалось, что я былъ правъ. Въ мѣняльной конторѣ, въ Вержболовѣ, дали за 100 рублей 199 марокъ по курсу, а въ Эйдкуненѣ, рядомъ, по тому же курсу, дали 201 марку и нѣсколько пфениговъ.
— Что, не повѣрили?
— Жиды проклятые! — сердился мой спутникъ.
Поѣздъ остановился у Эйдкунена. Публика направилась въ таможенный залъ для осмотра багажа.
Съ переѣздомъ границы обыкновенно съ россіянами происходитъ метаморфоза… Этотъ важный видъ пропадаетъ; они какъ-то совѣютъ и дѣлаются дьявольски любезны, словно боясь, что иначе ихъ примутъ за русскихъ… А именно по этой особенной любезности съ кельнерами вы тотчасъ узнаете русскаго. Тамъ, на чужбинѣ, они словно мѣняютъ шкуру и всѣ эти отечественныя привѣтствія, обычныя до границы, куда-то исчезаютъ вплоть до возвращенія на родину.
Молодой, стройный нѣмчикъ-чиновникъ, въ форменномъ сюртукѣ съ иголочки, ходилъ между чемоданами и сундуками, выступая обтянутыми, длинными ногами, точно на пружинахъ, въ своей своеобразной прусской фуражкѣ и, не спѣша, безъ суетни, безъ шума, осматривалъ багажъ…
Мой сосѣдъ держался меня. Эта необыкновенная чистота и порядокъ на станціи, эти благообразные и добродушные трегеры въ чистыхъ блузахъ, эта скорая работа безъ крика и суетни видимо произвели на него впечатлѣніе.
— Имѣете ли вы что заявить? Нѣтъ ли у васъ табаку, чая?.. — раздался голосъ этого молодого нѣмчика около насъ.
— Фунтъ чаю… Двѣ сотни папиросъ!.. — проговорилъ мой сосѣдъ, доставая ключи.
Нѣмчикъ, взглянувъ на моего сосѣда, махнулъ головой и отошелъ ко мнѣ.
Трегеры наклеили марки.
— И кончено? — удивился мой спутникъ.
— Кончено… Пойдемте брать билеты и пиво пить.
— Однако скоро…
— Онъ не дуракъ, этотъ пружинный нѣмчикъ… Онъ сразу видитъ, что вы контрабандой не станете заниматься. Такъ къ чему ему перерывать ваше бѣлье, платье и безпокоить по напрасну себя и васъ. Хоть нѣмецъ и пріобрѣлъ репутацію формалиста, по онъ все-таки не станетъ воды въ ступѣ толочь, т. е. рыться у васъ въ чемоданахъ, чтобы только досадить вамъ…
Старикъ воркнулъ что-то въ отвѣтъ на мой дифирамбъ прусскимъ таможеннымъ чиновникамъ и мы, взявши билеты до Берлина, пошли въ залу…
И здѣсь, какъ и тамъ, въ таможенной залѣ, все говорило о другихъ нравахъ, о другихъ обычаяхъ, и это различіе какъ-то рѣзко кидалось въ глаза, особенно человѣку, первый разъ переѣзжавшему границу. Оно и понятно: всякая страна имѣетъ свои особенности… Смотрю я, мой мизантропъ съ любопытствомъ озирается вокругъ: и изумительная поворотливость кельнеровъ, и педантическій порядокъ у буфета, гдѣ двѣ, чисто одѣтыя, нѣмки мастерски администрируютъ по части бутербродовъ, пива и кофе, и добросовѣстность прислуги при сдачѣ, и этотъ машинистъ въ блузѣ, спокойно потягивающій пиво рядомъ съ хорошо одѣтымъ господиномъ, и говоръ и оживленіе, несвойственныя нашимъ публичнымъ мѣстамъ, — все это вмѣстѣ взятое, кажется, смущаетъ нѣсколько моего угрюмаго проповѣдника свинства, хоть онъ, видимо, и старается казаться равнодушнымъ.
Русскаго языка совсѣмъ не слышно здѣсь, хоть вы отлично знаете, что половина всей публики — русскіе. Но мои соотечественники, по большей части, стараются говорить по-французски или по-нѣмецки, хоть и скверно, чтобъ не объявляться русскими. Только дамы, когда путаются въ счетахъ марокъ (а это вы увидите неизбѣжно на каждыхъ первыхъ заграничныхъ станціяхъ) вдругъ оставляютъ иностранные языки и начинаютъ путаться по-русски, обличая самыя слабыя ариѳметическія способности. Нѣкоторый оттѣнокъ какой-то растерянности составляетъ тоже отличительный признакъ русскихъ за границей, особенно попавшихъ туда въ первый разъ. Англичанинъ всюду чувствуетъ себя какъ дома и даже не даетъ себѣ труда ломать чужой языкъ, а воображаетъ, что его за его деньги должны понять всюду; французъ рѣзко отличается своимъ видомъ и изяществомъ, хотя и чувствуетъ себя сиротливо въ чужой толпѣ; а русскіе какъ-то стираются въ толпѣ и робѣютъ даже передъ кельнерами или, наоборотъ, обращаютъ на себя общее вниманіе, фыркая и разыгрывая изъ себя грандсеньеровъ. Не даромъ еще давно одинъ русскій писатель замѣтилъ о соотечественникахъ за границей, «что они громко говорятъ тогда, когда надо молчать, и молчатъ тогда, когда надо говорить»…
Желтолицый, геморроидальный «сѣрый сьютъ», двѣнадцать лѣтъ не бравшій отпуска, на три четверти потерялъ изъ своего важнаго замороженнаго вида. Онъ ходитъ, точно сконфуженный въ этой пестрой толпѣ, и съ такою любезностью проситъ кельнера подать ему пива, десятая доля которой тамъ, дома, была бы совершенно достаточна для десятка его сослуживцевъ. Онъ выпилъ свой бокъ, подошелъ къ букинисту, разсматриваетъ книжки и поспѣшно уходитъ, озираясь по сторонамъ… Нѣкоторыя названія смущаютъ его стыдливое чувство и здѣсь…
А молодое, красивое животное, успокопвавшее въ Петербургѣ свою жену, уже пристроилось къ красивой француженкѣ, отъѣзжавшей на лѣто изъ Петербурга къ себѣ на родину; эта пара весело смѣется за бутылкой нѣмецкаго шампанскаго. Они, повидимому, познакомились въ дорогѣ и оба довольны другъ другомъ… Навѣрное можно предсказать, что женѣ придется дорого заплатить за право вернуть супруга въ свои объятія…
Присѣвши у столика, бесѣдуютъ два русскихъ банковскихъ артельщика за боками пива. Одинъ изъ нихъ, помоложе, замѣчаетъ:
— Чище нашего будетъ. Много чище!
— Тутъ еще что, а вотъ дальше увидишь, — говоритъ другой, постарше, — какая у нихъ, у этихъ нѣмцевъ, братъ, чистота… Постройка въ деревняхъ не наша и народъ чище… Прямо сказать: наши передъ ними свиньями живутъ… Вотъ самъ поглядишь…
И говорившій, какъ видно бывалый артельщикъ, сталъ передавать товарищу свои впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ первой поѣздки въ Берлинъ, куда онъ отвозилъ закладные билеты Общества взаимнаго поземельнаго кредита.
Вошелъ станціонный швейцаръ со звонкомъ; прозвонивши, онъ сталъ перечислять города, куда отправляется поѣздъ. Публика хлынула изъ залы.
Отъ Эйдкунена до Берлина мы ѣхали вмѣстѣ съ «мизантропомъ» въ третьемъ классѣ. Вагоны третьяго класса у нѣмцевъ чисты и просторны; масса публики путешествуетъ обыкновенно въ третьемъ классѣ. Вначалѣ у насъ была довольно просторно, но станціи черезъ три-четыре стали прибывать пассажиры, такъ что, подъѣзжая къ Кенигсбергу, вагонъ былъ полонъ. По мой спутникъ не обращалъ вниманія ни на тѣсноту, ни на табачный дымъ, волнами носившійся въ вагонѣ. Онъ то смотрѣлъ въ окно на мелькавшія мимо насъ деревни, то разглядывалъ станціи, чистота и порядокъ которыхъ дѣйствительно били въ глаза, то разсматривалъ публику, наполнявшую вагонъ (у насъ сидѣло много крестьянъ и солдатъ), и прислушивался къ этому непривычному, оживленному громкому говору и хохоту. Чѣмъ дальше подвигались мы отъ Эйдкунена, тѣмъ люднѣй и оживленнѣй было на станціяхъ. Пассажиры уходили и прибывали. Когда мы, наконецъ, пріѣхали въ Кенигсбергъ и на станціи внушительныхъ размѣровъ шумѣла огромная разношерстная толпа, газетчики выкрикивали нумера газетъ, кельнера съ лотками предлагали бутерброды и пиво, а дѣвочки — цвѣты, и среди всей этой шумной толпы желѣзнодорожное начальство хладнокровно дѣлало свое дѣло, мой собесѣдникъ не вытерпѣлъ и сказалъ:
— И съ чего это такая толпа, такой шумъ… Сбѣсились нѣмцы, что ли?
Изъ Кенигсберга нашими ближайшими сосѣдями были двое молодыхъ рабочихъ, обкуривавшіе насъ своими сигарами и нѣсколько смущавшіе моего спутника своими бесѣдами. Они возвращались въ Берлинъ, погостивши на родинѣ, по близости отъ Кенигсберга, и между прочимъ толково разсказывали о заработкахъ въ Кенигсбергѣ, о положеніи рабочихъ на тамошнихъ заводахъ и находили, что въ Кенигсбергѣ жить лучше; потомъ перешли къ экономической политикѣ Бисмарка. Одинъ оказался ярымъ защитникомъ, другой, напротивъ, порицалъ эту политику. Хотя они и горячились, но споръ ихъ не выходилъ изъ предѣловъ приличія и не грозилъ окончиться ни дракой, ни крѣпкой руганью…
Мой «мизантропъ» вслушивался (онъ отлично зналъ нѣмецкій языкъ), хмурился и внимательно оглядывалъ этихъ чисто одѣтыхъ, краснощекихъ нѣмцевъ, необращавшихъ на насъ никакого вниманія… Становилось поздно… Нѣмцы перестали спорить и собирались, видимо, прикурнуть; одинъ изъ нихъ попросилъ у меня огня и, между прочимъ, спросилъ, издалека ли мы ѣдемъ… Когда мы сказали, что изъ Петербурга, то онъ тотчасъ же сказалъ: «Ну вы дѣлаете далекое путешествіе; вамъ не грѣхъ и соснуть; особенно этому господину» — прибавилъ онъ, указывая на моего сосѣда. И съ этими словами оба они встали и пересѣли на другія мѣста, очистивъ намъ скамейки. Такимъ образомъ, мы, благодаря этой любезности, могли проспать до самаго Берлина.
Когда поѣздъ примчался къ центральной станціи на Фридрихштрассе, гдѣ поѣзда отходятъ и приходятъ черезъ каждыя пять минутъ, принимая и выбрасывая цѣлыя толпы пассажировъ, мой спутникъ былъ пораженъ этимъ оживленіемъ, шумомъ и многолюдіемъ… Мы спустились внизъ пить кофе. Видъ этой огромной станціи со всѣмъ ея превосходнымъ устройствомъ, съ ея кипящей жизнью снова заставилъ моего спутника сердито воскликнуть:
— И куда это всѣ ѣдутъ!..
Черезъ часъ мы прощались съ моимъ случайнымъ спутникомъ. Я ѣхалъ въ Кассель, а онъ въ Маріенбадъ. Крѣпко пожимая мнѣ руку, этотъ старикъ на прощанье все-таки сказалъ:
— Все это отводъ глазъ, а въ сущности я остаюсь при своемъ мнѣніи…
— На счетъ необходимости свинства?
— Именно… Хоть то, что я видѣлъ, какъ будто и недурно, а въ сущности, если подумать, опять-таки свинство, только замазанное… Если заглянуть туда, за кулисы, какъ люди живутъ…
— А вы загляните… Ну, прощайте, желаю вамъ поправиться…
— Едва ли! — какъ-то угрюмо проворчалъ старикъ.
Раздался рѣзкій свистокъ. Поѣздъ тронулся, и я еще разъ взглянулъ на этого россійскаго мизантропа, уныло стоящаго среди волнующейся толпы.
«Пожалуй, зараза коснется и его, когда онъ заѣдетъ дальше, хоть онъ и хвастаетъ, что не боится больше ничего!» думалось мнѣ. И я, признаться, пожалѣлъ его отъ души. Да не посѣтуетъ онъ на меня, мой случайный спутникъ, если эти строки случайно попадутся ему на глаза!
IV.
правитьВрачи, посылавшіе меня въ Вильдунгенъ, могли только сказать, что воды его очень полезны, что онъ въ Германіи, но гдѣ именно и какъ туда попасть — объяснить не могли. «Въ Берлинѣ спросите», утѣшали меня. Я сталъ искать въ русскихъ справочныхъ книгахъ указаній о Вильдунгенѣ, но указанія на этотъ счетъ были такъ глухи, что мнѣ грозила опасность очутиться въ положеніи Митрофанушки. Спасибо нѣмецкому курсъ-буху, издаваемому прусскимъ почтовымъ вѣдомствомъ, онъ выручилъ меня; благодаря ему, я узналъ гдѣ Вильдунгенъ, какъ туда попасть и что стоитъ туда доѣхать, и еще разъ убѣдился, что нѣмецкія справочныя книги и календари не врутъ, какъ русскіе. Съ ними вы можете смѣло пускаться въ путь, разсчитывая по нимъ время остановокъ на станціяхъ, часы прибытія и отхода поѣздовъ. Они васъ не выдадутъ.
Оказалось, что мнѣ придется ѣхать въ крошечное княжество Вальдекъ, по сосѣдству съ тѣмъ самымъ уголкомъ нѣмецкаго фатерланда, гдѣ патріархальная жизнь добраго стараго времени сохранялась долѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстныхъ фатерландахъ, исключая развѣ Ганновера и Мекленбурга. Это тотъ самый Гессенъ, гдѣ въ недавнее еще относительно время гессенскіе курфюрсты занимались спеціально продажей крупныхъ и рослыхъ своихъ вѣрноподанныхъ, партіями и поштучно, въ солдаты, въ чужія арміи (покупали преимущественно англичане, такъ какъ платили хорошія деньги), посылая рослыхъ гессенцевъ пробовать въ чужомъ пиру похмѣлья, а мелкихъ оставляя дома на разводъ и на уплату податей.
Если судьба приведетъ васъ, какъ меня, въ Кассель, прежнюю столицу Гессена, то вамъ покажутъ всѣ эти дворцы, римскія бани, картинныя галлереи, сады и монументы, устроенные на счетъ нѣкогда процвѣтавшей торговли рослыми нѣмцами. Менѣе рослый гессенецъ-проводникъ (съ тѣхъ поръ народъ измельчалъ), изъ чувства патріотизма, добросовѣстно умолчитъ объ источникахъ всѣхъ этихъ великолѣпій крошечнаго Гессена, и если вы неделикатно напомните ему о нихъ, то онъ не безъ задора отвѣтитъ: «мало ли что въ старину было!» При этомъ, если онъ вдобавокъ узнаетъ, что вы не англичанинъ, не французъ, не голландецъ, то, чего добраго, еще подпуститъ какую-нибудь обидную шпильку. Поэтому, если не желаете огорчаться, оставляйте свои свѣдѣнія по нѣмецкой исторіи при себѣ. Это не лишнее. Побывавши въ Касселѣ, вы кстати съѣздите и въ Вильгельмсгеге, отстоящій въ 10 минутахъ ѣзды отъ Касселя, и посмотрите этотъ роскошный дворецъ — плоды той же торговли! — съ обширными садами, парками, фонтанами, затмевающими, по словамъ нѣмцевъ, версальскіе, — который въ послѣднее время сталъ извѣстенъ и за предѣлами Гессена, благодаря плѣненію Наполеона III, послѣ Седана. Могу засвидѣтельствовать, что мѣсто плѣненія было очень комфортабельное, которому могли бы позавидовать не только плѣнники, но и масса людей, живущихъ на свободѣ.
Съ тѣхъ поръ, какъ добрыхъ гессенцевъ перестали продавать на убой, не спрашивая ихъ согласія, много утекло воды, и если вѣрить нѣкоторымъ дальновиднымъ политикамъ, именно съ этого самаго времени въ Германіи, какъ и вездѣ, впрочемъ, все пошло къ худшему. Горы осѣли, лѣса порѣдѣли, рѣки обмелѣли, звѣри, рыбы и птицы стали плодиться меньше, въ умахъ пошла смута, люди стали несчастнѣй и начальство безпомощнѣй. Такая страна, какъ Гессенъ, давала хорошій случай провѣрить эти жалобы, такъ какъ именно Гессенъ отличался въ старое время особеннымъ счастьемъ, о которомъ мечтаютъ политики. Могу достовѣрно сказать, что если добрые гессенцы, послѣ того, какъ Бисмаркъ скушалъ ихъ курфюрста и сдѣлалъ Гессенъ нѣмецкой провинціей, быть можетъ и не совсѣмъ счастливы, то во всякомъ случаѣ не только не жалѣютъ о тѣхъ временахъ, когда и лѣса были гуще, и горы выше (и продажа гессенцевъ шла шибко), но даже съ гордостью ссылаются на свои законы, хвалятся своими школами и относительнымъ достаткомъ. Кассельскіе извощики, быть можетъ, внуки этихъ самыхъ великорослыхъ «Михелей», съ которыми встарину дѣлали столь выгодныя аферы, толкуютъ о политикѣ съ такой же свободой, какъ и кассельскіе журналисты. Хорошо это или дурно, счастье или несчастье, пусть сообразятъ политики.
Если бы вы послушали господина Френке, извощика, доставившаго меня съ желѣзнодорожной станціи въ Вильдунгенъ, какъ онъ всю дорогу просвѣщалъ меня и спутника моего, голландца, на счетъ дѣлъ своей родины, при чемъ ворчалъ на налоги и съ гордостью говорилъ, что онъ и самого Бисмарка не боится, если онъ, Френке, не нарушаетъ закона, — то вы, читатель, пришли бы въ нѣкоторое смущеніе и задумались бы на счетъ этихъ самыхъ нѣмцевъ, которыхъ мы такъ бранимъ у себя дома. По крайней мѣрѣ, такое чувство смущенія испыталъ я, слушая болтовню извощика, въ то время, какъ экипажъ двигался по превосходному шоссированному проселку, окаймленному высокими тополями, мимо деревень съ приличными домами, въ виду синевы далекихъ горъ, озаренныхъ заходящимъ солнцемъ, словомъ, среди пейзажа, совсѣмъ не напоминавшаго мнѣ далекой родины.
Особенно бахвалился Френке послѣ остановокъ у разныхъ кабачковъ, подъ предлогомъ дать вздохнуть бѣдной лошади. Я полагаю, что остановки эти были нужны болѣе для самого Френке, который въ каждомъ кабачкѣ нацѣживался пивомъ. Послѣ такихъ передышекъ Френке, молодой, здоровый, красный вильдунгенецъ, громче и рѣшительнѣй высказывалъ свои мнѣнія, пощелкивая бичемъ въ воздухѣ.
— Что мнѣ Бисмаркъ, если и честный нѣмецъ и законы исполняю! Наплевать мнѣ на Бисмарка, въ такомъ случаѣ! Онъ занимайся своимъ дѣломъ, а я своимъ!..
Слушая эти восклицанія подвыпившаго Френке, я все ждалъ, что вотъ-вотъ, откуда-нибудь да объявится вдругъ прусская каска и поволочетъ нашего возницу въ кутузку за оскорбленіе начальства. Но никакой прусской каски не появлялось. Френке продолжалъ хвастать, и экипажъ тихо катился среди тополей, по берегу вьющейся рѣки, и справа и слѣва бѣлѣли нѣмецкіе городки и деревни…
Черезъ часъ мы поднимались въ гору, на которой, среди зелени, виднѣлся замокъ, а налѣво — старинная церковь.
«Вотъ и Вильдунгенъ!» проговорилъ Френке, и скоро мы въѣхали въ узкую улицу стариннаго городка, повернули и направились по широкой аллеѣ, обсаженной густыми липами, по бокамъ которой были гостиницы и дома къ услугамъ больныхъ. Эта аллея идетъ вплоть до самаго источника.