К звёздам (Андреев)/Действие второе
| ← Действие первое | К звёздам — Действие второе | Действие третье → |
| Дата создания: 1905, опубл.: 21 октября 1906 г. в венском Свободном театре. Режиссер - Рихард Валлентин.. Источник: К звёздам в библиотеке Максима Мошкова |
Житов (сидит). А то дали бы мне, Анна Сергеевна, я бы повозил.
Анна. Нет, уж сидите, никого не люблю утруждать. Тебе хорошо, Валя?
Верховцев. Хорошо, только за каким чертом вертимся мы здесь, как крысы в крысоловке. Поставь меня рядом с Житовым, я тоже хочу запастись энергией от солнца. Так, хорошо. Приятно!
Анна. Отчего вы не работаете, Житов?
Житов. Погода такая.. Я как взыграет весеннее солнце, так уж не могу в комнатах сидеть. Вот погреюсь, погреюсь, да и…
Верховцев. Житов, а вы не турок?
Житов. Нет.
Верховцев. А как вам бы шло: сесть этак да на пупок смотреть, или как там…
Житов. Нет, я не турок.
Верховцев. А я вас понимаю: приятно на солнышке. Жалко Николу: ему этого удовольствия не получить. Я знаю эту Штернбергскую тюрьму: в нее не только солнце не заглядывает, в ней и неба-то не видно. Я в ней только месяц просидел, так и то в какой-то сплошной компресс превратился от сырости. Мерзость!
Анна. Хорошо, что хоть жив. Я была убеждена, что его расстреляли.
Верховцев. Погоди, за этим еще дело не станет. Нужно бы разбудить Маруську, узнать все поскорее.
Житов. Она поздно приехала.
Верховцев. Слыхал. Весь дом пением разбудила. Я даже удивился, кто может петь в этом мавзолее. Подумал, уж не Поллак ли новую звезду открыл.
Житов. Раз поет, значит, все хорошо.
Анна. Я не понимаю этого: петь, когда все спят.
Инна Александровна (показывается на веранде). А Лунц не приходил?
Анна. Нет.
Инна Александровна. Господи, что же это! Его Сергей Николаевич спрашивает, — ну что я скажу? Разбрелись все, как овцы, один Поллак работает. А Марусечка-то вчера — запела! Как я услышала — дух захватило… Ну, думаю…
Верховцев. Разбудите-ка ее, теща.
Инна Александровна. Ни-ни. И не думай. Пусть хоть до вечера спит.
Верховцев. Ну, Шмидта этого.
Инна Александровна. И Шмидта не стану будить. Человек с дороги, такую радость привез, а я ему поспать не дам! Вот вы этого Лунца пришлите, когда вернется. (Идет и у двери останавливается.) Солнышко-то греет, Василий Васильевич! Как у нас. Я нынче утром в ящик земли насыпала да редиску посеяла. Пусть растет, кое-кому пригодится! (Уходит.)
Верховцев. Энергичная старушка. Редиска, хм!
Анна. Вы думаете о чем-нибудь, Житов, когда вот так уставитесь?
Житов. Нет. Зачем думать? Я так смотрю.
Верховцев. Врете вы. Как можно не думать, — ну, если не думаете, так вспоминаете что-нибудь.
Житов. У меня воспоминаний не бывает. А впрочем… хорошо в Нью-Йорке было: жил я в гостинице на самой шумной ихней улице, и балкон у меня был…
Верховцев. Ну?
Житов. Так вот: хорошо очень было. Сидишь и смотришь: как это они там ходят, ездят. Воздушная дорога. Интересно.
Анна. У американцев высокая культура.
Житов. Нет, я не об этом. А так, интересно очень.
А правда, где Лунц?
Анна. Вчера еще с вечера с Трейчем ушел в горы.
Верховцев. На исследования?
Житов. Исследования?
Верховцев. Трейч всегда что-нибудь исследует. Он уже, наверное, исследовал ваш храм Урании и решил, что он может быть превосходным складом для оружия. Теперь он исследует горы: вероятно, ищет места для оружейного завода.
Анна. Трейч — фантазер.
Верховцев. Ну, не совсем. В его фантазиях есть странная черта. При всем иногда явном безумии они как-то осуществляются. Вообще любопытный малый. Говорит немного, а пропагандировать никто так не умеет, как он. Выражаясь вашим астрономическим языком,—он луну заставит разгореться, как солнце. Откуда его Николай вытащил, не знаю.
Петя (входит). Добрый день.
Верховцев. Что это ты. Петушок, такой хмурый?
Петя. Так.
Анна. Ты знаешь? Николай в тюрьме.
Петя. Знаю, мне мама говорила.
Анна. Я не понимаю, отчего ты киснешь. Точно уксусу напился — противно смотреть.
Петя. И не смотри.
Житов. Петя, поедемте со мной в Австралию.
Петя. Зачем?
Анна. Ты, как маленькие дети, все — зачем, зачем? Его вчера в горы зовут, а он: «Зачем?» А зачем ты ешь?
Петя. Не знаю. Отстань от меня, Анна.
Верховцев. Не могу сказать, чтобы ты был чрезмерно вежлив, мой друг. А вот и наши!
Лунц, вас звездочет спрашивал. Держитесь, влетит вам теперь.
Лунц. А ну его к… Виноват, Анна Сергеевна.
Анна. Можете. Я не из нежных дочерей и присоединяюсь к вашему пожеланию.
Петя. Как это пошло!
Верховцев. Ну, как погуляли, Трейч? Нашли что-нибудь?
Трейч. Местность хорошая.
Анна. А вы знаете, что Маруся ночью приехала?
Трейч (делая шаг вперед). Ну?! Николай? Николай?
Верховцев. Расстрелян. Повешен. Колесован.
Анна. Да нет—жив, жив!
Маруся. «Сижу за решеткой в темнице сырой — вскормленный на воле орел молодой…»
Трейч. Он в тюрьме? Спасен?
Маруся. «Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном…»
Верховцев (поет). «Клюет—и бросает, и смотрит в окно, как будто со мною задумал одно.— Зовет меня взглядом и криком своим — и вымолвить хочет: давай улетим».
Маруся (выходит, страстно). «Мы вольные птицы! Пора, брат, пора — туда, где за тучей белеет гора,— туда, где синеют морские края,— туда, где гуляют — лишь ветер да я!»
Трейч. Маруся!
Анна. Какой неуместный концерт!
Инна Александровна (идет сзади, утирая глаза). Орлятки вы мои…
Верховцев. Вы, теща, произносите совершенно так же, как: цыплятки вы мои…
Инна Александровна. Да и цыплятки: вон ты как ощипан, хоть сейчас в суп.
Маруся. Анна, здравствуйте! (Трейчу.) Вам — поцелуй!
Трейч (быстро закрывает рукой глаза и тотчас отнимает руку). Я счастлив.
Маруся. И всем, и всем. Тебе, инвалид, тоже.
Верховцев. Да ты видела его?
Маруся. Давай улетим!
Лунц. Это даже нехорошо. Все так хотят знать…
Маруся. И видела, и все… Да… вот этот господин… этот Шмидт, позвольте представить. Это удивительный господин. Пока он так, служит в банке, но со временем окажет массу услуг для революции. Он страшно похож на шпиона, и он так помог мне… Кланяйтесь, Шмидт.
Шмидт. Я очень рад. Добрый день.
Маруся. Петя, милый мальчик, отчего ты такой грустный?
Верховцев. Это, Маруся, выражаясь скромно, — свинство.
Маруся. Ну-ну, калека, не сердись. Разве можно сегодня сердиться? Ну, он в Штернбергской тюрьме…
Голоса. Знаем.
— Знаем.
Маруся. Ну — и хотели его расстрелять.
Инна Александровна. Господи, Колю-то?!
Маруся. Успокойтесь, мамочка, ничего этого не будет. А я — графиня Мориц. Родовитая ужасно, но только родовые поместья мои там. (Обводит рукой по воздуху.) А они злы, но страшно глупы.
Верховцев. Да, есть-таки.
Маруся. Труднее всего было узнать, где он. Они скрывают имена захваченных, чтобы иметь возможность тихонько, без суда — расправиться с ними. Но тут помог мне Шмидт. Шмидт, кланяйтесь.
Инна Александровна. Отец, ты послушай, что Маруся рассказывает. Они его расстрелять хотели!
Маруся. Так вот. Долго рассказывать. Одним словом, я грозила, умоляла, ссылаясь на общественное мнение Европы, на ученый авторитет его отца, — и расправа отложена. И я была в тюрьме…
Верховцев. Ну, как он?
Маруся (затуманиваясь). Он… немного грустен, но это пройдет, конечно.
Инна Александровна. А рана?
Маруся. Это пустяки. Уже зарубцевалась, он ведь такой крепкий. Но что это за камера: это подвал, погреб, болото — я не знаю, как назвать.
Верховцев. Знаю, сиживал.
Маруся. Но я подняла такой шум, что его обещали перевести в лучшую. Вам, Сергей Николаевич, он крепко жмет руку, желает успеха в работе и вообще очень интересуется, как у вас…
Анна. В таком положении — и думать о пустяках.
Сергей Николаевич. Милый мальчик! Я очень благодарен ему.
Анна. Как великодушно!
Лунц. Но как же вы-то сами? Как вас не схватили?
Маруся. Меня и схватили солдаты—в тот день. Но я так плакала, я так безумно рыдала о больной бабушке, которая ждет меня из магазина, что меня отпустили. Один, правда, слегка ударил прикладом…
Лунц. Какая гнусность!
Маруся. А у меня под юбкой знамя было. Наше знамя.
Верховцев. Оно цело?
Маруся. Я приколола его английскими булавками — но какое оно тяжелое! Я привезла его сюда. В этот раз оно заменяло Шмидту фуфайку. Вообще, если бы Шмидт не был такого маленького роста…
Верховцев. Он был бы большого. Отчего ты не принесла его сюда? Взглянул бы… Наше знамя! Черт возьми, а?
Маруся. Нет, я разверну его, когда мы снова пойдем в битву, Трейч, вы знаете, кто предал нас?
Трейч. Знаю.
Шмидт. Изменников и предателей нужно карать смертью.
Верховцев. Какой вы, однако, кровожадный, господин Шмидт.
Шмидт. Можно убивать электричеством, тогда без крови.
Инна Александровна. Ну, а Колюшка-то!
Маруся. Николай? Ну слушайте. Здесь нет никого? Прислуга у вас? Ну хорошо. Так вот — бежать.
Трейч. Я поеду с вами.
Маруся. Нет, Трейч, Коля велел вам оставаться здесь. Вы знаете, как вас ищут.
Трейч. Это не имеет значения.
Маруся. Да и не нужно: я уже все устроила, все готово, а вы здесь, Трейч, на границе, займетесь кое-чем. Нужны только деньги — много денег; вместе с Колей бегут один солдат и смотритель. И, конечно, он приедет сюда — это само собой. И я сегодня же еду,— нельзя терять ни минуты.
Верховцев. Ловко, Маруся!
Маруся. Голубчик, я так счастлива!
Инна Александровна (смотрит на Сергея Николаевича). Деньги?
Сергей Николаевич (смотрит на Инну Александровну). А у нас есть деньги? Инна, ты заведуешь этим делом.
Инна Александровна (смущенно). Только те три тысячи…
Маруся. Нужно пять.
Инна Александровна. Да и те… (Смотрит на Сергея Николаевича, тот молча кивает головой; радостно.) Ну, вот три тысячи и есть. Слава богу!
Житов (конфузясь). Можно собрать. Вот у меня есть двести рублей.
Лунц. Поллак — богатый человек, очень богатый.
Анна. Неприятно к нему обращаться. Он такой сухарь.
Верховцев. Пустое. Вот таких и нужно обдирать! Петя, позови-ка сюда Поллака… скажи — важно, а то не пойдет.
Маруся. Ну вот, главное сделано, деньги есть. (Поет.) «Зовет меня взглядом и криком своим — и вымолвить хочет: давай улетим!» Трейч, мне надо с вами поговорить. Какой вы грязный! Где вы были?
Лунц. Какая девушка! Это — солнце! Это вихрь огненных сил! Это Юдифь!
Анна. Да, слишком много огня. Революция не нуждается в ваших вихрях и взрывах — это, если хотите знать, ремесло, в которое нужно вносить терпение, настойчивость и спокойствие. А эти вихри…
Лунц. И для революции нужен талант.
Анна. Не знаю. Люди уж очень злоупотребляют этим словом — талант. На канате хорошо ломается — талант. На звезды всю жизнь смотрят…
Верховцев. Да. А как у вас, уважаемый звездочет, обстоят дела на небе?
Сергей Николаевич. Хорошо. А у вас на земле?
Верховцев. Довольно скверно, как видите. На земле всегда скверно, уважаемый звездочет, всегда кто-нибудь кого-нибудь душит; кто-то плачет, кто-то кого-то предает… Ноги вот болят. Нам далеко до гармонии небесных сфер.
Сергей Николаевич. Там не всегда гармония. Там также бывают катастрофы.
Верховцев. Очень жаль… значит, и на небо надежда потеряна. А вы о чем задумались, господин… господин… Шмидт?
Шмидт. Я думаю, что всякий человек должен быть сильным.
Верховцев. Ого! А вы сильны?
Шмидт. К сожалению, нет. Природа при рождении лишила меня некоторых свойств, которые составляют силу. Я очень боюсь крови и…
Верховцев. И пауков? Кстати: вы платье готовое покупаете или на заказ?
Поллак (подходит). Чем могу служить? Добрый день, господа!
Верховцев. Вот что, Поллак: нужны две тысячи… не скажу, чтобы взаймы, потому что едва ли вам их кто отдаст…
Поллак. А для какой надобности, смею спросить?
Верховцев. Надо устроить бегство Николая Сергеевича. Можете дать?
Поллак. С удовольствием.
Верховцев. Он…
Поллак. Нет, нет, прошу без подробностей. Уважаемый Сергей Николаевич, могу я сегодня воспользоваться вашим рефрактором?
Сергей Николаевич. Пожалуйста. Сегодня у меня праздник.
Верховцев. Вот это ученый. Хорош, Сергей Николаевич?
Сергей Николаевич. Он очень способный.
Анна (вообще). А для чего существует астрономия?
Верховцев. Для календарей, должно быть.
Маруся. Так вы сделаете это, Трейч… На вас нападают, Сергей Николаевич? Анна так ненавидит астрономию, как будто это ее личный враг.
Сергей Николаевич. Я уже привык к этому, Маруся.
Анна. У меня нет личных врагов, вы это хорошо знаете. А астрономию я не люблю потому, что не понимаю, как люди могут столько времени глазеть на небо, когда на земле все устроено так плохо.
Житов. Астрономия — торжество разума.
Анна. По-моему, разум больше бы торжествовал, если бы на земле не было голодных.
Маруся. Какие горы! Какое солнце! Как вы можете говорить, спорить, когда так светит солнце!
Лунц. Вы как будто против науки, Анна Сергеевна!
Анна. Не против науки, а против ученых, которые науку делают предлогом, чтобы уклониться от общественных обязанностей.
Шмидт. Человек должен говорить: «я хочу», обязанность — это рабство.
Инна Александровна. Не люблю я этих разговоров, и охота людям себе кровь портить. Василий Васильевич… да подымитесь же! Вот что (отводит его к веранде): вы денег-то своих не давайте. Хватит. Поллак — очень великодушный молодой человек и, в случае чего… (Смеется.) А все-таки — астролябия.
Житов. Как же теперь ваша экспедиция в Канаду, Инна Александровна? Деньги-то?
Инна Александровна. Ну, достану! Год еще впереди. Я ловка денег доставать. А вы вот что, Василий Васильевич, прошу вас, как друга: нападать они будут на моего старика, — рады, что он молчит, — так вы уж постойте за него, хорошо?
Житов. Хорошо.
Инна Александровна. А я пойду. Нужно Колюшке белье приготовить, так хлопот много… (Уходит.)
Сергей Николаевич (продолжает). Я очень люблю хорошие разговоры. Во всех речах я вижу искорки света, и это так красиво, как Млечный Путь. Очень жаль, что люди большею частью говорят о пустяках.
Анна. Красивыми словами люди часто отделываются от работы.
Верховцев. Вот вы очень спокойный человек, Сергей Николаевич, вы даже неспособны, кажется, обижаться, — а случалось ли вам когда-нибудь плакать? Я, конечно, беру не тот счастливый возраст, когда вы путешествовали без штанов, а вот теперь?..
Сергей Николаевич. О да! Я очень слезлив.
Верховцев. Вот как!
Сергей Николаевич. Когда я увидел комету Биелу, предсказанную Галлеем, я заплакал.
Верховцев. Причина уважительная, хотя для меня и не совсем понятная. А вы ее понимаете, господа?
Лунц. Да, конечно. Ведь Галлей мог ошибаться.
Верховцев. Что же, тогда нужно было бы рвать волосы от отчаяния?
Маруся. Вы преувеличиваете, Валентин.
Анна. А когда сына чуть не расстреляли, он остался совершенно спокоен.
Сергей Николаевич. В мире каждую секунду умирает по человеку, а во всей вселенной, вероятно, каждую секунду разрушается целый мир. Как же я могу плакать и приходить в отчаяние из-за смерти одного человека?
Верховцев. Так, Шмидт, не правда ли, это очень сильно, как раз по-вашему? Так что, если Николаю не удастся бежать, и его…
Сергей Николаевич. Конечно, это будет очень грустно, но…
Маруся. Не шутите так, Сергей Николаевич. Мне больно, когда я слышу такие шутки.
Сергей Николаевич. Да я и не шучу, милая Маруся. Вообще я никогда не умел шутить, хотя очень люблю, когда шутят другие, например Валентин.
Верховцев. Благодарю вас.
Житов. Это правда, Сергей Николаевич никогда не шутит.
Маруся (затуманиваясь). Тем хуже.
Верховцев. Что значит — заткнуть уши астрономической ватой! Хорошо, спокойно. Пусть весь мир взвоет, как собака…
Лунц. Когда молодой Будда увидел голодную тигрицу, он отдал ей себя, да. Он не сказал: я бог, я занят важными делами, а ты только голодный зверь,— он отдал ей себя!
Сергей Николаевич. Вы видите надпись (показывая на фронтон обсерватории): «Наес domus Uraniae est. Curae procul este profanae. Temnitur hic humilis tellus. Hinc ITUR AD ASTRO». Это значит: «Это храм Урании. Прочь, суетные заботы! Попирается здесь низменная земля — отсюда идут к звездам».
Верховцев. Да, но что вы разумеете под суетными заботами, уважаемый звездочет? Вот у меня ноги содраны до кости осколком… это тоже, по-вашему, суетная забота?
Анна. Конечно.
Сергей Николаевич. Да. Смерть, несправедливость, несчастья, все черные тени земли — вот суетные заботы.
Верховцев. Значит, явись завтра новый Наполеон, новый деспот, и зажми весь мир в железном кулаке — это тоже будет суетная забота?
Сергей Николаевич. Да… Я так думаю.
Верховцев (обводит всех взглядом и грубо смеется). Так вот оно что!
Анна. Это возмутительно! Это какие-то боги, которые предоставляют людям страдать, как им угодно, а сами…
Маруся. Трейч, почему вы ничего не возразите?
Трейч. Я слушаю.
Верховцев. Так может говорить только тот, кто живет на содержании у правительства и в полной безопасности сидит на своей крыше.
Сергей Николаевич (слегка краснея). Не всегда в безопасности, Валентин. Галилей умер в темнице. Джордано Бруно погиб на костре. Путь к звездам всегда орошен кровью.
Верховцев. Мало ли что было… Христиан тоже преследовали, а это не помешало им, в свою очередь, поджаривать на углях невинных астрономов.
Анна. У отца даже свои мощи есть, и он держит их за железными дверьми.
Сергей Николаевич. Анна! Это нехорошо.
Верховцев. Это еще что за чепуха?
Анна. Кусок кирпича от какой-то развалины, — обсерватория развалилась, — да клочки подлинной рукописи.
Маруся. Анна! Как это неприятно! Коля не позволил бы себе так говорить…
Анна. Николай слишком деликатен. Это его недостаток.
Верховцев (раздраженно). Оттого-то нас и бьют на каждом шагу…
Маруся. Не надо! Не надо!.. Трейч, да что же вы!..
Трейч (сдержанно). Надо идти вперед. Здесь говорили о поражениях, но их нет. Я знаю только победы. Земля — это воск в руках человека. Надо мять, давить — творить новые формы… Но надо идти вперед. Если встретится стена — ее надо разрушить. Если встретится гора — ее надо срыть. Если встретится пропасть — ее надо перелететь. Если нет крыльев — их надо сделать!
Верховцев. Хорошо, Трейч! Надо сделать!
Маруся. Я уже чувствую крылья!
Трейч (сдержанно). Но надо идти вперед. Если земля будет расступаться под ногами, нужно скрепить ее — железом. Если она начнет распадаться на части, нужно слить ее — огнем. Если небо станет валиться на головы, надо протянуть руки и отбросить его — так! (Отбрасывает.)
Верховцев. У-ах! Так!
Трейч. Но надо идти вперед, пока светит солнце.
Лунц. Оно погаснет, Трейч!
Трейч. Тогда нужно зажечь новое.
Верховцев. Да, да. Говорите!
Трейч. И пока оно будет гореть, всегда и вечно,— надо идти вперед. Товарищи, солнце ведь тоже рабочий!
Верховцев. Вот это—астрономия! Ах, черт!
Лунц. Вперед, всегда и вечно.
Верховцев. Вперед! Ах, черт!
Лунц (волнуясь). Господа, я прошу… это нельзя так оставить. А убитые! Нет, господа, не только те, кто мужественно боролся и погиб за свободу, а вот эти… жертвы. Ведь их миллиарды, ведь они же не виноваты… И их убили!
Маруся (звонко кричит). Клянусь перед вами, горы! Клянусь перед тобою, солнце: я освобожу Николая!.. У этих гор есть эхо?
Лунц. Здесь нет. Но если бы было, оно ответило бы, как в сказке: да!
Анна (Житову). Как это сентиментально. Я не понимаю Валентина…
Житов. Нет, ничего. Знаете, я погожу ехать в Австралию: мне тоже захотелось повидать Николая Сергеевича.
Маруся (глядя в небо). Как хочется лететь!
Верховцев. Вот это — астрономия. Ну, как, звездочет, нравятся вам такие астрономы?
Сергей Николаевич. Да. Нравятся. Его фамилия, кажется, Трейч?
Верховцев. Он такой же Трейч, как я — Бисмарк. Сам черт не знает, как его зовут по-настоящему.
Лунц (перебегая от одной группы к другой). Я счастлив, я так счастлив. Вы знаете… мои родители — они убиты. И сестра. Я не хотел, я никогда не хотел говорить об этом… Зачем говорить? — думал я. Пусть останется глубоко-глубоко в душе, и пусть я один только знаю. А теперь… Вы знаете, как они были убиты? Трейч, вы понимаете меня? Я никогда не хотел…
Петя (Житову). Зачем все это?
Житов. Нет, приятно.
Петя. Зачем, когда все это умрет, и вы, и я, и горы. Зачем?
Верховцев (Марусе, в восторге). Повесить мало Трейча. Ну и откопал Николай. Ну, Марусенька, ведь убежит, а?
Маруся (затуманиваясь). Я другого боюсь…
Верховцев. Чего еще?
Маруся. Но — не стоит говорить. Пустое.
Верховцев. Да в чем дело? О чем ты задумалась?
Маруся (не отвечает; потом неожиданно смеется и поет). Давай улетим!
Инна Александровна (высовывается в окно). Орлятки! Обедать!
Верховцев. Цып-цып-цып!
Маруся. Будем пить шампанское! Мамочка, есть?
Голоса. Да, да. Шампанское.
Инна Александровна. Шампанского нет, киршвассер есть.
Сергей Николаевич (отводит Марусю). Ну, Маруся, я пойду к себе. Я не хочу вам мешать.
Маруся. (холодно). Нет, отчего же. Сегодня так весело.
Сергей Николаевич. Да. И я хотел устроить себе маленький праздник ради вашего приезда, но — не вышло.
Маруся. Пообедайте с нами.
{{Реплика|Лунц|кричит). Нужно притащить Поллака. Он порядочный человек, он очень хороший человек. Я иду за ним.
Голоса. Поллака!
— Поллака!
Сергей Николаевич. Нет, обедайте без меня.
Маруся. Как жаль! Инна Александровна будет очень огорчена.
Сергей Николаевич. Скажите ей, что я работаю. Перед отъездом вы зайдете ко мне, Маруся? (Никем не замеченный, уходит.)
Маруся. Шмидт, где вы? Вы будете моим кавалером. Нам еще с вами столько дела. Господа, не правда ли, как он похож на шпиона?
Анна. Маруся становится неприлична.
Маруся. Вы знаете: мне нужно было переночевать у него, а он говорит: нельзя, — я живу в тихом немецком семействе и дал обещание не водить к себе женщин и собак.
Шмидт. И чтоб никто не ночевал. И у меня стоит диван, обитый новым шелком, и они каждый вечер смотрят, не лежит ли на нем какой-нибудь человек. Ужасные люди!
Верховцев. А вы бы уехали, Шмидт, какого черта!
Шмидт. Нельзя. Они берут плату вперед.
Анна. А вы бы не давали!
Шмидт. Нельзя, они…
Лунц (ведет Поллака, кричит). Вот он! Насилу оторвал. Присосался к рефрактору, как пиявка!
Поллак. Господа, это насилие. У меня там не кончено…
Маруся. Поллак, милый Поллак! Сегодня так весело! И вы такой хороший человек, такой милый, вас так любят все.
Поллак. Это очень приятно слышать, но я не знаю, отчего вам так весело? Революция кончилась не в вашу пользу.
Верховцев. Мы придумали новый план. Мы…
Поллак (отмахивается рукой). Да, да. Я верю, я верю вам.
Маруся. Мы выпьем за астрономию. Да здравствует орбита!
Поллак. Я не могу, к сожалению, принимать алкоголя: он причиняет мне головную боль и тошноту.
Верховцев. Лучший напиток для Поллака — машинное масло. Поллак, вы будете пить масло?
Маруся. Нет. Мы киршвассеру выпьем. Самого чистого киршвассеру!
Лунц. Идем, товарищ. Вы хороший, честный человек.
Инна Александровна (высовываясь). Да идите же! Что же это, не дозовешься!
Маруся. Сейчас, мамочка, сейчас. Вот Поллак упирается. Что же, господа, неужели мы так и пойдем? Житов, вы умеете петь?
Житов. Подтягивать могу.
Лунц. Марсельезу!
Маруся. Нет, нет. Марсельезу, как и знамя, нужно беречь для боя.
Трейч. Я согласен. Есть песни, которые можно петь только в храме.
Верховцев. Повеселей что-нибудь! Эх, как греет солнце!
Анна. Валя, не раскрывай ног.
Маруся (запевает). Небо так ясно,—солнце прекрасно,—солнце зовет…
В веселой работе — чужды заботе,— братья, вперед.
Слава веселому солнцу! Солнце — рабочий земли!
Слава веселому солнцу! Солнце — рабочий земли!
Верховцев. Да поживей, Аня! Ты везешь меня, как покойника.
Грозы и бури — ясной лазури — не победят.
Под бури покровом, в мраке грозовом — молньи горят!
Слава могучему солнцу! Солнце — властитель земли!..
Все (за сценой). Слава могучему солнцу! Солнце—властитель земли!..