К биографии Н. Я. Грота (Шенрок)/ДО

К биографии Н. Я. Грота
авторъ Владимир Иванович Шенрок

Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru

Николай Яковлевичъ Гротъ
въ очеркахъ, воспоминаніяхъ и письмахъ
товарищей и учениковъ, друзей и почитателей.

Очерки и воспоминанія С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія Министерства Путей Сообщенія (Товарищества И. Н. Кушнеревъ и К°), Фонтанка, 117.

1911.

Къ біографіи Н. Я. Грота.
(1852—1899).

Очеркъ В. И. Шенрока¹).

¹) При составленіи настоящаго очерка авторъ пользовался письмами покойнаго Н. Я. Грота къ роднымъ, особенно къ брату Константину Яковлевичу, также письмами лично къ нему, автору, статьями (гг. Ивановскаго, Викторова, Айхенвальда, П. Соколова) о Н. Я. Гротѣ въ посвященной его памяти книжкѣ (51-ой, 1900 г.) журнала «Вопросы Философіи и Психологіи», наконецъ, собственными воспоминаніями и особенно сообщеніями К. Я. Грота. — Напеч. въ кн. «Н. Я. Гротъ. Философія и ея общія задачи», Спб. 1904 г.

Въ ряду замѣчательныхъ дѣятелей послѣднихъ десятилѣтій будущій историкъ просвѣщенія, безъ сомнѣнія, отведетъ почетное мѣсто Н. Я. Гроту. Не только его учено-литературныя заслуги, но также основанный по его иниціативѣ философскій журналъ и организованное имъ Московское Психологическое Общество^[1], котораго онъ съ 1888 г. былъ безсмѣннымъ предсѣдателемъ, даютъ ему безспорное право на вниманіе и требуютъ справедливой оцѣнки. Много было дано ему отъ природы, и онъ широко воспользовался ея щедрыми дарами, хотя нельзя съ другой стороны не пожалѣть, что онъ слишкомъ неумѣренно расходовалъ свою кипучую энергію и что безпощадная смерть застигла его въ самую пору расцвѣта духовныхъ силъ, въ то время, когда пріобрѣтенная имъ въ ученомъ мірѣ почетная репутація и обширныя сношенія съ представителями философской науки въ Европѣ и Америкѣ, казалось, должны были открыть передъ нимъ новую блестящую будущность.

Живую и добрую память оставилъ по себѣ Гротъ также и какъ общественный дѣятель и какъ человѣкъ. Онъ былъ изъ числа тѣхъ, исключительныхъ натуръ, на которыя суровая проза жизни не въ силахъ наложить свою угрюмую печать. Онъ какъ будто родился подъ счастливой звѣздой. Проходя блестяще жизненное поприще, онъ не уставалъ до самаго конца создавать обширныя планы и рисовать роскошныя перспективы. На его душевномъ горизонтѣ всегда ясно и привѣтливо сіяло ласковое солнышко ранней весны, и весь онъ былъ полонъ поэзіи увлеченія. Въ обществѣ такихъ людей сѣрыя краски жизни превращаются въ яркія и розовыя и получается какой-то волшебный оптическій обманъ. Воодушевленный свѣтлыми надеждами, онъ бодро смотрѣлъ въ даль будущаго и въ другихъ поднималъ энергію и давалъ имъ крылья. Онъ имѣлъ завидный даръ невольно повышать во всѣхъ душевный діапазонъ, заражая своей жизнерадостностью, въ чемъ, вмѣстѣ съ беззавѣтной преданностью идеѣ, и крылась собственно тайна производимаго имъ обаянія и его общепризнаннаго организаторскаго таланта. Въ то же время онъ былъ въ высокой степени доступенъ чувству задушевной общительности и теплаго, сердечнаго участія. Въ некрологѣ его, напечатанномъ въ «Вѣстникѣ Европы», покойный Вл. С. Соловьевъ называетъ его добрымъ, дорогимъ товарищемъ и въ концѣ своей замѣтки обращаетъ къ своему умершему другу нѣсколько трогательныхъ, глубоко прочувствованныхъ строкъ, а графъ Л. Н. Толстой по смерти Грота однажды выразился, что ему «не достаетъ» этого даровитаго и высоко-симпатичнаго «молодого человѣка». Хотя Гротъ далеко уже не былъ молодымъ человѣкомъ (онъ умеръ 47 лѣтъ), но обмолвка эта знаменательна и характерна: дѣйствительно до послѣднихъ минутъ онъ былъ весь — жизнь и молодость.

I.

По отцу Николай Яковлевичъ происходилъ отъ голштинскаго выходца 2-ой полов. XVIII в., Іожима Христіана Грота, человѣка высокой преданности долгу и живой общественной иниціативы. Богословъ по призванію, онъ скромное званіе пастора предпочелъ каѳедрѣ въ одномъ университетскомъ городѣ въ Германіи и, переселившись потомъ въ Россію, въ томъ же званіи продолжалъ всю жизнь работать надъ самоусовершенствованіемъ. Своей всегдашней готовностью приносить пользу ближнимъ, онъ скоро пріобрѣлъ всеобщее уваженіе. Знаменитый ІІІлецеръ печатно называлъ его своимъ другомъ, а императрица Екатерина пожаловала ему большую золотую медаль. Его сынъ, Карлъ Ефимовичъ (такъ передѣлали его отчество въ Россіи) 14 лѣтъ былъ приглашенъ ко двору для упражненія великихъ князей (старшихъ сыновей Павла Петровича) въ иностранныхъ языкахъ, а по окончаніи курса въ Петропавловскомъ училищѣ въ Петербургѣ, публично произнесъ рѣчь на нѣмецкомъ языкѣ, заслужившую упоминанія въ извѣстномъ трудѣ Бакмейстера «Russiche Bibliothek».

Обоимъ сыновьямъ его уже было суждено значительно выдвинуться и пріобрѣсти большую извѣстность. Мы не станемъ здѣсь говорить о всѣмъ памятной дѣятельности академика Я. К. Грота, а также и брата его, Константина Карловича^[2]; замѣтимъ только, что особенное достоинство Якова Карловича заключалось въ томъ, чего болѣе или менѣе недоставало всему современному русскому обществу, — въ высокой программѣ жизни, въ строжайшемъ отношеніи къ себѣ и къ своему долгу и въ глубокомъ пониманіи евангельскаго завѣта о достойномъ примѣненіи данныхъ человѣку талантовъ. Это была личность скромная и симпатичная. Говорятъ, что императоръ Александръ III въ спорѣ по одному литературному вопросу, на возраженіе противника, который ссылался на Якова Карловича, однажды сказалъ: «Ну въ такомъ случаѣ это также вѣрно, какъ Евангеліе». Въ извѣстной перепискѣ съ Плетневымъ, особенно ярко рисуется личность покойнаго академика и глубокая, разумная преданность двухъ душевно уважавшихъ другъ друга людей, связанныхъ умственными и астеническими интересами.

Другого истиннаго друга, въ лучшую пору жизни Я. К. Гротъ нашелъ въ своей женѣ, Натальѣ Петровнѣ. Она была дочь капитана П. Н. Семенова, автора нѣсколькихъ остроумныхъ пародій, свидѣтельствующихъ объ его недюжинномъ умѣ, талантѣ и бойкомъ, веселомъ юморѣ. Его пародію на оду «Богъ» всѣ знали наизусть въ томъ полку, гдѣ онъ служилъ, и даже самъ шефъ полка, императоръ Николай. Въ домашнемъ кругу осъ отличался такой живостью и веселостью, что уже въ пожилыхъ годахъ охотно игралъ съ дѣтьми и забавлялъ ихъ. Такой же живостью и добродушной привѣтливостью обладали и другіе члены даровитой семеновской семьи; это была ихъ родовая черта.

Такимъ образомъ въ стихію образцоваго гротовскаго трудолюбія и неуклоннаго служенія долгу, свѣтлой струей влилась семеновская живость и жизнерадостность, и оба эти элемента гармонически соединились въ лицѣ Николая Яковлевича.

II.

Николай Яковлевичъ родился 18 апрѣля 1852 г. въ Гельсингфорсѣ, гдѣ отецъ его былъ профессоромъ русской литературы и исторіи. Уже въ первые мѣсяцы ребенокъ поражалъ необыкновенной живостью и, какъ всѣ впечатлительныя дѣти, требовалъ усиленныхъ попеченій. Онъ скоро сдѣлался любимцемъ всей семьи и былъ окруженъ общими заботами. Но на первомъ году ему уже пришлось вынести трудное для его возраста путешествіе во время переѣзда его родителей изъ Финляндіи въ Петербургъ, гдѣ Яковъ Карловичъ, при содѣйствіи Плетнева, получилъ каѳедру въ Александровскомъ Лицеѣ и вскорѣ началъ также занятія съ Августѣйшими дѣтьми В. К. Александра Николаевича. Это было въ началѣ 1853 года. Въ концѣ того же года Гроты поселились въ домѣ Сазонова въ Первой линіи Васильевскаго Острова, гдѣ протекло все дѣтство и юность Николая Яковлевича въ самой благопріятной семейной обстановкѣ. Родители его сразу сумѣли найти то прочное счастье, о которомъ люди такъ много мечтаютъ и которое такъ рѣдко дается; но оно не было случайнымъ лотерейнымъ выигрышемъ, а создавалось и поддерживалось неослабными заботами и напряженнымъ трудомъ. Общее довольство и спокойствіе обусловливались единодушіемъ главныхъ членовъ семьи, гдѣ жена была истинной помощницей и вѣрнымъ товарищемъ мужа. Въ воспитаніи дѣтей они держались строгой системы: здѣсь не было и тѣни безпечной распущенности, предоставляющей выработку характера на волю случая. Во многомъ воспитаніе носило даже почти спартанскій характеръ; дѣтямъ не давали долго спать и никакая изнѣженность не допускалась. Во всемъ они встрѣчали неуклонныя требованія и поблажекъ не дѣлалось, но въ усвоеніи требуемой выдержки много помогала строгая послѣдовательность режима и постоянный примѣръ старшихъ, относившихся къ нимъ, при всей настойчивости, съ любовью и лаской. Но не слѣдуетъ думать, что при такихъ благопріятныхъ условіяхъ дѣло шло совершенно плавно и гладко.

Напротивъ, воспитаніе Николая Яковлевича представляло значительныя трудности. Это была какъ разъ натура всего менѣе способная подчиняться режиму, вѣчно куда-то рвущаяся, никогда не успокаивающаяся, неугомонная и неукротимая. Необыкновенная живость ребенка, требовавшая неослабнаго и напряженнаго наблюденія, сама по себѣ причиняла много хлопотъ; но кромѣ того страстность пылкаго темперамента и инстинктивное, но чрезвычайно сильное и раннее стремленіе къ самостоятельности, сильно затрудняли послѣдовательное проведеніе педагогическихъ началъ, — особенно въ виду того, что это былъ первенецъ, на которомъ родителямъ впервые приходилось примѣнять свои педагогическіе пріемы. Съ другой стороны нравственная отвѣтственность сильно осложнялась выдающейся даровитостью ребенка. Но Гроты были люди съ большой выдержкой и самообладаніемъ. Имѣя передъ глазами ясно поставленную цѣль и всей трудовой жизнью приготовленные къ своей высокой задачѣ, они не терялись при встрѣчѣ съ трудностями и продолжали послѣдовательно и бодро проводить строго обдуманную систему. Въ этомъ имъ помогала склонность къ семейной жизни и равнодушіе къ свѣтскимъ удовольствіямъ. Большую помощь находили они также и въ добрыхъ наклонностяхъ ребенка, обладавшаго натурой привязчивой и доброй. Увѣщанія и ласки родителей легко получали доступъ къ его сердцу и смягчали вспышки гнѣва и упорства. Николай Яковлевичъ обладалъ горячимъ, любящимъ, привязчивымъ сердцемъ и душой, расположенной къ самымъ высокимъ, чистымъ и благороднымъ порывамъ и стремленіямъ и отличался высшей степенью прямоты, откровенности и правдивости въ словахъ и дѣйствіяхъ. Все это значительно облегчало задачи обузданія его страстности и стремительности; приходилось сдерживать его порывы, но не было основанія бояться какого-нибудь неожиданнаго и вреднаго вліянія со стороны. "Добрые и свѣтлые порывы всегда быстро и рѣшительно торжествовали надъ дурными и низменными, и это относится какъ къ самому первому, нѣжному дѣтству, такъ и къ юности и къ молодости ", свидѣтельствуетъ его братъ Константинъ Яковлевичъ, бывшій его товарищемъ и другомъ дѣтства и до конца связанный съ нимъ тѣсной дружбой.

III.

Въ раннемъ дѣтствѣ самое рѣшительное вліяніе въ воспитаніи, какъ извѣстно, принадлежитъ матери, а Наталья Петровна Гротъ всегда признавала великое значеніе роли женщины въ семьѣ, и особенно какъ воспитательницы, и проводила это убѣжденіе въ жизни. Она высоко ставила материнскую сердечность и ласку, а въ скромной долѣ и самоотверженности видѣла особенную высоту женскаго призванія. Она обладала душой, беззавѣтно преданной всему, что было связано не только съ ея личной судьбой, но и съ прошлымъ близкихъ людей и отечества. Въ натурѣ ея особенно поражало умѣнье быть благодарной, а къ холодному скептицизму она питала органическое отвращеніе. «Простота и правда», говоритъ она въ своихъ воспоминаніяхъ, «были завѣтными идеалами моей души, а безыскусственная патріархальность русской жизни въ моемъ дѣтствѣ навсегда осталась живою въ моихъ воспоминаніяхъ». Всѣми указанными сторонами своей личности она имѣла благотворное вліяніе на дѣтей, и хотя Николай Яковлевичъ по натурѣ своей былъ созданъ піонеромъ будущаго и всегда неудержимо и страстно рвался впередъ, но и ему также былъ несимпатиченъ равнодушный и холодный скептицизмъ, и онъ живо сознавалъ кровную связь съ родными людьми и мѣстами, скрѣпленную свѣтлой памятью счастливаго дѣтства.

Такимъ образомъ, хотя и многихъ заботъ требовало моральное воспитаніе Николая Яковлевича, но добрыя сѣмена падали на хорошую почву, а въ отношеніи развитія и обученія ребенокъ шелъ самъ на встрѣчу заботамъ старшихъ, и ученіе давалось ему такъ легко, онъ такъ охотно за все принимался, что не нужно было мучиться заботами о пробужденіи въ немъ любви къ занятіямъ и труду. Однако родители не полагались на эти счастливые задатки и всѣми силами старались входить во всѣ подробности обученія, ведя его по возможности лично, а постороннему попеченію предоставляя лишь практику въ иностранныхъ языкахъ и преподаваніе такихъ предметовъ, какъ чистописаніе. Когда время позволяло Якову Карловичу, онъ самъ занимался съ дѣтьми и много читалъ имъ; Наталья Петровна съ своей стороны учила ихъ французскому языку и русскимъ предметамъ, а ариѳметикѣ и нѣмецкому языку — учила любящая, по строгая и требовательная сестра Якова Карловича, Роза Карловна. Рядомъ съ ученьемъ, важное значеніе придавалось и физическому воспитанію, развитію и укрѣпленію въ дѣтяхъ всякой практической сноровки и умѣнья ко всему приложить руки. И результатъ получился цѣнный: Николай Яковлевичъ умѣлъ превосходно выполнить всякую практическую задачу и всегда практически устраивался въ домашнемъ быту, со вкусомъ и недорого; онъ всякія хлопоты бралъ на себя безъ малѣйшаго неудовольствія, и дѣло такъ и кипѣло въ его рукахъ. Хотя упражненія во всякихъ практическихъ умѣньяхъ, ремеслахъ и искусствахъ относятся, главнымъ образомъ къ годамъ позднѣйшаго школьнаго ученія, по основа этой практической приспособленности заложена была еще въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Тогда же стали находить себѣ поощреніе дѣтскіе вкусы и способности въ искусствахъ — рисованіи и музыкѣ.

IV.

Въ лѣтніе мѣсяцы ослаблялись, но не забрасывались учебныя занятія, а уступали главнымъ образомъ мѣсто физическимъ упражненіямъ, чему способствовало раннее знакомство съ деревенской жизнью; эта жизнь была полезна и для развитія и укрѣпленія національнаго чувства и любви къ родинѣ. Въ этомъ отношеніи на нихъ оказывали благотворное вліяніе какъ заботы Якова Карловича, въ которомъ любовь къ Россіи воспитала глубокопреданная своему отечеству мать его, такъ и Наталья Петровна, коренная русская женщина, горячая и убѣжденная патріотка. Несмотря на лютеранское исповѣданіе, будучи вполнѣ русскимъ человѣкомъ, Яковъ Карловичъ все же до самой женитьбы мало еще зналъ внутреннюю Россію, но позже онъ былъ окончательно захваченъ и увлеченъ русской стихіей. Братья Натальи Петровны, Николай и Петръ Петровичи Семеновы^[3] дружески сошлись съ ея мужемъ, котораго привлекало къ нимъ, кромѣ личныхъ нравственныхъ достоинствъ, также то обстоятельство, что они были просвѣщенными представителями своего круга, съ которыми онъ могъ дѣлаться своими литературными и научными интересами.

Лѣтнія поѣздки въ деревню участились съ 1860 года, когда Яковъ Карловичъ, по окончаніи занятій въ царской семьѣ, поѣхалъ лѣтомъ одинъ за границу, а семья его проводила лѣто въ имѣніи Н. П. Семенова въ Рязанской губерніи (прежде въ выборѣ дачныхъ мѣстъ Гроты должны были сообразоваться съ лѣтними царскими резиденціями). То же повторилось и въ 1862 г., когда онъ одинъ предпринялъ путешествіе съ ученой цѣлью по разнымъ городамъ Россіи для собиранія матеріаловъ по изданію сочиненій Державина. Тогда дѣти были еще очень малы и рано было думать о серьёзномъ образовательномъ значеніи поѣздокъ. Напротивъ позднѣе, когда сыновья его подросли, онъ охотно бралъ ихъ съ собой (въ 1863 г. въ Новгородъ и Олонецкую губ., въ Петрозаводскъ и на Кивачъ). Когда лѣтомъ 1861 г. Я. К. предпринялъ новое заграничное путешествіе, то, въ виду удобныхъ условій заграничныхъ поѣздокъ, нашелъ возможнымъ взять съ собой всю семью, и это былъ первый опытъ такого сложнаго передвиженья, вполнѣ оправдавшій своими результатами и педагогическія соображенія Я. К. Гроты ѣздили тогда на воды въ Чехію и на морскія купанья въ Сѣверномъ Нѣмецкомъ морѣ. Это интересное путешествіе и пребываніе въ Теплицѣ (въ Чехіи), а потомъ у Сѣвернаго моря въ Нордернеѣ не могло не оказать сильнаго, развивающаго дѣйствія на девятилѣтняго мальчика и не оставитъ въ немъ глубокихъ, неизгладимыхъ впечатлѣній. Передъ нимъ открылся новый міръ, интересный и высоко поучительный. Впечатлѣнія заграничной жизни и быта поглощались имъ съ жадностью и глубоко западали въ воспріимчивую дѣтскую душу. Впечатлительнаго ребенка очаровала новая природа съ невиданными еще красотами: его заинтересовали новые люди съ ихъ языкомъ, нравами и обычаями. Съ этой ранней поры онъ сильно полюбилъ путешествія, которыя до конца жизни доставляли ему глубокія и долго не забываемыя наслажденія; въ путешествіяхъ онъ какъ-бы почерпалъ новую жизнь и всегда вспоминалъ о нихъ съ увлеченіемъ; въ чертахъ лица его играла тогда жизнь и глаза свѣтились радостныхъ блескомъ. Но особенно нравились ему путешествія цѣлой семьей, и тутъ, въ этомъ отношеніи, нельзя также не видѣть слѣдствія впечатлѣній его раннихъ поѣздокъ.

V.

По возвращеніи изъ этой поѣздки занятія и ученье дѣтей били организованы серьезнѣе и систематичнѣе, чѣмъ прежде. Съ осени рѣшено было посылать ихъ въ училище и надо было ихъ подготовить. Самъ Яковъ Карловичъ принималъ участіе въ этихъ занятіяхъ: онъ проходилъ съ ними исторію, читалъ разсказы изъ русской исторіи по Нестору и русскій пересказъ «Иліады». Въ Петербургѣ въ это время славилось полунѣмецкое училища доктора Видемана, отличнаго педагога и прекрасно образованнаго человѣка. Яковъ Карловичъ познакомившійся съ педагогической опытностью Видемана и заведенными имъ порядками, вполнѣ оцѣнилъ это училище и рѣшилъ отдать туда приходящими своихъ двухъ сыновей. Видеманъ, исходившій изъ принципа, что съ ученіемъ и сообщеніемъ знаній должно быть тѣсно соединено воспитаніе дѣтей, нравственная и умственная подготовка ихъ къ труду и образованіе ихъ характера, умѣлъ согласовать съ этой цѣлью весь строй школы и вдохнуть въ нее духъ долга, трудолюбія и энергіи. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ его гимназіи господствовало начало семейственности, взаимнаго довѣрія, единодушія, сердечности, простоты отношеній. Училище было прекрасно обставлено и съ внѣшней, матеріальной стороны. Особенно важно было въ немъ отношеніе къ родителямъ, съ которыми Видеманъ старался поддерживать близкія связи и много бесѣдовалъ, а также заботы о физическомъ воспитаніи дѣтей, чего тогда не было и въ поминѣ въ казенныхъ гимназіяхъ. Въ этомъ заведеніи царилъ духъ товарищества, а также отношенія педагоговъ къ воспитанникамъ были патріархально-дружескія и отеческія.

Въ этой школѣ духовное развитіе Николая Яковлевича быстро двинулось впередъ. Духъ заведенія какъ нельзя больше гармонировалъ съ его прирожденной дружелюбной общительностью; любимецъ семьи и родныхъ, онъ скоро сдѣлался также любимцемъ школьныхъ товарищей. Наставники, въ свою очередь, полюбили привѣтливаго, веселаго и способнаго мальчика, хвалили и ласкали его, такъ что и онъ могъ чувствовать себя привольно и имъ были довольны. Быстро освоившись въ новой средѣ, Николай Яковлевичъ незамѣтно получилъ извѣстный авторитетъ и голосъ среди товарищей, который, по внушенію своей доброй натуры, онъ употреблялъ на благородное заступничество за слабыхъ и обижаемыхъ. Воспитанный въ хорошей семьѣ и ея попеченіями спасенный отъ знакомства съ грустными, ожесточающими сторонами жизни, онъ былъ полонъ дображелательства и чуждъ тѣхъ инстинктовъ, которые отталкиваютъ и поселяютъ вражду. Съ другой стороны спокойная увѣренность въ себѣ и легко достававшееся первенство избавило его отъ зависти и соревнованія. Но въ задорной дѣтской средѣ не обходилось безъ ссоръ и притѣсненій. Вотъ здѣсь и нашли примѣненіе рыцарскія чувства маленькаго Грота: онъ вступался за слабенькихъ, за что многіе товарищи были ему благодарны. Между прочимъ былъ порученъ его защитѣ слабый здоровьемъ и робкій мальчикъ В. К. Ернштедтъ, впослѣдствіи профессоръ Петербургскаго университета и академикъ.

VI.

Въ 1868 году Яковъ Карловичъ, взявъ съ собой сыновей, предпринялъ для работъ по своему капитальному изданію сочиненій Державина путешествіе въ сѣверный край Россіи, въ тѣ мѣстности, которыя прославлены жизнью и твореніями этого поэта: онъ посѣтилъ Новгородъ, Званку, знаменитое имѣніе Державина на Волховѣ, Петрозаводскъ и поэтическій Кивачъ. Такое путешествіе подъ руководствомъ высоко образованнаго и нѣжно-заботливаго отца во многихъ отношеніяхъ было для дѣтей превосходной школой, начиная съ могучаго дѣйствія на душу величавыхъ картинъ дикаго сѣвера и кончая практической пользой въ томъ, что они впервые пріучались обходиться безъ женскаго ухода и приспособляться къ дорожнымъ неудобствамъ и лишеніямъ.

Обычно же семья ѣздила на лѣтній отдыхъ въ Рязанскую губернію, сперва въ имѣніе сенатора Н. П. Семенова, брата Натальи Петровны, а съ 1864 г. въ пріобрѣтенное Я. К. Гротомъ по сосѣдству небольшое, живописно расположенное имѣніе Красную Слободку. Здѣсь, на лонѣ природы, среди сельскихъ занятій и развлеченій, среди коренного русскаго люда и при простой деревенской обстановкѣ дѣти пользовались здоровымъ отдыхомъ. Впрочемъ, при живой и дѣятельной натурѣ, Николай Яковлевичъ всегда находилъ надъ чѣмъ поработать и позаняться и непремѣнно чѣмъ-нибудь увлекался, напр., рисованіемъ, къ которому имѣлъ большія способности. Его природное влеченіе и вкусъ ко всякимъ механическимъ и техническимъ работамъ, архитектурѣ, строительству и проч. нерѣдко находили себѣ приложеніе въ деревенской обстановкѣ, подобно тому, какъ зимой, въ городѣ, родители давали возможность сыновьямъ развивать сноровку и ловкость рукъ и примѣнять ее къ разнымъ полезнымъ занятіямъ, напр. столярному, переплетному, картонажному и проч., для чего пріобрѣтались приборы и для обученія приглашались мастера.

Въ гимназіи Видемана дѣти оставались до весны 1867 г.; но такъ какъ она не имѣла еще правъ казенныхъ гимназій и при томъ въ ней не достаточно широко преподавались древніе языки (греческій даже вовсе не преподавался), а также такъ называемые «русскіе предметы», то родители рѣшили перевести сыновей въ казенную Ларинскую гимназію, съ которою Яковъ Карловичъ былъ знакомъ по ревизіи преподаванія русскаго языка въ 1865 г. Однако, разница въ программахъ оказалась настолько значительной, что пришлось серьёзно подумать о подготовкѣ къ экзамену.

VII.

Лѣто 1867 г. было снова посвящено путешествіямъ, но на этотъ разъ оно далеко не было увеселительной прогулкой: предпринятое для поправленія пошатнувшагося здоровья Натальи Петровны, оно было омрачено нездоровьемъ какъ Якова Карловича, такъ и Николая Яковлевича. Наши путешественники направились черезъ Варшаву въ Вѣну, гдѣ пробыли нѣкоторое время, въ теченіе котораго успѣли ознакомиться съ ея достопримѣчательностями, посѣтили Зальцбургъ съ его окрестностями, Ишль, Траунское озеро и другіе живописные уголки этого края. Отсюда отправились въ Чехію, сперва во Франценсбадъ (гдѣ Я. К. схватилъ перемежающуюся лихорадку), потомъ въ Маріенбадъ. Въ первомъ изъ этихъ курортовъ Николай Яковлевичъ сильно помучился лихорадкой, первые приступы которой онъ выдержалъ еще въ Вѣнѣ. Къ счастью, горная мѣстность Маріенбада, этого живописнаго уголка, значительно помогла его скорому выздоровленію, послѣ чего семья снова продолжала прерванное путешествіе; но эта болѣзнь все таки была, вѣроятно, началомъ и причиной его послѣдующихъ страданій маляріями. Черезъ Пльзно (Пильзенъ) Гроты проѣхали въ Прагу, знакомство съ которой произвело на молодежь глубокое и отрадное впечатлѣніе, особенно же радушный и сердечный, почти родственный пріемъ, сдѣланный чехами семьѣ русскаго академика.

Это былъ годъ сильнѣйшаго патріотическаго возбужденія, годъ знаменитаго общеславянскаго съѣзда и этнографической выставки въ Москвѣ. Русско-славянское національное чувство и одушевленіе не могли не отозваться въ воспріимчивой душѣ Николая Яковлевича. Несомнѣнно, въ смыслѣ развитія національнаго самосознанія и патріотическихъ чувствъ, это пребываніе въ Чехіи и Прагѣ не могло не оставить слѣдовъ въ его душѣ. Оно имѣло и практическій результатъ: здѣсь для подготовки мальчиковъ въ Ларинскую гимназію былъ приглашенъ въ домъ молодой человѣкъ, чехъ, О. А. Шеборъ. Человѣкъ недюжинныхъ способностей, умный и тактичный, педагогъ по призванію, онъ скоро сдѣлался другомъ семьи и любимцемъ своихъ питомцевъ, на которыхъ имѣлъ прекрасное воспитательное вліяніе. Но при всей успѣшности его занятій, ему удалось подготовить Николая Яковлевича изъ Tertia Видеманской гимназіи только въ соотвѣтственный, третій сверху, т. е. въ пятый классъ Ларинской гимназіи: до того расходились программы казенныхъ гимназій съ курсомъ училища Видемана. Въ Ларинской гимназіи въ концѣ 60-хъ годовъ дѣйствовали выдающіеся педагоги и дѣятели литературы и науки: В. Д. Сиповскій, Г. С. Лыткинъ, В. С. Парамоновъ, А. А. Адамовъ, А. П. Рудаковъ, И. Ѳ. Рашевскій, И. А. Коссовичъ, и другіе.

Во главѣ заведенія стоялъ опытный и авторитетный педагогъ, И. Ѳ. Кноррингъ. И директоръ, и лучшія педагогическія силы были на высотѣ призванія и воспитательныхъ задачъ. Даже въ сравненіи съ гимназіей Видемана здѣсь было больше образцовыхъ дѣятелей школы, но зато здѣсь не было уже той патріархальной сердечности обращенія и безусловнаго отсутствія формализма, которымъ была вправѣ гордиться гимназія Видемана. Во время ученія въ Ларинской гимназіи Николай Яковлевичъ, благодаря блестящимъ способностямъ, неизмѣнно шелъ первымъ ученикомъ и кончилъ курсъ съ золотой медалью. Въ эту пору онъ съ особеннымъ увлеченьемъ предавался чтенію, поглощая книгу за книгой въ такомъ неумѣренномъ количествѣ, что это обстоятельство вызвало пререканія съ родителями, которые не ожидали добра отъ такого чтенія безъ разбора. Но удержать Николая Яковлевича въ границахъ благоразумія въ данномъ отношеніи было очень трудно; онъ любилъ чередовать чтеніе серьёзныхъ сочиненій (особенно по общественнымъ наукамъ) съ беллетристикой и отчасти увлекался современнымъ тогда матеріалистическимъ направленіемъ, которое оставило замѣтный слѣдъ въ его увлекающемся и впечатлительномъ умѣ и опредѣлило до нѣкоторой степени направленіе его интересовъ и изученій въ университетѣ. Въ послѣднее время ученія въ гимназіи Николай Яковлевичъ сталъ горячо мечтать объ университетѣ, составляя обширные планы своихъ будущихъ занятій. Не безъ вліянія окружавшей его съ дѣтства ученой атмосферы и преобладающихъ историко-литературныхъ интересовъ отца, онъ выбралъ историко-филологическій факультетъ.

VIII.

Теперь намъ пора сказать нѣсколько словъ о вліяніи на Николая Яковлевича семьи въ самый важный періодъ развитія личности. Вся семья производила отрадное впечатлѣніе своими привлекательными нравственными качествами. Здѣсь было царство честнаго труда и строгаго порядка во всемъ. Всѣ члены семьи относились другъ къ другу съ любовью и сердечнымъ уваженіемъ. Самъ Я. К. Гротъ, бодрый и дѣятельный, былъ образцомъ трудовой жизни и разумнаго употребленія времени: у него были строго опредѣленные часы для занятій и отдыха и для прогулокъ, и ни одна минута не пропадала даромъ; онъ держался во всемъ методическаго режима, основаннаго на здраво обдуманныхъ гигіеническихъ и иныхъ соображеніяхъ, такъ что оставалось только удивляться строго проводимой имъ послѣдовательности и системѣ въ его планѣ жизни.

Много помогала въ этомъ раціональномъ устройствѣ жизни Якова Карловича его супруга Наталья Петровна, заботливо и искусно отстранявшая отъ него непроизводительную трату времени, неизбѣжную при обширныхъ знакомствахъ. Всевластная рука времени, незамѣтно и плавно подвигая колеса фортуны, постепенно вносила перемѣны и въ этотъ счастливый уголокъ, но общій режимъ оставался тотъ же: съ одной стороны пріемы, оживленіе, множество гостей, съ другой — тихая, трудовая, кабинетная атмосфера. Для молодого поколѣнія было, конечно, полезно и полирующее вліяніе свѣтскихъ отношеній и живой примѣръ неустаннаго добросовѣстнаго труда. Поэтому къ университетской порѣ Гротъ былъ дѣльнымъ и развитымъ и вмѣстѣ изящнымъ молодымъ человѣкомъ.

IX.

Сдѣлавшись студентомъ, Гротъ необыкновенно скоро, можно сказать тотчасъ же обратилъ на себя общее вниманіе своего курса замѣчательной жизнерадостностью, соединенной съ чрезвычайной общительностью и привѣтливостью ко всѣмъ товарищамъ; онъ скорѣе другихъ знакомился съ однокурсниками и, неотразимо привлекая къ себѣ всѣхъ своимъ веселымъ и живымъ характеромъ, значительно способствовалъ на первыхъ порахъ общему взаимному ознакомленію. На первыхъ же порахъ обнаружилъ онъ и весьма замѣтную любовь къ наукѣ, проявившуюся и въ слушаніи необязательныхъ курсовъ, напримѣръ санскритскаго языка (между прочимъ вмѣстѣ съ нынѣшнимъ профессоромъ Московскаго университета Р. Ѳ. Брандтомъ и другими) и даже самыхъ разнообразныхъ лекцій, случайно имъ посѣщаемыхъ въ свободные часы на своемъ и другихъ факультетахъ, но особенно въ какомъ-то чувствѣ счастья быть студентомъ, которымъ онъ былъ тогда весь преисполненъ. Оживленной, быстрой походкой, съ постоянно ликующимъ видомъ, не столько озабоченный своими постоянными хлопотами, сколько счастливо настроенный и полный бодраго возбужденія, онъ вихремъ носился въ промежутки между лекціями по длинному университетскому коридору, вѣчно въ суетѣ и движеніи. Въ массѣ товарищей, большей частью съѣхавшихся изъ дальнихъ городовъ, удрученныхъ нуждой и насущными житейскими заботами, группировавшихся въ небольшіе и тѣсные кружки, какъ-то ярко выдѣлялся этотъ привѣтливый юноша, съ виду совсѣмъ почти мальчикъ, отъ души наслаждавшійся и новой для него университетской обстановкой, и профессорскими лекціями, и общеніемъ съ товарищами, и, наконецъ, всѣми впечатлѣніями жизни, радостно имъ воспринимаемыми. Онъ одинъ чувствовалъ себя вполнѣ привольно, какъ рыба въ водѣ, никого не сторонился и не хотѣлъ замкнуться ни въ какомъ уединенномъ кружкѣ, но совершенно просто и естественно сближался со всѣми. Благодаря этому, незамѣтно вокругъ Грота создавалась атмосфера тѣснаго товарищескаго общенія. Съ самаго начала Гротъ полюбилъ перипатетическія бесѣды съ болѣе близкими товарищами гдѣ-нибудь по Кадетской линіи или по Среднему проспекту Васильевскаго острова, когда, по нѣсколько разъ провожая другъ друга, молодые люди, увлеченные разговоромъ, никакъ не хотѣли разойтись и все чувствовали потребность подѣлиться другъ съ другомъ мыслями и впечатлѣніями. Вскорѣ нѣсколько товарищей стали собираться у Грота для совмѣстнаго чтенія Тита Ливія, которымъ рѣшили заняться — Гротъ ради изученія древней исторіи, которую онъ хотѣлъ избрать своей спеціальностью, а другіе два его товарища (въ томъ числѣ П. О. Морозовъ, извѣстный впослѣдствіи издатель сочиненій Пушкина) — для лучшаго ознакомленія съ самимъ римскимъ писателемъ. Изъ всѣхъ университетскихъ предметовъ, Гротъ особенно увлекался сначала исторіей, которую полюбилъ еще воспитанникомъ Ларинской гимназіи. Вскорѣ замѣтивъ затрудненія большинства товарищей, чувствовавшихъ нужду въ картѣ древней Италіи при слушаніи лекцій по древней исторіи, онъ весь предался со свойственнымъ ему рвеніемъ дѣлу изданія ея, примѣнительно къ лекціямъ профессора, цѣлыя недѣли проводя за черченіемъ, всевозможными справками и хлопотами по литографированію и, конечно, безъ всякихъ матеріальныхъ расчетовъ, единственно по побужденіямъ товарищескаго чувства. Въ слѣдующемъ году онъ составилъ такую же карту Древней Греціи.

X.

Упомянутымъ совмѣстнымъ товарищескимъ изученіемъ Тита Ливія, начатымъ съ великимъ увлеченіемъ, не суждено было долго продолжаться: виновникомъ нарушенія составившагося тріо оказался И. О. Морозовъ, быстро и рѣзко перешедшій отъ восторженнаго преклоненія передъ классической древностью къ полнѣйшему къ ней охлажденію и всецѣло посвятившій себя изученію русской и новыхъ иностранныхъ литературъ. Онъ же сталъ энергично агитировать между товарищами въ пользу болѣе живыхъ и увлекательныхъ предметовъ университетскаго преподаванія, показывая соблазнительный примѣръ посѣщенія, вмѣсто нѣкоторыхъ обязательныхъ, но менѣе привлекательныхъ лекцій, аудиторій профессоровъ Сухомлинова, Миллера и Веселовскаго. Имѣвшія тогда огромный успѣхъ лекціи О. Ѳ. Миллера по литературѣ XIX вѣка, вскорѣ устремили многихъ юношей, занимавшихся классической древностью, на путь изученія словесности, исторіи и философіи. Гротъ же въ годы студенчества, не увлекаясь древними языками, не былъ и ихъ противникомъ. Къ концу перваго года Гротъ сталъ уже, кромѣ исторіи, интересоваться и философіей. Онъ занимался въ университетѣ порывами и съ большимъ увлеченіемъ, но отнюдь не принадлежалъ къ числу тѣхъ студентовъ, которые благоразумно и равномѣрно изучаютъ всѣ предметы ради экзамена и диплома. Послѣдняго побужденія у Грота не было вовсе, потому что онъ имѣлъ способность передъ экзаменомъ, такъ сказать, брать приступомъ тѣ курсы, въ знаніи которыхъ долженъ былъ отдавать отчетъ, съ живымъ интересомъ слушая, впрочемъ, вообще всѣ предметы университетскаго преподаванія, кромѣ спеціально филологическихъ, напримѣръ, славянскихъ нарѣчій; но и въ этихъ предметахъ онъ успѣвалъ въ короткіе передэкзаменные сроки стать наравнѣ съ лучшими знатоками курса. Такъ, передъ экзаменомъ со второго курса на третій но древней исторіи Гротъ съ непостижимой быстротой впитывалъ въ себя имена, факты и генеалогическія таблицы. Напряженіе памяти доходило до виртуозности. Еще поразительнѣе было, когда Гротъ, отчаянно запустившій занятія по славянскимъ нарѣчіямъ, послѣ непродолжительной подготовки далъ на экзаменѣ (при переходѣ на четвертый курсъ) одинъ изъ самыхъ удачныхъ и блестящихъ отвѣтовъ у профессоровъ Срезневскаго и Ламанскаго.

Приготовленія къ экзаменамъ у Грота никогда не сопровождались тѣмъ тревожнымъ и озабоченнымъ настроеніемъ, какъ у многихъ другихъ студентовъ; за освобожденіе отъ платы или за стипендію ему бояться были нечего, а заботиться объ отличіи передъ товарищами было не въ его характерѣ: объ этомъ онъ и не думалъ, но это давалось ему само собой, какъ что-то неизмѣнно и законно ему принадлежавшее. Но все же усиленныя занятія во время экзаменовъ требовали отдыха и освѣженія, и вотъ здѣсь снова къ услугамъ его являлись лѣтнія путешествія.

XI.

Въ 1873 г. послѣ перехода на третій курсъ, Гротъ ѣздилъ съ остальной семьей въ Швецію на морскія купанья въ Марстрандъ (островъ близъ Гётеборга). Опять ему представилась возможность наслаждаться новыми впечатлѣніями при осмотрѣ такихъ городовъ, какъ Стокгольмъ, Упсала, Христіанія съ ихъ достопримѣчательностями; его сильно заинтересовали шведская природа и населеніе, новые нравы и обычаи, ознакомленіе съ шведскимъ языкомъ и особенностями шведской жизни. Высокая культурность шведской націи очаровала его. Особенно же пріятна и поучительна была поѣздка въ Христіанію и сосѣдніе съ нею края Норвегіи. Не мало прелести представляли также случайныя путевыя встрѣчи и знакомства, которыя Николай Яковлевичъ умѣлъ легко завязывать. Въ это время, постоянно пользуясь обществомъ своего отца, не отвлекаемаго теперь въ путешествіи научными занятіями, онъ практиковался подъ его руководствомъ въ англійскомъ языкѣ, которымъ отецъ его владѣлъ вполнѣ. Въ пути Николай Яковлевичъ имѣлъ обыкновеніе дѣлать для памяти наброски карандашомъ и акварелью въ своемъ дорожномъ альбомѣ и такимъ образомъ иллюстрировалъ все путешествіе. Какъ мы говорили, у него былъ большой природный талантъ къ живописи.

Въ слѣдующемъ, 1874 г., Гроту представился случай во время каникулъ совершить съ братомъ путешествіе по Волгѣ. Это путешествіе устроилъ имъ дядя K. К. Гротъ на свои средства; онъ же снабдилъ ихъ рекомендательными письмами въ приволжскіе города, гдѣ у него были большія связи и знакомства. Юные путешественники отправились изъ Петербурга по желѣзной дорогѣ до Рыбинска, а оттуда ѣхали по Волгѣ до Астрахани и обратно до Царицына, а затѣмъ по желѣзной дорогѣ вернулись въ свою Рязанскую деревню. Памятникомъ этого путешествія остался, кромѣ множества нарисованныхъ видовъ, любопытный дорожный альбомъ Николая Яковлевича, гдѣ онъ съ свойственной ему живостью воспроизводилъ свои встрѣчи, впечатлѣнія и маленькія приключенія. Въ каждомъ городѣ они находили знакомыхъ, пріятно проводили время и продолжали путь въ счастливомъ настроеніи безпечной и не испытавшей жизненныхъ невзгодъ юности. Николай Яковлевичъ наслаждался патріархальностью и простотой отношеній провинціальной жизни, не забывая естественныхъ чистыхъ наслажденій возраста — увлеченій обаятельной прелестью веселой, плѣнительной бесѣды съ молодыми представительницами прекраснаго пола.

XII.

Въ послѣдніе два года своего студенчества нашъ молодой философъ былъ уже вѣрнымъ и исключительнымъ рыцаремъ избранной спеціальности. Читалъ Гротъ, будучи студентомъ, очень много, особенно по двумъ наиболѣе любимымъ своимъ предметамъ — философіи и исторіи. Увлеченію его философіей способствовалъ занимавшій въ свое время многихъ и, безъ сомнѣнія, чрезвычайно интересный ученый турниръ между двумя свѣтилами первой величины — Сѣченовымъ и Кавелинымъ. Съ пользой слушая систематично составленныя и обработанныя лекціи профессора Владиславлева, Гротъ былъ, однако, больше всего захваченъ и увлеченъ названной полемикой, ареной которой былъ «Вѣстникъ Европы». Съ малыхъ лѣтъ хорошо зная Кавелина, какъ близкаго друга своего дяди, Константина Карловича, Гротъ юношей-студентомъ обратилъ на себя сочувственное вниманіе Кавелина, предоставившаго въ его распоряженіе свою библіотеку и, несмотря на разницу возрастовъ, а особенно на цѣлую пропасть въ отношеніи научныхъ познаній, отдѣлявшую одного изъ замѣчательнѣйшихъ ученыхъ своего времени отъ юноши-новобранца науки, Кавелинъ находилъ замѣтное удовольствіе въ бесѣдѣ съ молоденькимъ студентомъ, нерѣдко принимавшимъ сторону его противника — Сѣченова. Обычнымъ мѣстомъ ихъ перипатетическихъ бесѣдъ былъ Румянцевскій скверъ близъ Академіи Художествъ, гдѣ любилъ прогуливаться Кавелинъ. Онъ обыкновенно съ любовью и оживленно слушалъ своего собесѣдника, часто воодушевленно съ нимъ говорившаго или даже спорившаго. Несомнѣнно, что живой интересъ, возбужденный въ Гротѣ споромъ Кавелина и Сѣченова, не только имѣлъ рѣшительное вліяніе на развитіе въ немъ вкуса къ философіи, но и привелъ къ мысли заняться для изученія психологіи естественными науками, которыя онъ принялся усердно штудировать по курсамъ и книгамъ своихъ знакомыхъ студентовъ-естественниковъ. Этимъ занятіямъ Гротъ отдавался съ тѣмъ большей горячностью, что считалъ, вмѣстѣ со многими, существеннымъ недочетомъ въ занятіяхъ тогдашнихъ спеціалистовъ-психологовъ ихъ недостаточную освѣдомленность въ области естествознанія. Грота особенно воодушевляла мысль, что онъ пойдетъ по болѣе широкому и болѣе соотвѣтствующему требованіямъ времени пути. Кстати здѣсь напомнить, что то была пора сильнаго и весьма распространеннаго, по истинѣ трогательнаго увлеченія естественными науками. Имена Менделѣева, Сѣченова и другихъ свѣтилъ естествознанія внушали молодежи какой-то священный, трепетъ. На университетскомъ актѣ, 8 февраля, провозглашеніе именъ студентовъ, получившихъ не только медали, но даже похвальные отзывы за сочиненія по естественнымъ наукамъ, сопровождались такими шумными и демонстративно-восторженными оваціями, что, казалось, стѣны тряслись. Воодушевленіе молодежи имѣло въ себѣ какую-то волшебную, околдовывающую силу, и едва ли кто изъ старыхъ студентовъ не помнитъ этого. Если бы Гроту кто-нибудь сказалъ тогда, что онъ не останется всегда позитивистомъ, онъ просто не могъ бы даже представить себѣ этого.

XIII.

Мы, молодежь, переживали тогда чудные годы, когда юность бываетъ озарена блестящимъ сіяніемъ солнечнаго свѣта, когда вся предстоящая жизнь представляется сплошнымъ счастьемъ, когда ярче свѣтитъ солнце, нѣжнѣе благоухаютъ цвѣты и птицы поютъ волшебныя пѣсни, — когда еще не извѣдана проза незамѣнимыхъ утратъ и горькихъ разочарованій. Самое общественное настроеніе было тогда какое-то свѣтлое и жизнерадостное… Въ средѣ студенчества преобладало сильное демократическое направленіе: молодежь была проникнута необыкновеннымъ энтузіазмомъ; горячія головы мечтали о жертвахъ, о посвященіи всей жизни благу «меньшей братіи», скорбѣли о неоплатномъ долгѣ передъ нею и рисовали въ своемъ воображеніи картину радикальнаго переустройства всей личной и общественной жизни на началахъ альтруизма и разумнаго, безкорыстнаго труда, опирающагося на изученіе реальныхъ наукъ. Студенты одѣвались плохо и носили длинныя волосы, но горѣли желаніемъ отдать свои силы и молодость любимой идеѣ служенія народу. Бывали примѣры, что блистательно окончившіе курсъ кандидаты бросали все и шли въ учителя въ народную школу; нѣкоторые же бредили гражданской свободой, и были даже случаи, ради осуществленія этой мечты, бѣгства въ Америку, въ Соединенные Штаты; воодушевленіе было такъ велико, что, казалось, тогдашнему поколѣнію свѣтила заря еще небывалой, разумной и честной, прекрасной будущности. Прошли десятки лѣтъ, и мечты не оправдались… «И нынѣ все пусто и дико кругомъ!»… Теперь даже крайности того далекаго времени имѣютъ въ воспоминаніи какую-то особую прелесть, какой-то трогательный отпечатокъ.

XIV.

Общій духъ тогдашняго студенчества отразился въ Гротѣ рѣшеніемъ посвятить свою жизнь правильной постановкѣ философскихъ знаній въ Россіи на плодотворной и разумной почвѣ опытнаго изслѣдованія, опирающагося на результаты, добытые естествознаніемъ. Намъ кажется совершенно необходимымъ отмѣтить связь между этими юношескими планами и позднѣйшими реформаторскими стремленіями Грота по отношенію къ логикѣ и психологіи. Въ Московскомъ профессорѣ Троицкомъ онъ отчасти находилъ отголосокъ своему направленію. Съ другой стороны извѣстная диссертація Вл. С. Соловьева (впослѣдствіи друга Грота), озаглавленная: «Кризисъ западной философіи», съ полемическимъ подзаглавіемъ: «Противъ позитивистовъ», сильно волновала Грота, но оппонировать на диспутѣ онъ не рѣшился или не приготовился. Относительно ясно обозначившихся уже въ студенческіе годы свойствъ личнаго характера Грота, необходимо отмѣтить необыкновенную ясность и бодрость духа. Все, что приходилось ему переносить горькаго или тяжелаго, онъ всегда умѣлъ какъ-то незамѣтно для другихъ перерабатывать въ себѣ. Одно обстоятельство тяготило его: многочисленныя родственныя и свѣтскія отношенія его семьи, неотразимо требовали отъ него затраты массы времени и налагали обязательства; невниманіе же къ установившимся требованіямъ было не всегда удобно, потому что могло быть перетолковано какъ невѣжливость и пренебреженіе. Поэтому Гротъ говаривалъ иногда, что лучше было бы, если бы университеты и другія высшія учебныя заведенія находились не въ центрахъ, а по близости отъ нихъ. Но всѣ эти неудобства легко забывались, да и кому не приходилось терпѣть отъ стѣсненій того или другого рода! Студентомъ Гротъ, бывало, ободрялъ другихъ, если кто-нибудь изъ его товарищей наканунѣ какого-нибудь экзамена смущался духомъ, устрашаясь кары за пробѣлы въ знаніяхъ. Случалось, что Гротъ также, подобно другимъ, сознавалъ за собой кое, какіе недочеты въ передэкзаменаціонный день, но онъ все таки охотно отдавалъ крохи оставшагося свободнаго времени на ободреніе товарищей. Во время прогулокъ по окрестностямъ Петербурга (въ Царское Село, Павловскъ, Ораніенбаумъ), весной, въ пору экзаменовъ, иногда даже наканунѣ или за день, Николай Яковлевичъ весь отдавался столь свойственной ему, особенно въ первой молодости, живости и веселью и воодушевлялъ все общество товарищей-спутниковъ. Грота отъ души любили товарищи, за исключеніемъ очень немногихъ, не имѣвшихъ къ нему близкихъ отношеніи, изъ другихъ факультетовъ, фанатически радикальнаго образа мыслей, избѣгавшихъ сближенія съ нимъ, особенно потому, что, какъ сынъ академика, слѣдовательно, лица, занимавшаго высокое общественное положеніе, онъ являлся въ ихъ глазахъ какимъ-то аристократомъ, хотя симпатіи его были скорѣе демократическія. Во всякомъ случаѣ здѣсь уже дѣйствовало явное предубѣжденіе, о которомъ, въ виду его слишкомъ очевидной несправедливости и неустранимости, Гротъ не особенно заботился. Въ семьѣ же своей ему приходилось, наоборотъ, иногда выступать защитникомъ взглядовъ, казавшихся тогда слишкомъ смѣлыми, и защищать новыя теченія, а также болѣе позднихъ представителей русской литературы, Писемскаго, Достоевскаго, Щедрина.

Необходимо еще, въ заключеніе рѣчи о студенчествѣ Грота, указать одинъ примѣръ, въ которомъ особенно выразилась теплая отзывчивость его къ нуждамъ и интересамъ товарищей. Онъ сумѣлъ сильно заинтересовать свою семью, а затѣмъ и профессоровъ, судьбой одного бѣднаго и одинокаго студента-пермяка, который, какъ говорили, послѣ смерти жены и дѣтей, уже послѣ того, какъ онъ служилъ гдѣ-то на родинѣ, пришелъ пѣшкомъ въ Петербургъ, чтобы поступить въ университетъ. Это былъ уже человѣкъ лѣтъ двадцати семи. Благодаря участію Грота быстро распространилось въ сущности даже преувеличенное представленіе объ этомъ «второмъ Ломоносовѣ», тогда какъ студентъ этотъ отличался преимущественно добросовѣстностью и трудолюбіемъ, но и только^[4]. Во всякомъ случаѣ и здѣсь Гротъ является человѣкомъ рѣдкой доброты и рѣдкаго въ такой мѣрѣ стремленія быть полезнымъ ближнему.

XV.

Въ маѣ 1875 года Гротъ готовился въ выпускнымъ экзаменамъ. Теперь наступила пора разлуки съ родной семьей. Однажды сидя съ однимъ изъ товарищей^[5], съ которымъ онъ обыкновенно вмѣстѣ готовился къ экзаменамъ, Николай Яковлевичъ, несмотря на явный недостатокъ времени, видимо отдалялъ время возобновленія занятій послѣ обѣденнаго перерыва. Вдругъ послѣ нѣкотораго размышленія онъ предложилъ своему коллегѣ хлопотать о совмѣстномъ занятіи каѳедры русскаго языка въ русской филологической семинаріи въ Лейпцигѣ, основанной для приготовленія учителей древнихъ языковъ. Онъ такъ увлекательно сталъ рисовать картину предстоящей совмѣстной жизни и путешествій по Германіи, что планъ его совершенно очаровалъ слушателя. Оказалось, что планъ этотъ былъ уже извѣстенъ Якову Карловичу и имъ одобренъ. Надо было приводить его въ исполненіе. Сначала дѣло уладилось, но потомъ Николай Яковлевичъ получилъ предложеніе и изъявилъ согласіе занять каѳедру во вновь открывавшемся тогда и организуемомъ Н. А. Лавровскимъ Историко-филологическомъ Институтѣ кн. Безбородка въ Нѣжинѣ.

Мысль о Лейпцигѣ не была, однако, оставлена Гротомъ, и онъ собирался туда теперь уже въ качествѣ слушателя университетскихъ лекцій для подготовки къ ожидавшей его каѳедрѣ, а свой лѣтній досугъ но окончаніи курса посвятилъ усовершенствованію въ англійскомъ языкѣ и съ этой цѣлью читалъ даже какой-то англійскій переводъ «Дворянскаго Гнѣзда» и перечитывалъ любимыхъ своихъ романистовъ, Диккенса и Уильки Коллинза, поджидая между тѣмъ болѣе опредѣленныхъ извѣстій отъ директора Нѣжинскаго института. «Сегодня утромъ я наконецъ получилъ давно желанное письмо отъ Лавровскаго» — писалъ онъ въ половинѣ іюня 1875 г., — «въ которомъ онъ подтверждаетъ всѣ свои прежнія условія, но въ добавокъ еще старается склонить меня сейчасъ же, т. е. въ августѣ, ѣхать въ Нѣжинъ, а не ждать года за-границей. Я, однако же, отказался: надо приготовиться». Между тѣмъ Гротъ занимался штудированіемъ «Логики» Владиславлева, «Психологіи» Чистовича и набрасывалъ собственныя замѣтки «по вопросамъ философскаго круга», а также читалъ разныя вновь выходившія книги, не пренебрегая и такими, какъ многихъ интересовавшая тогда новая книга Погодина «Простая рѣчь о мудреныхъ вещахъ» и проч.

Въ эту счастливую пору планы и предположенія роились одни за другими въ воображеніи нашего молодого ученаго: онъ мечталъ о германской наукѣ, о путешествіяхъ, о будущемъ своемъ устройствѣ въ Нѣжинѣ и объ ожидавшей его дѣятельности. Онъ блисталъ лучезарнымъ настроеніемъ и горѣлъ нетерпѣніемъ оправдать то довѣріе и тѣ надежды, которыя на него возлагали. Передъ самымъ отъѣздомъ заграницу до него дошелъ и очень его утѣшилъ лестный для него отзывъ о немъ одного изъ самыхъ уважаемыхъ имъ бывшихъ профессоровъ, К. Я. Люгебиля, который при одномъ его товарищѣ и нѣсколькихъ молодыхъ профессорахъ отозвался о немъ, какъ объ «очень, очень даровитомъ и дѣльномъ чѣловѣкѣ». При своемъ живомъ характерѣ Гротъ не могъ, однако, совершенно потонуть въ книгахъ и, живя въ деревнѣ, чередовалъ напряженную умственную работу съ практическими дѣлами, съ посѣщеніями родственниковъ и разными развлеченіями, даже охотой. Наконецъ пришла пора отъѣзда заграницу, но первоначальный планъ Грота нѣсколько измѣнился, и Лейпцигъ былъ замѣненъ Берлиномъ.

XVI.

Въ сохранившейся перепискѣ Грота того времени живой вереницей проходятъ разнообразныя пережитыя впечатлѣнія отъ описанія грусти, охватившей его при проѣздѣ черезъ Петербургъ во время отсутствія остальной семьи, до широкихъ плановъ и надеждъ. Этимъ письмамъ онъ придавалъ даже значеніе путевого дневника. При всей глубокой любви ко всему родному, онъ съ юношеской жаждой впечатлѣній неудержимо стремится вдаль. Въ письмахъ его этой поры бушуетъ вихрь разнородныхъ чувствъ молодой души, рвущейся навстрѣчу заманчивому житейскому водовороту и съ наслажденіемъ упивающейся калейдоскопомъ впечатлѣній; такъ и чувствуется, какъ юноша, съ безграничнымъ довѣріемъ смотрящій въ будущность, съ захватывающимъ интересомъ развертываетъ первыя страницы той книги, которая называется жизнью. «Ты спрашиваешь» — пишетъ онъ брату, — «здоровъ ли я и доволенъ ли я. На то и другое отвѣчаю „да“, но не могу умолчать, что и на свѣтломъ небѣ теперешней беззаботной жизни есть тоже облачко — совсѣмъ безоблачнаго неба не бываетъ — это облачко есть разлука съ вами». Но и эти маленькія облачка не сгущались въ тучу, а скоро уносились, когда въ своихъ заграничныхъ скитаніяхъ Гротъ получалъ случайно возможность встрѣтиться съ родными. Вообще это была самая завидная пора его жизни, когда его все радовало и увлекало и счастье привѣтствовало его доброй улыбкой; понятно, что и настроеніе его было свѣтлое и оптимистическое. Со свѣжей, неистощимой энергіей пустился онъ заграницу и съ самаго начала странствованій все хотѣлъ видѣть и всюду поспѣть. «Изъ Нѣжина» — пишетъ онъ брату — «не успѣлъ написать тебѣ, да и въ Кіевѣ насилу урвалъ минутку — такъ много осмотровъ и хожденій, что не успѣваешь опомниться». Благодаря обширнымъ связямъ родителей, онъ всюду по пути въ Россіи находитъ самый радушный пріемъ и пользуется обществомъ высоко образованныхъ и полезныхъ людей. Въ Москвѣ онъ останавливается у П. И. Бартенева, въ Конотопѣ у извѣстнаго библіографа С. И. Понамарева, съ которымъ потомъ осматриваетъ въ Кіевѣ городъ и пещеры; въ Нѣжинѣ его ласково принимаетъ его будущій начальникъ, а потомъ и тесть, Н. А. Лавровскій.

Въ самомъ свѣтломъ настроеніи пролетѣлъ Гротъ всю дорогу, набираясь впечатлѣній въ Кіевѣ, Нѣжинѣ, Львовѣ, Краковѣ, при чемъ осмотрѣлъ соляныя копи Велички (чрезвычайно интересно описанныя имъ въ письмѣ къ брату), въ Бреславлѣ, и даже смотрѣлъ маневры въ Лигницѣ.

XVII.

Отъ сентября до половины апрѣля продолжалась жизнь Грота въ Берлинѣ, откуда весной онъ перебрался въ Страсбургъ. Первыя берлинскія впечатлѣнія были самыя пріятныя. Счастливая звѣзда, казалось, не хотѣла покидать своего любимца: кромѣ внѣшнихъ удобствъ берлинской жизни ему на первыхъ же порахъ посчастливилось встрѣтить цѣлый рядъ лицъ, появленіе которыхъ на его горизонтѣ было большой удачей. Сперва онъ встрѣтилъ своего будущаго коллегу по нѣжинской каѳедрѣ П. И. Люперсольскаго, потомъ знакомится и сближается съ однимъ московскимъ магистрантомъ^[6], уже успѣвшимъ освоиться съ условіями берлинской городской и университетской жизни, а также съ работавшимъ тогда въ Берлинѣ X. С. Головинымъ^[7], и наконецъ, недѣли двѣ послѣ пріѣзда, случайно, въ величайшей радости, на знаменитой Unter den Linden встрѣчаетъ одного изъ своихъ бывшихъ университетскихъ товарищей. Г. Э. Зенгера, съ которымъ его впослѣдствіи связывала тѣсная дружба^[8]. Объ этомъ лицѣ, имѣвшемъ несомнѣнно въ ту пору вліяніе на умственную жизнь Грота, онъ писалъ брату: «Онъ въ высшей степени умный, образованный и дѣльный молодой человѣкъ. Когда съ нимъ побесѣдуешь часа два, то стыдишься своего невѣжества въ иностранныхъ литературахъ, въ исторіи, даже… въ философіи — чего онъ только не читалъ, чего только не знаетъ! И кромѣ того оно легитимистъ по убѣжденію, человѣкъ воззрѣній весьма умѣренныхъ и здравыхъ». Съ своими новыми друзьями Гротъ прошелъ формальности матрикуляцій и вступилъ въ трудовую университетскую жизнь. Вначалѣ восторженное благоговѣніе передъ свѣтилами германской науки внушало новичку-студенту нѣкоторый страхъ. Но это неизбѣжное смущеніе скоро уступило мѣсто сознанію собственныхъ силъ и не далѣе, какъ черезъ мѣсяцъ, мы видимъ Грота центромъ общаго вниманія на разныхъ философскихъ собраніяхъ, гдѣ его уже успѣли замѣтить и оцѣнить, какъ молодую, много обѣщающую силу, и вмѣстѣ съ тѣмъ къ нему уже начинаютъ относиться съ симпатіей, какъ къ человѣку. Его разспрашиваютъ о состояніи философской науки въ Россіи, произносятъ въ честь его привѣтственные тосты въ застольныхъ бесѣдахъ и вообще относятся къ нему сердечно и дружески; нѣкоторые берлинскіе ученые приглашаютъ его къ себѣ и завязываютъ съ нимъ частное знакомство. Въ одномъ письмѣ къ брату онъ очень интересно описываетъ вступленіе свое, какъ гостя въ берлинское Филосовское общество, на засѣданіе котораго, соединенное съ обѣдомъ (28-го октября), онъ былъ введенъ однимъ своимъ знакомымъ. Здѣсь въ числѣ 15 человѣкъ присутствовали выдающіеся философы, напр. Мишеле, Меркеръ, Кирхманъ, Шасслеръ, Фредериксъ и др., отнесшіеся къ молодому русскому ученому съ живѣйшимъ сочувствіемъ. Предсѣдательствующій профессоръ Меркеръ, представивъ обществу Н. Я., предложилъ за него (единственно въ этотъ разъ) тостъ, какъ за представителя русской философской науки въ берлинскомъ Философскомъ обществѣ. «Чокнувшись со всѣми», разсказываетъ Н. Я., «я обратился къ собранію съ выраженіемъ благодарности и сказалъ небольшую рѣчь о состояніи философской науки въ Россіи, — рѣчь, которая имъ очень понравилась, такъ что они выразили надежду, что я когда-нибудь буду держать болѣе подробный Vortrag по этому предмету»… Вскорѣ Гротъ завоевалъ въ философскомъ кругу Берлина такое сочувствіе и возбудилъ такія надежды, которыя обязывали оправдать составившееся о немъ лестное мнѣніе и заставляли его усилено работать. Особенно тепло отнесся къ нему извѣстный Лацарусъ, выразившій желаніе, чтобы Гротъ сдѣлался сотрудникомъ по русскому отдѣлу издаваемаго имъ «Zeitschrift für Völkerpsychologie».

Къ берлинскому періоду относятся также не оставшееся для него безслѣднымъ сближеніе съ Ю. Ѳ. Самаринымъ, который провелъ въ Берлинѣ нѣсколько времени незадолго до своей кончины (1876), и о которомъ Н. Я. набросалъ тогда же свои воспоминанія. Не будемъ останавливаться на пересказѣ сообщеній Грота объ его участіи въ философскихъ собраніяхъ, о произносимыхъ имъ рѣчахъ и получаемыхъ привѣтствіяхъ; замѣтимъ только, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, стосковавшись по родинѣ, онъ пріѣхалъ къ пасхѣ въ Петербургъ повидаться съ родными, а затѣмъ уже рѣшилъ перебраться въ Страсбургъ.

XVIII.

Отдохнувъ въ семейной обстановкѣ, обновившись душой, онъ снова волнуется надеждами и предвкушеніемъ новыхъ научныхъ наслажденій. Здѣсь снова былъ моментъ колебанія въ выборѣ университета. Какъ прежде онъ колебался между Берлиномъ и Лейпцигомъ, такъ и теперь его тянутъ къ себѣ Гейдельбергъ и Страсбургъ. Въ Гейдельбергъ его манили лекціи знаменитаго Куно Фишера; въ Страсбургъ его привлекали Либманъ, Лаасъ и Веберъ и прекрасно поставленныя психологическія семинаріи.

Впечатлѣнія отъ берлинскаго и страсбургскаго университетскаго преподаванія были у Грота далеко неодинаковыя: въ нѣкоторыхъ берлинскихъ профессорахъ-философахъ онъ отчасти разочаровался, тогда какъ страсбургская академическая жизнь имѣла на него самое отрадное и возбуждающее вліяніе. Единственно одно грустное письмо было получено отъ него изъ Берлина, откуда онъ писалъ одному изъ своихъ пріятелей: «Вы, вѣрно, вдали представляете мою жизнь въ розовыхъ краскахъ. Но я принужденъ васъ разочаровать». Затѣмъ слѣдуютъ не совсѣмъ лестные отзывы о профессорахъ, изъ которыхъ одинъ отличается односторонностью направленія и эклектизмомъ, другой — краснорѣчивымъ многословіемъ, а большинство — переставшіе работать старики. «Но свѣтила въ Берлинѣ» — оговаривается Гротъ — «историки и физики». Совсѣмъ не то было въ Страсбургѣ, гдѣ къ Гроту тотчасъ же снова вернулось его обычное, свѣтлое и жизнерадостное настроеніе. «Занятія мои» — писалъ онъ — "идутъ успѣшно, въ десять разъ успѣшнѣе, чѣмъ въ Берлинѣ. Дѣло въ томъ, что тутъ отличные, молодые профессора, даже выше берлинскихъ, ибо въ Берлинѣ читаютъ все старики, тайные совѣтники, которымъ бы пора на покой… Недаромъ Страсбургъ славится теперь, какъ лучшій германскій университетъ: тутъ всѣ учатся, интересуются живыми вопросами науки. По субботамъ, утромъ, въ философскомъ семинаріи (7—9 ч. утра) мы ведемъ подъ руководствомъ Либмана оживленныя пренія о философскихъ вопросахъ; одинъ готовитъ рефератъ о какой-нибудь психологической проблемѣ, остальные критикуютъ и спорятъ.

«Въ одну изъ первыхъ субботъ и я держалъ такой рефератъ о метафизическихъ направленіяхъ въ наукѣ о душѣ, и очень удачно; съ этого дня Либманъ все ко мнѣ обращается съ вопросами во время лекціи. Живо и весело идетъ дѣло».

По письмамъ Грота видно, что онъ прилагалъ немало труда на обработку своего Vortrаg’а, съ одной стороны потому, что общее научное воодушевленіе его товарищей по психологическимъ семинаріямъ захватывало его и возбуждало въ немъ усиленную энергію и желаніе съ своей стороны принять дѣятельное участіе въ дружной работѣ, а съ другой, ему — хотя и съ дѣтства хорошо знавшему нѣмецкій языкъ, но все же не имѣвшему привычки вести на немъ серьезные диспуты и излагать сложныя и отвлеченныя разсужденія, — приходилось усиленно работать надъ нѣмецкой литературной рѣчью. «Въ Страсбургѣ» — говоритъ онъ — «я со страстью принялся за дѣло, чему способствуютъ и добрыя вѣсти о состоявшемся моемъ назначеніи. Постоянно участвую въ философскомъ семинаріи и принимаю живое участіе въ дебатахъ. Либману я уже вручилъ часть моего сочиненія, переработаннаго и отдѣланнаго». Кромѣ спеціальныхъ философскихъ занятій, онъ работалъ надъ рисунками микроскопическихъ размѣровъ малаго мозга, подъ руководствомъ доктора Денисенки въ лабораторіи въ Faculté de Médecine для журнала, издаваемаго проф. Вальдэйеромъ. Онъ уже чувствуетъ себя подготовленнымъ къ каѳедрѣ и жалѣетъ, что Лавровскій извѣстилъ его объ отсрочкѣ начала лекцій по случаю перестроекъ въ Нѣжинскомъ Институтѣ.

XIX.

Съ начала сентября 1876 г. Николай Яковлевичъ становится экстраординарнымъ профессоромъ Нѣжинскаго Историко-филологическаго Института.

Въ бытность свою за границей, какъ мы говорили, онъ горѣлъ нетерпѣніемъ начать свою профессорскую дѣятельность, но минутами на него нападало безпокойство за свою юность и недостаточность подготовки, чувство совершенно понятное при отвѣтственной перспективѣ въ столь ранніе годы. И вдругъ въ дѣйствительности все оказалось несравненно легче и благополучнѣе, нежели онъ себѣ представлялъ. Онъ сразу встрѣтилъ самый радушный пріемъ со стороны директора и товарищей, которые почтили его полнымъ довѣріемъ и, оцѣнивъ его, отвели ему не только видное, но и почетное мѣсто въ своей корпораціи. Вообще трудно представить себѣ болѣе радостное и счастливое начало общественной дѣятельности. Причиной такого успѣха былъ необычайный энтузіазмъ и пламенное, неудержимое стремленіе къ дѣятельности и даръ иниціативы. Благодаря этимъ качествамъ онъ невольно внесъ свѣжую струю въ жизнь провинціальной профессорской корпораціи, удрученной мертвымъ застоемъ уѣзднаго существованія. Еще раньше, чѣмъ успѣли оцѣнить въ Гротѣ созрѣвавшую крупную научную силу, онъ уже всѣмъ полюбился, какъ человѣкъ, и вселилъ во всѣхъ довѣріе къ своей разносторонней даровитости. Въ это солнечное утро своей жизни онъ испытывалъ хроническое упоеніе успѣхами своей дѣятельности.

Въ первомъ письмѣ изъ Нѣжина къ одному пріятелю Гротъ сообщаетъ: «Начну съ того, что я вполнѣ счастливъ и доволенъ своимъ положеніемъ. Судьба меня балуетъ незаслуженно. Я только два мѣсяца въ Нѣжинѣ, а между тѣмъ по тому положенію, которое я занимаю въ здѣшнемъ кружкѣ, можно подумать, что я жилъ здѣсь годы. Лекціи мои съ самой первой пошли удачно, — удачнѣе, чѣмъ я желалъ и надѣялся». Вскорѣ онъ писалъ еще: «Только-что прочиталъ лекцію и нахожусь подъ обаяніемъ этого чарующаго занятія, лучше котораго я себѣ ничего вообразить не могу, причемъ трудно рѣшить, что лучше — читать или готовить лекцію: и то и другое чудесно». О своей будущей работѣ надъ диссертаціей онъ мечтаетъ какъ о какомъ-то невыразимомъ счастьѣ. Спѣша подѣлиться своими тріумфами съ родными, Николай Яковлевичъ писалъ: «Хоть мнѣ, по правиламъ закрытаго заведенія, и не апплодировали, по по отзывамъ моихъ сослуживцевъ, изъ которыхъ одинъ хвалилъ голосъ, другой — слогъ, третій — систему, четвертый — богатство содержанія, я могу заключить объ успѣхѣ». Далѣе слѣдуетъ сообщеніе: "Вчера меня выбрали членомъ трехчленной комиссіи, долженствующей выработать положеніе объ общихъ артельныхъ вечерахъ по субботамъ. Такія практическія дѣла придаютъ разнообразіе жизни, и я чувствую, что безъ нихъ Нѣжинъ могъ бы скорѣе надоѣсть ". Затѣмъ Гротъ тотчасъ же былъ избранъ ревизоромъ институтской библіотеки, редакторомъ «Извѣстій Нѣжинскаго Историко-Филологическаго Института», старостой хозяйственныхъ профессорскихъ артелей и на него же было возложено произнесеніе академической рѣчи на торжественномъ актѣ слѣдующаго года: «Я счастливъ» — скромно говорилъ онъ — «общей любовью и выказываемымъ мнѣ уваженіемъ, которое трудно носить на плечахъ, зная, что ничѣмъ его не заслужилъ». За это довѣріе и неожиданный почетъ, самолюбивый молодой человѣкъ считалъ себя обязаннымъ отблагодарить блестящимъ выполненіемъ всѣхъ возложенныхъ на него обязанностей. «Не могу не считать счастьемъ то обстоятельство» — писалъ онъ, — "что я началъ свое профессорское поприще въ такомъ скромномъ мѣстечкѣ, какъ Нѣжинъ; все въ немъ блапріятствуетъ самовоспитанію профессора. Остальные профессора и лица, съ которыми вхожу въ соприкосновеніе, тоже полюбили меня и особенно уважаютъ во мнѣ энергію, что порусски означаетъ расторопность ". Это счастливое сознаніе блестящаго успѣха внушаетъ Гроту горячую благодарность родителямъ за заботливое воспитаніе и за все, чѣмъ они помогли ему въ жизни. Описывая устройство своей чистенькой и уютной холостой квартирки, онъ пишетъ: «Я устроилъ у себя самый уютный уголокъ: около двери шумитъ вентиляторъ; дверь закрыта красивой портьерой; подъ ногами вездѣ коврики; на стѣнахъ портреты и картинки; въ углу желѣзный шестъ для гимнастики; окна вечеромъ сплошь закрыты шторами — уютно, тепло, мило — всѣ любуются порядкомъ, а секретъ въ томъ, что я сынъ Якова Карловича и Натальи Петровны».

XX.

Неугомонная жажда труда молодой, неуходившейся натуры и задушевное отношеніе къ товарищамъ не могли не возбуждать сочувствія; Гротъ рьяно, не щадя силъ, выполнялъ всѣ возлагаемыя на него дѣла и порученія, и весело было смотрѣть на эту неугомонную готовность служить общимъ интересамъ. Даже въ чисто практической сферѣ, напр. въ организаціи общаго артельнаго хозяйства холостыхъ профессоровъ онъ былъ находкой: замѣтивъ неумѣлость и безконтрольность въ веденіи этого дѣла, благодаря общей безпечности, онъ, самый младшій по годамъ и по службѣ, вскорѣ успѣлъ многое поправить и привести въ порядокъ. Понятно, что и въ практическихъ дѣлахъ онъ немедленно пріобрѣлъ прочную репутацію и что во всѣхъ отношеніяхъ на него стали возлагать обширныя надежды, а онъ съ ущербомъ для здоровья напрягалъ всѣ силы, чтобы оправдать ихъ.

Методическому и уравновѣшенному Якову Карловичу не по душѣ было такое неблагоразумное расходованіе силъ его сыномъ. Первые успѣхи сына были имъ приняты, конечно, съ сердечной радостью, но онъ не мирился съ тѣмъ, что сынъ его живетъ на всѣхъ парахъ, — понимая, что жизнь не можетъ быть фантастической фееріей и что вѣчное лихорадочное возбужденіе и расточительная трата энергіи опасны и вредны. Вѣчно побѣдный, ликующій тонъ писемъ, волшебное обаяніе какого-то азартнаго энтузіазма, дававшаго яркую окраску всему существованію молодого ученаго, — все это наводило на грустную мысль о возможности ранняго надрыва и истощенія. Въ цѣломъ рядѣ писемъ Грота къ родителямъ неизмѣнно слышится упоеніе успѣхомъ: то онъ сообщаетъ, какъ студенты послѣ одной изъ первыхъ лекцій во множествѣ бросились въ библіотеку, уже заинтересованные философіей, то мы читаемъ такія строки: «Занятія мои идутъ очень хорошо. Студенты, судя по ихъ привѣтливымъ поклонамъ, по усердному записыванію и внимательному слушанію, любятъ мои лекціи и меня, своего юнаго профессора». Предостереженія отца Николай Яковлевичъ выслушивалъ съ любовью и желаніемъ слѣдовать имъ, но не могъ сдержать свою неугомонную натуру и продолжалъ кипѣть и волноваться.

Въ своей частной жизни Николай Яковлевичъ испытывалъ одинъ недочетъ: его тяготило чувство одиночества послѣ долговременной привычки къ семьѣ и отчасти начинала давать себя знать томительная прозаическая сторона уѣзднаго прозябанія. Прежде всего возникъ вопросъ, какъ держать себя въ отношеніи провинціальныхъ обычаевъ. Слѣдуя примѣру отца, Николай Яковлевичъ сразу и категорически объявилъ, что въ карты играть не станетъ, и только изрѣдка соглашался играть въ шахматы. «Всего печальнѣе» — писалъ онъ отцу, — «что я очень люблю общество и вслѣдствіе этого долженъ приносить ему въ жертву массу своихъ личныхъ взглядовъ и убѣжденій. Россійскій обычай ложиться поздно производитъ на меня давленіе. Теперь я по буднямъ живу правильно, но по субботамъ и средамъ, когда бываютъ вечера или собранія у одного изъ товарищей, ложишься всегда позднѣе, чѣмъ бы слѣдовало. Все это меня огорчаетъ, а между тѣмъ слѣдовать извѣстнымъ принципамъ трудно, когда всѣхъ моложе и рискуешь заслужить упреки въ педантичности, желаніи рисоваться и проч.».

Но вскорѣ установившійся строй жизни радикально измѣняется благодаря его женитьбѣ. Необходимо однако, прежде чѣмъ перейти къ этому періоду жизни Грота, прослѣдить дальнѣйшіе успѣхи его профессорской и ученой карьеры.

XXI.

Гротъ очень скоро освоился съ каѳедрой и, по его выраженію, чувствовалъ себя на ней такъ свободно, какъ за обѣденнымъ столомъ среди друзей и родныхъ, и удивлялся, что еще недавно могъ бояться аудиторіи. Такой же успѣхъ онъ имѣлъ въ профессорской конференціи и тотчасъ же получилъ особую благодарность за разработку, по просьбѣ педагогическаго совѣта институтской гимназіи, вопроса о преподаваніи логики и психологіи въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Темой для магистерской диссертаціи онъ выбралъ вопросъ «Объ отношеніяхъ силлогизма къ индукціи и дедукціи» и началъ уже заготовлять матеріалы, которые послѣ были употреблены имъ въ дѣло не въ магистерской, а въ докторской диссертаціи. Вскорѣ ему было суждено дебютировать и въ качествѣ оппонента въ Кіевскомъ университетѣ на диспутѣ Козлова, гдѣ онъ возражалъ очень удачно, но нѣсколько рѣзко и горячо, о чемъ послѣ жалѣлъ. Поѣздка въ Кіевъ на диспутъ Козлова подала поводъ къ знакомству Грота съ кіевскимъ профессоромъ Гогоцкимъ, а сдѣланныя на диспутѣ возраженія были сгруппированы и обработаны въ особой брошюрѣ.

Посвящая все время упорной работѣ, Николай Яковлевичъ, однако, не могъ сразу остановить выборъ на опредѣленной темѣ для диссертаціи: послѣ изданія отдѣльной брошюрой своего возраженія Козлову, онъ напечаталъ актовую рѣчь «О сновидѣніяхъ, какъ предметѣ научнаго анализа» и приготовилъ къ печати статью «О классификаціи чувствованій», вскорѣ напечатанную во французскомъ журналѣ «Revue philosophique». Отъ послѣдней статьи былъ уже естественный переходъ къ его магистерской диссертаціи «Психологія чувствованій». Несмотря на быстрые успѣхи научной дѣятельности, скоро обратившей на себя вниманіе ученаго міра, Гротъ говорилъ однако: «всего этого мало; хочется больше, мечтаешь о томахъ, а пишешь страницы».

Вскорѣ разностороннія занятія Грота осложнились вслѣдствіе избранія его ученымъ секретаремъ и секретаремъ комиссіи по разработкѣ печатнаго каталога библіотеки. Тутъ уже онъ работалъ, не зная праздниковъ и засиживаясь часовъ до трехъ ночи, но постоянный успѣхъ поддерживалъ его энергію. «Я все болѣе и болѣе» — говорилъ онъ — «укрѣпляюсь въ надеждѣ кое-что сдѣлать по своему предмету: силы не ослабѣваютъ и энергія воли тоже. Только бѣситъ медленность всѣхъ дѣлъ человѣческихъ. Какъ я ни скоро работаю, а вотъ уже болѣе года сижу надъ диссертаціей! Сколько труда, времени и терпѣнія потрачено, а все недоволенъ! Моя работа будетъ имѣть историко-психологическій характеръ, и тутъ я долженъ былъ изучить бездну премудрости древней, средневѣковой и новой».

XXII.

Между тѣмъ слухи объ успѣшной дѣятельности Грота достигли Москвы, гдѣ уже тогда возникло предположеніе пригласить его на каѳедру, осуществившееся лишь семь лѣтъ спустя. Не теряя времени, онъ спѣшилъ, кромѣ спеціальныхъ занятій философіей, запастись цѣлымъ рядомъ элементарныхъ руководствъ по главнымъ отдѣламъ высшей математики для самообразованія. Такими широкими планами нашъ молодой философъ могъ задаваться, благодаря тому, что уединенная нѣжинская жизнь давала широкій просторъ для научныхъ занятій: обстановка, въ которой онъ находился, была очень благопріятна для начала учено-литературной дѣятельности. Къ услугамъ юнаго профессора, безъ всякой конкурренціи, былъ весь обширный отдѣлъ фундаментальной библіотеки по части философіи и другихъ наукъ, пополнявшійся по его указаніямъ. Единственная помѣха со стороны мелочныхъ требованій провинціальнаго общества, была скоро устранена нашимъ молодымъ ученымъ, рѣшившимъ во что бы то ни стало отстоять свою самостоятельность въ этомъ отношеніи, руководясь при этомъ примѣромъ отца, умѣвшаго не дѣлать уступокъ толчеѣ праздной жизни. Н. Я. вращался, главнымъ образомъ, въ кругу своихъ коллегъ, изъ которыхъ особенно полюбилъ преподавателя исторіи П. И. Люперсольскаго и почтеннаго директора института, Н. А. Лавротскаго, на дочери котораго, Натальѣ Николаевнѣ, онъ женился.

Увлеченіе избранницей сердца скоро заставило Николая Яковлевича дать себѣ отчетъ во всемъ строѣ своей личной жизни. Онъ писалъ родителямъ: «Прошла пора, когда я смотрѣлъ на жизнь, какъ на чашу славы и богатства. Самая лучшая цѣль жизни — уравновѣсить умственные, теоретическіе моменты съ моментами спокойнаго семейнаго счастья. Нѣмцы давно это поняли, и они на женитьбу смотрятъ какъ на долгъ, въ тотъ моментъ, когда они пріобрѣтутъ первую трудовую копѣйку. Это стимулъ къ новой работѣ. Вотъ и теперь у меня серьёзная цѣль въ жизни — сдѣлаться достойнымъ милой, идеальной дѣвушки. Я знаю, что меня ждетъ награда въ будущемъ и это удесетеряетъ энергію моихъ добрыхъ намѣреній». Онъ чувствуетъ, что любовь оказываетъ вліяніе и на его даръ краснорѣчія: «Сегодня читалъ лекціи съ особеннымъ воодушевленіемъ. Законы Вебера, Фехнера, Вундта излагались много самымъ краснорѣчивымъ образомъ».

XXIII.

Наконецъ, диссертація была окончена и напечатана, и оставался магистерскій экзаменъ, по поводу котораго Гротъ обратился съ запросами въ Москву и Кіевъ. «Изъ обоихъ мѣстъ пришли отвѣты благопріятные. Троицкій написалъ, что онъ находитъ диссертацію достойной о другой степени (докторской). Изъ Кіева тоже пишутъ, что достоинство диссертаціи всѣми безъ спору признано, что Козловъ считаетъ ее единственнымъ полнымъ историческимъ изложеніемъ вопроса, какое только существуетъ, что экзаменъ будетъ только формальностью, etc». Гротъ защищалъ диссертацію, однако, не въ Москвѣ, а въ Кіевѣ, потому что, благодаря близости разстоянія, ему удобнѣе было пріѣзжать туда на каждый экзаменъ и тотчасъ же снова возвращаться къ семьѣ. Въ это время онъ былъ единогласно избранъ въ конференціи института ординарнымъ профессоромъ, но его уже манила мечта о профессурѣ въ одной изъ столицъ.

Сдѣлавшись магистромъ послѣ блистательнаго успѣха диссертаціи, Гротъ, повидимому, имѣлъ больше основаній разсчитывать на приглашенія со стороны столичныхъ университетовъ, но вышло иначе. «Съ Троицкимъ мы уговорились» — сообщалъ онъ — «отложить мой переходъ лишь на время, но я, признаться, плохо вѣрю въ возможность улаженія дѣла черезъ годъ. Теперь я уже доцентомъ не пойду, а профессорскихъ ваканцій у нихъ нѣтъ». При такихъ обстоятельствахъ пришлось дѣйствовать. инымъ путемъ: испросивъ заграничную командировку, онъ почти безъ отдыха послѣ усиленнаго напряженія многихъ лѣтъ снова погружается съ головой въ работу надъ докторской диссертаціей, темой для которой послужили вопросы, занимавшіе его въ началѣ профессорства, когда онъ ставилъ ихъ на очередь для своей магистерской диссертаціи. Теперь онъ снова намѣтилъ мѣстомъ своего ученаго подвижничества Лейпцигъ, куда его особенно привлекала перспектива занятій подъ руководствомъ знаменитаго Вундта, но потомъ выборъ его остановился на Тюбингенѣ.

XXIV.

Выѣхавъ за границу. Гротъ, какъ всегда, не вытерпѣлъ, чтобы не совершить небольшого путешетвія со всей семьей по слѣдующему маршруту: Вѣна, Трізстъ, Венеція, Флоренція, Гепуя, Миланъ, Мюнхенъ, Штутгардтъ.

Тюбингеномъ Гротъ остался въ высшей степени доволенъ, даже еще больше, нежели когда-то Страсбургомъ: «Вы не можете себѣ представить» — писалъ онъ, — «какъ здѣсь легко и удобно живется. Вездѣ честность, аккуратность, взаимное довѣріе, на все таксы и правила и, благодаря такой строгой регламентаціи, остается только выговорить слово — и все, какъ изъ земли, растетъ и готовое лѣзетъ въ ротъ. Уже черезъ десять дней по пріѣздѣ въ этотъ незнакомый городъ и край, вся жизнь потекла такимъ ровнымъ, правильнымъ и пріятнымъ теченіемъ, точно нѣсколько лѣтъ прошло, какъ мы здѣсь поселились. Но вы спросите, почему я выбралъ Тюбингенъ. Во-первыхъ, это одинъ изъ лучшихъ университетскихъ городовъ по климату, воздуху и живописному положенію. Во-вторыхъ, тутъ богатѣйшая философская библіотека. Въ третьихъ, тутъ извѣстный своими сочиненіями по логикѣ профессоръ Зигвартъ, наконецъ, отсюда рукой подать во всѣ лучшія мѣста Германіи и вообще средней Европы, въ Шварцвальдъ, на Рейнъ и въ Швейцарію, куда я надѣюсь пробраться лѣтомъ. Я вполнѣ доволенъ своимъ выборомъ: городокъ тихій и скромный, но жизнь удобна и дешева. Климатъ прекрасный, мѣстность поэтическая, — мы окружены горами, съ вершины которыхъ восхитительные виды на долину Неккара. Люди все хорошіе и очень любезные. Я познакомился съ нѣсколькими профессорами, и связи быстро расширяются. Вообще вся обстановка благопріятствуетъ успѣшному труду». Всѣ эти первыя впечатлѣнія потомъ все болѣе оправдывались, и Тюбингенъ оставилъ навсегда въ душѣ Николая Яковлевича пріятныя воспоминанія. «Тюбингенъ» — не устаетъ повторять онъ въ своихъ письмахъ — « все болѣе насъ очаровываетъ: мы устроились и живемъ гораздо удобнѣе и пріятнѣе, чѣмъ въ Нѣжинѣ. И что за чудное время: въ концѣ октября 15° въ тѣни, солнце, свѣтъ, очарованіе! Что за чудныя мѣста въ окрестностяхъ: вездѣ горы и лѣса, Неккаръ вьется въ живописной долинѣ! Много деревьевъ и вся трава имѣютъ еще свѣжій зеленый цвѣтъ, картина чудная! Народъ все прелюбезный и милый!» Въ довершеніе всего поразительными оказались дешевизна квартиръ и припасовъ. Но особенно Николай Яковлевичъ былъ въ восторгѣ отъ профессорской корпораціи. «У меня здѣсь знакомствъ, какъ всегда, уже множество», писалъ онъ. «Всѣхъ профессоровъ знаю лично и со многими очень сошелся. Всѣ они любезны ко мнѣ и ввели меня въ свой кругъ, какъ своего, родного. Я бываю по вторникамъ на ихъ собраніяхъ, гдѣ читаются по очереди рефераты ученые по всѣмъ наукамъ… Прекрасный обычай! Онъ поддерживаетъ энергію въ работѣ, и самолюбіе заставляетъ каждаго слѣдить за своей наукой… Нравы профессоровъ очень просты: они и танцуютъ, и на конькахъ катаются, и дѣлаютъ большія прогулки, вообще ведутъ себя, какъ всѣ смертные, хотя составляютъ здѣсь аристократію и богаче и лучше всѣхъ живутъ. Недавно былъ маскарадъ въ клубѣ, устроенный профессорскимъ обществомъ, и на немъ самые почтенные ученые, европейскія знаменитости, были въ костюмахъ и дурацкихъ колпакахъ заодно со своими студентами и слушателями. Вообще я убѣждаюсь, что истинная наука не драпируется въ тогу ученой серьёзности и глубокомыслія. Эта драпировка нужна только пустоголовымъ, которые боятся, чтобы ихъ не смѣшали съ толпой. Здѣсь, несмотря на отсутствіе всякой внѣшней выставки, студенты глубоко уважаютъ своихъ профессоровъ, и никакіе скандалы немыслимы, ибо внутреннее содержаніе не подлежитъ сомнѣнію и внушаетъ къ себѣ почтеніе».

XXV.

Въ Тюбингенѣ Николай Яковлевичъ приступилъ къ работѣ надъ докторской диссертаціей «Къ реформѣ логики», которую онъ рѣшилъ напечатать въ одной изъ лейпцигскихъ типографій, гдѣ всегда много русскаго шрифта. Онъ слушалъ по четыре лекціи въ недѣлю проф. Зигварта, съ которымъ близко сошелся и у котораго часто бывалъ въ свободное время, дѣлясь съ нимъ сообщеніями о ходѣ своей работы. Этимъ профессоромъ онъ былъ особенно доволенъ, и послѣдній, въ свою очередь, съ большимъ сочувствіемъ относился къ нему. Меи іу прочимъ Зигварту понадобились для изданія сочиненій Джіордано Бруно два списка сочиненій итальянскаго философа, пожертвованные Московскому Румянцевскому музею бывшимъ министромъ народнаго просвѣщенія А. С. Норовымъ. Положивъ въ основу своего изданія подлинныя рукописи Бруно, хранящіяся въ Штутгардтской королевской библіотекѣ, профессоръ Зигвартъ желалъ выписать на время и списки Румяпцовскаго музея. По просьбѣ Грота, удалось, благодаря содѣйствію покойнаго хранителя рукописей, А. Е. Викторова, выслать каталогъ Норовской библіотеки и фотографическій снимокъ съ одной страницы подлинной рукописи Бруно, но выслать самый оригиналъ было невозможно по уставу музея. Зигвартъ остался весьма благодаренъ музею и съ своей стороны далъ слово прислать въ подарокъ экземпляръ будущаго своего изданія.

При самой благопріятной обстановкѣ, диссертація, разумѣется, успѣшно подвигалась впередъ. Вскорѣ Гротъ писалъ родителямъ: «Хожу на лекціи проф. Зигварта и много работаю дома. Все тутъ поощряетъ къ работѣ: квартира веселая, погода чудная, виды восхитительные, люди милые и любезные, много спеціалистовъ по моей паукѣ, съ которыми завожу интереснѣйшія знакомства и веду продолжительные разговоры»… Онъ горячо убѣждаетъ мать, чтобы она пріѣхала насладиться тюбингенскимъ климатомъ и тишиной.

Работа надъ диссертаціей продолжала подвигаться съ большимъ успѣхомъ и поразительной быстротой. Онъ пишетъ но этому поводу одному пріятелю: "Много оригинальнаго и новаго найдете въ моей теперешней работѣ. Теорія сужденій и выводовъ поставлена въ зависимость отъ теоріи ассоціаціи и диссоціаціи, интеграціи и дифференціаціи, о которой я говорю въ «Психологіи чувствованій».

Быстро пролетѣла зима въ Тюбингенѣ, и приходилось подумать о лѣтней резиденціи и о возвратѣ на родину. Весну и начало 1882 г. Николай Яковлевичъ провелъ въ своемъ любимомъ Баденъ-Баденѣ, который онъ называлъ «божественнымъ», а вторую половину лѣта — въ Чехіи (Теплицѣ) и въ августѣ возвратился въ Нѣжинъ съ оконченной и напечатанной въ Лейпцигѣ диссертаціей.

XXVI.

Вскорѣ для нетерпѣливаго и вѣчно рвущагося впередъ Николая Яковлевича, избалованнаго постояннымъ успѣхомъ, наступила година тоскливаго ожиданія диспута. Дѣло въ томъ, что у него все было готово и желательно было поскорѣе пройти черезъ этотъ искусъ, но явилась досадная задержка вслѣдствіе опасенія непріязненной студенческой манифестаціи противъ университетскаго начальства. Въ это время его усиленно приглашали въ Новороссійскій университетъ и самъ онъ рвался изъ Нѣжина, тѣмъ болѣе, что его другъ и тесть, Н. А. Лавровскій, уже покинулъ тогда институтъ и что жизнь въ Нѣжинѣ, особенно въ виду измѣнившихся условій, становилась для него все тяжелѣе. Нѣжинъ былъ для Грота мѣстомъ временнаго заточенія, съ которымъ можно было мириться на первыхъ порахъ, но засидѣться тамъ было не въ его интересахъ и не но его натурѣ. Въ ноябрѣ 1882 г. Николай Яковлевичъ писалъ родителямъ: «Я получилъ письмо изъ Кіева отъ декана Историко-Филологическаго факультета Антоновича съ извѣщеніемъ, что диспутъ мой еще болѣе откладывается по случаю опасенія безпорядковъ. Поэтому попечитель округа и ректоръ сами потребовали отъ факультета отсрочки диспута до окончанія лекцій, т. е. до второй половины декабря. Это очень досадно, ибо выборы мои въ Одесскомъ университетѣ до Рождества уже не могутъ состояться». Но тутъ же онъ прибавляетъ о Нѣжинѣ: «Охъ, ужъ нужно терпѣніе право, чтобы на всю эту мерзость смотрѣть и съ нею мириться!» Притомъ замѣститель Н. А. Лавровскаго^[9], всѣми искренно любимаго и уважаемаго, безъ церемоніи заявилъ, что "поставилъ себѣ задачею ломать все, что было создано его предшественникомъ ".

Наконецъ, 2 февраля 1888 г. состоялся давно ожидаемый диспутъ. По окончаніи диссертаціи, снова съ большимъ успѣхомъ защищенной въ Кіевѣ, послѣ чего, въ знакъ почета, студенты вынесли Грота изъ зала на рукахъ, послѣдній еще сильнѣе сталъ стремиться изъ Нѣжина. Дѣло о переходѣ въ Москву почему-то затянулось, и это особенно жаль потому, что въ злосчастномъ 1888 г. Николай Яковлевичъ схватилъ въ Нѣжинѣ жесточайшій ревматизмъ, послужившій началомъ недуговъ, расшатавшихъ его прежде крѣпкій организмъ. Между тѣмъ, имѣя приглашеніе и отъ Новороссійскаго университета, Гротъ рѣшилъ принять его, какъ единственный выходъ изъ Нѣжинскаго заточенія, тѣмъ болѣе тяжелаго, что недостатокъ людей въ уѣздной глуши какъ-бы обязывалъ его принимать на себя исполненіе разныхъ мелкихъ общественныхъ обязанностей, какъ по институту, такъ и въ городѣ; такъ, въ клубѣ его избрали однимъ изъ старшинъ, а, какъ членъ правленія института, онъ долженъ былъ взять на себя ревизію казеннаго имущества и проч.

XXVII.

Весной 1883 г., Николай Яковлевичъ былъ единогласно выбранъ въ Одессѣ ординарнымъ профессоромъ, но долженъ былъ отложить переѣздъ туда до осени. Вообще это былъ для него годъ томительныхъ ожиданій. «Мы весь годъ» — жаловался онъ — «все чего-нибудь ждемъ и нетерпѣливо жаждемъ. Сначала ждали рѣшенія вопроса о принятіи моей диссертаціи и о допущеніи ея къ защитѣ, потомъ ждали диспута, потомъ я заболѣлъ, и мы ждали долго моего выздоровленія, потомъ опять ждали назначенія диспута, потомъ выборовъ въ Одессѣ, тоже затянувшихся; наконецъ, будемъ ждать еще моего утвержденія. Странный годъ! весь какой-то неопредѣленный и выжидательный»! Да и въ Одессу Гротъ ѣхалъ за неимѣніемъ лучшаго и, по его признанію, «былъ бы готовъ промѣнять одесскую ординатуру не только на экстраординатуру въ Москвѣ, но даже, пожалуй, и на доцентуру».

Осенью 1883 г. Гротъ уже переселился въ Одессу, куда поспѣшилъ переѣхать, — еще до полученія офиціальнаго утвержденія, и хотя въ послѣднемъ трудно было сомнѣваться, но его сильно разстраивала канцелярская проволочка, погрузившая его на время въ столь несвойственную ему апатію. Наконецъ, утвержденіе пришло, а съ нимъ вернулась и энергія Грота. Съ первой же лекціи онъ сдѣлался, какъ прежде на диспутѣ въ Кіевѣ, предметомъ самыхъ горячихъ и восторженныхъ овацій. Однако вмѣстѣ съ розами вскорѣ обозначились и шипы: популярность, особенно возросшая послѣ ряда публичныхъ чтеній, дорого обошлась Гроту, втянувъ его во множество знакомствъ, отвлекавшихъ его отъ работы и скоро ему наскучившихъ. Одесское общество своей меркантильностью произвело на него удручающее впечатлѣніе, и онъ скоро понялъ, что здѣсь самый громкій успѣхъ и самыя горячія похвалы большой цѣны не имѣютъ и щедро расточаемыя оваціи носятъ совершенно внѣшній характеръ.

Достаточно было замѣтить это и понять, что несмотря на всѣ привѣтствія, ему не найти въ своей аудиторіи задушевнаго отклика его идеямъ и стремленіямъ, какъ впечатлительнаго Грота охватилъ душевный холодъ и гнетущая тоска. Мишурная слава стала ему претить. Въ интимномъ письмѣ къ родителямъ у него вырвались однажды такія строки: «Положимъ, я здѣсь гремлю, но что толку! Вы часто меня предостерегаете противъ увлеченія оваціями, а если бы вы знали, какъ я въ душѣ къ нимъ равнодушенъ и какъ онѣ мнѣ даже противны. Если я иногда радуюсь увеличенію своего авторитета, то только ради идей, которыя я защищаю и которыя мнѣ, святы».

Къ этому присоединилась тоска по роднымъ: «вотъ, увы, уже девять лѣтъ я въ изгнаніи; время идетъ, родители старѣютъ, а я все дальше и дальше отъ родного крова».

Вскорѣ своими публичными и университетскими лекціями Гротъ вызвалъ два противоположныхъ теченія, изъ которыхъ одно было за Грота, а другое — противъ него.

У Грота оказались ярые поклонники и враги. Даже студенты стали выступать въ мѣстныхъ газетахъ противъ него и бъ его защиту; стали издаваться направленныя противъ него полемическія брошюры, появленіе которыхъ почти совпало съ враждебной Гроту статьей въ «Дѣлѣ» «Обыкновеннаго читателя» (В. В. Лесевича), на которую Гротъ отвѣчалъ въ слѣдующемъ же No журнала, полемикой съ Н. И. Карѣевымъ и проф. Козловымъ, выступившимъ въ «Русскомъ Богатствѣ» (редакціи г. Оболенскаго) съ рѣзкой критикой докторской диссертаціи Грота «Къ реформѣ логики». Все это показываетъ, до какой степени Гроту удалось заинтересовать своими трудами людей, занимающихся философскими вопросами. Вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ своего рода искусъ, быть можетъ, полезный для подготовки къ предстоящей ему вскорѣ широкой дѣятельности въ Москвѣ, гдѣ, какъ извѣстно, онъ явился уже во всеоружіи зрѣлаго философскаго развитія. Между тѣмъ, горячо принимая къ сердцу всѣ выходки противъ него и сильно тяготясь одесской жизнью, Николай Яковлевичъ въ нетерпѣніи составлялъ довольно рискованные, впрочемъ мимолетные, планы перехода въ одну изъ столицъ хотя бы подъ условіемъ временной перемѣны карьеры. Кромѣ того, открывъ широкій доступъ въ свой домъ студентамъ и посвящая бесѣдамъ и спорамъ съ ними массу времени, онъ вскорѣ долженъ былъ убѣдиться, что установившійся строй жизни сильно вредитъ его научнымъ работамъ; отъ замкнутой, отшельнической жизни въ Нѣжинѣ онъ, по общительности своей патуры, слишкомъ поспѣшилъ окунуться въ омутъ одесскаго круговорота. Студенты охотно посѣщали любимаго профессора, и имъ полюбилась простота и свобода отношеній и возможность вести споры и поучаться; " но черезчуръ напряженная нервная жизнь и трудность сосредоточенія на любимыхъ занятіяхъ требовали перемѣны внѣшнихъ условій. Притомъ самолюбіе Грота жестоко страдало отъ равнодушія къ нему петербургскаго университета, гдѣ онъ первый былъ оставленъ по каѳедрѣ философіи и всегда считался блестящимъ и выдающимся студентомъ, подававшимъ большія надежды. Между тѣмъ, когда надежды эти какъ нельзя лучше оправдались, когда его имя упоминалось въ литературѣ наряду съ общепризнанными авторитетами науки, факультетъ забылъ о. немъ и былъ глухъ къ его громкимъ успѣхамъ. Это было тѣмъ болѣе обидно, что одна изъ философскихъ каѳедръ давно пустовала послѣ смерти проф. Сидонскаго. Причиной такого неблаговоленія было несочувствіе его бывшаго учителя, проф. Владиславлева, къ научному направленію Грота.

XXVIII.

Постоянное стремленіе Грота на сѣверъ вскорѣ получило болѣе опредѣленный характеръ: его стало тянуть въ Москву, гдѣ ему было удобнѣе устроиться по сравнительной близости къ деревнѣ родителей (въ Рязанской губерніи) и собственной (въ Харьковской) и куда его привлекали болѣе благопріятныя условія климата, нежели въ Петербургѣ. Поэтому Гротъ очень желалъ и хлопоталъ, чтобы министерство, не навязывая его профессорской коллегіи въ Москвѣ и не называя его кандидатуры, только предложило выбрать второго профессора по философіи, потому что одна каѳедра въ Москвѣ была свободна. Въ промежуткахъ этихъ волненій Николай Яковлевичъ съ увлеченіемъ продолжалъ философскія работы, плодомъ которыхъ были статьи, появлявшіяся въ періодическихъ изданіяхъ или выходившія отдѣльными брошюрами. Въ числѣ этихъ заботъ онъ особенное значеніе придавалъ статьѣ «Эгоизмъ и альтруизмъ передъ судомъ здраваго смысла и науки», о которой писалъ, что «главная ея идея та, что наука, въ вопросахъ морали, только и можетъ оправдать и методически обосновать принципы морали здраваго смысла, христіанской религіи и разумной философіи». Вскорѣ затѣмъ послѣдовала статья «О классификаціи наукъ» и статья о Джордано Бруно, прочитанная въ видѣ публичной лекціи. Хотя на эту лекцію, по причинѣ наступленія лѣтняго времени, собралось немного слушателей, но она произвела глубокое впечатлѣніе на присутствующихъ и газеты дали о ней восторженные отзывы.

Пришлось, однако, пробыть еще годъ въ Одессѣ. Это былъ годъ введенія новаго университетскаго устава, согласно которому Николай Яковлевичъ обязанъ былъ обратить особенное вниманіе на изученіе Платона и одинъ изъ своихъ курсовъ цѣликомъ посвятить великому философу древности. Большой для него неожиданностью было послѣ этого полученіе офиціальной благодарности министерства ему одному изъ всей профессорской корпораціи. Хотя такое офиціальное поощреніе усугубляло надежды на переходъ въ Москву, но вмѣстѣ съ тѣмъ навлекало непріятности. «Многіе» — писалъ онъ родителямъ, — «кажется, завидуютъ, другіе подтруниваютъ; я же размышляю о странности всего происходящаго на свѣтѣ: я получилъ похвалу за то, что исполнилъ уставъ и подчинился закону. Видно, плохо исполняются законы, если исполненіе ихъ рѣдкій случай и особо отмѣчается». Задѣтый за живое, Гротъ просилъ отца при свиданіи заявить министру, что онъ благодаритъ за поощреніе, но назначилъ чтеніе Платона по собственному убp3;жденію, признавая для студентовъ желательнымъ близкое знакомство съ этимъ великимъ мыслителемъ, но что въ то же время онъ читаетъ съ ними Канта и другихъ великановъ философской мысли: Николаю Яковлевичу было обидно, что новый уставъ унизилъ преподаваніе философіи и ея исторіи, исключивъ этотъ предметъ изъ программы испытанія на государственномъ экзаменѣ.

Вскорѣ Николай Яковлевичъ съ большимъ успѣхомъ прочелъ публичную лекцію «О душѣ, въ связи съ современными ученіями о силѣ». Лекція привлекла такую массу слушателей, что университетскій залъ и хоры были буквально переполнены, и на ней присутствовали всѣ высокопоставленныя лица города. По окончаніи много апплодировали, а присутствовавшій архіепископъ Никаноръ, при выходѣ изъ зала, привѣтствовалъ Грота словами: «Ну, слава Богу, душа опять народилась на свѣтъ! Спасибо, Николай Яковлевичъ!».

Чрезвычайно интересовали Грота новѣйшія религіозно-философскія статьи гр. Л. Н. Толстого. Позволимъ себѣ привести нѣкоторыя любопытныя замѣчанія его на книгу Толстого «Ma religion». Сильно сочувствуя Толстому, онъ сначала указываетъ, однако, слабыя стороны его труда, именно: «1) чрезвычайный радикализмъ, т. е. непризнаніе никакихъ компромиссовъ и сдѣлокъ, неизбѣжныхъ для человѣческаго общества при несовершенномъ нравственномъ его развитіи, 2) отсутствіе объективности, а именно то, что онъ дѣлаетъ подборъ фактовъ, который ему нуженъ, игнорируя тѣ, которые противорѣчатъ его выводамъ, 3) отсутствіе Историческаго критерія, заставляющаго его прилагать слишкомъ абсолютную мѣрку при оцѣнкѣ внѣшней формы и устройства жизни христіанскаго общества, выражающихся въ организаціи церкви».

«Толстой» — продолжаетъ Гротъ — «вообще смѣшиваетъ идеалъ съ его выполненіемъ и степенью возможнаго практически приближенія къ нему, и отсюда всѣ натяжки и несообразности. (Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ въ высшей степени высоко и ясно истолковалъ искаженный и утраченный современнымъ обществомъ христіанскій идеалъ и сумѣлъ указать правильно на способъ примиренія христіанскаго ученія съ научно развитымъ современнымъ разумомъ. Въ этомъ и состоитъ его заслуга. Масса, слѣпо вѣрующая и стоящая на точкѣ зрѣнія непосредственнаго религіознаго сознанія, не пойметъ его конечно; для нея и для церкви Толстой останется еретикомъ; но для философствующаго ума ереси вѣдь вовсе и не существуетъ, а существуютъ только истина и заблужденіе или, еще лучше, только различныя ступени приближенія къ истинѣ. Для него названіе Толстого еретикомъ не имѣетъ никакого значенія, ибо понятіе ереси соотносительно понятію догмата: одно безъ другого невозможно, а догмата для философа не существуетъ. (Для философа Толстой — мыслитель, достигшій высокой степени приближенія къ истинѣ и подорвавшій въ корнѣ философскую аргументацію атеистовъ и узкихъ матеріалистовъ,) Въ этомъ именно смыслѣ и слѣдуетъ понимать его значеніе: онъ писалъ для мыслителей, а не для массы, не для людей чувства. Онъ мыслитель-аристократъ; его ученіе надо демократизировать, чтобы оно сдѣлалось достояніемъ народа»…

XXIX.

Въ началѣ 1886 года стали доходить до Грота сначала смутныя, а потомъ все болѣе опредѣленныя извѣстія о предстоявшемъ назначеніи его въ Москву ординарнымъ профессоромъ. «Тихонравовъ» — сообщаетъ онъ родителямъ — «говорилъ, что ординатура есть и ждетъ меня. Еще кто-то говорилъ Кочубинскому^[10] о достовѣрности моего назначенія осенью. Смирновъ, профессоръ философіи въ Казани, стремится въ Одессу перейти изъ-за болѣзни дочери».

Наконецъ онъ получилъ каѳедру въ Москвѣ осенью 1886 г., и съ этихъ поръ началась лучшая пора его жизни и ученой дѣятельности. Теперь онъ могъ себя чувствовать твердо ставшимъ на ноги ученымъ и руководить другими, тогда какъ прежде его отвлекали то полемика, то разные обязательные искусы, черезъ которые слѣдовало пройти по установленнымъ правиламъ. Теперь онъ могъ дѣйствовать безъ всякой сковывающей по рукамъ и ногамъ внѣшней регламентаціи. Еще недавно онъ мечталъ: «О, если бы я въ Москву попалъ! Какъ бы я расширилъ свою дѣятельность и сколько новыхъ силъ привлекъ бы изъ молодежи къ занятіямъ философіей!» Невольно вспоминается, какъ блестяще оправдались эти надежды.

Вступительная лекція опять прошла блистательно, хотя и не было здѣсь такихъ необычайныхъ овацій, какими сопровождались диспуты въ Кіевѣ и вступительная лекція въ Одессѣ. Во всякомъ случаѣ его привѣтствовали громкими, долго не смолкавшими рукоплесканіями; новые коллеги наперерывъ поздравляли его съ успѣхомъ; редакторъ «Русской Мысли»^[11] тутъ же пригласилъ помѣстить его лекцію въ своемъ журналѣ, а H. С. Тихонравовъ, бывшій тогда предсѣдателемъ Общества Любителей Россійской Словесности, предложилъ баллотировать его въ это общество, дѣйствительнымъ членомъ котораго Гротъ съ тѣхъ поръ и сдѣлался. Въ скоромъ времени онъ былъ избранъ предсѣдателемъ Психологическаго Общества, которое до тѣхъ поръ существовало лишь номинально, но съ избраніемъ Грота, какъ извѣстно, необычайно оживилось и быстро пріобрѣло довѣріе и симпатіи публики. Все это, конечно, требовало напряженной энергіи. Вскорѣ послѣ вступительной лекціи онъ писалъ: «Это время для меня самое критическое, рѣшающее мою судьбу въ Москвѣ на нѣсколько лѣтъ. Мало блеснуть вступительной лекціей, чтобы завоевать прочныя симпатіи студентовъ и всѣхъ окружающихъ. Надо поддержать репутацію, а для этого много тратится силъ. До сихъ поръ все идетъ хорошо». Въ то же время Гротъ почувствовалъ себя въ водоворотѣ большого города: быстро составился у него обширный кругъ знакомства и завязались самыя разнообразныя отношенія, начиная съ генералъ-губернатора — зъ представителей офиціальнаго міра, и гр. Л. Н. Толстого — изъ тузовъ міра мысли и идеаловъ. Гротъ постоянно получалъ множество приглашеній, отъ которыхъ не могъ и не хотѣлъ отказываться, а между тѣмъ все это поглощало массу времени, а на первыхъ порахъ онъ даже едва поспѣвалъ сдѣлать то, что считалъ безусловно необходимымъ. Особенно было для него пріятно и имѣло важное значеніе, послѣ сближенія съ гр. Толстымъ, близкое знакомство съ Вл. С. Соловьевымъ, который, въ свою очередь, поспѣшилъ познакомить его съ Фетомъ, какъ переводчикомъ Шопенгауера. «Мы, кажется, очень сойдемся съ Соловьевымъ», — писалъ Гротъ, — «и затѣваемъ съ нимъ издавать философскій журналъ: онъ берется достать денегъ, а я буду редакторомъ и организаторомъ».

Теперь, когда мысль Грота получила удачное осуществленіе, трудно представить, себѣ, какъ въ свое время она показалась рискованной и безумно смѣлой. До тѣхъ поръ было нѣсколько робкихъ и неудачныхъ попытокъ создать что-либо вродѣ философскаго журнала, напр. «Философскій трехмѣсячникъ» Козлова, но всѣ онѣ оканчивались полнѣйшимъ фіаско. Родители опасались за Грота, какъ въ отношеніи успѣха его предпріятій, такъ и боясь за его здоровье, но онъ утверждалъ противное. «Болѣе года я страдалъ отъ апатіи, вытекавшей изъ безнадежнаго моего положенія по отношенію къ Москвѣ. Я былъ нравственно боленъ, ослабѣлъ и утратилъ бодрость духа, вслѣдствіе боязни, что моя ученая карьера (въ лучшемъ смыслѣ) будетъ разбита необходимостью бросить профессуру и всѣ любимыя занятія. страдалъ и болѣлъ отъ униженій и отъ уязвленнаго чувства собственнаго достоинства, страдавшаго отъ мысли, что я, имѣющій право на мѣсто въ Москвѣ, долженъ кланяться и просить! Я уже начиналъ терять вѣру въ себя и думать, что я не нуженъ Москвѣ. Но я собралъ силы — и побѣдилъ. И чѣмъ~далѣе, тѣмъ яснѣе вижу величину побѣды. Я вижу, что инстинктъ меня не обманулъ, что я былъ нуженъ Москвѣ, какъ и она мнѣ, что я могу быть полезенъ и необходимъ. Я доказалъ, что имѣю право стремиться въ Москву и что я достоинъ каѳедры въ здѣшнемъ университетѣ. Я ожилъ, недуги слетѣли съ плечъ, силы удесятерились, здоровье и молодость, обновились — я сталъ другимъ человѣкомъ. Мнѣ нужно дѣйствовать. Я чувствую, что отъ меня ждутъ „дѣйствія“, что слабое дѣйствіе несоразмѣрно положенію; хочу упрочить свое положеніе и не дать остыть симпатіямъ».

XXX.

Послѣдствія показали, что непоколебимая вѣра Грота въ свои силы и въ свою «счастливую звѣзду», какъ онъ любилъ выражаться, были чрезвычайно благотворны. Въ приведенныхъ выше строкахъ могло бы показаться преувеличеннымъ одно выраженіе: «я могу быть Москвѣ полезенъ и необходимъ». Безъ сомнѣнія, Гротъ имѣлъ право сказать первое; по какъ утверждать заранѣе, что онъ будетъ Москвѣ необходимъ? Но на дѣлѣ вышло именно такъ, потому что его бодрой иниціативѣ чрезвычайно было обязано Московское Психологическое Общество и русская философская наука. Если часто дѣлу вредитъ неосмотрительность и необдуманный рискъ, то съ другой стороны, когда оно назрѣло, смѣлая, самоувѣренная иниціатива составляетъ огромную заслугу.

Со времени предсѣдательства Грота (съ 1888 г.) Психологическое Общество, благодаря энергіи своего главы и соединенію въ Москвѣ многихъ молодыхъ, но уже весьма почтенныхъ и много обѣщавшихъ силъ, начало функціонировать съ неслыханнымъ у насъ оживленіемъ; закипѣла работа дружная и бодрая. Разумѣется, если бы Гротъ не могъ опираться за такія солидныя силы, на такое множество надежныхъ и преданныхъ дѣлу сотрудниковъ, то его планы остались бы на степени самонадѣянной затѣи; въ свою очередь, нелегко было сплотить разрозненныхъ дѣятелей и дружно двинуть хорошо организованное дѣло, но не случайно то, что именно Гротъ рѣшился взять на свои плечи иниціативу и своей вѣрой въ успѣхъ и даромъ организаціи вложить душу въ задуманное предпріятіе. Новость дѣла была очень серьёзной помѣхой. Но вотъ Общество стало часто собираться, и засѣданія его настолько заинтересовали московскую интеллигенцію, что актовый залъ университета въ годичныя торжественныя засѣданія (24 января) и юбилейныя, напримѣръ, посвященное памяти Шопенгауера, бывалъ переполненъ публикой, и на нѣкоторыя было весьма трудно достать билеты. Рефераты печатались большей частью въ «Трудахъ Психологическаго Общества», но скоро обиліе ихъ стало уже наводить на мысль о созданіи философскаго журнала (мысль о которомъ, какъ мы видѣли, уже мелькала раньше у Грота), и вотъ являются въ 1889 г. «Вопросы философіи и психологіи». Предпріимчивый и бодрый, свѣтлый взглядъ Грота на будущее и здѣсь оказалъ большую пользу. Силъ философскихъ было достаточно, но важно было дать имъ рѣшимость бороться съ равнодушіемъ и недовѣріемъ къ новому дѣлу. Особенно страшила предпринимателей яеі. привычка нашего общества къ философскому чтенію. Даже въ печати мысль о философскомъ журналѣ встрѣтила далеко не единодушное сочувствіе, а нѣкоторые органы прямо предсказывали неуспѣхъ и насмѣшливо качали головой. Особенно «Сѣверный Вѣстникъ» (редакція г-жи Евреиновой) прямо говорилъ, что интересно молъ будетъ посмотрѣть, что-то изъ этой затѣи выйдетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ не одобрялъ заявленія редакціи вновь возникающаго философскаго журнала о томъ, что въ немъ будутъ помѣщаться статьи одинаково всѣхъ философскихъ направленій. Казалось, что философскій журналъ, не преслѣдующій никакихъ публицистическихъ цѣлей и ставящій единственной своей задачей познаніе отвлеченныхъ философскихъ истинъ, и долженъ отличаться отъ политическихъ и литературныхъ журналовъ, но новость дѣла мѣшала въ то время многимъ отрѣшиться отъ привычной точки зрѣнія.

Вскорѣ однако дѣятельность Психологическаго Общества и изданіе философскихъ сборниковъ, а затѣмъ и журнала увѣнчались полнымъ успѣхомъ, который превысилъ ожиданія самого Грота. Зато его безпощадно терзали другія заботы и волненія. Уже въ концѣ 1886 г., когда Гротъ только началъ свои завоеванія въ сферѣ литературно-философской дѣятельности въ Москвѣ, ему пришлось волноваться по поводу статьи Одесскаго преосвященнаго Никанора, представлявшей собой съ одной стороны, какъ бы своего рода «доносъ» на Грота предержащимъ властямъ и обвиненіе въ неблагонадежности, а съ другой — упрекъ въ измѣнѣ прежнему направленію яко-бы ради карьеры и успѣха въ офиціальныхъ сферахъ. И то и другое было одинаково несправедливо и обидно. «Ничего такого, что онъ мнѣ приписываетъ» — говорилъ Гротъ — "я никогда ище думалъ, а въ концѣ на счетъ поворота онъ уже совсѣмъ зарапортовался. Никогда я никуда не поворачивалъ, а шелъ все прямо и неуклонно впередъ, но такъ какъ сфера мысли похожа на сферу земли, то неудивительно, что я, какъ путешественникъ вокругъ свѣта, сталъ нынѣ въ отношеніи къ исходной точкѣ «антиподомъ» своимъ. Большинство критиковъ моихъ никакъ не хочетъ понять этого, и вѣроятно, изумилось бы, если бы я сказалъ, что ни отъ одного изъ своихъ утвержденій въ прежнихъ сочиненіяхъ я не отказываюсь и не имѣю нужды отказываться. Ограничены мною только нѣкоторыя отрицанія, но это уже неизбѣжный процессъ развитія, и переходъ отъ односторонности къ разносторонность не есть, конечно, «поворотъ». Въ другомъ письмѣ онъ говоритъ: «Никанорова статья тѣмъ скверна, что даетъ религіозно-политическое истолкованіе тѣмъ мыслямъ, которыя у меня не имѣли никакого отношенія къ религіи и политикѣ»… Гротъ написалъ своему противнику возраженіе, которое помѣстилъ въ «Православномъ Обозрѣніи». Выходка Никанора тѣмъ больше раздражала его, что Никаноръ считалъ и называлъ его своимъ «другомъ». «Это ужъ не дружба и расположеніе, въ которомъ Никаноръ меня увѣряетъ» — говорилъ Гротъ — «если онъ полицейскій рапортъ начальству превращаетъ въ статью»…

Постоянная напряженная дѣятельность, множество связей и свѣтскихъ отношеній и полемика мѣшали Гроту отдаваться вполнѣ впечатлѣніямъ жизни, но сознаніе достигнутаго успѣха и осуществленіе давней мечты о Москвѣ наполняло его душу отрадой. «Съ какимъ удовольствіемъ» — говоритъ онъ — «я иногда проѣзжаю черезъ Кремль и размышляю, что нахожусь въ Москвѣ въ сердцѣ Россіи составляя одинъ изъ кусочковъ ткани этого сердца. Но я еще не наслаждаюсь Москвой вполнѣ. Сначала надо потрудиться хорошенько, чтобы пріобрѣсти досугъ и возможность жить посвободнѣе. Я еще ни разу не имѣлъ времени пойти погулять безъ цѣли въ Кремль и насладиться спокойно видомъ Москвы, — ни разу еще мы не были ни въ музеяхъ, ни на выставкахъ и въ галлереяхъ».

Чтобы понять и оцѣнить значеніе научной и профессорской дѣятельности Грота во всемъ ея объемѣ, необходимо, кромѣ изученія его печатныхъ трудовъ, принять во вниманіе его горячее, задушевное отношеніе къ взятымъ на себя обязанностямъ и особенно живое вл^ніе на сотрудниковъ и учениковъ; надо почувствовать то обаяніе его личности, о которомъ свидѣтельствуютъ многочисленныя воспоминанія; надо знать, что онъ безъ расчета жертвовалъ своими силами и успѣшно справлялся одновременно со многими задачами и во всякое дѣло влагалъ душу. По словамъ г. Викторова, «его чтеніе одушевлялось обыкновенно животрепещущей и увлекательной непосредственностью. Онъ ни разу не читалъ стараго курса. Онъ самъ неоднократно указывалъ на то, что считаетъ для себя совершенно невозможнымъ предлагать слушателямъ уже разъ прочитанныя записки и что ему всегда трудно готовиться къ курсамъ, такъ какъ онъ составляетъ ихъ заново изъ года въ годъ». «Мы присутствовали» — продолжаетъ тотъ же авторъ — «всегда при живомъ ростѣ философской мысли, видѣли, что самъ профессоръ живо заинтересованъ тѣмъ, какъ складываются его воззрѣнія, къ какимъ возможнымъ выводамъ они приведутъ». Особенно полезны были для студентовъ практическія занятія, такъ называемыя «семинаріи». По свидѣтельству того же лица, «Николай Яковлевичъ снабжалъ студента литературными указаніями, давалъ свои книги, бралъ книги изъ университетской библіотеки, недоступной для студента, совѣтовался о деталяхъ сочиненія. Онъ неотступно слѣдилъ за работой студента и постоянно поднималъ его энергію. При этомъ онъ обладалъ удивительной способностью внушать студенту довѣріе къ собственнымъ силамъ. Онъ послѣдовательно проводилъ въ своей педагогической дѣятельности то правило, что слишкомъ трудныхъ темъ для студентовъ не существуетъ». Несмотря на испытанное въ Одессѣ неудобство отъ чрезмѣрной доступности для студентовъ, невыгодной съ точки зрѣнія экономіи силъ и времени, по Добротѣ и живости своего характера Гротъ и въ Москвѣ широко раскрылъ для своихъ слушателей двери квартиры. Какъ въ аудиторіи онъ предлагалъ студентамъ свободно критиковать каждую прочитанную имъ лекцію (на практическихъ занятіяхъ), при чемъ «обаятельныя черты его личности создавали такую атмосферу, благодаря которой эти практическія занятія привлекали къ себѣ много охотниковъ», такъ даже на улицѣ, по дорогѣ домой, онъ охотно велъ оживленныя бесѣды со студентами и иногда горячо съ ними спорилъ. Словомъ, его отношенія къ студентамъ носили совершенно свободный, Товарищескій характеръ; онъ «охотно выслушивалъ всякія замѣчанія, вступалъ въ споръ съ аудиторіей». Добрымъ хозяиномъ и наставникомъ-товарищемъ онъ былъ также для своихъ гостей-студентовъ во время лѣтняго отдыха на своей дачѣ въ с. Кочеткѣ (Харьковской губ.). «Онъ свободно вводилъ насъ въ семью» — говоритъ г. Викторовъ — «охотно дѣлился съ нами неистощимымъ запасомъ заразительной веселости. Николай Яковлевичъ былъ мастеръ устраивать разнаго рода пикники, поѣздки верхомъ, катанья на лодкѣ, уженье рыбы, охоту». Однимъ словомъ, "онъ былъ близокъ къ осуществленію идеала всесторонняго, искренняго, тѣснаго общенія и взаимодѣйствія профессоровъ и студентовъ. Онъ былъ профессоръ-товарищъ ".

XXXII.

Философію Гротъ любилъ, по выраженію одного изъ его слушателей, какъ живое существо, и особенно живо интересовался вопросами этики и психологіи. По словамъ г. Айхенвальда, «для двойной бухгалтеріи души онъ былъ слишкомъ искренній, прямой и чувствующій мыслитель, и при всемъ динамизмѣ его философіи, при всѣхъ колебаніяхъ его отвлеченной мысли, всегда оставался неизмѣннымъ и внятнымъ одинъ основной тонъ, одинъ пребывающій и жгучій мотивъ; это рѣшеніе нравственной проблемы. Всего дороже было то, что Гротъ всегда оставался искреннимъ искателемъ добра и истины и невольно импонировалъ этими качествами молодежи, всегда чуткой ко всему правдивому какъ въ сферѣ практической, такъ и въ научной. Поэтому профессорскій авторитетъ его нисколько не умалялся даже въ тѣхъ случаяхъ, когда, какъ это случалось сплошь я рядомъ, участники спора стояли не на сторонѣ профессора». При своей обширной эрудиціи и искренней любви къ философіи и къ студентамъ, Гроту пріятно было держать себя въ сношеніяхъ съ аудиторіей просто и свободно, и онъ всегда могъ считать себя застрахованнымъ отъ неподобающихъ казусовъ или необдуманныхъ выходокъ. Въ послѣдніе годы ему случалось, не безъ серьёзнаго личнаго риска, съ свойственной ему горячностью вступаться за интересы университетской молодежи, а съ другой стороны, когда нужно, онъ не стѣснялся откровенно высказывать ей непріятныя вещи, какъ это бывало впрочемъ еще въ Новороссійскомъ университетѣ. Иногда въ надеждѣ на его поддержку, по юношеской неопытности, студенты заявляли ему такія вожделѣнія во время такъ называемыхъ «студенческихъ исторій», что ему приходилось съ улыбкой отвѣчать: «господа, какъ вы хотите отъ насъ, профессоровъ, требовать того, о чемъ мы можемъ только просить у высшаго начальства». Въ торжественные дни университетской годовщины, какъ бывало и прежде въ Одессѣ, Гротъ нерѣдко былъ предметомъ овацій въ видѣ привѣтственныхъ кликовъ и традиціоннаго качанія.

XXXIII.

Въ качествѣ редактора журнала Николай Яковлевичъ, какъ и во всякомъ другомъ дѣлѣ, работалъ горячо и съ беззавѣтной энергіей, ему вообще всегда былъ по душѣ организаторскій и творческій трудъ. Успѣхъ журнала радовалъ его, какъ заслуженная награда и какъ источникъ нравственнаго самоудовлетворенія; онъ чрезвычайно любилъ также роль двигателя и воодушевителя полезнаго предпріятія; наконецъ, въ его натурѣ было кипѣть и волноваться и жертвовать всѣмъ для идеи. Поэтому читатель заранѣе могъ бы предугадать слѣдующую характеристику его какъ редактора, сдѣланную г. Ивановскимъ. «Здѣсь» — говоритъ онъ — «какъ и во всей его дѣятельности въ Психологическомъ Обществѣ, проявились тѣ черты его характера, которыми онъ отличался всю свою жизнь: его энергія и предпріимчивость, его живой характеръ, способный всякаго увлечь и заставить работать, наконецъ, его выдающійся организаторскій талантъ и большіе литературные и издательскіе навыки. Николай Яковлевичъ во все входилъ самъ; онъ вникалъ во всѣ мелочи — иногда до такой степени, что забота его объ этихъ деталяхъ начинала со стороны казаться просто утомительной. Но зато надо отдать ему справедливость: никто, вѣроятно, не могъ бы, когда было нужно, проявлять такую дѣятельность, объѣзжать массу лицъ, упрашивая ихъ, настаивая на томъ, чтобы они сдѣлали все, что могутъ, сноситься съ такой массой офиціальныхъ учрежденій, съ цензурой, типографіями и т. д. и т. д. Николай Яковлевичъ все заранѣе предвидѣлъ; онъ предусматривалъ всякую мелочь практической постановки вопроса, доходя до ничтожной опечатки въ выходившихъ подъ его редакціей изданіяхъ, — опечатки, заставлявшей его по истинѣ страдать, огорчавшей его до глубины души. Это-то живое отношеніе къ дѣлу и дѣйствовало такъ обаятельно на всѣхъ, кому приходилось имѣть съ Николаемъ Яковлевичемъ дѣло».

XXXIV.

Послѣ сказаннаго нѣтъ нужды долго останавливаться на характеристикѣ задушевныхъ отношеній Грота къ товарищамъ и сотрудникамъ по журналу и Психологическому Обществу. Довольно сказать, что со всѣми ними онъ былъ въ истинно дружескихъ отношеніяхъ. Въ числѣ его ближайшихъ друзей нельзя не назвать Вл. Соловьева, Лопатина, Преображенскаго, /братьевъ Трубецкихъ, Астафьева, Звѣрева и проч. Вообще, къ чесги Московскаго Психологическаго Общества, надо сказать, что главные его двигатели и представители были всегда не только связаны живыми научными интересами, но самой задушевной и благородной дружбой. На семейныхъ праздникахъ Николая Яковлевича всегда можно было встрѣтить этихъ искреннихъ его друзей, какъ самыхъ дорогихъ и почетныхъ гостей, такъ же задушевно относившихся другъ къ другу, какъ и къ самому хозяину. Здѣсь царствовала простота и искренность отношеній, среди которой пріятно было отдыхать душой. И нельзя вспомнить безъ грусти, какъ эта дружная и прекрасная семья идеалистовъ, по волѣ неумолимаго рока, распалась, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда большинство лучшихъ ея членовъ, одинъ за другимъ, по товарищески, словно сдѣлавшись жертвой какой-то эпидеміи, или какъ будто не вынося разлуки, дружной вереницей преждевременно сошли въ могилу. И все люди молодые, полные энергіи и высокихъ, благородныхъ стремленій! Гротъ, сплотившій и организовавшій эту дружную философскую семью, проникнутую однимъ духомъ и одними идеалами, какъ будто увлекъ ее за собой въ другой, лучшій міръ. Еще недавно всѣ они цвѣли надеждами и бодро работали вмѣстѣ, а теперь отъ этой кипучей жизни остались однѣ могилы, да память свѣтлая и назидательная для оставшихся и для будущихъ тружениковъ на томъ же полѣ.

Кромѣ связи съ сверстниками, Гротъ также былъ связанъ дружескими отношеніями и съ нѣсколькими замѣчательными людьми другихъ поколѣній, какъ гр. Л. Н. Толстой и Фетъ-Шеншинъ. Глубокое нравственное сближеніе его съ Толстымъ было уже давно подготовлено той высокой, но не лишенной критики и чуждой фанатизма, глубоко осмысленной оцѣнкой ученія, проповѣдуемаго Толстымъ. Г Для Грота, какъ и для Толстого, выше всего имѣли значеніе вопросы этики и на этомъ они сошлись. Любимымъ предметомъ размышленій Грота одно время было сопоставленіе Толстого и Ницше. «Когда ему надо было высказаться о духовному богатырѣ Толстомъ и о потухшей мысли Фридриха Ницше» — говоритъ г. Айхенвальдъ — «онъ не могъ долго колебаться въ своемъ выборѣ и оцѣнкѣ». Толстой, въ свою очередь, цѣнилъ въ Гротѣ живого, увлекательнаго собесѣдника, въ бесѣдѣ съ которымъ, какъ съ спеціалистомъ, онъ могъ провѣрять нѣкоторые философскіе факты и положенія и въ которомъ онъ видѣлъ ученаго, горячо интересовавшагося тѣми же вопросами, которые его самого совершенно захватывали и волновали. Объ этихъ-то вопросахъ у Грота обычно шла оживленная бесѣда съ величайшимъ современнымъ русскимъ художникомъ и мыслителемъ, а съ Фетомъ они имѣли соединительное звено въ общемъ любимцѣ — философѣ Шопенгауерѣ.

Такимъ образомъ въ Москвѣ Гротъ нашелъ живой отголосокъ завѣтнымъ запросамъ своей души, начиная съ такого колосса мысли и слова, какъ Л. Н. Толстой, и кончая цѣлой философской колоніей, пріютившейся въ самомъ сердцѣ Россіи, откуда и подобало блеснуть снопу первыхъ философскихъ лучей въ нашемъ отечествѣ.

XXXV.

Борьба съ препятствіями и всякія волненія попрежнему давали пищу дѣятельному темпераменту Грота, но, конечно, не могло не быть вредно для него сплошное, чрезмѣрное напряженіе; какъ мы видѣли, до сихъ поръ у него еще не было полосы спокойной и нормальной дѣятельности, а это должно было рано или поздно отозваться на его организмѣ. Если съ одной стороны на Грота имѣло отрадное и воодушевляющее дѣйствіе сближеніе его съ графомъ Л. Н. Толстымъ, а также большое сочувствіе его дѣятельности со стороны университетской корпораціи и лучшей части московской интеллигенціи, то съ другой ни Гроту, ни вообще Психологическому Обществу нельзя было избѣжать яростнаго ожесточенія одного органа печати, не поскупившагося на грубыя оскорбленія предсѣдателя Общества и его членовъ. Николай Яковлевичъ, получавшій даромъ «университетскую» и часто враждебную университету газету, относился къ ея недостойнымъ выходкамъ весьма благодушно, но скоро пересталъ въ нее заглядывать. Тѣмъ не менѣе онъ волновался за любимое имъ Психологическое Общество, подвергшееся настоящей травлѣ. Поводомъ къ походу на этотъ разъ послужилъ рефератъ Вл. С. Соловьева. «Искренно васъ благодарю» — писалъ Гротъ одному пріятелю — «за сочувствіе по поводу травли „Московскихъ Вѣдомостей“. Потому ли, что я обтерпѣлся ужъ очень, или потому, что по темпераменту оптимистъ, но я отъ этой травли предвижу только хорошіе результаты и для Общества, и для журнала, и для себя лично». Слова эти вскорѣ вполнѣ подтвердились: значительное большинство публики и вся высшая интеллигенція были безусловно на сторонѣ Психологическаго Общества. Но судьбѣ неугодно было оставлять Николая Яковлевича безъ испытаній, и сравнительно ничтожныя волненія должны были уступить мѣсто очень тяжкимъ ударамъ и серьезному разстройству здоровья. Когда-то Гротъ въ письмѣ въ редакцію «Вѣстника Европы» (1880, XII) проводилъ теорію объ ошибочности распространеннаго взгляда на неравномѣрное распредѣленіе счастья между людьми. По теоріи Грота, самое устройство организма человѣка, самая его природа, неизбѣжно обусловливаетъ уравновѣшеніе наслажденій и страданій, и въ концѣ концовъ сумма всѣхъ наслажденій и страданій у всѣхъ людей одинакова, такъ какъ, напр., страданія отъ голода и холода, — по терминологіи Грота «положительныя» — уравновѣшиваются «отрицательнымъ» удовольствіемъ при насыщеніи и согрѣваніи, а «отрицательными» страданіями отъ пресыщенія уравновѣшиваются предшествующія «положительныя» наслажденія. Притомъ, по тогдашней теоріи Грота, люди, раньше счастливые, послѣ должны будутъ испытать много горя и проч. Теорія эта, по поводу которой можно было бы возразить, что трудно признать равноцѣннымъ уравновѣшеніе «положительныхъ» страданій «отрицательными» наслажденіями и съ другой стороны «отрицательныхъ» страданій «положительными» наслажденіями, полагая, что при свободномъ выборѣ едва-ли кто предпочелъ бы первую комбинацію второй, — теорія слишкомъ жестоко сбылась надъ самимъ ея авторомъ: его постоянные успѣхи, бодрое, какъ-бы побѣдное прохожденіе имъ жизненнаго поприща, постоянныя оваціи и общая любовь какъ-будто должны были искупиться рядомъ тяжелыхъ ударовъ, болѣзнями и смертью многихъ близкихъ людей. Въ маѣ 1898 года послѣ непродолжительной болѣзни умеръ его всѣми уважаемый отецъ Яковъ Карловичъ, о похоронахъ котораго Николай Яковлевичъ писалъ: «все было торжественно и хорошо, но какъ грустно было провожать въ могилу такого хорошаго и всѣми любимаго отца». Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ послѣ этого Николаю Яковлевичу пришлось похоронить также другихъ близкихъ родныхъ и пережить много тяжелыхъ испытаній; здоровье его неудержимо слабѣло, но запасъ неистощимой внутренней душевной энергіи мѣшалъ ему самому, а также окружающимъ и близкимъ людямъ понять настоящее положеніе дѣла. Онъ таялъ, какъ свѣча, но свѣча эта горѣла ярко и горячо, и постоянная взвинченность, искусственный подъемъ энергіи Грота уже на счетъ запасныхъ, а не основныхъ силъ организма вводили всѣхъ въ заблужденіе. Какъ всю жизнь онъ привыкъ брать приступомъ всѣ препятствія, такъ продолжалъ поступать и тогда, когда организмъ его былъ уже сильно надломленъ и нуждался въ бережномъ обращеніи. Уже съ 1891 г. онъ почти каждую зиму подвергался нервнымъ припадкамъ удушья, сопровождавшимся упадкомъ силъ, но не придавалъ этому серьёзнаго значенія. Онъ уже не всегда былъ въ послѣдніе годы бодрымъ и жизнерадостнымъ, по духовный складъ его въ общемъ оставался тотъ же, и признакъ этотъ оказался обманчивымъ; вѣдь и послѣ кончины его случалось слышать, что смерть его особенно поразительна тѣмъ, что и представить себѣ трудно, что нѣтъ больше этого полнаго жизни человѣка^[12].

Въ послѣднія двѣ зимы здоровье Николая Яковлевича сильно пошатнулось, и дошло до того, что доктора запрещали ему серьёзное умственное напряженіе, вслѣдствіе чего ему приходилось, особенно благодаря сильно мучившимъ его лихорадкамъ, ревматизму и ларингиту, часто пропускать лекціи. Но усиленная переписка съ заграничными учеными и необходимость работать, кромѣ исполненія профессорскихъ обязанностей, въ архивѣ московскаго дворянства — для нуждъ своей большой семьи, неумолимо подтачивали его силы. Предстоявшая ему въ 1900 году новая годичная командировка, открывавшая возможность работать безъ обремененія и на привольѣ, необычайно подняла въ немъ энергію: въ послѣдніе мѣсяцы въ Гротѣ воскресло жизнерадостное настроеніе его юности и жажда возрожденія къ новой жизни и новой дѣятельности и планы, множество плановъ… Лѣто, однако, онъ рѣшилъ посвятить безусловному отдыху, отчасти подъ вліяніемъ требованій докторовъ, отчасти подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ трагическаго конца его товарища, профессора Корелина, сдѣлавшагося жертвой переутомленія. «Вы не смотрите» — говорилъ Гротъ, — «что я бодръ и веселъ; у меня всѣ органы поражепы, и я нуждаюсь въ основательномъ отдыхѣ, чтобы меня не постигла участь Корелина. Все лѣто буду лежать на травѣ, подъ деревомъ и только отдыхать, отдыхать»… Видно было, однако, что онъ считалъ опасность благополучно миновавшей. Другую тяжкую для него уступку Гротъ рѣшилъ сдѣлать своему утомленію. Онъ покидалъ Москву и хотѣлъ устроиться въ Харьковѣ, гдѣ ему удобнѣе было бы беречь свои силы, которымъ въ Москвѣ, благодаря условіямъ его жизни, хлопотамъ по журналу и Обществу, во всякомъ случаѣ многое угрожало. Къ этому присоединялись и практическія соображенія: близость Харькова къ его лѣтнему убѣжищу, возможность болѣе дешеваго устройства и проч. Носились слухи, что къ пріѣзду Грота осенью въ Москву рѣшено было почтить его прощальнымъ обѣдомъ… Многіе были поражены невѣроятной новостью: «Гротъ оставляетъ Москву!» — «Какъ же это», спрашивали многіе: «создалъ Психологическое Общество, создалъ журналъ, заслужилъ огромную популярность и уваженіе — и все бросаетъ!» Когда эти слова были переданы Гроту, онъ, уже чувствуя себя серьёзно больнымъ, нетерпѣливо возразилъ: «Ну да, ну да! создалъ и Общество и журналъ, а теперь усталъ; что же тутъ непонятнаго?!»… Послѣднія недѣли Гроту пришлось много хлопотать съ переѣздомъ, и онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ возможности выѣхать изъ Москвы къ раньше его переселившейся въ деревню семьѣ. Лѣчившій его докторъ пришелъ въ ужасъ, когда узналъ, что, несмотря на строжайшія предостереженія, Николай Яковлевичъ по привычкѣ, собираясь въ отъѣздъ, хлопоталъ обо всемъ самъ, поднялъ весь домъ и гордился тѣмъ, что скоро и хорошо все устроилъ. Но по пріѣздѣ въ деревню онъ вдругъ почувствовалъ себя нехорошо — и дней черезъ десять его не стало (23 мая 1899 г.). «Какъ громомъ поразило всѣхъ это грустное извѣстіе!» сказалъ о смерти Грота на похоронахъ^[13] депутатъ отъ Психологическаго Общества, и едва-ли мы ошибемся, если прибавимъ къ этимъ словамъ, что исчезновеніе съ жизненной сцены такой свѣтлой личности, такого хорошаго человѣка, внушавшаго всѣмъ, встрѣчавшимся съ нимъ на жизненной дорогѣ, бодрость духа и любовь къ честному труду, оставитъ надолго въ сердцѣ людей, его знавшихъ, глубокій слѣдъ, а исторія нашего просвѣщенія, конечно, также его не забудетъ.

---

1. Оно было основано проф. М. М. Троицкимъ въ 1885 г.
2. Статсъ-Секретаря, члена Государственнаго совѣта, основателя Попечительства и многихъ учрежденіи для слѣпыхъ (ум. 1897).
3. Впослѣдствіи сенаторы: П. П. (Семеновъ-Тянъ-Шанскій) — и членъ Государственнаго совѣта.
4. Это былъ И. В. Ястребовъ, впослѣдствіи лекторъ латинскаго языка въ Варшавскомъ университетѣ. — Ред.
5. Съ авторомъ этой статьи, В. И. Шенрокомъ. — Ред.
6. П. А. Зиловъ, позже профессоръ И. Варшавскаго университета, а нынѣ попечитель Кіевскаго Учебнаго округа.
7. Впослѣдствіи профессоръ, директоръ Технологическаго Института и попечитель С.-Петербургскаго Учебнаго округа.
8. Онъ былъ впослѣдствіи его коллегой въ Нѣжинѣ.
9. Проф. H. Е. Скворцовъ.
10. Профессоръ Новороссійскаго Университета, товарищъ Н. Я., которому принадлежитъ починъ въ привлеченіи его въ Одессу и записка о немъ: „Очеркъ учено-литературной дѣятельности профессора Н. Я. Грота“ Одесса, 1883.
11. В. А. Гольцевъ.
12. Проф. Айхенвальдъ прекрасно выразилъ, съ своей стороны, это общее впечатлѣніе въ слѣдующихъ строкахъ: «Онъ былъ воплощенной жизнью и добротой, весь — порывъ, энергія и бодрость. Есть люди, къ которымъ смерть приходитъ тогда, когда они уже и безъ того мертвы, — Николай Яковлевичъ умеръ живымъ». «Поэтому» — продолжаетъ онъ — «мы всѣ и испытываемъ такую горькую и жгучую обиду этой безвременной кончины мыслителя, который не досказалъ своихъ мыслей, прервалъ свой горячо любимый трудъ и въ раннюю могилу унесъ неосуществленныя возможности и обманувшія надежды, поэтому мы и не можемъ привыкнуть къ его отсутствію и какъ-то странно намъ и больно безъ него»…
13. Н. Я. похороненъ въ церковной оградѣ въ с. Кочеткѣ на крутомъ лѣсистомъ берегу живописнаго Донца, гдѣ ему было всегда такъ по душѣ, на своей скромной дачѣ, окруженному многочисленной дружной семьей.