К биографии Николая Алексеевича Некрасова (Скабичевский)/ДО

К биографии Николая Алексеевича Некрасова
авторъ Александр Михайлович Скабичевский

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • Стихотворения Н. А. Некрасова, посмертное издание, 4 тома, СПБ. 1879 г.

КЪ БІОГРАФІИ НИКОЛАЯ АЛЕКС<ѢЕВИЧА НЕКРАСОВА.

Стихотворенія Н. А. Некрасова, посмертное изданіе, 4 тома, СПБ. 1879 г.

Посмертныя изданія писателей, снабженныя портретами, факсимилями, біографіями и разными библіографическими работами, бываютъ обыкновенно но возможности полными изданіями, обнимающими всю дѣятельность автора и знакомящими васъ съ личностью писателя со всѣхъ ея сторонъ. Но, конечно, всего этого нельзя пока и требовать отъ посмертнаго изданія сочиненій Н. А. Некрасова. Личность покойнаго поэта играла слишкомъ выдающуюся и важную роль въ исторіи нашего прогресса въ послѣднія тридцать лѣтъ для того, чтобы тотчасъ-же послѣ смерти сдѣлаться вполнѣ достояніемъ исторіи. Его разнообразныя отношенія къ тѣмъ или другимъ общественнымъ слоямъ, къ тѣмъ или другимъ личностямъ, какъ умершимъ, такъ и находящимся въ живыхъ, равно какъ и его произведенія до сихъ поръ еще продолжаютъ представлять злобу дня и возбуждаютъ весьма многихъ людей не столько къ спокойнымъ и безпристрастнымъ изслѣдованіямъ, сколько къ жаркимъ полемическимъ схваткамъ, въ которыхъ выражается ожесточенная борьба партій. Очень понятно, что при такихъ условіяхъ нечего и ждать отъ посмертнаго изданія поэта той полноты, какая присуща въ настоящее время лишь изданіямъ различныхъ корифеевъ до-реформеннаго періода. Такъ мы видимъ, что хотя изданіе это, въ техническомъ отношеніи представляющее лучшій образецъ современнаго типографскаго искуства, дополнено произведеніями, которыя, какъ сказано въ предисловіи, «видимо, были опущены авторомъ по забывчивости и на которыя онъ, однако, сдѣлалъ указаніе въ своихъ бумагахъ, и кромѣ того, приведены всѣ стихотворенія, появившіяся въ періодическихъ изданіяхъ непосредственно послѣ смерти Некрасова, въ теченіи всего 1878 года», но сюда не вошли нѣкоторыя замѣчательныя произведенія поэта, которыя не могли быть напечатаны и при жизни его. Какъ ни обстоятеленъ и почтененъ библіографическій трудъ г. С. И. Пономарева, расположившаго произведенія поэта въ строгомъ хронологическомъ порядкѣ и снабдившаго ихъ примѣчаніями, занимающими 200 страницъ въ четвертомъ томѣ изданія, но, конечно, въ произведеніяхъ Некрасова все-таки много остается кое-чего неразъясненнаго и загадочнаго, что въ настоящее время и не можетъ быть разъяснено по многимъ обстоятельствамъ. Наконецъ, что касается біографическихъ свѣдѣній, приложенныхъ къ первому тому изданія и извѣстныхъ читателямъ «Отечественныхъ Записокъ» (см. «Отеч. Зап.» 1878 г. №№ 5-й и 6-й), то, излагая ихъ на страницахъ нашего журнала, я имѣлъ уже случай заявить, что для полной характеристики Н. А. Некрасова, какъ поэта, журналиста и человѣка, необходимо, чтобы были изданы массы писемъ, воспоминаній, записокъ и всевозможныхъ документовъ, по которымъ можно было-бы судить о разнообразныхъ отношеніяхъ покойнаго къ массѣ людей всевозможныхъ слоевъ общества и лагерей, въ теченіи сорока-лѣтней литературной дѣятельности его, и что, при такихъ условіяхъ, мало-мальски обстоятельная біографія Н. А. Некрасова возможна будетъ не ранѣе, какъ лѣтъ черезъ двадцать или тридцать.

Но тогда-же а замѣтилъ, что какъ ни скудны сами по себѣ эти біографическія свѣдѣнія для полной характеристики Некрасова, какъ общественнаго дѣятеля и человѣка, во всякомъ случаѣ, они достаточны для того, чтобы познакомить насъ, подъ вліяніемъ какихъ обстоятельствъ жизни сложился талантъ Некрасова и въ какую сторону они направили его. И тогда-же я далъ обѣщаніе читателямъ заняться разсмотрѣніемъ поэтической дѣятельности Некрасова въ связи съ главными обстоятельствами его жизни, что я и спѣшу исполнить въ настоящее время, пользуясь выходомъ въ свѣтъ посмертнаго изданія произведеній Некрасова.

Какъ это ни прискорбно, но, въ виду массы не столько критическихъ, сколько полемическихъ статей, появившихся въ прошломъ году вслѣдъ за смертью Некрасова, приходится, прежде чѣмъ начать характеристику Некрасова, какъ поэта, предпослать этой характеристикѣ нѣсколько доказательствъ въ пользу того, что Некрасовъ вполнѣ заслуживаетъ это названіе, что онъ былъ вовсе не холодный риторъ, искуственно приноравливавшійся ко вкусамъ своего времени, какъ о немъ думаютъ иные, а истинный лирикъ, непосредственно изъ жизни вынесшій свою поэзію, выстрадавшій ее, и притомъ не въ видѣ одного только сантиментально-гуманнаго сочувствія къ народному горю со стороны, но и путемъ тяжкихъ опытовъ и страданій личной жизни.

При такихъ условіяхъ, моя статья естественно распадается на двѣ части. Въ первой будутъ приведены доказательства въ пользу неоспоримаго права Некрасова именоваться поэтомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова; а во второй я постараюсь разъяснить, чѣмъ былъ Некрасовъ въ качествѣ поэта.

Какъ первая, такъ и вторая части въ одинаковой степени будутъ опираться на біографическія данныя о жизни Некрасова, и потому, первымъ дѣломъ, мы обратимся къ нимъ и бросимъ общій взглядъ на характеръ жизни Некрасова для того, чтобы опредѣлить, какое вліяніе могла имѣть жизнь Некрасова на его поэзію и какъ она отравилась въ послѣдней.

На первомъ планѣ представляется намъ дѣтство, проведенное въ глухую, безразсвѣтную пору крѣпостнаго права подъ тяжелымъ гнетомъ необузданнаго самодурства. Все, что стояло повыше въ этой средѣ, сначала запугивало ребенка, а потомъ злило, возмущало и ожесточало, а что было пониже, все это рисовалось передъ дѣтскими глазами въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, все это было задавлено, забито, возбуждало участіе и жалость и невольно влекло въ себѣ сердце ребенка влеченіемъ общаго горя. Такимъ образомъ, уже въ самомъ нѣжномъ дѣтствѣ въ сердцѣ Некрасова должны были образоваться два противоположныя теченія: съ одной стороны, отвращеніе отъ всего угнетающаго и давящаго, отъ всего «ликующаго, праздно болтающаго, омывающаго руки въ крови», и въ тоже время влеченіе ко всему обиженному и угнетенному. Оба эти теченія образовались, конечно, сами собою, невольно, инстинктивно, подъ вліяніемъ всей обстановки жизни ребенка, безъ всякихъ какихъ-либо постороннихъ, предвзятыхъ наущеній и настроеній. По крайней мѣрѣ, ни въ Некрасовѣ-гимназистѣ, ни даже въ Некрасовѣ-студентѣ мы не видимъ никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ. Онъ является передъ нами вполнѣ наивнымъ юношей-романтикомъ, увлекавшимся поэзіею Жуковскаго, Пушкина и Лермонтова, и мечтавшимъ встать рядомъ съ ними посредствомъ созданія стихотвореній въ ихъ родѣ и духѣ. Но тѣмъ не менѣе въ мозгу юноши, безъ сомнѣнія, продолжали въ скрытомъ состояніи развиваться. тѣ два теченія, какія были возбуждены въ немъ всѣми впечатлѣніями дѣтства — дальнѣйшіе-же факты его жизни еще болѣе усилили и углубили эти теченія.

Такъ мы видимъ, что 15-ти-лѣтній мальчикъ, нигдѣ недоучившійся, не получившій никакихъ правъ и преимуществъ, былъ выброшенъ изъ родительскаго гнѣзда безъ всякой поддержки и участія. Въ настоящее время, подобные случаи до такой степени многочисленны и такъ примелькались въ нашихъ глазахъ, что представляются однимъ изъ самыхъ обыденныхъ явленій жизни, никого не поражающихъ; но въ концѣ 30-хъ годовъ, въ той средѣ, къ которой принадлежалъ Некрасовъ, это былъ весьма рѣдкій, исключительный случай. Некрасовъ, гордо отвергши всякую родительскую помощь, предлагавшуюся ему подъ условіемъ подчиненія, имѣлъ видъ человѣка, безпримѣрно пустившагося вплавь въ открытое море, чисто на свой собственный страхъ и рискъ, не зная, что ему встрѣтится на пути и куда занесутъ его невѣдомыя волны. Началась борьба за существованіе въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Мы видѣли, что эта была за борьба съ хроническимъ голодомъ, длившимся годы, при непосильномъ, дурно оплачиваемомъ трудѣ, всякаго рода униженіяхъ, оскорбленіяхъ и въ тоже время искушеніяхъ, представлявшихся страстному юношѣ на каждомъ шагу въ омутѣ столичной жизни. Надо удивляться богатству и физическихъ, и умственныхъ, и нравственныхъ силъ этого человѣка при зрѣлищѣ этой борьбы: какъ только удалось ему выкарабкаться и не умереть преждевременно отъ голода и истощенія, не спиться, не исписаться и не измельчать послѣ трехсотъ листовъ журнальной прозы, написанной подъ гнетомъ самой строгой цензуры, единственно ради скуднаго заработка, или, наконецъ, не махнуть рукой на неблагодарное литературное поприще и не начать устроивать какую-нибудь служебную карьеру въ видѣ тепленькихъ и хлѣбныхъ мѣстечекъ, что ему не представляло особеннаго труда сдѣлать при врожденной, практической сметкѣ и знакомствѣ съ нѣкоторыми университетскими товарищами изъ высшихъ сферъ. Но онъ мужественно вышелъ изъ этой тяжелой борьбы, оставшись вѣрнымъ, какъ своему литературному призванію, такъ и жаждѣ независимости, и вотъ мы видимъ, что въ концѣ сороковыхъ годовъ онъ стоитъ уже на видномъ мѣстѣ въ литературѣ, въ кружкѣ передовыхъ и лучшихъ въ то время литературныхъ дѣятелей, во главѣ журнала.

Здѣсь мы встрѣчаемся съ вліяніемъ на Некрасова Бѣлинскаго, которому Некрасовъ наиболѣе былъ обязанъ направленіемъ своей музы. Мы видѣли, что, когда Некрасовъ вошелъ въ кружокъ Бѣ линскаго, онъ былъ удивленъ отвлеченностью мысли въ людяхъ этого кружка. И это очень понятно: кружокъ Бѣлинскаго былъ чисто западническій, воспитанный на почвѣ германской философіи. Впослѣдствіи, въ увлеченію Гегелемъ и Фейербахомъ присоединилось въ кружкѣ изученіе новыхъ политико-экономическихъ доктринъ. Но всѣ, какъ философскія, такъ и политическія идеи, какія вращались въ кружкѣ, разработывались преимущественно въ отвлеченной международной, такъ сказать, сферѣ. Русская дѣйствительность обсуждалась съ точки зрѣнія этихъ идей въ ея общихъ основахъ и порядкахъ, причемъ эти основы пріурочивались въ западнымъ. Бѣлинскій могъ глубоко сочувствовать народному горю и страстно желать всяческаго уврачеванія его, но, какъ человѣкъ, всю жизнь вращавшійся въ городахъ, онъ не имѣлъ возможности присматриваться въ проявленіямъ народной жизни въ дѣйствительности и мало зналъ мужика: мужикъ былъ для него отвлеченною категоріею, сначала философскою, въ смыслѣ непосредственной стихіи народнаго духа, потомъ политическою, въ смыслѣ инертной массы, жаждущей освободителей въ лицѣ интеллигентныхъ людей, просвѣщенныхъ въ духѣ гуманныхъ идей. Натуральная школа была въ это время въ апогеѣ своего развитія, но въ изображеніяхъ своихъ она не спускалась ниже мелкаго чиновника, за исключеніемъ развѣ одного казака Луганскаго, который, впрочемъ, изучалъ народъ болѣе со стороны этнографической и филологической, чѣмъ соціальной. Мотивы реальнаго народнаго горя являются въ надней литературѣ съ появленіемъ новыхъ молодыхъ силъ, по большей части выходцевъ изъ провинцій, которые входятъ во вторую половину сороковыхъ годовъ въ кружокъ Бѣлинскаго и, оплодотворяясь идеями этого кружка, воплощаютъ эти идеи въ свои собственныя реальныя наблюденія. Таковы были сначала Кольцовъ, потомъ Тургеневъ, Григоровичъ и Некрасовъ. Можно положительно сказать, что только съ появленіемъ этихъ писателей вносится въ нашу литературу сермяга. И замѣчательно при этомъ, что мужикомъ одновременно занялись три молодые вышеупомянутые писателя, бывшіе въ то время въ большой дружбѣ между собой. Вліяніе Бѣлинскаго въ этомъ случаѣ могло быть только освѣщающее и осмысливающее тотъ матеріалъ, который лежалъ въ скрытомъ видѣ въ мозгу Некрасова и его друзей.

Суда по тому, въ какомъ видѣ представляетъ Некрасова г. Достоевскій, вспоминая о началѣ своего знакомства съ нимъ, можно полагать, что первая пора сближенія Некрасова съ Бѣлинскимъ была однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ мгновеній въ жизни Некрасова. Но не долго продолжалось это восторженное состояніе. Едва только взялъ на свои плечи Некрасовъ «Современникъ», какъ умираетъ Бѣлинскій, главная сила и опора изданія и въ тоже время дорогой учитель, которому былъ обязанъ Некрасовъ разсвѣтомъ своего таланта. Потянулись тѣ мрачные годы, о которыхъ пережившіе ихъ до сихъ поръ вспоминаютъ. Въ эти годы тяжело было существовать въ сторонѣ отъ всего, ничѣмъ не занимаясь; но каково же было издавать журналъ, дрожать за каждый нумеръ, съ каждымъ годомъ видѣть убыль подписчиковъ и не знать, что будетъ завтра. Сколько новой жолчи должно было ежедневно накипать въ сердцѣ, и безъ того уже ожесточенномъ и изнеможенномъ всею предшествовавшею борьбою съ гнетущими обстоятельствами. Прибавьте еще къ этому тотъ мрачный колоритъ, который лежалъ въ то время на всей русской жизни, тѣ удручающія я раздражающія чорныя тѣни, которыя, помимо серьёзныхъ и крупныхъ невзгодъ, ложились даже и на тѣ немногія утѣхи, какія были допущены мыслящему человѣку. А потомъ, когда общественный горизонтъ нѣсколько прояснился, когда журналъ упрочился и началъ процвѣтать, когда, по словамъ Некрасова, въ жизни его стало «поменьше мелочныхъ заботъ и рѣже въ дверь его сталъ стучаться голодъ», привязалась опасная болѣзнь и начала угрожать ему преждевременною могилою.

Можно положительно сказать, что только въ концѣ пятидесятыхъ годовъ Некрасовъ могъ вздохнуть нѣсколько свободнѣе, болѣе полной грудью, и если дальнѣйшая жизнь его была не безъ невзгодъ и тяжкихъ утратъ, то, все-таки, по крайней мѣрѣ, онъ былъ матеріально обезпеченъ. Такимъ образомъ, только къ сорокалѣтнему возрасту Некрасовъ началъ вполнѣ пользоваться тѣмъ завиднымъ комфортомъ, который многіе ставятъ въ противорѣчіе съ мрачнымъ тономъ его поэзіи. Но въ сорокъ лѣтъ человѣкъ окончательно уже является сформированнымъ", начинается уже преклонный возрастъ, въ который черты характера и привычки являются уже прочно установившимися; человѣкъ уже мало измѣняется и пользуется плодами своей предыдущей жизни, тѣмъ накопленнымъ матеріаломъ опытовъ, знаній, впечатлѣній, какія онъ успѣлъ собрать въ болѣе молодые и цвѣтущіе годы. Естественно, трудно было ожидать, чтобы въ этомъ почтенномъ возрастѣ поэзія Некрасова вдругъ сразу измѣнила свой характеръ, какъ и содержаніе, и прониклась какими-нибудь бравурными, радостными и ликующими звуками.

Если мы возьмемъ во вниманіе всѣ эти обстоятельства жизни Некрасова, то для насъ вполнѣ ясно откроется причина преобладанія въ поэзіи его мрачныхъ, скорбныхъ и жолчныхъ звуковъ. Звуки эти прямо и непосредственно вытекаютъ изъ жизни поэта, изъ всего склада его нравственнаго характера, и скорѣе всего можно было бы заподозрить поэзію Некрасова въ искуственности и надуманности, еслибы онъ, при тѣхъ же самыхъ обстоятельствахъ своей жизни, вздумалъ настраивать свою лиру, во что бы то ни стало, на торжественный или эстетически-сантиментальный тонъ и

Въ годину горя,

Красу долинъ, небесъ и моря,

И ласки милой воспѣвать…

Подобно большинству лириковъ, Некрасовъ посвятилъ нѣсколько своихъ стихотвореній опредѣленію своей музы, и ему, конечно, мы болѣе должны вѣрить, чѣмъ постороннимъ людямъ, плохо знавшимъ обстоятельства жизни поэта и еще менѣе — тѣ внутреніе творческіе процессы, которые таились въ душѣ его. Таково стихотвореніе, «Муза», въ которомъ поэтъ прямо говоритъ, что "музы ласково поющей и прекрасной не помнилъ надъ собою онъ пѣсни сладкогласной:

«Но рано надо мной отяготѣли узы

Другой, не ласковой и нелюбимой Музы,

Печальной спутницы печальныхъ бѣдняковъ,

Рожденныхъ для труда, страданья и оковъ и т. д.

Въ звукахъ этой музы, даже и разгульныхъ, поэту слышалось въ смятеніи безумномъ:

Разсчеты мелочной и жадной суеты,

И юношескихъ лѣтъ прекрасныя мечты,

Погибшая любовь, подавленныя слезы,

Проклятья, жалобы, безсмѣнныя угрозы…

А въ заключеніе поэтъ говоритъ:

Такъ вѣчно плачущей и непонятной дѣвы

Лелѣяли мой слухъ суровые напѣвы,

Покуда, наконецъ, обычной чередой

Я съ нею не вступилъ въ ожесточенный бой.

Но съ дѣтства прочнаго и кровнаго союза

Со мною разорвать не торопилась Муза:

Чрезъ бездны темныя насилія и зла,

Труда и голода она меня вела —

Почувствовать свои страданья научила

И свѣту возвѣстить о нихъ благословила…

Въ другомъ своемъ, подобномъ же, стихотвореніи Некрасовъ обусловливаетъ свое творчество прямо тѣми чувствами, какія возбудила въ немъ жизнь:

Праздникъ жизни — молодости годы —

Я убилъ подъ бременемъ труда,

И поэтомъ, баловнемъ свободы,

Другомъ лѣни — не былъ никогда.

Если долго сдержанныя муки,

Накипѣвъ, подъ сердце подойдутъ,

Я пишу: риѳмованные звуки

Нарушаютъ мой обычный трудъ.

Ниже въ этомъ стихотвореніи, поэтъ обращается къ своему стиху съ слѣдующими словами:

Нѣтъ въ тебѣ поэзіи свободной,

Мой суровый, неуклюжій стихъ,

Нѣтъ въ тебѣ творящаго искуства.

Здѣсь, безъ сомнѣнія, подъ „творящимъ искуствомъ“ поэтъ подразумѣваетъ то объективно-спокойное, олимпійско-безстрастное творчество, идеаломъ котораго, въ глазахъ Некрасова, была поэзія Пушкина. Иными словами, Некрасовъ, обусловливая свое творчество исключительно накипѣвшими муками, подходящими подъ сердце, отрицаетъ въ себѣ именно то разсудочно-произвольное и вмѣстѣ съ тѣмъ холодно-дидактическое творчество, которое ему приписываютъ нѣкоторые критики.

Если мы бросимъ теперь общій взглядъ на составъ стихотвореній Некрасова, то. мы еще болѣе убѣдимся въ полной естественности и органичности ихъ, въ зависимости творчества Некрасова не столько отъ какихъ-либо разсчетовъ холоднаго разсудка, сколько отъ различныхъ вѣяній самой жизни. Такъ, у Некрасова, какъ у всѣхъ лириковъ, мы видимъ значительное присутствіе личнаго элемента. Отъ сорока до пятидесяти піесъ въ посмертномъ собраніи сочиненій Некрасова вы найдете такихъ, которыя или относятся непосредственно къ личности» поэта, носятъ автобіографическій характеръ, или вообще отличаются крайнею субъективностью. Это составляетъ четверть всего, помѣщеннаго въ полномъ изданіи. Таковы стихотворенія: «Родина», «Въ невѣдомой глуши», «На Волгѣ», «Рыцарь на часъ», «Мать» и пр., масса любовныхъ элегій, посланій въ друзьямъ. Ужъ если идти отъ той мысли, что Некрасовъ не былъ истиннымъ лирическимъ поэтомъ, а былъ лишь холоднымъ риторомъ, то придется и такія поэмы, какъ «О, письма женщины намъ милой!» или «Бурю» («Долго не сдавалась Любушка сосѣдка») подводитъ, во что бы ни стало, подъ какія-либо тенденціи, что было бы въ высшей степени наивно и курьёзно.

Далѣе затѣмъ, вы видите рядъ стихотвореній, еще менѣе автобіографическихъ и субъективныхъ, имѣющихъ что-либо общее съ дидактикою въ духѣ той школы публицистовъ, въ угоду которыхъ будто бы Некрасовъ писалъ. Таковы: «Ваня», «Школьникъ» «Похороны», «Маша», «Свадьба», «Аукціонъ», «Коробейники», «Зеленый шумъ», «Крестьянскій дѣти», «Дядя Мазай» и пр. Если предполагать тенденціозный дидактизмъ даже въ такихъ вещахъ, какъ граціозное изображеніе барыни, набавляющей неимовѣрныя цѣны на распродажу, потому что ей жалко разставаться съ своимъ насиженнымъ, семейнымъ гнѣздышкомъ, или сѣтованія о томъ, что безсердечная эгоистка Маша толкаетъ въ гробъ труженика-мужа своимъ мотовствомъ и страстью къ нарядамъ, въ такомъ случаѣ, чтобы не навлечь подозрѣнія въ дидактизмѣ, поэту только и остается, что изображать одни неодушевленные предметы, потому что нѣтъ такого случая въ жизни человѣческой, въ которомъ нельзя было бы усмотрѣть какой-либо тенденціи. Но въ томъ-то именно и дѣло, что значеніе этихъ стихотвореній заключается въ ихъ полной непосредственности. Холодному дидактику они не могли бы прійти и въ голову и не имѣлъ бы онъ ни малѣйшаго повода писать ихъ. Но поэтъ могъ поразиться тою или другою чертою жизни при случайной встрѣчѣ съ нею, провести эту черту сквозь творческій процессъ, осмыслить и вывести ее во всей ея драматичности или поэтичности, ни мало не заботясь о томъ, какое дидактическое значеніе будетъ имѣть его стихотвореніе. А подобныхъ, непосредственныхъ стихотвореній вы найдете тоже не мало въ изданіи; вмѣстѣ съ автобіографическими, они составляютъ почти половину всего написаннаго Некрасовымъ.

Но есть основаніе предполагать и относительно большинства вполнѣ тенденціозныхъ стихотвореній, что Некрасовъ обязанъ былъ происхожденіемъ ихъ не столько какимъ-либо соображеніямъ холоднаго разсудка, сколько непосредственнымъ впечатлѣніямъ жизни, возбуждавшимъ творчество поэта. Такъ, мы видѣли лзъ біографическихъ свѣдѣній о жизни Некрасова, что Арина, мать солдатская, сама разсказывала ему о своемъ горѣ. Столь же непосредственному вѣянію жизни былъ обязанъ Некрасовъ и своимъ «Размышленіемъ у параднаго подъѣзда», этимъ наитенденціознѣйшимъ своимъ произведеніемъ. По разсказу г-жи Головачевой, Некрасовъ однажды утромъ пришелъ къ своему пріятелю Панаеву, нетолько безъ малѣйшихъ помышленій объ этомъ произведеніи, но вообще жалуясь, что фантазія его крайне оскудѣла-и что ему совсѣмъ нечего писать. Какъ вдругъ вниманіе его привлекла именно та самая мужицкая сцена у параднаго подъѣзда знатнаго барина, жившаго противъ Панаева, которая описана въ вышеупомянутомъ стихотвореніи. Сцена эта такъ поразила и потрясла его, что въ тотъ же день по возвращеніи отъ Панаева онъ принялся за перо и написалъ свои «Размышленія у параднаго подъѣзда».

Наконецъ, во многихъ тенденціозныхъ произведеніяхъ мы видимъ, въ свою очередь, немалое присутствіе личнаго элемента" Такъ, напримѣръ, вся первая часть обширной поэмы «Несчастные» посвящена личнымъ воспоминаніямъ и имѣетъ чисто автобіографическій интересъ. Описывая дѣтство героя поэмы, поэтъ вспоминаетъ свое собственное дѣтство, а далѣе, въ сопоставленіи столицы съ провинціальнымъ городкомъ, вы чуете въ каждомъ стихѣ вѣяніе впечатлѣній, пережитыхъ самимъ поэтомъ въ своей жизни. Въ самомъ дѣлѣ, кто же, какъ не самъ Некрасовъ, этотъ юноша, только что пріѣхавшій изъ провинціи и восхищающійся пышностью столицы:

Ликуетъ сердце молодое —

Въ восторгѣ юноша. Постой —

Та будешь говорить другое,

Родство постигнувъ роковое

Межъ этимъ блескомъ и тобой!

Пройдутъ года въ борьбѣ безумной,

И на красивая плита,

Какъ изъ машины винтъ негодный,

Быть можетъ, брошенъ будешь ты?

Счастливъ, кому мила дорога

Стяжанья, кто ей вѣренъ былъ,

И въ жизни ни однажды Бога

Въ пустой груди не ощутилъ.

Но если той тревоги смутной

Не чуждо сердце — пропадешь!

Въ глухую полночь безпріютный

До стогнамъ города пойдешь.

Громадный, стройный и суровый,

Заснувъ подъ тучею свинцовой,

Тогда предстанетъ онъ инымъ,

И, опоясанный гробами,

Своими пышными дворцами,

Величьемъ царственнымъ своимъ —

Не будетъ радовать. Невольно

Припомнишь бѣдный городокъ,

Гдѣ солнца каждому довольно, и пр.

Возьмите вы также сатирическую поэму «Судъ», — сколько вы найдете въ ней стиховъ, вполнѣ субъективныхъ, прямо относящихся къ личности и жизни самого Некрасова. Кого же, какъ не самого себя, оплакиваетъ поэтъ, напримѣръ, въ слѣдующихъ стихахъ:

И такъ любуйся: я плѣшивъ,

Я блѣденъ, нервенъ, я чуть живъ,

И таковы почти мы всѣ.

Но та не думай, что тебя

Хочу разжалобить: любя

Свой трудъ — я вовсе не ропщу,

Я сожалѣнья не ищу;

«Коварный рокъ», «жестокій рокъ»

Не больше билъ ко мнѣ жестокъ,

Какъ и къ любому бѣдняку.

То правда: росъ я не въ шелку,

Подъ бурей долго я стоялъ,

Меня тиранила нужда,

Гнела любовь, гнела вражда;

Мнѣ *** мораль читалъ

И цензоръ слогъ мой исправлялъ,

Но не отъ этихъ общихъ бѣдъ

Я слабъ и хрупокъ, какъ скелетъ.

Ты знаешь я — «любимецъ музъ»,

А невозможно разсказать,

Во что обходится союзъ

Съ иною музой; благодать

Тому, чья муза не бойка:

Горитъ онъ рѣдко и слегка,

Но горе, ежели она

Словолюбива и страстна.

Съ желѣзной грудью надо быть,

Чтобъ этимъ ласкамъ отвѣчать,

Объятья эти выносить,

Кипѣть, горѣть — и погасать,

И вновь горѣть — и снова стыть.

Довольно! развѣ досказать,

Удобный случай благо есть,

Что я, когда начну писать —

Перестаю и ѣсть и спать….

Здѣсь вы, такимъ образомъ, видите еще одно откровеніе тайны творчества Некрасова и можете судить, на сколько характеръ этого творчества подходитъ къ разсудочно-холодному и дидактическому. Обратите, наконецъ, вниманіе еще на одно свойство поэзіи Некрасова, свойство, обличающее прямо поэта-лирика, а никакъ не дидактика: это именно готовность каждую минуту, по волѣ фантазіи, переходить отъ одного предмета къ другому, совершенно разнородному. Отъ поэта холоднаго, разсудочнаго творчества естественно было бы ожидать, что если онъ задался какою-нибудь темою, то онъ одну только эту тему и разовьетъ передъ вами, исчерпаетъ ее систематически всю до малѣйшихъ тонкостей, ничего не убавитъ, но ничего и не прибавитъ. Совсѣмъ не то вы видите у Некрасова: начавши читать иное стихотвореніе, вы не можете опредѣлить, что найдете въ серединѣ его и чѣмъ оно будетъ закончено, потому что, оставаясь вѣрнымъ лишь своему преобладающему настроенію, поэтъ свободно и нисколько не стѣсняясь условіями цѣлостности произведенія, переходитъ отъ одного предмета къ другому, не имѣющему ничего общаго съ первымъ. Возьмите для примѣра хотя бы его стихотвореніе «О погодѣ». Чего вы только не найдете въ трехъ главахъ этой элегіи? Тутъ передъ вами и убогія похороны горемыки-чиновника, и замѣчанія сторожа о литераторскихъ могилахъ, и картина уличной давки при переходѣ черезъ дорогу измоченныхъ дождемъ войскъ, и разговоръ съ разсыльнымъ Минаемъ о литературныхъ преданіяхъ, и трогательная картина рекрутскихъ проводовъ, осыпаемыхъ снѣгомъ, и разсужденія о томъ, что выноситъ въ столичной сутолокѣ бѣдный промышленный людъ. Однимъ словомъ, тутъ такъ много набросано самыхъ разнородныхъ сценъ и чертъ жизни, что глава разбѣгаются. На какую же такую, предвзятую тему написано это стихотвореніе и какое можете вынести вы изъ него поученіе? Неужели же на ту мелко обличительную тему, что не слѣдуетъ допускать бѣшеную ѣзду на рысакахъ по городу, способную доходить до такого кощунства, чтобы сбивать гроба съ дрогъ, или же еще того лучше — съ цѣлію внушенія подлежащему начальству, какъ оно дурно распоряжается, допуская существованіе кладбищъ на такихъ низкихъ, болотистыхъ мѣстахъ, что могилы чуть не до верху заливаются водою? Но тогда причемъ же пародируетъ здѣсь Минай съ корректурами и все прочее? Въ томъ-то и дѣло, что стихотвореніе это чуждо какой бы то ни было предвзятой поучительной темы. Общій смыслъ его только тогда станетъ для васъ ясенъ, если вы взглянете на него, какъ на чисто субъективно-лирическое, написанное съ единственною цѣлію выразить въ немъ всю ту гнетущую хандру, которую способна навѣять на мыслящаго человѣка картина столичной жизни въ мрачный, ненастный, осенній день.

Злость берегъ, сокрушаетъ хандра,

Такъ и просятся слезы изъ глазъ —

вотъ единственная тема стихотворенія, если только можно назвать это темою, а затѣмъ поэту все равно, какіе предметы ни приводить въ своемъ стихотвореніи, лишь бы они гармонировали съ его хандрою, были бы именно тѣми самыми, которые способны еще болѣе омрачить сердце въ каждомъ, мало-мальски не зачерствѣломъ человѣкѣ, подъ сумракомъ осенняго неба, дождя и грязи. «И безъ того тошно смотрѣть на бѣлый свѣтъ, говоритъ вамъ это стихотвореніе: — а тутъ еще куда ни обернешься, вездѣ какая-нибудь мерзость, кто-нибудь кого нибудь бьетъ, чьи-нибудь льются слезы!». У васъ у самихъ, при чтеніи стихотворенія, начинаетъ разрываться сердце на части и слезы нависаютъ на глаза, а васъ стараются увѣрить, « что передъ вами холодный дидактикъ распинается на какую-то заданную тему.

Вообще нужно замѣтить, что ни объ одномъ писателѣ при жизни его не составилось столько одностороннихъ и предразсудочныхъ взглядовъ, какъ о Некрасовѣ. Брали какой-нибудь одинъ изъ элементовъ его поэзіи, да и то не въ цѣломъ его видѣ, а часть элемента, и по этой части судили обо всей его дѣятельности. Такъ, напримѣръ, конечно, въ массѣ его произведеній вы найдете нѣсколько и такихъ, которыя написаны были не вслѣдствіе истиннаго и непосредственнаго поэтическаго вдохновенія, а съ предвзятыми тенденціозными цѣлями: таковы, напримѣръ, хотя бы разные сатирическіе куплеты, напечатанные въ „Свисткѣ“ и другихъ изданіяхъ, но эти куплеты составляютъ такое незначительное меньшинство сравнительно со всѣмъ прочимъ, написаннымъ Неврасовымъ, что было бы въ высшей степени несправедливо по этимъ піесамъ судить обо всей дѣятельности поэта. А между тѣмъ, до сихъ поръ въ значительной массѣ публики сохраняется о Некрасовѣ мнѣніе, какъ о сатирикѣ обличителѣ преимущественно, какъ о чемъ-то въ родѣ русскаго Ювенала. Я не отрицаю, чтобы въ поэзіи Некрасова не было сатирическаго элемента. Въ значительной дозѣ входитъ онъ въ массу произведеній не въ примѣръ серьёзнѣе куплетовъ, въ родѣ „Говоруна“ или „Переписки Москвы съ Петербургомъ“, но все-таки это больше ничего, какъ элементъ, и въ половину не исчерпывавшій всей поэзіи Некрасова.

Если же вы, откинувъ всѣ эти предвзятыя сужденія, будете перебирать подъ радъ всѣ стихотворенія Некрасова, вы болѣе и болѣе будете убѣждаться, что передъ вами поэтъ-лирикъ въ истинномъ и буквальномъ смыслѣ этого слова, который, въ большинствѣ случаевъ, пѣлъ вполнѣ безхитростно, повинуясь лишь своей творческой фантазіи или накипѣвшему чувству, мало заботясь при этомъ о строгой выдержкѣ и систематичности своихъ произведеній, или о томъ, въ какой степени они выйдутъ содержательны и какое произведутъ на читателя впечатлѣніе. Сегодня, напримѣръ, его поразили размышленія у параднаго подъѣзда, онъ пишетъ сатиру, исполненную гражданской скорби, а завтра онъ способенъ тѣмъ же перомъ разсказывать вамъ о томъ, какъ „Долго не сдавалась Любушка сосѣдка“. Сегодня, подъ гнетомъ суеты столичной жизни, онъ вамъ передаетъ свои скорбныя впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ ненастнаго, осенняго дня, а завтра, подъ обаяніемъ сельскаго приволья, онъ васъ подаритъ трогательною буколическою идилліею, въ которой разскажетъ о крестьянскихъ дѣтяхъ, о дядѣ Мазаѣ съ зайцами или о своихъ впечатлѣніяхъ, навѣянныхъ ветхою полу разрушенною сельскою церковью. Если большинство произведеній Некрасова однообразно по своему мрачному тоскливому тону, за то, по формѣ и содержанію, они представляютъ самое пестрое разнообразіе. Подвести ихъ подъ какія-либо рубрики нѣтъ никакой возможности, безъ какихъ-либо крайнихъ натяжекъ. Нѣкоторыя стихотворенія до того разнородны, какъ по содержанію, такъ и по стилю, что можно было бы причислить ихъ различнымъ поэтамъ. Такъ, напримѣръ, статочное ли дѣло, чтобы одному и тому же писателю могли принадлежать поэма „Русскія женщины“ и дума „Старина наша убогая“, элегантная элегія въ пушкинскомъ стилѣ, въ родѣ „Да, наша жизнь текла мятежно“, и рядомъ съ ними пѣсня, въ родѣ „У людей-то въ дому — чистота, лѣпота“. Можно положительно сказать, что вся русская жизнь оправилась въ стихотвореніяхъ Некрасова, въ самыхъ разнообразныхъ ея проявленіяхъ, начиная съ великосвѣтскихъ салоновъ и клубовъ и кончая чердачкомъ труженика, интеллигентнаго пролетарія, или подваломъ мастероваго, начиная съ барской усадьбы и кончая полуразвалившеюся хатою тетушки Ненилы. При такомъ разнородномъ, всеобъемлющемъ содержаніи своихъ произведеній, Некрасовъ является отнюдь не пѣвцомъ какого либо сословія, партіи, кружка, а однимъ изъ тѣхъ собирательныхъ лириковъ, которые отражаютъ въ своихъ произведеніяхъ думы цѣлаго вѣка своей родной земли, которые выплакиваютъ въ своихъ звукахъ слезы всѣхъ своихъ современниковъ и соплеменниковъ. Въ этомъ заключается причина популярности Некрасова нетолько со стороны людей одного съ нимъ лагеря, но и массы граматнаго люда, чуждаго какихъ-либо партійныхъ увлеченій.

Такое широкое значеніе стихотвореній Некрасова и глубокая связь ихъ съ своимъ вѣкомъ сдѣлаются для насъ вполнѣ ясными, когда мы разсмотримъ; чѣмъ была лирика наша до Некрасова и чѣмъ стала она подъ его перомъ. Здѣсь а впередъ дѣлаю оговорку для избѣжанія всякихъ недоразумѣній, что я отнюдь не предполагаю дѣлать какія-либо сравненія Некрасова съ его славными предшественниками — Жуковскимъ, Пушкинымъ, Лермонтовымъ — относительно степени геніальности. Я считаю подобную оцѣнку дѣломъ совершенно празднымъ, излишнимъ и къ тому же лишеннымъ всякой основательности, которая опиралась бы на какія-нибудь осязательно-положительныя данныя, а не на одинъ произволъ личнаго вкуса. Что же касается до вопроса о большемъ или меньшемъ относительномъ достоинствѣ художественныхъ формъ Некрасова, то и на этомъ вопросѣ я долго останавливаться не намѣренъ. Я впередъ готовъ уступить нашимъ эстетикамъ ихъ приговоры относительно того, что художественныя формы Некрасова менѣе стройны, выработаны и выдержаны, чѣмъ у его предшественниковъ, что стихъ его менѣе легокъ и гладокъ, что языкъ менѣе гибокъ, блестящъ и изященъ. Я, съ своей стороны, нетолько допускаю это, но готовъ, не останавливаясь на одномъ критеріи эстетическаго чувства, еще болѣе утвердить эти приговоры, осмысливши ихъ слѣдующаго рода соображеніемъ: въ исторіи мы видимъ нѣсколько весьма вѣскихъ примѣровъ, что изящныя формы, выработанныя до послѣдней степени совершенства на почвѣ даннаго содержанія жизни и мысли, не выдерживаютъ впослѣдствіи, едва только это содержаніе расширится и обогатится. Случается иногда, что ребенокъ начинаетъ учиться говорить мало искаженными, почти цѣльными словами правильными предложеніями, и потомъ вдругъ, при какомъ-нибудь слишкомъ быстромъ наплывѣ новыхъ впечатлѣній, затовариваетъ такимъ неправильнымъ языкомъ, что самые близкіе люди съ трудомъ его понимаютъ. Тоже бываетъ и со взрослыми людьми: иной человѣкъ, обладающій довольно сноснымъ даромъ слова, вдругъ теряетъ его при какомъ-либо быстромъ скачкѣ въ своемъ развитіи, начинаетъ путаться въ своей рѣчи, не въ силанъ будучи ни подобрать словъ для своей мысли, ни уложить ихъ въ мало-мальски стройную рѣчь. Тоже наблюдаемъ мы и въ исторіи искуствъ. Изящныя формы и языкъ, выработанные при бѣдномъ содержаніи мысли и жизни, словно не выдерживаютъ наплыва болѣе богатаго содержанія, гнутся, ломаются, и начинается періодъ кажущагося паденія и формъ, и самаго языка; но это, въ сущности, есть періодъ медленной выработки новыхъ формъ, соотвѣтствующихъ новому содержанію. Этимъ только и можно объяснить, почему многія прекрасныя формы, доведенныя искуствомъ до высшей степени совершенства, представляются навсегда утраченными для человѣчества, каковы, напримѣръ, формы древняго искуства и преимущественно скульптуры.

Очень возможно, что тоже самое произошло и на нашихъ глазахъ, сказавшись между прочимъ и въ лирикѣ Некрасова. Художественныя формы его поэзіи оказываются ниже формъ его предшественниковъ не потому, чтобы онъ не въ силахъ былъ усвоить ихъ въ полномъ ихъ совершенствѣ или пренебрегалъ ими, а потому, что сами формы эти, выработанныя во время болѣе бѣднаго содержанія нашей общественной жизни и мысли, оказались недостаточными для нашего времени. Это предположеніе еще въ большей степени побуждаетъ насъ сосредоточить все вниманіе на сравненіи Некрасова съ предшествовавшими его лириками по отношенію къ содержанію. Однимъ словомъ, минуя всякіе эстетическіе вопросы о томъ, кто былъ выше, кто былъ ниже въ художественномъ отношеніи, мы займемся лишь вопросомъ о томъ, какъ различные вѣка отразились въ нашей лирикѣ — до-реформенной и по-реформенной.

Помимо несомнѣнной выработки художественныхъ формъ, раздѣляющей непроходимою пропастью звучный, легкій и прозрачный стихъ Пушкина отъ тяжеловѣсныхъ и неуклюжихъ виршей Кантеміра и Тредьяковскаго, помимо, съ другой стороны, перехода отъ ходульности и искуственности ложнаго классицизма на почву искренности и естественности реализма, мы видимъ въ нашей лирикѣ особеннаго рода движеніе, зависящее чисто отъ хода общественнаго развитія нашего общества въ связи съ различными западными вліяніями. Такъ, въ первую половину 18-го столѣтія, въ лирикѣ Ломоносова мы замѣчаемъ полное отсутствіе личности. Предметами пѣснопѣній являются исключительно восторги или по поводу величія Божія, выражающагося въ какомъ-нибудь грандіозномъ явленіи природы, или по поводу государственной славы по случаю какого-нибудь всероссійскаго торжества. Личность является, такимъ образомъ, непрестанно тонущею въ лучахъ какой-нибудь славы, не иначе какъ колѣнопреклоненною, повергающеюся ницъ и славословящею. Если она и вспоминаетъ порою о самой себѣ, то ради только того, чтобы выразить удивленіе по поводу своего жалкаго ничтожества и бренности передъ какимъ-нибудь величіемъ я плюнуть при этомъ лишній разъ на себя. Нетолько о заявленіи правъ на свое личное человѣческое достоинство или на самостоятельное существованіе тутъ не могло быть и рѣчи, но мы видимъ, что личность не дерзала посвящать читателей во внутренній міръ своихъ частныхъ интересовъ, радостей или страда, ній; она словно старалась увѣрить всѣхъ и вся, что она совсѣмъ не живетъ сама по себѣ или для себя и способна приходить въ восторгъ или заливаться слезами единственно лишь сообразно тому, усиливается или ослабляется блескъ славы отечества.

Подобный характеръ лирики соотвѣтствовалъ вполнѣ общественнымъ условіямъ того времени. Это былъ вѣкъ полнаго развитія крѣпостнаго строя, когда не одни крестьяне были закрѣпощены помѣщикамъ, но и всѣ классы общества, самые привиллегированные, были въ свою очередь закрѣпощены государству, которое требовало, чтобы вся жизнь ихъ была посвящена ему, строго опредѣляло весь ихъ жизненный путь и нещадно карало за малѣйшій самостоятельный шагъ противъ обычной рутины. Въ это время немыслимое было дѣло — существованіе поэта, который былъ бы только поэтомъ, не будучи въ тоже время вѣрнымъ и неутомимымъ служакой до сѣдыхъ волосъ: исполняя же долгъ государственной службы въ канцеляріи или на плацъ-парадѣ, онъ и въ кабинетѣ своемъ, въ бесѣдахъ съ музами, долженъ былъ не забывать того же самаго долга, потому что государство управляло самыми его досугами и требовало, чтобы и они были посвящены его цѣлямъ: ассамблеи и куртаги, балы, маскарады, народныя гулянья и спектакли, все это возникало не само по себѣ, по частной иниціативѣ, а предписывалось, установлялось подъ угрозою штрафовъ и опалы за отклоненіе отъ предписанія и посвященія своихъ досуговъ какимъ либо постороннимъ развлеченіямъ, не имѣющимъ прямаго отношенія къ государственной пользѣ или славѣ. Къ тому же воспѣваніе какихъ либо личныхъ чувствъ поэта казалось тѣмъ болѣе неумѣстнымъ, что слушатели и читатели его были преимущественно высокопоставленные, государственные люди, которые могли бы посмотрѣть, какъ на величайшую дерзость, на претензію поэта посвятить ихъ въ интересики своего интимнаго мірка.

Указъ о вольности дворянства былъ первою брешью, нанесенною крѣпостному строю нашего общества. Онъ эманципировалъ отъ прикрѣпленія къ государству личность хотя бы въ средѣ одного дворянскаго сословія. Русскій дворянинъ получилъ право свободно располагать своею особою, посвящая ее государственной службѣ, или же ограничиваясь личными интересами. Это не замедлило отозваться между прочимъ и въ лирикѣ: освобожденная личность скромно подняла свою голову и начала заявлять о своемъ существованіи. Вторженіе личности въ лирику произошло не вдругъ, а исподволь, съ постепенностью нѣсколькихъ десятилѣтій. Сначала, въ эпоху Екатерины, когда, несмотря на указъ о вольности дворянства, большинство дворянъ все. еще продолжало большую часть своей жизни посвящать государству и поэты всѣ поголовно состояли на государственной службѣ, въ лирикѣ все еще продолжало преобладать славословіе. Но на ряду съ нимъ начали допускаться и выраженія личныхъ чувствъ частной жизни, въ видѣ какого-нибудь сантиментальнаго романса, идилліи, посланія и т. п., причемъ выражаемыя чувства не имѣли еще индивидуально-конкретной окраски, поэты словно будто не дерзали еще выражать свои собственныя личныя чувства, непосредственно относящіяся къ тому или другому факту ихъ жизни, а обобщали выражаемыя чувства, воспѣвая любовь, дружбу, тягость разлуки, или скорбь утраты и т. п. — въ общемъ, отвлеченномъ ихъ видѣ. Такое отвлеченно-безплотное выраженіе чувствъ продолжалось вплоть до Пушкина, который первый придалъ своимъ лирическимъ стихотвореніямъ вполнѣ индивидуально-конкретный характеръ.

По мѣрѣ того, какъ личность все болѣе и болѣе вторгалась въ лирику, славословіе отступало на задній планъ и мало-по-малу сходило со сцены, и это обусловливалось не одними только западными вліяніями, въ видѣ разныхъ либеральныхъ идей или увлеченія европейскими литературными школами, а вмѣстѣ съ тѣмъ имѣло глубокую связь съ внутреннимъ ходомъ дѣлъ. Со смертью Екатерины кончилась эпоха военной славы, когда всѣ силы общества и народа были крайне напряжены и сосредоточены во внѣшнихъ походахъ и завоеваніяхъ; 12-й годъ былъ послѣднею славною военною эпопеею, вдохновившею нашихъ отечественныхъ бардовъ. Послѣ него вдохновляться сколько нибудь искренно на торжественный ладъ было уже положительно нечѣмъ. Пушкинъ заплатилъ, правда, обильную дань славословію, но, исключая оды „Клеветникамъ Россіи“, всѣ его прочія славословія имѣютъ уже чисто ретроспективный характеръ: онъ славитъ Петра, Екатерину, славитъ все тотъ же 12-й годъ съ его героями. А за Пушкинымъ слѣдуетъ Лермонтовъ, который посвятилъ славословію всего на все три стихотворенія: „Два великана“, „Бородино“ и „Споръ“. Но и въ этихъ трехъ произведеніяхъ струна славословія звучитъ очень слабо: такъ въ „Двухъ великанахъ“ западный великанъ, въ образѣ Наполеона, прославляется нисколько не менѣе „стараго русскаго великана“, и стихотвореніе оканчивается апоѳеозомъ трагической судьбы Наполеона. Въ „Бородинѣ“ поэтъ заставляетъ славословить стараго ветерана солдата, который начинаетъ свою рѣчь съ того, что бросаетъ тѣнь на настоящее во имя славнаго прошедшаго:

Да, были люди въ наше время,

Богатыри — не вы!..

Въ „Спорѣ“ славословіе выражается въ видѣ разговора двухъ кавказскихъ горъ, которыя прославляютъ уже не одни бранные подвиги, а вмѣстѣ съ тѣмъ и лопату, которая

Въ каменную грудь,

Добывая мѣдь и злато,

Врѣжетъ странный путь.

Однимъ словомъ, съ эпохи Лермонтова начинается въ лирикѣ нашей полное господство личнаго элемента. Героемъ лирики является уже не государство, не храбрые Россы и всякаго рода звѣздоносцы, а интеллигентный человѣкъ средней руки, съ его личными радостями и печалями, нетолько не имѣющими ничего общаго съ оффиціальнымъ міромъ, но идущими нерѣдко въ. разрѣзъ съ нимъ.

Но что же внесла освободившаяся отъ государственныхъ узъ личность въ лирику, какими новыми звуками она насъ подарила и какія тайны повѣдала она намъ? — Увы! она раздѣлила общую судьбу всѣхъ тѣхъ освобожденныхъ, которые выходятъ на свободу въ полной наготѣ и безпріютности, не зная, что съ собой дѣлать и куда дѣться. Не оказалось у нея за душою ни одного. мѣднаго пятака: никакихъ завѣтныхъ (своихъ, внѣ-государственныхъ) традицій сзади, никакихъ сознательныхъ, опредѣленныхъ стремленій впереди: наивно дѣтское міросозерцаніе при полномъ отсутствіи какихъ-либо знаній и непривычка къ мало-мальски самостоятельному шагу въ жизни безъ постороннихъ помочей. Къ тому же предоставленная ей свобода была чисто отрицательнаго свойства: ее только всего и освободили, что отъ обязанности непремѣнно, во что бы то ни стало, служить (хотя все таки продолжали коситься на нее, если она слишкомъ пользовалась этою свободою), и предоставили ей скромный, узкій кругъ частной жизни, въ видѣ свѣтскихъ развлеченій, созерцанія красотъ природы и наслажденій дарами Вакха, Эрота и Гименея въ мирномъ кругу друзей. Очень понятно, что, при такихъ условіяхъ жизни, она не могла наполнить лирику особенно разнообразными мотивами и богатымъ содержаніемъ. И дѣйствительно, бѣдность и содержанія, и мотивовъ дореформенной лирики поразительна. Всю ее можно подвести подъ слѣдующія ея рубрики: 1) самыя элементарныя и рутинныя разсужденія о превратности судьбы я бренности человѣческой жизни, 2) воспѣваніе красотъ природы, преимущественно временъ года съ ихъ обычными смѣнами, 3) выраженіе разныхъ любовныхъ экстазовъ при встрѣчахъ, разлукахъ, измѣнахъ и утратахъ, 4) изъявленіе вакхическихъ и эротическихъ восторговъ и, наконецъ, 5) какъ естественный результатъ крайней безсодержательности жизни — вѣчныя жалобы на скуку, тоску и душевную пустоту, которую нечѣмъ наполнить. Минуя всѣ прочія рубрики, мотивы которыхъ можно встрѣтить, между прочими, въ лирикѣ всѣхъ народовъ и всѣхъ вѣковъ, можно сказать, что только въ пятой рубрикѣ дореформенная интеллигентная личность выразила нѣчто въ родѣ, дѣйствительной своей завѣтной тайны:

Цѣли нѣтъ передо мною,

Сердце пусто, празденъ умъ,

И томитъ меня тоскою,

Однозвучный жизни шумъ.

Или:

Я пережилъ свои желанья,

Я разлюбилъ свои мечты,

Остались мнѣ одни страданья!

Плоды сердечной пустоы.

И ли, сердечная пустота, праздность ума, отсутствіе всякой разумной цѣли и томительная тоска однообразной жизни — таково было единственное горькое сознаніе, которое вынесла интеллигентная личность изъ всѣхъ своихъ встрѣчъ, разлукъ, утратъ вакхическихъ восторговъ и созерцаній, какъ зима смѣняется весною, а весна лѣтомъ. Впрочемъ, и до этого трезваго сознанія интеллигентный человѣкъ дошелъ не вдругъ, а съ постепенностью десятилѣтій. По крайней мѣрѣ, до 30-хъ годовъ суще ствовало лишь одно темное, неопредѣленное чувство, выражавшееся въ сантиментальной, романтической, безпредметной макни, хоній эпохи Карамзина и Жуковскаго. Только подъ перомъ Пушкина промелькнуло дѣйствительно нѣчто въ родѣе опредѣленнаго сознанія — въ вышеприведенныхъ стихотвореніяхъ. Но и въ вѣкъ Пушкина, это сознаніе не было слишкомъ назойливо и далеко еще не составляло преобладающаго мотива лирики. Вѣкъ Пушкина былъ вѣкомъ легкомысленнымъ; веселымъ, жуировавшимъ напропалую, на послѣднія деньги. Эта былъ вѣкъ послѣднихъ яркихъ лучей заката, старыхъ порядковъ жизни, послѣ чего всѣ эти старые порядки начали меркнуть и выказывать всю свою дрянность. Крестьянинъ въ то время не былъ еще раззоренъ, и потому помѣщикъ, жившій на его счетъ, былъ богатъ, жизнь была дешева, страна пользовалась такимъ политическимъ могуществомъ, при которомъ она могла предписывать Европѣ законы. Преданія послѣдней бранной славы; были слишкомъ еще свѣжи и наполняли сердца патріотическою гордостью. Люди жили еще большею частью внѣ себя, если можно такъ выразиться, мало углубляясь въ свой внутренній, душевный міръ и рѣдко отдавая себѣ отчетъ относительно цѣлей и содержанія жизни. Поэтому и лирика Пушкина въ общемъ носитъ характеръ спокойный и бодрый, порою торжественно гордый, порою веселый и эротически игривый, или легкомысленно безпечный, и только изрѣдка проскальзываетъ въ ней та тоскливая нота, которую мы обозначили выше, представляя собою словно моменты тревожнаго отрезвленія отъ непрестанной оргіи!

Совсѣмъ не то мы видимъ въ эпоху Лермонтова. Въ то время, какъ славословіе совсѣмъ почти исчезаетъ изъ лирики сознаніе душевной пустоты и безцѣльности жизни становится на первый планъ, дѣлается преобладающимъ мотивомъ, принимаетъ острый характеръ. Интеллигентный человѣкъ мечется въ гнетущей тоскѣ и нигдѣ не можетъ найти себѣ мѣста, ничѣмъ не можетъ утѣшиться. Всѣ вышеупомянутыя пять рубрикъ лирики смѣшиваются въ это время въ одну: идетъ ли дѣло о красотахъ природы, о любви, о свѣтскихъ развлеченіяхъ или вакхическихъ пиршествахъ, повсюду слышатся однѣ и тѣ же скорбныя ноты пресыщенія и отчаянія.

Но таково въ то же время все еще продолжалось и умственное, и нравственное убожество интеллигентнаго человѣка, что, при всей его, отчаянной, скорби, въ немъ не пробудилось еще ни тѣни сознанія относительно основныхъ, причинъ этой скорби, ни стремленій искать изъ нея какого-либо разумнаго выхода. Совѣстъ его, въ то же время безпробудно спала: милліоны народа стонали, подъ игомъ этого самаго интеллигентнаго человѣка, а онъ, нетолько не замѣчалъ этихъ стоновъ, но, продолжалъ легкомысленно жуировать, стараясь заглушить свое отчаянье въ забвенія всякаго рода чувственныхъ, излишествъ и, истрачивая на эти излишества послѣднія крохи отцовскихъ наслѣдствъ. Пресмыкаясь въ ничтожествѣ, онъ нетолько не стыдился этого ничтожества, но рисовался имъ, приравнивая свое разочарованіе и пресыщеніе къ величавымъ, міровымъ стонамъ байроновскаго сплина.

Вѣкъ Некрасова былъ вѣкомъ рѣшительнаго кризиса, когда всѣ старые порядки, оказались, вполнѣ несостоятельными, и начали быстро разрушаться. Интеллигентная личность въ это время окончательно освободилась отъ всѣхъ своихъ, романтическихъ иллюзій и ей сразу открылась самая печальная дѣйствительность; она увидѣла, себя на краю мрачной., пропасти. Умственные и нравственные, горизонты ея успѣли къ этому времени значительно расшириться: жизнь и наука даровали ей новые и общественные, и личные идеалы. Идеалы эти пробудили ея дремавшую совѣсть; она исполнилась горячаго стремленія выйти изъ своего постыднаго положенія на новый путь добра и славы, но въ то же время сознала, что надъ нею продолжаетъ тяготѣть печальное прошлое, парализуя всѣ ея благія начинанія и обращая въ никуда, негодные плевелы разсѣваемыя ею сѣмена прогресса.

Тотъ, періодъ рефлексій, мучительнаго раздвоенія какъ слова, и дѣла, такъ и самой мысли, который характеризуетъ собою 40-е и 50-е года, обусловливается не однимъ только переходнымъ мыслительнымъ процессомъ, но глубоко коренится и въ самыхъ соціальныхъ отношеніяхъ. Онъ прямо зависитъ отъ того, что интеллигентная личность, едва пробудилась ея совѣсть, сразу почувствовала себя въ одно и то же время и жертвою, и палачемъ, исполнилась страстнаго желанія сліянія съ народомъ во имя. общаго блага, и въ то же время сознавала, что между нею и народомъ продолжаетъ зіять непроходимая бездна, выражала скорбные и горькіе протесты противъ постыднаго ничтожества своего соціальнаго положенія, разражалась отважными призывами выйти изъ него, и въ то же, время чувствовала себя немощною, дряблою, малодушно-трусливою и неумѣлою — сдѣлать хоть одинъ отважный и самостоятельный, шагъ къ выходу.

Я не знаю, долго, ли бы, продлился этотъ рефлективный періодъ и чѣмъ бы онъ разрѣшился, предоставленный самому себѣ, еслибы въ среду интеллигенціи не вторгнулся новый элементъ — до сей поры почти не пародировавшій на сценѣ нашей исторіи — въ лицѣ разночинца. Разночинецъ явился примирителемъ всѣхъ противорѣчій, мостомъ, перекинувшимся черезъ пропасть, раздѣлявшую интеллигенцію отъ всѣхъ ея завѣтныхъ стремленій. Для него не существовало этой пропасти, потому что, не говоря уже о томъ, что, по соціальному положенію, онъ стоялъ ближе къ народу и лучше зналъ его, но и дѣлилъ съ нимъ одну общую участь, такъ что для него вопросъ о сближеніяхъ и сліяніяхъ не былъ, собственно говоря, вопросомъ. Новые идеалы пришлись ему совершенно по плечу, точно нарочно для него были сшиты, нигдѣ его не тѣснили, не были ни узки, ни широки, такъ какъ ему не пришлось наслѣдовать отъ предковъ такой структуры, которая бы шла совершенно въ разрѣзъ съ этими идеалами. Въ то же время, онъ оказывался болѣе состоятельнымъ для борьбы въ видахъ осуществленія этихъ идеаловъ, такъ какъ былъ закаленъ, борьбою за личное существованіе и явился на полѣ брани опытнымъ, обстрѣленнымъ борцомъ, успѣвшимъ нанюхаться всякаго пороха, и, наконецъ, каждый новый шагъ, завоеванный въ этой борьбѣ, былъ для него не великодушнымъ лишеніемъ, а, напротивъ, прямымъ пріобрѣтеніемъ, между тѣмъ, какъ, при пораженіи, онъ ничего не терялъ, такъ какъ ему положительно нечего было терять.

Войдя въ среду интеллигенціи, разночинецъ естественно долженъ былъ обогатить лирику совершенно новыми, до той поры неслыханными мотивами. Во-первыхъ, стоя ближе къ народу, присматриваясь и прислушиваясь къ его страдѣ, онъ долженъ былъ внести въ лирику мотивы его скорбной жизни. Затѣмъ онъ долженъ былъ обогатить лирику мотивами своей собственной борьбы за существованіе, звуками скудныхъ радостей и обильнаго горя своей жизни, наконецъ, то рефлективно-унылое отношеніе къ новымъ идеаламъ, на которомъ остановилась интеллигенція 50 хъ годовъ, онъ долженъ былъ замѣнить звуками восторженнаго энтузіазма людей, для которыхъ не существуетъ никакихъ колебаній и сомнѣній и которые каждую минуту готовы животъ свой положить за эти идеалы.

Широкое и многостороннее значеніе музы Некрасова, какъ выразителя всѣхъ мотивовъ своего вѣка, въ томъ именно и заключается, что онъ отразилъ въ своихъ стихотвореніяхъ всѣ тѣ элементы, броженіе которыхъ и составляютъ сущность современнаго намъ кризиса. Напрасно стали бы вы подводить его подъ одинъ какой-нибудь опредѣленный, исключительный типъ. Какъ лирикъ переходной эпохи, отразившій въ своихъ стихахъ самые разнохарактерные мотивы своего времени, онъ далеко не представляетъ той цѣльности и одноформенности, какія замѣчаемъ мы въ поэтахъ, выразителяхъ духа и мотивовъ того тѣснаго интеллигентнаго слоя, къ которому они принадлежатъ, или, съ другой стороны, чѣмъ бы могъ отличаться поэтъ, вышедшій прямо изъ народа и мало соприкасавшійся съ высшими слоями общества, въ родѣ Кольцова. Въ лирикѣ Некрасова вы постоянно замѣчаете присутствіе двухъ человѣкъ, которые, при всемъ своемъ тѣсномъ соприкосновеніи другъ съ другомъ, однакоже, представляютъ значительную разнородность и порою даже чуть-что не противорѣчіе. Такъ мы видимъ, что, съ одной стороны, лирика Некрасова, повинуясь духу времени, выражаетъ собою то пробужденіе, совѣсти въ интеллигентномъ человѣкѣ, которое послѣдовало, какъ было сказано выше, въ концѣ 40-хъ и началѣ 50-хъ годовъ, тѣ отрицанія обветшалыхъ формъ жизни во имя новыхъ идеаловъ, горячіе порывы къ этимъ новымъ идеаламъ, протесты во имя ихъ, при горькомъ сознаніи надломленности, дряблости и безсиліи сдѣлать хоть одинъ шагъ къ осуществленію этихъ идеаловъ. Но еслибы лирика Некрасова ограничивалась этими рефлективными мотивами умственной, нравственной и соціальной раздвоенности, онъ далеко не имѣлъ бы того широкаго значенія, какое онъ пріобрѣлъ. Онъ только и былъ бы, что лирикомъ рефлективнаго періода 40-хъ и 50-хъ годовъ. Правда, что и въ этомъ отношеніи слово его было бы новымъ и онъ обогатилъ бы лирику мотивами и звуками, о которыхъ и помину не было въ вѣкъ Пушкина и Лермонтова, но все таки пѣсенка его была бы давно уже спѣтою, мы относились бы къ ней, какъ къ явленію историческому, подобно тому, какъ въ беллетристикѣ мы относимся къ типамъ Рудина или Обломова, и ждали бы новыхъ пѣвцовъ, которые выразили бы мотивы тѣхъ новыхъ элементовъ жизни, которые успѣли войти въ жизнь нашу послѣ 50-хъ годовъ.

Но поэзія Некрасова не исчерпывается одними рефлективными мотивами 40-хъ и 50-хъ годовъ. Взлелѣявши въ нѣдрахъ помѣщичьей среды, судьба словно нарочно выкинула его потомъ изъ нея и заставила его протянуть лямку разночинца въ самомъ тяжеломъ ея видѣ: борьбы съ голодомъ изъ-за черстваго куска хлѣба, и изъ его лиры полились совершенно особенные, невѣдомые звуки, съ которыми ничего не имѣетъ общаго ни лирика дореформеннаго періода, ни рефлективная лирика 40-хъ и 50-хъ годовъ. Эти-то звуки и довершили значеніе Некрасова, какъ всеобъемлющаго пѣвца своего народа и вѣка.

По порядку элементовъ, обратимъ сначала вниманіе на тѣ мотивы его лирики, въ которыхъ выражается рефлективный духъ 40-хъ — 50-хъ годовъ. Здѣсь мы видимъ въ лицѣ Некрасова мрачнаго пессимиста, и муза его вполнѣ соотвѣтствуетъ тѣмъ эпитетамъ, которые онъ самъ къ ней приложилъ: является дѣйствительно музою мести и печали. Безпощадно бичуя всевозможные общественные пороки, гнѣздящіеся на почвѣ старыхъ порядковъ, онъ ни въ чемъ въ тоже время не находитъ утѣшенія, потому что не видитъ никакого выхода изъ мрачнаго положенія вещей. Печально глядитъ онъ на свое поколѣніе и, замѣчая въ немъ полный разладъ словъ и дѣдъ, одни радужныя мечты, при полной дряблости и безсиліи къ осуществленію ихъ, онъ восклицаетъ:

Покорись--о, ничтожное племя!

Неизбѣжной и горькой судьбѣ,

Захватило васъ трудное время

Неготовыми къ трудной борьбѣ.

Вы еще не въ могилѣ, вы живы,

Но для дѣла вы мертвы давно,

Суждены вамъ благіе порывы,

Но свершить ничего не дано.

Подобный мотивъ часто мелькаетъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Въ поэмѣ „Саша“ онъ развивается въ цѣлый типъ, въ родѣ Рудина, и въ этомъ типѣ болѣе ;всего карается авторомъ именно все та же раздвоенность его поколѣнія, заключающаяся въ томъ, что

Все, что высоко, разумно, свободно,

Сердцу его и доступно, и сродно,

Только дающая силу и власть

Въ словѣ и дѣлѣ чужда ему страсть!

Любитъ онъ сильно, сильнѣй ненавидитъ,

А доведись — комара не обидитъ!

Да говорятъ, что ему и любовь

Голову больше волнуетъ — не кровь!

Эти качества своего поколѣнія поэтъ примѣняетъ нерѣдко и къ себѣ самому, говоря:

Я за то глубоко презираю себя,

Что живу, день за днемъ безпощадно губя:

Что я, силы своей не пытавъ ни на чемъ,

Осудилъ самъ себя безпощаднымъ судомъ,

И, лѣниво твердя: я ничтоженъ и слабъ!

Добровольно всю жизнь пресмыкался, какъ рабъ;

Что, доживши кой-какъ до тридцатой весны,

Не скопилъ я себѣ хоть богатой казны,

Чтобъ глупцы у моихъ пресмыкалися ногъ,

Да и умникъ подъ часъ позавидовать могъ!

Я за то глубоко презираю себя,

Что потратилъ свой вѣкъ, никого не любя,

Что любить я хочу… Что люблю я весь міръ,

А брожу дикаремъ — безпріютенъ и сиръ,

И что злоба во мнѣ и сильна, и дика,

А до дѣла дойдешь — замираетъ рука!

Подобныя качества поэтъ прямо приписываетъ наслѣдственности и вліянію среды:

И прежде, чѣмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,

Ребенокъ, могъ я что-нибудь,

Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ

Въ мою младенческую грудь…

или въ другомъ мѣстѣ:

Но все, что жизнь мою опутавъ съ первыхъ лѣтъ,

Проклятьемъ на меня легло неотразимымъ,

Всему начало здѣсь, въ краю моемъ родимомъ!..

Съ такою же скептическою ироніею относится онъ и къ своей музѣ. Сначала, по его словамъ, куда ретивъ былъ его Пегасъ:

Безъ отвращенья, безъ боязни

Я шелъ въ тюрьму и къ мѣсту казни,

Въ суды, въ больницы я входилъ…

Но не долго продолжалась эта смѣлость:

И что-жъ?.. мои послышавъ звуки,

Сочли ихъ чорной клеветой;

Пришлось сложить смиренно руки,

Иль поплатиться головой,

а поэту было всего двадцать лѣтъ тогда:

Лукаво жизнь впередъ манила,

Какъ моря вольныя струи,

И ласково любовь сулила

Мнѣ блага лучшія свои —

Душа пугливо отступила…

Съ тѣхъ поръ, по словамъ поэта, не часты были его встрѣчи съ музой:

Украдкой, бѣдная, придетъ,

И шепчетъ пламенныя рѣчи,

И пѣсни гордыя поетъ,

Зоветъ то въ города, то въ степи,

Завѣтнымъ умысломъ полна,

Но загремятъ внезапно цѣпи

И мигомъ скроется она…

Не вовсе я ея чуждался,

Но какъ боялся! какъ боялся!..

Когда мой ближній утопалъ

Въ волнахъ существеннаго горя, —

То громъ небесъ, то ярость моря

Я благодушно воспѣвалъ.

Бичуя маленькихъ воришекъ

Для удовольствія большихъ,

Дивилъ я дерзостью мальчишекъ

И похвалой гордился ихъ.

Подъ игомъ лѣтъ душа погнулась,

Остыла ко всему она,

И муза вовсе отвернулась,

Презрѣнья гордаго полна.

Это рефлективно-скептическое отношеніе къ жизни доходитъ порою до такихъ предѣловъ, что та благодушно простая, страстная любовь къ народу и вѣра въ его силы, которая проникаетъ многія стихотворенія Некрасова, словно будто покидаетъ его и онъ восклицаетъ въ сокрушеніи:

Но и крестьяне съ унылыми лицами

Не услаждаютъ очей.

Ихъ нищета, ихъ терпѣнье безмѣрное

Только досаду родитъ…

Что же ты любишь, дитя маловѣрное,

Гдѣ же твой идолъ стоитъ?

Остается одна лишь природа — и лишь на ея лонѣ ищетъ отдыха и утѣшенія измученное, истерзанное сердце поэта:

Мать природа! Иду къ тебѣ снова

Со всегдашнимъ желаньемъ моимъ —

Заглуши эту музыку злобы!

Чтобъ душа ощущала покоѣ,

И прогрѣвшее око могло бы

Насладиться твоей красотой!.!

Но особенное преимущество отдавалъ поэтъ природѣ своей родины. Она производила на него наиболѣе исцѣляющее и умиротворяющее вліяніе, и во многихъ стихотвореніяхъ онъ относится къ ней съ особенно-страстною любовью и нѣжностью. Такъ, въ стихотвореніи „Тишина“ онъ прямо выражаетъ свое пристрастіе къ родной природѣ передъ иноземной:

Все рожь кругомъ, какъ степь живая,

Ни замковъ, ни морей, ни горъ…

Спасибо, сторона родная,

За твой врачующій просторъ!

За дальнимъ Средиземнымъ моремъ,

Подъ небомъ ярче твоего,

Искалъ я примиренья съ горемъ

И не нашелъ я ничего!

Я тамъ не свой: хандрю, нѣмѣю,

Не одолѣвъ свою судьбу,

Я тамъ погнулся передъ нею,

Но ты дохнула — и съумѣю,

Быть можетъ, выдержать борьбу!

Я твой. Пустъ ропотъ укоризны

За мною по пятамъ бѣжалъ,

Не небесамъ чужой отчизны —

Я пѣсни родинѣ слагалъ!

Припомнимъ также начало поэмы „Саша“, гдѣ отношеніе поэта къ родной природѣ выражается въ еще болѣе страстномъ, порывѣ, исполненномъ любви и сокрушенія:

Словно какъ мать надъ сыновней могилой,

Стонетъ куликъ надъ равниной унылой,

Пахарь ли пѣсню вдали запоетъ —

Долгая пѣсня за сердце беретъ;

Лѣсъ ли начнется — сосна да осина…

Не весела ты, родная картина!

Что же молчитъ мой озлобленный умъ?..

Сладокъ мнѣ лѣса знакомаго шумъ,

Любо мнѣ видѣть знакомую ниву —

Дамъ же я волю благому порыву

И на родимую землю мою

Всѣ накипѣвшія слезы пролью!

Злобою сердце питаться устало —

Много въ ней правды, да радости мало;

Спящихъ въ могилѣ виновныхъ тѣней

Не разбужу я враждою моей.

Родная мать! я душою смирился,

Любящимъ сыномъ къ тебѣ воротился.

Сколько бъ на нивахъ безплодныхъ твоихъ

Даромъ ни сгинуло силъ молодыхъ,

Сколько бы ранней тоски и печали

Вѣчныя бури твои ни нагнали

На боязливую душу мою —

Я побѣжденъ предъ тобою стою!

Силу сломили могучія страсти,

Гордую волю погнули напасти,

И про убитую музу мою

Я похоронныя пѣсни пою.

Передъ тобою мнѣ плакать не стыдно,

Ласку твою мнѣ принять не обидно —

Дай мнѣ отраду объятій родныхъ,

Дай мнѣ забвенье страданій моихъ!

Жизнью измятъ я… и скоро я сгину…

Мать не враждебна и къ блудному сыну:

Только-что ей я объятья раскрылъ —

Хлынули слезы, прибавилось силъ.

Чудо свершилось: убогая нива

Вдругъ просвѣтлѣла, пышна и красива;

Ласковѣй машетъ вершинами лѣсъ,

Солнце привѣтливѣй смотритъ съ небесъ.

Всѣ вышеприведенные мотивы вполнѣ приравниваютъ Некрасова къ его сверстникамъ, въ родѣ поэта Огарева или въ беллетристикѣ г. Тургенева: та же раздвоенность, тотъ же мрачный и безотрадный пессимизмъ, наконецъ, и та же страстная любовь къ сельской природѣ, русскому ландшафту, сказавшаяся у Некрасова въ вышеприведенныхъ лирическихъ порывахъ, а у беллетристовъ 40-хъ годовъ въ страсти къ изображенію умиротворяющихъ сельскихъ пейзажей, которыхъ, между прочимъ, не мало вы найдете и въ стихотвореніяхъ Некрасова.

Но мы сказали уже выше, что одними мотивами 40—50 годовъ не исчерпывается поэзія Некрасова. Рядомъ съ ними вы найдете въ ней массу иныхъ звуковъ, остающихся совершенно чуждыми и непонятными для его сверстниковъ, но дѣлающихъ поэзію его особенно дорогою для людей младшихъ поколѣній. Въ этихъ звукахъ вы не увидите и слѣда того мрачнаго и унылаго пессимизма, какимъ преисполнены стихотворенія его, проникнутые мотивами 40-хъ — 50-хъ годовъ. Здѣсь, напротивъ того, Некрасовъ является горячимъ энтузіастомъ, исполненнымъ ободряющей вѣры въ могучія силы народа и въ неизбѣжность побѣды свѣта надъ тьмою и правды надъ кривдою. Въ порывѣ подобнаго энтузіазма, онъ восклицаетъ въ стихотвореніи „Школьникъ“:

Не бездарна та природа,

Не погибъ еще тотъ край,

Что выводитъ изъ народа

Столько славныхъ то и знай —

Столько добрыхъ, благородныхъ,

Сильныхъ любящей душой,

Посреди тупыхъ, холодныхъ

И напыщенныхъ собой!

Припомните также въ „Пѣснѣ Еремушкм“ хотя-бы слѣдующіе стихи, проникнутые не менѣе искреннимъ и горячимъ энтузіазмомъ:

Въ пошлой лѣни усыпляющій

Пошлыхъ жизни мудрецовъ,

Будь онъ проклятъ, распѣвающій

Пошлый опытъ — умъ глупцовъ!

Въ насъ подъ кровлею отеческой

Не запало ни одно

Жизни чистой, человѣческой

Плодотворное зерно.

Будь счастливѣй! Силу новую

Благородныхъ юныхъ дней

Въ форму старую, — готовую

Необдуманно не лей!

Жизни вольнымъ впечатлѣніямъ,

Душу вольную отдай,

Человѣческимъ стремленіямъ

Въ ней проснуться не мѣшай.

Съ ними ты рожденъ природою —

Возлелѣй ихъ, сохрани!

Братствомъ, истиной, свободою

Называются они.

Возлюби имъ на служеніе

Имъ отдайся до конца!

Нѣтъ прекраснѣй назначенія,

Лучезарнѣй нѣтъ вѣнца.

Будешь рѣдкое явленіе,

Чудо родины своей;

Не холопское терпѣніе,

Принесешь ты въ жертву ей.

Необузданную, дикую

Къ лютой подлости вражду

И довѣренность великую

Къ безкорыстному труду.

Съ этой ненавистью кривою,

Съ этой вѣрою святой

Надъ неправдою лукавою

Грянешь Божіей грозой…

И тогда-то…

Подобныхъ мотивовъ вы не встрѣтите ни въ легковѣсштсМѣтскдй лирикѣ дореформеннаго періода, ни въ рефлективной поэзіи 40-хъ — 50-хъ годовъ. Это мотивы новаго, выступившаго на сцену человѣка въ лицѣ разночинца, и въ вышеприведенныхъ стихахъ выражается вся, если можно такъ выразиться, святая святыхъ этого новаго человѣка, всѣ его отношенія къ окружающей жизни и завѣтныя упованія…

Конечно, одними бравурными мотивами необузданной, дикой вражды къ лютой подлости, во имя безкорыстнаго труда и святой вѣры грянуть божьей грозою надъ лукавою неправдой, не исчерпывается еще все, чѣмъ живетъ этотъ новый человѣкъ. Въ жизни его вы найдете еще болѣе горя, а подъ часъ и отчаянья, сравнительно съ интеллигентными людьми 40-хъ — 50-хъ годовъ. Но это горе носитъ совершенно иной характеръ и обусловливается другими причинами. Тамъ вы видите тяжкіе укоры проснувшейся совѣсти, при горькомъ сознаніи безсилія возстать духомъ и загладить вины отцовъ и свои собственныя. Здѣсь, напротивъ того, все зло лежитъ не внутри человѣка, а внѣ его, въ гнетущихъ обстоятельствахъ, борьбу съ которыми не выдерживаютъ силы, какъ бы онѣ ни были могучи. Интеллигентный человѣкъ 40-хъ — 50-хъ годовъ; со своею проснувшейся совѣстью, при всѣхъ своихъ гамлетовскихъ рефлексіяхъ, все таки оставался тѣмъ же изнѣженнымъ и празднымъ бариномъ и продолжалъ пользоваться всѣми благами жизни; разночинецъ же, подъ тестомъ борьбы съ нищетою, Обыкновенно запиваетъ. Онъ опускается въ это время, повидимому, до послѣдней степени самоуничиженія:

Запуганный, задавленный,

Съ поникшей головой,

Идешь, какъ обезславленный,

Гнушаясь самъ собой;

Сгараешь злобой тайною…

На скудный твой нарядъ

Съ насмѣшкой не случайною

Всѣ, кажется, глядятъ.

Но при всемъ этомъ самоуничиженіи, внушаемомъ жалкимъ внѣшнимъ видомъ его, онъ все-таки далекъ въ душѣ сваей отъ какихъ-либо гамлетовскихъ самобичеваній и того растлѣвающаго пессимизма, который, внушая, что не стоитъ ни за что приниматься, такъ какъ ничто ни къ чему не приведетъ, незамѣтнымъ образомъ оправдываетъ и узаконяетъ привычную лѣнь и апатію. Напротивъ того, на самой послѣдней точкѣ паденія въ немъ не перестаютъ кипѣть силы, жаждущія благой дѣятельности: едва только протрезвленъ онъ,

И хочется тогда

То славы соблазнительной,

То страсти, то труда.

Онъ сознаетъ въ тоже время, что, если онъ не въ силахъ достигнуть ни того, ни другого, то виною этого не собственная внутренняя дрянность, а слишкомъ ужь безвыходное внѣшнее положеніе, нищета, которая заставляетъ его, во что бы то ни стало, гнуть спину надъ каторжнымъ, забивающимъ трудомъ, не давая ему возможности выбиться и приняться за любимое Дѣло: Ахъ! еслибъ часть ничтожную!

Старушку полечить,

Сестрамъ бы не роскошную

Обновку подарить!

Стряхнуть ярмо тяжелаго,

Гнетущаго труда —

Быть можетъ, буйну голову

Сносилъ бы я тогда.

Покинувъ путь губительный,

Нашелъ бы путь иной,

И въ трудъ иной — свѣжительный —

Поникъ бы всей душой.

Вы видите, что на самой послѣдней ступени безвыходнаго отчаянья въ немъ продолжаетъ жить все тотъ же разночинецъ, съ его энтузіазмомъ святаго, свѣжительнаго труда на общую пользу. Замѣтьте, въ тоже время, глубоко и вѣрно подмѣченную черту новаго человѣка: онъ, идущій, какъ обезславленный, гнушаясь самъ собой, при видѣ своего скуднаго наряда, на который, какъ ему кажется, всѣ пальцами показываютъ, онъ, при мечтѣ о ничтожной части, прежде всего заботится не о себѣ, а о своей старушкѣ, какъ бы хорошо было ее полечить, о сестрахъ, которыхъ слѣдовало бы пріодѣть, а потомъ уже о себѣ. Строгіе моралисты, конечно, замѣтятъ при этомъ, что, если онъ такъ заботится о своихъ родныхъ, такъ зачѣмъ же пьянствуетъ?

Но мгла отвсюду чорная

На встрѣчу бѣдняку,

Одна открыта торная

Дорога къ кабаку,

отвѣчаетъ на подобное замѣчаніе конецъ стихотворенія.

Найдите во всей предыдущей поэзіи хоть бѣдный намекъ за подобный мотивъ, а между тѣмъ, онъ открываетъ вамъ душевный міръ милліоновъ людей, живущихъ на Руси и гибнувшихъ нѣкогда въ полномъ безучастіи, не находя ни малѣйшаго отклика ихъ трагической доли въ области поэзіи. Люди самодовольные пробѣгутъ, конечно, мелькомъ подобное стихотвореніе и оно не оставитъ ни малѣйшаго слѣда въ ихъ сердцѣ, какъ нѣчто совершенно постороннее и чуждое имъ, способное возбудить въ нихъ самое большое, что отвлеченное сочувствіе свысока, и понятно, что они способны будутъ заподозрить искренность поэта, задѣвающаго подобныя темы. Нѣкоторые изъ нихъ находятъ неумѣстнымъ, что поэзія тратится на такія мизерности вмѣсто того, чтобы возвышать сердца горѣ, въ область „звуковъ слйдкихъ и молитвъ“. Но тѣ, которые увидятъ въ этомъ стихотвореніи самихъ себя, должны совершенно иначе отнестись къ нему. Отъ ихъ вниманія не скроется ни та теплая задушевность, ни тѣ горькія слезы, какими проникнуто это стихотвореніе: вѣдь это — ихъ собственная задушевность, ихъ слезы. Понятно, что, въ концѣ концовъ, подобное стихотвореніе должно быть для нихъ ближе, роднѣе, чѣмъ всѣ великолѣпныя изображенія, какъ поэтъ лежалъ въ долинѣ Дагестана или какъ онъ видѣлъ дѣву на скалѣ и т. п.

Къ числу подобныхъ-же стихотвореній разночиннаго типа относятся „Буря“, „Застѣнчивость“, „Ѣду-ли ночью по улицѣ темной“.

„Буря“ и „Застѣнчивость“ представляютъ два противоположные полюса въ жизни разночинца. Въ первомъ стихотвореніи, вы видите восторгъ восторжествовавшей страсти, но страсть эта носитъ совершенно иной характеръ и колоритъ, чѣмъ мы привыкли встрѣчать въ различныхъ любовныхъ элегіяхъ предшествующей лирики и даже въ некрасовскихъ элегіяхъ пушкинскаго стиля. Тамъ, въ самомъ разгарѣ страсти, не перестаетъ преобладать разлагающій анализъ, унылая рефлексія, которая во всѣ перипетіи страсти вноситъ ѣдкую горечь то взаимныхъ попрековъ, то меланхолическихъ предчувствій непрочности земнаго счастія и т. п. Здѣсь же, напротивъ того, вы видите полную и беззавѣтную отдачу страсти безъ всякихъ колебаній и заботъ о завтрашнемъ днѣ. Единственнымъ препятствующимъ элементомъ является опять-таки чисто внѣшнее обстоятельство, представляющееся, въ настоящемъ случаѣ, въ вМдѣ бури, которая грозитъ помѣшать свиданію; но и буря оказывается ни по чемъ, потому что Любушка сосѣдка, въ свою очередь, не отступитъ передъ препятствіями, въ виду счастія любви и, вопреки подозрѣніямъ счастливаго любовника, вовсе не такая пугливая нѣженка, чтобы въ бурю за ворота было ей выйти за диво.

Вообще, по своей своеобразности и бравурному, страстному тону, стихотвореніе это напоминаетъ собою многія пѣсни Кольцова, выражающія такую же беззавѣтную удаль страсти здороваго и не искалѣченнаго, русскаго, простаго человѣка.

Совершенно противоположный характеръ носитъ стихотвореніе „Застѣнчивость“. Здѣсь воспѣвается одна изъ самыхъ общераспространенныхъ и роковыхъ слабостей разночинца. Здѣсь вы не видите уже удали, торжествующей страсти, а, напротивъ того, унылое отчаяніе, вслѣдствіе невозможности избавиться отъ проклятій слабости:

На ногахъ словно гири желѣзина,

Какъ свинцомъ налита голова,

Странно руки торчатъ безполезныя,

На губахъ замираютъ слова.

Улыбнусь — непроворная, жесткая,

Не въ улыбку улыбка моя,

Пошутить захочу — шутка плоская:

Покраснѣю мучительно я.

Но и здѣсь несчастливца не покидаетъ сознаніе, что, въ сущности, онъ — совсѣмъ не такой жалкій и ничтожныя, какимъ онъ представляется въ обществѣ, что въ душѣ его не мало таится могучихъ силъ:

Нѣтъ! мнѣ въ божьихъ дарахъ не отказано

И лицомъ я не хуже людей!

Малодушье пустое и дѣтское,

Не хочу тебя знать съ этихъ поръ!

Я пойду въ ея общество свѣтское,

Я тамъ буду уменъ и остеръ!

Пусть пойметъ, что свободно и молодо

Въ этомъ сердцѣ волнуется кровь,

Что подъ маской наружнаго холода

Безконечная скрыта любовь…

И здѣсь, наконецъ, источникъ зла снуется не внутри, а во внѣшнихъ обстоятельствахъ:

Придавила меня бѣдность грозная,

Запугалъ меня съ дѣтства отецъ,

Безталанная долюшка слезная

Извела, доканала въ конецъ!..

Что касается до стихотворенія „ѣду-ли ночью по улицѣ темной“, то оно представляетъ собою ту крайнею степень мрачнаго трагическаго паѳоса, до котораго доводитъ бѣдняковъ-разночинцевъ неисходная борьба съ нищетою. Я не знаю ужь, какою нужно обладать деревянностью и черствостью, чтобы рѣшиться утверждать, чтобы подобное стихотвореніе, въ которомъ каждый стихъ рыдаетъ передъ вами, могло быть холодно, дидактически составлено искуственнымъ подборомъ мрачныхъ чертъ жизни, какъ это утверждаютъ наши критики, въ родѣ г. Евг. Маркова. Подобное предположеніе доказываетъ только, что они даже и близко не видали той жизни столичныхъ угловъ и подваловъ, эпизодъ которой развитъ въ этомъ стихотвореніи. Люди-же, видавшіе эту жизнь, а тѣмъ болѣе сами испытавшіе ее, поймутъ, что это стихотвореніе могло быть написано только человѣкомъ, который, если не самъ лично, фактически пережилъ подобный эпизодъ, то, во всякомъ случаѣ, бывалъ въ аналогическихъ положеніяхъ и видалъ такіе виды. Въ этомъ болѣе всего можетъ убѣдить не столько самый эпизодъ, изображенный довольно общими чертами, сколько та надрывающая скорбь, которымъ проникнуто стихотвореніе. Люди, желающіе умалить талантъ Некрасова сомнѣніемъ въ искренности его лиризма, не подозрѣваютъ, какое сверхъестественное, лежащее внѣ предѣловъ человѣческой природы могущество приписываютъ они ему, воображая, что поэтъ въ состояніи поддѣлаться, приговориться до такой поразительной близости къ естественному чувству.

Есть особеннаго рода нравственная высота постигать величіе, которой не дано въ удѣлъ благодушнымъ Маниловымъ, пресмыкающимся въ низменной сферѣ мѣщанской, пошлой морали. Ничему иному, какъ тому-же разночинному духу, слѣдуетъ приписать особенное свойство некрасовской лирики, на которое мало обращала вниманіе критика при жизни поэта. Между тѣмъ какъ, если серьёзно и обстоятельно взвѣсить это свойство, то поэзія Некрасова, въ цѣломъ своемъ, можетъ представиться обладающею совершенно противоположнымъ духомъ и характеромъ, чѣмъ принято ее считать. Оказывается, что ни одинъ изъ русскихъ современныхъ поэтовъ не любилъ такъ часто обращать вниманія на свѣтлыя стороны нашей жизни, ни одинъ не изобразилъ такъ много положительныхъ, идеальныхъ, доблестныхъ типовъ, съ такимъ горячимъ, чисто шиллеровскимъ энтузіазмомъ, какъ именно этотъ самый поэтъ, котораго привыкли считать мрачнымъ пессимистомъ и жолчнымъ отрицателемъ, который будто бы нарочно искуственно подбиралъ и нанизывалъ одни темныя стороны жизни. И что всего замѣчательнѣе — положительные, идеальные типы и образы Некрасова отнюдь не носятъ фантастически отвлеченнаго характера, внѣ всякихъ предѣловъ времени и пространства, и, съ другой стороны, тѣмъ менѣе рисуются они въ какомъ-либо одномъ субъектномъ тинѣ, повторяющимся въ различныхъ варіантахъ, какъ это мы видимъ напримѣръ, у Байрона и его подражателей. Ни чуть не бывало. Какъ у истаго реалиста, идеальные типы Некрасова являются передъ вами облеченными въ плоть и кровь своего времени и той среды, къ которой они принадлежатъ. Они поражаютъ васъ разнообразіемъ конкретныхъ особенностей: ни одинъ не похожъ на другого. Въ тоже время, они отнюдь не принадлежатъ къ одному какому-нибудь слою общества. Некрасовъ искалъ и находилъ ихъ всюду, въ самыхъ разнородныхъ, общественныхъ слояхъ, и можно положительно сказать, что ни» одного слоя не обидѣлъ въ этомъ отношеніи.

Такъ, на самомъ верху общественной іерархіи, въ великосвѣтскомъ кругу, рисуются передъ нами княгини Т--ая и М. Н. В--ская, съ ихъ мужьями страдальцами. Въ этихъ доблестныхъ фигурахъ, исполненныхъ граціозно-нѣжной любви и въ тоже время гордаго и непоколебимаго, какъ сталь, самоотверженія — открывается передъ вами словно античный, классическій міръ величаваго героизма. А между тѣмъ, въ каждомъ ихъ душевномъ движенія и помышленіи, въ каждомъ шагѣ, словѣ, позѣ — вы видите русскую жизнь, русскую природу, русскихъ великосвѣтскихъ барынь, мирно и безпечно нѣкогда порхавшимъ по баламъ, маскарадамъ и вдругъ силою обстоятельствъ превратившихся словно въ какихъ-то римскихъ матронъ эпохи Коріолана и Тарквинія Гордаго. Въ этомъ контрастѣ простыхъ и незатѣйливыхъ типичныхъ чертъ русской жизни съ античною величавостью доблестныхъ русскихъ женщинъ заключается главная иллюзія поэмъ Некрасова. Въ то же время, чтобы представить своихъ героинь во всемъ ихъ идеальномъ свѣтѣ, чтобы показать всю цѣну ихъ самопожертвованія, поэтъ съ геніальнымъ художественнымъ тактомъ, въ особенно обольстительномъ свѣтѣ, умѣлъ представить ихъ прошлую жизнь: всѣ эти волшебныя воспоминанія среди суровыхъ и безбрежныхъ сибирскихъ снѣговъ, при наводящемъ уныніе и ужасъ завываніи вьюги, о минувшихъ годахъ любви и счастія, роскоши и нѣги, повергаютъ читателя въ тотъ невольный трепетъ, какой способны производить только высочайшія созданія искуства. Припомните также сцены борьбы съ родительской властью и съ администраціей; въ лицѣ губернатора, это пробужденіе въ суровомъ администраторѣ человѣка; эти невольные слезы его:

«Нѣтъ! вы поѣдете!..» вскричалъ

Нежданно старый генералъ,

Закрывъ рукой глаза:

«Какъ я васъ мучилъ… Боже мой!..»

(Изъ подъ руки на усъ сѣдой

Скатилася слеза).

"Простите! да, я мучилъ васъ,

Но мучился и самъ,

Но строгій я имѣлъ приказъ

Преграды ставить вамъ!

И развѣ ихъ не ставилъ я?

Я дѣлалъ все, что могъ,

Передъ судомъ душа моя

Чиста — свидѣтель Богъ!

Острожнымъ жесткимъ сухаремъ

И жизнью въ заперти,

Позоромъ, ужасомъ, трудомъ

Этапнаго пути

Я васъ старался испугать.

Не испугались вы!

И хоть-бы мнѣ не удержать

На плечахъ головы,

Я не могу, я не хочу

Тиранить больше васъ..

Я васъ въ три дня туда домчу…

(отворяя дверь, кричитъ)

Эй! запрягать сейчасъ!…

Художественнѣе, глубже, выше всѣхъ этихъ сценъ, можно положительно сказать, ничего еще не было въ русской литературѣ. А главное дѣло: гдѣ-же тутъ передъ вами исключительный отрицатель и жолчный пессимистъ? Неужели этотъ самый поэтъ, который даже въ суровомъ лицѣ непреклоннаго исполнителя воли начальства съумѣлъ открыть вамъ свѣтлый лучъ человѣческаго образа?

Идя затѣмъ по нисходящей линіи общественной іерархіи, мы видимъ рядъ тихихъ и скромныхъ тружениковъ русской науки и мысли, мужественно и неустанно боровшихся въ тиши невѣжества и сходившихъ въ преждевременныя, безвѣстныя могилы, оплакиваемые небольшою горстью друзей, которые одни только понимали, чего лишается Россія въ этихъ сподвижникахъ и мученикахъ нашего времени. Таковы были Бѣлинскій, Влад. Милютинъ, Добролюбовъ, Писаревъ, и всѣхъ ихъ воспѣлъ Некрасовъ въ восторженныхъ гимнахъ. Наибольшая доля этихъ гимновъ пришлась естественно на долю Бѣлинскаго, передъ которымъ Некрасовъ, въ продолженіи всей своей жизни, не переставалъ благоговѣть нетолько какъ передъ великимъ человѣкомъ своей родины, но и какъ передъ своимъ учителемъ, которому былъ обязанъ своею славою. Кромѣ поэмы, воспѣвающей Бѣлинскаго и напечатанной въ одномъ изъ заграничныхъ изданій, кромѣ «Памяти пріятеля», мы находимъ въ отрывкахъ изъ «Медвѣжьей охоты» нѣсколько глубоко и горячо прочувствованныхъ строфъ, посвященныхъ памяти Бѣлинскаго, которыя я и привожу, какъ лучшій образецъ некрасовскаго одописанія:

Бѣлинскій былъ особенно любимъ…

Молясь твоей многострадальной тѣни,

Учитель! предъ именемъ твоимъ

Позволь смиренно преклонить колѣни!

Въ тѣ дни, какъ все коснѣло на Руси,

Дремля и раболѣпствуя позорно,

Твой умъ кипѣлъ — и новыя стези

Прокладывалъ, работая упорно.

Ты не гнушался никакимъ трудомъ.

«Чернорабочій я — не бѣлоручка!»

Говаривалъ ты намъ — и напроломъ

Шелъ къ истинѣ, великій самоучка!

Ты насъ гуманно мыслить научилъ,

Едва-ль не первый вспомнилъ о народѣ,

Едва-ль не первый ты заговорилъ

О равенствѣ, о братствѣ, о свободѣ…

Не даромъ ты, мужая по часамъ,

На взглядъ глупцовъ казался перемѣнчивъ,

Но предъ врагомъ заносчивъ и упрямъ,

Съ друзьями былъ ты кротокъ и застѣнчивъ.

Не думалъ ты, что стоишь ты вѣнца,

И разумъ твой горѣлъ, не угасая,

Самимъ собой и жизнью до конца

Святое недовольство сохраняя —

То недовольство, при которомъ нѣтъ

Ни самообольщенья, ни застоя,

Съ которымъ и на склонѣ нашихъ лѣтъ

Постыдно мы не убѣжимъ изъ строя —

То недовольство, что душѣ живой

Не дастъ возстать противу новой силы

За то, что заслоняетъ насъ собой

И старцамъ говоритъ: «пора въ могилы!»

Такимъ образомъ, въ поэзіи Некрасова снова воскресло славословіе, совсѣмъ было замершее въ эпоху Лермонтова, но это славословіе направилось совсѣмъ въ противоположную сторону, сбросило съ себя оффиціальную маску раболѣпства и лести, сошло съ риторическихъ ходуль ложнаго классицизма на реальную почву и начало воспѣвать то, что было на Руси истинно доблестнаго и великаго.

Но наиболѣе свѣтлые и положительные типы находилъ Некрасовъ, конечно, въ народной средѣ, и вотъ передъ нами проходитъ рядъ образовъ благодушныхъ, любвеобильныхъ, исполненныхъ могучей удали, но чуждыхъ всякой гордой кичливости въ сознаніи своихъ богатыхъ силъ, добродушно смиренныхъ въ рѣдкихъ удачахъ и терпѣливо-кроткихъ въ своемъ неисходномъ горѣ.

Въ стихотвореніяхъ, посвященныхъ народу, какъ и во всѣхъ прочихъ, мы видимъ тѣже два разнородные элемента. Такъ, въ однихъ изъ нихъ Некрасовъ является въ свою очередь исключительно поэтомъ 40—50 годовъ. Отношеніе его къ народу въ этихъ стихотвореніяхъ вполнѣ гуманное, исполненное горячаго участія къ народнымъ бѣдствіямъ, подъ вліяніемъ новыхъ освободительныхъ идей, но въ тоже время рефлективное, отрицательное, пессимистское. Поэтъ смотритъ здѣсь на народъ со стороны и нѣсколько даже съ интеллигентнаго высока; народъ представляется ему подавленнымъ, забитымъ, обнищалымъ, въ то же время полудикимъ, исполненнымъ всевозможныхъ предразсудковъ, бредущимъ по житейской дорогѣ

Въ безразсвѣтной, глубокой ночи,

Безъ понятья о правѣ, о Богѣ,

Какъ въ подземной тюрьмѣ безъ свѣчи…

Вы жалѣете вмѣстѣ съ поэтомъ этотъ народъ, оплакиваете его, во всѣхъ этихъ жалкихъ и убогихъ тетушкахъ Ненилахъ, Ванькахъ, топящихъ въ винѣ всѣ свои бурныя страсти и горе, ямщикахъ, насильно ожененныхъ на барышняхъ-крестьянкахъ и бьющихъ ихъ подъ пьяную руку, но вы тщетно стали бы искать чего-нибудь свѣтлаго, положительнаго, отраднаго, что могло-бы возбудить въ васъ не одно состраданіе къ ницъ, но и глубокое сочувствіе. Не найдете вы здѣсь также и той ободряющей вѣры, которая открыла бы вамъ всю ширь и глубину могучаго народнаго духа, таящагося въ этихъ людяхъ, показала бы вамъ, какіе трезвые и здоровые идеалы у нихъ, и заставила бы васъ, въ концѣ концовъ, видѣть въ нихъ залогъ свѣтлаго будущаго. Напротивъ того, читая эти стихотворенія, вы, вмѣстѣ съ поэтомъ, способны прійти въ окончательное отчаяніе и воскликнуть: если и эти люди таковы, то гдѣ-же послѣ того выходъ и на что же надѣяться? Однимъ словомъ:

Что же ты любишь, дитя маловѣрное,

Гдѣ-же твой идолъ стоить?

И все это происходитъ отъ того, что въ подобныхъ стихотвореніяхъ поэтъ стоитъ за пропастью, которая отдѣляетъ народъ отъ интеллигенціи, является вполнѣ чуждъ того глубокаго проникновенія въ душу и жизнь народа, которое могло бы придавать стихотвореніямъ характеръ непосредственно-народный. Многія изъ нихъ проникнуты страстнымъ лиризмомъ, но лиризмъ этотъ является выраженіемъ не столько тѣхъ чувствъ, которыя переживаютъ изображаемыя личности изъ народа, сколько личнаго скорбнаго чувства самого поэта, который и стоитъ передъ вами на первомъ планѣ со своею проснувшеюся совѣстью и душевнымъ разладомъ интеллигентнаго человѣка 40-хъ годовъ. Таковы стихотворенія: «Въ дорогѣ», «Тройка», «Извощикъ», «На улицѣ» (Воръ, Проводы, Грибокъ, Ванька), «Вино», «Такъ служба», «Забытая деревня», «Деревенскія новости», «На полѣ» и другія.

Но, рядомъ со всѣми подобными стихотвореніями, вы найдете другія, въ которыхъ поэтъ совершенно отрѣшается отъ себя, личность его исчезаетъ, сливается съ выводимыми на сцену народными личностями, словно самъ народъ устами поэта выражаетъ свои завѣтныя думы и чувства. Самый стихъ поэта, не теряя своеобразности, принимаетъ характеръ народныхъ пѣсенъ, и языкъ его пріобрѣтаетъ такую богатую пластичность, образность, игривость и мѣткость, какія свойственны нашей народной рѣчи. Таковы изъ крупныхъ вещей: «Морозъ красный носъ», «Коробейники», «Кому на Руси жить хорошо»; изъ мелкихъ — «Сторона наша убогая», «Пахарь», «Съ работы», «Пѣсни» и пр. Въ подобныхъ вещахъ вы видите уже не одно отрицательное, обличительное отношеніе къ народу, въ видѣ пессимистскаго соболѣзнованія о его бѣдствіяхъ, изъ которыхъ не предвидится никакого выхода. Напротивъ того: народъ рисуется здѣсь прежде всего въ своихъ положительныхъ чертахъ, какъ могучій богатырь, который самымъ своимъ непреклоннымъ терпѣніемъ въ многовѣковыхъ страданіяхъ возбуждаетъ въ поэтѣ восторженное обаяніе и ободряющую вѣру въ его великое будущее.

Такъ, напримѣръ, обратите вниманіе хотя-бы на «Думу», которая начинается горькими сѣтованіями на бѣдность и недостатокъ въ заработкахъ, а кончается апоѳозомъ труда совершенно въ русско-народномъ духѣ, исполненномъ все той же лихой удали:

Эй! возьми меня въ работники,

Поработать руки чешутся!

Повели ты въ лѣто жаркое

Мнѣ пахать пески сыпучіе,

Повели ты въ зиму лютую

Вырубать лѣса дремучіе —

Только трескъ стоялъ бы до неба,

Какъ деревья бы валилися:

Вмѣсто шапки, бѣлымъ инеемъ

Полоса бы серебрилися!

Чтобы понять вполнѣ наглядно и ясно все діаметральное различіе двухъ вышеозначенныхъ типовъ народныхъ стихотвореній Некрасова, вы сравните стихотвореніе «Тройку» съ поэмою «Морозъ красный носъ». Въ обоихъ произведеніяхъ содержаніе, повидимому, вполнѣ аналогично: и тамъ, и здѣсь оплакивается слезная доля русской крестьянки. А между тѣмъ, какая неизмѣримая пропасть лежитъ между обоими произведеніями. Въ стихотвореніи «Тройка», представивши плѣнительный образъ деревенской дѣвушки, бѣгущей за тройкой съ проѣзжимъ корнетомъ, авторъ обращается къ ней съ слѣдующими сѣтованіями:

Поживешь и попразднуешь въ волю,

Будетъ жизнь и полна, и легка…

Да не то тебѣ выпало въ долю:

За неряху пойдешь мужика.

Завязавши подъ мишки передникъ,

Перетянешь уродливо грудь,

Будетъ бить тебя мужъ привередникъ

И свекровь въ три погибели гнуть.

Отъ работы и черной, и трудной

Отцвѣтешь, не успѣя расцвѣсть,

Погрузишься ты въ сонъ непробудный,

Будешь няньчить, работать и ѣсть (!).

И въ лицѣ твоемъ, полномъ движенья,

Полномъ жизни — появится вдругъ

Выраженье тупого терпѣнья

И безсмысленный вѣчный испугъ;

И схоронятъ въ сырую могилу,

Какъ пройдешь ты свой жизненный путь,

Безполезно угасшую силу

И ничѣмъ не согрѣтую грудь.

Вы видите здѣсь, правда, глубокое искреннее сочувствіе къ судьбѣ крестьянки, но сочувствіе это не имѣетъ ничего общаго съ народными взглядами на жизнь и его трезвыми идеалами. Совершенно не такъ бы сталъ въ этомъ случаѣ сочувствовать самъ народъ. Въ самомъ дѣлѣ: развѣ вы не видите на первомъ же планѣ эстетика, который прежде всего и болѣе всего оплакиваетъ потерю крестьянкою внѣшней красоты, которая скоро пропадетъ отъ тяжелаго труда? Ему досадно, зачѣмъ не проживетъ она въ праздной нѣгѣ, при которой красота, конечно, сохранилась бы до сорока и болѣе лѣтъ, зачѣмъ выйдетъ замужъ за грязнаго мужика, который окажется непремѣнно ужь злымъ привередникомъ, и только и будетъ, что колотить ее взапуски, со своею матерью, а главное дѣло, зачѣмъ она только и будетъ, что няньчить, работать и, можете себѣ представить — ѣсть! Но этого всего мало: всю-то жизнь проработавши, въ концѣ-концовъ, она окажется почему-то безполезно угасшею силою, такъ что невольно навертывается у васъ вопросъ: ну, а какимъ же способомъ она могла бы оказаться не безполезною силою? Неужели въ такомъ случаѣ, еслибы удалось ей догнать тройку съ проѣзжимъ корнетомъ и съ нимъ «попраздновать въ волю».

Совсѣмъ не то видимъ мы въ поэмѣ «Морозъ красный носъ». На первомъ же планѣ рисуется здѣсь передъ вами величавый типъ славянки, который, по словамъ поэта, и до сихъ поръ не успѣлъ еще измельчать и часто встрѣчается въ русскихъ селеніяхъ:

Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ

Съ спокойною важностью лицъ,

Съ красивою силой въ движеньяхъ,

"Съ походкой, со взглядомъ царицъ —

Ихъ развѣ слѣпой не замѣтитъ,

А зрячій о нихъ говоритъ:

"Пройдетъ — словно солнце освѣтитъ!

«Посмотритъ — рублемъ подаритъ».

Этотъ богатырскій образъ Дарьи своею величавостью придалъ высокій трагическій паѳосъ всѣмъ ея горькимъ страданіямъ по случаю смерти мужа. Передъ вами не робкія слезы жалкаго безсилія, подавленности, загнанности, а могучіе стоны словно будто какой-то эпической героини, до послѣднихъ своихъ титаническихъ силъ борящейся съ злою судьбою. Въ семьѣ своей она — не безсмысленный манекенъ для всеобщихъ побоевъ, а равноправный членъ, несущій свою скорбную доли

"Лѣто онъ жилъ работаючи,

Зиму не видѣлъ дѣтей,

Ночи о немъ помышляючи,

Я не смыкала очей,

Ѣдетъ онъ, зябнетъ… а я-то, печальная,

Изъ волокнистаго льну,

Словно дорога его чужедальная,

Долгую нитку тяну.

Веретено мое прыгаетъ, вертится,

Въ полъ ударяется,

Проклушка пѣшъ идетъ, въ рытвинѣ крестится,

Къ возу на горочкѣ самъ припрягается.

Лѣто за лѣтомъ, зима за зимой —

Этакъ-то мы раздобылись казной!

Милостивъ буди къ крестьянину бѣдному,

Господи! все отдаемъ,

Что по копейкѣ, по грошику мѣдному,

Мы сколотили трудомъ!

Въ этихъ немногихъ стихахъ передъ вами обрисовывается вся доля крестьянской семьи, доля, правда, горькая, слезная, но исполненная высокой нравственной красоты, и въ особенности эпически-величаво рисуется здѣсь передъ нами эта женщина, которая, какъ вѣрная Пенелопа, ожидаетъ съ своимъ веретеномъ возвращенія мужа изъ его дальнихъ и трудныхъ странствій и въ то же время, словно Парка, прядетъ свою нитку, такую же длинную, какъ дорога ея милаго. Сколько здѣсь глубокой, своеобразной, потрясающей поэзіи! Таковою же остается героиня и до конца поэмы, когда, по смерти мужа, ей приходится исполнять мужичье дѣло, рубить дрова для своихъ горькихъ сиротокъ, и въ страшной истомѣ, въ приливѣ неутѣшнаго гора, она величественно замерзаетъ среди грознаго лѣсного уединенія. Согласитесь, что поэма эта въ половину потеряла бы свое чарующее, хватающее за душу и потрясающее обаяніе, еслибы поэтъ не съумѣлъ представить свою героиню въ томъ величаво-идеальномъ свѣтѣ, въ какомъ она рисуется передъ нами, еслибы она хоть чуточку вышла бы пошлѣе, зауряднѣе, однимъ словомъ, одною изъ тѣхъ тупыхъ, полоумныхъ крестьянокъ съ «выраженьемъ тупого терпѣнья и безсмысленнаго вѣчнаго испуга», какая рисуется передъ вами въ «Тройкѣ». Но подумайте, въ чемъ же заключаются эти идеальныя черты Дарьи? Въ какихъ такихъ особенныхъ подвигахъ, которые выдѣляли бы ее изъ всѣхъ ее окружающихъ? Въ томъ-то и дѣло, что нищихъ особенныхъ подвиговъ вы не видите: совершенно согласно съ народными идеалами — та самая работа и няньчанье дѣтей, къ которымъ авторъ въ «Тройкѣ» относится съ такою эстетическою брезгливостью, здѣсь, напротивъ того, представлены во всемъ своемъ поэтическомъ апоѳеозѣ; они-то и дѣлаютъ Дарью героинею, обнаруживая въ ней могучую силу трудовой женщины, чарующую васъ нетолько на верху безпечнаго счастія, но и въ трагической гибели подъ ударами лихой судьбы.

Здѣсь, въ заключеніе, я долженъ сдѣлать необходимую оговорку, что, говоря о двухъ различныхъ элементахъ творчества Некрасова и обозначая различныя стихотворенія, въ которыхъ преобладаетъ тотъ или другой элементъ, а отнюдь въ тоже время далекъ отъ дѣленія всѣхъ стихотвореній Некрасова на двѣ рубрики и рѣшительнаго распредѣленія ихъ — одесную или ошую. Слово элементы я употребляю здѣсь въ истинномъ и точномъ значеніи этого слова. Они оба въ одно и то же время сидѣли въ мозгу Некрасова, и когда дѣйствовалъ одинъ, другой не отсутствовалъ всецѣло, а тоже оказывалъ свое вліяніе и оставлялъ свои слѣды. Поэтому, въ томъ или другомъ стихотвореніи, можно видѣть только преобладаніе одного изъ элементовъ, а не полное, исключительное его господство. Есть, правда, и такія произведенія, въ которыхъ одинъ изъ элементовъ вполнѣ господствуетъ, какъ, напримѣръ, та же «Дума» (Сторона наша убогая), вся проникнутая элементомъ народнымъ, или, съ другой стороны, «Рыцарь на часъ», въ которомъ рефлективный элементъ составляетъ всю суть. Но такихъ чистыхъ произведеній мало. Въ большинствѣ же, оба элемента находятся въ смѣшанномъ состояніи, при преобладаніи одного. Такъ въ поэмѣ «Морозъ красный носъ», хотя и преобладаетъ народный элементъ, но въ началѣ ея вы найдете кое-какіе слѣды и рефлективнаго. Въ «Тройкѣ», наоборотъ, вся первая половина стихотворенія, представляющая плѣнительный образъ крестьянской дѣвушки, подходитъ болѣе къ народному элементу. Принимая же въ соображеніе всю массу стихотвореній Некрасова во всей совокупности и въ хронологическомъ ихъ порядкѣ, можно положительно сказать, что преобладаніе рефлективнаго элемента относится къ первой половинѣ дѣятельности Некрасова, что соотвѣтствуетъ и въ самомъ обществѣ господству этого элемента въ 40-ые и 50-ые годы. По мѣрѣ же того, какъ разночинно-народный элементъ началъ вытѣснять рефлективный, и въ стихотвореніяхъ Некрасова начинается преобладаніе этого элемента, который все болѣе и болѣе овладѣваетъ имъ къ концу литературной дѣятельности. Его послѣднее неоконченное стихотвореніе «Кому на Руси жить хорошо» преисполнено народнаго элемента. Это произведете обѣщало быть широкою и всеобъемлющею эпопеею народной жизни въ самыхъ ея многообразныхъ проявленіяхъ, нетолько въ однихъ мрачныхъ ея чертахъ, но и въ самыхъ свѣтлыхъ и радостныхъ моментахъ, что мы отчасти и видимъ въ напечатанныхъ главахъ.

Эти соображенія перевертываютъ вверхъ ногами всѣ приговоры относительно Некрасова со стороны критиковъ, въ родѣ Евг. Маркова и tutti quanti. Они обыкновенно говорятъ, что Некрасовъ, подпавши подъ вліяніе литературныхъ кружковъ 60-хъ годовъ, подчинился ихъ требованіямъ отрицательно-тенденціознаго отношенія въ жизни и народу и началъ ломать свой талантъ во исполненіе этихъ требованій. На дѣлѣ же мы видимъ нѣчто совершенно обратное. Именно, подъ вліяніемъ рефлективныхъ кружковъ 40-хъ годовъ въ немъ преобладало отрицательное пессимистское отношеніе ко всему окружающему, въ томъ числѣ и къ народу. Кружки же 60-хъ годовъ, въ которыхъ преобладали разночинцы, дѣйствовали на него совершенно обратно: они будили въ немъ задремавшія струны сочувствія къ народу и борьбѣ съ тяжелыми условіями жизни, напоминая ему его собственную горемычную юность, возбуждали въ немъ восторженное отношеніе къ новымъ положительнымъ идеаламъ, любовь въ народу, вѣру въ его могучія силы, скопленныя неустаннымъ трудомъ и не сломленныя вѣковыми страданіями, раскрывали ему положительныя, идеальныя стороны народа, неимѣющія ничего общаго съ прежними его идеалами. И вотъ мы видимъ, что взгляды Некрасова на народъ значительно просвѣтлѣли и расширились: въ стихотвореніяхъ его начали встрѣчаться не одни убогія тетушки Ненилы и пьяные Ваньки, а Проклы, дѣдушки Савельи, Мазаи, Яковы, Дарьи, Катерины и проч. Однимъ словомъ, изъ скорбнаго поэта интеллигентнаго меньшинства рефлективнаго періода онъ обратился въ общенароднаго пѣвца въ самомъ обширномъ и глубокомъ смыслѣ этого слова.

Послѣ всего вышесказаннаго а не знаю, нужно ли отвѣчать на вопросъ, который часто встрѣчается и въ литературѣ, и въ обществѣ въ позднѣйшее время, который мелькаетъ и въ послѣднихъ стихотвореніяхъ Некрасова: именно, какъ могутъ быть долговѣчны стихотворенія Некрасова, скоро ли они могутъ, утративши всякое современное и живое значеніе, сдѣлаться явленіемъ вполнѣ историческаго прошлаго, и, главное дѣло, проторятъ ли къ нимъ дорогу народные лапти, пойметъ ли ихъ народъ и отнесется ли къ нимъ съ тѣмъ же восторгомъ, съ какимъ мы къ нимъ относимся, назоветъ ли ихъ своими, народными пѣснями?

Очевидно, что весь Некрасовъ, во всемъ своемъ составѣ, не можетъ дойти ни до потомства, ни до народа, что, между прочимъ сказать, въ сущности, одно и тоже. Такъ многія стихотворенія съ преобладаніемъ рефлективнаго духа 40-хъ — 50-хъ годовъ и теперь уже начинаютъ утрачивать свое современное значеніе, а когда мы совсѣмъ покончимъ съ историческимъ періодомъ, начавшимся пробужденіемъ совѣсти въ интеллигентномъ человѣкѣ и рефлексіями и ознаменовавшимся появленіемъ разночинца, тогда и подавно всѣ подобныя стихотворенія сдѣлаются достояніемъ исторіи. Такъ, напримѣръ, кромѣ историческаго интереса, какое будетъ дѣло народу до того, какъ нѣкогда Некрасовъ оплакивалъ въ «Рыцарѣ на часъ» свое безпутное поколѣніе, жаловался на стѣснительность цензуры въ поэмѣ «Судъ» или воспѣвалъ разныя свои размолвки и недомолвки съ женщинами въ своихъ любовныхъ элегіяхъ. Не узнаетъ или, лучше сказать, забудетъ себя народъ и въ этихъ ямщикахъ, насильно ожененныхъ на дворовыхъ дѣвушкахъ, воспитанныхъ на барскую ногу, огородникахъ, сосланныхъ въ Сибирь за любовь къ помѣщичьимъ барышнямъ и проч. А что касается до филантроповъ, Киселей, клубныхъ типовъ, чиновниковъ и проч., и проч., то нечего и говорить о томъ, что все это и для насъ не сегодня, завтра утратитъ всякое современное значеніе, а о народѣ и говорить нечего, чтобы всѣ эти преходящія, временныя явленія нашего безпутства могли его занимать, когда они давно уже успѣютъ сойти съ исторической сцены и покрыться мглою общаго забвенія. Но такія вещи, какъ «Морозъ красный носъ», «Коробейники», «Кому на Руси жить хорошо» и подобныя имъ произведши — навѣрное, останутся вѣковѣчными памятниками Некрасова. Ихъ нельзя не понять и не полюбить народу, потому что въ нихъ онъ увидитъ самого себя, вѣковѣчныя черты своего существа. Пусть совсѣмъ измѣнится бытъ народа, не будетъ ни Прокловъ, припрягающихся къ своимъ лошадямъ-кормилицамъ на косогорахъ, ни Дарій, сучащихъ, въ ожиданіи труженника-мужа, свою нитку, такую же длинную, какъ его дорога — а все-таки останется народъ съ тѣми же вѣковѣчными идеалами святаго, неустаннаго труда и любвеобильнаго благодушія — а пока останется живъ народъ, не умретъ и пѣвецъ его — Некрасовъ.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", № 7, 1879