КЪ БІОГРАФІИ А. С. ГРИБОѢДОВА.
правитьДмитрій Александровичъ Смирновъ (1819—1866) родился въ селѣ Сущевѣ, подъ Владимиромъ, въ имѣніи, купленномъ въ 1802 г. его бабкой по матери, Натальей Ѳедоровной Лачиновой (рожденной Грибоѣдовой), у отца автора «Горе отъ ума», дворянина Владимирской губерніи секундъ-майора Сергѣя Ивановича Грибоѣдова. Еще задолго до окончанія перваго отдѣленія философскаго факультета московскаго университета, въ 1841 г., заинтересовался онъ жизнью и дѣятельностью знаменитаго дяди своего Александра Сергѣевича Грибоѣдова (1795 4.I/30.I 1829). Мать Смирнова, Варвара Семеновна, приходилась по матери своей родной (помянутой Натальѣ Ѳедоровнѣ) въ родствѣ съ отцомъ и матерью писателя, принадлежавшими, какъ извѣстно, къ одному и тому же роду Грибоѣдовыхъ, но къ различнымъ его колѣнамъ (отецъ писателя приходился троюроднымъ дядей своей женѣ Настасьѣ Ѳедоровнѣ). Варвара Семеновна подходила по лѣтамъ къ юному поэту и, по выраженію Д. А. Смирнова, «почти что воспитывалась вмѣстѣ съ нимъ». Поэтому самыя интимныя свѣдѣнія о жизни, личности и дѣятельности Грибоѣдова Смирновъ имѣлъ возможность знать еще съ дѣтства. «Любовь къ этой высокой, свѣтлой, такъ рано и такъ мученически погибшей личности запала въ душу мою еще ребенкомъ и не оставляла никогда, напротивъ», признавался за нѣсколько лѣтъ до своей смерти Д. А. Смирновъ: «она становилась чѣмъ старѣй, тѣмъ сильнѣй». Онъ зналъ лично Настасью Ѳедоровну, мать писателя, жившую почти безвыѣздно въ Москвѣ и извѣстную тамъ по своему уму и рѣзкости тона (ум. 1833); въ 1840 г. познакомился съ испытаннымъ, вѣрнымъ другомъ его Степаномъ Никитичемъ Бѣгичевымъ (1785—1858), а у него въ домѣ съ докторомъ правъ Богданомъ Ивановичемъ Іономъ, или, какъ его коротко называли, докторомъ Джономъ, прожившимъ съ Грибоѣдовымъ 11 лѣтъ. Эти два старика до конца дней оставались вѣрны памяти А. С. Грибоѣдова и часто, сходясь вмѣстѣ, предавались самымъ задушевнымъ и оживленнымъ воспоминаніямъ о великомъ человѣкѣ.. Молодой студентъ, хорошо понимавшій цѣнность ихъ разсказовъ, записывалъ все, что слышалъ. Такимъ образомъ набралась у него «хотя небольшая, но такая тетрадь біографическихъ о Грибоѣдовѣ матеріаловъ, какой, конечно, нигдѣ нѣтъ». Затѣмъ онъ познакомился и разспросилъ о Грибоѣдовѣ такихъ авторитетныхъ свидѣтелей жизни автора «Горе отъ ума», какъ родную его сестру Марію Сергѣевну (по мужу Дурново), Андрея Андреевича Жандра (въ 1858—59 гг.), преданнаго друга и сотрудника въ раннихъ его литературныхъ опытахъ, знаменитыхъ артистовъ, М. С. Щепкина и И. И. Сосницкаго, знавшихъ лично страстнаго театрала, какимъ былъ геніальный драматургъ, князя В. Ф. Одоевскаго, двоюроднаго брата Грибоѣдова, С. П. Жихарева, переписывался съ вдовой писателя Ниной Александровной (рожденной княжной Чавчавадзе) и т. п. Весь этотъ болѣе чѣмъ 25-лѣтній трудъ Д. А. Смирнова, лелѣявшаго мысль «издать полную книгу о Грибоѣдовѣ, въ которую входила бы возможно полная его біографія, все, что было написано самимъ Грибоѣдовымъ, и все, что было писано о немъ (послѣднее, какъ особое къ книгѣ приложеніе)», — почти не увидѣлъ свѣта. Смирновъ страшно медлилъ съ печатаніемъ собраннаго имъ «богатства», отчасти благодаря службѣ, которая отняла у него въ первыя десять лѣтъ его жизни по окончаніи университета время и силы. (Онъ служилъ сначала въ канцеляріи орловскаго губернатора и былъ откомандированъ въ распоряженіе сенатора, ревизовавшаго Орловскую и Калужскую губерніи, а затѣмъ былъ выбранъ дворянствомъ въ должность засѣдателя владимирской палаты гражданскаго суда. Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ мировыхъ посредниковъ). Отчасти ему хотѣлось, какъ и всякому біографу, работающему по первоисточникамъ, собрать все въ большемъ и большемъ количествѣ неизвѣстный матеріалъ о жизни своего знаменитаго дяди, и ему все казалось мало. Отчасти — и едва ли это было не главной причиной — онъ былъ, по собственному признанію, «связанъ» личными отношеніями къ тѣмъ близкимъ Грибоѣдову людямъ, которые пріучили его чтить память поэта и подѣлились съ нимъ всѣмъ, что знали о его жизни и что сберегли отъ его писательской дѣятельности. Даже единственную, напечатанную при жизни статью въ «Русскомъ Словѣ» (1859 г., NoN5 4—6) Д. А. Смирновъ опубликовалъ только послѣ смерти Бѣгичева. Статья эта называется «Черновая тетрадь Грибоѣдова», и ея цѣнность тѣмъ болѣе значительна теперь для біографовъ и издателей сочиненій Грибоѣдова, что подлинникъ, автографъ этой черновой, подаренный Бѣгичевымъ Д. А. Смирнову, сгорѣлъ. Смирновъ чуть не до конца жизни руководился соображеніемъ, что «вполнѣ говорить о Грибоѣдовѣ еще дѣйствительно рано, а говорить о немъ никогда не будетъ поздно» — и потому медлилъ. Тѣмъ временемъ его мысль объ изданіи полной книги о Грибоѣдовѣ осуществилъ, и довольно по тѣмъ временамъ удачно, Евграфъ Серчевскій (А. С. Грибоѣдовъ и его сочиненія. Сиб. 1868. Стр. 404). Послѣ выхода этой книги Смирновъ и помѣстилъ въ «Гусскомъ Словѣ» вышеназванную «Черновую тетрадь Грибоѣдова», задумавъ и подготовивъ еще двѣ новыя статьи по богатымъ матеріаламъ, хранившимся исключительно въ однѣхъ его рукахъ. Это были «Грибоѣдовъ и его критики», или — какъ называетъ онъ ее въ письмѣ къ князю В. Ф. Одоевскому — "Матеріалы для исторіи «Горе отъ ума», гдѣ сообщались во всѣхъ подробностяхъ: исторія изданія великой комедіи, текстъ ея съ варіантами по рѣдкостному автографу «Горе отъ ума», хранившемуся у С. Н. Бѣгичева, и всѣ появлявшіяся въ печати критическія о ней статьи. Габота эта «не вчернѣ, а только въ маломъ объемѣ» была написана въ 1858 г. Наконецъ, послѣдней статьей должны были появиться «Матеріалы для біографіи А. С. Грибоѣдова», гдѣ было что сказать Д. А. Смирнову. Статья эта могла устранить много сомнѣній изъ біографіи писателя и сообщить факты изъ поры его дѣтства и юности, остающіеся и донынѣ неизвѣстными біографамъ, благодаря утратѣ всего семейнаго архива Грибоѣдовыхъ. Статьи эти, однако, не были напечатаны вовсе. Изъ первой осталось въ рукописи лишь предисловіе къ «Горе отъ ума», написанное авторомъ въ 1851 г., вмѣстѣ съ текстомъ комедіи и варіантами, а изъ второй лишь полемическая статья въ защиту Грибоѣдова противъ обвиненій Д. В. Давыдова въ статьѣ М. Погодина — «А. П. Ермоловъ. Матеріалы для его біографіи» («Русск. Вѣсти.» 1863, XII). Она напечатана послѣ смерти автора въ «Бесѣдахъ Общества Любителей Россійской Словесности» (1868 г., выпускъ 2). Повидимому, автору пришлось считаться и съ интересами времени: въ концѣ 50-хъ и началѣ 60-хъ годовъ общественные и политическіе вопросы такъ овладѣли читающей публикой, что журналамъ было не до историческихъ матеріаловъ, какъ бы драгоцѣнны они ни были, да и спеціальныхъ историческихъ органовъ у насъ въ то время вовсе не существовало. Самъ Д. А. Смирновъ, поддавшись общему теченію, вступилъ вновь на службу въ почетную и интересную должность мирового посредника. Съ читающей публикой онъ подѣлился въ «Эпохѣ» 1864—65 годовъ своими «Отрывками изъ записокъ мирового посредника», напечатанными подъ псевдонимомъ «Владимиръ Нарпенскій». Въ томъ же журналѣ подъ своей фамиліей ему удалось помѣстить и разсказы историческаго характера подъ заглавіемъ «Изъ старинной бывальщины»: 1) Майданы. 2) Полотенце. 3) Меркулычъ. Еще ранѣе печатался онъ въ «Русской Бесѣдѣ» (1842 г., т. III. Разсказъ «Жизнь и смерть Ѳомы Ѳедоровича») и въ «Репертуарѣ русскихъ и Пантеонѣ европейскихъ театровъ» (1842 г., кн. XIII, «Проѣздъ черезъ Орелъ М. С. Щепкина»). Всю жизнь Смирновъ былъ страстный театралъ и съ большимъ вниманіемъ слѣдилъ за успѣхами нашей сцены и особенно драматическаго театра. Но матеріалы о Грибоѣдовѣ даже въ 1865 г. Д. А. Смирновъ считалъ невозможнымъ напечатать всѣ цѣликомъ, а печатать ихъ отрывками, по частямъ онъ не хотѣлъ, такъ какъ думалъ, что они могутъ получить истинный свой смыслъ и значеніе только во взаимной связи, въ общей сложности картины. Ранняя смерть на 47-мъ году жизни пресѣкла литературную дѣятельность Смирнова. Вдова его Софья Андреевна (рожденная Лихачева — 1828—1900), принимавшая всегда самое близкое участіе въ литературныхъ трудахъ мужа, передала послѣ его смерти матеріалы о Грибоѣдовѣ обществу любителей россійской словесности, состоящему при московскомъ университетѣ. Общество, напечатавъ одну указанную выше статью Д. А Смирнова въ своихъ «Бесѣдахъ» (1868 г., вып. 2), обѣщало напечатать въ слѣдующемъ же выпускѣ "Матеріалы къ исторіи «Горе отъ ума», но почему-то этого не исполнило. Въ 1874 г. рукописнымъ сборникомъ матеріаловъ Смирнова о Грибоѣдовѣ, хранившимся въ обществѣ, пользовался членъ общества, бывшій впослѣдствіи его предсѣдателемъ, нынѣ почетный академикъ Алексѣй Веселовскій для статьи "Очеркъ первоначальной исторіи «Горя отъ ума» («Р. Архивъ» 1874 г., кн. 6). Къ сожалѣнію, г. Веселовскій не перечислилъ, изъ какихъ именно бумагъ состоялъ тотъ сборникъ матеріаловъ, которыми онъ воспользовался, и далеко не обстоятельно выдѣлилъ при изложеніи тѣ заимствованія, которыя имъ были сдѣланы изъ этого источника. Правда, названная статья составилась изъ рѣчи, которую произнесъ авторъ, но и въ 1875 г., когда А. Веселовскій написалъ для «Русской Библіотеки» (изд. М. М. Стасюлевича, томъ V) біографію Грибоѣдова, онъ опять не сдѣлалъ (за исключеніемъ двухъ мѣстъ на стр. 118 и 191) точныхъ указаній на смирновскіе источники. Не было сдѣлано сносокъ и разъясненій въ этомъ смыслѣ и во второмъ изданіи тома V «Русской Библіотеки» въ 1878 г. Послѣ 1878 года общество и его члены долго не возвращались къ Грибоѣдову, а сборникъ рукописныхъ матеріаловъ тѣмъ временемъ исчезъ изъ библіотеки общества неизвѣстно куда, оставшись научно не использованнымъ. Случилось это, вѣроятно, въ промежутокъ между 1878 и 1888 г., такъ какъ въ 1889 г., когда этими матеріалами хотѣлъ воспользоваться И. А. Шляпкинъ для редактированнаго имъ изданія «Полнаго собранія сочиненій А. С. Грибоѣдова», — смирновскихъ рукописей, «несмотря на тщательныя поиски А. Веселовскаго въ библіотекѣ общества», уже не оказалось. (Шляпкинъ. Полное собраніе сочиненій А. Грибоѣдова. T. I, стр. 362). Ихъ нѣтъ въ обществѣ и понынѣ. Еще болѣе злая судьба постигла ту часть матеріаловъ о Грибоѣдовѣ, которая осталась по смерти Д. А. Смирнова въ его имѣніи. Здѣсь, кромѣ различныхъ матеріаловъ о Грибоѣдовѣ, принадлежащихъ рукѣ Смирнова, находились подлинники-автографы А. С. Грибоѣдова: «Дмитрій Дрянской» — первое юношеское произведеніе поэта, нигдѣ ненапечатанное (содержаніе его разсказано С. Н. Бѣгичевымъ въ его біографической запискѣ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1892, августъ, стр. 307 и сл.), и помянутая выше «Черновая тетрадь Грибоѣдова», подробно описанная въ «Русскомъ Словѣ» (1859, № 4—6), но, повидимому, — если судить по отрывку изъ нея, какими-то путями попавшему въ рукописное отдѣленіе Публичной библіотеки (стихотвореніе «Прости, отечество»), — не съ достаточной полнотой использованная для печати. Бумаги эти хранились въ двухъ большихъ портфеляхъ и погибли безвозвратно: онѣ сгорѣли вмѣстѣ съ обширной библіотекой Д. А. Смирнова во время пожара имѣнія, случившагося около 1877 г. Уцѣлѣло изъ рукописей какимъ-то чудомъ очень немногое: 1) фамильные документы, относящіеся до родословной Грибоѣдовыхъ и родственныхъ имъ фамилій, 2) нѣсколько черновыхъ бумагъ Смирнова и копій съ подготовительныхъ матеріаловъ, собранныхъ для біографіи Грибоѣдова, и 3) обширная работа «Объ университетахъ въ Россіи и о 100-лѣтнемъ юбилеѣ московскаго университета». Изъ этихъ матеріаловъ, принадлежащихъ перу Д. А. Смирнова, помѣщены ниже: разсказы С. Н. Бѣгичева, Б. И. Іона, А. А. Жандра и И. И. Сосницкаго. Печатается этотъ матеріалъ съ благосклоннаго разрѣшенія, даннаго намъ сыномъ автора Ю. Д. Смирновымъ.
С.-Петербургъ. Январь 1909.
I.
правитьЛюбятъ старики Грибоѣдова! Очень любятъ! Цѣлые часы проходятъ иногда въ толкахъ о немъ, въ припоминаніяхъ, самыхъ наивныхъ, самыхъ добродушныхъ, согрѣтыхъ искреннею любовью къ предмету рѣчи — къ Грибоѣдову. И проходятъ незамѣтно. Одинъ — вѣроятно, въ сотый разъ — разсказываетъ другому какой-нибудь случай изъ жизни покойнаго Грибоѣдова, а другой — тоже въ сотый разъ — слушаетъ съ полнымъ вниманіемъ, съ любопытствомъ… И вдругъ что-нибудь покажется слушателю не такъ, и онъ перебиваетъ разсказчика: «Нѣтъ, нѣтъ, постойте! Вы перепутали». И разсказчикъ останавливается. И вотъ начинается споръ: «Это было тогда-то» или «это было такъ-то»… А я, питомецъ новыхъ идей, гражданинъ новыхъ поколѣній, слушаю эти разсказы и споры съ голоднымъ вниманіемъ, но — сохрани Боже — не съ голоднымъ вниманіемъ какого-нибудь беллетриста или фельетоннаго нравоописателя, нѣтъ. Я сознаю самъ въ себѣ искреннее глубокое чувство любви къ Грибоѣдову, да, во мнѣ это чувство сознательное, могу сказать, искушенное. И, слушая то, что черезъ… написать страшно. Неужели перо мое осмѣлится опредѣлить ту мѣру дней, которая отпущена на землѣ этимъ двумъ благороднымъ созданіямъ, этимъ двумъ старикамъ[1]. Нѣтъ, дай Богъ имъ еще счастливыхъ много дней, какъ сказалъ нашъ Пушкинъ. Да, дай Богъ.
У Бѣгичева семейство: только 13 лѣтъ старшему сыну, а тамъ все малъ-мала меньше, какъ говоритъ русская поговорка. И надо видѣть, какой отецъ, какой умный, добрый и попечительный отецъ этотъ почтенный старикъ Бѣгичевъ. А старикъ Іонъ, докторъ правъ, воспитатель Грибоѣдова. Этотъ старикъ, ученый докторъ, нѣмецъ {Это указаніе на нѣмецкое происхожденіе Іоны свидѣтельствуетъ, что нѣмцы не переводились въ домѣ Грибоѣдова: 1) Сначала Петровиліусъ, «учительскій халатъ, перстъ указательный, сіяніе гуменца» котораго долго потомъ не могъ забыть поэтъ. 2) Th. Buhle, оказавшій сильное вліяніе въ университетѣ на автора «Горе отъ ума». 3) В. В. Шнейдеръ, товарищъ университетскій Грибоѣдова, впослѣдствіи профессоръ спб. университета. 4) Б. И. Іонъ, ученый педагогъ, любитель театра, былъ даже помощникомъ управляющаго нѣмецкимъ театромъ въ С.-Петербургѣ въ 1819 году. 5) Даже въ 1823 году при Марьѣ Сергѣевнѣ, сестрѣ писателя, была какая-то нѣмка въ московскомъ домѣ Грибоѣдовыхъ, что явствуетъ изъ приписки М. С., сдѣланной на запискѣ А. С. Грибоѣдова къ кн. В. О. Одоевскому: «Mon allemande étant sortie et le livre se trouvant, dans sa chambre…» (см. въ рукописномъ отдѣленіи Публичной библіотеки автографы Грибоѣдова)… Немудрено, что поэтъ воскликнулъ:
"Какъ съ раннихъ лѣтъ привыкли вѣрить мы,
«Что намъ безъ нѣмцевъ нѣтъ спасенья!»
или
«Что ничего нѣтъ выше нѣмца»,
какъ стояло въ первоначальной, московской редакціи «Горе отъ ума». Н. III.}, теплая и сама въ себѣ замкнутая душа, оплакалъ какъ-то, съ годъ, что ли, тому назадъ, смерть своего попугая. Въ этой почти дѣтской привязанности не видна ли самая гуманическая природа. И старикъ Іонъ написалъ стихи на смерть своего попугая. Надо видѣть ихъ, особенно слышать ихъ говорящими о Грибоѣдовѣ, чтобы ихъ полюбить. Ихъ позы и фигуры стоятъ иногда кисти Ванъ-Дейка.
1842 года, февраля 27, часовъ въ 10 вечера отправился я къ Бѣгичеву. Я засталъ его и старика Іона бесѣдующими въ кабинетѣ. Приняли меня, какъ и всегда, ласково. Слово за слово рѣчь зашла о Грибоѣдовѣ, и я услышалъ слѣдующее. 14 декабря 1825 года надѣлало, какъ извѣстно, много суматохи въ Россіи. На Грибоѣдова, между прочимъ, тоже пало подозрѣніе правительства. Въ февралѣ[2] 1826 года прискакалъ въ Грузію къ А. Н. Ермолову курьеръ съ повелѣніемъ арестовать Грибоѣдова и отправить немедленно въ Петербургъ. Ермоловъ и Грибоѣдовъ, несмотря на различіе лѣтъ и поста, были связаны тѣсными отношеніями: съ глазу на глазъ они говорили другъ другу «ты». Прискакавшій курьеръ нашелъ за ужиномъ Ермолова съ гостями, въ числѣ которыхъ былъ и Грибоѣдовъ. Они ужинали запросто, весело и безпечно. Когда доложили Ермолову о пріѣздѣ курьера, онъ вышелъ изъ-за стола и, прочитавши депешу въ другой комнатѣ, возвратился блѣдный и встревоженный и вызвалъ къ себѣ Грибоѣдова. Грибоѣдовъ принялъ полученную Ермоловымъ вѣсть очень равнодушно. «Ступай домой, — сказалъ ему Ермоловъ: — я могу дать тебѣ только 2 часа свободнаго времени, сожги все, что можешь». Грибоѣдовъ отказался упрямо и рѣшительно, онъ не сдѣлалъ ни шагу изъ квартиры Ермолова и велѣлъ принести себѣ туда изъ своей квартиры нужныя вещи, платье, бѣлье, деньги и прямо изъ квартиры Ермолова поскакалъ съ курьеромъ въ Петербургъ[3]. Видно, совѣсть была чиста. И въ самомъ дѣлѣ совѣсть его была чиста въ этомъ дѣлѣ. «Я говорилъ имъ, что они дураки» — вотъ слова Грибоѣдова, которыя всегда повторялъ Степанъ Никитичъ, говоря объ отношеніяхъ его къ заговорщикамъ[4]. Грибоѣдовъ имѣлъ удивительную способность влюблять въ себя все его окружающее. Можно сказать смѣло, что все, что только было около него, любило его. И немудрено: это былъ такой высокій, чистый, человѣчественный характеръ. Еще прежде слыхалъ я отъ Бѣгичева, что товарищи Грибоѣдова по службѣ или, можетъ быть, просто люди знакомые, находившіеся такъ же, какъ и онъ, при особѣ Ермолова, отпуская Грибоѣдова въ Петербургъ съ прискакавшимъ за нимъ курьеромъ, крѣпко-накрѣпко наказывали этому курьеру довезти Грибоѣдова цѣла и сохранна, или никогда уже къ нимъ не показываться[5]: этотъ курьеръ имѣлъ частыя порученія въ Грузію. Грибоѣдовъ, какъ видно, не очень безпокоился о томъ, что его ждетъ въ Петербургѣ, и хотѣлъ ѣхать не иначе, какъ a son aise. А можно ли было такъ ѣхать съ курьеромъ, присланнымъ взять его и доставить въ Петербургъ по подозрѣнію правительства? Однако такъ было, и Грибоѣдовъ ѣхалъ а son aise. Онъ ночевалъ въ Новочеркасскѣ, а какую штуку отшилъ въ Москвѣ, такъ это дѣйствительно можно только съ Грибоѣдовскимъ характеромъ. Вотъ она, по разсказу Бѣгичева. Пріѣхавши въ Москву, Грибоѣдовъ проѣхалъ прямо въ домъ Дмитрія Никитича[6] въ Старой Конюшенной, въ приходѣ Потницы Божедомской. Онъ не въѣхалъ къ Степану Никитичу, вѣроятно, для того, чтобы не испугать его. Дѣльно! "Въ этотъ самый день, — разсказывалъ Бѣгичевъ, — какъ Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Москву, у меня былъ обѣдъ: съѣхались родные[7]. Братъ Дмитрій Никитичъ долженъ былъ, разумѣется, обѣдать у меня же въ обществѣ родныхъ. Ждали мы его, ждали — нѣтъ! Сѣли за столъ. Во время самаго обѣда мнѣ вдругъ подаютъ отъ брата записку слѣдующаго содержанія: «Если хочешь видѣть Грибоѣдова, пріѣзжай, онъ у меня». На радостяхъ, ничего не подозрѣвая, я бухнулъ эту вѣсть за столомъ во всеуслышаніе. Зная мои отношенія къ Грибоѣдову, родные сами стали посылать меня на это, такъ неожиданно приспѣвшее свиданіе. Я отправился. Вхожу въ кабинетъ къ брату. Накрытъ столъ, сидитъ и обѣдаетъ Грибоѣдовъ, братъ и еще безволосая фигурка въ курьерскомъ мундирѣ[8]. Увидалъ я эту фигурку и меня обдало холоднымъ потомъ. Грибоѣдовъ смекнулъ дѣломъ и сей же часъ нашелся. «Что ты смотришь на него?» сказалъ мнѣ Грибоѣдовъ, указывая на курьера. «Или ты думаешь, что это такъ просто курьеръ? Нѣтъ, братецъ, ты не смотри, что онъ курьеръ, онъ знатнаго происхожденія: испанскій грандъ Донъ-Лыско-Плѣшивосъ-ди-Париченца». Этотъ фарсъ разсмѣшилъ меня своею неожиданностью и показалъ, въ какихъ отношеніяхъ находится Грибоѣдовъ къ своему тѣлохранителю. Мнѣ стало легче. Отобѣдали, говорили. Грибоѣдовъ былъ веселъ и покоенъ какъ нельзя больше. «Ну, что, братецъ, — сказалъ онъ наконецъ своему тѣлохранителю: — вѣдь у тебя здѣсь есть родные, ты бы съѣздилъ повидаться съ ними». Тѣлохранитель былъ очень радъ, что Грибоѣдовъ его отпускаетъ, и сейчасъ же уѣхалъ. Мы остались одни. Первымъ моимъ вопросомъ Грибоѣдову было удивленіе, какими судьбами и по какому праву распоряжается онъ такъ своевольно и временемъ, которое уже не принадлежало ему, и особою своего тѣлохранителя. «Да, что, — отвѣчалъ мнѣ Грибоѣдовъ: — я сказалъ этому господину, что если онъ хочетъ довезти меня живого, такъ пусть дѣлаетъ то, что мнѣ угодно. Не радость же мнѣ въ тюрьму ѣхать». Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Москву въ 4 часа[9], около обѣда, а выѣхалъ въ 2 часа ночи. "На третій день, — прибавляетъ Бѣгичевъ, — послѣ проѣзда Грибоѣдова черезъ Москву я былъ у его матери Настасьи Ѳедоровны, и она съ обычной своей заносчивостью ругала Грибоѣдова: «карбонарій» и то, и се, и десятое. Проѣздомъ черезъ Тверь, какъ я отъ него узналъ послѣ, онъ опять остановился: у тѣлохранителя была въ Твери сестра, и они въѣхали къ ней. Къ счастью и несчастью Грибоѣдова, онъ, войдя въ комнату, увидѣлъ фортепіано и, глубокій музыкантъ въ душѣ, ученый теоретикъ[10], онъ не могъ вытерпѣть и сѣлъ за фортепіано. Девять битыхъ часовъ его не могли оторвать отъ инструмента. Въ Петербургѣ Грибоѣдова засадили въ главный штабъ. Скучно стало тамъ сидѣть Грибоѣдову. Можетъ быть, сознаніе правоты своего дѣла еще усилило эту томительную однообразную скуку и придало тотъ рѣзкій и желчный характеръ, которымъ такъ обличается всякое выраженіе Грибоѣдова. Вотъ четверостишіе, сказанное имъ въ этомъ грустномъ заключеніи:
По духу времени и вкусу
Я ненавидѣлъ слово рабъ:
Меня позвали въ главный штабъ
И потянули къ Іисусу 1).
1) Любопытно отмѣтить, что даже въ 1866 г. Д. А. Смирновъ, несмотря на то, что считалъ это четверостишіе общеизвѣстнымъ, находилъ, что его «неудобно» печатать, и не привелъ его. (См. Б. О. Л. P. С. 1868, стр. 20).
Но и тутъ очарованіе личнаго характера Грибоѣдова не исчезло. Можетъ быть, тутъ-то оно и проявилось въ высшей степени. Правъ или нѣтъ былъ Грибоѣдовъ, но онъ все-таки содержался по подозрѣнію, все-таки былъ арестантомъ, и, Боже мой, какое было дѣло надсмотрщику, этой ходячей машинѣ, едва-едва разумѣющей приказанія начальства и только разумѣющей одно исполненіе, — какое ему было дѣло до личныхъ интересовъ арестанта. Какъ могъ онъ почувствовать какое-нибудь участіе къ одному изъ многаго множества своихъ кліентовъ? Вотъ что объ этомъ времени жизни Грибоѣдова разсказывалъ Бѣгичевъ: «Я сказалъ уже, что Грибоѣдовъ былъ глубокій музыкантъ и, сидя въ главномъ штабѣ, онъ такъ очаровалъ своего надсмотрщика, что тотъ выпускалъ его всякую ночь подышать сѣвернымъ воздухомъ, и Грибоѣдовъ всякую ночь ходилъ въ домъ Жандра ужинать и играть на фортепіано»[11]. Бѣгичевъ черезъ Жандра послалъ Грибоѣдову 1000 рублей. Да, вотъ до какой степени простиралась привязанность этого надсмотрщика къ Грибоѣдову и до чего доводила Грибоѣдова томительная скука заключенія. Вотъ еще фактъ и пресмѣшной. Я слышалъ это отъ Степана Ник. Бѣгичева. Грибоѣдовъ сидѣлъ въ одной и той же комнатѣ вмѣстѣ съ тремя, кажется, другими лицами не изъ сильно заподозрѣнныхъ. Разъ Грибоѣдовъ такъ сильно озлобился на свое положеніе, что громко разругалъ все и всѣхъ, кого только было можно, и выгналъ своего надсмотрщика, пустивъ въ него чубукомъ съ трубкой. Товарищи заключеннаго такъ и думали, что Грибоѣдовъ послѣ этой отчаянной вспышки погибъ. И ничего не было вѣроятнѣе. Однако, что же вышло? До какой степени привязался къ нему надсмотрщикъ? Черезъ полчаса или менѣе послѣ того, какъ Грибоѣдовъ пустилъ въ него чубукомъ, дверь полурастворилась, и надсмотрщикъ спрашиваетъ: «Александръ Сергѣевичъ, что вы еще сердиты, или нѣтъ?» Это разсмѣшило Грибоѣдова.
— Нѣтъ, братецъ, нѣтъ, — закричалъ онъ ему.
— Къ вамъ можно войти?
— Можно.
— И чубукомъ пускаться не будете?
— Нѣтъ, не буду.
Вотъ что дѣлалъ и что дѣлалось съ Грибоѣдовымъ во время его невольнаго затворничества. Оно продолжалось довольно долго. Грибоѣдовъ высидѣлъ 4 мѣсяца, пока тянулось слѣдствіе. Онъ былъ оправданъ, и государь призвалъ его къ себѣ и сказалъ ему: «Я былъ увѣренъ, Грибоѣдовъ, что ты не замѣшанъ въ этомъ дѣлѣ. Но если тебя взяли наравнѣ съ другими, это была необходимая мѣра. Отправляйся къ мѣсту своей службы. Жалую тебя надворнымъ совѣтникомъ и даю для проѣзда двойные прогоны»[12]. Милость государя была чувствительна для Грибоѣдова. Онъ попросилъ у царя листъ о пожалованіи его чиномъ[13] и выдачѣ двойныхъ прогоновъ. Государь не отказалъ въ этой просьбѣ. Гдѣ этотъ листъ, куда онъ дѣвался, неизвѣстно. Грибоѣдовъ отправился къ своему посту вмѣстѣ съ Паскевичемъ, который былъ посланъ наблюдать, а впослѣдствіи и смѣнить знаменитаго Ермолова. Обстоятельства случайно поставили Грибоѣдова между ними. Связанный съ Паскевичемъ узами родства, онъ былъ связанъ съ Ермоловымъ узами дружбы. Зная скрытую цѣль поѣздки Паскевича, Грибоѣдовъ по врожденному чувству деликатности не желалъ[14], по крайней мѣрѣ, пріѣхать къ Ермолову вмѣстѣ съ Паскевичемъ. Для этого онъ отправился въ деревню къ Бѣгичеву, предварительно сказавши Паскевичу, что догонитъ его въ Воронежѣ. Грибоѣдовъ былъ твердо увѣренъ, что Паскевичъ не дождется его, однако тотъ дождался.
Не знаю, именно сколько времени пробылъ Грибоѣдовъ въ этотъ проѣздъ у Бѣгичева[15]. Но, кажется, сюда слѣдуетъ отнести слѣдующій фактъ. «Я было чуть-чуть не женился въ Москвѣ», сказалъ Грибоѣдовъ Бѣгичеву. Это немножко удивило Бѣгичева. И вотъ Грибоѣдовъ разсказываетъ ему, что встрѣтилъ въ Москвѣ дочь какого-то частнаго пристава, которая похожа лицомъ на жену его Анну Ивановну, и даже задумалъ было жениться. Грибоѣдовъ очень уважалъ Анну Ивановну[16].
Какъ велико было участіе Грибоѣдова въ послѣдней персидской войнѣ (1826—28 гг.), объ этомъ мы говорить не станемъ. Жаль, а такъ всегда дѣлается, что слава принадлежитъ не главному, а старшему. Впрочемъ, такъ и быть должно. Превосходно знавшій персидскій бытъ и самый духъ народа и даже самую мѣстность, другъ Аббаса-Мирзы, Грибоѣдовъ былъ правою рукою Паскевича: и не будь этой руки, мы, можетъ быть, увидали бы, что Паскевичъ не… Всѣ движенія къ Аббасъ-Абаду, Эчміадвину и даже къ самой Эривани были подвигнуты рѣшительностью Грибоѣдова, который безпрестанно, такъ сказать, толкалъ впередъ Паскевича, не знавшаго ни персіянъ, ни мѣстности. Вотъ примѣръ. Когда Аббасъ-Мирза затворился въ Эривани, Паскевичъ, зная личныя отношенія Грибоѣдова къ персидскому наслѣднику, послалъ Грибоѣдова къ Аббасъ-Мирзѣ съ такого рода мирными предложеніями, на которыя послѣдній не согласился. Что же вышло? Грибоѣдовъ увидѣлъ, въ какомъ положеніи находилась Эривань; возвратясь, настоялъ на томъ, чтобы двинуться къ ней, обѣщая успѣхъ вѣрный. Эривань была взята, и Паскевичъ получилъ титло Эриванскаго[17].
Объ отношеніяхъ Грибоѣдова къ Аббасу-Мирзѣ должно сказать, что наслѣдникъ до такой степени привязался къ Грибоѣдову, что мѣшалъ даже ему заниматься дѣлами, или безпрестанно требуя его къ себѣ, или самъ приходя къ нему. «Мнѣ нѣтъ другого средства, какъ сказаться больнымъ, чтобы заниматься», говорилъ Грибоѣдовъ Іону.
Многіе ли также знаютъ о хладнокровной храбрости Грибоѣдова. Докторъ Іонъ мнѣ сказывалъ, что Паскевичъ въ письмахъ своихъ[18] въ Москву жаловался, что «слѣпой (Грибоѣдовъ былъ очень близорукъ), не внимая никакимъ убѣжденіямъ, разъѣзжаетъ себѣ въ первыхъ рядахъ подъ пулями».
II.
правитьЭто было въ 1817 г. Истомина была извѣстная танцовщица на петербургской сценѣ. Какъ всѣ театральныя героини, а тѣмъ болѣе балетныя божества, Истомина имѣла поклонниковъ и обожателей. Счастливѣйшимъ изъ нихъ былъ Вася Шереметевъ (не графъ). Этому Басѣ, traditur, досталась она intacta: пусть такъ, но дѣло вотъ въ чемъ. Грибоѣдовъ и Іонъ жили вмѣстѣ. Іонъ въ это время сдѣлался директоромъ нѣмецкаго театра въ Петербургѣ и переселился куда-то поближе къ театру[19]. Грибоѣдовъ переѣхалъ къ Завадовскому. Истомина бывала часто въ квартирѣ Грибоѣдова вмѣстѣ со своимъ обожателемъ, и всѣ трое обходились en ami[20]. Грибоѣдовъ и не думалъ ухаживать за Истоминой и мѣтить на ея благосклонность, а обходился съ нею запросто по-пріятельски и короткому знакомству. Переѣхавши къ Завадовскому, Грибоѣдовъ послѣ представленія взялъ по старой памяти[21] Истомину въ свою карету и увезъ къ себѣ въ домъ Завадовскаго. Какъ въ этотъ же самый вечеръ пронюхалъ нѣкто Якубовичъ, храброе и буйное животное, этого не знаютъ. Только Якубовичъ толкнулся сейчасъ же къ Васѣ Шереметеву и донесъ ему о случившемся, прибавляя, что Грибоѣдовъ привезъ Истомину къ Завадовскому и, стало быть, для него хлопочетъ. Пьяные прикатили въ домъ къ Завадовскому Якубовичъ съ Шереметевымъ, завязалась ссора, и дѣло дошло до картели. Завадовскій и Шереметевъ должны были стрѣляться. На мѣсто дуэли[22] вмѣстѣ съ Завадовскимъ поѣхали Грибоѣдовъ, Іонъ и еще кое-кто. Барьеръ былъ на 12 шагахъ. Первый стрѣлялъ Шереметевъ и слегка оцарапалъ Завадовскаго: пуля пробила бортъ сюртука около мышки. По вѣчнымъ правиламъ дуэли Шереметеву должно было приблизиться къ дулу противника еще на 5 шаговъ. Онъ подошелъ. Тогда многіе стали довольно громко просить Завадовскаго, чтобы онъ пощадилъ жизнь Шереметеву. «Я буду стрѣлять въ ногу», сказалъ Завадовскій. «Ты долженъ убить меня, или я рано или поздно убью тебя», сказалъ ему Шереметевъ, услышавшій эти переговоры. «Chargez mes pistolets», прибавилъ онъ, обращаясь къ своему секунданту. Завадовскому оставалось только честно стрѣлять по Шереметеву. Онъ выстрѣлилъ, пуля пробила бокъ и прошла черезъ животъ, только не навылетъ, а остановилась въ другомъ боку. Шереметевъ навзничь упалъ на снѣгъ и сталъ нырять по снѣгу, какъ рыба. Видѣть его было жалко. Но къ этой печальной сценѣ примѣшалась черта самая комическая. Изъ числа присутствовавшихъ при дуэли былъ Каверинъ, красавецъ, пьяница, шалунъ и такой сорвиголова и бреттеръ, какихъ мало. Онъ служилъ когда-то адъютантомъ у Бенигсена и проказилъ въ Гамбургѣ до того, что былъ цѣлому городу и околотку извѣстенъ подъ именемъ «краснаго гусара». Бенигсенъ долженъ былъ послѣ спровадить эту удалую голову, потому что отъ нея никому житья не было. Когда Шереметевъ упалъ и сталъ въ конвульсіяхъ нырять по снѣгу, Каверинъ подошелъ и сказалъ ему прехладнокровно: «Вотъ те, Васька, и рѣдька!»[23] Пуля легко была вынута тутъ же припасеннымъ медикомъ. Якубовичъ взялъ эту пулю и, положивъ ее въ карманъ, сказалъ Завадовскому: «Это тебѣ». Шереметевъ прожилъ послѣ дуэли немного болѣе сутокъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ видѣть Грибоѣдова и когда тотъ пріѣхалъ къ нему, то Шереметевъ просилъ у него прощенія и помирился съ нимъ[24]. Отецъ Шереметева, зная распутную жизнь сына, объяснилъ государю, что ожидалъ своему сыну подобнаго конца, и просилъ простить всѣхъ участвовавшихъ въ этомъ дѣлѣ. Государь простилъ всѣхъ, но поджога Якубовичъ былъ сосланъ на Кавказъ. Еще до отъѣзда онъ въ разговорахъ съ другими грозилъ, что Грибоѣдову эта шутка не пройдетъ даромъ. Судьба велѣла Грибоѣдову встрѣтиться съ Якубовичемъ на самомъ, такъ сказать, первомъ шагу въ Тифлисѣ, потому что очень скоро послѣ этого дѣла Грибоѣдовъ былъ тамъ, отправясь на службу. Только что онъ пріѣхалъ въ Тифлисъ и вошелъ въ какую-то ресторацію, какъ чуть ли не на лѣстницѣ встрѣтился съ Якубовичемъ. Грибоѣдовъ сказалъ ему, что слышалъ объ его угрозахъ, и просилъ раздѣлки. Они стрѣлялись[25]. Якубовичъ былъ легко раненъ. Грибоѣдову пуля прошибла ладонь лѣвой руки близъ мизинца. Послѣ, чтобы играть на фортепіано, онъ долженъ былъ заказать себѣ особую аппликатуру.
Причина ужасной, мученической смерти Грибоѣдова все еще остается непроницаемой тайной. Убили русскаго посланника — и пусть его убила азіатская чернь, все-таки это фактъ небывалый. Между условіями мира, заключеннаго Россіей съ Персіей, было слѣдующее: всѣмъ русскимъ, желающимъ возвратиться въ отечество, персидское правительство долл: но было давать свободный пропускъ безъ малѣйшей задержки и насилія. Въ числѣ женъ одного персіянина была русская, которая пожелала возвратиться на родину. Персіянинъ не пускалъ ее. Она ушла отъ него, и Грибоѣдовъ принялъ ее въ посольскій домъ. Въ народѣ дикомъ это возбудило негодованіе, которое, однако, держалось скрытно, въ состояніи глухого возмущенія, до слѣдующаго случая. Разъ въ базарный день лакеи Грибоѣдова затронули что-то персидскихъ женщинъ. Искра попала въ порохъ. Пошла рѣзня. Приступили къ дому Грибоѣдова. Онъ, _ видя опасность, кинулся навстрѣчу бунтующей черни съ пистолетами и ятаганомъ, но, увидѣвши превосходство цѣлой массы, скрылся и заперся въ какой-то бесѣдкѣ вмѣстѣ съ нѣсколькими русскими. Бесѣдку подожгли. Разломали ли у этой бесѣдки двери, растворилъ ли ихъ самъ Грибоѣдовъ, неизвѣстно. Извѣстно только, что когда приспѣлъ отрядъ шаховой гвардіи подъ начальствомъ капитана для усмиренія черни, Грибоѣдовъ и всѣ русскіе, въ томъ числѣ 150 человѣкъ казаковъ, составлявшихъ почетный караулъ Грибоѣдова, погибли. Шахъ наложилъ на дворъ трехдневный трауръ. Хозревъ-Мирза, какъ извѣстно, былъ въ Россіи для личнаго объясненія съ государемъ, но Грибоѣдова уже не стало…
Черезъ годъ послѣ пріѣзда въ Петербургъ я встрѣтился (19 ноября 1842 г.) съ Булгаринымъ у Межевича, къ которому пріѣхалъ обѣдать. Булгаринъ тутъ но обѣдалъ, онъ пробылъ какой-нибудь часъ и уѣхалъ. Но въ продолженіе этого часа мы говорили о Грибоѣдовѣ. Мы сидѣли въ кабинетѣ Межевича. Свѣча стояла недалеко отъ стѣны, гдѣ висѣлъ портретъ Грибоѣдова. Булгаринъ, ходя по комнатѣ, взялъ свѣчу и поднесъ ее къ портрету. «Вамъ это лицо должно быть хорошо знакомо», сказалъ я ему. Онъ, разумѣется, отвѣчалъ утвердительно. Цѣльнаго не было нечего. Обращу вниманіе на главное въ разговорѣ моемъ съ Булгаринымъ, который вскорѣ послѣ смерти Грибоѣдова назвалъ себя его другомъ. Доселѣ я думалъ, что существуетъ только одинъ автографъ «Горе отъ ума» у Бѣгичева. Теперь нашелся еще другой — у Булгарина. Межевичъ, передавая мнѣ это извѣстіе, сказалъ, что на этомъ автографѣ рукою Грибоѣдова написано: «Тебѣ, мой Ѳаддей, отдаю мое Горе»[26]. Существованіе этого автографа у Булгарина подтверждено мнѣ имъ самимъ при этой нашей встрѣчѣ. Кромѣ автографа «Горе отъ ума», по словамъ Булгарина, у него находится множество разныхъ бумагъ, собственноручныхъ Грибоѣдова, бумагъ[27], которыя напечатать невозможно. Булгаринъ очень вѣрно выразился, сказавъ, что Грибоѣдовъ родился съ характеромъ Мирабо. Разсмотрите глубже эти слова и въ основаніи ихъ вы откроете истину. Булгаринъ не читалъ, какъ мнѣ сказывалъ, біографіи Полевого. Онъ презираетъ Полевыхъ, какъ это можно видѣть изъ словъ его, и отрицаетъ ихъ знакомство съ Грибоѣдовымъ. «Человѣкъ прошелся какъ-то съ нимъ (Кс. Полевымъ) по саду… а они ужъ и пишутъ», сказалъ онъ насмѣшливо. Портретъ, приложенный при изданіи Полевого[28], списанъ, по словамъ Булгарина, съ портрета, находящагося у Маріи Сергѣевны Дурново, а этотъ послѣдній съ портрета, находящагося у Булгарина.
III.
править28 апрѣля, часовъ около 10 утра, я къ первый разъ позвонилъ у двери сенатора Андрея Андреевича Жандра[29], вслѣдъ затѣмъ отдалъ отворившему мнѣ человѣку, для передачи сенатору, рекомендательное о мнѣ письмо Степана Никитича Бѣгичева и не болѣе полуторыхъ минутъ ждалъ пріема: боковая изъ швейцарской дверь отворилась… «Пожалуйте». Я вошелъ въ кабинетъ. Очень понятно, почему я былъ принять такъ скоро: въ письмѣ Степана Никитича, которое было доставлено мнѣ старикомъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ не распечатанное, находилось благодѣтельное для меня выраженіе, отворявшее мнѣ всѣ двери: «родственникъ Грибоѣдова» и, кромѣ того, слѣдующія, очень мнѣ памятныя строки: «я знаю Смирнова давно и даже позволилъ ему снять копіи со всей переписки со мной Грибоѣдова. Сообщишь ли ты ему что-нибудь, или нѣтъ — твоя воля, но за честность его побужденій и характера я вполнѣ ручаюсь». Бѣгичевъ подобныхъ словъ не напишетъ даромъ.
У самыхъ дверей кабинета меня встрѣтилъ высокій, очень высокій, сухой, какъ скелетъ, старикъ, одѣтый въ узенькое темно-коричневаго цвѣта пальто, которое только увеличивало или по крайней мѣрѣ выказывало всю его худобу. Голова у этого старика рѣдькой, корнемъ вверхъ, лицо все въ морщинахъ, маленькіе сѣрые глаза смотрятъ умно и серьезно, и вся фигура была бы строгая и серьезная, если бы ее но смягчала ласковая, добрая улыбка.
Я отрекомендовался. Жандръ дружески протянулъ мнѣ руку, усадилъ меня въ громадныя, старо-фасонныя, можетъ быть, настоящія «вольтеровскія» кресла и началъ читать письмо.
— Дивно ли видѣли вы Степана Никитича? — обратился онъ ко мнѣ съ вопросомъ, окончивши чтеніе.
— Прошлой осенью. Я прожилъ у него болѣе недѣли въ его тульской деревнѣ Екатерининскомъ[30].
— Здоровъ онъ?
— По крайней мѣрѣ, при мнѣ былъ здоровъ.
— По-нашему… — старикъ улыбался. — Мы съ нимъ недалеко другъ отъ друга ушли: ему должно быть…
— 72 года, — докончилъ я.
— А мнѣ скоро 70. Мы передъ вами, людьми новаго поколѣнія, похвастать можемъ. Я, напримѣръ, несмотря на мои годы, никакъ не могу пожаловаться на здоровье: я человѣкъ сухой, легкій, воздержный, рѣдко бываю боленъ. Всякій Божій день я иду изъ сената пѣшкомъ; разумѣется, за мной ѣдетъ карета… на всякій случай; оно лучше, знаете. Давно вы пріѣхали?
— Вчера утромъ.
— На долго?
— Какъ Богъ дастъ. Цѣль моей поѣздки уже извѣстна вашему превосходительству изъ письма Степана Никитича. Если позволите, я разскажу вамъ ее коротко, но нѣсколько подробнѣй.
Я сказалъ все, что мнѣ было нужно, и кончилъ словами: "многое зависитъ отъ вашего превосходительства. Я не скрываю отъ васъ, что вы были одной, и можетъ быть даже главной, цѣлью моей поѣздки. Позвольте мнѣ надѣяться, что вы не откажете мнѣ въ содѣйствіи…
— Не думаю, чтобы мое содѣйствіе принесло вамъ большую пользу…
Меня слегка покоробило.
— У меня нѣтъ ни одной строки Грибоѣдова… Было одно письмецо, да и то выпросилъ Булгаринъ. Но я очень радъ съ вами познакомиться, надѣюсь, что мы будемъ видаться съ вами часто…
Я поклонился.
— И я охотно буду вамъ разсказывать о Грибоѣдовѣ все, что знаю, и все, что помню.
«Это едва ли еще не лучше», подумалъ я.
— Я всякій вечеръ, начиная съ 8 часовъ, дома. Когда хотите, милости просимъ, всегда вамъ радъ.
И послѣ этой рѣчи, которую я могъ принять за вѣжливымъ образомъ сказанное «теперь прощайте», старикъ, вспомнивши о Грибоѣдовѣ, по поводу общей ихъ комедіи «Притворная невѣрность», разговорился и проговорилъ болѣе получаса.
— Не можете ли, по крайней мѣрѣ, вы, ваше превосходительство, оказать не только мнѣ, но и всей русской публикѣ слѣдующую важную услугу — отмѣтить въ «Притворной невѣрности» то, что принадлежитъ собственно Грибоѣдову?
— Нѣтъ, не могу…[31] Давно было, много съ тѣхъ поръ воды утекло…
И тутъ, яснѣе обыкновеннаго, показалась на губахъ старика добрая улыбка.
Это былъ мгновенный, но ясный лучъ, освѣтившій мнѣ личность этого человѣка. Я понялъ, съ кѣмъ имѣю дѣло.
Все, что разсказывалъ мнѣ тутъ, утромъ, Андрей Андреевичъ, я совокупляю съ разсказами его въ вечернее мое посѣщеніе того же дня. Да, я былъ у него въ тотъ же день вечеромъ, потому что по тону и общему характеру пріема, мнѣ сдѣланнаго Жандромъ, я почелъ себя въ правѣ въ тотъ же день воспользоваться даннымъ мнѣ позволеніемъ — посѣщать его, когда мнѣ угодно, послѣ восьми часовъ вечера. Искушенье было слишкомъ велико: другъ Грибоѣдова, много о немъ знающій, да къ тому же отъ угла Торговой и Мастерской, гдѣ моя квартира, — рукой подать до угла Грязной и Садовой, гдѣ онъ живетъ, стоитъ только переѣхать на лодкѣ Фонтанку[32].
Можетъ быть, я не запишу обоихъ нашихъ разговоровъ, и утренняго и вечерняго, въ порядкѣ и послѣдовательности, но увѣренъ, что не упущу изъ нихъ ничего главнаго.
— Вы были въ Петербургѣ, ваше превосходительство, когда привезли сюда Грибоѣдова, какъ декабриста?
— Да, въ Петербургѣ.
— Степанъ Никитичъ, и не одинъ разъ, говорилъ мнѣ… Но позвольте прежде этого другой и очень важный для меня, да и не для одного меня, вопросъ; скажите, какое впечатлѣніе произвелъ на публику арестъ Грибоѣдова? Это обстоятельство гораздо важнѣе, нежели кажется съ перваго поверхностнаго взгляда, и ваше на этотъ разъ показаніе вполнѣ драгоцѣнно.
«Уголъ паденія, — подумалъ я въ эту минуту геометрической истиной, — не въ одномъ вещественномъ, но и въ нравственномъ мірѣ равенъ углу отраженія».
— Огромное, — отвѣтилъ мнѣ Жандръ, смотря на меня прямо, какъ бы желая «вразумить» меня. — Огромное, — повторилъ онъ. — По городу пошла молва, толки: «Грибоѣдова взяли, Грибоѣдова взяли»…
— А, — сказалъ я, не скрывая того отраднаго чувства, которое овладѣло мной въ эту минуту, чувства, въ которомъ была смѣсь и радости и какой-то гордости за человѣка, которому чужда теперь всякая гордость, но память котораго люблю я такъ сильно. — Стало быть, имя было слишкомъ громко, слишкомъ народно.
— Еще бы! Такія ли я вамъ еще на этотъ разъ чудеса разскажу. Однако вы начали и не кончили: что же вамъ говорилъ Степанъ Никитичъ?
— Онъ говорилъ мнѣ, и, повторяю и вмѣстѣ прошу васъ замѣтить, не одинъ разъ, что Грибоѣдовъ, котораго засадили въ главный штабъ, всякую ночь приходилъ оттуда къ вамъ.
— Совершенная правда. Всякую ночь приходилъ, ужиналъ или пилъ чай и игралъ на фортепіано. Послѣднее-то и было его отрадой: вы, конечно, знаете, что онъ былъ замѣчательный музыкантъ, — музыкантъ не только ученый, но страстный. Онъ возвращался отъ меня въ свою конуру или поздно ночью, или на разсвѣтѣ.
— Да какъ же, Боже мой, все это дѣлалось? Слышишь и ушамъ не вѣришь. Между тѣмъ слышишь все это отъ людей, въ словахъ которыхъ нѣтъ никакой возможности сомнѣваться.
— Дѣлалось, а потому и дѣлалось, что Грибоѣдовъ имѣлъ удивительную, необыкновенную, почти невѣроятную способность привлекать къ себѣ людей, заставлять ихъ любить себя, именно «очаровывать». Я не знаю, какъ Степанъ Никитичъ разсказывалъ вамъ исторію его ареста, но разскажу ее вамъ, въ свою очередь, и въ доказательство всей справедливости словъ, сейчасъ мной сказанныхъ. Вы знаете, что тогда онъ служилъ при Ермоловѣ и взятъ онъ былъ во время какой-то экспедиціи, въ какомъ-то мѣстечкѣ, имени котораго не вспомню.
— Я вамъ помогу, ваше превосходительство: онъ былъ взятъ въ Екатериноградской станицѣ[33].
— Кажется, что такъ. Подробности его ареста очень любопытны и характеристичны именно какъ доказательство той привязанности, которую умѣлъ внушать къ себѣ Грибоѣдовъ. Когда къ Ермолову прискакалъ курьеръ съ приказаніемъ арестовать его, Ермоловъ, — замѣтьте, Ермоловъ, человѣкъ вовсе не мягкій, — призвалъ къ себѣ Грибоѣдова, объявилъ ему полученную новость и сказалъ, что даетъ ему часъ времени для того, чтобы истребить всѣ бумаги, которыя могли бы его скомпрометировать, послѣ чего придетъ арестовать его со всей помпой — съ начальникомъ штаба и адъютантами. Все такъ и сдѣлалось, комедія была разыграна превосходно. Ничего не нашли, курьеръ взялъ Грибоѣдова и поскакалъ.
— Извините, Андрей Андреевичъ, что я перебью вашу рѣчь разсказомъ объ одной подробности, которая относится именно къ этой минутѣ и которую я слышалъ отъ Степана Никитича. Она только прибавляетъ къ доказательствамъ того, что и вы хотите доказать, т. е. какъ всѣ любили Грибоѣдова. Когда Ермоловъ сдалъ его съ рукъ на руки курьеру, то сослуживцы Грибоѣдова обратились къ этому курьеру съ слѣдующимъ, какъ говорится, «наказомъ», что если онъ не довезетъ Грибоѣдова до Петербурга цѣла и сохранна, то пусть уже никогда ни съ однимъ изъ нихъ не встрѣчается, ибо сіе можетъ быть ему вредно.
— Это очень вѣроятно. Продолжаю мой разсказъ. Съ Грибоѣдовымъ были не всѣ его бумаги, но значительная часть ихъ находилась въ крѣпости Грозной[34]. Ермоловъ долженъ былъ дать предписаніе коменданту захватить эти бумаги, запечатать и передать пакетъ курьеру. Все было исполнено. Курьеръ, Грибоѣдовъ и пакетъ благополучно прибыли въ Петербургъ, въ главный штабъ. Слухъ объ арестѣ Грибоѣдова распространился… Черезъ нѣсколько дней послѣ этого ко мнѣ является одинъ, вовсе мнѣ до того времени незнакомый человѣкъ, нѣкто Михаилъ Семеновичъ Алексѣевъ, черниговскій дворянинъ, приноситъ мнѣ поклонъ отъ Грибоѣдова, съ которымъ сидѣлъ вмѣстѣ въ главномъ штабѣ, и пакетъ бумагъ, пріѣхавшихъ изъ Грозной. Какъ же все это случилось? Грибоѣдовъ, когда его привезли, успѣлъ какими-то судьбами сейчасъ же познакомиться съ Алексѣевымъ, который сказалъ ему, что его въ самомъ скоромъ времени выпустятъ, потому что онъ взятъ по ошибкѣ, вмѣсто родного брата своего, екатеринославскаго губернскаго предводителя. Грибоѣдовъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ отлично: въ пять минутъ очаровалъ Алексѣева совершенно, передалъ ему пакетъ, сказалъ мой адресъ и просилъ доставить этотъ пакетъ ко мнѣ. Алексѣевъ все исполнилъ свято.
— Еще разъ виноватъ, Андрей Андреевичъ. Вы мнѣ позволите пополнить вашъ разсказъ?
— Сдѣлайте милость. Иное я могъ забыть, а другое могу и не знать.
— Вотъ, со словъ Степана Никитича, обстоятельство, которое вполнѣ поясняетъ, какимъ образомъ пакетъ, бывшій у курьера и уже составлявшій такимъ образомъ казенную собственность, могъ вдругъ очутиться въ рукахъ самого Грибоѣдова. Курьеръ сдалъ и самого Грибоѣдова, и пакетъ караульному офицеру. Этотъ офицеръ былъ нѣкто Сенявинъ — сынъ знаменитаго адмирала — честный, благородный, славный малый. Принявши пакетъ, онъ положилъ его на столъ, вѣроятно, въ караульной комнатѣ, въ которой на ту пору могъ находиться и Алексѣевъ, какъ человѣкъ, уже свободный отъ всякаго подозрѣнія. Сенявинъ не могъ не видать, какъ Грибоѣдовъ подошелъ къ столу, преспокойно взялъ пакетъ, какъ будто дѣло сдѣлалъ, и отошелъ прочь. Онъ не сказалъ ни слова: такъ сильно было имя Грибоѣдова и участіе къ нему[35].
— И должно быть такъ. Повторяю вамъ, что я могъ кое-что и забыть, но если это разсказывалъ вамъ Степанъ Никитичъ, такъ сомнѣнія никакого быть не можетъ. Далѣе. Этотъ добрый и славный человѣкъ Алексѣевъ бывалъ у меня и послѣ нѣсколько разъ; передавая же мнѣ пакетъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ передалъ мнѣ приказаніе Грибоѣдова — сжечь бумаги. Однакоже я на это не рѣшился, а только постарался запрятать этотъ пакетъ такъ, чтобы до него добраться было невозможно, — я зашилъ его въ перину. Когда Грибоѣдова выпустили, мы пакетъ достали и разсмотрѣли бумаги; въ немъ не оказалось ничего важнаго, кромѣ нѣсколькихъ писемъ Кюхельбекера. Но исторія Грибоѣдовскаго сидѣнья этимъ далеко не кончается. Я вамъ говорилъ уже, что слухъ объ его арестѣ распространился быстро. Вдругъ доходятъ до меня такія слова: «Помилуйте, — говоритъ одинъ: — что это за вздоръ въ городѣ болтаютъ, будто бы Грибоѣдовъ взятъ: я его сейчасъ видѣлъ на Невскомъ проспектѣ». «И я тоже», говоритъ другой. «А я видѣлъ въ Лѣтнемъ саду», говоритъ третій. Что же вышло? Содержавшихся въ главномъ штабѣ возили допрашивать изъ штаба въ Петропавловскую крѣпость. Однимъ изъ помощниковъ главнаго правителя дѣлъ военно-судной комиссіи былъ нѣкто Ивановскій[36].
— Такъ, такъ, — невольно перебилъ я сенатора. — Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.
— Этотъ Ивановскій такъ полюбилъ Грибоѣдова…
— Что даже, можетъ быть, спасъ его, — опять, и что совсѣмъ не было слишкомъ вѣжливо, перебилъ я сенатора.
— Спасъ, — это слишкомъ много, потому что съ тѣхъ поръ, какъ бумаги Грибоѣдова, которыя могли бы его компрометировать, пропали, если не съ лица земли, такъ по крайней мѣрѣ изъ глазъ правительства, такъ что и концы въ воду, нашъ молодецъ выходилъ изъ воды сухъ и изъ огня невредимъ…
— То-то, что не совсѣмъ, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этотъ разъ удалось кому такое счастье, какъ Грибоѣдову, но онъ самъ чуть-чуть не испортилъ всѣхъ выгодъ своего положенія.
— Какъ же это? Разскажите пожалуйста.
— Разсказываю, ваше превосходительство, не я, а Степанъ Никитичъ. Вотъ какъ было дѣло. На первомъ же допросѣ[37] Грибоѣдовъ началъ было писать: «въ заговорѣ я не участвовалъ, но заговорщиковъ всѣхъ зналъ и умыселъ ихъ былъ мнѣ извѣстенъ»… и проч. въ такомъ родѣ. Ивановскій, видя, что Грибоѣдовъ самъ роетъ себѣ яму, подошелъ къ столу, на которомъ онъ писалъ, и, перебирая какія-то бумаги, какъ будто что-то отыскивая, наклонился къ нему и сказалъ ему тихо и отрывисто: "Александръ Сергѣевичъ, что вы такое пишите… Пишите «знать не знаю и вѣдать не вѣдаю»[38]. Грибоѣдовъ послушался.
— Непремѣнно должно быть такъ, — отвѣчалъ Жандръ, — и еще мало того, что послушался, но еще принялъ въ своемъ отзывѣ тонъ обиженнаго: "Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьетъ, а можетъ быть уже и убило,[39] и проч. Тонъ этого отзыва подѣйствовалъ совершенно въ пользу Грибоѣдова: судьи заключили, что если человѣкъ за всю эту продѣлку чуть-чуть не ругается, такъ, стало быть, онъ не виноватъ.
— Однако, Андрей Андреевичъ, какъ же это его видали на Невскомъ и въ Лѣтнемъ саду?
— Все по милости того же Ивановскаго. Я уже говорилъ вамъ, что ихъ возили изъ штаба допрашивать въ крѣпость; тамъ, по окончаніи допроса, Ивановскій всегда говорилъ курьеру: «я самъ отведу Александра Сергѣевича», и они возвращались въ штабъ черезъ Неву, Лѣтній садъ и Невскій проспектъ — это, вотъ видите, для прогулки. Да это ли одно было. Разъ дежурный генералъ Потаповъ обходитъ ночью комнаты заключенныхъ; къ Грибоѣдову стучались, стучались, — нѣтъ отвѣта. «Не прикажете ли выломать дверь?» спрашиваетъ адъютантъ. — «Нѣтъ, — отвѣчаетъ Потаповъ, — не надо; вѣрно, онъ крѣпко заснулъ!» Онъ очень хорошо зналъ, что Грибоѣдова не было. — А то разъ является ко мнѣ со штыкомъ въ рукѣ. «Откуда ты это взялъ?» спрашиваю я съ изумленіемъ. «Да у своего часового». — «Какъ у часового?» — «Такъ у часового». — «По крайней мѣрѣ зачѣмъ?» — «Да вотъ пойду отъ тебя ужо ночью, такъ оно, знаешь, лучше, безопаснѣй», — «Да какъ же тебѣ часовой-то далъ?» — «Вотъ еще. Да если бы я имъ велѣлъ бѣжать съ собой, такъ они бѣжали бы… Всѣ меня любятъ», добавилъ онъ. Но въ началѣ его заключенія было одно прекомическое происшествіе: пишетъ онъ изъ своего заключенія Булгарину.
— Ваше превосходительство.
— Что прикажете?
— Сдѣлайте божескую милость!
— Какую угодно.
— Объясните мнѣ пожалуйста связь такого благороднѣйшаго, идеально-благороднѣйшаго человѣка, какъ мой покойный дядя, съ такимъ страшнымъ подлецомъ, какъ Булгаринъ. Я никогда не могъ достаточно разъяснить этого загадочнаго пункта въ біографіи Грибоѣдова.
— У Булгарина, — отвѣчалъ мнѣ Жандръ очень положительно, — была къ Грибоѣдову привязанность собаки къ хозяину. Вы это сейчасъ увидите. Грибоѣдовъ пишетъ ему изъ штаба: «Любезная Пчела. Я въ тюрьмѣ. Принеси мнѣ такихъ-то и такихъ-то книгъ». Кто не знаетъ, что Булгаринъ трусъ страшный, однако, вѣдь, не осмѣлился ослушаться приказа Грибоѣдова, пришелъ въ штабъ, принесъ книги, дрожитъ со страху, его оттуда чуть не въ шею гонятъ, онъ стоитъ, нейдетъ прочь, проситъ, молитъ и добился-таки того, что передалъ книги[40].
— Для перваго свиданья, въ которое мнѣ хотѣлось бы разрѣшить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовилъ вамъ, Андрей Андреевичъ, еще одинъ.
— Напримѣръ?
— Какъ вамъ извѣстны подробности смерти дяди?
— Разскажите сперва вы мнѣ, какъ онѣ вамъ извѣстны.
Я разсказалъ, что было мнѣ на этотъ разъ извѣстно, что къ Грибоѣдову, какъ посланнику, явилось нѣсколько христіанокъ, армянокъ или грузинокъ, которыя объявили, что ихъ противъ воли удерживаютъ мужья ихъ въ Персіи, что онѣ отдаются подъ его покровительство. Грибоѣдовъ ихъ принялъ, изъ этого возродилось народное неудовольствіе, и наконецъ бунтъ, жертвой котораго онъ и сдѣлался.
— Тутъ есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описаніе и причинъ, и происшествій всей этой печальной катастрофы, то ищите его въ «Annales des voyages» въ 1829 или въ 1830 году. На эту статью указалъ мнѣ Ермоловъ[41].
— Позвольте записать; со мной нѣтъ ни карандаша, ни бумаги.
Жандръ подалъ мнѣ и то, и другое. Я положилъ бумагу, чтобы
было повыше, на порядочную груду книгъ, правильно, симметрически положенныхъ одна на другую, которыя, съ разными другими, столь же правильно расположенными вещами, находились на маленькомъ столикѣ, стоявшемъ близъ софы, на которой сидѣлъ сенаторъ. Записывая, я очень немного, но все-таки нѣсколько нарушилъ строгость и стройность симметрическаго порядка небольшой книжной груды. Сенаторъ, не давая мнѣ это замѣтить, оправилъ все по прежнему порядку. Я едва удержалъ улыбку, увидавши въ старикѣ моего собрата — педанта въ дѣлѣ кабинетнаго порядка.
— Не однѣ женщины, отдавшіяся подъ покровительство его, какъ посланника, — продолжалъ Жандръ, — были причиною его смерти, искра его погибели таилась уже въ Персіи прежде, нежели онъ туда пріѣхалъ. Разговаривая съ графомъ Каподистріа, который завѣдывалъ всѣми восточными нашими дѣлами, хотя министромъ иностранныхъ дѣлъ былъ графъ Нессельроде, Грибоѣдовъ сказалъ, что намъ въ Персіи нужно не chargé d’affaires, а лицо, равное англійскому 'представителю, т. е. полномочнаго министра, envoyé extraordinaire et ministre plénipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатическаго агента, посла, ambassadeur. Можетъ быть, это и дѣйствительно было такъ нужно, а главное, что мнѣ очень хорошо извѣстно, Грибоѣдовъ думалъ, высказавши такое мнѣніе, отклонить всякую возможность назначенія его самого на это мѣсто, думалъ, что и чинъ его для того еще малъ. Чинъ ему дали и на мѣсто назначили. «Насъ тамъ непремѣнно всѣхъ перерѣжутъ, — сказалъ онъ мнѣ, пріѣхавши ко мнѣ прямо послѣ этого назначенія. — Аллаяръ-Ханъ мнѣ личный врагъ. Не подаритъ онъ мнѣ Туркманчайскаго трактата».
— Тѣ же самыя слова, — сказалъ я, — приводитъ Степана, Никитичъ въ своей біографической запискѣ.
— Грустно провожали мы Грибоѣдова[42], — продолжалъ Жандръ, какъ-бы не слыхавши моего замѣчанія. — До Царскаго Села провожали его только двое: Александръ Всеволодовичъ Всеволожскій и я.
Вотъ въ какомъ мы были тогда настроеніи духа: у меня былъ прощальный завтракъ, накурили, надымили страшно, наконець толпа схлынула, мы остались одни. Поѣхали. День былъ пасмурный и дождливый. Мы проѣхали до Царскаго Села и ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Въ Царскомъ Селѣ Грибоѣдовъ велѣлъ, такъ какъ дѣло было уже къ вечеру, подать бутылку бургонскаго, которое онъ очень любилъ, бутылку шампанскаго и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконецъ простились. Грибоѣдовъ сѣлъ въ коляску, мы видѣли, какъ она завернула за уголъ улицы, возвратились съ Всеволожскимъ въ Петербургъ и во всю дорогу не сказали другъ съ другомъ ни одного слова — рѣшительно ни одного.
И у насъ съ Жандромъ вышло тутъ довольно продолжительное молчаніе.
— Скажите пожалуйста, — началъ я, чтобы прервать его: — кому принадлежатъ эти двѣ замѣчательныя эпиграммы, современныя появленію «Горе отъ ума»?
— Какія? Я ихъ не знаю или забылъ.
Вотъ онѣ:
Собрались школьники и вскорѣ
Михайлъ Дмитріевъ рецензію скропалъ,
Въ которой ясно доказалъ.
Что «Горе отъ ума» не Дмитріева горе.
Жандръ засмѣялся.
— Я этого не зналъ… Зло, очень зло и умно.
— А вотъ другая на того же злосчастнаго Дмитріева:
Михайлъ Дмитріевъ умре.
Считался онъ въ 9-мъ классѣ,
Былъ камеръ-юнкеръ при Дворѣ
И камердинеръ на Парнасѣ.
— Ну, эта мнѣ нравится меньше, уже потому, что въ ней есть неправильность языка: говорится умре, а не умре. Вѣдь я пуристъ…
Старикъ улыбался.
«Знаемъ мы это про васъ и безъ васъ, pater couscripte!» подумалъ я.
— Какъ бы то ни было, онѣ любопытны, какъ и все, относящееся къ Грибоѣдову, какъ всѣ живые и мертвые о немъ матеріалы.
— Кстати, о живыхъ матеріалахъ, — началъ Жандръ. — Вамъ надо познакомиться здѣсь съ нѣсколькими лицами, которыя могутъ поразсказать вамъ кое-что о Грибоѣдовѣ, напримѣръ, съ Иваномъ Ивановичемъ Сосницкимъ. Это прелюбопытный человѣкъ, — онъ много на своемъ вѣку народу перевидалъ и, какъ человѣкъ умный, перевидалъ не безъ толку. Я знаю, что они были знакомы съ Грибоѣдовымъ.
— Я имѣлъ это намѣреніе.
— Да еще познакомьтесь съ Петромъ Андреевичемъ Каратыгинымъ. Этотъ человѣкъ будетъ вамъ полезенъ въ другомъ отношеніи: отецъ его Андрей Васильевичъ былъ болѣе 30 лѣтъ режиссеромъ при театрѣ, собиралъ и сохранялъ афиши всѣхъ спектаклей, — это вамъ для исторіи представленій Грибоѣдовской комедіи.
— Благодарю васъ, Андрей Андреевичъ, за эти указанія. Вы, въ свою очередь, вѣроятно, поинтересуетесь видѣть одинъ изъ принадлежащихъ мнѣ портретовъ дяди и его «Черновую тетрадь».
— Объ этомъ нечего и спрашивать.
— Эта «Черновая» — сущій кладъ: чего и чего въ ней нѣтъ? И путешествія, и мелкія стихотворенія, и проекты; два отрывка изъ «Грузинской ночи», ученыя замѣтки, частные случаи петербургскаго наводненія[43].
— А, — сказалъ Жандръ при послѣднемъ моемъ словѣ, — это любопытно: я знаю, что Грибоѣдова, ѣздилъ осматривать Петербургъ послѣ наводненія съ тогдашнимъ генералъ-губернаторомъ Милорадовичемъ.
— Какъ, съ Милорадовичемъ? — спросилъ я съ видимымъ удивленіемъ и нисколько не думая скрывать невольную улыбку.
— А… вы смѣетесь, — замѣтилъ мнѣ Жандръ, тоже улыбаясь.
— Да и вы смѣетесь, ваше превосходительство.
— Стало быть, вамъ многое на этотъ разъ извѣстно?
— Не только многое, но все, да еще съ такой подробностью, какой вы не ожидаете.
Я предполагалъ, что Грибоѣдовъ съ Милорадовичемъ были враги изъ-за Телешевой.
— Нѣтъ, они были только соперники.
— Впрочемъ, счастливымъ былъ дядя: онъ объ этомъ, совсѣмъ не церемонясь, говоритъ довольно подробно въ своихъ письмахъ къ Степану Никитичу. Нѣкоторыя строки заставили меня препорядочно хохотать. А хорошенькая была эта Телешева. Знаете ли, Андрей Андреевичъ, что она представляется мнѣ какимъ-то скоро пронесшимся, но блестящимъ метеоромъ въ судьбѣ моего дяди, чѣмъ-то чрезвычайно поэтическимъ и невыразимо граціознымъ.
Тутъ Жандръ посмотрѣлъ на меня не безъ удивленія: я говорилъ очень серьезно.
— Да откуда, — началъ онъ наконецъ, — знаете вы, что Телешева была хорошенькая?
— Прехорошенькая, хоть она и насолила мнѣ.
— Это еще что такое?
— У меня есть ея портретъ въ «Русской Таліи», драматическомъ альманахѣ Булгарина. Это библіографическая рѣдкость. Теперь нужно вамъ сказать, какъ насолила мнѣ Телешева. Я собиралъ, всѣми правдами и неправдами, съ большими расходами, всѣ сочиненія дяди, разсѣянныя тамъ и сямъ по разнымъ альманахамъ и журналамъ. Все это было, разумѣется, до полнаго, т. е. неполнаго, собранія его сочиненій Смирдина. Прихожу я разъ — это было въ Москвѣ, лѣтомъ 1862 года, — на знаменитый Толкучій рынокъ къ какому-то букинисту. «Нѣтъ ли у васъ, батюшка, какого-нибудь старья; я человѣкъ заѣзжій… скучно, читать нечего. Не задорожитесь, — я куплю охотно. Нѣтъ ли у васъ, напримѣръ, альманаховъ? Прежде они на русскую землю дождемъ сыпались». — Есть, говоритъ, и выкинулъ ихъ мнѣ цѣлый ворохъ. Перебираю… «Русская Талія». Этого-то намъ и нужно. Я отобралъ штуки три-четыре, да и купилъ по 25 коп. сер. за штуку. Тутъ, какъ изволите видѣть, я надулъ букиниста, но зато послѣ букинистъ гораздо жесточе надулъ меня. Я хотѣлъ поддѣть его точно на такой же крючокъ съ «Сыномъ Отечества» за 1825 г., въ которомъ, какъ вамъ извѣстно, помѣщены стихи Грибоѣдова — Телешевой. Рыбакъ рыбака видитъ въ плесѣ издалека: букинистъ, должно быть, замѣтилъ мою физіономію и не безъ основанія заключилъ, что я, должно быть, изъ книжныхъ авантюристовъ. Спрашиваю «Сынъ Отечества» за 1825 г. — «Здѣсь, говоритъ, нѣтъ, а надо порыться въ палаткѣ». Мы пошли въ палатку. Я не знаю, знаете ли вы, в. пр., что такое книжныя палатки въ Москвѣ, на Толкучемъ рынкѣ? Онѣ надъ самыми рядами толкуна, наверху, подъ самой, замѣтьте, желѣзной крышей, подъ которой ничего не подложено, что хотя бы нѣсколько умѣряло невыносимѣйшій зной отъ нея въ лѣтній день, — ни дранки, ни тесу, — а день, въ который я попалъ подъ эту крышу, въ душную палатку, въ которой злодѣй-букинистъ, перебрасывая связки книгъ, поднялъ еще пыль страшную, былъ свѣтлый іюльскій и время только что за полдень. Что вамъ сказать? Я пробылъ въ этой палаткѣ битыхъ 2 часа и рѣшительно начиналъ думать, что обратился въ Сильвіо Пеллико. «Нашелъ», раздался наконецъ голосъ букиниста. — «Ну, думаю, — славу Богу». Смотрю, — точно 1825 годъ; вотъ стихи Телешевой. — «Что вамъ, любезнѣйшій, за это?» — «Десять цѣлковыхъ». — «Вы шутите?» — «Нисколько». — Я туда и сюда, хотѣлъ было его «душеспасительнымъ словомъ», какъ говоритъ Плюшкинъ, пронять…. Куда тебѣ! сладу никакого: уперся, злодѣй, да и только. Подумалъ-подумалъ, вынулъ деньги и отдалъ. Такимъ-то образомъ я заплатилъ четвертакъ за первые печатные отрывки комедіи Грибоѣдова и 10 р. сер. за одну страничку его стиховъ къ мимолетному, но все-таки, скажу, милому предмету его страсти. Право, смотря на портретъ Телешевой, ихъ не жалѣю и вполнѣ понимаю эти строки, написанныя дядей въ одномъ изъ писемъ его Степану Никитичу: «Въ 3—4 вечера (у Шаховского) Телешева меня совсѣмъ съ ума свела».
Поговоривши еще кое о чемъ постороннемъ, мы простились съ Жандромъ — до свиданія…
Нескоро, однако, было это свиданіе. «Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ» — истина, какъ и все подъ луной, старая. Я схватилъ въ Петербургѣ жестокую холеру и былъ боленъ при смерти. Вопреки и ожиданій, и желаній моихъ, я, слишкомъ черезъ мѣсяцъ послѣ перваго моего свиданія съ Жандромъ, позвонилъ у его двери.
На этотъ разъ открылъ мнѣ самъ сенаторъ.
— Боже мой, это вы, мы думали, что вы уѣхали.
— Да, ваше превосходительство, я было дѣйствительно уѣхалъ — на тотъ свѣтъ.
Старикъ посмотрѣлъ на меня пристально.
— Да вы, въ самомъ дѣлѣ, какъ будто изъ гроба встали.
— И это въ самомъ дѣлѣ почти что такъ.
— Что съ вами было?
— Холера и притомъ жестокая.
Я разсказалъ причины и всѣ подробности моей болѣзни.
— Да вы сами сдѣлали все, чтобы произвести себѣ холеру. Однако какъ же это вы не увѣдомили меня о вашей болѣзни?
— Сто разъ порывался я это сдѣлать, но не смѣлъ васъ безпокоить.
— Стыдно вамъ. Мы, кажется, не такъ васъ приняли, чтобы вы могли сомнѣваться въ нашемъ участіи.
Надо пояснить это слово «мы»: въ первый разъ, когда я былъ у Жандра, онъ познакомилъ меня съ своей женой[44].
За это доброе слово я съ искреннимъ чувствомъ пожалъ руку почтеннаго старика.
Въ это свиданье мы ничего не говорили о Грибоѣдовѣ: свиданье было коротенькое, потому что я скоро ослабъ до дурноты и едва могъ дотащиться до квартиры. Все, что я успѣлъ сказать въ этотъ разъ Жандру, было то, что я и въ продолженіе моей болѣзни, когда чувствовалъ хоть малѣйшее облегченіе, старался, сколько позволяли силы, работать по Грибоѣдову и такимъ образомъ успѣлъ прочесть довольно книгъ, нужныхъ для составленія комментаріевъ для «Черновой».
— Гдѣ вы ихъ брали?
— У Крашенинникова. Какъ не сказать спасибо Петербургу: все, что хочешь, даже холера.
IV.
правитьНочь я провелъ довольно мучительную и почти безъ сна, но къ утру задремалъ и проснулся нѣсколько освѣженный и съ обновившимися силами. Часовъ около 9 я уѣхалъ изъ дому на Невскій — мнѣ хотѣлось пройтись, потомъ просидѣть часика 3—4 въ Публичной библіотекѣ, потомъ опять пройтись и попугатить малую толику казны по разнымъ лавкамъ и магазинамъ. Исполнивши все по желанію, я часу уже въ третьемъ возвратился домой и только что — признаюсь не безъ удовольствія — надѣлъ халатъ, какъ ко мнѣ совершенно неожиданно входитъ Жандръ.
Онъ возвращался изъ сената и былъ въ мундирѣ, на которомъ звѣздъ и другихъ штукъ довольно.
— Хотѣлъ васъ навѣстить. Какъ вы чувствуете себя послѣ вчерашняго?
— Благодарю васъ, ваше превосходительство.
— Пожалуйста, оставьте это… Кажется, между нами можно безъ титуловъ.
Жандръ сидѣлъ у меня довольно долго. Мы говорили о разныхъ предметахъ, постороннихъ Грибоѣдову, всего болѣе о Герценѣ, котораго, несмотря ни на какія таможни, жадно читаютъ въ Россіи.
— Герценъ, — сказалъ я Жандру, — доставилъ мнѣ, несмотря на его избытокъ желчи, не совсѣмъ пріятно дѣйствующей на хладнокровнаго и благоразумнаго читателя, много отрадныхъ минутъ въ продолженіе моей болѣзни. Я не помню, когда и что читалъ я съ такимъ наслажденіемъ, какъ его превосходную статью «Екатерина Романовна Дашкова».
— Я не читалъ ея.
— Стало быть, вы и не видали этого номера «Полярной Звѣзды»?
— Должно быть.
— Посмотрите, — продолжалъ я: — какой у него оригинальный самостоятельный языкъ, точно литой изъ бронзы.
Я досталъ изъ моего портфеля небольшой листъ выписокъ и прочелъ: «Недавно одинъ изъ нихъ (славянофиловъ) пустилъ въ меня подъ охраной самодержавной полиціи комомъ отечественной грязи съ такимъ народнымъ запахомъ передней, съ такой постной отрыжкой православной семинаріи и съ такимъ нахальствомъ холопа, защищеннаго отъ палки недосягаемостью запятокъ, что я на нѣсколько минутъ живо перенесся на Плющиху или на Козье Болото…»
Мы прочли еще нѣсколько выписокъ. Потомъ рѣчь перешла къ недавнему освященію Исаакія и къ небывалому доселѣ хору 2000 пѣвчихъ. «Слушая этотъ хоръ, — сказалъ мнѣ Жандръ, — я, право, не знаю, гдѣ я былъ, — на землѣ или въ небѣ».
По уходѣ сенатора я выпилъ стаканъ чаю съ хлѣбомъ (это былъ мой обѣдъ) и заснулъ. Просыпаюсь — на столикѣ подлѣ моей постели письмо по городской почтѣ. Рука незнакомая. Распечатываю — отъ Сосницкаго. О, радость! Онъ увѣдомляетъ меня, что величайшая рѣдкость «Лубочный театръ» Грибоѣдова, который Богъ знаетъ гдѣ-то валялся въ его бумагахъ, имъ найденъ, списанъ для меня и что я могу его получить, когда или самъ приду на квартиру Сосницкаго (онъ же теперь живетъ на дачѣ въ Павловскѣ), или кого-нибудь за нимъ пришлю… Думать было нечего; я сейчасъ же послалъ на квартиру Сосницкаго (тоже вблизи отъ меня), тамъ сейчасъ же получилъ драгоцѣнный листокъ и съ нимъ какъ съ находкой къ Жандру — сейчасъ же.
Многіе не только изъ молодого поколѣнія, но даже изъ старожиловъ вовсе не знаютъ, что такое «Лубочный театръ» Грибоѣдова. Происхожденіе этого пасквиля (для чего же не назвать вещь ея именемъ?), имѣющаго теперь для насъ неоспоримое историческое значеніе, тѣсно связано съ малоизвѣстной у насъ, нѣкогда очень шумной и теперь намъ интересной исторіей «Липецкихъ водъ», комедіей князя Шаховского. Если намъ вообще въ высокой степени любопытны литературныя отношенія и литературныя движенія нашихъ прошлыхъ поколѣній, то, конечно, шумъ, брань и литературная драка, поднявшаяся изъ-за «Урока кокеткамъ или Липецкихъ водъ» Шаховского, заслуживаютъ въ исторіи этихъ движеній не послѣднее мѣсто. Здѣсь нельзя вполнѣ разсказывать исторію «Липецкихъ водъ», еще требующую подробнаго и обстоятельнаго изслѣдованія. Скажу, что при раздѣлѣ литературныхъ мнѣній за и противъ «Водъ», Загоскинъ, тогда еще малоизвѣстный, а впослѣдствіи очень извѣстный «сочинитель», если не писатель, сталъ въ ряды поклонниковъ Шаховского и даже превзошелъ своихъ собратій въ усердіи къ общему патрону, сдѣлавшись его почти что низкопоклонникомъ. За таковое рабское усердіе былъ онъ награжденъ покровительствомъ Шаховского, который и далъ ему какое-то мѣстечко при театрѣ. Надо замѣтить, что въ это время Загоскинъ издавалъ недолговѣчный журналъ «Сѣверный Наблюдатель», въ которомъ между прочимъ помѣщалась и театральная хроника. На этотъ, довольно жалкій журналъ, постоянно, и иногда довольно удачно и ловко, нападалъ «Сынъ Отечества», издававшійся Гречемъ. Вздумалось Загоскину задѣть Грибоѣдова (по силамъ нашелъ себѣ соперника!), указавши, какъ на образецъ безвкусія и неправильности, на два стиха изъ комедіи «Своя семья», прибавивши, что
. . . . . . . . . . . подобные стихи
Противъ поэзіи суть тяжкіе грѣхи.
Искра попала въ порохъ: Грибоѣдовъ не любилъ, чтобы его затрогивали.
Онъ собралъ, такъ сказать, совокупилъ всѣ тѣ литературныя глупости и тупости, которыми отличался бездарный Загоскинъ, и представилъ, что публику зазываютъ въ лубочный театръ или въ балаганъ, которые, замѣчу кстати, тогда было въ модѣ посѣщать по утрамъ, смотрѣть всѣ эти глупости. Я не привожу здѣсь всего «Лубочнаго театра», составляющаго нынѣ, какъ я уже сказалъ, величайшую рѣдкость, а только, напримѣръ, слѣдующіе стихи:
Вотъ вамъ Загоскинъ — наблюдатель,
Вотъ «Сынъ Отечества», съ нимъ вѣчный состязатель,
Одинъ напишетъ вздоръ,
Другой на то разборъ,
А разобрать труднѣе,
Кто изъ двоихъ глупѣе.
Написавши сгоряча «Лубочный театръ» (это было въ 1817 году, Грибоѣдовъ тогда былъ молодъ), онъ бросился съ нимъ къ одному, къ другому, къ третьему издателю, чтобы напечатать. «Помилуйте, Александръ Сергѣевичъ, — отвѣчали ему всюду: — развѣ подобныя вещи печатаются: это чистыя личности». Еще болѣе раздосадованный такими отказами, Грибоѣдовъ нанялъ писцовъ и въ нѣсколько дней, черезъ знакомыхъ и знакомыхъ знакомыхъ, по Петербургу разошлось до тысячи рукописныхъ экземпляровъ «Лубочнаго театра». Загоскинъ все-таки былъ одураченъ.
Вотъ съ этой-то рѣдкостью, спѣша елико возможно, пришелъ я къ Жандру вечеромъ 2-го іюня.
Жандръ прочелъ и говоритъ мнѣ:
— Конечно, это не апокрифическое: объ этомъ и рѣчи быть не можетъ, но то, что я зналъ изъ «Лубочнаго театра», то, что мнѣ читалъ самъ Грибоѣдовъ, было гораздо короче, сжатѣй и живѣе. Не было, напримѣръ, указанія на «Проказника», комедію Загоскина, и нѣкоторыхъ другихъ мѣстъ[45]. Онъ читалъ эту пьеску и Гречу…
— Что жъ, — спрашиваю я, — Гречъ? Не разсердился?
— О, нѣтъ, только посмѣялся.
Отъ «Лубочнаго театра» рѣчь невольно склонилась къ старымъ театральнымъ временамъ, и тутъ-то наслушался я много любопытнаго, о чемъ прочесть негдѣ, да скоро и услыхать будетъ не отъ кого.
— Вы не можете себѣ представить теперь, въ настоящее, въ ваше время, — говорилъ Жандръ: — какая это была трудная, особенно для всѣхъ любителей театра, для всѣхъ «театраловъ», пора — конецъ царствованія Александра I. Тяжела она была и для актеровъ. Театромъ управлялъ главный директоръ. Должность эту сперва занималъ Нарышкинъ, а потомъ Аполлонъ Александровичъ Майковъ, дѣдъ нынѣшняго поэта. Кромѣ главнаго директора, при театрѣ состоялъ особый комитетъ изъ 4 членовъ подъ главнымъ начальствомъ самого генералъ-губернатора Милорадовича. Шаховской былъ однимъ изъ членовъ этого комитета и назывался «членомъ по репертуарной части», не мѣшался ни въ какія другія, напримѣръ, въ хозяйственную, для которой былъ особый членъ, но управлялъ, всѣмъ театромъ ворочалъ. Тогда — Боже избави позволить себѣ какую-нибудь вольность въ театрѣ, а особенно въ отношеніи къ актрисамъ, которыя всѣ имѣли «покровителей». Разъ Каратыгинъ за грубость будто бы противъ Майкова сидѣлъ въ крѣпости.
— Какъ въ крѣпости? Каратыгинъ? Василій? Трагикъ?
— Да, да, онъ, и сидѣлъ цѣлую недѣлю. Онъ не всталъ передъ Майковымъ, когда тотъ проходилъ мимо, и хоть увѣрялъ, что его просто не видалъ, не замѣтилъ, — его посадили въ крѣпость, да мало того: цѣлую недѣлю подсылали къ нему разныхъ лицъ узнавать и вывѣдывать, кто его подучилъ на это вольнодумство, не принадлежитъ ли онъ къ «союзу благоденствія»[46].
— Это что такое?
— А вы и не знаете? Да это зародышъ, зерно, изъ котораго и развилось 14 декабря. Это былъ большой союзъ, къ нему многіе принадлежали.
— У нихъ былъ какой-нибудь центръ?
— Не одинъ, а три: одинъ въ Кишиневѣ, другой въ Кіевѣ, а третій въ Петербургѣ, т. е. одинъ въ арміи Витгенштейна, другой въ арміи Сакена, а третій здѣсь. Главой этого союза былъ Никита Муравьевъ, съ которымъ вотъ что въ Москвѣ сдѣлали…
— Да вѣдь правительство знало объ этомъ союзѣ?
— Знало, по крайней мѣрѣ до нѣкоторой степени.
— Что же оно его не уничтожило, прямо и ясно?
— Вотъ, подите, прямо и ясно не уничтожало, а лицъ, которыхъ подозрѣвало, какъ участвующихъ въ немъ, преслѣдовало. Всѣхъ понемножку выгоняли или изъ службы, или изъ столицы. Слушайте. Сушковъ… не помню его имени, но родной братъ писателя, Николая Васильевича Сушкова, шикалъ въ театрѣ одной актрисѣ, его взяли и посадили въ крѣпость. Пробылъ онъ тамъ недолго, всего три дня, а все-таки посадили въ крѣпость.
Я сдѣлалъ какой-то знакъ удивленія.
— Вы удивляетесь? А съ Катенинымъ, если хотите, поступили еще лучше. Онъ тоже шикалъ въ театрѣ, — его преспокойно взяли и выслали вонъ изъ Петербурга, съ тѣмъ, чтобы болѣе не въѣзжать, и сдѣлалъ это Милорадовичъ безъ всякаго высочайшаго повелѣнія.
— Да развѣ Милорадовичъ былъ такой дурной человѣкъ?
— Нѣтъ, но безалаберный, взбалмошный. Онъ, уже выславши Катенина, подалъ докладъ государю, что выслалъ и не велѣлъ въѣзжать. Что жъ государь? Написалъ на докладѣ: "Хотя за такую вину и не слѣдовало бы высылать изъ столицы, но, судя по образу увольненія полковника Катенина изъ службы, утверждаю). А какой же, спросите, это образъ увольненія? Да никакого. Катенинъ уволенъ былъ по прошенію, чисто, безъ всякихъ запинокъ, а знали, что онъ принадлежитъ къ тайному обществу и рады были къ чему-нибудь придраться, чтобы выбросить человѣка вонъ изъ столицы, или изъ службы. Въ Москвѣ, въ 1818 году, въ самое то время, когда тамъ родился нынѣшній государь, былъ собранъ гвардейскій полкъ изъ взводовъ всѣхъ гвардейскихъ полковъ {Въ 1817—1818 гг. въ Москвѣ былъ не сводный полкъ, а цѣлый отрядъ по батальону изъ каждаго пѣшаго гвардейскаго полка и по дивизіону изъ каждаго кавалерійскаго, что составило 6 батальоновъ и 6 дивизіоновъ, а всего, считая съ артиллеріей, до 10-ти тысячъ человѣкъ. Я самъ былъ въ этомъ отрядѣ батальоннымъ адъютантомъ Павловскаго полка. Прим. М. М. Поливанова.
Этотъ отрядъ былъ высланъ въ началѣ августа 1817 года изъ Петербурга въ Москву для присутствованія на закладкѣ храма Христа Спасителя въ высочайшемъ присутствіи и оставался тамъ около года, по случаю пребыванія въ Москвѣ высочайшихъ особъ. Проводивъ С. Н. Вѣгичева до Ижоръ, Грибоѣдовъ писалъ пріятелю изъ Петербурга и между прочимъ упоминаетъ въ одномъ письмѣ и автора примѣчаній къ этой статьѣ М. Поливанова: "Прежде всего прошу Поливанову сказать свинью. Онъ до того меня исковеркалъ, что я на другой день не могъ владѣть руками, а спины вовсе не чувствовалъ. Вотъ каково водиться съ буйными юношами. Какъ не вспомнить псалмопѣвца: "Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ. «Усердный поклонъ твоимъ спутникамъ Д. С. и А. С. Языковымъ, Кологривову и даже Поливанову-Скомороху». (Письмо 4 сентября 1817 г. По автографу, хранящемуся въ "Музеѣ имени А. С. Грибоѣдова; въ Москвѣ).}. Никита Муравьевъ былъ оберъ-квартирмейстеромъ этого отряда и его, за какую-то самую пустую ошибку въ линіи войска на парадѣ, посадили подъ арестъ и высидѣлъ онъ три недѣли. Разумѣется, онъ сейчасъ же подалъ въ отставку. А Катенинъ высидѣлъ у себя въ деревнѣ довольно долго, пока наконецъ случайно государь не проѣхалъ черезъ эту деревню и не простилъ его, т. е. не разрѣшилъ ему въѣзда въ столицу {Катенинъ былъ дѣйствительно уволенъ отъ службы не совсѣмъ-то ловко: поводомъ къ этому было подозрѣніе къ принадлежности къ тайному обществу, а выставленною причиною — придирка цензуры къ его переводу Расиновой «Гоеоліи» и его дерзкія возраженія противъ цензурнаго комитета. Послѣ, дѣйствительно, ему быль воспрещенъ въѣздъ въ столицы и онъ провелъ года три или болѣе въ костромской своей деревнѣ подъ надзоромъ полиціи. При вступленіи на престолъ Николая 1 онъ снова былъ принятъ на службу, съ опредѣленіемъ въ Кавказскій корпусъ и тамъ провелъ 12 или 13 лѣтъ безъ наградъ, безъ повышеній и даже безъ полка; наконецъ, совершенно разстроенный и полупомѣшанный былъ уволенъ отъ службы съ награжденіемъ чиномъ генералъ-майора. Это была самая огневая и взбалмошная натура, но поэтъ въ душѣ и отличный чтецъ. Прим. М. М. Поливанова.
Павелъ Александровичъ Катенинъ (1792—1853), уволенный въ чинѣ полковника Преображенскаго полка, быль, безспорно, замѣчательной личностью своего времени. Его вліяніе на Пушкина, Грибоѣдова и др. въ ранніе годы развитія ихъ таланта было несомнѣнно. Энциклопедически образованный, писатель для сцены, критикъ, театралъ и декламаторъ, онъ близко стоялъ къ литературнымъ и театральнымъ сферамъ, занимая тамъ самую независимую позицію. Русская сцена обязана ему, напримѣръ, появленіемъ такихъ блестящихъ артистовъ, какъ братья Каратыгины. Его переписка съ артисткой А. М. Колосовой (впослѣдствіи женой В. Л. Каратыгина) изъ деревни во время ссылки полна живого интереса. Замѣчательное письмо А. С. Грибоѣдова къ нему въ деревню съ авторской оцѣнкой «Горе отъ ума» (отъ января 1826 года) свидѣтельствуетъ, что Катенину Грибоѣдовъ былъ «обязанъ зрѣлостью, объемомъ и даже оригинальностью своего дарованія». (Собр. соч. Грибоѣдова, т. I, стр. 197).}. Все, говорю вамъ, что въ то время ни касалось театра, было чрезвычайно трудно, за всѣмъ этимъ наблюдали, подглядывали, подслушивали… При театрѣ былъ даже явный офиціальный, публичный фискалъ, шпіонъ…
— Какъ такъ?
— Да такъ. Онъ назывался реквизиторъ, и должность его, которая состояла въ томъ, чтобы подслушивать, что говорилось между актерами и даже между писателями, пьесы которыхъ ставились на сцену, и доносить, была опредѣлена прямо по штату. Эту «честную» должность занималъ въ то время какой-то итальянецъ, промотавшій очень большое, но тогдашнему, состояніе — тысячъ 200 капитала. Фамилію его я теперь не могу припомнить. Мы же принимали въ театрѣ самое горячее участіе, мнѣніе наше имѣло вѣсъ, и мы любили поставить на своемъ, но времена были такія, что я пересталъ ходить въ театръ вовсе, я былъ молодъ, горячъ и, разумѣется, не стерпѣлъ бы, если бы дирекція стала выставлять какую-нибудь бездарность на счетъ человѣка даровитаго; вступился бы непремѣнно и нажилъ бы себѣ хлопотъ. Грибоѣдову же было горя мало: пошмыгать между актрисами, присутствовать при высаживаніи ихъ изъ каретъ (тутъ-то всего легче и можно было нажить себѣ хлопотъ), пробраться за кулисы — это было первымъ его наслажденіемъ. И онъ непремѣнно втесался бы въ какую-нибудь исторію и непремѣнно сидѣлъ бы въ крѣпости, если бы не его ангелъ-хранитель, который такъ и блюлъ его, такъ и ходилъ за нимъ, — это былъ князь Александръ Одоевскій, погибшій впослѣдствіи по 14-му декабрю… Боже мой! Отрадно вспомнить, что за славный, что за единственный человѣкъ былъ этотъ князь Александръ Одоевскій. 21 года, мужчина молодецъ, красавецъ, нравственный, какъ самая цѣломудренная дѣвушка, прекраснѣйшаго, мягкаго характера!.. Онъ никогда не оставлялъ Грибоѣдова одного въ театрѣ, просто не отходилъ отъ него, какъ нянька, и часто утаскивалъ его отъ заманчиваго подъѣзда силой, за руку. Почти всегда, прямо изъ театра, они пріѣзжали прямо къ намъ, — я жилъ тогда съ родственницей моей, Варварой Семеновной Миклашевичевой, которая любила обоихъ — и Одоевскаго и Грибоѣдова — какъ родныхъ сыновей, — и всегда Грибоѣдовъ, смѣясь, говорилъ Одоевскому: «Ну, развязывай мѣшокъ, разсказывай», потому что непремѣнно было что-нибудь забавное… Всѣ строгости и глупости по театру уничтожились сейчасъ же со вступленіемъ на престолъ Николая.
Послѣ нѣсколькихъ перемѣнъ разговора рѣчь коснулась прямо «Горе отъ ума».
— Знаете ли, Андрей Андреевичъ, — началъ я: — я такъ много въ жизнь свою съ нимъ возился и прежде, когда былъ помоложе, такъ часто вставлялъ въ разговоръ стихи изъ него, что разъ одна очень умная дама сказала мнѣ такое слово, котораго я никогда не забуду: «il parait que c’est votre évangile».
— Вы думаете, что я этому удивляюсь? — отвѣчалъ Жандръ: — нисколько. А я такъ вотъ васъ собираюсь удивить вещью точно въ такомъ же родѣ. Знаете ли, что сказалъ о «Горе отъ ума», не самому, правда, Грибоѣдову, а Булгарину, одинъ купецъ, съ бородой, но человѣкъ, который любилъ читать, вообще любилъ просвѣщеніе. «Вѣдь это, Ѳаддей Венедиктовичъ, наше свѣтское евангеліе». Каково вамъ это покажется?
— Что же онъ хотѣлъ этимъ выразить?
— А то, что если въ евангеліи настоящемъ правила нравственности чисто духовной, такъ въ «Горе отъ ума» — правила общественной, житейской нравственности…
Потомъ разговорились мы къ чему-то, что Грибоѣдовъ былъ лично храбръ.
— А знаете ли, — сказалъ Жандръ: — что онъ былъ порядочно суевѣренъ, и это объясняется, если хотите, его живой поэтической натурой. Онъ вѣрилъ существованію какого-то высшаго міра и всему чудесному. Разъ приходитъ ко мнѣ весь блѣдный и разстроенный. «Что съ тобой?» — «Чудеса да и только, только чудеса скверныя». — «Да говори, пожалуйста». — «Вы съ Варварой Семеновной все утро были дома?» — «Все утро». — «И никуда не выходили?» — «Никуда». — «Ну, такъ я васъ обоихъ сейчасъ видѣлъ на Синемъ мосту». — Я ничему сверхъестественному не вѣрю, и разсмѣялся надъ его словами и тревогой. — «Смѣйся, говоритъ, пожалуй, а знаешь ли, что со мной было въ Тифлисѣ?» — «Говори». — «Иду я по улицѣ и вижу, что въ самомъ концѣ ея одинъ изъ тамошнихъ моихъ знакомыхъ ее перешелъ. Тутъ, конечно, нѣтъ ничего удивительнаго, а удивительно то, что этотъ же самый господинъ нагоняетъ меня на улицѣ и начинаетъ со мной говорить. Какъ тебѣ покажется?.. Черезъ три дня онъ умеръ». — «Стало быть, и мы съ Варварой Семеновной умремъ?» — «Ничего не знаю, а только ты ей не сказывай…» — «Пустяки, братецъ…» И въ самомъ дѣлѣ вышли пустяки: видѣлъ онъ насъ на Синемъ мосту въ 1824 году, Варвара Семеновна умерла въ 1846, а я, какъ видите, до сихъ поръ живъ. Но онъ всему этому вѣрилъ. — «Знаешь ли ты исторію одного нѣмецкаго студента, она записана въ актахъ?» — «Разскажи», — «Въ Германіи былъ одинъ молодой человѣкъ, который ни во что не вѣрилъ… Разъ ночью является къ нему какая-то женщина, говоритъ ему, чтобы онъ покаялся, потому что черезъ 3 дня умретъ, и умретъ — ровно въ полночь, когда она снова явится. Онъ разсказалъ объ этомъ происшествіи своимъ товарищамъ, и тѣ, чтобы избавить его отъ страха, придумали вотъ что: одинъ изъ нихъ согласился нарядиться въ женское платье, и сталъ похожимъ на женщину-привидѣніе, какъ описывалъ ее студентъ. Въ назначенный этой женщиной вечеръ товарищи собрались къ студенту, и минутъ за 6 до полуночи явился наряженный. — „Да куда же твоя женщина пропала? Ба! да вотъ она“, сказали они, указывая на вошедшаго въ это время переодѣтаго товарища. „Нѣтъ, — отвѣчалъ студентъ: — это товарищъ, а не она, а вотъ она“… и онъ указалъ въ другую сторону, гдѣ стояло настоящее привидѣніе. Въ это самое время часы на городской башнѣ пробили полночь — и студентъ тутъ же и умеръ».
— Однако, какъ же вы, Андрей Андреевичъ, объясняете то, что Грибоѣдовъ видѣлъ васъ съ Варварой Семеновной на Синемъ мосту или своего знакомаго въ Тифлисѣ?
— Очень просто. Галюцинаціей. Конечно, есть вещи очень странныя, и одну изъ этихъ странныхъ вещей я вамъ сейчасъ разскажу. Тутъ дѣло было уже не съ однимъ человѣкомъ, не съ Грибоѣдовымъ на Синемъ мосту или въ Тифлисѣ, а съ двумя совершенно разно поставленными лицами. Въ подлинности этого факта сомнѣваться невозможно, потому что я самъ не только изслѣдовалъ, но долженъ былъ его изслѣдовать. Дѣло было съ той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчасъ шла рѣчь. У нея былъ одинъ сынъ, Николай, котораго она очень любила, и который умеръ 8 лѣтъ отъ роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночамъ очень долго о немъ молилась. Разъ ночью — это было лѣтомъ — она стоитъ передъ иконами, молится о немъ и вдругъ слышитъ, что у будочника (противъ самой ея квартиры была будка) голосъ ея сына очень громко спрашиваетъ: «который часъ?» Малютка нѣсколько пришепетывалъ и по этому одному и наконецъ по самымъ звукамъ голоса она не могла ошибиться. Она бросается къ окну, отворяетъ его, слышитъ, какъ будочникъ отвѣчаетъ: «Третій; да что ты, этакой маленькій, по ночамъ шатаешься?» — видитъ, очень ясно видитъ своего сына, видитъ, какъ онъ перешелъ отъ будки улицу къ ея воротамъ и у самыхъ ворогъ пропалъ. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это дѣйствіемъ слишкомъ сильно настроеннаго воображенія, она разбудила людей, послала къ будочнику спросить: видѣлъ ли онъ мальчика, говорилъ ли съ нимъ? Оказалось, что видѣлъ и говорилъ. Когда я пріѣхалъ (меня въ то время не было въ Петербургѣ), она мнѣ все разсказываетъ и для того, чтобы удостовѣрить меня въ подлинности факта, проситъ, чтобы я самъ спросилъ будочника. Будочникъ этотъ былъ въ то время переведенъ куда-то къ Александро-Невской лаврѣ. Я поѣхалъ, отыскалъ его, при ней разспрашивалъ: все оказалось вѣрно и точно: видѣлъ и говорилъ.
Странно. Впрочемъ, мнѣ Степанъ Никитичъ разсказалъ о Варварѣ Семеновнѣ еще одну странность, заставляющую думать, что эта женщина отличалась даромъ какого-то провидѣнія, предвидѣнія, ясновидѣнія, или какого хотите видѣнія, въ которомъ, однако, не было ничего общаго съ нашими, какими бы то ни было видѣніями, принимаемыми хоть въ смыслѣ предчувствій. Она не то что предузнала, а просто, безъ всякихъ основаній, безъ всякихъ данныхъ узнала о пріѣздѣ Степана Никитича въ Петербургъ.
Сущая правда. Вотъ какъ было дѣло. Не только я не ждалъ въ Петербургъ Степана Никитича, съ которымъ мы, по общей намъ лѣности, и переписывались рѣдко, но и самъ онъ послѣ говорилъ, что собрался въ Петербургъ вдругъ и пріѣхалъ въ него какъ бы случайно. Въ одно прекрасное утро сижу я у себя въ кабинетѣ и занимаюсь дѣлами до отправленія на службу, какъ вдругъ входитъ Варвара Семеновна и говоритъ мнѣ: «Знаешь ли, Андрей Андреевичъ? Вѣдь Степанъ Никитичъ въ Петербургъ пріѣхалъ». — «Отъ кого вы это знаете?» — «Да не отъ кого, а говорю тебѣ, что пріѣхалъ». — «Можетъ быть, вамъ это только такъ кажется?» — «Нѣтъ, я тебѣ это навѣрное говорю…» Отправляюсь на службу, проходитъ часъ-другой времени, входитъ ко мнѣ Степанъ Никитичъ. — «Здравствуй, говорю, другъ любезный, добро пожаловать. Я о твоемъ пріѣздѣ зналъ сегодня утромъ». — Тотъ на меня глаза уставилъ… «Не отъ кого, говоритъ, тебѣ было знать: я только что пріѣхалъ и ни съ кѣмъ не видался, прямо къ тебѣ». — «А я тебѣ говорю, что зналъ». — «Да отъ кого же?» — «Отъ Варвары Семеновны». — «А она отъ кого знала?» — «А ни отъ кого…»
— Точно такъ разсказывалъ мнѣ этотъ фактъ и Степанъ Никитичъ[47].
— А вотъ еще съ Варварой Семеновной случай, по характеру подходящій къ послѣднему, но еще, если хотите, замысловатѣе. Я вамъ уже говорилъ, что она очень любила Александра Одоевскаго. 4 декабря 1826 г., въ день ея ангела Одоевскій пріѣзжаетъ ее поздравить прямо съ караула, — въ мундирѣ, въ шарфѣ, однимъ словомъ, во всемъ томъ, въ чемъ слѣдуетъ офицеру быть на караулѣ. Пробывши съ полчаса, онъ уѣхалъ. «Что это за странность, — говоритъ мнѣ Варвара Семеновна, только что тотъ скрылся за дверь: — въ какомъ это чудномъ костюмѣ пріѣзжалъ князь Александръ?» — «Въ какомъ же чудномъ? Онъ съ караула, поспѣшилъ къ вамъ и пріѣхалъ во всей формѣ», — «Помилуй, въ какой формѣ: я бы не удивилась, если бы онъ и во всей формѣ пріѣхалъ, а то онъ удивилъ меня, что надѣлъ вовсе не мундиръ: на немъ былъ какой-то сѣрый армякъ, казакинъ или зипунъ…» Черезъ нѣсколько дней, по милости происшествій декабря 14-го, князь Александръ Одоевскій былъ дѣйствительно въ армякѣ…
— Вамъ болѣе не нужны, Андрей Андреевичъ, — сказалъ я, вставая, — «черновая» Грибоѣдова и портретъ его?
— Нѣтъ, не нужны.
— Похожъ портретъ?
— Не очень.
— Какъ же это? Марья Сергѣевна сказала мнѣ, что похожъ; я показывалъ его Петру Каратыгину, тотъ говоритъ: «похожъ», но, главное, когда я привезъ этотъ портретъ князю В. Ѳ. Одоевскому, онъ долго держалъ его въ рукахъ и нѣсколько разъ повторилъ: «Очень похожъ, очень похожъ».
— Пусть все это такъ, но только вы всему этому не вполнѣ довѣряйте. Я не скажу, чтобы въ этомъ портретѣ не было рѣшительно никакого сходства, — оно, конечно, есть, но сходство это не выражаетъ вамъ вполнѣ, не передаетъ вамъ Грибоѣдова. Я сейчасъ объясню вамъ это примѣромъ. Съ меня нынѣшній годъ списалъ масляными красками портретъ одинъ молодой человѣкъ, бѣднякъ, ученикъ Бруни, и просилъ у меня позволенія выставить этотъ портретъ на выставкѣ академіи; я согласился. Тамъ, на выставкѣ, многіе не только меня узнавали, но находили въ этомъ портретѣ большое со мной сходство, между тѣмъ этимъ портретомъ недовольны ни я, ни жена моя, ни все мое семейство: мы всѣ находимъ, что онъ не похожъ. Такъ и съ портретомъ Грибоѣдова: сходство, конечно, есть, но не слишкомъ близкое, не художественное… Прежде всего замѣчу, что Грибоѣдовъ въ то время, къ которому относится этотъ портретъ, былъ гораздо худѣе въ лицѣ и, наконецъ, глаза… Развѣ этотъ портретъ передаетъ выраженіе его глазъ? Нисколько. Вотъ бѣда, — я рисовать не умѣю, а то бы я нарисовалъ Грибоѣдова, какъ живого, потому что вижу его’передъ собой — вотъ какъ васъ вижу…
V.
правитьСегодня вечеромъ (3 іюня), послѣ безполезной и безтолковой моей поѣздки въ Павловскъ къ Сосницкому, я отправился опять къ Жандру. Онъ говоритъ, что вся литературно-общественная исторія изъ-за «Липецкихъ водъ» князя Шаховского, которую такъ хорошо знаетъ Сосницкій, ему вовсе незнакома. Странно. Взамѣнъ этого онъ мнѣ разсказалъ сегодня много любопытнаго о Грибоѣдовѣ и, главное, вообще о заговорѣ 14 декабря.
— Какъ вамъ извѣстны подробности Грибоѣдовской дуэли? — спросилъ онъ меня.
Я разсказалъ, прибавя, что слышалъ все это отъ С. Н. Бѣгичева и отъ доктора Іона.
— Такъ, но не совсѣмъ такъ. Степана Никитича въ это время въ Петербургѣ не было, а я былъ, и Грибоѣдовъ прямо съ дуэли[48] пріѣхалъ ко мнѣ. Василій Шереметевъ жилъ съ Истоминой совершенно по-супружески — вмѣстѣ, въ одномъ домѣ. Они иногда вмѣстѣ и выѣзжали, напримѣръ, къ князю Шаховскому, у котораго была обязанность — пріискивать всѣмъ хорошенькимъ, выходящимъ изъ театральной школы, достаточныхъ и приличныхъ «покровителей». Это была милая и совсѣмъ не бездоходная обязанность, — за свои хлопоты Шаховской бралъ порядочныя деньги. Однимъ словомъ, эта обязанность была надежный капиталъ, всегда дающій вѣрный и прибыльный процентъ. Всѣ имъ покровительствуемыя красавицы и ихъ счастливые обожатели уже и смотрѣли на Шаховского, какъ на своего патрона, обращались къ нему во всѣхъ своихъ ссорахъ, непріятностяхъ и проч. Онъ мирилъ, ладилъ, устраивалъ, все обходилось ладно и клейко, по-домашнему. Шереметевъ, шалунъ, повѣса, но человѣкъ съ отлично-добрымъ и благороднымъ сердцемъ, любилъ Истомину со всѣмъ безуміемъ страсти, а стало быть и съ ревностью. И въ самомъ дѣлѣ она была хорошенькая, а въ театрѣ, на сценѣ, въ танцахъ, съ граціозными и сладострастными движеніями — просто прелесть!.. Шереметевъ съ ней ссорился часто и, поссорившись и передъ роковой для него дуэлью, уѣхалъ отъ нея[49]. Надо замѣтить, что скорѣй онъ жилъ у нея, чѣмъ она у него. Истомина, какъ первая танцовщица, получала большія деньги и жила хорошо… Грибоѣдовъ, который въ то время жилъ вмѣстѣ съ графомъ Завадовскимъ, бывалъ у нихъ очень часто, какъ другъ, какъ близкій знакомый. Завадовскій имѣлъ, кажется, прежде виды на Истомину, но долженъ былъ уступить счастливому сопернику… Тѣмъ на этотъ разъ дѣло и ограничилось. Поссорившись, Шереметевъ, какъ человѣкъ страшно влюбленный, слѣдилъ, наблюдалъ за Истоминой: она это очень хорошо знала. Не знаю уже почему, во время этой ссоры, Грибоѣдову вздумалось пригласить къ себѣ Истомину послѣ театра пить чай. Та согласилась, но, зная, что Шереметевъ за ней подсматриваетъ, и не желая вводить его въ искушеніе и лишній гнѣвъ, сказала Грибоѣдову, что не поѣдетъ съ нимъ вмѣстѣ изъ театра прямо, а назначила ему мѣсто, гдѣ съ ней сейчасъ же послѣ спектакля встрѣтиться — первую, такъ называемую Суконную линію Гостинаго двора, на этотъ разъ, разумѣется, совершенно пустынную, потому что дѣло было ночью. Такъ все и сдѣлалось: она вышла изъ театральной кареты противъ самаго Гостинаго двора, встрѣтилась съ Грибоѣдовымъ и уѣхала къ нему. Шереметевъ, наблюдавшій издалека, все это видѣлъ. Слѣдуя за санями Грибоѣдова, онъ вполнѣ убѣдился, что Истомина пріѣхала съ кѣмъ-то въ квартиру Завадовскаго. Послѣ онъ очень просто, черезъ людей могъ узнать, что этотъ кто-то былъ Грибоѣдовъ. Понятно, что все это происшествіе взбѣсило Шереметева, онъ бросился къ своему пріятелю Якубовичу съ вопросомъ: что тутъ дѣлать?
— Что дѣлать, — отвѣтилъ тотъ: — очень понятно: драться, разумѣется, надо, но теперь главный вопросъ состоитъ въ томъ: какъ и съ кѣмъ? Истомина твоя была у Завадовскаго — это разъ, но привезъ ее туда Грибоѣдовъ — это два, стало быть, тутъ два лица, требующихъ пули, а изъ этого выходитъ, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей вѣрной оказіи, составимъ un parti carré, — ты стрѣляйся съ Грибоѣдовымъ, а я на себя возьму Завадовскаго.
— Да помилуйте, — прервалъ я Жандра: — вѣдь Якубовичъ не имѣлъ по этому дѣлу рѣшительно никакихъ отношеній къ Завадовскому. За что же ему было съ нимъ стрѣляться?…
— Никакихъ. Да ужъ таковъ человѣкъ былъ. Поэтому-то я вамъ и сказалъ, и употребилъ это выраженіе: «при сей вѣрной оказіи». По его понятіямъ, съ его точки зрѣнія на вещи, тутъ было два лица, которыхъ слѣдовало наградить пулей, — какъ же ему было не вступиться? Поѣхали они къ Грибоѣдову и къ Завадовскому объясняться. Шереметевъ Грибоѣдова вызвалъ. «Нѣтъ, братецъ, — отвѣчалъ Грибоѣдовъ: — я съ тобой стрѣляться не буду, потому что, право, не за что, а вотъ если угодно Александру Ивановичу (т. е. Якубевичу), то я къ его услугамъ».
Parti carré устроилось. Шереметевъ долженъ былъ стрѣляться съ Завадовскимъ, а Грибоѣдовъ съ Якубовичемъ. Барьеръ былъ назначенъ на 18 шаговъ, съ тѣмъ, чтобы противникамъ пройти по 6 и тогда стрѣлять. Первая очередь была первыхъ лицъ, т. е. Шереметева и Завадовскаго. Я забылъ сказать, что въ теченіе всего этого времени Шереметевъ успѣлъ помириться съ Истоминой и какъ остался съ ней съ глазу на глазъ, то вдругъ вынулъ изъ кармана пистолетъ, и, приставивши его прямо ко лбу, говоритъ: «Говори правду, или не встанешь съ мѣста, — даю тебѣ на этотъ разъ слово. Ты будешь на кладбищѣ, а я въ Сибири, — очень хорошо знаю, да что же… Имѣлъ тебя Завадовскій, или нѣтъ?» Та, со страху ли, или въ самомъ дѣлѣ правду, но, кажется, сказала, что имѣлъ[50]. Послѣ этого понятно, что вся злоба Шереметева обратилась уже не на Грибоѣдова, а на Завадоискаго, и это-то его и погубило… Когда они съ крайнихъ предѣловъ барьера стали сходиться на ближайшіе, Завадовскій, который былъ отличный стрѣлокъ, шелъ тихо и совершенно покойно. Хладнокровіе ли Завадовскаго взбѣсило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило въ немъ разсудокъ, но только онъ, что называется, не выдержалъ и выстрѣлилъ въ Завадовскаго, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетѣла около Завадовскаго близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи… Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовскій. „Ah! — сказалъ онъ: — il en voulait à ma vie. A la barrière!“ Дѣлалъ было нечего, — Шереметевъ подошелъ. Завадовскій выстрѣлилъ. Ударъ былъ смертельный, — онъ ранилъ Шереметева въ животъ. Шереметевъ нѣсколько разъ подпрыгнулъ на мѣстѣ, потомъ упалъ и сталъ кататься по снѣгу. Тогда-то Каверинъ[51] и сказалъ ему, но совсѣмъ не такъ, какъ вамъ говорилъ Іонъ: — „вотъ тебѣ, Васька, и рѣдька“ — это не имѣетъ никакого смысла, а довольно извѣстное выраженіе русскаго простолюдья: „Что, Вася? Рѣпка?“ Рѣпа вѣдь лакомство у народа, и это выраженіе употребляется имъ иронически въ смыслѣ: „что же? вкусно ли? хороша ли закуска?“ Якубовичъ, указывая на Шереметева, обратился къ Грибоѣдову съ изъясненіемъ того, что въ эту минуту имъ, конечно, невозможно стрѣляться, потому что онъ долженъ отвезти Шереметева домой… Они отложили свою дуэль до первой возможности, но въ Петербургѣ они стрѣляться не могли, потому что Якубовича сейчасъ же арестовали и прямо изъ-подъ ареста послали на Кавказъ. Они дѣйствительно встрѣтились съ Грибоѣдовымъ на первыхъ же порахъ его пріѣзда въ Тифлисъ и стрѣлялись. Ермоловъ нѣсколькими минутами не успѣлъ предупредить дуэли, пославши арестовать обоихъ. Грибоѣдовъ, какъ и Шереметевъ же, не выдержалъ и выстрѣлила, не дошедши до барьера. Якубовичъ стрѣлялъ отлично и послѣ говорилъ, что онъ на жизнь Грибоѣдова не имѣлъ ни малѣйшихъ покушеній, а хотѣлъ, въ знакъ памяти, лишить его только руки. Пуля попала Грибоѣдову въ ладонь лѣвой руки около большого пальца, но, по связи жилъ, ему свело мизинецъ, и это мѣшало ему, музыканту, впослѣдствіи играть на фортепьяно. Ему нужна была особая аппликатура. Шереметевъ жилъ послѣ дуэли три дня[52].
— Очень любопытно, Андрей Андреевичъ, — началъ я, — знать настоящую, дѣйствительную степень участія Грибоѣдова въ заговорѣ 14-го декабря?
— Да какая степень? Полная.
— Полная? — произнесъ я не безъ удивленія, зная, что Грибоѣдовъ самъ же смѣялся надъ заговоромъ, говоря, что 100 человѣкъ прапорщиковъ хотятъ измѣнить весь правительственный бытъ Россіи.
— Разумѣется, полная. Если онъ и говорилъ о 100 человѣкахъ прапорщиковъ, то это только въ отношеніи къ исполненію дѣла, а въ необходимость и справедливость дѣла онъ вѣрилъ вполнѣ[53]. На этомъ-то основаніи, вскорѣ послѣ дуэли своей съ Якубовичемъ, онъ и съ нимъ былъ „какъ ни въ чемъ не бывало“, какъ съ единомышленникомъ. А выгородился онъ изъ этого дѣла дѣйствительно оригинальнымъ и очень замѣчательнымъ образомъ, который показываетъ, какъ его любили и уважали. Исторію его ареста Ермоловымъ вы уже знаете; о бумагахъ изъ крѣпости Грозной и судьбѣ ихъ-тоже. Но вы, вѣрно, не знаете вотъ чего. Начальники заговора или начальники центровъ, которые назывались думами, а думъ этихъ было три — въ Кишиневѣ, которой завѣдывалъ Пестель, въ Кіевѣ — Сергѣй Муравьевъ-Апостолъ и въ Петербургѣ Рылѣевъ, поступали въ отношеніи своихъ собратьевъ-заговорщиковъ очень благородно и осмотрительно: человѣкъ вступалъ въ заговоръ, подписывалъ и думалъ, что уже связанъ одной своей подписью; но на дѣлѣ это было совсѣмъ не такъ: онъ могъ это думать, потому что ничего не зналъ, подпись его сейчасъ же истреблялась, такъ что въ дѣйствительности былъ онъ связанъ однимъ только словомъ. Надо вамъ сказать, что въ первомъ своемъ зародышѣ, въ началѣ, это былъ заговоръ чисто военный, т. е. между одними только военными. Сноситься заговорщикамъ было очень удобно, несмотря на дальность разстояній: Александръ Бестужевъ былъ старшимъ адъютантомъ главнаго штаба[54], имѣвшаго сношенія съ штабами арміи. Тамъ, въ одномъ мѣстѣ былъ Сергѣй Муравьевъ-Апостолъ, въ другомъ — Пестель, да и вообще адъютанты штабовъ всѣ были въ заговорѣ. Они преспокойно пользовались казенными печатями, дѣлая какой-то условный знакъ чернилами у самой печати на конвертахъ. Всѣ прочіе конверты адъютантами распечатывались, а эти, конечно, прятались. У заговорщиковъ военныхъ была Зеленая книга, въ которую и вносились ихъ имена. Этотъ, сперва чисто военный, заговоръ впослѣдствіи расширился, въ него вступило много отставныхъ, даже купцовъ. Зеленая книга — это было въ 1818 г. во время сборнаго въ Москвѣ полка, — была уничтожена и замѣнена Желтой книгой[55]. Въ это время многіе отъ заговора отстали, даже самъ Никита Муравьевъ. Отсталъ въ это же время и нашъ С. Н. Бѣгичевъ. Когда 14:то декабря бунтъ вспыхнулъ, заговорщики были взяты, между ними, по непонятнымъ причинамъ, Бестужевъ-Рюминъ сталъ прямо указывать на Грибоѣдова, упирая всего болѣе на то, что Грибоѣдовъ съ Сергѣемъ Муравьевымъ-Апостоломъ жилъ сыздѣтства душа въ душу… По этому только случаю Грибоѣдова и взяли[56].
— Что же за выгода была въ этомъ Бестужеву-Рюмину? — спросилъ я, — Что за цѣль, что за отрада?
— Не понимаю. Но мало того, что противъ Грибоѣдова не нашлось, какъ вы уже знаете, никакихъ доказательствъ, — въ пользу его (вотъ что замѣчательно!) были свидѣтельства самихъ заговорщиковъ, потому что и Сергѣй Муравьевъ, и Рылѣевъ, и Александръ Бестужевъ (Марлинскій), которые не могли уже въ то время въ чемъ-нибудь сговариваться, стакиваться, сказали одно и то же[57], что „Грибоѣдовъ въ заговорѣ не участвовалъ и что они и не старались привлекать его къ заговору, который могъ имѣть исходъ скорѣе дурной, чѣмъ хорошій, потому что берегли человѣка, который своимъ талантомъ могъ прославить Россію“[58]. Такимъ-то образомъ Грибоѣдовъ выгородился совершенно… Разумѣется, много помогли ему и Ермоловъ, и уже здѣсь, въ слѣдственной комиссіи, Ивановскій.
VI.
правитьМнѣ остается, для полноты картины, сказать нѣсколько словъ о Жандрѣ — какъ человѣкѣ.
Человѣкъ, который былъ другомъ Грибоѣдова — настоящимъ, а не двусмысленнымъ, какъ Булгаринъ, не можетъ быть дурнымъ человѣкомъ. Это надо принять за аксіому. Жандру около 70 лѣтъ, женился онъ поздно и теперь „весь“, по выраженію его же жены, „живетъ въ своемъ семействѣ“. Дѣти гораздо болѣе вьются, трутся и вертятся около него, чѣмъ около матери. Старца (и это совершенно въ духѣ всякаго старца), кажется, приводитъ въ рѣшительное восхищеніе то, что у него 2—3 мѣсяца тому назадъ родился ребенокъ. Нашъ братъ отъ такой благодати чуть не заплачетъ, а. старческому самолюбію это льститъ. Дѣтей онъ балуетъ страшно, они дѣлаютъ изъ него, что хотятъ. По зову ребенка старикъ встаетъ и идетъ въ другую комнату, — разумѣется, за пустяками. Tout ce qui est trop — говоритъ пословица. Дочка его, лѣтъ 9-ти, что ли, ловкая, но такая подвижная и манерная, что хоть вотъ сію минуту прямо въ любую труппу эквилибристовъ на канатъ. Я такихъ дѣтей не люблю, а ихъ, хоть и дѣтской, но все-таки нѣсколько нахальной, развязности не люблю еще больше. Актриса, теперь ужъ актриса. Что толку? Жандръ самъ признавался мнѣ, что почти ничего не читаетъ, кромѣ сенаторскихъ записокъ да des choses prohibées, какъ, напримѣръ, все Герценовское, интересующее теперь всякаго. Въ отношеніи къ языку онъ, какъ самъ признавался, пуристъ. Напримѣръ, я спрашиваю о Завидовскомъ:
— Скажите пожалуйста, что это была за личность?
— Ради Бога не убивайте меня.
Я вытаращилъ глаза.
— Не говорите „личность“, у насъ подъ этимъ словомъ разумѣется совершенно другое понятіе.
— Да вѣдь это прямой переводъ слова personnalité.
— То-то что не прямой: personnalité — особа.
Старикъ, видимо, ошибается.
— Особа l’individu, — замѣчаю я.
— И personnalité.
Ну, Богъ съ нимъ.
Вообще, онъ человѣкъ благородный и добрый, — по крайней мѣрѣ ко мнѣ былъ онъ чрезвычайно добръ: дружески пенялъ мнѣ, что я не увѣдомилъ его о моей болѣзни, самъ навѣстилъ меня, спрашивалъ, не растрясла ли у меня, заѣзжаго, моя болѣзнь казны… Вхожу къ нему во второй разъ послѣ моей болѣзни, — и онъ отмѣняетъ только что отданное человѣку приказаніе итти справиться о моемъ здоровьѣ. А это: старикъ сидитъ на какой-то, и не очень удобной, кушеткѣ, а я подлѣ него въ большихъ вольтеровскихъ креслахъ, существовавшихъ еще при Грибоѣдовѣ, спрятавшись разъ за которыя, Жандръ напугалъ Грибоѣдова, за что тотъ и назвалъ его школьникомъ… Старикъ разсказываетъ, и притомъ такія вещи, которыхъ, вѣрно, другому не сталъ бы говорить, а у меня, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти, на колѣняхъ портфель съ бумагой, а въ рукѣ карандашъ; я, рѣшительно безъ всякаго приличія, записываю бѣгло перечнемъ все, что онъ говоритъ. Прощаясь, мы дружески обнялись и расцѣловались. Послѣднее его слово было — поклонъ моей женѣ.
Въ Степанѣ Никитичѣ до сихъ поръ больше огня и душевной силы, хотя, вѣроятно, меньше физической, хотя онъ глухъ и руки у него сильно трясутся. Въ Степанѣ Никитичѣ есть то, что
Мхомъ покрытая бутылка вѣковая
Хранитъ струю кипучаго вина…
Спб., іюня б, 1853 1 часъ ночи.
VII.
правитьВъ концѣ февраля 1869 года я снова пріѣхалъ въ Петербургъ. Само собою разумѣется, что одинъ изъ первыхъ моихъ визитовъ былъ сенатору Жандру, который писалъ ко мнѣ только одно письмо, но самое обязательное. Въ письмѣ этомъ, которое я прилагаю въ подлинникѣ, были мнѣ особенно дороги слѣдующія строки: „не удивляйтесь и не сердитесь на меня, любезнѣйшій, почтенный Дмитрій Александровичъ, что на 3 письма ваши, которыя доставили мнѣ истинное удовольствіе, убѣждая, что на свѣтѣ есть еще люди, согрѣтые человѣческимъ сердцемъ, — я отвѣчаю такъ поздно. Для такихъ старыхъ людей, какъ я, самое трудное дѣло писать, что бы ни было… А я все лѣто писалъ, писалъ и писалъ…“ Далѣе слѣдовало исчисленіе его настоящихъ служебныхъ трудовъ и слѣдующее слишкомъ важное для меня извѣстіе; „перебравшись на новую квартиру и перебирая мои бумаги, я нашелъ два письма незабвеннаго моего друга. Если удосужусь, то пришлю вамъ копіи съ нихъ. Одно менѣе интересно, другое несравненно болѣе. Оно писано къ Варварѣ Семеновнѣ, общему нашему другу, изъ Табриса незадолго до послѣдняго отъѣзда Александра въ Тегеранъ, слѣдовательно незадолго до его смерти“ {Письма эти въ лично мною снятыхъ копіяхъ находятся у меня. Прим. автора.
Напечатаны въ собраніи сочиненій А. С. Грибоѣдова (т. I, стр. 175, 267, 277 и 329).
Вотъ подлинный текстъ письма А. А. Жандра къ Д. А. Смирнову отъ 26 сентября 1868 г.
Не удивляйтесь и не сердитесь на меня, любезнѣйшій, почтенный Дмитрій Александровичъ, что на три письма ваши, которыя доставили мнѣ истинное удовольствіе, убѣждая, что на свѣтѣ есть еще люди, согрѣтые человѣческимъ сердцемъ, я отвѣчаю такъ поздно. — Для такихъ старыхъ людей, какъ я, самое трудное дѣло писать, что бы ни было… а я все лѣто писалъ, писалъ и писалъ. Въ морскомъ министерствѣ все преобразовывается и о всякомъ преобразованіи требуются самыя подробныя мнѣнія. Вообразите же себѣ, что я все лѣто прожилъ въ Царскомъ Селѣ и былъ долженъ каждый день ѣздить въ сенатъ и разъ въ недѣлю въ адмиралтейскій совѣтъ и въ то же время управлять счетнымъ черноморскимъ департаментомъ и писать безпрестанно вышеупомянутыя (извините) мнѣнія. Пріѣдешь въ пятомъ часу домой (утра вовсе нѣтъ) измученный какъ собака, а ночью уже пишешь мнѣнія. Написать вамъ двѣ-три строчки я не могъ, а писать какъ бы хотѣлось тоже не могъ; негдѣ было взять времени; даже къ другу Степану Никитичу не писалъ еще до сихъ поръ.
Книга о Грибоѣдовѣ, о которой вы писали, вышла и уже продается, но я еще не видѣлъ ее. Впрочемъ, не полагаю, чтобы она была и такъ полна, и такъ интересна, чтобы вашему труду не было мѣста въ нашей литературѣ. — Я, перебирая все, что у меня было излишняго, — по возвращеніи моемъ на нашу новую квартиру (по Офицерской улицѣ близъ Аничкинскаго проспекта въ домѣ Лыткина), — нашелъ два письма незабвеннаго моего друга. Если удосужусь, пришлю къ вамъ копіи съ нихъ. Одно менѣе интересно, другое несравненно болѣе. Оно писано въ Варварѣ Семеновнѣ, общему нашему другу, изъ Табриса, незадолго до послѣдняго отъѣзда Александра въ Тегеранъ; слѣдовательно, незадолго до его смерти.
Мы только что разобрались на новой квартирѣ и только что отслужили молебенъ Спасителю и Божьей Матери. Какъ утѣшительно и легко душѣ, вѣрующей въ простотѣ сердца и исполняющей обряды своего закона съ духовнымъ наслажденіемъ. Мы всѣ, слава Богу, здоровы, кромѣ Вари, которая немного прихворнула. — Что вамъ сказать о нашей литературѣ? Ничего, потому что я ничего не читаю, кромѣ „Сѣверной Пчелы“, которую приносятъ ко мнѣ ежедневно. Здѣсь все стремится къ новому; въ старомъ все видятъ худое. Дай Богъ, чтобы новое было лучше… Какъ часто хотѣлось бы съ вами лицомъ къ лицу побесѣдовать обо всемъ этомъ. Прощайте. Да благословитъ васъ Господь Богъ. Я надѣюсь, что вы уже познакомили насъ съ дорогимъ для насъ вашимъ семействомъ..
Прасковья Петровна свидѣтельствуетъ вамъ свое уваженіе».
P. S. Благодаримъ отъ души за гостинецъ. Вообразите, что мы долго не знали, кто намъ прислалъ его, и только случай открылъ намъ… что онъ отъ васъ. — Мы были на дачѣ, а человѣкъ нашъ не зналъ, отъ кого посылка".}.
Насъ какъ-то невидимо, но какъ-то чувствуемо соединила мысль, что его уже нѣтъ, нашего общаго друга, нашего дорогого Степана Никитича.
— Онъ умеръ, — сказалъ я.
Сенаторъ промолчалъ, но ему, видимо, было грустно.
— Онъ обѣщалъ мнѣ, при послѣднемъ свиданіи, всѣ письма Грибоѣдова къ нему въ мою собственность, — продолжалъ я.
— Не знаю, — отвѣчалъ Жандръ: — но я душевно сохраняю намять объ этомъ человѣкѣ, — не даромъ его такъ любилъ Грибоѣдовъ. Они много дурости надѣлали въ молодости: во второй этажъ дома въ Брестъ-Литовскѣ верхомъ на лошадяхъ въѣхали на балъ… Это были кутилы, но изъ нихъ вышли замѣчательные люди. Степанъ Никитичъ былъ рыцарь благородства, и вы должны почитать себя совершенно счастливымъ, если сохранили нѣсколько его писемъ.
— Вы разсказываете, Андрей Андреевичъ, какъ они въ Брестъ-Литовскѣ верхомъ во второй этажъ на лошадяхъ пріѣхали. Да мало ли они тамъ чудили. Я вамъ разскажу одну продѣлочку моего дядюшки: вы, вѣроятно, знаете, что въ Брестъ-Литовскѣ былъ какой-то католическій монастырь, чуть ли не іезуитскій; вотъ и забрались разъ въ церковь этого монастыря Грибоѣдовъ съ своимъ любезнымъ Степаномъ Никитичемъ, когда служба еще не начиналась. Степанъ Никитичъ остался внизу, а Грибоѣдовъ, не будь глупъ, отправился наверхъ, на хоры, гдѣ органъ. Ноты были раскрыты. Собрались монахи, началась служба. Гдѣ ужъ въ это время находился органистъ, или не посмѣлъ онъ согнать съ хоръ и остановить русскаго офицера, да который еще состоялъ при такомъ важномъ въ томъ краѣ лицѣ, какимъ быль Андрей Семеновичъ Кологривовъ, — ужъ я вамъ передать этого не могу, потому что не догадался объ этомъ спросить Степана Никитича, отъ котораго слышалъ о всей этой продѣлкѣ. Вы лучше моего знаете, что Грибоѣдовъ былъ великій музыкантъ. Когда по порядку службы потребовалась музыка, Грибоѣдовъ заигралъ и игралъ довольно долго и отлично. Вдругъ священнодѣйческіе звуки умолкли, и съ хоръ раздался нашъ кровный, нашъ родной «Камаринскій»… Можете судить, какой это произвело эффектъ и какой гвалтъ произошелъ между святыми отцами…
Съ Жандромъ мы видались часто. Разъ онъ говоритъ мнѣ: когда Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Петербургъ и въ умѣ своемъ передѣлалъ свою комедію, онъ написалъ такіе ужасные брульены, что разобрать было невозможно. Видя, что геніальнѣйшее созданіе чуть не гибнетъ, я у него выпросилъ его полулисты. Онъ ихъ отдалъ съ совершенной безпечностью. У меня была подъ руками цѣлая канцелярія; она списала «Горе отъ ума» и обогатилась, потому что требовали множество списковъ. Главный списокъ, поправленный рукою самого Грибоѣдова, находится у меня. Вы почеркъ его знаете, — сомнѣнія не можетъ быть никакого. Баронъ Корфъ просилъ у меня мой экземпляръ для Императорской Публичной библіотеки, но я не далъ, потому что хочу, чтобы этотъ экземпляръ сохранился въ моемъ семействѣ[59].
Нѣсколько разъ говорили мы о князѣ Александрѣ Одоевскомъ. "Князь Александръ, — сказалъ мнѣ Жандръ, — послѣ происшествія 14 декабря бѣжалъ, за нимъ былъ посланъ Василій Перовскій, человѣкъ чрезвычайно благородный; онъ видѣлъ въ Ораніенбаумѣ слѣды его по снѣгу, когда тотъ побѣжалъ изъ дому въ лѣсъ, но не рѣшился его преслѣдовать. Впрочемъ, его схватили. И я былъ схваченъ въ пальто, бобровой шапкѣ (какъ давшій свое платье князю Одоевскому); въ такомъ видѣ я былъ представленъ императору, въ пальто и въ бобровой шапкѣ. Государь спросилъ меня:
— Ты далъ князю Одоевскому одежду?
— Я.
— Ты участвуешь въ заговорѣ?
— Нѣтъ. Но я всѣхъ ихъ знаю.
— Ступай.
Послѣ государь меня жаловалъ, и лентъ и звѣздъ было дано много, и нерѣдко я имѣлъ такъ называемое счастье представляться Николаю Павловичу и обѣдать у него, особенно же часто въ Петербургѣ, гдѣ я почти всегда живу лѣтомъ, но никогда государь не сказалъ со мной ни одного слова; я видѣлъ милости, но видѣлъ и немилости, впрочемъ, мнѣ все равно. Хоть мнѣ дадутъ пятую, хоть шестую звѣзду, все это вздоръ. Я служилъ честно — и умру честно.
Разъ я сидѣлъ у Жандра особенно долго; старикъ разговорился.
— Я помню тѣ времена, когда безъ портфелей ходили… старыя времена, вы ихъ помнить не можете.
— Да въ чемъ же бумаги-то носили? — спросилъ я.
— Да въ бумагахъ же.
— А дождь, снѣгъ, вѣтеръ?
— Ну, такъ въ платокъ завяжутъ, или въ салфетку завернутъ, а о такихъ премудростяхъ, какъ портфели, и слухомъ не слыхали, и видомъ не видали.
Я промолчалъ, потому что боялся, что отпущу глупость, вродѣ слѣдующей: «Да, подлинно доисторическія времена», и тѣмъ напомню старику его дѣйствительно преклонныя лѣта, что не всегда бываетъ пріятно. Жандръ особенно любитъ говорить о всемъ, что относится къ 14 декабря. Видимо, что онъ всѣмъ этимъ происшествіямъ сочувствуетъ и судитъ о нихъ, зная всю подноготную, какъ человѣкъ умный и благородный, т. е. осуждаетъ[60] ихъ.
— А вотъ я вамъ разскажу, какъ развивались передъ 14 декабря партія аристократическая и партія либеральная. Всѣмъ извѣстна исторія дуэли между Черновымъ и Новосильцевымъ[61]. До такой степени общество было настроено въ смыслѣ идей демократическихъ и революціонныхъ, что все было противъ аристократіи, которая, какъ плющъ какой-нибудь около дерева, всегда и всюду вилась около престоловъ. Отецъ Чернова былъ генералъ-майоръ; у него было семь сыновей и одна дочь. Я знавалъ ее, она была очень хороша, можно сказать, красавица. Новосильцевъ влюбился и, уже сосватавшись и бывши женихомъ дѣвушки, такъ что онъ ѣздилъ съ ней вдвоемъ по городу, долженъ былъ измѣнить по волѣ строгой и безумной матери своему слову; она не позволила сыну жениться, потому что у Черновой имя было нехорошо — Нимфодора, Акулина или что-то вродѣ этого. Изъ-за этого вышла дуэль. Старикъ-генералъ Черновъ сказалъ, что всѣ его семь сыновей станутъ поочередно за сестру и будутъ съ Новосильцевымъ стрѣляться, и что если бы всѣ семь сыновей были убиты, то будетъ стрѣляться онъ, старикъ. Дѣло совершилось такъ: Новосильцевъ стрѣлялся съ старшимъ Черновымъ. Оба были ранены на смерть. Новосильцевъ умеръ прежде. Похоронный поѣздъ его, какъ аристократа, сопровождало великое множество каретъ, — повѣрить трудно; это взбудоражило всѣ либеральные умы; рѣшено было, когда Черновъ умеръ, чтобы за его гробомъ не смѣло слѣдовать ни одного экипажа, а всѣ, кому угодно быть при похоронахъ, шли бы пѣшкомъ, — и дѣйствительно, страшная толпа шла за этимъ, хоть и дворянскимъ, но все-таки не аристократическимъ гробомъ, — человѣкъ 400. Я самъ шелъ тутъ. Это было что-то грандіозное.
Однажды Жандръ спросилъ меня:
— Читали вы когда-нибудь донесеніе слѣдственной комиссіи?
— Никогда его даже и не видывалъ.
— Какъ жаль! Оно у меня было и куда-то запропастилось: вѣдь у меня такое множество всякихъ бумагъ. Эта вещь, кажется, была писана для надувательства почтеннѣйшей публики, какъ будто публика дитя. Однако, знаете ли, что въ обществѣ была нѣкоторая надежда, что Николай проститъ или хоть не такъ тяжко накажетъ главныхъ лицъ заговора. Я въ это не вѣрилъ, — Николай никогда не прощалъ, и онъ ихъ преспокойно повѣсилъ. Въ тотъ самый день, когда ихъ повѣсили, нѣкоторые изъ близкихъ мнѣ людей видѣли отца Рылѣева. Онъ былъ веселъ. Вотъ, стало быть, какъ сильна была надежда… За вѣрность этого факта я вполнѣ ручаюсь.
— Гдѣ ихъ вѣшали?
— Въ Петропавловской крѣпости.
— Вы были на этой человѣчественной церемоніи, Андрей Андреевичъ?
— Нѣтъ, не былъ. Гречъ былъ. Церемонія эта началась въ б часовъ утра, и къ 6 все было уже кончено. Потомъ этихъ несчастныхъ положили въ лодку, прикрыли чѣмъ-то, отвезли на одинъ пустынный островокъ Невы Голодай, гдѣ хоронятся самоубійцы, и тамъ похоронили. Мы на этотъ островокъ ѣздили…
— Что же вы тамъ нашли?
— Ничего, кромѣ кустовъ, — никакихъ слѣдовъ могилъ, только тутъ какой-то солдатикъ шатался… Мы его разспрашивать не стали.
— Да, — повершилъ я нашъ разговоръ, — и бысть тогда же речено про царя Николая:
Недолго царствовалъ, да много куралесилъ,
Сто семь въ СиДирь сослалъ да пятерыхъ повѣсилъ.
VIII.
правитьУтромъ 3 мая (1858), часовъ около 9, отправился я къ Сосницкому, живущему неподалеку отъ меня — около Большого театра, на Екатерининскомъ каналѣ.
Черезъ служанку подаю хозяину слѣдующую записку: «Д. А. Смирновъ, владимирскій дворянинъ, племянникъ знаменитаго Грибоѣдова, желаетъ имѣть честь познакомиться съ И. И. Сосницкимъ»[62].
— Пожалуйте.
Почти у самыхъ дверей передней встрѣчаетъ меня старикъ довольно высокаго роста, сѣдой, съ живыми глазами и очень подвижными чертами лица.
Я рекомендуюсь. Онъ говоритъ обычное: «очень радъ съ вами познакомиться», но говоритъ это какъ-то непринужденно и особенно свободно. Я сразу вижу, что съ этимъ человѣкомъ тоже какъ-то свободно… Но, Боже мой, что это за любопытный человѣкъ! Это — живой архивъ и русскаго театра, и даже, частью, русскаго общества.
— Вы знали, Иванъ Ивановичъ, дядю моего лично?
— Грибоѣдова-то? Еще бы… Я вамъ скажу, что я былъ ему одно время очень обязанъ. Когда онъ вышелъ въ отставку изъ военной службы (это было въ 1815[63], кажется, году), я былъ тогда молодымъ человѣкомъ, жилъ въ казенномъ домѣ и заболѣлъ. Грибоѣдовъ посѣщалъ меня очень часто, привозилъ мнѣ лекарства и все на свой счетъ[64].
— Грибоѣдовъ былъ вообще очень добраго характера.
— Да, но онъ бывалъ иногда строптивъ и вообще рѣзокъ. Хотите я вамъ разскажу одинъ случай, бывшій у меня именно передъ глазами?
— Сдѣлайте милость.
— Это было въ 1824 году. Грибоѣдовъ пріѣхалъ въ Петербургъ съ первыми[65] антами своей комедіи, слухъ о которой уже ходилъ въ народѣ. Разъ встрѣчается онъ у меня съ извѣстнымъ комикомъ Хмѣльницкимъ. Тотъ говоритъ: «Александръ Сергѣевичъ, познакомьте меня съ вашей комедіей, о ней говорятъ». Грибоѣдовъ согласился. «Пріѣзжайте ко мнѣ обѣдать, тогда и почитаемъ. Я соберу нѣсколько человѣкъ общихъ добрыхъ пріятелей». Назначили день и часъ, и нѣсколько человѣкъ собралось у Хмѣльницкаго. Тамъ были: Василій Каратыгинъ, Содъ, я, другіе и въ томъ числѣ нѣкто Василій Михайловичъ Ѳедоровъ, человѣкъ очень умный, образованный, авторъ нѣсколькихъ слезныхъ и чувствительныхъ драмъ, которыя были когда-то во вкусѣ и духѣ своего времени и надъ которыми Ѳедоровъ самъ же смѣялся первый, отъ души и очень остроумно. Грибоѣдовъ пріѣхалъ, привезъ съ собой свою рукопись и такъ какъ ее переписывалъ какой-то канцелярскій чиновникъ, почеркомъ казеннымъ, крупнымъ, то рукопись была довольно толста. Грибоѣдовъ положилъ ее на столъ въ гостиной. Ѳедоровъ подошелъ, взялъ въ руки тетрадь, да и говоритъ:
— Эге! Таки увѣсисто. Стоитъ моихъ драмъ.
— Я глупостей не пишу, — рѣзко и съ сердцемъ отвѣчалъ Грибоѣдовъ, видимо, обидѣвшійся.
— Александръ Сергѣевичъ, я тутъ больше подшутилъ надъ собой, чѣмъ надъ вами, стало быть, больше обидѣлъ себя, а не васъ.
— Да вы и не можете меня обидѣть.
Рѣзкость этого тона на всѣхъ насъ, а особенно на хозяина, подѣйствовала какъ-то непріятно. Мы старались, что называется, «сгладить» все это происшествіе, — но не тутъ-то было: Грибоѣдовъ уперся и въ немъ, видимо, оставалось непріязненное чувство къ Ѳедорову.
Когда мы отобѣдали, подали кофе, Хмѣльницкій обратился къ Грибоѣдову съ словами:
— Теперь, Александръ Сергѣевичъ, можно бы, кажется, начать чтеніе?
— Я не буду читать, пока этотъ господинъ будетъ здѣсь, — отвѣчалъ Грибоѣдовъ, указывая на Ѳедорова.
Ѳедоровъ, видимо, переконфузился.
— Александръ Сергѣевичъ, — сказалъ онъ: — я ей-ей не думалъ васъ обидѣть.
— Да и не можете, я вамъ это уже говорилъ.
— Но видимо, что слова мои вамъ непріятны.
— Пріятнаго въ нихъ, точно, ничего нѣтъ.
— Если вамъ непріятно, то я прямо прошу у васъ извиненія.
— Не нужно. А читать при васъ я не буду.
— Такъ, стало быть, мнѣ остается только уйти, чтобы не лишать другихъ удовольствія слышать ваше сочиненіе.
— И благоразумно сдѣлаете.
Ѳедоровъ ушелъ. Черезъ часъ времени Грибоѣдовъ началъ чтеніе[66].
Разговоръ мой съ Сосницкимъ о «Липецкихъ водахъ» см. въ особомъ отдѣлѣ: «Исторія Липецкихъ водъ»[67].
Сосницкій принялъ меня такъ просто, прямо и радушно, какъ я и выразить не могу.
— Пожалуйста, приходите ко мнѣ запросто обѣдать; у меня простой русскій столъ, милости просимъ.
Разумѣется, что я не отказался.
Я забылъ вотъ что. Когда я проходилъ съ хозяиномъ рядъ комнатъ (Сосницкій живетъ по-барски, какъ немногіе въ Петербургѣ), мнѣ въ одной комнатѣ бросился прямо въ глаза портретъ М. С. Щепкина. «А, — подумалъ я, — это отлично хорошо рекомендуетъ хозяина, какъ человѣка: стало быть, тутъ нѣтъ соперничества, а товарищество».
Въ среду — это будетъ 7 мая — пойду обѣдать къ Сосницкому.
IX.
правитьНесчастная и продолжительная болѣзнь моя мнѣ по всему очень много напортила и напутала. Не успѣлъ я прочесть всего по Публичной библіотекѣ, хотя это все было бы, можетъ быть, просто уже роскошью. Но главное — напортила и напутала она мнѣ именно въ отношеніи къ Сосницкому, потому что мнѣ удалось видѣть этого чрезвычайно замѣчательнаго человѣка только два раза — при пріѣздѣ да при отъѣздѣ моемъ. Сосницкій, какъ я очень справедливо написалъ какъ-то женѣ, — живая лѣтопись не только русскаго театра, но въ нѣкоторой, разумѣется, степени и русскаго общества. Сколько поколѣній, сколько идей, стремленій, вѣрованій, наклонностей общественныхъ, сколько замѣчательныхъ людей прошло передъ его глазами! Онъ и Щепкинъ — да это два сущіе клада. Говорятъ, что Щепкинъ написалъ записки, но хочетъ, чтобы онѣ были изданы послѣ его смерти, а Сосницкій, вѣрно, ничего не написалъ, потому что самъ мнѣ признавался, что лѣнивъ до крайности… При. томъ же жизнь артиста, даже въ нашей смиренной вѣрноподданнической Россіи — жизнь по преимуществу свободная, веселая, живая, рѣшительно антипатичная всему, что отзывается перомъ, терпѣньемъ, кабинетнымъ трудомъ. Когда этимъ господамъ писать? Имъ надо или играть, или гулять… Напиши и издай свои записки Сосницкій, — онъ бы рѣшительно обогатился: эту любопытную книгу, которая какъ бы ни была плохо написана, но по своему общественному соціальному характеру была бы гораздо любопытнѣе «Семейной хроники» или «Первыхъ годовъ Багрова-внука» Аксакова, раскупили бы нарасхватъ
Сосницкій, въ молодости своей, принадлежалъ не къ сценической, а къ балетной труппѣ, — онъ танцовалъ. На драматическую сцену выступилъ онъ въ первый разъ въ «Липецкихъ водахъ» князя Шаховского[68]. Я гдѣ-то записалъ, что въ наше время трудно и повѣрить тому огромному успѣху или уяснить себѣ разумно причину такого успѣха, который имѣла въ свое время этихъ рукъ вонъ плохая комедія Шаховского. Это совершенно справедливо. Сосницкій объясняетъ причину ея успѣха тѣмъ, что тутъ Шаховской подобралъ все молодыхъ, новыхъ и свѣжихъ артистовъ и что при представленіи ея въ первый разъ была оставлена натянутая, декламаторская дикція, которой придерживались даже и въ комедіи. Нѣтъ, этого мало. Видно (т. е. не видно, а надо думать), что комедія затронула какіе-нибудь общественные интересы или интересныя общественныя личности (какъ при этомъ словѣ не вспомнить Жандра), потому что произвела такой фуроръ, такія горячія партіи pro и contra, такую забавную печатную и письменную войну, поконченную стихами Грибоѣдова, которые, хоть и не вполнѣ, но прочелъ мнѣ С. Н. Бѣгичевъ. Они называются „Приказъ Феба“. Фебъ, которому изъ-за „Липецкихъ водъ“ порядочно надоѣли, объявляетъ,
Что споры всѣ о „Липецкихъ подахъ“,
Въ худу» похвалу, и въ прозѣ и въ стихахъ,
Написаны и преданы тисненью —
Не по его велѣнью 1).
1) Стихотвореніе это называется «Отъ Аполлона» и напечатано въ «Сынѣ Отечества» 1816 г., ноябрь, 1846, стр. 266. Собр. соч. Грибоѣдова, т. II, стр. 40,
Вотъ какъ далеко зашло общественное движеніе и журнальная драка. Это у насъ бываетъ рѣдко, и подобными фактами мы никакъ пренебрегать не смѣемъ, да и не такое теперь время. Теперь очень дорого цѣнятъ всякій, хоть сколько-нибудь живой отголосокъ прошлаго. Самые ясные слѣды этой журнальной драки можно найти въ «Сѣверномъ Наблюдателѣ» за 1817 годъ, журналѣ Загоскина, страшнаго и не совсѣмъ, кажется, честнаго поклонника Шаховского, журналиста и писателя жалкаго, надъ которымъ довольно остроумно и рѣзко смѣялись въ «Сынѣ Отечества» того же времени, а особенно одинъ господинъ, какая-то «буква ъ» (о, блаженныя старыя времена, времена Лужницкихъ старцевъ, Ювеналовъ Правосудовыхъ и Юстовъ Вередниковыхъ…), преслѣдовавшій Загоскина безъ пощады. Загоскинъ, какъ извѣстно, никогда не отличался большими умственными способностями, а это для всякаго антагониста подобнаго человѣка — нѣкій кладъ, потому что стоитъ только задѣть за живое подобнаго господина, и онъ сейчасъ же, къ всеобщему удовольствію, примется бодаться приставленными ему рогами и никакъ не угомонится сразу, а все будетъ продолжать — и, разумѣется, что ни шагъ, то какъ чортъ въ лужу… что ни шагъ, то все больше и больше затесывается въ болото. Случается иногда, что и эти господа сами задѣваютъ, затрогиваютъ другихъ, и, конечно, расплачиваются очень горькимъ для себя образомъ. Такъ случилось съ Загоскинымъ: онъ задѣлъ Грибоѣдова (бездѣлица!), указавши въ своемъ «Сѣверномъ Наблюдателѣ» на два, по его мнѣнію, плохіе стиха въ комедіи Грибоѣдова «Своя семья»; сказавши, что
. . . . . . . .подобные стихи
Противъ поэзіи суть тяжкіе грѣхи…
Искра попала въ порохъ. Грибоѣдовъ написалъ сейчасъ же свой «Лубочный театръ» (который, спасибо ему, тысячу разъ спасибо, мнѣ доставилъ Сосницкій) и сгоряча привезъ его къ кому-то изъ издателей журнала напечатать. «Помилуйте, Александръ Сергѣевичъ, — говоритъ ему издатель: — развѣ подобныя вещи печатаются: это чистыя голыя личности». — «Такъ нельзя напечатать?» — «Нѣтъ, никакъ нельзя». — «Хорошо же». — Черезъ нѣсколько дней по Петербургу черезъ знакомыхъ, знакомыхъ знакомыхъ и проч. и проч. разошлось около тысячи рукописныхъ экземпляровъ «Лубочнаго театра». Загоскинъ былъ поднятъ на смѣхъ.
Послѣ тяжкой, трудной моей болѣзни первый мой выходъ былъ къ Сосницкому. Воздухъ, на который я не выходилъ такъ долго, произвелъ на меня сначала, какъ какое-нибудь наркотическое, одуряющее, опьяняющее дѣйствіе… Сосницкій живетъ на дачѣ въ Павловскѣ: что будешь дѣлать. Я оставилъ у него письмо, о содержаніи котораго не трудно догадаться. Черезъ нѣсколько дней получаю отвѣтъ, который здѣсь прилагаю[69]. Разумѣется, я пошелъ за «Лубочнымъ театромъ» сейчасъ же и съ этой драгоцѣнностью къ Жандру. То, что сказалъ о «Лубочномъ театрѣ» Жандръ[70], записано у меня въ другомъ мѣстѣ.
Іюня 3, по совѣту Іакинѳа[71], я, собравши кое-какъ мои плохія силишки, самъ отправился въ Павловскъ… Неудачнѣй этой поѣздки рѣдко даже и со мною, неудачнымъ человѣкомъ, бывало. Начать съ того, что я встрѣтилъ самого Сосницкаго на петербургскомъ дебаркадерѣ Царскосельской дороги, и это еще очень хорошо, потому что избавило меня отъ крайне горькой и рѣдко кому извѣстной необходимости отыскивать дачу. Если и въ городѣ бываетъ подчасъ трудно отыскать иной домъ, то едва ли что можетъ сравниться съ горемъ отыскивать дачи — и это всюду такъ, и около Москвы, и около Петербурга. Я все надѣялся, что проведу съ Сосницкимъ цѣлый вечеръ и, пожалуй, многаго наслушаюсь. Не тутъ-то было. Пріѣзжаемъ — у него толпа гостей, его давно ожидающихъ и уже во всѣхъ отношеніяхъ порядочно закусившихъ и «пропустившихъ»… Еще lustige Gesellschaft. Подали запросто такой славный обѣдъ, что, судя по петербургскимъ цѣнамъ… видно, что Сосницкій живетъ хорошо, если можетъ подавать такіе обѣды на неожиданное и довольно большое для холостяка число гостей — запросто. Я ничего не ѣлъ, ибо закусилъ прежде, по-своему, по больному. Съѣлъ, правда, кусокъ жаркого и таки влили въ меня стаканъ краснаго вина. Шампанскаго, котораго было много, я не пилъ: не люблю и боялся. Говорить о чемъ-нибудь, разумѣется, никакой возможности. Сосницкій успѣлъ только мнѣ подтвердить свои прежнія слова о томъ, какъ Загоскинъ задѣлъ Грибоѣдова. Это подтвержденіе было мнѣ тѣмъ особенно важно, что, какъ ни внимательно просматривалъ я «Сѣверный Наблюдатель» — не могъ найти того, о чемъ два раза говорилъ мнѣ Сосницкій… Надо хоть послѣ, а добраться непремѣнно, потому что это хорошій фактъ въ матеріалахъ для біографіи Грибоѣдова; кромѣ того, Сосницкій вполнѣ подтвердилъ мнѣ справедливость словъ Жандра о прежнихъ трудныхъ театральныхъ временахъ, о томъ, какъ Сушковъ и Каратыгинъ высидѣли въ крѣпости и проч. Но все это было при самомъ прощаніи. Мы расцѣловались и обнялись. Раздосадованный неудачей, я былъ еще, кромѣ того, раздосадованъ тѣмъ, что мнѣ пришлось возвратиться въ Петербургъ, чуть не сидя на корточкахъ, т. е. по крайней мѣрѣ на самомъ кончикѣ лавки. Вотъ какъ это случилось: я вошелъ въ вагонъ поздно, мѣста всѣ заняты. — «Да гдѣ же?» спрашиваю я довольно сердито у кондуктора. «Да они должны сойти съ мѣста», говоритъ онъ, указывая на восьмилѣтняго мальчика… «Оставайся», говоритъ ему сидящая противъ него мать — старая, скверная, какая-то стянутая, набѣленная и нарумяненная харя съ болонкой. Что тутъ прикажете дѣлать? Въ драку, что ли, съ дамой вступить? Пришлось faire bonne mine au mauvais jeu! «Ne vous inquiettez pas, m-me, nous serons très bien avec votre petit tous les deux… Je suis moi-même père de famille». Какое къ чорту très bien: совершенно très mal. И хотя бы харя сказала хоть слово любезности за это, одно изъ тѣхъ словъ, которыя ровно ничего не стоятъ и обозначаютъ лицо принадлежащимъ къ порядочному кругу. Впрочемъ, послѣ: «онъ васъ безпокоитъ?» — «Нѣтъ-съ, нисколько». Много было въ вагонѣ и разныхъ модницъ — все почти съ французскими языками и съ собачкой. Такимъ образомъ, вернулся я въ Петербургъ ни съ чѣмъ[72], проклиная модницъ, французскій языкъ, а всего болѣе рычащихъ и шипящихъ собачекъ…
Черезъ нѣсколько часовъ я ѣду. Сообщитъ ли мнѣ что-нибудь Щепкинъ, для котораго одного я заѣзжаю въ Москву?
Спб. іюня 5-го, 1858, около 9-ти час. утра.
- ↑ Неизвѣстно, какихъ лѣтъ былъ Б. И. Іонъ, но С. Н. Вѣгичеву въ 1842 г. было всего 57 лѣтъ.
- ↑ Фельдъегерь Уклоненій съ приказаніемъ арестовать Грибоѣдова прибылъ въ крѣпость Грозную къ А. П. Ермолову но въ февралѣ, а 22 января 1826 г. вечеромъ и на другое же утро у везъ Грибоѣдова.
- ↑ Отъ этого указанія на отказъ Грибоѣдова сходить домой Д. А. Смирновъ, повидимому, впослѣдствіи отказался. Въ 1865 г. онъ самъ написалъ: «Грибоѣдовъ ушелъ, и, послѣ назначеннаго срока, Ермоловъ пришелъ арестовать его со всей толпой — съ начальникомъ штаба и адъютантами». (См. «Бесѣды въ О. Л. Р. Слов.», вып. 2. М. 1868. Отдѣленіе 2-с. А. С. Грибоѣдовъ, стр. 22). Единственный очевидецъ ареста Грибоѣдова, разсказавшій объ этомъ («Р. Арх.» 1876. кн. 7, стр. 339—344), H. В. Шимановскій свидѣтельствуетъ, что бумаги Грибоѣдова уничтожилъ сто человѣкъ Алексаша (вѣроятно, Сашка Грибовъ, молочный братъ поэта) въ отсутствіе его, по чьему-то приказанію. Однако часть бумагъ все-таки была отобрана у Грибоѣдова (какъ видно изъ дѣла объ арестѣ колл. асс. Грибоѣдова, сохранившагося въ архивѣ гражданскаго управленія на Кавказѣ) и, зашитая въ холстъ, съ печатями присутствующихъ (полковника Мищенко, поручика Талызина и фельдъегеря Уклонскаго) безъ описи сдана подъ расписку Уклонскаго. (Е. Г. Вейдонбаумъ. Кавказскіе этюды. Тифлисъ. 1901. Стр. 261—267). О судьбѣ этого пакета см. ниже въ разсказѣ А. А. Жандра. Ср. примѣчаніе мое къ стр. 1052 и сл.
- ↑ Можно предположить, что С. Н. Бѣгичевъ но хотѣлъ съ 23-лѣтнимъ молодымъ человѣкомъ распространяться на политическія темы и выражалъ не Грибоѣдовское, а м. б. личное отношеніе къ заговорщикамъ. Впрочемъ, и позднѣе, въ 1865 году, Смирновъ приводитъ выраженіе Грибоѣдова «сто человѣкъ прапорщиковъ хотятъ измѣнить весь государственный бытъ Россіи». Тѣмъ замѣчательнѣе приводимое ниже показаніе А. А. Жандра о «полномъ» участіи А. С. Грибоѣдова въ заговорѣ декабристовъ и его объясненіе фразы Грибоѣдова о 100 прапорщикахъ. Д. А. Смирновъ въ 1865 году былъ связанъ словомъ, такъ какъ былъ живъ А. А. Жандръ, повидимому, не разрѣшившій ему печатать своихъ разсказовъ о Грибоѣдовѣ, и потому умолчалъ объ этомъ важномъ разъясненіи друга Грибоѣдова. H. III.
- ↑ Въ 1865 году (Б. О. Л. P. С. 1868, стр. 23) прибавлено: «ибо сіе можетъ быть ему (курьеру) вредно».
- ↑ Дмитрій Ник. Бѣгичевъ (1786—55), небезызвѣстный писатель, впослѣдствіи воронежскій губернаторъ и сенаторъ, былъ сослуживцемъ Грибоѣдова, занимая должность правителя канцеляріи при своемъ дядѣ, начальникѣ кавалерійскихъ резервовъ въ 1812—14 годахъ, генералъ-аншефѣ А. С. Кологривовѣ, адъютантами котораго были С. Н. Бѣгичевъ и А. С. Грибоѣдовъ.
- ↑ Въ 1865 году послѣ этихъ словъ добавлено: «провожать брата моей жены А. И. Барышникова, возвращавшагося изъ отпуска на службу».
- ↑ Фельдъегерь Уклонскій, впослѣдствіи почтмейстеръ въ Гатчинѣ.
- ↑ По редакціи 1865 года: «около 4 часовъ пополудни» (вѣроятно, 7—8 февраля 1826 г.).
- ↑ М. И. Глинка цѣнилъ музыку А. С. Грибоѣдова. Въ своихъ запискахъ онъ отмѣчаетъ (1828 г.): "Провелъ около цѣлаго дня съ Грибоѣдовымъ, авторомъ комедіи «Горе отъ ума». Онъ былъ очень хорошій музыкантъ и сообщилъ мнѣ тему грузинской пѣсни, на которую вскорѣ потомъ А. С. Пушкинъ написалъ романсъ: «Не пой, волшебница, при мнѣ»… (См. «Записки М. И. Глинки». Спб. 1887, стр. 48). До сихъ поръ исполняется на сценѣ при постановкѣ «Горе отъ ума» вальсъ сочиненія автора (см. «Историческій Вѣстн.» 1889, мартъ, «Воспоминанія о Бѣгичевѣ» Е. П. Соковниной, стр. 672 и сл.). Два вальса А. С. Грибоѣдова были напечатаны еще въ «Лирическомъ альбомѣ» на 1832 годъ (стр. 26 и 27). Вдова Грибоѣдова Нина Александровна знала много пьесъ собственной композиціи мужа, весьма замѣчательныхъ оригинальностью мелодіи и мастерскою обработкою. Она охотно исполняла ихъ любящимъ музыку. «Изъ нихъ въ особенности была хороша одна соната, исполненная задушевной прелести». Пьесы эти остались незаписанными, и Нина Александровна унесла ихъ съ собой въ могилу. (См. № 34 «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей», 1879 г., фельетонъ К. Бороздина — Н. А. Грибоѣдова). H. III.
- ↑ Это удостовѣряетъ и самъ А. Жандръ. Вѣроятно, это было, однако, не въ первый мѣсяцъ ареста — періодъ письменныхъ сношеній краткими записочками съ Булгаринымъ, бывавшимъ ежедневно въ типографіи, гдѣ печатались изданія Н. И. Греча, неподалеку отъ главнаго штаба, на углу Невскаго и Морской.
- ↑ Высочайшая аудіенція Грибоѣдову была дана, вѣроятно, 2 іюня 1826 года. Императору Николаю былъ лично извѣстенъ Грибоѣдовъ еще въ бытность его великимъ княземъ (см. письмо Грибоѣдова къ Бѣгичеву отъ 10 іюня 1824 года: «вчера я нашелъ у Паскевича великаго князя Николая Павловича»…).
- ↑ Вѣроятно, рѣчь идетъ не о листѣ о пожалованіи чиномъ, а объ «очистительномъ аттестатѣ», который, дѣйствительно былъ выданъ при освобожденіи Грибоѣдову.
- ↑ Д. А. Смирновъ слышалъ даже отъ Марьи Сергѣевны, сестры писателя, что Грибоѣдовъ вовсе не хотѣлъ ѣхать служить къ Паскевичу. Онъ сообщилъ въ 1806 г. «очень немногимъ извѣстный фактъ», за достовѣрность котораго вполнѣ ручался, такъ какъ слышалъ его изъ устъ сестры А. С.: «Матушка никогда не понимала глубокаго сосредоточеннаго характера Александра, а всегда желала для него только блеска и внѣшности. Вотъ что она разъ съ нимъ сдѣлала: братъ рѣшительно не хотѣлъ ѣхать служить къ Паскевичу. Матушка какъ-то пригласила его съ собой помолиться къ Иверской Божьей Матери. Пріѣхали, отслужили молебенъ. Вдругъ матушка упала передъ братомъ на колѣна и стала требовать, чтобы онъ согласился на то, о чемъ она будетъ просить. Растроганный, взволнованный, онъ далъ слово. Тогда она объявила ему, чтобы онъ ѣхалъ служить къ Паскевичу. Дѣлать было нечего, онъ поѣхалъ» (Б. О. JI. P. С. 1868, вып. 2, стр. 26).
- ↑ Бѣгичевъ говоритъ, что Грибоѣдовъ въ началѣ августа (182!) былъ у него въ деревнѣ на 1 день. «Онъ спѣшилъ съѣхаться съ ген. Паскевичемъ въ Воронежѣ». («Р. Вѣстникъ», 1892, авг., стр. 314).
- ↑ Объ этой попыткѣ Грибоѣдова въ 1826 г. жениться на дочери частнаго пристава нѣтъ, нигдѣ указаній въ біографической о немъ литературѣ.
- ↑ По редакціи 1805 г. (Б. О. Л. P. С. 1868, вып. 2, стр. 26) Д. А. Смирновъ еще сильнѣе подчеркиваетъ участіе А. С. Грибоѣдова въ персидской войнѣ 1826—28 гг. «Съ половины мая 1827 г. мы видимъ Грибоѣдова въ персидскомъ походѣ съ Паскевиченъ. Пишущему эту статью положительно извѣстно то совершенно дѣятельное участіе, которое принималъ Грибоѣдовъ не только въ заключеніи туркманчайскаго договора, бывшаго именно созданіемъ Грибоѣдова, но и въ самомъ ходѣ кампаніи. Съ Паскевичемъ, близкимъ родственникомъ и человѣкомь, который былъ ближе къ нему по лѣтамъ, Грибоѣдовъ могъ говорить свободнѣе, чѣмъ съ Ермоловымъ. Онъ безпрестанно старался приводить въ дѣйствіе главную пружину дѣда — „не уважать непріятеля, который того не стоитъ“. Движенія къ Аббасъ-Абаду, даже къ самой Эривани были слѣдствіемъ личныхъ, самыхъ убѣдительныхъ настояній Грибоѣдова. Во время этой войны явились во всемъ блескѣ его огромныя дарованія, вполнѣ обработанныя многосторонней правильной образованностью, его дипломатическій тактъ и ловкость, его способность къ труду, огромному, сложному и требующему большихъ соображеній».
- ↑ Эти письма были адресованы къ родной теткѣ жены Пасковича (Елизаветы Алексѣевны) — къ Настасьѣ Ѳедоровнѣ Грибоѣдовой. Указаніе на Іона, какъ на первоисточникъ этого свидѣтельства, сдѣлано впервые.
- ↑ Въ архивѣ дирекціи императорскихъ театровъ мы не нашли, однако, подтвержденія на это указаніе. Б. И. Іонъ въ 1817 г. совсѣмъ не упоминается въ документахъ, касающихся нѣмецкаго театра. Мы нашли его подпись только съ 1819 года.
- ↑ Еще за годъ до дуэли (9 ноября 1816 г.) Грибоѣдовъ писалъ изъ Петербурга С. Н. Бѣгичеву: «Въ воскресенье я съ Истоминой и съ Шереметевымъ ѣду въ Шустерклубъ, кабы ты былъ здѣсь, и ты бы съ нами дурачился».
- ↑ На самомъ дѣлѣ Грибоѣдовъ, зная о разрывѣ Шереметева съ Истоминой, привезъ ее въ домъ къ Завадовскому, гдѣ они втроемъ провели вечеръ. А по неопубликованному донесенію и. д. оберъ-полицеймейстера, представленному министромъ полиціи государю, Истомина у Завадовскаго «ночевала двѣ ночи».
- ↑ На Волковомъ полѣ 12 ноября 1817 г., въ 2 час. пополудни.
- ↑ См. ниже въ бесѣдѣ съ Жандромъ поправку и объясненіе этого выраженія Каверина.
- ↑ Объ этомъ примиреніи не упоминаетъ ни одинъ біографическій источникъ. Письмо самого А. С. Грибоѣдова въ С. Н. Бѣгичеву объ этой дуэли не сохранилось (вѣроятно, оно уничтожено самимъ же Бѣгичевымъ). Въ немъ Грибоѣдовъ писалъ, что «на него нашла ужасная тоска, онъ видятъ безпрестанно передъ глазами умирающаго Шереметева, и пребываніе, въ Петербургѣ сдѣлалось для него невыносимо».
- ↑ Объ этой дуэли см. у Грибоѣдова (Полн. собр. сочин. подъ ред. И. Шляпкина. Спб. 1889, т. I, стр. 29—30 и 47): «Ты мнѣ пеняешь, зачѣмъ я не увѣдомляю тебя о прострѣленной моей рукѣ? Стоитъ ли того, другъ мой. Еще бы мнѣ удалось раздробить ему плечо, въ которое мѣтилъ! А то я же заплатилъ за свое дурачество. Судьба… Въ тотъ самый день, въ который… Ну, да Богъ съ нимъ! Пусть стрѣляетъ въ другихъ, моя прошла очередь». Вѣроятно, дуэль Якубовича съ Грибоѣдовымъ происходила 12 ноября 1818 г., т. е. ровно черезъ годъ послѣ дуэли Шереметева съ Завадовскимъ.
- ↑ Экземпляръ списка «Горе отъ ума» подаренъ авторомъ Булгарину съ собственноручной надписью: «Горе мое поручаю Булгарину, вѣрный другъ Грибоѣдовъ. 6 іюня 1828 г.». Только эта надпись и сдѣлана рукой Грибоѣдова, остальное все написано писарской рукой и носитъ слѣды подчистокъ и поправокъ рукой Булгарина и др. Списокъ этотъ съ портретомъ А. С. Грибоѣдова, вдѣланнымъ въ переплетъ, хранится въ Публичной библіотекѣ.
- ↑ Часть этихъ бумагъ была напечатана въ «Русской Старинѣ», но многія исчезли безслѣдно.
- ↑ Горе отъ ума. А. С. Грибоѣдова. 2-е изданіе. Съ приложеніемъ портрета автора и статьи К. Полевого — О жизни и сочиненіяхъ А. С. Грибоѣдова. Спб. 1839. Стр. C + 202.
- ↑ Родился 9 февраля 1789 года, скончался 19 января 1873 года, погребенъ въ Александро-Невской лаврѣ.
- ↑ Село Екатерининское, Тульской губерніи, Епифанскаго уѣзда, было пріобрѣтено С. Н. Бѣгичевымъ у Петра Львовича Давыдова. Въ немъ былъ А. С. Грибоѣдовъ въ августѣ 1826 года. Въ настоящее время село Екатерининское принадлежитъ родной дочери Степана Никитича Бѣгичева Марьѣ Степановнѣ, гдѣ она и проживаетъ.
- ↑ «Притворная невѣрность». Комедія въ І дѣйствіи въ стихахъ. Переведена съ французскаго А. Грибоѣдовымъ и А. Жандромъ. Спб. Въ типографіи Н. Греча. 1818 г. Что принадлежитъ въ ней Грибоѣдову и что Жандру, если не считать мелкихъ поправокъ, извѣстно изъ письма А. С. Грибоѣдова къ С. П. Бѣгичеву отъ 16 апрѣля 1818 г.
- ↑ Очевидно, Екатерининскій каналъ.
- ↑ Это невѣрно. Грибоѣдовъ былъ арестованъ въ крѣпости Грозной 22 января 1826 года.
- ↑ Во Владикавказѣ, какъ это документально теперь выяснено. См. Б. Вейденбаумъ. Кавказскіе этюды. Тифлисъ 1901 г. Дѣло объ отправленіи кол. ас. Грибоѣдова въ С.-Петербургъ арестованнымъ и объ описаніи у него бумагъ, въ архивѣ гражданскаго управленія Кавказа. — Указаніе на М. С. Алексѣева впервые появляется въ печати. Оно разъясняетъ начальную букву, поставленную Грибоѣдовымъ въ одной запискѣ изъ-подъ ареста Ѳ. Булгарину: «Да не будь трусъ напиши мнѣ, я записку твою сожгу, или передай свѣдѣнія Ж. (очевидно, Жандру), а тотъ перескажетъ А., а А. найдетъ способъ мнѣ сообщить». По разъясненію редактора собранія сочиненій А. С. Грибоѣдова, профессора И. Шляпкина (томъ I, стр. 38), повторенному П. Щеголевымъ въ изданіи «Грибоѣдовъ и декабристы» Спб. 1906, стр. 37 (сноска 24): «А. — вѣроятно, князь Александръ Ивановичъ Одоевскій». Но это совершенно невѣроятно, такъ какъ Одоевскій былъ арестованъ въ Петропавловской крѣпости и не могъ имѣть никакихъ сношеній съ Грибоѣдовымъ, сидѣвшимъ въ главномъ штабѣ. Н. Ш.
- ↑ Гвардіи капитанъ Сенявинъ значится самъ въ числѣ арестованныхъ, содержавшихся въ главномъ штабѣ вмѣстѣ съ Грибоѣдовымъ. Вотъ доселѣ неизвѣстный рапортъ с.-петербургскаго коменданта генерала-адъютанта Башуцкаго отъ 13 февраля 1826 г. № 76 на имя дежурнаго генерала главнаго штаба Е. Л. В. генералъ-адъютанта Потапова: «Стоящій въ караулѣ на главной гауптвахтѣ лейбъ-гвардіи Егерскаго полка штабсъ-капитанъ Родзянко 3-й представилъ ко мнѣ при описи вещи, отобранныя имъ отъ арестованнаго по высочайшему повелѣнію коллежскаго асессора Грибоѣдова, которыя при семъ къ вашему превосходительству препроводить честь имѣю». На этой бумагѣ собственной рукой Грибоѣдова написано: «Вещи и деньги, мнѣ принадлежащія, мною отъ капитана Жуковскаго приняты. Коллежскій асессоръ Александръ Грибоѣдовъ». Н. Ш.
- ↑ Въ копіи съ рукописи Д. А. Смирнова составляютъ отдѣльную главу (6-ю) «Замѣчанія на мои записки зятя моего Мих. Мат. Поливанова». Такихъ замѣчаній сдѣлано семь. Всѣ они помѣчены 18 октября 1858 г. Мы размѣстили ихъ за его подписью подъ текстомъ въ соотвѣтствующихъ мѣстахъ. Примѣчанія подъ текстомъ безо всякой подписи принадлежатъ мнѣ. Относительно фамиліи Ивановскій Поливановъ замѣтилъ: «Чиновникъ V класса, бывшій дѣлопроизводителемъ военно-судной комиссіи, былъ не Ивановскій, но мой добрый знакомый и благодѣтель, начальникъ отдѣла инспекторскаго департамента Ивановъ». Однако едва ли это замѣчаніе справедливо, такъ какъ самъ А. С. Грибоѣдовъ говоритъ объ Ивановскомъ въ запискѣ изъ-подъ ареста Булгарину: «Между тѣмъ я комитетомъ оправданъ начисто какъ стекло. Ивановскій, благороднѣйшій человѣкъ, въ крѣпости говорилъ мнѣ самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожденъ. Притомъ обхожденіе со мною, какъ его, такъ и прочихъ было совсѣмъ не то, которое имѣютъ съ подсудимыми. Казалось, все кончено. Съѣзди къ Ивановскому, онъ тебя очень любитъ и уважаетъ: онъ членъ вольнаго общества любителей словесности и много во мнѣ принималъ участія»… Н. Шаломытовъ.
- ↑ Слова «Грибоѣдовъ началъ было»… надписаны въ копіи на зачеркнутыхъ: «отвѣчая письменно на вопросные пункты».
- ↑ Въ «Бесѣдахъ Общества Любителей Россійской Словесности» 1868 г. Д. А. Смирновъ, разсказывая объ этомъ, но называетъ Ивановскаго, а говоритъ про него: «къ столу подошло одно очень вліятельное лицо и взглянуло на бумагу» (съ отвѣтами Грибоѣдова на вопросные пункты). Д. И. Завалишинъ приписывалъ полковнику Любимову этотъ совѣтъ Грибоѣдову измѣнить показаніе.
- ↑ О матери Грибоѣдовъ упомянулъ въ своемъ рѣшительномъ письмѣ на имя государя отъ 16 февраля 1820 г., черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Петербургъ съ фельдъегеремъ. Содержаніе этого письма см. въ изданіи А. С. Суворина — «Грибоѣдовъ и декабристы» (Спб. 1905), гдѣ приведено факсимиле всего дѣда о коллежскомъ асессорѣ Грибоѣдовѣ.
- ↑ Ѳ. В. Булгаринъ ссужалъ Грибоѣдова во время его ареста не только книгами, но и деньгами, навѣщалъ его, просилъ за него. Самъ онъ разсказалъ о первомъ своемъ знакомствѣ съ Грибоѣдовымъ въ своей «Сѣверной Пчелѣ» (1837 г., № 47) въ статьѣ «Какъ люди дружатся». Изъ нея видно, что еще въ 1814 году Грибоѣдову былъ извѣстенъ человѣколюбивый поступокъ Ѳ. Булгарина, жившаго тогда въ Варшавѣ, по отношенію къ одному юнкору Иркутскаго гусарскаго полка — Генисс., родомъ изъ Москвы, всей душой привязанному къ Грибоѣдову и изъ дружбы къ нему поступившему въ военную службу. Юноша этотъ, попавъ изъ Бреста въ Варшаву, три мѣсяца но вставалъ съ постели и умеръ отъ чахотки въ квартирѣ Булгарина, призрѣвшаго его. Грибоѣдовъ не могъ забыть, но признанію Булгарина, этого поступка.
- ↑ «Nouvelies Annales des voyages». T. 48. (1830). T. XVIII de la 2 série. Relation des événements, qui ont précédé et accompagné le massacre de la dernière ambassade rosse en Perse. — Переводъ ея, очень плохой и съ цензурными урѣзками, помѣщенъ въ изданіи Е. Серчевскаго «А. С. Грибоѣдовъ и его сочиненія». Спб. 1858. Стр. XLV—LXXXII. Въ бумагахъ Д. А. Смирнова сохранился ея полный переводъ.
- ↑ 6 іюня 1828 г. А. С. Грибоѣдовъ навсегда разстался съ Петербургомъ, а 12 іюня и съ Москвой.
- ↑ Эта черновая пыла напечатана Д. А. Смирновымъ въ «Русскомъ Словѣ» 1859 г., 4—6.
- ↑ Жена А. А. Жандра, Параскева Петровна, скончалась не такъ давно (24 ноября 1906 г.) и погребена рядомъ съ мужемъ на кладбищѣ Александро-Невской Лавры. Со словъ мужа она хранила въ своей памяти немало разсказовъ изъ жизни автора «Горе отъ ума».
- ↑ «Лубочный театръ» быль полностью впервые напечатанъ съ автографа въ Сборникѣ, изд. студ. Спб. университета 1860, т. II, стр. 242: но до того послѣдніе 12 стиховъ памфлета мы нашли въ «Сѣверной Пчелѣ» 1837 г., № 133.
- ↑ Первое тайное общество называлось Tagend Bund. Оно не было секретомъ ни для кого. Первыми основателями его были гвардейскіе офицеры Кошелевъ Гагинъ и Семеновъ, которые всѣ какъ-то ускользнули отъ преслѣдованій слѣдственной комиссіи. Носились слухи, что и всѣ молодые генералъ-адъютанты государя, составлявшіе его блистательный ореолъ, — два брата Орловы, Киселевъ, Сипягинъ, Меньшиковъ, Потемкинъ и другіе, или были членами этого общества, или покровительствовали ему, но объ участіи Грибоѣдова я что-то не слыхалъ, точно такъ же, какъ доселѣ ничего не зналъ о дуэли на Кавказѣ между нимъ и сорванцомъ Якубовичемъ, бывшимъ сотоварищемъ моимъ по университетскому пансіону. Замѣч. Мих. Матв. Поливанова.
- ↑ С. Н. Бѣгичевъ разсказываетъ въ своей запискѣ («Р. Вѣстникъ», 1892, VIII) о Грибоѣдовѣ и еще аналогичный случай, который, по его мнѣнію, характеризуетъ поэтическую натуру Грибоѣдова: "Онъ былъ у меня шаферомъ и въ церкви (въ апрѣлѣ 1823 года въ Москвѣ) стоялъ возлѣ меня. Передъ началомъ службы священнику вздумалось сказать намъ рѣчь. Грибоѣдовъ, съ обыкновенной своей тогдашней веселостью, перетолковывалъ мнѣ на ухо эту проповѣдь, и я насилу могъ удержаться отъ смѣха. Потомъ онъ замолчалъ, но когда держалъ вѣнецъ надо мной, я замѣтилъ, что руки его трясутся и, оглянувшись, увидѣлъ его блѣднымъ и со слезами на глазахъ. По окончаніи службы на вопросъ мой: «Что съ тобой сдѣлалось?» — «Глупость, — отвѣчалъ: — мнѣ вообразилось, что тебя отпѣваютъ и хоронятъ». Н. Ш.
- ↑ 12 ноября 1817 года за Волновомъ полѣ между В. В. Шереметевымъ и графомъ А. П. Завадовскимъ.
- ↑ Наоборотъ, А. И. Истомина уѣхала отъ Шереметева къ своей подругѣ Азаровой, какъ это выяснено слѣдствіемъ.
- ↑ Привожу совершенно неизвѣстную въ печати выписку изъ подлиннаго слѣдствія, произведеннаго о поединкѣ штабсъ-ротмистра Кавалергардскаго полка Шереметева съ камеръ-юнкеромъ Завадовскимъ. Слѣдствіе это произведено было, по предписанію с.-петербургскаго военнаго генералъ-губернатора полковникомъ Кавалергардскаго полка Ланскимъ 3-мъ, полицеймейстеромъ полковникомъ Ковалевымъ и камеръ-юнкоромъ 6 класса Ланскимъ и сохранилось въ дѣлѣ о названной дуэли. Вотъ показанія самихъ лицъ, причастныхъ къ дуэли, о ея причинѣ: «Камеръ-юнкеръ Завадовскій объяснилъ производившимъ слѣдствіе, что причиною сего поединка было то, что танцорка императорскаго театра Истомина, переѣхавши отъ Шереметева на собственную квартиру, по приглашенію его, Завадовскаго, была у него на короткое время, о чемъ Шереметевъ, узнавъ, объявилъ ему причину неудовольствія, вызывая драться на смерть. Танцорка же Истомина показала, что она у Шереметева, проживая около двухъ лѣтъ, давно намѣревалась по безпокойному его характеру и жестокимъ съ нею поступкамъ отойти отъ него; наконецъ, разссорясь съ нею 3 числа сего мѣсяца, сослалъ ее отъ себя прочь, почему она и перешла на особую квартиру, но когда она была 5 числа сего же мѣсяца въ понедѣльникъ въ танцахъ въ театрѣ, то знакомый какъ ей, такъ и Шереметеву вѣдомства государственной коллегіи иностранныхъ дѣлъ губернскій секретарь Грибоѣдовъ, часто бывавшій у нихъ но дружбѣ съ Шереметевымъ и знавшій о ссорѣ ея съ нимъ, позвалъ ее съ собою ѣхать къ служащему при театральной дирекціи дѣйствительному статскому совѣтнику князю Шаховскому, къ коему по благосклонности его нерѣдко ѣзжала, но вмѣсто того привезъ ее на квартиру Завадовскаго, но не сказывая, что его квартира, куда вскорѣ пріѣхалъ и Завадовскій, гдѣ онъ по прошествіи нѣкотораго времени предлагалъ ей о любви, но въ шутку или въ самомъ дѣлѣ, того не знаетъ, но согласія ему на то объявлено не было; съ коими посидѣвши нѣсколько времени, была отвезена Грибоѣдовымъ на свою квартиру, но на третій день пріѣхалъ къ ней Шереметевъ, просилъ у ней прощенья и приглашалъ возвратиться къ нему, но она, не желая сего, намѣрена была въ тотъ день ѣхать къ князю Шаховскому, но Шереметевъ просилъ ее, чтобы ѣхать въ его экипажѣ, но когда она согласилась, то онъ вмѣсто того привезъ ее къ себѣ и, показывая на пистолеты, говорилъ, что ежели не останется у него, то онъ застрѣлитъ себя. Видя его въ такомъ чистосердечномъ раскаяніи и не желая довести до отчаянія, осталась у него, послѣ чего въ продолженіе двухъ дней отъ спрашивалъ, что не была ли она у кого-нибудь въ то время, когда но жила у него, стращая при томъ, что ежели она не скажетъ, то онъ ее застрѣлитъ; она принуждена была на третій день признаться, что была у графа Завадовскаго. Онъ, будучи доволенъ ея признаніемъ, тотчасъ пошелъ съ сей квартиры, но при выходѣ изъ оной встрѣтился съ нимъ лейбъ-гвардіи уланскаго полка корнетъ Якубовичъ, съ коимъ онъ и ушелъ, а часа черезъ два опять возвратился. Съ того времени Шереметевъ былъ доволенъ и покоенъ, сказывая ей, что онъ все знаетъ о бытности ея у Завадовскаго и что все сіе рѣшено уже. Но сверхъ ея чаянія въ понедѣльникъ 12 числа пріѣзжаетъ Якубовичъ и сказываетъ ей, чтобы она ушла куда-нибудь съ квартиры, такъ какъ много соберется офицеровъ, ибо Шереметевъ раненъ, почему она и препровождена была въ особую квартиру, о поединкѣ же ничего не знаетъ. — Губернскій секретарь Грибоѣдовъ отвѣтствовалъ, что ее пригласилъ ѣхать единственно для того только, чтобы узнать подробнѣе, какъ и за что она поссорилась съ Шереметевымъ, и какъ онъ жилъ до сего времени за недѣлю на квартирѣ Завадовскаго, то и завезъ на оную, куда пріѣхалъ и Завадовскій, но объяснялся ли онъ ей въ любви, не помнитъ, но уослѣ отвезъ ее въ квартиру, — Графъ Завадовскій сперва производившимъ слѣдствіе объяснилъ, что оная Истомина была у него но приглашенію его, а потомъ и вторично отвѣтствовалъ, что онъ ее въ театрѣ на лѣстницѣ лично приглашалъ къ себѣ, когда она оставитъ Шереметева, побывать въ гостяхъ у него, но съ кѣмъ она пріѣхала къ нему, не знаетъ и о любви, можетъ быть, въ шуткахъ говорилъ и дѣлалъ разныя предложенія, но на очной ставкѣ съ Грибоѣдовымъ о приглашеніи ея пріѣхать къ себѣ отвѣтствовалъ, что ошибся, принявши визитъ Истоминой на свой счетъ. — Коритъ Якубовичъ, уже предназначенный къ отставкѣ по высочайшему повелѣнію по представленію цесаревича Константина Павловича, былъ немедленно же арестованъ за участіе въ дуэли Шереметева, но при допросѣ но выяснилъ причинъ дуэли, заявивъ лишь, что „поступокъ Завадовскаго не дѣлалъ чести благородному человѣку“, подробности же ссоры не хочетъ пояснить, „дабы не показать пристрастія къ Шереметеву и но снять личины съ Завадовскаго“. За что же Шереметевъ имѣлъ злобу, „Завадове кому спрашивать было нечего, потому что причину сего лучше ихъ зналъ“; Объ Іонѣ и Каверинѣ въ слѣдствіи нѣтъ ни слова. Прим. Н. Шаломытова.
- ↑ Каверинъ (какъ мнѣ разсказывалъ еще въ 1841 году С. Н. Бѣгичевъ) былъ лицо замѣчательное и характерно-типическое въ отношеніи къ своему времени — красавецъ, пьяница, скакунъ и такой сорвиголова и бреттеръ, какихъ мало. Онъ служилъ когда-то адъютантомъ у Бенигсена и, въ бытность нашихъ войскъ за границей, проказилъ въ Гамбургѣ до того, что быль цѣлому городу и околотку извѣстенъ подъ именемъ краснаго гусара. Бенигсенъ долженъ былъ послѣ спровадить съ рукъ долой эту удалую голову, отъ которой житья не было. Прим. автора.
- ↑ По документальнымъ даннымъ, штабсъ-ротмистръ Кавалергардскаго полка В. В. Шереметевъ 2-й скончался на другой день послѣ дуэли, т. е. 13 ноября, въ пять и три четверти часа пополудни. Н. Ш.
- ↑ Это свидѣтельство близкаго друга А. С. Грибоѣдова о томъ, что поэтъ вполнѣ раздѣлялъ съ декабристами вѣру въ необходимость и справедливость ихъ дѣла, весьма замѣчательно. Его смущали, повидимому, лишь неорганизованность дѣла и излишняя болтливость и пошлость нѣкоторыхъ членовъ, такъ сказать, хористовъ движенія, но, конечно, несмотря на весь свой скептицизмъ и холодный умъ, Грибоѣдовъ (какъ и Пушкинъ) нашелъ бы въ себѣ, безъ сомнѣнія, достаточно энтузіазма и силъ, чтобы 14-го декабря, если бы онъ былъ въ это время въ Петербургѣ, стать въ ряды своихъ друзей и товарищей, Рылѣева, Одоевскаго, Кюхельбекера, Бестужева и многихъ другихъ, а не остаться на срединѣ Сенатской площади, не примыкая ни туда ни сюда, какъ думаетъ это В. Розановъ (см. его Литературные Очерки, изд. И. Перцова. Спб. 1899, стр. 192—200). Н. Ш.
- ↑ Бестужевъ никогда не былъ старшимъ адъютантомъ главнаго штаба, а адъютантомъ принца Александра Виртембергскаго, извѣстнаго подъ именемъ Принца-ІІНицки. Прим. М. М. Поливанову.
- ↑ О Зеленой книгѣ знали всѣ, но только немногіе знали, въ чемъ состояло дѣло. Общимъ убѣжденіемъ было, что это особая масонская ложа, членами которой одни офицеры гвардіи. О существованіи Желтой книги я не слыхалъ. Прим. М. М. Поливанова.
- ↑ Это оговоръ Бестужева-Рюмина, совершенно не подтверждающійся документально. См. показанія Бестужева-Рюмина въ пользу Грибоѣдова. П. Щеголевъ „Грибоѣдовъ и декабристы“. Спб. 1905, стр. 9—10.
- ↑ Нужно имѣть въ виду объясненіе Д. И. Завалишина: „въ стараніи товарищей не компрометировать Грибоѣдова не было также ничего особеннаго, исключительнаго. Это было лишь слѣдствіемъ напередъ условленнаго, общепринятаго правила стараться не запутывать никого, кто не былъ еще запутавъ“.
- ↑ См. показаніе А. А. Бестужева. „Грибоѣдовъ и декабристы“, стр. 9: „въ члены же его (Грибоѣдова) не принималъ я, во-1-хъ, потому, что онъ меня и старше и умнѣе, а, во-2-хъ, потому, что жалѣлъ подвергнуть опасности такой талантъ“.
- ↑ Семья А. А. Жандра передала этотъ замѣчательный списокъ по моей просьбѣ «Музою имени А. С. Грибоѣдова» въ Москвѣ, гдѣ онъ и хранится. Прим. Н. Шаломытова.
- ↑ Этимъ выраженнымъ здѣсь личнымъ взглядомъ Д. А. Смирнова на дѣло 14 декабря можно объяснить многія недомолвки и неясности въ передачѣ данныхъ объ участіи А. С. Грибоѣдова въ декабристскомъ движеніи. Узнавъ отъ друга его, А. А. Жандра, что дѣйствительная степень участія Грибоѣдова въ заговорѣ 14 декабря была «полная», онъ даже не разспросилъ его, каковы же именно были политическіе взгляды А. С. Грибоѣдова. Былъ ли онъ республиканецъ, или конституціоналистъ. Вѣдь можно было, раздѣляя теоретически всѣ крайнія требованія декабризма, совершенно не надѣяться на ихъ осуществленіе, и, съ другой стороны, не зная даже программы, выполнять ее слѣпо, съ тѣмъ самозабвеніемъ, которое проявилъ, напримѣръ, В. К. Кюхельбекеръ. Не трудно, однако, догадываться, что Грибоѣдовъ, при всемъ складѣ ума своего, проницательнаго, критическаго и холоднаго par excellence, былъ сыномъ своего вѣка, былъ «пламеннымъ мечтателемъ въ краю вѣчныхъ снѣговъ», по собственному его признанію и выраженію, и волна декабристскаго движенія захватила бы его вмѣстѣ съ Рылѣевымъ, Одоевскимъ и Кюхельбекеромъ, если бы обстоятельства но забросили его въ глушь Кавказа въ самый разгаръ событій. Н. Шаломытовъ.
- ↑ См. Историческіе очерки и разсказы С. Н. Шубинскаго, изд. 5.
- ↑ Иванъ Ивановичъ Сосницкій (1794—1877) — «дѣдушка русской сцены», какъ написано на его мраморномъ бюстѣ, поставленномъ въ фойе Александринскаго театра, былъ сынъ капельдинера. Впервые выступилъ въ 1811 году въ молодой труппѣ кн. Шаховского. Первый большой успѣхъ имѣлъ въ 1816 году въ пьесѣ кн. Шаховского «Урокъ кокеткамъ или Липецкія воды» и въ пьесѣ А. С. Грибоѣдова «Молодые супруги». Первенствующее положеніе Сосницкій пріобрѣлъ съ появленіемъ на сценѣ «Горе отъ ума» (1829), гдѣ онъ игралъ и Чацкаго, и Загорѣцкаго, и Репетилова. Послѣдняя роль — одно изъ лучшихъ созданій артиста. Въ «Ревизорѣ» (18?6) онъ создалъ роль Городничаго.
- ↑ А. С. Грибоѣдовъ уволенъ въ отставку изъ военной службы приказомъ 25 марта 1816 г.
- ↑ Это указаніе на помощь Грибоѣдова Сосницкому во время болѣзни оставалось доселѣ неизвѣстнымъ. Н. Ш.
- ↑ А. С. Грибоѣдовъ привезъ въ Москву первые два акта «Горе отъ ума», въ Петербургъ же онъ пріѣхалъ, имѣя всѣ четыре акта въ своемъ портфелѣ, правда, въ черновой, московской ихъ редакціи. Н. Ш.
- ↑ Ср. Записки Каратыгина, Спб. 1880, стр. 130, и въ воспоминаніяхъ А.М Колосовой (Каратыгиной) въ «Р. Вѣстникѣ», 1881, № 4, стр. 587—588. — И. И Сосницкій, бывшій самъ на литературномъ обѣдѣ у Н. И. Хмѣльницкаго, являете новымъ свидѣтелемъ истинности происшествія. Н. Ш.
- ↑ Въ бумагахъ Д. Д. Смирнова не сохранилась.
- ↑ "Урокъ кокеткамъ или Липецкія воды, поставлена въ первый разъ на сценѣ Малаго театра 23 сентября 1815 г., а 29 сентября того же года на этой сценѣ шла первая пьеса А. С. Грибоѣдова «Молодые супруги… въ которой главную роль игралъ тотъ же И. И. Сосницкій съ знаменитой Е. С. Семеновой и Брянскимъ. Н. Ш.
- ↑ Въ бумагахъ Д. А. Смирнова не сохранился.
- ↑ См. выше, стр. 136.
- ↑ Іакинѳъ Ивановичъ Шишкинъ, родственникъ Д. А. Смирнова, жившій въ Петербургѣ.
- ↑ Впослѣдствіи Д. А. Смирновъ уже у себя въ имѣніи получилъ «нисколько не ожидаемый большой и толстый пакетъ» отъ И. И. Сосницкаго. «Въ пакетѣ письмо, самое обязательное, и — драгоцѣнность, которую вамъ поставлю себѣ обязанностью показать». (См. неизданное письмо Д. А. Смирнова князю В. Ф. Одоевскому отъ 6-го декабря 1868 г. въ рукописномъ отдѣленіи императорской Публичной библіотеки). «Нашему комику И. И. Сосницкому я столько обязанъ, что и передать вамъ не могу», — пишетъ Смирновъ ему же по этому поводу «il а deterré pour moi de telles choses, qui ne sont connues de personne». Н. Ш.