К. Льдовъ. Лирическія стихотворенія. Спб. 1897 г. Ц. 1 р. Было бы большой несправедливостью отказать г. Льдову въ извѣстной долѣ поэтическаго таланта. Въ его стихотвореніяхъ звучатъ нерѣдко искреннія, сердечныя ноты, его стихъ красивъ и звученъ, риѳмы богаты, на всемъ лежитъ отпечатокъ поэтической вдумчивости, неуловимой, легкой и прозрачной грусти и идеалистическихъ порывовъ къ красотѣ. Но эти несомнѣнныя достоинства его значительно уступаютъ двумъ крупнымъ его недостаткамъ: онъ мало оригиналенъ и крайне однообразенъ, не глубокъ и подчасъ напыщенъ. Отрицательныя качества съ особой рѣзкостью даютъ себя знать, въ стихотвореніяхъ послѣдняго времени, когда, по словамъ «Послѣсловія», сопровождающаго настоящій «Сборникъ», авторъ тѣсно примкнулъ къ небольшой группѣ лицъ съ идеалистическимъ направленіемъ. «Я ищу красоты, — говоритъ авторъ въ упомянутомъ „Послѣсловіи“, — которая создаетъ однѣ загадки и разрѣшаетъ другія, внушая мнѣ восторгъ и предчувствіе иного существованія. Отъ своихъ стиховъ, какъ и вообще отъ всѣхъ произведеній искусства, я домогаюсь лишь ни съ чѣмъ несравнимыхъ и непосредственныхъ эстетическихъ впечатлѣній». Подъ вліяніемъ такихъ «домоганій» авторъ слѣдующимъ стихотвореніемъ открываетъ свой сборникъ:
Друзья, не плачьте надъ могилой,
Гдѣ бренный прахъ мой заключенъ:
Я живъ мечтою легкокрылой,
Внѣ разстояній и временъ.
Моя душа просила чуда
И въ мірѣ чудо обрѣла,
И если я исчезъ отсюда,
Она исчезнуть не могла.
Внимайте ей: она межъ вами,
Подъ звуки суетныхъ рѣчей,
Поетъ смиренными словами
О вѣчной родинѣ своей.
Оставляя въ сторонѣ «смиренную» горделивость этого, стихотворенья, такъ и кажется, что оно словно списано съ тѣхъ эпитафій, которыми на провинціальныхъ кладбищахъ простодушные люди любятъ украшать могилы. Помѣчено оно 1897-мъ годомъ, когда столь вдохновенныя строфы вылились изъ переполненной «смиреніемъ» души г. Льдова. Для контраста приведемъ другое его же стихотвореніе, написанное десять лѣтъ назадъ, въ которомъ выражены отмѣченныя выше лучшія стороны стиховъ г. Льдова, стихотвореніе того времени, когда авторъ еще былъ самимъ собой и не стремился подражать г. Брюсову и г-жѣ Гиппіусъ.
Какъ пламя дальняго кадила,
Закатъ горѣлъ и догоралъ…
Ты равнодушно уходила,
Я изнывалъ, я умиралъ…
И догорѣлъ костеръ небесный,
И отзучали струны дня,
И ты, какъ день, ушла прелестной
И странно чуждой для меня.
Зажгутся вновь огни заката
"И зорь прозрачныхъ янтари,
Лишь зорямъ счастья — нѣтъ возврата,
Ночамъ сердечнымъ — нѣтъ вари!
Все стихотвореніе красиво, звучно и ясно, а два послѣднихъ стиха безупречны по силѣ выраженія и красотѣ. И такихъ стихотвореній можно отмѣтить нѣсколько въ книжечкѣ г. Львова. Въ нихъ слышится искреннее вдохновеніе, нѣтъ напыщенной подражательности, хотя и не чувствуется глубины и силы. Но то немногое, что они даютъ, принадлежитъ несомнѣнно автору, прочувствовано имъ и съ любовью отдѣлано. Нужно, однако, замѣтить, что и въ лучшихъ его стихотвореніяхъ видна явная подражательность, и темы, и даже выраженія г. Льдовъ заимствуетъ то у Гейне, то у Кольцова, даже у Некрасова, къ которому въ «Послѣсловіи» онъ относится чуть не съ презрительнымъ высокомѣріемъ, заявляя, что отъ обаянія имени Некрасова теперь «почти не осталось и слѣда». Можетъ быть, не станемъ спорить съ столь глубокимъ знатокомъ современныхъ настроеній, какимъ считаетъ себя г. Льдовъ. Но что въ его стихотвореніяхъ есть прямое подражаніе тому же Некрасову, это видно, напр., изъ хорошенькой, граціозной пьески «Швея». А вотъ стихотвореніе, очень милое и выдержанное, которое цѣликомъ навѣяно Гейне.
Онъ въ русую дѣву влюбился,
А русая дѣва смѣялась,
Съ весны до весны издѣвалась
За то, что въ нее онъ влюбился.
Ее цѣловалъ онъ сквозь слезы,
Она же шептала, цѣлуя:
О чемъ ты грустишь? Не люблю я
Твои непонятныя слезы.
Надвинулась хмурая осень,
Онъ день ото дня веселѣе,
Она же въ поблекшей аллеѣ
Блуждаетъ печальна, какъ осень.
Онъ чаще и чаще смѣется,
Она изнываетъ, тоскуетъ
Когда же, сквозь слезы, цѣлуетъ, —
Онъ смотритъ въ глаза и смѣется.
И всякій разъ, когда нашъ «смиренный» поэтъ подражаетъ великимъ образцамъ, его стихи граціозны, звучны, пріятны, хотя и производятъ впечатлѣніе чего-то давно знакомаго. Но стоитъ ему только вспомнить о «загадкахъ красоты», той особенной «новой красоты», жрицей которой у насъ провозгласила себя г-жа Гиппіусъ, и г. Льдовъ теряется, умаляется до полнаго уничтоженія своей личности.
Мы уйдемъ изъ древнихъ башенъ
На вершины гордыхъ пѣсенъ.
Сумракъ міра намъ не страшенъ,
Замокъ міра намъ не тѣсенъ.
Для предчувствій нѣтъ темницы,
Своды — крылья для желаній,
Нѣтъ въ созвучіяхъ границы,
Въ одиночествѣ — страданій.
Въ дни восторга, въ дни ненастья,
Постигая совершенство,
Не забудетъ сердце счастья
Прогрѣвать свое блаженство.
Мы уйдемъ изъ ветхихъ башенъ.
Мы уйдемъ изъ-подъ развалинъ,
Сумракъ міра намъ не страшенъ,
Замокъ міра — не печаленъ.
Этотъ наборъ словъ сдѣлалъ бы честь г-ну Брюсову, который, какъ извѣстно, пишетъ «для вѣчности и потомства», но въ немъ тонетъ безслѣдно та доля поэтическаго таланта, которою судьба одарила г-на Льдова, о чемъ мы искренно жалѣемъ. Пусть силы г-на Льдова были не велики, все же онѣ были, а теперь, вдохновляемый столь высокими образцами, онъ теряетъ и ихъ, и къ нему вполнѣ примѣнимы слова Евангелія о «рабѣ лукавомъ», зарывшемъ свой талантъ въ землю. Чувствуетъ это и самъ г. Льдовъ, надѣющійся замѣнить измѣнившій ему талантъ шутовствомъ. Въ «Послѣсловіи», которое на обычномъ литературномъ языкѣ называется «Предисловіемъ», потому что напечатано впереди книги, онъ выражаетъ глубокое презрѣніе «суду публики», и на вопросъ, зачѣмъ же онъ пускаетъ свои стихи въ публику, отвѣчаетъ: «Меня побуждаетъ къ этому простое желаніе придать своимъ стихамъ наиболѣе отчетливое начертаніе, для того, чтобы иногда перечитывать навѣянныя мимолетными вдохновеніями строки». Не стоило для этого печатать. Можно было отдать переписать на пишущей машинѣ, что стоило бы г-ну Льдову много дешевле и избавило бы его отъ непріятности выслушивать «судъ публики», отъ котораго трудно уйти даже на «вершины гордыхъ пѣсенъ». Незачѣмъ также было разсылать по редакціямъ, съ надписью «для отзыва», незачѣмъ и обозначать — «цѣна 1 р.». Все это отдаетъ сплошнымъ шутовствомъ весьма «неидеальнаго» сорта, а для такого стараго литератора, какъ г. Льдовъ, двадцать лѣтъ уже подвизающагося на страницахъ всевозможныхъ «листковъ», и неприлично такъ обращаться съ «большой публикой», которая, какъ ни какъ, а все же его «поддерживаетъ». Когда гаерничаетъ какой-нибудь г. Брюсовъ, то ему и Богъ проститъ, ибо какой онъ литераторъ? Но профессіональному писателю это «не къ лицу, и не пристало». Для него въ этой «большой публикѣ» — весь смыслъ существованія, тутъ «весь законъ и пророки». Отнимите у литературы возможность обращенія къ «суду большой публики», и литература исчезнетъ. Что для большой публики г. Льдовъ малая величина, это совершенно вѣрно, но отсюда еще очень далеко до того, что и для г-на Льдова эта публика то же не имѣетъ значенія. Даже подъ покровительствомъ «самого» г-на Волынскаго, которому авторъ выражаетъ въ «Послѣсловіи» глубокую благодарность, г. Льдовъ все же безъ «большой публики», какъ писатель, не можетъ обойтись и не обойдется.