1903. править
КУХАРКИ И ГОРНИЧНЫЯ. править
I. править
Утро. Въ мясной тараторятъ другъ съ дружкой о томъ, о семъ кухарки, пришедшія за мясомъ, и, разумѣется, ругаютъ хозяекъ. Мясники въ грязныхъ отъ крови и сала передникахъ рубятъ говядину для покупательницъ. Паренекъ-подростокъ принимаетъ деньги за стойкой и сдаетъ сдачу. Около стойки слышенъ кухарочій возгласъ:
— Пять копѣекъ съ тебя, паренекъ… Давай, давай… Не зажиливай… Нечего тебѣ хозяина-то своего беречь. Не кумъ онъ тебѣ, ни братъ, ни сватъ. А ужъ кухаркѣ безъ халтуры невозможно…
— Да вѣдь ты вчера двѣнадцать копѣекъ не додала, — улыбается мальчикъ-подростокъ.
— Вчера одна покупка, а сегодня другая. Вчера отъ рубля двѣнадцать копѣекъ, а сегодня пятачокъ отъ полтины. Это на помаду и на кофей. Самъ, вѣдь, ужъ знаешь, что такое кухарочное положеніе. Давай, давай. Не стыдись.
— Дѣлать нечего… Получите пятачокъ. А только, какой вы строгой жизни, госпожа кухарочка!
— Будешь съ вами, чертями, строгъ, когда вы правиловъ не знаете! Анисьюшка! Анисья Матвѣвна, голубушка! Здравствуй, мать моя! Какими ты здѣсь, ангелка, судьбами?
— Здравствуй, Дарья Силантьевна.
Чмокъ, чмокъ — и двѣ кухарки расцѣловались Одна была черноволосая въ сѣромъ байковомъ платкѣ на головѣ и съ усиками надъ верхней губой, другая — рыжая, скуластая и въ темножелтомъ платкѣ съ разводами.
— Какимъ это вѣтромъ тебя съ Песковъ-то къ намъ занесло? — повторила вопросъ черная кухарка.
— Да вотъ ужъ третій день живу здѣсь у васъ на мѣстѣ въ угловомъ домѣ. Мой пострѣлъ сюда перебрался, и я съ стараго мѣста соскочила, чтобъ поближе къ нему быть.
— Подарочекъ-то рождественскій все-таки у хозяевъ слинула-ли?
— Взяла, взяла. Только подарка и ждала, а то мой пострѣлъ давно ужъ въ здѣшнихъ мѣстахъ околачивается. Что-жъ, послѣ подарка я всѣ святки у нихъ прожила. Я честь честью.
— Шерстяное платье взяла?
— Шерстяное и два рубля денегъ на кофей. Я все-таки съ ними по-благородному… Я имъ праздники отработала. Гости у нихъ два раза были, такъ я честь честью бламанже даже сдѣлала, — сообщала рыжая кухарка. — Ну, а вотъ здѣшнее-то мѣсто было у меня раньше припасено.
— Не стоитъ баловать-то хозяевъ. И такъ ужъ они… Ну, а я, дѣвушка, также думаю съ мѣста уходить.
— Тоже на другое мѣсто норовишь?
— Нѣтъ, Богъ съ ними, съ мѣстами, покудова. Думаю мѣсяцъ, другой въ своемъ уголкѣ побаловаться.
— Отдохнуть?
— Да чего-жъ мнѣ себя не потѣшить, дѣвушка! Вещи, которыя у меня заложены были, теперь я всѣ выкупила, восемнадцать рублей у меня прикоплено есть, хорошій кусокъ шерстяной матеріи на платье въ сундукѣ лежитъ, на цѣлую подушку я себѣ пера отъ птицы накопила, такъ чего-жъ мнѣ такъ ужъ очень лямку-то по хозяевамъ тянуть! Можно и на своей волѣ пожить. Я всегда такъ… Я семь, восемь мѣсяцевъ на мѣстѣ сижу, а потомъ ужъ мѣстомъ не дорожу. Плевать мнѣ.
— Тебѣ хорошо такъ разсуждать, коли у тебя изверга нѣтъ, — сказала рыжая кухарка. — А поговори-ка ты съ моимъ извергомъ.
— Какъ изверга у меня нѣтъ? Извергъ у меня есть, а только онъ самъ по себѣ и не особенно меня тиранствуетъ.
— Ну, да. Не вышибаетъ.
— Боже избави! Да я сама ему глаза выцарапаю. Нѣтъ, милушка, онъ слесарь, вагонный слесарь, и иногда по два съ полтиной въ день зарабатываетъ.
— Вотъ, вотъ… Скажи, какая счастливая! А я-то сирота!
— И давно-бы мы съ нимъ, дѣвушка, обзаконились, — продолжала черная кухарка: — да у него жена въ деревнѣ есть. Хорошій слесарь. Ну, придетъ, возьметъ иногда на похмелье, а такъ, чтобъ силой вышибать — этого у насъ нѣтъ. Онъ даже, вонъ, въ прошломъ году въ Дарьинъ день мнѣ кофейникъ мѣдный принесъ и чашку расписную… «Вотъ, говоритъ, тебѣ, Дарьюшка, въ день ангела».
— Скажи на милость, какой! Это ужъ, значитъ, человѣкъ обстоятельный. А мой-то, мой-то эѳіопъ какой! На прошлой недѣлѣ, душечка, прямо пришелъ и хорошій платокъ у меня уволокъ.
— Такъ чего-жъ ты такого при себѣ держишь? — спросила черная кухарка.
— Да вѣдь все думается, что вотъ, вотъ… А только ужъ теперь отъ него и не отбояришься. Нѣтъ, не отбояришься. Онъ на днѣ моря сыщетъ.
— Да какое ужъ тутъ отбояриванье, коли сама къ нему поближе переѣхала.
— Изсушилъ, изсушилъ, тиранъ! — вздохнула рыжая кухарка и даже отерла слезу, — А ты, Дарьюшка, за сколько у господъ-то живешь? — спросила она. — Не передашь-ли мнѣ свое мѣстечко, коли сбираешься уходить? Можетъ статься, твое-то выгоднѣе.
— За восемь рублей живу и горячее отсыпное.
— Ну, и я тоже. А я пуще изъ-за помѣщенія думаю уходить. Комнаты мнѣ нѣтъ, и сплю я въ кухнѣ за перегородкой. Придетъ мерзавецъ-то, посидитъ-посидитъ, и некуда его спрятать. Все на юру, все на юру. Войдетъ барыня въ кухню, и онъ передъ ней какъ на ладони.
— У насъ тоже помѣщеніе-то не ахти. Хоть и есть комната, да вмѣстѣ съ горничной.
— Ну, все-таки… Все-таки, его можно посадить туда, подлеца, чтобъ передъ хозяйкой-то онъ не торчалъ. Пожалуйста, Дашенька, передай мнѣ это мѣсто, когда уйдешь.
Черная кухарка подумала и отвѣчала:
— Да пожалуй, бери. А только мнѣ еще надо съ барыней поругаться, чтобы уйти, а то какъ-же…
— Да зачѣмъ-же ругаться-то? Ты честью уходи.
— Неловко, милая.
— Отчего неловко?
— Станетъ уговаривать: «останься, да останься. Чего, молъ, тебѣ!» А тутъ сразу… Разругались — и дѣлу конецъ. «Пожалуйте, сударыня, жалованье и паспортъ». Да ты не бойся. Не долго тебѣ ждать придется. Я скоро… Она ужъ сквалыжничать въ провизіи начинаетъ, а я этого терпѣть не могу. Вчера я беру семь фунтовъ ссѣку и приношу семь, а она въ претензіи, зачѣмъ семь, а не пять. «Я, говоритъ, пять приказывала». А мнѣ, говорю, мясникъ семь отрубилъ. Ну, сейчасъ разговоры, ворчанье. А я этого терпѣть не могу.
— Пожалуйста, ангелка, дай знать, какъ отходить будешь.
— Хорошо, хорошо.
— Ты гдѣ, милая, живешь-то?
— Да вотъ тутъ въ семнадцатомъ номерѣ у доктора.
— А я въ двадцать третьемъ у купца. Купецъ-дровяникъ. Ивановъ… Одинъ только и есть въ домѣ купецъ. Пожалуйста, какъ что — и добѣги…
— Ладно, ладно. Я скоро поругаюсь. Надоѣли, черти… Все гости да гости, и баринъ сталъ самъ провизію покупать. То, тутъ какъ-то, привезъ двѣ пары тетерокъ, и хвастается, что на гривенникъ за штуку дешевле меня купилъ, а то языковъ пару соленыхъ приволокъ. А я этого терпѣть не могу. Не господское это дѣло. Барыня, тутъ, тоже какъ-то по полуящику макаронъ и вермишели купила на сторонѣ. Зачѣмъ кухарку обижать? Это не благородно. Кухарка должна доходъ имѣть… И всѣ это знаютъ. Нѣтъ, я скоро. Чуть только еще что-нибудь сами купятъ — готова карета. Подниму крикъ, что сквалыжники, грошовники, что довѣрія ко мнѣ не имѣютъ, — и пожалуйте разсчетъ. Ну, прощай, душечка. Мнѣ еще надо на живорыбный садокъ, — сказала черная кухарка, поцѣловала рыжую и стала уходить, — Приходи кофейку-то попить! Живу у доктора. Семнадцатый номеръ, — крикнула она въ дверяхъ, обертываясь къ рыжей кухаркѣ.
— Зайду, зайду, Дарья Силантьевна, — откликнулась рыжая кухарка.
Передъ ней ужъ стоялъ освободившійся отъ покупательницъ бородатый приказчикъ съ ножемъ, висящимъ на поясѣ, вопросительно глядѣлъ на нее и спрашивалъ:
— Чѣмъ прикажете васъ, госпожа кухарочка, руководствовать?
II. править
— Боже мой! Дарьюшка! Какими судьбами? — воскликнула рыжая кухарка въ пестромъ передникѣ, рѣзавшая въ кухнѣ на столѣ говядину и бросившая маленькій кусочекъ большому толстому коту, стоявшему на дыбахъ, мяукавшему и царапавшему ее за платье.
— Да вотъ навѣстить тебя пришла, — проговорила черная кухарка, одѣтая въ праздничный платокъ съ разводами и синее суконное пальто.
— Спасибо, душечка, спасибо.
Чмокъ, чмокъ — и двѣ кухарки расцѣловались.
— На мѣстѣ или безъ мѣста? — спросила рыжая кухарка.
— Ушла, ушла. Вотъ ужъ шестой день, какъ ушла я съ мѣста. Ну ихъ… На своей волѣ, Анисьюшка, теперь живу. Да что! Рай красный увидѣла.
— Еще-бы… Что говорить! Въ подневольномъ житьѣ жить да брань и попреки отъ хозяйки терпѣть, или самой себѣ госпожей жить. А только, что-же ты меня на свое мѣсто не предоставила? Вѣдь обѣщалась.
— И, мать моя! Вѣдь я со скандаломъ ушла. Какъ дѣло дошло до разсчета — «ну, говоритъ, сдавай кухонныя полотенца и передники». Это, то-есть, хозяйка-то. А я ей: «какіе, говорю, передники? Они, говорю, давнымъ-давно износились. Вотъ вамъ рваный фартукъ, что на мнѣ. Его и берите». Сняла съ себя фартукъ и бросила ей. Тутъ и пошло. Слово за слово, и наговорили другъ дружкѣ разныхъ тонкостей и комплиментовъ. Плюнула я, да не простясь и ушла. Такъ какъ-же я могла тебя-то на свое мѣсто предоставить? Да что! Не горюй. Сквалыга она. Изъ-за полотенцевъ скандалъ подняла. А и полотенцевъ-то всего было три. Ну, ужъ и я-жъ ее отчитала. Не скоро забудетъ. Наговорила, напѣла…
— Конечно, ежели куплетовъ разныхъ другъ дружкѣ напѣли, такъ ужъ гдѣ-же тутъ на мѣсто отъ себя ставить. Ну, а послѣ тебя теперь тамъ мѣсто свободное? Ежели свободное, то пошла-бы я хоть отъ себя наниматься или мясника попросила, чтобъ меня рекомендовалъ.
— Гдѣ тутъ свободному быть! Соколъ съ мѣста, а ворона на мѣсто. Какъ только я со двора — сейчасъ-же ей ейная невѣстка кухарку и предоставила.
— Взяли ужъ?
— Взяла, взяла. Я, разумѣется, минуты не осталась, а къ вечеру ей другая кухарка стряпала. А только ужъ и кухарка-же! Чуть не матка изъ фабричной артели. И взялась она, дурища, съ тѣмъ, чтобы, кромѣ кухни, еще двѣ другія комнаты по субботамъ мыть. Значитъ — съ поломойствомъ.
— Оголодавши ужъ очень, что-ли?
— Песъ ее загрызи. Не знаю. А только взялась. Въ двухъ комнатахъ, кромѣ кухни, полы мыть и горничной въ большую стирку въ прачетной помогать.
— Ахъ, батюшки! Еще и въ прачешной помогать! — воскликнула рыжая кухарка. — Да ужъ у насъ на что сквалыжники, а я только кухонныя полотенца да передники съ своимъ бѣльемъ стираю. Ну, садись, милушка, садись, такъ гостья будешь. Сейчасъ я тебѣ кофейку… Гдѣ-же ты теперь-то живешь, яхонтовая?
— А въ томъ-же домѣ, въ углу, на дворѣ. У сапожника свѣтлый уголъ за три рубля снимаю, — отвѣчала черная кухарка, присаживаясь на табуретку. — И хорошо, и пріятно, и на радость себѣ живу. Кроватку поставила свою, комодикъ, ситцевой занавѣсочкой отгородилась, и чудесно… Вотъ сегодня, не торопясь, въ девять часовъ встала, умылась, Богу помолилась и за кофей сѣла. На три копѣечки сухариковъ, на двѣ копѣечки сливокъ, я и сыта себѣ. А теперь ты покормишь.
— Покормлю, покормлю. Еще-бы не покормить! Я тебѣ даже бифштекъ выкрою, душенька.
— Ну, вотъ видишь. Сегодня ты покормишь, завтра другая кухарка, послѣзавтра третья, а я сыта. А у меня знакомыхъ-то кухарокъ, слава Богу, до Москвы не перевѣшаешь. Сама всѣхъ безмѣстныхъ кормила, такъ ужъ неужто меня-то!.. Вѣдь, люди тоже… Такъ вотъ я, милушка, мѣсяца три и отдохну въ своемъ уголкѣ отъ злой неволи.
— А вотъ перво-наперво я тебя кофейкомъ попою, — суетилась рыжая кухарка. — Вѣдь выпьешь, что-ли?
— Отъ денегъ да отъ кофею никто не отказывается. Заваривай.
Рыжая кухарка бросилась къ мѣдному кубу съ кофейникомъ и заговорила:
— Гляжу я на тебя, Дарьюшка, и сердце мое радуется. А я-то, горькая!
— Соблюдай себя, и ты можешь на своей волѣ пожить.
— Да какъ себя соблюдешь, ангелка, коли человѣкъ-то мой, который вокругъ меня, очень несоотвѣтственный! Ты, вотъ, отъ своего сама берешь, а я своему все дай, дай и дай. Вѣдь, вотъ, и сегодня онъ приходилъ утречкомъ: подай сорокъ копѣекъ на бутылку. Понедѣльникъ у насъ сегодня, такъ онъ узенькое воскресенье справляетъ. Ну, и подавай ему.
— А ты не давай.
— Какъ возможно, умница, не давать! Онѣ не уйдетъ, покуда я не дамъ. Смертнымъ боемъ вышибетъ и скандалъ сдѣлаетъ. Заплакала я даве и вынула два двугривенныхъ. Да это еще ничего. Ушелъ онъ. А я глядь, поглядь, шерстяного головного платка нѣтъ. А платокъ новый, восемь гривенъ заплаченъ. Охъ, тяжело такъ жить, коли такое нетечко навяжется!
— Сама себя раба бьетъ, коли плохо жнетъ. Сама-же ты мнѣ разсказывала, что нарочно поближе къ нему мѣсто себѣ искала. Ну, сама себѣ и врагъ лютый.
— Ахъ, милый другъ, да вѣдь девять лѣтъ я съ нимъ, мерзавцемъ, маюсь! Девять лѣтъ. Все нѣтъ, нѣтъ, да и думается: авось, изъ безчувственнаго человѣка чувственный сдѣлается.
— Дождешься, какъ-же!
— А почемъ ты знаешь? Вдругъ на мое счастье? И потомъ я тебѣ прямо скажу: вѣдь онъ холостой, да и я не замужняя, — ну, и думается, что вотъ, вотъ законъ принять предложитъ.
— Поди ты! Мужнинъ-то кулакъ слаще, что-ли?
Рыжая кухарка подумала, улыбнулась и произнесла:
— Ну, какъ возможно! Все-таки пріятнѣе отъ мужа, чѣмъ отъ беззаконника.
— Одинъ вкусъ! — махнула рукой черная кухарка.
— Да вѣдь ты, ангелка, не пробовала. У тебя твой хоть женатый, но на другой женатый, а не на тебѣ.
Рыжая кухарка помѣшала въ кофейникѣ заваренный кофе и начала его переливать. Черная разсказывала:
— Вчера на кладбищѣ была. Къ тетенькѣ на могилку ходила. Занесено страсть какъ снѣгомъ. Съ жилицей съ нашей одной ходила. У ней мужу годовой день — ну, а я-то ужъ съ ней за компанію. Ну, дома пирогъ она испекла, бутылочку… ветчинка… пиво было… и честь честью помянули душеньку упокойную. Я-то не знавала его, упокойничка, — ну, да такъ ужъ, за компанію. А послѣзавтра у насъ опять пиръ. Портниха, что надъ нами, замужъ выходитъ за ундера изъ окружнаго суда. Хорошій такой ундеръ, не старый и основательный, сурьезный мужчина. При вѣшалкахъ онъ. Ну, такъ вотъ свадьба. И меня звали. Я даже имъ за милую душу постряпать хочу. Сдѣлаю имъ заливное изъ поросенка, пирогъ съ рисомъ и съ рыбой. Танцы даже будутъ, потому гармониста пригласили.
— Счастливица ты, Дарьюшка! — вздохнула рыжая кухарка, — Сама себѣ госпожа, отдыхаешь.
Кофе былъ сваренъ. Рыжая кухарка налила двѣ чашки и принялась его пить вмѣстѣ съ гостьей. Черная кухарка резонерствовала:
— Наплюй на своего нетечку, прикопи рублей пятнадцать, уйди съ мѣста, и ты такой-же госпожей будешь, какъ я.
III. править
Марья Петровна напоила мужа утреннимъ чаемъ, проводила его въ должность, сама заперла за нимъ дверь на лѣстницу и вернулась въ столовую, чтобы вызвать звонкомъ кухарку и заказать ей обѣдъ.
Данъ въ кухню звонокъ.
Показалась кухарка — среднихъ лѣтъ женщина, очень благообразная, въ темномъ ситцевомъ платьѣ и въ передникѣ, остановилась около обѣденнаго стола, сложила на груди руки съ голыми локтями и сказала:
— Съ добрымъ утромъ, сударыня. Хорошо-ли почивать изволили?
— Спасибо, — отвѣчала Марья Петровна. — Обѣдъ надо заказать.
Кухарка откашлянулась въ руку и произнесла спокойнымъ голосомъ:
— Сегодня, сударыня, я вамъ состряпаю обѣдъ, а завтра позвольте мнѣ отъ васъ уволиться.
— Какъ? Уволиться? Что-же это такъ? Съ чего? Развѣ ты мѣстомъ недовольна? — спросила Марья Петровна.
— Мѣстомъ-то я довольна, вы господа спокойные… но… Я, сударыня, женщина честная. Если позволите быть откровенной и напрямки говорить, я вамъ по чистой совѣсти скажу.
— Ну? Какая-же причина?
— Языкъ-съ.
— Какой языкъ?
— Копченый языкъ, который баринъ самъ въ колбасной купилъ.
— Ну? Что-же изъ этого? Въ колбасной языки копченые и соленые лучше. Колбасники спеціалисты по этой части.
— Все это мы понимаемъ-съ, да намъ-то это не съ руки.
— Не могу понять.
— Помилуйте… Что-же это такое? Если господа по колбаснымъ языки будутъ для стряпни покупать, то послѣ этого кухаркѣ ужъ никакой халтуры не будетъ.
— ???
Марья Петровна широко открыла глаза и молчала.
Кухарка продолжала:
— Я, сударыня, женщина честная, я хозяйскимъ добромъ никогда вотъ на эстолько не попользовалась (она протянула руку и показала кончикъ пальца), я получаю только то положеніе, которое даютъ мнѣ мясникъ, рыбакъ, зеленщикъ и мелочной лавочникъ. Керосиномъ, мыломъ и булочной горничная завѣдуетъ. Это ея статья. Но мясникъ — это главный доходъ. Что-же мнѣ можетъ дать мясникъ послѣ итого, если у насъ даже соленые языки будетъ покупать самъ баринъ по колбаснымъ лавкамъ!
— Послушай… Баринъ все лѣто покупалъ въ колбасной не одни языки, а даже и солонину, и привозилъ на дачу, — сказала Марья Петровна.
— Лѣто, сударыня, въ составъ не входитъ. Лѣтомъ всѣ кухарки страдаютъ. Плачутся и молчатъ. А тутъ ужъ, извольте видѣть, баринъ и на зимней квартирѣ… Да и не одни языки, а на прошлой недѣлѣ и рябчиковъ привезъ со стороны. Потомъ я слышала стороной, что вы ужъ и свѣжимъ мясомъ недовольны отъ здѣшняго мясника и хотите покупать на Сѣнномъ рынкѣ изъ какихъ-то первыхъ рукъ.
— Откуда ты это узнала?
— Я, сударыня, женщина честная, а потому должна объявить: горничная мнѣ это сказала, потому что за столомъ у васъ съ бариномъ былъ разговоръ. Что-жъ, я говорю прямо. Мнѣ съ ней не дѣтей крестить.
— Говорили мы объ этомъ, дѣйствительно, говорили, — задумчиво произнесла Марья Петровна. — Но что-жъ изъ этого?
— А то, что вотъ вамъ и причина. Вы себя бережете, а я должна себя оберегать. Какъ хотите, обидно.
— Намъ еще болѣе обидно. Вотъ видишь-ли, въ лавкѣ, гдѣ ты берешь говядину, ставятъ за первый сортъ восемнадцать копѣекъ за фунтъ, а на Сѣнномъ рынкѣ такое-же мясо стоитъ пятнадцать копѣекъ фунтъ. Баринъ справлялся
— Такое, да не такое. Мясо мясу рознь. Потомъ сами будете жаловаться, что наваръ плохъ, а вѣдь это все отъ мяса. На Сѣнной за пятнадцать копѣекъ мясо лимонское, а здѣсь у нашего мясника мясо черкасское.
— Черкасское, черкасское и тамъ.
— Ну, да что объ этомъ говорить! Богъ съ нимъ, съ мясомъ, сударыня. Но дѣло, сударыня, не въ этомъ. Дѣло въ обидѣ. Дѣло въ томъ, что я дохода лишаюсь. Я женщина честная и потому передъ вами не виляю, а говорю вамъ напрямки. Съ кого-же я тогда возьму свое кухарочное положеніе! Вы женщина вразумительная и должны все это понять.
Произошла пауза. Марья Петровна что-то обдумывала и, сидя около обѣденнаго стола, крутила бахрому красной съ бѣлымъ чайной скатерти.
— Мнѣ жалко тебя, Варвара, — произнесла она наконецъ. — Ты хорошо стряпаешь, привыкла къ нашимъ вкусамъ. Не могу-ли я возмѣстить тебѣ то, что тебѣ можетъ дать мясникъ? То-есть, прибавить къ твоему жалованью. Что даетъ тебѣ мясникъ? Вѣдь не уйму же онъ даетъ тебѣ денегъ. Такъ… что-нибудь на кофей даетъ.
— Тутъ, сударыня, не въ одномъ мясникѣ сила, — отвѣчала кухарка, улыбнувшись. — Мясникъ мясникомъ, а, кромѣ того, баринъ обижаетъ меня и насчетъ дичи. Не господское это дѣло дичь покупать. Зеленщикъ тотъ, у котораго мы и дичь забираемъ, тоже обижается, что рябчики на сторонѣ берутъ, и черезъ это тѣснитъ меня. Если всякую дичь въ постороннемъ мѣстѣ баринъ будутъ брать, то что-же въ зеленой-то нашей будемъ мы брать? Какія такія закупки? Корешки для супу да капусту для щей, а этотъ товаръ пустяковъ стоитъ, отъ него кухаркѣ не много дашь.
— Милая, ты стѣсняешь свободу, стѣсняешь свободу хозяевъ, — замѣтила Марья Петровна кухаркѣ.
— А вы стѣсняете свободу мою, такъ ужъ лучше честь честью разойтиться, — отвѣчала кухарка. — Я женщина честная, чужого никогда не брала, и прямо напрямки вамъ все докладываю. Не угодно вамъ — разойдемся.
— Правомъ покупать провизію самимъ мы не можемъ поступиться, это должно остаться за нами, а потому ты мнѣ скажи — сколько-же тебѣ давали мясникъ и зеленщикъ?
Кухарка опять улыбнулась.
— Тутъ не токма что мясникъ да зеленщикъ, а и рыбакъ, сударыня. И это мнѣ обидно, что баринъ въ прошлую субботу заѣхали сами на садокъ и купили судака и красной икры. Зачѣмъ это? Развѣ я не могла-бы такой-же красной икры и такого-же судака купить у нашего рыбака? Я заплатила-бы ему тѣ-же самыя деньги, никакого-бы вамъ убытка не было, а мнѣ отъ рыбака была-бы халтура, — сказала кухарка.
— Ахъ, ужъ теперь и рыбакъ!
— А то какъ-же… Изъ-за этого живемъ… Жалованья моего, сударыня, я вамъ прямо говорю, мнѣ еле-еле на моего изверга хватаетъ. Вѣдь, вотъ онъ теперь который мѣсяцъ безъ дѣла! Все ищетъ мѣста швейцара, чтобы полегче работа была, отъ другихъ мѣстовъ отказывается, потому набалованъ онъ, и ему трудно на тяжелую работу. И вотъ все теребитъ, теребитъ меня. А ему жалованье отдамъ такъ что-же мнѣ себѣ-то?.. Только халтура отъ лавочниковъ и остается, а ея-то и нѣтъ.
— Ну, это ужъ дѣло исключительное. Сама виновата, что даешь, — отвѣчала Марья Петровна.
— Нельзя не дать-съ. Онъ вышибетъ, силой вышибетъ.
— Такъ мнѣ хочется знать, сколько-же тебѣ даютъ мясникъ, зеленщикъ и рыбакъ?
— Да вѣдь это, сударыня, трудно сказать… Какъ званые гости у васъ — сейчасъ халтура и прибавляется. Но, вотъ, вѣдь ужъ и со столовымъ масломъ тоже баринъ вздумалъ меня обижать…
— Позволь, позволь… Здѣшній лавочникъ ужасъ что деретъ за масло и, кромѣ того, прогорклое даетъ, оттого баринъ и купилъ полъ-пуда масла въ складѣ. И лучше, и дешевле…
— Въ такомъ разѣ вотъ изъ-за всего этого и увольте меня, сударыня, — проговорила кухарка. — Мѣсто у меня есть, найдено мѣсто. Такое мѣсто, гдѣ господа ни во что не входятъ. Тамъ барыня молодая, живетъ на чужія деньги. Что ей рубль, два, если она отъ одного купца заводчика десять тысячъ въ годъ получаетъ, а мало будетъ, такъ купецъ этотъ и еще ей десять прибавитъ, потому, души въ ней, какъ говорится, не чаетъ…
— Ну, это дѣло другое, — сказала Марья Петровна. — Такъ завтра уходишь?
— Могу и до послѣзавтра подождать. Я женщина честная. Зачѣмъ мнѣ васъ притѣснять? Два дня я вамъ еще постряпаю, а вы себѣ другую кухарку ищите. Даже сама могу вамъ кухарку изъ своихъ знакомыхъ предоставить. Можетъ быть, та и уживется при вашихъ порядкахъ. А я, сударыня, не могу, извините. Такъ что-же сегодня стряпать?
Начинается заказываніе обѣда.
IV. править
Утро. Господа сидятъ на террасѣ дачи и пьютъ чай. Горничная докладываетъ, что пришла наниматься новая кухарка. Кухарку требуютъ на террасу. Входитъ среднихъ лѣтъ женщина въ пальто со стеклярусной бахромой, въ яркомъ шелковомъ платкѣ на головѣ и съ зонтикомъ .
— Здравствуйте…-- говоритъ она, кланяясь. — Вашей милости кухарка требовалась.
— Да, намъ нужна кухарка, — отвѣчаетъ хозяйка. — Вы отъ кого? Тебя кто прислалъ?
— Мясникъ прислалъ, сударыня.
— Ты у кого-же прежде-то жила?
— У двухъ генеральшъ жила. Сначала у генеральши Безбрюшиной жила, домъ свой на Офицерской имѣютъ, потомъ жила у генеральши Вѣдьминой. Еликанида Порфирьевна Вѣдьмина. Можетъ быть, изволите знать. Мужъ ихъ генералъ, около Чернышева моста служитъ. Оттуда кульеры-то къ намъ пріѣзжали. Потомъ у купцовъ Пѣтунковыхъ жила… Два мѣсяца выжила. Да не особенно я склонна къ купцамъ-то, потому — провизію гуртомъ закупаютъ и все сами… А наша сестра этого не любитъ.
— А аттестаты у тебя имѣются отъ тѣхъ господъ, у которыхъ ты служила? — спросилъ хозяинъ.
— Да вѣдь какіе нынче аттестаты, сударь! Господа всякій разъ въ раздраженномъ видѣ, когда уходишь съ мѣста, и могутъ Богъ знаетъ что прописать. Коли ежели не занравилось на мѣстѣ и сама уходишь — сердятся, зачѣмъ сама уходишь; коли ежели не потрафила и сами отказываютъ — сердятся, зачѣмъ не потрафила. Вы лучше вотъ у мясника Груздева и зеленщика Корякина спросите — никто обо мнѣ ничего, кромѣ хорошаго, не скажетъ.
— Какъ тебя звать-то?
— Варварой. А вотъ у генеральши Безбрюшиной не хотѣли, чтобы я звалась Варварой, потому что сама генеральша Варвара, — ну, я и звалась Софьей. Не нравилось имъ, чтобы кухарка была подъ кадрель съ барыней. Ежели вы желаете, я и у васъ буду Софьей, потому я за этимъ не гонюсь.
— Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же?.. Будь Варварой. Намъ все равно.
— Ну, Варвара, такъ Варвара. И мнѣ все равно. Наша сестра льстится только, чтобъ мѣсто было хорошее, выгодное.
— Такъ вотъ что, Варвара: ты стряпать-то умѣешь ли?
— Какъ-же не умѣть-то, баринъ, ежели на генеральскихъ мѣстахъ въ кухаркахъ жила?
— Ничего не значить. Живутъ и на генеральскихъ мѣстахъ, да стряпать не умѣютъ. Стряпня стряпнѣ рознь. Намъ нужно, чтобы кухарка умѣла стряпать хорошо, вкусно, чтобъ умѣла состряпать вкусно, да умѣла-бы и подать красиво. А то что за радость, если ты начнешь портить провизію.
— Зачѣмъ-же портить, сударь? Помилуйте… Конечно, супротивъ клубскаго повара я не возьмусь, а только я и всякое сладкое могу… Желей ежели, сладкій пирогъ, компотъ, мороженое.
— Обыкновенныя-то блюда стряпать умѣешь-ли, напримѣръ: борщъ, щи, бульонъ сварить, соусъ сдѣлать, говядину и дичь изжарить?
— Это сколько хотите. А вотъ развѣ ужъ какіе-нибудь, тамъ, разносолы на французскій манеръ, такъ за это не возьмусь. У васъ на сколько персонъ стряпать-то?
— Шесть человѣкъ насъ и трое прислуги, стало-быть — девять. Семья порядочная.
— Чѣмъ больше, тѣмъ лучше. Этого хорошая кухарка съ понятіемъ не боится и даже любитъ.
— Разъ въ недѣлю гости у насъ. Надо ужинъ состряпать.
— Да хоть и чаще, такъ еще пріятнѣе. Сами знаете, сударь: больше кухарка провизіи закупаетъ, больше и ей отъ лавокъ на помаду очиститься можетъ. Я, сударь, говорю прямо… Что-жъ тутъ скрываться? Вѣдь ужъ положеніе извѣстное… Всѣ мы отъ мясниковъ и отъ лавочниковъ получаемъ халтуру. Стало-быть, вамъ въ обыкновенные дни завтракъ и обѣдъ, а когда гости бываютъ, то и ужинъ?..
— Да… Жалованье у насъ восемь рублей и горячее отсыпное.
— Жалованье-то маловато. Я все за десять рублей по мѣстамъ жила. Правда, тамъ на своемъ горячемъ, да вѣдь это мы въ составъ не принимаемъ, потому — отъ господскаго стола чай всегда остается и кухарка имъ пользуется. Тоже и кофей… Вы ужъ не скупитесь, жалованья-то рубликъ прибавьте.
— Нѣтъ, ужъ у насъ положеніе восемь рублей.
— Ну, хорошо, за рублемъ я не погонюсь. Понравлюсь, такъ авось, и сами прибавите. А какъ у васъ для кухарки помѣщеніе?
— Тамъ отъ кухни есть отгороженъ уголокъ. Уголокъ съ окномъ.
— Надо посмотрѣть какой, потому — у меня и кровать, и комодъ, и сундукъ, и зеркало, и два Божьихъ милосердія. А главное, чтобъ помѣститься одной, безъ другой прислуги, чтобъ комната была моя собственная. Это ужъ я напередъ говорю, а иначе я не согласна, — потому, сударь, надо тоже и гостей принять.
— Вотъ насчетъ гостей-то мы не очень любимъ, — замѣтилъ хозяинъ.
— А мы не очень любимъ, кто это запрещаетъ. Нѣтъ, ужъ, сударь, безъ этого нельзя; какъ вамъ угодно, нельзя. Кромѣ того, должна вамъ объявить, говорю прямо, что хотя я по паспорту и дѣвушка, стыдиться тутъ нечего, но у меня другъ есть, въ кучерахъ онъ. Такъ вотъ-съ, чтобъ ужъ его не гнать, коли онъ изрѣдка останется, потому — мы съ нимъ пятый годъ живемъ душа въ душу.
— Вотъ это ужъ совсѣмъ неловко.
Хозяинъ сдѣлалъ гримасу. Поморщилась и хозяйка.
— Что-же тутъ, сударь, неловкаго, коли завсегда одинъ и тотъ-же? Вотъ ежели-бы разные… сегодня рыжій, завтра черный… Да на это я и грѣха на душу не возьму, я себя соблюдаю. Опять-же кучеръ этотъ человѣкъ смирный. Онъ на Обводной канавѣ у нѣмца, у заводчика четыре года живетъ и воды не замутилъ.
Хозяинъ и хозяйка взглянули другъ на друга и перекинулись нѣсколькими французскими словами.
— Ну, и на это я согласенъ, ежели будешь хорошо стряпать, — сказалъ хозяинъ.
— Да какъ-же худо-то стряпать, помилуйте! Я у двухъ генеральшъ жила и тѣ были довольны, такъ чего-жъ вамъ-то ужъ сомнѣваться!
— Всякія генеральши бываютъ. Другая генеральша будетъ довольна только тѣмъ, что провизія въ кастрюлѣ или на сковородѣ побывала, а мы желаемъ, чтобы помимо этого было и хорошо приготовлено.
— Останетесь довольны, заслужу.
— Прежде чѣмъ покончить съ тобой, я попрошу тебя состряпать мнѣ пробный обѣдъ.
— Это можно-съ, а только ужъ позвольте и мнѣ уговориться, чтобъ набѣло вышло, потому — такъ зря стряпать я буду зачѣмъ-же?.. Ежели не подходитъ, то и стряпать не для чего.
— Какія-же еще твои требованія?
— А такія, чтобъ вотъ гостей моихъ не безпокоить — это разъ; а во-вторыхъ, чтобъ и самой мнѣ со двора безпремѣнно разъ въ недѣлю уходить. Потомъ не осудите, коли я и ночевать иной разъ домой не приду. На утро во-время я приду и буду на своемъ мѣстѣ, а только ужъ ежели заночую гдѣ-нибудь, такъ безъ стѣсненіевъ. Я нарочно впередъ говорю: уговоръ лучше денегъ. Потомъ-съ… Это прежде всего… чтобъ провизію мнѣ самой закупать и чтобъ господа въ это дѣло не вступались.
— Провизію у насъ покупаетъ кухарка, но иногда и хозяйка.
— Нѣтъ, ужъ чтобъ этого не было, а то только ссора одна. И сухой провизіи, къ примѣру, крупы, муки, масла — тоже оптомъ не покупать.
— Нѣтъ, на это я не согласенъ, — отрицательно покачалъ головой хозяинъ.
— А коли вы не согласны, то и я не согласна. Я воровать не буду, а только чтобъ ужъ все мнѣ покупать и чтобъ отъ лавочниковъ халтура мнѣ очищалась. Помилуйте, наша сестра изъ-за того только и на мѣсто идетъ, чтобы нажива была.
— А жалованье?
— Да какое-же это жалованье восемь рублей! Половину этого жалованья я своимъ гостямъ на пивѣ проугощаю. Жалованье мы не очень цѣнимъ, главное для насъ нажива. Такъ не согласны? — спросила кухарка еще разъ и, получа отрицательный отвѣтъ, сказала: — Ну-съ, затѣмъ прощайте, извините, что не сошлись.. По виду вы и хорошій баринъ, да ужъ очень серьезны.
V. править
Варвара Герасимовна Фелисатова, какъ поучившаяся все-таки три-четыре года въ гимназіи, не любила сама стряпать и тяготилась даже просмотромъ кухаркиныхъ счетовъ, которые той писалъ лавочный мальчишка за чашку кофею, передъ Пасхой все-таки выходила въ кухню и помогала дѣлать кухаркѣ куличи и пасху. Вотъ и сегодня она въ кухнѣ, подвязала холщевый передникъ и лущитъ миндаль и промываетъ изюмъ для пасхальныхъ яствъ, тогда какъ кухарка протираетъ сквозь рѣшето творогъ. Варвара Герасимовна дама лѣтъ за тридцать, полная, но не обрюзглая и могущая еще нравиться. Кухарка Анисья — тоже ея лѣтъ, скуластая, съ маленькими калмыцкими глазами и съ челкой на лбу. На рукѣ она носитъ постоянно серебряный браслетъ — «для ревматизма», какъ она говоритъ, и питаетъ слабость къ польскимъ сапогамъ и пуховымъ подушкамъ, которыхъ у нея, на хорошо прибранной кровати съ бѣлой покрышкой съ кружевами, всего штукъ пять или шесть. Во время работы Анисья то и дѣло заговариваетъ съ барыней о постороннихъ предметахъ. Барыня ей отвѣчаетъ свысока и неохотно.
— А вотъ тоже я васъ, барыня, давно хотѣла спросить, — опять начинаетъ кухарка. — Правда, что для прислуги хотятъ клубъ открыть?
— Какой клубъ? Не слыхала.
— А вотъ какъ у чухонъ. Докторская кухарка чухонка Анна туда ходитъ по субботамъ. Тамъ танцы бываютъ, театръ по ихнему представляютъ и кружка пива шесть копѣекъ стоитъ.
— Докторская кухарка даже вовсе не чухонка, а латышка.
— Ну, это все равно. У нихъ также не попъ, а пасторъ и молятся они по-чухонски. Такъ вотъ она каждую субботу въ клубъ…
— Странно. Неужто ее каждую субботу отпускаютъ?
— Ну, не каждую субботу, такъ черезъ субботу. Такъ ужъ она и нанималась съ условіемъ, чтобъ ее не задерживали. И ужъ въ эти дни она раньше какъ къ тремъ часамъ ночи не вернется.
— Врешь ты, кажется. У доктора то и дѣло по субботамъ гости бываютъ. Кто-же тогда ужинъ стряпаетъ?
— Ну, иногда-то она уважаетъ имъ и остается. А вотъ по воскресеньямъ утромъ, какъ въ ихъ чухонской церкви служба — она ужъ ни за что дома не останется. Надѣнетъ шелковое платье, тальму, шляпку — и въ церковь. Тогда ужъ господа на холодномъ завтракѣ сидятъ.
— Да что ты врешь!
— Вѣрно-съ. Она по книжкѣ живетъ и тамъ въ книжкѣ у ней сказано: «я-же, докторъ, обязуюсь Анну отпускать въ клубъ черезъ субботу»… Также и насчетъ церкви обозначено.
— Не можетъ быть.
— Сама книжку видѣла, барыня.
— Да вѣдь ты читать не умѣешь.
— Кто вамъ сказалъ! Я писать не умѣю, а читать я въ лучшемъ видѣ… Вотъ ежели какая вывѣска — портерная, трактиръ или лабазъ — я завсегда прочту. Тамъ въ книжкѣ у ней также сказано, чтобъ и къ праздникамъ ей ситцу на платье не дарить, а дарить шерстяную матерію.
— Что ты, что ты! Никогда не повѣрю, чтобъ докторъ, благоразумный человѣкъ, такое условіе подписалъ, — отрицательно покачала головой Варвара Герасимовна.
— А вотъ подписалъ. Она стряпаетъ хорошо. Она кухарка за повара и докторъ ей двѣнадцать рублей жалованья платитъ.
— Что двѣнадцать рублей жалованья платитъ — можетъ быть, а что такое условіе подписалъ — не вѣрю.
— Вы, барыня, себя съ нимъ не равняйте. Вы человѣкъ невѣроятный. Вы вонъ къ корешкамъ иногда привязываетесь, зачѣмъ много, а докторша прямо говоритъ Аннѣ: — «бери больше, но только чтобы вкусно было».
— Какъ ты смѣешь мнѣ говорить, что я привязываюсь! Когда-же я къ тебѣ привязывалась? — возвысила голосъ Варвара Герасимовна.
— А вчерась-то. Забыли? Я вамъ показываю расходъ на лукъ, а вы кричите: «опять восьмушка луку!» Повѣрьте, барыня, я лишняго не возьму, я не такая. А если-бы и взяла, то кухарку въ корешкахъ, да въ лукѣ никогда не усчитаете. Въ мясѣ усчитаете, въ маслѣ усчитаете, а въ корешкахъ — ни въ жизнь. А только зачѣмъ я буду показывать, чего я не брала? Я женщина честная. Мнѣ чужого не надо. У меня зеленщикъ обложенъ въ рубль за то, что я въ его лавкѣ зелень и дичину беру — больше мнѣ и не надо. И вотъ теперь, въ четвергъ страстной, какъ передъ Истиннымъ говорю, что отъ зеленщика я рубль на кофей имѣю и это за грѣхъ не считаю, потому вашимъ добромъ я на грошъ не пользуюсь. Ни у меня солдата, ни у меня двоюроднаго брата, какъ это у другихъ кухарокъ бываетъ. Была дѣвушка глупа, была неосторожна, имѣла при себѣ слесаря — и все время безъ гроша сидѣла и съ синяками ходила. А теперь довольно. Зато у меня и дюжина рубашекъ новыхъ теперь есть, простыни съ прошивками, перину изъ господскаго пера прикопила, шесть подушекъ и завсегда я обумшись и одѣмшись хорошо.
— Зачѣмъ ты это все мнѣ говоришь? — пожала плечами Варвара Герасимовна.
— Чтобы вы понимали, что я дѣвушка вразумительная, — отвѣчала Анисья. — Замужъ — сколько угодно, замужъ я съ удовольствіемъ пойду, найдись только швейцарикъ какой или вахтеръ подходящій, а такъ я не согласна. Зачѣмъ баловать!
— Ну, все это и знай про себя.
— Нѣтъ, вѣдь это я такъ къ слову, — продолжала Анисья. — А не найдется никого, такъ и не надо. Дѣвочка у меня была въ деревнѣ отъ него, изверга, но теперь она померши — и я вольный казакъ. Одно вотъ только — жалованье маловато.
— Восемь-то рублей на всемъ готовомъ?! Вѣдь ты горячее отсыпное получаешь.
— Ахъ, барыня! Шесть рублей хорошіе польскіе сапоги стоютъ.
— Зачѣмъ-же ты польскіе покупаешь?
— Не могу. Люблю, чтобы чисто одѣмшись быть. Да плохіе-то сапоги, вы думаете, выгоднѣе? Хуже-съ. Не напасешься. Вы ужъ поговорите съ бариномъ и послѣ Пасхи мнѣ лишній рублишко… Такъ ужъ, чтобы для ровнаго счета, девять рублей было.
— У насъ положеніе восемь. Ты получаешь восемь, горничная восемь, — сказала Варвара Герасимовна.
— Кухарка всегда больше горничной должна получать. Кухарка цѣлый день у плиты жарится.
— А наша горничная со стиркой. Она то около корыта, то около лоханки стоитъ. Это стоитъ плиты.
— Да вѣдь стирка-то только два раза въ мѣсяцъ, а я каждый день у плиты. Опять-же горничной нѣтъ, нѣтъ да и ваше старое платьишко перепадетъ. Ну, и доходы. Вотъ придетъ Пасха, ей за христосыванье гости будутъ на кофей давать, а я какъ оплеванная. Кто ко мнѣ въ кухню заглянетъ!
— Зато ты съ лавочниковъ получаешь. Сама-же говоришь, что у тебя зеленщикъ рублемъ обложенъ.
— Обложенъ. И за грѣхъ не считаю, потому тутъ я не ваше беру. И мясникъ рубль даетъ, и мелочной лавочникъ даетъ. А у горничной тоже свои доходы. Вы думаете, изъ свѣчной лавки, гдѣ она керосинъ и мыло забираетъ, ей не даютъ? Тоже даютъ. Вы посмотрите, вѣдь она помады никогда для себя не покупаетъ, миндальнымъ мыломъ завсегда моется — и все изъ свѣчной лавки. Нѣтъ, ужъ вы рубликъ-то прибавьте. Вѣдь вотъ ужъ на дачу поѣдемъ, такъ съ зеленщикомъ-то придется распрощаться.
— Съ здѣшнимъ распрощаешься — на дачѣ новаго найдешь.
— Ой! Гдѣ ужъ тамъ! Сами изъ возовъ у проѣзжающихъ огородниковъ будете зелень брать, такъ съ какой-же стати онъ мнѣ-то халтуру давать будетъ.
— Можешь быть спокойна. Не люблю я заниматься покупкой провизіи.
— Соблазнитесь, барыня. На дачѣ разносчики къ душѣ пристаютъ, прямо на балконы лѣзутъ, безъ денегъ товаръ оставляютъ, только-бы барынь покупательницъ къ себѣ заполонить. И опять я, барыня, васъ хотѣла попросить…
— Что такое?
— А то, что вѣдь ужъ извѣстно, нашей сестрѣ отъ васъ на Пасху положеніе…
— Подарокъ?
— Да. Такъ ужъ подарите мнѣ лучше вмѣсто шерстяного платья шляпку съ крыльями. Что платье въ пять-шесть рублей, что шляпка въ туже цѣну…
— Гмъ… А ты почемъ знаешь, что я тебѣ буду шерстяное платье дарить? — улыбнулась барыня.
— А то неужто ситцевое? Что вы, барыня! Нынче господа-то какъ будто даже стыдятся ситцемъ прислугу дарить. Да ужъ и какая это прислуга, которая ситецъ приметъ. Самая послѣдняя баба — капорка и та норовитъ шерстяное взять. Вонъ судомойка у генерала по нашей лѣстницѣ. «Взять, говоритъ, возьму, коли мнѣ ситцу подарятъ, а только и сейчасъ-же и наплюю на кухню. Въ самый первый день праздника уйду. Пусть на праздникахъ поваръ валандается безъ судомойки». Такъ ужъ пожалуйста, барыня, лучше мнѣ шляпку съ крылышками вмѣсто платья.
Барыня молчала.
VI. править
Утро. Баринъ и барыня только-что встали. Проходя изъ спальни черезъ корридоръ въ столовую пить утренній кофе, они натолкнулись на женщину въ согбенномъ состояніи около ведра и мывшую полъ.
— Груша, это ты? — спросила барыня, но тотчасъ-же спохватилась и сказала: — Ахъ, нѣтъ, это не Груша, это чужая женщина. Откуда ты, милая, взялась?
— Я, барыня, поденщица, — отвѣчала, выпрямляясь около ведра, курносая, растрепанная женщина съ подоткнутой юбкой у платья и съ голыми ногами. — Ваша Груша меня полъ мыть наняла.
— Какъ наняла? Зачѣмъ? Съ какой стати? — воскликнула барыня. — Она обязана сама мыть. Вѣдь у насъ только одинъ корридоръ и есть, который мыть надо, а остальные полы полотеры натираютъ.
— Я, барыня, на свой счетъ наняла, а не на вашъ, — откликнулась изъ столовой горничная и показалась въ корридорѣ съ тряпкой и щеткой.
Это была опрятно и даже нѣсколько франтовато одѣтая молодая женщина съ завиткомъ на лбу и лукавыми глазами.
— Но отчего-же ты сама не моешь? — спросила барыня.
— Не могу-съ. Голова кружится послѣ того и такой-же мигрень, какъ у васъ.
— Вотъ какъ…-- улыбнулась барыня.
— Да-съ. Мнѣ свое здоровье дороже тридцати копѣекъ. Опять-же полъ мыть въ сапогахъ нельзя, а какъ только я разуюсь и босикомъ по полу сейчасъ у меня насморкъ и зубы…
Барыня и баринъ вошли въ столовую и сѣли за кофе. Барыня была пожилая, тощая, кислая, желтая. Баринъ былъ тоже пожилой, лысый, но съ добродушнымъ, веселымъ лицомъ и, въ противоположность барынѣ, съ объемистымъ брюшкомъ. Горничная обметала перовкой и тряпкой пыль съ мебели. Баринъ, пользуясь случаемъ, что барыня вошла въ столовую первая и была къ нему спиной, подходя къ столу, подмигнулъ горничной и погрозилъ ей пальцемъ, а горничная оглянулась на барыню и видя, что та не смотритъ, показала ему языкъ.
— Новость для меня, что ты начинаешь изъ себя такую нѣжную разыгрывать, — сказала барыня горничной, наливая мужу кофе.
— Никакой тутъ нѣтъ новости, коли я такая-же нервная женщина, какъ и вы.
— Прикуси свой языкъ! Какъ ты смѣешь себя со мной сравнивать! Вотъ еще что выдумала! — огрызнулась на нее барыня. — Дура!
— Зачѣмъ-же вы ругаетесь, барыня? Я васъ не трогаю и съ учтивостью…
— Еще-бы ты меня трогала! Семенъ Алексѣичъ, а ты слушаешь и молчишь! — обратилась барыня къ барину.
Баринъ весь съежился и отвѣчалъ:
— Да что-же я могу, душечка? Я ничего не могу… Не груби, Груша! Какъ ты смѣешь! — отнесся онъ къ горничной.
— Чѣмъ-же я грублю? Позвольте… Говорить-то все можно.
— Ну, довольно, довольно.
Пауза. Горничная продолжаетъ стирать съ мебели пыль и изъ-за спины барыни дѣлаетъ барину гримасы. Черезъ минуту она говоритъ:
— И опять-же безъ ссоры, а честь честью должна я вамъ, барыня, сказать, что и двери я мыть не стану. Съ васъ я денегъ за мытье не спрошу, а двери будетъ мыть поденщица и подоконники тоже…
— Однако, ты нанималась съ мытьемъ всего этого, — сказала барыня.
— Мало-ли что нанималась! Нанималась, была здоровою, а теперь и нервы, и все этакое…
— Нервы! А въ деревнѣ-то ты съ какими нервами жила? Поди, тамъ…
— Про деревню нечего говорить. Послѣ деревни я уже отполировалась и не могу черной работой наниматься.
— Нѣтъ, нѣтъ, не желаю я этого!
— Позвольте… Да вѣдь вамъ никакого убытка не будетъ.
Горничная перешла съ перовкой и тряпкой въ гостиную. Супруги остались одни.
— Какова? — обратилась барыня къ барину.
Баринъ опять съежился.
— Конечно, оно, съ одной стороны, какъ будто и того…-- сказалъ онъ. — Но если взять съ другой стороны, то вѣдь и изъ простого класса бываютъ больныя женщины.
— Понесли чушь!
Барыня махнула рукой. Баринъ продолжалъ:
— Отчего-же непремѣнно чушь? Я сужу на основаніи данныхъ… Въ деревнѣ, среди простыхъ женщинъ даже еще болѣе есть нервныхъ…
— Ври, ври! Какъ тебѣ не стыдно!
— Вовсе не вру. Всѣ эти кликушества, такъ называемыя порчи, развѣ это не нервные припадки? И наконецъ, если судить по человѣчеству…
— Стало-быть, вы хотите, чтобы мы платили за нее поломойкѣ?
— Зачѣмъ-же мы, если она сама вызывается? Но говоря, положа руку на сердце и принимая во вниманіе ея болѣзнь…
— Болѣзнь! Ты посмотри на нее хорошенько. Мурло лопнуть хочетъ.
— Охъ, полнота ничего не доказываетъ. Ты посмотри на меня… Вотъ я, напримѣръ, полный человѣкъ, а развѣ я здоровъ?
— По пяти рюмокъ водки за обѣдомъ пьешь и ѣшь за троихъ, такъ, разумѣется, здоровъ какъ быкъ.
— Зачѣмъ-же такія слова? Да наконецъ, и быки больные бываютъ.
— Такъ вы хотите, чтобы Аграфену отъ поломойства освободить?.. Прекрасно. Потакайте. Тогда она намъ на шею влѣзетъ и поѣдетъ.
Вошла горничная и сказала:
— Предупреждаю васъ барыня, что я теперь, при моей болѣзненности, даже и маленькую стирку стирать не стану, а буду нанимать поденщицу.
— Что? Что такое? Стирку стирать не станешь? — воскликнула барыня.
— Еще-бы вы въ маленькую стирку начали валить салфетки и скатерти! Не могу. Какъ хотите, а не могу… Буду здорова — другое дѣло.
— Нѣтъ, ужъ этого я не позволю! Поденщица все бѣлье разворуетъ.
— Какъ-же она разворуетъ, если я буду смотрѣть. Вы съ меня спрашивайте. Я буду въ отвѣтѣ. А за поденщицу я буду платить, а не вы…
— Нельзя этого допустить, все равно нельзя. Иначе для чего-же ты-то будешь въ домѣ? Для украшенія, что-ли?
— Ну, тогда мнѣ нужно въ больницу ложиться или на квартирѣ отдохнуть. Пожалуйте разсчетъ и паспортъ.
Объявивъ это, горничная вышла опять въ гостиную.
— Вотъ къ чему это все и клонилось. Накопила у насъ денегъ и хочетъ въ углу пожить, — проговорила барыня. — Надо нанимать новую горничную.
Баринъ опять съежился.
— Мое дѣло сторона. Ты хозяйка. Но, по-моему, ее надо оставить. Болѣзнь… Болѣзнь всегда уважается. А мы изъ-за ея болѣзни не потерпимъ даже и никакого убытка.
— Поблажка, поблажка — вотъ чего я не люблю, — стала сдаваться барыня.
Горничная проносила ведро грязной воды изъ умывальника, направляясь въ кухню.
— Такъ вотъ и потрудитесь мнѣ дать отвѣтъ: согласны вы или не согласны, — сказала она барынѣ и барину.
— Хорошо, хорошо. Пусть будетъ по-твоему. Плати поденщицѣ. Но чтобъ это было только на время твоей болѣзни.
— Мерси васъ.
Барыня ушла изъ столовой. Черезъ минуту горничная возвращалась изъ кухни съ пустымъ ведромъ. Баринъ былъ одинъ. Она фамильярно тронула его рукой по плечу, улыбнулась и произнесла:
— Давайте скорѣй денегъ, чтобы поломойкѣ отдать. За сегодняшній полъ три гривенника, да за вчерашнюю маленькую стирку шесть гривенъ. А для ровнаго счета давайте ужъ три рубля.
— Шельма! — проговорилъ ей баринъ, подмигнулъ и вынулъ изъ кошелька три рубля.
VII. править
Пожилая барыня въ линючей ситцевой блузѣ и съ крысинымъ хвостикомъ вмѣсто косы на затылкѣ бѣгала по комнатамъ, фыркала и горячилась.
— Нѣтъ, это просто изъ рукъ вонъ! — говорила она. — Нигдѣ, нигдѣ пыль не стерта.
— То-есть какъ: нигдѣ? Вездѣ стирала, но вѣдь пыль ужъ такая вещь, что вотъ ты ее сотрешь, а она опять насядетъ, — отвѣчала молоденькая, кокетливая горничная съ косымъ проборомъ въ волосахъ, быстроглазая и въ ловко сшитомъ шерстяномъ платьѣ, поверхъ котораго спереди былъ пришпиленъ бѣлый передникъ.
— Не смѣть возражать! Будто я не вижу, что ты не стирала пыли! — топнула ногой барыня, мазнула по столу пальцемъ, поднесла его къ носу горничной и прибавила: — На, понюхай.
Горничная отшатнулась.
— Зачѣмъ-же вы въ носъ-то тыкаетесь! Я сотру, ежели гдѣ пыль.
— Сотру! Ты это должна была раньте сдѣлать, а ты дрыхнешь до десяти часовъ. Господа встаютъ въ десять часовъ, и ты вмѣстѣ съ ними.
— Вовсе и не вмѣстѣ съ вами, а завсегда ужъ въ семь часовъ утра на ногахъ. Поспишь при вашей работѣ, какъ-же!
— Не груби, тебѣ говорятъ! А паутина? Сколько разъ я тебѣ говорила, чтобы ты смела эту паутину въ углу, а ты и ухомъ не ведешь.
— Да вѣдь передъ праздниками обметали паутину, такъ неужто же опять? Паутина только передъ праздниками…
— А если послѣ праздниковъ паутина появится, такъ, стало-быть, въ грязи сидѣть? Себя, небось, припомадила… Вонъ какъ передникъ-то раскрахмалила и какія фалборки вывела! А что для господъ — тебѣ и горюшка мало.
— Только ругаетесь, только ругаетесь.
— Молчи. Сейчасъ возьми тряпку и обмети вездѣ пыль.
Горничная принялась вытирать пыль.
— Нигдѣ, нигдѣ не вытерто, — продолжала барыня, пробуя по мебели пальцемъ. — А небось, придетъ праздникъ, такъ подарокъ тебѣ подай. Отъ ситцу носъ воротить. Подавай тебѣ шерстяную матерію.
— Нынче ужъ ситцу-то и самые простонародные мужики своимъ кухаркамъ не дарятъ, — бормотала горничная.
— Поговори еще! Поговори! Батюшки! Да ни какъ у тебя и полъ не метенъ? Не метенъ и есть. Вонъ окурокъ папироски валяется, вонъ спичка… Не метенъ.
— Да зачѣмъ же его месть-то, ежели въ три часа полотеры придутъ? Придутъ, натрутъ и подметутъ.
— Да заткни ты свой ротъ-то поганый!
— Зачѣмъ затыкать? Не нравлюсь, такъ откажите .
— Да я-бы давно тебя, дуру, отказала, да баринъ… Благодари барина. Баринъ тебя жалѣетъ. «Откажешь, говоритъ, отъ мѣста, а дѣвчонка спутается».
— Не спутаюсь, будьте покойны. На свободѣ, можетъ, сама барыней стану. Давно ужъ люди дожидаются, чтобы меня барыней сдѣлать.
— Ахъ, мерзавка! Ахъ, что она говоритъ! Погоди, я барину скажу! Авось, онъ перестанетъ за тебя заступаться. Михаилъ Миронычъ! Михаилъ Миронычъ! Слышите, что Лизутка-то говоритъ?
— Что такое, матушка? — послышалось изъ кабинета.
Барыня вбѣжала въ кабинетъ. Баринъ, пожилой человѣкъ съ лысиной и въ очкахъ, сидѣлъ у письменнаго стола и просматривалъ газеты. Барыня начала повѣствовать:
— Я ей говорю: выгнать-бы тебя, да баринъ жалѣетъ. А она мнѣ: «гоните, говоритъ, авось, сама барыней сдѣлаюсь». Каково!
— Ну, что объ этомъ разговаривать! Глупая дѣвчонка и больше ничего, — отвѣчалъ баринъ, отрываясь отъ чтенія и вскидывая на лобъ очки.
— Глупая? Нѣтъ, вовсе она не глупая. Ей одно слово, а она десять въ отвѣтъ.
— Да какъ-же вамъ не отвѣчать-то, ежели вы ругаетесь, чего нѣтъ хуже: и подлая, и мерзавка! — раздался изъ другой комнаты голосъ горничной.
— Слышите? Слышите? Нѣтъ, силъ моихъ больше не хватаетъ съ этой дѣвчонкой! Сердиться мнѣ вредно, ты самъ знаешь, у меня порокъ сердца. Буду браниться — себѣ поврежу. А ты молчишь. Ахъ ты, Господи! Да она и твой кабинетъ не убирала. Видите, какъ вы вчера карандашъ чинили, такъ и по сейчасъ стружки валяются на полу.
— Сегодня, сегодня чинилъ карандашъ, а не вчера, — сказалъ баринъ.
— Удивляюсь, какъ вы любите прислугу выгораживать! Позвольте, позвольте… Да у васъ и сапоги она не вычистила. Совсѣмъ рыжіе сапоги на ногахъ.
— Это, душечка, я самъ виноватъ. Я самъ ихъ съ вечера изъ спальни не выставилъ — вотъ она и не вычистила.
— Хорошо, хорошо. Потворствуйте прислугѣ!
— Да гдѣ-же я потворствую?
— Кто не потворствуетъ, тотъ даетъ выговоръ, а вы сидите, сопите носомъ и выгораживаете дѣвчонку. Чортъ плѣшивый! Столбъ фонарный! Истуканъ безчувственный! — выбранила барыня мужа. — Барыня приказываетъ, сердится, а ты вы какъ ни въ чемъ не бывало! Понятное дѣло, что она меня черезъ это не боится. Мужчина-ли крикнетъ на прислугу, или женщина! Женщина слабое существо.
Баринъ тяжело вздохнулъ.
— Да ужъ ладно, ладно. Сейчасъ я ей задамъ хорошую головомойку, — сказалъ онъ. — Уйди ты только пожалуйста. Не вмѣшивайся.
— Я уйду, но знайте, что вѣдь я все услышу въ спальнѣ. И ежели вы ее хорошенько не проберете — ни на какія ваши заступничества не посмотрю и сейчасъ со двора сгоню. Пускай пропадаетъ.
Барыня вышла изъ кабинета.
— Лиза! Поди сюда! — крикнулъ баринъ горничную .
Въ кабинетъ вошла горничная, насмѣшливо улыбаясь.
— Что? Досталось вамъ? — тихо прошептала она, подходя къ столу. — А васъ такъ и надо. Такъ вамъ и надо, измѣнщику. Сколько времени сулитесь мнѣ квартирку нанять, и все только на посулѣ, какъ на стулѣ.
— Молчи ты пожалуйста, — пробормоталъ баринъ сквозь зубы и тотчасъ-же крикнулъ на нее: — Ежели ты хочешь лѣниться, Лиза, то намъ не надо лѣнтяекъ! И безъ тебя прислуга найдется. Это я тебѣ въ послѣдній разъ!..
— Ахъ, скажите пожалуйста, какія строгости! — прошептала горничная, обернулась къ дверямъ, посмотрѣла, не подсматриваетъ-ли барыня, и сдѣлала барину носъ изъ руки.
— И наконецъ, ты грубишь барынѣ! — продолжалъ громко баринъ. — Какъ ты смѣешь барынѣ грубить! Грубіянка! Чтобъ этого больше не было!
— Хорошенько ее! Хорошенько! — кричала изъ спальни барыня.
— Ахъ, старая хрычевка! Еще науськиваетъ, — пробормотала горничная.
— Да молчи ты, сорванецъ-дѣвчонка! — прошепталъ баринъ и снова закричалъ: — Въ послѣдній разъ тебѣ говорю: ежели грубости повторятся — не жить тебѣ у насъ. Паспортъ въ руки и вонъ.
— Только этого и дожидаюсь.
— Безъ разсчета даже сгоню. Такъ ты и знай!
— И не нужно мнѣ вашего разсчета. Купите только обѣщанные золотые часы съ цѣпочкой и наймите комнату отъ жильцовъ со столомъ.
— Да удержись ты, дьяволенокъ! — опять процѣдилъ сквозь зубы баринъ.
Вмѣсто отвѣта горничная протянула руку и сбила у барина на головѣ прядь волосъ, зачесанную на лысину.
Баринъ вспыхнулъ.
— Лиза! Что-же это такое? Я ужъ и въ серьезъ буду сердиться, — прошипѣлъ онъ, поправляя волосы.
— Да сердитесь, чортъ съ вами! Плевать мнѣ.
Послышались шаги барыни.
— Тсъ…-- погрозилъ горничной баринъ, всталъ съ кресла, принялъ грозную позу и крикнулъ горничной:
— Вонъ, грубіянка! И чтобъ это было въ послѣдній разъ.
Горничная сначала показала барину языкъ, а потомъ, потупясь, стала уходить изъ кабинета. Въ дверяхъ она встрѣтилась съ барыней.
VIII. править
Пасхальные дни. Въ мелочную лавочку входитъ франтоватая молодая горничная въ сѣромъ байковомъ платкѣ, накинутомъ на голову, лущитъ кедровые орѣхи и, наконецъ, произноситъ:
— Дайте за пять копѣекъ десятокъ папиросъ «Купидонъ», только, пожалуйста, которыя получше.
Стоящій за прилавкомъ рыжебородый лавочникъ въ чистомъ передникѣ лукаво улыбается и говоритъ:
— Слышалъ я, что даже въ Американскихъ земляхъ, ежели входятъ въ лавочку и видятъ знакомыхъ личностевъ, то съ ними христосуются.
— Такъ вѣдь то въ Американскихъ земляхъ. Тамъ мужиковъ нѣтъ. А мнѣ великъ интересъ съ сѣрыми мужиками христосоваться! — отвѣчаетъ горничная.
— Ой! Ужъ будто и сѣрые? А мы къ осени норовимъ въ люди выйти и свою собственную лавочку открыть. Христосъ воскресъ, Пашенька!
— Пашенька, да не для васъ. Пожалуйста, пожалуйста… не распространяйте ваши лапы.
— Пасха-съ… Законъ… Генералы съ мужиками христосуются, а не токма что…
— Ну, въ такомъ разѣ цѣлуйте, а только вѣдь это будетъ все равно, что горшокъ о горшокъ…
Лавочникъ вытираетъ передникомъ бороду и истово христосуется съ горничной.
— Зачѣмъ-же вы руками-то облапливаете? Вотъ и видна сейчасъ ваша сѣрость! — кричитъ горничная. — Ну, что-жъ это такое! Я новое платье надѣла, а вы руками за плечи тронули.
— Нельзя-же, чтобы совсѣмъ безъ всякой касаціи. А теперь позвольте красное яичко по христіанскому обычаю. Извольте получить.
— Простое-то куриное? Да я и на сахарныя вниманія не обращаю. Мнѣ нынче яицъ-то всякихъ дарили, дарили! Не знаешь, куда ихъ и дѣвать!
— Хорошимъ покупателямъ и мы сахарное, а вы изволите обѣгать наше заведеніе.
— Какъ обѣгать? Папиросы беру, ваксу беру. Всякій беретъ, что по его части. Не могу-же я крупу и муку брать, ежели я горничная, а не кухарка!
— Вѣрно-съ. Но свѣчи изволите напротивъ въ свѣчной брать, а не у насъ. Возьмите-же яичко.
— Очень мнѣ нужно всякую дрянь! Что мы голодныя, что-ли? Давайте шоколадное, такъ возьму.
— Э-эхъ! — вздыхаетъ лавочникъ. — Кому другому отказалъ-бы, а такой распрекрасной душечкѣ хорошо, извольте…
Лавочникъ подходитъ къ окну съ выставкой яицъ и начинаетъ снимать одно изъ маленькихъ шоколадныхъ яицъ, висящихъ въ видѣ гирлянды на ниткѣ.
— Большое, большое! — кричитъ ему горничная. — Маленькимъ, братъ, насъ не удивишь! Со мной нашъ баринъ и не такимъ похристосовался.
— Баринъ съ вами большимъ яйцомъ христосовался изъ-за того, что, можетъ статься, для него съ вашей стороны какія-нибудь качества были, а мы ничего отъ васъ не видимъ. Пожалуйте.
— Не возьму я маленькаго. Провались ты съ нимъ! — отстраняетъ отъ себя горничная яйцо.
Лавочникъ въ недоумѣніи.
— Разорить хотите? Ну, да ужъ пожалуйте, произноситъ онъ, подавая большое яйцо. — А только за оное руководство надо, чтобы и съ вашей стороны было-бы уваженіе.
— Уваженіе-то мы дѣлаемъ только такимъ кавалерамъ, которые христосуются съ нами такимъ яйцомъ, которое отворяется. Есть въ яйцѣ приложеніе — ну, есть и отъ насъ уваженіе.
— У насъ въ лавкѣ такихъ и яицъ нѣтъ, которыя открываются. А уваженіе насчетъ стеариновыхъ свѣчей можете и за такое яйцо сдѣлать.
— Что нѣтъ въ лавкѣ — это не отговорка. Кто льстится на уваженіе, тотъ купитъ. Вотъ нашъ баринъ какъ льстится на уваженіе, то купилъ открывальное яйцо и сережки въ нихъ положилъ, — подмигнула горничная.
— Стало быть, за барскую барыню прикажете васъ счесть? Въ такомъ разѣ позвольте поздравить, — раскланивается лавочникъ.
— Да ужъ про то, за что насъ счесть можно — наше дѣло. А вотъ сережки посмотрѣть можете.
Горничная откинула съ головы платокъ на плечи и показала сережки въ ушахъ.
— Ну, что-жъ ты мнѣ папиросъ-то? — спросила она.
— Пожалуйте. А только зачѣмъ-же вамъ теперь папиросы покупать, ежели вы можете господскія курить?
— Нашъ баринъ голландскія сигарки куритъ, а папиросъ у него нѣтъ. Да что, наплевать! Ты знаешь-ли, сколько я нынче съ гостей праздничныхъ набрала? Двадцать два рубля. Кто ни приходилъ къ господамъ съ поздравленіемъ — никто меньше полтинника не давалъ. Я даже супротивъ нашего швейцара на четыре съ полтиной больше получила, потому, кто ни приходилъ — всѣ до барина большой интересъ имѣютъ, а я у насъ дома за лакея.
— Ваше счастье! А только ужъ когда-нибудь ваша барыня вамъ за барина выцарапаетъ глаза, помяните мое слово!
— Въ маѣ мѣсяцѣ она сама съ музыкантомъ на кислыя воды ѣдетъ, такъ ей не до этого.
— Вотъ такъ альбомъ! Супругъ въ сторону, а супруга въ другую.
— Настоящая-то мода это и есть. Ну, да что съ тобой объ этомъ разговаривать! Прощай.
— Позвольте, позвольте… Стало быть, нынѣшнимъ лѣтомъ на дачу не ѣдете и остаетесь въ нашихъ палестинахъ? — остановилъ горничную лавочникъ.
— Зачѣмъ-же ѣхать? Баринъ будетъ одинъ. Сына-гимназиста на каникулы къ теткѣ въ деревню посылаютъ.
— И, стало быть, вы въ домѣ полная хозяйка?
— Съ какой кстати? Я даже отъ мѣста отхожу. Очень нужно возиться!
— Позвольте… Такъ какъ-же?..
— Очень просто. Свою квартиру найму. Пора и мнѣ при своей прислугѣ пожить. Хочу сама командовать.
— Вотъ какъ! — прищелкнулъ языкомъ лавочникъ.
— А ты думалъ какъ? Мы, славу Богу, ужъ отполировались и можемъ на такую точку стать, что даже какой угодно барынѣ не уступимъ. Можетъ статься, даже дачу найму въ Новой Деревнѣ, около «Аркадіи». Я грамотная и всякіе романсы въ книжкахъ читать могу. Возьму да актрисой и сдѣлаюсь.
— Фю-фю! — просвисталъ мелочной лавочникъ въ удивленіи.
— Ну, чего свистишь? Собакъ скликаешь, что-ли?
— Дивлюсь я только, какъ это вы быстро!
— А то зѣвать, что-ли? Всякая умная дѣвушка должна соблюдать свое счастье.
— Тс…-- пощипывалъ бороду лавочникъ. — Большая у васъ сметка въ головномъ воображеніи.
— Дурой никогда не была. Ну, прощай. Ахъ, да… Дай-ка ты мнѣ баночку гвоздичной помады….
— Пожалуйте помаду. А только коли при барынѣ состоите, то вѣдь, кажется, могли-бы и ейной помадой пользоваться.
— Она, старая выдра, касторовымъ масломъ съ водкой себѣ голову мажетъ, а я этой дрянью не могу помадиться, — отвѣчала, горничная, расплатилась съ лавочникомъ и, продолжая грызть кедровые орѣхи, вышла изъ мелочной лавочки.
IX. править
Кухарка Дарья, среднихъ лѣтъ женщина съ угреватымъ лицомъ, была уже давно на дачѣ и приготовлялась въ кухнѣ стряпать обѣдъ для господъ, когда пріѣхала горничная Аннушка, молодая дѣвушка съ вздернутымъ кверху носикомъ и быстрыми лукавыми глазами, очень миловидная и франтовато одѣтая. Она пріѣхала въ извозчичьей пролеткѣ.
— Безъ возовъ? А кто-же съ возами-то ѣдетъ? — встрѣтила кухарка горничную.
— А это ужъ дѣло не мое. Никогда я на возахъ не ѣздила и ѣздить не буду, — отвѣтила горничная, пощелкивая кедровые орѣхи. — Я себя совсѣмъ не такъ соблюдаю, чтобы мнѣ съ ломовиками якшаться. А вдругъ я знакомаго кавалера встрѣчу? Такъ, вѣдь, это одинъ срамъ.
— Нѣтъ, я къ тому, что, вѣдь, барыня наша хотѣла тебя съ возами отправить.
— Пусть она благодаритъ Бога, что я ее самоё не отправила.
— Это барыню-то? Ну, ну, ну, потише.
— Я сама скоро буду барыней.
— Ну, Анютка, не сносить тебѣ головы! — развела кухарка руками.
— А куда-же она у меня съ плечъ дѣнется?
— Голова-то, пожалуй, у тебя на плечахъ останется, а что барыня протуритъ тебя съ мѣста, такъ ужъ это какъ пить дать.
— Вотъ тогда-то я и сдѣлаюсь барыней. Сейчасъ-же рядомъ съ вами мнѣ баринъ дачу найметъ. А ты тогда ступай ко мнѣ въ кухарки. Я рублемъ въ мѣсяцъ дороже дамъ.
— Что? что? Да ты никакъ съ ума сошла! — воскликнула кухарка.
— Отчего-же? И увѣряю тебя, что я супротивъ Марьи Павловны рубль прибавлю.
— Да меня хоть озолоти, такъ я тебѣ, подлюгѣ, служить не буду! — гордо отвѣтила кухарка. — Больно жирно будетъ, если такимъ сорокамъ служить.
— Прочванишься, мать моя, — спокойно проговорила горничная и, спохватясь, прибавила: — Однако, что-жъ я? Надо посмотрѣть, какая мнѣ комната будетъ.
— Да вотъ мнѣ съ тобой комната подлѣ кухни.
— Нѣтъ, нѣтъ. Я съ тобой спать не буду. Мнѣ баринъ отдѣльную комнату обѣщалъ дать, иначе я не согласна.
— Баринъ? Не знаю. А барыня мнѣ сказала, что ты будешь спать со мной.
— Чихать я хочу на барыню!
Горничная вышла изъ кухни и принялась ходить по комнатамъ дачи. Черезъ нѣсколько времени она вернулась.
— Отличная комната мнѣ есть, — сказала она. — Ты чего зубы-то скалишь? Чего ехидничаешь! Не можетъ-же горничная быть безъ комнаты, если она съ уборкой бѣлья. Гдѣ-же я бѣлье убирать буду? Гдѣ-же я бѣлье гладить буду?
Черезъ часъ пріѣхали возы съ мебелью. Извозчики начали разгружаться.
— Куда мебель-то ставить? — спрашивали они горничную.
— А ужъ это пускай сами господа вамъ указываютъ, когда пріѣдутъ, а я тутъ ни при чемъ. Вотъ вамъ двугривенный отъ меня. Идите и выпейте покуда за мое здоровье. Да барынѣ не извольте говорить, что я на возу не ѣхала, если она спрашивать будетъ.
— Намъ что! Намъ какое дѣло! — махнулъ рукой одинъ извозчикъ.
— Намъ только чтобы предоставить все въ правильности, — проговорилъ другой извозчикъ и прибавилъ: — А за угощеніе спасибо.
Оба отправились выпить.
Пріѣхала, наконецъ, извозчичья карета. На козлахъ вмѣстѣ съ извозчикомъ сидѣлъ маленькій гимназистъ. Онъ тотчасъ-же соскочилъ съ козелъ и началъ снимать изъ-подъ ногъ извозчика ящикъ съ морскими свинками. Баринъ Михаилъ Ивановичъ отворилъ дверцы кареты и оттуда выскочили два мопса — Амишка и Мимочка, и залаяли. Баринъ выставилъ попугаячью клѣтку съ попугаемъ и крикнулъ стоявшей передъ каретой горничной:
— Принимай-же, Аннушка! Что-же ты стоишь, какъ истуканъ!
— Ну, вотъ… Ужъ и истуканъ! Я даже извозчикамъ мебель съ возовъ снимать помогала.
Горничная подскочила къ каретѣ и взяла попугаячью клѣтку.
Изъ кареты вылѣзла нянька съ ребенкомъ. Нянька осмотрѣла заросшій травой дворъ и съ неудовольствіемъ пробормотала:
— Ну, ужъ и дача! Гдѣ-же мы съ Оленькой гулять-то будемъ? И желѣзной дороги даже нѣтъ, на которую ходить можно. То-ли дѣло въ Озеркахъ на этотъ счетъ! Тамъ одна станція чего стоитъ!
Вытащили изъ кареты три-четыре саквояжа, двѣ корзинки — одну съ часами, другую съ лампой, узелъ съ чѣмъ-то, и, наконецъ, показалась барыня Марья Павловна.
Нянька продолжала критиковать дачу:
— А гдѣ-же садъ-то при дачѣ? Это четыре-то сосны садомъ называются?
— Закаркала, закаркала ужъ! И не видала я женщины недовольнѣе нашей няньки! — воскликнула барыня. — Ты, милая, вѣдь еще и оглядѣться не успѣла, а ужъ хаешь.
— Да ужъ я вижу, что тутъ ребенку- и на солнышкѣ погрѣться будетъ негдѣ.
— Возы пріѣхали? А гдѣ-же извозчики-то? — спрашивала барыня.
— А гдѣ! У извозчиковъ одно мѣсто, куда они ходятъ, — отвѣчала горничная. — А только, барыня, я вамъ прямо скажу, съ кухаркой въ одной комнатѣ мнѣ умѣститься и думать нечего. Гдѣ-же я тогда бѣлье-то убирать буду? Вѣдь вы спрашиваете, чтобъ все въ порядкѣ было.
— Опять насчетъ комнаты? Да не терзайте вы мою душу хоть сейчасъ при переѣздѣ-то.
— Нѣтъ, ужъ какъ хотите, а тамъ даже гладильной доски не поставить! И чего вы сквалыжничаете изъ-за комнаты, я не понимаю! — не унималась горничная. — Я осмотрѣла дачу… Лишняя комната, какъ разъ, для меня есть.
— Сквалыжничаете! Какъ ты смѣешь мнѣ говорить, что я сквалыжничаю! Михаилъ Иванычъ! А ты развѣсилъ уши и слушаешь такъ, какъ будто-бы это не твое дѣло. Уйми эту наглянку.
— Анна! Если ты не замолчишь, то я… Что это такое! — слегка возвысилъ голосъ баринъ.
Горничная зашла за спину барыни и выставила ему языкъ. Извозчикъ, видѣвшій съ козелъ эту сцену, даже захохоталъ. Баринъ сконфузился, не зналъ, что сказать и убѣжалъ въ дачу.
— Ты чего смѣешься, дуракъ! Тебѣ чего смѣшно? — крикнула на извозчика барыня и стала съ нимъ разсчитываться за карету.
— Да какъ-же не смѣяться-то, барыня, коли она языкъ…
— А вотъ за то, что не умѣетъ языкъ держать на привязи, за это ей и досталось. Ну, молчи. А то я и на чай тебѣ не дамъ.
Появились ломовые извозчики.
— Съ пріѣздомъ, ваша милость…-- кланялись они, снимая картузы.
— А вы чего по кабакамъ шляетесь? — встрѣтила ихъ барыня. — Гдѣ-бы мебель въ дачу вносить, а вы…
— Да мы и хотѣли для вашей чести вносить, а госпожа горничная говоритъ: «господъ дожидайтесь. Пріѣдутъ и укажутъ, какъ и что»…
— Дождется ужъ эта госпожа горничная, что я ее протурю за ея распоряженія. Тащите обѣденный-то столъ въ балконную комнату. Это столовая будетъ.
Барыня вошла въ дачу и прошла въ кухню. Тамъ кухарка чистила картофель.
— Ну, что, Дарьюшка, растопила плиту? — спросила ее барыня.
— Растопить-то растопила, принесъ дворникъ гнилую доску отъ забора вмѣсто дровъ. Но какая это плита, помилуйте! Всего только въ двѣ конфорки…-- плакалась кухарка. — Вотъ когда мы въ Рамбовѣ на дачѣ жили съ генеральшей, то тамъ плита…
— И эта недовольна дачей! И эта ноетъ!
— Да какъ-же довольной-то быть, если въ мелочной лавочкѣ даже корешковъ къ супу нѣтъ.
Появилась горничная съ гладильной доской.
— Какъ хотите, барыня, а я гладильную доску въ ту маленькую комнату поставлю, которая около кабинета барина, потому, воля ваша, а въ кухаркиной комнатѣ мнѣ гладить невозможно.
— Петенькѣ эта маленькая комната пойдетъ, Петенькѣ и подъ гостей. Тамъ два дивана поставятся.
— А баринъ ужъ позволили мнѣ туда доску поставить. Вѣдь имъ-же я сорочки-то гладить буду.
— Ахъ, вы меня извести хотите! — воскликнула барыня и схватилась за голову.