1871. править
XII. править
Въ кухнѣ пахло варенымъ цикоріемъ и тряпками, сушившимися недалеко отъ плиты. У бѣлаго сосноваго стола, уставленнаго горшками, кусками говядины, солонкой и рванымъ ситомъ съ какою-то жижицей, сидѣлъ худенькій небольшаго роста солдатъ съ щетинистыми усами и пилъ кофей. У плиты стояла кухарка — женщина лѣтъ тридцати и ковыряла вилкой жарившуюся на сковородѣ какую-то рыбу.
Солдатъ выпилъ кофей, обернулъ чашку кверху донышкомъ, положилъ на него огрызокъ сахару и всталъ съ мѣста.
— Дай-ка, Аксинья, уголька, я выду на лѣстницу трубочки покурить, проговорилъ онъ и вытащилъ изъ кармана штановъ засаленый ситцевый кисетъ, изъ котораго торчалъ кончикъ чубука.
— Ну ужъ полно, что за трубка!.. Ступай домой, коли собрался.
— Эхъ ты какая, право… пробормоталъ солдатъ и спряталъ кисетъ. — Прощай, коли такъ!
— Прощай, отвѣчала Аксинья, не отходя отъ плиты и стоя къ солдату спиною.
Солдатъ взялъ фуражку и ушолъ.
— Чортъ эдакой! обругалась Аксинья. Пихнула ногой попавшагося котенка и вышла на лѣстницу. На лѣстницѣ еще были слышны шаги солдата.
— Прохоръ Иванычъ? крикнула она.
— Ну? откликнулся солдатъ.
— Подь-ка сюда!
Солдатъ поднялся наверхъ.
Слышишь, Прохоръ Иванычъ, ты женись на мнѣ.
Солдатъ переминался съ ноги на ногу и чесалъ затылокъ.
— Женись, женись! передразнилъ онъ: — а было бы на что. Надо свадьбу съиграть, товарищей угостить.
— Съиграемъ какъ нибудь. У меня тридцать рублей есть принакоплено. Перья на перину есть, на чердакѣ лежатъ.
— Что мнѣ въ перьяхъ-то! Тоже жить надо. Прощай!
— Ахъ ты пьяная рожа, пьяная! разразилась Аксинья. — Небось, какъ штыкъ потерялъ, пьянствовавши, такъ ко мнѣ же прибѣжалъ, у меня же пять четвертаковъ выманилъ. Безстыжіе твои глаза!
— Прощай, проговорилъ онъ и началъ сходить съ лѣстницы.
— Такъ вотъ что, не смѣй ты ко мнѣ послѣ этого и рожи своей поганой показывать! Придешь, такъ выгоню! Возьму кочергу, и кочергою тебя подлеца!
Солдатъ ушолъ.
Прошла недѣля. Аксинья чистила картофель и тихонько пѣла:
«Собачка вѣрная моя залаетъ у воротъ».
На кровлѣ филинъ просвистѣлъ"…
и установилась. Въ кухню вошелъ Прохоръ Иванычъ.
— Ну что пришолъ? обратилась къ нему Аксинья. — Говорила вѣдь я тебѣ, чтобъ ты не смѣлъ мнѣ и на глаза показываться. Пошолъ вонъ, подлые твои глаза!
— Ты не очень, что ты…
— Пропился вѣрно, такъ опять за деньгами пришолъ. А вотъ тебѣ Богъ, и вотъ тебѣ двери!
Аксинья указала на образъ и потомъ на двери. Прохоръ Иванычъ не трогался съ мѣста.
— Ты погоди, ты вотъ что… Ты прежде выслушай, говорилъ онъ.
— Нечего и слушать тебя, подлеца. Ступай — откуда пришелъ. А нѣтъ, я хозяйкѣ нажалуюсь, что отъ тебя отбою нѣтъ, такъ она велитъ тебя дворнику выпихать.
— Эхъ ты какая, Аксинья! Выслушай прежде, а потомъ и гони!
— Ну говори и ступай вонъ отъ грѣха.
— Слышишь, вотъ что: я говорю, повѣнчаемся.
Гнѣвъ у Аксиньи сталъ проходить.
— Дуракъ, право, а еще солдатомъ называешься, все еще ругала она его, но ужь такъ, не сердясь.
— Да ты что же ругаешься-то? Не любо, такъ разойдемся.
— Да какъ же тебя не ругать! Садись, что ли.
Черезъ полчаса Прохоръ Иванычъ успѣлъ еще напиться кофею и покурить на лѣстницѣ трубочку.
— Ты говоришь, что у тебя тридцать рублевъ есть? говорилъ онъ Аксиньѣ.
— Есть.
— А гдѣ они у тебя?
— Гдѣ!.. Извѣстно гдѣ, — въ сундукѣ.
— Вотъ этотъ, что подъ кроватью-то?
— А то въ какомъ же? У меня одинъ сундукъ.
— Все, мелкими или крупными?
— Да что тебѣ до этого? Крупными.
— Такъ, къ слову. Будто ужь и спросить нельзя?.. Покажи ихъ, какія такія.
— Ахъ ты Фома невѣрный! Ну не безстыжіе ли твои глаза послѣ этого?
Аксинья выдвинула изъ-подъ кровати сундукъ, порылась въ немъ и вытащила оттуда ситцевый мѣшечекъ.
— Вотъ они, гляди на нихъ.
— Да ты вынь.
Аксинья вынула изъ мѣшечка три красненькія бумажки. Прохоръ Иванычъ осклабился.
— Вѣдь это на ассигнаціи-то больше ста рублей будетъ… проговорилъ онъ.
— Да еще восемь рублей за хозяйкой есть. Ну что, увѣрился? Платьишки мои теперь будешь смотрѣть, что ли? Сунься и сюда съ своимъ рыломъ.
— Что мнѣ въ платьяхъ-то?.. Прощай.
— Когда же зайдешь? Теперь ужъ мясоѣду-то не много осталось, такъ надо думать.
— Забѣгу какъ нибудь, проговорилъ Прохоръ Иванычъ и ушелъ.
Черезъ двѣ недѣли была свадьба Аксиньи съ Прохоромъ Иванычемъ. Хозяйка дала ей свою чистую комнату для свадебнаго пиршества и подарила тюлю на вуаль, надѣванныя бѣлыя перчатки и помятый, но еще годный къ употребленію чепецъ для визитовъ на второй день.
Поутру въ день свадьбы, Аксинья еще только успѣла встать и наливала свой желудокъ кофеишкомъ, какъ уже пришелъ женихъ и принесъ ведерную бутыль водки и двѣ бутылки наливки.
— Куда это столько? встрѣтила его Аксинья; — обопьетесь.
— Ничего не обопьемся. А я думаю, чтобъ не мало было.
Хоть я и звалъ всего человѣкъ пять, а народу-то наберется. Ужь наши ежели пронюхаютъ, что гдѣ есть угощеніе, такъ придутъ. Не гнать же ихъ… Ты-окорокъ-то купила?
— Купила. Вотъ сейчасъ истоплю печь да сажать его стану. Два пирога испеку: съ рисомъ да съ вареньемъ. Что же еще, какого угощенія надо? Ты, Прохоръ Иванычъ, не больно зови гостей-то.
— Да я никого не звалъ. Ефрейторъ съ женой будетъ, Федоровъ, — онъ шаферъ, да еще человѣка три, четыре.
— То-то, смотри же! Ли то ужь, ничего не видя, на свадьбу двѣнадцать рублей издержала. А что купила? — ничего.
Въ шесть часовъ вечера женихъ прислалъ шафера и карету. Шаферъ вошелъ въ комнату. Невѣста въ темномъ шерстяномъ платьѣ и въ бѣломъ вуалѣ съ цвѣтами сидѣла въ чистой комнатѣ на диванѣ и плакала. Около нея помѣщались три дѣвушки — знакомыя ей горничныя и тоже, глядя на нее, слезились. Поодаль сидѣли: съ окладистой черной бородой мужчина въ ватной чуйкѣ — кучеръ и его жена. Около ихъ вертѣлся ихъ сынъ — мальчишка лѣтъ семи въ розовой ситцевой рубашкѣ и новыхъ сапогахъ со скрипомъ и стукомъ.
— Прохоръ Иванычъ за вами прислали; они въ церкви ждутъ съ, проговорилъ подойдя къ невѣстѣ шаферъ, бравый солдатъ съ розовымъ бантомъ на рукавѣ.
— Ну! въ часъ добрый! сказала кучерова жена я встала съ мѣста. — Вставай, Аксиньюшка. Петръ Филимонычъ, благословимъ ее, обратилась она къ мужу.
Благословеніе кончилось. Мальчишкѣ въ сапогахъ со скрипомъ и стукомъ вручили образъ, завернутый въ бѣлый платокъ, и процессія тронулась.
Начали сходить съ лѣстницы. Впереди шелъ шаферъ, освѣщалъ стеариновымъ огаркомъ путь и на ходу накидывалъ на себя шинель, которая поминутно сваливалась съ плечъ. За шаферомъ шли: мальчишка съ образомъ и невѣста съ гостями.
— Крестись, Аксиньюшка, говорила на каждомъ перекресткѣ кучерова жена невѣстѣ. И невѣста крестилась. — Мѣшечекъ съ мыломъ, денежкой и хлѣбомъ положила въ карманъ.
— Положила.
— То-то, отъ этого жизнь лучше будетъ.
Сошли внизъ.
— Теперь подумай о винѣ и плюнь, — черезъ это мужъ пьяницей не будетъ, напѣвала кучерова жена.
Невѣста исполнила и это.
У подъѣзда стояли кухарки и горничныя почти со всего двора и смотрѣли на церемонію.
Шаферъ отворилъ дверцы кареты. Первая вошла въ карету невѣста, за ней кучерова жена, потомъ кучеръ. Мальчишка съ образомъ помѣстился на колѣняхъ отца, противъ невѣсты. За мальчишкой влѣзли двѣ дѣвушки горничныя. Третьей не было мѣста.
— Куда же Груша-то сядетъ? Не идти же ей одной… говорила невѣста.
— Петръ Филимонычъ, да ты выдь изъ кареты-то. Ты мужчина, пѣшкомъ дойдешь, сказала кучеру жена.
— Нѣтъ ужь, Петръ Филимонычъ пусть сидитъ. Лучше мы вотъ что сдѣлаемъ: пусть Груша сядетъ, а я къ ней на колѣни… или пусть она ко мнѣ и къ вамъ на колѣни садится. Далеко ли здѣсь!
Въ карету сѣла и Груша. Шаферъ захлопнулъ дверцы кареты, вскочилъ на козлы и карета тронулась.
На столѣ горѣлъ огарокъ, вставленный въ мѣдный подсвѣчникъ, стоялъ пустой штофъ, рюмка, и лежала вуаль съ бѣлыми цвѣтами. На брачной постели сидѣла Аксинья и горько плакала. Напротивъ ея, упираясь затылкомъ въ перегородки коморки, полу-лежалъ, полу-сидѣлъ на стулѣ пьяный Прохоръ Иванычъ и ругался. За перегородкой слышалось храпѣнье и сапѣнье другихъ обитателей комнаты.
Это была первая ночь новобрачныхъ послѣ свадебнаго пиршества.
— И зачѣмъ ты это пилъ столько? Выпили ведро и довольно, не нужно было посылать, а ты послалъ опять за винищемъ. А здѣсь зачѣмъ было пить? Ну, пускай бы ужь провожатые трескали; тѣ рады до чужаго, а то и ты съ ними туда же!
— Шкура ты эдакая, право шкура! Какъ же не веселиться, не пить въ такой день? Вѣдь эдакой день разъ въ жизнь у человѣка бываетъ… Ну, молчи!
— Не стану молчать, не стану. Ругать тебя надо, вотъ что. На чьи ты деньги пилъ, скажи мнѣ? Развѣ на свои деньги?
— На свои. Ты моя, и деньги мои, а не твои. Какъ ты меня смѣешь упрекать?
— Смѣю, потому что ты на мои пилъ. Ты и женился-то на мнѣ только потому, что у меня деньги были. Тебѣ только и хотѣлось попьянствовать да товарищей угостить.
— Ну да, хотѣлось, а ты молчи, а, нѣтъ встану, да и пришибу!
— Подлецъ ты, подлецъ, послѣ этого!
— А вотъ я тебя пну, такъ ты и будешь молчать!
— Никогда передъ тобой не буду молчать.
— Такъ постой же, я тебя поучу!
Прохоръ Иванычъ всталъ съ мѣста и, шатаясь, направился къ Аксиньѣ.
— Батюшки, помогите, онъ меня бить хочетъ! закричала она.
На крикъ ея пришли въ ихъ комнату проснувшіеся сосѣди и стали уговаривать Прохора Иваныча.
— Господи! наказалъ ты меня этимъ человѣкомъ! проговорила Аксинья, и, зарыдавъ, уткнулась въ подушку. Такъ, не раздѣваясь, и проспала она остатокъ ночи. Прохоръ Иванычъ спалъ на стулѣ, опершись руками на столъ и положивъ на нихъ голову.
На другой день, когда проснулась Аксинья, Прохора Иваныча уже не было въ коморкѣ. Она встала и отправилась въ печкѣ варить кофей.
— Что у тебя вчера съ самимъ-то было? спрашивали ее сосѣдки.
— И не говорите, родныя, наказаніе, да и только!
— Побилъ, больно побилъ?
— Побить-то не побилъ, а хотѣлъ, да ужь люди остановили.
— Вишь грѣхъ какой, право. И въ какую ночь!
— Видно ужь судьба моя такая! Наказалъ меня Богъ этимъ человѣкомъ! проговорила Аксинья, прослезилась и отерла глаза кулакомъ.
— А теперь-то онъ гдѣ?
— Да кто-жь его знаетъ. Я проснулась, такъ ужь его не было.
— Не въ кабакъ ли похмѣляться ушолъ? Хочешь, такъ пошлю моего, онъ съищетъ.
Но посылать не пришлось. Прохоръ Иванычъ пришелъ самъ. Встрѣтившись съ женой, онъ отвернулся.
— Что-жь ты, Прохоръ Иванычъ, не здороваешься? сказала ему Аксинья.
— Здравствуй!
— Что это ты вчера-то набѣдокурилъ! Вспомни-ка, начала она.
— Ну, ужь молчи, полно. Не поминай. Скверно!
— То-то, скверно! Садись, давай пить кофей.
И они начали пить кофей.
Въ двѣнадцатомъ часу Прохоръ Иванычъ и Аксинья собрались идти въ гости съ визитами. Хотѣла Аксинья надѣть другое платье, — глядь на стѣну, а платья нѣтъ.
— Прохоръ Иванычъ, гдѣ-жь платье-то мое?
— Какое платье?
— Да сѣренькое, красными цвѣточками? Я его третьяго дня прислала сюда съ Анной Федоровной.
— Вотъ что, Аксинья, ты ужь не ругайся, проговорилъ Прохоръ Иванычъ: я его заложилъ.
— Какъ заложилъ?!
— Да такъ. Заложилъ одному нашему солдатику, еврею.
— Да какъ же ты смѣлъ?
— Какъ же быть-то иначе, — нужно было. Нужно было искупить всего. Ты разсуди сама: ведро водки простой, двѣ бутылки сладкой, карета, да за вѣнчанье. А у меня только три рубля и было. Дай семь рублей, такъ я выкуплю. Сейчасъ же можно выкупить.,
Аксинья дала семь рублей.
Черезъ четыре мѣсяца послѣ свадьбы у Аксиньи родилась дочь.
— По рукамъ и по ногамъ связала меня эта дѣвчонка, жаловалась Аксинья сосѣдкамъ. — Безъ нея я хоть бѣлье стирать ходила, такъ зарабатывала, а теперь что? иголкой-то не много наковыряешь. За рубашку-то вонъ по гривеннику даютъ, а скоро ли ее сошьешь? Знала бы, что Прохоръ Иванычъ такой непутный, такъ ни за какія бы, кажется, блага не вышла за него. Жила бы себѣ на мѣстѣ да жила. Ну, родилась дѣвчонка, въ воспитательный бы отдала.
— Да ты посылай его на работу, что, въ самомъ дѣлѣ, онъ такъ болтается. Наши же мужья ходятъ.
— Онъ какой-то неимущій, ни къ какой работѣ неспособенъ.
— Да тутъ способности и не нужно. Наши вонъ ходятъ стѣну каменную разбирать, мусоръ носить, — у подрядчика нанимаются… По полтинѣ въ день зарабатываютъ.
Большихъ усилій стоило Аксиньѣ уговорить мужа ходить на работу. Онъ все отговаривался, что у него силы нѣтъ, однако созналъ свое безпутство и сталъ ходить.
Въ городѣ ходили слухи, что упавшею стѣною какого-то стараго сгорѣвшаго зданія убило рабочихъ, занимавшихся расчисткою мѣстности. Одни говорили, что убило десять человѣкъ, другіе — пятнадцать, а третьи — видимо невидимо! Винили домохозяина, винили архитектора. Говорили, что между ними была стачка: потому что стѣну эту валить было нельзя, а нужно было разбирать по кирпичу; но это стоило бы втрое дороже. Первый день поговорили, второй день поговорили объ этомъ происшествіи, и забыли его, а на третій день по Волковскому кладбищу ходила Аксинья съ какою-то женщиною и искала могилу мужа, спрашивая сторожей «гдѣ похоронены тѣ, что стѣною-то убило»!"
— А вотъ пройдешь прямо, потомъ повернешь налѣво, потомъ направо, перейдешь рѣчку, упрешься въ заборъ, тутъ у забора и будетъ, говорилъ сторожъ.
Женщины искали, но найдти не могли.
— Господи, что я за несчастная такая, говорила Аксинья: — жила я на мѣстѣ и никакого горя не знала, вышла замужъ — было горе, мужъ былъ пьяница, да все-таки при немъ-то хоть квартиру имѣла, а теперь что? Куда я дѣнусь съ ребенкомъ-то? По рукамъ, по ногамъ связала меня эта дѣвчонка, просто хоть руку протягивай! За грѣхи меня Богъ наказалъ этимъ Прохоромъ Иванычемъ!
И Аксинья плакала.