Кусок хлеба (Лейкин)/ДО

Кусок хлеба
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1871. Источникъ: az.lib.ru

ПОВѢСТИ, РАЗСКАЗЫ и ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ Н. А. ЛЕЙКИНА. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.

1871.

КУСОКЪ ХЛѢБА. ПОВѢСТЬ.

I.

Было зимнее сѣрое утро. Была гололедица. На обледенѣвшіе тротуары и торцы Невскаго проспекта падалъ не то снѣгъ, не то градъ, и тотчасъ же сдувался вѣтромъ. Съ полчаса тому назадъ только что пришелъ московскій поѣздъ желѣзной дороги. Пассажиры всѣхъ трехъ классовъ успѣли уже разбрестись и разъѣхаться по гостинницамъ, по постоялымъ дворамъ, по землякамъ. Ругаясь, отъѣзжали отъ воксала извощики, не доставшіе сѣдоковъ; ругаясь, отходили разныя квартирныя хозяйки, незалучившія къ себѣ постояльцевъ. На Литовскомъ мосту, у Знаменской церкви стоялъ приземистый, худой мужикъ, съ всклокоченной бородой. Онъ былъ въ дырявомъ полушубкѣ, рваной шапкѣ, изъ которой мѣстами выглядывала вата, и въ лаптяхъ. Черезъ плечо у него былъ перекинутъ пестрядинный мѣшокъ. Мужикъ тоже съ полчаса только что пріѣхалъ по желѣзной дорогѣ. Онъ уже съ четверть часа стоялъ на одномъ мѣстѣ, робко переминался съ ноги на ногу, робко смотрѣлъ на прохожихъ и чуть ли не въ пятый разъ принимался креститься на Знаменскую церковь. Вокругъ его совершалось обычное теченіе петербургской жизни. Пробѣгали рысаки, клячи, промчался вагонъ конножелѣзной дороги, провезли покойниковъ на розвальняхъ и дрогахъ, городовой съ книгой подъ мышкой провелъ въ участокъ какого-то оборванца безъ шапки и въ одномъ сапогѣ, прошли подъ конвоемъ, гремя цѣпями арестанты, пробѣжали въ баню, размахивая руками и узелками и чуть не сшибая съ ногъ прохожихъ, солдаты, — а мужикъ все стоялъ и переминался съ ноги на ногу. Въ ушахъ его такъ и гудѣло. Слышались брань крючниковъ на лошадей, тащущихъ кипы, ящики и кули, завываніе вѣтра, удары извощичьихъ кнутовъ о спины клячъ и грохотъ колесъ о промерзшіе торцы и мостовую.

Съ мужикомъ поравнялась женщина въ платкѣ и салопѣ, съ кулькомъ въ рукахъ. Мужикъ, видимо, на что-то рѣшился и подошелъ къ женщинѣ.

— Миленькая, не во гнѣвъ вамъ, погодьте… проговорилъ онъ и передвинулъ шапку со лба на затылокъ.

Женщина остановилась. Мужикъ распахнулъ полушубокъ, полѣзъ въ карманъ портовъ и вытащилъ оттуда засаленную бумажку.

— Ежели граматѣ знаете, такъ прочтите, что тутъ прописано?..

— Нѣтъ, мы не обучены. Да ты бы у мужчинъ попросилъ. Эво сколько! Не здѣшній, что-ли?

— Нѣту-ти, родная. Мы, значитъ, тверскіе… Сейчасъ только съ чугунки.

— У мужчинъ спроси… добавила женщина и дошла своей дорогой.

Немного погодя, мужикъ остановилъ какую-то дубленку, повидимому кучера, въ валенкахъ, кошачьей шапкѣ и желтыхъ рукавицахъ.

— Землякъ, вы не грамотные будете? спросилъ онъ его.

— А что?

— Да вотъ, что тутъ прописано… Земляка да дочку сыскать надо.

Дубленый тулупъ взялъ записку, повертѣлъ ее въ рукахъ, почесалъ у себя въ затылкѣ и началъ про себя складывать буквы. Мужикъ стоялъ и смотрѣлъ ему прямо въ глаза. Проходившій мимо мальчишка съ корзинкой, надѣтой на голову на подобіе кибитки, и въ запачканномъ кровью передникѣ — должно быть изъ мясной лавки — тоже остановился и изъ-за плеча дубленаго тулупа заглянулъ въ записку. Тулупъ нахмурился и скосилъ на мальчишку глаза.

— Ты грамотный, что ли? спросилъ онъ его.

— Нѣтъ, дяденька…

— Такъ чтожъ носъ-то суешь? Проваливай! Что пнемъ-то стоять!

Мальчишка попятился.

— Туго написано. Попроси у господъ. Можетъ тѣ и смогутъ, проговорилъ тулупъ, подавая мужику записку, и зашагалъ своей дорогой.

Мужикъ прошелъ нѣсколько шаговъ и хотѣлъ было попросить прочесть записку какую-то купчиху въ ковровомъ платкѣ и лисьемъ салопѣ, но та такъ и шарахнулась отъ него въ сторону. Онъ въ недоумѣніи посмотрѣлъ на нее и, погодя немного, тронулъ за капюшонъ шинели какого-то проходящаго мужчину въ шляпѣ и очкахъ. Мужчина рѣзко обернулся, обмѣрилъ глазами кланяющагося мужика съ ногъ до головы и проговорилъ: «Богъ подастъ», но потомъ, какъ-бы опомнившись, остановился и началъ читать ему наставленіе.

— Эдакій здоровый мужикъ и просишь! Не стыдно тебѣ? Шелъ бы работать, ѣхалъ-бы въ деревню, чѣмъ по Петербургу-то слоняться. Поля-бы обработывалъ.

Мужикъ стоялъ безъ шапки и часто моргалъ глазами. Вокругъ ихъ началъ уже собираться проходящій народъ, образовывалась кучка. Замѣтивъ слушателей, мужчина въ шляпѣ и очкахъ еще болѣе воодушевился и для вящшаго шику распахнулъ шинель. На шеѣ его блеснулъ Станиславскій орденъ.

— Вотъ она воля-то! — до кабаковъ доводитъ да до попрошайничанья!… а тамъ и до воровства, до грабежа, до убійства!.. Ну, спрашивается, что тебѣ не сидѣлось въ деревнѣ? Нѣтъ, для простаго народа еще рано волю… ему еще нужно тѣлесное наказаніе! воскликнулъ онъ ни къ селу, ни къ городу, обращаясь уже болѣе не къ мужику, а къ возрастающей толпѣ.

— Это точно-съ… проговорилъ какой-то мастеровой, сморкнулся въ руку и отеръ ее о чуйку.

Въ заднихъ рядахъ толпы слышалось слово «мазурикъ». Кто-то разсказывалъ, что мужикъ «выудилъ у барина платокъ изъ кармана». «Желтый съ крапинками», добавляла какая-то женщина, а подъѣхавшій на дрожкахъ извощикъ, взгромоздясь на линейку, кричалъ: «такъ чтожъ на него смотрѣть-то? Волоките его въ участокъ — да и дѣлу шабашъ!»

Съ другой стороны улицы городовой замѣтилъ толпу и тотчасъ же явился, чтобъ разогнать ее, но увидавъ представительную личность оратора и орденъ на его шеѣ, тотчасъ же вытянулся передъ нимъ и приложилъ подъ козырекъ.

— Въ чемъ дѣло, ваше высокоблагородіе?

— Да вотъ, попрошайничаетъ! кивнулъ онъ на мужика. — Только ты его, любезный, не бери. Пусть его идетъ своей дорогой. Ты сдѣлай ему лучше внушеніе.

— Нѣтъ, ваше высокоблагородіе, намъ такъ невозможно… проговорилъ городовой. — Намъ велѣно не допущать… Нынче строго… Проходите, господа! Проходите своей дорогой! Нечего тутъ толпиться!… началъ онъ разгонять народъ и какого-то глазѣющаго мастероваго въ халатѣ взялъ даже за шиворотъ и пихнулъ въ сторону.

Толпа разошлась. Ораторъ, запахѣувъ орденъ, зашагалъ также своей дорогой, а мужикъ съ непокрытой головой стоялъ передъ городовымъ.

— Накрывайся и ступай! скомандовалъ городовой. — Попрошайничать!.. Я тебѣ покажу!…

Мужикъ шелъ прямо. Городовой слѣдовалъ за нимъ. Дойдя до угла, онъ крикнулъ мужику: «стой!». Мужикъ остановился.

— Что въ мѣшкѣ? Кажи!

— Пожитки, родименькій! Рубашонка, порты да хлѣбушко… Сейчасъ только съ чугунки, говорилъ мужикъ, снова снявъ шапку и кланяясь.

Городовой посмотрѣлъ въ мѣшокъ. Въ мѣшкѣ дѣйствительно оказалось все то, что говорилъ мужикъ.

— Пожитки! Знаемъ мы эти пожитки-то! Сейчасъ съ чугунки и ужь христарадничать! Такъ, братъ, немного въ Питерѣ напляшешь. За это у насъ сейчасъ по этапу, для водворенія.

Мужикъ испугался; онъ понялъ, въ чемъ дѣло.

— Нешто я Христа ради? Боже избави, родименькій! забормоталъ онъ. — Я барину записку давалъ разобрать, что тамъ прописано… Во она. На, гляди. Нешто мы затѣмъ? Мы въ Питеръ пріѣхали на заработки, за пропитаніемъ, да вотъ по этой запискѣ дочку отыскать да земляка. Разбери, родимый служивый, ради Христа.

Городовой взялъ записку и по складамъ прочелъ: — «на Лиговкѣ домъ Харламова, крестьянка Анна Герасимова въ услуженіи у его боголюбія, господина купца Хапова».

— Это дочь твоя будетъ, что-ли?

— Дочка, служивенькій.

— А пачпортъ при тебѣ?

— При мнѣ, при мнѣ, родименькій. Въ мѣшкѣ.

— Ну, вотъ тебѣ дорога. Ступай прямо по канавѣ. Третій донъ отъ угла. Да смотри, милостыни не просить и господъ не безпокоить! Нынче на счетъ этого строго. Сейчасъ заберутъ.

Мужикъ поклонился въ поясъ, пошелъ по Лиговкѣ и долго еще шелъ съ непокрытою головою. По тротуару онъ уже боялся идти и шелъ посреди улицы.

— Эй ты, деревня! Сторонись! Задавлю! крикнулъ на него извощикъ.

Мужикъ еле успѣлъ отскочить въ сторону.

На Лиговкѣ, у большаго каменнаго дона, стоялъ франтоватый дворникъ въ передникѣ, фуфайкѣ и дутыхъ сапогахъ. Въ рукахъ его была метла. Онъ отгонялъ извощиковъ, толпившихся у воротъ. По счету, домъ этотъ былъ третій отъ угла. Мужикъ остановился…

— А что, землячокъ, не, здѣсь-ли живетъ Анна Герасимовна? спросилъ онъ у дворника.

— Анна Герасимовна? Въ услуженіи, что-ли, она?

— Да, въ услуженіи, у купца. У васъ купцы-то стоятъ!..

— Мало ли у насъ купцовъ стоитъ! Какъ фамилія-то? Какъ зовутъ купца-то?

— Да вотъ тутъ у меня прописано… Грамотные?

— Намъ не грамотнымъ быть нельзя — потому мы главные дворники, съ достоинствомъ отвѣтилъ дворникъ и взялъ записку. — Купецъ Хаповъ у насъ есть… Анна Герасимова!… Ты пріѣзжій, что-ли?

— Сейчасъ только съ чугунки.

Начались разспросы — какой губерніи, какого уѣзда, «чьихъ господъ были»? Дворникъ оказался мужику землякомъ. Припомнилась какая-то Хабаровка, какой-то Разуваевъ кабакъ и дьячокъ-конокрадъ.

— Ну, какъ у васъ нонче хлѣба были? Плохи?..

Мужикъ вздохнулъ…

— Каки хлѣба! И не сѣяли, отвѣчалъ онъ: — сѣмянъ не было… Почитай вся деревня разбрелась, кто побирается, кто такъ гдѣ… Вотъ и я тоже въ Питеръ поработать пріѣхалъ! Авось Богъ дастъ… Не услышишь ли, землячекъ, дрова бы складывать, али колоть…

— Теперь не слыхать… А тамъ зайди. Спроси Митрофана Иванова, всякой укажетъ. Мы завсегда тутъ. Только нонче трудно насчетъ работы. Потому народу этого самаго страсть что навалило.,

— Что ужъ только и будетъ! Свѣтопредставленіе просто! опять вздохнулъ мужикъ и поникъ головой.

— Анна Герасимова! Какая же это Анна Герасимова? твердилъ дворникъ, глядя въ записку…

Изъ кабака того же дома вышелъ мастеровой съ ремешкомъ на головѣ и подошелъ къ дворнику. Онъ былъ въ халатѣ, опоркахъ и чавкалъ какую-то соленую рыбу.

— Анну Герасимову розыскиваютъ. У купца Халова? Какая такая? спросилъ его дворникъ.

— Анютку, офицершу, нешто не знаешь? У Хапова въ нянькахъ жила…

— А, офицерша! осклабился дворникъ. — Была Анна Герасимова, да выбыла, обратился онъ къ мужику…

— Родня тебѣ, что-ли?

— Дочка.

— Ну, такъ стой-же я тебѣ скажу, куда она отмѣчена. Погодъ маненько.

Дворникъ ткнулъ въ бокъ мастероваго и пошелъ съ нимъ подъ ворота. Мастеровой хохоталъ, трясъ головой и махалъ руками. Минутъ черезъ десять дворникъ вынесъ, адресъ куда отмѣчена Анна Герасимова, и сталъ разсказывать мужику путь, какъ идти. Идти нужно было куда-то въ Коломну… Адресъ земляка, который дворникъ тоже прочиталъ мужику, оказался ближе и потому мужикъ, распросивъ куда и какъ идти, рѣшилъ сначала розыскать земляка, а уже при помощи его, какъ питерскаго человѣка, розыскать потомъ и дочь. Къ тому же слѣдующій день былъ воскресный, не рабочій. Мужикъ отправился.

II.

Языкъ до Кіева доведетъ, говоритъ русская пословица. Поспрашивая у проходящихъ, но уже всячески избѣгая «баръ», мужикъ нашелъ тотъ домъ, гдѣ жилъ землякъ. Землякъ мужика — портной штучникъ, Парфенъ Даниловъ, жилъ въ Апраксиномъ переулкѣ, въ одномъ изъ грязнѣйшихъ и многолюднѣйшихъ домовъ. Въ домѣ жило много портныхъ. Найдя домъ, мужикъ долго не могъ сыскать Парфена Данилова. Онъ спрашивалъ у проходящихъ по двору, тѣ указывали на пять, на шесть квартиръ, Гдѣ жили портные, и въ концѣ концовъ отсылали къ дворнику; нѣкоторые даже подводили его къ самой дворницкой, но мужику пришлось созерцать только запертую висячимъ замкомъ дверь съ надписью: «къ дворнику», ручку отъ колокольчика съ порванною проволокой и прислоненныя къ стѣнѣ метлу и лопату… Онъ рѣшился ходить по указаннымъ квартирамъ, съ полчаса бродилъ по разнымъ заднимъ дворамъ, мимо навозныхъ и помойныхъ ямъ, взбирался по скользкимъ лѣстницамъ, въ пятые и чуть не въ шестые этажи, натыкался на помойные ушаты и стучался въ двери, но Парфенъ Даниловъ все-таки не отыскался.

— Здѣсь народу много живетъ, почитай, тысщевъ семь — потому домъ большой, и портныхъ тоже много, отвѣчали мужику портные, въ квартиры которыхъ онъ стучался.

Нѣкоторые совѣтовали обратиться въ домовую контору, а какая-то баба, встрѣтившаяся съ нимъ на лѣстницѣ и несшая изъ мелочной лавочки тарелку съ студнемъ и селедку на мочалкѣ, разспросила его, какой онъ губерніи, уѣзда, есть ли у него дѣти, родственники и отчего-то неудержимо расплакалась…

Мужикъ махнулъ рукой и началъ сходить съ лѣстницы.

Изъ дверей вышелъ дворникъ съ коромысломъ на плечѣ.

— Ты что здѣсь шляешься? По квартирамъ хочешь шарить, что-ли? Проваливай, а то сейчасъ въ участокъ!.. крикнулъ онъ на мужика…

— Мнѣ бы, почтенный, портнаго Парфена Данилова…

— Знаемъ мы этихъ Парфеновъ Даниловыхъ-то… Вамъ что плохо лежитъ, главное… На третьей лѣстницѣ тебя вижу. Проваливай, проваливай, пока вшивица-то цѣла!

— Ахъ, милый человѣкъ, да гдѣ же мнѣ его найти-то? почти съ отчаяніемъ проговорилъ мужикъ.

— Никакого здѣсь Парфена Данилова нѣтъ. Парфенъ Даниловъ на первомъ дворѣ — коло дворницкой, въ подвалѣ. Съ Богомъ! Не проѣдайся… А то вотъ!.. Дворникъ показалъ коромысло.

Мужикъ снялъ шапку и торопливо началъ сходить съ лѣстницы, то и дѣло оглядываясь, чтобы дворникъ не пустилъ въ него коромысломъ.

Около дворницкой дѣйствительно былъ подвалъ. Мужикъ спустился четыре ступеньки и остановился передъ дверью, обитой по краямъ клеенкой, изъ-за которой мѣстами выглядывалъ войлокъ… Онъ взялся за ручку и отворилъ дверь. Морозный воздухъ вдругъ ворвался въ комнату и заклубился паромъ…

— Запирай двери-то, что выстуживаешь! Намъ тепло-то, не даровое! послышался изъ-за угла женскій голосъ..

Мужикъ вошелъ въ комнату. Въ комнатѣ пахло дымомъ, сыростью, дѣтскими пеленками. У небольшаго окна, на столѣ, поджавъ подъ себя босыя ноги, сидѣлъ худой и блѣдный мужчина, съ всклокоченной головой и съ прядью нитокъ за ухомъ. Онъ былъ въ рваномъ халатѣ и что-то шилъ. Около стола, на полу, въ корзинкѣ, помѣщался грудной ребенокъ, и старался запихать себѣ въ ротъ кулакъ. Другой ребенокъ лѣтъ пяти, окутанный байковымъ платкомъ, возилъ по комнатѣ привязанный за веревку старый стоптанный башмакъ, въ которомъ лежали двѣ бабки. У закоптѣлой печки, довольно миловидная женщина, засуча по локоть рукава, стирала что-то въ корытѣ.

Мужикъ отыскалъ въ углу образъ и перекрестился.

— А что, почтенные, не здѣсь-ли стоитъ… началъ было онъ, ни къ-кому особенно не обращаясь, но завидѣвъ оборотившагося мужчину, проговорилъ: — Парфенъ Данилычъ, да ты это самый и есть?..

Портной отложилъ шитье, спустилъ со стола ноги и глядѣлъ на мужика…

— Не помнишь развѣ Герасима Андреева?.. Изъ Подшивалова.

— Ахъ, дядюшка, Герасимъ Андреичъ! вскричалъ портной, соскакивая со стола и троекратно цѣлуясь съ землякомъ. — Ишь какъ тебя уходило! Постарѣлъ, братъ. Снимай хомутъ-то да садись….

Герасимъ Андреевъ началъ распоясываться..

— Жена, обратился Парфенъ Даниловъ къ женщинѣ: — Это вотъ землякъ… Еще въ сватовствѣ приходимся… Герасимъ Андреевъ было двинулся цѣловаться, но женщина не отходила отъ корыта и только поклонилась.

— Садитесь, проговорила она. — Ванюшка, двинь дядюшкѣ стулъ! крикнула она ребенку, но тотъ дернулъ башмакъ и побѣжалъ въ уголъ…

— Ишь пострѣленокъ! замѣтилъ отецъ, сбросилъ со стула какія-то тряпицы и подвинулъ его гостю. — Садись. Ну что, какъ тамъ у васъ?…

— Да что, плохо… Мать твоя тебѣ письмо прислала, кланяется.

Герасимъ Андреевъ полѣзъ въ мѣшокъ и досталъ засаленное письмо, запечатанное, жеваннымъ хлѣбомъ.

— Ну, какъ она?

— Да ничего, старушка божья! По прежнему повитухой… Только ужъ стара нонѣ стала, да и плохо… Потому бѣдность. И Боже мой — по всѣмъ деревнямъ, какая бѣдность!.. Кажись, такой и не запомнятъ! Хлѣба не сѣяли, — сѣмянъ не было. Что хошь, то и дѣлай.

Портной качалъ головой и вертѣлъ въ рукахъ письмо.

— Тутъ какъ-то въ Кичагино къ старостихѣ ее подымали, продолжалъ Герасимъ Андреевъ: — дочку родила. Два вдугривенныхъ окромя съѣдобнаго дали, да на сарафанъ…

Портной между тѣмъ распечатывалъ письмо.

— Посмотрѣть, что наковыряла, проговорилъ онъ, ударивъ по немъ двумя пальцами, и подвинулся въ свѣту.

Жена оставила стирать, отерла о передникъ руки и, взявшись лѣвой рукой за подбородокъ, приготовилась слушать. Растягивая слова, портной началъ читать…

«Любезному сыну нашему, Парфену Данилычу, и дочери нашей, Глафирѣ Ивановнѣ, отъ матери вашей, Анны Прохоровой, низкій поклонъ, и посылаю мое родительское благословеніе на вѣки нерушимо. И скажи, сынъ мой дорогой, Парфенъ Даниличъ, что ты такъ долго не пишешь и живъ ли ты? — не знаемъ. Оказіи отъ васъ были, а я все о томъ сумнѣваюсь, потому вѣстей о тебѣ никакихъ нѣтъ… Опиши о себѣ, сынъ нашъ любезный! И пришли мнѣ, сынъ мой любезный, на саванъ и на лапотки, тогда я умру спокойно. Потому чувствую, что близко и ноги слабы стали».

— Ну, вотъ еще! На саванъ! Самимъ умереть не въ чемъ… замѣтила жена. — Вишь у насъ ребятъ-то.

— Ну ужъ молчи! проговорилъ мужъ.

— Сколько у васъ дѣтокъ-то? спросилъ Герасимъ Андреевъ.

— Трое. Слава Богу, что нынче весной Богъ четвертаго-то прибралъ. Грѣхъ, а рада; потому ему тамъ лучше.

— Глашъ! Будетъ тебѣ! крикнулъ портной и началъ читать. «Тетка твоя, Василиса Прохорова, тебѣ кланяется и съ любовію посылаетъ низкій поклонъ. Она у дьячка дѣтей пѣстуетъ, только дьячокъ все хлѣбомъ попрекаетъ и сбирается согнать, потому стара стала и слѣпа».

Далѣе кланялись родственники и съ «любовію» посылали поклоны.

— Эхъ, грѣхи, грѣхи! проговорилъ портной, прочитавъ письмо. — И надо-бы на саванъ-то послать, да гдѣ возьмешь-то? Не разорваться!

Герасимъ Андреевъ вздохнулъ.

— Вѣрно и въ Питерѣ плохо? спросилъ онъ.

— То есть и ахъ какъ плохо! отвѣчалъ портной. — Работаешь какъ лошадь, а что? — въ проголодь. Самъ-пятъ живу. Всѣ ѣсть просятъ. Дороговизна — страсть!

— А вѣдь я и самъ въ Питеръ на заработки.

— Какія нонѣ зимой заработки!.. Развѣ побираться. Такъ и то нонѣ въ тюрьму сажаютъ. Вотъ видишь: ремесленному человѣку и то иной разъ жрать нечего. Конечно, живешь… А какъ?

— Оттого и плохо здѣсь, что ужъ очень много народу изъ деревень валитъ, замѣтила жена портнаго.

— Миленькая, да вѣдь повалишь, коли въ брюхѣ-то пусто. Не отъ радости… Хлѣба ищемъ, родимая. Животы подвело, отвѣчалъ Герасимъ Андреевъ. — Ни какой скотины теперичка въ домѣ не осталось. Передъ тѣмъ, какъ собрался, послѣднюю коровенку за шесть рублевъ со двора свелъ. Женѣ три далъ, да себѣ три… Почитай, больше двухъ-сотъ верстъ пѣшкомъ шелъ, а ужъ тутъ, на полдорогѣ только на чугунку сѣлъ. Потому мочи не было: ноги стеръ, мятель….

За дверьми раздался плачъ. Дверь отворилась и въ комнату вбѣжала дочь портнаго, дѣвочка лѣтъ десяти. Она была въ кацавейкѣ съ большаго роста и валенкахъ. Подъ носомъ у нея была кровь.

— Что ты, Машутка! Господи! Гдѣ это ты искровенилась, вскрикнула мать.

— Караульный побилъ. Зачѣмъ щепки сбирала, отвѣчала дѣвочка и заплакала еще громче.

— Ахъ, онъ мерзавецъ! Ахъ, варваръ. Стой, я тебѣ кровь-то вытру.

Оказалось, что дѣвочка, по приказу матери, ходила собирать щепки, валяющіяся около неотстроеннаго дома, а караульный ундеръ разбилъ ей за это носъ.

— Вотъ оно какъ въ Питерѣ-то жить! обратилась жена портнаго къ гостю. Бѣдному — человѣку даже щепками-то, что зря валяются, поживиться нельзя! А вы лѣзете. Вотъ такъ же и вашему брату носъ расколотятъ.

Дѣвочка продолжала плакать.

— Не реви, Машутка! До свадьбы заживетъ! сказалъ портной и погладилъ дочь по головѣ.

На нѣкоторое время водворилось молчаніе, изрѣдка прерываемое всхлипываньемъ дѣвочки. Портной ходилъ по комнатѣ, ковырялъ у себя въ носу и чесалъ спину. Онъ, видимо, что-то соображалъ. Потомъ снялъ со стѣны штаны, порылся въ карманахъ и вынулъ пятакъ. Жена слѣдила за нимъ взглядомъ.

— Глашъ! А, Глашъ!.. Что-жъ, намъ гостя-то угостить надо. Сходивъ дворничихѣ, попроси самоваръ. Чайку-бы, что-ли…

— Ладно. Только сахару нѣтъ.

— Пятакъ есть. Купимъ. Машутка, снимай-во валенки.

— Ты это куда?

— За сахаромъ

— Машутка сходитъ.

— Гдѣ ей?.. Я самъ… Снимай, говорю, валенки!

Машутка сняла валенки. Отецъ надѣлъ ихъ, подошелъ къ столу, взялъ какую-то недошитую жилетку и пихнулъ ее за пазуху.

— Парфенъ Данилычъ, ты это куда же жикетку-то? Господи, что это за безобразіе! воскликнула жена, но мужъ ужъ выбѣжалъ за двери.

Она махнула рукой и сердито посмотрѣла на гостя. Она и прежде не совсѣмъ дружелюбно относилась къ нему, а теперь даже начинала его ненавидѣть. Къ немъ она видѣла помѣху мужниной работѣ. Она знала, что мужъ потащилъ жилетку въ кабакъ, чтобъ принесть водки и угостить гостя. Мужъ былъ съ «зарокомъ»: не пилъ, такъ ужъ не пилъ, а ежели выпивалъ, то напивался пьянъ дня на два.

— Вотъ не было печали, такъ гостей принесла нелегкая! пробормотала она себѣ подъ носъ, сердито пихнула ногой ведро и принялась стирать.

Герасимъ Андреевъ, замѣтивъ неудовольствіе хозяйки, сидѣлъ и молчалъ; хотѣлъ было погладить по головѣ подшедшаго къ нему укутаннаго ребенка, но тотъ бросился отъ него въ матери и уткнулся въ ея юбку. Отъ нечего дѣлать, Герасимъ Андреевъ началъ осматривать комнату.

Вскорѣ явился хозяинъ съ нѣсколькими кусками сахару и полуштофомъ въ рукахъ. Онъ старался не смотрѣть на жену и поставилъ полуштофъ на столъ. Жена тоже не смотрѣла на него, наклонилась надъ корытомъ и что-то шептала. Словъ ея не было слышно, но по выраженію лица можно было легко догадаться, что слова были не ласкательныя. Тихо шагая по комнатѣ, какъ бы боясь обратить на себя вниманіе жены, хозяинъ досталъ изъ шкапа преобразовавшуюся въ стаканчикъ рюмку съ отбитой ножкой, деревянную солонку, въ видѣ стула, ножъ и краюху хлѣба.

— Ну-во! сказалъ онъ гостю, наливая стаканчикъ, и сѣлъ къ столу.

Герасимъ Андреевъ перекрестился, выпилъ и сплюнулъ. Хозяинъ налилъ вторично, взялъ стаканъ, посмотрѣлъ на свѣтъ, выпилъ и, слегка крякнувъ, отеръ халатомъ губы.

Герасимъ Андреевъ ничего еще не ѣлъ въ этотъ день. Къ портному онъ пришелъ въ то время, когда семья его уже отобѣдала. Отъ водки ему сильно захотѣлось ѣсть, и онъ началъ уплетать хлѣбъ съ солью. Между тѣмъ хозяинъ снова брался за полуштофъ и наливалъ стаканъ. Все время молчавшая жена его не вытерпѣла.

— Парфенъ Даниличъ, что же это такое? неужто опять начинается? проговорила она..

Хозяинъ промолчалъ и выпилъ рюмку, Герасимъ Андреевъ сдѣлалъ тоже самое. Послѣ второй рюмки хозяинъ немного повеселѣлъ, движенія его сдѣлались развязнѣе и говорилъ онъ уже громче. Послѣ третьей онъ рѣшился заговорить съ женой.

— Глашь!.. А, Глашъ! Чтожъ чайку-то? Я сахару принесъ, обратился онъ въ ней.

— Да вѣдь ужъ есть у васъ пойло, такъ и пейте, проворчала та, однако отправилась въ дворничихѣ за самоваромъ

Черезъ полчаса полуштофъ былъ конченъ. Хозяинъ и гость съ раскраснѣвшимися лицами пили чай. На столѣ шумѣлъ самоваръ. Герасимъ Андреевъ разсказалъ хозяину, что ему нужно отыскать дочку, и просилъ его идти завтра съ нимъ на поиски. Хозяинъ обѣщалъ и началъ спрашивать, то о тѣхъ, то о другихъ деревенскихъ знакомыхъ.

Герасимъ Андреевъ сообщалъ о ихъ жизни, что зналъ, но сообщенія его были далеко не радостны. Оказалось, что какой-то Захаръ Дегтевъ и тетка Мавра по деревнямъ побираются, какого-то Петра Носатова по приговору міра, за неплатежъ податей, «постращали», т. е. по просту высѣкли, у сына какого-то Гаврилы Галки на фабрикѣ оторвало руку, Сафронъ косой утонулъ на баркѣ и т. п.

— Да… нонче жить не въ примѣръ хуже, замѣтилъ хозяинъ, закуривая послѣ чаю трубку. — Вотъ хоть бы и наше дѣло: когда я холостой былъ и у нѣмца Карла Иваныча жилъ, такъ двадцать рублевъ на хозяйскихъ харчахъ получалъ… А потомъ, какъ женился, такъ отошелъ, потому онъ женатыхъ не держалъ. Вонъ Глаша помнитъ; тогда у меня и часы съ цѣпочкой были, и шуба енотовая!..

— Какъ же, енотовая! Енотъ, что лаетъ у воротъ, проговорила жена, поившая сынишку съ блюдечка чаемъ. — Ты бы, Парфенъ Данилычъ, чѣмъ лясы-то точить, соснулъ-бы часовъ. Вѣдь завтра Воскресенье — расчетъ, а у тебя сертукъ не дошитъ. Кончать надо.

— А и то дѣло! сказалъ хозяинъ, вставая. — Да и ты, Герасимъ Андреичъ, я думаю, умаялся съ дороги-то… Ложись хоть вотъ на верстакъ.

— Нѣтъ, я лучше на полу, проговорилъ гость, разулся, бросилъ подъ верстакъ полушубокъ и мѣшокъ и полѣзъ туда самъ…

— Ты, Глаша, не сердись, говорилъ хозяинъ, отправляясь за ширмы и трепля жену по плечу. — Небось, я не запью. Нельзя… Вѣдь нужно же было угостить земляка… Да немножко оно и для груди хорошо, потому мокроту гонитъ…

— Ну ужъ полно, процѣдила она сквозь зубы и отпихнула мужнину руку…

Минутъ чрезъ пять, изъ-подъ ствола и изъ-за ширмъ, началъ уже доноситься храпъ съ сопѣньмъ и присвистомъ, а хозяйка принялась шить. Она шила въ рынокъ ситцевыя рубашки и получала семь копѣекъ за штуку…

Весь этотъ день Герасимъ Андреевъ пробылъ у портнаго, ужиналъ и ночевалъ. Вечеромъ, когда онъ опять подлѣзъ подъ столъ и растянулся на полушубкѣ, хозяйка шепотомъ спрашивала мужа:

— Парфенъ Данилычъ, неужто онъ къ намъ на хлѣба'?

— Нѣтъ, отвѣчалъ хозяинъ: — онъ на заработки пріѣхалъ да дочь розискать…

— То-то, проговорила жена и начала молиться передъ образомъ. "Господи Іисусе, заступница Пресвятая Матерь, Прасковея Пятница, " шептала она, мысленно благодаря, что мужъ не запилъ и дѣлая земные поклоны. «Господи помилуй! Господи помилуй!» слышалось еще минутъ пять. Герасимъ Андреевъ уже спалъ. Ему снились: городовой, баринъ въ очкахъ и коромысло дворника.

III.

На утро хозяинъ проснулся первымъ. Было еще темно. Благовѣстили къ ранней обѣднѣ. Онъ зажегъ сальный огарокъ и разбудилъ Герасима Андреева. Почесываясь, Герасимъ Андреевъ вылѣзъ изъ-подъ верстака и началъ разсматривать свои ноги… На ногахъ были ссадины.

— Ишь какъ стеръ, проговорилъ онъ, показывая ихъ хозяину. Тотъ посовѣтывалъ смазать саломъ и далъ сальный огарокъ. Герасимъ Андреевъ смазалъ и началъ обуваться…

Хозяинъ закурилъ трубку и заковырялъ въ носу. Послѣднее онъ всегда дѣлалъ, когда что нибудь обдумывалъ. Чрезъ нѣсколько времени онъ обратился къ гостю:

— Теперь бы хорошо чайку испить; сказалъ онъ: — у тебя, Герасимъ Андреевъ, нѣтъ ли двухъ пятаковъ? Ужо получу расчетъ. — отдамъ,

Герасимъ Андреевъ далъ. Гость и хозяинъ отправились въ трактиръ.

Подъ воротами, выходя на улицу, они обогнали мастероваго въ чуйкѣ и въ фуражкѣ съ надорваннымъ козырькомъ. Мастеровой этотъ былъ не высокъ ростомъ, щедушенъ, корявъ изъ лица и вообще, что называется, «плюгавъ». Его клинистая, какъ бы выѣденная молью борода смотрѣла куда-то въ сторону.

— Кимрякъ, ты чай пить? окликнулъ его портной. — Коли въ трактиръ, такъ пойдемъ вмѣстѣ. Дешевле будетъ. Мы пойдемъ и спросимъ на двоихъ, ч а ты потомъ приходи: третью чашку потребуемъ.

— Ладно, проговорилъ Кимрякъ и, увидавъ шмыгнувшую изъ-подъ воротъ какую-то молодую плотную бабу, обхватилъ ее и крикнулъ:

— Ахъ ты распрозрачная! Ишь здобья-то нагуляла! Что твое тѣсто московское!

Баба плюнула ему въ бороду и вырвалась.

— Тоже нашъ тверской, сказалъ портной про Кимряка. — Онъ сапожникъ. Изъ ихняго мѣста все сапожники. Ужъ такое у нихъ обнакновеніе…

Они пошли въ трактиръ. Въ трактирѣ почти всѣ столы были заняты. Народу было множество. Во всѣхъ углахъ слышался говоръ, восклицанія, звуки посуды. Мастеровые, разнощики и прочій рабочій людъ пили чай. Пахло пригорѣлымъ масломъ, махоркой, овчиной и потомъ. Буфетчикъ съ подстриженной бородой и въ атласномъ жилетѣ, съ цвѣтными стеклянными пуговками, суетился за стойкой, засыпалъ чай, наливалъ въ рюмки водку, принималъ деньги и сдавалъ сдачу. Половые шмыгали съ чайниками. Герасимъ Андреевъ съ непривычки къ такому многолюдію и шуму опѣшилъ и жался въ портному.

— Ишь что народу-то!.. Страсть Божія… пробормоталъ онъ.

За столомъ, противъ стойки, развалясь на стулѣ, сидѣлъ молодой парень въ сибиркѣ и козловыхъ дутыхъ сапогахъ. Не смотря на раннюю пору, онъ былъ крѣпко выпивши и порывался было затянуть пѣсню, но буфетчикъ его останавливалъ. Портной остановился передъ пьянымъ.

— Киндюшка, забубенная голова, который ты это день чертишь? спросилъ онъ его.

— Охъ, шестой, шестой… Мать шестую свѣчку понесла сегодня на воздухъ ставить. Все думаетъ, остепенюсь, отвѣчалъ Киндюшка и вдругъ крикнулъ: — Парфенъ Данилычъ! Другъ! Послѣдній рубль топлю… Выпьемъ!

Портной отказался и повелъ Герасима Андреева въ слѣдующую комнату.

— Вотъ человѣка-то жалко. Право-слово — жалко, сказалъ онъ про Киндюшку. — Шестой день съ горя пьетъ. На очереди въ солдаты. Куда ни совался, нигдѣ на квитанцію денегъ достать не могъ. А вѣдь какой мастеровой-то! — золото. Чеканщикъ на всѣ руки. Изъ серебра — что хочешь сдѣлаетъ: ризу ли къ образу, солонку ли или такъ что фигурное.

Они сѣли за свободный столъ и спросили на двоихъ чаю. Не успѣли они еще выпить по первой чашкѣ, какъ вошелъ Кимрякъ. Онъ ужъ хватилъ за буфетомъ «трехкопѣечную» и закусывалъ сухаремъ.

— Эй, малый, чашечку! крикнулъ онъ, присаживаясь за столъ.

Кимрякъ между товарищами и знакомыми пользовался репутаціею остряка. Онъ зналъ множество прибаутокъ, скоромныхъ пѣсенъ и сказокъ, въ которыхъ главнѣйшими дѣйствующими лицами были: попъ, попадья и попова дочка, и игралъ на гармоникѣ и балалайкѣ. Въ трактирѣ-ли, на гулянкѣ-ли, за работой-ли, ему только стоило открыть ротъ, какъ ужъ товарищи начинали смѣяться. Выпить онъ любилъ, но на свои пилъ рѣдко. Онъ какъ-то умѣлъ присосѣдиваться къ чужимъ полуштофамъ и платилъ прибаутками и пѣснями. Про него ходила молва, что у него водятся деньги.

Выпивъ чашку чая, онъ отеръ со лба потъ и проговорилъ: «масло выступило», потомъ взялъ съ окна какую-то газету, прочиталъ: «лотерея, цѣна билету рубль серебра» и тутъ же началъ приговаривать: «сдѣлана для того, чтобъ понабрать чужаго добра. Разыгрываются разныя вещи, молотокъ да клещи, чайникъ безъ дна, и ручка одна». На сосѣднемъ столѣ засмѣялись. Портной также оскалилъ зубы, помоталъ головой и приговорилъ «балясникъ».

— Ты, почтенный, ежели грамотный, такъ прочиталъ-бы лучше, не пишутъ-ли что про наборъ, сказалъ кто-то съ сосѣдняго стола.

— Какже, есть… пишутъ, отвѣчалъ Кимрякъ и прибавилъ: — нынче наборъ не великъ. Семерыхъ съ пятерыхъ берутъ.

Компанія еще громче расхохоталась.

— Кимрякъ, у тебя знакомыхъ-то до Москвы не перевѣшать. Не знаешь ли, гдѣ бы вотъ земляку поработать, сказалъ портной, кивая на Герасима Андреева.

Увидавъ, что въ немъ имѣютъ нужду, Кимрякъ пріосанился и прищурилъ лѣвый глазъ.

— Поработать, поработать, заговорилъ онъ. — Ныньче, братъ, на этотъ счетъ трудно, потому этого самаго пустаго брюха страсть что въ Питерѣ. Къ тому же и пора зимняя: ни землекоповъ ни надо, ни мусоръ возить. Барокъ тоже не разгружаютъ, потому не придумали еще такихъ барокъ, чтобъ по льду ѣздили. Развѣ снѣгъ сгребать или на дровяномъ дворѣ въ пильщики… Пила-то есть, что-ли?

— Не, родимый… отвѣчалъ Герасимъ Андреевъ.

— Ну вотъ видишь… Пожалуй, ужо сходимъ на дровяной дворъ. У меня тутъ одинъ прикащикъ знакомый есть. Можетъ, что и сладимъ.

— Заставъ Бога молить. Намъ хоть бы какъ до весны промаяться, а тамъ что Богъ дастъ.

— Ладно. Только слышь: если дѣло сварганимъ — косушку ставь.

Герасимъ Андреевъ обѣщалъ. Портной обозвалъ Кимряка маклакомъ.

— Нельзя, милый человѣкъ, ужъ это такъ закономъ положено. Законъ этотъ у каждой вороны на хвостѣ прописанъ, отвѣчалъ Кимрякъ и началъ было пить чай, но увидавъ вошедшаго въ комнату татарина-разнощика съ перекинутымъ черезъ руку товаромъ, въ видѣ платковъ, шарфовъ и чулокъ, свернулъ полу чуйки и показалъ ему «свиное ухо». Татаринъ началъ ругаться, а Кимрякъ такъ и покатился со смѣху.

Напившись чаю, Кимрякъ, чтобы не откладывать далѣе, рѣшилъ тотчасъ же идти на дровяной дворъ. Всѣ трое отправились. Дворъ былъ не далеко, на Фонтанкѣ. Уже разсвѣло. Въ многолюдномъ всегда Апраксиномъ переулкѣ народъ такъ и сновалъ. Бѣжали рыночники въ лавки, ѣхали извощики къ бойкимъ мѣстамъ. Идя по улицѣ, Кимрякъ то и дѣло задѣвалъ прохожихъ. Какой-то перебѣгающей улицу горничной крикнулъ: «эй карналинъ потеряла»; монаху, сбирающему на церковь, сказалъ: «сами семерыхъ сбирать послали»; какого-то извощика обозвалъ «гужеѣдомъ» и т. п.

Знакомый Кимряка прикащикъ жилъ на самомъ дровяномъ дворѣ, въ старой полуразвалившейся избѣ. Кимрякъ, портной и Герасимъ Андреевъ вошли въ избу. Работница, молодая баба, въ розовомъ сарафанѣ, сажала что-то въ печь. У окна, на лавкѣ, обувались двое мужиковъ; третій мужикъ сидѣлъ на нарахъ и, свѣсивъ ноги, зѣвалъ и чесалъ брюхо.

— Намъ бы, умница, Никиту Гаврилыча, сказалъ Кимрякъ.

— А вотъ онъ въ той горницѣ.

Зашила вошедшихъ, прикащикъ Никита Гаврилычъ вышелъ изъ задней горницы. Это былъ толстый, рослый мужчина, съ бородой-лопатой, въ новыхъ валенкахъ, плисовыхъ шараварахъ и красной рубахѣ, поверхъ которой былъ надѣтъ жилетъ. Выходя, онъ расчесывалъ свои сильно смазанные деревяннымъ масломъ волосы.

— А, Родіонъ Петровичъ! Живая душа на костыляхъ! Какимъ вѣтромъ? сказалъ онъ Кимряку и подалъ ему два пальца.

— Да вотъ къ твоей чести. Не надо-ль работника. Земляка привелъ.

— Не требуется. Этого добра довольно. Какъ разъ препорція. Своихъ сгонять хочу.

— Ой! А мужикъ хорошій, смирный. Главное, землякъ мнѣ. Возьми — услужу. На счетъ денегъ онъ фордыбачить не станетъ, что положишь. Потому ему только-бы прокормиться.

— Онъ съ пилой, что-ли?

— Нѣту, родимый, безъ пилы, проговорилъ до сего времени молчавшій Герасимъ Андреевъ.

— Эва! Такъ какія же деньги-то? Которые ежели безъ нихъ, такъ вонъ ко мнѣ изъ-за однихъ харчей набиваются.

Кимрякъ и портной вопросительно взглянули на Герасима Андреева. Тотъ чесалъ затылокъ.

— Плохо дѣло, а я было думалъ… началъ Кимрякъ.

— Что дѣлать! Народу-то больно много нынѣ, сказалъ прикащикъ, сѣлъ на лавку и забарабанилъ пальцами по колѣнкѣ. — Ужъ развѣ для тебя только взять, Родіонъ Петровичъ, потоку человѣкъ-то ты хорошій, добавилъ онъ помолчавъ. — Пусть завтра приходитъ. Пятакъ въ день дамъ, на моихъ харчахъ. У насъ харчи хорошіе. Хлѣба вволю. Ишь зобы-то понабили! кивнулъ онъ на переобувавшихся мужиковъ.

Кимрякъ пошептался съ Герасимомъ Андреевымъ.

— Никита Гаврилычъ, дай три пятака въ день, сказалъ онъ.

— Нельзя, другъ. У него пилы нѣтъ. У кого ежели свои пилы, такъ мы тѣмъ дѣйствительно пятиалтынный въ день платимъ. Ну, онъ зубецъ сломитъ. Что съ него возьмешь? И самъ-то онъ весь пилы не составляетъ.

Кимрякъ не отставалъ.

— Дай хоть гривну, торговался онъ.

— Нельзя, распроангелъ. Ты учти — вѣдь у насъ не какъ у людей: мы по субботамъ по три копейки на баню даемъ.

Послѣдовало опять шептанье и земляки начали уходить.

— Родіонъ Петровичъ! крикнулъ прикащикъ Кимряку.

Тотъ воротился.

— Ты забѣги какъ-нибудь. Тамъ мнѣ подметки подкинуть бы надо.

— Ладно, забѣгу.

— Такъ не хочетъ, землякъ, изъ пятака въ день да изъ харчей-то?

— Ты, Никита Гаврилычъ, самъ посуди: какъ изъ пятака? Что за деньги? Тутъ и на подати не скопишь, а не заплати-ка — стегать начнутъ.

— Ну ужъ, пусть пилитъ, гривну дамъ.

Герасимъ Андреевъ согласился и обѣщалъ придти завтра.

Выйдя за ворота, Кимрякъ тотчасъ же потребовалъ магарычъ. Кабаки были заперты, пришлось идти въ трактиръ, гдѣ за косушку взяли тремя копѣйками дороже. Выпивъ косушку, портной и. Герасимъ Андреевъ отправились домой, а Кимрякъ, увидавъ какого-то знакомаго, сидящаго за бутылкой пива, заговорилъ прибаутками и подсѣлъ къ нему.

Жена портнаго варила на таганкѣ кофій, когда они пришли домой.

— А мы, Глаша, чайку напились, да вотъ ему мѣсто на дровяномъ отыскали, сказалъ портной.

— Ужъ какъ не напиться. Поди и другимъ чѣмъ зубы-то наполоскали, пробормотала жена. — Ты, гость, гостить — гости, а мужа моего но кабакамъ не смѣй водить, обратилась она полушутливо, полусерьезно къ Герасиму Андрееву.

До обѣда хозяинъ и гость опять проговорили о деревнѣ. Опять въ разговорѣ то и дѣло слышались слова «побираются, жрать нечего, животы подвело», и т. п. Когда оттрезвонили къ «достойнѣ», семейство портнаго сѣло обѣдать. За обѣдомъ хозяйка то и дѣло бросала на гостя недовольные взгляды, когда тотъ немного поглубже запускалъ ложку въ чашку и вылавливалъ, по ея мнѣнію, лучшіе куски. Гость замѣтилъ это и сталъ хлебать только жижу.

Послѣ обѣда портной завернулъ въ скатерть дошитый сюртукъ и, икая, сказалъ женѣ:

— Ну, Глаша, мы пойдемъ… Сначала въ рывокъ, а тамъ дочку дяди Герасима отыскивать.

— Парфенъ Данилычъ, только ты Бога ради… проговорила жена.

— Ну вотъ еще… Господи! Ужъ ладно, отвѣчалъ портной, понявшій, что дѣло идетъ о воздержаніи отъ вина, и вышелъ.

Они отправились въ рынокъ. Портной работалъ въ одну изъ лавокъ готовыхъ платьевъ на Апраксиномъ дворѣ и по воскресеньямъ получалъ расчетъ.

До лавки было близко, стоило, только пройти переулокъ.

Обѣдня кончилась и кабаки, слѣдовательно, были уже отворены. Двери ихъ такъ и хлопали, блоки такъ и визжали и народъ, то и дѣло что входилъ и выходилъ. У одного изъ кабаковъ они увидали Кимряка. Онъ былъ изрядно выпивши, стоялъ, обнявшись, съ какимъ-то мастеровымъ и слушалъ шарманку, — которую вертѣлъ безрукій солдатъ. Щедушная и блѣдная дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати, въ коротенькомъ, отрепанномъ платьицѣ, была въ треугольникъ, приплясывала и пѣла;

«Я на бочкѣ сижу, денегъ нѣту у насъ,

Выпить хочется мнѣ, слезы льются изъ глазъ.»

— Ишь ты какая пиголица! проговорилъ Герасимъ Андреевъ, на минуту остановившійся около дѣвочки. — Поди, вѣдь тоже вино пляшетъ — подпаиваютъ.

— Какое вино! Изъ неволи, отвѣчалъ портной. — Не запляши-ко, такъ сейчасъ тряску дадутъ. Матери отдаютъ изъ бѣдности, добавилъ онъ: — потому теgерича ежели въ науку, въ ремесло какое отдать, такъ нынче это бѣдному человѣку трудно. Сейчасъ одежу спрашиваютъ, да еще денегъ подай. Не прежняя пора. Даромъ-то рѣдко кто беретъ.

Кимрякъ, увидавъ портнаго, крикнулъ;

— Парфенъ Даніличъ! Раскошелься на сткляницу! Купи монаха! Я тебѣ ныньче земляка на мѣсто предоставилъ.

Портной махнулъ рукой и пошелъ далѣе.

По дорогѣ попадалось довольно много пьяныхъ, одинъ даже лежалъ поперекъ тротуара. Товарищи, тоже пьяные, старались его поднять и терли ему уши. Около ихъ стоялъ солдатъ съ парою новыхъ подошвъ подъ мышкой и говорилъ:

— Скипидаромъ бы ежели смазать, такъ сейчасъ очухается…

— Господи, батюшки, что пьяныхъ-то! Словно объ масляной, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ. — Съ чего бы это?

— А тутъ какъ-то Михайловъ день былъ, такъ по деревнямъ-то все больше престолъ въ этотъ день, отвѣчалъ портной. Вотъ они престолъ и справляютъ. Престолъ у нихъ.

Они вошли въ рынокъ. Портной отправился въ лавку, а Герасимъ Авдеевъ сталъ его дожидаться въ проходѣ. Дико было ему отъ крика молодцовъ, зазывающихъ покупателей, дико отъ крика прикащиковъ «съ рукъ». «Пальтишко на собачьемъ лаѣ продаю. Дешево!» кричала какая-то чуйка, а какой-то солдатъ надъ самымъ ухомъ Герасима Андреева стукнулъ парою башмаковъ, подошва о подошву, и крикнула:

— Для самой шилъ! Купи, землякъ!

Наконецъ портной вышелъ изъ лавки. Онъ руталъ хозяина.

— Обсчиталъ таки, дьяволъ, на три гривенника! Чтобъ ему эти деньги въ гробу на свѣчку! говорилъ онъ и повелъ Герасима Андреева отъискивать дочь.

IV.

По адресу, данному Герасиму Андрееву, какъ уже мы видѣли, дворникомъ, дочь его жила въ Коломнѣ. Герасимъ Андреевъ и портной пошли по Садовой улицѣ, по направленію къ Никольскому рынку. Герасимъ Андреевъ то и дѣло удивлялся массѣ снующаго народа, — извощикамъ, десятками стоящимъ на перекресткахъ, вагону конножелѣзной дороги.

— Ишь что народу-то! Словно ярмарка! говорилъ онъ.

Портной, какъ петербуржецъ, смотрѣлъ на все хладнокровно.

— Это еще что, а посмотрѣлъ бы ты въ Крещеньевъ день, когда парадъ бываетъ, или въ крестный ходъ, такъ вотъ на-роду-то! Хоть по головамъ ходи! разсказывалъ онъ и объяснялъ, какъ называется церковь, улица или казенное зданіе, мимо которыхъ они проходили.

Пройдя мимо тюрьмы, портной кивнулъ и со смѣхомъ сказалъ:

— Эво, какой острогъ для насъ построили. Полюбуйся да позапримѣть, потому можетъ придется и здѣсь побывать. Пословица говорится: «отъ тюрьмы да отъ сумы никто не отказывайся!»

Наконецъ домъ былъ найденъ.

Въ адресѣ стояло: "на квартирѣ у жены унтеръ-офицера Скрипухиной. " Выглянувшій изъ своей конуры дворникъ съ всклокоченной головой, зѣвая и почесываясь, указалъ лѣстницу.

— Въ самый верхъ, шестнадцатый номеръ, сказалъ онъ.

Портной и Герасимъ Андреевъ начали взбираться по грязной и скользкой лѣстницѣ… На лѣстницѣ имъ встрѣтилась какая-то женщина въ платкѣ и кацавейкѣ. Она несла въ рукахъ образъ и кофейникъ, сходила внизъ и ругалась во всю ширину своей мощной глотки. Изъ дверей выглядывали другія женщины и кричали ей: «Прощай, Марфа… Ну, дай Богъ счастливо» и т. п. Марфа останавливалась, цѣловалась съ женщинами и продолжала ругаться.

Слышались слова: «чиновники… голоштанники… четыре четвертака… обсчитали» и угрозы идти съ жалобой къ какой-то генеральшѣ, вываляться въ ногахъ и проч. Сзади Марфы шелъ дворникъ. Онъ несъ сундученко и узелъ, изъ котораго выглядывалъ уголъ подушки въ ситцевой наволочкѣ. Воспользовавшись случаенъ, когда Марфа цѣловалась съ товарками, дворникъ остановился, перевелъ духъ и крехтя произнесъ:

— Дура! Къ мировому иди, коли обсчитали! Потому эти самыя генеральши нынче ничего не составляютъ, и вся цѣна имъ грошъ! Мировой-то даже этихъ самихъ генеральшъ за вихоръ можетъ, вотъ что!

— Кухарка переѣзжаетъ. Хозяева обсчитали, такъ вотъ она и воетъ, пояснилъ портной Герасиму Андрееву и, взобравшись съ нимъ чуть ли не въ шестой этажъ, остановился передъ дверью, на которой было написано мѣломъ: № 16.

— Надо статься, здѣсь, сказалъ онъ и, отворивъ дверь, вошелъ въ тѣсную кухню. Герасимъ Андреевъ послѣдовалъ за нимъ.

Въ кухнѣ за некрашеннымъ столомъ сидѣлъ солдатъ и пилъ чай. Противъ него стояла баба въ розовомъ сарафанѣ и утирала передникомъ заплаканные глаза; солдатъ смотрѣлъ куда-то въ уголъ и, растягивая слова, говорилъ:

— Теперича, ежели кто солдату со стороны не дастъ, такъ ему и взять негдѣ…

— Умница, позвольте васъ спросить: намъ бы Анну Герасимову… обратился портной къ бабѣ.

— Анну Герасимову! Аннушку! проговорила баба, какъ бы припоминая. — Это такая чернявая будетъ! молоденькая, что-ли! спросила она.

— Да, да, родимая, чернявонькая такая изъ себя. Она и есть… заговорилъ Герасимъ Андреевъ…

— Съѣхала на другую фатеру. Почитай ужъ больше мѣсяца съѣхала.

— Такъ-съ, такъ-съ… А не можете обозначить, куда именно она выбыла! спросилъ портной…

— А вотъ погодьте маненько, я у «самой» спрошу.

Баба скрылась въ другую комнату и черезъ нѣсколько времени вшила съ «самой», т. е. съ хозяйкой. Это была полная, уже пожилая женщина, съ одутымъ отъ сна лицомъ и въ желтомъ, ситцевомъ распашномъ капотѣ. Она вышла, какъ утка переваливаясь съ ноги на ногу, шлепала туфлями и на ходу говорила: «Господи, минуты покою не дадутъ!»

— Мое почтеніе-съ… развязно сказалъ портной и хлопнулъ себя по боку картузомъ. — Намъ бы Анну Герасимову! Вы не въ извѣстности будете, куда она отмѣтилась?…

— Не запоминать же мнѣ всѣхъ. Мало-ль у меня пережило? Въ домовую контору идите. Здѣсь не справочное мѣсто, сказала она.

— Это такъ-съ. Это точно-съ, замялся портной. — Только я полагалъ, что вы знаете. Извините-съ. Прощенья просимъ…

Портной и Герасимъ Андреевъ вышли на лѣстницу. Но не успѣли они спуститься и пяти ступенекъ, какъ сзади ихъ послышался голосъ хозяйки. Она стояла у дверей и говорила:

— Послушайте! За ней маіоръ Вавиловъ часто присылывалъ. Ежели вы отъ него, такъ у меня другія есть…

Портной тотчасъ же понялъ предложеніе, покраснѣлъ и обидчиво скороговоркой заговорилъ:

— Нѣтъ-съ, мы сами отъ себя будемъ. Этимъ ремесломъ не занимаемся. Это вотъ ихъ тятенька изъ деревни прибывши… Толстопузая шкура! прибавилъ онъ, вспыхнувъ еще болѣе, и началъ спускаться съ лѣстницы.

— Туда же еще ругаются! Черти! пробормотала хозяйка и хлопнула дверью.

Герасимъ Андреевъ, какъ деревенскій человѣкъ, незнающій омута петербургской жизни, разумѣется, не понялъ смысла рѣчи хозяйки.

— За что ты это ее облаялъ-то? спросилъ онъ.

— Ужъ знаю, за что. Небось, даромъ мухи не обижу! отрывисто сказалъ портной.,

Въ домовой конторѣ имъ дали адресъ. Нужно было идти почти на другой конецъ города, въ Итальянскую улицу. Они отправились.

Портной шелъ шибко и молчалъ, Герасимъ Андреевъ, шлепая лаптями по тротуару, еле успѣвалъ за нимъ…

— А трудно, знать, въ Питерѣ христіанскую душу-то отыскать, началъ было онъ, но портной и на это ничего не отвѣтилъ; онъ обдумывалъ: объяснить-ли отцу свои догадки о поведеніи его дочери или сдѣлать это послѣ, самолично, и еще болѣе, навѣрняка, убѣдясь изъ ея обстановки на новой квартирѣ. «Можетъ, эта шкура барабанная и наврала. Тамъ съ бреху наболтала», думалось ему. Объ этомъ онъ соображалъ всю дорогу и уже не останавливалъ, какъ прежде, вниманія Герасима Андреева на достопримѣчательностяхъ Петербурга, мимо которыхъ они проходили. Только на Невскомъ привлекла его кучка столпившагося народа. Какой-то гусаръ, проѣзжая во всю прыть на рысакѣ, задавилъ мужика. Портной подошелъ и началъ смотрѣть, какъ подымали несчастнаго.

— Вонъ какъ нашего брата въ Питерѣ-то давятъ! сказалъ онъ. — Лихо! Прежде этимъ барамъ опаска была, потому лошадей въ пожарную команду брали, а теперь и того нѣтъ. Дуй въ хвостъ и гриву! Задавилъ — къ мировому. Да и то только кучеру достанется, а баринъ правъ, хоть можетъ то и дѣло кричалъ кучеру: шибче, да, шибче…

Уже начало становиться темно, когда портной и Герасимъ Андреевъ пришли въ Итальянскую улицу… Въ магазинахъ и лавкахъ замелькалъ газъ, забѣгали фонарщики съ лѣстницами. Въ воздухѣ стало чутко, слышались извощичьи возгласы: «берегись!», гдѣ-то вдали звенѣли бубенчики тройки, уносящей за городъ «на кутежъ въ ночную» богатыхъ и тароватыхъ, откуда-то доносились: свистокъ городоваго, не то крикъ «караулъ», не то пѣсня пьянаго, гдѣ-то шарманка играла итальянскую арію и завывала собака. Портному хотѣлось хоть какъ нибудь объяснить Герасиму Андрееву свои догадки по поводу поведенія его дочери, но обидѣть ему его не хотѣлось. Ему хотѣлось это сдѣлать какъ можно осторожнѣе.

Когда домъ, гдѣ жила Анна Герасимова, былъ уже отысканъ и когда они вошли на дворъ, портной высказался въ слѣдующей фразѣ:

— А только все таки я тебѣ скажу, Герасимъ Андреичъ, когда, ежели, теперича, дѣвушка по мѣстамъ съ одного на другое скачетъ да по квартирамъ безъ мѣста живетъ, такъ дѣло скверное.

— Ужъ знамо дѣло! Что хорошаго маяться-то, отвѣчалъ Герасимъ Андреевъ, но самой сути, «сквернаго дѣла», на что, именно, намекалъ портной, все-таки не понялъ.

По довольно чистой и освѣщенной газомъ лѣстницѣ, портной и Герасимъ Андреевъ взобрались во второй этажъ и позвонились у дверей… Имъ отворила кухарка и они вошли въ небольшую переднюю, отгороженную отъ кухни перегородкой.

— Вамъ кого? спросила кухарка, отступая нѣсколько шаговъ и въ недоумѣніи осматривая съ ногъ до головы то Герасима Андреева, отирающаго о половикъ лапти и отыскивающаго на стѣнѣ образъ, чтобъ перекреститься, то портнаго, бросающаго косые взгляды на подоконникъ, на которомъ стояла цѣлая батарея порожнихъ бутылокъ изъ-подъ вина и пива.

— Намъ-бы Анну Герасимову… Сказали, что здѣсь… проговорилъ наконецъ портной…

— Анну Герасимовну! Нѣтъ, у насъ Анны Герасимовны нѣтъ. Такой нѣтъ. У насъ только и дѣвушекъ, что Софья Павловна да Евгенія Ивановна. Была еще нѣмка Мальвина, да та въ Кронштадтъ уѣхала.

— Дивное дѣло… сказалъ, переминаясь съ ноги на ногу, портной. — А вѣдь мы по отмѣткѣ изъ Семенова дома. Сказали, что здѣсь…

— Нѣтъ, у насъ такой нѣту.

Въ сосѣдней комнатѣ что-то зашелестѣло, дверь пріотворилась и выставилась голова молодой, красивой женщины съ волосами въ папильоткахъ.

— Анну Герасимовну спрашиваютъ? отнеслась къ ней кухарка, — Говорю, что у насъ такой нѣтъ…

— Какъ нѣтъ? А Женя! Вѣдь она Анна Герасимовна и есть, проговорила молодая женщина и вышла въ переднюю. Она была полуодѣта, куталась одной рукой въ ковровый платокъ, въ другой держала дымящуюся папироску. Изъ-подъ короткихъ бѣлыхъ юбокъ выглядывали ноги, обутыя въ дорогіе, высокіе полусапожки… Въ открытую дверь, которую женщина не приперла, виднѣлась довольно хорошая мебель въ чехлахъ, уголъ туалетнаго зеркала съ бездѣлушками, картина, изображающая купающихся нимфъ, ворохъ юбокъ на стульяхъ и бархатное пальто съ стеклярусной бахромой, небрежно брошенное на табуретъ.

Портной старался какъ можно тщательнѣе замѣтить обстановку всего окружающаго.

— Это намъ все равно. Женей она тамъ у васъ обозначается, или какъ иначе, только намъ ее видѣть нужно! возвысилъ онъ голосъ.

— Ея нѣтъ. Она на Невскій проспектъ гулять пошла, а тамъ въ Эльдораду поѣдетъ, проговорила молодая женщина, такъ же какъ и кухарка, съ ногъ до головы осматривая пришедшихъ.

— И не скоро она придетъ?

— Часа въ два, въ три, а можетъ и совсѣмъ не придетъ.

— Вѣдь этого нельзя сказать. Нешто онѣ сказываются, когда придутъ? вмѣшалась кухарка и, подойдя къ двери, начала тереть рукою дверной косякъ…

Портной взглянулъ на Герасима Андреева; тотъ стоялъ какъ-то сгорбившись и бросалъ слезливые взгляды на женщинъ.

— Ну, значитъ, идти! сказалъ онъ, вздохнувъ. — Такъ скажите Аннѣ Герасимовнѣ, что ейный отецъ изъ деревни пріѣхалъ, родительское благословеніе ей привезъ и побранить ее сбирается… Это вотъ отецъ ейный, указалъ онъ на Герасима Андреева…

— Да, да, голубушки, отецъ я ей… Повидать бы ее крѣпко желательно. Шесть годовъ не видались. Еще вотъ эдакинькой дѣвочкой ее отпустилъ. Такъ и скажите ей, родныя, говорилъ Герасимъ Андреевъ и низко кланялся въ поясъ.

Женщины переглянулись между собою. Онѣ какъ-то радушнѣе стали смотрѣть на мужчинъ. Портной замѣтилъ даже, какъ будто, слезы на ихъ глазахъ.

— Вы днемъ потрафьте, дядинька. Днемъ ее лучше застать, сказала кухарка. — Такъ часовъ въ двѣнадцать приходите. Мы ужъ ей скажемъ, безпремѣнно скажемъ… Вотъ обрадуется-то! Какже, отецъ родной…

Голосъ ея немного порвался.

Портной и Герасимъ Андреевъ начали уходить.

Когда они. пошли на лѣстницу, изъ комнатъ черезъ неприпертыя еще двери доносилось: «Отецъ… Господи! Вотъ бѣда-то! А я-то дура!» и т. п.

По обстановкѣ и по словамъ женщинъ, портной уже болѣе не сомнѣвался, что дочь Герасима Андреева пала. Ему это было ясно. Самъ же Герасимъ Андреевъ и не подозрѣвалъ ничего. Да нельзя было и подозрѣвать ему, незнающему петербургской жизни.

Они шли домой. На часахъ, въ окнѣ у часоваго мастера, мимо котораго они проходили, часовая стрѣлка показывала пять. Они крѣпко устали, пробродивъ по городу четыре часа. Изъ дому вышли въ часъ. Портной позвалъ Герасима Андреева въ трактиръ напиться чаю, отдохнуть и поговорить.

Онъ уже рѣшился объявить ему о поведеніи и жизни его дочери. Они вошли въ трактиръ, помѣщающійся въ подвальномъ этажѣ, сѣли къ столу въ уголокъ и потребовали чаю. Народу въ трактирѣ было немного. Въ одномъ углу пила чай въ складчину компанія извощиковъ, въ другомъ какая-то чуйка по складамъ читала товарищу «Сынъ отечества», да у двери за бутылкой пива сидѣлъ какой-то толстый мѣщанинъ и то и дѣло утиралъ скатертью потъ, который градомъ катился съ его заплывшаго жиромъ лица. Передъ мѣщаниномъ стоялъ половой съ полотенцемъ на плечѣ и говорилъ:

— Почтенный, ты скатертью-то не очень… Здѣсь не баня… У насъ скатерти чистыя. Утрись полой, коли ужъ не въ моготу…

— А тебѣ жалко? Убудетъ скатерти-то, что ли? огрызался мѣщанинъ.

— Не убудетъ, а только приказано не допущать до этого, потому безобразіе!.. отвѣчалъ половой.

Портной и Герасимъ Андреевъ молча выпили по чашкѣ. Портной побарабанилъ по столу пальцами, откашлялся и началъ издалека.

— Ты дочьку-то давно не видалъ? спросилъ онъ, глядя куда-то въ сторону.

— Давно. Съ Успеньева дня шестой годъ пошелъ…

— А вѣстей отъ нее давно не было?

— Тутъ колъ вешняго Миколы письмо присылала съ деньгами на пашпортъ. А то лѣтось земляки отсель приходили, такъ сказывали, что у купца живетъ. Выровнялась, говорили; така грудастенька стала. Да какъ не выровняться, — двадцатый годовъ пошелъ! сказалъ Герасимъ Андреевъ.

— Она, братъ, теперь безъ мѣста. Это дѣло скверное. Ты какъ ее увидишь, такъ огорошь ее хорошенько, потому нечего безъ мѣста шляться да баловствомъ занижаться!.. Пусть хоть за полтора рубля, да на мѣсто идетъ…

— Знамо дѣло, безъ мѣста плохо, да вѣдь гдѣ его иной разъ сыщешь?..

— Баловствомъ заниматься не надо, тогда и сыщешь… Нечего по улицамъ хвоста-то трепать! Ступай завтра и огорошь ее хорошенько, изругай да скажи: въ деревню, молъ, ушлю. Вонъ даве что хозяйка-то, что на той квартирѣ, говорила. Говоритъ, что она съ офицеромъ связавшись. Къ какому-то офицеру шляется…

Герасимъ Андреевъ вспыхнулъ.

— О! Врешь! сказалъ онъ, пристально взглянувъ на портнаго, и поставилъ на столъ блюдечко, съ котораго только что хотѣлъ нѣтъ.

— Ужъ это вѣрно. А барышня-то что даве говорила? Въ проспектъ, говоритъ, гулять ушла. Можетъ и ночевать не будетъ. Гдѣжъ она ночевать-то будетъ, спрашивается? Пойми, возьми глаза-то въ зубы! отчеканилъ портной уже смотря прямо въ лицо Герасиму Андрееву, но вдругъ покраснѣлъ и замолчалъ.

Герасимъ Андреевъ встрепенулся и тоже молчалъ. Въ запуганныхъ страдальческихъ глазахъ его что-то блеснуло. Онъ даже какъ-то выпрямился.

— Ну, братъ, за это, ежели я узнаю, что она полюбовниковъ завела, я ей бока обломаю, сказалъ онъ наконецъ и чего-то началъ распоясываться, отирая рукавомъ катавшійся со лба потъ.

— Да и слѣдуетъ, братъ, обломать, подстрекалъ портной, — Даже мало того, вспороть слѣдуетъ…

— И вспорю!.. почти воскрикнулъ Герасимъ Андреевъ, распахивая полушубокъ. — Да ты, землякъ, не врешь, не смѣешься? Вѣдь грѣхъ! уже тихо прибавилъ онъ и вскинулъ на портнаго умоляющій, недовѣрчивый взглядъ…

— Такими, братъ, кренделями не шутятъ. Вѣдь на мнѣ чай тоже крестъ есть. Ежели хочешь все знать, такъ и тебѣ, братъ, и не то скажу… довершалъ портной ударъ. — Тутъ даже и не полюбовниками пахнетъ, а просто твоя дочька по улицамъ шляется, да каждому на шею вѣшается, кто денегъ дастъ. Вотъ что… Просто гулящая…

Портной снова замолчалъ. Герасимъ Андреевъ сидѣлъ потупившись, опустя руки. По его заскорузлымъ, обвѣтрѣвшимъ щекамъ текли слезы. Портному стало жалко его. Онъ уже раскаивался, что сказалъ ему такъ про дочь. Онъ мысленно называлъ себя «дубиной, анафемой, колодой.» «Чортъ меня дернулъ»! думалось ему. Онъ уже начиналъ сомнѣваться въ правдѣ того, что онъ высказалъ, но видѣнные и слышанные факты говорили утвердительно.

— Полно, братъ, брось. На все воля Божья. Пожури ее, да вели на мѣсто идти, а я поспрошу кой у кого на счетъ мѣста-то, утѣшалъ онъ Герасима Андреемъ, но тотъ молчалъ и сидѣлъ понуря голову.

— Пей чай-то…

— Спасибо, не хочется… Въ душу нейдетъ, отвѣчалъ Герасимъ Андреевъ.

— Такъ пойдемъ, коли такъ…

Они вышли изъ трактира и всю дорогу вплоть до Апраксина переулка шли молча.

V.

Послѣ хорошо освѣщенныхъ Невскаго проспекта и Садовой улицы, Апраксинъ переулокъ показался Герасиму Андрееву какой-то мрачной пещерой. Сердце его еще болѣзненнѣе сжалось, и мысль о «гулящей дочери», которая всякому встрѣчному на шею вѣшается, не давала ему новою. Не такую чаялъ онъ ее встрѣтить. Тщедушный, еле передвигавшій ноги, съ понуренной головой и въ рубищѣ онъ былъ жалокъ. Портной видѣлъ это, жалѣлъ и перебиралъ въ головѣ всѣ средства, чтобы утѣшить его, но средства эти не могли утѣшить и ребенка.

— Слышь, Герасимъ Андреичъ, можетъ у тебя денегъ нѣту? Возьми у меня полтину. Послѣ отдашь, сказалъ онъ.

— Не надо, есть… отвѣчалъ тотъ.

Немного погодя, портной хлопнулъ его по плечу и проговорилъ:

— Ишь у тебя полушубокъ-то изорвался! Чай, поди, сквозитъ? Погоди, ужо я тебѣ его справлю. Заново будетъ…

Герасимъ Андреевъ молчалъ.

— И валенки справимъ… Въ лаптяхъ-то вѣдь трудно… Да и потеплѣе тѣ… продолжалъ портной. — Надо вотъ кой у кого поспросить. Тутъ гдѣ-то на Лиговкѣ, на постояломъ, у проѣзжихъ ребятъ дешево покупаютъ…

Но Герасимъ Андреевъ и на это ничего не отвѣтилъ.

— Э, полно, не тужи! Брось! Обойдется — все малина будетъ! какъ можно ласковѣе старался говорить портной и взялъ его за плечи.: — Эка важность, что дѣвка погуляла! Остепенится. Да можетъ я и вру, можетъ быть и ошибся. И святые ошибались. Плюнь, дядя! Что тутъ… Утро вечера мудренѣе. Вотъ завтра Кимряка увидимъ, съ нимъ потолкуемъ.. Тотъ ходокъ. Сейчасъ на мѣсто предоставитъ.

Но отъ всѣхъ этихъ утѣшеній Герасиму Андрееву ни на волосъ не было легче.

— Спасибо, милый человѣкъ, спасибо, Парфенъ Данилычъ, только вѣришь, какъ больно! Такъ вотъ подъ сердцемъ и крутитъ, такъ вонъ, и ноетъ… сказалъ онъ немного пріостановясь, но вдругъ ударилъ себя въ грудь, махнулъ рукой и снова зашагалъ впередъ, не обращая вниманія ни на натыкавшихся на него пьяныхъ мастеровыхъ, все еще «справлявшихъ престолъ», ни на визгъ кабацкихъ дверныхъ блоковъ, ни на крики «караулъ», вылетавшіе изъ устъ какого-то пьянаго халатника, валявшагося по землѣ, котораго подымала какая-то баба и тащила домой.

— Стой! Стой! Куда бѣжишь, словно ошпаренный! крикнулъ портной, стараясь впадать въ веселый тонъ. — Зайдемъ винца выпьемъ… и онъ указалъ на закоптѣлыя и захватанныя двери кабака.

— Нѣтъ, Богъ съ нимъ!

— Полно! Колдыбнемъ! Что тутъ! старался какъ-то залихватски выкрикнуть портной и запѣлъ, притопнувъ ногой:

Съ горя выпилъ мальчикъ — шкальчикъ,

Горе отлетѣло;

Повторилъ — заговорилъ

И повеселѣло!

Но ни залихватскаго выкрика, ни веселой пѣсни не вышло. Онъ схватилъ Герасима Андреева за плечи, пихнулъ его въ кабакъ и вошелъ за нимъ самъ.

Въ кабакѣ было многолюдно и шумно. Тутъ были гости завсегдатаи «и гости съ воли». Одни «престолъ справляли», другіе пили за компанію, третьи такъ себѣ пропивали тѣ скудныя копѣйки, оставшіяся за уплатой за квартиру и въ лавочку отъ недѣльнаго заработка, которыя все равно не принесли бы никакой иной радости и благосостоянія не только семейству владѣльца сихъ копѣекъ, но даже и самому владѣльцу.

Цаловальникъ съ окладистой бородой и въ розовой ситцевой рубахѣ, увидя входящаго портнаго, началъ улыбаться и заговорилъ:

— Парфенъ Данилычъ! Сто лѣтъ не видались! Какимъ вѣтромъ занесло?

— Какъ сто лѣтъ? Вчера былъ.

— Вчера былъ! А ты вспомни, сколько воды-то со вчерашняго утекло. Чѣмъ просить-то?

— Разлей косушечку на два стаканчика; да вотъ жилетку, что вчера заложилъ, выкупить надо, сказалъ портной и выкинулъ на стойку рубль.

— На двоихъ-то косушку? Полно срамиться! Окрестись лучиной! Портной-штушникъ и вдругъ косушку! Вспомни, день-то ноне какой.

— Какой?

— Какъ какой? Воскресный, балясничалъ цаловальникъ. — Благословись полуштофомъ. На косушку у меня и рука не подымается.

Портной замялся.

— Выпьемъ, что-ли полуштофъ-то? обратился онъ къ Герасиму Андрееву.

— Да какъ не выпить! Господи помилуй! перебилъ цаловальникъ, откупорилъ крючкомъ полуштофъ и налилъ два стакана. — Я тѣ еще закусочкой удружу, продолжалъ цаловальникъ. Нако-ся… Рви на двоихъ.

Онъ полѣзъ подъ стойку и вытащилъ оттуда кильку, держа ее за голову.

— Вотъ за это спасибо. Солененькимъ хорошо… Ну-ко, обратился портной къ Герасиму Андрееву и взялся за стаканъ.

— Да и въ душу что-то нейдетъ, проговорилъ Герасимъ Андреевъ, берясь въ свою очередь за стаканъ.

— Эхъ, любезный человѣкъ, вставилъ слово цаловальникъ: — а слышалъ ты поговорку; первая — коломъ, вторая — соколомъ, а третья — какъ по маслу. Соси знай!

Земляки выпили, взяли со стойки полуштофъ, отошли къ столу и сѣли. Они молчали и глядѣли на пьющій народъ. Въ углу происходила слѣдующая сцена. Какая-то одутая личность, въ рубищѣ и съ разбитымъ и обвязаннымъ тряпками лицомъ, глотала за три копѣйки для потѣхи мастероваго-безобразника пробки. Проглотивъ съ десятокъ и получивъ три копѣйки, личность приложилась подъ козырекъ и, съ словами «зашибъ на ночлегъ три копѣйки», выбѣжала изъ кабака, преслѣдуемая дружнымъ хохотомъ зрителей.

— Вотъ оно и смотри, до чего бѣдность-то доводитъ! За три копѣйки! Господи! проговорилъ портной, чокнулся съ Герасимомъ Андреевымъ, выпилъ и началъ: — Эхъ, милый человѣкъ. Эхъ, дядюшка Герасимъ! Ты вотъ дочку винишь, что она загуляла, а и загуляла-то она, можетъ, съ бѣдности. Можетъ, кусать было нечего; животъ подвело; ноги приходилось протягивать. Отказали, можетъ, отъ мѣста, да еще обсчитали, какъ вонъ ту кухарку, что давеча на лѣстницѣ видѣли. Денегъ нѣту. Куда дѣться? Дѣвушка смазливенькая… Появилась сводня: тары да бары… Ты, ангелъ, Питера не знаешь, а онѣ стервы только этого и ищутъ. Ну и сманила. Всякому жить хочется. Брюхо-то не свой братъ. Голодное-то брюхо въ тюрьму ведетъ, въ Сибирь по Владиміркѣ. Вотъ куда… Такъ-то оно! Не вини!..

Герасимъ Андреевъ слушалъ и молчалъ. Онъ хотя и не зналъ Питера, но понималъ, что портной говоритъ чистѣйшую правду. По его заскорузлой щекѣ текла слеза. Онъ отеръ ее кулакомъ, взялъ со стола налитый стаканъ и выпилъ.

Полуштофъ былъ конченъ.

Ежели человѣкъ пьетъ съ горя, то чтобы забыть это горе, ему непремѣнно нужно напиться до безпамятсва, въ противномъ же случаѣ вино только усиливаетъ это горе, представляетъ его въ болѣе громадныхъ размѣрахъ. Такое-же дѣйствіе производитъ оно и на радость, и на гнѣвъ. Такъ было и съ Герасимомъ Андреевымъ. По мѣрѣ выпиванія водки, горе по поводу поведенія дочери и гнѣвъ на нее усилились. Забитый, робкій и смирный отъ природы, послѣ послѣдняго стакана, онъ поглядѣлъ на портнаго сверкающими глазами, ударилъ по столу кулакомъ и крикнулъ:

— А все-таки, какъ ты тамъ ни говори, а я ей, паскудѣ, всѣ бока обломаю! Съ мѣста не сойти, ежели не изувѣчу! Косы вырву!..

Голосъ его вдругъ осѣлъ. Онъ тяжело дышалъ, дрожалъ и отиралъ со лба потъ. Портной началъ его утѣшать. Опять слышалось: «на мѣсто предоставимъ… Кимрякъ… Богъ дастъ»… и пр., но Герасимъ Андреевъ уже не слушалъ его болѣе, онъ вынулъ изъ кармана мѣдныя деньги, бросилъ ихъ на стойку и спросилъ еще косушку. Портному и самому было горько. Видя, что слова его не помогаютъ, онъ мысленно еще разъ обругалъ себя и спросилъ вторую косушку.

И началось пьянство, но пьянство не радостное, не съ пѣснями, не съ пляской, не съ музыкой, но съ воплями, со слезами, съ битьемъ себя въ грудь, съ ругательствами и проклятіями. Припомнились всѣ нужды, всѣ скорби, всѣ лишенія, всѣ боли сердечныя, однимъ словомъ, припомнилась обыденная, вѣчно стонущая жизнь бѣднаго человѣка.

Въ такомъ положеніи засталъ Кимрякъ въ кабакѣ Герасима Андреева и портнаго.

Въ кабакъ вошелъ Кимрякъ. Онъ былъ съ гармоніей подъ мышкой и, какъ водится, выпивши и съ прибаутками.

— Честной компаніи миръ да совѣтъ! Прохору Иванычу! Девяносто дней съ хвостикомъ не видались! началъ онъ, и протянулъ цаловальнику руку. — Пришелъ осмотрѣть, все-ли въ моемъ участкѣ благополучно обстоитъ. Пьютъ-ли ребята, да не угостятъ-ли меня — свое начальство отставной козы барабанщика. Эва! Дядя Парфенъ здѣсь, да еще съ землякомъ… Сизо! намухоморились! мигнулъ онъ цаловальнику, щелкая себя по галстуку. Други любезные, который это полуштофъ лакаете? обратился онъ къ землякамъ…

— Эхъ, Кимрякъ! Полно шутки шутить… Горе есть, отвѣчалъ коснѣющимъ языкомъ портной. — Садись, да давай совѣтъ.

— Совѣтъ можно. Только за совѣтъ, ежели денегъ нѣтъ, такъ стаканъ водки давай, проговорилъ онъ и сѣлъ около, на бочку.

Портной и Герасимъ Андреевъ потребовали еще полуштофъ и вкратцѣ, на сколько имъ позволяли коснѣющіе языки, передали, въ чемъ дѣло. Цаловальникъ также стоялъ около и слушалъ… Когда разсказъ былъ конченъ, онъ погладилъ себѣ бороду и заговорилъ:

— А по мнѣ вотъ что, ежели она еще не совсѣмъ забаловалась, такъ вспори ты ее, спусти съ нее шкуръ семь, да на мѣсто предоставь…

— Эхъ, дядя Прохоръ, обратился Кимрякъ къ цаловальнику: — бороду до пупа отростилъ, а что городишь. Нужно прежде знать, какой такой у ней пашпортъ есть: ежели прежній, такъ еще туда сюда, а ежели ужъ на желтый обмѣнила, такъ кто ее возьметъ? На мѣсто! Да ежели бы и взяли, такъ повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить. — А я тебѣ, землякъ, вотъ, что скажу, обратился онъ къ Герасиму Андрееву". — Полно нюнить, словно дура безсережная! Завей горе въ веревочку и ступай завтра къ дочкѣ, понакинься на нее, да и закажи, чтобъ она тебѣ каждый мѣсяцъ по десяти рублевъ съ своихъ любовниковъ предоставляла. Небось! предоставитъ! А коли денежкамъ глаза протереть нужно — ко мнѣ приходи, научу. Я вотъ тутъ въ домѣ живу. Мальчишку-несмышленка про Кимряка спроси — и тотъ укажетъ.

— Эхъ, милый человѣкъ, эхъ, милый человѣкъ, разъ пять повторилъ Герасимъ Андреевъ, вставъ съ мѣста и обнимая Кимряка. — Да вѣдь деньги-то эти коломъ въ глоткѣ!..

— Не бойся, братъ, коломъ не встанутъ. Такъ пройдутъ, что и не замѣтишь!

Минутъ черезъ пять портной и Герасимъ Андреевъ были окончательно пьяны. Они то плавали и обнимались, то били кулакомъ но столу, кричали и сбирались «спустить семь шкуръ», для чего-то идти въ участокъ и даже въ Оберъ-Полиціймейетеру. Третій полуштофъ былъ пустъ. Кимрякъ замѣтилъ это, всталъ съ бочки, заломилъ рванный картузишко на ухо и направился къ другому столу, наигрывая на гармоникѣ и подпѣвая:

Въ Александровскомъ какъ паркѣ

Подралися три кухарки,

Подралися въ кровь.

Три солдата разнимали,

По кустамъ ихъ растаскали

И остались тамъ!

— Эхъ-ма! закончилъ онъ: — кто хочетъ, чтобъ пѣснѣ конецъ былъ — ставь осьмушку…

— Валяй, ставлю! откликнулся мастеровой справлявшій тризну по женѣ орла.

Кимрякъ продолжалъ…

Черезъ полчаса цаловальникъ выпроводилъ гостей, вытолкалъ портнаго и Герасима Андреева за двери и заперъ кабакъ. Хотя кабакъ былъ въ томъ же домѣ, гдѣ жилъ портной, но они еще съ четверть часа проблуждали по улицѣ, отыскивая свой подвалъ, и наконецъ кой-какъ, съ помощью дворника, попали домой.

Жена портнаго уже ложилась спать. Увидавъ мужа и гостя, еле стоящихъ на ногахъ и плачущихъ, она такъ и всплеснула руками.

— Ну, такъ и знала! Насосались. Срамники вы эдакіе! О чемъ ревете-то? Вѣдь это вино въ васъ, пьяницахъ, плачетъ. Ложитесь спать. Робятъ перебудите…

— Глаша, Глаша… анделъ, не сердись… съ горя… вѣдь я тоже отецъ… У него вонъ дочь загуляла… По пришпекту пошла…

— Голубушка, не обезсудь! Съ горя! Дочька обидѣла! завылъ Герасимъ Андреевъ и повалился хозяйкѣ въ ноги…

— Эхъ, безстыдникъ! Старый ты человѣкъ! Ложись подъ верстакъ… Спи! Ну, гость! Эдакого гостя за хвостъ да палкой, чтобъ хозяина не спаивалъ!

Послушный и робкій Герасимъ Андреевъ, какъ былъ, не раздѣваясь, полѣзъ подъ верстакъ и черезъ пять минутъ уже спалъ крѣпкимъ, но тяжкимъ сномъ пьянаго человѣка, а портной еще нѣсколько, времени сидѣлъ на стулѣ, билъ себя въ грудь и коснѣющимъ языкомъ разсказывалъ женѣ, что завтра идетъ съ жалобой къ оберъ-полиціймейстеру, къ генералу Суворову и еще въ какимъ-то генераламъ. Но жена ничему этому не вѣрила: она знала, что мужъ, всякій разъ, когда напивался пьянъ, сочинялъ на себя небывалыя вещи. Она не вѣрила даже и разсказу о «загулявшей» дочери Герасима Андреева. И въ самомъ дѣлѣ, портной, когда бывалъ пьянъ, не дрался, не буянилъ, но плакалъ на взрыдъ и разсказывалъ различныя скорбныя небылицы про себя и своихъ знакомыхъ. Такъ однажды, придя домой сильно пьяный, онъ бросился ей въ ноги и со слезами объявилъ ей, что онъ, по бѣдности, «продался въ поляки». Бѣдная женщина повѣрила, всю ночь не могла сомкнуть глазъ и проплакала. Когда же поутру попросила мужа, чтобы тотъ пообстоятельнѣе разсказалъ ей, въ чемъ дѣло, — мужъ ничего не помнилъ…

Наплакавшись и наговорившись въ волю утомившійся портной повалился на верстакъ и захрапѣлъ. Жена стащила съ него сибирку и начала шарить по карманамъ… Вынула скомканную жилетку и покачала головой, вынула два рубля съ мѣдными и мелочью и перекрестилась… «Слава Богу, хоть еще не все пропилъ-то!» прошептали ея губы. Она осторожно убрала жилетку и деньги въ сундукъ, помолилась Богу, осторожно загасила свѣчку и легла спать.

VI.

На другой день, поутру, Герасимъ Андреевъ почувствовалъ, что его кто-то дергаетъ за рукавъ и толкаетъ въ бокъ. Онъ открылъ глаза: передъ нимъ, на колѣняхъ, стояла жена портнаго.

— Вставай! Что заспался-то! Нечего тутъ дрыхнуть! сказала она.

Позѣвывая и почесываясь, Герасимъ Андреевъ вылѣзъ изъ-подъ верстака. Хозяйка отошла къ топившейся печкѣ и изподлобья смотрѣла на него. У печки грѣлись дѣти. Одинъ сидѣлъ на скамейкѣ, другой, грудной, на столѣ. Оба ѣли хлѣбъ. На столѣ лежали три корня свеклы и картофель, нарѣзанный ломотками. Жена портнаго уже стряпала обѣдъ. Старшая дѣвочка, Машутка, окутанная въ платокъ, сидѣла на верстакѣ, у окна, и вязала чулокъ.

— Испить бы водички, хозяйка, да помыться. Смерть томитъ, хриплымъ голосомъ и покашливая, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ.

— И ништо тебѣ, коли томитъ! Ты бы еще больше пилъ да людей спаивалъ, проговорила хозяйка. На, вонъ пополоскайся, и она кивнула въ уголъ, гдѣ на табуреткѣ стояло ведро съ водой и надъ ушатомъ висѣлъ глиняный умывальникъ, въ видѣ чайника съ двумя горлышками.,

Послѣ вчерашняго пьянства, Герасима Андреева томила жажда. Онъ выпилъ цѣлый ковшъ воды, умылся и, отыскавъ въ углу образъ, началъ молиться. Хозяйка слѣдила за нимъ глазами. Онъ кончилъ, обернулся къ ней лицомъ и, поклонясь въ поясъ, проговорилъ: «здравствуйте».

— Нечего тутъ здороваться то, а бери свой мѣшокъ да иди съ Богомъ, сказала она и повернулась въ сторону, стараясь не глядѣть на Герасима Андреева.

Герасимъ Андреевъ не понялъ вполнѣ, въ чемъ дѣло, стоялъ и не двигался.!..

— Что стоишь-то! — собирай пожитки да ступай по-добру-по-здорову. Вѣдь вчера сказывалъ, что на дровяномъ дворѣ мѣсто нашелъ.

— Пойду, голубушка, пойду, родимая, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ, переминаясь съ ноги на ногу. — Только-бы съ хозяиномъ проститься да поблагодарить его за хлѣбъ за соль.

— Нечего тутъ благодарить! Хозяинъ спитъ и будить я тебѣ его не дозволю. Это опять чтобъ пьянствовать, чтобъ похмѣляться! Нечего его спаивать. Иди! Вотъ тебѣ Богъ! вотъ тебѣ двери! Безъ тебя онъ человѣкомъ былъ, двѣ недѣли капли въ ротъ не бралъ. Старый ты человѣкъ, ты бы хоть дѣтей-то пожалѣлъ! Вѣдь онъ все пропьетъ и тогда имъ жрать будетъ нечего!

Герасимъ Андреевъ молчалъ. Прошло съ минуту, а онъ все еще не двигался съ мѣста…

— Чтожъ, гость, вѣдь тебѣ говорятъ — иди! Погостилъ да и будетъ! Иди же — говорятъ, повторила хозяйка, вытащила изъ-подъ верстака мѣшокъ и шапку, подала ему ихъ и слегка пихнула его за плечи.

— Ну, прощенья просимъ! За хлѣбъ за соль! Кланяйся сожителю! какъ-то безстрастно проговорилъ Герасимъ Андреевъ и, помолившись образу, направился къ двери.

Вязавшая чулокъ Машутка, засмѣявшись, фыркнула. Мать, по дорогѣ, дала ей подзатыльникъ и отправилась запирать за Герасимомъ Андреевымъ дверь.

Ей стало жалко его. Она не ненавидѣла его, а выпроваживала вонъ только потому, чтобы, по возможности, сохранить домашнее спокойствіе. Она думала, что Герасимъ Андреевъ подстрекнулъ вчера напиться ея мужа и если останется у нихъ, то, подъ какимъ нибудь предлогомъ, поведетъ и сегодня мужа въ кабакъ.

— Приходить — приходи опять, только какъ нибудь послѣ! крикнула она Герасиму Андрееву въ слѣдъ, но тотъ ничего не отвѣтилъ и не обернулся.

Когда Герасимъ Андреевъ очутился на улицѣ — звонили уже къ поздней обѣднѣ. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился на тротуарѣ и сталъ соображать, куда ему идти? — Къ дочери, или на дровяной дворъ на работу. При мысли о дочери — злоба, досада и гнѣвъ опять начали душить его. Устава глаза въ землю, онъ машинально то теребилъ свою бороду, то передвигалъ шапку со лба на затылокъ и мысленно твердилъ: «искалечу, косы вырву». Онъ не обращалъ вниманія даже на толчки проходящихъ, и только какой-то шутникъ-извощикъ стегнувъ его кнутомъ и крикнувъ: эй, ворона! вывелъ его изъ задумчивости. И тутъ ему представилось, что на сегодня у него нѣтъ даже и ночлега, и что ежели онъ не пойдетъ на дровяной дворъ, то, при незнаніи, гдѣ находятся постоялые дворы, онъ принужденъ будетъ, ночевать на улицѣ. «Нѣтъ, надо идти на работу», рѣшилъ онъ и почти побѣжалъ по направленію къ Фонтанкѣ.

На дровяномъ дворѣ, куда пришелъ Герасимъ Андреевъ, человѣкъ восемь народу пилили и складывали дрова. Прикащикъ, въ лисьей шубѣ и котиковомъ картузѣ, сидѣлъ на скамейкѣ, у дверей избы. Передъ нимъ стоялъ безъ шапки болѣзненный, худой, высокій мужикъ, въ изорванномъ полушубкѣ, и кланялся. Прикащикъ поглаживалъ бороду и говорилъ:

— Намъ, братъ, такого народу, который ежели поклепы взводитъ, не надо… Потому у насъ на чести.

— Помилуй, Никита Гаврилычъ, вѣдь и мы на чести. Нешто я говорю, что стряпуха зажильничала? не насчетъ жильничества, Боже избави!.. А только всѣ ребята видѣли, какъ я ей эту самую рубаху постирать отдалъ. А теперь она отпирается, говоритъ, что не брала, бормоталъ мужикъ.

— А воли стряпуха не брала, значитъ — и не брала. Что проѣдаешься-то: ступай! Вѣдь разсчетъ за пять день получилъ?..

— Получить-то получилъ, только, Никита Гаврилычъ, заставь Богу молить, оставь ты меня у себя работать. Ну, куда я дѣнуся?..

— Нѣтъ, братъ, проваливай, намъ шильниковъ не надо! Ты, можетъ, еще потомъ скажешь, что у тебя здѣсь тысячу рублевъ выудили. Проваливай-же, а то велю по шеямъ спровадить, возвысилъ голосъ прикащикъ, привставъ съ скамейки и важно запахнувъ свою лисью шубу.

— Зачѣмъ спроваживать — самъ пойду. Ну, Богъ тебѣ судья! сказалъ мужикъ, махнулъ рукой и поплелся за ворота.

Герасимъ Андреевъ подошелъ къ прикащику.

— Къ твоей чести, хозяинъ. Работать пришелъ, проговорилъ онъ.

— Вижу, что пришелъ. Только бы ужъ ты къ самому обѣду потрафилъ, чтобъ задарма брюхо набить. Нѣтъ, братъ, намъ такого народу не надо. У меня вонъ съ шести часовъ работаютъ.

Прикащику не нужно было никакого народу. Съ него было довольно и тѣхъ работниковъ, которые у него были, и онъ былъ радъ случаю отдѣлаться отъ Герасима Андреева. Правда, онъ далъ вчера слово, что возьметъ его, какъ земляка Кимряка, но на утро одумался. Ему даже, и своихъ работниковъ было много, по этой причинѣ онъ и отказалъ высокому мужику, придравшись къ тому, что тотъ спорилъ съ стряпухой о рубахѣ, которую та затеряла въ стиркѣ.

Герасимъ Андреевъ стоялъ передъ нимъ, снявъ шапку и теребя ее.

— Зачѣмъ задарма брюхо набивать, мы поработаемъ, проговорилъ онъ.

— Да, поработаешь, полдня прогулявши… Ты къ харчамъ-то здѣсь прицѣнялся-ли? Каковы цѣны-то? отвѣчалъ прикативъ. — Нѣтъ, не лафа! добавилъ онъ и, вставъ съ мѣста, хотѣлъ идти въ избу.

— Такъ ужъ допусти хоть ночевать-то придти, потому мы безночлежные, а съ завтрашняго дня работать начнемъ, заговорилъ ему вслѣдъ Герасимъ Андреевъ.

— У насъ не постоялый дворъ.

— Да чтожъ тебѣ стоитъ ночку-то одну?.. Не просплю мѣсто-то!

— А то, что и народу мнѣ больше не нужно, отдумалъ ужъ я нанимать, заключилъ прикащикъ и ушелъ въ избу, захлопнувъ дверью.

Герасимъ Андреевъ минутъ пять постоялъ около двери, подождалъ его, потомъ надѣлъ шапку и машинально поплелся за ворота…

На улицѣ, на набережной, около рѣшетки, стоялъ высокій, толстый мужикъ и глядѣлъ на замерзшую Фонтанку. На тонкомъ льду, чуть-чуть покрытомъ снѣгомъ, валялся стоптанный башмакъ и кирпичъ, неизвѣстно для чего кинутые, и бродили голуби. Герасимъ Андреевъ подошелъ къ мужику и сталъ съ нимъ рядомъ. Мужикъ оборотился лицомъ въ Герасиму Андрееву, посмотрѣлъ на него и проговорилъ:

— Что, братъ, тоже не выгорѣло?

— Не взялъ. Богъ его вѣдаетъ. А вѣдь еще вчера рядилъ.

— Куда-жъ теперь?

— Да мы бездомные. Два дня только что изъ деревни.

— Плохо дѣло. И мнѣ, братъ, некуда. Потому хоть я и здѣшній, а по теперешному — гдѣ день, гдѣ ночь… И вотъ эдакимъ-то манеромъ два мѣсяца маюсь.

Герасимъ Андреевъ покачалъ головой… Начались обоюдные распросы: Герасимъ Андреевъ разсказалъ свою исторію, не утаилъ и предположеніе земляка-портнаго о загулявшей дочери, на что новый знакомый отвѣтилъ: «что ужъ это завсегда такъ, ежели смазливенькая дѣвчонка одна, потому Питеръ городъ-забалуй; чуть свихнешься — и шабашъ» и, въ свою очередь, разсказалъ свою исторію. Оказалось, что онъ петербургскій мѣщанинъ, лѣто прожилъ въ дворникахъ гдѣ-то на дачѣ, съ осени безъ мѣста, такъ какъ дачные хозяева, по бѣдности, зимою дворника не держатъ; потомъ занимался поденною работою; работалъ на биржѣ, ломалъ барки около дровяныхъ дворовъ, очищалъ мусоръ около вновь строющихся домовъ, а теперь такой же бездомный, незнающій, гдѣ преклонить голову, какъ и Герасимъ Андреевъ. Относительно родства было сказано, что «одинъ какъ перстъ», и при этомъ прибавлено: «и то слава Богу»; относительно же имени — что, зовутъ его Аристархомъ Флегонтовымъ.

— Имя-то больно мудреное. А коли знакомъ будешь, такъ зови, по просту, Голяшкинъ. Такъ меня завсегда звали, закончилъ онъ и замолчалъ. Они машинально прошлись нѣсколько шаговъ по набережной, остановились передъ рыбнымъ садкомъ и начали смотрѣть, какъ вертлявый рыбакъ-прикащикъ продавалъ жирному мужчинѣ, должно быть повару, аршинную стерлядь. Красивая рыба плескалась въ бадьѣ. Поваръ заходилъ то съ той, то съ другой стороны и измѣрялъ ее пальцами, стараясь узнать, сколько въ ней вершковъ.

— Семнадцать вершковъ. Берите безъ сумлѣнія! звонко кричалъ прикащикъ, размахивая руками и то снимая, то надѣвая шапку. — По теперешнему времени, ей-Богу, одна въ Петербургѣ. Извольте обойти всѣ садки — не найдете.

Поваръ высморкался въ желтый фуляровый платокъ и должно быть спросилъ о цѣнѣ, потому что прикащикъ опять во все горло крикнулъ; «тридцать пять серебра» и при этомъ счелъ за нужное вынуть изъ бадьи рыбу и показать ея носъ. Поваръ махнулъ рукой и сталъ уходить.

— Послушайте, господинъ управляющій! тридцать рублей!.. двадцать девять! во все горло кричалъ ему вслѣдъ прикащикъ, стираясь не потерять покупателя. Наконецъ прикащикъ и продавецъ сошлись на двадцати семи рубляхъ. Рыбу торжественно потащили въ лавку садка.

— Двадцать семь серебра! Эки деньги, еки деньги! вздыхая, говорилъ Голяшкинъ.

Герасимъ Андреевъ ничего не отвѣтилъ. Ему и въ голову не приходило, что за одну рыбу можно платить такія деньги.

Началось снова молчаливо-созерцательное состояніе и продолжалось болѣе четверти часа. Наконецъ, Голяшкинъ, какъ бы очнувшись отъ сна, взглянулъ на Герасима Андреева и проговорилъ:

— Ну теперь куда же? Вѣдь такъ все стоять нельзя.

— Къ дочкѣ пойду. Дочку повидать надо, отвѣчалъ тотъ.

— А покусать не хочешь? Не томитъ брюхо-то? Вотъ зайдемъ въ закусошную, дадимъ малость поработать Зубаревымъ дѣтямъ, а тамъ я тебя, пожалуй, и провожу, потому мнѣ все равно, куда ни идти.

Ближайшая закусочная была въ Апраксиномъ переулкѣ. Предварительно купивъ въ лавочкѣ по два фунта хлѣба, они отправились. Закусочная помѣщалась въ подвальномъ этажѣ. На дверныхъ вывѣскахъ были изображены: съ одной стороны темнобурый треугольникъ, долженствовавшій изображать собою окорокъ ветчины и, судя по догадкамъ, сковорода съ жаренымъ картофелемъ, а съ другой — рыба съ выпученными глазами, въ брюхо которой была воткнута вилка. Надъ дверями была надпись: «Сесная лавка». Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ спустились въ подвалъ. Ихъ обдало запахомъ варенаго рубца, пригорѣлаго масла и прѣлыхъ щей. Въ лавкѣ было темно: она освѣщалась дверными стеклами да маленькимъ окошечкомъ, мимо котораго то и дѣло мелькали ноги и подолы проходящихъ и мѣшали проникать свѣту. Время было обѣденное, а потому въ съѣстной лавкѣ народу было иного. Тутъ были носильщики, съ веревками у пояса, съ привѣшенными на нихъ кожаными подушечками для подкладыванія подъ голову во время переноски тяжестей, была нищая баба съ груднымъ ребенкомъ, запрятаннымъ за пазуху рванаго тулупа, и съ пятилѣтней дѣвочкой; былъ отставной капитанъ «благородный, неимущій человѣкъ», въ фуражкѣ съ кокардой и съ указомъ объ отставкѣ въ карманѣ; мастеровой въ халатѣ, съ прорваннымъ задомъ; извѣстная петербургская «салопница», франтъ, промотавшійся до послѣднихъ клѣтчатыхъ брюкъ и сѣрой пуховой шляпы, которые одни скудно напоминали о прежнемъ величіи своего господина. Однимъ словомъ: тутъ была бѣдность непокрытая, бѣдность голодная. Все это толпилось съ чашками въ рукахъ, стараясь прислониться къ столу, въ подоконнику, къ стѣнѣ; все это чавкало, хлебало, запихивало въ ротъ куски студеня и куски мяса, такого мяса, которое и самими хозяевами съѣстныхъ заведеній не иначе называется, какъ «жилами».

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ подошли въ стойкѣ. За стойкой стояли: хозяинъ, бородатый мужикъ, въ полосатой фуфайкѣ поверхъ рубахи, и его подручный, мальчишка лѣтъ пятнадцати. Они то и дѣло подымали какія-то одѣяла, которыми были прикрыты корчаги, и плескали въ чашки мутную жидкость, носящую названіе щей. На стойкѣ, среди корчагъ, лежали рубцы, печонки и окорокъ ветчины.

— Плесни-ко щецъ въ двѣ чашечки, сказалъ Голяшкинъ.

— По три или по пяти? спросилъ хозяинъ, хватая чашку и уполовникъ.

— Плесни по три да на копѣйку прибавь каждому по жилкѣ…

— Деньги! скомандовалъ онъ и съ быстротою фокусника налилъ двѣ чашки и бросилъ туда по кусочку «зарѣзу».

Герасимъ Андреевъ и Голяшкинъ бросили на стойку по четыре копѣйки и взялись за чашки. Съ трудомъ отыскавъ на лавкѣ мѣстечко, они поѣли. Голодъ былъ удовлетворенъ.

— Чтожъ студню на пятакъ спросимъ, что-ли! спросилъ Голяшкинъ.

— Сразу-то оно хуже. Уже опять захочется, такъ ужъ лучше уже студнемъ-то и поужинаемъ, отвѣчалъ Герасимъ Андреевъ. — Да мнѣ и къ дочкѣ пора.

— Ну такъ пойдемъ, я тебя провожу.

Улица и домъ были найдены безъ особеннаго труда. Голяшкинъ былъ питерскій и зналъ городъ хорошо. У воротъ они разстались. Герасимъ Андреевъ пошелъ во дворъ, а Голяшкинъ остался его дожидаться. Рѣшено было — ежели Герасимъ Андреевъ долго останется у дочери и будетъ можно позвать туда Голяшкина, то Герасимъ Андреевъ позоветъ его.

VII.

Герасимъ Андреевъ вошелъ на дворъ, гдѣ жила дочь, съ полнымъ намѣреніемъ не только пожурить ее, но даже и побить. Помимо гнѣва на нее, онъ считалъ это своею обязанностью, обязанностью отца. Не высоко жила его дочь, всего во второмъ этажѣ, — нѣсколько ступенекъ пришлось ему подняться до ея двери, но съ каждой ступенькой чувства гнѣва и родительской обязанности оставляли его и уступали мѣсто радости видѣть дочь. Когда онъ стоялъ у дверей ея квартиры, сердце его билось и на воспаленныхъ глазахъ заблистали слезы. Звониться онъ не рѣшился и слегка постучался. Отвѣта не было. Онъ постучался вторично посильнѣе. За дверью послышались шаги, хлопнулъ болтъ и на порогѣ появилась кухарка, та самая кухарка, которая ему отворяла въ первый разъ, когда онъ былъ съ портнымъ.

— Ахъ, это вы! сказала она и слегка отступила назадъ, какъ бы испугавшись, но тотчасъ же оправилась и вышла къ нему на лѣстницу. — Ахъ, какъ жалко, Боже мой! Вѣдь опять не потрафили: она въ банѣ. Господи, какъ это жалко! Ну, да вы подождите: она скоро придетъ. Подождите, пока вотъ тутъ, на лѣстницѣ. Накрывайтесь-же, вѣдь холодно, прибавила она, видя, что Герасимъ Андреевъ стоитъ безъ шапки.

— Подожду, родная, подожду. Куда-жъ мнѣ идти-то! отвѣчалъ тотъ, надѣвая шапку.

— Или постойте, чтожъ вамъ на холоду-то?.. Войдите лучше въ кухню, тамъ посидите. Ничего, хозяйка спитъ…

— Спасибо тебѣ, умненькая! Ничего, и здѣсь постоимъ. Мы люди привычные.

— Войдите, что за важность! Ежели и проснется, такъ я скажу, что вы ко мнѣ. Полноте, что тутъ-то стоять.

Герасимъ Андреевъ вошелъ въ кухню, перекрестился образъ и сѣлъ на табуретъ. Кухарка отошла къ плитѣ. По временамъ она оборачивалась и говорила:

— Мы ей про васъ сказывали. Страсть какъ обрадовалась. Даже заплакала. Ругалась, зачѣмъ мы не спросили, гдѣ вы живете, сама хотѣла идти, да вѣдь куда же?..

А между тѣмъ въ головѣ Герасима Андреева такъ и звенѣло слово «гулящая», такъ и ударяло въ сердце. Хоть и не зналъ онъ Петербурга, но, судя по тѣмъ образцамъ, которые онъ видѣлъ у себя по деревнямъ, по своему понималъ это слово. Припомнились ему «гулящія» — бобылька-солдатка съ мужниной сестрой, жившія у нихъ на краю села и принимавшія въ себѣ во всякое время дня и ночи молодыхъ парней и проѣзжихъ торговыхъ мѣщанъ и офеней. Женщины эти ничего не дѣлали, ни сѣяли, ни жали, а между тѣмъ щеголяли яркими шелковыми сарафанами, расписными платками и не сходили у нихъ со стола самоваръ и полуштофъ сладкой водки. Припомнились ему женщины, носящія названіе дальнихъ родственницъ содержателя «Разуваевскаго кабака», вѣчно нарядныя, вѣчно выглядывающія изъ задней комнаты кабака. Подъ трезвую руку народъ ихъ звалъ также «гулящими», а подъ пьяную и такимъ словомъ, которое неудобно и въ печати. Припомнилась ему и настоящая «гулящая», которую нарочно привезли къ нимъ изъ города въ деревню, по требованію безобразника, продавшагося рекрута. «Но можетъ быть Аннушка и не такая, можетъ Парфенъ Даниловъ такъ зря сказалъ?» думалось ему и для узнанія дѣйствительности онъ рѣшился обиняками заговорить съ кухаркой…

— Умница, что же вы тутъ, стряпухой будете? обратился онъ къ ней.

— Да…

— Ну, а дочка-то тоже въ какихъ-нибудь должностяхъ?…

— Дочка-то?.. замялась кухарка. — Нѣтъ, онѣ такъ… На квартерѣ живутъ… Платятъ за комнату да за ѣду, прибавила она, немного погодя, и отвернулась къ плитѣ.

— Чтожъ она шитвой?.. али такъ какое рукомесло? допытывался Герасимъ Андреевъ.

— Право ужъ не знаю. Объ этомъ онѣ сами вамъ скажутъ. Мы въ этомъ неизвѣстны. Просто на квартирѣ живутъ. Вотъ ихъ горенка.

Она пихнула ногой дверь и отворила комнату. Герасимъ Андреевъ заглянулъ въ нее. Комната была свѣтленькая, чистенькая. Стояла широкая кровать съ подушками въ кисейныхъ наволочкахъ, комодъ, туалетъ съ бездѣлушками, мягкая мебель въ чехлахъ. При видѣ всего этого Герасимъ Андреевъ уже болѣе не сомнѣвался. Гнѣвъ и злоба еще съ большею силою закипѣли въ немъ. «Убью, искалѣчу», шептали его губы, руки и ноги дрожали, на лбу выступивъ потъ. Онъ не могъ сидѣть и всталъ съ мѣста.

— Что съ вами, дяденька? спросила кухарка, увидавъ его въ такомъ положеніи.

— Ничего, родимая… Водички бы… произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Она бросилась съ кружкой зачерпнуть въ кадкѣ воды, но въ это время дверь съ лѣстницы отворилась и въ комнату вошла стройная, молоденькая женщина, въ черной бархатной шубкѣ и ковровомъ платкѣ на головѣ. При видѣ Герасима Андреева женщина на мгновеніе остановилась посреди комнаты, но вдругъ съ крикомъ «тятинька! голубчикъ!» бросилась къ нему на шею, цѣловала его лицо, руки и, зарыдавъ, упала ему въ ноги.

Гнѣвъ Герасима Андреева прошелъ мгновенно. Его замѣнила радость. Нижняя губа затряслась, на глазахъ показались слезы.

— Анна! Аннушка! Анка! Голубка! шепталъ онъ, ловя ея губы, когда же она упала ему въ ноги, онъ бросился ее подымать. — Голубушка, встань! Родимая, встань! Ну, сядемъ! Сядемъ вотъ тутъ… твердилъ онъ, но дочь продолжала лежать на полу и рыдать.

— Не встану! Не встану, пока не простите вы меня скверную!.. подлую! истерически кричала она, обхватывая его ноги. — Вѣдь я послѣдняя гулящая дѣвка! Подлая, распутная дѣвка!

На сцену эту смотрѣли, кромѣ кухарки, которая стояла у кадки съ водой и плакала, утираясь передникомъ, молодая женщина въ юбкѣ и папильоткахъ, та самая, которую Герасимъ Андреевъ видѣлъ въ свое первое посѣщеніе, и хозяйка, высокая и худая женщина, въ блузѣ, съ подвязанной щекой и краснымъ носомъ.

— Это ихъ тятенька… отвѣтила кухарка хозяйкѣ, когда та вопросительно взглянула на нее.

— Тятинька! Чортъ! Зачѣмъ пускаешь? проговорила въ отвѣтъ хозяйка съ замѣтнымъ нѣмецкимъ выговоромъ. — Женя! Что за срамъ! Что за скандалъ! закричала она на все еще лежащую на полу Аннушку. — Встань! Не кричи, дура!.. Можетъ дворникъ придти… Подумаютъ, что тебя тутъ убиваютъ! Иди въ спальную! Но видя, что Аннушка не унимается, приказала кухаркѣ поднять ее.

Аннушка поднялась, обхватила отца за шею и потащила его въ свою комнату.

— Куда? Куда? Тамъ чистый полъ! завопила хозяйка и схватила было Герасима Андреева за плечи, но Аннушка оттолкнула ее, втащила отца въ свою комнату и заперла дверь на задвижку.

За дверью послышались, ругательства. Ругались три голоса. Кухарка и женщина въ юбкѣ заступались за Аннушку.

Аннушка, почти насильно посадивъ отца на стулъ, сѣла съ нимъ рядомъ, положила ему на плечо голову и горько плакала. Онъ цѣловалъ ее, гладилъ по головѣ и какъ могъ утѣшалъ ее.

— Уймись, голубка! Полно… Ну, что тутъ… Богъ милостивъ… Мать не знаетъ… Вотъ мѣсто найдемъ… На мѣсто поступишь… говорилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Ничего этого не будетъ!.. Вы не знаете, до чего я дошла, что со мною сталось!.. отвѣчала она, всхлипывая! — Нашей сестрѣ трудно поправляться, коли она на это дѣло пошла… Вѣдь я хозяйкѣ восемьдесятъ рублей должна. Кто меня пуститъ?.. Да и кто меня теперь на мѣсто возьметъ!

Она вскочила со стула, сорвала съ себя шубку, стащила платокъ, бросила все это на полъ и, зарыдавъ еще громче, бросилась внизъ лицомъ на постель.

Рыданія съ судорожнымъ подергиваніемъ плечъ раздавались долго. Герасимъ Андреевъ, самъ въ слезахъ, стоялъ около дочери и называлъ ее нѣжными именами. Не скоро пришлось ему хоть кой-какъ утѣшить ее. Наконецъ, она поднялась съ постели, слегка улыбнулась сквозь слезы, бросилась его цѣловать и въ краткихъ, но правдивыхъ словахъ разсказала ему немудрую исторію своего паденія.

Во время разсказа отецъ нѣсколько разъ перебивалъ дочь и говорилъ:

— Молчи, голубушка! Не говори лучше… не растравляй своего сердца, но она отвѣчала:

— Нѣтъ, тятинька, ужъ лучше разскажу! Пусть вы знаете лучше, какъ я до этого дошла… Мнѣ легче будетъ… По крайности я облегчу душу… и продолжала разсказъ.

Въ разсказѣ ея не фигурировали ни офицеръ, ни студентъ, какъ то бываетъ въ разсказахъ о своемъ паденіи у другихъ падшихъ женщинъ. Ея исторія была проста. Оказалось, что, еще живши въ нянькахъ у купца, она сошлась съ его прикащикомъ, молодымъ парнемъ, который прельстилъ ее ласковымъ обращеніемъ, пѣснями. Она знала, что онъ женатъ, что у него жена въ деревнѣ, но все таки отдалась ему, потому что природа требовала любви, привязанности. «Плакала я, бывало, кляла себя, но всетаки отстать отъ него не могла», говорила она. Прикащика отецъ и семейство вызвали въ деревню. Онъ уѣхалъ, обѣщаясь черезъ два-три мѣсяца вернуться. Оставшись одна, она почувствовала себя беременной; пока было возможно, жила на мѣстѣ и скрывала; но когда же пришла пора разрѣшиться отъ бремени, она отказалась отъ мѣста и переѣхала, по совѣту кухарки, на квартиру къ одной женщинѣ, которая кромѣ отдачи коморокъ и угловъ занималась и повивальнымъ искусствомъ. Ребенка она родила мертваго и заболѣла. Сосѣдки совѣтовали ей лечь въ больницу, но она не легла, потому что боялась, «такъ какъ тамъ все больше морятъ. Болѣла она долго». Какія были скоплены деньжонки — прожила, платьишко какое было — продала, — задолжала хозяйкѣ. Мѣста нѣтъ, работы нѣтъ… и началась жизнь голодная, холодная. Та-же хозяйка подбила ее на развратъ, чтобы выручить свои затраченныя на нее деньги. Остальное извѣстно, да и Аннушка не разсказывала болѣе.

— И вотъ эдакимъ-то манерамъ я все путалась, путалась и совсѣмъ запуталась, закончила она и снова заплакала. Но эти слезы уже были не тѣ слезы, которыми она встрѣтила отца. Разсказъ о себѣ дѣйствительно облегчилъ ей душу и, выплакавшись, она какъ будто немного повеселѣла: стала разспрашивать отца о матери, о сестрѣ, о родныхъ, о знакомыхъ.

Герасимъ Андреевъ разсказывалъ.

— Здорова, здорова, говорилъ онъ о матери: — кланяется тебѣ, благословеніе прислала… Да вотъ постой, и гостинцу прислала деревенскаго… ватрушечку своей стряпни.

Онъ сходилъ въ кухню за мѣшкомъ и досталъ оттуда завернутую въ тряпку ржаную ватрушку.

— На вотъ… Поѣшь матернянаго-то… позобли… Не понравится только… Отвыкла ужъ ты отъ нашего-то, отъ деревенскаго-то…

— Ахъ, тятенька! Господи!.. Да мнѣ это дороже всякихъ конфетовъ, отвѣчала дочь и откусила кусокъ ватрушки. — Тятенька, ежели этимъ самымъ поганымъ мѣстомъ не погнушаетесь! — напейтесь чайку, проговорила она помолчавъ. — Я пошлю куфарку въ трактиръ.

— Давай, давай… Чтожъ, напьюсь, къ неописанной радости дочери проговорилъ отецъ.

Она бросилась въ кухню, чтобы послать кухарку за чаемъ, но въ это самое время раздался сильный звонокъ. Она захлопнула дверь и снова заперла ее на задвижку.

— Женька дома! послышался за дверьми чей-то басъ.

— Дома, дома. Пожалуйте! Ужъ и то вчера ждала васъ. Даже въ Эльдораду не поѣхала, раздался звонкій голосъ хозяйки.

Аннушка поблѣднѣла, какъ-бы замерла и остановилась на мѣстѣ.

— У нихъ тятинька… заговорила было кухарка, но хозяйка обругала ее дурой и «свиньей».

— Какой тутъ тятинька! Я самъ ей тятинька! продолжалъ басъ и началъ стучаться въ двери. — Женька! Отвори, бамбошка! Это я! Ахъ ты стервенокъ, — заперлась.

— Женя, отвори! Отвори, коли приказываютъ! кричала хозяйка.

— А вотъ мы сами отворимъ. Ничего, и не такія двери у насъ съ петель соскакивали!

Глаза у Аннушки блеснули какимъ-то дикимъ огнемъ. Она схватилась за стулъ и истерически закричала:

— Вонъ подите! Къ чорту! Къ дьяволу! Мнѣ не нужно васъ! Я не дамся вамъ! Не дамся!..

Герасимъ Андреевъ бросился къ ней, но въ это время мощное плечо наперло на дверь, винты легонькой задвижки выскочили вонъ, дверь отворилась и на порогѣ показался полный мужчина, въ усахъ, въ сѣрой енотовой шинели и въ военной фуражкѣ.

— А! Вотъ она гдѣ, пташка-то! заревѣлъ онъ, но увидавъ Герасима Андреева, ткнулъ его пальцемъ въ грудь и, оборотясь къ хозяйкѣ, спросилъ: — А это что за чучело?

— Тятинька! взвизгнула Аннушка, прислонилась къ стѣнѣ и стала отгораживаться стульями.

Черезъ минуту мощныя руки военнаго гостя вытолкали Герасима Андреева на лѣстницу. Не помня себя отъ испугу, онъ сошелъ на дворъ и остановился. Изъ оконъ втораго этажа доносился крикъ нѣсколькихъ голосовъ. Передъ нимъ стояла кухарка и совала ему въ руки забытый имъ мѣшокъ. Вдругъ послышался звукъ выбитаго стекла и осколки со звономъ упали на обледенѣлую мостовую.

— Тятинька! Тятинька! уже явственно доносилось до него..

Онъ поднялъ голову. У окна стояла Аннушка. Четверо рукъ держали ее за плечи. Она металась.

— Аннушка! завопилъ отецъ, поднявъ руки вверху.

И въ въ этомъ воплѣ слышались глубокія страданія.

— Дворникъ! Дворникъ! Вонъ его гони! кричала высунувшаяся въ форточку голова хозяйки.

Слышно было, какъ во второмъ этажѣ что-то тяжелое рухнуло на полъ. Появившійся дворникъ выпихалъ Герасима Андреева за ворота.

VIII.

Убитый, еле державшійся на ногахъ и съ поникшею головою стоялъ Герасимъ Андреевъ на тротуарѣ. На его глазахъ блистали слезы. Онъ былъ такъ жалокъ, что даже останавливались прохожіе и заглядывали ему въ лицо; а какая-то купчиха, въ лисьемъ салопѣ, полѣзла въ карманъ и съ словами «прими Христа ради» протянула ему пятакъ. Герасимъ Андреевъ отстранилъ ея руку. Она въ недоумѣніи посмотрѣла на него и поплелась далѣе. Къ нему подошелъ Голяшкинъ.

— Долгонько-же ты… Я ужъ думалъ, выдешь-ли… заговорилъ онъ, но взглянувъ ему въ лицо, тотчасъ-же спросилъ: — Что ты? Али животъ подвело?

— Не…

— Что-жъ ты съ лица-то?.. Краше въ гробъ кладутъ. Видѣлъ дочку-то? Ну, что-жъ она?

— Ничего… и Герасимъ Андреевъ отвернулся.

— Ну, братъ, вижу, что нибудь плохо. Не стану ужъ я и спрашивать, потому этими спросами только сердце бередишь. Эхъ дѣла, дѣла!.. Куда не кинь — все клинъ! Просто, нашему брату издыхать надо! вздохнулъ онъ.

Они шли молча, куда — и сами не знали. Цѣли у нихъ не было, пристанища тоже. Шли потому, что передъ ними лежала дорога. Хоть и не шибко шелъ Голяшкинъ; но Герасимъ Андреевъ то и дѣло отставалъ отъ него. Голяшкинъ, наконецъ, остановился.

— Э, братъ, да ты, я вижу, еле ноги волочишь. Знать съ тобой что нибудь недоброе у дочки-то стряслось… Такъ нельзя… Отдохнуть надо. Давай мѣшокъ-то, да отдохнемъ здѣсь, у рѣшетки.

Они сѣли на фундаментъ рѣшетки Маріинской больницы. Посидѣвъ немного и отдохнувъ, Герасимъ Андреевъ видимо пріободрился и разсказалъ Голяшкину все, что случилось съ нимъ. Военнаго гостя онъ назвалъ «дочернинымъ полюбовникомъ».

— Нѣтъ, братъ, не туда гнешь. Ужъ это не полюбовникъ, замѣтилъ Голяшкинъ, — и больше ничего объ этомъ не говорилъ. — Ну куда-жъ теперь? спросилъ онъ немного погодя.

— Да куда-же? Мы бездомные. На постоялый бы надо…

Но Голяшкинъ сказалъ, что на постоялый дворъ имъ идти не разсчетъ, такъ какъ завтра чуть свѣтъ имъ нужно идти искать работы на Биржѣ, на Васильевскомъ островѣ, а постоялые дворы отстоятъ отъ острова очень далеко.

— Пойдемъ лучше въ Апраксинъ переулокъ. Тамъ у меня одна женщина знакомая ночлеги держитъ. За трешникъ и переночуемъ. Оно все къ Биржѣ-то ближе, рѣшилъ онъ.

Но на ночлегъ идти было еще рано, — ихъ и не пустили бы, вслѣдствіе чего Голяшкинъ повелъ Герасима Андреева погрѣться въ Казанскій соборъ, къ вечернѣ.

Пообогрѣвшись въ соборѣ, поѣвши въ закусочной и прошляясь съ часъ по улицамъ, они пришли, наконецъ, на ночлегъ въ Апраксинъ переулокъ. Ночлежный домъ содержала какая-то Мавра Никитишна. Мужъ ея былъ сторожемъ въ Апраксиномъ рынкѣ; сама же она торговала у входа въ томъ же рынкѣ варенымъ картофелемъ, печенками, жареными пышками. Отъ другихъ содержателей и содержательницъ ночлежныхъ домовъ она; отличалась тѣмъ, что незнакомыхъ пускала къ себѣ на ночь не иначе, какъ по предъявленіи паспортовъ.

— Экъ васъ съ позаранку-то принесло? Еще и куры-то не всѣ на нашести сѣли, а вы на ночлегъ! встрѣтила она Голяшкина и Герасима Андреева.

— Да вѣдь куда-же дѣнешься-то? И то ужъ по городу-то болты били-били, инда ноги оттопали! Сегодня не рабочіе, отвѣчалъ Голяшкинъ.

— Что такъ? Али послѣ вчерашняго похмѣлялись?

— Похмѣлялись! было бы на что! Работы нѣтъ. Сунься-ко сама! Скоро ли сыщешь?

— Безъ денегъ не пущу, напередъ говорю.

— На, на… Протри глаза-то!..

Два трехкопѣечника звякнули на столъ.

— А папшорта?

Они показали и были, наконецъ, впущены въ небольшую комнату, съ нарами въ два ряда. Въ комнатѣ, за исключеніемъ стола, на которомъ помѣщался ночникъ, и двухъ табуретовъ, мебели не было никакой. Къ углу висѣлъ облинялый образъ какого-то святаго, отъ котораго, впрочемъ, остались однѣ ноги, да на окнѣ стояло ведро съ водой, съ плавающимъ въ немъ краснымъ деревяннымъ ковшомъ. Къ комнатѣ — рядомъ жила сама хозяйка съ мужемъ. Оттуда доносился стукъ чайныхъ чашекъ и чьи-то вздохи и всхлебыванье съ блюдечка. Сквозь небольшое отверстіе запертой двери, сдѣланное хозяевами для наблюденія за ночлежниками, можно было видѣть, какъ довольно толстый мужчина, въ ситцевой рубахѣ, сидѣлъ у окна и пилъ чай. Это былъ хозяйкинъ мужъ. Отпивъ чай, онъ надѣлъ полушубокъ и отправился въ рынокъ, въ ночной караулъ. Прощаясь съ женой, онъ сказалъ:

— Незнакомыхъ-то, по обличью, не очень пускай, а то вонъ прошлый разъ задвижку отъ дверей украли; да самое лучшее, какъ наберутся всѣ, такъ припри дверь-то коломъ.

— Ну вотъ! Господи! Не впервой! Что это только мнѣніе наводишь, отвѣчала жена.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ сидѣли на нарахъ. Хотя они были и очень уставши, но спать имъ еще не хотѣлось. Они начали разуваться.

— Полушубокъ-то не снимай, какъ будешь спать ложиться, да и мѣшокъ-то положишь подъ голову, такъ привяжи веревочкой къ рукѣ, наставлялъ Голяшкинъ Герасима Андреева. — Сюда, братъ народу всякаго найдетъ. Не догляди-ка только — и шабашъ. Завтра на Биржу пойдемъ наниматься, такъ мѣшокъ-то хозяйкѣ оставимъ. Не бойся, не пропадетъ. Она баба хорошая.

Потолтокавъ еще немного, онъ началъ зѣвать, перекрестился, полѣзъ въ глубь наръ и, прикурнувши въ углу, захрапѣлъ. Герасимъ Андреевъ также послѣдовалъ его примѣру, но ему не спалось. Онъ думалъ о дочери, о случаѣ, бывшемъ съ нимъ у нея на квартирѣ. Онъ уже не злился на нее больше, не досадовалъ, но жалѣлъ въ глубинѣ своего любящаго отцовскаго сердца.

«Пропала дѣвка, совсѣмъ пропала», рѣшилъ онъ, но, не взирая на всѣ непріятности, которыя онъ получилъ у нея, все таки положилъ навѣстить ее въ слѣдующее воскресенье.

Спустя часа два послѣ прихода Голяшкина и Герасима Андреева, въ двери то и дѣло былъ слышенъ стукъ — и комната начала наполняться ночлежниками. Приходящіе крестились на образъ, разувались и залѣзали на нары, споря о мѣстахъ у стѣнки. Велись разговоры, считались мѣдныя деньги, слышались глубокіе вздохи съ бранью на «жизнь проклятую», ругалась какая-то зазнавшаяся «Машка-стерва», не пустившая ночевать; въ углу кто-то творилъ молитву, кто-то что-то ѣлъ, чавкая губами. За стѣной кто-то просился переночевать въ долгъ и предлагалъ въ закладъ рукавицы.

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно мнѣ твоихъ рукавицъ. Ступай откуда пришелъ! Здѣсь не закладчики живутъ! слышался голосъ хозяйки.

Приходила какая-то баба съ плачущимъ ребенкомъ и просилась переночевать, но хозяйка и ее не впустила, говоря, что у ней правило женщинъ не пускать, а кольми паче съ ребятами.

— Ревѣть всю ночь будетъ, всѣхъ перебудитъ да еще заспишь его, чего добраго, или мужчины въ просонкахъ пришибутъ, добавила она. — Отвѣчай тогда за васъ,

— Зачѣмъ заспать, родимая?.. Господи, Боже мой! Страсти какія! Пусти, родимая… Вотъ три копѣечки…

— Съ Богомъ! Съ Богомъ! Проходи!

— Батюшки, родные! Да куда же я теперь, ночью-то, съ ребенкомъ дѣнусь? заплакала баба, но хозяйка выпроводила ее на лѣстницу и захлопнула дверь.

Вскорѣ разговоръ и ругань мало по малу прекратились и замѣнились сопѣньемъ и храпомъ; а Герасимъ Андреевъ еще долго не могъ уснуть, долго ворочался съ бока на бокъ и прислушивался въ храпу, зубовному скрежету и стону такихъ же какъ и онъ бездомовыхъ соночлежниковъ. На утро ихъ разбудилъ стукъ. Въ дверь стучала хозяйка.

— Эй, дрыхли! Вставайте! Пять часовъ! кричала она.

Ночлежники начали подыматься. Началось обуванье, позѣвыванье. Кто-то спросилъ у хозяйки воды, чтобъ умыться. Она не давала.

— За три копѣйки тебѣ да еще и воды подай! Нѣтъ, братъ, жирно будетъ. Съ насъ самихъ за воду-то полтину серебра берутъ. Сходишь и на рѣчьку поплескаться.

Изъ разговоровъ ночлежниковъ было слышно, что почти всѣ идутъ наниматься работать на Биржу. Составилась компанія идти въ трактиръ пить чай въ складчину. Къ ней примкнули Голяшкинъ съ Герасимомъ Андреевымъ.

— Ну что, какъ нынче на Биржѣ-то? спрашивалъ Голяшкинъ за чаемъ новыхъ товарищей.

— Да что? Плохо. По тридцати-пяти вчера работали, только наняться-то больно трудно. Въ драку надо… Потому человѣкъ сто народу привалитъ, а требуется всего пятьдесятъ, а то и того меньше…

— Хоть бы снѣжку побольше Богъ далъ, такъ мусорщикамъ бы народъ потребовался, снѣгъ сгребать, сказалъ кто-то.

— Да, прогнѣвался Господь. Вчера тучка нашла и разогнало вѣтромъ.

— На желѣзныхъ дорогахъ, говорятъ, хорошо работать?..

— Какое хорошо! Былъ я прошлый годъ на вихлянской… Люди мрутъ, какъ мухи. Такъ какъ снопы и ваяются… Да тамъ все больше артелью… Одинъ ничего не подѣлаешь.

— Да, это точно… замѣтилъ Голяшкинъ. — Вездѣ артелью работаютъ. Одинъ безъ земляковъ придешь, такъ такъ съ тѣмъ и уйдешь. На что здѣсь, въ Питерѣ, и то артель нужно. Вонъ землекопы-бѣлорусы — все артелью.

Компанія вышла изъ трактира и отправилась на Биржу. На улицѣ было еще сѣро. Только еще начинало свѣтать. Они шли по Невскому. У Казанскаго собора, около памятника Кутузова, стояли поденьщики-носильщики и ждали найма. Это были большею частью отставные солдаты. Около ихъ торчалъ саячникъ съ лоткомъ. Нѣкоторые закусывали, а одинъ солдатъ, отъ нечего дѣлать, сбирался брить другаго. Онъ плевалъ на кусокъ мыла и натиралъ имъ подбородокъ и щеки товарища.

— Вотъ и здѣсь артель. Сунься-ко кто съ воли! Стань-ко съ ними рядомъ! Ни въ жизнь не подпустятъ. Такъ шею накостыляютъ, что бѣда! сказалъ Голяшкинъ, кивая на носильщиковъ.

— Да… солдаты въ поденьщинѣ намъ много напакостили. Совсѣмъ цѣну сбили, прибавилъ тощій и длинный парень въ ситцевой женской кацавейкѣ, опоясанной веревкой. — Солдатъ сытъ, обутъ, одѣтъ, — его казна кормитъ, такъ ему и двугривенный въ день взять сходно, а нашъ братъ все купи, да еще подати подай на больницу… Самое лучшее теперь — торговать. Эхъ, кабы пять шесть рублишекъ — сейчасъ бы жестянку и спичками въ разноску!.. Полтину, шесть гривенъ всегда въ день достанешь.

Разговаривая такимъ образомъ, они пришли къ Биржѣ. У кабака, около университета, противъ биржеваго гостинаго двора толпилось уже народу человѣкъ до ста. Все это стояло, ходило и сидѣло на оградѣ университета. Смѣсь одеждъ была удивительная. Здѣсь было все, начиная отъ рванаго полушубка до чиновничьяго вытертаго до послѣдней степени вицмундира, отъ сермяги до пиджака, отъ лаптей до женскихъ, бывшихъ прежде франтовскихъ, а теперь стоптанныхъ ботинокъ, кой-какъ напяленныхъ на большую мужскую ногу, отъ пуховой шляпы и солдатской кепи до грязной онучи, которой за неимѣніемъ другаго головнаго убора была обвязана голова. Владѣтели этихъ костюмовъ говорили мало, сидѣли, стояли и ходили, понура головы, и казались какъ бы приговоренными въ смерти. Всѣ ждали найма, тридцати-копѣечнаго заработка, а съ нимъ вмѣстѣ и куска хлѣба. На изнуренныхъ лицахъ нигдѣ не видно было и тѣни улыбки. Взоры всѣхъ были устремлены на гостиный дворъ, откуда долженъ былъ показаться наемщикъ, въ видѣ артельнаго старосты или артельщика — амбарнаго какого нибудь купца.

Но вотъ артельщикъ появился. Онъ медленно шелъ отъ гостинаго двора, переваливаясь съ ноги на ногу, покачивалъ головой въ котиковомъ картузѣ и важно запахивалъ шубу. Толпа зашевелилась, сидящіе повскакали съ мѣстъ.

— Десять человѣкъ требуется.. Ящики кантовать. На берегу… сказалъ онъ, остановись передъ толпой, и подбоченился. — Тридцать пять копѣекъ… объявилъ онъ цѣну.

Толпа окружила его.

— За что-жъ сегодня по тридцати пяти? Вчера сорокъ цѣна была, заговорили голоса, но кто-то ужъ кричалъ: — бери, бери! Вотъ насъ пятеро. Пойдемъ!

— Какъ же такъ возможно? Жеребій кидать нужно! Что они за святые? слышны были крики.

— Жеребій! Жеребій! отдавалось въ заднихъ рядахъ и толпа, толкая другъ друга, расточая пинки, подзатыльники, напирала на артельщика.

— Стойте! Стойте! Не лѣзьте. Какой тутъ жеребій! Самъ выберу!.. кричалъ онъ, упираясь въ груди напиравшихъ на него, и сталъ отсчитывать десять человѣкъ, выбирая болѣе рослыхъ и сильныхъ.

Выбравъ, онъ повелъ ихъ къ гостиному двору. Оставшіеся посылали имъ въ слѣдъ ругательства.

Ни Голяшкинъ, ни Герасимъ Андреевъ и никто изъ пришедшей съ ними партіи не попади въ паемъ. Приходили и другіе артельщики, также отбирали по десяти и по пятнадцати человѣкъ, но и здѣсь имъ не посчастливилось. Часамъ къ двѣнадцати толпа съ ругательствами и вздохами начала рѣдѣть и расходиться. Оставались очень немногіе. У уходившихъ и у оставшихся на лицахъ било замѣтно еще болѣе унынія. У нѣкоторыхъ дѣло касалось вопроса, придется-ли сегодня ѣсть, или не придется, будетъ ли возможность провести ночь подъ какимъ нибудь кровомъ, или придется ночевать на улицѣ? Длинный и тощій малый, тотъ самый, который доказывалъ у Казанскаго собора, что солдаты сбили цѣну на поденьщину, отвелъ Голяшкина и Герасима Андреева въ сторону и сказалъ:

— Плохо, братцы, дѣло… Теперь пора не лѣтняя, наемъ теперь здѣсь врядъ ли будетъ. Потому, кому нужно было поденьщины — набрались. Пойдемте-ка на Лиговку. Не наймемся ли на конножелѣзную дорогу, снѣгъ съ рельсовъ сметать. Вонъ и снѣжку Богъ даетъ.

Предложеніе было принято. Они отправились на Лиговку, пришли на дворъ конножелѣзной дороги къ двумъ часамъ, и такъ какъ снѣгъ на ихъ счастье усиливался, то были наняты за сорокъ копѣекъ сметать снѣгъ до десяти часовъ вечера. Заработку этому они очень обрадовались. Герасимъ Андреевъ зашелъ даже въ часовню Знаменской церкви и поставилъ образу свѣчку. Вечеромъ же, когда пришли на дворъ за расчетомъ и спросили, нужно ли имъ приходить завтра — имъ отказали, потому что снѣгъ пересталъ падать и небо прояснилось. На утро было рѣшено опять идти на Биржу, потому что больше идти было некуда. День закончился опять таки ночлегомъ у тетки Мавры.

Опять Биржа, опять толпа голодныхъ и холодныхъ, опять артельщикъ, выбирающій работниковъ порослѣе и помощнѣе. Все было такъ же, какъ и вчера; такъ же, какъ и вчера, Герасимъ Андреевъ и Голяшкинъ остались до двѣнадцати часовъ безъ работы. Крѣпко затужили они, повѣсили головы и хотѣли уже уходить, но явился наемщикъ.

— Десять человѣкъ нужно, сказалъ онъ, и такъ какъ полдня рабочаго уже прошло, то объявилъ плату двадцать копѣекъ.

— Эхъ, милый человѣкъ, ну зачѣмъ же цѣну сбавлять? Вѣдь поставишь-же хозяину въ счетъ по сорока копѣекъ. Побойся Бога! Къ чему обижать!.. заговорила толпа и не двигалась.

Артельщикъ началъ уже колебаться и видимо хотѣлъ надбавить плату, но отъ толпы отдѣлились двое и подбѣжали къ артельщику.

— Бери насъ! Согласны за двугривенный! Веди куда слѣдуетъ! крикнули они.

Кой-гдѣ послышались было ругательства, но мало по малу вся толпа бросилась къ артельщику и согласилась работать по двугривенному. Поденьщиковъ было всего человѣкъ двадцать, а нужно было десять, и потому рѣшили кинуть жребій. Къ чью-то шапку посыпались зазубренные гроши и копѣйки и жребій былъ вынутъ. Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ попали въ число счастливыхъ. Артельщикъ повелъ ихъ во дворъ гостинаго двора. Въ числѣ оставшихся былъ одинъ изъ первыхъ согласившихся работать за двугривенный.

На него посыпались ругательства, толчки, удары.

— И ништо тебѣ, подлая душа! Остался-же, собачій сынъ! Ништо! Не сбивай цѣну… слышались возгласы.

— Братцы, изъ нужды!.. Ей-ей со вчерашняго утра не ѣлъ! вопилъ онъ, обороняясь отъ толчковъ и ударовъ, вырвался изъ толпы, обогналъ артельщика, ведшаго партію поденьщиковъ, и, остановясь передъ нимъ, заговорилъ:

— Милый ты человѣкъ! Господинъ хозяинъ! Сдѣлай божескую милость, возьми ты меня хоть изъ гривенника, Христа ради. Ей-ей, со вчерашняго утра крошки во рту не было!..

Артельщикъ остановился, поглядѣлъ ему въ лицо и сказалъ:

— Чтожъ, ужъ коли брать, такъ брать какъ всѣхъ, изъ двугривеннаго. Господь съ тобой! Примыкай… Пойдемъ…

Просящійся примкнулъ къ партіи. Изъ оставшихся кто-то подбѣжалъ къ нему и хватилъ его по шеѣ.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ работали на Биржѣ до четырехъ часовъ, то есть до сумерекъ. Имъ пришлось возить на телѣжкѣ съ берега Невы въ пакгаузы и кладовыя бочки и ящики. Хоть и меньше по числу часовъ работали они сегодня, чѣмъ вчера, но устали до изнеможенія.

Въ пятомъ часу артельщики построили поденьщиковъ въ шеренги и стали одѣлять деньгами. Получивъ плату, толпа повалила за ворота. За воротами ихъ ждали уже саячники и булочники съ лотками, бабы съ корчагами варенаго картофеля и съ пирогами и началось утоленіе голода, такого голода, какого ты не только не чувствовалъ, сытый читатель, но и про который, можетъ быть, и не слыхалъ. Избери время, приди по окончаніи работъ на Биржѣ къ воротамъ стараго гостинаго двора, или къ рѣшеткѣ таможни, посмотри на этотъ голодъ, и тогда тебѣ будетъ понятно, что голодъ этотъ можетъ натолкнуть человѣка не только на кражи со взломомъ, не только на грабежъ, но даже и на убійство.

IX.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ двѣ недѣли ходили уже — то на Биржу, то на конножелѣзную дорогу и хоть не каждый день были на столько счастливы, что были нанимаемы, но все-таки кой-какъ существовали и могли тратить въ день по десяти копѣекъ на ѣду, по три копѣйки на чай и по три копѣйки отдавать теткѣ Маврѣ за ночлегъ. Между тѣмъ на Биржѣ съ каждымъ днемъ поденьщины требовалось все меньше и меньше. Привезенные съ кораблями товары были убраны, проданы, и артельщики могли уже управляться безъ поденьшины, такъ какъ товары хоть и прибывали по желѣзной дорогѣ, но въ очень незначительномъ количествѣ. Прошло еще нѣсколько дней — и поденщиковъ совсѣмъ перестали нанимать на Биржѣ. Для заработковъ у Герасима Андреева и Голяшкина осталась одна конножелѣзная дорога, а тамъ нанимали только въ снѣжную погоду. Нужно было искать новой работы. Они искали, но найти не могли. Ходили на заводы, но тамъ ихъ спрашивали, на какихъ заводахъ они занимались прежде, и требовали рекомендаціи рабочихъ, а знакомыхъ у нихъ между рабочими не было; ходили къ подрядчикамъ, занимавшимся перевозкою снѣга, очисткою и вывозомъ нечистотъ, но у тѣхъ рабочіе были подряжены помѣсячно, и они хотя и нанимали поденьщину, но только при оттепеляхъ и при сильномъ паденіи снѣга, когда своихъ рабочихъ было мало. На дровяныхъ дворахъ, куда они обращались, привезенныя на баркахъ дрова были уже распилены и сложены. Рабочіе, которые жили у хозяевъ помѣсячно и съ которыми имъ удавалось встрѣчаться въ трактирахъ и закусочныхъ, въ одинъ голосъ говорили имъ:

— Какая теперь поденьщина? Кому она нужна? Пора не лѣтняя. Мѣстовъ ищите! На мѣста трафьте! и посылали ихъ къ Никольскому рынку и въ Мѣщанскую гильдію, гдѣ, обыкновенно, нанимались на мѣста.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ ходили туда, но тщетно. Женщинъ еще нанимали, но мужской трудъ никому не требовался.

— Ты деревенской, что-ль? спрашивали Герасима Андреева такіе же какъ и онъ алчущіе мѣстовъ.

— Деревенскій.

— Такъ самое лучшее — иди въ деревню…

— Голубчики, да вѣдь я недѣли три только какъ прибывши. Съ голодухи и сюда-то пришли. Брюхо подвело. Издыхать приходилось…

— А ужъ коли издыхать, такъ лучше было издыхать тамъ, на своей сторонѣ, потому и здѣсь все равно подохнешь. Тамъ хоть, по крайности, Христа ради побираться можно, а здѣсь и того нельзя. По теперешнимъ порядкамъ сейчасъ заберутъ.

Герасимъ Андреевъ слушалъ все это и глубоко скорбѣлъ. Нерадостная картина, его теперешняго житья должна была обратиться въ еще болѣе скорбную. Впереди предстояло полное голоданіе, ночное шатаніе по улицамъ, сонъ гдѣ нибудь за заборомъ вновь отстроившагося дома, на Невѣ въ баркахъ съ сѣномъ, на папертяхъ церквей, въ подъѣздахъ домовъ, подъ мостами. Кой-какія деньжонки съ каждымъ днемъ все убывали и убывали. Въ кисѣ, висѣвшей на веревочкѣ на шеѣ, кромѣ паспорта, звенѣли только два двугривенныхъ. У Голяшкина и того не было. Его положеніе было хуже. Онъ уже проѣлъ смѣнныя рубашку и порты, и былъ Герасиму Андрееву долженъ пятнадцать копѣекъ. Кромѣ того, онъ, видимо, расхварывался. По утрамъ и вечерамъ его била лихорадка. Силы, видимо, падали.

— Что, братъ, Герасимъ Андреичъ? Плохо мое дѣло… Ноги еле носятъ, сказалъ онъ разъ поутру. — Въ глазахъ круги, то красные, то синіе ходятъ, а въ ушахъ словно вотъ въ кузницѣ куютъ. Семъ-ка я лучше въ больницу пойду.

— Да вѣдь морятъ тамъ, сказываютъ, въ больницахъ-то этихъ, замѣтилъ Герасимъ Андреевъ.

— Э! ужъ лучше, одинъ конецъ! Чтожъ, такъ-то лучше, что-ли? Вѣдь собака иная, которая у хозяина живетъ, и той жизнь краше. Проводило меня до больница-то. Я сейчасъ пойду.

Герасимъ Андреевъ согласился. Они отправились въ Маріинскую больницу. У воротъ Голяшкинъ простился съ нимъ и поцѣловался.

— Прощай! сказалъ онъ. — Коли подохну — не поминай лихомъ. Три недѣли мы съ тобой не ссорясь прожили. Оба горемыки… одинаковые… судьба свела. Радости-то только не видали. Прощай! Навѣсти…

Они еще разъ поцѣловались. Голяшкинъ заплакалъ, но вдругъ какъ бы испугавшись своихъ слезъ, быстро отвернулся и зашагалъ во дворъ больницы.

Герасимъ Андреевъ остался за воротами. Теперь онъ былъ одинъ. Онъ вдругъ почувствовалъ свое одиночество и ему невыносимо сдѣлалось горько. Слезы подступали ему къ горлу и думали его. За три недѣли онъ уже успѣлъ полюбить Голяшкина. Какъ питерскій и болѣе его опытный, онъ былъ его руководителемъ. Герасимѣ Андреевъ вдругъ испугался своего одиночества. Въ первый день, когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, онъ былъ также одинъ, но тогда съ нимъ была надежда на лучшее. Онъ былъ увѣренъ, что найдетъ работу, что увидитъ на мѣстѣ дочь. Въ Питеръ онъ вѣрилъ, какъ въ мѣсто спасенія. Теперь же надежды всѣ были разбиты и вѣры въ Питеръ не существовало. Угрюмымъ, страшнымъ казался онъ ему съ своими громадными домами, съ своимъ хмурымъ небомъ, съ хмурыми лицами проходящаго и проѣзжающаго народа. Герасимъ Андреевъ стоялъ за воротами. Ему нужно было идти. Но куда идти? Къ какой цѣли?

— Почтенный, здѣсь стоять нельзя! Проходи съ Богомъ! крикнулъ на него сидящій у воротъ сторожъ. — Проходи! Нешто тротуары сдѣланы для того, чтобъ на нихъ стоять?

Герасимъ Андреевъ зашагалъ. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ вспомнилъ, что здѣсь недалеко живетъ его дочь. Онъ давно уже собирался навѣстить ее еще разъ, и потому рѣшился это сдѣлать сейчасъ. Домъ онъ помнилъ. Найдя его, онъ вошелъ въ ворота и поднялся по лѣстницѣ до квартиры, но звониться боялся; боялся взяться за ручку двери. Онъ вспомнилъ о военномъ гостѣ, о томъ, какъ тотъ его вытолкалъ за двери. Въ немъ боролось желаніе видѣть дочь съ боязнью быть избитымъ. Онъ сѣлъ на окно на лѣстницѣ и сталъ ждать, не выйдетъ ли кто, не покажется ли кто изъ двери. Онъ сидѣлъ уже съ полчаса. По лѣстницѣ входили и сходили жильцы. Они осматривали его съ головы до ногъ. Мелькали платья кухарокъ, водовозъ втащилъ два раза, на коромыслѣ свою ношу. Сходя внизъ съ порожними ведрами и видя что Герасимъ Андреевъ все еще сидитъ, онъ спросилъ, кого, ему нужно.

— Дочьку, почтенненькій… дочьку. Вотъ она здѣсь живетъ.

— Такъ чтожъ на лѣстницѣ-то торчишь, коли знаешь, что она здѣсь живетъ! И иди, а на лѣстницѣ торчать невозможно…

Герасимъ Андреевъ замялся.

— Дочку… Знаемъ мы этихъ дочекъ-то… Пошелъ вонъ, пока цѣлъ… Или стой! Можетъ ты тутъ съ чердака что выудилъ?.. Обыскать тебя надо… сказалъ водовозъ. — Ляксѣй! Подька сюда! Мазурикъ, кажись, на лѣстницѣ! крикнулъ онъ въ отворенное окно дворника, стоящаго на дворѣ, у чана съ водою.

Явился дворникъ.

— Ты что здѣсь по лѣстницамъ дѣлаешь?

— Да вотъ третій разъ мимо прохожу, — все на окнѣ сидитъ… пояснялъ водовозъ. — Твердитъ про какую-то дочьку…

— А вотъ мы ему сейчасъ дочьку покажемъ, коли онъ что слимонилъ. Распоясывай полушубокъ, шельминъ сынъ! крикнулъ на Герасима Андреева дворникъ. — Не хочешь? Семенъ, держи его!

Водовозъ схватилъ Герасима Андреева сзади за плечи. Дворникъ началъ его распоясывать.

— Мы вашу извадку-то знаемъ. Вы это самое бѣлье, какъ украдете, на себя надѣваете. Нѣтъ, братъ, насъ не проведешь? Тоже не таковскіе… говорилъ онъ, срывая съ него кушакъ.

Герасимъ Андреевъ повалился дворнику въ ноги.

— Ангелъ ты мой, видитъ Богъ мы не воры! спроси, хоть самъ, что у меня здѣсь дочка живетъ… стоналъ онъ.

Сдѣлался шумъ. Изъ дверей квартиръ начали выглядывать лица. Выглянула и кухарка той квартиры, гдѣ жила дочь Герасима Андреева. Герасимъ Андреевъ увидалъ ее и узналъ.

— Голубушка, заступись хоть ты, скажи имъ, что я въ дочькѣ пришелъ, заговорилъ онъ.

Кухарка нагнулась и заглянула ему въ лицо. — Ахъ, это вы! Къ дочькѣ? Ляксѣй, оставь его! Не трогай! Я его знаю, сказала она дворнику и схватила его за руку.

Дворникъ и водовозъ оставили Герасима Андреева. На лѣстницѣ толпились уже любопытные.

— Вы къ Аннушкѣ? спросила его кухарка.

— Къ ней, голубушка, къ ней… Войти только къ вамъ не смѣлъ и вотъ тутъ на лѣстницѣ дожидался: думалъ, не выйдетъ ли кто, такъ хотѣлъ спросить…

— Къ какой такой Аннушкѣ? Нешто у васъ есть такая? допытывался дворникъ.

— Къ Жене… поправила кухарка и, обратясь къ Герасиму Андрееву, прибавила: — вашей дочьки, дяденіка, у насъ теперь нѣтъ. Она въ больницѣ… Больна сдѣлалась. Только вы не пужайтесь… Болѣзнь не сильная…

Толпа захохотала.

— Знамо, кака болѣзнь! Ты ничего, не пужайся, съ этой болѣзни народъ не дохнетъ, послышалось гдѣ-то.

— Знамо дѣло! Вонъ Катька рыжая три недѣли вылежала, такъ шаръ шаромъ сдѣлалась. Отъѣлась въ лучшую… добавляли зрители.

Кто-то, видя жалкую фигуру Герасима Андреева, пожалѣлъ его.

— Ты, старичокъ, навѣсти ее. Туда, кажись, по воскресеньемъ пускаютъ.

— Ты самъ-то пріѣзжій что-ли? Въ работникахъ гдѣ, али такъ!.. Дочька-то помогала, что-ли? посыпались на него вопросы.

Онъ не отвѣчалъ и началъ спускаться съ лѣстницы. Дворникъ слѣдовалъ за нимъ.

— Навѣстить — навѣсти… Это точно. Это дѣло христіанское, съ разстановкой говорилъ онъ ему. — Только вотъ тебѣ мой сказъ: какъ она изъ больницы этой самой выпишется, сейчасъ ты ее вспори и въ рабочій домъ предоставь. Потому повадки давать нечего! Дѣвчонка молоденькая.

Герасимъ Андреевъ вышелъ за ворота. Дворникъ проводилъ его.

— Знаешь-ли, какая больница-то и гдѣ она состоитъ? крикнулъ онъ ему вслѣдъ, но видя, что тотъ не оборачивается, прибавивъ еще громче: — Калинковская прозывается! Запомни!

Съ полчаса Герасимъ Андреевъ безсознательно шагалъ по тротуарамъ. Нравственно онъ былъ искалѣченъ совершенно. Мысли въ головѣ не вязались. Онъ даже не создавалъ мелькающихъ передъ его глазами предметовъ. Все его существо было страданіе, но страданіе безсознательное…

Очнулся онъ на Невскомъ, у Гостинаго двора и, кой какъ собравши свои мысли, рѣшилъ идти къ портному, повѣдать ему все горе. Теперь это былъ единственный человѣкъ въ огромномъ городѣ, къ кому онъ могъ обратиться. Дойдя до дому, гдѣ жилъ портной, онъ свернулъ подъ ворота, но подъ воротами встрѣтилъ жену портнаго. Та съ тарелкою въ рукахъ шла за чѣмъ-то въ лавочку. Увидавъ Герасима Андреева, она сначала какъ бы отшатнулась отъ него и потомъ вдругъ загородила ему дорогу.

— Ты къ намъ! Не пущу! Ни за что не пущу! Не тревожь ты его, не сбивай съ толку! Только что сегодня отоспался и за работу засѣлъ! кричала она. — Голубчикъ! Пожалѣй же ты хоть дѣтей-то моихъ маленькихъ. Вѣдь съ голоду помремъ!

Герасимъ Андреевъ остановился. Онъ въ недоумѣніи посмотрѣлъ на упрашивающую и чуть не плачущую жену портнаго и молча повернулъ обратно на улицу.

Онъ недолго стоялъ на улицѣ. Рядомъ съ нимъ красовался кабакъ съ расписными вывѣсками. Виднѣлись пирамиды полуштофовъ, послушное пиво само собой било изъ бутылокъ и выливалось въ подставленные стаканы. Изъ кабака доносились звуки гармоніи, пѣніе, похожее на стонъ, и топотъ пляски. Герасимъ Андреевъ поколебался съ минуту и вошелъ въ кабакъ.

— Полуштофъ! крикнулъ онъ, подходя къ стойкѣ, какъ-то выпрямившись, и крикнулъ какимъ-то особеннымъ голосомъ.

На утро Герасимъ Андреевъ проснулся въ полицейской части. Онъ лежалъ на нарахъ въ рубахѣ и портахъ. Послѣ переклички ему выдали тулупъ и шапку. Онъ схватился за грудь. На шеѣ не было мошны, — она исчезла, а съ нею исчезъ и паспортъ.

X.

Былъ Мартъ мѣсяцъ. Была распутица. Сѣрое свинцовое небо висѣло надъ Петербургомъ. Утро только что начиналось. По Невскому проспекту, по направленію въ Николаевской, желѣзной дорогѣ, вели партію арестантовъ. Арестанты были въ цѣпяхъ, были и безъ цѣпей. Партія шла медленно. Встрѣчавшійся по дорогѣ народъ останавливался, доставалъ деньги, подбѣгая къ партіи, совалъ ихъ въ руки арестантовъ и, съ соболѣзнованіемъ крестясь, далеко провожалъ ихъ взорами. Не было ни одного встрѣчнаго извощика, ни одной бабы торговки, которые бы не подали партіи своего посильнаго даянія…

— Эхъ, занапрасно вѣдь больше?.. говорилъ какой-то мастеровой.

— Что, кавалеръ, въ Сибирь это ихъ ведутъ? спрашивала городоваго какая-то баба.

— Разные есть… Кого въ Сибирь… а кого и такъ, для водворенія на мѣсто жительства… отчеканилъ городовой. — Тутъ все больше за прошеніе милостыни, или безпаспортные… добавилъ онъ.

Въ этой партіи арестантовъ шелъ и Герасимъ Андреевъ. Онъ пересылался на мѣсто жительства.