Курские порубежники (Марков)/ДО

Курские порубежники
авторъ Владислав Львович Марков

Опубл.: 1873. Источникъ: az.lib.ru

КУРСКІЕ ПОРУБЕЖНИКИ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ. (ПОСВЯЩАЕТСЯ С. Д. МАРКОВОЙ.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

То старина, то и дѣянье,

Какъ бы синему морю на утишенье,
А быстрымъ рѣкамъ слава, до моря,
Какъ бы добрымъ людямъ на послушанье,
Молодымъ молодицамъ на перениманье,
Еще намъ, веселымъ молодцамъ, на потѣшенье,
Сидючи во бесѣдѣ смиренные,
Испиваючи медъ, зелено вино,
Гдѣ-ко пиво пьемъ, тутъ и честь воздаемъ
Тому боярину великому
И хозяину своему ласкову.

Кирша Даниловъ.

ОТЪ АВТОРА.

Предлагаемый романъ относится къ эпохѣ самозванцевъ, эпохѣ въ которую болѣе чѣмъ когда-либо раскрылся нашъ характеръ народный. Здравый народный смыслъ устоялъ въ продолженіе длиннаго ряда тяжелыхъ испытаній. Въ опытѣ этого печальнаго и труднаго времени «шатанія» Русскаго государства, современный русскій человѣкъ можетъ извлечь полезное для себя, трезвое поученіе и правду.

XVII вѣкъ, по преимуществу, носитъ характеру ожесточенной до крайности борьбы Русскаго и Польскаго народа за Русскую землю. Явленіе самозванца находится въ ближайшей связи съ этою борьбой. Еще въ 1831 году г. Устряловъ выразилъ сомнѣніе не только въ томъ что самозванецъ былъ Отрепьевъ, но и въ томъ: былъ ли самозванецъ Русскимъ? Въ извѣстіяхъ Петрея и Бера встрѣчается серіозное разнорѣчіе: Петрей признаетъ самозванца Отрепьевымъ, а Беръ — Полякомъ, побочнымъ сыномъ Стефана Баторія.

Согласно Беру, авторъ расположенъ видѣть въ самозванцѣ Поляка. Прочтя Берову характеристику самозванца, трудно не придти къ убѣжденію что это отважный сынъ вольнолюбивой Польши, воспитанный бурными сеймами и шляхетнымъ духомъ. Замѣчательный тактъ его въ обращеніи съ людьми высшаго круга, пышность и царственное достоинство его кремлевской жизни, его блестящая нѣмецкая стража съ капитанами: Французомъ, Ливонцемъ и Шотландцемъ, его распорядительность и храбрость на полѣ битвы, — все это не могло истекать изъ бродяжническихъ потребностей и вкусовъ бѣднаго ли рязанскаго дворянина и черноризца, или иного русскаго человѣка того времени, и не позволяетъ усомниться въ нерусскомъ происхожденіи этого талантливаго искателя приключеній и дерзкаго похитителя престола. Не даромъ же въ свое время возмущалось народное чувство, заподозривъ и дерзкій обманъ и не русское происхожденіе пройдохи. Вслѣдствіе цѣлаго ряда противународныхъ и противуправославныхъ поступковъ, на которые, думаемъ, не рѣшился бы самозванецъ изъ Русскихъ, народное подозрѣніе не замедлило перейти въ негодованіе. Разразившаяся затѣмъ, въ ночь 17го мая, народная гроза, погубившая самозванца со множествомъ иноземцевъ, представляется для русскаго читателя Беровой лѣтописи не только событіемъ естественнымъ, но и необходимымъ разрѣшеніемъ того насильственнаго и неправильнаго отношенія въ которое сталъ самозванецъ къ русской народности чуть не съ перваго дня. Группируя свои доказательства иноземства самозванца, Беръ говоритъ: «Многіе Поляки увѣряютъ что онъ былъ побочный сынъ короля Стефана Баторія». Заподозрить свидѣтельство Мартина Бера въ достовѣрности нѣтъ никакого повода. Г. Устряловъ замѣтилъ, что "рѣдкое извѣстіе Бера нельзя подтвердить свидѣтельствами несомнѣнными, напримѣръ государственными актами. Пасторъ московскихъ лютеранъ, Беръ соединяетъ въ себѣ всѣ качества достовѣрнаго самовидца. Онъ былъ человѣкъ образованный, знался съ Басмановымъ, Маржеретомъ, съ обоими Лжедмитріями, съ Мариной, паномъ Сапѣгой. Самый упрекъ Устрялова Беровой лѣтописи въ ея до предубѣжденія строгомъ взглядѣ на нашихъ предковъ, по нашему мнѣнію, только возвышаетъ степень ея правдивости. «Очевидно, говоритъ Беръ, что сей Димитрій былъ не сынъ Іоанна, а иноземецъ; Россіяне же признали его царемъ только для того чтобы свергнуть осторожнаго Бориса, котораго иначе нельзя было бы низложить съ престола.»

I.

«А мои ти Куряне свѣдоми кмети, подъ трубами повити, подъ шеломы взълелеяны, конецъ колія вѣскръмлени, пути имъ вѣдоми, яруги имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворена, сабли изъострени. Сами скачутъ акы сѣрый влъци въ полѣ, ищущи себѣ чти, а князю славы.» Слово о плъку Игоревѣ.

Сентябрьскимъ утромъ 1603го года, трое вершниковъ медленно двигались Муравскимъ шляхомъ къ украинскому городу Ливнамъ, что на Пососенской сторожевой линіи. Добрые взмыленные кони, подобравши животы, шли размашистымъ шагомъ, говорившимъ за ихъ выносливость и походную привычку.

На ворономъ, какъ смоль, аргамакѣ съ длиннымъ пушистымъ хвостомъ и длинною пушистою чолкой, закрывавшею его злые глаза, — ѣхалъ молодой стрѣлецкій голова, снаряженный словно въ бой. Молодцоватый станъ его кругло выказывался изъ-подъ тяжелаго бахтерца, кольчуги изъ мелкихъ стальныхъ колецъ, надѣтой поверхъ суконнаго полукафтанья; то была надежная рубашка, желѣзная, съ высокимъ, плотно застегивавшимся, кольчужнымъ воротомъ и съ кольчужными же рукавами. На груди, ради крѣпости, въ кольца кольчуги были искусно вплетены ряды булатныхъ пластинокъ, насѣченныхъ золотомъ. Ременныя застежки на груди были защищены отъ удара красиво нанизанною серебряною чешуей. Кольчужные наколѣнники, бутурлики, пристегнутые ремнями же, прикрывали колѣна. Черезъ плечо, на широкомъ ременномъ гайтанѣ съ серебряною пряжкой, висѣла за спиной, дорогая по тому времени, пищаль-скорострѣльная, со стволомъ до половины граненымъ и съ казенною частью на которой были вырѣзаны травы и латинская надпись мастера Нѣмца. У бедра качалась кривая сабля, которую сразу можно было признать за персидскую, по красиво изогнутой ручкѣ, горѣвшей черненнымъ серебромъ, и по алымъ сафьяннымъ ножнамъ съ серебряными наконечникомъ и кольцами.

Стрѣлецкій голова ловко сидѣлъ на сѣдлѣ съ высокимъ кизильбашскимъ арчакомъ, обитымъ алымъ бархатомъ. Кольчужный чалдаръ, то-есть подсѣдельная попона, подложенная войлокомъ чтобы не терла шерсти, покрывала коня до самаго хвоста. Два кожаные мѣшка, переброшенные черезъ заднюю луку, замѣняли торока. Мѣдный козырь шлема, или, по тогдашнему, ерихонки, шапка краснаго желѣза съ наушниками и срѣзаннымъ вверху остріемъ, пристегнутый подъ круглымъ подбородкомъ ремнемъ съ мѣдными чешуями, позволялъ видѣть красивое лицо всадника. Бармица, затыльникъ, изъ семи золотомъ насѣченныхъ щитковъ, прикрывалъ его затылокъ. Напереди шлема былъ изображенъ Архистратигъ Михаилъ и вычеканена надпись: «Великій Архистратиже Господень Михаиле помози рабу твоему Глѣбу». По обычаю путниковъ того времени, у юноши на шеѣ были навязаны паузы, то-есть ладонки съ травами и кореньями, въ предохраненіе на пути, не близкомъ и не безопасномъ. Его спутникъ былъ тучный, красноносый и красполицый монахъ, съ сѣдою, кудреватою бородой и безпечнымъ видомъ. Изъ подъ широкой черной суконной рясы на заячьемъ мѣху, надѣтой на распашку, виднѣлся черный подрясникъ и широкій, яркими шелками расшитый поясъ; щегольскіе сапоги и высокая дорожная соболья шапка, покойное и недешовое сафьянное сѣдло — все было подъ стать круглымъ лоснившимся здоровымъ загаромъ щекамъ, веселымъ, маслянымъ голубымъ глазамъ, бѣлымъ круглымъ рукамъ, этой тѣлесной дородности, изукрашенной сѣдою, тщательно разчесанною окладистою бородой, сѣдыми, но густыми волосами, заплетенными, ради чистоты, въ косу. Упитанный монахъ съ доброю усмѣшкой покачивался въ сѣдлѣ, которое лѣниво несла вислоухая бѣлая кобыла. Въ тѣ безпокойныя времена монашествующимъ доводилось не только дѣлать верхомъ большія дороги, но нерѣдко защищали они стѣны своихъ обителей не однимъ крестомъ.

Нѣсколько сзади ихъ ѣхалъ конный стрѣлецъ. На немъ былъ куякъ, калмыцкая броня, состоявшая изъ грубаго кафтана, къ которому гвоздиками прикрѣплялись желѣзныя пластинки, закрывавшія отъ меча грудь, спину и плеча. Миссюрка, желѣзная шапка въ видѣ черепа, съ кольчужною бармицей, красные сапоги, сабля и пищаль составляли его вооруженіе. Старый шрамъ тянулся красноватою полосой отъ лѣваго уха къ носу; онъ вмѣстѣ съ выбитымъ и навѣки закрывшимся лѣвымъ глазомъ, придавалъ стрѣльцу съ востренькою рыжею бородкой зловѣщее выраженіе. Стрѣлецъ словно все хмурился лѣвымъ глазомъ, можетъ-быть потому его прозвали «Сычомъ». Мрачный съ виду, широкій и коротконогій, стрѣлецъ напоминалъ увальня, о которомъ говорятъ: «не ладно скроенъ, да крѣпко сшитъ». На своемъ неуклюжемъ, какъ самъ онъ, толстомордомъ и волосистомъ конѣ, по достоинству названнымъ Телтеремъ, Сычъ лѣниво дремалъ подъ однообразно-унылое и безсвязное болтанье гремушки надъ глазомъ чалой монастырской кобылицы, впряженной въ колымагу, повидимому не пустую и взятую отцомъ-келаремъ въ такой большой путь ради человѣческой немощи: гдѣ присѣсть, а то и подкрѣпить, егда взалкаетъ, скуднымъ запасомъ животы свои.

Почтенная лѣтами и заслугами, пузатая и обезхвостѣвшая кобылица съ явною досадой отмахивала остаткомъ хвоста докучныхъ оводовъ, поглядывая, черезъ дугу, на бѣжавшаго сбоку высокаго тонконогаго жеребенка. Своенравному ходу почтенной кобылицы нисколько не мѣшалъ храпѣвшій возница. Огромный служка братъ Зосима, въ засаленномъ черномъ колпакѣ, надвинутомъ на самые глаза, съ торчавшею сзади сальною косицей, иногда, на толчкѣ, безсознательно взглядывалъ утонувшими въ подушкахъ щекъ тупыми, безцвѣтными глазами. Въ этой мощной, широкоплечей тушѣ страннымъ образомъ сочеталась тѣлесная сила съ духовнымъ ничтожествомъ. Именно выраженіе ничтожества, глупаго и лѣниваго, было на его кругломъ, широкоскуломъ, жиромъ заплывшемъ лицѣ, обросшемъ клочьями свалявшейся бородки. Свѣсивъ ноги въ грязныхъ сапогахъ съ грядки повозки, уткнувъ въ грудь подбородокъ, служка держалъ въ рукахъ пенечныя вожжи только изъ боязни отца-келаря. Пыльный подрясникъ грубаго сукна, препоясанный широкимъ ремнемъ, оканчивался грязнымъ подоломъ.

Настроеніе стрѣлецкаго головы и стараго чернеца было не веселое и не замедлило отразиться въ разговорѣ.

— Тяжкое испытаніе наслано на Святую Русь и на вѣру православную, сказалъ монахъ: — голодъ, волненія народныя, невѣріе; а тутъ еще, прибавилъ онъ, понизивъ голосъ, — чай слышалъ, сотникъ, молву о Царевичѣ Дмитріѣ?

— Какъ не слыхать, коли вездѣ по сторожевымъ гранямъ заставы подѣланы и пропуску нѣтъ, ниже по опаснымъ царевымъ грамотамъ. Не пугаетъ меня, отче, борьба съ иноплеменниками, но возмущаюсь видя крамолу своихъ измѣнниковъ. Больно внимать слухамъ о Царевичѣ Дмитріѣ. Знаю, хорошо знаю откуда они, гдѣ подняты и какимъ вѣтромъ ихъ разноситъ. То папёжскія козни — злѣе огня, глада и мора, то крамольники Сѣверскіе что себя боярами Русскими величаютъ, а они токмо злодѣи и погубители своего народа.

Горячность съ какою голова выражалъ свое убѣжденіе вполнѣ раздѣлялась монахомъ.

Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ недавнихъ милостей царскихъ, выразившихся не въ однихъ ласковыхъ словахъ, но и въ значительныхъ дарахъ Коренской пустыни, тучный коренской келарь тѣмъ болѣе былъ расположенъ къ Борису что получилъ на этотъ предметъ самыя строгія и положительныя внушенія патріарха Іова, для передачи ихъ коренскому игумену.

— Говорятъ, Дмитрій, или вѣрнѣе самозванецъ, поторопился прибавить монахъ, — вооружается въ Литвѣ чтобъ идти на царя… онъ, говорятъ, на Рыльскъ пойдетъ, на нашу сторону?

— Не преминетъ. Вѣдомо чай ему каково любовно его на Украйнѣ встрѣтятъ; ему сюда идти вѣрный разчеть: казакамъ — за кого стоять все едино, лишь-бы грабить да рѣзать…

— Но что же съ нами-то будетъ, съ обителью Коренскою? что намъ чернецамъ дѣлать?

— Долгъ мой и твой, отче, какъ долгъ воиновъ меча и креста — не бросать своего царя и свою родину; что до меня — рѣчи мои коротки и тверды: погибну съ царемъ, но не измѣню. На томъ цѣловалъ крестъ Борису царю стрѣлецкій голова Глѣбъ Верещагинъ.

Какъ значительная часть разсудительныхъ людей того времени, Глѣбъ сознательно стоялъ за Бориса. Въ силѣ царя Бориса, въ необходимости его для Руси онъ видѣлъ его законность. Глубже и очищеннѣе своихъ бородатыхъ и, особливо, «старыхъ» современниковъ смотрѣлъ Глѣбъ на значеніе для Россіи Бориса и на безконечную опасность Россіи безъ Бориса. Въ общемъ обвиненіи Годунова въ углицкомъ убійствѣ сына Грознаго, царевича Дмитрія, и въ похищеніи хитрымъ Татариномъ, потомкомъ мурзы Чети, престола Мономахова — Глѣбъ видѣлъ главнымъ образомъ дѣло зависти и козней многочисленныхъ враговъ царя. Честную душу его возмущало поверхностное вниманіе народа къ слухамъ о царевичѣ Дмитріѣ, поднятымъ кознями папистовъ, для него очевидными. Но, къ досадѣ его, слишкомъ ловко и смѣло подхватила эти слухи старобоярская партія, къ которой принадлежали личные недоброжелатели царя, именитые и родовые бояре, считавшіе безчестіемъ для себя преклоняться предъ тѣмъ кто такъ еще недавно, и въ думѣ и въ рати, сидѣлъ ниже ихъ мѣстами, и котораго истинный смыслъ великаго правителя, великаго двигателя невѣжественной Руси на новый для нея путь къ просвѣщенію они или не умѣли понять, или не хотѣли. Тяжелѣе всего въ положеніи Глѣба было сознанье что не поймутъ многіе изъ его земляковъ, его родные, почему онъ, Глѣбъ Верещагинъ, твердо сталъ за Бориса царя именно въ ту минуту, когда зашаталась Русская земля; почему онъ готовъ былъ даже жизнію заплатить за довѣріе которое высказалъ царь къ нему, безбородому юношѣ, пославъ его стоялымъ головой, помимо старослуживыхъ начальниковъ, въ Курскъ, на постъ отдаленный и, въ военномъ отношеніи, столь почтенный, куда, со временъ Грознаго, назначались люди испытанной доблести и вѣрности. Понималъ Глѣбъ что главною жертвой соединенныхъ польскихъ и русскихъ козней станетъ темный народъ; что боярское тщеславіе и чванная зависть отдадутъ этотъ баззащитный, безотвѣтный темный народъ папежской злобѣ и польскимъ панамъ, обрадовавшимся такому счастливому для нихъ сочетанію событій, могущихъ привести Москву въ зависимость отъ Кракова… И ужасался Глѣбъ при этой мысли, трепеталъ за православіе и самостоятельность Руси…. Ему ли не постоять за дѣло которое онъ считаетъ русскимъ и правымъ дѣломъ?

Такъ думалъ юноша, въ то время какъ спутникъ его вслухъ жаловался на худыя времена и боялся за святую Коренскую обитель, стѣны которой еще не поставлены и которая, поэтому, можетъ привлечь къ себѣ дерзкихъ негодяевъ, наполняющихъ сѣверскіе и курскіе лѣса. Было чего задуматься. Наступили тяжелыя времена для Россіи. Другой годъ длился неслыханный всеобщій голодъ, породившій страшную смертность, безпорядки и движеніе голодныхъ холопей, прогнанныхъ боярами и отчинниками, не имѣвшими хлѣба, въ Сѣверскій край и Посемье. Здѣсь, напротивъ, хорошіе урожаи позволили приберечь большіе запасы хлѣба; особливо въ Курской сторонѣ. Чѣмъ ближе подвигались путники къ Курскому городу, тѣмъ ощутительнѣе убѣждались въ томъ ихъ желудки, къ особенному удовольствію тучнаго отца Келаря. За то безправіе и грабежъ царили среди всевозможныхъ опасностей въ тѣхъ отдаленныхъ отъ Москвы мѣстахъ куда назначилъ царь Глѣба «стоялымъ головой». Опасности путешествія слишкомъ замѣтно увеличивались по мѣрѣ отдаленія отъ стольнаго города и приближенія къ грани Пососенской: путники могли въ этомъ убѣдиться собственнымъ опытомъ. Что значила бы царева опасная грамота, когда грамоту эту пришлось-бы вдругъ предъявить Васькѣ Косолапу, атаману огромнаго скопища разбойниковъ? А свѣдѣнія о многочисленной, буйной силѣ Косолапа получали наши осторожные путники съ каждымъ днемъ свѣжѣе и свѣжѣе. И, всѣ эти свѣдѣнія были не утѣшительны. Глѣбъ еще на Москвѣ зналъ о Косолаповой шайкѣ, кишившей въ Тускарскихъ лѣсахъ и собиравшейся съ дерзкою цѣлью идти на Москву, грозя ей пожаромъ, а царю съ боярами смертью; зналъ и то что правительство царское далеко не пренебрегало опасностью грозившею отъ курской сволочи. Все это сообразилъ пытливый и вдумчивый умъ Глѣба. «Какую помощь можетъ оказать келарю храбрый царскій слуга самъ-другъ съ своимъ стрѣльцомъ противъ сотенъ и тысячъ Косолаповыхъ удадьцевъ?» печально думалъ онъ.

«Муравка», бойкая дорога, пролегала по широкимъ полямъ, перебрасывалась черезъ крутые овраги, врѣзывалась въ хмурые лѣса, разсыпая по сторонамъ крѣпкіе дворы. Въ одномъ мѣстѣ они нагнали тяжелый обозъ царскихъ ямщиковъ, слѣдовавшій, при приказныхъ стрѣльцахъ и земскомъ ярыжкѣ, изъ Москвы въ Ливны городъ, съ боевымъ зельемъ, мушкетами, чугунными пушками и ядрами для пососенской сторожи, для остроговъ: Оскольскаго, Курскаго и Бѣлгородскаго. Ѣхавшій сзади обоза, верхомъ, пузатый ярыжка, съ багровою угреватою рожей и пьяными глазами, остановился предъ рогоженою будкой брата Зосимы и многозначительно поднялъ свою тяжелую плеть.

— Царской клади дорогу, по царёву указу! засипѣлъ охриплый голосъ ярыжки, на груди котораго нашита была мѣдная бляха, знакъ его должности.

Къ величайшему его гнѣву, мирно почившій сномъ праведника братъ Зосима продолжалъ кивать своею нечесанною головой въ суконномъ колпакѣ, дружелюбно слѣдуя всею своею огромною фигурой за толчками повозки; подбородокъ его клевалъ плечо, а сальная косица словно кивала ярыжкѣ.

— Царская кладь! повторилъ ярыжка еще сиплѣе и неистовѣе, и плеть его упала на широкую слину служки; тотъ проворно соскочилъ съ облучка, съ сонною рожей и глазами разкрытыми страхомъ.

— Лѣшій! Бѣльмы тѣ высадило! не видишь! не видишь! свирѣпо накинулся ярыжка на брата Зосиму: — Гляди! гляди! гляди! — и онъ нещадно застегалъ длинною плетью по крутымъ бокамъ кобылицы; старая лошадь выказала болѣе характера чѣмъ оказалось у брата Зосимы. Въ то время какъ лѣнивый служка ударился въ постыдное, но спасительное бѣгство, бросивъ колымагу и кобылицу на произволъ свирѣпаго ярыжки, — почтенная кобылица на градъ ударовъ отвѣчала упорнымъ ляганьемъ и упорнымъ же мотаньемъ головы; убѣдительные удары плети не смогли свернуть разумную скотину съ битой дороги на пахоть. И только подбѣжавшіе съ палками стрѣльцы стащили вошедшую въ задоръ кобылицу, за поводъ, съ дороги, чѣмъ вполнѣ удовлетворился ярыжка, наблюдавшій пьяными глазами за тѣмъ чтобы ни пѣшій, ни конный не осмѣлился приближаться къ боченкамъ съ пороховою казной. Такимъ образомъ наши вершники, а за ними братъ Зосима, совершенно проснувшійся, благодаря ярыжкиной плети, и снова качавшійся на облучкѣ, попреженему согнутый въ три погибели, обогнали, рысью, длинный обозъ, глухо гремѣвшій своими тяжело-нагруженными телѣгами. Небольшія, крѣпкія московскія лошади, больше въ одиночку, медленно шли одна за другою подъ высокими дугами, таща телѣги съ большими ящиками, ушитыми въ рогожу, и дубовыми боченками. Длинная вереница все уменьшающихся дугъ исчезала въ оврагѣ.

А мѣстность замѣтно измѣнялась. Тянувшіеся цѣлыми днями въ виду путниковъ и возлѣ нихъ, сплошною мрачною полоской, лѣса Амченской стороны, указывавшіе, вправо отъ себя, извилистое теченіе Оки — исчезли. Лѣсной характеръ постепенно смѣнялся болѣе степнымъ. По сторонамъ Муравки виднѣлись жилыя мѣста, людныя села съ блѣстѣвшими церковными крестами. Вдали, на фонѣ сгустившихся синихъ тучъ, красиво бѣлѣлись, на высокой мѣловой горѣ, церкви и каменныя стѣны Ливонскаго городка. Въ тучахъ погромыхивало и порой бороздила красная молнія. Путники приближались къ рѣкѣ Быстрой Соснѣ, исторической грани Русскаго государства съ землями степныхъ народовъ.

— Благослови, благоутробный отче, раздался возлѣ келаря голосъ человѣка, котораго по виду онъ призналъ за одного изъ бродячихъ чернецовъ, во множествѣ встрѣчавшихся по окраинамъ государства, привлекавшимъ ихъ еврею свободой.

Видъ проходимца нисколько не располагалъ въ его пользу. Видавшій виды, латаный балахонъ, снизу обившійся и висѣвшій грязною, засушенною по печкамъ бахромой; вмѣсто пояса обрывокъ; порыжевшіе кожаные нарукавники, для прочности положенныя на рукава еще тогда когда балахонъ былъ новый; одутлое и испитое лицо, несмотря на далеко не старыя еще лѣта; ко всему, отсутствіе во рту нѣсколькихъ зубовъ, заставляя его шамкать, придавало ему нѣчто жалкое; маленькіе плутовскіе сѣрые глазки, въ опухшихъ красныхъ вѣкахъ, бѣгали часто, съ лукавымъ выраженіемъ, сообщая ему видъ лисицы. Его грязныя босыя ноги, потрескавшіяся и мозолистыя, казалось давно не знали обуви. На всклоченныхъ рыжеватыхъ волосахъ, повидимому свалявшихся въ войлокъ, торчалъ дырявый колпакъ. Остановясь смѣло до дерзости, такъ что келарь поневолѣ долженъ былъ придержать лошадь, бродячій чернецъ одною рукой приподнялъ свой жалкій колпакъ, а другую протянулъ почтенному келарю.

— Господь благословитъ тебя, чадо! Бѣлая, сытая рука келаря осѣнила бродягу крестомъ и, по привычкѣ, сама собой, подвинулась къ губамъ проходимца.

Бродяга пошелъ рядомъ съ кобылой келаря.

— Куда путь держишь, брате-странниче? спросилъ словоохотливый келарь.

— А вотъ, въ Ливны-городъ, отче-честной. Бродяга указалъ рукой на бѣлѣвшійся на горѣ городъ: — Откелева путь держишь, отче?

— А изъ стольнаго града: по нуждамъ обительскимъ былъ.

— Видать Коренской ты келарь, отче?

Бродяга глянулъ на чернеца, словно желая убѣдиться въ своемъ предположеніи.

— Сказываешь, отче, изъ Бѣлокаменной ѣдешь? продолжалъ пытливый бродяга. — Въ правду ли, слышно, на Руси народъ злою смертью голодомъ помираетъ, даже людоѣдствуетъ?

— Воистину такъ, брате. Прогнѣвили Господа нашего, отвѣчалъ келарь. — Отъ Бѣлокаменной ни одинъ харчевникъ, даже за злато не накормилъ меня чистымъ ржанымъ хлѣбомъ. Воробьи, падаль, галки, кошки, овесъ въ видѣ киселя, вотъ что предлагалось моему старому брюху и старымъ зубамъ.

— Охъ-хо-хо! Дожилъ родъ человѣческій до временъ антихристовыхъ, благоутробный отче-келарь! съ сокрушеніемъ подхватилъ бродяга. — Статочное ли дѣло: православный кормитъ православнаго мясомъ запрещенныхъ Писаніемъ животныхъ! Да избавимся отъ гибели конечной предстательствомъ Божіихъ угодниковъ.

— И Матери Божіей что на Корени, добавилъ келарь, набожно приподнявъ лѣвою рукой соболью шапку, а правою осѣняя крестомъ бѣлый лобъ, рѣзко отдѣлявшійся отъ сильно зарумяненнаго загаромъ лица. — Въ страшное время живемъ мы, нищенскій странничекъ, калика перехожій, въ томъ правъ ты, но антихристу не одолѣть рода человѣческаго, и въ тѣхъ рѣчахъ своихъ ты прегрѣшилъ.

Келарь принялъ глубокомысленный видъ.

Предавшись благочестивымъ размышленіямъ изъ желанія угодить отцу-келарю, бродяга не упускалъ изъ виду и сего многогрѣшнаго міра. Промежду воздыханій и благоговѣйныхъ устремленій очей къ небу, онъ успѣлъ разсмотрѣть и сотника, и непустую колымагу.

— Никакъ съ тобой начальный человѣкъ, отче? спросилъ онъ, взглядывая на ходу, черезъ плечо, на Глѣба.

— Курскій голова; вмѣстѣ съ Москвы ѣдемъ, странниче.

Но тутъ ударъ грома и вдругъ хлынувшій дождь помѣшалъ разговору. Сычъ сказалъ правду: весь день жарило на грозу, небо съ утра заволакивалось свинцовыми тучами, а съ полудня, въ отдаленіи, тамъ-и-сямъ погромыхивалъ сердитый громъ, и молніи сверкали; вдругъ забушевала гроза съ ливнемъ, крупнымъ градомъ, слѣпившею глаза молніей и трескомъ надъ самыми головами путниковъ. Продолжать путь не было возможности, и тучный келарь съ недоумѣніемъ почувствовалъ всю безпомощность своего положенія на остановившейся кобылѣ; напрасно старался онъ скрыть свое благообразное лицо отъ косыхъ полосъ ливня и градинъ, нещадно его сѣкшихъ.

— За мной держи, преподобный отче-келарь! воскликнулъ бродяга, смѣло схватясь за узду его кобылы, заноровившейся отъ бившаго ей въ морду града.

И онъ потащилъ ее, храбро шлепая по лужамъ своими босыми ногами, къ одиноко стоявшему у дороги постоялому двору.

II.

Пріютившая почтеннаго келаря просторная горница показалась ему такою удобною, а проливной дождь такимъ враждебнымъ, что расположась своими тучными тѣлесами на широкой липовой лавкѣ, онъ рѣшительно объявилъ Глѣбу что ночуетъ на постояломъ. Напрасно молодой голова замѣчалъ что еще не поздно, что Ливны не далеко, что ему нужно по бывать у тамошняго воеводы, и подалъ голосъ чтобы переждавши дождя продолжать путь, осторожный и изрядно усталый келарь твердилъ одно: дождя де имъ не переждать, гроза пойдетъ на всю ночь, и поздно-то, и было бы неблагоразумно мѣнять на ненастье пріютившій ихъ кровъ. Дѣлать нечего, Глѣбъ велѣлъ Сычу разсѣдлать коней, взять у хозяина корму и соблюдать, во всякомъ случаѣ, строжайшую бдительность. Вернувшись въ горницу, Глѣбъ увидѣлъ что келарь, снявъ заячью рясу, подостлалъ ее подъ себя и преспокойно усѣлся за большимъ столомъ, въ красномъ углу; старикъ хлопоталъ около кожаной кисы, вмѣстимостію соотвѣтствовавшей его желудку. Почтенный келарь приступилъ было къ извлеченію кое-чего изъ дорожныхъ запасовъ, какъ приходъ хозяйка помѣшалъ ему. То была молодая женщина, недурная собой, съ большими грустными глазами и совершенно равнодушнымъ выраженіемъ лица. Съ бѣлою шеей и съ шелковымъ очипкомъ на русыхъ волосахъ, подобранныхъ кверху, не набѣленная и не нарумяненная, вопреки условій тогдашнихъ русскихъ щеголихъ, а съ природнымъ, болѣзненно-блѣднымъ цвѣтомъ лица, хозяйка невольно бросилась въ глаза Глѣбу. Она стояла ни на кого не глядя, по обычаю молодыхъ женщинъ того времени.

— Можетъ повечеряете, честные господа, сказала она и закашлялась, закрывъ лицо рукавомъ тонкой полотняной рубашки.

— Я повечерять не прочь, порастрясся верхомъ-то, красавица, замѣтилъ Глѣбъ; — а стрѣльцу моему, окромѣ харчей, не мѣшаетъ и винца, коли есть.

— Какъ не быть, дадимъ и накормимъ, голоденъ не будетъ, твоя милость.

Она участливо остановила свои большіе, грустные глаза на мгновеніе на молодомъ головѣ.

— А что у тебя, хозяюшка бѣлая, за харчи? спросилъ келарь, аппетитъ котораго не замедлилъ отозваться на пріятный дли его слуха вопросъ хозяйки.

— Подадимъ шти съ саломъ, батюшка, кашу гречневую съ молокомъ, а то можно курю поймать.

— Запрещена намъ сія куря Писаніемъ, хозяйка, отозвался монахъ замѣтно грустнымъ голосомъ. — А штей съ кашей можно, по уставу монастырскому. Только поторопись, молодица, если христіанское желаніе имѣешь накормить страннихъ и, признаться, голодныхъ людей, слугъ Божіихъ и царскихъ. Что жь до сей мягкой постели твоей, обратилъ онъ взоры свои къ щеголеватой постелѣ, прикрытой цвѣтнымъ стеганымъ одѣяломъ и подъ цвѣтнымъ пологомъ, постель, которая состояла изъ нѣсколькихъ перинъ и многихъ мягкихъ подушекъ, одна другой меньше кверху; — что жь до сей покойной постели, то сознаюсь, бренная плоть недостойнаго служителя алтаря давно не вкушала подобнаго покоя и не прочь возлежать на ней.

Хозяйка съ радушіемъ предложила келарю свою мягкую постель, говоря что мужа нѣтъ дома, уѣхалъ со двора по своей торговой части. Хозяйка вышла. Привыкшій къ чернотѣ и неряшеству постоялыхъ дворовъ, молодой голова съ удовольствіемъ чувствовалъ себя въ чистой горницѣ съ изразцовою печью, съ рѣзными липовыми поставцами, съ золочеными иконами и коваными, крашеными сундуками. Горница была явно не для простаго народа. Когда хозяйка собрала ужинать, и келарь съ Глѣбомъ присѣли къ столу, оказалось что каша съ молокомъ и шти съ саломъ не особенно пришлись келарю по вкусу. Удостовѣрявъ что хозяйкѣ больше не зачѣмъ придти въ горницу, почтенный келарь зажегъ восковую свѣчу, досталъ изъ своей кисы крупитчатый пирогъ съ осетринною начинкой и лукомъ, и добрую флягу фряжскаго вина, Перекрестясь и прочитавъ молитву, келарь принялся за пирогъ, попивая винцо изрядными глотками.

— По чести, завидую тебѣ, юный воинъ царевъ, обратился онъ къ своему спутнику. — Погляжу на тебя и дивуюсь: чего, чего только не ѣлъ ты за эту дорогу? Точно, могутъ царскіе воины день-деньской обходиться толокномъ да ключевою. Добро мѣхъ твой новый, другъ. Мой ветхій мѣхъ не варитѣ помой что на постоялыхъ подаютъ за шти: а мои старые зубы не угрызутъ этой ржавой коршунятины что ты уплеталъ вмѣсто ветчины. Каюсь, не монашеское у меня чрево, и если на томъ свѣтѣ взыщется съ недостойнаго отца Авраамія, то взыщется за плото- и чревоугодіе. Правда, юноша, человѣку трудненько отвыкать отъ привычекъ молодости. Какъ уже говорилъ я тебѣ, я въ твои года былъ тѣмъ же чѣмъ ты — царевымѣ воиномъ. Былъ я боярскимъ сыномъ и на рать ходилъ, и звался въ мірѣ Алексѣемъ. Еще тогда забаловалось мое брюхо, да проститъ его Судія Небесный! А потомъ ещё хуже: келаремъ поставили, а что келарь? Въ монастырѣ — монахъ, въ волостяхъ — волостель, мірянинъ. Келарь больше обращается съ черносошными людьми чѣмъ съ церковными книгами; больше искушается мірскими соблазнами, чѣмъ молитву читаетъ, и хочешь не хочешь, все ему разрѣшеніе вина и елея. О, Іисусе сладчайшій! О, Создатель мой! Келарь вздохнулъ глубоко и нелицемѣрно. — Да не погибну въ нераскаяніи!…

Запивѣ рѣчь и пирогъ фряжскимъ. достойный келарь потеръ полотенцемъ жирныя губы и весело улыбаясь обратился къ Глѣбу:

— Возьми-ка сего пречудеснаго пирога, да глотни-ка нескупо сего винограднаго сока — право не хуже твоей ключевой.

И осушивъ еще серебряную чарку вина, монахъ налилъ юношѣ и уступилъ ему свое мѣсто у пирога.

— Господи! воздыхалъ достойный келарь: — Ишь, пузо себѣ постомъ добылъ: небось съ просфоры да съ воды, по аѳонскому уставу, подвело бы его тебѣ, отче Аврааме.

Благодаря запасливости келаря, Глѣбъ всю дорогу не чувствовалъ тѣхъ ужасныхъ лишеній, которыя, по случаю голода испытывали всѣ путешествовавшіе въ то время. Съ помошью дорожной кисы монаха и его какъ бы не осушаемой фляги, онъ мотъ не прибѣгать къ овсяной болтушкѣ съ лукомъ и жаренымъ воробьямъ. Сопутничество келаря доставило молодому головѣ не одинъ покойный и сытный ночлегъ въ стѣнахъ попутныхъ имъ монастарей.

Крупитчатый пирогъ и фряжское были послѣднимъ даромъ келарю отъ настоятеля Амченскаго монастыря, стариннаго его благопріятеля. Поблагодаривъ келаря за угощеніе, оказавшееся вовсе не лишнимъ послѣ ужина предложеннаго хозяйкой, Глѣбъ пожеладъ ему благополучнаго ночлега и отправился на сѣновалъ, чтобы быть поближе къ конямъ. Заглянувъ мимоходомъ въ черную избу, Глѣбъ увидѣлъ что Сычъ и долговязый братъ Зосима мирно бесѣдуютъ за столомъ съ бродяжнымъ чернецомъ.

По ихъ живой бесѣдѣ и раскраснѣвшимся лицамъ, онъ догадался что они, какъ и слѣдовало измокшимъ подъ дождемъ путникамъ, изрядно погрѣлись зеленымъ виномъ. Приказавъ людямъ слѣдовать за собой, осторожный Глѣбъ осмотрѣлъ заперты ли ворота, крѣпокъ ли запоръ, и увидя что все въ исправности, а также что кони напоены и корма имъ вволю, улегся на душистое сѣно отвореннаго сѣновала.

Всматриваясь въ мрачное небо, прислушиваясь къ раскатамъ грома, то дальнымъ, то надъ головой, а также къ густому, во всю носовую завертку, храпу вблизи его славшаго на сѣнѣ Сыча, Глѣбъ, какъ бы руководимый какимъ-то предчувствіемъ, сознавалъ необходимость быть наготовѣ и бодрствовать эту ночь и за себя и за своихъ спутниковъ. Окликнувъ стрѣльца, онъ съ досадой убѣдился что хлѣбнувшій Сычъ могъ услышать не голосъ, а развѣ добрый толчокъ. Тѣмъ не менѣе, какъ часто бываетъ, рѣшимость юноши не спать за всѣхъ уступила усталости и той сладкой дремѣ, которая овладѣваетъ человѣкомъ подъ непогоду. Глѣбъ заснулъ, но и во снѣ онъ вздрагивалъ, безпокоили и пугали его образы и явленія переживаемой имъ дѣйствительности; слишкомъ живо чувствовалась она впечатлительнымъ юношею. То вдругъ покажется ему что аргамака его Добрыню, подарокъ Бориса съ царскихъ конюшенъ, крадутъ разбойники изъ-подъ сарая, разобравши плѣтень; то вдругъ ржаніе слышется ему, и схватывается Глѣбъ: "не попалъ-ли передомъ въ ясли безпокойный жеребецъ? Это было пока любимѣйшее существо юноши; не только потому любилъ онъ этого могучаго красавца, чорнаго и блестящаго какъ атласъ, не знавшаго устали, что онъ былъ даромъ человѣка предъ умственною силой котораго преклонялся пылкій юноша, даромъ его государя, но и потому что коня благороднѣе и красивѣе еще не встрѣчалъ Глѣбъ, онъ и назвалъ его по имени своего любимаго богатыря, Добрынею. «Изъ стали выкованъ, пляшетъ съ зари до зари, кладъ въ дорогѣ», хвалился бывало келарю Глѣбъ, любуясь своимъ гордо выступавшимъ жеребцомъ.

Въ самую полночь, человѣческій крикъ, отчаянно и рѣзко прорвавшійся сквозь нѣсколько стихнувшую грозу, разбудилъ чуткаго Глѣба. Первымъ и безсознательнымъ движеніемъ его было броситься къ оружію и аргамаку. «Разбой! Разбой!» явственно прокричалъ въ избѣ отчаянный голосъ, явно искаженный борьбою и страхомъ. Да! въ избѣ! въ избѣ, гдѣ волоковое оконце свѣтилось. Въ этомъ крикѣ, показавшемся Глѣбу принадлежащимъ жирному келарю, онъ услыхалъ столько отчаянія, что не медля, прежде чѣмъ умъ и воля его приняли какое-либо рѣшеніе, рука его выхватила изъ ноженъ саблю, а нога немилосердно пхнула въ бокъ храпѣвшаго Сыча.

— За мной! крикнулъ онъ, проворно поднявшемуся стрѣльцу: — Бери свою сѣкиру, слышь!

— Разбой! повторилось въ избѣ глуше.

— Святой Микола, не выдай! пробормоталъ мрачный стрѣлецъ, повидимому понявъ въ чемъ дѣло и хватаясь за тонкое длинное древко съ насаженною на немъ кривою, полумѣсяцемъ, сѣкирой. Глѣбъ побѣжалъ въ избу; Сычъ за нимъ; широкая сѣкира блеснула, словно радостно, при свѣтѣ оконца. Сѣнная дверь оказалась запертою изнутри. Побѣжали къ воротамъ, — ворота на замкѣ. Напрасно дружные плеча обоихъ витязей пробовали сорвать дубовую дверь. Подъ шумъ этихъ усилій учащались крики въ избѣ и слышалась тамъ отчаянная возня.

— Что дѣлать?! заговорилъ растерявшійся юноша, напрасно старавшійся, черезъ волоковое окно, увидѣть происходившее въ избѣ.

— Лѣзь сквозь крышу! становись ко мнѣ на плеча, голова! нашелся стрѣлецъ. Онъ уперся руками о притолку, нагнулся, и такимъ образомъ далъ возможность стать Глѣбу на _К своихъ широкихъ плечахъ. Проворно раскопавъ солому крыши, прикрученную соломенными притугами, Глѣбъ, черезъ дыру, спустился въ сѣни, и, отворивъ засовъ, впустилъ въ нихъ Сыча; за Сычомъ чернѣлась огромная фигура брата Зосимы, поднявшагося, наконецъ, на шумъ съ тяжолою дубиной, которая тряслась въ его мощныхъ рукахъ такъ же точно, лихорадочно колотились, его зубы отъ страха.

Броситься съ своими въ избу было для Глѣба дѣломъ минуты. Въ дверяхъ избы онъ остановился въ изумленіи. При свѣтѣ лампады, горѣвшей предъ иконами, оборванецъ, растрепа, бродячій чернецъ, съ засученными рукавами, наступалъ да келаря съ дубинкой; подъ мышкой у него былъ жестяной ларецъ съ царскими дарами. Прижавшись въ углу, прикрываясь столомъ, келарь отбивался отъ дерзкаго бродяги желѣзной кочергой, по счастью попавшеюся ему подъ руку. Странническій посохъ въ рукѣ бродяги оказался оружіемъ столько же опаснымъ, по увѣсистой его головешкѣ, сколько, повидимому, для него, привычнымъ. Глѣбъ понялъ что эта ожесточенная борьба идетъ за драгоцѣнный сундучокъ келаря, въ чемъ везлись важныя грамоты царя начальнымъ людямъ сторожевой линіи и царская казна для приготовленія Курска и Бѣлгорода къ оборонѣ.

Не долго думая, Глѣбъ, съ размаху, нанесъ саблей сильный ударъ по правой рукѣ грабителя; посохъ его ударился о полъ вмѣстѣ съ похищеннымъ ларцомъ; вслѣдъ за тѣмъ бродяга, съ глухимъ стономъ убитаго человѣка, повалился на полъ, сраженный въ голову обухомъ стрѣлецкой сѣкирки

— Знаменіе Пресвятой Богородицы! безсвязно бормотали бѣлыя, какъ полотно, губы келаря, пальцы котораго до того крѣпко держали спасительную кочергу что не разжимались, на всѣ разспросы Глѣба келарь шепталъ молитвы, указывая глазами на драгоцѣнный сундучокъ и на распростертаго по полу грабителя.

Первымъ движеніемъ келаря, когда онъ пришелъ въ себя, было схватить съ полу сундучокъ и поставить его для столъ.

— Исполать тебѣ, добру молодцу! взговорилъ, наконецъ, почтенный келарь; — Поразидъ сего нечистиваго Филистимлянина! Брате Зосиме, обратился онъ къ служкѣ, — да не останемся въ сей тьмѣ кромѣшной, запрягай и сѣдлай кобылицъ. Отрясу прахъ мѣста сего съ обуви моей.

А когда дрожавшій со страху служка вышелъ исполнять его приказаніе, келарь продолжалъ самымъ убѣдительнымъ тономъ:

— Ради Создавшаго міръ и насъ, доблій сотникъ, послѣдуй моему примѣру! Еслибы ты деренесъ ужасъ моего пробужденія. Я, одолѣваемый лѣтами и усталостію сомкѣулъ вѣжды и открылъ ихъ для того чтобъ увидѣть сего татя, схватившаго даръ милости царской и благотворительности человѣческой! Благодарю десницу возжегшую съ вечера лампадку; благодарю сію десницу, искусившуюся въ бою ратномъ; иначе, не пріобыкшая къ мечу, не поработала бы она съ кочергой противъ сего, во прахѣ лежащаго, Филистимлянина; едва не пріялъ ты конецъ мученическій, отче Аврааме!

— Чуть свѣтъ, и мы въ пути, келарь, сказалъ Глѣбъ: — свѣтаетъ; кони скоро будутъ готовы. Радуюсь что милостью Господнею и нашимъ грѣшнымъ дѣломъ сохраненъ животъ твой, на пользу и собираніе обители Коренской. Я обѣщалъ царю и патріарху довести тебя до обители цѣла, и, пока живъ, исполню обѣщаніе.

— Воздай тебѣ Господи по твоей добродѣтели, витязь! Воинъ церкви и воинъ меча — братія о Христѣ болѣе чѣмъ единоутробные братья; ибо утроба ихъ выносившая не утроба женская, но утроба духовная и не отъ міра сего!…

Благодаря страху брата Зосимы, монастырскія кобылицы были скоро готовы. Затрудненіе встрѣтилось въ воротахъ, запертыхъ ни замокъ. Съ трудамъ Глѣбъ разыскалъ хозяйку за печи, въ избѣ, куда она забилась отъ ужаса побоища. Трясясь и всхлипывая, болѣзненная женщина отперла ворота путникамъ, уронивъ деньга, которыя они ей заплатили за ночлегъ, и сама себѣ не вѣря что все это только-что случилось въ ея горницѣ, въ отсутствіе мужа.

III.

Дальнѣйшая судьба убитаго бродяги заключалось въ томъ что пріѣхавшій раннимъ утромъ хозяинъ постоялаго дворя, узнавъ отъ перепуганной жены о случившемся у нихъ въ его отсутствіе, въ горницѣ, поторопился взвалить тѣло грабителя на неотпряженную еще телѣгу, и, не долго думая, свезъ его въ лѣсъ, гдѣ бросилъ въ самой чащѣ.

— По дѣломъ вору мука, собакѣ собачья смерть! размышлялъ торговецъ свинымъ саломъ, садясь съ своею молодою женой завтракать: — Ты только, смотри у меня, не проврись, баба; потому эти разбойныя тѣла нынче для нашего брата, торговаго человѣка; опасны: какъ разъ наскочитъ губной цѣловальникъ, да и цапъ-царапъ, въ застѣнокъ. А ты и возжайся тамъ. Сдерутъ тебѣ спину и твою мошну растащатъ — голенькаго пустятъ. А въ этакомъ дѣлѣ первое дѣло — молчокъ, да братецъ его — запоръ; потому, сказываютъ грамотеи, Москва запоръ любитъ. Вотъ что.

Въ то время какъ сальный торговецъ наставлялъ молодую жену на путь истинный, успокоивая ея совѣсть, возмущенную что христіанское тѣло предано землѣ не по церковному чину, а брошено въ лѣсу, какъ падаль; въ то время, какъ путники наши подвигались къ Ливнамъ, бродяга лежалъ бездыханный.

Долго ли, коротко ли пролежалъ онъ, обреченный волкамъ и воронамъ, этого не можетъ знать человѣкъ въ его положеніи. Какъ бы ни было, крѣпкое сложеніе и свѣжій осенній вѣтеръ, вмѣстѣ съ сыростью земли, благотворно подѣйствовали на бродягу. Онъ опамятовался. жестокая головная боль и нестерпимая жажда — вотъ первыя ощущенія возвратившіяся къ злощастному бродягѣ. Затѣмъ, не замедлила сказаться лихорадка; правая рука была какъ мертвая. Инстинктъ самосохраненія заставилъ его проползти нѣсколько десятковъ шаговъ къ низменному болотцу, такъ-называемому ржавцу, гдѣ межь бурыми кочками и осокой свѣтлѣлась вода. Видъ болотца до того обрадовалъ страдальца что одна надежда вволю напиться студеной воды словно укрѣпила его; напившись съ разстановкой, бродяга настолько пришелъ въ себя что смогъ лѣвою рукой намочить горѣвшую какъ въ огнѣ голову. Почувствовавъ себя лучше, онъ еще разъ полилъ голову, послѣ чего смогъ нѣсколько приподняться и сѣсть, прислонясь слиной и головой къ дереву. Такъ онъ просидѣлъ нѣкоторое время, собираясь съ мыслями. Понемногу онъ припомнилъ что случилось ночью: горница озаренная лампадкой; онъ осторожно крадется, боясь разбудить сладко-похралывающаго келаря, утонувшаго въ подушкахъ и въ перинахъ хозяйской постели; онъ зорко метитъ къ кованому ларцу, въ углу, на лавкѣ…. Въ этомъ ларцѣ, слышалъ онъ отъ охмѣлѣвшаго за ужиномъ брата Зосимы, везутся царскіе дары обители, казна великая украйнымъ сторожевымъ городамъ; а, главное, — важныя грамоты, необходимыя тому кому служитъ бродячій чернецъ…. И вотъ келарскій сундучокъ у него въ рукахъ. У бродяги духъ захватываетъ отъ удачи; но на бѣду посохъ его стукнулъ по столу, и келарь вскочилъ. Словно обезумѣвшій, старый чернецъ кидается къ ларцу и закрываетъ его собой; бродяга силится отнять; завязывается борьба; келарь отступаетъ…. Бродяга кидается къ двери…. Келарь, въ свою очередь, наступаетъ на него съ кочергой…. А дальше? дальше онъ ничего не помнитъ…. Онъ только догадывается и словно въ туманѣ мерещится ему стрѣлецкій голова.

Еще разъ освѣжившись водой, бродяга почувствовалъ себя гораздо лучше. Онъ оглядѣлся. На сплошномъ разливѣ темныхъ дубовъ какъ на погребальномъ покровѣ рѣзко вырѣзывались бѣлые стволы березъ. Гудѣлъ немолчный лѣсъ. Забравшійся подъ его тёмный навѣсъ вѣтеръ напѣвалъ свой однообразный, суровый, безконечный гимнъ. Гдѣ-то укала сова и глухо, будто удары дровосѣка, раздавались удары дятла, настойчиво долбившаго лишай столѣтняго дуба. Ни малѣйшаго признака жилья или человѣческаго слѣда, и нѣтъ силъ выбраться изъ этой глухой чащи!… Осматриваясь боязно по сторонамъ, бродяга замѣтилъ что вправо лѣсъ какъ-будто постепенно склоняется; собравъ силы, шатаясь и придерживаясь за деревья, онъ сталъ спускаться, и вдругъ предъ нимъ, какъ броня, блеснула рѣка. Лѣсъ одѣвалъ плёсы и даже острова. Къ несказанному счастію бѣдняги, онъ набрёлъ на тропу; она капризно извивалась по лѣсу и перерывалась по мѣстамъ мочежинами, то-есть болотцами покрытыми мшистою зеленью. Теперь бродяга очутился въ положеніи сказочнаго пѣшехода, который, найдя желанную дорогу, не знаетъ куда держать: туда или сюда, направо или налѣво. Раздумывая куда направиться, бродяга пугливо косился на безконечный лѣсъ, спиравшій тропу хмурою стѣной. Соображая что не могло быть рано и боясь заночевать въ лѣсу, онъ начиналъ терять бодрость; правая рука и голова заныли сильнѣе; а лихорадка коробила его.

Вдругъ не въ далекѣ послышалась пѣсня; бродяга насторожился и сталъ слушать. Грубый мужской голосъ пѣлъ:

Охъ-ти, горе великое!

Тоска-печаль несносная!

Куда бѣжать, тоску дѣвать?…

Въ лѣса бѣжать — листья шумятъ,

Листья шумятъ, часты-кусты,

Часты-кусты ракитовы.

Пѣсня приближалась; вскорѣ показался и пѣвецъ. То былъ дюжій молодецъ, безпечный видъ и непомѣрно широкія плеча котораго прежде всего бросались въ глаза. На немъ была мѣховая, пушистаго медвѣдя, шапка и нагольный, видавшій виды, коротенькій полушубокъ, стянутый сыромятнымъ ремнемъ и порыжѣвшіе сапоги изъ грубо выдѣланной конины, на толстой буйволовой подошвѣ, съ непомѣрно длинными голенищами. Лѣниво переваливаясь съ ноги на ногу и приложивъ широкую ладонь лѣвой руки ко рту, онъ горланилъ пѣсню. Печальное содержаніе пѣсни нисколько не соотвѣтствовало ни веселому ея исполненію, ни широкому скуластому лицу, красному и все улыбающемуся; закативъ небольшіе сѣрые, смѣющіеся глаза въ широко-выдающіяся скулы рябоватыхъ щёкъ, онъ уморительно гримасничалъ большимъ ртомъ, при чемъ прыгала рѣдкая свѣтло-русая бородка. Изъ-подъ ровно подстриженной русой скобы волосъ, гораздо темнѣе бороды, качалась мѣдная серьга. За ремень заткнуты были, сбоку, домодѣльныя рукавицы изъ конины; на томъ же ремнѣ, въ берестянкѣ, висѣлъ длинный ножикъ, въ родѣ охотничьяго, и болтался на веревочкѣ винтовый ключъ. На правомъ плечѣ онъ несъ добрый дубовый сукъ съ увѣсистою головкой.

Увидя блѣднаго бродягу съ такимъ изнеможеннымъ видомъ словно фигура эта поднялась изъ могилы, весельчакъ невольно вскрикнулъ отъ изумленія и остановился. То былъ страхъ, который, въ неожиданномъ случаѣ, суевѣріе нагоняетъ на самаго мужественнаго человѣка. Пѣсня съ гримасами большаго рта, прыганьемъ свѣтлой бородки и закатываньемъ хохочущихъ глазъ, вдругъ смолкла. Весельчакъ даже назадъ попятился, и лѣвая рука его, сама собой, оторвавшись ото рта, схватилась за дубинку, какъ бы желала пособить правой нанести такой ударъ на отмашъ отъ котораго не поздоровится самому чорту.

— Съ нами крёстная сила! Весельчакъ крестился. Но удостовѣрясь, что подъ дубомъ стоитъ точно человѣкъ, да еще еле живъ; убѣдясь что послѣ молитвы: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его» — онъ все-таки остался въ человѣческомъ видѣ, не перекинулся ни звѣремъ, ни гадомъ, не взвился паромъ облачнымъ и не «сказился», — стало не врагъ человѣческій, сила нечистая, а человѣкъ какъ слѣдуетъ, христіанинъ, — весельчакъ, громко расхохотался, съ такою же искренностію съ какою только-что, струсилъ. Расхохотался онъ и надъ своимъ страхомъ и надъ злощастнымъ видомъ бродяги; могущимъ не на шутку испугать его, такого молодца…

— Эй, лѣшій! крикнулъ онъ съ веселою общительностью; что плохо спрятался? Мы не Татары-басурманы, а православные, христіане! Скажись, живъ-человѣкъ, какое тебѣ имя, коли есть; а нѣтъ тебѣ имени, стало ты безъ имени овца — баранъ. Слышь, ай нѣтъ?

Бродяга ничего не отвѣтилъ.

— Стадо: чернецу къ одному концу! продолжалъ весельчакъ, рѣшившись приблизиться къ незнакомцу: — Должно ходаки-то твои ни-тпру, ни ну, ни взадъ, мы впередъ, другъ, чернище-перехожій? Не бойсь, это тебѣ не просвирки мѣсить, не ладаномъ кадить! По лѣсу пройти, видно не по кельи; такъ-то. Ну, здоровъ, землякъ! Имени твоего не знаю, а отчество позабылъ. Будетъ тѣ дуракомъ-то стоять, словно ты у смерти выпрошенъ.

— Путь-дорога тебѣ, земляче, и за привѣтъ спасибо, отвѣчалъ бродяга, стараясь попасть въ веселый тонъ собесѣдника, — а что ты сказалъ, то, правда; отчествомъ хвалиться мнѣ нечего: безъ отца-матери родился, отъ постороннимъ людей.

Весельчакъ расхохотался и хлопнулъ своею широкою рукой по плечу чернеца такъ дружески что тотъ покачнулся и чуть не упалъ.

— Совсѣмъ ты плохъ, хуже бабы, братуха, замѣтилъ онъ участливо. — Э, чернище, да ты, никакъ побывалъ въ добрыхъ лапахъ! Ей Богу! вскликнулъ онъ, еще веселѣе, примѣтивъ на волосахъ и балахонѣ запекшуюся кровь: — Кто жь тѣ такъ обработалъ что сталъ ты ни на что не похожъ, и того хуже!… Знать не знаю у кого ты въ обдѣлкѣ побывалъ, но по тебѣ полагаю, побывалъ ты въ обдѣлкѣ у молодца; ишь его, мокрою мышью выглядываетъ, Богъ, меня убей! Ха, ха, ха, ха!!…. На этотъ разъ хохотъ весельчака показался бродягѣ обиднымъ, потому что, показалось ему, онъ издѣвался надъ страданьемъ чуть не изъ, мертвыхъ возставшаго человѣка. Бродяга, утомленный, до крайности, присѣлъ и сказалъ невесело:

— Трезвый пьяному не товарищъ; ты винцомъ зеленымъ, попахиваешь, а у меня по рту со вчерашняго дня маковой росинки не было; окромѣ того что, муку лютую претерпѣлъ, Бога для, за одну свою, правду; кабы не Господня ко мнѣ недостойному мниху милость, не быть бы мнѣ живу.

— Чужая болячка не больна, другъ, нѣшто забылъ! Весельчакъ снова захохоталъ, повидимому нисколько не тронутый жалобами бродяги. А выпить, точно, выпилъ я; на свои деньги выпилъ, не на твои; чутьё-то у тебя, мокрая мышь, видать, не отбили коты, что тѣ помяли? снюхалъ какъ разъ. Небойсь самого разбираетъ! ха, ха! Слюнки текутъ!

— Потекутъ слюнки, когда кровь текла!

Зоркій глазъ чернеца смекнулъ что полушубокъ не даромъ оттопыривается на груди хмѣльнаго весельчака: — Жаждущаго напои, по заповѣди Господней, сказалъ онъ.

— Ладно, ладно, братуха: вижу, чернище ты начитанный Священнымъ Писаніемъ, къ тому жь искалѣченъ, и промочить тебѣ глотку пора. Поднесу тебѣ такого винца что твоя живая вода. Какъ рукой, слышь, хворобу сниметъ, ей Богу!… на-тко, другъ…. винцо славное!

И, доставъ изъ-за пазухи синій кувшинъ, весельчакъ взболтнулъ его, прислушался къ бульканью, и, не выдержавъ, угостилъ себя нѣсколькими добрыми глотками, затѣмъ крякнулъ, сплюнулъ съ самою кислою гремасой и проговорилъ, смѣясь:

— Брръ!… ядовито!… какъ только его, клятаго, пьяницы пьютъ, винище-то?

Онъ еще разъ сплюнулъ и передалъ кувшинъ чернецу.

— За здравіе добра молодца! сказалъ тотъ прежде чѣмъ выпилъ.

— И за упокой бабы злой! добавилъ иносказательно весельчакъ, подмигнувъ чернецу.

— За здравіе и за упокой! провозгласилъ бродяга, и повторилъ.

— Уфъ!… знатная водка! проговорилъ, передохнувъ, чернецъ, безъ особеннаго желанія возвращая кувшинъ хозяину: — спасибо твоему кувшину, утолилъ дажду, отвелъ душеньку! По всѣмъ жилкамъ пошла, по суставчикамъ! Даже повеселѣлъ…

— Повеселѣешь, братуха, безпременно повеселѣешь. Весельчакъ и самъ приглотнулъ: — Я отъ чего пью? отъ того самаго, отъ своей бабы! Весельчакъ еще приглотнулъ: — Баба-вѣдьма попалась; не попадись мнѣ баба-вѣдьма, зачѣмъ бы пить? Весельчакъ глотнулъ еще: — А тутъ, слышь, то пришло либо мотъ на шею, либо вонъ со двора бѣги, потому не жена-вѣдьма. Весельчакъ глотнулъ: — А вамъ съ тобой, черниче, почитай одной дорогой ѣхать, и кони у насъ ровные. Аль, взаправду, не ровные? Весельчакъ захохоталъ: — Твои-то кони, тпру — не ѣдутъ и ну — не везутъ, ха, ха, ха! Поплоше моихъ.

— Куды мнѣ за тобой, добрый человѣкъ. Ты, ишь, содишь словно подъ тобой земли нѣтъ, а я ноги волоку.

Весельчакъ, не вступая въ пустые разговоры, передалъ чернецу кувшинъ.

— Ну голубчикъ, теперь я подковалъ своихъ коней на всѣ на четыре ноги, готовъ въ путь-дорогу, сказалъ бродяга: — веди меня куда хочешь и куда знаешь. Мнѣ бы теперь передохнуть денёкъ-другой, а тамъ самъ найду свою дорогу, куда иду, а то добрые люди выведутъ.

Они отправились; весельчакъ бережно спряталъ кувшинъ за пазуху и шелъ со смѣхомъ поглядывая на усилія чернеца не отставать.

— Конъ свиньѣ не товарищъ, съострилъ онъ, — погляжу на тебя, братуха, какъ ползешь ты: ну, думаю, пропалъ бы ты безъ водки.

— Далеко-ли до жилья? спросилъ червецъ.

— До иного жила, пожалуй, далеко, братуха, замѣтилъ смѣясь веселый проводникъ: — А коли по-твоему, рачьимъ шагомъ ползти, — пожалуй никуда къ ночи не попадешь: въ лѣсу заночуешь.

— Спаси насъ Пресвятая Богородица Коренская; чернецъ съ ужасомъ убѣждался что вечерѣетъ. — Что это за рѣка такая?

— То пошла Быстрая-Сосна, рѣка славная, рыбная. А за рѣкой-Сосной, весельчакъ показалъ рукой противъ себя, — пошла вплоть наша Курская сторона, «Поле-Дикое».

Путники остановились на высокомъ берегу, съ котораго открывался далекій видъ во всѣ стороны.

— Сюда полѣхъ живетъ, за нимъ Литва папёжская, сказалъ весельчакъ, указывая рукою вправо; — сюда за Донцомъ рѣкой, за степями, нехристь поганая; онъ указалъ на югъ; — а вотъ этотъ городъ бѣлѣется — то «Ливны — всѣмъ ворамъ дивны». Потому: станишники тутошніе за глазами живутъ, отъ страха и закона далече; изъ Бѣлокаменной ихъ не достанешь; а и то слыхать, сами люди служивые, вмѣсто охраны, какъ царь велѣлъ, грабятъ и рѣжутъ. Анъ и впрямь: Ливны всѣмъ ворамъ дивны; да намъ съ тобой, червиче, съ полу-горя: взять имъ съ насъ нечего, лихоманки твоей имъ, должно, не надо; винцо нѣшто? такъ въ грѣхъ вводить добрыхъ людей нечего: покончимъ его.

И весельчакъ съ трогательною нѣжностію обратился къ своему кувшину, съ рѣдкимъ великодушіемъ оторвавшись отъ него для того чтобы передать его спутнику, порядкомъ уже подпившему и потому меньше унывавшему при видѣ лѣсныхъ мѣстъ которыми они слѣдовали.

— Ну, лядащій чернище, куда жъ тебѣ надо? спросилъ весельчакъ: — мѣстовъ указалъ я тебѣ много, ишь ихъ сколько съ горы видать: только глазамъ видно, да ногамъ обидно; братуха.

— Я тебѣ по пути, уклончиво отвѣчалъ червецъ.

— Хитеръ ты, странничекъ: коли скажешь куда идешь, скажу тебѣ попутчики ли мы съ тобой.

— Иду на Осколъ-рѣку, къ Дону пробираюсь.

— Стало идти тебѣ на Ливны?

— Ливны мнѣ не въ руку, голубчикъ; чернецъ раздумывалъ: — Тамъ воевода….

Весельчакъ расхохотался.

— Давно бы сказалъ! воскликнулъ онъ. — Ну и толковать нечего: стало мы пташки перелетныя: по кусточкамъ порхашь, а клѣточку минаешь, далеко ее облетаешь; понимаю, братуха, понимаю, давно бы такъ. Можно и прямо провести тебя черезъ Сосна-рѣку, перелазъ близехонько; да и выйдешь къ Осколъ-рѣкѣ. Можно, можна это въ нашихъ рукахъ, братуха, не печалуйся, не отставай.

— Куда жь ты ведешь, голубчикъ? возопилъ чернецъ, съ явною боязнію покидая тропу, съ которой свернулъ веселый путеводитель, углубляясь въ чащу опускавшуюся къ рѣкѣ. — Идемъ, аки звѣри, безъ слѣда.

— Цѣлъ будешь. А безъ слѣда идемъ потому — много ближе, и слѣдовъ намъ не нужно. А ты въ пути буди благонадеженъ. странниче, и мнѣ, дураку, повѣрь: Ера, гулящій человѣкъ, по тутошней сторонѣ настоящій вожакъ, всякъ тебѣ скажеть, говорилъ весельчакъ не безъ самохвальства; — бывали съ нимъ были, всякія бывывали.

— Что жь ты за человѣкъ? спросилъ чернецъ, рѣшившись ввѣриться своему вожаку.

— Сказывалъ тебѣ; гулящій я человѣкъ; прозываюсь Ерой… Слышишь вѣтеръ воетъ-гуляетъ по лѣсу? Я что вѣтеръ вольный человѣкъ… А больше не знаю кто я таковъ. На своихъ крестинахъ не былъ.

— За что жъ тебя такъ скверно обозвали, голубчикъ? спросилъ бродяга.

— Чѣмъ скверно? Не скверно, братуха. А обозвали меня такъ добрые люди за мою силушку, за отвагу да за ёрничество, ерникъ-молъ; ну и пошелъ Ера, добавилъ онъ съ сознаніемъ своихъ достоинствъ: — потому я и ворища и честный человѣкъ, и все; всѣмъ Ера бываетъ, только душегубомъ не былъ, помилуй Богъ отъ этого грѣха. А христіанское мнѣ имя Ивашка, отецъ Демидомъ былъ. А еще «волкомъ» меня обзываютъ; податься некуда, потому: прозвище въ правдѣ: въ лѣсахъ Тускарскихъ изъ яйца вывелся и проживаю 30 темныхъ лѣсахъ, раздольныхъ; звѣря извожу изъ года въ годъ — числа нѣтъ. И вѣстимо тотъ самый я волкъ кого ноги кормятъ. Да что? Какъ хошь зови, было бы винцо. А винца, грѣшное дѣло, мимо рта не пронесу, да нынче одинъ сѣрый кобель не пьетъ, потому: купить ему не на что. А пью я, Ера, сказывалъ тебѣ, отъ жены лиходѣицы. Бѣда — не жена, тиранитъ, бьетъ чѣмъ попадя. Дюжій молодецъ вздохнулъ такъ печально что чернецъ разсмѣялся прямо ему въ глаза.

— Смѣйся, друже, продолжалъ плакаться на свою судьбу горемычный мужъ: — тебѣ-то смѣшно, а мнѣ не до смѣха. Только въ лѣсу и хоронюсь отъ бабы злодѣицы, Богъ меня убей!

— Жену Богъ создалъ изъ ребра твоего, голубчикъ, сказалъ чернецъ, съ тою замѣчательною способностію подлаживаться ко всякимъ характерамъ и вкусамъ, которая составляетъ отличительную черту бродягъ и странниковъ, поставленныхъ въ необходимость изучать человѣческое сердце въ самыхъ разнообразныхъ ежедневныхъ столкновеніяхъ. — Стало жена тебѣ во власть дана. А ты помни писаніе мудрецовъ: женское естество — естество злое. А Писаніе Священное глаголетъ: «Кость отъ костей моихъ и плоть отъ плоти моея». Прародитель названъ только человѣкомъ, не прародительница, «добра жена и покорлива вѣнецъ мужу своему есть».

— Воистину такъ, со вздохомъ заключилъ Ера, помогая чернецу переходить топкую мочежину.

— Не пригоже мужу унывать да бабье сердце тѣшить мужниной глупостью, продолжалъ глубокомысленно бродяга. — Что есть жена? вопросилъ онъ не безъ презрѣнія, — сѣть сотворена прельщающая человѣка. Бѣжи отъ лѣпоты женскія, невозвратно, яко Ной отъ потопа, яко Лотъ отъ Содома и Гомора. Чего дьяволъ самъ не сможетъ сотворить святымъ, то женою творитъ. Она есть оружіе вражіе, мечъ сатанинъ и оболгательница святымъ. И Соломонъ мудрѣйшій царь глаголетъ: «Мужа обрѣтохъ въ тысящи, жену же во тьмѣ не обрѣтохъ добрую».

Путники очутились на утесистомъ берегу рѣки Сосны. Какъ бы подтверждая свое прозвище быстрой, Сосна быстро катила свои мутныя волны, отражавшія въ глубинахъ и на поверхности мѣловые и песчаные берега, круто спиравшіе въ этомъ мѣстѣ своенравную рѣку. Встрѣтивъ на пути огромныя каменныя глыбы, рѣка, вздутая вчерашнимъ ливнемъ, сердито била о камни, хлестала и шумѣла въ вѣтвяхъ столѣтняго дуба вывернутаго бурей съ мохнатыми корнями изъ подмытаго берега. Повалясь курчавою макушей на каменную глыбу, толстый дубъ перекидывался съ берега на берегъ, представляя собой естественную, но, по мнѣнію бродяги, весьма неудобную переправу.

— Не робѣй, чернище, и не медли, если еще нужна, тебѣ башка, замѣтилъ растерявшемуся бродягѣ путеводитель, ловко перебравшійся по дубу и очутившійся среди кипѣвшей глубины, на каменномъ утесѣ.

— Какъ же ты перепрыгнешь съ камня на тотъ берегъ, голубчикъ? Жалобно причитывалъ не на шутку струхнувшій бродяга.

— А вотъ какъ! И Ера со смѣхомъ спрыгнулъ съ камня въ воду, доходившую ему по колѣна, и преспокойно перешелъ въ бродъ на другой бокъ рѣки.

— Видѣлъ какъ? Ну же, смѣлѣй, мокрая курица! поощрялъ онъ бродягу, — глубина-то, пойми, братуха, подъ дубомъ какъ разъ, а за камнемъ донушко тугенькое: песочекъ хруститъ, по колѣнко вода… Смѣлѣй, слышь: не то оставайся съ московскими стрѣльцами; гляди вправо, береговая сторожа надвигается; заразъ накроетъ. Оставайся съ ними, коли любы; а я ихъ духа московскаго не терплю — вотъ что!

Страхъ московской сторожи, казалось, придалъ прыти трусливому бродягѣ; бормоча посинѣлыми губами молитвы, онъ препотѣшно поползъ на четверенькахъ по взъерошенному дубу, хватаясь за сучья и не спуская глазъ съ той стороны гдѣ Ера увидѣлъ стрѣльцовъ. Едва бродяга сталъ на другой берегъ, Ера сильно рванулъ его за руку и потащилъ въ чащу, проговоривъ: «сюда, за кусты, вались на землю». И только что они спрятались, на томъ берегу послышались гололоса, бряцанье оружія; изъ своей засады, дрожа всѣмъ своимъ измученнымъ тѣломъ, бродяга, по указанію Еры, увидѣлъ человѣкъ тридцать стрѣльцовъ, въ островерхихъ желѣзныхъ шапкахъ, съ бердышами и кольями, потянувшихся береговою тропой, одинъ за другимъ. Сторожа не замедлила исчезнуть въ густотѣ деревьевъ, а вой рѣки и вѣтра заглушили голоса стрѣльцовъ.

— Ну, спасибо Миколѣ-Чудотворцу, поборалъ намъ! вырвалось у весельчака Еры, поспѣшившаго, вмѣстѣ со спутникомъ, выбраться на тропу; но онъ долго еще прислушивался въ ту сторону куда скрылась сторожа.

IV.

Наѣхали на стараго станишники,

По-нашему, русскому, разбойники,
Кругомъ его, стараго, облавили,
Хотятъ его, стараго, ограбити,
Съ душой-животомъ разлучить хотятъ.

Кирша Даниловъ.

Въ то время Ливны считались важнымъ украинскимъ мѣстомъ: черезъ Ливны шли военные снаряды въ «польскіе» города наши, въ Ливнахъ строились струги и отправлялись въ Воронежъ, на Донъ. Въ описываемое время Ливенцы уже обсыпались съ Воронежцами гонцами, «каковы будутъ вѣсти про приходъ воинскихъ людей на государевы украйны». Но кромѣ сторожевой службы, Ливенцы обязаны были оберегать и провожать московскихъ пословъ и гонцовъ въ Крымъ и Турцію, и оттуда. Еще со временъ Донскаго высылались на Сосну отряды «стеречи со всякимъ опасеніемъ и подъ Орду ѣхати языка добывати и истину увѣдати Мамаева хотѣнія». Съ праваго берега Соспы начиналось Дикое Поле, по которому шли три дороги: влѣво, на юго-востокъ, шла дорога Камміусская, по которой набѣгали Ногайцы; вправо, на юго-западъ, Муразская, по которой набѣгали Крымцы; а между ними пролегала Изюмская, удобная и для Ногайцевъ и для Крымцевъ.

Отправленный въ Курскъ начальствовать сторожевымъ отрядомъ. Глѣбъ Верещагинъ, какъ всѣ пососенскіе «стоялые головы», а равно головы бѣлгородскій и оскольскій, подчинялся сторожевому воеводѣ, съ 1575 года высылавшемуся изъ Москвы на Сосну. Молодой сотникъ вмѣстѣ съ благодушнымъ келаремъ побывали у ливенскаго воеводы Нелюба Алтухова.

То былъ полный, свѣжій мущина, только-что перешедшій сороколѣтіе своей жизни; съ перваго взгляда выраженіе его лица отталкивало отъ себя; но при ближайшемъ съ нимъ знакомствѣ, какая-то задумчивая простота, твердость и рѣшительность, выражавшаяся въ копотливыхъ, но сановитыхъ движеніяхъ, располагала въ его пользу. То же испыталъ и Глѣбъ. Быть-можетъ, такому его расположенію много способствовало доброе мнѣніе царя Бориса объ воинскихъ и правительственныхъ способностяхъ воеводы. Отъ келаря, стариннаго пріятеля воеводы, Глѣбъ слышалъ тоже много хорошаго о Нелюбѣ Алтуховѣ.

На воеводѣ былъ узкій суконный кафтанъ до колѣнъ, со сборчатыми рукавами, съ козыремъ, то-есть стоячимъ воротникомъ; поверхъ надѣтъ былъ ферязь, тяжелая парчевая одежда безъ перехвата, съ весьма длинными рукавами. Онъ принялъ подначальнаго курскаго голову не только радушно, но по-дружески, чего Глѣбъ и не ожидалъ отъ суроваго съ виду начальника. Воевода внимательно, но глядя не на Глѣба, а въ полъ, выслушалъ что ему передавалъ молодой сотникъ, о томъ что "государь царь Борисъ Ѳедоровичъ шлетъ ему, своему вѣрному ливенскому воевовѣ Нелюбу Алтухову, свою государскую милость; что даруетъ онъ ему грамоту на «порожнюю государеву землю и сѣнные покосы и всякія угодья по рѣкѣ по Тускарю, въ урочицахъ Поля Дикаго, по правому берегу, отъ Нижняго изрогу Уколова лѣса вплоть до Теребижской мѣловой горы въ длину, а въ ширину вплоть по самые по два кургана, промежь тѣхъ кургановъ третій курганецъ не великъ.»

Воевода медленно поднялъ голову и внимательно поглядѣлъ на сотника и помолчавъ сказалъ отвѣть:

— На государевомъ жалованьи много благодаримъ, курскій голова; сказалъ ты царево жалованье мнѣ, воеводѣ ливенскому, Нелюбу Алтухову, что бережетъ его, государевы, украйны отъ воровскихъ людей; жалуетъ мнѣ, вѣрному своему слугѣ, государь Борисъ Ѳедоровичъ свою порожнюю государеву землю по правой сторонѣ Тускарь-рѣки. И то государево великое дареніе принимаю съ великимъ почотомъ. А государю царю Борису Ѳедоровичу — да сохранить его Господь здрава! — ливенскій воевода его Нелюбъ Алтуховъ вѣрный слуга.

Тутъ Глѣбъ передалъ воеводѣ царскую грамоту, написанную на пергаментѣ и снабженную тяжелою восковою печатью на зеленомъ шелковомъ снуркѣ, со всѣмъ почтеніемъ приличествовавшимъ столь важной обрядности. Съ своей стороны, воевода принялъ грамоту на колѣняхъ, обѣими руками; поцѣловалъ царскую подпись и печать, всталъ и положилъ грамату предъ большимъ образомъ Нерукотвореннаго Спаса.

— Благослови тебя Богъ, честной воевода, на вѣрное и сугубо полезное служеніе государю, какъ благословляю тебя я, недостойный служитель Коренской Божьей Матери, во исполненіе повеленія высокопреосвященнѣйшаго Іова Кура, святителя московскаго и всея Русіи, непрестанно возносящаго свои святительскія молитвы за строеніе царства Руссійскаго и за его присновѣрныхъ воевъ.

Почтенный келарь возложилъ на грудь воеводы кипарисный крестъ на мелкокольчатой серебряной цѣли, возводя глаза къ небу и съ молитвой продержавъ свои пухлыя руки на его головѣ.

Воевода кликнулъ своего дьяка, сухопараго верзилу со стриженой головой и перомъ за ухомъ, и тотъ при помощи уродливыхъ очковъ на распѣвъ прочелъ, одну за другою, грамоты. Чтеніе присланныхъ «указовъ» и «памятей» заставило воеводу призадуматься, и повидимому онъ на время забылъ про гостей.

— Хомякъ, обратился онъ къ дьяку въ длиннополомъ нанковомъ кафтанѣ, — нынче же изготовь приказъ по всей сторожѣ и волости.

— Велико шатаніе здѣшняго народа, продолжалъ воевода, обращаясь къ гостямъ. — Увѣдалъ я прошлымъ годомъ отъ разъѣздовъ своихъ что кошъ вошелъ въ степи и близится къ Бѣлгороду. Отписалъ, какъ водится, по старой памяти, стоялымъ головамъ верхнимъ, пососенскимъ, полевымъ, и прочимъ, для береженія царской чести и крѣпкихъ мѣстъ отъ татарскаго приходу; а дабы лишить Орду подножнаго корму и тѣмъ повернуть ее назадъ, приказалъ накрѣпко царевымъ именемъ всякаго чина людямъ, въ осенникахъ по заморозамъ, какъ трава подсохнетъ, отъ Сосны отъ самой до Плевицкой сторожи, до Рыньска и до Осколъ-рѣки, выжечь все Дикое Поле. И того царскаго указа ослушались выборные и черные люди. Стало шатка тутъ власть царя Бориса Ѳедоровича! И наползли Татары въ наши степи украйныя, какъ муравьи, и подножный кормъ имъ былъ, и полонъ знатный увели поганые. Ступай же, ступай, Хомякъ! обратился онъ снова къ дьяку — живой рукой настрочи мнѣ приказъ по сторожамъ, дабы сидѣли остерегаючись; и тотъ приказъ въ то жь число съ сеунчемъ послать; а другой приказъ послать, немѣшкотно, по волостямъ, всякаго чина государевымъ ратнымъ людямъ, севрюкамъ, казакамъ, посадскимъ, боярскимъ дѣтямъ и монастырскимъ черносошнымъ, дабы подымались, по наряду на конѣ, въ мою воеводскую вожу, дозирать Поле Дикое отъ вора и государева измѣнника Васьки Косолапа.

Дьякъ, выслушавъ приказъ, поспѣшилъ откланяться; видно не любилъ Нелюбъ дважды указывать одно и то же.

— Не разъ и не два отписывалъ я изъ Ливенъ на Москву царю Борису Ѳедоровичу, продолжалъ жаловаться воевода, — про шатость тутошнихъ людей, что норовятъ тянуть не по царю и не по правдѣ, а по воровскимъ людямъ; просилъ крѣпко прислать приказъ-другой стрѣльцовъ московскихъ съ пушечнымъ и мушкетнымъ боемъ, да только посулы получалъ съ Москвы.

— Обогнали мы подъ городомъ царскій обозъ, воевода съ зельемъ боевымъ, мушкетами и пушками, вставилъ курскій голова.

— Не поздно ли? возразилъ ему воевода, не весело, встряхнувъ русою скобкой и поднявъ до того времени опущенную голову: — Не мнѣ, темному человѣку, верстаться съ мудростью государя Бориса Ѳедоровича, да хранитъ его Богъ, а онъ Русское государство; онъ наученъ книжному дѣлу, и въ трудномъ дѣдѣ государствованія привычный правитель; а все же, скрыть не могу, губитъ онъ свое государствованіе тѣмъ что медлитъ образумить сѣверскихъ и курскихъ кромольниковъ. Сиднемъ сѣдитъ на Москвѣ, а здѣсь душегубы ватажатся, крѣпнутъ не по днямъ, по часамъ! Васька Косолапъ, слышь, стоитъ таборомъ въ Теребужскихъ лѣсахъ; подымается — слухъ есть — куда бы ты думалъ, голова? на самое Москву; да и тамъ, слышно, его потрухиваютъ… Басмановъ, слышно, рать набралъ, какъ словно на войну какую… А кто виноватъ? не ливенскій воевода. У ливенскаго воеводы подъ рукой на все, про все, наберется ли ста три стрѣльцовъ… Потому: сторожа широко раскинулась; служиваго народу на ней не мало, да собрать его воедино никакъ не можно: на своемъ мѣстѣ воякъ надобенъ, сидятъ по острогамъ, сторожатъ русскую грань… Вотъ и поварачивайся воевода ливенскій какъ знаешь! Соберу рать земскую, а рать та, вѣдаешь голова, пустая.

— По твоимъ невеселымъ рѣчамъ, доблій воевода, примѣчаю что не обѣдалъ ты еще, ибо сытый только можетъ быть духомъ покоенъ и веселъ, ввернулъ свое замѣчаніе почтенный келарь.

Воевода разсмѣялся при такомъ понятномъ намекѣ келаря и поспѣшно всталъ.

— Если твои смоловшіеся жернова, другъ-келарь, исправно работаютъ, то надѣюсь, твои новые, курскій голова, не хуже того поработаютъ на мамону, сказалъ воевода. — Прошу простить, гости дорогіе; важныя вѣсти привезенныя вами съ Москвы заставили меня позабыть обязанность хозяина, накормить и напоить гостей. Не побрезгайте, други, моимъ хлѣбомъ-солью.

Воевода, а за нимъ его гости перешли въ смежную горницу, просторную брусяную хоромину, гдѣ посрединѣ, на большомъ лиловомъ столѣ, покрытомъ скатертью, наставлено было множество кушаньевъ. У почтеннаго келаря даже слюнки потекли при видѣ такой благодати.

— Всеястіе въ пути, полагаю, не противно Господу, отче келарь, замѣтилъ воевода, весело подмигнувъ Глѣбу.

— Плотоугодникъ я старый и совратитель! прошепталъ келарь, усердно принимаясь за широкаго леща подъ жаренымъ горохомъ. — Прости мя, окаяннаго, и не осуди, брате мой о Христѣ.

Въ то время какъ плотно пообѣдавшій келарь спокойно расположился соснуть въ опочивальнѣ, воевода выпроводилъ своихъ сеунчей съ приказами сторожамъ, а надежныхъ стрѣлецкихъ десятниковъ въ волость, подымать вожу.

— Гляди, строго напутствовалъ воевода, — слюней у меня не распускай, потому не такое время; въ первую голову берись за волостелей: молъ воевода Нелюбъ взыскиваетъ дабы не учинились волостные оплошны и по вѣстямъ моимъ изъ своихъ волостей выбивали бы въ Ливны народъ конно и оружно; не то куй волостелей въ желѣзо и управляйся въ волости моимъ именемъ.

На другой день, рано съ солнцемъ, наши путники отправилась въ дальнѣйшій путь, переѣхавъ Быструю Сосну по тому самому мосту гдѣ происходилъ размѣнъ пословъ: московскихъ и ордынскихъ.

Путники скинули шапки и набожно перекрестились на кресты ливенскихъ храмовъ, благовѣстившихъ къ ранней обѣдни. Стоялъ чудесный сентябрьскій день, свѣжій, безъ пыли и дождя, съ яснымъ солнечнымъ восходомъ и закатомъ. Бурое жнивье жертвенно стлалось вокругъ. По немъ глянцевитой, не широкою полоской пролегала Муравка, словно проселокъ, а не дорога въ нѣсколько оотъ верстъ. Шляхъ Муравскій пролегалъ межь правымъ берегомъ рѣки Тима и лѣвымъ рѣки Щеневой (Кщеневой).

Порой лѣсистые овраги близко подбѣгали къ шляху, и Глѣбовъ воровой конь перескакивалъ черезъ молодыя дубовыя вѣтки, тянувшіяся на дорогу, причемъ верхнія вѣтви хлестали всадника по лицу и по чемъ ни лопало. Иногда вода весело сверкала среди желто-зеленаго дубняка, тамъ внизу, на двѣ оврага; голубой дымокъ пустынной пасѣки легкимъ паромъ подымался вдали и на сплошной, сильной дубовой зелени, кое-гдѣ уже пожелтѣвшей; иногда овраги будто спускались въ одну сторону, и въ той сторонѣ, въ лѣсахъ и густо-насаженныхъ сѣрыхъ деревняхъ съ сѣрыми церквами, рѣка кружится; то быстрая Сосна пошла. А бурыя жнивья не измѣняются: все тѣ же тянутся съ своими травянистами межами и узкими проселками, съ чернѣющеюся по мѣстамъ конною гречихой, которую не успѣли еще на гумно свезть. Глухой шумъ и стукъ кованыхъ копытъ отчетливо слышится въ этой скучной пустотѣ вмѣстѣ съ безтолковымъ лепетомъ гремушки, болтающейся надъ глазомъ кобылицы брата Зосимы.

— Сторона, прости Господи, подлинно лѣшевая (лѣсная), съ неудовольствіемъ бормоталъ мрачный Сычъ, — тутъ имъ самый притонъ, душегубамъ; нечего сказать, сторона-сторонушка, чужа-дальная сторонка! причитывалъ онъ. — Занесъ насъ сюда непутный вѣтеръ, не видать, знать, Бѣлокаменной матушки, золотыя маковки! Стало ужь жить имъ здѣсь опасно, коли дворы ставятъ что твой острожекъ: ишь его! Изба внутрь двора, не видать ее вовсе, и кругомъ тебѣ сараи срублены, что ни перелѣзть, ни воротъ отворитъ.

И въ подтвержденіе своихъ словъ, стрѣлецъ указалъ рукой на дворъ срубленный изъ дубовъ, съ крытыми сараями и воротами на запорѣ. Изъ-за крышъ сарая, на дворѣ, высоко подымался журавль колодца. Выступая на Муравку, дворъ сидѣлъ въ густомъ лѣсу.

— Полѣхъ живетъ яко звѣрь дикій, глубокомысленно замѣтилъ келарь.

— Вѣстимо: медвѣжатникъ, дуллятникъ, ежатникъ! причитывалъ Сычъ.

— Не малодушничай, дядя Агѣй, разсудительно замѣтилъ голова. — Слава Богу, переѣхали быструю Сосну, доберемся и до пустыни.

— Доберешься! угрюмо замѣтилъ Сычъ.

— Прямой ты пугачъ; заночуемъ въ пустынѣ, и завтра будемъ въ Курскомъ городкѣ.

— Коли крылья у тебя есть — перелетимъ лётомъ, голова, къ Курскому, а по землѣ этой цѣлъ не пройдешь, шалишь, потому на душѣ у меня скребетъ: къ бѣдѣ, охъ, къ бѣдѣ!…

Миновавъ крѣпко запертый дворъ, изъ-подъ воротъ котораго напали на нихъ презлыя собаки, заставившія соннаго брата Зосиму подобрать свои болтавшіяся съ повозки ноги, вершники повернули вправо съ Муравки, направляясь къ Коренской пустыни и углубляясь въ лѣсъ.

— Нерукотворная святая икона наша, говорилъ монахъ своему молодому слутаику, перекрестясь, — веденіемъ приснопамятнаго царя Ѳеодора Іоанновича, была отнесена изъ Коренской пустыни въ стольный градъ Москву и честно возвращена на мѣсто своего обрѣтенія. И указалъ блаженныя памяти царь построить на мѣстѣ часовни монастырь во имя Рождества Богородицы. Благодѣяніемъ царевымъ и доброхотными дарами міра православнаго воздвигся и изукрасился лѣпотою чудесною Домъ Богородицы, также кельи братскія и трапезная… Сколь свято мѣсто наше, столь вожделенно: пріиди, витязь, поклонись Заступницѣ и Молитвенницѣ нашей!…

— Я далъ обѣтъ, отче, отслужить акаѳистъ Богородицѣ.

— На храмъ Пресвятой Коренской Матери Божіей! неожиданно раздался чей-то голосъ.

Оглянувшись, Глѣбъ увидѣлъ темную руку, протянувшуюся къ нему изъ узкой дверки, вырубленной въ вѣковомъ, дуплистомъ дубѣ; подъѣхавъ, онъ увидѣлъ старца въ рубащѣ; его голыя, почернѣлыя отъ загара руки и худыя ноги отливали бронзой на солнцѣ; совершенно безволосая голова блестѣла вмѣстѣ съ большою, бѣлою какъ снѣгъ бородой, ниспадавшею почти до колѣнъ. Нищенствующій «Христа ради» столпникъ, только наготу прикрылъ рубищемъ. Черная отъ непогоды икона висѣла на сукѣ, надъ отверстіемъ въ дуплѣ. Лазейка эта была вырублена аршина на два отъ земли. Какъ бы священный трепетъ овладѣлъ юношей при видѣ столпника въ глубокомъ уваженіи къ его подвигу, онъ перекрестился, и съ набожностью, отличавшею русскихъ ратныхъ людей того времени, приложился къ иконѣ и опустилъ монету въ протянутый къ нему кожаный кошель.

— Моли Господа, старче праведный, за насъ грѣшныхъ на; семъ свѣтѣ и на томъ, и за нашъ благополучный путъ! сказалъ Глѣбъ, перекрестная.

— Господь тебя сохрани на семъ свѣтѣ и въ будущемъ, вмѣстѣ съ воиномъ твоимъ, младъ-сотникъ, произнесъ столпникъ, устремивъ, на него старые, глубоко ушедшіе въ высокій лобъ глаза, мерцавшіе покойнымъ, догорающимъ огонькомъ. — Мой обѣтъ, недостойнаго грѣшника, творить молитву о плавающихъ, путешествующихъ, недугующихъ, скорбящихъ, плѣненныхъ и за весь родъ человѣческій. Вижу, не тутошніе вы, люди ратные. Поборай вамъ Коренская Матерь Божія, ибо опасенъ путь вашъ. Иди съ миромъ!

— Спасибо, отче! Глѣбъ поцѣловалъ сухую, черную руку пустынника, благословившую его. — Кто ты, кого я забыть не долженъ? Какъ твое честное имя?

— Имени давно у меня нѣтъ, сотникъ, ибо я не причастенъ уже земной юдоли; я здѣсь птица не сѣющая, не жнущая, не собирающая въ житницы: Отецъ Небесный питаетъ меня. Помни, ратный человѣкъ, что Богъ вооружилъ твою десницу ради твоего спасенія. А спасенъ будешь — отслужи молебенъ Матери Божьей! Миръ вамъ!

Пустынникъ благословилъ Глѣба и его стрѣльца, и глаза его остановились на келарѣ, словно оробѣвшемъ при видѣ суроваго подвижника. Келарь подошелъ подъ благословеніе.

— Иди съ миромъ, къ своему служенію, келарь, сказалъ старецъ, благословляя его. — Дважды народился свѣтлый мѣсяцъ съ того дня какъ благословилъ я тебя на путь въ стольный градъ, ради нуждъ обительскихъ. Знаю, не оскудѣла вѣра царева, и казна его богата; знаю, вельможами стоитъ Русская земля и вѣрой православною. Сработалъ ли, рабъ Божій, во славу Его?

— Коренская пустынь на всю Русь прославилась, святой столпниче, сказалъ монахъ олравясь. — Везу въ колымагѣ дары царскіе и отъ мужей знатныхъ. Казна обители не оскудѣла нынѣ, и таланта своего не закопалъ келарь, какъ рабъ нерадивый, но пріумножилъ его….

— Не твоей мудрости дѣло то, но Господней, строго замѣтилъ пустынникъ. — На что жь употребишь казну? Памятуешь ли слова мои?

— Помню, отче столпниче; по слову твоему употреблю казну не на благолѣпіе храма, а на укрѣпленіе обители стѣнами и башнями, на страхъ врагу Святой Руси и на водвореніе православія въ Курской сторонѣ во вѣки вѣковъ.

— Аминь! докончилъ пустынникъ. — Свершай мирно свой путь!

Пустынники продолжали путь, вдумываясь въ смыслъ словъ сказанныхъ столиникомъ, изъ которыхъ каждый понялъ что въ будущемъ, быть-можетъ весьма близкомъ, его ждетъ опасность.

— Скажи, келарь, началъ Глѣбъ, — кто сей столпникъ?

— Честная жизнь сего старца какъ восковая свѣча неугасимая теплится предъ алтаремъ Божіимъ. Ты лицезрѣлъ праведнаго старца, юноша, отвѣчалъ келарь: — знай, всякаго благословляетъ святая рука его, но не ко всякому обращаетъ онъ свое не лукавое, крѣпче самаго адаманта, слово. Человѣкъ онъ рода не простаго, именитаго; да не вѣдаетъ сего никто. Христа ради отвергъ онъ земное житіе и пріялъ образъ нищенскій, посрамленіе и вериги. Богатства свои роздала его щедрая рука и любвеобильное сердце; санъ вельможный и прелести мірскія отвергъ, и двадцатый уже годъ стоитъ здѣсь на столпѣ, у дороги, собирая даянія именемъ Божьей Матери Коренской, и весьма пріукрасилась обитель наша, ибо въ кошель старца Власія сыплется и мѣдь и злато.

— И на долго наложилъ онъ на себя обѣтъ столпничества? спросилъ Глѣбъ.

— Истекаетъ послѣдній мѣсяцъ его столпостоянію. Монахъ помолчалъ и, вздохнувъ, продолжалъ: — Не всякому изъ васъ грѣшныхъ доведется переплыть моря на суднѣ, пройти безводные пески, дабы достигнуть земли освященной жизнію и смертію Богочеловѣка. Старецъ Власій молился у гроба Господня…. Но келарь не кончилъ; его бѣлая кобылица вдругъ остановилась и начала пощипывать травку. Намѣренія престарѣлой кобылицы показались келарю вполнѣ основательными и своевременными.

— Присядемъ-ка здѣсь, въ древесной тѣни, голова, сказалъ онъ, оглядѣвшись. И келарь грузно слѣзъ съ сѣдла, отдуваясь и обматывая поводъ уздечки вокругъ шеи лошади.

Когда рыбная провизія, которою воевода щедро снабдилъ своего пріятеля, келаря, значительно поубавилась, вмѣстѣ съ запасомъ романеи; когда щеки монаха раскраснѣлись, а заплывшіе жиромъ глазки стали улыбаться, онъ обратилъ вниманіе на служку, у котораго слюнки текли, и на мрачнаго стрѣльца, косившагося на лѣсъ своимъ единственнымъ окомъ.

— Потрапезуйте, братія, сими останками, коихъ довольно даже для двухъ волковъ, не токмо для двухъ человѣкъ, хотя бы одинъ изъ нихъ былъ ты, братъ Зосима, — сказалъ келарь.

— Благослови, благоутробный отче! Словно никогда не чесанный и не мытый, служка перегнулся чуть не пополамъ, и облобызалъ руку келаря. За тѣмъ оба служителя принялись усердствовать вокругъ жирныхъ сосенскихъ лещей.

Подкрѣпивъ себя и лошадей, путники продолжали дорогу. Когда солнце склонилось далеко за полдень, келарь радостно воскликнулъ:

— Гляди, витязь, на синѣющія горы: то нашъ пустынскій лѣсъ, любезный очамъ и сердцамъ нашимъ, укрывающій иноковъ премирное житіе и многолиственными вѣтвями осѣняющій обитель! Ничего нечистаго нельзя дѣлать изъ древа, грибы и ягоды нельзя собирать въ лѣсу нашемъ безъ настоятельскаго благословенія. А кто русальные вѣнки у насъ въ лѣсу станетъ завивать, или кумиться вокругъ дерева, а паче всего на день Предтечевъ купальные огни зажигать — тому нѣтъ прощенія ни въ семъ, ни будущемъ вѣкѣ. Великій лѣсъ обойденъ, витязь, вокругъ съ образами, заказанъ онъ сбереженія ради. Не возбраняемъ однако брать тускарскую вербу для заутрени въ Вербное воскресенье, да еще разрѣшаемъ прутьа ломать на Егорьевъ день, коровъ на первое поле выгонять. Если же тать срубитъ монастырское дерево, въ подѣлку изъ такого древа ударитъ молнія на Перваго Спаса, и сгоритъ постройка….

— А для обители рубите, отче келарь? спросилъ Глѣбъ.

— Для обители ни въ чемъ нѣтъ запрета, витязь; то Богоугодное дѣло, то стройка во славу Господню. Келарь обтеръ крупный потъ со лба и щекъ, и словно невольно оглянулся назадъ, на свою колымагу, какъ бы желая удостовѣриться слѣдуетъ ли она за нимъ и близка ли. Дорога, спертая отовсюду дубовыми кустами, спустилась въ глубокій оврагъ.

Въ ту же минуту пронзительно свистнула стрѣла и задрожавъ влилась въ землю длиннымъ желѣзнымъ остріемъ, какъ разъ предъ мордой Глѣбова жеребца. Почуявъ врага, горячій аргамакъ приподнялся на дыбы, собрался въ кольцо и, грызя удила, грозно и красиво, съ сердитымъ стономъ, потрясалъ густою гривой. Мгновенно Глѣбъ обнажилъ саблю; Сычъ тоже. Губы келаря зашептали молитву. Всѣ трое остановились, движимые однимъ чувствомъ еще неизвѣстной опасности. Едва келарь успѣлъ сообразить что на нихъ напали разбойники, какъ молодецъ въ красной трухменкѣ и такихъ-же штанахъ, въ тучѣ пыли, при громѣ обрушившихся подъ его ногами камней, какъ лавина скатился сверху; онъ предсталъ изумленнымъ взорамъ келаря съ лукомъ, колчаномъ за спиной и съ рогатиной въ рукахъ.

— Іисусе! воскликнулъ монахъ, — спаси и помилуй! и бросился бѣжать. Ему казалось ужь сулица, т.-е. рогатина, широкое копье на короткомъ древкѣ, прободаетъ его чрево.

— Стой! закричалъ хищникъ, съ такимъ движеніемъ что монахъ чуть не присѣлъ.

— Кто ты таковъ, что останавливаешь на дорогѣ царева слугу? воскликнулъ Глѣбъ. — Забылъ, видно, что одинъ двоимъ не указъ, что не поймавъ не щиплютъ! прочь съ дороги, не то раздавлю конемъ!

Въ отвѣть, хищникъ пронзительно свистнулъ, и на свистъ, подхваченный высоко въ лѣсу и словно побѣжавшій во всѣ стороны, со всѣхъ же сторонъ отвѣтили голоса. Вмигъ, толпа загорѣлыхъ, какъ Цыганы, оборванныхъ, въ грязныхъ рубахахъ, больше босыхъ и безъ шапокъ, но съ дубьёмъ и кольями, высылали на дорогу. Дальніе кусты хлестали и хрустѣли словно сквозь нихъ продиралась новая толпа.

V.

"Не шуми, мати зеленая дубровушка!

Не мѣшай мнѣ, доброму молодцу, думу думати,
Какъ заутра мнѣ, доброму молодцу, во допросъ идти.
Передъ грознаго судью, самого царя.
Еще станетъ меня царь-государь спрашивати:
-- Ты сказки, сказки, дѣтинушка, крестьянскій сынъ,
Ужь какъ, съ кѣмъ ты воровалъ, съ кѣмъ разбой держалъ?
Еще много ли съ тобой было товарищей?
-- Я скажу тебѣ, надежа, православный царь,
Всю правду я сказку тебѣ, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Ужъ какъ первый мой товарищъ -- темна ночь,
А второй мой товарищъ -- булатный ножъ,
А какъ третій товарищъ мой -- добрый конь,
А четвертый мой товарищъ -- тугой лукъ,
Что разсыльщики мои -- калены стрѣлы.
Какъ возговоритъ надежа православный царь:
Исполать тебѣ, дѣтинушка, крестьянскій сынъ!
Что умѣлъ ты воровать, умѣлъ отвѣтъ держать:
Я за то тебя, дѣтинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами съ перекладиной.

Старинная пѣсня.

Первымъ движеніемъ Глѣба было пробиться сквозь толпу, потоптавъ болѣе дерзкихъ конемъ; но онъ тутъ же вспомнилъ что долгъ велитъ ему не покидать келаря, доколѣ онъ вмѣстѣ съ богатою казной не укроется въ стѣнахъ своего монастыря. Таковъ былъ личный приказъ царя Глѣбу. Келарь и колымага со служкой были уже во вражьихъ рукахъ. Вѣрный Сычъ, взволнованнымъ голосомъ, съ укоромъ, крикнулъ своему головѣ:

— Чего ждать! Аль живьемъ отдаться? Ишь ихъ насыпалось, словно листу дубоваго?

— Негодяи! воскликнулъ Глѣбъ: — Хвалитесь побѣдой надъ беззащитнымъ келаремъ и служкой! кто изъ православныхъ нападетъ на служителя церкви? Погодите, увидите въ рукахъ нашихъ не веретена!

И оба вершника, съ громкимъ крикомъ: — Св. Сергій Радонежскій, поборай за насъ! ударили на толпу, отбиваясь саблями отъ тѣхъ кто хватался за поводья и за ноги. Добрые сабельные удары, а, главное, горячая сила Глѣбова аргамака, почти разчистили вершникамъ путь, какъ вдругъ стрѣла, пущенная мѣткою рукою высокаго мужика въ трухменкѣ и алыхъ штанахъ, ударила Глѣба въ правую руку; онъ невольно выпустилъ саблю и, истекая кровью, ошеломленный новымъ ударомъ дубины, упалъ безъ памяти.

— Врешь, московская собака, не уйдешь, хрипло оралъ красный, пьяный мужикъ въ красной рубашкѣ, повиснувъ на удилахъ лошади Сыча. Толпа нахлынула и сволокла на земь стрѣльца.

— Скрячь его крячикомъ, Обухъ! вопила толпа, проворно скручивая стрѣльцу руки назадъ. — Вотъ мы тебѣ твою матушку Москву бѣлокаменную покажемъ съ самаго что ни на есть высокаго дуба лѣснаго!

— Ну-тко, распознаешь ли золотыя маковки, какъ пеньковое ожерелье глотку сдавитъ?

— Братцы, ослобоните маленько, мочи нѣтъ, смерть моя! взмолился, чуть не со слезами, Сычъ.

Добрый подзатыльникъ былъ ему отвѣтомъ.

— По дѣломъ вору мука! прибавилъ мрачный разбойникъ, наскоро, на ходу, перевязавая, свою окровавленную голову тряпицей, оторванной отъ рукава дырявой рубахи. — Вы, стрѣльцы московскіе, боярамъ потатчики, утѣснителямъ норовчики! черезъ васъ, окаянныхъ слугъ царевыхъ, мы, вишь, безъ крова-хлѣба, что волки сѣрые, по лѣсу скитаемся, разбойнымъ промысломъ пробавляемся! Извели вы насъ, меньшихъ людишекъ, что нѣтъ намъ мѣста на матери сырой землѣ! Повернули насъ во неволю злую, закабалили за боярствомъ на вѣкъ, и съ родами нашими!

— Придушить стрѣльца! загорланили дикіе голоса.

— Нѣшто у стрѣльца душа есть, что его придушить можно? острилъ высокій молодецъ, въ трухменкѣ, тотъ самый, что встрѣтилъ путниковъ стрѣлой, а потомъ ссадилъ Глѣба съ коня мѣткою стрѣлой. — Души христіанской нѣтъ ни въ боярахъ, ни въ попахъ, ни въ стрѣльцахъ; за одно стоятъ: за неправду и утѣсненіе народу; съ иноземцами одномысленники, извели Русь православную съ лица земли, обусурманили! А у насъ, на твоего мурзина,^[1] что на Московскомъ столѣ воровски сѣлъ, да царемъ величается, Борисомъ прозывается, змѣй, слышь, тугаринъ обыскался; плыветъ тугаринъ-змѣй по Ока-рѣкѣ, долиною онъ въ триста саженъ, хвеетожъ бьетъ рать рязанскую, спиною валитъ круты берега! Вотъ каковъ за васъ, сиротъ, бездомовниковъ несчастныхъ, змѣй Горынычъ обыскался: Васенька-свѣтъ атаманъ вашъ, Васильевичъ!

— А ты, попъ чреватый, монашище гладкій, виноходью поспѣшай! То тебѣ. не бойсь, не съ мірянъ тянуть церковное тягло, не мірянъ въ нищью братью производить! подхватилъ окровавленный бородачъ, волоча монаха на веревкѣ, другимъ концомъ которой погонялъ его по тучной спинѣ, къ несказанному удовольствію толпы. — Ишь его, притихъ, словно не онъ, не коренской келарь; слыхали, знаемъ келаря. Въ нутро ты монастырской своей вотчинѣ въ самое въѣхалъ, корыстолюбецъ! ну-жь, гладкій меренище, подымайся въ гору, ну! Небойсь, вывезешь, ну!

И мрачный разбойникъ снова застегалъ келаря по плечамъ.

Когда Глѣбъ очнулся и пришелъ въ себя, благодаря шишаку воды, вылитой на его голову рукой болѣе другихъ жалостливою, рукою мѣткаго стрѣлка, то увидѣлъ что дежить онъ на травѣ, у корня дуба, на опушкѣ. Предъ нимъ лѣсная вольница, оборванная, чумазая, шумно дѣлила монастырскую казну; златотканныя украшенія, даръ царя Бориса чудотворной Коренской иконѣ, отложены были въ сторону, на долю отсутствующаго атамана, какъ лучшая часть. Дуванилъ (дѣлилъ) широкоплечій мужикъ, съ короткою толстою шеей, бычачьими, налитыми хмѣлемъ глазами и звѣрскимъ выраженіемъ опухшаго, багроваго лица; его взъерошенная рыжая борода, окровавленная тряпка на рыжей головѣ, засученные рукава красной рубашки, руки въ крови, изорванная въ дракѣ рубаха, — вся эта сутуловатая, мрачная фигура, съ хриплымъ рычаніемъ вмѣсто голоса, напомнила опамятовавшемуся Глѣбу бой въ оврагѣ и его послѣдствія; этотъ самый разбойникъ нанесъ ему ударъ дубиной.

— Что у тебя въ коробѣ, чорный воронъ? крикнулъ рыжій келарю, безмолвно глядѣвшему на расхищеніе сокровищъ. — Выгребай свое добро, козлище!

— Не кощунствуй. Это святыя просфоры, чадо, отвѣтилъ келарь: — мѵро, ладанъ, крестики, свѣчи — и ничего нѣтъ въ семъ коробѣ для твоей алчности, кромѣ благодати, которую лестно получить православнымъ пекущимся о душахъ своихъ!

Высокій стрѣлокъ — то былъ есаулъ шайки, отличавшійся отъ разбойниковъ красною шапкою съ трухменскою опушкой, красными кумачовыми штанами и лазоревымъ зипуномъ, перехваченнымъ подпояской сплетенной изъ разноцвѣтнаго шелку — одинъ не принималъ участія въ дѣлежѣ; услышавъ слова келаря, онъ вздохнулъ тѣмъ вздохомъ какимъ человѣкъ облегчаетъ свою совѣсть: быть-можетъ въ эту минуту слова келаря расшевелили въ немъ заснувшія лучшія чувства, только стрѣлокъ обратился съ укоромъ къ свирѣпому вожаку дѣлившихъ добычу.

— Обухъ, самовольничаешь ты! Брось колымагу, повторяю, коли не о двухъ ты головахъ! Атаманъ, вѣдаешь, этихъ шутокъ не любитъ — не протрезвилъ бы онъ тебя, гляди!

— Ты что тутъ каркаешь, ворона въ павьихъ перьяхъ! окрысился на него Обухъ. — Что онъ намъ, братцы, за указчикъ!.. Что онъ намъ за набольшій!

— Что онъ намъ за набольшій, карачунъ ему! заорали десятка пьяныхъ голосовъ: — Что ты грозишь вамъ атаманомъ! Мы сами себѣ атаманы! Сами себѣ набольшіе!

— Мы въ лѣсу, словно древа, всѣ ровны, всѣ! оралъ Обухъ, поддерживаемый буйною толпой, обступившею стрѣлка.

— Православный міръ кладетъ въ монастырскую кружку не за тѣмъ чтобы чернецы отпущали себѣ эдакія пуза (при этомъ Обухъ пхнулъ ногой въ животъ едва не упавшаго келаря), міръ православный кладетъ въ монастырскую кружку на нищую братью! А мы — самая та нищая братья! Мы наги и убоги, мы безъ крова, какъ волки, по лѣсу скитаемся! Будетъ имъ, жирнымъ тунеядцамъ, сосать нашу кровь, обирать ваши крохи! Будетъ!

— Бояре да попы на разбой душегубство насъ послали! подхватили сотни голосовъ. — Души жъ ихъ, треклятыхъ.

— Ну-тка, братцы, начнемъ съ этого соколенка что въ ваши тенета лопалъ! подалъ голосъ Обухъ.

— На древо его, на древо! повѣсить! дружно подхватила толпа, подступая къ раненому Глѣбу.

— Глянемъ, братцы, крѣпка ли глотка царева сотника! добавилъ Обухъ; — плевать намъ на есаула!

— Прочь, сволочь! крикнулъ на толпу есаулъ, смѣло остановившій лѣзшаго впереди Обуха; — кто дотронется до раненаго сотника, головой заплатить атаману!

— Ты измѣнникъ, коли вступаешься за недруга нашего, царева слугу! хрипѣлъ Обухъ: — Пришибить есаула, долой атамана, смерть сотнику!

— Пришибить измѣнника! Долой атамана! Смерть сотнику! ревѣла разъяренная, пьяная толпа.

— Онъ шишомъ (шпіономъ) подосланъ въ Курскую сторону, чтобъ извести вольность нашу казацкую!

И прежде чѣмъ есаулъ могъ оглянуться чтобы потребовать помощи у болѣе благоразумныхъ и менѣе пьяныхъ товарищей, не принимавшихъ участія въ буйствѣ Обуховыхъ сообщниковъ, онъ очутился въ ихъ власти, связанный по рукамъ. Свирѣпый Обухъ съ неторопливою злобой набросилъ петлю на шею ослабѣвшаго Глѣба, а конецъ веревки подалъ малому, взлѣзшему на дубъ.

— Перекинь кончикъ-то, наставлялъ онъ проворнаго малаго: такъ, такъ, сосунокъ, ладно! Только тѣ, царева собака, и брыкаться!… Ну-тко, глянь на насъ сверху!…

— Господи помилуй и сохрани слугу Твоего! вырвалось у келаря, душа котораго исполнилась живаго трепета за жизнь благороднаго юноши, кому онъ былъ столько обязанъ и къ кому болѣе чѣмъ привыкъ за долгое путешествіе. Онъ содрогнулся при мысли что сейчасъ христіанская душа разстанется съ тѣломъ, и возвелъ глаза къ небу, какъ бы призывая его въ свидѣтели такого злодѣйскаго поступка.

— Пришли антихристовы времена и зло превозмогаетъ! прошепталъ онъ, и движимый отеческимъ участіемъ къ погибающему юношѣ, съ рѣшительностію, которой не чужды самые робкіе люди въ минуту безысходной опасности, пробился сквозь толпу, къ мѣсту казни, и указывая одною рукой на свой наперсный крестъ, а другою останавливая Обуха, уже приподнявшаго Глѣба на ноги, воскликнулъ:

— Остановись, закоснѣлый! Вспомни Бога и Его законъ! Послѣдній грѣшникъ земли сей да не предстанетъ предъ Судію праведнаго безъ церковнаго напутствія: дай юношѣ исповѣдать грѣхи свои, если не можетъ онъ пріобщиться Св. Таинъ!

— Исповѣдай его, чернецъ, исповѣдай! закричали многіе, къ явному неудовольствію Обуха. Онъ на время отложилъ казнъ, но не выпустилъ изъ рукъ конца веревки и не позволилъ монаху снятъ петлю съ шеи бѣднаго Глѣба, ослабѣвшаго отъ потери крови и переживаемыхъ ощущеній до того что слова не могъ вымолвить и молча глядѣлъ на своего палача и толпу.

Толпа сама собой раздвинулась, въ ту минуту какъ служитель церкви наклонился надъ осужденнымъ и, накрывъ его голову полой своей рясы, исповѣдывалъ его шепотомъ, иногда подымая къ небу свои старые, полные слезъ глаза. Тишина водворилась на опушкѣ. Скопище людей, какъ бы глубоко ни пало въ немъ человѣческое чувство, въ извѣстныя минуты, часто неожиданно, обнаруживаетъ ту способность къ религіозному движенію, которая составляетъ силу человѣческаго общества, какъ невидимая, но чувствуемая связь сердецъ, какъ совѣсть, это высшее проявленіе Бога на землѣ…

Среди глубокой тишины, по лѣсу послышался топотъ скачущихъ лошадей. Обухъ съ товарищами насторожились и переглянулись; что-то въ родѣ надежды шевельнулось въ душѣ келаря: топотъ приближался. Изъ лѣсу на опушку стали выскакивать одинъ за другимъ вершники; на нихъ блестѣли мѣдныя шапки и нагрудники.

— Атаманъ! глухо и съ досадой прохрипѣлъ Обухъ. Рожа его побагровѣла, глаза злобно забѣгали подъ рыжими нахмуренными бровями; поглядѣвъ кругомъ себя и какъ бы смекнувъ что-то, онъ вдругъ кинулся въ лѣсъ, волоча за собой сулицу.

— Стой, вернись! долетѣлъ до него строгій голосъ. То окричалъ опередившій всѣхъ молодцоватый бородачъ, въ краевомъ суконномъ кафтанѣ, поверхъ котораго весело блестѣлъ мѣдный нагайскій панцырь. Алый значокъ на остреѣ его мѣдной нагайской шапки развивался по вѣтру вмѣстѣ съ гривой и хвостомъ степнаго скакуна, словно стлавшагося подъ ловкимъ всадникомъ.

Обухъ злобно глянулъ на него, потомъ на лѣсъ, словно мѣряя глазами разстояніе, и остановился, угрюмо понурясь, крѣпко охватя мускулистыми руками сулицу.

— Что тутъ у меня? закричалъ атаманъ, на всемъ скаку осаживая коня, такъ что тотъ сѣдъ на заднія ноги, а толпа станишниковъ робко, и вовсе не съ прежнимъ буйнымъ видомъ, подалась назадъ; шапки проворно слетѣли съ головъ, и ни одинъ голосъ не отважился отвѣтить на грозный опросъ атамана.

— Вели развязать меня, атаманъ! подалъ голосъ есаулъ.

По грозному движенію черныхъ бровей, черныхъ глазъ и черной бороды атамана станишники мигомъ развязали есаула.

— Стрепетъ, кто тебя связалъ? Голосъ атамана все подымался, и вмѣстѣ съ тѣмъ грозно подымалась на стременахъ его осанистая, фигура.

— Обухъ! внятно раздалось среди тишины: — Обухъ взбунтовалъ шайку, разграбилъ казну коренскаго келаря; не поспѣй ты, не уйти бы царскому сотнику съ Москвы отъ петли! Меня, вѣрнаго твоего есаула, связалъ за вѣрную службу тебѣ, атаманъ; похвалялся Обухъ и на тебя, Василій Васильичъ

Атаманъ, впереди двухсотъ слишкомъ добрыхъ конниковъ, отлично вооруженныхъ и выстроившихся въ тишинѣ и порядкѣ, гнѣвно глянулъ на Обуха, который только мрачно сопѣлъ и не смѣлъ поднять на него своихъ кровавыхъ глазъ. Шайка не шелохнулась, какъ предъ бурей приникшій листомъ лѣсъ.

— Уши, уши имѣй тварь всякая, не то окарнаю однимъ взмахомъ! крикнулъ атаманъ, и гулкій лѣсъ громко повторилъ его слова. Кривая сабля высоко сверкнула въ правой рукѣ атамана.

Мужественное и не лишенное красоты лицо атамана, опушенное кудрявою черною бородой, поблѣднѣло; губы, казавшіяся малиновыми на блѣдномъ лицѣ, запрыгали; черная борода тоже запрыгала и показалась станишникамъ еще чернѣе; дрожали и грозно взмахнутая сабля и поводья въ рукахъ атамана.

— Смердъ поганый! крикнулъ атаманъ на Обуха. — Какъ ты посмѣлъ надожить руку на моего вѣрнаго есаула? Аль не вѣдаешь что за него одного я готовъ перевѣшать все ваше стадо? На кого ты понадѣялся, пьяный дуракъ? На такихъ какъ самъ скотовъ! Ну, гляди, гляди на баранье стадо; слушай не взреветъ ли оно?… Атаманъ презрительно обвелъ толпу сверкающими глазами. — Какъ ты, станишникъ моего стана, крещеный человѣкъ, посмѣлъ посягнуть на церковное добро? Знаю я васъ, лѣсные волки! Знаю, задоренъ и храбръ хмѣль въ тебѣ Обухъ; да и то знаю: не впервой ты заводишь бунтъ въ моемъ стану. Презрѣлъ ты, рабъ, власть мою и похвалялся ты на меня. Алъ ты забылъ кто я? Коди забылъ — напомню: Васька мнѣ имя, Косолапомъ прозываюсь… Слушай же, смердъ! и голосъ атамана вдругъ сталъ тише, но столь же какъ прежде грозенъ; — судитъ тебя, станишникъ, атаманъ судомъ своимъ лѣснымъ, вольнымъ….

— Помилосердуй! глухо просопѣлъ Обухъ.

— Ты не ратникъ, не за правду стоялецъ! продолжалъ атаманъ тѣмъ же тихимъ, но грознымъ голосомъ. — Ты подлый смердъ, грабитель, святотатецъ. Много набралось у меня такой-то сволочи что портняжать ночью, шьютъ вязовою иглой по дорогамъ, изъ подъ мосту встрѣчаютъ проѣзжихъ; да я васъ, пождите, ужо почищу, карявьё повырублю. Вольные люди! обратился онъ къ своей конной дружинѣ: — чему повиненъ Обухъ?

— Смерти! дружно отвѣтила, какъ одинъ человѣкъ, конная дружина. — Повѣсить!

— Повѣсить! кратко приказалъ, атаманъ.

— Помилосердуй! Ноги Обуха подкосились сами собой, хмѣля какъ не бывало, и онъ грузно повалился атаману въ ноги.

— На осину! подхватилъ проворный Стрепетъ, взявъ за шиворотъ Обуха. — Она, чай, давно по тебѣ плачетъ. Будетъ тебѣ, падаль, сопѣть.

— Карачунъ паршивому барану! крикнулъ подлетѣвшій на конѣ Татаринъ, непомѣрно широкій въ плечахъ, курносый, скуластый, разкосый, въ низкой бараньей шапкѣ на бритомъ затылкѣ. На немъ была полинялая красная куртка, широкіе верблюжьи штаны; вмѣсто кушака, онъ обмотался старою турецкою шалью, за которою торчали кинжалы. Онъ ловко свалился съ коня на помощь Стрепету.

Словно опомнясь и понявъ что атамана не умолишь и пора расправиться своею силой, Обухъ проворно вскочилъ на ноги, схватилъ Стрепета за руку и поволокъ было его за собой; но спѣшившійся Татаринъ нагналъ Обуха, ухватилъ его за волосы и сильно рванулъ сначала къ себѣ, а потомъ отъ себя, такъ что тотъ зашатался.

— Чорту баранъ! сказалъ Татаринъ, не совсѣмъ чисто выговаривая по-русски. Крымчакъ этотъ, Чичакъ, слывшій болѣе подъ именемъ «шайтана» (чорта), былъ сильнѣе всѣхъ въ шайкѣ. Онъ поволокъ свою жертву къ тому самому дубу на которомъ Обухъ хотѣлъ повѣсить Глѣба.

— Веревку — на, Шайтанъ!

Стрепетъ накинулъ на шею Обуха петлю съ шеи Глѣба, и схватился за конецъ веревки чтобы тянуть.

Когда тяжелый Обухъ съ судоржнымъ подергиваніемъ закачался въ воздухѣ такъ что затрещалъ толстый сукъ; потомъ разомъ вытянулся на натянувшейся какъ струна веревкѣ, атаманъ обратился къ толпѣ станишниковъ.

— Глядите, псы! атаманъ строго указалъ имъ саблей на окоченѣвшій трупъ.

Толпа молчала.

— Зарубите себѣ на памяти мои слова, станишники! Кто мнитъ что придя ко мнѣ въ станъ, пришелъ грабить, рѣзать да своевольничать, тому мѣсто не въ моихъ сотняхъ, а на первомъ суку! Васька Косолапъ не разбойникъ, не тать, не душегубъ! Слышите! Васька Косолапъ ополчился на Москву, помѣряться съ царемъ Борисомъ. Не алтыны обирать отъ калѣкъ перехожихъ, не обозы разбивать, не утѣснять Русь идемъ мы, братцы, а идемъ извести новые иноземные порядки, а возстановить старые русскіе порядки. Отымаю у богатаго чтобы дать бѣдному. Кто войдетъ въ Москву — слава! Кто костьми ляжетъ — вѣчный покой!…

— Чернецъ! обратился атаманъ къ келарю. Есаулъ возвратитъ тебѣ все что твое и церковное, и чтобъ никто изъ васъ, коршуновъ, не утаилъ ни шеляга! Только не забывай, келарь, что по нынѣшнимъ временамъ слѣдуетъ отворять голоднымъ житницы и трапезы монастырскія, ибо всѣ мы дѣти единаго Отца! Ступай, чернецъ, и ты, и твой служка, оба вы отпущены на волю.

VI.

"Много, много въ сыромъ дубу,

Много вѣтьевъ и ловѣтьевъ,
Много вѣтьевъ и повѣтьевъ,
Много листу широкаго,
Много моху зеленаго,
Только нѣтъ въ сыромъ дубу
Золотой верхушечки,
Золотой верхушечки,
Позолоченной макушечки".

Пѣсня.

Грозный атаманъ слѣзъ съ коня, котораго подхватилъ подъ уздцы проворный Стрепетъ, и чрезъ толпу, молчаливо разступившуюся, направился къ своему холщевому шатру, разбитому подъ навѣсомъ деревъ. Прозвище дано было ему не мимо: Косолапъ хромалъ на одну ногу, вслѣдствіе раны полученной еще въ отрочествѣ отъ татарской шашки. Какъ всѣ вообще отмѣченные судьбой какимъ-нибудь физическимъ недостаткомъ, онъ избѣгалъ его обнаруживать и потому больше бывалъ на конѣ.

— Святая Коренская Матерь Божія да зачтетъ тебѣ твой постулюкъ съ ея служителемъ за преступный замыселъ на царя, взговорилъ келарь во слѣдъ атаману.

— Не пустословь, чернецъ! возразилъ атаманъ съ досадой.

— Не забывай, рабъ Божій Василій, что только благословенный мечъ разитъ, продолжалъ келарь, котораго чувство признательности за избавленіе отъ смерти обязывало по возможности попытаться возвратить стаду Христову заблудшую овцу. — И еще прошу объ одномъ: не проливай крови юноши что, теперь въ твоихъ рукахъ. Ну, прости, и да помилуетъ тебя Создатель.

Благословивъ заснувшаго Глѣба, келарь, шепча молитву, помѣстился въ колымагѣ, приказавъ брату Зосимѣ привязать кобылицу къ оглоблѣ. Отъ усталости и душевнаго волненія, почтенный келарь былъ не въ силахъ ѣхать верхомъ, хотя до обители было и не далеко. Съ несказанною радостью покинулъ онъ снова зашумѣвшій лѣсной таборъ, скорбя душой о судьбѣ раненаго сотника.

Когда Глѣбъ пришелъ въ себя, шумный таборъ представлялъ оживленный и веселый видъ. На широкой лѣсной опушкѣ трещали яркіе костры и надъ ними высоко на небѣ стояло красное зарево, дрожа, переливаясь и оспаривая свѣтъ круглаго, покойнаго мѣсяца. Курчавыя макушки высокихъ дубовъ какъ сказочные великаны озарялись съ одной стороны голубоватымъ свѣтомъ мѣсяца, съ другой багрянымъ свѣтомъ огней. Какъ муравейникъ предъ дождемъ, кишѣла поляна лѣснымъ оборваннымъ народомъ; дружныя голодныя артели, обсѣвъ плотнымъ кругомъ дымящіеся котлы кулеша съ саломъ и свѣже-настрѣленною дичью, съ деревянною ложкой въ рукѣ и ломтемъ хлѣба въ другой, насыщали свой волчій голодъ; дальше хохотала толпа, обступившая проказника-балагура; мѣстами подъ балалайку шелъ бойкій трепакъ. Весь этотъ гулъ и гамъ тяжело отдавался въ ушахъ раненаго Глѣба.

Среди всѣхъ звуковъ и криковъ яснѣе всего раздавался чей-то крикливый голосъ. Глѣбъ невольно обернулся. Не вдалекѣ, на травѣ, сидѣлъ сѣдой торбанистъ, сухощавый, длинный, полный степенной важности. Озаряемый костромъ старикъ казался властелиномъ лѣсовъ и степей; предъ этимъ старымъ исполиномъ, предъ этимъ спокойнымъ и гордымъ достоинствомъ вольнаго человѣка, Глѣбъ невольно почувствовалъ свою малость и плохость. Изъ-подъ его высокаго обнаженнаго лба и сѣдыхъ бровей хмурились старые чорные глаза; порой они, казалось, глядѣли куда-то вдаль и кому-то то улыбались, то грозились. Висячій сѣдой гайдамацкій усъ закрывалъ плеча старика, высокая черная смушковая шапка была молодецки надвинута на затылокъ, съ головы свѣсился длинный сѣдой чубъ, хохолъ, по которому прозванъ южнорусскій народъ. На старикѣ была замаранная дегтемъ сорочка съ большимъ раскинутымъ воротникомъ; поверхъ сорочки широкіе набойчатые штаны на очкурѣ. Темная волосистая грудь, маслившаяся отъ загара, темный цвѣтъ лица, съ яркимъ, здоровымъ отблескомъ, на которомъ рѣзко вырисовывались бѣлые брови и усы, и громадный горбатый носъ, — все его обличье напоминало Цыгана. На колѣняхъ у старика лежалъ деревянный торбанъ, изъ котораго онъ извлекалъ рѣзкіе звуки, сопровождая ихъ одушевленными движеніями; порою онъ оживлялъ игру пѣсней, а то вдругъ дико и неожиданно вскрикнетъ, и въ этихъ дикихъ вскрикахъ слышались месть и угроза, и затѣмъ снова старикъ переходилъ въ прежній протяжный и заунывный тонъ. Одушевленіе стараго гайдамака передавалось, повидимому, и двумъ его товарищамъ. Одинъ изъ нихъ, Татаринъ, съ огромною до-сине бритою головой и такимъ же подбородкомъ, курносый, скуластый, съ узкими воровскими глазами, нѣсколько раскосыми и глубоко ушедшими въ скулы, былъ никто иной какъ Чичакъ-есаулъ. Онъ хлопоталъ около зарѣзаннаго, еще теплаго жирнаго барана, проворно сдирая съ него, то при помощи кинжала, то просто своими сильными бѣлыми какъ у волка зубами, тонкорунную окровавленную овчинку; въ другомъ сотоварищѣ гайдамака, раскладывавшемъ огонь на сухомъ хворостѣ, вспыхивавшемъ и посылавшемъ вверхъ столбы краонаго дыма, Глѣбъ узналъ есаула Стрепета. Повидимому то былъ кружокъ начальныхъ въ шайкѣ людей; тутъ же, къ удивленію своему, Глѣбъ увидѣлъ и Сыча, уже не такого хмураго; носъ у Сыча ярко краснѣлъ отъ огня или чего другаго; вѣрный стрѣлецъ косился единственнымъ глазомъ на жарившуюся баранину, отъ времени до времени подвигая къ Стрепету кучи хворосту. Запахъ жаркаго до того пріятно и возбудительно подѣйствовалъ на Глѣба что онъ привсталъ на своей мягкой постелѣ, изъ кучи сухихъ листьевъ, собранныхъ Сычомъ и прикрытыхъ толстымъ суконнымъ охобнемъ. Закутанный войлочною попоной, раненый, по счастію, не подвергался вредному вліянію свѣжей осеннёй ночи; костеръ пріятно согрѣвалъ его; благодаря этому и своему крѣпкому сложенію, молодой сотникъ не чувствовалъ той мучительной лихорадки, которая обыкновенно являемся неизмѣнною спутницей всякой раны. Правда, чего Глѣбъ не зналъ, за нимъ ходилъ Крымчакъ, одинъ изъ любимѣйшихъ есауловъ Косолапа. Когда атаманъ шелъ въ шатеръ, то остановился предъ раненымъ головой и внимательно поглядѣлъ ему въ лицо. Юная ли красота Глѣба или что другое подѣйствовало на атамана, только ему стало жаль молодца.

— Шайтанъ, обратился онъ къ своему любимцу, — вылѣчи мнѣ его.

— Ничего, бачка; твой Касимъ вылѣчитъ, бачка; травы знаетъ, ничего.

И Татаринъ, быстро сдвинувъ баранью шапку на затылокъ, нагнулся къ раненому, и съ осторожною ловкостью, обличавшею въ немъ привычнаго лѣкаря, снялъ съ руки тряпье, которымъ Сычъ, какъ умѣлъ, перевязалъ ее. Обмывъ рану теплою водой, Татаринъ наложилъ на нее толстую лепешку изъ какихъ-то ему одному извѣстныхъ цѣлебныхъ травъ, растертыхъ на какомъ-то сильно-пахучемъ снадобьѣ, затѣмъ мастерски перевязалъ рану по-своему и вдобавокъ влилъ Глѣбу въ ротъ изъ своей тыквенной бутылки крѣпительнаго напитка.

Поглядывая на костеръ, Глѣбъ прислушивался что тамъ творится. Вдругъ торбанистъ затихъ. Къ костру подошелъ кто-то и усѣлся съ такою развязностью, точно у него было тутъ откупленное мѣсто. То былъ нашъ знакомецъ гулящій молодецъ Ера.

— Гдѣ воры тамъ и сборы! весело обратился онъ къ торбанщику: — Здоровъ, дѣдъ! Волынка да гудокъ сбереги домокъ. Играй пѣсни, мѣшать не буду, а послушать надо.

Торбанщикъ молча и угрюмо поглядѣлъ на бойкаго парня, присосѣдившагося къ огоньку.

— Умаялся, старина, продолжалъ Ера, — шутка ли, съ зорки самой на своихъ на двоихъ чертомелилъ! ей Богу! Спасибо вы тутъ не крадучись живете — что твои хоромы княжескія освѣщены и двери на распашку; вижу огни въ лѣсу, пѣсни играютъ, людно себѣ живутъ, во своемъ удовольствіи ночку коротаютъ, — ну, думаю, народъ развеселый, заверну, не обидятъ!

— Коли съ добромъ — садись, а съ лихомъ — проваливай, пробормоталъ торбанистъ.

— Это какъ водится, старъ-человѣкъ, и какъ за дѣдовъ водилось, шутилъ Ера, приходя все въ болѣе и болѣе веселое расположеніе духа по мѣрѣ того какъ поспѣвала вкусная баранина. — Добрый Иванъ и людямъ и намъ; худой Иванъ ни люлямъ ни намъ. А Ивашка я не худой, сказываютъ люди, добрый; шутки любитъ Ивашка; нутко, братцы, отгадайте загадку: — брюхо заболѣло, чужаго захотѣло?

— А ты нашу разгадай, вмѣшался Стрепетъ: — зашелъ въ чужую клѣть молебенъ пѣть?

Ера разсмѣялся.

— Это стало чужимъ кануномъ своихъ родителей поминать, стало такъ, братцы! воскликнулъ весельчакъ: — ну, ну, Татаръ-бусурманъ, давай своего барана, больно ужь въ носъ шибаетъ, давай, голубчикъ! Удружи, красавецъ, спасибо скажу.

— Кому мясо, кому кости, замѣтилъ сумрачный гайдамакъ косясь на Еру.

— Нѣшто твои стариковскіе зубы горазды кости грызть? подхватилъ Ера хохоча. — Нѣтъ, другъ, меня этимъ добромъ не укоришь: за кости съ тобой не подеремся, а мясцо пущай мнѣ.

— Гультяй ты! замѣтилъ торбанистъ.

— Гулящій человѣкъ, это вѣрно; прозвали меня добрые люди Ерой; ну, ты кто такой дѣдушка сѣдъ, а смерти на тебя нѣтъ?

— Колысь бувъ я Ляшкамъ и Татаремъ за крестоваго батьку. А звать меня Васька, изъ родовъ я гайдамацкихъ, харцызяка и лугарь! Некрещеныхъ крещу саблей; за бритую башку карбованцевъ шапку беру; полонянниковъ выкупаю; всѣмъ гайдамакамъ я гайдамакъ и всѣмъ характерникамъ я характерникъ! Прозвали за мое гультайство «Шуткой»; о ватажкѣ Шуткѣ слыхалъ?

Ера невольно попятился отъ старика и не безъ удивленія, смѣшаннаго съ робкимъ любопытствомъ, поглядѣлъ на него.

— Какъ не слыхать о ватажкѣ Шуткѣ, что всякія шутки шутитъ надъ литовскими панами.

— Грай, старый Васько! дико вскрикнулъ торбанистъ: — грай, грай, коли граешь, коли чорни брови маешь!

И схвативъ торбанъ онъ запѣлъ:

Хоть давись на мене, хоть не дивись, не вгадаешь!

Видкиль родомъ и якъ зовутъ ничего не взнаешь!

Колы трыпалось кому въ степяхъ, борахъ буваты,

То той може прозвище мое вгадаты:

Бо у мене имя не одно, а есть ихъ до ката,

Такъ зовутъ, якъ набѣжишь, на якого свата;

Жидъ въ биды за «роднаго батька» почитае,

А Ляхъ «милостивымъ добродіемъ» величае,

А ты якъ хочешь назови, — А бы бъ не крамаремъ (торговцемъ).

Ера расхохотался.

— Чѣмъ, чѣмъ, а крамаремъ не обзову, дѣдъ! воскликнулъ онъ, — эхъ-ма! продолжалъ онъ, съ удовольствіемъ озираясь на шумныя и безпечныя толпы: — народу какъ людей! Ишь ихъ набилось въ лѣсъ! Какъ хлѣба край, такъ подъ елью рай, а какъ хлѣба ни куска, такъ и вездѣ тоска. Вотъ житье казацкое, вольное: кому до кого, а намъ до себя; кому до чего, а кумѣ до всего. Вотъ жизнь-то, ни кабалы, ни подъячихъ, ни поповъ, ни бояръ, — и умирать не для чего, ей Богу!

— Намъ, прихожанамъ, что ни попъ то батька! сказалъ Стрепетъ, проворно разрѣзая на куски лучшую часть баранины, положенную Татариномъ въ лопуховые листы.

— Отъ того-то, старъ-человѣкъ, ты и заживаешь чужой вѣкъ что живешь на своей волюшкѣ, какъ словно матерой дубъ въ лѣсу, вставилъ Ера.

— Мѣста эти не царскія, не боярскія, а казацкія! гордо заговорилъ гайдамакъ, котораго орлиный носъ, сѣдые усы, бритую бороду съ длиннымъ чубомъ и темную грудь золотилъ яркій отблескъ огня. — Здѣсь воленъ Божій человѣкъ! И ты, холопъ царскій, воленъ холопство свое промѣнять на казачество. Не первый ты и не послѣдній перебѣжишь съ Московщины на вольный Косолаповъ станъ. Слетѣла сюда мелкая птица! Гайдамакъ указалъ рукой на таборъ: — грача чернаго беркуты заклевали; хоронится грачъ черный въ лѣсу, желудями да морозами крѣпнетъ; грѣетъ его ясное солнышко, свѣтелъ мѣсяцъ да огни красные; а придетъ погода, подымется грачъ черный стадомъ великимъ, почернѣетъ отъ стада грачинаго небо лазоревое, полетитъ стадо грачиное съ Украйны на Москву-городъ, встрѣтитъ стадо грачиное стадо лебединое, забьетъ черный грачъ бѣлаго лебедя!….

— Казаковать не прочь гулящій человѣкъ Ера, дѣдушка! обозвался сметливый весельчакъ, зоркій глазъ котораго не замедлилъ открыть возлѣ гайдамака объемистую деревянную баклагу, съ ремнями продѣтыми сквозь ушки, для того чтобы можно было таскать ее за плечами; баклагу не пустую, по вѣрному соображенію Еры.

— А коли ты нашего поля ягода, коли казаковать пошелъ то и мѣсто тебѣ межь казаковъ добрыхъ, сказалъ гайдамакъ ставя предъ собой баклагу; — тутъ, гляди, всякая вѣра: и Татаръ поганый казакуетъ съ нами, крещеными; ну, Татаръ, давай свой шашлыкъ, а я попою тебя бузой; давай, Стрепетъ, баранину; новый казакъ, вижу, зубами клацаетъ.

— Была бы копна, ворона прилетитъ; была бы шея, петля будетъ, замѣтилъ Ера, принимаясь за горячій кусокъ мяса и ломотъ хлѣба, и потягивая водку изъ завѣтной баклаги, что пошла въ круговую. — Эхъ, вотъ такъ винцо! откуда они такое берутъ?

— Гораздъ ты, холопъ, жрать, въ тѣмъ нѣтъ спору, дружески замѣтилъ гайдамакъ: онъ никакъ не могъ равнодушно смотрѣть на волчій аппетитъ съ какимъ Ера уничтожалъ баранину, запивая виномъ. — А пить, должно, тебѣ ровни нѣтъ.

— Благодарю моего Создателя, скромно отвѣтилъ Ера, передавая со вздохомъ баклагу дальше. — Вѣстимо, въ большую посуду много войдетъ, дѣдушка.

— Велика твоя посуда, земляче, да и моя баклага ведерная, продолжалъ охмѣлѣвшій хохолъ: — А хоть и ведерная, тебѣ какъ разъ въ пору. Ишь его, за скулы убираетъ, какъ волкъ сѣрый, только кости трещатъ; не зѣваешь, другъ.

— Кто зѣваетъ, тотъ воду хлѣбаетъ, отшучивался Ера. — Ну только мнѣ супротивъ тебя, дѣдушка, хвалиться нечѣмъ, Богъ меня убей! гляну на тебя: старъ козелъ да крѣпки рога.

— Винцо отмѣнное, похвалилъ даже мрачный Сычъ.

— Намедни тамъ, за гаемъ (гайдамакъ махнулъ рукой), торговый человѣкъ бочку везъ; ужь такъ-то скрытно сакмой крался къ Курскому городу. Степные беркуты, мои гайдамаки, зѣвка не дали, накрыли — поживились.

— Всяка тварь тварью питается, глубокомысленно замѣтилъ Ера.

— Ну, друже, возблагодаримъ Господа! И гайдамакъ легко, несмотря на свои лѣта, поднялся во весь свой огромный ростъ и перекрестился на свѣтлый мѣсяцъ.

— Ты своему Богу молись, а я своему Аллаху, бачка! засмѣялся Шайтанъ, осклабивъ свои бѣлые зубы. — Пойду къ косяку: слышь, чакалки воютъ, — чакалки воютъ, кони торопятся та не пасутся: врагъ коню — чакалка.

Накинувъ на широкія плечи бараній плащъ, шерстью вверхъ, Татаринъ исчезъ въ лѣсу.

VII.

Ино гдѣ это слыхано, гдѣ видано,

Братъ на брата съ боемъ идетъ?

Былина.

Глѣбъ молча прислушивался къ отрывкамъ доносившейся до него бесѣды у костра. Порою, когда говоръ становился тише, или относился вѣтеркомъ въ другую сторону, на Глѣба нападала легкая дремота. Очнувшись послѣ одного изъ такихъ припадковъ дремоты, онъ, къ немалому удивленію, увидѣлъ что на пнѣ подлѣ него сидитъ самъ грозный атаманъ. Косолапъ сидѣлъ скрестивъ руки на груди и пристально смотрѣлъ на раненаго. Юноша сперва просто не повѣрилъ глазамъ; но нѣтъ, это не видѣніе, а дѣйствительно онъ, самъ атаманъ, полный распорядитель его жизни. Еще болѣе удивился Глѣбъ, разглядѣвъ лицо Косолапа; оно было грустно, сосредоточено: несомнѣнно въ Косолапѣ творилось нѣчто особенное. Несмотря на всю силу воли, онъ, повидимому, не могъ совладать съ одолѣвавшимъ его волненіемъ. Вдругъ онъ всталъ и, оглядѣвшись, какъ бы желая убѣдиться что за нимъ никто не подсматриваетъ и не подслушиваетъ, обратился къ Глѣбу:

— Какъ тебя звать, сотникъ? спросилъ онъ тихимъ, вызывавшимъ на довѣріе голосомъ.

— Глѣбомъ, спокойно отвѣчалъ юноша.

— А отца какъ звали-прозывали?

— Васильемъ Верещагинымъ слылъ.

— Родомъ откуда?

— Изъ Москвы, прихода Николы Курьи-Ножки, человѣкъ я малый, ни на что тебѣ не годенъ, атаманъ.

Косолапъ не спускалъ съ него глазъ, словно въ эту минуту съ особою ясностью вспомнилось ему нѣчто такое чего забыть не въ силахъ человѣкъ.

— Не годишься? возразилъ атаманъ. — Половину рати моей промѣнялъ бы я на тебя, сотникъ; тысячи холопей набѣгутъ ко мнѣ, только свистну; но воиновъ у меня мало, какъ мало ихъ, знаю, и въ царевой рати.

— Не позорь царевой рати! горячо заговорилъ раненый: — въ рати царя Бориса, емуже послужу, не мало славныхъ воиновъ; а не вѣрится тебѣ, атаманъ, попытай, встрѣться съ ними во чистомъ полѣ.

Косолапъ ничего не отвѣчалъ.

— Ты посланъ Борисомъ, проговорилъ онъ снова, — стоялымъ головой въ Курскъ, сотникъ, блюсти государеву украйну.

— Ты почему знаешь? съ удивленіемъ спросилъ Глѣбъ.

— Не колдунъ я, а ты не баба, чтобъ колдунамъ вѣрить, сотникъ! А знай, все мнѣ вѣдомо. Вѣдаю что писано въ грамотѣ что ты передалъ ливенскому воеводѣ Нелюбу; вѣдаю что сказалъ тебѣ Борисъ на прощаньи. Сказалъ: «Сотникъ, ставлю тебя курскимъ головой, потому знаю: соблюдешь мои царевы украйны честно, а мое царское имя грозно, не потатчикъ ты курской вольницѣ и сѣверскимъ крамольникамъ». И еще сказалъ Борисъ тебѣ: «Сотникъ, выросъ тамъ въ лѣсахъ Курскихъ и Сѣвскихъ, змѣй о ста головахъ; ссѣки ты мнѣ сто головъ, а сто первую, Косолапа, Хлопку живьемъ возьми, доставь мнѣ его въ колодкахъ, въ мой стольный градъ, и за ту великую твою службу пожалую тебя, моего сотника, великою моею царскою милостью.»

Раненый съ изумленіемъ выслушалъ повтореніе, слово въ слово, того что дѣйствительно говорилъ ему царь Борисъ, посылая въ Курскъ.

— Кто же, скажи, кто переноситъ тебѣ столь вѣрно все что дѣлается не только на Москвѣ, но въ царевыхъ палатахъ? воскликнулъ онъ съ негодованіемъ.

— Перелеты (измѣнники) да шиши (шпіоны), сказалъ съ усмѣшкой атаманъ: — ихъ на Москвѣ больше чѣмъ вѣрныхъ людей, а въ Кремлевскихъ палатахъ измѣнникъ на измѣнникѣ. Этого, кажись, только ты, сотникъ, не вѣдаешь да твой царь Борисъ. Всѣ его думные бояре, да окольничьи, да воеводы — первые предатели. Патріархъ ему одинъ вѣренъ, потому знаетъ кошка чье мясо съѣла…. Стрѣльцы держатся только до чернаго дня…. чернь ненавидитъ Бориса…. Москва Ждетъ Ваську Косолапа! Я иду туда какъ Іоаннъ Предтеча, уготовать путь къ Московскому столу царевичу Дмитрію, истинному, прирожденному государю, богохранимому сыну Грознаго, что спасся, слышь, въ Литву отъ убійцъ Борисовыхъ и подымается на него съ польскими панами…. Ты же кому служишь, чей ты слуга, сотникъ? съ укоромъ продолжалъ атаманъ. — Чего ждешь, пребывая вѣренъ не царю, а цареубійцѣ? Не теряй время, сознай свое заблужденіе — всѣ мы человѣки — и пристань къ правому дѣду. Въ моемъ стану ты раздѣлишь власть со мною, станешь по мнѣ первымъ…. Увѣдай, младъ сотникъ, что русскій царь Дмитрій прислалъ мнѣ грамоту на воеводство Курское и Сѣверское, съ чернецомъ, что и сейчасъ въ моемъ стану. Увѣдай что не разбойникъ Косолапъ: не на разбойное дѣло собрана моя лѣсная сила; голодныхъ, покалѣченныхъ, утѣсненныхъ, бѣглыхъ, избывающихъ Борисовой неправды собралъ я во единую рать; такихъ-то становъ, какъ вотъ этотъ, еще три у меня: въ Теребижскихъ лѣсахъ, въ борахъ Сѣвскихъ, да въ Росховецкомъ лѣсу, что за Тимомъ-рѣкой; заутро подымаюсь на Москву, сотникъ; не мало у меня силы, да больше того по пути пристанутъ ко мнѣ холопей, что Борисъ закрѣпилъ за боярами въ кабалу несносную.

— Но кто же ты самъ, ополчившійся на царя своего? перебилъ Глѣбъ, пораженный увѣренностью и силой съ какими атаманъ склонялъ его на свою сторону.

Атаманъ вспыхнулъ, но сдержался.

— Рабствующій! Слѣпецъ! сказалъ онъ, — ты не хочешь понять желающаго обратить тебя отъ тьмы къ свѣту, отъ Бориса къ Дмитрію!

— Напрасно хлопочешь, атаманъ, кротко, но твердо отвѣчалъ Глѣбъ: — пребуду вѣренъ царю Борису и его роду, и пролью за нихъ послѣднюю каплю крови.

— Помни, ты въ моихъ рукахъ! возвысилъ свой голосъ атаманъ; онъ явно былъ не въ силахъ сдерживать долѣе своего раздраженія, — я могу заставить тебя говорить не то что ты хочешь, а то что хочу я, слышишь, плѣнникъ!

— Ты властенъ въ моей жизни и смерти, съ достоинствомъ сказалъ юноша: — но не властенъ въ моихъ мысляхъ. Измѣнить кресту безчестно, а чести моей никому не отдамъ! Весь я тутъ предъ тобой; замучь меня до смерти. Умру сотникомъ царя Бориса!

Косолапъ желчно усмѣхнулся, но заговорилъ покойнѣе и тише.

— Эхъ, не мучить тебя у меня на мысли, а, видитъ Богъ, спасти тебя хочу. Ты полоненъ по моему приказу, и волосокъ не спадетъ съ головы твоей. Вѣдай что Косолапъ честнѣе инаго владыки земнаго. Ты меня не понялъ: ты прямодушенъ, отваженъ, ты вѣрный слуга, но служишь дьяволу; отступись отъ него; вѣрь, всѣ ему служатъ только страха ради, и завтра же растопчатъ.

Атаманъ помолчалъ немного.

— Вѣдаешь ты что для Косолапа не тайна замыслы палатъ Кремлевскихъ, не токмо распорядки царскіе; знай же не безумно иду на Борисову рать что Басмановъ собралъ противъ меня; въ этой рати ненавидятъ Бориса пуще чѣмъ въ моемъ стану; земскіе ратники и въ бою не забудутъ про Юрьевъ день, а съ одними боярами въ поле не выйдешь. Какъ снѣгъ по веснѣ таетъ съ каждымъ днемъ, такъ же станетъ таять царская рать съ каждымъ переходомъ моимъ къ Москвѣ. Вольный курскій вѣтеръ сгонитъ московскіе снѣга! Не медли же, сотникъ, отойди отъ зла! Помысли, не тотъ добрый воинъ кто присягнувъ хищнику стоитъ за него де послѣдняго, а тотъ кто хоть и присягнулъ ему, да какъ свѣдалъ про его хищничество, бросаетъ все и переходитъ на сторону правую; не измѣнникъ онъ, а вѣрный и доблій сыцнъ земли своей. Переходи же, сотникъ, со стрѣльцами, курскими, со всею сторожей на сторону прирожденнаго государя, царевича Дмитрія, сына Грознаго!

— Никогда! съ негодованіемъ воскликнулъ Глѣбъ: — Цѣловалъ я крестъ, и не могу признать царемъ иного, кромѣ царя Бориса. Дмитрій умеръ въ Угличѣ — дѣло извѣстное; не встаютъ мертвые изъ гробовъ, и диво мнѣ что ты, Василій, мужъ разумный и твердый, держишья мысли людей «подлыхъ» (простыхъ) и крамольниковъ; не морочь меня, Василій, самъ ты вѣдаешь въ чемъ дѣло и самъ ты не вѣришь что Дмитрій живъ; ты морочишь людей, чтобы привлечь къ себѣ легковѣрныхъ и безпокойныхъ, и тѣнью святаго углицкаго отрока закрыть предъ судомъ всей Руси свою измѣну законному царю и свои богопротивные замыслы; но ошибаешься! Совѣсть свою ты ничѣмъ не закроешь, никакою тѣнью! И сейчасъ она коритъ тебя за потоки крови что прольются по твоему воровскому^[2] умыслу! Не тебѣ совращать меня съ пути истиннаго, а мнѣ надлежитъ высказать тебѣ всю ложь твоего пути. Не туда идешь ты куда слѣдуетъ идти вѣрному сыну своей земли; не строенію Русскаго государства служишь, а норовишь губить его; потому самозванца Дмитрія выдумали паны литовскіе да папежскіе полы съ езовитами, исконные ненавистники имени русскаго, дабы злодѣйскимъ способомъ захватить Москву, именемъ Дмитрія, и на мѣсто русскаго православія водворить латинство! Нѣтъ, Василій! Не тебѣ бы укорять меня въ моей вѣрности, а мнѣ укорить бы тебя въ твоемъ воровствѣ! Не мнѣ, тебѣ одуматься надлежитъ. Одумайся же, пока время есть, иначе великій отвѣтъ предъ Всевышнимъ Судьею предстоитъ тебѣ. Его не обманешь какъ людей!

Глѣбъ помѣшалъ Косолапу отвѣтить немедленно; притомъ онъ, видимо, воздерживался въ словахъ и тонѣ, особенно послѣ вырвавшейся угрозы, встрѣченной раненымъ съ такимъ спокойствіемъ. Косолапъ словно щадилъ его, избѣгая не только угрозы, но всего что могло бы оскорбить его самолюбіе. Подъ впечатлѣніемъ горячаго упрека, столь мужественно высказаннаго ему плѣнникомъ, атаманъ нѣкоторое время сидѣлъ молча, неподвижно скрестивъ руки на груди и понуривъ голову. Успокоясь понемногу, онъ всталъ, оглядѣлся по сторонамъ и увѣрясь что близко нѣтъ никого, началъ, наклонясь надъ раненымъ, тихимъ и взволнованнымъ голосомъ:

— Не въ моихъ силахъ вразумить тебя, сотникъ! Какимъ бы воромъ и злодѣемъ земли Русской ни считалъ ты меня, я выполню свой жребій; ни слова больше о томъ кто изъ насъ стоите за дѣло правое, кто за неправое: Богъ насъ разсудитъ! Пропасть бездонная раздѣляетъ меня съ тобой, и Богъ видитъ, чего не сдѣлалъ бы я, чтобы не палъ ты въ эту пролаетъ…. А если?… нѣтъ! Нѣтъ! заговорилъ атаманъ, какъ бы боясь своихъ предположеній и раздумывая вслухъ, — нѣтъ, я не буду братоубійцей!

Голосъ полный печали и глубокаго душевнаго движенія заставилъ Глѣба взглянуть на Косолапа; въ этомъ согнувшемся и пристально глядѣвшемъ на огонь человѣкѣ онъ не узналъ молодца атамана, предъ чьимъ соколинымъ взоромъ и громовымъ голосомъ робѣла неистовая толпа станишниковъ. Встрѣтивъ любопытный и удивленный взглядъ Глѣба, Косолапъ всталъ, точно ему стало неловко отъ этого взгляда, и съ тою рѣшимостью что бываетъ слѣдствіемъ сильнаго душевнаго движенія, торопливо обнаживъ грудь, молча показалъ Глѣбу круглую мѣдную ладонку, висѣвшую на толстомъ шелковомъ снуркѣ; въ то же время въ глаза Глѣбу блеснулъ осьмиконечный серебряный крестикъ.

Первымъ движеніемъ раненаго было протянуть здоровую руку къ кресту и ладанкѣ.

— Этотъ крестъ мой и ладанка моя же, прошепталъ Косолапъ съ сердечною улыбкой, заигравшею въ его лицѣ и въ глазахъ:

— Но у меня ровно такой же крестъ и ладонка! воскликнулъ Глѣбъ, не безъ испуга хватаясь за косой воротъ своей рубашки, при мысли о томъ что на немъ нѣтъ уже болѣе тѣхъ драгоцѣнныхъ вещей съ чѣмъ онъ не разставался ни на минуту.

— Не бойся, сказалъ Косолапъ: — твой крестъ на тебѣ и ладонка твоя на тебѣ же. И я показываю тебѣ свой крестъ и наузъ,^[3] потому что увидѣлъ такіе же на тебѣ, какъ стали тебѣ перевязывать рану.

— Что жь это значитъ? съ изумленіемъ воскликнулъ Глѣбъ, убѣдясь въ томъ что его крестъ и ладонка на немъ, и въ томъ что у нихъ одинакіе кресты и ладонки. — Что жь это значитъ?

— То что по виду наши кресты и наузы одинаковы, сотникъ.

— Есть у тебя надпись на наузѣ "Василій*?

— Есть: «Господи, помози рабу твоему Василію, Аминь».

— А знаешь что у тебя въ наузѣ?

— Знаю, сотникъ: связка двѣнадцати змѣй. Вѣдай же, Глѣбъ Васильичъ Верещагинъ, сотникъ царя Бориса Ѳедорыча, сказалъ Косолапъ послѣ нѣкотораго молчанія, — что одна и та же рука надѣвала съ молитвою на насъ кресты и наузы; что матушка твоя, честная вдова стрѣлецкаго головы Василья Верещагина, Анфиса Тимоѳеевна, родила, попрежде тебя, старшаго тебѣ брата, Василія, что еще въ отрокахъ сведенъ изъ Москвы въ татарскій полонъ. И вотъ онъ, благодаря Бога, вырвался изъ татарской неволи скинулся лѣшимъ, обыскался на Украйнѣ, и Курскіе лѣса и Сѣвскіе боры грозой блюдетъ, и царю Борису не покоряется, а извести его похваляется!…

— Братъ! Василій! воскликнулъ внѣ себя Глѣбъ, вскочивъ на ноги и стараясь, при красномъ отблескѣ костра, разглядѣть того кто назвался его братомъ Василіемъ и кто точно былъ ему братомъ. — Господи! что это со мной такое! Не грежу ли?… Нѣтъ, нѣтъ! Не стало бы такъ сердце биться, не будь ты мнѣ братомъ! — И Глѣбъ обнялъ брата здоровою лѣвою рукой. — Повтори же, повтори что ты мнѣ братъ старшой, о комъ я столько лѣтъ плакалъ, чьего плѣна не долго пережила мать.

— Умерла наша мать? тихо спросилъ Косолапъ, надтреснутымъ голосомъ, всматриваясь въ красивыя черты меньшаго, раненаго по его волѣ, брата.

— Умерла, еще тише отвѣчалъ Глѣбъ, глубоко вздохнувъ и прижавшись лицомъ къ лицу брата. Косолапъ перекрестился и украдкой отеръ слезу.

Нѣсколько минутъ пробыли такъ братья, неподвижно, молча, въ какомъ-то сладкомъ забытьи. Казалось, оба потеряли способность говорить отъ этой нежданной встрѣчи, отъ этого счастья…. Полно, счастье ли это? невольно мелькнуло въ головѣ у обоихъ братьевъ. Разлучиться въ дѣтствѣ, чтобы встрѣтиться врагами, да можетъ ли быть несчастье глубже и непоправимѣе?

Трудно передавать минуты переживаемыя порой человѣкомъ, и такія именно мгновенія переживалъ теперь Косолапъ. Онъ обнималъ нежданно найденнаго брата, раненаго и полоненнаго по его приказу, и его пригрѣвало воспоминаніе далекаго дѣтства, дальней родины, покойницы матери. Отдѣлаться отъ этихъ лучшихъ человѣческихъ воспоминаній не въ силахъ былъ и необузданный и ожесточившійся въ житейскихъ невзгодахъ атаманъ. Такъ часто проходятъ года и десятки лѣтъ, ожесточая человѣка; кажется, все имъ забыто, отвергнуто и попрано; все изорвано въ лоскутья, какъ изорвана сама жизнь. И вдругъ настаетъ мигъ, проснутся въ человѣкѣ прирожденныя чувства, и плачетъ ожесточенный человѣкъ!… Неистовый крикъ раздался въ чащѣ; стоустно повторилъ его гулкій лѣсъ; прокатился крикъ дробью, и выскочивъ изъ лѣсу на опушку, переполошилъ станишниковъ. Косолапъ поднялся, какъ орёлъ, когда обезпокоитъ его въ гнѣздѣ ночная дерзкая птица; грозно глянулъ онъ въ ту сторону откуда раздался зловѣщій крикъ. Въ мигъ властно оглянулъ онъ весь лѣсной станъ, зашумѣвшій и засуетившійся, какъ встревоженный рой. Движимые чувствомъ еще неизвѣстной опасности, станишники изготовились ко встрѣчѣ непріятеля; огромный торбанистъ, выше всѣхъ цѣлою головою, надвинулъ баранью шапку на правый глазъ и оперся черными руками на пудовую сулицу; разсудительный въ подобныхъ случаяхъ гулящій Ера, измысливъ вслухъ «моя де хата съ краю, я ничего не знаю», счелъ за болѣе полезное спрятаться за дубы; въ минуту опасности, онъ не позабылъ однако захватить съ собою торбанистову баклагу. Атаманъ пронзительно свистнулъ, и вся толпа, съ оружіемъ въ рукахъ, поспѣшила встать на мѣста. У немногихъ были рушницы и дробовики въ кожаныхъ чехлахъ; большею частью у станишниковъ за плечами торчали длинные и гибкіе луки, чѣмъ изстари славились Куряне, и колчаны, полные стрѣлъ. У многихъ были родъ палицъ съ желѣзными головешками, дѣйствіе которыхъ въ рукопашной было ужасно. Грубые желѣзные мечи съ ручками крестомъ и ратища (колья) были въ гайдамацкихъ сотняхъ, приведенныхъ ватажкомъ Шуткой съ Днѣпровскихъ береговъ; гайдамаки отличались воинственнымъ видомъ, ужасными усищами, бритыми подбородками и головами; на плечахъ у нихъ были накинуты бараньи кожи шерстью вверхъ. Калмыцкая сотня, съ черными уродливыми азіятскими рожами, раскосыми, скуластыми, красовалась цвѣтными, хотя и порванными, бешметами, кривыми саблями и очень длинными, тонкими дротиками, подъ маленькими колейцами которыхъ раззѣвались, по степному обычаю, конскіе хвосты. Въ скопищахъ московскихъ бѣглыхъ холопей, среди мѣховыхъ шапокъ, преобладали желѣзныя миссюрки. Есаулъ Стрепетъ, съ мѣткимъ лукомъ за спиной, проворно препоясалъ атамана саблей, широкоплечій Шайтанъ, нещадно расталкивая и давя толпу своимъ горбоносымъ конемъ, прискакалъ изъ табуна, ведя за поводъ осѣдланнаго Косолапова скакуна. Молодецъ-атаманъ вскочилъ на коня и понесся по стану, отдавая приказанія есауламъ, подгоняя оплошныхъ нагайкой. Всѣ прислушивались къ близившемуся конскому топоту.

VIII.

Сторожевой есаулъ спѣшился возлѣ самого атамана. По встревоженному виду съ какимъ онъ говорилъ, по вниманію съ которымъ слушалъ его атаманъ, станишники поняли что онъ привезъ важныя вѣсти.

— На кругъ, вольные люди! громко приказалъ атаманъ: — на майданъ!

Притихшія толпы мигомъ раздвинулись, образовавъ, по казацкому обычаю, среди себя пустое пространство «майданъ»; въ срединѣ майдана на пнѣ всталъ атаманъ. Есаулъ Шайтанъ, въ красной курткѣ и татарской шапкѣ, держалъ «становой бунчукъ», высокое колье, съ тремя длинными конскими хвостами. Предъ толпой стоялъ страшно изуродованный старикъ. Уши у него были обрублены, и какъ видно недавно; они были покрыты струпьями; лѣвая рука, обрубленная по локоть, торчала изъ изорваннаго рубища; у него были вырваны ноздри и оттого казалось что ему хочется плакать. Поклонясь атаману, а потомъ на всѣ четыре стороны, станишникамъ, онъ издалъ рѣзкіе, жалобные горловые звуки, похожіе на крикъ чибиса, и широко раскрылъ ротъ, показывая остатокъ языка. Нечеловѣческіе крики эти сопровождались отчаянными тѣлодвиженіями. Въ довершеніе всего онъ приподнялъ правою рукой обрубокъ лѣвой и показалъ народу гноившуюся рану.

Ропотъ участія къ несчастному прошелъ, по переднимъ рядамъ и сообщился заднимъ. По знаку Косолапа изъ кучки оборванныхъ и изможденныхъ людей выступилъ тощій дѣтина, одичалаго вида, въ жалкихъ остаткахъ рубахи вмѣсто всякаго одѣянія. Поклонясь, какъ и первый, атаману и на всѣ четыре стороны, онъ сказалъ:

— Вольные казаки съ есаулами и атаманами, здравствуйте! Призрите Христа-ради челядь опальныхъ бояръ московскихъ! Прибѣгли къ вамъ, лютости Бориса-царя избываючи; покалѣчилъ въ застѣнкахъ на розыскѣ; этого вотъ со мной пытали; языкъ ему урѣзали, бормочетъ словно Татаръ. Холопы мы добраго боярина Александры Микитича Романова; извелъ его со всѣмъ родомъ злодѣй Годуновъ, замучилъ мукою лютой и сослалъ на Бѣлое Чоре. Ни за что порѣшилъ злодѣй сердечнаго боярина, по обговору двороваго человѣка Бартенева, яко бы отравное зелье припасалъ на царя; а тотъ Бартеневъ Годуновымъ же подкупленъ. И насъ, вѣрныхъ боярскихъ людишекъ, въ застѣнкахъ кнутомъ били, на дыбу подымали, на встряскѣ встряхивали, на угляхъ жгли; исполосовали совсѣмъ, православные. Дѣтина сбросилъ съ плечъ дырявую рубаху и показалъ народу спину, всю отъ шеи и до колѣнъ въ синихъ и черныхъ рубцахъ.

— Глядите, православные! продолжалъ дѣтина, показывая поочередно обожженные пальцы и пятки: — огнемъ жегъ, злодѣй, за правоту мою: за господина моего стоялъ въ правомъ дѣлѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ-то нѣмымъ, что до застѣнка говорилъ получше моего! А взятъ Демко въ розыскъ и пытанъ все за то жь, за свою правду, какъ и я, Сенька, что не покривилъ холопскою совѣстью, не сгубилъ своей души, стоялъ на пыткѣ за боярскую невинность, и клеветы на боярина не наносилъ… Вволю напился, лютый, крови христіанской, наѣлся мяса человѣчьяго!

За вторымъ холопомъ выступилъ на майданъ малорослый старикъ съ длинною сѣдою бородой; поклонясь атаману и станишникамъ, онъ началъ, шамкая:

— Православный міръ! Пристали мы, опальные холопы, въ вольную пристань, въ темны лѣса, въ теплы станы, въ часты кусты: повыдергалъ мнѣ, злодѣй, убогому человѣку, послѣдніе зубы; загонялъ мнѣ подъ ногти спицы, да и на томъ не унялся лютой царь Годуновъ! Разослалъ грамоты: яко бы ни князю, ни смерду, ни торговому гостю, ни ратному человѣку, ни полу не принимать опальныхъ хололей Романовыхъ бояръ. А вина наша вся въ томъ что лиха своимъ боярамъ не хотѣли. И пропадаютъ пропастью Романовскіе холопья. Какъ волки голодные бѣгали мы по сырымъ борамъ, прятались отъ царскихъ приставовъ и доводчиковъ; и воленъ всякъ, по цареву указу, опальнаго холопа какъ волка убить; и суда на него нѣтъ, на убійцу; и такъ не мало нашей братьи хололей погибло злой гибелью по лѣсамъ, разбойнымъ дѣломъ промышляючи. Спаси васъ Христосъ, вольные казаки! Желаемъ казаковать съ вами! пришли, православные, стать съ вами заедино на погубителя Годунова!

— Смерть Годунову! На осину бояръ! заорала толпа чубастыхъ, длинноусыхъ гайдамаковъ, державшихся отдѣльно отъ Москвичей. — На Москву! И сабли ихъ засверкали.

— Пускай Москва казакуетъ! подхватилъ огромный ватажекъ Шутка: — Казакамъ не надо ни пана, ни хлопа!… на Москву!

— На Москву!! долго стоялъ надъ сплотившеюся толпой оглушительный зловѣщій крикъ тысячи голосовъ.

Когда неистовый ревъ поутихъ, поднялся атаманъ, съ виду покойный, какъ всегда, только глаза искрились, да лицо поблѣднѣло, да черная борода дрожала мелкою дрожью. Именно въ такія минуты крайняго раздраженія бывалъ хорошъ, самъ того не зная, неукротимый атаманъ; именно въ такія минуты да въ бою, во всей своей шири и мощи, проявлялись въ этомъ человѣкѣ та величавая способность подчинять себѣ толпы, тотъ духъ отваги что поставилъ его во главѣ самыхъ разнородныхъ и своевольныхъ скопищъ.

Одинъ видъ поднявшагося атамана заставилъ толпу стихнутъ.

— Вольные казаки! началъ онъ не торопливо. — Сами вы во очію видѣли дѣла Борисовы; по дѣламъ человѣка знать. А Борисъ, еще при Ѳедорѣ царѣ правителемъ будучи, запретъ на Юрьевъ день положилъ и тѣмъ православныхъ въ холопство закрѣпилъ; а нынѣ, какъ сѣлъ воровствомъ на Московскій столъ, безъ конца лютовать сталъ. Не царь онъ, и не ему, убійцѣ и вору, на царствѣ сидѣть. Прогнѣвали Господа московскіе люди что Бориса на государство посадили, за то и голодъ на Русь нашелъ: человѣчину ѣдятъ православные и падаль; Москва, почитай, вымерла; съ мертвыми и живыхъ валятъ въ скудельницы; а бояре гонятъ своихъ холопей, сберегаючи хлѣбную казну, ну и кодѣють хололи. А другіе не хуже этихъ калѣченныхъ въ мой станъ казацкій пришли; и той великой боярской неправдѣ Годуновъ потатчикъ! Буди по прошенію бѣглыхъ, товарищи; дамъ имъ, по ихъ убожеству, оружье и пріютъ въ стану вольномъ; а на Москву идти тожь готовъ, братцы! На восходѣ солнца пойте коней въ Тускори, да вылейте на дорогу курскаго пѣнника. И — атаманъ снялъ съ себя шапку, а за нимъ асѣ — и съ Богомъ за Русь Святую и за правду!

— За Русь! за правду! какъ одинъ человѣкъ, крикнула толпа. и вслѣдъ за атаманомъ обнаженныя головы повернулись на солнечный восходъ и заколыхались поклонами подъ шепотъ молитвы.

— Аминь! воскликнулъ атаманъ, надѣвая шапку.

Толпа послѣдовала его примѣру;

— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его! раздался среди майдана голосъ, явно привычный читать на распѣвъ церковныя книги. — Станьте, православные, за домъ Богородицынъ, посрамленный діаволомъ!

То былъ нашъ знакомецъ босой бродячій чернецъ, въ томъ же изорванномъ балахонѣ и колпакѣ; только лицо его, благодаря знакомству съ Ерой, пуще прежняго одулось и носъ алѣлъ что ягода. Еще не совсѣмъ оправясь отъ бани что задалъ ему Глѣбъ на постояломъ, бродяга, опираясь на клюку, гнусилъ на распѣвъ, будто на клиросѣ.

— Пришли послѣдніе годы міра сего, говорилъ онъ, — и царство Борисово — царство антихристово! На Москвѣ нѣсть болѣе православія! Патріархъ Іовъ, хитроумецъ, тянетъ по Борису: мнихомъ самъ бо бѣ въ Чудовѣ монастырѣ, рабъ Божій, именемъ Григорій, родовъ дворянскихъ, рязанскихъ дворянъ Отрепьевыхъ. У Іова патріарха бѣ въ послусѣ келейномъ, ради спасенія души своея; но изъ онаго вертепа утекъ, убояся Іова патріарха хитроумности и неправды великой. Въ Литву спасъ животъ свой рабъ Божій Григорій, и тамо прозрѣли очи мои свѣтъ истинный — увидалъ истиннаго государя руссійскаго, царевича Дмитрія. Послалъ меня къ вамъ, атаманы и станишники, ко своимъ вѣрнымъ слугамъ царевичъ Дмитрій, Грознаго сынъ, спасенный отъ Борисовыхъ убійцъ въ Угличѣ, Божьимъ изволеньемъ и вѣрностью слугъ своихъ. Не обезсудьте, православные, что нагъ есмь и простъ: Христосъ, Сынъ Небеснаго Царя, простецомъ же ходилъ по землѣ. И азъ пріяхъ нищенскій образъ дабы избѣгнуть заставъ Борисовыхъ. И тако вѣдайте, люди вольные, иду я, вѣрный слуга государя Дмитрія Іоанновича всея Руссіи, по велѣнію его, въ Ливны городъ, въ Елецъ, Воронежъ и на Тихій Донъ къ казакамъ. Посланъ я изъ Литвы, отъ нашего краснаго солнышка зарею, сказать Пососенскимъ городамъ, Посемью и Дону Тихому что день занимается, тьма ночная проходитъ; подымались бы на злодѣя Бориса вои Дмитріевы. Еще скажу вамъ, братія, сугубо пожалованы вы: вамъ первымъ шлетъ царевичъ свою государскую милость. Порадѣйте жь ему, прирожденному государю нашему.

Взрывъ голосовъ заглушилъ слова бродяги.

— Многи лѣта государю бѣлому, православному, Дмитрію Ивановичу! вопили толпы. — Смерть вору Борису! Смерть Годуновщинѣ, татарскому корени! Смерть боярамъ измѣнникамъ! Веди на Москву, атаманъ! на Москву!!

И неистовый хаосъ тысячи голосовъ, слившись въ одинъ оглушительный вопль, зарокоталъ по лѣсу, въ то время какъ сулицы, бердыши, сабли и мечи засверкали молніями при огняхъ костровъ.

Когда волненіе и вопли толпы утихли, Косолапъ обратился къ бродячему чернецу:

— Рѣчи твои, чернецъ, слушаемъ, сказалъ онъ, — и сердцемъ своимъ должны понимать ихъ мы, вѣрные слуги законнаго государя нашего Дмитрія Ивановича; не съ нонѣшняго дня ходитъ у насъ по Курской и Сѣверской сторонѣ слухъ: хоронится де царевичъ Дмитрій на Литвѣ и межь казаковъ. Почитай по всему Полю Дикому, отъ самой Сосна рѣки, ждутъ не дождутся батюшки-царевича. Отвѣтствуй же, посланецъ, государю нашему что завтра же его Курская рать подымается за его великую обиду на злодѣя Бориса.

— За вешними водами придетъ и самъ царевичъ съ польскимъ войскомъ, казаками, и русскою ратью на свое государство Руссійское, продолжалъ бродячій чернецъ. — Тогда вострепещатъ воры! вѣрные же Дмитріевы слуги вознесены будутъ превыше бояръ! А за твою службу вѣрную, атаманъ-молодецъ, Василій Васильичъ, жалуетъ тебя государь нашъ, Дмитрій Іоанновичъ, своею великою государскою милостью, грамотою на его, государево, Курское и Сѣвское воеводство! И ты бы, атаманъ, съ есаулами и сотнями, послужилъ государю Дмитрію Іоанновичу, и принялъ бы съ великою честью государеву грамоту, что принесъ я зашитою въ балахонѣ, претерпѣвая гладъ, бой и трусъ, даже бреннаго сего живота едва не избывъ.

Чернецъ сталъ на колѣна, и поцѣловавъ восковую печать грамоты, подалъ ее атаману; тотъ принялъ ее съ обнаженною головой, обѣими руками, въ свою очередь поцѣловавъ печать и высоко поднялъ грамоту на показъ всему стану.

— Исполать воеводѣ Курскому и Сѣвскому! заорала толпа. — Исполать нашему храброму атаману! Послужимъ прирожденному государю Нашему Дмитрію Ивановичу на многія лѣта! Костьми ляжемъ за его великую обиду и за столъ Московскій!!!

И толпа съ криками: «Смерть злодѣю Борису!» подхватила на руки своего атамана и стала качать его.

— Выкатить бочки винныя и медовыя! приказалъ атаманъ Стрепету. — Гуляй душа казацкая на всю ноченьку во здравіе государя Дмитрія Ивановича!

— И его курскаго воеводы!! подхватили голоса; — Многи лѣта государю нашему Дмитрію Иванычу и Курскому воеводѣ его Васенькѣ свѣтъ Косоладу!

— А съ солнцемъ на Москву, товарищи! крикнулъ атаманъ.

— На Москву!!!! грозно и долго стояло надъ толпой.

Вдругъ протяжное, стройное пѣніе, словно церковное, послышалось изъ лѣсу. Толпа, въ молчаливомъ удивленіи, обратила взоры въ ту сторону откуда доносилось пѣніе. Оно приближалось, и съ тѣмъ вмѣстѣ между деревьевъ замелькали огоньки.

На узкой просѣкѣ показался медленно движущійся ходъ монаховъ. Предъ образомъ несли два панникадила съ большими восковыми свѣчами. Ихъ пламень трепетно освѣщалъ толстые пни и огромныя, темнолиственныя дубовыя вѣтви. Эти богатыри курскихъ лѣсовъ мрачными рядами смѣняли другъ друга, по мѣрѣ того какъ ходъ вызывалъ ихъ на мигъ изъ мрака своими огнями, и затѣмъ снова исчезали во мракѣ, казалось, еще болѣе глубокомъ.

Толпа стихла и словно оробѣла; въ этой робкой тишинѣ шумной вольницы было нѣчто торжественное. Серебряная риза иконы, которую несъ сѣдой согбенный старикъ, горѣла отблескомъ отъ свѣчей; блестѣлъ золоченый крестъ въ рукѣ игумена и кованный эпитрахиль, подарокъ царя Бориса; медленно двигались шесть монаховъ, въ черныхъ мантіяхъ и черныхъ клобукахъ, съ протяжнымъ молебнымъ пѣніемъ: Радуйся, Невѣста неневѣстная; все это въ поздній часъ ночи и въ роковую для стана минуту не могло не подѣйствовать на вольницу.

— Чудотворная Коренская Матерь Божія! Чернецы! заговорили, крестясь и обнажая головы, болѣе набожные станишники; ихъ примѣру, кромѣ Калмыковъ, Татаръ и закоснѣлыхъ Русскихъ, послѣдовали и прочіе.

«Игуменъ съ иконой!» пошло по толпѣ. Игуменъ, отецъ Манассія, родомъ Грекъ, смуглый, блѣдный и худой, но съ выразительными, строгими чертами лица, черными, глубокими, задумавшимися глазами и черною, какъ смоль, бородой, остановился предъ толпой въ такомъ разстояніи въ какомъ обыкновенно служатъ предъ прихожанами, и осѣнилъ всѣхъ крестомъ. Многіе изъ переднихъ невольно пали на колѣни, шепча молитвы Богородицѣ. Знакомецъ нашъ, рослый служка братъ Зосима, поставилъ предъ игуменомъ аналой, на негоже монахъ-старецъ возложилъ икону. Монахи расположились полукругомъ предъ иконой, сняли клобуки, положили ихъ на плеча и запѣли стихъ: О всепѣтая Мати Пресвятая Богородице! Свѣжіе, мужественные голоса сливались съ дребезжащими старческими. Въ ихъ пѣніи было столько религіознаго увлеченія что сердца многихъ пробило теплое, давно забытое чувство умиленія и кротости.

Когда пѣніе умолкло, игуменъ, возведя взоръ къ небу, какъ бы призывая высшую силу, кротко сказалъ:

— Братія! православные! На кого собрались людно и оружно?

— На злодѣя именующаго себя царемъ Русскимъ, на Бориса Годунова! отвѣчалъ за молчавшую толпу Косолапъ, выступивъ впередъ и опираясь на саблю.

Игуменъ пристально посмотрѣлъ въ открытое лицо атамана, и съ печалью во взглядѣ и въ голосѣ сказалъ:

— О Христѣ сынъ мой, не слѣдуй множеству на путь золъ. Начальный человѣкъ! обсуди, какой отвѣтъ дашь за жизнь меньшихъ братій? Ведешь ихъ на братоубійственную войну, и самъ стремишься въ уготованную діаволомъ геену вѣчную.

— Поудержи языкъ, чернецъ! твердо возразилъ атаманъ. — Ты-то зачѣмъ пришелъ въ лѣсъ? аль монастырь надоѣлъ?

— Пришелъ я обратить души закоснѣлыя отъ діавола къ Богу! О, грѣшный, безумствующій человѣкъ! Вспомни о Іудѣ предателѣ: «сей убо стяжа село отъ мзды неправедныя», и егда паде ницъ «просѣдеся посредѣ и изліяся утроба его». И земля та наречена Акелдама, еже есть «село крови». Не я, недостойный игуменъ, говорю тебѣ, говорятъ то тебѣ святыя уста апостольскія въ Дѣяніяхъ своихъ.

Въ помощь атаману, не мудрому въ богословскихъ преніяхъ, предъ игумена выступилъ порядочно подкутившій, красномордый и красноносый чернецъ Григорій. Перекрестясь, приложась къ иконѣ и поцѣловавъ игуменскій крестъ, но не получивъ отъ него благословенія, бродяга откашлянулся въ руку, какъ бы приготовляясь къ клиросному чтенію, и, скрививъ по привычкѣ ротъ, началъ гнусить на распѣвъ:

— Въ книгѣ Моисеевой сказано, отче игуменъ: «Услыша же Фараонъ глаголъ сей и искаше убити Моисея: отыде же Моисей отъ лица Фараонова, и вселися въ земли Мадіамитстей». И ниже: «Богъ бо отца моего помощникъ мой, и избави мя изъ руки Фараоновы». Вѣдаешь, чай, отче игуменъ, не хуже насъ, темныхъ людей, что отъ Фараона сего, отъ Бориса Годунова, отъ его руки убійственной избѣгнулъ Грознова сынъ, царевичъ Дмитрій, емуже служимъ. И ты ему послужи, игуменъ, а не совращай съ пути истиннаго сихъ вѣрныхъ сыновъ земли Русской, прельстивыми словесами своими.

Достойный игуменъ выслушалъ бродягу-чернеца терпѣливо, но презрѣніе невольно выразилось на его строгому лицѣ.

— Кончилъ ты дьявольскій увѣтъ? сказалъ онъ. — Не пригоже мнѣ, іерею православія, препираться съ виночерпіемъ развращеннымъ, во образѣ черноризца; не словомъ убудить твою очерствѣлую совѣсть, сосудъ непотребный, вмѣстилище хмѣльное! Отыди, наемникъ, и не мѣшай пастырямъ добрымъ пріобщить сихъ отпавшихъ, чрезъ заблужденіе, овецъ, къ пасомому стаду Христову!

Смущенный, несмотря на все свое безстыдство, словами игумена, полными суровой правды, хмѣльный братъ Григорій не нашелся отвѣтомъ коренскому игумену, о чьей учености, а равно строгомъ житіи, онъ былъ наслышанъ еще въ Чудовѣ монастырѣ.

Атаманъ, видя неудачу Григорія, счелъ нужнымъ вставить свое слово.

— Оставь свои книжныя бредни, игуменъ! сказалъ онъ. — Въ церковномъ поученіи, знаю, нѣтъ тебѣ равнаго; но не поноси храбрыхъ, оставившихъ семьи правды ради и готовыхъ принять мученическій вѣнецъ. Не тебѣ стращать насъ діаволомъ, коли ты поборникъ Борисовъ.

— Я вѣрный слуга государя Бориса Ѳедорыча, царя Всероссійскаго, емуже крестъ цѣловала вся Русь православная, твердо отвѣчалъ игуменъ.

— На вора Бориса идемъ мы, а не на царя всея Руссіи, игуменъ! Не бѣлый онъ царь — убійца; то не православный государь что привелъ подъ Москву Крымскаго хана Казы-Гирея чтобъ замять слухъ объ убійствѣ царевича Димитрія. Того мало, вздумалъ онъ замести лисьимъ хвостомъ своимъ слѣдъ убійства углицкаго, да стольный градъ Москву сжегъ!.. За кого подымаешь, чернецъ, св. икону и крестъ святой? За убійцу, вора, злодѣя, Татарина!

— Нечего калякать съ нимъ, атаманъ! вскричалъ, собравшись съ духомъ, чернецъ Григорій: — Вѣстимо дѣло, коренской шуменъ тянетъ по патріарху Іову и по Борисѣ Годуновѣ!

— Ишь его, соловьемъ распѣлся! подхватилъ Стрепетъ, — что твой соловей, братцы!

— Соловей птица свистущая! замѣтилъ Ера. — Неволя, неволя, боярскій дворъ; идти было на волю къ попу во дворъ. Тамъ ходя наѣшься, стоя выспишься.

Ближайшіе станишники грубо расхохотались этой пословицѣ, остроумно намекавшей на безысходное положеніе холопей, кому равно тяжела была крѣпость боярская и крѣпость монастырская.

— Пословица всѣмъ дѣламъ порѣшница, братцы! воскрикаулъ Стрепетъ. — Борисъ пока на столѣ сидитъ — царь, а дай со стола за ноги сволокемъ мурзина злова, тогда справляй по немъ паннихидки, игуменъ!

— Сосна на корени красна! прибавилъ Ера. — Не сади дерева корнемъ кверху!

— Проваливай, попищи, пока цѣлы! ревелъ огромный гайдамакъ Шутка, обступая монаховъ со своими звѣровидными степняками.

Игуменъ, осмотрѣвшись по сторонамъ и убѣдясь что имѣетъ дѣло съ отчаяннымъ сбродомъ, печально покачалъ головой и молча опустилъ въ землю глаза, выслушивая грубыя насмѣшки и остроты.

— Святому апостолу Павлу, пришедшу во градъ Ефесъ, сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія, — бысть во время оно молва не мала о пути Господни, Димитрій бо нѣкто именемъ, среброковачъ, творилъ храмы сребряны Артемидѣ, подаяше хитрицемъ (художникамъ) стяжаніе не мало. Сей Дмитрій созвалъ товарищей своихъ и рече имъ: «Мужіе! Вѣете яко отъ сего дѣланія довольство житію нашему есть». И «исполнися градъ весь мятежа». Не такожде ли и вы, мзды и стяжанія ради, мятетесь во слѣдъ за онымъ хитросплетеннымъ Дмитріемъ?

— На осину чернеца! завопилъ Шайтанъ, но никто не поддержалъ его.

— Святый апостолъ Павелъ рече: продолжалъ игуменъ, — «узы и скорби ждутъ мене, но ни едино же попеченіе творю; риже имамъ душу мою честну себѣ, развѣ еже скончати теченіе мое съ радостью и службу юже пріяхъ отъ Господа Іисуса, засвидѣтельствовати Евангеліе благодати Божіей». Ухожу, но молю, братія, смиритесь духомъ; отрекитесь грѣха, а ты, атаманъ, обрати разумъ свой и силу за царя Бориса, и онъ пожалуетъ тебя…

— Высокими хоромами съ перекладиной! закричали многіе голоса. — Знаемъ мы его жалованье!…

— Жаловалъ и волкъ кобылу, оставилъ хвостъ да гриву, подхватилъ неистощимый въ пословицахъ Ера.

— Честной игуменъ, обратился къ нему Косолапъ, — повторяю, оставь книжныя рѣчи; съ честью встрѣтилъ мой станъ пресвятую икону и ея служителей; стало то угодно Матери Божьей чтобы ты, игуменъ, съ крестомъ и молитвой напутствовалъ христолюбивую рать государя Дмитрія Ивановича всея Руссіи.

Косолапъ, съ шапкой въ рукѣ, подошелъ ко кресту и хотѣлъ поцѣловать его; игуменъ молча отступилъ, и не далъ ему поцѣловать креста.

— «Не сообщайся съ ними, ни съ богами ихъ», повторилъ строго игуменъ слова Моисея. — Служитель православнаго алтаря, твердо продолжалъ онъ, — не благословляетъ разбойника, измѣнника государю своему; смири гордыню свою, распусти скопище, освободи царева сотника тобой плѣненнаго, или да будешь проклятъ въ сей и будущей жизни!

Игуменъ важною поступью пошелъ изъ стана. За нимъ двинулись монахи; опять затрепетали между деревьями огоньки свѣчей, и лѣсъ огласился согласнымъ пѣніемъ стиха: «Радуйся, Невѣста неневѣстная!»

Еще въ то время какъ общее вниманіе вольныхъ людей было обращено на изувѣченныхъ холопей опальныхъ бояръ, Сычъ, на порядкахъ угостившійся и сведшій уже чарочную дружбу съ Ерой, понялъ изъ разгульнаго смысла его рѣчей и иносказательной хвастливости что онъ, Ера, можетъ, разумѣется, за тугой кошель, вывести его съ царскимъ-сотникомъ изъ лѣснаго стана и доставить ихъ въ Курскій острогъ. Мысль убѣжатъ крѣпко зсѣла въ головѣ Сыча. Замѣтивъ что Ера куда-то скрылся, Сычъ пошелъ его отыскивать, чтобы поговорить съ нимъ, пользуясь суматохой, произведенною появленіемъ монаховъ. Онъ нашелъ его въ лѣсу, не далеко отъ того дерева гдѣ былъ повѣшенъ Обухъ. Ера счелъ не лишнимъ освидѣтельствовать имущество повѣшеннаго. Изъ одного сапога Обуха вытащилъ онъ тряпицу съ деньгами, а изъ другаго посудину съ зеленымъ виномъ. Только-что Ера началъ угощаться, какъ къ нему подошелъ стрѣлецъ.

— А, сватъ, косъ очьми, правъ рѣчьми, обратился къ нему общительный гуляка. — Глотни-ка за упокой висѣльника: дѣло христіанское, ровно безъ попа хороненъ, помянуть некому.

Сычъ не отказался. Усѣвшись подлѣ пріятеля, онъ обинякомъ завелъ рѣчь о побѣгѣ.

— Понимаю, другъ, послѣ долгаго молчанія глубокомысленно пробормоталъ Ера. — Оно ничего, уйти можно, коли сотнику твоему жить хочется.

— Да какъ уйдешь? ишь народу сколько набито!

Ера разсмѣялся.

— Псарня велика, да и лай громокъ! сказалъ онъ: — А ты вотъ что, паренекъ, скажи: мошна-то у твоего сотника туга-ли?

— Мошна у моего головы царской казной пузата, и не скупо пожалуетъ онъ добра-молодца кто доведетъ насъ цѣлыми до Курскаго города, отвѣчалъ стрѣлецъ: — Да ты самъ нѣшто не изъ станишниковъ, молодецъ?

— Ну ихъ, прости Господи, клятыхъ! Ера сплюнулъ: — Наше дѣло гудящее, завернулъ въ станъ веселья ради, потому вино у станишниковъ безпереводное, братуха! За тѣмъ самымъ и ватажишься съ ними; а то дѣтей мнѣ съ ними крестить въ лѣсу, что ли? Будь они не ладны, пропастью пропади. А ты мнѣ, косой дядя, скажи: ваши то засѣдланные московскіе кони у коновязи?

— Наши.

— Ладно. Гляди чтобъ голова твой курскій не жалѣючи отсыпалъ корабленниковъ Ивашкѣ за его молодецкую службу; а я заразъ скраду обоихъ коней, благо не разсѣдланы, и въ лѣсъ сведу, туда вонъ, гляди, въ глухое мѣсто; да оттуда тебѣ совой легонько этакъ засычу; а какъ засычу тебѣ совой, и ты бы, братуха, въ тожь число поспѣшалъ ко мнѣ со своимъ головой. Подымай же не медли голову, да прямо въ лѣсъ, кабанище московскій, коли щетину свою бережешь; не то попалятъ тебѣ ее, видишь, костровъ много, есть на чемъ.

— Веди коней, сказалъ Сычъ, идя къ Глѣбу.

Къ физическому утомленію Глѣба присоединилась скорбь объ ужасной, по его убѣжденію, судьбѣ брата. Сномъ казалось ему все случившееся. Сжималось сердце Глѣба при мысли что онъ въ плѣну у разбойниковъ, и атаманъ этихъ разбойниковъ его старшій братъ Василій; правда, благодаря этому обстоятельству, его жизнь внѣ опасности. Но что въ томъ? Глѣбъ понималъ что возобновись прерванный разговоръ съ братомъ, — а онъ неминуемо возобновится, — и они изъ братьевъ станутъ непремиримыми врагами. Лишь на мигъ, словно въ насмѣшку надъ братскими чувствами, свела ихъ своенравная судьба. Глѣба страшилъ этотъ неминучій вѣчный разрывъ съ братомъ, кого такъ хотѣлось, такъ жаждалось любить его сиротливому сердцу!

Съ поспѣшностью, къ какой только онъ былъ способенъ, стрѣлецъ подошелъ къ Глѣбу. Онъ наскоро передалъ ему свой разговоръ съ Сычомъ, и какъ только могъ убѣдительно доказывалъ возможность побѣга. «Бѣжать? да, да, бѣжать во что бы то ни стало», мелькнуло въ головѣ Глѣба. «Лучшаго исхода не придумаешь. Лучше ввѣкъ не видать брата, чѣмъ встрѣтиться съ нимъ какъ съ врагомъ.»

— Увѣренъ ли ты въ этомъ молодцѣ? спросилъ Глѣбъ.

— Господи! Да можно ль кому вѣрить въ этой клятой сторонѣ? возразилъ стрѣлецъ озираясь: — а все жь сдается не обманетъ. Бога ради не мѣшкай, идемъ.

— Чу! шепотомъ промолвилъ стрѣлецъ, услышавъ условное уканье Еры.

Накинувъ на себя корэнь, Глѣбъ вслѣдъ за Сычомъ углубился во мракъ лѣса, держась на повторявшееся время отъ времени сычанье совы. Непроглядная тьма заливала лѣсную гущу, несмотря на то что вершины дубовъ серебрились мѣсяцемъ.

— Куда прёшь, держи на меня! проговорилъ въ темнотѣ голосъ Еры. — Ну, други сердечные, тараканы запечные, не зѣвать! Слышь, стрѣлецъ, поведу я коня, а ты за хвостъ держись лѣвою рукой, а правой веди другаго коня; голова пущай возьмется за хвостъ, понялъ, братуха?

— Понялъ, дрожащимъ голосомъ отвѣтилъ Сычъ, исподняя приказаніе вожака.

— Сможешь идти, голова? прошепталъ Ера.

— Смогу.

— А за хвостъ взялся?

— Взялся.

— Ну, крѣпче же держись, голова, не то потеряемъ тебя въ лѣсу. Съ Богомъ!

Бѣглецы поспѣшно шли гусемъ, держась за хвосты лошадей. Глѣбъ тотчасъ же замѣтилъ что ноги его ступаютъ по торной дорогѣ и что вѣтви не мѣшаютъ идти; изъ чего заключилъ что вожакъ велъ ихъ по одной изъ узкихъ просѣкъ, проторенныхъ по лѣсу одичалыми табунами; догадку эту подтвердилъ мѣсяцъ, пробившійся на просѣку. Не на угадъ велъ Ера бѣглецовъ. Глотнувъ на ходу раза два пріятной ему жидкости, Ера нѣсколько разъ сворачивалъ на разныя просѣки, то вправо, то влѣво, и Глѣбъ видѣлъ мѣсяцъ то вправо, то влѣво отъ себя. Скоро онъ убѣдился что ихъ вожатому вести по темному лѣсу все равно что по чистому полю. Суевѣрному Сычу Ера казался вѣдуномъ. И точно, безъ видимыхъ слѣдовъ и признаковъ, которыми можно бы было руководиться, Ера велъ ихъ не уменьшая шагу, словно не зная устало сти. Все ждавшій погони и потому соображавшій куда ему броситься въ такомъ случаѣ, вправо или влѣво, Сычъ началъ успокоиваться, давно не слыша криковъ и не видя огней разбойничьяго стана…. Да и ничего уже не было слышно въ мрачномъ лѣсу.

— Не могу идти, мочи нѣтъ! сказалъ Глѣбъ.

Ера остановился.

— Ну, побратимы, могарычъ за вами, сказалъ онъ, пользуясь удобнымъ случаемъ хлѣбнуть. — Удрали въ добрый часъ, не сыскать имъ насъ! Садись, голова. Тебѣ небось полпути за цѣлый путь показался: ишь умаялся, сердечный. И вмѣстѣ съ Сычомъ посадивъ на коня совсѣмъ выбившагося изъ силъ Глѣба, Ера предложилъ сѣсть и Сычу, на что тотъ согласился съ великою охотою.

— Вы на коняхъ, а я пѣшъ да не отстану. Эхъ, ночь-матка — все гладко: не стукнетъ, не брякнетъ, ко всякому подойдетъ.

— Поддержи меня, добрый человѣкъ, прошепталъ Глѣбъ, покачнувшись на сѣдлѣ: — въ глазахъ темнѣетъ, упаду.

Ера и стрѣлецъ поспѣшили поддержать его.

— Глотни-ка винца, не бойсь, голова, какъ рукой хворобу выметъ! Ера влилъ ему въ ротъ добрый глотокъ.

Дѣйствительно, вино освѣжило раненаго, онъ ободрился и былъ въ силъ продолжать путь. Ера шелъ рядомъ, иногда его поддерживая. Напрасно усталые глаза Глѣба искали признака жилья. Спереди, сзади, всюду тянулся лѣсъ.

— Ты насъ ведешь безъ дороги, пріятель, замѣтилъ вожаку Глѣбъ.

— Сѣрому волку вездѣ дорога и ночи ему нѣтъ, сотникъ.

— Что ты за человѣкъ? И куда насъ ведешь?

— Человѣкъ я Божій, обшитъ кожей, а веду къ себѣ, въ свое жилье, мѣсто скрытное, гдѣ насъ не докопаются разбойнички, а мужикъ я не глупый, да признаться, отъ работишки отлыниваю. Самый тотъ я гулящій человѣкъ: пьянъ напьюся, а къ бабѣ идти боюся; баба у меня, одно слово, ягода, только кислая! При воспоминаніи о своей бабѣ Ера даже сплюнулъ.

IX.

Въ стану долго еще шумѣли и галдѣли по уходѣ коренскихъ монаховъ. Наконецъ, атаманъ распустилъ майданъ. Позвавъ съ собою въ шатеръ есауловъ, онъ началъ совѣщаться съ ними о подробностяхъ завтрашняго похода. Какъ все было обдумано, передумано и улажено, Косолапъ поспѣшилъ къ раненому брату. Самыя противоположныя чувства овладѣли Косолапомъ. Онъ вспоминалъ суровыя слова игумена, и тутъ же какъ живой вставалъ предъ нимъ образъ изуродованнаго холопа съ отрѣзаннымъ языкомъ. Гдѣ же, на чьей сторонѣ правда? «Будь меньшой братъ на моемъ мѣстѣ, онъ покорился бы игумену», думалъ атаманъ, «и что же? Попрежнему бы лютовалъ Борисъ, попрежнему рвали бы ноздри, рѣзали языки безвинныхъ холопамъ за то только что не хотѣли они оболгать своихъ бояръ. Пусть же онъ самъ разсудитъ, пусть онъ мнѣ скажетъ гдѣ правда.» И Косолапъ начиналъ надѣяться что братъ убѣдится его доводами, что онъ станетъ заодно съ нимъ. А если нѣтъ? Косолапъ полюбилъ брата; его красота, его твердость и рѣшимость стоять до послѣдняго за Бориса произвели на Василья сильное впечатлѣніе, и мысль что между имъ и Глѣбомъ никогда не будетъ согласія мучила и терзала его. На мѣстѣ гдѣ онъ оставилъ раненаго никого не было.

— Шайтанъ! крикнулъ онъ внѣ себя, дрожа всемъ тѣломъ, показывая на пустое ложе изъ листьевъ. — Изъ-подъ земли вырой мнѣ плѣненнаго сотника царскаго!

Есаулъ позвалъ нѣсколькихъ станишниковъ, и они съ горящими головнями торопливо обыскали станъ: нигдѣ не было ни сотника, ни стрѣльца; ихъ кони также исчезли.

— Въ погоню!! На конь двѣсти молодцовъ! таково было первое бурное движеніе Косолапа. — Разсыпьтесь по тропамъ и просѣкамъ, на всѣ стороны; живаго или мертваго, а доставить мнѣ царскаго сотника! Мѣшокъ карбованцевъ тому кто приведетъ его! Живо!

Отборные конники уже были въ сѣдлахъ, готовые летѣть, и Шайтанъ разчитывалъ ихъ на десятки.

— Стой!! вдругъ приказалъ атаманъ. Во все время суматошныхъ сборовъ онъ стоялъ молча, мрачный, со скрещенными руками. — Конники къ кострамъ, коней сбатовать! приказалъ онъ.

И властно махнувъ рукою, Косоланъ углубился въ лѣсъ. Онъ вышелъ на сочную луговину, гдѣ пасся его осѣдланный конь; подъ спокойнымъ мѣсячнымъ сіяніемъ, расплавленнымъ серебромъ блестѣлъ ручей; Косолапъ свистнулъ; свѣтлый жеребецъ поднялъ голову, и, весело заржавъ, стрѣлой понесся къ хозяину, безъ шума, словно не касаясь подковами шелковистой травы. Онъ остановился предъ Косолапомъ, со всего скока, на высокихъ стройныхъ ногахъ; то былъ степной скакунъ, короткій, широкій, весь изъ кости и мускуловъ, горбоносый и высокозадый. Не безъ труда добылъ его Косолапъ, и похвалялся пріятелямъ что конь его "осерчается, отъ сырой земли отдѣляется, « поднимается выше лѣсу стоячаго, что пониже облака ходячаго, горы и долы промежь ногъ пропускаетъ, маленькія рѣки хвостомъ застилаетъ, а широкія перепрыгиваетъ». Сердитый свѣтло-буланый горбоносый Калмыкъ, съ жесткою черною гривой и чернымъ хвостомъ, глядѣлъ на хозяина умными свѣтлыми глазами; онъ, казалось, понималъ малѣйшее его движенье, ласкался къ нему, обнюхивалъ его, и лизалъ шершавымъ языкомъ его рука и лицо. Косолапъ погладилъ рукой шею и морду Калмыкъ и не утерпѣлъ, поцѣловалъ его между ноздрями, пахшими травой. Калмыкъ не разъ сослужилъ Косолапу вѣрную службу; было за что любить его. Косолапъ развязалъ чумбуръ, обвивавшій шею коня, взнуздалъ его, осмотрѣлъ пистоли въ чушкахъ, поправилъ нагайку, висѣвшую на лукѣ, и молодцомъ взлетѣлъ въ сѣдло, охорашиваясь по привычкѣ, хотя никто не могъ видѣть его теперь ночью, на лѣсномъ дугу.

Сдерживая скакуна, Косолапъ въѣхалъ въ чащу, куда не западалъ мѣсячный лучъ. Давъ Калмыку поводъ съ правомъ выбирать дорогу, онъ припалъ головой къ его гривѣ, боясь чтобъ упругія вѣтви не выстегнули ему глаза. Онъ зналъ своего боеваго товарища, онъ зналъ что тотъ самъ вынесетъ его на широкую степь. Покойно-грустными глазами смотрѣлъ полный мѣсяцъ на степь. Отдавъ поводъ, Косолапъ понесся во весь скокъ. Было совершенно тихо, но разсѣкаемый Калмыкомъ воздухъ словно вѣтеръ свистѣлъ въ ушахъ Василья. Широкая степь бѣжала, и всаднику казалось будто опережала его, забѣгая всё впередъ и впередъ. Бѣлѣлись и сребрились кругомъ толстые будыли бѣлголоваго ковыля и блестѣли купы краснаго «шеляга» (лозы), что вмѣстѣ съ терновыми кустами разсѣлся по малѣйшимъ ложбинкамъ. Какъ бы все расширяясь, обхватывала всадника степь. Вдали легкимъ очертаніемъ едва рисовалась могила. Этотъ степной курганъ, хорошо знакомый Василью, казалось ему, былъ полонъ какой-то печальной думы о судьбѣ павшихъ здѣсь многихъ, быть можетъ, богатырей; можетъ-быть такой же гордый и славолюбивый человѣкъ, какъ самъ онъ, Косолапъ, придавленъ этимъ высокимъ курганомъ. Безысходная степь спала въ какомъ-то прозрачномъ, дымчатомъ, сонномъ свѣтѣ мѣсяца. Съ высоты чистыхъ небесъ, словно струились мягкія волны полночнаго свѣта, придавая всему волшебныя очертанія, стирая даль и смягчая ближніе предметы. Просыпавшійся порой свѣжій вѣтерокъ благодатно охватывалъ прохладой разгорѣвшагося Василья, и онъ жадно вдыхалъ всею своею молодецкою грудью…. Казалось, эта степная ширь, этотъ сказочный бѣгъ, подмывали Калмыка нестись еще быстрѣе. Дальная степная могила все росла и росла, словно бѣжала на встрѣчу Калмыку. И чѣмъ ближе, чѣмъ выше и опредѣленнѣе становилась она, тѣмъ нетерпѣливѣй становился мрачный Василій. Наконецъ, Калмыкъ сталъ въ тѣни, брошенной на траву курганомъ, и въ ту же минуту бѣлая фигура появилась на вершинѣ огромной круглой могилы, вся облитая мѣсячнымъ свѣтомъ.

Осадивъ кипящаго коня, съ нѣжностью, и съ тою внутреннею робостью съ какою самый суровый мущина встрѣчается со страстно любимою женщиной, глядѣлъ Косолапъ на эту бѣлую неподвижную фигуру.

— Пора, Василій, пора! раздался звонкій женскій голосъ, отозвавшійся живою радостью въ сердцѣ атамана. Съ молодымъ, здоровымъ смѣхомъ, сбѣжала съ могилы полная женщина, лѣтъ двадцати-пяти, чернобровая, черноволосая, черноглазая, съ круглымъ смуглымъ лицомъ. Косолапъ глядѣлъ на нее, и въ его лицѣ стояла широкая, нѣжная улыбка. Лукаво, съ вызывающею улыбкой, взглядывала она на него изъ-подъ своихъ черныхъ бровей тѣми задорными женскими глазами, что въ одно и то же время и упрекаютъ и ласкаютъ.

— Такъ-то ты меня встрѣчаешь, Маруся! обозвался онъ, легко качнувъ головой, тоже какъ бы съ легкимъ упрекомъ.

— Зачѣмъ запоздалъ? мало я тебя ждала! Спроси у могилы да у бѣлой ночи, Василій, коли мнѣ не вѣришь: на хуторѣ пѣвни (пѣтухи) пропѣли. Молодая женщина вздохнула. — Ждала вчера, прошептала она, и третьяго дня, всѣ ночи тебя поджидала….

— Не воленъ я, Маруся, хоть и атаманъ: дѣла!

Косолапъ слѣзъ съ коня, обмоталъ чумбуръ вокругъ, его шеи, разнуздалъ и пустивъ его ластись, подошелъ къ ней.

Она отступила отъ него, какъ бы въ наказаніе за то что опоздалъ. Глаза блеснули какъ огоньки, и она тихо засмѣялась въ рукавъ бѣлой сорочки.

— Соскучился я по тебѣ, Маруся; ину-пору всё бросилъ-бы, на крыльяхъ бы къ тебѣ полетѣлъ, къ моей лебёдкѣ…. А она вонъ какая! дуется!

— Какая? говори какая? наступила она на него.

Онъ улыбался, любуясь ею. Довольно было бы для нея этого улыбающагося взгляда, чтобъ убѣдиться что онъ ее любитъ, не будь она раньше въ томъ увѣрена. Чувствуя что онъ любуется ею, Маруся вдругъ перестала смѣяться, выпрямила свой плотный станъ въ бѣлой полотняной сорочкѣ и сложила руки на высокой груди.

Она стояла противъ мѣсяца и, не глядя на Василія, позволяла ему любоваться собой. Веселымъ огонькомъ сверкали на мѣсяцѣ серебряныя кольца ея серегъ. Черные, влажные, веселые глаза казались еще больше отъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ; она была средняго роста и, какъ говорятъ, въ соку. Ямочки на щекахъ говорили за ея веселый нравъ; полныя губы были полуоткрыты и изъ-за нихъ какъ жемчугъ бѣлѣлись зубы. Одежда украинской женщины вполнѣ выказывала ея стройный станъ: клѣтчатая шерстяная плахта обертывала ея крутыя бедра; бѣлый суконный кафтанъ, безъ рукавовъ и короткій, обшитый золотыми галунами, особенно красиво обрисовывалъ упругую грудь, плотныя плечи и гибкій тонкій станъ. Монисто изъ тяжелыхъ дукатовъ и крупныхъ гранатъ, нанизанныхъ на дебѣлой шеѣ, горѣли какъ звѣзды. На затылкѣ густыя волосы были свернуты и подобраны подъ шелковый алый очипокъ, круглую красивую шапочку, что на Украйнѣ носятъ только замужнія женщины. Изъ-подъ плахты бѣлѣлся нижній конецъ сорочки, а изъ-подъ сорочки виднѣлись полныя ноги, въ сафьянныхъ алыхъ черевикахъ на высокихъ подкованныхъ каблукахъ.

— Говори жъ, какая? повторила Маруся требовательнѣе.

— Ненаглядная! прошепталъ онъ съ нѣкоторою торопливою робостью, и крѣпко обнялъ Марусю. Она не сопротивляясь позволила ему цѣловать себя.

И вдругъ засмѣялась.

— Цѣлуется — словно любитъ, право! сказала она.

— А то, скажешь, не люблю?

— Ничего не скажу: сама знаю.

— Что жь знаешь-то? онъ глянулъ на нее съ укоромъ. — Ничего ты не знаешь. Я вотъ пріѣхалъ проститься съ тобой, а ты про то и не знаешь.

— Проститься? Маруся удивилась и вдругъ перемѣнила тонъ. — Какъ проститься?… когда?… Она глядѣла на него сурово, какъ бы подозрѣвая что онъ такъ только сказалъ о прощаніи чтобы посердить ее. Но взглянувъ ему въ глаза, она поблѣднѣла и дыханіе сперлось у нея въ груди. Его глаза все ей сказали. Нѣтъ, не праздно онъ сказалъ ей о прощаніи; не для того только чтобы посердить ее; онъ точно пріѣхалъ съ ней проститься; надолго ли? Неужели навсегда?

Съ минуту она пробыла неподвижно, молча глядя на Косолапа, какъ бы обдумывая нѣчто важное.

— Такъ скоро?… Ты не говорилъ мнѣ этого въ послѣдній разъ, Василій, сказала она, — отчего ты тогда не сказалъ мнѣ?

— Оттого, Маруся, что самъ только нынче получилъ желанный указъ немедля на Москву идти.

— Желанный!… Стало я тебѣ больше нежеланная?

Онъ хотѣлъ было обнять ее, но она сильною рукой оттолкнула его прочь. Поднявъ красивую голову, съ гордымъ достоинствомъ, она заговорила звучнымъ, полнымъ голосомъ:

— Василій Васильичъ, въ правду ль покидаешь меня? Или ты шутку шутишь?

— Не шучу шутку, правду сказалъ, Маруся.

— Коли правду сказалъ, такъ кого жъ ради покидаешь меня, горькую сиротину? Говори; промѣнялъ ты меня на другую, помоложе, покраше? Знаю, худая слава бѣжитъ про мужскую вѣрность, давняя! Вашъ братъ — воръ, на томъ стоитъ какъ бы обмануть нашу сестру-перепелку! Пока не взялъ, словами какъ листомъ стелетъ, такая-сякая-немазаная! И за себя-то замужъ возьму, и на тебя глядючи радоваться буду, и безъ тебя мнѣ жизнь не въ жизнь! Не правдой беретъ воръ-мущина женское сердце, а своею воровскою хитростью. Видно не первая я и не послѣдняя дура на бѣломъ свѣтѣ; сладки медовыя слова, да живутъ на погибель они бабью. Вижу, надоѣла тебѣ полюбовница: живешь съ нею не въ законѣ, бросить воленъ…. Васильичъ, Васильичъ! такъ-то ты со мной поступилъ? Говори, не по-сердцу тебѣ больше Маруся, надоѣла? Бѣжишь отъ меня прочь? новую полюбовницу себѣ добываешь?

Голосъ Маруси звенѣлъ въ ушахъ растерявшагося атамана. Чувство какой-то неправоты предъ нею смѣшивалось въ немъ съ жалостью къ ней.

— Не на кого мнѣ мѣнять тебя, Марья Степановна. Прошелъ я бѣлый свѣтъ отъ Чернаго Моря до Москвы, видалъ что ru на есть первыхъ красавицъ Крымскаго хана, да другой такой какъ ты не видалъ и не увижу. Воръ я, правда твоя, потому меня всѣ воромъ обзываютъ; но не воровалъ твоего сердца, сама ты мнѣ его отдала. А мѣняю я красу твою и радость мою любовную на иную полюбовницу, что на стрѣлу московскую; уложитъ она меня, добра молодца, не на пухову перину, на мать-сыру землю. Завтра подымаюсь съ силой, на Бориса: либо онъ, либо я!

— Зачѣмъ идешь на Московскаго царя, Василій? возразила она съ убѣдительностью любящей женщины. — Царь на Москвѣ, ты въ Курскѣ: тебя тутъ не достанетъ. Въ степяхъ ты самъ себѣ царь. А тѣсно станетъ намъ здѣсь, что жь, степь широка, самъ ты говорилъ что аль ни къ морю синему понадвинулась; уйдемъ въ вольныя степи, куда духу московскаго вѣтеръ не занесетъ, гдѣ беркуты строжить насъ будутъ.

— Баба ты, Маруся, не понять тебѣ мужскаго дѣла! Слушай.

И онъ сталъ приводить ей доводы почему подымается на царя Московскаго. Она слушала, и изъ всѣхъ словъ поняла одно только: ждетъ ее длинный рядъ дней и ночей тяжелой неизвѣстности о миломъ, и въ концѣ, всего вѣрнѣе, роковая вѣсть….

— Любилъ бы ты меня — никуда не пошелъ бы отъ меня, сказала она, — вспомни что ты мнѣ говорилъ на этомъ самомъ мѣстѣ четыре года назадъ? Ты мнѣ сказалъ: «Маруся! Люба ты мнѣ вотъ-какъ!» А я тебѣ: мужевая я жена, Василій. «Знаю, говоришь, только и то знаю: изъ сердца не вынешь, а въ сердце не вложишь.» Маруся перевела духъ: — Мертвою клятвой клялся ты мнѣ. Повѣрила я тебѣ, Василій: согрѣшила предъ Богомъ и добрыми людьми, убилъ ты мужа моего законнаго!… Не думала въ тѣ пора чтобы ты же посмѣялся надо мной, чтобы ты бросилъ меня съ сыномъ!… Много благодарствуемъ на томъ, Василій Васильичъ!

Маруся зарыдала, закрывъ лицо руками. Косолапъ, понурясь, не трогался съ мѣста. Ему нечего было обдумывать. Не было для него выбора между Марусей и исполненіемъ обязанности, возложенной на него, какъ думалъ онъ, самимъ Богомъ. Но послѣднія слова Маруси заставили его припомнить забытое-было. Вспомнился ему окровавленный трупъ казака Саввы, мужа Маруси; вспомнилось ему какъ внезапно явился онъ на мѣсто свиданія любовниковъ. Вспомнился его грозный взглядъ. Какъ вчерашняя, вспомнилась ему та давняя ночь, когда клялся онъ Марусѣ въ неизмѣнной любви и глядѣлъ на нее не наглядѣлся при свѣтѣ большихъ звѣздъ, ярко высылавшихъ на блѣдномъ осеннемъ небѣ, у этой самой могилы. И вотъ она, та самая Маруся, мать его маленькаго сына, — рыдаетъ предъ нимъ, и онъ не въ силахъ утѣшить ее.

Давъ Марусѣ выплакать свое горе, онъ сталъ ласково утѣшать ее.

— Полно, Маруся, ворочусь къ тебѣ, скоро, скоро! ворочусь въ славѣ, московскихъ гостинцевъ тебѣ привезу.

— Не вернешься ты, на свою погибель идешь ты! шептала она съ отчаяньемъ, въ промежуткахъ рыданій: — Я сонъ видѣла нынче: твоя голова, вся въ крови, подкатилась на мою подушку: то смерть твоя, Василій!

Это предчувствіе любимой и любящей женщины щемливо отозвалось въ сердцѣ Косолапа, но онъ пересилилъ себя и засмѣялся.

— Кабы воинъ вѣрилъ во все во что баба вѣритъ, не было бы воиновъ, Маруся. А ты, лучше, перекрести меня на путь-дорогу, а я перекрещу тебя на радостную нашу встрѣчу.

Она съ рыданьемъ перекрестила его, и упала къ нему на грудь, лицомъ къ его плечу. Такъ молча, не утѣшая другъ друга, долго, неподвижно простояли они.

Когда Маруся нѣсколько успокоилась, Косолапъ опустилъ въ ея суконный мѣшочекъ, калитку, который, по украинскому обычаю, она носила сбоку, тяжелую кожаную кису и, наклонясь къ ней, сказалъ:

— Слушай что скажу тебѣ, Маруся! Запомни мои слова. Если…. онъ остановился, боясь возобновить ея рыданія; — когда тебѣ понадобятся деньги, сходи къ пустыннику Власію, скажи ему только кто ты…. Отецъ Власій мой душеприкащикъ. Ему поручилъ я сокровища: довольно ихъ будетъ и для тебя и для сына… Пусть изъ него выйдетъ вольный казакъ, какъ и отецъ его; пусть правая рука его добываетъ золото, а лѣвая помогаетъ неимущимъ. Благословляю его! прощай, Маруся! онъ горячо поцѣловалъ ее, свистнулъ, и прежде чѣмъ обезсиленная горемъ женщина успѣла вскрикнуть, молодецъ-атаманъ уже мчался стрѣлой по степи.

Когда могила далеко осталась за нимъ, онъ вдругъ вспомнилъ что не своею рукою благословилъ сына. Мало-по-малу, упрекъ шевельнувшійся въ его душѣ разросся въ такую настоятельную потребность вернуться и благословить сына что рука его незамѣтно для него самого сдержала рѣзвый скокъ Калмыка. Быть-можетъ, къ желанію отца благословить сына присоединилось желаніе любовника еще разъ взглянуть на возлюбленную; тѣмъ не менѣе, легкимъ движеніемъ повода, Косолапъ, на бѣгу, повернулъ ловкаго Калмыка, давъ ему полную волю опережать вѣтеръ. Опять очертанія далекой могилы быстро побѣжали на встрѣчу Косолапа, выростая и опредѣляясь. Вотъ и могила. Но уже не бѣлѣлась на ней Маруся. Миновавъ могилу, онъ очутился на краю балки, узкой и длинной, прорѣзавшей степь. Отвѣсные бока балки, покрытые терновыми кустами, стояли другъ противъ друга, то сходясь, то расходясь, и отражались въ узкомъ ручьѣ, серебрившемся подъ мѣсячными лучами. Омывая листву купавшихся въ немъ вербъ, ручей исчезалъ въ изломинахъ балки. Сколько разъ купался Косолапъ съ своимъ маленькимъ Ѳедькой именно въ этомъ мѣстѣ!… И вотъ круглые бока балки расходятся, образуя лугъ, отъ котораго потянуло благоуханіемъ свѣжихъ травъ.

Косолапъ встрепенулся при видѣ бѣлой мазанки подъ очеретовою (камышевою) крышей. Мазанка стояла совсѣмъ въ щели балки, прячась отъ глазъ Ордынцевъ и всякихъ недруговъ, набѣгавшихъ изъ степей на русскія земли. Къ мазанкѣ, съ двухъ сторонъ, плотно надвинулся сливный и яблонный садокъ. Она недавно была выбѣлена, ставни вымазаны краснымъ кирпичомъ, а заваленка желтою глиною, также какъ высокая плетневая труба. Рядомъ съ хатой стояла плетневая лунька, смазаннац и тоже выбѣленная. Большія головы разноцвѣтныхъ рожъ (мальвъ) обвивали, по тычкамъ, стѣны хаты и взлѣзали на ея крышу. Закрытый со всѣхъ сторонъ, хуторъ былъ виденъ лишь тогда какъ къ нему подойдешь. Въ окнѣ хаты свѣтился огонекъ. Низенькая, уродливая, лохматая собаченка, съ лисьимъ пушистымъ хвостомъ и лисьею острою мордочкой, встрѣтила Косолапа веселымъ лаемъ, припадала къ землѣ, металась къ нему подъ ноги, и бѣжала впередъ и оглядывалась на него, ласково виляя хвостомъ. Косолапъ вспомнилъ что собаченка пріятель его маленькаго Ѳедьки. Спѣшась и ведя коня за чумбуръ, Косолапъ осторожно подошелъ къ окну. Сильно билось его сердце. На столѣ, на бѣлой скатерткѣ, стоялъ нетронутый ужинъ и любимая сливянка. «Для меня готовила», подумалъ онъ, при видѣ объемистой миски любимыхъ своихъ варениковъ и жаренаго гуся. Нагорѣвшій каганецъ тускло освѣщалъ горницу; четырехлѣтній полненькій краснощекій мальченокъ въ сладкомъ снѣ разметался на постелѣ. Къ его кругленькимъ ножкамъ припала головой бѣдная Маруся. Косолапъ вздохнулъ, привязалъ Калмыка къ плетню и осторожно вошелъ въ хату. Маруся не шевельнулась. Онъ тихонько поцѣловалъ сына, отчего тотъ улыбнулся тою свѣтлою ангельскою улыбкой отъ которой никакой отецъ не можетъ не улыбнуться, — и Косолапъ улыбнулся, перекрестилъ не шевелящуюся, какъ бы оцѣпенѣвшую Марусю, самъ перекрестился на уголъ съ иконами, и тихо вышелъ. И тиха была ночь: мѣсяцу тоже словно взгрустнулось, онъ закрылся легкими облаками и словно нехотя свѣтилъ человѣку оставлявшему все что для него дорого. Спокойно спалъ хуторокъ въ глубокой балкѣ, надъ сонно-серебрившимся ручьемъ, а широкая степь стлалась далекою гладью, маня своимъ раздольемъ неукротимаго Калмыка. Тронувшись верхомъ, Косолапъ услыхалъ жалобный вой собаченки. Душа молодца сжалась какимъ-то тяжелымъ чувствомъ, какъ бы печальнымъ предчувствіемъ, и онъ далъ волю своему скакуну.

X.

Возвращаясь въ пустынь, почтенный настоятель отсталъ отъ братіи и погрузился въ думы. Не веселы были онѣ. Неудача въ станѣ Косолапа крутила игумена; иначе быть не могло. Мысль что при наступившихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, Борисъ затруднится выполненіемъ своего обѣщанія укрѣпить Коренскую пустынь заботила его. Дальновидный монахъ понималъ что Коренская обитель, по положенію своему въ краю опасномъ и отдаленномъ, только недавно подчиненномъ Москвѣ, должна дѣйствовать во славу церкви и поддерживать законный порядокъ тамъ гдѣ возникало столько возможностей нарушить его.

Проведя свою юность въ аскетическихъ подвигахъ и строгомъ житіи по чину монашескому на Аѳонѣ, игуменъ Манассія былъ «книжному дѣлу зѣло наученъ»; въ Москву пришелъ іеродіакономъ и, понравясь митрополиту крутицкому Іову, долго занимался при немъ исправленіемъ и печатаньемъ священныхъ книгъ. Ставъ патріархомъ, Іовъ послалъ любимца своего коренскимъ игуменомъ. Не будучи риторомъ, какъ Іовъ, игуменъ отличался строгостью нравовъ, даровитостью и умомъ. Несомнѣнно что будучи книжникомь, почтенный игуменъ былъ образованнымъ человѣкомъ своего времени, ибо старинная русская образованность опредѣляется словомъ «книжность», въ смыслѣ начитанности. Манассія принадлежалъ къ числу тѣхъ, въ то время весьма немногихъ, передовыхъ русскихъ духовныхъ которые признали что наука необходима для охраны и чистоты церковныхъ ученій; людей рядъ которыхъ начался еще въ XV вѣкѣ Новгородскимъ Геннадіемъ, высказавшимъ свои мысли въ извѣстномъ посланіи. Игуменъ принесъ съ собой изъ Греціи замѣчательныя по тому времени врачебныя свѣдѣнія, и часто прилагалъ ихъ къ дѣлу, въ своихъ сношеніяхъ съ паствою. Движимый чувствомъ христіанской любви къ ближнему и сознаніемъ своего пастырскаго долга, игуменъ былъ не только врачомъ души, но и тѣла. Убѣжденный въ великомъ вредѣ происходящемъ отъ знахарей и лѣкарокъ какъ для народнаго здоровья, такъ и для христіанскаго ученія, игуменъ преслѣдовалъ ихъ словомъ и дѣломъ. И лѣченіе безвозмездное, не «наговорное», какъ у лѣкарокъ и вѣдуновъ, доставило ему любовь народную.

По волѣ патріарха и царя принявъ настоятельство въ пустынномъ монастыркѣ что на Корени, какъ тогда называлась Коренская пустынь, игуменъ Манассія понималъ всю трудность своего назначенія, какъ пославшіе его важность этого назначенія. Отправляя его въ 1600 году, дальновидный царь Борисъ Ѳеодоровичъ пожаловалъ яустынькѣ что на Корени жалованную грамоту, которою прикрѣпилъ къ ней въ вотчину насельниковъ и выходцевъ поселившихся на угодьяхъ указанныхъ пустынькѣ царемъ Ѳедоромъ въ 1597 году, при основаніи монастыря; другая «тарханная» грамота, данная царемъ Борисомъ игумену, воспрещала царскимъ волостелямъ и намѣстникамъ въѣзжать въ вотчины Коренной Рождество-Богородицкой пустыньки по какимъ-либо дѣламъ. Игумену вмѣнялось въ обязанность: «Беречи накрѣпко» чтобы не было преступниковъ, а если они объявятся, то ихъ «имать, приводить, обыскивать всякими обыски, разбойникамъ указъ чинити по государеву указу, кто чего доведется». Вслѣдствіе этой «несудимой грамоты», губной староста, важный дѣятель правительственной власти того времени, не въѣзжалъ въ вотчину пустыннаго монастырька, судившуюся игуменомъ даже въ губныхъ дѣлахъ, то-есть разбоѣ и татьбѣ съ поличнымъ. Давая «тарханъ» игумену Манассіи, царь Борисъ дѣйствовалъ какъ бы въ противность Судебника Ивана Грознаго, гдѣ жестокій собиратель Русскаго государства указалъ тарханы у монастырей отобрать. Правда, по духу времени и силѣ обстоятельствъ, даже Грозный не привелъ въ исполненіе своего указа о тарханахъ; Борисъ Ѳедоровичъ имѣлъ вѣрный разчеть широкими льготами монастырю, только-что созданному благочестіемъ Ѳедора Ивановича, привлечь на берега Тускари населеніе, которое, распространяясь подъ покровительствомъ монастыря, могло бы современемъ окрѣпнуть въ надежный оплотъ государству на этихъ отдаленныхъ его граняхъ. Въ этихъ же цѣляхъ, въ искѣ монастырскаго человѣка на земскомъ былъ судъ смѣсной: царскаго воеводы и монастырскаго тіуна; а судебныя пошлины шли на монастырь. На Коренскомъ монастырѣ и его вотчинѣ лежала только посоха (посошная подать), лѣстовое дѣло и кормъ царскихъ коней. Эти льготы Борисъ Ѳедоровичъ, считавшій себя ктиторомъ монастыря, жаловалъ ему «на темьянъ и на ладонъ». По ходатайству игумена, Коренская пустынька считалась «царскимъ богомольемъ», и Борисъ Ѳедоровичъ собирался, при случаѣ, посѣтить ее. По отдаленности своей, она, разумѣется, стояла почти внѣ всякаго вліянія епархіальнаго архіерея, зависимость отъ котораго монастырей утвердилъ еще соборъ 1551 года. Если каноническое правило и подчиняло пустыньку на Корени ливенскому епископу, тѣмъ не менѣе «архіерейскіе десятильники и поповскіе старосты» не въѣзжалй въ ея вотчину, въ силу патріаршей грамоты, по которой игуменъ Манассія судился патріархомъ, по правиламъ св. апостолъ и св. отецъ; священниковъ же и братію судилъ игуменъ.

Коренской игуменъ, дѣйствуя вполнѣ въ видахъ своего «доброхотца», государя Бориса Ѳедоровича, далъ своей волости уставную грамоту, въ духѣ весьма не стѣснительномъ для крестьянъ. Вслѣдствіе чего, въ описываемое время, за Коренскимъ монастыремъ считались приписанными въ Курскомъ уѣздѣ, въ Обмяцкомъ стану, деревни: Тазова и Жерновецъ и слободки: Долгая и Служня, на рѣкѣ Тускари; а въ тѣхъ деревняхъ и слободкахъ было монастырской и крестьянской пахотной земли 600 четвертей, а перелога и дикаго поля не вѣдомо сколько; да въ деревнѣ Долгой, на Тускари, мельница о 3хъ мукомолольныхъ поставахъ и о 4хъ толчейныхъ ступахъ; кромѣ того пустынь владѣла «Святымъ Городищемъ», на рѣкѣ Рати, съ дачею во 100 четвертей земли.

Какъ мысль объ учрежденіи Коренскаго монастыря принадлежала первому игумену ея Евфимію и Ѳедору Іоанновичу, такъ дальнѣйшее его развитіе было дѣломъ игумена Манассіи, сильнаго поддержкой царя. Отцу Манассіи по сердцу пришлась дикая лѣсная гора, на берегахъ свѣтлой Тускари, гора невольно напоминавшая Греку его далекій Аѳонъ, несмотря на то что у одной море, у другой — рѣка. Любуясь съ Тускарскихъ острововъ на лѣсную крутизну берега, гдѣ возвышалась одноглавая деревянная церковь, окруженная брусянами кельями монаховъ и службами, игуменъ мысленно представлялъ себѣ близкое будущее, когда на этомъ мѣстѣ, вмѣсто убогаго деревяннаго храма, во славу Богородицы подымется высокій каменный соборъ о пяти главахъ, съ красивою колокольнею, и позлащенный крестъ радостно и гордо возсіяетъ изъ-за лѣса; когда толстыя каменныя стѣны съ высокими наугольными башнями опояшутъ монастырь, и за ними, какъ въ крѣпости, не боясь болѣе внезапнаго нападенія степняковъ и разбойниковъ, мирная братія предастся непрестанному прославленію непорочности Дѣвы-Матери и заботѣ о спасеніи грѣшныхъ своихъ и людскихъ душъ. Въ мысленномъ представленіи своемъ, почтенный игуменъ назначалъ одну башню темницей узникамъ-мірянамъ, ввергнутымъ туда или по суду игумена, или въ ожиданіи суда; другую башню назначалъ узникамъ изъ монашествующей братіи, по суду соборныхъ старцевъ; третью башню отецъ Манассія назначалъ себѣ; она долженствовала стоять на мѣстѣ теперешней кельи его, надъ самымъ обрывомъ горы, куда, казалось, падали деревья и кусты, хватавшіеся за его известковые бока. Съ вершины башни, думалъ игуменъ, никому невѣдомо, тихими лѣтними и ясными зимними ночами будетъ онъ наблюдать теченіе небесныхъ свѣтилъ, по которымъ, съ помощію любимой своей арабской науки, астрологіи, будетъ изучать законы мірозданія и, по благости Божьей, какъ по книгѣ, читать въ небесахъ тайны будущаго. «Еще бы только годъ, другой, думалъ игуменъ, и всѣ свои помыслы о крѣпкомъ православномъ монастырѣ въ Курской странѣ, я выполню съ помощію Господнею.»

Вздохъ послышавшійся возлѣ заставилъ игумена выйти изъ своего раздумья и опросить слѣдовавшаго за нимъ.

— Грѣшный келарь, твоими молитвами, отче игуменъ, отвѣчалъ хорошо знакомый ему голосъ. — Слѣдую за тобой, наставниче, въ воздыханіи сердца моего; и келарь снова вздохнулъ: — позналъ я нынѣ бездну разверстую подъ ногами нашими; учителю благій, враги окружаютъ пустынный монастырекъ: въ опасности православіе.

Сумрачный игуменъ, не очень-то благоволившій болтливости стараго монаха, ничего не отвѣтилъ.

— Не суесловить хочу, наставниче, продолжалъ келарь, объясняя молчаніе игумена не въ свою пользу. — Веду рѣчь ради спасенія нашего. Не успѣлъ повѣдать тебѣ, отче, что видѣлъ на Москвѣ и на пути. На святой Руси нѣтъ хлѣба, и православные, страшно вымолвить, людоѣдствуютъ!

— Людоѣдствуютъ! воскликнулъ въ непритворномъ ужасѣ игуменъ.

Онъ остановился, и молча, сложивъ руки къ груди, задумчиво опустивъ голову на грудь, какъ бы обдумывалъ всю важность сообщеннаго келаремъ.

— Вѣдаю, братъ келарь, началъ игуменъ, — снова пускаясь въ путь, что намъ, воинамъ небесной церкви, довлѣетъ не только молиться, но и ратовать за царя. Царь Борисъ строитель царства добрый, церкви греческаго закона рачитель, на крамолу — острый мечъ. По слову Евангельскому, «нынѣ судъ міру сему». Ибо гладъ — кара Божія, постигшая Русскую землю, та же казнь египетская: сравнялись богачъ и бѣднякъ, одинъ въ своемъ величіи, другой въ своемъ ничтожествѣ; одному не на что купить хлѣба, другому не даютъ хлѣба на злато его. Два года длится на Руси голодъ; но звѣздочеты вычисляютъ что голодъ на Руси продлится еще десять лѣтъ.

— Помилуй Господи! вырвалось у келаря, содрогнувшагося при этомъ пророчествѣ ученаго игумена.

— Ученые богословы такъ думаютъ, продолжалъ серіозно отецъ Манассія: — въ древней книгѣ греческаго философа я нашелъ предсказаніе сего двѣнадцатилѣтняго голода и съ нимъ соединеннаго пришествія отчаяннаго вора отъ чина духовнаго, лжецаря; пойдутъ за нимъ князи и бояры, города и веси. Смятется великое государство и замутится православіе… Погибнутъ многія тысячи христіанскихъ душъ; правда и честь погибнутъ временно; возрадуется врагъ роду человѣческому и затмится свѣтъ!… Слушай же: на небѣ явилась хвостатая звѣзда: то голодная звѣзда. Голодъ продлится, какъ сказалъ, двѣнадцать лѣтъ. Испытаютъ люди не только все что можетъ испытать человѣческое естество, но и чего испытать не въ силахъ: обезумѣвшая мать пожретъ своего ребенка. Но Господь, съ отдаленнаго Аѳона направившій меня въ пустынный монастырекъ что на Корени, вложилъ въ смиренный разумъ мой способы сласти его. Вспомяни, братъ келарь, что говорю я тебѣ съ того дня какъ игуменствую? Я говорилъ тебѣ и говорю: Братъ келарь! полны ли твои житницы хлѣба, подвалы меда, масла и вина? И когда отвѣтствовалъ ты мнѣ: «Житницы и подвалы пустынскіе полны», на это я тебѣ приказывалъ: «Братъ келарь, наполняй пустынскіе житницы и подвалы такъ какъ бы братія и черносошные монастырскіе готовились въ осаду сѣсть лѣтъ на десять и болѣе»; и когда на мои приказанія спрашивалъ ты: «Кто жъ эти враги и что за опасность угрожаетъ обители?» не отвѣтствовалъ ли я тебѣ: «Такъ Богъ велѣлъ»; и не приказывалъ ли тебѣ засылать жито въ земляныя ямы, скрытно отъ всѣхъ, кромѣ старцевъ: хлѣбнаго и медоваго?

— Воистину такъ, наставниче, подтвердилъ келарь съ глубокимъ вздохомъ.

— Теперь наступило время открыть тебѣ тайну мою, братъ келарь. Пока еще голодъ не посѣтилъ обильной Курской страны; но еслибъ и посѣтилъ ее голодъ, велики тайники наши съ житомъ!…. Но помни, суесловный старецъ, неосторожное слово можетъ погубить насъ; голодные волки по горсти расхитятъ запасы наши. Не ради страха голодной смерти говорю это, нѣтъ. Но да сохранится пустынь и да послужитъ царю и вѣрѣ православной! То жъ приказываетъ и патріархъ со освященнымъ соборомъ въ грамотѣ что привезъ ты братъ келарь.

Ударъ колокола не въ далекѣ заставилъ бесѣдующихъ набожно перекреститься. Ударъ повторился еще, и еще….

— Къ ранней обѣднѣ благовѣстъ, какъ бы очнулся игуменъ: — разсвѣло!

Въ самомъ дѣлѣ, на востокѣ загарался красный день. Отставшіе отъ далеко ушедшей братіи, игуменъ съ келаремъ шли по дорожкѣ, среди густаго орѣшника. Не успѣли они выбраться изъ лѣсу, солнце брызнуло сквозь листву снопами блестящаго радостнаго свѣта. Съ нимъ какъ бы слетѣли прочь мрачныя, мысли игумена, и онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Неподвижно стояли проросшіе старою полынью гибкіе орѣховые кусты; уже помертвѣлые на осеннихъ утренникахъ листья сиротливо трепетали и тихо падали. Узкая дорога, выведя путниковъ изъ лѣсу, безтолковыми колеями вилась среди сѣменистой крапивы.

Благовѣстъ небольшаго монастырскаго колокола гудѣлъ и плавно расходился въ тихомъ воздухѣ. Какъ истинный отшельникъ, пустынный монастырекъ что на Корени сидѣлъ въ густомъ Богородицкомъ лѣсу, на крутой обрывистой къ Тускори горѣ, окруженной съ обѣихъ сторонъ глубокими оврагами; построенная первымъ игуменомъ Евфиміемъ, деревянная церковь во имя Рождества Пречистыя Богородицы была не велика, объ одной главѣ, деревянной, крашеной ярью, съ позолоченнымъ крестомъ, укрѣпленнымъ желѣзными цѣпями. Церковь съ алтаремъ была покрыта тесомъ, а паперть лубьемъ. Не высокая деревянная колокольня съ шатровою крышей стояла нѣсколько отдѣльно; кельи: настоятельская, братскія и гостиная были брусяныя, подъ соломой; хлѣбни, клѣти, погреба, конюшни также были или подъ соломой, или подъ лубьемъ. Дубовый частоколъ, перевязанный вверху орѣшникомъ, составлялъ слабую ограду монастыри съ воротами, на которыхъ грубая кисть неискуснаго живописца изобразила голыя человѣческія фигуры въ пламени адскомъ, раздуваемомъ чертями; смерть въ видѣ уродливаго скелета съ черепомъ и косой въ рукѣ и т. д. У воротъ, въ тесовой часовнѣ, день-деньской сидѣлъ престарѣлый привратникъ братъ Рувимъ, съ кошелемъ, для сбора на церковь, и съ восковыми самодѣльными свѣчами на продажу. Лѣса и зеленые луга обозначали игривое теченіе Тускори; правый, нагорный берегъ мрачно щетинился чернымъ Коренскимъ лѣсомъ. Разливъ этого лѣса въ то время казался безконечнымъ; онъ сплошь шелъ по рѣкамъ Сновѣ и Теребужу, правымъ притокамъ Тускори, и на большое пространство покрывалъ части нынѣшнихъ уѣздовъ: Щигровскаго и Фатежскаго.

— Благослови, наставниче, недостойнаго келаря пріять отдохновеніе, слабости старческой ради, сказалъ келарь, глаза котораго сами собой смыкались, а ноги не слушались, послѣ опасной ночи, проведенной безъ сна, въ путешествіи лѣткомъ; ночи достойно закончившей собой длинный рядъ лишеній и опасностей, испытанныхъ имъ во время пути его въ Москву и изъ Москвы. Игуменъ, благословя келаря, отстоялъ по обыкновенію раннюю обѣдню и пошелъ въ свою келью, что стояла особнякомъ надъ страшнымъ обрывомъ и примыкала къ монастырскому пчельнику, которымъ онъ занимался самъ. Убогая келья напоминала молитву и строгій обѣтъ; бревенчатыя стѣны были голыя; широкая липовая лавка покрытая ковромъ и кожаная подушка въ углу служили ему постелью. Большой столъ былъ заваленъ тяжелыми книгами, въ кожаныхъ переплетахъ съ застежками и рукописными свитками. Чернильница съ перомъ и раскрытая тетрадь свидѣтельствовали о недавнемъ занятіи игумена. Въ углу, возлѣ печи, стояли гусли, на которыхъ игуменъ любилъ воспѣвать псалмы въ часъ отдыха. Въ единственное раскрытое окно свободно входилъ воздухъ и шевелилъ листами тетради; неумолчные воробьи, обсѣвъ окно, влетали въ келью и весело чиликали словно хозяева. Снявъ клобукъ и мантію, игуменъ присѣлъ къ окну и задумался.

— Въ сію хартію заношу достопамятныя событія, на память потомкамъ, прошепталъ онъ, взявъ тетрадь и перечитывая страницу. — Мудры дѣла Господни столько же сколько безмѣрна милость Его. Вотъ и сіе предзнаменованіе! къ чему оно? каковъ смыслъ его? Печерскій монастырь, что у Нижняго, разрушился оттого что гора осѣла въ Волгу. Знаменіе сіе къ тому что роду царскому отъ Рюрика — конецъ.

XI.

— Темно, словно въ преисподней, того гляди свернешь себѣ шею, на колоду наткнешься, бормоталъ Сычъ, встрѣчая отовсюду хмурящійся лѣсъ, — аль ты лѣшій, другъ?

— А то какже, сватъ; жило мое спрятано въ скрытномъ мѣстушкѣ; таково-то скрытное что ни Татарину, ни попу, ни губному цѣловальнику не сыскать. Волкомъ не даромъ обзываютъ. Слышь, моя сѣрая роденька завыла…. Ишь ихъ, словно по покойному.

Сычъ вздрогнулъ, услыхавъ недалекій волчій вой. Даже Глѣбу стало жутко. Давно уже онъ слѣзъ съ сѣдла, такъ какъ иначе рисковалъ раскроить себѣ голову о дубовые сучья; давно уже сѣлъ мѣсяцъ и стемнѣло такъ что не было видно ни эти; осенній дождь, сначала мелкій, усиливался; бѣдный бѣглецъ, измученный раной и усталостью, дрожалъ въ своемъ толстомъ корзнѣ, прислушиваясь къ печальному свисту поднявшагося вѣтра.

— Аль считаете по ночи вороньи гнѣзда и дубовые жолуди, земляки? раздался возлѣ путниковъ грубый и рѣзкій голосъ, напоминавшій воронье карканье. — Старый я лѣшій, знаю здѣсь каждый дубъ, да не счелъ по лѣсу гнѣздъ и желудей; и вы, черти, считать ихъ не беритесь, особливо по такой по темени, а перво-на-перво скажитесь что за люди, куда и откуда путь держите, зачѣмъ въ дуброву-лѣсъ попали?

— Ты-то самъ кто, что царевыхъ ратныхъ людей въ лѣсу окликаешь? возразилъ Глѣбъ, напрасно стараясь разглядѣть говорившаго. — Лѣса эти не заказаны; а коли ты, по ночи, въ лѣсу, останавливаешь дорожныхъ людей, стало ты отсталой гусь лапчатый, а можетъ и вся твоя стая гусиная тутъ притаилась; да не забудь, насъ трое: живыми не дадимся.

— Не бреши что собака по вѣтру. Лиходѣй не спроситъ человѣка, коли тотъ самъ на него лѣзетъ. Статочно ли дѣло чтобы воръ на скрипучемъ возу къ чужому добру подъѣзжалъ? А не хочешь сказать кто ты, и самъ назову. Чего отъ вѣка не было, въ очію совершается: курской голова въ Щигровомъ лѣсу! Стулай, рабъ царскій, садись въ острогѣ Курскомъ, что неправда царская поставила утѣсненія ради нашего; благо дупло въ древѣ — сычи понасядутъ; благо болото — нечистый сыщется. Пропадай же въ темномъ лѣсу!

— Потише, дѣдушка Щигоръ! рѣшился наконецъ обознаться Ера, болтливый языкъ котораго удерживалъ испугъ: старый Щигоръ считался страшнымъ кудесникомъ. — Идемъ мы на авось… авоська веревку вьетъ, а небоська на тебя, и петлю накидываетъ…

— Пьяница, пьяница! рѣзко, отвѣчалъ дѣдушка. — За вино продаешь себя и Курскую вольную сторону; ведешь ратныхъ людей, предатель Іуда. Подавись златомъ царскимъ, издохни, песъ, коли не дорога тебѣ воля!

Шумъ вѣтвей показалъ бѣглецамъ что старый кудесникъ отъ нихъ удаляется.

— Скверно! смекнулъ Ера, не любившій безъ нужды скитаться по такимъ ночамъ въ темномъ лѣсу. — Ну, добро, добро, дѣдушка, продолжалъ Ера. — Осерчала глупая голова ни дурацкую рѣчь. А ты послушай: бѣгли мы да нагнали темну ночьку, къ тебѣ ночевать пристали.

— У темной ночьки ночевать просись да у лѣшаго; онъ дубраву сажалъ: — проваливай!

— Врешь, колдунище! Дубрава Божья и для всякаго человѣка создана, для тебя и для меня; врешь, не лѣшій садилъ ее, ваше мѣсто свято! Хозяева мы тутъ ровные. Деревъ въ дубравѣ не перечесть, травы вволю; только на дождѣ ночевать буду на то лѣто, не на это. А былъ ты, дѣдъ Щигоръ, старикъ твердый: какъ сказывалъ, такъ и дѣлывалъ, завсегда изстаринный законъ русскій блюдешь, знаемъ то всѣ мы; стадо странныхъ людей не обидишь, отъ дверей своихъ голодныхъ и холодныхъ не прогонишь. И Татаръ того не дѣлаетъ.

Шумъ вѣтвей стихъ, изъ чего бѣглецы поняли что старикъ остановился, но голосу онъ не подавалъ, какъ бы размышляя.

— Хоша песъ ты лающій, да правду оказалъ, надумался отвѣтить старикъ, — странныхъ людей пріютить надо по завѣту русскому изстаринному. Милости просимъ къ красному звѣрю въ лѣсную норь!

Приглашеніе это было сказано съ грубымъ радушіемъ Простосердечное обращеніе незнакомца исключало всякое подозрѣніе относительно его приглашенія, тѣмъ болѣе что человѣкъ которому принадлежалъ грубый голосъ уже стоялъ возлѣ Глѣба, высокій, съ дубиною на плечѣ, и взялся за поводъ его коня.

Бѣглецы охотно слѣдовали за лѣсникомъ, ведшимъ Добрыню и все время пути не проронившимъ ни слова. Выбирать имъ было не изъ чего.

— Вѣковой старичина дѣдъ Щигоръ, черствый, не угрызешь его, успѣлъ Ера шепнуть Глѣбу на ходу. — Даже глаза заросли, колдунище, слышь, здоровенный; все человѣку скажетъ, какъ и что, ей Богу; хоть нарочно попытай, другъ..Только спускайся осторожнѣе, голова, никакъ пришли.

Дверь замирала землянку, вырытую въ высокой стѣнѣ глинянаго обрыва. Невольный трепетъ пробѣжалъ по жиламъ Глѣба при мысли что онъ долженъ лѣзть въ это подземелье. Лѣсникъ, отворя дверь съ помощію деревяннаго ключа, ввелъ въ свое жилище Глѣбова жеребца.

— Назвался груздемъ полѣзай въ кузовокъ, съ Богомъ! напутствовалъ Ера, перекрестясь.

Запѣла деревянная верея, и они вошли въ землянку. Хотя свѣтъ веселаго огня, ложиравшаго на большомъ очагѣ сухія полѣнья, освѣщалъ обширную пещеру, тѣмъ не менѣе Глѣбъ не могъ сразу различить предметы въ ѣдкомъ дымѣ, отъ котораго поневолѣ заплакали его непривычные глаза; вѣтеръ не давалъ дыму выхода въ отдушину; сырой воздухъ былъ пропитанъ запахомъ сушеныхъ травъ; подъ землянымъ сводомъ, на шестахъ, висѣла связки: папоротника, нечуй-травы, сонъ-травы, руты и жермеча, собранныхъ въ Иванову ночь или другіе, важные же для такого дѣла, дни; вѣдьмакъ, колдунъ, лекарь, Щигоръ пользовался славой въ народѣ. Коренской игуменъ Манассія проповѣдывалъ въ своемъ монастырѣ противъ «волхвей и бабъ-ворожей, противъ вѣщихъ и дошлыхъ людей»; они хоронились отъ него изъ страха «битья, ограбленія и выбитія» изъ волости. При входѣ Глѣба, надъ его головой воронъ захлопалъ огромными крыльями, и трижды оглушительно прокаркалъ; вѣщая птица, столь же старая какъ ея хозяинъ, подозрительно-глубокомысленно косилась на вошедшихъ и поводила своимъ толстымъ клювомъ.

При свѣтѣ очага Глѣбъ разглядѣлъ лѣсника, хозяина землянки. То былъ старикъ согнувшійся отъ лѣтъ и потому казавшійся ниже чѣмъ былъ; желтоватая борода клочьями падала на грудь, начинаясь чуть не подъ самыми глазами, что ушли глубоко въ костяки, и оттуда, изъ-подъ жесткихъ кустистыхъ бровей, горѣли зеленоватымъ свѣтомъ, какъ у змѣи. Обезсиленное лѣтами, но не разрушенное, тѣло старика представлялось широкимъ сухожиловатымъ костякомъ, высохшимъ и обтянутымъ темною, чуть не черною мозолистою кожей. Клочья желтоватыхъ волосъ повсюду пробивали эту черную кожу, лѣзли изъ ушей, кустились на искривленныхъ пальцахъ, съ огромными, неотрижеными ногтями; пальцы старика сильно смахивала на птичьи когти; острый что клювъ носъ свѣсился надъ ртомъ, добавляя его сходство съ хищною птицей. Надвинутая на брови остроконечная рысья шапка и вытертый полушубокъ грѣли столѣтнее, еще крѣпкое тѣло, а высохшія босыя ноги, въ грязи, и тоже съ огромными ногтями, почта касались огня, словно не чувствуя жара.

Кудесникъ Щигоръ казался полумертвымъ; голова упала на грудь, рука на колѣни, длинныя желтыя брови закрыли глаза; онъ просидѣлъ нѣсколько времени, слово прислушивался къ землѣ и подземнымъ голосамъ, только ему одному плмтимымъ

— Поздно! пробормоталъ онъ, точно разсуждая самъ съ собой, — закрѣпилось за Москвой Потускарье и Посемье; въ острогахъ стрѣльцы, въ церквахъ полы, въ Коренскомъ монастырѣ монахи; вольные курскіе насельники повернуты въ холопство; корыстолюбивцы судъ чинятъ не по закону, а мзды ради и прибытка своего; по застѣнкамъ тиранятъ вольную волюшку губные цѣловальники; пришло скончаніе Курской сторонкѣ и Щигру скончаніе; пора! Пойдетъ старый Щигоръ отъ свѣта неправеднаго въ подземное царство, къ тому духу что не терпитъ ни креста ни ладона!

Щигоръ уставилъ на Глѣба свои зеленые глаза и погрозилъ ему дубиной, потомъ быстро, чего никакъ нельзя было ожидать отъ такого старика, вскочилъ съ обрубка, на чемъ сидѣлъ, и выбѣжалъ изъ пещеры; за нимъ съ шумомъ поднялся воронъ.

Жутко стадо нашимъ бѣглецамъ. Сычъ и Ера закрестились бормоча: «Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!»

— Вотъ удружилъ, колдунище! заговорилъ наконецъ оправившійся Ера; изъ предосторожности онъ приперъ дверь извнутри крѣпкимъ засовомъ: — Спасибо убрался къ своей братьѣ лѣшимъ! Мы, небойсь, и безъ него похозяйствуемъ; спасибо Ера норь эту знаетъ. А ты, кривой сватъ, чѣмъ зрячій-то глазъ попусту хмурить, помоги-ка мнѣ вечерю собрать.

И Ера весело повернулъ желѣзный крючокъ, на которомъ жарилась лопатка дикой свиньи, облитая собственнымъ жиромъ разрумянившаяся со всѣхъ сторонъ и нашпигованная чеснокомъ.

— Айда дѣдушка Щигоръ! говорилъ Ера, проворно разрѣзая ножомъ горячую лопатку на толстомъ обрубѣ, служившемъ кудеснику вмѣсто стола, и посыпая мясо солью. — Должно свинка-то Божія вчера погуливала себѣ по желудочкамъ — горя мало; должно наровила попасть къ ночи въ свою берлогу, а попала въ Щигрову…. Э, да и стрѣлецъ же былъ Щигоръ!… даромъ что за сотню лѣтъ перевалило, и теперь Щигрова стрѣла безъ ошибки летитъ: одно слово, колдунъ; всякому звѣрю и всякой твари хозяинъ.

Разсуждая объ горькой участи веприцы, Ера преисправно набивалъ себѣ ротъ кусками мяса; спутники не отставали отъ него. Веселый огонь, съ трескомъ ложиравшій толстыя полѣнья на очагѣ изъ дикаго камня, смазаннаго глиной, живительно подѣйствовалъ на ослабѣвшаго Глѣба. Онъ менѣе страдалъ отъ раны въ теплѣ, лежа на Щигровой постели, кучѣ сухихъ листьевъ, прикрытыхъ сѣномъ. Плотно поужинавъ, Ера добылъ откуда-то огромный глиняный кувшинъ съ крѣпкою брагой, — онъ зналъ Щигрову пещеру не хуже хозяина. Глѣбъ, грѣясь и нѣжась, внимательно осматривалъ пріютившую ихъ пещеру. Она была глубока и просторна и далеко не вся освѣщалась яркимъ свѣтомъ очага. Усталые кони въ дальнемъ углу звучно пережевывали ячмень. По глинянымъ стѣнамъ пещеры были развѣшаны огромныя медвѣжьи мѣха, пушистые, рыжеватые, дорогой цѣны, и волчьи шкуры съ длинною остью и пушистыми бѣловатыми хвостами. Цѣлый уголъ, за печкой, по самый сводъ, былъ заваленъ бѣличьими и заячьими шкурами; гибкій лукъ съ колчаномъ оперенныхъ стрѣлъ и тяжелая рогатина говорили, вмѣстѣ со шкурами, за звѣриный промыслъ стараго Щигра.

— Ну, други, конямъ нашимъ не хуже насъ, замѣтилъ Ера, не безъ усилія отымая деревянный ковшъ отъ губъ криваго стрѣльца. — Только въ томъ разница: кони разсѣдланы, а вы нѣтъ; Щигра, должно, боитесь; не бойсь, не вернется, а вернется — не пустимъ. На чорта намъ колдунище, особливо по ночи!… Охъ, бражка курская! Можно чести приписать — бражка! Пропусти, голова, на здоровье.

Глѣбъ выпилъ браги изъ круговаго ковша.

Разрумянившійся Ера поднялся изъ-за стола, помолился въ уголъ и кланяясь спутникамъ, снялъ полушубокъ.

— Набрался не хуже попа на похоронахъ, замѣтилъ онъ, — у пола брюхо сыто, а глаза завсегда голодны; а честному головѣ — лечь свернуться, встать встряхнуться; спи-спочивай, на томъ прощенья просимъ.

Скоро въ пещерѣ водворились темнота и сонъ; Глѣбъ съ наслажденіемъ вытянулся на своемъ мѣховомъ опашнѣ, — согрѣтый кружкой браги.

Глѣбъ проснулся рано, съ солнечнымъ восходомъ. Чувствуя потребность свѣжаго воздуха и задыхаясь въ сырой и жаркой землянкѣ, Глѣбъ поспѣшно вышелъ. Стояло чудесное утро. Внизу былъ глубокій, налитый до краевъ оврагъ; въ него глядѣлся отвѣсный берегъ, съ пещерою стараго Щигра на верху и мрачный лѣсъ противоположнаго берега, изъ-за макушъ котораго прострѣливали первые лучи осенняго солнца; длинная тѣнь ложилась отъ ветхаго мельничнаго амбара; вода въ глубинѣ оврага, отражавшая блѣдно-голубое небо и рыжій камышъ, съ грустнымъ ропотомъ сливалась по колесу, въ узкую рѣчку, дымясь на багряномъ заревѣ; въ утреннемъ осеннемъ парѣ какъ сказочныя вставали дубовыя макушки уходящаго вверхъ лѣса.

— Утро вечера мудренѣе, кобыла мерена удалѣе! услыхалъ Глѣбъ за собой голосъ весельчака Еры; онъ повидимому уже глотнулъ бражки съ позаранку. — Засмотрѣлся ты, голова, на нашъ оврагъ. Точно, другъ, оврагъ нашъ мѣсто Божіе, красовитое. Вешними днями тутъ не умиралъ бы; по этому мѣсту жизни мало, ей-Богу! Это тебѣ соловьи разливаются, иволга что твоя кошка мяучитъ, дятелъ древо долбитъ, кукушка кукуетъ, птички всякія Божьи; ну, слишкомъ даже хорошо, говорю тебѣ, мѣстушко это, Щигровъ оврагъ. Какъ за пазухой у Господа сидитъ дѣдъ Щигоръ; тогда тутъ сѣлъ когда еще насельники по Курскому краю не обыскались, а было одно Дикое-Поле; и мельницу ту Щигоръ поставилъ. А вѣстимо дѣло, что ни мельникъ — колдунъ; это ужь какъ водится.

Наши путники, боясь погони, цѣлый день пробыли въ пещерѣ; какъ стемнѣло, они тронулись въ путь.

— Сѣрому волку и потемною ночкой не поздно, подшучивалъ Ера, шагая не хуже коней.

Чтобъ идти было спорѣй, гулящій затянулъ пѣсню:

Какъ далече, далече во чистомъ полѣ,

А и ѣхалъ въ томъ полѣ старъ-человѣкъ,

Коню-то подъ старымъ цѣны не было,

Потому-то коню, цѣны не было —

За рѣку-то онъ брода не спрашивалъ,

Котора рѣка цѣла верста,

А скачетъ, онъ съ берега на берегъ.

— Будетъ тебѣ орать, непутящій! укорительно сказалъ Сычъ, боязливо осматриваясь по сторонамъ. — Дѣло ночное, къ тому жь насъ, небось, на всѣхъ дорогахъ стерегутъ, а ему весело.

— А то, небось, плакать! Пущай ихъ стерегутъ! возразилъ Ера самоувѣренно. — Дѣло-то ихъ не попретъ! Потому: станишники на дорогахъ насъ поджидаютъ, а мы къ Курскому безъ дорогъ прибудемъ.

Мрачная осенняя ночь укрыла непрогляднымъ туманомъ поле, по которому направились путники, выбравшись изъ лѣсу.

— Святитель Никола, никакъ заблудились! воскликнулъ Сычъ, увидя что Ера вдругъ остановился и словно къ чему-то сталъ прислушиваться: — Словно въ преисподней темно: того гляди свернешь себѣ шею; у, клятая сторона, прости Господи!

— Молчи, дуракъ! прошепталъ Ера сердито, хватаясь обѣими руками за поводья коней, — стой!

— Что такое? спросилъ испуганный Глѣбъ.

— Слышитъ ли, голова, дымъ?

— Слышу, отвѣчалъ Глѣбъ. — Дѣйствительно потянуло дымкомъ.

— А противъ себя видишь огонечекъ мерцаетъ, какъ глаза волчьи?

— Вижу.

— А ихъ видать тутъ много, голова: костры; наткнулись на крымскій кошъ.

При словѣ «кошъ» Сычъ растерялся, безсознательно повернувъ коня назадъ, причемъ сабля его звякнула о стремя.

Въ ту жъ минуту, въ густомъ туманѣ выросла темная фигура, за нею другая, третья, и путники наши увидѣли предъ собой толпу конныхъ людей, вооруженныхъ луками и саблями. Они что-то кричали на непонятномъ языкѣ.

— Уходите, что есть духу! крикнулъ своимъ спутникамъ Ера, проворно исчезая въ туманѣ.

Но прежде, чѣмъ Глѣбъ и Сычъ тронулись, ихъ осыпала туча стрѣлъ, и Татары съ неистовымъ воплемъ окружили ихъ.

— Спасайся! воскликнулъ Глѣбъ стрѣльцу, давъ волю взбѣсившемуся Добрынѣ проложить себѣ путь въ толпѣ оравшихъ и все прибывавшихъ Татаръ; собравъ силы, Глѣбъ сыпалъ удары вправо и влѣво, схватясь лѣвою рукой за холку, изъ боязни свалиться съ сѣдла…. Нѣкоторое время отчаянные наѣздники плотно преслѣдовали бѣглеца; острыя стрѣлы, пускаемыя на скоку мѣткими глазами и сильными руками, со свистомъ проносились мимо него, далеко его опережая; одинъ степнякъ чуть не стащилъ его съ сѣдла волосянымъ арканомъ; но стрѣла вонзившаяся въ крестецъ Добрыни до того окрылила горячаго жеребца что скоро самые упорные преслѣдователи Глѣба стали отставать, но долго еще Глѣбъ слышалъ за собой неистовые крики, лошадиный топотъ и свистъ пернатыхъ стрѣлъ. Наконецъ Глѣбъ съ радостнымъ чувствомъ убѣдился что Добрыня далеко оставилъ за собой погоню; давно не слыхалъ онъ ни криковъ, ни топоту, ни стрѣлъ, а Добрыня скакалъ попрежнему. Вдругъ со всѣхъ ногъ онъ полетѣлъ въ какую-то яму, уткнувшись мордой въ ея край и выбивъ изъ сѣдла далеко отлетѣвшаго всадника…. Ударъ полученный Глѣбомъ при этомъ паденіи былъ такъ силенъ что онъ лишился чувствъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Дворъ у Чурилы на семи верстахъ,

Около двора желѣзный тынъ,
На всякой тычинкѣ по маковкѣ,
А и есть по жемчужинѣ,
Среди двора свѣтлицы стоятъ,

Гридни бѣлолубовыя...

Старый бояринъ «на Думныхъ Курганахъ», какъ онъ слылъ по всей Курской сторонѣ, отличался суровостью нрава и крѣпостью слова. Благодаря этимъ свойствамъ, онъ на далекое пространство пользовался тѣмъ близкимъ къ страху уваженіемъ какимъ въ тѣ безпокойныя времена, по преимуществу, утверждалась власть надъ темною народною массой.

Боярскій дворъ на Думныхъ Курганахъ былъ построенъ во вкусѣ того вѣка. Рубленыя изъ толстыхъ лилъ хоромы съ «сѣнями» возвышались на дубовыхъ стѣнахъ нижняго житья (яруса), или «подклѣти», гдѣ помѣщались людскія, приспѣшныя и глухія казенки, т.-е. кладовыя безъ оконъ, сообщавшіяся прямо съ верхними сѣнцами. Эти просторныя сѣни изъ свѣтлицы вели въ повалушку. Въ верхнемъ житьѣ, подъ крышами, фряжскія, т.-е. двойныя, красныя окна украшали свѣтлые вышки и терема; тамъ со своею мамушкой жила бояринова дочь. Оконца жилыхъ подклѣтей съ одного конца нижняго яруса болѣе походили на закоптѣлыя отдушины; а глухая, безъ оконъ, стѣна казенокъ другаго конца нижняго яруса невесело темнѣла своими широкими дубовыми бревнами. Вообще хоромы могли похвалиться развѣ прочностью и ни чѣмъ не щеголяли; не крыша гонтомъ, въ чешую, называвшаяся «шатровою», украшала эти неуклюжія стѣны; ихъ давила до уродливости высокая соломенная кровля, продымленная, кое-гдѣ покрытая вновь, съ длинными березовыми шестами, попарно связанными на гребнѣ. Осторожный и въ ратномъ дѣлѣ искусный, бояринъ прирубилъ къ одному изъ угловъ терема смотрильню, высокую бревенчатую башню, откуда сторожившій день и ночь караульный могъ издалека открыть непріятельское движеніе изъ-за Тускари. Хоромы окружались: сѣнникомъ, холоднымъ покоемъ съ волоковыми окнами, боярскою опочивальней въ жаркій полдень; сушиломъ съ перерубомъ, подъ которымъ былъ большой погребъ; далѣ были ледникъ и медуша; мыльна съ предмыльней (баня) помѣщалась въ подклѣти постельныхъ хоромъ. Переднія сѣни, обширныя исъ полатями, были теплыя и всегда полны боярскими дружинниками. У воротъ стояла крѣпкая дубовая изба для Воротниковъ; упираясь заднею стѣной въ залъ, она служила защитой въ случаѣ нападенія.

Въ описываемое время, рѣдкое населеніе Курскаго края жило больше хуторами, отдѣльными дворами, прятавшимися въ оврагахъ и по лѣсамъ. «Слободы» и станицы ютились близъ остроговъ. Изъ нихъ замѣчательнѣйшею считалась тогда станица сторожевыхъ служилыхъ людей Выгорное, (нынѣ городъ Тимъ). Судя по названію, она выжигалась Татарами, и конечно не разъ. Долго не могли утвердиться здѣсь осѣдло Русскіе потому что именно тутъ пролегали «шляхи», «тясьмы» и «сакмы» по которымъ вторгались въ Русь Ордынцы. Поэтому, при Іоаннѣ IV прибѣгли къ системѣ оторожевыхъ линій. Такимъ образомъ, Курскъ укрѣпленъ сторожевымъ воеводой Иваномъ Полевымъ съ 1586 года и населенъ людьми изо Мценска и Орла. Указомъ Грознаго повелѣвалось: «а который въ жалобницѣ или въ судѣ лжетъ и составитъ ябеду, ино того казнити торговою казнью, да написати въ казаки въ украйные городы, въ Сѣвскъ и Курскъ». Ясно что грозный собиратель русскаго государства избралъ такой насильственный способъ заселенія обширнаго и богатаго Курскаго края въ виду невозможности занять его добровольными насельниками. Системою сторожевыхъ линій Грозный не только оберегалъ тульскіе предѣлы отъ Ногаевъ и Крымцевъ, но клалъ прочныя основы колонизаціи края, возможной лишь при увѣренности населенія въ безопасности. Въ глубинахъ степей, въ верховьяхъ рѣки Оскола, основался въ 1593 году городъ, то-есть острогъ, Старый Осколъ, какъ для прикрытія Ливенъ отъ Нагаевъ, такъ и для сообщенія съ Воронежемъ и охраны проѣзжихъ отъ «воровскихъ казаковъ». Отсюда выдвигалисъ сторожи по рѣкѣ Осколу въ степь, а подъ ихъ защитою возникали поселенія: въ Дикомъ Полѣ сторожа Яхань, что нынѣ городъ Обоянь, а южнѣе его острогъ Бѣлгородъ (печенежскій Саркелъ), считавшійся съ конца XVI вѣка до Петра I опаснѣйшимъ и труднѣйшимъ постомъ. Несмотря на эти укрѣпленныя мѣста и на значительное число стрѣльцовъ съ дѣтьми боярскими по сторожамъ, здѣсь, именно у Жестовыхъ горъ, долго разбойничала въ концѣ XVI вѣка шайка «воровскихъ Черкасовъ» Мишака, грабившая до Путивля, Рыльска, Орла и Новосиля.

Изъ этой краткой характеристики Курскаго края читатель пойметъ что старый бояринъ Ѳерапонтовъ долженъ былъ озаботиться укрѣпленіемъ своей усадьбы, на крутомъ берегу рѣки Тускари, острогомъ. По обычаю того времени, острогъ Думныхъ Кургановъ состоялъ изъ глубокаго и широкаго рва, наполнявшагося водой изъ рѣки; по высокому насыпному валу щетинился крѣпкій тынъ изъ заостренныхъ кверху толстыхъ дубовъ, глубоко вкопанныхъ въ землю; окованные желѣзомъ тяжелыя дубовыя ворота вели во дворъ съ узкаго моста на сваяхъ, который на ночь убирался. Такимъ образомъ ночью прерывалось сообщеніе съ острогомъ. Вѣрная стража, помѣщавшаяся обыкновенно въ воротной избѣ, подъ начальствомъ дворецкаго Ферязя (въ ратные годы боярина — его стремяннаго), охраняла дѣтинецъ. Тѣнистый огородъ съ яблонками и вишеньей, по-нынѣшнему садъ, защищенный высокими заборами, примыкалъ къ теремной лѣстницѣ. Сторожевая башня Думныхъ Кургановъ и высокая сѣрая соложенная крыша хордвъ далеко виднѣлись въ ясный день изъ-за дубоваго лѣса.

Догоралъ красный осенній денекъ, когда по бурымъ лугамъ и бурымъ жнивьямъ, вытоптаннымъ стадами и лошадьми, порскаютъ сытые русаки, тяжело расхаживаютъ стада дрохвъ и бѣлѣютъ стрепета. Къ ночи небо заволоклось тучами и въ холодныхъ схваткахъ вѣтра запоздавшій путникъ уже чувствовалъ близость зимы. Отъ свинцовой поверхности глухо шумѣвшей Тускари, плотнѣе кутавшейся туманомъ, потягивало особенно сиверко. Къ тому же заморосилъ дождь. Опоясанный съ горы густымъ лѣсомъ, боярскій дѣтинецѣ на Думныхъ Курганахъ рисовался въ туманѣ легкою тѣнью крыши, смотрильни и красными огнями оконъ. Изъ волоковаго окна воротной избы свѣтъ дрожащими полосками падалъ на колыхавшіяся въ туманѣ тускарскія волны. Волны порой со стономъ плескали въ берега, и эти стоны, сливаясь съ завываньемъ вѣтра и веселыми пѣснями хмѣльной стражи въ воротной избѣ, составляли странное цѣлое. А сырая ночь все гуще разливала туманную мглу, поглотившую наконецъ и сердитую Тускарь, и многошумный лѣсъ, и огни дѣтинца…

Только «покоевыя» хоромы боярина свѣтились. Состояли они изъ четырехъ неравныхъ горницъ. Передняя свѣтлица, выдававшаяся изъ строенія выступомъ съ красными косящатыми окнами, по два на каждой изъ трехъ сторонъ, веселая и большая, служила пріемною и столовою избой; за ней шла «комната», гдѣ бояринъ занимался дѣлами; за ней крестовая или моленная; дальше опочивальня, ложница или постельная изба. Узорочье изъ липы надъ окнами и дверьми, точеныя балясины на перильцахъ, крыльцахъ и переходахъ рѣзко выдѣлялись отъ грубыхъ стѣнъ. Бояринъ сидѣлъ въ своей свѣтлицѣ, стѣны и потолокъ которой были обшиты сосновымъ тесомъ. То былъ покой отдѣланный несравненно лучше другихъ, — въ немъ принимались гости; полъ косящатый, т.-е. настланъ досками въ косякъ. Тянувшіяся кругомъ свѣтлицы лавки поверхъ полостей были обиты алымъ сукномъ съ оловянными гвоздями. Оконницы изъ бѣлаго желѣза въ сѣтку были сдѣланы въ видѣ «образцовъ» то-есть четыреугольниковъ и треугольниковъ, въ которыхъ укрѣплялась слюда; отъ нихъ и самыя окончины назывались «образцовыми». Оловянные кружки, репейки и орлики красиво укрѣпляли слюду. Широкая «мурманская» лечь изъ зеленыхъ изразцовъ, съ просторною лежанкой, протопленная къ ночи, распространяла въ свѣтлицѣ пріятную теплоту. Бояринъ сидѣлъ въ переднемъ углу подъ божницей, блестѣвшею при неугасимой лампадкѣ золотыми вѣнцами и серебряными ризами; подъ нимъ на лавкѣ лежалъ мягкій «тафтяный бумажникъ», т.-е. матрацъ изъ хлопчатой бумаги, выстеганный шахматами. Положа въ раздумьи руки на раскрытую на кипарисномъ столѣ съ точеными яблоновыми ножками Библію, онъ, казалось, забылъ о серебряной стопѣ фряжскаго. Восковая, отлитая дома, свѣча въ мѣдномъ поставцѣ освѣщала широкое и красивое, несмотря на старость, лицо. Прямой, характерный носъ и проницательные каріе глаза придавали ему выраженіе самоувѣренности, а окладистая, сильно посѣдѣвшая какъ дорогой боберъ, борода и нѣкоторая тучность когда-то молодецкаго стана — сановитость. Онъ былъ въ аломъ кафтанѣ, застегнутомъ на верхнюю серебряную пуговицу и позволявшемъ видѣть косой воротъ тканой сорочки и толстую, бѣлую шею; до лоска намасляная, густая, несмотря на сѣдину, скобка волосъ раздѣлялась по срединѣ головы ровнымъ проборомъ и кудрявилась надъ ушами. У стола на широкой скамьѣ на четырехъ ногахъ, съ рѣшетчатою спинкой, сидѣлъ коренскій игуменъ. Бояринъ, пристально глядя на игумна, слушалъ его внимательно. Онъ видимо сдерживалъ неудовольствіе, выражавшееся лишь нетерпѣливымъ движеніемъ бровей да иногда насмѣшливою усмѣшкой, пробѣгавшею по его крупнымъ губамъ.

— Времечко — чистое безвременье! рѣзко сказалъ бояринъ, прихлебнувъ изъ столы, и со стукомъ поставивъ ее на столъ. — Царству Русскому ослаба, народушкѣ смута тяжолая. И не лживо сказалъ ты, игуменъ: мутится голова у Годунова, даромъ не пустая. Да кто виноватъ всему, а? какъ покладаешь? Эхъ, не ладно! глупые мы съ тобою старые сычи, больше ничего, игуменъ!… Ну, говори, отчего замутилась Русь?

Настоятель молчалъ, отчасти не зная что отвѣтить на такой трудный и сложный вопросъ, отчасти желая услышать отвѣтъ отъ самого боярина.

— Не царь бѣлый тотъ кто истиннаго царевича сгубилъ, кто слугъ своихъ вѣрныхъ, лучшихъ земскихъ людей, изводить; кто русскіе порядки извѣчные ломаетъ, а вводитъ чужеземные на соблазнъ народу. Вотъ отчего ваша русская неустойка и неуправка, говорилъ бояринъ отчетливо, плавно, горячо. — Не кривись, отче, знаю, не по нутру тебѣ мои мысли; ну, ты и молись себѣ съ братіей за здравіе царя Бориса съ царицей Ириной и со чады; а мнѣ твой Годуновъ злодѣй, мурзинъ поганый, не царь; креста ему не цѣловалъ бояринъ Іона Ѳерапонтовъ!

— Не скверни уста свои, Іона Агеичъ, скромно сказалъ игуменъ съ нескрываемымъ сокрушеніемъ, опустивъ глаза въ полъ и перебирая чотки: — Не время теперь именитымъ русскимъ людямъ считаться съ царемъ Борисомъ по старымъ счетамъ: Русь въ опасности, враги тѣснятъ царя, крамола безъ дорогъ бѣжитъ, какъ пожаръ разливается. Вспомни: тѣснитъ насъ и Ляхъ папежскій, и Татаръ невѣрный; вотъ онъ, сказываютъ, ужь перелѣзъ Осколъ-рѣку; опять осквернитъ церкви Божьи, обезчеститъ женъ, полонянниковъ выведетъ. Встань, бояринъ именитый, на Татара узкоглазаго, прикрой своею ратью Потускарье и Посемье, людей Христовыхъ; воздастъ тебѣ за то Судія вѣчный!

— Дѣло, отче, дѣло; честному меня, глупаго стараго чорта, поучаешь! не безъ насмѣшки сказалъ бояринъ. Онъ всталъ съ лавки, выпрямился во весь высокій станъ, погладилъ широкую, серебрившуюся бороду, и лукаво поглядывая на игумена сказалъ неторопливо: — Съ Ляхомъ поправимся, отче: не диво какое, не въ первой; возьмемъ лопатки, дороемся и до езовитскаго его корени, искоренимъ тотъ корень езовитскій. А собравши вожу, и Татара прикроемъ узкоглазаго…. Все то ничего, все то въ нашихъ рукахъ, и Ляшокъ, и Татаръ; только бы подняться намъ землей. А ты мнѣ вотъ что скажи, отче: зачѣмъ сирома собралась въ Теребужскихъ лѣсахъ, да по Камарницкой волости, подъ Сѣвскимъ? Куда это Васька Косолапъ, сказывалъ ты, тронулся нынче?… Аль и это Ляшки да Татары, а не православные нашего закону греческаго, не русскіе люди?

Отецъ Манаciя только вздохнулъ, вмѣсто отвѣта.

— Это, стало, чортъ не разберетъ кто кого деретъ! продолжалъ, возвышая свой звучный голосъ, бояринъ: — стало такъ? Ну, это дѣло дрянь, отче; свиньѣ не до поросятъ, коли самое палятъ; некогда вставать на Польшу и Татара, коли Басманову довлѣетъ защищать вора Годунова отъ русскихъ вольныхъ людей! Прозри жъ, слѣпотствующій, что наступилъ часъ суда Божія надъ тѣмъ кто не Его изволеньемъ, а кривдой сѣлъ на Мономаховъ столъ!

Бояринъ опустился на лавку и разставя ноги въ алыхъ сафьянныхъ сапожкахъ, сталъ медленно разчесывать пальцами бороду.

— Не такое нынче время, продолжалъ онъ раздумчиво, стихшимъ голосомъ: — чтобы балясы точить, языкъ чесать. Что въ томъ? Зудъ одинъ. За русское дѣло пора русскому человѣку, за русскую честь, за землю Русскую пора постоятъ. Онъ задумался и окончилъ тихо: — А кабы довелось послужилъ бы Руси-матушкѣ, ничего не пожалѣлъ бы….

— Коренская Богородица, Заступница въ скорбяхъ нашить, оборони Русь, укрѣпи царя, прошепталъ со вздохомъ игуменъ, перебирая четки. — Мало у царя Бориса слугъ вѣрныхъ, дошло ужь и ни вѣсть до чего.

— До того дошло чего хуже не бываетъ, отче, поддакнулъ бояринъ, — приходи къ намъ кому у себя ѣсть нечего, кого только ноги носятъ, ну и хозяйствуй. Докелева только терпѣть, скажи мнѣ, отче, докелева терпѣть?

Искренность словъ боярина произвела тяжелое впечатлѣніе на игумена. Погода, часто идущая рука объ руку съ человѣческимъ настроеніемъ, отвѣчала мрачному расположенію духа боярина. Учащались порывы осенней бури; она все громче завывала въ высокихъ трубахъ и расходилась по шумящимъ лѣсамъ.

— Не любъ бояринъ Ѳерапонтовъ за правыя рѣчи, продолжалъ Іона Агеичъ. — Какъ былъ Годуновъ еще ближнимъ бояриномъ при царѣ Ѳедорѣ, сказывалъ я ему: «гони молъ чужестранцевъ по шеѣ». «Не отъ меня это, говоритъ, отъ царя». «Врешь, говорю, Борисъ, не лукавь. Царь, говорю, у насъ точно Ѳедоръ, да умъ у него Борисовъ; ты царствомъ поворачиваешь какъ кораблемъ корабельщикъ; ты, говорю, и самъ онѣмечился и свою семью онѣмечилъ; платье, говорю, на тебѣ русское, да душа-то нѣмецкая, а кровь мурзинская.» Прогнѣвилъ, отче, твоего Годунова, чортъ бы его побралъ! За то и не любъ ему бояринъ Іона: русскій человѣкъ и въ правдѣ русской противъ нѣмецкой кривды стоитъ; потому Русскій человѣкъ у Нѣмца въ поводу ходитъ, онъ его и вываживаетъ, вотъ не хуже медвѣдя — заупрямился, палкой накинетъ; широка спина, вѣдь, снослива! Эхъ-ма! Сколько на этихъ не нашинскихъ капитановъ, да мастеровъ, да лѣкарей деньжищъ нашихъ идетъ! Свѣтъ давно бы купилъ — сдачи дали бъ. Младенцы, вишь, мы. И кто жъ: царь Русскій вами гнушается, не хороши де Русскіе, дураки де да невѣжды, обучать де ихъ надо въ чужеземщинѣ басурманской, на гибель юдошескихъ душъ православныхъ! Хоша невѣжда тотъ кого никто ничему не училъ, только мы умниковъ заморскихъ еще поучимъ. Кто, къ примѣру, меня училъ? чему? — Бояринъ захохоталъ: — Считать на счетахъ умѣю, писать — пишу, читать — читаю, и шабашъ! — Бояринъ лукаво прищурилъ лѣвый глазъ. — Ну, пущай, дуракъ я, да умниковъ училъ, вотъ что, отче! Бывали и у дурака Іоны на выучкѣ вотъ какіе умники! Иностранныхъ капитановъ бивывали въ полѣ чистомъ Русскіе дураки!…

Веселый хохотъ и шумъ донеслись изъ теплыхъ сѣней; вслѣдъ за ними вбѣжалъ въ свѣтлицу шутъ, парень неопредѣленныхъ лѣтъ, въ смѣшномъ лыковомъ колпакѣ; къ острому концу колпака были прицѣплены бубенчики: они звенѣли и дребезжали. Рогожныя исподни, лыковые кафтанъ и колпакъ были смазаны садомъ и сверху плотно облѣплены пухомъ, отчего шутъ походилъ на какую-то сказочную птицу. Неслышно подпрыгнувъ босыми ногами къ столу, шутъ проворно схватилъ серебряную стопу, и съ гримасой кивнувъ боярину, еще проворнѣе выпилъ вино.

— Винцо подлинно боярское, намъ только пить! зачастилъ, какъ горохомъ засыпалъ, шутъ: — Шутилъ да и вышутилъ ласку боярскую. Блоха звѣрь малый, невеличка блоха, да спать не даетъ.

— Шути да оглядывайся, строго замѣтилъ бояринъ, — плеть у дворецкаго ременная поумнѣе будетъ твоей башки и кусаетъ пуще блохи.

Шутъ смѣшно насторожился, какъ бы сбираясь бѣжать.

— Гляди, дѣтинушка, измышлялъ онъ вслухъ, поглаживая себя по головѣ: — не пожаловалъ бы тебя честной бояринъ Іона своимъ боярскимъ жалованьемъ, что о трехъ концахъ ремень съ рукояткой; не выписалъ бы онъ дурацкую твою спинку азбучкой что отъ аза до ижицы!

— Убирайся! Бояринъ разсердился и голосъ его зазвучалъ хорошо знакомою челядинцамъ грозой, большіе глаза сверкнули изъ-подъ сѣдой, хмурой брови и прямой крупный носъ раздулся вмѣстѣ съ крупными губами: — Ну!

— Не нукай, пока не запрягъ, Агеичъ. — Шутъ сталъ на четвереньки и пошелъ на рукахъ вокругъ горницы, болтая по воздуху босыми ногами, и вдругъ вскочилъ. — Ну что воешь? дерзко воскликнулъ онъ, взявшись въ бока и приплясывая предъ бояриномъ на своихъ тоненькихъ ножкахъ: — Не лютуй, Агеичъ!

— Убирайся къ сатанѣ! вскипѣлъ бояринъ, и невольно перекрестился, при мысли что призвалъ имя врага человѣческаго въ ночное время и въ такую непогоду.

Не подымавшій глазъ съ полу игуменъ, при имени сатаны, тоже перекрестился.

— Что съ тебя, дурака, взять, Агеичъ? Шутъ показалъ боярину языкъ и предъ самымъ носомъ его зазвенѣлъ гремушками: — Тебѣ бы все драть; мужикъ ты грубый! все по зубамъ да плетьми норовишь! На рати царевой привыкъ воеводствовать! А ты сократи себя, Агеичъ, сократи, слышь, себя голубчикъ; человѣчью кожу пилатишь — грѣхъ. Осерчалъ ты, вижу, Агеичъ, продолжалъ шутъ, наливая и выпивая чару вина: — Знаю, горячка ты, только мужикъ добрый. Про твое здоровье!

— Дворецкаго! крикнулъ бояринъ.

Дворецкій, старый слуга боярскій, словно выросъ въ дверяхъ, безмолвный и раболѣпный, со свернутою плетью въ рукахъ. Низкій поклонъ въ поясъ свидѣтельствовалъ что спина его привыкла къ подобнымъ упражненіямъ. Толстенькая фигурка съ брюшкомъ и красными щеками рекомендовала его за человѣка добраго; тѣмъ не менѣе слишкомъ бросалась въ глаза готовность раба безпрекословно исполнить какой бы то ни было приказъ сердитаго боярина. Стоялъ онъ съ видомъ важнымъ; былъ расторопенъ безъ суетливости, глядѣлъ смышлено и внимательно, точно желалъ предвидѣть все, ходилъ крадучись и говорилъ тихо и пѣвуче. Неморгающіе глаза и окаменѣлость съ какою онъ ждалъ боярскаго приказу возымѣли свое дѣйствіе надъ смѣлымъ шутомъ.

— Полста плетей и на цѣпь въ застѣнокъ!

Бояринъ мигнулъ дворецкому на шута, невольно попятившагося назадъ.

Дворецкій молча сдѣлалъ шагъ впередъ и наложилъ руку ни костлявое плечо шута.

— Онъ ей-ей вправду! заговорилъ шутъ жалко улыбаясь, то оборачивая свою облѣзлую головку въ колпакѣ на боярина, то какъ бы жалуясь на него дворецкому, шедшему за нимъ по пятамъ, какъ вѣрная собака за дичью. — У, кровопійца сосущій!

II.

Она ростомъ высока,

Станомъ она становитая,
И лицомъ она красовитая,

Походка у ней чиста и рѣчь баска.

Бояривъ налилъ вина и, погладивъ сѣдую бороду, готовился выпить, какъ въ свѣтлицу легко и неслышимо вошла бѣлокурая красавица, вызванная со своей вышки крикомъ отца. Она взглянула на него вопросительно, а на игумена съ тою стыдливою радостью, которая только возвышаетъ молодую прелесть. Съ опущенными глазами подошла она къ игумену и, по обычаю того времени и по строго воспитанному въ ней религіозному чувству, преклонилась предъ своимъ духовникомъ. Онъ видимо обрадовался ея приходу, привставъ и положивъ лѣвую руку на ея свѣтло-русую головку, правою трижды осѣнилъ ее крестомъ: во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Получивъ благословеніе игумена и поцѣловавъ его руку, боярышня подошла къ отцу тою плавною, красивою и горделивою походкой что народныя пѣсни такъ мѣтко прозвали «лебединою». То была стройность и плавность движеній, невольно чарующая глаза въ спокойно-страстныхъ пляскахъ русскихъ женщинъ; то была чисто русская грація. Скрестивъ на груди руки, нѣсколько откинувъ голову, боярышня участливо смотрѣла на задумчиваго отца. Тонкая полотняная сорочка облегала ея сильныя молодыя плечи, грудь и тонкій станъ. Прозрачные противъ огня, полные рукава дозволяли любоваться ея руками; алое штофное платье тяжелыми складками обвивало роскошный станъ. Выраженіе лица ея было серіозное; въ большихъ синихъ глазахъ, оттѣненныхъ длинными черными рѣсницами, сообщавшими имъ иногда особенную глубину, стояла печаль, которая у молодыхъ женщинъ такъ не далека отъ слезъ. И точно незамедлившій раздаться изъ челядинской жалобный вопль Блохи прослезилъ ее: крупныя и блестѣвшія при огнѣ жемчужины, одна за другою, покатились по ея щекамъ.

— Батюшка! заговорила она горячо и скоро, и вдругъ тонкая краска охватила ея щеки, а рука съ платкомъ сама-собой отерла глаза: — Батюшка! не вели наказывать шута.

— А почему бы такъ, боярская дочь, Наталья Іоновна? возразилъ старикъ, бросивъ на нее сердитый взглядъ за неумѣстное заступничество: — Почему бы родовому боярину не наказать своего холопа?

— Потому, батюшка, что истязаніе противно Христову ученію и не достойно боярской чести. Ради самого Бога, прекрати наказаніе, продолжала она порывисто и внѣ себя, будучи не въ силахъ слушать новые и частые крики Блохи, терзавшіе ея душу: — Ради матери моей, сжалься, отецъ, прости шута.

И рыдая, боярышня, упала на колѣна предъ старикомъ, безуспѣшно старавшимся поднять ее и посадить возлѣ себя, на лавкѣ. Глядя на дочь, рыдавшую предъ нимъ на колѣняхъ, бояринъ съ минуту пробылъ въ нерѣшимости, не свойственной его характеру и не шедшей къ его маститому виду. Приподнимая дочь одною рукой, онъ другою махнулъ челядинцу, опрометью побѣжавшему остановить наказаніе. Вопли, раздиравшіе душу боярышни, прекратились.

— Спасибо, батюшка! Дѣвушка почтительно поцѣловала его руку, встала и вышла прежде чѣмъ бояринъ успѣлъ сказать ей слово, прежде чѣмъ Блоха вбѣжалъ въ свѣтлицу, легко и весело, какъ ни въ чемъ не бывало, и залпомъ выпилъ налитую бояриномъ стопу, вскричавъ: «За твою боярскую ласку!»

— Вонъ, песъ смердящій! старика взорвало: — Не угомонила тебя плеть-трехвостка, на рогатину посажу.

— Рогатиной да плетью не хвались, Агеичъ; а ты чѣмъ ругаться, ругатель, дворъ карауль крѣпче; а не хочешь — не надо: вольному воля, спасеному рай. Туда дурака не пускаютъ, не надобенъ.

— Гони дурака, Ферязь, обратился бояринъ къ вошедшему съ неизмѣнною плетью дворецкому.

— На дуракѣ спасибо, отъ таковскаго слышалъ, Агеичъ! Шутъ ударился лбомъ о полъ: — Не печалуйся трехвостка ременная, скоромный постъ, дворецкая лепешка! Самъ отъ тебя уйду. Надоть зарево поглядѣть, хотя Курское, мѣсто не близкое и ночь темна-темнехонька, а все можетъ что видать.

Шутъ выскочилъ на одной ножкѣ, а черезъ челядинскую прошелъ колесомъ, къ великому хохоту дворни.

Бояринъ и игуменъ глянули въ окно.

— И впрямь зарево! проговорилъ боязливо игуменъ, крестясь, при видѣ дрожавшаго во мракѣ зловѣщаго краснаго пятна.

— Не далеко пожаръ, потому туманъ великъ: по туману дальній пожаръ не увидишь, должно не въ слободѣ ли, положительно утвердилъ бояринъ: — опять сирома пошаливаетъ.

Глаза боярина вопросительно остановились на раболѣпной фигурѣ дворецкаго Ферязя.

— Не прикажи казнить, прикажи слово молвить, славный бояринъ Іова Агеичъ! возговорилъ съ пояснымъ поклономъ осторожный дворецкій. — А прискакалъ изъ Ливенъ гонецъ, везетъ воеводскій приказъ на Выгорную станицу: подыматься въ вожу станишникамъ и земскимъ; тебѣ честному боярину воевода челомъ бьетъ, проситъ поднять твою боярскую вожу, стать въ полѣ ратью на Татара. Сказываютъ, перелѣзъ (перешелъ) Татаръ Осколъ-рѣку и Сеймъ; идетъ Изюмскимъ шляхомъ.

— Стало Ногайцы, не Крымцы, задумчиво замѣтилъ бояринъ.

— Народъ, сказываютъ, со страстей разбегся, попрятался, продолжалъ Ферязь: — а онъ, нехристь, палитъ вишь слободы, бортниковъ вѣшаетъ, полонъ согналъ знатный. Вотъ тѣ и сказъ, славный бояринъ Іона Агеичъ; а воля твоя, боярская, и холопу твоему вѣрному больше сказывать нечего.

Дворецкій вышелъ съ пояснымъ поклономъ.

— Они чего-добраго и меня сожгутъ на Думныхъ Курганахъ, думалъ вслухъ бояринъ, поглядывая на зловѣщее зарево: — житье наше здѣсь осторожливое и опасливое; вѣришь ли, ину ночь сонъ не беретъ, все за темными думками. То тебѣ снится: воровскіе Черкасы набѣжали, дѣтинецъ на копье взяли и рѣжутъ; то будто съ вожей моей боярскою дозираю стели, добываю вѣстей про приходъ степныхъ людей въ Курскую сторону; то будто перелета пытаю; и нѣтъ, слышь, лѣта чтобъ не разоряла насъ Орда…. Не по моимъ бы лѣтамъ жить подъ этакимъ страхомъ. Какъ въ какой осадѣ сидишь съ самой полой воды и до Филиппова заговѣнья. Сколь хитеръ, столь золъ Татаръ-собака! крѣпко беречись его надо. А воеводы на томъ стоятъ, какъ бы нашу спѣсь боярскую да животы наши пузастые порастрясти. «Молъ вожу веди бояринъ, басурманъ обыскался въ стели, духомъ его запахло!» Ну и подымайся бояринъ, съ вожей, ищи бояринъ вѣтра въ полѣ; а обыскался Татаръ, садись въ осаду, въ дѣтинецъ, да животы свои всякъ промышляй; а Татаръ, глядишь, замѣсто тебя въ твоихъ волостяхъ хозяйствуетъ; борти твои боярскія, да гумна обшариваетъ, насельниковъ твоихъ, боярскихъ, изводитъ; народъ православный, какъ барановъ, въ полонъ гонитъ съ табунами и стадами. А ты все это видишь и вылѣзть тебѣ изъ дѣтинца нельзя: потому въ дѣтинецъ залѣзетъ собака. Ину пору, бываетъ, выйдешь съ друживой изъ дѣтинца на Крымцевъ, а въ дѣтинецъ шасть Ногайцы. Тѣ хороши, бритые черти, а эти еще лучше. Ну, и безъ тебя похозяйствуютъ. Что говорить, степнякъ хозяинъ запасливый: далеко чужое видитъ узкими глазами; да иной разъ, случается, обидитъ стараго человѣка не хуже меня, пуститъ по міру, на старость лѣтъ обездомитъ… А дочка у меня дѣвка красная, не похулитъ ее собака. Аль, въ самомъ дѣлѣ, на свое сиротство и на срамъ свой пойду? Ну, и отсиживаюсь въ дѣтинцѣ съ сиврюками и казаками, и вижу: кругомъ пожары, кругомъ стоны и выстрѣлы, и моихъ волостей боярскихъ разореніе лютое… Вспоминаешь молодецкую свою молодость, отче, ретивое твое альни вотъ-вотъ выскочитъ и въ поле тебя, на врага, надвигаетъ, а гляну на свою горлинку, на единую утѣху моей старости, Наталью боярышню, и ни съ мѣста! Махну рукой. Отоя у погоста всѣхъ не оплачешь: пущай его жжетъ, грабитъ, полонитъ…. Ну, мы съ тобой пожили, отче, куда ни шло; я-то ни Богу свѣча, ни чорту ожигъ; а вотъ, — голосъ боярина стихъ, — какъ подумаю о Натальюшкѣ что послѣ меня круглая сиротинка, — тяжко мнѣ становится, старому человѣку; даже остановиться на мысляхъ этихъ боюсь: ну, умри я, убьютъ меня, что съ ней станется?…

Наступило тяжелое молчаніе.

— Отъ Татаръ хоронимся, а сами хуже Татаръ. Замѣтилъ игуменъ покойно, но строго, перебирая четки: — Нестроеніемъ и измѣной нашей силенъ Татаръ. Тяни ты, бояринъ, по долгу подданнаго, за царя Бориса, не злоумышляй противъ него, не похаживать бы Татару по Тускари. Знай, бояринъ, не бывать на Посемьи и на Тускари иному царю, кррмѣ Московскаго. Ханъ Крымскій, слышь, въ ярлыкахъ своихъ Литовскому князю поступается Курскимъ! Не знаетъ онъ руоской пословицы: «Не поймавши не щипи». Пускай не зарится ханъ поганый на чужое добро. Дому Знаменской Коренской Богородицы быть только подъ православною державой. Не твоему бы уму, и не твоимъ бы сѣдинамъ, бояринъ, величаться неправою злобою къ государю Борису Ѳедорычу. Не увлекайся, старче, мщеніемъ на путь братоубійственный! Изчислены лѣта жизни твоей, и не бери съ собою въ гробъ новыхъ грѣховъ, не раскаявшись въ старыхъ.

— Воистину, правда твоя, игуменъ, разсудительно сказалъ бояринъ: — рабъ Божій Іона сосновый сарафанъ поминай. И то правда что Курску быть только подъ державой православнаго царя. Ну, а коли не можетъ царь оборонить своего насельника, коли долженъ насельникъ самъ о своей головѣ промышлять, стало ему царь не надобенъ; стало не сдержатъ Московскому царю въ своей державѣ Курска, а Курска не сдержатъ, не сидѣть царю на столѣ Мономаховомъ. Предки мои, Ольговичи, Черниговскіе князья, по Дюбечскому договору получили Посемье и Курскъ послѣ Сунайокой битвы, гдѣ поразили Мономаховичей; и не только добрею волей и христіанскимъ своимъ хотѣніемъ предки мои, Ольговичи, приклонились къ Москвѣ, Ивана Третьяго державѣ, но и по мудрости своей: затѣмъ что литовскіе князья насиловали здѣшній народъ православный въ латынство. Нѣтъ, отче, я отъ Москвы не прочь. Годуновъ же не мой и не русскій царь.

Бояринъ налилъ себѣ вина и выпилъ, съ разстановкой, полную стопу.

— Пущай его, Татара! началъ онъ какъ всегда самоувѣреннымъ и покойнымъ голосомъ, поглаживая бороду: — Дѣтинецъ мой бережется крѣпко, дѣтинецъ мой ставленъ добрыми руками и охотною волей: надолбы дубовыя, почитай, въ цѣлъ-дубъ стоймя ставлены, связями дубовыми связаны, кругомъ окопаны рвомъ, въ три косовыя сажени; ворота у меня на дѣтинцѣ въ башнѣ кованыя; сторожа по стѣнамъ на каждомъ углу зоркая, а у воротъ крѣпкая. Добыть имъ меня въ моемъ дѣтинцѣ трудно, постоятъ съ честью Думные Курганы за себя и за Русь православную. Милости просимъ къ старому Іонѣ хлѣба-соли откушать, каленой стрѣлой да мечемъ булатнымъ перевѣдаться. Окромѣ сей старой руки найдутся сотни двѣ рукъ помоложе, понадежнѣе. Коли не вѣдаютъ незваные гости каково гнѣздо стараго сокола и каковъ у вето соколиный выводокъ, что жь, готовы принять честнымъ пиркомъ, денно и нощно готовы. Опаску свою имѣю для того: измѣна всюду, въ лѣсахъ и на дорогахъ шайки, перелеты…. А темна ночка осенняя!

Сказавъ это, бояринъ приподнялъ створчатое окно и, приложивъ къ губамъ свой турій рогъ, оправленный въ серебро, издалъ рѣзкій, уныло-однообразный звукъ, казалось прорѣзавшій нависшую мглу, шумъ лѣса и завыванье вѣтра.

Въ ту же минуту отвѣтили четыре точно такіе рога, какъ бы на перебой торопясь отвѣтить грозному боярину.

Безпокойное выраженіе боярскаго лица смѣнилось горделивымъ сознаніемъ силы. Онъ самодовольно глянулъ на игумена, опустилъ рогъ на ременную перевязь и сѣлъ на лавку; дворецкій ввелъ огромнаго вооруженнаго воина, урядника боярской сторожи.

Эта огромная, широкоплечая, толстая фигура въ желѣзной мисюркѣ и куякѣ, то-есть калмыцкой бронѣ, поверхъ нагольнаго полушубка, какъ бы совсѣмъ уничтожала собою малорослаго Ферязя; его здоровенный красный кулакъ, сжимавшій желѣзную рукоять длиннаго меча, приходился почти наравнѣ съ низко-стриженною серебрившеюся головой и благообразнымъ лицомъ дворецкаго. Медвѣдь и лиса, быть-можетъ, не столь различны между собой, какъ были различны фигуры и характеры этихъ двухъ довѣренныхъ боярскихъ челядинцевъ. Поклоны Ферязя, какъ и самое появленіе его, были беззвучные, мягкіе; напротивъ, не только поклоны, но малѣйшія движенія великана сопровождались стукомъ о полъ меча, звономъ желѣзныхъ колецъ о желѣзныя ножны, прикрѣпленныя къ широкому сыромятному ремню. Если мухояровый кафтанъ дворецкаго щеголялъ покроемъ и строчкой, то грубая обувь Дулѣба, его буйволовый доспѣхъ и овчинные штаны носили слѣды одной заботы: сдѣлать ихъ прочнѣе. Онъ вдвойнѣ наложилъ кожу на плечахъ и на груди; огромныя ноги были обернуты кусками грубо-выдѣланной свиной кожи, еще со слѣдами щетины. Поверху кожа была крѣпко обмотана сыромятными ремешками.

Прямодушіе, мужёство и сила сразу бросались въ глаза при взглядѣ на воина; хитроуміе и вкрадчивость замѣчались въ раболѣпномъ дворецкомъ, повидимому одаренномъ, способностью бояться больше всѣхъ именно той плети что служила признакомъ его званія; Ферязь могъ угождать и низко кланяться, Дулѣбъ ломать: огромное, широкое костью и сильное мускуломъ тѣло его представлялъ всѣ условія для такой медвѣжьей способности. Въ то время какъ, неморгающіе и словно испуганные глаза Ферязя влились въ лицо боярина, усиливаясъ разгадать и не только исполнить, но предупредить, предвидѣть волю его — добродушные сѣрые глаза богатыря, явно дружные съ его широкимъ ртомъ и до смѣху явно охочіе, смѣло остановились на бояринѣ и его гостѣ, благословившемъ этого дюжаго духовнаго сына и давшемъ ему поцѣловать руку. Какъ бы нехотя, какъ бы противъ своей воли, лѣниво оперлась широкая спина его о притолку; привычныя лазить на стѣну дѣтинца да день-деньской сидѣть на сѣдлѣ въ вожѣ боярской, и оттого нѣсколько кривыя, толстыя, какъ колоды, ноги богатыря широко разставились, точно онъ готовился принять и отразить нападеніе.

Ясно вычищенная желѣзная мисюрка плотно сидѣла на его головѣ; падавшія на затылокъ желѣзные щитки бармицы прикрывали шею и плеча. При видѣ этого твердаго, словно въ землю врытаго молодца, при взглядѣ на эту широкую морду, съ маленькою курчавою русою бородкой и съ краснымъ шрамомъ старой сабельной раны чрезъ всю лѣвую щеку отъ лба къ уху, возвратилось къ боярину пріятное чувство успокоенія.

— Во честномъ покоѣ боярину и игумену челомъ бью, холопъ боярскій Дулѣбъ, сказалъ онъ развязно чистымъ басомъ, покрывавшимъ въ сѣчахъ сотни голосовъ и звонъ мечей.

— Не вели казнить, вели миловать, твоя боярская милость, а государева твоя власть, повелъ дворецкій, вкрадчиво, изъ чего бояринъ заключилъ что дѣло о чемъ повелъ онъ рѣчь не шуточное. И сѣдыя брови боярина надвинулись, и грозные глаза безпокойно раскрылись.

— А пришелъ со сторожевой башни холопъ твой Дулѣбъ къ твоей боярской милости.

— Гляди у меня въ оба, косматый, строго приказалъ ему бояринъ. Дозирай, слышь, больше, а пей меньше: не поссориться бы намъ, Дулѣбка!

— Не за что намъ ссориться, бояринъ: ворота на запорѣ, сторожу блюду денно-нощно; не порочь своего слугу вѣрнаго. А пришелъ я къ тебѣ, бояринъ, съ вѣстями.

Дулѣбъ переминался и конецъ меча его ударялся о полъ, а буйволовый доспѣхъ шуршилъ о притолку.

— Въ полѣ не ладно, бояринъ, сказалъ онъ помолчавъ.

— Ну! уставился на него бояринъ.

— Должонъ ты его боярской чести по порядку разказать какъ и что, Дулѣба, замѣтилъ дворецкій, любившій, при случаѣ, выражаться тонко до непонятливости.

— Скажу по порядку. Дулѣбъ кашлянулъ въ руку и продолжалъ: — Темъ тёмная-распретёмная стоитъ, онъ глянулъ въ окно, какъ бы приглашая удостовѣриться въ справедливости своихъ словъ: — ужь таково-то темна ночь-матушка.

— Извѣстно: ночное время, поспѣшилъ на помощь краснорѣчивый дворецкій: — по Дикому Полю гультяи гуляютъ всякіе…

Терявшій терпѣніе бояринъ начиналъ догадываться что дворецкій намѣренъ обвинить темную ночь и бродягъ въ томъ злѣ о чемъ извѣщаетъ Дулѣбъ. Вниманіе его усиливалось.

— Говори, Дулѣба, что знаешь, поощрялъ дворецкій богатыря: — Хорошо ли, худо, его боярская милость съ насъ не взыщетъ; мы въ этихъ дѣлахъ непричинны, затѣмъ что во всемъ Божья воля, не отъ насъ это….

— Поужинавши, бояринъ, двинулъ наконецъ Дулѣбъ свой разказъ; — обшолъ, какъ надо, сторожу. Прилегъ такъ-то на башнѣ, озираюсь по темени кругомъ, а ни эти тебѣ не видать, и лѣсъ шумитъ…. Шумитъ это лѣсъ — слышу: какъ бы человѣкъ стонетъ. Не птица ли, думаю; потому птица такая есть, чибизъ: такъ-то жалобитъ…. Ну, только слышу, не птица — человѣкъ. Стонетъ. На башнѣ въ очереди Маркела кузнецъ стоитъ. Тоже слушаетъ. Маркела, говорю, слышишь? «Слышу». Чтожь ты слышишь? «Слышу, говоритъ, стонъ человѣчій, словно раненъ стонетъ». А онъ смолкнетъ, а тамъ опять застонетъ.

— Далеко отъ стѣны? и нетерпѣливый бояринъ поднялся.

— Должно не далече, сказалъ Дулѣбъ.

— Должно ко глинищу, замѣтилъ дворецкій: — что глину берутъ у лѣсовой плоты.

— Идти надо, бояринъ, подалъ рѣшительно свой голосъ Дулѣбъ. — Можетъ крестьянская душа, не погибать стать.

— Къ воротамъ! сказалъ властно бояринъ Дулѣбу: — Жди меня съ десяткомъ сулицъ.

Когда «старшой дружинникъ» ушелъ, Ферязь помогъ боярину надѣть кольчугу, шапку-ерихонку, препоясаться мечомъ съ золотою рукоятью. Бояринъ надѣлъ также стальные поручи и мѣдные башмаки и, пригласивъ игумена обождать его въ свѣтлицѣ, вышелъ на дворъ, предшествуемый дворецкимъ съ фонаремъ. Онъ направился къ воротной башнѣ, гдѣ уже чернѣлась толпа воиновъ.

III.

По отчеству садись въ большое мѣсто,

Въ передній уголокъ,
Въ другое мѣсто богатырское,
Въ дубову скамью противъ меня,
Въ третье мѣсто, куда самъ захочешь.

Кирша Даниловъ.

Оставшись одинъ, отецъ Манасія задумался. Шорохъ осторожныхъ шаговъ заставилъ его очнуться, и онъ увидѣлъ предъ собой старуху Азарьевну, боярышнину мамку. То была шестидесятилѣтняя старуха, въ ваточномъ шушунѣ, крытомъ нанкой (отчего казалась еще толще), съ сѣдыми волосами изъ-подъ чернаго платка, съ добрымъ и пріятнымъ лицомъ.

— Благослови, отче! она подошла подъ благословеніе.

— Какъ живешь-можешь, Устинья Азарьевна?

— Вашими молитвами, родимый, и своихъ маленько прибавляю; а я къ тебѣ, отче, съ посылкой. Боярышня моя, млада Наталья Іоновна, послала меня, старуху глупую, къ твоей милости, своему отцу духовному, желаетъ боярышня услыхать бесѣду духовную, что душенькѣ ея слаще всего на бѣломъ свѣтѣ. Самъ вѣдаешь, отче, не надышется моя боярышня коли книжку духовную читаетъ, не наслушается, коли начотчика какого о божественскомъ слышитъ. Ужь стало отъ Господа ей такъ что вся въ покойницу свою матушку. Не откажи, родимый, мамушка поклонилась ему въ поясъ: — Ждетъ тебя боярышня.

Игуменъ былъ духовнымъ отцомъ Натальи и наставникомъ ея въ книжномъ ученіи; онъ не переставалъ пещись о чистотѣ ея души и просвѣтлять ея молодой разумъ, а потому не заставилъ повторять приглашеніе и съ готовностью отправился по хорошо знакомой крутой лѣстницѣ.

Боярышня встрѣтила его на порогѣ терема, съ восковою свѣчой въ рукахъ.

— Прости, отче, обратилась къ игумену Наталья, передавъ мамкѣ мѣдный свѣщникъ, сложивъ на груди бѣлыя руки и кланяясь гостю, — оторвала тебя, быть-можетъ, отъ дѣла; но нынче мнѣ хотѣлось усладить свою душу твоею мудрою бесѣдой, отче.

Перекрестясь на образницу, горѣвшую отъ двухъ разноцвѣтныхъ лампадъ, игуменъ поклонился боярышнѣ съ тою мягкою улыбкой которую не всегда и не всѣ могли у него видѣть. Возложивъ обѣ руки на ея молодую голову, возведя глаза къ угодникамъ, какъ бы призывая на нее силы небесныя, игуменъ произнесъ тихо: «посѣти, Господи, виноградъ сей!» Онъ сѣлъ на любимую боярышнину скамью у окна. Боярышня потупилась предъ строго глядѣвшими на нее глазами монаха. Она всегда чувствовала нѣкоторый трепетъ подъ вліяніемъ этихъ черныхъ, пронзавшихъ ее строгихъ глазъ. Его молчаніе и тишина терема смущали ее. Топившаяся печь бросала красный свѣтъ на мамку, подкладывавшую сухія дрова и сидѣвшую на низкой деревянной скамьѣ; въ трубѣ гудѣло; боярышня все больше и больше смущалась молчаніемъ игумена.

— Что скажешь, дочь моя? спросилъ онъ наконецъ.

— Сомнѣваюсь, отче, не слишкомъ ли предана я мірскимъ суетамъ? отвѣчала боярышня, не совсѣмъ рѣшительно. Игуменъ въ тихомъ раздумьи покачалъ сѣдою головой и остановилъ глаза на веселомъ огнѣ топившейся печки.

— Ты не дитя, сказалъ онъ ей тихо и съ убѣжденіемъ. — Для тебя наступилъ искусъ, который долженствуетъ пройти всякое существо одаренное духомъ. А силенъ ли этотъ духъ въ тебѣ, тверда ли твоя воля? Бурно и глубоко житейское море; плывущій по немъ не можетъ ввѣриться вѣтрилу и веслу, направляемымъ его слабою рукой. Помни, дщерь, душа твоя не отъ человѣка дана тебѣ и не тебѣ принадлежитъ душа твоя, а Господину своему и Создателю, Ему и возврати ее чистою туда, въ область горнюю, откуда ее получила….

Боярышня молчала, волнуемая мыслями, которыя старалась привести въ порядокъ.

— Отче, сказала она тихо, — я грѣшна: сомнѣнія возстаютъ въ моей душѣ. Всякій разъ какъ замѣчаю что удаляюсь отъ истины, совѣсть ропщетъ… Боже!.. Не дай мнѣ унизить въ себѣ созданье Твое и правду Твою!.. Лучше умереть! А правда посрамлена, отче, на сей землѣ, какъ посрамленъ былъ отъ людей Спаситель. Наружно всѣ прославляютъ Бога: читаются молитвы, огни пылаютъ, будто въ знаменіе будущаго свѣта; но не сердце читаетъ молитвы — языкъ, не сердце зажигаетъ огни — рука. Какъ гляжу, въ монастырѣ, на свѣжія вербы, что колышатся надъ людьми; какъ вспомню что въ этихъ первенцахъ весеннихъ люди восхваляютъ Воскресителя человѣка, Царя славы — жду я, вотъ, вотъ, на самомъ дѣлѣ, двинется весь этотъ сонмъ во срѣтеніе входящему Сыну Человѣческому. Думается и нынѣ, какъ за тьму вѣковъ, тѣми же вѣтвями, тѣми же «осанна» привѣтствуютъ Господа; только, прибавила она со вздохомъ. — привѣтствуютъ не сердцемъ….

Игуменъ съ глубокимъ вниманіемъ выслушалъ боярышню, и прошло нѣсколько минутъ прежде чѣмъ онъ сказалъ, растроганный и задумчивый:

— Правда твоя, дщерь; не уста твои сказали, а сердце. «Душе, душе моя, возстани, что спиши, конецъ бо приблизися!» Не токмо ты, юница, мятешься слабымъ духомъ; я, старецъ, готовый предстать предъ моего Судію, я, милостію Бога настоятель святой обители, я, книжникъ греческой и славянской науки, что я такое? Да, дщерь! Холодъ сердца не дозволяетъ мнѣ согрѣваться словами любви евангельской какъ хотѣлось бы, воля не настолько сильна чтобъ обратилъ я на пользу все что уже позналъ, до чего дошелъ. Что воздержаніе плоти безъ высшаго воздержанія?

Боярышня задумалась, подъ вліяніемъ этого тихаго, сердечнаго голоса, этого грустнаго выраженія большихъ черныхъ глазъ, этого строгаго, важнаго оливковаго лица, оттѣненнаго черною бородой, чистая дѣвичья душа не замедлила раскрыться и высказать богатство своихъ тайниковъ: лицо боярышни вспыхнуло, глаза засвѣтились большимъ одушевленіемъ.

— Внутренній голосъ зоветъ меня въ монастырь, и не быть мнѣ ни невѣстой, ни женой, сказала она тихо. — Вижу несовершенство свое и горько плачу. Чѣмъ болѣе житейскія тревоги отрываютъ меня отъ міра души, тѣмъ внятнѣе слышу какой-то внутренній голосъ, влекущій меня на иной путь…. Она встала и, выпрямись, спросила: — Могу ли спастись въ мірѣ, отче?

— Спасаться вездѣ можно и должно, дщерь. Патріархи, праотцы наши, и безъ монастыря жили въ Богѣ. Правда, спасаться отъ зла труднѣе въ мірѣ чѣмъ въ стѣнахъ. Истинно-христіанская жизнь должна быть подобна монастырскому житію. Святые отцы были духомъ богатыри предъ нами, а искали спасенія въ стѣнахъ обительскихъ, въ знойныхъ пустыняхъ. Зло ждетъ тебя въ жизни и въ тебѣ самой. Страшно тѣлесное развращеніе, но ничто оно предъ развращеніемъ душевнымъ и умственнымъ. А нынѣ невѣрье развилось, проникло къ намъ, въ православіе, съ Литвы еретическое заблужденіе. Да, права ты, юница! Мы, фарисеи, мертвымъ сердцемъ вспоминаемъ Его кровныя жертвы. Развѣ такъ должны христіане встрѣчать страсти Христовы? Братоосужденіе, празднословіе, объяденіе, лѣность. Господи! Помощникомъ буди мнѣ въ моемъ безсиліи! произнесъ онъ съ надеждой, вдругъ пробившею его исхудалое, блѣдное лицо, и остановившіеся на сіявшихъ иконахъ впалые глаза засвѣтились теплою вѣрой, въ то время какъ на губахъ игумена играла кроткая улыбка…

Раздавшійся внизу шумъ шаговъ и голосъ боярина, громко звавшій отца Манасію, заставилъ его благословить свою духовную дочь и спуститься въ свѣтлицу.

Въ свѣтлицѣ почтенный игуменъ былъ пораженъ неожиданнымъ зрѣлищемъ. Толпа воиновъ, среди которыхъ, какъ дубъ среди кустарника, возвышался богатырь Дулѣбъ, молча и осторожно укладывала на давку раненаго. То былъ молодой стрѣлецкій голова, что бояринъ сейчасъ же призналъ по его оружію и черному плисовому полукафтану. Раненый лежалъ безъ движенія, съ закрытыми глазами. Черная бородка и черныя кудри рѣзко оттѣняли красивое, смертельно-блѣдное лицо. Взглянувъ вопросительно на омрачившагося боярина, дворецкій махнулъ воинамъ рукою и вышелъ сзади всѣхъ, какъ бы боясь чтобы кто-нибудь изъ нихъ не остался въ свѣтлицѣ.

— Подкидыша ко мнѣ подкинула темна ночка! обратился къ игумену бояринъ, снявъ ратные доспѣхи, и садясь на скамью: — Должно Косолаповскихъ станичниковъ дѣло. Видать, стрѣлецкій голова. Никакъ померъ?.. А подымали, какъ бы застоналъ… Ну-ка, игуменъ, твоихъ рукъ мастерство лѣкарское: попытай, живъ есть или померъ?

Завернувъ широкіе рукава рясы, игуменъ съ величайшею готовностію приступилъ къ осмотру раненаго.

— Раненъ въ руку стрѣлой и ослабѣлъ, прошепталъ онъ.

Игуменъ тотчасъ догадался что предъ нимъ тотъ самый курскій голова что оберегалъ на пути изъ Москвы въ Коренскую обитель келаря и плѣненъ Косолапомъ. Отецъ Манасія, тщательно осмотрѣвъ раненаго, убѣдился что нѣтъ ничего опаснаго, что обморокъ произошелъ отъ значительной потери крови, а, главное, отъ напряженія силъ, вѣроятно во время побѣга его изъ разбойничьяго стана. Съ раной и съ лихорадочнымъ состояніемъ сотника опытный лѣкарь разчитывалъ покончить скоро. Благодаря его стараніямъ, раненый освободился отъ стѣснявшихъ его воротника и перевязи и, вспрыснутый холодною водой, пришелъ въ чувство и издалъ тихій, глубокій стонъ.

— Плохъ, или подымется? спросилъ бояринъ.

— Съ помощію Божіею надѣюсь молодца поставить на ноги дня въ три, бояринъ, весело отвѣчалъ игуменъ, искусно обмывая рану, радуясь при мысли что ему удастся сохранить жизнь вѣрнаго царскаго слуги и доставить его въ Курскъ.

— Приложи ему, отче, цѣлительную мазь изъ сала стертаго съ костью единороги; она живитъ скоро, раздался сзади игумена голосъ молодой боярышни, сердобольно слѣдившей за дѣйствіями лѣкаря и съ женскимъ состраданьемъ вглядывавшейся въ мертвенно-блѣдное, но все же красивое лицо опамятовавшагося раненаго. — Возьми мазь, отче.

Она подала ему пузырь мази, запасъ которой постоянно имѣла подъ рукой; составлять эту мазь научилъ ее игуменъ, между прочимъ онъ научилъ ее распознавать полезныя травы и приготовлять лѣкарственныя снадобья. При первомъ стонѣ раненаго боярышня сбѣжала въ свѣтлицу и, узнавъ въ чемъ дѣло, вернулась къ себѣ за мазью. Въ лѣченіи и ухаживаніи за недужными никто не могъ быть такъ полезенъ игумену, какъ его молодая ученица. Съ ея помощію игуменъ приложилъ къ ранѣ знаменитый въ то время пластырь единорога, кость котораго для ранъ считалась тѣмъ же чѣмъ жизненный элексиръ считался по отношенію къ вѣчной жизни. Проворно мелькали бѣлыя ручки боярышни, игуменъ одобрялъ ее краткими словами, а старый бояринъ молчаливымъ взглядомъ; казалось, самъ раненый грустнымъ взглядомъ благодарилъ ее за участливую помощь, и стоны его стихли, дыханіе сдѣлалось правильнѣе.

— Какъ слабъ, несчастный! замѣтила Наталья жалостливо: — Не дать ли ему, отче, малвазіи? Глотокъ, другой, подкрѣпитъ его, дастъ сонъ.

Игуменъ, въ знакъ согласія, утвердительно кивнулъ головой. Наталья поднесла къ губамъ раненаго отцовскую стопу, а игуменъ приподнялъ ему голову. Жадно выпивъ вина, раненый вздохнулъ, какъ сильно усталый и, отвернувшись къ стѣнѣ, впалъ въ тихій сонъ, на дѣйствіе котораго такъ разчитывали игуменъ и его ученица. Укрывъ раненаго одѣяломъ,

Наталья простилась съ отцомъ, получила благословеніе игумена и, помолясь въ душѣ своей за жизнь раненаго, пошла въ теремъ.

Бояринъ и его гость помолчали. Игуменъ обдумывалъ какъ бы начать разговоръ ради чего онъ пріѣзжалъ въ Думные Курганы. Игумену было достовѣрно извѣстно что бояринъ не только зналъ про Косолапа, но оказывалъ ему существенную поддержку деньгами, хлѣбомъ, мясомъ; мало того, игуменъ имѣлъ основательныя причины думать что самый дерзкій походъ на Москву былъ обдуманъ и рѣшенъ именно здѣсь, въ этой самой свѣтлицѣ. Но какъ приступить къ такому важному разговору, зная горячій нравъ боярина? Какъ объяснить ему что онъ пріютилъ въ дѣтинцѣ своемъ вѣрнаго царскаго слугу, голову курскаго? Бояринъ помогъ игумену; онъ самъ возобновилъ прерванный разговоръ и по своему обычаю сталъ порочить царя Бориса.

Игуменъ снова принялся защищать Годунова, стараясь не раздражать хозяина.

— Царь Борисъ посылалъ юношей въ чужія земли чтобы чрезъ нихъ просвѣтить народъ Русскій, между прочимъ сказалъ онъ.

Боярина взорвало.

— Въ папежскую и езовитскую вѣру пустилъ восемнадцать юношей; всѣ, сказываютъ, разбѣжались, ни одинъ вернуться не хочетъ. Вотъ что надѣлалъ твой Годуновъ, плевать я на него хотѣлъ.

— Кабы не гость я твой былъ да не рана, не много бы ты такъ наговорилъ! неожиданно вскричалъ Глѣбъ, вскакивая на лавкѣ. — Не дерзнулъ бы ты похваляться на твоего государя.

Бояринъ презрительно усмѣхнулся: онъ не хотѣлъ явно обижать своего гостя, въ добавокъ раненаго.

— Молодой, а изъ раннихъ! пробормоталъ онъ.

— Уста его праведны и юное сердце недоступно злоумышленію, вступился за раненаго игуменъ и, обращаясь къ нему, прибавилъ: — исполать тебѣ, добру-молодцу, слугѣ государеву: воистину начальникъ ты его ратныхъ людей и рачитель царской его чести. Твои же, бояринъ, рѣчи осужденія достойны.

— Выслушай сперва, а тамъ осуди, монахъ; отъ суда я не прочь; сѣдой твоей головѣ не прилично осудить не выслушавъ; ты не изъ нынѣшнихъ молокососовъ, что гоняются за своимъ языкомъ безъ разума. Вотъ тебѣ сказъ, отче, а говорить намъ о Годуновѣ больше нечего: пришло время трапезы вечерней.

Дворецкій, накрывъ столъ бѣдою ширинкой, уставилъ его горячею ухой изъ только-что выловленныхъ налимовъ; огромнымъ жирнымъ карпомъ на кругломъ блюдѣ, изжареннымъ такъ искусно что казался золотымъ; пироги съ осетриной и лукомъ пріятно щекотали обоняніе проголодавшагося боярина; тутъ же стояли: сладкій взваръ — яблоки, груши, сливы и изюмъ съ медомъ; бѣлые мягкіе калачи и чудно пахшіе соты меда-липовца. Поднявшись съ лавки, хозяинъ обратился къ игумену съ просьбой благословить трапезу. Вставъ и перекрестясь на Спасовъ образъ, игуменъ произнесъ громко молитву, сложенную тогда по повелѣнію царя Бориса, вѣроятно, патріархомъ Іовомъ, которую вмѣнялось въ обязанность произносить вездѣ, стоя предъ трапезой и «за чашами». То была эктенья за царя и его родъ; начиналась она такъ: «Сущіе днесь въ палатѣ сей молимъ о душевномъ спасеніи и о тѣлесномъ здравіи и о побѣдѣ на враги Божіему слузѣ, великому, благочестивому, и Богомъ избранному, и Богомъ почтенному и превознесенному государю царю Борису Ѳедоровичу, самодержащему скифетры на всей восточной странѣ и на сѣверѣ, и его….»

— Молчи, игуменъ! воскликнулъ, въ великой досадѣ, бояринъ. — Коли хочешь раздѣлитъ со мною трапезу, не молись за цареубійцу.

— Не пригоже, бояринъ, православному игумену раздѣлять трапезу съ измѣнникомъ и хулителемъ государя своего, произнесъ онъ твердо и спокойно, и взявъ шапку и посохъ, вышелъ изъ свѣтлицы.

IV.

А ты волчья сыть, травяной мѣшокъ!

Не бывалъ ты во темныхъ лѣсахъ,
Не слыхалъ ты свисту соловьинаго,
Не слыхалъ ты шипу змѣинаго,
А того ли ты крику звѣринаго,

А звѣринаго крику, туринаго!

Чуть свѣтъ боярскіе дружинники сѣдлали коней. Оставляя дѣтинецъ подъ охраной сильной стражи съ Феряземъ, старый бояринъ Іона подымался съ вожей, согласно повѣсткѣ ливонскаго воеводы «вѣстей про приходъ степныхъ людей провѣдать всякими обычаи и во всемъ отъ нихъ береженье держать». Багровый разсвѣтъ холоднаго осенняго утра засталъ вожу въ полѣ. Старый бояринъ молодцовато сидѣлъ на своемъ кизильбашскомъ сѣдлѣ, изъ тороковъ котораго выглядывали ручки пистолей, рѣдкихъ въ то время въ этой далекой странѣ. Тучный станъ его колыхался плавно и согласно съ движеніями толстаго бураго жеребца съ бѣлымъ хвостомъ и бѣлою гривой. Поверхъ зеленаго кафтана на немъ былъ накинутъ широкій длинный охобень, родъ безрукавнаго плаща изъ толстаго сукна, цвѣтомъ и плотностью напоминавшаго войлокъ, застегивавшійся бронзовою застежкой и прикрывавшій боярскія ноги въ алыхъ сафьянныхъ сапогахъ. У бедра блестѣла серебряная сѣкира, знакъ боярскаго достоинства. Серебряныя насѣчки на лукахъ, плети, пистоляхъ и саблѣ говорили за щегольскую воинскую старину боярина. Огромный Дулѣбъ на толстоногомъ меренѣ, съ копьемъ, — иному впору поднять обѣими руками, — слѣдовалъ за боярскимъ стременемъ; за ними плотною толпой надвигалась конная сотня. По приказу боярина, они ѣхали молча, безшумно; чуть заржетъ жеребецъ, ударъ нагайки по головѣ заставлялъ его умолкнуть. Проѣзжая длинною улицей своей слободы, привольно разметавшейся вблизи дѣтинца, на правомъ берегу Тускари, бояринъ накрѣпко приказалъ старостамъ, «дабы насельники его, боярскіе, живота своего и имущества оберегаючи, шли бы въ его, боярскій, острожокъ и въ осаду сѣли бъ; а скотъ угнали бъ въ лѣса и добро схоранили бъ въ землю».

Вожа продолжала путь правымъ берегомъ Тускари. Дорога шла рѣдкими деревнями и слободами, обсѣвшими Тускарь. За Тускарью изъ опасенія Татаръ селились мало. Глубокая и не вездѣ равно широкая рѣка въ своихъ низменныхъ берегахъ и лѣсахъ казалась Курянамъ естественнымъ препятствіемъ степнякамъ «перелѣзть» къ нимъ. Всюду, на своемъ пути, бояринъ видѣлъ смятеніе насельниковъ и безтолковую дѣятельность. Угонялись въ лѣса стада мычащихъ коровъ, табуны рѣзвыхъ лошадей; имущество поцѣннѣе наскоро зарывалось въ готовыя ямы, въ мѣстахъ скрытныхъ; растерявшіяся бабы голосили, имъ вторилъ дѣтскій плачъ; въ мрачномъ настроеніи духа подвигался бояринъ съ вожей, обдумывая ущербъ какой причинитъ его волости татарскій набѣгъ.

— Бородѣ твоей боярской честь воздаю! раздался возлѣ него знакомый голосъ.

Обернувшись, бояринъ увидѣлъ гулящаго Еру, въ неизмѣнномъ старомъ полушубкѣ, съ дубинкою въ рукѣ и веселою усмѣшкой на широкомъ рябоватомъ лицѣ.

— Ера, сказалъ бояринъ, видимо обрадованный этою встрѣчей: — воистину ли Татаръ перелѣзъ Тускарь?

— Намедни наткулся на кошъ, Агѣичъ; спасибо туманъ стоялъ — ушелъ, пропалъ бы, ей-Богу! гулящій человѣкъ разсмѣялся, при чемъ отъ него пахнуло виномъ.

— Понадобился ты мнѣ, смердъ, продолжалъ бояринъ строго. — Беречи отъ Татара дѣтинецъ стану самъ, а ты веди мою вожу боярскую: нюхай степняка по слѣду и мои волости боярскія отъ него борони.

Ера поклонился ему въ поясъ.

— Изъ власти твоей не выхожу, честной бояринъ, сказалъ онъ бойко: — воля твоя боярская; и хоша точно холопъ твой Ивашка, грѣшнымъ дѣломъ, зашибается зеленымъ винцомъ, а на службѣ твоей боярской не видѣлъ ты его пьянымъ и нерачительнымъ, Агеичъ…. На печь не полѣзу допрежде чѣмъ языка добуду, ей-Богу!

— Что сотворишь — по заслугамъ тебя пожалую моимъ боярскимъ жалованьемъ: за вѣрную службу мошной, за нерадивую — петлей.

— На добромъ словѣ боярскомъ много довольны! Ера смѣялся, отвѣсивъ поясный поклонъ. — Не вели казнить, вели слово молвить холопу твоему: пожалуй своего холопа вѣрнаго своимъ боярскимъ жалованьемъ — укажи Ивашкѣ коня изъ твоихъ боярскихъ косяковъ; не пѣшу же выходить на Татара.

Бояринъ съ гнѣвнымъ укоромъ качнулъ головой.

— Подлинно ера! сказалъ онъ. — Котораго коня сводишь ты у меня изъ косяковъ?

— На томъ винюсь, бояринъ. Ера снова поклонился ему въ поясъ: — Кабы не наша холопская шалость, да не твоя боярская милость, куда бы тебѣ казну дѣвать, Агеичъ? Подклѣть-то что за рѣшеткой чай до потолка казной насыпана.

— Не ты, подлый смердъ, насыпалъ! гнѣвно воскликнулъ бояринъ. — А коня возьми въ моихъ косякахъ.

— Коня возьму какого знаю, бояринъ; а ты не прикажи казнить, прикажи слово молвить: оставилъ холопъ твой у цѣловальника сулицу и доспѣхъ ратный; а не выкупишь моихъ доспѣховъ ратныхъ, не съ бабьимъ же веретеномъ идти въ рать.

— Который разъ выкупаю у цѣловальника твои доспѣхи, рабъ хмѣльной? строго пыталъ бояринъ гулящаго человѣка — Человѣческій образъ данъ тебѣ не для посмѣянія надъ нимъ; да полно, нечего сыпать бисеру предъ свиньей!

— На томъ виноватъ, бояринъ: вотъ онъ я здѣсь весь, безъ хитрости; а вино, точно, лопаю — таиться нечего.

— Заутро выбери коня, а нонче дается тебѣ на справку, строго приказалъ бояринъ: — завтра вожа соберется въ дѣтинецъ.

— Благонадеженъ буди, бояринъ. Самъ знаю: Татаръ — дѣло строгое. Время шуткѣ и потѣхѣ часъ; а не время нонче шутки шутить намъ, подлымъ людямъ, холопамъ боярскимъ! Татаръ-собака какъ разъ острижетъ съ головой.

Бояринъ вынулъ кожаную кису и, подавая ее Дулѣбу, сказалъ:

— Отдай мое жалованье, боярское, Ериной хозяйкѣ, баба она твердая, всему дому содержательница; мужнино у нея цѣлѣе будетъ чѣмъ у мужа.

— То не по старинѣ, бояринъ. Ера, явно обиженный, отвѣсилъ ему поясной поклонъ. — Какъ сказываютъ люди старые: «не въ скотѣхъ скотъ коза, ни въ рыбахъ рыба ракъ, ни въ птицахъ птица сычъ, ни въ звѣряхъ звѣрь ёжъ, ни въ человѣкахъ человѣкъ которымъ мужемъ жена владѣетъ.» Слова нѣтъ, бояринъ, хозяйка у меня баба твердая, все же баба. Не бабье дѣло казну хоронить, потому хоронить казну долженъ тотъ кто ее добываетъ, бояринъ; пущай ее, баба, добудетъ казну на твоей на боярской вожѣ, да и прячь ее у себя.

Хохотъ дружинниковъ былъ отвѣтомъ веселому гулякѣ. Самъ бояринъ усмѣхнулся.

— Мужикъ ты у меня не глупый, на рати противъ тебя поискать другаго, сказалъ онъ, — да глотка у тебя лужоная.

— Покоръ свой знаю, бояринъ, податься некуда теперь сказалъ Ера весело и нисколько не обижаясь, — даже къ бабкѣ возили отъ запоя лѣчить, обратился онъ къ дружинникамъ. — Ну, говоритъ, отъ запоя лѣчить не могу; потому, говоритъ, не могу, что съ этимъ человѣкъ родится.

Дружинники снова захохотали, и развеселившійся бояринъ тронулся дальше.

— Завернулъ бы ты съ вожей, бояринъ, на свою боярскую борть, замѣтилъ вдругъ Ера: — должно не ладно у старика Пахомки.

Не возражая, бояринъ свернулъ на ближайшую тропу въ лѣсъ; тропа извивалась по скату оврага. Вершники тянулись одинъ за другимъ длинною вереницей. Скоро они достигли борти. Борть пряталась ла днѣ лѣснаго оврага, подъ густою сѣнью липъ. Ее обносилъ высокій частоколъ. Сотни встревоженныхъ роевъ, насильственно изгнанныхъ изъ ульевъ, темною, сердито жужжавшею тучей тяжело двигались въ воздухѣ; сломаная калитка валялась у входа. При этихъ зловѣщихъ признакахъ конники остановились; глазамъ боярина представилось невеселое зрѣлище: сотни ульевъ были разбросаны по пчельнику, остатки меда и вощины свидѣтельствовали что ульи пусты. На толстомъ сукѣ лѣсной яблонки висѣлъ обнаженный трупъ стараго бортника. Набѣгавшій вѣтерокъ тихо шевелилъ его сѣдую бороду. Бояринъ поблѣднѣлъ отъ негодованія при видѣ такого конечнаго разоренія своей лучшей борти и смерти лучшаго своего бортника. Сознаніе что наглые грабители безнаказанно забрались въ середину его волости, въ лѣсную пасѣку, доселѣ безопасную, бѣсило и пугало его въ одно и то же время. Онъ ни слова не сказалъ, въ томъ почти благоговѣйномъ настроеніи которое овладѣваетъ нами въ виду человѣка погибшаго не своею смертію. Ера, осмотрѣвъ ульи, убѣдился что они очищены добросовѣстно. Своимъ рысьимъ глазомъ онъ убѣдился также что съ грабителями были повозки, на которыхъ они увезли медъ и воскъ.

Онъ, молча, указалъ боярину на слѣды колесъ.

— Дьяволы! прошепталъ бояринъ, побагровѣвъ отъ безсильнаго гнѣва и поскакалъ съ вожей назадъ, въ Думные Курганы.

— Эхъ-ма, пробормоталъ себѣ подъ носъ Ера, ухмыляясь во слѣдъ исчезавшихъ конниковъ. — Было жито, было пито; былъ конь, было и ѣзжено. А теперь стало надо на своихъ на двоихъ идти коня добывать.

Сынъ Курскихъ степей, Ера зналъ стати добраго служилаго коня. Онъ не прочь бы взять коня у котораго хвостъ и грива завиваются мелкими завитками, а шерсть лоснится: такой конь любимецъ домоваго. Зналъ онъ что домовой любитъ лошадь сѣрую и вороную; а обижаетъ буланую и соловую. По боярскому приказу выбрать себѣ любаго коня изъ косяковъ, Ера отправился въ широкіе луга, среди которыхъ змѣилась Тускарь. Вдали, тамъ и сямъ, чернѣлись полудикіе табуны въ нѣсколько сотъ головъ. Набольшаго конюха, Свища, онъ нашелъ у куреня. Старый пріятель Еры, конюхъ, въ кожаной курткѣ, кожаныхъ штанахъ и кожаномъ колпакѣ, предварительно осушилъ съ нимъ баклагу доброй браги, по случаю свѣжаго утра, потомъ вынесъ изъ куреня самодѣльное сѣдло, крѣпкую волосяную узду, длинный волосяной арканъ и нагайку.

— Давай мнѣ коня, Вавилка, сказала ему Ера, когда Свищъ со своими конюхами сталъ отгонять къ нему лучшихъ своихъ жеребцовъ. — А нѣтъ у тебя коня служилаго, Вавилка, такъ и скажу боярину: молъ не на чѣмъ служить тебѣ въ твоей боярской вожѣ, перевелись въ твоихъ косякахъ кони крѣпкіе.

— Не перевелись въ боярскихъ косякахъ кони крѣпкіе, возразилъ задѣтый за живое конюхъ.

— Какого жъ дашь мнѣ коня, Вавилка?

— Которому въ зубы не смотрятъ: даренаго, сострилъ Свищъ: — гляди воронаго: буря!

Красивый вороной жеребецъ, съ гривой по землѣ, приглянулся Ерѣ.

— Аркань воронаго, сказалъ онъ Свищу.

Когда конюхи заарканили воронаго, и чуть не задушивъ его, дали Ерѣ возможность наложить на его вольную спину руку, жеребецъ сдѣлалъ передними ногами легкое движеніе, не понравившееся Ерѣ.

— Лядащій жеребенокъ! презрительно отозвался онъ, махнувъ рукой. — Давай, Вавилка, другаго! Да гляди, не лукавь, пріятель.

Старшій конюхъ почесалъ себѣ затылокъ.

— Порадѣю Ивашкѣ, пробормоталъ онъ, — знать магарычъ будетъ.

— Аль я тѣ не подносилъ, другъ? — Ера краснорѣчиво звякнулъ мѣдью въ карманѣ штановъ. — Магарышничали, доводилось; а за коня добраго поднесу тебѣ: останешься вотъ-какъ доволенъ, Свищъ, дыра ты орѣховая! Чужаго добра не жалѣй, коли хозяинъ не жалѣетъ. А бьюсь изъ-за коня потому что въ полѣ за Татариномъ не на плетнѣ выѣзжать. Который конь скоро бѣжитъ, тотъ долго стоитъ.

— Конь коровѣ не товарищъ, подтвердилъ Свищъ: — отъ тебя не отвяжешься; дѣлать нечего, отдамъ тебѣ что ни перваго жеребца въ боярскихъ косякахъ.

Конюхъ повелъ Еру къ дальнему косяку.

— Ты мнѣ хотя безъ масти давай, да съ ногами, шутилъ веселый Ера, — хотя оглоданную возьму: конь не овца, волосы съ него не стричь; да подъ конемъ столбы мнѣ дай, чтобы сутки бѣжалъ, ночью не ложился, а на другія бы сутки не спотыкался.

— Конь на рати познается, а другъ невѣрный въ напасти, глубокомысленно замѣтилъ Свищъ. — Любъ тебѣ бурый бѣлогривый? показалъ онъ Ерѣ мускулистаго жеребца съ широкимъ задомъ, на высокихъ крѣпкихъ ногахъ, пасшагося отдѣльно и злобно взмахивавшаго отъ оводовъ густою гривой.

Ера даже осклабился отъ удовольствія, при видѣ такого силача-коня.

— Хоть конь горбатъ, да не мерину братъ! замѣтилъ онъ, и не довѣряя еще лукавому Свищу, попросилъ заарканить коня.

Когда бураго жеребца заарканили и спутали ему ноги такъ что онъ стоялъ, храпя и съ дикимъ визгомъ, тщетно пробуя подняться на дыбы, злобно косясь кровью налившимися глазами и хватая зубами конюховъ, тогда, разбѣжавшись, Ера вскочилъ на крутую спину жеребца и схватился руками за густую и жесткую какъ войлокъ гриву. Онъ внимательно смотрѣлъ на его переднія ноги. Онѣ не дрогнули, спина не погнулась подъ тяжелымъ сѣдокомъ. Только свирѣпѣе сопѣлъ, храпѣлъ и косился жеребецъ. Хитро-опутаннаго крѣпкимъ арканомъ жеребца едва сдерживали пятеро привычныхъ, здоровыхъ конюховъ.

— Сѣдло! вскричалъ радостный Ера и соскочивъ съ жеребца, проворно набросилъ ему на спину сѣдло, подтянулъ подпруги, взнуздалъ.

Только вскочилъ онъ въ сѣдло, конюхи ловко освободили жеребца отъ путъ и едва успѣли отскочить, Ера стрѣлой помчался по лугу.

Ера скоро пропалъ изъ виду конюовъ, оставшихся въ полномъ невѣдѣніи на счетъ дальнѣйшей судьбы какъ всадника, такъ и жеребца. Старшой конюхъ весьма основательно замѣтилъ своимъ товарищамъ что можетъ и такъ слоучиться, не придется де Ерѣ поставить ему магарыча; потому пословица сложена: «Конь подо мной, Богъ надо мной».

Тѣмъ не менѣе Ера здравъ и невредимъ, совершенно трезвый, вернулся домой, верхомъ на успокоенномъ, молодцоватомъ, буромъ жеребцѣ, къ самому обѣду, проскакавъ ровно сутки, побывавъ по своенравности своего дикаго коня тамъ гдѣ нога его еще не была, и сто разъ готовясь сложить свою буйную голову.

— Ѣхалъ попъ дорогою, а чортъ цѣликомъ, сказалъ Ера, разсѣдлавъ коня, котораго назвалъ Полканомъ.

Онъ поставилъ уходившагося жеребца, съ котораго мыло падало кусками, въ свою давно опустѣвшую рубленую конюшню, всыпалъ ему въ ясли овса безъ мѣры, заложилъ сѣна-пырею и сѣлъ съ женой за обѣдъ. Тутъ Ера вспомнилъ кстати что не ѣлъ и не пилъ цѣлыя сутки, а потому свелъ счетъ съ женинымъ запасомъ вина. Арина, обходившаяся съ нимъ круто, затѣмъ что «винище лопаетъ шибко и не путящій», въ душѣ «жалѣла» его, то-есть любила по-своему. Проскакавъ день и ночь, Ера, конечно, и выпилъ вдвое противъ обыкновенія.

— На, лопай, тресни твое чрево, на! подсовывала она ему. будто съ сердцемъ, кашу, солонину, огурцы: — ишь зубами клацаетъ, что твой сѣрый. Подавись ты кускомъ, непутящій!

Ера словно не слыхалъ ничего, занятый ѣдой; потомъ повалился на полати и захрапѣлъ какъ убитый, приказавъ женѣ разбудить себя съ пригономъ скотины. Полновѣсные толчки Арины въ указанное время насилу подняли разоспавшагося Еру; напоивъ Полкана, онъ вывелъ его изъ конюшни смирнаго, какъ бы годъ ѣзженаго, вскочилъ въ сѣдло и поѣхалъ въ Думные Курганы, на службу боярскую; но по пути, въ слободѣ, ему не пришлось, какъ хотѣлось, выкупить у цѣловальника ратный доспѣхъ и вылить стаканчикъ; длинная, безпорядочная улица «слободы» боярскихъ насельниковъ обезлюдила; ни живой души, ни живаго звука не встрѣтилъ Ера на этой всегда веселой, оживленной улицѣ. Кабакъ, какъ и всѣ до одной избы, былъ пусть; только нѣсколько старыхъ собакъ, изъ лѣни или по привязанности къ старому пепелищу, жалобно подвывали съ навозныхъ кучъ, какъ бы жалуясь гулящему человѣку на оставившихъ ихъ хозяевъ; пѣтухи, какъ ни въ чемъ не бывало, бойко выкрикивали на дождь; да порой, пригинаясь къ землѣ и трусливо оглядываясь, пробѣгалъ изъ сѣней избы сытый котъ, опрометью исчезавшій подъ запертыя ворота. Ясно было Ерѣ что дворы оставлены жителями и вывезено все имущество, что только было можно захватить съ собою или закопать; оставались только полныя гумна; глянувъ направо, на широкіе Тускарскіе луга, еще вчера покрывавшіеся многочисленными боярскими и крестьянскими табунами, онъ не увидѣлъ болѣе черныхъ точекъ. Невольно вздохнулъ веселый гуляка при этомъ опустѣніи роднаго края; не боялся онъ за дворъ свой, надежно спрятанный въ лѣсахъ; но сжалось сердце его при мысли о томъ сколько несчастія людямъ причинятъ Татары. Живо вспомнился ему ихъ послѣдній набѣгъ. Когда онъ выѣхалъ изъ слободы, глазамъ его неожиданно открылось зрѣлище заставившее его остановиться. Всмотрѣвшись въ тучи пыли, то чернѣвшія мрачными клубами, то золотившіяся на лучахъ заходящаго солнца, Ера смекнулъ что изъ-за Тускари приближаются Татары; что пыль эта подымается по пахоти и по жнивьямъ ихъ многочисленными конными толпами, некованными копытами ихъ выносливыхъ степныхъ коней…. Какъ бы чуя добычу, черныя стаи воронъ и гадокъ сбирались къ покинутымъ жильямъ; рѣзкіе вороньи крики рѣзали воздухъ, сжимая суевѣрное сердце Еры. Говорило оно ему вмѣстѣ съ глазами что близится страшная опасность. Не спуская глазъ съ роковыхъ тучъ пыли, видимо приближавшихся, гулящій человѣкъ далъ волю своему скакуну нестись во весь опоръ; черезъ нѣсколько минутъ онѣ очутился предъ дѣтинцемъ. Страхъ татарскаго погрома сбилъ въ дѣтинцѣ нѣсколько сотъ народа; вся боярская волость, вслѣдъ за «береженою» грамотой ливенскаго воеводы и гонцами разосланными бояриномъ Іоной сбивать волостной народъ въ дѣтинецъ, «сѣла въ осаду»; остальные, съ табунами, стадами и имуществомъ на телѣгахъ ушли въ лѣса: Темный, Теребужскій и Росховецкій. Крутой береговой скатъ къ Тускари покрывался сплошною толпой женщинъ, стариковъ, дѣтей. Черносошные люди шумно и суетливо засылали пескомъ ворота дѣтинца; болѣе двусоть дружинниковъ боярскихъ, вооруженныхъ какъ для бою, вмѣстѣ съ мужиками, отобранными Дулѣбомъ и вооруженными боярскимъ оружіемъ, обсыпали высокіе валы; тысячи глазъ тревожно глядѣли на Затускарье, на приближавшихся, въ пыли, Татаръ….

Ера въѣхалъ въ малыя ворота, черезъ ровъ, по мосту, который подымался веревками на блокахъ вплоть къ самому валу, и спѣшился.

— Прибрать коня въ коновязь! громко приказалъ бояринъ Іона неизмѣнному дворецкому, преображенному въ воина и согнувшемуся подъ тяжестью своихъ кованыхъ доспѣховъ. Присутствіе боярина и его неторопливыя приказанія видимо ободряли народъ и ратниковъ. Бабы въ тихомолку плакали, но удерживались отъ голосьбы. Страхъ боярина былъ не менѣе страха Татаръ. Въ ту минуту какъ конныя татарскія толпы обозначились явственно, вступивъ съ лахоти на сочные луга и потому не подымая болѣе пыли, раздавшееся пѣніе обратило вниманіе осажденныхъ на шествіе коренскихъ монаховъ, приближавшихся съ чудотворною иконой Знаменія Пресвятой Борогодицы; ее несъ на груди, обѣими руками, игуменъ въ полномъ облаченіи, въ сопровожденіи зажженыхъ свѣчей, хоругвей, креста и торжественнаго пѣнія «радуйся, Невѣсто!» Появленіе чудотворной иконы произвело оживляющее дѣйствіе. Головы обнажились, руки закрестили, толпы поднялись и, съ женскимъ воздыханіемъ и плачемъ, повалили на встрѣчу святыни, какъ бы пришедшей раздѣлить съ ними опасность. Послѣ молебствія съ колѣнопреклоненіемъ, икону обнесли вокругъ дѣтинца. И чудно было это торжественное шествіе за святыней огромной толпы христіанъ въ виду вѣчныхъ ихъ враговъ спѣшившихъ на ихъ погибель. Когда крестный ходъ обратно вступилъ въ укрѣпленные валы дѣтинца, ворота, повинуясь могучей рукѣ Дулѣба, тяжело затворились желѣзнымъ запоромъ. Онъ заперъ ихъ огромнымъ, висѣвшимъ на поясѣ, ключомъ.

— Братія! важно обратился игуменъ съ высокаго крыльца хорамъ къ толпившемуся кругомъ народу: — Вѣдайте что Пресвятая Дѣва, Матерь Божія, притекла на защиту вашу; пролейте же кровь свою за сію чудотворную икону, подобно какъ Спаситель пролилъ свою кровь за насъ.

— Готовы пролить кровь за Пресвятую Коренскую Богородицу! дружно и рѣшительно отвѣтила толка: — На то мы святымъ крещеньемъ крещены.

Отецъ Манасія передалъ икону встрѣтившей его съ мамкой боярышнѣ; она, блѣдная и съ заплаканными глазами, благоговѣйно понесла икону въ свѣтлицу; монахи поставили ее ко Спасову образу и, по желанію Натальи, отслужили молебенъ въ благодарность за пришествіе иконы, и о спасеніи православныхъ отъ Татаръ.

— Православные, обратился къ народу и воинамъ бояринъ, — перенесемъ твердо испытаніе: оно Богомъ послано за грѣхи наши. Татаръ пришелъ въ малыхъ силахъ; коли обложитъ — отсидимся съ помощью пришедшей Св. Заступницы нашей. Рѣка наша богата карпіей, въ закромахъ моихъ боярскихъ отыщется мука и крупа, а въ подвалахъ вино и медъ; казна моя боярская не оскудѣла; не пожалѣю ее для воевъ доблихъ; не пожалѣю своего добра для сиротъ и вдовицъ тѣхъ кому суждено умереть честною смертью, защищаючи православную вѣру и землю Русскую…. Слово мое боярское твердое.

— Умремъ за православную вѣру и за землю Русскую! прокатилось по толпамъ; крики долетѣли до Татаръ, уже подошедшихъ къ Тускари.

— Ферязь! обратился бояринъ къ дворецкому: — пусть люди зажгутъ костры, пообогрѣются въ осеннюю ночь: старымъ и малымъ въ особину тепло нужно. Выкати-ка бочку вина, бочку меду, да бочку браги; раздай пироги и потщись, холопъ мой вѣрный, слуга рачительный, о насыщеніи сихъ несчастныхъ что сбились подъ крѣпкую защиту мою боярскую.

Дворецкій низко поклонился, бояринъ продолжалъ:

— А ты, Дулѣба, береги мнѣ, какъ глазъ свой, дѣтинецъ; и будетъ трудно достать коннымъ ворамъ насъ въ этомъ острожкѣ.

V.

У нихъ тяжкія палицы разгаралися,

И бросили они палицы тяжкія;

Они стали уже драться рукопашнымъ боемъ.

На совѣтѣ, состоявшемъ изъ боярина, игумена, келаря, — въ юности тоже ратнаго человѣка — положено было «отсиживаться», въ ожиданіи подмоги изъ Ливенъ или Курска. Еще слабый, Глѣбъ встрепенулся при вѣсти объ опасности угрожавшей Думнымъ Курганамъ. Онъ вызвался начальствовать вылазкой, если она будетъ необходима, и просилъ боярина поставить его на самое опасное мѣсто.

Опасность, казалось, содѣйствовала самому искреннему выраженію природнаго характера каждаго. Вполнѣ ввѣрившійся промыслу Божію, отецъ Манасія и въ эту минуту испытанія пребывалъ непоколебимо спокоенъ и разсудителенъ; прожорливый келарь, словно обезумѣвшій со страха Татаръ, понесъ такую околесную что бояринъ, потерявшій терпѣніе, сурово воскликнулъ:

— Ты, толстопузый келарь, какъ баба слюни распустилъ, благо ротъ есть; а ты не малодушничай, понимай что мелешь; не время и не мѣсто вздоръ твой слушать, ступай спать: не надобенъ ты мнѣ!

Смущенный отецъ Авраамій поспѣшилъ залить мальвазіей ѣдкость боярскаго замѣчанія, тѣмъ болѣе обиднаго что было оно справедливо, да вдобавокъ высказано въ присутствіи игумена, чьимъ мнѣніемъ такъ дорожилъ келарь.

Напротивъ, опасность какъ бы пересоздала начинавшаго дряхлѣть боярина Іону. Вѣсть о Татарахъ, а потомъ приближеніе ихъ къ Думнымъ Курганамъ какъ бы помолодили его. Просыпался въ немъ сподвижицкъ Курбскаго, борецъ за Русь въ Ливонскихъ полкахъ Грознаго. То былъ изъ тѣхъ желѣзныхъ характеровъ что при удачномъ сочетаніи обстоятельствъ даютъ войнѣ героевъ. Въ зрѣломъ возрастѣ мужъ боярской думы, онъ, по одному изъ тѣхъ счетовъ мѣстами противъ которыхъ такъ смѣло боролся соправитель царя Ѳедора Ивановича, окольничій Годуновъ, попалъ въ "опальные* и съ перваго года царствовавія Ѳедора удалился за рѣку Сосну, въ пустопорожнія вотчинныя земли свои, излюбленныя имъ еще въ тѣ годы какъ водилъ онъ изъ Москвы сторожевой полкъ въ погоню за Крымцами, разбитыми Воротынскимъ. Гордая, свободолюбивая душа боярина, оскорбленная во глубинѣ своей, указала ему жребій друга его Курбскаго; только не ушелъ онъ. подобно Курбоксму, въ чужую землю, а сѣлъ на русской, на предковской землѣ, но на землѣ почти необитаемой, еще слабо зависѣвшей отъ Московскаго государства. На пустынные берега Тускари, не далеко отъ Коренской обители, бояринъ Іона вывелъ свою черниговскую вотчину и поселилъ «слободой», быстро увеличившеюся бѣглыми холопями. Ихъ привлекало богатство чернозема и свобода, легко стѣсненная зависимостью отъ боярина, но надежно оберегаемая острожкомъ Думныхъ Кургановъ.

— Нынче медвѣдемъ глядитъ, сотникъ, старый Іона, обратился онъ ко Глѣбу, чья готовность защищать дѣтинецъ, несмотря на рану, поправилась старику. — Было время и мы съ Курбскимъ важивали на супостата царскія рати. Дважды пролилась кровь Ѳерапонтова за православную Русь, славы роду своему добываючи… Эхъ-ма! добылъ славы!…

Бояринъ потупился.

— За что ты въ опалѣ, бояринъ? спросилъ Глѣбъ, видимо изъ участія, а не изъ любопытства.

— А вотъ за что, — Бояринъ помолчалъ: — За то самое что я прямилъ до пряма, служилъ вѣрно. Подъ Смоленскомъ палъ воевода передоваго полка, Образецъ; составился по немъ воеводой окольничій Василій Морозъ, да помимо меня, родословнаго боярина. Ударилъ я челомъ царю Ѳедору: «мнѣ де, именитому боярину, непригоже, надежа царь, подъ началомъ быть у Мороза у Васьки, какъ есть онъ, Васька, рода подлаго, отъ сѣнной дѣвки; и мнѣ въ томъ, твоему холопу, и всему роду моему поруха, и не мочно мнѣ быть подъ Морозомъ, подъ Васькой, вторымъ.» Что жъ думаешь, сотникъ? почалъ Васька нахалъ верстаться со мной родами: якобы бабка моя, Марѳа Тулупова, вышла за его, Васькина, дѣда по матери, и якобы потому мы съ Васькой внучатные племяши. Не стерпѣлъ я такой порухи, встрѣлся съ Васькой въ большомъ полкѣ подъ шатромъ, слово за слово, обозвалъ его «челядникомъ, дѣвкинымъ сыномъ, хамомъ», да возьми — сердце ужь меня взяло — и наплюй я ему, Васькѣ, въ бороду, при начальникахъ, ратныхъ. Съ той поры, сотникъ, опальный бояринъ Іона воеводствуетъ на Думныхъ Курганахъ. Васькѣ же выдалъ головой меня, боярина, окольничій Годуновъ; а я, Іова, его, Ваську, по цареву указу, на колѣнкахъ жалобилъ отпустить мнѣ мою предъ нимъ вину. И…. тяжко вымолвить…-- Голосъ боярина стихъ, какъ бы не желая чтобы всѣ слышали: — Меня-то именитаго боярина хотѣли отбатожить, по цареву указу, до Судебнику. Смиловался Васька, простилъ, не порочили моей боярской спины. А въ Бѣлокаменную матушку запретъ: николи же быть. Видишь, сотникъ, милость ко мнѣ Годунова, что при Ѳедорѣ государствомъ заправлялъ?… Оказываю тебѣ, его наемнику, мою великую обиду для того чтобы маломысленный языкъ твой не болталъ чего -не понимаетъ.

При словѣ «наемникъ» Глѣбъ вспыхнулъ, и горячее слово готово было слетѣть въ отвѣтъ на дерзость боярина, но приходъ боярышни удержалъ юношу. Удержалъ его собственно не приходъ Натальи, но то смущеніе что охватило ее когда услышала какъ отецъ оскорбилъ раненаго гостя. Боярышня смутилась, и Глѣбъ уловилъ это смущеніе. Оно сказало ему что отецъ виноватъ въ ея глазахъ, какъ хозяинъ оскорбившій гостя, какъ бояринъ обидѣвшій незнатнаго служилаго человѣка. Да, обвиненіе отцу читалъ онъ въ этихъ свѣтлыхъ глубокихъ дѣвичьихъ глазахъ; онъ видѣлъ его въ самомъ положеніи красавицы, остановившейся въ недоумѣніи возлѣ игумена. Быстро, неуловимо, какъ только умѣютъ глядѣть женщины, взглянула она на Глѣба, и замѣтивъ что и онъ смотритъ на нее, любуется ею, Наталья почувствовала что краснѣетъ. Ее вдругъ охватила стыдливая рѣшимость бѣжать, она вспыхнула, стараясь, только напрасно, чтобъ онъ не замѣтилъ какъ пожаромъ разгорѣлись ея щеки. Напрасно старалась она скрыть свое волненіе подъ безпечною и равнодушною улыбкой. Она смутилась потому что знала: пылкій юноша только ради ея не отвѣтилъ на дерзость дерзостью. Невольно, повинуясь внутренней силѣ, превозмогавшей дѣвичью скромность, боярышня глянула ему прямо въ глаза, и какъ много сказали ему эти синіе, ласкающіе, покойные глаза. Не простое женское любопытство свѣтилось въ этихъ глазахъ, а тонкое участливое чувство, и оно-то не ускользнуло отъ Глѣба. Не только для стараго Іоны, но и для игумена съ келаремъ было ясно что не что иное, а именно появленіе боярышни удержало раненаго отъ отвѣта. Юноша какъ бы забылъ готовый отвѣтъ; словно появленіе Натальи заставило его понять что ея отецъ не можетъ его оскорбить.

Наталья выросла безъ матери. Рано стала она жить особнякомъ, въ своемъ дорогомъ и миломъ ей мірѣ. Правда этого міра не мирилась съ окружающею ложью, которую она угадывала чуткимъ сердцемъ гораздо раньше чѣмъ научилась звать по имени. Такой разладъ съ жизнію не страшилъ ея учителя игумена Манасію. Разсвѣтъ и закатъ, едва занявшаяся заря и прощальный лучъ потухающій въ сумракѣ, казалось, не знали пространства лежащаго между ними; для нихъ какъ бы не существовало разницы лѣтъ. Съ каждымъ годомъ бесѣды духовнаго учителя получали для Натальи все большее значеніе. Монастырь и вдохновенныя рѣчи отца Maнасіи были идеаломъ дальше котораго она не шла. Она любила и боялась его до того что не могла имѣть отъ него никакой тайны. Онъ зналъ все что знала и чувствовала дѣвушка. Ея душевная красота отражалась въ его спокойной чистой душѣ. Глубокое христіанское смиреніе составляло сущность ея души. Жизнь ея текла тихо и безмолвно, и она любила эту тишину, это безмолвіе, и казалось ей что и всегда такъ же будетъ. Но въ послѣднее время молодыя силы стали проситься наружу; боярышня порою плакала, сама не зная чему, и стыдливо скрывала тайныя слезы. Она чувствовала что пуста эта тишина безъ нѣжнаго взгляда, безъ ласковаго материнскаго слова. «Будь жива матушка, какъ бы я была счастлива», думала боярышня. И мечта о матери поглощала ее. Воображеніе рисовало ей эту невѣдомую, но желаемую мать ангеломъ со свѣтлыми крыльями, подъ которыми всѣмъ хорошо. Наталья не мечтала о чемъ мечтаютъ другія дѣвушки; она не ждала мужа, ласки любимаго и любящаго человѣка; ничего этого не будетъ для нея, Христовой невѣсты. Внутренній голосъ, котораго она боялась и слушалась съ каждымъ годомъ все больше, какъ бы строгій голосъ отца Манасіи твердилъ ей съ дѣтства милое слово: «монастырь». Когда въ Коренской обители, во время всенощной, боярышня увидѣла въ первой столпника Власія, столѣтняго старика, въ рубищѣ, на колѣняхъ, въ алтарѣ, она не сводила съ него глазъ, пока дверь не закрыла его отъ нея. Паломникъ ко святымъ палестинскимъ мѣстамъ и святынѣ русской, суровый подвижникъ внѣ монастырскихъ стѣнъ, столпникъ произвелъ на нее сильное впечатлѣніе и укрѣпилъ ея завѣтную мечту.

Вечерняя трапеза прошла больше какъ бы по обычаю; игуменъ, благословившій столъ, не вкушалъ; бояринъ, сосредоточенный на мысли о Татарахъ, мало помогалъ отцу Авраамію, оставшемуся вѣрнымъ желудку; хотя не безъ воздыханій и съ потупленными очами, онъ добросовѣстно покончилъ жирнаго карпа, огромное блюдо раковъ и горячіе пироги съ горохомъ.

Возвратясь въ теремъ, боярышня затворила дверь на задвижку и тотчасъ опустилась на колѣна предъ божницей, озаренною двумя лампадками; при ихъ невѣрномъ свѣтѣ грустно глядѣлъ теремъ; его тишину нарушалъ только храпъ мамки, да гулъ народной толпы, подымавшійся со дворовъ дѣтинца.

Когда, окончивъ молитву, боярышня легла въ постель, старая мамка вскрикнула во снѣ и привстала, тяжело переводя духъ, крестясь и бормоча молитву.

— Что съ тобой, мамушка? спросила удивленная боярышня.

— Съ нами крестная сила!

Старуха боязливо озиралась, сидя на постели, какъ бы находясь подъ впечатлѣніемъ тяжелаго сна, и глубоко вздохнувъ сказала:

— Мало спала да много видѣла, дитятко: увидѣла домоваго, въ шапкѣ — не къ добру, и…. и…. и…. не хорошо. О полночь слышу, душитъ; ну, думаю, онъ. Альни жарко стало. Хвать его рукой: мягкій пушокъ по немъ, ну, весь мохнатый и ладонью такъ-то по лицу гладитъ, да въ шерсткѣ ладонь-то у него и такова теплая, дитятко. Только что около глазъ и носа гладко, а то весь мохначъ, какъ есть. Спасибо теплою да мягкою рукой гладилъ: это почетъ, дитятко, деньги, добро. Вотъ коли человѣка погладитъ хозяинъ холодною да щетинистою рукой — бѣда: съ хозяинушкой не шути — бѣда, осерчаетъ. Огонь высѣкать любитъ и морозу не боится, потому безъ шапки ходитъ. А въ шапкѣ его видѣть къ горю. Не сбыть намъ его: стрясется надъ нами бѣда; вишь, Татары навалились какъ туча…. Охъ, Господи помилуй!

Долго еще словоохотливая старуха высказывала свои опасенія по поводу Татаръ; вспоминала многіе прежніе ихъ набѣги и распространялась о своемъ любимомъ предметѣ — домовомъ, не обращая вниманія на то слушаетъ ли ее боярышня или нѣтъ. Но та давно не слушала ее.

VI.

Дашь не дашь, за боемъ возьму,

Сильныхъ богатырей подъ мечъ склоню,
Князя со княгинею въ полонъ возьму,
Божьи церкви на дымъ пущу,
Чудны иконы поплавь рѣки;
Добрыхъ молодцовъ полоню станицами,
Красныхъ дѣвушекъ плѣнницами,

Добрыхъ коней табунами.

Татарскій кошъ расположился подъ Думными Курганами, на удобномъ мѣстѣ, на пространномъ мысу широкаго Тускаря. Татары кишѣли вокругъ костровъ, прикрываясь съ сухопутья лѣсомъ. «Сбатованныя», то-есть связанныя арканами, головами другъ къ другу, по шести, десяти и болѣе, выносливыя степныя лошади всевозможныхъ мастей блестѣли, освѣщенныя кострами, всюду вокругъ коша, а вдали чернѣлись фигуры конныхъ стражей. Огни освѣщали выразительныя, смуглыя и большею частью звѣрскія лица; одни лежа и сидя курили вокругъ огней, другіе приготовляли шашлыкъ изъ только-что зарѣзанныхъ барановъ. Гдѣ-то, въ серединѣ табора, слышались жалобные звуки татарской жалейки. Предводитель набѣга или огланъ совершивъ вечерній абиестъ (омовеніе), въ серебряномъ тазѣ, раболѣпно поданномъ уродливымъ Калмыкомъ, упалъ на мягкій войлокъ изъ козьей шерсти и на шелковыя подушки, постланныя подъ шатромъ. Полы шатра — бѣлыми и желтыми полосами — были подвязаны снизу къ шестамъ, такимъ образомъ что бею открывалось далекое пространство и весь таборъ. Огланъ Селяметъ-бей отдыхалъ отъ трудовъ продолжительнаго похода, который сдѣлалъ верхомъ и вооруженный, вѣрный хищническимъ преданіямъ своего древняго рода. То былъ человѣкъ лѣтъ двадцати шести, ширококостый, мускулистый, сухощавый, проворный въ словѣ и движеніяхъ. Его до черноты смуглое лицо блестѣло отъ загара какъ лаковое. Желтая хутна, шелковый кафтанъ, растегнутый и позволявшій видѣть обнажонную бронзовую грудь, шла къ его полному лицу съ маленькими усами и безъ малѣйшаго признака волосъ на подбородкѣ, какъ часто бываетъ у Татаръ. Широкія, алыя суконныя шальвары и желтыя сафьяныя бабуши довершали его нарядъ. У входа въ шатеръ, поджавъ ноги и опустивъ на грудь бѣлую какъ серебро бороду, спокойно сидѣлъ почтенный на видъ мурза Юсуфъ-ага. Прищурясь, онъ лѣниво пыхалъ ароматическій дымокъ изъ длиннаго чубука и красной стамбулки. На Юсуфѣ была красная суконная куртка, обшитая позументомъ и безъ рукавовъ; подъ нею полосатая шелковая рубашка съ широкими рукавами, широкій кушакъ изъ зеленой персидской шали, за которымъ блестѣли серебромъ оправленныя ручки пистолей, получавшихся черезъ Стамбулъ. Коричневыя шальвары изъ верблюжины и стоптанныя бабуши дополняли его нарядъ: по ученію Магомета, войско обязано являться на войну не иначе какъ въ башмакахъ. Тонкая зеленая шаль, свитая на головѣ чалмой, свидѣтельствовала что ага былъ хаджу, то-есть былъ въ Меккѣ и поклонился Магомедову гробу. Сѣдые усы его были обрѣзаны по образу Магомедову. Юсуфъ-Ага былъ близкій и полезный бею совѣтникъ, какъ человѣкъ знакомый съ алкораномъ и со степными набѣгами на Московскія области.

— Вотъ мы поимъ своихъ потныхъ коней въ Тускари, рѣкѣ московской, сказалъ бей, лѣниво любуясь мѣстомъ и послѣднимъ лучомъ осенняго солнца. — Правъ великій предокъ нашъ, Тимуръ: цѣль жизни — война. «Видѣть скорбь своихъ враговъ, говорилъ онъ, цѣловать и обнимать ихъ женъ и дочерей, гнать предъ собой ихъ стада; обнимать прелестныхъ какъ луна и солнце, ѣздить на коняхъ бѣгущихъ какъ ртуть, быстрыхъ какъ вѣтеръ», для благороднаго бея ничего нѣтъ славнѣе войны!

— Великая истина! Пророкъ тоже учитъ въ Коранѣ, глубокомысленно замѣтилъ Юсуфъ: — только лѣта и на истину оказываютъ вліяніе: духъ часто воспринимаетъ истину, а слабое тѣло отказывается слѣдовать за сильнымъ духомъ. Вотъ къ слову, я, сребробородый старикъ, тяжело мнѣ исканіе славы, и, признаюсь, ищу нынѣ не славы, — она дымъ, какъ самъ знаешь — а добычи.

Мурза улыбнулся; и его глаза на мигъ оживились и тотчасъ же еще глубже погрузились въ тихое и лѣнивое полумечтанье полудремоту.

Не безъ досады заговорилъ Селяметъ-бей, бросивъ на философствующаго мурзу презрительный и насмѣшливый взглядъ.

— Не трудись, Юзуфъ-ага, въ сотый разъ высказывать мнѣ свои мысли о томъ на что мы глядимъ розно. Нечего толковать про добычу и славу, знаю и безъ того: не герои мы съ тобой. Былъ одинъ герой у насъ, Татаръ, великій Чингизъ-ханъ!… Оттого и ослабѣлъ Крымскій юртъ что старики въ немъ не прежніе, да и молодые не тѣ.

— Коранъ не уважается, пророка забыли, оттого неуспѣхи и бѣдность Крымскаго юрта, замѣтилъ Юзуфъ: — пока Татары не строили домовъ и не селились въ городахъ, Крымскій юртъ былъ гроза Москвѣ, Литвѣ и Молдавѣ; сокровища стекались туда отовсюду. А нынче? Слыханное ли дѣло? Самъ свѣтлый ханъ, Сагибъ-Гирей, повелѣлъ рубить колеса арбъ всѣмъ кто ѣдетъ съ полуострова кочевать со стадами и табунами; а его ханскій татъ-агасы (смотритель лѣсовъ и земель) безденежно раздавалъ лѣсъ Татарамъ чтобы сдѣлать ихъ осѣдлыми, то-есть изнѣженными. Худыя времена для Татаръ! Двурогая луна потускнѣла на татарскомъ небѣ, заволакиваютъ ее тучи и, помяни мое слово, близка минута когда гроза разразится надъ Крымскимъ юртомъ. Пускай не доживу я, старый Юзуфъ, до того, милостью Аллаха и его пророка! Къ тому идетъ: ханы изнѣжились и отуречились, передѣлываютъ вольныхъ Татаръ въ женщинъ, не способныхъ къ войнѣ. Пять славныхъ княжескихъ родовъ только враждуютъ между собой, не то чтобы за одно держать юртъ, сами громятъ его: впустили въ Крымъ турецкаго султана. Хоть и единовѣренъ султанъ, да никто, кромѣ Аллаха и Чингизова потомка, не властвовалъ до сихъ поръ надъ Крымскимъ юртомъ. Весь міръ знаетъ безславное бѣгство Казы-Гирея отъ Москвы и гибель ста тысячъ мурзъ и наѣздниковъ; безславіе и гибель наша заслужены: правовѣрный народъ не долженъ управляться ханомъ-преступникомъ, а Казы-Гирей братоубійца. Москва тѣснитъ юртъ. Исконное татарское владѣніе, взятое великимъ Чингизомъ, наша широкая степь захвачена крѣпостями; понастроили невѣрные и Бѣлгородъ, и Осколъ, и Курскъ, и Валуйки…. Духъ великаго Тимура возметется въ седьмомъ небѣ, въ обители пророка, если увѣдаетъ что неизмѣримая земля его измѣряется мѣрщиками!

Сѣтованія стараго мурзы имѣли основаніе. Въ описываемое время, ядро Крымскаго юрта, именно населеніе полуострова, а въ особенности южной его части, уже значительно утратило подъ турецкимъ вліяніемъ первобытный кочевой характеръ. Турки не только подчинили себѣ Крымскій юртъ, но возводили и низлагали его хановъ. Нѣкоторые изъ хановъ учились въ Стамбулѣ, именно: Саадетъ-Гирей, Сагибъ-Гирей, Селимъ-ханъ-Гирей. Кромѣ вліянія турецкихъ порядковъ на обращеніе крымскихъ Татаръ къ осѣдлости, промысламъ, дѣйствовало еще давленіе серіозныхъ внѣшнихъ причинъ: Русское государство расширялось на счетъ своихъ южныхъ и восточныхъ окраинъ, стѣсняя такимъ образомъ пространныя поля и степи татарскихъ набѣговъ. Добыча уменьшалась, и естественно хищники постепенно обращались къ землѣ. Блескъ Крымскаго юрта въ началѣ XVII вѣка былъ далеко не тотъ какъ, напримѣръ, при знаменитыхъ Гиреяхъ: Хаджи-Девлетѣ, Менгли и Магометѣ, дѣдѣ, отцѣ и вжукѣ «всегда готовыхъ сѣсть на коня противъ враговъ своего друга»; которымъ литовскіе князья, въ своихъ грамотахъ, предлагаютъ гостепріимство: потнаго де коня твоего разсѣдлаемъ. Съ тѣхъ поръ обстоятельства измѣнились; собственно Крымцы внутренности и юга полуострова давно отдѣлывались извѣстною данью, когда ханы «садились на коня» для войны или набѣга; въ поле же шли, главнѣйшимъ образомъ, ногайскіе Татары. Огланъ, то-есть предводитель настоящаго набѣга, былъ Гази-Селяметъ-бей. Неудивительно что этому хищному степняку вздумалось ударить на Русскую украйну. Разрѣшенія на набѣгъ онъ, разумѣется, не получалъ отъ хана, такъ какъ Крымскій юртъ былъ въ мирѣ съ Русью, и не представлялось ни малѣйшаго повода нарушать его. Да Селямету не надобно было и испрашивать разрѣшенія «садиться на коня». Онъ убѣжденъ былъ въ полномъ сочувствіи хана всякому набѣгу, тѣмъ болѣе что онъ опирался на право своего рода. Величаясь происхожденіемъ отъ одного изъ четырехъ родоначальниковъ, подъ чьимъ водительствомъ Татары въ XIII вѣкѣ завяли полуостровъ, именно отъ Тишлы, Селяметъ любилъ слушать разказы начитаннаго мурзы о дордъ-оджахъ, то-есть четырехъ огнищахъ, священныя воспоминанія о которыхъ передавались Татарами изъ поколѣнія въ поколѣніе. Гази-Селяметъ-бей принадлежалъ къ одному изъ пяти знаменитѣйшихъ родовъ, пользовавшихся огромными предъ прочими преимуществами, между прочимъ правомъ личной войны и своевольнаго набѣга; за войну и за набѣгъ Селяметъ-бея юртъ и ханъ не брали отвѣтственности даже въ томъ случаѣ если бей вторгался въ земли друзей и союзниковъ. У бея былъ гербъ съ девизомъ: «Саатъ-якшы», то-есть въ добрый часъ. Въ своемъ бейлыкѣ онъ былъ повелитель, отъ произвола котораго зависѣли судъ и управленіе. Власть хана ограничивалась князьями: каждый необузданный бей изъ пяти родовъ былъ въ своемъ бейлыкѣ ханомъ, да еще болѣе прочнымъ чѣмъ потомокъ Чингиза. То возводимый, то низлагаемый ими, ханъ былъ, вообще говоря, жалкая глава юрта. Бейлыкъ или княжество Селяметъ-бея раскидывалось на огромномъ пространствѣ; отъ Перекопа и береговъ Чернаго Моря улусы его кочевниковъ чуть не доходили до границъ Кіевскихъ и Курскаго края. Степныя рѣки, Ингулъ, Міусъ, Самара съ притоками, давали Селямету отважнѣйшихъ наѣздниковъ и лучшихъ коней. Подъ начальствомъ отдана шли три мижника (тысячника); стало-быть шли три тысячи «черной кости». То были Ногайцы Буджакскаго и Джамбойлунскаго колѣнъ или ордъ, Казыева улуса. Всякій крымскій ханъ, всякій степной бей были убѣждены древнимъ крымскимъ обычаемъ что, хоть разъ въ жизни, необходимо видѣть берега Оки, то-есть «набѣжать». Но съ безславнаго для юрта нашествія на Москву Казы-Гирея-хаНа въ 1591 году, набѣги дѣлали степные Татары, но не ханы, исправно получавшіе отъ Московскаго царя по условію тишъ, то-есть подарки.

— Да наслаждается вкусъ Селяметъ-бея шербетомъ ширазскихъ розъ, а слухъ внимаетъ небеснымъ буль буль (соловьямъ), обратился къ отдыхавшему оглану молодой дюжій мурза, порядочный оборванецъ, въ старой курткѣ и дырявыхъ шальварахъ, подъѣхавъ верхомъ на старомъ аргамакѣ къ шатру и отвѣсивъ подобострастный поклонъ, приложивъ ладони ко лбу, груди и плечамъ.

— Пусть уста оглана пьютъ благовонный дымъ кальяна, прибавилъ другой верховой мурза среднихъ лѣтъ, котораго ногайское происхожденіе сказывалось въ раскосыхъ глазахъ, приплюснутомъ, почти плоскомъ черномъ лицѣ съ маленькимъ, вдавленнымъ носомъ и клочкомъ черной бородки, съ тощими, какъ у кота висячими, черными усами. На этомъ былъ красный бешметъ, крѣпкіе верблюжьи штаны, новыя бабуши. Баранья шапка щеголевато надвигалась на правый глазъ; блестящій кривой клинокъ, висѣвшій на ремешкѣ на правой рукѣ, пистоли въ чушкахъ сѣдла и статный конь рѣзко отличали лихаго наѣздника отъ его товарища.

Бесѣдовавшіе отвѣчали лѣнивымъ «селямалыкомъ» и наклоненіемъ головы, не выпуская изо рта янтарей своихъ чубуковъ.

— Идемъ, бей, въ развѣдки, сказалъ мурза постарше: — добудемъ языка, узнаемъ много ли Русскихъ въ острожкѣ.

— Аллахъ сопутствуй тебѣ, Юнусъ-мурза, медленнно обратился къ нему Селяметъ, — и товарищу твоему, Галидъ-мурзѣ, храбрые вы у меня юзъ-баши (сотники) и бывалые. Благодарю Галида что оберегалъ въ пути хвостъ моего коша, а Юнуса, что молодцомъ впереди шелъ, языковъ хваталъ, добычи и харчей не упускалъ; за то спасибо. Но, помните, далеко зашли наши татарскія лошади въ непріятельскую сторону; Москва хитра; не самъ-другъ развѣдывать вамъ, мурзы, въ темную ночь.

— Повелитель мой, краса и столпъ юрта Крымскаго! Омъ-баши съ десятками ждутъ насъ на конѣ, сказалъ Юнусъ-мурза: — спокоенъ будь, извѣдалъ Юнусъ-мурза хитрость Москвы: десятый разъ поитъ коня въ Тускари.

— Юнусъ-мурза, обратился къ нему ага, глаза котораго улыбались не безъ лукавства, — лихой ты наѣздникъ, въ томъ нѣтъ спору, только скажи: ты ли весной встрѣтился со мной на базарѣ, оборванный, на избитой клячѣ, худой и гадкій, или то двойникъ былъ?

— Не двойникъ, Юсуфъ-ага, а самъ я повстрѣчался съ тобой, по веснѣ, на базарѣ. — Мурза Юнусъ вздохнулъ. — Стыдно сидѣть на клячѣ и въ лохмотьяхъ, сквозь которыя видно благородное тѣло, и, признаюсь, ага, въ ту минуту, встрѣтивъ тебя на богатомъ сѣдлѣ, на горячемъ скакунѣ, съ толпою сытыхъ рабовъ, кричавшихъ: «Дорогу агѣ Юсуфу!» я готовъ былъ упасть ницъ въ густую грязь базара и въ ней задохнуться. Такъ было совѣстно мнѣ сравненіе моего ничтожества, ага, съ твоимъ богатствомъ. Вѣдомо тебѣ, мудрорѣчивый хаджи, что ты встрѣтилъ обѣднѣвшаго по волѣ Аллаха и по неспособности хановъ мурзу-Юнуса, когда-то не послѣдняго человѣка въ юртѣ!

— Чтожь значитъ эта перемѣна съ тобой, Юнусъ-мурза? продолжалъ лукавый старикъ. — Не получилъ ли наслѣдства? Не зарѣзалъ ли въ степи жида-скрягу и не прикарманилъ ли его торбу съ піастрами и цехинами?

Мурза Юнусъ весело усмѣхнулся.

— Отгадалъ, ага, только не совсѣмъ! сказалъ онъ. — Точно попользовался я піастрами и цехинами скряги-жида Мовши, да жаль, не зарѣзалъ его въ степи: негодяй-ростовщикъ ни на минуту не выходитъ изъ своей грязной каморки на углу грязнаго Перекопскаго базара и спитъ на кованомъ сундукѣ. Не ограбилъ я жида, а занялъ у него, обязавшись уплатить вдвое тотчасъ послѣ набѣга; на то онъ жидъ, и сосетъ магометанскую и христіанскую кровь. Вотъ почему, свѣтозарный бей видитъ въ своемъ мурзѣ-Юнусѣ неутомимаго конника. Онъ поклялся бородой Магомета не спать въ своемъ гаремѣ пока не разбогатѣетъ. А для этого не мало нужно набрать коней, мущинъ, женщинъ. На бѣду цѣны на этотъ товаръ упади въ Кафѣ; московскій полонъ вдвое дешевле литовскаго и прочаго, изъ народа королевскаго. Тѣ не хитрые, простые; Москва же коварна, на обманѣ вся, оттого и дешевая. Покупатель ее обѣгаетъ, говоритъ: московская женщина толстая, не ловкая; а мужикъ московскій норовить изъ полона уйти и, пожалуй, на половину уходятъ проклятые… Какъ же мнѣ не стараться, ага? Мой конь, платье, оружіе — жидовина деньги, а я его, жидовина, выходитъ, только работникъ! Вотъ до чего довели насъ, благородныхъ мурзъ, Татаръ бѣлой кости, ханы наши, дрянные и изнѣженные!

— А ты, Галиль-мурза, что добываешь себѣ, славы или бабуши новыя, благо старыя безъ пятокъ? обратился словоохотливый Юсуфъ къ молодому наѣзднику.

— Слава Аллаху! отвѣтилъ дюжій оборванецъ тонкимъ, нѣсколько дѣтскимъ голосомъ, который вовсе не соотвѣтствовалъ его сложенію: — Ханъ нашъ не добылъ славы, да и ту растерялъ что до него другіе добыли; а мнѣ бабуши нужны, вотъ конь остарѣлъ — молодаго надо; да, кстати, гаремную рабыню пора: ночи пойдутъ длинныя, зимнія, одному не спится.

— «О, рабъ! двигай своею рукой, низойдетъ тебѣ пропитаніе!» произнесъ, ни къ кому не обращаясь, въ видѣ текста изъ Корана, Юсуфъ.

При произнесеніи этихъ священныхъ словъ, оба всадника поглядѣли на Востокъ.

— Надѣюсь что для поправленія своего состоянія благородному мурзѣ не честно заниматься ремесломъ какого-нибудь горшечника, или сапожника, или пирожника? замѣтилъ Юнусъ. — Для мурзы, въ такомъ случаѣ, возможно одно средство.

— И самое благородное — джихахъ, война съ невѣрными, по святому ученію Корана. Пророкъ указалъ на хирфетъ (ремесло) какъ на самое послѣднее средство существованія; стало ремесло не для мурзы. А впрочемъ, продолжалъ глубокомысленно Юсуфъ, любившій, при случаѣ, помудрствовать, — пророкъ говоритъ: «Я видѣлъ что большая часть обитателей рая состояла изъ бѣдныхъ»; онъ еще вотъ что сказалъ: «Не носите шелковаго платья: кто одѣвается въ шелкъ въ этомъ мірѣ, не одѣнется на томъ». Аллахъ вамъ помощникъ, напутствовалъ старикъ конниковъ.

— Пошаримъ ночку, бей, лучшая дѣвушка, Марушка, тебѣ! замѣтилъ Галидъ, и по томнымъ губамъ его пробѣжала сладострастная улыбка, а глаза вдругъ засвѣтились: — Самыя красивыя женщины отводятся къ Тадасію живущему въ раю, и къ оглану въ набѣгѣ. Такъ вѣдь законникъ, мурза-Юсуфъ?

Юсуфъ утвердительно кивнулъ годовой, не давая себѣ труда отвѣтить или вынуть изо рта чубукъ.

— Только по ночи всякаго товара нахватаешь! закончилъ Юнусъ-мурза, поспѣшая за товарищемъ: — приволочемъ всякую дрянь: рѣдкозубыхъ, чернозубыхъ, съ шишками и бородавками; да ничего! Спустимъ ихъ чернымъ купцамъ что пріѣзжаютъ на корабляхъ: тѣ заберутъ!..

Уродливый черный Калмыкъ подалъ шашлыкъ на тяжеломъ серебряномъ блюдѣ, добытомъ беемъ въ послѣдній набѣгъ изъ стариннаго польскаго замка. Голодные начальники не замедлили заняться бараньимъ бокомъ съ чеснокомъ. Запивъ сочное и разрумянившееся жаркое кислымъ кобыльимъ молокомъ изъ тонкогорлаго серебрянаго кувшина, тоже польской добычи, правовѣрные облизали пальцы и возблагодарили Того Кто сотворилъ для человѣка землю и все на ней. Затягиваясь благовоннымъ дымомъ, Юсуфъ-ага счелъ не лишнимъ, въ назиданіе молодому бею, дремавшему на кошмѣ, привести слѣдующія слова изъ Корана: «У тѣхъ кто ѣдятъ и пьютъ съ золота и серебра будетъ по-верблюжьи завывать во чревѣ огонь адскій.»

Шатеръ бея стоялъ на берегу. Ночь темною тѣнью налегла на Тускарь; съ рѣки подымался бѣловатый паръ, признакъ холода. Мракъ смѣшалъ отдѣльные предметы, тѣни и цвѣта. Суевѣрному сыну Измаила, пристально глядѣвшему въ свѣтлыя пятна которыя дрожали въ осеннемъ туманѣ, за рѣкой, естественно было задаться вопросомъ: «Что тамъ дѣлается, въ боярскихъ хоромахъ гдѣ окна свѣтятся? Не кроется ли въ этой темной тишинѣ какая-нибудь хитрость московская?» Воспитанное на арабскихъ сказкахъ и восточныхъ преданіяхъ, воображеніе молодаго бея жадно хваталось за все чудесное. Чѣмъ болѣе всматривался онъ въ освѣщенныя окна, чѣмъ болѣе темнѣло въ его глазахъ, тѣмъ болѣе призраковъ опасности вставало въ его насторожившемся ожиданіи, тѣмъ болѣе чувствовалъ себя бей во власти непонятнаго страха. Когда ночной вѣтеръ заговаривалъ съ высокимъ тростникомъ, обсѣвшимъ берегъ, бей съ сердечнымъ замираніемъ призывалъ имя Аллаха, и чудилось ему: вотъ-вотъ вынырнетъ изъ воды утопленникъ, нагой, синій, изъѣденный раками и рыбой, опутанный въ сплавни бодяги; вмѣсто волосъ у него осока…. Или мнится ему что то не осенній паръ подымается надъ Тускарью, московскою рѣкой, а горячее дыханіе Чернаго Моря нагрѣтаго всепалящимъ южнымъ солнцемъ; что то не слабо мерцающія въ туманѣ окна боярскихъ хоромъ, а свѣтляки на листахъ что лѣтнею ночью горятъ прекраснымъ живымъ огонькомъ. Отчетливый шепотъ молитвы стараго мурзы заставилъ очнуться юношу. Медленно, съ религіознымъ чувствомъ, проговорилъ Юсуфъ стихъ изъ Корана: «Я молилъ Бога о помощи и положилъ на него мою надежду: что Богъ соизволитъ, то совершится. Элифъ, Элифъ! Нѣтъ силы и могущества кромѣ Бога высочайшаго, превеликаго! Я укрылся подъ сокровенною милостію милосердымъ благоволеніемъ Божіимъ, подъ святѣйшею тайною Бога и подъ мощнымъ ходатайствомъ имени Божія; я вступилъ въ нѣдра Бога и искалъ прибѣжища въ посланникѣ Божіемъ. О, мой Боже! Будь мнѣ покровомъ и защити меня во мнѣ самомъ, въ моемъ имуществѣ и добрѣ, въ моей семьѣ и моихъ вѣрованіяхъ, въ моемъ земномъ бытіи, въ моихъ потяжаніяхъ, защити меня кровомъ Твоего защищенія. Господь міровъ, мой Боже, защити меня и спаси Своею силою отъ несмысленныхъ и завистливыхъ, отъ враговъ и зпожелателей; Ты всесильный, Ты крѣпкій, защити меня во имя Магомета, его ближнихъ и спутниковъ.»

VII.

Вынимаетъ онъ, Потокъ,

Изъ налушна свой тугой лукъ,
Изъ калчана вынималъ калену стрѣлу;
И беретъ онъ тугой лукъ въ руку лѣвую,
Калену стрѣлу въ правую,
Накладываетъ на тетивочку шелковую,
Потянулъ онъ тугой лукъ за ухо,
Калену стрѣлу семи четвертей.
Заскрипѣли полосы булатныя

И завыли рога у туга лука.

На игумена набѣгъ Татаръ произвелъ впечатлѣніе несравненно глубже чѣмъ на келаря, и не мудрено: нравственное различіе между игуменомъ и келаремъ Коренской обители было столь же велико сколько и наружное. Обязанность келаря ставила его иногда по неволѣ въ положеніе мірскаго человѣка. Келарь вѣдалъ монастырское хозяйство и въ стѣнахъ обители, и по монастырскимъ вотчинамъ. На его рукахъ были вкладная казна, кормовыя и кружечныя деньги, сборъ за свѣчи и медъ. Онъ велъ по вотчинѣ окладную книгу, роспись доходамъ, наблюдалъ за приказными старцами, управителями по монастырскимъ волостямъ и состоялъ на отчетѣ предъ соборными старцами (совѣтомъ). Ради интересовъ обители часто вращаясь внѣ ея стѣнъ, отецъ келарь болѣе походилъ на откормленнаго деревенскаго попа чѣмъ на чернеца. Слишкомъ искушали его соблазны міра сего. И только неутомимые труды его на пользу обители извиняли въ глазахъ игумена и соборныхъ старцевъ плотоугодничество и слабость ко хмѣльному этого когда-то ратнаго человѣка. Не таковъ былъ игуменъ Манасія. Онъ ввелъ въ монастырѣ аѳонскій уставъ и строго примѣнялъ его ко братіи, и въ особенности къ самому себѣ. Онъ оставлялъ обитель только для своей «излюбленной борти» и «бортной ухожи», для посѣщенія пустынника Власія, да изрѣдка заѣзжалъ къ боярину Іонѣ, котораго знавалъ еще въ Москвѣ. Обязанность игумена блюсти собственно церковь, духовный судъ и чистоту устава, удерживала его въ монастырѣ. По примѣру большинства тогдашнихъ настоятелей, игуменъ могъ бы быть богатъ, ибо половина монастырскихъ доходовъ, хлѣба и образныхъ денегъ шла ему, равно какъ и половина сбора за молебны, сорокоусты и прочая, но игуменъ Манасія свою часть оставлялъ въ монастырской казнѣ. На самомъ себѣ испытавъ всю тяжесть и неправду тѣхъ монастырей гдѣ отъ поступающихъ чернецовъ требовался извѣстный вкладъ, игуменъ уничтожилъ у себя этотъ обычай, пятнавшій, по его убѣжденію, святость церкви; онъ безмездно принималъ къ себѣ бѣдныхъ и приводилъ ихъ къ служенію Коренской Богоматери; онъ помнилъ что было время когда подобно Св. Ѳеодосію Печерскому онъ не былъ принятъ ни въ одномъ кіевскомъ монастырѣ по неимѣнію денегъ. Не потому глубоко подѣйствовалъ на игумена набѣгъ Татаръ что угрожалъ его жизни, но потому что угрожалъ конечнымъ разореніемъ Коренской обители. Въ виду опасности для обители, игуменъ вовсе забылъ про себя. Курскій острогъ въ двадцати семи верстахъ и острожекъ Думныхъ Кургановъ въ десяти составляли ближайшую защиту обители Коренской, — увы! — быть-можетъ въ эту ночь уже разграбленной и сожженной. Сколько разъ за ночь почтенный настоятель съ трепетомъ подходилъ къ окну, страшась увидѣть зловѣщее зарево въ сторонѣ обители, но темна была ночь и плотенъ осенній туманъ. Успокоиваясь на мысли что чудотворная икона вмѣстѣ съ казной и сокровищами монастырскими спасены въ боярскомъ дѣтинцѣ, доколѣ онъ не взятъ Татарами, игуменъ все же страшился за судьбу обители. Болѣе чѣмъ другой монастырь того времени, Коренскій могъ имѣть великое значеніе для своего края. Подъ покровительствомъ креста и святаго ученія укрѣплялись въ тускарскихъ и посеймскихъ селеніяхъ начала общества и государства; новъ и неустроенъ былъ край Курскій, и умный игуменъ зналъ какъ трудно окрѣпнуть ему подъ постояннымъ страхомъ набѣговъ и конечныхъ разореній.

Чуть свѣтъ собрались въ свѣтлицѣ коренскіе монахи съ игуменомъ, стрѣлецкій сотникъ и бояринъ Іова.

— Воины церкви станутъ въ рядахъ воиновъ меча на защиту пречистыя иконы, обратился игуменъ къ монахамъ въ мантіяхъ и клобукахъ, голосомъ не предполагавшимъ возраженія.

Черные клобуки почтительно и одновременно поклонились настоятелю въ поясъ.

— Не будемъ терять время, въ которомъ отдадимъ отчетъ Богу, сказалъ игуменъ боярину. — Много дѣла впереди, бояринъ, подумаемъ о немъ; въ опасности пресвятой домъ Богородицы Керенской.

На совѣтѣ затѣмъ послѣдовавшемъ положено было «отсиживаться» въ ожиданіи подмоги изъ Ливенъ или Курска, а въ случаѣ нападенія на дѣтинецъ, отражать Татаръ, для чего различные отряды поручены были стрѣлецкому сотнику, келарю, Дулѣбу, дворецкому Ферязю и двумъ іеромонахамъ, въ міру бывшимъ воеводами.

— Позвать Еру, сказалъ бояринъ по окончаніи совѣта.

Съ низкимъ поклономъ, противъ обыкновенія неулыбающійся, вошелъ Ера, при саблѣ и съ нагайкой за ременнымъ поясомъ; длинные сапоги, его были мокры и грязны; одинъ взглядъ на этого молодца сказалъ боярину что дѣтинецъ въ опасности.

— Что Татарва? нетерпѣливо спросилъ бояринъ, въ то время какъ всѣ взоры съ безпокойнымъ любопытствомъ устремились на Еру.

— По приказу твоему, честной бояринъ, цѣлую ночку просторожилъ кошъ на Тускари самъ-другъ съ кумомъ Маркелой. Сколько разъ подходили на челнѣ къ самому берегу, потому камышами подойти способно и не видать тебя за туманомъ; хотѣли хоть бы одну собаку татарскую заарканить да приволочь: такъ усторожливъ песъ; мало-мальски подвинешься, онъ тутъ какъ тутъ, и стрѣлы по-слуху пущаетъ. Подплыли мы съ кумомъ отъ лѣса, съ затылка кошу, довелось на полонъ наткнуться…-- Ера остановился, вздохнулъ невольно и скоро закончилъ: — Много крещенаго народу набрала Татарва, бояринъ..

— Это святая воля! прошепталъ игуменъ, и вслѣдъ за нимъ съ молитвой закрестились поднявшіеся съ лавокъ монахи.

Наступило тяжелое молчаніе, нарушаемое только глубокими воздыханіями келаря, воздѣвавшаго руки и глаза съ видомъ человѣка предавшагося во власть Божію.

— Что жь Татарва? спросилъ бояринъ.

— По опушкѣ дрова сѣкъ, лѣстницы вязалъ — при кострахъ видать; должно нынче же на дѣтинецъ твой, боярскій, полѣзетъ, клятой; не попусту ночь прохлопоталъ. А силы съ нимъ поганой много.

— Въ животѣ и смерти Богъ воленъ, измышлялъ вслухъ, не на шутку трухнувшій, келарь: — кольми паче старецъ, близкій къ скончанію своему, подобно солнцу протекшему путь дневной, готовому скрыться туда отколѣ….

Суровый взглядъ брошенный на келаря бояриномъ заставилъ его прикусить язычокъ.

— Садись на коня, мрачно сказалъ бояринъ гулящему человѣку: — мчись къ Ливнямъ городу, къ тамошнему воеводѣ Нелюбу, дабы шелъ не мѣшкая выручать чудотворную икону, укрывшуюся въ моемъ дѣтинцѣ. Живой, скажи Нелюбу, въ руки не дамся и оборонять буду дѣтинецъ до послѣдней капли крови.

Глазомъ не моргнулъ Ера, выслушавъ боярскій приказъ.

— Не поѣду на Ливны-городъ, честной бояринъ, нечего мкѣ тамъ дѣлать, сказалъ онъ бойко и убѣдительно: — поскачу къ Коренной — дѣло вѣрнѣе будетъ.

Бояринъ посмотрѣлъ ни него вопросительно.

— Ливенскій воевода съ ратью стоялъ вчера на Крестахъ, бояринъ, пояснилъ Ера, съ возвратившеюся къ нему веселою улыбкой, — кумъ Маркела вчера въ обѣды вино пилъ съ ливенскими ратниками въ царевомъ кружалѣ; на Крестахъ, сказываетъ, рать тверда; на Коренную и на Курскъ-городъ идетъ; стало мнѣ ее перенять какъ разъ на пути.

Бояринъ подумалъ, прежде чѣмъ сказалъ:

— Скачи на Коренную. Только помни, не забывай что дѣло спѣшное, нешуточное, о глоткѣ твоей луженой забудь.

— Боярскую службу отбывать не въ первой! отвѣтилъ Ера съ низкимъ поклономъ. — Коли Полканъ вынесетъ цѣла, духомъ обернусь, бояринъ. Благослови, отче.

Подойдя подъ благословеніе игумена, гулящій человѣкъ помолился на Коренскую икону, положилъ ей земной поклонъ и вышелъ, сказавъ:

— Теперь совсѣмъ, съ Богомъ!

Въ ту минуту какъ Ера на своемъ бѣшеномъ Полканѣ мчался во весь духъ по дорогѣ къ Коренной обители, отчаянные вопли и женская голосьба вдругъ поднялись въ густыхъ толпахъ, сплошь покрывавшихъ дворы дѣтинца, крутизны надъ Тускарью и даже теремной садъ.

— Татары идутъ! Татары! Смерть наша пришла! Татары идутъ! стоялъ надъ толпами устрашеннаго народа одинъ общій, густой, дикій вопль, заставившій боярина и монаховъ поспѣшно выдти къ народу.

Утро было туманное. Тучи вороньевъ и галокъ съ рѣзкими криками чернѣлись на сѣромъ небѣ. Зрѣлище представившееся глазамъ боярина способно было навести на самыя тяжелыя думы и вызвать со дна души самыя мрачныя чувства. Нѣсколько тысячъ мущинъ, женщинъ, стариковъ, дѣтей, сбитыхъ опасностью на не широкомъ пространствѣ между укрѣпленными валами дѣтинца, съ видимымъ ужасомъ глядѣли за Тускарь, какъ бы желая проглядѣть въ густомъ туманѣ ранняго утра что дѣлается въ татарскомъ станѣ. Больные, престарѣлые и дѣти въ повалку валялись по землѣ; кликуши, какъ всегда при большихъ народныхъ стеченіяхъ, выкрикивали пронзительными голосами или закатывались истерическимъ, отрывочнымъ, нечеловѣческимъ хохотомъ, корчась въ судорогахъ, колотясь головой о землю. Дѣтскій плачъ, стонъ стариковъ и бабья голосьба перемѣшивались съ оглушительными криками мужиковъ: «Татары идутъ, смерть наша пришла!» На вопросы боярина, всѣ въ одинъ голосъ кричали ему: «Татары идутъ, смерть наша пришла!» и показывали руками на плотный утренній туманъ, гдѣ ничего не было видно. Не безъ труда пробравшись къ воротной башнѣ, бояринъ увидѣлъ своего старшаго дружинника, богатыря Дулѣба, въ калмыцкой бронѣ, тяжелой мисюркѣ и съ тяжелымъ топоромъ на длинномъ топорищѣ. Возлѣ него стоялъ великанъ, братъ Зосима, съ Дулѣбовымъ копьемъ, и сотня отборныхъ дружинниковъ, больше съ сѣкирами на длинныхъ ратовьяхъ; высокіе валы дѣтинца кишѣли густымъ рядомъ стоявшихъ стрѣльцовъ, на двѣ трети изъ волостныхъ мужиковъ, съ длинными луками и полными колчанами стрѣлъ за спиной.

— Что тамъ такое? грозно спросилъ Дулѣба бояринъ.

— А ничего, бояринъ, — Дулѣбъ ему поклонился; — погань бесерменская, знать, поднялась, топотъ конскій по зарѣ слыхать, и голоса, и шумъ. Какъ бы не полѣзли на дѣтинецъ, псы; готовыми быть надо.

Вопли вдругъ стихли. Оглянувшись, бояринъ увидѣлъ ходъ монаховъ, попарно слѣдовавшихъ за чудотворною иконой съ крестомъ, хоругвями и образами. Тысячи обнаженныхъ головъ набожно закрестились; толпа жужжала какъ обезпокоенный пчелиный рой, шепча молитву; какъ бы растреснулась плотная толпа, разступясь предъ иконой; ближайшіе къ ней падали на колѣна и, въ благочестивой вѣрѣ въ ея помощь, дотрогивались до кивота; молебное протяжное пѣніе смѣнило дикій вопль испуганной толпы; какъ стадо жалось оно вокругъ иконы. А въ то же время бояринъ съ высоты вала услышалъ за Тускарью большой шумъ, какъ бы отъ движенія множества лошадей и людей, и все приближавшіеся крики. Скрывавшій ихъ туманъ придавалъ имъ что-то необычайное, сказочное; словно то были шумъ и крики невидимыхъ, безтѣлесныхъ существъ. Шумъ и плескъ воды безошибочно указалъ опытному боярину что Татары переходятъ рѣку вплавь, на что они были молодцы. Въ ту жь минуту по рядамъ стрѣльцовъ, разставленныхъ на валахъ, пошолъ говоръ: «Татаръ полѣзъ черезъ Тускарь!» Суматоху начинавшуюся при этой вѣсти въ толпѣ народной игуменъ Манасія остановилъ пастырскимъ словомъ, обращеннымъ съ вала для того чтобы глаза всѣхъ могли порадоваться на благодать чудотворной иконы которую онъ держалъ на груди своей.

— Христіане! сказалъ игуменъ: — Татаръ некрещеный угрожаетъ намъ; вижу смятеніе страха, васъ обуявшаго, слышу вопли отчаянія, несмотря на присутствіе среди васъ благодати Божіей. Малодушные! не заботьтесь о земномъ пути, заботу имѣйте о горнемъ; ибо что здѣсь пріуготовите — тамъ получите! Не мѣсто и не часъ унывать православнымъ; стеклись мы сюда ради общаго нашего дѣла. Нашу Курскую сторону не отдадимъ степнякамъ, люди русскіе! Русскому народу владѣть Русскою землей; стойте жь твердо, православные, и не смущайтесь злобой врага. Кого Господь любитъ, того и наказуетъ. Предадимся же во власть Господа нашего, братья! Преклонимъ колѣна и Господу помолимся.

Когда окропленныя водой толпы поднялись съ колѣнъ, туманъ уже снялся съ Тускари; Татары, толпами, переплывали ее въ узкомъ мѣстѣ; густыя конныя лавы ихъ, какъ поясомъ, охватывали кругомъ боярскій дѣтинецъ…. Дрогнули самыя неустрашимыя сердца. Вблизи эти красныя, синія и желтыя куртки и штаны оказались грязными латанными тряпками; вблизи эти грозно сверкавшія за гибкихъ тростяхъ острія были небольшія копійца, большею частью старыя, ржавыя и привязанныя къ древку бичевой или конскимъ волосомъ; эти разномастные пріемистые кони, были вблизи не болѣе какъ маленькіе, поджарые, горбоносые, не чищенные жеребчики, узкозадые и низкопередые, подъ изорванными старыми сѣдлами и уздечками. Все это было хорошо извѣстно главнымъ защитникамъ дѣтинца: тѣмъ не менѣе толпу устрашала эта оборванная сволочь, жадная и безпощадная, ловкая на сѣдлѣ и въ сѣчѣ.

Отъ густой тучи Крымцевъ отдѣлялись лучшіе наѣздники и подскакивали къ самымъ рвамъ дѣтинца. Дерзко они останавливались на мигъ и не цѣлясь, прямо съ руки, пускали изъ винтовки пулю, которая выхватывала кого-нибудь изъ защитниковъ. Особливо широкоплечій оборванецъ, въ аломъ бешметѣ, на сѣромъ жеребчикѣ, то-и-дѣло подлеталъ къ дѣтинцу; на всемъ скаку осаживалъ онъ жеребца, выбивалъ изъ винтовки кого-нибудь съ вала и отьѣзжалъ къ своимъ шагомъ, какъ бы презирая обсыпавшія его московскія стрѣлы; на стрѣлы и брань Русскихъ онъ отвѣчалъ татарскою бранью. Загорѣлось ретивое въ молодомъ курскомъ головѣ, который начальствовалъ въ этой сторонѣ дѣтинца. Изготовивъ свою нѣмецкую пищаль, онъ приказалъ стрѣльцу раздѣться; надѣть на рогатину кафтанъ, а на остріе шапку и, спрятавшись за надолбами, выставить изъ-за нихъ рогатину; самъ же припалъ на колѣно, утвердилъ пищалъ межь завостренныхъ дубовъ и поджидалъ дерзкаго татарскаго наѣздника. Татарскій витязь не заставилъ себя ждать; зарядивъ винтовку, онъ во весь опоръ помчался къ дѣтинцу и, у самого рва, выстрѣлилъ въ шапку на рогатинѣ; шапку онъ сбилъ, но въ ту же минуту грянулъ другой выстрѣлъ, изъ пищали Глѣба, и Татаринъ, съ крикомъ недоумѣнія и боли, повалился въ ровъ, выпустилъ изъ рукъ винтовку и поводья и освободилъ коня, стрѣлой понесшагося къ своимъ. Дружный, веселый хохотъ Русскихъ былъ живымъ одобреніемъ подвига Глѣба, а случившійся тутъ старый бояринъ въ восторгѣ воскликнулъ:

— Исполать тебѣ, добрый молодецъ, стрѣлецкій голова, охулки на руку не кладешь!

— Не похвалится больше, татарская собака! Подхватили боярскіе дружинники: — пять снялъ, а въ шестаго въ себя попалъ.

Ни слова не сказавъ, Глѣбъ Верещагинъ схватилъ у воина сѣкиру и, воскликнувъ: «За мной, братцы! Захватите веревку!» перепрыгнулъ проворно надолбу, и спустился въ глубокій ровъ.

— Анасыны-бабасыни! встрѣтилъ его проклятьемъ нашъ знакомецъ, мурза-Гамидь.

Онъ сидѣлъ на днѣ рва, но не могъ подняться на ноги: правая была раздроблена въ колѣнѣ. Широкое, скуластое лицо его исказилось и злобный огонь засвѣтился въ его темныхъ глазахъ. Онъ выхватилъ изъ-за кушака широкій канджаръ, обоюдоострый ножъ, и съ силой замахнулся на Глѣба; но въ ту же минуту ловко наброшенная сзади петля крѣпко сдавила его горло; онъ упалъ навзничь; и три или четыре здоровыхъ парня скрутили благороднаго татарскаго мурзу по рукамъ и по ногамъ веревками, концы которыхъ были привязаны къ надолбамъ, на верху вала.

— Ну, подымайся, сволочь! поощрилъ кулакомъ раненаго одинъ изъ парней.

— Тащите вверхъ татарскаго барана! Ишь его, съ курдюкомъ! Сала много вытопимъ! крикнулъ другой.

— Ну, пошелъ! въ ходъ! заорали за надолбами, на верху, и веревки натянулись какъ струны, а на нихъ закачался подымавшійся плѣнникъ.

— Стой, ребята, зацѣпился за дернъ, обозвался во рву бѣлобрысый паря: — Стой! дай поправлю!

— Поставь его на попа, Филатка, на попа! подали свои голоса остальные во рву.

— На попа такъ на попа! Филатка взлѣзъ на валъ и, со смѣхомъ, поставилъ Татарина головой въ землю, а ногами кверху, къ пущему хохоту сверхъ и снизу.

— Древо татарское — кореньями къ небу, листомъ въ землю! острили на верху.

— Ну, подымайся, шелудивый бонякъ! подымайся! напутствовали Татарина снизу.

— Лѣзьте вонъ изо рва, братцы! Погань сюда скачетъ! закричали съ валу, и въ ровъ сверху хлеснуло нѣсколько концовъ длинныхъ веревокъ.

— Тащи! братцы, дружнѣе! отозвались Глѣбъ и его товарищи, хватаясь за веревки.

Они скрылись за надолбами почти одновременно съ плѣнниковць, въ ту самую минуту какъ толпа татарскихъ наѣздниковъ, подъ начальствомъ самого Селямета-бея, бѣшено кинулась ко рву, на выручку Гамиль-мурзѣ. Обсыпая защитниковъ проклятіями и стрѣлами, наѣздники, въ свою очередь, должны были удалиться отъ дѣтинца, увозя нѣсколько раненыхъ, и множество стрѣлъ засѣвшихъ въ татарскихъ лошадяхъ.

— Вотъ это по-нашенски, по-русски, честной голова! встрѣтилъ бояринъ Глѣба: — Теперь, другъ, кабы подцѣпилъ ты Селемята-бея, огдана самого — пошло бы дѣло наше на поправку! Степнякъ, спасибо ему, на это хорошъ: оглана сгубили, кошъ бѣжать…. А ужь бѣжитъ, спасибо ему, такъ что не догонишь его, милаго. Ну, спасибо, голова, спасибо! Утѣшилъ старика, да и молодцамъ моимъ примѣръ показалъ какъ на рати биться: гдѣ надо хитростью, а гдѣ смѣлостью. Погляди ты на нихъ: совсѣмъ соколами изъ грачей подѣлались! совсѣмъ не тѣ!…

Сильные крики и шумъ боя на валахъ дѣтинца отъ Тускари заставилъ стараго боярина поспѣшить туда, къ воротной башнѣ, оставивъ защиту съ поля на руки курскаго головы.

Не зналъ бояринъ въ чемъ дѣло, но по голосьбѣ толпы, черезъ которую продирался, по сгустившейся и толкавшейся на валу стражѣ, понималъ что дѣло нешуточное. Запыхавшись подъ тяжестью доспѣховъ, отъ которыхъ уже отвыкалъ, старый воевода поспѣшно, какъ только позволяли ему его старыя ноги, взошелъ на валъ: Татары по лѣстницамъ взбирались на дѣтинецъ.

VIII.

Пошли къ Добрынюшкѣ Татаровьи,

Сталъ Добрынюшка Татаровей отпихивать,
Сталъ онъ Татаръ отталкивать.
Подвое ихъ, потрое стало по двору катитися.
Пошло къ Добрынюшкѣ цѣлыми десятками.
Добрынюшка видитъ -- есть дѣло не малое,
Схватилъ онъ Татарина за ноги,
Сталъ онъ Татариномъ поколачивать:
Какъ отворились-то ворота на широкъ дворъ,
Пошла оттуда силушка чернымъ черно,
Чернымъ-черно, какъ черна ворона.
Вскричалъ тутъ Добрыня громкимъ голосомъ,
Громкимъ голосомъ кричалъ онъ во всю голову:
"Ай же братьица мои крестовые,
Поспѣшайте ко мнѣ, братьица, на выручку!

Былина.

Старый бояринъ понялъ движеніе Татаръ. Оно было задумано и исполнено съ хитростью и быстротой, свойственными этимъ воинственнымъ степнякамъ. Несложный планъ нападенія на дѣтинецъ, повидимому, могъ удасться Татарамъ; состоялъ онъ въ томъ чтобы конная орда, кольцомъ охвативши дѣтинецъ, облѣпила его тучей наѣздниковъ, которыхъ мѣткія пули и стрѣлы держали бы защитниковъ насторожѣ. Угрожаемые конными толпами съ поля, защитники, естественно, сосредоточивались на валахъ съ этой стороны. Только сотня боярскихъ дружинниковъ съ Дулѣбомъ охраняла валъ со стороны Тускари. Вдругъ нежданно-негаданно изъ высокихъ тростниковъ и ракитника, обсѣвшихъ подъ крутымъ берегомъ лугъ, стремительно выскочили Татары, пѣшіе, съ копьями и арканами, тащившіе за собой длинныя, легкія осиновыя лѣстницы. Безъ крику и шуму Татары изо всей мочи бѣжали къ валу, неся лѣстницы, въ то время какъ лучшіе стрѣлки обсыпали защитниковъ тучею стрѣлъ. Лѣстницы были приставлены къ валу, и Татары полѣзли по нимъ разомъ въ десяти мѣстахъ, прежде чѣмъ дружинники могли опомниться, а громадный Дулѣбъ какъ изъ пустой бочки закричать:

— Держись, ребята, Татарва!

— Святой Микола, не выдай! прокатилось по рядамъ дружинниковъ, отбивавшихъ сѣкирами напиравшихъ съ лѣстницъ Татаръ.

— Нѣтъ Бога кромѣ Бога и Магометъ пророкъ его! восклицалъ раскосый, большой, изрытый рябинами Ногаецъ въ овчинной курткѣ шерстью вверхъ; съ него сбили шапку, и его бритая голова блестѣла какъ лаковая, синѣясь мелкою щетиной какъ смоль черныхъ волосъ.

Точно злой песъ впереди разъяренной стаи, насѣдалъ онъ на защитниковъ. Съ изумительною быстротой вертѣлъ онъ въ рукѣ длинное копье. То ловко пронзалъ остріемъ тѣхъ изъ дружинниковъ кто слишкомъ близко подбирался къ нему; то ловко зацѣплялъ большимъ желѣзнымъ крючкомъ, насаженнымъ на древкѣ ниже колья, тѣхъ кто стоя подальше не сторожился. Подвигаясь, несмотря на русскія сѣкиры, на самый верхъ своей лѣстницы, изогнувшейся и качавшейся подъ тяжестью плотно покрывавшихъ ее Татаръ, Ногаецъ уже сталъ на валъ голою, волосатою, грязною ногой, точно свитою изъ толстыхъ упругихъ канатовъ. Въ обнаженной, мохнатой груди его качалась стрѣла; онъ, повидимому, не обращалъ на нее никакого вниманія; изъ-подъ стрѣлы выбивалась алая струя крови. Раскосые глаза сверкали зеленоватымъ огонькомъ, какимъ блестятъ глаза ядовитой змѣи когда она бросается на человѣка; толстая губа, съ угловъ которой, какъ у кота, торчали черные пучки усовъ, приподнялась къ сплюснутому носу; зубы оскалились какъ у собаки: такъ и казалось вотъ онъ вольется въ чьи-нибудь икры. За нимъ виднѣлся цѣлый рядъ головъ въ мѣховыхъ шапкахъ съ цвѣтными выпушками, а то бритыхъ и блестѣвшихъ на солнцѣ безъ шапокъ.

— Въ сажу вмажу — не уважу! закричалъ богатырь Дулѣбъ, въ ту минуту какъ стащенный съ валу крючкомъ Ногайца молодой дружинникъ, при неистовомъ воплѣ внизу толпившихся Татаръ, былъ мгновенно обезглавленъ.

Окровавленную голову они хвастливо подняли на высокомъ копьѣ въ знакъ побѣды. То была голова Дулѣбова племяша, и онъ, разсвирѣпѣвъ, съ быстротой несвойственною его грузной фигурѣ, бросился на Ногайца. Ногаецъ встрѣтилъ Дулѣба проклятіемъ; онъ злобно заклацалъ зубами и насторожился. Дулѣбъ держалъ въ обѣихъ рукахъ огромную сѣкиру и готовился нанести Ногайцу добрый ударъ, какъ волосяной аркакъ свистнувъ мелькнулъ въ воздухѣ и упалъ на его толстую шею петлей. Ногаецъ тѣмъ временемъ ловко зацѣпилъ его за ногу крючкомъ и потащилъ къ себѣ. Качнулся Дулѣбъ, но не растерялся. Почувствовавъ что петля не сжимаетъ глотки и не мѣшаетъ дышать (желѣзные щитки бормицы сзади, а желѣзный ошейникъ отъ куяка спереди не дали петлѣ затянуться) и замѣтивъ что арканъ вмѣстѣ съ крючкомъ только тянетъ его книзу, Дулѣбъ обрадовался случаю показать бесерменской погани что не справиться ей съ русскимъ богатыремъ. Несмотря на то что арканъ тащили снизу десятокъ сильныхъ рукъ, Дулѣбъ стоялъ какъ бы врытый въ насыпь вала, къ удивленію еще шире раскрывшаго свою пасть Ногайца. Словно издѣваясь надъ усиліями дико вопящихъ Татаръ, надсаживавшихся стащить его съ насыпи вала, Дулѣбъ понатужился, нагнулся и, какъ быкъ, годовой въ землю и съ согнутою шеей, рванулся вверхъ къ дубовой надолбѣ; веревка лопнула, Татары повалились съ лѣстницы. Дулѣбъ втащилъ на валъ Ногайца на его же крючкѣ и схватился лѣвою рукой за заостренный дубъ; его правая рука нанесла Ногайцу, схватившемуся было за канджаръ, такой ударъ сѣкирой по его бритой головѣ что та разсѣклась на-двое.

— О комъ хвалился, отъ того и повалился, разсмѣялся онъ въ ту минуту какъ обезображенный трупъ ногайскаго витязя повалился на Татаръ, толпившихся на лѣстницѣ.

Сабля боярина поддержала здѣсь успѣхъ защитниковъ.

— Орлы бьются, а молодцамъ перья достаются! весело воскликнулъ бояринъ Іона, молодцомъ разсѣкая плоскую, черную харю смѣльчака въ изорванномъ, когда-то желтомъ, бешметѣ, заступившаго мѣсто погибшаго Ногайца.

Дикій, бѣшеный вопль и темная туча стрѣлъ, вмѣстѣ съ дружнымъ натискомъ съ лѣстницъ, отвѣчали защитникамъ дѣтинца, огласившимъ окрестность радостнымъ крикомъ:

— Святой Микола, поборай намъ!

Въ жестокой сѣчѣ падали Татары и Русскіе, старавшіеся лишь о томъ чтобы не только раненые, но и убитые не доставались Татарамъ, издѣвавшимся надъ трупами. Проклятія русскія и татарскія, стоны, хохотъ, остроты, брань, удары звонко сшибающихся сабель, сѣкиръ, дубинъ мѣшались, и только по временамъ тамъ или сямъ покрывались взрывомъ многихъ голосовъ; то было знакомъ что либо Татарамъ удалось взобраться на валъ, либо Русскимъ удалось отбитъ Татаръ.

— Одинъ пихнулъ, а другой и не дохнулъ! воскликнулъ Дулѣбъ, сбивъ сѣкирой татарскаго мурзу, полетѣвшаго въ ровъ головой внизъ съ верхней ступеньки лѣстницы. Его замѣнилъ Татаринъ съ кривою саблей въ зубахъ и тонкимъ, гнущимся дротомъ, на которомъ подъ копьемъ волновался лошадиный хвостъ.

— Дудки, Татарушка, промолвилъ Дулѣбъ, выхватывая лѣвою рукой дротъ у Татарина, а правою поражая его сѣкирой: — около нашего копытца никому не добиться! Нука, братъ Зосиме, обратился онъ къ долговязому служѣ, рѣшившемуся вылѣзти изъ-за надолбъ и до того разохотившемуся на Татаръ что тѣ чаще стали падать съ лѣстницы, проколотые чуть не насквозь тяжелымъ копьемъ Дулѣбовымъ, оказавшимся какъ разъ по рукѣ здоровеннаго служки. — У кого пистоли, а у насъ дубинки Христовы. Нука, Зосиме, порадѣй, голубчикъ! Ну, разомъ!

И говоря такъ, богатырь схватился за верхній конецъ лѣстницы и съ помощію брата Зосимы отвелъ ее отъ вала и мощно свалилъ въ ровъ длинную лѣстницу, затрещавшую подъ Татарами.

— Тѣмъ добро что всѣмъ равно! усмѣхнулся Дулѣбъ неуклюжему Зосимѣ. Тотъ какъ ни въ чемъ не бывало спокойно вытаскивалъ татарскую стрѣлу, пробившую его балахонъ и мякоть руки.

— Дядинька, обратился Зосима къ Дулѣбу, — нутко, давай еще побалуемъ погань такъ-то на той вонъ лѣстницѣ.

Оба богатыря въ перевалку добрались до ближней лѣстницы, съ которой передніе Татары уже утвердились на валѣ, тѣсня защитниковъ къ надолбамъ; Татаръ то-и-дѣло подкрѣпляли свои, взбиравшіеся по лѣстницамъ. Здѣсь защитники изнемогали, не получая подмоги; начальствовавшій іеромонахъ Паисій лежалъ навзничь, убитый въ високъ стрѣлой; жирный келарь былъ опасно раненъ копьемъ въ то самое плотоугодное чрево коему служилъ онъ, и громкія его воздыханія раздавались за надолбами. Съ десятокъ храбрыхъ дружинниковъ выбыло здѣсь изъ рядовъ, убитыми или ранеными. Одновременный сильный натискъ Татаръ со всѣхъ лѣстницъ не позволялъ боярину усилитъ въ этомъ мѣстѣ оборону. Огбросивъ колья и крюки, Татары съ остервеніемъ рѣзались на сабляхъ и канджарахъ, которыми мастерски владѣли. Какъ бы обезумѣвшій отъ ярости, въ однихъ изорванныхъ шальварахъ и клочкахъ нанковой куртки, сквозь которые блестѣло мѣдное тѣло, избитый, изцарапанный, окровавленный, съ отрубленнымъ ухомъ, мотавшимся только на кожѣ и густою кровью запекшеюся на лѣвомъ плечѣ, приземистый Ногаецъ метался на оттѣсненныхъ къ надолбамъ Русскихъ, съ канджаромъ въ каждой рукѣ. Какъ молніи сверкали эти канджары. На глазахъ Дулѣба дюжій дружинникъ съ сулицею наступилъ на Ногайца; но въ ту минуту какъ сулица направилась въ плечо Ногайца, тотъ сдѣлалъ прыжокъ въ сторону, упалъ на колѣна, поползъ, сверкнулъ канджаръ, и дружинникъ повалился съ распоротымъ снизу вверхъ животомъ.

Взмахомъ сѣкиры Дулѣбъ раздробилъ черепъ Ногайцу и пошолъ косить Татаръ съ тою же свободой съ какою сильный косарь острою косой, рядъ за рядомъ, кладетъ густую высокую траву. Дружинники ободрились.

Тутъ тяжелый татарскій мурза поскользнулся въ лужѣ крови и упалъ подъ ноги Дулѣба; здоровенный братъ Зосима, проворно какъ умѣлъ «сгребъ его въ кучу», то-есть схватилъ за руки и за ноги, и раскачавъ сильно пустилъ имъ въ Татаръ; пятеро изъ нихъ, сшибенные съ ногъ тяжелымъ мурзою, полетѣли въ ровъ; не дожидаясь пока русскіе богатыри сбросятъ ихъ вмѣстѣ съ лѣстницей, Татары бросились съ нея, поражаемые русскими стрѣлами, каменьями, сулицами. Толпа хищниковъ, озадаченная такимъ неожиданнымъ для нея оборотомъ дѣла, шумно сбилась въ глубокомъ рву, повидимому не рѣшаясь оставить его, не попытавшись еще разъ овладѣть валомъ; по великому крику и движенію поднявшемуся въ толпѣ Ногайцевъ, понятно было что въ ней возникло разногласіе.

— Сюда, голубчики, сюда! покрикивалъ тоненькимъ голоскомъ краснощокій дворецкій Ферязь, предводительствуя толпою невооруженныхъ смердовъ, тащившихъ плетушки, тяжело насыпанныя голышемъ. — Ставьте плетушечки къ надолбамъ; такъ, такъ, голубчки, а сами плечо къ плечу, разбирайте камешки по запазушкамъ, какъ ребятками малыми игрывали, да глядите на меня въ оба: пущу я камень, валите, не жалѣйте; жалѣть нечего: бритыя башки — враги Христовы. И камню не жалѣйте, его у нашего боярина хватитъ еще. Ну, други, съ Богомъ!

И набожно перекрестясь вмѣстѣ съ крестьянами, обсыпавшими надолбы плотнымъ рядомъ, старый дворецкій ловко попалъ камнемъ въ татарскую голову, и въ тотъ же мигъ градъ убійственныхъ камней посылался въ ровъ, на столпившихся Татаръ.

Татары принуждены были отступить.

Громкій, радостный крикъ нѣсколькихъ сотенъ усталыхъ защитниковъ далеко прокатился по окрестности, вызвавъ множество стрѣлъ со стороны отступившихъ и собравшихся въ отрядъ Татаръ.

— Татарскому мясоѣду нѣтъ конца! замѣтилъ Дулѣбъ брату Зосимѣ, слѣдовавшему за нимъ по пятамъ какъ собака за охотникомъ. — Ну-ка, ребятки, поприберемъ татарскія лѣстницы въ русскій дѣтинецъ! крикнулъ онъ дружинникамъ: — ровно въ Крымъ не понесутъ.

— Изъ нашего древа вязаны, да въ Крымъ отдавать! подхватилъ бородатый стрѣлецъ изъ крестьянъ.

Несмотря на татарскія стрѣлы, лѣстницы одна за другой были вытащены на валъ и перекинуты за надолбы.

— Тише, сороки! бояринъ идетъ! оповѣстилъ горланившихъ дружинниковъ и вооруженныхъ крестьянъ осторожный и предусмотрительный дворецкій, звонко хлопнувъ плетью. — Ну васъ, оглушители!

Толпа стихла при словѣ «бояринъ».

— Сказываю вамъ, мои воины вѣрные, свою боярскую милость и свое боярское ласковое слово, обратился онъ къ толпѣ. — А ты, Ферязь, выкати имъ за службу вѣрную бочку вина, бочку пива и бочку меда, изъ моихъ боярскихъ погребовъ, а изъ моихъ боярскихъ приспѣшень накорми ихъ мясомъ и пирогами; спасибо вамъ дружина и смерды! Отстояли домъ Коренской Богородицы и боярскій мой дѣтинецъ! И самъ не покину васъ.

Оглушительные крики за здравіе боярина съ дочерью провожали его до противоположной стороны вала, гдѣ распоряжался курскій голова. Здѣсь боярина прежде всего поразила могильная тишина, на всемъ протяженіи вала, такая тишина какъ бы ни одного защитника не стояло на немъ. Недоумѣвая, бояринъ глянулъ направо и налѣво; не было никакого сомнѣнія что защитники дѣтинца, его боярскіе дружинники, перемѣшанные со стрѣльцами, смердами и черными фигурами монаховъ, между которыми виднѣлся и игуменъ Манасія, съ Коренскою чудотворною иконой на груди, сплошнымъ рядомъ покрываютъ валъ, закрытые крѣпкимъ надолбомъ; не сомнѣвался болѣе бояринъ въ томъ что взоры защитниковъ прикованы къ конной ордѣ, грозовою, мрачною тучей темнѣвшейся въ полуверстѣ. Но что это за крики поразили слухъ стараго боярина? То не крики отваги, злобы, вражды; то не вызывающіе на бой и не сопровождающіе бой голоса; нѣтъ! до безмолвныхъ и какъ бы оцѣпенѣлыхъ въ ужасѣ защитниковъ долетали голоса то отчаянные, то молящіе, то звонкіе молодые, то старые, кроткіе. «Господи! Ай! ай!» явственно слышалось боярину.

— Что тамъ такое, сотникъ? спросилъ онъ Глѣба, всматриваясь въ какія-то непонятныя ему движенія большой пѣшей толпы, шумѣвшей внѣ полета стрѣлы отъ вала.

— Татары, бояринъ, съ сердцовъ на насъ за свои неудачи, вывели русскій полонъ и гоняютъ на смерть нагайками, нарочно въ виду насъ, отвѣтилъ сумрачно Глѣбъ.

Бояринъ только кивнулъ головой, въ знакъ того что понялъ въ чемъ дѣло и такъ же точно остолбенѣлъ и онѣмѣлъ какъ остолбенѣли и онѣмѣли эти сотни русскихъ людей кого горькія обстоятельства заставили быть зрителями мученій своихъ собратій, мученій избавить отъ которыхъ въ эту минуту они были совершенно безсильны. Имъ нечего было и думать помѣряться съ Крымцами въ полѣ.

Толпа Татаръ съ нагайками обступила полонянниковъ безъ рубашекъ и крестовъ.

Полонянники съ крикомъ и воплемъ бѣгали въ кругу обступившихъ ихъ, съ нагайками въ рукахъ, Татаръ. Напрасно старались они увернуться отъ ударовъ: Татары были мастера своего дѣла. Ихъ нагайки мѣтко шлепали по русскимъ широкимъ спинамъ, по бѣлому русскому тѣлу; много этихъ бѣлыхъ, широкоплечихъ тѣлъ бездыханныхъ валялось на мѣстѣ истязанія; въ сторонѣ другая толпа нагихъ половинниковъ, окруженная конвою стражей, безмолвно ждала своей ужасной очереди. Ни слова въ ней, ни звука! Селяметъ-бей, сопровождаемый неизмѣннымъ Юсуфомъ-агой, красовался тутъ же на своемъ горячемъ степнякѣ. Онъ поглядывалъ на истязуемыхъ и на беззащитную толпу нагихъ полонянниковъ, какъ хищная птица глядитъ на мелкую пташку которая ей подъ силу.

— Ай-ай! Батюшки мои! Ай, Господи! Смерть моя! Ай! все такъ же отчаянно раздается въ тихомъ воздухѣ. Татарскіе палачи все усердствуютъ. Съ ихъ черныхъ, плоскихъ рожъ лотъ градомъ катитъ; нагайки быстро мелькаютъ надъ головами и съ розмаху шлепаютъ по плечамъ, спинамъ, бедрамъ. Двое молодцовъ пссмѣлѣе вырвались-было изъ круга и стремглавъ бросились къ дѣтинцу, къ несказанному восторгу встрепенувшихся защитниковъ; но Селяметъ-бей тутъ же стопталъ одного конемъ, и обезглавивъ поднялъ окровавленную голову на концѣ своего ятагана; орда завыла и забила въ барабаны. Другаго изрубили въ куски конные мурзы.

— Что жъ это воевода ливенскій мѣшкаетъ! воскликнулъ внѣ себя отъ негодованія Глѣбъ: — Когда бы тысячу конныхъ московскихъ стрѣльцовъ, одну только тысячу — показалъ бы я этимъ разбйникамъ какъ грабить и мучить насъ!

— Наши идутъ! Воеводская рать идетъ!.. подалъ вѣсть воинъ со сторожевой смотрильни.

— Наши, наши! заговорили вдругъ защитники, и говоръ этотъ не замедлилъ перейти въ радостное смятенье народной толпы, подхватившей: «Наши, наши! Идутъ, идутъ!» Старики, бабы, дѣвки, ребята полѣзли крикливыми толпами навалы, тѣсня дружинниковъ, плача, смѣясь отъ радости, читая молитвы, обнимаясь, цѣлуясь; мужики взбирались на надолбы: всякому своими глазами хотѣлось убѣдиться въ томъ что свои идутъ на выручку, хотѣлось порадовать смущенное сердце видомъ своей русской силы, смятеніемъ крымской орды при ея появленіи.

— Гдѣ наши? спрашивалъ Глѣбъ, напрасно искавшій глазами подходящую рать.

— Глянь на лѣсъ тотъ-вонъ, полѣвѣй-то, сотникъ! указалъ ему рукою матерой мужикъ сидѣвшій верхомъ межь заостренныхъ дубовъ надолбы: — Пыль-то гдѣ пылитъ, вонъ, видишь?

Глѣбъ увидѣлъ густые столбы пыли подымавшіеся и бѣжавшіе за большимъ лѣсомъ, позади татарскаго коша. Судя по протяженію пыли, можно было догадаться что она поднята множествомъ ногъ; судя же по быстрому бѣгу пыльныхъ столбовъ, можно было думать что подняла ее скачущая конница.

— Конница наша, конница! Помоги ей Святая Божья Матушка Коренская!

— Куда жь это они пошли? Зачѣмъ это? спросилъ Глѣбъ боярина; тотъ пристально наблюдалъ за движеніемъ Русскихъ.

— Обходятъ орду, сказалъ бояринъ, перекрестясь. — Изъ-за лѣса конница выйдетъ, вонъ тамъ, на поляну, да на чистотѣ и ударитъ въ кошъ; должно, мой Ера при конницѣ: потому мѣста ему здѣшнія знакомы. Навелъ онъ ее какъ лучше нельзя и какъ другой не наведетъ; къ лѣсу-то, слышь, онъ ее провелъ оврагами, Крымцамъ и не въ домекъ. Тогда увидятъ какъ на поляну выскачутъ. Ловко, право, ловко! — Веселая улыбка разгладила морщины стараго воеводы. — Только не спроста обошла кошъ конница; должно рать главная, полкъ большой, по Тускари идетъ, отъ Коренной. А, спохватились, собаки! Должно увидѣли! Чутки да прытки, что твои зайцы!.. Жаль!..

Оглушительные крики: «Пѣшая рать, рать, рать!» перебили боярина, привѣтствуя темную массу показавшуюся вдали, на широкомъ и ровномъ дугу. Она замѣтно подвигалась, волновалась, увеличивалась; какъ бы ощетинилась рать сверкавшими на полдневномъ солнцѣ копьями.

Крики восторга скоро стихли и перешли въ громкое негодованіе и брань на Татаръ, при видѣ поспѣшности съ какою дико завывавшая орда уходила къ Тускари, волоча за собой несчастный русскій полонъ…

— Эхъ-ма! пробормоталъ старый бояринъ, съ великою досадой поглядывая то на полонянниковъ, подгоняемыхъ татарскими нагайками, то на лѣсъ, изъ котораго еще не показывалась на поляну русская конница, то на близко подходившую пѣшую рать русскую, строившуюся на бѣгу длинными рядами. — Когда бы на татарскія конопли да налетѣли русскіе воробьи, то-то славно было бы!

— Братцы! воскликнулъ Глѣбъ, — Богъ насъ накажетъ коли не отобьемъ крещеныхъ людей, нашихъ братій. Близко ваши, сейчасъ будутъ, орда бѣжитъ! Кто Русскій, кто православный, за мной!

— Святой Микола намъ помощникъ! За крестъ и братьевъ! откликнулись дружно ряды защитниковъ.

И вслѣдъ за Глѣбомъ толпа боярскихъ дружинниковъ и мужиковъ, съ дубьемъ и топорами, перескоча надолбы, бросились съ валу въ ровъ; а оттуда ударили на хвостъ бѣгущаго коша безпорядочною, но одушевленною толпой.

IX.

Ахъ, кабы на цвѣты да не морозы,

И зимой бы цвѣты расцвѣтали....
Ахъ, кабы на меня да не кручина,
Ни о чемъ бы я не тужила,
Не сидѣла бы я подпершися.
Не глядѣла бы я во чисто поле!...

Стар. пѣсня.

Изъ высокаго терема боярышни открывалось далекое пространство. Но не весело оно глядѣло теперь, раннимъ осеннимъ утромъ, когда конная орда шумѣла и выла съ одной стороны дѣтинца, а съ другой, отъ рѣки, шла ожесточенная сѣча.

Вѣсть о набѣгѣ Татаръ смутила Наталью; внезапное нападеніе свирѣпыхъ враговъ ошеломило. Подъ вліяніемъ отупляющаго страха Наталья сразу не разобрала боится ли она за себя, за отца, мамку и только, или еще за кого-нибудь боится, боится за весь православный міръ. Отчаянные приступы къ дѣтинцу, на коняхъ и на лѣстницахъ, конечно, не были обстоятельствами способными возвратить ей спокойствіе духа, при которомъ она обыкновенно такъ внятно слышала и голосъ разсудка, и голосъ сердца. И то и другое она будто потеряла; словно всѣ ея чувства замѣнились однимъ чувствомъ страха. Дикіе, воющіе голоса сливались въ одинъ постоянный вопль, то усиливающійся, переходящій въ ревъ какого-то громаднаго, разъяреннаго звѣря, то стихающій, какъ бы сбирающійся съ новыми силами, оглушали бѣдную Наталью, въ то время какъ въ глазахъ ея мелькали стрѣлы, то быстрыми кругами бороздившія осеннее небо, то вдругъ подымавшіяся тучами…. Толпы шумятъ и движутся вокругъ дѣтинца; толпы шумятъ и движутся въ дѣтинцѣ…. Блестятъ копья, сабли, когда ударитъ въ нихъ солнце, пробиваясь сквозь тучу; въ такія минуты глаза набожной дѣвушки ослѣплялись блескомъ Коренской иконы и парчевой ризы игумена, обходившаго стѣны дѣтинца; зажженныя свѣчи, кадильный дымъ и молебное пѣніе казались Натальѣ теперь особенно торжественными. Съ глубокимъ умиленіемъ, проливая слезы вмѣстѣ съ мамушкой, становилась она на колѣна всякій разъ какъ смятенная народная толпа падала ницъ предъ Коренскою иконой, и когда среди боеваго шума явственно выдѣлялась женская голосьба… Но не на одной иконѣ останавливались глаза дѣвушки; противъ ея воли искали они отца, искали свѣтлые доспѣхи курскаго головы… Гдѣ бы онъ ни былъ, куда бы ни уносила его живая волна защитниковъ, глаза дѣвушки слѣдили за нимъ. «Господи!» вдругъ прошептала Наталья, чувствуя что кровь подступаетъ къ сердцу. Отчаянные степные наѣздники, на своихъ проворныхъ лошадяхъ, кружились предъ дѣтинцемъ, мѣткими стрѣлами, на скаку, вырывая то одного, то другаго изъ защитниковъ; а одинъ изъ нихъ, замѣтила Наталья, желторожій съ черными усами, въ изорванной алой курткѣ, на всемъ скаку круто завернулъ коня подъ самымъ валомъ и изъ винтовки прицѣлился въ Глѣба… Именно въ него прицѣлился. Наталья видѣла это очень хорошо. Ея сердце на минуту словно перестало биться. Долго, показалось ей, ждала она выстрѣла; выстрѣлъ наконецъ освѣтилъ красный бешметъ, черные усы и звѣрскій взглядъ Татарина, припавшаго къ шеѣ скакуна; блестнулъ на доспѣхахъ Глѣба и на его длинной рушницѣ, наведенной на смѣльчака; грянулъ другой выстрѣлъ, на мигъ окутавшій противниковъ сѣрымъ дымомъ; когда же онъ разсѣялся, Наталья, къ своему ужасу, въ мрачной, сѣрой толпѣ защитниковъ не увидѣла Глѣбова шишака.

— Убитъ! воскликнула она внѣ себя.

— Кто убитъ, дитятко? кто? Родитель убитъ? съ ужасомъ переспросила мамка, крестясь: — Спаси насъ, Богородица Коренская, дитятко! кто убитъ?

— Показалось мнѣ убили кого-то, мамушка, оправилась Наталья, крѣпче хватаясь за окно чтобы не упасть.

— По грѣхамъ то намъ послано. О-охъ-охонюшки! воздыхала мамка, сдобное лицо которой исказилось ужасомъ: — Господи помилуй, ничего-то я не вижу, должно со страстей!

— Живъ, живъ! Слава Богу! воскликнула вдругъ, внѣ себя отъ радости, Наталья, бросаясь на шею мамушкѣ.

— Кто живъ? кто? спрашивала въ недоумѣніи старуха: — кто, дитятко?

— Тотъ кого, думала, убили, мамушка! быстро отвѣтила дѣвушка и спрятала лицо на няниной груди.

Наталья увертывалась невольно; отвѣтъ мамкѣ былъ подсказанъ ей какимъ-то новымъ, еще неизвѣданнымъ ею чувствомъ. «О, еслибы я, никому не нужная, могла стать рядомъ съ сотникомъ, прикрыть его собой отъ смертнаго удара, умереть за него, думала Наталья, умереть за него, и чтобъ онъ зналъ что я за него умираю!»

Радостные крики осажденныхъ: «наши идутъ! подмога!» застали Наталью въ страшномъ безпокойствѣ за участь дѣтинца и всего что было ей дорого.

Курская конница, стремительно выскочивъ изъ-за лѣса широкою лавой ударила мимо дѣтинца на татарскій кошъ, частью переплывшій Тускарь, частью столпившійся на берегу. Ера на употѣломъ Полканѣ опередилъ всѣхъ, даже сотника; въ числѣ стрѣльцовъ скакалъ и старый нашъ знакомецъ Сычъ, благополучно добравшійся до Курска. Повидимому не только веселый гуляка, но и многіе изъ конной дружины были порядкомъ выпивши: конская рать мчалась съ пьянымъ одушевленьемъ и бранью на Татаръ.

Русская конница втоптала отсталыхъ Татаръ въ рѣку; болѣе сотни Татаръ было посѣчено и утоплено, во все-таки кошъ ушелъ.

Въ то время какъ Курская дружина, переправясь на другой берегъ Тускари, хозяйничала въ татарскомъ становищѣ, гдѣ нашлось не мало барановъ, лошадей и быковъ отбитыхъ у Русскихъ, къ дѣтинцу подошла пѣшая рать. Ливенская рать шла безпорядочно, толпою шумною и плотною, длинными рядами. Впереди шли стрѣлецкія сотни, сзади земское ополченіе. Предъ стрѣльцами подскакивала «фигура», то-есть обручъ на шестѣ, обвитый цвѣтными суконными покромками и обвѣшанный конскими хвостами. Въ рукѣ ловкаго стрѣльца «фигура» весело встряхивала своими хвостами.

Въ срединѣ Ливенскаго стрѣлецкаго полка красовался полковой прапоръ, по бѣлой тафтѣ черный орелъ, съ надписью: «прапоръ воеводы ливенскаго». Самъ воевода Нелюбъ, на бѣломъ аргамакѣ, закованный въ латы и въ шеломѣ, велъ Ливенскую рать.

А въ то же время въ боярской свѣтлицѣ лежалъ смертельно раненый келарь, съ христіанскимъ смиреніемъ готовясь предстать предъ Небеснаго Судію. Ходившая за нимъ Наталья была глубоко поражена видимою близостью кончины этого веселаго и добраго монаха; тронули ее спокойствіе и несокрушимость его горячей вѣры въ милость Божію.

— Умираю, дщерь, сказалъ онъ кротко, но твердо, въ полной памяти.

Еще въ первый разъ Наталья очутилась лицомъ къ лицу со смертью; испугало ее это страшное слово: «умираю»; оно какъ бы придавливало ее своимъ ужаснымъ смысломъ. Но она не отходила отъ него съ той минуты какъ старецъ почувствовалъ приближеніе кончины. Слезы сами собой текли изъ ея глазъ. Съ дѣтскимъ любопытствомъ смотрѣла она въ лицо умирающаго, точно думала увидѣть тотъ мракъ, ту таинственность могилы которая уже окружала, въ ея представленіи, умирающаго. Отецъ Авраамій просилъ читать Евангеліе или Дѣянія Апостолъ.

Когда она дрожащимъ голосомъ прочла: «яко не оставити души моея во адѣ, ниже даси преподобному Твоему видѣти истлѣнія», слезы закапали на книгу и она остановилась; старецъ набожно закрывъ глаза, продолжалъ вслухъ, на память: «Сказалъ ми еси пути живота; исполнити мя веселія предъ лицемъ Твоимъ».

Свѣтъ, проникая чрезъ слюду окна, покрылъ лицо умирающаго старца страшною, мертвенною блѣдностью. Дѣвушкѣ казалось что ее проникаетъ строгій взглядъ, просвѣтленный близостью смерти и «того свѣта». Глубокую покорность поняла она въ его угасавшихъ глазахъ. Въ этихъ глазахъ она увидѣла и страхъ предстать предъ вѣчнаго Судію, и многое чего она не умѣла себѣ объяснить. Старецъ пожелалъ христіанскаго напутствія. Боярышня взяла его холодныя, безжизненныя руки въ свои чтобы согрѣть, но напрасно. Холодъ смерти преодолѣлъ ея теплоту и пугалъ ее. Пришелъ игуменъ; всѣ вышли изъ свѣтлицы. Послѣ исповѣди, игуменъ по просьбѣ умирающаго позвалъ всѣхъ. Сидя на постелѣ, онъ въ рукѣ держалъ горящую свѣчу. Боярышня тихо плакала. Свѣча робко дрожала вмѣстѣ съ рукой. Онъ причастился.

— Темно, прошепталъ онъ. — Темно, повторилъ онъ гораздо тише.

А свѣта было вволю: осенній лучъ радостно наполнялъ горницу. Не видя ничего, онъ искалъ въ воздухѣ чего-то.

— Крестъ, прошептали его бѣлыя губы.

Игуменъ подалъ ему крестъ съ глубоко трогающимъ смиреніемъ. Умирающій прильнулъ къ нему губами; черезъ минуту онъ сталъ дышать порывисто и тяжело; съ усиліемъ сложилъ себѣ на груди руки съ крестомъ и началъ отходить; губы его сомкнулись.

Боярышня всматривалась въ помертвѣлыя черты, уловляя это страшное и святое мгновеніе разлуки души съ тѣломъ. На когда-то веселомъ лицѣ стараго монаха остановилось выраженіе примиренное, возвышающееся до какой-то безконечной любви. Боярышня, вслѣдъ за игуменомъ, поцѣловала послѣднимъ цѣлованіемъ умершее лицо, все еще какъ бы сама себѣ не вѣря. Все что она видѣла кругомъ себя было торжественно и страшно.

Всю долгую, осеннюю ночь, монахи читали Псалтирь надъ покойнымъ собратомъ, кого всѣ любили несмотря на его слабости. Протяжное, на распѣвъ, чтеніе явственно доносилось въ теремъ, и Наталья почти глазъ не сомкнула. Чуть свѣтъ, — съ мамушкой Наталья спустилась въ свѣтлицу. Покойникъ лежалъ на столѣ подъ бѣлымъ покрываломъ. Она боялась шевельнуться чтобы не нарушить его таинственнаго и строгаго молчанія, которымъ, казалось ей, проникнулось все что было въ свѣтлицѣ. Ей казалось стыдно говорить въ присутствіи на вѣкъ безмолвнаго человѣка.

X.

Залилась слезами красна-дѣвица,

Во слезахъ она слово молвила:
Ахъ ты, малый мой, ненаглядный мой!
Не жилица я на бѣломъ свѣтѣ
Безъ тебя, моя надеженька!
Нѣтъ у горлинки двухъ голубчиковъ,
У лебедушки двухъ лебедиковъ,
У меня не быть двумъ милымъ дружкамъ!..

Стар. пѣсня.

Боярышня провела безсонную ночь, потрясенная важностью только-что совершившихся событій. Мысли ея чаще всего останавливались на смерти веселаго келаря и на великодушномъ подвигѣ храбраго курскаго головы, спасшемъ множество православныхъ душъ отъ злой погибели. До вчерашняго дня Глѣбъ возбуждалъ въ ней участіе какъ раненый, какъ гость; она обращалась съ нимъ просто, какъ съ другими, со свойственною ей довѣрчивою и строгою прямотой. Но съ вылазки Глѣба на выручку полонянниковъ, онъ точно живой предъ ней, а она на него не насмотрится. Наталья готова была плакать съ досады, чувствуя что не въ силахъ отогнать милый ей образъ; неотступно стоялъ предъ ней крѣпкій, статный молодецъ, съ черною бородкой, быстрыми глазами, проворный и смѣлый. И она, противъ воли, улыбалась, мысленно любуясь этимъ милымъ блѣднымъ лицомъ, этими красивыми, оживленными улыбкой, губами. Вспоминалось ей что улыбка образуетъ на его круглыхъ щекахъ ямки, что черные волосы его въ скобку красиво кудрявятся, и словно слышала она его звонкій мужской голосъ. До малѣйшихъ подробностей припомнила въ эту ночь Наталья все что касалось ея встрѣчи съ нимъ.

Всѣ эти мечты, эта душевная тревога, — ее же не въ силахъ была побороть ослабѣвшая воля, — казались боярышнѣ искусомъ дьявольскаго навожденія. Одно влекло ее за собою, другое останавливало; она недоумѣвала какъ и что это съ нею сталось? Не безъ страха подумывала она какъ-то теперь встрѣтится съ игуменомъ и выдержитъ ли попрежнему безтрепетно его внимательный и строгій взглядъ?

Раннее утро застало ее на колѣнахъ предъ божницей. Воинскіе звуки мѣдной трубы, весело раздавшіеся близь дѣтинца, прервали ея молитву. Изъ своего высокаго окна она увидѣла Курскій конный отрядъ, удалявшійся отъ дѣтинца. Впереди, на борзомъ ворономъ жеребцѣ, щеголевато ѣхалъ голова; несмотря на даль, глаза боярышни узнали въ немъ Глѣба; не было сомнѣнія, онъ пошелъ въ Курскъ со своими стрѣльцами. Вдали, съ пѣсенниками, уходила по слѣдамъ Крымцевъ пѣшая рать ливенскаго воеводы; конница еще до разсвѣта пошла въ погоню. Курскій отрядъ скоро скрылся въ пыли; пѣсенные хоры Ливенской рати издали смѣшались въ нестройный хаосъ голосовъ, постепенно стихавшій, а Наталья все глядѣла во слѣдъ Глѣбу, глядѣла, и вдругъ зарыдала, упавъ головой на окно.

Когда она поуспокоилась и глянула въ окно, хорошо знакомый и съ дѣтства милый видъ показался ей совсѣмъ не тѣмъ что прежде, скучнымъ и непривѣтливымъ. Длинный, какъ бы зубчатый, лѣсъ кажется не зеленымъ, а чернымъ; за его мрачномъ фонѣ вырѣзываются уже побурѣвшіе дубы и огромная береза, склонившаяся до земли плакучими вѣтвями. То любимая береза Натальи; подъ ея тѣнью, въ жаркіе лѣтніе дни, она сиживала съ матушкой, читала ей житія святыхъ, слушала ее разказы про старину и про лѣшихъ, берестяною кружкой пила холодную воду изъ «громоваго студенца», то-есть колодца открывшагося, по преданію, отъ громоваго удара какъ разъ воалѣ березы. Скучными показались Натальи сплошные, расползавшіеся лѣса, указывавшіе теченіе Тускари, извивавшейся и уходившей изъ виду въ лѣса. Легкій шорохъ сзади заставилъ боярышню обернуться.

— Странникъ! радостно воскликнула она при видѣ жалкаго, испитаго нищаго.

Грязныя лохмотья плохо прикрывали его наготу; какъ ладонь облѣзлая голова была словно въ гусиномъ пуху; старческій взглядъ не шелъ къ его безбородому, моложавому лицу съ кроткою и грустно-задумчивою улыбкой. Онъ былъ безъ шапки, босой и даже безъ котомки. Послѣднее обстоятельство особенно располагало сердца курскихъ смердовъ въ пользу странника обрекшаго себя на нищенское житіе и, подобно небесной птицѣ, вручившаго Небесному Отцу заботу о дневномъ пропитаніи. Ударясь съ размаху о полъ головой и распростершись предъ божницей, странникъ поднялся ни колѣна, воздѣлъ глаза и руки къ небу и, нещадно забивъ себя кулакомъ въ грудь и лобъ, быстро прокричалъ на распѣвъ, гнусливымъ голосомъ, длинную молитву. Поднявшись за ноги, онъ смиренно поклонился боярышнѣ и грустно проговорилъ:

— Воздай тебѣ, Господи, по твоей душѣ, юница.

— Здравствуй, странниче, отозвалась боярышня. Появленіе нищаго всегда производило на нее умиляющее впечатлѣніе; нищіе и странники были ея дорогими гостями; она имъ помогала, любила слушать ихъ разказы; для нихъ всегда былъ отворенъ ея теремъ. --Откуда идешь и куда, Тиша?

— Отъ Макарія, угодника Унженскаго, протянулъ онъ: — Благодарю Создателя, привелъ постраждать грѣшному рабу какъ Самъ за насъ страдалъ. Довелось муку стерпѣть отъ бесерменскаго истязанія во славу Бога истиннаго! Благодарю Создателя, не забылъ своего Тишу, обыскиваетъ Тишу великими своими милостями!

И странникъ съ какою-то ребяческою задумчивостью, трогательною по своей искренности, всталъ у двери, положивъ руки за длинную палку, а подбородокъ на руки. Онъ выглядывалъ изъ-подъ желтыхъ бровей грустными, усталыми глазами, съ такимъ выраженіемъ, какъ бы желалъ исчезнуть отъ всѣхъ и навсегда.

— Дай-ка палку-то твою, Тиша, цѣла будетъ! обратилась къ нему вошедшая мамка. — Садись, гость будешь.

Тиша, молча, съ грустною улыбкой, отдалъ палку и присѣлъ на конецъ лавки.

— Плохенькій ты, болѣзный; какъ тебя еще ноги-то носятъ по бѣлу-свѣту? причитывала надъ нимъ старуха Азарьевна, пригорюнившись у печи. — Чай отощалъ совсѣмъ, ноги-то словно у ощипанной курицы! Старуха вздохнула: — Ты бы его, боярышня, за столъ посадила; накормить и напоить приказала бы ты мнѣ его, убогаго человѣка; то душѣ во спасенье, особливо нынче, избывъ конечной погибели отъ Татарвы предстательствомъ честной иконы Коренской. Убогаго человѣка не напоишь, не накормишь — грѣхъ тяжкій; потому: онъ Божій человѣкъ, юродивый, и ничего ему не надо, весь онъ тутъ…. охъ-охонюшки! Онъ у Христа впереди насъ станетъ, сударка! Какъ тамъ-то, на судѣ страшномъ, отвѣчать намъ? Какъ тамъ-то, въ огнѣ терпѣть за грѣхи наши, кто только замаливать будетъ?

Причитывая такъ, по привычкѣ вслухъ высказывать свои мысли, старуха-мамка собирала на столъ. На чистой ширинкѣ съ розовыми концами, искуснаго домашняго тканья, поставила оловянную тарелку съ желтымъ сотомъ меда липовца, на другой подала крупитчатый калачъ, на третьей разварнаго карла съ черносливомъ. Въ оловянной кружкѣ пѣнилась крѣпкая вкусная брага.

— Садись, странниче, за честной столъ, отвѣдай нашего хлѣба-соли, не погнушайся, радушно обратилась къ гостю Азарьевна.

Тиша только замоталъ головой и отвернулся отъ стола, какъ бы съ нѣкоторымъ страхомъ.

— Что жъ такъ, странниче, аль брезгаешь угощеньемъ нашимъ? давилась мамка.

— Разрѣшено мнѣ ясти хлѣбъ насущный и пити воду, сказалъ Тиша твердо: — нынѣ же мнѣ пищи и питія не принимать до вечерней звѣзды, затѣмъ что крестъ побѣдилъ и Господь не до конца прогнѣвался на народъ православный. Тиша вздохнулъ и продолжалъ: — По грѣхамъ нашимъ послано на насъ испытаніе; постомъ и сокрушеніемъ надо его замолить, какъ святые отцы дѣлывали. А за хлѣбъ-соль и на добромъ словѣ спасибо!

— Ишь вотъ! подала свой голосъ мамка: — Ты думала, Натальюшка свѣтикъ, по-нашему спасаются люди Христовы? Охъ-охонюшки! О плоти печемся, а о душѣ не печемся; а какъ-то тамъ намъ будетъ, въ огнѣ вѣчномъ?

— Прежде были сосуды деревянные да попы золотые; а нынѣ сосуды золотые, да попы деревянные, вотъ что! Вѣры оскудѣніе, дьяволу игрище! вопилъ гнусливымъ голосомъ Тиша, и крестился одною рукой, а другою билъ себя кулакомъ въ грудь: — Приходятъ люди не для молитвы, для суесловія; не слушаютъ отцовъ своихъ духовныхъ, людей учительныхъ. Нигдѣ, пройди бѣлый свѣтъ, не держатъ своей вѣры такъ слабо какъ мы, православные. Изошелъ я святую Русь: на посадѣ, въ слободахъ, мірскіе люди не уклоняются отъ пьянства; поютъ въ домѣ и за улицахъ богомерзкія пѣсни, пляшутъ и въ ладони плещутъ и всякія бѣсовскія игры слушаютъ и кулачные бои промежь себя чинятъ и на качеляхъ качаются, и личины за себя накладываютъ, и безчинства чинятъ, и сквернословятъ. И Жидовинъ и Магометъ строже вѣру свою держатъ?

— Охъ-охонюшки! воздыхала мамка: ее явно пронимали строгіе укоры юродиваго. Глядя на него жалостливо она пригорюнилась, сложила мясистыя руки на животъ, и утирала платочкомъ глаза.

— Всякаго навожденія много, продолжалъ странникъ: — отъ дьявола все, отъ человѣконенавистника. Теперь земля, солнце, рѣки; съ рѣкъ и морей воды подымаются, съ горъ снѣга таятъ, а все не пойметъ человѣкъ дѣлъ Божьихъ. Одна только мученица Варвара и поняла.

— Одна только и поняла, повторила за Тишей Азарьевна: — одна, вишь, повяла! И она отерла глаза платочкомъ.

— Нынче дошлые мудрецы до всего дошли, поучительно продолжалъ калика, повидимому напавшій на любимый свой разговоръ: — Познали что земля на трехъ рыбахъ, на трехъ китахъ держится, а киты-рыбы ни на чемъ не держатся, такъ, на водѣ….

— Не могутъ они ни на чемъ держаться, усомнилась мамка: — Все-жь, на чемъ ни на есть держатся: солнце, вотъ, утверждено жь.

— Солнце особь статья. Оно въ небесную твердь утверждено, къ тому-жь для обогрѣнія земли создано.

— Для обогрѣнія земли! повторила за нимъ совсѣмъ умилившаяся мамка: — охъ-охонюшки, какъ тамъ-то!…

— Тоже сказываютъ, мѣсяцъ лицо Каиново что Господь за братоубійство проклялъ, вопилъ Тиша, внѣ себя: — земля его не принимаетъ: и онъ мытарствуетъ по мытарствамъ. Тиша вдругъ насторожился, какъ бы прислушиваясь, бросился къ раскрытому окну, закрестился часто, забилъ себя кулакомъ и, показавъ боярышнѣ рукою въ поле, вскричалъ: — Матушку несутъ въ монастырь! потрудись и ты, юница, съ народомъ!

И, какъ угорѣлый, схвативъ палку, выскочилъ изъ терема и побѣжалъ по лѣстницѣ, внизъ.

Изъ окна увидѣла боярышня тронувшуюся Коренскую икону, сопровождаемую огромною народною толпой, протяжное пѣнье монаховъ, хоругви, слегка колеблемыя вѣтеркомъ, большой крестъ, фонари съ пылающими восковыми свѣчами; крики и судорожныя взвизгиванія кликушъ, стоны увозимыхъ раненыхъ, рыданія и отчаянные вопли бабъ и дѣвокъ, провожавшихъ своихъ убитыхъ отцовъ, мужей, братьевъ и сыновей, вся эта живая, движущаяся, волнующаяся, плачущая, улыбающаяся, молящаяся людская толпа, заливавшая дорогу и поле и провожавшая икону Божьей матери въ благодарность за свое спасеніе, — напомнила Натальѣ что и ей слѣдуетъ проводить икону до монастыря. Сказавшись отцу, не могшему оставить своего дѣтинца по важнымъ причинамъ, Наталья съ Азарьевной, подъ, охраной слѣдовавшаго за ними, въ отдаленіи, богатыря Дулѣба, не отставала отъ заднихъ рядовъ народа….

На колѣнахъ выстояла боярышня въ монастырѣ всенощную. Когда запѣли утренній стихиръ: «Слава тебѣ показавшему намъ свѣтъ» и медленно распахнулись царскія врата, Наталья залилась слезами. Пламенѣя въ свинцовыхъ переплетахъ окна, багровые лучи вдругъ озарили мрачную глубину церкви и лики на иконостасѣ. Натальѣ показалось что ее осѣнилъ живой символъ славы Божьей и она съ невольнымъ трепетомъ поверглась на каменныя плиты. А въ Верхнихъ окнахъ пѣли птицы мирно и любовно…. Черезъ боковую дверь алтаря ей былъ виденъ отецъ Манасія; онъ часто склонялся предъ чудотворною иконой, озаряемою лампадкой. Вотъ народъ преклонилъ колѣна вокругъ парчеваго аналоя съ образомъ Богородицы, откуда игуменъ возглашаетъ ей торжественныя хвалы; отвѣтныя «аллилуйя!» и «радуйся!» звучно разносятся по небольшой церкви вмѣстѣ съ благовоніемъ ладона. Съ трепетомъ смотритъ боярышня въ открытыя царскія врата. Тамъ, въ облакахъ кадильнаго дыма, престолъ въ огняхъ. Высокій, почернѣвшій иконостасъ уходитъ вверхъ, и оттуда, изъ глубокаго мрака, падаютъ тяжелыя цѣпи съ пылающими панникадилами. Размягченное всенощнымъ бдѣніемъ сердце Натальи жаждало облегчить себя исповѣдью предъ духовникомъ. Она робко, дрожавшею отъ волненія рукой постучалась въ двери игуменовой кельи и дрожавшимъ отъ волненія голосомъ проговорила обычное: — «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!»

— Аминь! отозвался игуменъ, узнавъ Натальинъ голосъ: — войди, дщерь!

Получивъ благословеніе и поцѣловавъ руку духовника, Наталья растерялась и не въ силахъ была выполнить своего намѣренія, открыть ему свое душевное смятеніе. «Нѣтъ, никогда никому не открою что со мной», думала боярышня, возвращаясь домой съ мамкой въ колымагѣ, подъ охраной конной стражи; — «не скажу даже игумену»…

XI.

Какъ во городѣ было во Казани,

Середа было торгу, на базарѣ:
Хмѣлюшка по торгу гуляетъ,
Да и самъ себя хмѣль выхваляетъ:
Что и нѣтъ-то меня, хмѣлюшка, лучше,
Хмѣлевой моей головка веселѣе...
Еще царь государь меня знаетъ,
Господа, бояре уважаютъ,
Священники-попы благословляютъ
И крестинъ безъ меня не бываетъ,
Да и свадьбы безъ хмѣля не играютъ.
Еще въ домѣ подерутся-побранятся,

Да и тутъ безъ хмѣля не мирятся....

Прошла недѣля послѣ татарскаго набѣга на Потускарье, жизнь въ Орѣховой слободѣ потекла по-старому. Повидимому, не долго помнили Куряне нежданное посѣщеніе враговъ, оставившее за собой широкій слѣдъ обозначенный трупами, разореньемъ, пожарами. Въ самыхъ мѣстахъ испытавшихъ ужасъ татарскаго разгрома скоро не осталось никакихъ признаковъ несчастья.

Орѣховая слобода попрежнему кишѣла народомъ, собравшимся кто изъ лѣсовъ, кто изъ дѣтинца, съ имуществомъ, скотомъ, ранеными, трупами убитыхъ родныхъ и неистощимыми разказами о Татарахъ и чудесахъ Коренской иконы. Черезъ нѣсколько дней на мѣстѣ курившихся пожарищъ стояли новыя избы; поврежденія въ уцѣлѣвшихъ старыхъ дворахъ исправлены; заплетены новые плетни. И не диво: подъ твердымъ распорядкомъ стараго боярина всѣ постройки погорѣльцевъ работались міромъ: лѣсъ рубился и хворостъ брался безъ заказа, любой, въ боярской рощѣ: кому что надо. Какъ нельзя больше кстати подошелъ праздникъ Кузьмы и Демьяна и засталъ орѣховскихъ слобожанъ на старомъ пепелищѣ, словно они никогда не покидали его. Веселье расходилось по длинной улицѣ, обѣщая принять къ ночи широкіе размѣры. Одни пили за здравіе, другіе за упокой, но тѣ и другіе пили, какъ потомки Славянъ, какъ достойные предки нынѣшняго русскаго простонародья. Слобожане какъ бы наверстывали тѣсноту и лишенія, что только-что испытали. По широкой улицѣ, тамъ и сямъ, толпились веселые хороводы, съ хохотомъ, звонкими и часто пискливыми до противности бабьими голосами; слышался одушевленный трепакъ; балалайка бренчала. Чутьемъ попадавшій на всякое пьянство, гулящій человѣкъ Ера, само собой, явился изъ своей лѣсной избы пображничать съ слободскими пріятелями, въ дорогомъ ему сообществѣ кума Маркела. Нельзя сказать чтобы Ера былъ ужь совсѣмъ плохой семьянинъ; по-своему онъ любилъ жену и сынишку; по-своему заговаривала въ немъ совѣсть. Если у него и являлось порой желаніе «оттаскать бабу глупую», то это желаніе еще ни разу не переходило въ дѣйствіе; за то «баба глупая» била его хмѣльнаго чѣмъ попало: ухватомъ, донцомъ, полѣномъ, и гнала со двора. Во хмѣлю онъ побаивался ея, и если ворчалъ и даже грозился бить, то только до того пока она его сама не побьетъ и не выгонятъ. Арина шла за него охотой, кормила, мыла его зимой въ печи. Рачительная къ дому, Арина, видя бездомовность мужа, прибирала все къ рукамъ. Гулящій человѣкъ пропадалъ по недѣлямъ и мѣсяцамъ; то хмѣльный пристанетъ къ какой-нибудь шайкѣ и пьянствуетъ съ нею до тѣхъ поръ пока, при удобномъ случаѣ, не улизнетъ изъ шайки, по возможности обокравъ молодцовъ; уйдетъ съ поживою и похваляется: «воръ де у вора дубинку укралъ». А то идетъ, за деньги, въ «довѣдцы» и «языки» къ боярину Іовѣ или къ курскому стоялому головѣ «довѣдывать степняковъ». По своему легкомыслію и бродяжническому характеру, Ера любилъ избу людную, гдѣ можно было было бы и чарочкой чокнуться съ пріятелемъ, и подъ балалайку спѣть веселую предъ «молодою молодкой размолоденькой», и подмигнуть ей гдѣ слѣдуетъ. Онъ любилъ «народушко» столько же сколько любилъ вино, лѣсистый оврагъ весной съ соловьями и цвѣтами, тускарскіе луга, медвѣжью охоту, дикаго коня, въ родѣ Полкана. Не удивительно что въ праздникъ, на улицѣ, покрытой пьянымъ народомъ и красными дѣвками игравшими пѣсни, Ера чувствовалъ себя гораздо лучше чѣмъ въ своей избѣ, подъ глазами «толстомясой» Арины.

— Вань, а Вань, свазжай! требовалъ Ера, не могшій во хмѣлю равнодушно слышать пѣсни и видѣть пляскъ.

Ваня, здоровый и красивый парень; въ красной рубахѣ съ ластовицами, зачастилъ на балалайкѣ, щеголевато отставивъ сапогъ и потряхивая кудрями.

— Пустите, братцы, пустите! просился на просторъ гулящій человѣкъ, почувствовавъ въ ногахъ неодолимое плясовое влеченіе; они сами собой, безъ его вѣдома, затопали за одномъ мѣстѣ. Кругъ очистился. Несмотря на хмѣль, Ера плясалъ бойко; на носкахъ, словно пробуравливая ими землю, прошелъ хороводъ; руки и ноги у него тряслись какъ развинченныя по суставчикамъ. Народъ одобрялъ его и каждый неожиданный скачокъ провожалъ хохотомъ.

— Ишь его, чорта, нелегкая носитъ, словно скоморохъ, не то что нашъ брать, сиволапъ, шмыгомъ да шмыгомъ! толковалъ взъерошенный, сутуловатый кузнецъ Маркела, сально хмѣльный и все натыкавшійся за людей, за что ихъ же ругалъ и чертыхался.

— Ай да, Ера! Ладно, ладно! одобряла толпа: — молодецъ, Ера!

— Мотря! вскричалъ Ера, остановясь и поводя глазами во бабамъ.

— Мотря! плясать иди! закричали голоса.

Весь въ поту, руки въ боки, поджидалъ Ера плясунью. Толпа разступилась: Мотря стояла въ новомъ саянѣ, нарумяненная, набѣленная, съ выведенными бровями, въ новыхъ котахъ, съ платочкомъ въ рукѣ, на пальцахъ которой красовались мѣдныя и оловянныя кольца. Огромныя мѣдныя серьги дрожали при малѣйшемъ ея движеніи; бѣлые зубы были раскрыты нѣсколько безстыжею усмѣшкой. Она съ явнымъ удовольствіемъ поглядывала на парней, и тѣ, съ своей стороны, посмѣиваясь, поглядывали на полное, круглое, какъ подсолнухъ, лицо двадцатипяти лѣтней вдовушки, общей любимицы холостыхъ.

— Мотря! иди плясать, чего стоишь! кричали ей.

— Ну васъ! не пойду.

— Эхъ-ну! Вдовушка — мірской человѣкъ! крикнулъ соколомъ подлетѣвшій Ера, обнимая и цѣлуя ея: — безъ нея помру! Вазжай, Вань!

Какъ только могла, зачастила Ванькина трехструнница-балалайка. Ера отбѣжалъ на свое мѣсто. Сложа руки съ платочкомъ на животѣ, Мотря, съ разинутымъ ртомъ, затопала и затряслась не сходя съ мѣста. Вдругъ какъ бы сорвавшись съ мѣста гдѣ толклась и тряслась, она плавно обошла хороводъ бочкомъ, горделиво закинувъ разудалую голову, взявшись въ крутые бока пухлыми руками. То помахивала платочкомъ, то лукаво потупя глаза, обѣими руками поманивала къ себѣ плясуна; а онъ охорашивался предъ ней, ловко и живо перебиралъ ногами, заплеталъ, семенилъ, и вдругъ, съ розмаху, садился, широко разбрасывая въ стороны ноги, опять вскакивалъ, увивался вокругъ Мотри, тараща на нее глаза и корча уморительныя рожи, возбуждавшія общій хохотъ. Она все подманивала его къ себѣ, обнадеживала, дарила взглядомъ, и затѣмъ круто увернувшись, переходила снова въ плавное горделивое движеніе. Восторгъ толпы выражался криками и одобреніями, въ родѣ такихъ: «Ну, плясуны, чортъ васъ побери!»

Не жалѣвшій себя и ногъ, плясунъ вдругъ, не стѣсняясь народомъ, обнялъ соблазнительницу Мотрю. Она хохотала, оскаливъ зубы, ругала Еру, рвалась отъ него, даже поталкивала кулакомъ въ его широкія «салазки»; но все это безъ досады и не обижаясь.

— Ну та къ свиньямъ, меренище! кричала она: — очень пріятенъ, боровъ глупый!

— Только и моего, что Господень праздничекъ честный, да милость боярская, да брага хмѣльная, да баба разухабистая! объяснялъ гуляка своему куму Маркелу, который, оттащивъ его отъ Мотри, увлекалъ изъ хоровода къ мѣсту болѣе прохладному, къ кабаку, откуда доносилась безобразная пѣсня. Пьяные голоса явно хлопотали изо всей мочи только объ одномъ: перекричать другъ дружку; несмотря на столь похвальное соревнованіе пьяныхъ пѣвцовъ, ихъ заглушали крики: «разбой».

— Никакъ дерутся, кумъ? воскликнулъ Ера, радостно, посмѣиваясь при одномъ предположеніи потасовка и почуявъ зудъ въ кулакахъ: — Смерть моя люблю праздничекъ: ишь ихъ погуливаютъ! Точно: празднику златъ вѣнецъ, а хозяину доброе здоровье.

Въ разгарѣ полнаго удовольствія, направляясь съ закадычнымъ другомъ въ царево кружало въ ту минуту какъ тамъ кромѣ попойки шла и драка, гуляка не выдержалъ и въ избыткѣ чувствъ крѣпко обхватилъ шею кума.

— Ну тебя къ чертямъ, задушишь! мрачно отпихнулъ его кузнецъ: онъ говорилъ мало, за то много чертыхался.

— Разбой! ревелъ закативъ глаза рыжебородый красномордый мужикъ, въ распахнутомъ армякѣ, безъ пояса и шапки. Онъ нырялъ на ходу сапогами и конечно не замедлилъ бы ткнуться носомъ въ землю, не сдерживай его за волосы высокая, зеленая, сухопарая баба въ нагольномъ полушубкѣ. Таща лѣвою рукою мужа за волосы изъ кабака, она правою добросовѣстно поощряла его палкой по спинѣ каждый разъ какъ тотъ упирался, изъявляя желаніе вернуться въ прохладное мѣсто подъ елкой.

— Разбой! какъ бы по заученому выкрикивалъ мужикъ скосивъ ротъ и покачиваясь будто малый ребенокъ.

— Дай ему веретено, Кузьмиха! Сади его нитки прясть! кричали насмѣшники.

— Соску дай ему, Кузьмиха! Въ люльку положь махонькаго ребенка! добавилъ Ера.

— Навари его палкой, чорта! присовѣтовалъ кузнецъ Маркелъ.

Не обращая вниманія на эти насмѣшки, явно направленныя не на охмѣлѣвшаго мужика, а на нее, сухопарая баба поклонилась подошедшему къ кабаку тучному человѣку въ синемъ суконномъ кафтанѣ, подъ пузо подпоясанному краснымъ кушакомъ, за который онъ держался обѣими руками; новая поярковая шляпа съ высокою тульей и узенькимъ полемъ и ожирѣвшее, чуть не отъ самыхъ глазъ заросшее чудесною широкою бородою лицо, вмѣстѣ съ важнымъ видомъ и палкой, сообщали ему нѣчто начальническое. То былъ «сотскій» боярской вотчины.

— Митричъ! обратилась къ нему баба, крича со слезами и въ то же время крѣпче сжимая въ рукѣ волосы мужа, — дѣло твое земское: не дай пропасть сиротамъ, сдержи ты моего непутящаго; лѣтось коровенку продалъ, пропилъ, а нынче жеребенка запродалъ цѣловальнику; самъ, врагъ его возьми, ходилъ бы голый, а ты, глянь-ко, въ избѣ малъ-мала меньше. Оборони, не обидь сиротъ, Митричъ!

— А твое дѣло не выгоритъ, Кузьмиха, вотъ что, замѣтилъ глубокомысленно разставивъ ноги и глядя въ землю, старикъ съ сизымъ носомъ луковицей, — потому хозяинъ твой съ Клепкой, цѣловальникомъ, на образа крестились и могарычъ намъ ставили, по закону и по старинѣ: жеребенка обмыли.

— Ну, коли крестились на образа и могарычъ ставили, жеребенка обмыли — дѣлу выходитъ конецъ, порѣшилъ важно сотскій, — хозяинъ бабѣ глава: жеребенокъ его и воля его!

— Такъ ты, такой-сякой, для того набольшимъ поставленъ чтобы пьяницамъ норовить! Кузьмиха вдругъ перестала плакаться и начала ругаться, — ты ихъ сторону, разбойниковъ, держишь; лопни жь твои буркала! провались ты сквозь донное! Чтобы тебя намочило да не высушило, прихлебателя проклятаго!… Ишь его слобода откормила кормнаго, Жиромъ затекъ, пьяница непросыпный!… Къ боярину упаду въ ноги, со слизьми плакать стану, все боярину ужо переведу! Какъ ты людей опиваешь, опиватель, да безъ вина суда не даешь!.. Все переведу боярину, погоди!

Сотскій преспокойно пошелъ въ кабакъ, пробасивъ: — Ладно! Собака лаетъ, вѣтеръ носитъ!

— Прохворости муженька, Кузьмиха! Право слово, прохворости! приставали къ бабѣ ребята; — хворостину — на! березовая! хлесткая! Давай подержимъ!

Кузьмиха, не нуждаясь въ хворостинѣ, хватила по мужниной спинѣ палкой, отъ чего онъ рванулся впередъ и завопилъ: «разбой». И огрызаясь и отбраниваясь на всѣ стороны, она повлекла дальше свою жертву.

— Бранитъ жена мужа, а бить его не нужно! замѣтилъ Ера: — Кабы на меня довелась такая заноза-бабо, хвалился онъ куму, — я бы ей изъ вертлюговъ руки-те повывертывалъ, ей Боry! пробралъ бы ей до живаго. Богъ меня убей, кумъ! У меня баба ни-ни: я своему дому хозяинъ, и семьѣ голова…

Но въ ту минуту какъ похваляясь такимъ образомъ, гуляка готовъ былъ, по слѣдамъ мрачнаго кума, войти въ кабакъ, чьи-то сильныя руки крѣпко вцѣпились въ его собственную скобку, да вдобавокъ съ разчетомъ: въ самыя чувствительныя мѣста, въ виски, и потащиди его изъ кабака. Ера не сопротивлялся и только крикнулъ: «кумъ!»

— Погубитель мой! пищалъ голосъ законной его жены, Арины Ѳектисовны. Вознамѣрившійся было «принять» по-своему такъ не кстати налетѣвшаго врага, Ера трухнулъ не на шутку, увидя себя въ дебелыхъ рукахъ своей законной половины, единственнаго непріятеля на бѣломъ свѣтѣ кого онъ боялся и кто, несмотря на неравенство силъ, всегда одолѣвалъ его. Правда, улуча минуту, Ера съ отчаянною рѣшимостью рванулся отъ нея, и оставя часть волосъ въ ея рукахъ, далъ было тягу; но Арина не даромъ была избрана молодцомъ Ерой въ подруги жизни; хмѣль, сказавшійся въ ногахъ его, снова и сейчасъ же предалъ его во власть законной мучительницы, не замедлившей намотать его волосы на свои руки, при хохотѣ и насмѣшкахъ парней.

— Кумъ! Маркелъ! взывалъ къ нему растерявшійся молодецъ: — Оборони, кумъ! Не выдай вѣдьмѣ безволосой! Ой, оторвала виски!

Но кумъ Маркелъ, глядѣвшій съ негодованіемъ на похищенье пріятеля, мрачно потупился, не трогаясь съ мѣста и держась въ благоразумномъ разстояніи, искушенный горькимъ опытомъ и уже испробовавшій на себѣ силу Аринина гнѣва.

— Накинь его палкой, Ѳектисьевна, что ты на него глядишь, на гуляку! острили, въ свою очередь надъ Ерой весельчаки: — небось, молодка, накинь его по горбу, авось свою ухватку броситъ.

Насмѣшки эти, для мужнина самолюбія Еры хуже Арининыхъ кулаковъ и палки, взорвали его.

— Куда ты меня ведешь, баба глупая? За что меня неволишь? воскликнулъ онъ, съ горячностью: — пусти, не срами Ивашку-молодца!

— А ты меня мало срамишь, злодырь! пропищала Арина, быстро увлекая плѣнника отъ ненавистнаго кабака.

— Купилъ дуду на свою бѣду! кричали насмѣшники.

Отовсюду слышались веселыя пѣсни, пьяные голоса, хохотъ; огоньки манили въ избы; собаки разлаялись къ ночи, особенно въ концѣ слободы, къ лѣсу, можетъ-быть на волка. А Ера шелъ да шелъ, понукаемый Ариной, и раздумывалъ онъ что не дольше какъ черезъ полчаса запрутъ его въ чуланъ, подъ замокъ, изъ опасенія чтобы сынишка не выпустилъ.

XII.

Ѣздитъ онъ за охотою.

Стрѣляетъ гусей, бѣлыхъ лебедей,
Перелетныхъ малыхъ уточекъ,
Лисицъ, зайцевъ всѣхъ поганиваетъ.

Кирша Даниловъ.

Подъ исходъ непогоднаго зимняго дня, пѣшеходъ, одѣтый черезчуръ легко по суровому времени года, въ дырявомъ балахонѣ и монашескомъ колпакѣ, съ палкой и тощею котомкой за спиной, торопливо, какъ только позволяли усталыя ноги, проходилъ Теребижскимъ лѣсомъ, дорогой прорубленною еще при царѣ Ѳеодорѣ Ивановичѣ и ведшею изъ Ливенъ въ Коренскую пустынь и Курскъ. Благодаря милосердой бабѣ пріютившей его на ночь и накормившей толокномъ въ селѣ Красномъ что на Соснѣ рѣкѣ, пѣшеходъ нашъ съ самой зорьки неутомимо мѣсилъ снѣгъ стоптанными валенками; онъ укралъ ихъ, вѣроятно изъ чувства благодарности, у моценскаго протопопа, къ кому попросился переночевать. Въ его холщевой котомкѣ, кромѣ никуда негодной рубахи и еще худшихъ портовъ, да тяжелой церковной книги, никакихъ припасовъ не было, а какъ на всемъ пути отъ села Краснаго, гдѣ онъ перешелъ Сосну по льду, не встрѣтилось ни одного двора, то чернецу по неволѣ пришлось попоститься. Правда, онъ зналъ что путь ему предстоитъ по безлюднымъ мѣстамъ; не совсѣмъ безопасно было ему заходить въ Ливны, потому-то съ Муразскаго шляха онъ круто свернулъ въ сторону, на село Красное. Здѣсь старожилъ обстоятельно разказалъ ему дорогу къ Коренской, объяснивъ что дворъ будетъ всего одинъ, въ лѣсу. Дворъ въ лѣсу, давно нетерпѣливо желаемый путникомъ, особенно же его желудкомъ, не подходилъ; нѣтъ его и нѣтъ. Много лѣсовъ миновалъ приморившійся пѣшеходъ, а двора нѣтъ. А тутъ вдобавокъ стемнѣло, посылался снѣгъ и поднялся вѣтеръ.

— Плохо приходится тебѣ, братъ Григорій! возропталъ бѣднякъ, теряясь, коченѣя и насилу вытаскивая ноги изъ сугробовъ.

Студеный вѣтеръ срывался со всѣхъ сторонъ, крутился и засыпалъ снѣгомъ глаза пѣшеходу. Потерявъ дорогу, онъ брелъ цѣликомъ, предавшись на волю Божію. Мысль что онъ сбился и замерзнетъ леденила его; сквозь мельканье снѣжныхъ хлопьевъ, справа и слѣва, холодною, хмурою щетиной темнѣлся лѣсъ.

— Никакъ пріятель? услышалъ упавшій духомъ путникъ голосъ, чему несказанно обрадовался: — Такъ и есть, братъ Григорій! воскликнулъ лицомъ къ лицу сошедшійся съ нимъ Ера въ мѣховой шапкѣ и неизмѣнномъ нагольномъ полушубкѣ. По гибкому луку въ рукахъ, колчану съ оперенными стрѣлами за спиной, и по тремъ чудеснымъ лисицамъ, висѣвшимъ по бокамъ, на ремнѣ, и пушистыми хвостами волочившимися по снѣгу, было ясно что Ера охотился.

— Аль вправду замерзать собрался? продолжалъ онъ. — Эге, другъ, шкурка-то на тебѣ, вижу, больно плоха; въ ней хоть бы Петровками не смерзнуть, а ты ею въ Филипповки сиверко пугаешь! Въ лѣсу не на печкѣ, другъ, слышь, вѣтеръ посвистываетъ! Ну, не отставай, попутчикомъ будешь! Эге, другъ, ползешь, какъ мореный. Аль тебя помяли добрые люди, чернецъ, не хуже намеднишняго?…. Что жь, каликѣ перехожему надо помочь, по закону Христову. Однова спасъ тебя Ера отъ твоихъ лиходѣевъ и нынче не прочь отъ тебя, Гришка, какъ ты калика, и про злыхъ женъ хорошо сказываешь. На, на, лопай! сунулъ онъ ему посудину и кусокъ ржанаго хлѣба: — да посудины, смотри, не проглоти, другъ.

Бродяга, въ нѣсколько глотковъ, перелилъ въ себя больше половины вина и жадно схватился за хлѣбъ.

— Хлѣбъ жуй, чернище, сказалъ ему Ера, — потому безъ хлѣба человѣкъ помретъ, а хлѣбнымъ духомъ человѣкъ силу свою имѣетъ; ну только не стой и не отставай; быть заметухѣ, тащихѣ и свистухѣ.

Ера безпокойно оглядывался кругомъ. Вьюга врывалась въ лѣсъ, раскачивая стонущія деревья. Опасенія высказанныя Ерой подогнали бродягу, согрѣвшагося виномъ и подкрѣпившагося хлѣбомъ. Напуганному воображенію его, въ завываньяхъ вѣтра, слышался вой волковъ, вопли станишниковъ.

— Снѣгъ мѣсить ногами не просвиры руками, чернище! болталъ Ера, шагая по снѣгу. Экъ ты, другъ, обмирущій! Парилъ бы себѣ путь на печи, благо вашему брату, нищенькому, милостыньку подаютъ, по шеѣ не гоняютъ; а ты куда забрался съ своей удалью? Харчи-то твои, знаемъ, постныя: небось снѣжку пожевалъ, да покромку потуже подтянулъ — и пообѣдалъ.

— Кабы не къ спѣху дѣло, милый человѣкъ, бочкой-самочерпомъ не выманилъ бы меня въ такую пропасть. Ишь ее расходилась, Господи!

— Эхъ-ма! сказалъ Ера: — нужда чутьемъ идетъ, нужда чутьемъ слышитъ. Не отставай, гляди, коли жить думаешь. Вотъ и метель! вскричалъ онъ, повѣсивъ пустую посудину за дубовый сукъ. — Прохладись, посудинка честная! проговорилъ онъ: — цѣла будешь, найду и домой снесу; а теперь не до тебя. Ну-ка, братуха, подбирай ноги въ руки, не то бѣда, цѣликомъ никакъ бредемъ…. Метели-то у насъ, не приведи Господи, злы. Эге! никакъ въ степь, сбились…. Точно степь! Дерева, слышь, не ревутъ…. Не.ладно, другъ!

Порывъ бурава унесъ послѣднія его слова, и морозная буря, какъ иголками, заколола въ лицо, въ руки и во все тѣло плохо одѣтаго бродяги. Словно отчаянные голоса завыли вокругъ, на широкомъ просторѣ поля; словно сшибалась сама съ собой метель, и бродягѣ казалось что онъ все дальше и глубже входитъ въ нее. Съ дикимъ остервененіемъ, какъ бы милліоны разсвирѣпѣвшихъ живыхъ существъ, бушевалъ степной буранъ; словно тысячи закованныхъ въ латы богатырей сокрушали свои мечи о тысячи вражьихъ броней; словно тысячи стрѣлъ свистѣли въ воздухѣ; словно хохотали и выли тысячи вѣдьмъ. Справа, слѣва, спереди, сзади, кругомъ, плотно, тѣсно, все плотнѣй и тѣснѣй, у самаго уха бродяги, реветъ и бушуетъ степь…. Къ ужасу его, веселый проводникъ вдругъ пропалъ въ снѣжныхъ вихряхъ; пытался бѣднякъ кричать и звать его; но его крикъ, какъ крикъ безсильнаго ребенка, оставался при немъ; горло потеряло силу издавать какіе-либо звуки, ноги коченѣли и отказывались двигаться.

Чувствуя что замерзаетъ, бродяга, полный ужаса, увидѣлъ во мракѣ метели бдудячіе огоньки волчьихъ глазъ, и услышалъ ихъ голодный вой. Волчьи глаза горѣли какъ неугасимыя на вѣтру свѣчи. Призвавъ имя Коренской Богородицы, онъ въ безсильномъ отчаяніи готовился погибнуть, чувствуя какъ окоченѣлые пальцы сами собой разжимаются и роняютъ палку, послѣднее средство обороны. Вдругъ свѣчки исчезли, вмѣстѣ съ воемъ, и предъ бродягой стало что-то бѣлое; оно кричало ему: «Дворъ! прибились!» онъ едва узналъ голосъ Еры, и окоченѣлою рукой схватился за его ременный поясъ. Сквозь бушевавшую снѣжную сѣть радостно, хотя и слабо, мерцалъ огонекъ; бродяга обрадовался, ровно въ первый разъ въ жизни увидѣлъ огонь въ окнѣ избы. Падая и утопая въ сугробахъ, не видя и не понимая ничего, не сознавая хорошенько что съ нимъ и гдѣ онъ, тащился бродяга за Ерой. Чистая, выбѣленная по глинѣ, горница, пріютившая путниковъ, показалась Ерѣ съ перваго взгляда, при колеблющемся освѣщеніи огня въ печи и съ вьюга, незнакомою. Но въ молодой, чернобровой хозяйкѣ, въ тонкой сорочкѣ, монистахъ и клѣтчатой плахтѣ, сидѣвшей за прядкой, гулящій человѣкъ тотчасъ же узналъ красивую Марусю, богатую вдову казака Савы. Въ нарядно убранной горницѣ было тихо. Только веретено жужжало въ проворныхъ пальцахъ стройной казачки:

— Здравствуй, Марья Тимоѳеевна, пріими людей честныхъ: спасибо сбились къ тебѣ, на огонечекъ; кабы не огонь, пропади бъ, ей Богу! подалъ голосъ Ера, топая сапогами чтобы согрѣться, и въ то же время, отдуваясь, снималъ сосульки съ своихъ бровей и бороды.

— Что вы за люди? спросила Маруся.

— Звался когда-то Ивашкой, а обзываютъ добрые люди Ерой, честная вдовушка, отвѣтилъ гулящій человѣкъ, бросая на лавку шапку съ рукавицами. Маруся признала его.

— Испужали вы меня до смерти, сказала она, — подумалось мнѣ невѣсть что, Ивашенька; живу какъ перстъ, одна, въ стели: дѣло ночное, живу подъ страхомъ, а времена-то опасныя, бродяги таскаются.

— Что говорить, Тимоѳеевна, это еще ты бабочка-козырь, право козырь. Ужь и мы дивуемся: одной, безъ мужика, какъ можно по тутошнимъ мѣстамъ жить? не замедлилъ завязать разговоръ словоохотливый Ера. — Ухъ, сиверко, сударка! Никакъ чернецъ-то мой познобился; ишь его, раздѣтый совсѣмъ, словно его трясовица трясетъ, ажь ни зубами клацаетъ, алъ ни въ кочергу согнуло, не выпрямится.

— Спаси тя Христосъ, калика перехожій! участливо говорила хозяйка, проворно освобождая бродягу отъ сосулекъ и снѣга. — Садись, погрѣйся; дай я съ тебя валянки-то твои сниму, сострадательно ухаживала она за бѣднякомъ, посинѣвшимъ отъ стужи и, какъ говорится, «зашедшимся». У него зубъ на зубъ не попадалъ, и уста лепетали безсвязные звуки, окоченѣвшія ноги безсильно сгибались въ колѣняхъ. Совсѣмъ оправившійся, Ера почти на рукахъ донесъ бѣдняка до лавки и посадилъ въ уголъ, чтобы не упалъ, замѣтя съ возвратившеюся къ нему веселостью:

— Тутъ, друже, небось, не на дворѣ.

Хозяйка поставила на столъ покрытый бѣлою ширинкой кувшинъ домашней вишневки и чарку.

— За здравіе честной вдовушки, сударушки бѣлой Марьи Тимоѳеевны съ сынкомъ! проговорилъ Ера, весело подмигнувъ красавицѣ, и выпилъ полную чарку.

— На здоровье! отвѣтила казачка, ущемляя въ поставецъ зажженную лучину.

— Ну-ка, трясовица, выпей вишневочки, авось она тебя распрямитъ, обратился Ера къ бродягѣ; тотъ выпилъ: — Ладно, чернище, — онъ погладилъ его по головѣ, — чару пить, здраву быть. Вино дорожнымъ людямъ первое дѣло, особливо по такой курѣ; слышь, гуляетъ!

Зоркіе глаза Еры и чуткій носъ слѣдили за появленіемъ на столѣ солонины, мелко нарѣзанной на деревянномъ блюдѣ, жаренаго гуся въ глиняной мискѣ, горячихъ пшеничныхъ пироговъ съ горохомъ и ендовы пѣнящейся браги, изготовленіемъ которой, зналъ Ера, славилась казачка.

— Никакъ праздникъ у тебя, Тимоѳеевна? сказалъ гуляка.

— Нынче поминки, замѣтила казачка, вздохнувъ: — покойнаго своего Саву поминаю, полгода ему нынче. Ждала родныхъ, не пріѣхали по погодѣ; а съ людьми ли, безъ людей ли, справляю поминки дважды въ годъ.

— Какъ водится, по закону Христову, глубокомысленно измыслилъ Ера: — кажись ты хозяина своего не пустымъ мѣстомъ поминаешь, не хуже людей; хватитъ, Тимоѳеевна, у тебя на поминки.

— Настряпала для людей, людей и нанесъ ко мнѣ Господь, Ивашенька, разговорилась казачка: — страннаго человѣка наслалъ ко мнѣ на поминки. Садитесь же, люди добрые, къ столу, помянемъ покойнаго Савушку, милости прошаемъ!

Хозяйка перекрестилась, и усадивъ за столъ гостей, сама не сѣла, а услуживала имъ стоя. Курское населеніе было вообще гостепріимно, а молодая вдова была вдобавокъ неравнодушна къ подголосыванью слѣпцовъ, къ гнусливому пѣнію кружечника-монаха, къ кривлянью кликушъ, испорченныхъ людей и юродивыхъ. Несмотря на участье въ гибели мужа, она по-своему была жалостлива и по-своему христіанка. Ея совѣсть была чутка ко всему что напоминало подробности этой смерти. Она старалась загладить свое преступленіе строгимъ исполненіемъ обычныхъ поминаній по покойникѣ; въ неожиданномъ участіи въ поминкахъ странныхъ людей, изъ нихъ же одинъ вдобавокъ калика Божій, она видѣла Промыслъ, распоряжающійся всѣмъ, вѣдающій тайное и явное. Потому-то казачка такъ усердно, съ христіанскимъ смиреніемъ, подчивала гостей, особенно чернеца, питая слабую надежду что можетъ людскія молитвы, наипаче же молитвы калики, замолятъ у Бога ея великій грѣхъ, мужеубійство.

Сегодня Марусѣ было грустнѣе обыкновеннаго. Поминая по обычаю мужа, не могла она не вспомнить о томъ кто сталъ для нея дороже мужа, объ отцѣ своего сына. Гдѣ-то онъ, что съ нимъ? Ни вѣсточки со времени ихъ прощанья у могилы, въ свѣтлую мѣсячную ночь. Проходили дни, недѣли, мѣсяцы. Сколько горя, слезъ, надеждъ пережила она! На десять лѣтъ хватило бы. То ждала она что вотъ вернется онъ, веселый, со славой, съ добычей. То слышался ей грохотъ боя, звяканье сабель, крики, и весь этотъ шумъ сливался въ далекій заупокойный звонъ. «Чего жду, на что надѣюсь?» спрашивала она себя, и все ждала и надѣялась.

Ера, занявъ почетное мѣсто въ красномъ углу, то-есть подъ образами, почувствовалъ великую охоту выпить, чему содѣйствовали и стужа, и соблазнительность вишневки. Переливъ въ себя другую чарку, посмаковавъ языкомъ и облизываясь, онъ принялся за солонину, пироги и гуся.

— Цѣльба пьяницѣ на столѣ въ скляницѣ, указалъ онъ бродягѣ, — чарка вина прибавитъ ума.

Братъ Григорій повторилъ чарку, и въ свою очередь налегъ на пироги и гуся.

— Господи, помилуй тѣхъ кто въ дорогѣ! прошептала Маруся, крестясь и со страхомъ прислушиваясь какъ вьюга ломилась въ сѣнную дверь, какъ тряслось и дрожало окно, въ промерзшій пузырь котораго безостановочно сыпалъ сухой снѣгъ. Окно чуть не вылетѣло, а въ сѣняхъ намело сугробъ, загнавъ въ уголъ, съ насѣстей, озадаченныхъ куръ.

— Ну, благодаримъ, честная хозяюшка, Марья Тимоѳеевна, за хлѣбъ, за соль, за угощеньице, а покойнику Савѣ вѣчная память! сказалъ Ера, крестясь на образа и кланяясь хозяйкѣ. — Ну, подымайся, одеръ, изъ-за стола, обратился онъ къ бродягѣ, не рѣшавшемуся разстаться съ гусиною ногой, трещавшею въ его зубахъ. — Не нажрался! Не ѣлъ, не смогъ; поѣлъ, безъ ногъ! подымайся, не срамись, пилигримище!

Ера не безъ усилія оттащилъ его отъ стола.

— Пущай, сколько душенькѣ хочется, замѣтила Маруся, съ состраданьемъ поглядывая на испитаго бродягу. — Ишь, животъ-то ему подвело съ нужи да стужи.

— Честь лучше безчестья, Тимоѳеевна, пояснилъ Ера. — А то одно его баловство что на столъ хозяйскій легъ. А ты, пилигримище, не у себя дома, а въ чужихъ людяхъ; видно за одинъ разъ на цѣлый вѣкъ не наѣшься, и себя не порочь: наѣлся, прочь ступай отъ стола, по закону. И пословица про ихнюю братью, Тимоѳеевна, сложена: «Нищаго накормить, а сумы его не наполнить».

— Откуда Богъ тебя несетъ, странничекъ? спросила чернеца Маруся, собирая со стола.

— Изъ-подъ Москвы бѣлокаменной, сударка. — Братъ Григорій не утерпѣлъ и припалъ къ ендовѣ съ брагой.

— Изъ-подъ Москвы? переспросила Маруся. Чувствуя что блѣднѣетъ и что ей давитъ горло, она схватилась руками за столъ.

— Ходилъ не почто, принесъ ничего! съ усмѣшкой пояснилъ чернецъ.

— Это какъ? подхватилъ Ера.

— А такъ: увязъ я осенью въ Косолапову шайку, что на Москву ходила царя Бориса воевать; воевать-то мы его точно воевали, подъ самой подъ Москвой, да не многіе изъ-подъ Москвы удрали.

— Прошелъ у насъ этотъ слушокъ, чернище, подтвердилъ Ера: — сказываютъ, безъ числа побито станишниковъ, а того больше повѣшено на древахъ, до самой Москвы.

— Воистину такъ, милый человѣкъ! чернецъ глубоко вздохнулъ, при столь тяжеломъ воспоминаніи. — Наши станишники сперва было одолѣвали. Атаманъ Косолапъ съ есаулами напередъ шелъ, трехъ коней подъ нимъ убили, пѣшъ остался; какъ смерти на него не было; рядами подкашивалъ царскихъ ратниковъ да похваливался: «гдѣ де вашъ воевода? Давайте его мнѣ, вольному атаману курскому». И точно: сошелся съ царскимъ воеводой, схвативъ подъ устцы его бѣлаго аргамака и размозжилъ ему башку. Какъ свалился воевода съ коня, драка большая пошла за его тѣло: изъ рукъ въ руки шло. Тутъ какъ понадвинутся московскіе стрѣльцы, какъ завопятъ: «Добраго нашего воеводу убили, разбойники! Бейте ихъ, ребята? бейте! Не выдадимъ воеводу разбойникамъ, то намъ срамъ!» И пошло тутъ такое чего разказать не можно. Косолапа убили, есаулы всѣ полегли, станишники побѣжали. Всѣхъ московская конница порѣшила: который на колѣнки падалъ, сдавался, и того саблями сѣкли; понавѣшали станишниковъ чуть не на каждомъ дубѣ, аль-ни чернымъ лѣсъ стадъ….

— Марья Тимоѳеевна, что съ тобой, сударка? вскричалъ вдругъ Ера.

Она внимательно слушала чернеца, стараясь скрыть сильное волненіе, овладѣвшее ею. Словно вся кровь бросилась ей въ голову и къ сердцу; ноги холодѣли, а сердце колотилось такъ сильно и часто что она начинала задыхаться; въ глазахъ потемнѣло. Блѣдная какъ полотно, судорожно хватаясь за столъ, она хотѣла было вскрикнуть, зарыдать, но только затрепетала вся, всякою жилкой, всякимъ суставчикомъ, широко раскрыла неподвижно остановившіеся черные глаза, и вдругъ какъ стояла, упала навзничь безъ чувствъ.

— Что это съ ней? недоумѣвая спросилъ чернецъ, невольно вскочивъ съ лавки.

Гулящій человѣкъ поднялъ брови и мотнулъ головой прежде чѣмъ сказалъ вполголоса:

— Дуракъ ты, пилигримища! Косолапу-то твоему она, слышь, приходится жонкой, съ лѣвой руки, ночною кукушкой, вотъ и закуковала, какъ ты, съ дуру какъ съ дубу, о Косолаповомъ скончаніи оказалъ. Надо взбрызнуть ее! замѣтилъ Ера, глубокомысленно опорожнивъ чарку вина прежде чѣмъ взялся за кружку съ водой.

Маруся сдѣлала легкое движеніе руками и вздохнула. Ера взбрызнулъ еще и еще; Маруся открыла глаза, потянулась, вздохнула еще глубже и простонала. Съ помощію Еры, она поднялась на ноги и глотнула воды.

XIII.

Не сиди, мой другъ, поздно вечеромъ,

Ты не жги свѣча воску яраго,
Ты не жди меня до полуночи!
Ахъ, прошли, прошли наши красны дни,
Наши радости буйный вѣтеръ унесъ,

И размыкалъ ихъ по чисту полю!..

Ера поднялся съ пѣтухами, какъ всегда дѣлывалъ въ дорогѣ, и къ удивленію своему увидѣлъ что красавица-хозяйка осунулась за ночь такъ какъ бы только-что встала со смертной постели. Какъ по виду молодой женщины, такъ и по несмятой постели, Ера смекнулъ что она не только не сомкнула глазъ во всю долгую непогодную ночь, но просидѣла неподвижно за томъ самомъ мѣстѣ гдѣ застала ея вѣсть о гибели Косолапа. Гулякѣ даже жалко ее стало: сидитъ на низенькой скамейкѣ у печки, прильнула къ ней черноволосою головкой, словно не чувствуетъ жара и не сводитъ съ огня большихъ черныхъ глазъ. Глаза, кажется, ничего не видятъ; смотрятъ куда-то вдаль, пытливо, съ недоумѣніемъ, словно тамъ, гдѣ-то таится мучащая ихъ разгадка. Маруся порой вставала и подбрасывала солому въ печь, но все что она ни дѣлала, дѣлала только по привычкѣ; точно сами собой, безъ ея воли и сознанія, двигались ея члены. «На что мягко стлать, коли не съ кѣмъ спать?» подумалъ Ера. На минуту, несмотря за свое легкомысліе, Ера погрузился въ печальныя размышленія на счетъ краткости земнаго благополучія, и затѣмъ толкнулъ ногой чернеца. Метель стихла, пора было въ дорогу.

— Игуменъ зоветъ! крикнулъ Ера и, забывъ о хозяйкѣ, расхохотался надъ торопливо вскочившимъ бродягой.

— Какой игуменъ? грустливо, еще сквозь сонъ, спрашивалъ чернецъ, хватаясь за палку.

— А тотъ самый отъ котораго ты убѣжалъ! успокоивалъ его Ера: — испужался, другъ! Ну да добро: одѣвайся, игумену тебя не отдамъ, на что ты ему, такой-то, прости Господи: ни Богу свѣча, ни чорту ожигъ…. Одѣвайся; идти пора!

— Ну тебя совсѣмъ! заговорилъ бродяга недовольнымъ голосомъ, оправясь отъ испуга, — а я думалъ взаправду…

— Правда твоя въ монастырѣ осталась, отколь ты бѣжалъ, другъ, а теперича съ тобой одна кривда! сказалъ Ера.

Чернецъ сталъ одѣваться, изъ-подлобья поглядывая то на неподвижную хозяйку, то по темнымъ угламъ горницы, соображая что не дурно бы сунуть что-нибудь въ котомку, прежде чѣмъ подвязать ее за спину. Для запасливаго бродяги достаточно было повернуться раза два чтобы тощая котомка его замѣтно пополнѣла.

— Коли идти, пойдемъ, пріятель! обратился онъ развязно къ Ерѣ, стянувшему себѣ ремнемъ полушубокъ. — Спасибо хозяюшкѣ за хлѣбъ-соль; спаси тебя Христосъ.

Отдавъ поклонъ хозяйкѣ и перекрестясь, чернецъ готовился выйти, но Ера съ усмѣшкой пробасилъ:

— Стой!

— Чего? не безъ удивленія переспросилъ его чернецъ.

— Сымай торбу!

Чернецъ прямо и внимательно глянулъ въ глаза Еры и, смекнувъ что онъ не шутитъ, безпрекословно снялъ котомку.

— Воровалъ да концы растерялъ, сказалъ Ера назидательно. — Отдай, мразь ты этакая, что укралъ!

Чернецъ молча досталъ изъ котомки сарафанъ и вопросительно глянулъ Ерѣ въ глаза, какъ бы спрашивая, нельзя ли, модъ, ограничиться возвращеніемъ сарафана? Вѣроятно молчаливый и пристальный взглядъ Еры не заключалъ въ себѣ утвердительнаго отвѣта на такой тонкій вопросъ, а потому чернецъ быстро вытащилъ изъ котомки новые красные черевики на высокихъ каблукахъ, съ мѣдными подковками, и дѣтское одѣяло изъ цвѣтныхъ лоскутьевъ.

— Испужалъ ты меня, голубчикъ, и не вѣетъ что подумалъ! заговорилъ бойко бродяга, передавая Ерѣ вещи. — Жены и дѣтишекъ малыхъ нѣтъ, на что мнѣ хозяйское добро? Не нужно; шутку сшутилъ одну, ей-Богу! на, на! Все сдалъ, чистъ!

Бродяга проворно надѣлъ котомку и взялся за дверь.

Тутъ Ера такъ расхохотался что и самъ бродяга невольно разсмѣялся.

— И онъ, смотри, туда жь хохочетъ, замѣтилъ Ера внушительно.

— А чего жь плакать, голубчикъ?

— А вотъ это нюхалъ? Ера выразительно показалъ ему объемистый кулачище.

— Этимъ хвалиться нечего, братъ, возразилъ обиженво бродяга: — человѣка обидѣть не долго…

— Возьмусь за тебя, мразь придорожная, взговоришь ты у меня не своимъ голосомъ! забасилъ уже безъ смѣха Ера. — Нешто за хлѣбъ, за соль, за угощеніе по твоему благодарятъ? Переночевалъ, котомку взялъ, хозяйкѣ поклонъ отдалъ, помолился на образъ, изъ избы пошелъ, какъ есть добрымъ человѣкомъ; а ты не добрый человѣкъ, потому дуракъ. Умный воръ нѣшто крадетъ тамъ гдѣ пріютъ дали? Никогда. На это закона нѣтъ, и не честно обкрадать того кто кормитъ нашего брата. Ты глянь-ка на волка; и лѣсовой звѣрь волкъ, а не рѣжетъ овецъ по близости отъ лѣса, а рѣжетъ волчища овцу дальнюю. А ты человѣкомъ прозываешься, анъ звѣря хуже…

— Ну, виноватъ, братъ, — чернецъ скосилъ ротъ, желая усмѣхнуться: — вѣдь отдалъ…

— Тѣмъ ты больше виноватъ что не все отдалъ, не спокайся. Отдай калиту, вонъ что кожаныя уши изъ-за пазухи висятъ…

Съ глухимъ вздохомъ, нехотя и кисло усмѣхаясь, вытащилъ чернецъ тяжелую кожаную калиту и подалъ Ерѣ.

— Пополамъ! замысловато подмигнулъ онъ ему, — поживемъ, братъ…

Ера вмѣсто отвѣта легонько двинулъ его рукой, отъ чего бродяга, со стономъ, ударился головой о стѣну и выбѣжалъ вонъ.

Положивъ калиту на столъ, гулящій человѣкъ помолился на образа, и, поклонясь хозяюшкѣ, не обращавшей, казалось, никакого вниманія на то что кругомъ нея дѣлалось, поблагодарилъ ее за гостепріимство и вышелъ за дворъ къ спутнику скорбѣвшему о неудачѣ. Правда, оставалось ему маленькое утѣшеніе при мысли что въ котомкѣ ненарокомъ застряла женская рубашка тонкаго полотна: пригодится молъ и она. «Все же то рубашка, а то калита съ деньгами», печально размышлялъ бродяга. За такими тяжкими мыслями чернецъ не обращалъ вниманія на холодъ только-что занявшагося зимняго дня. Помаленьку, но замѣтно холодъ сдавался, и раннее утро обѣщало оттепель, какъ это часто бываетъ послѣ большой стужи и метелей. Небо темнѣло какою-то еще не установившеюся синевой. Въ иныхъ мѣстахъ ее пробивалъ слабый солнечный лучъ, смягчалъ эту страшную синеву и капризно бродилъ по бѣлоголовымъ сугробамъ. Сурово вставали сугробы одинъ за другимъ на безконечное пространство, отовсюду запирая хуторъ казака Савы и балку и дальше незамѣтно сливаясь съ бѣлою полоской горизонта.

— А ты, другъ, этакъ не балуйся и людей не порочь, поучалъ дорогою чернеца Ера, — потому не одинъ былъ, а со мною. Это говоритъ, одинъ Богъ безъ грѣха; по нашему сиротству Господь подаетъ; самъ я ворища здоровенный, только знаючи краду, на сторонѣ, по закону, такъ-то; а у ближнихъ, или гдѣ ночлегъ тебѣ — сохрани Богъ! — безчестно и не по русскому закону.

Навстрѣчу нашимъ путникамъ нырялъ въ сугробахъ сѣрый человѣкъ въ ветхой шапкѣ, лаптяхъ, съ длинною падкой въ рукѣ. Ера узналъ въ немъ юродивенькаго Тишу. Тотъ остановился, по колѣна уйдя въ снѣгъ, и смотрѣлъ на нихъ, раскрашенный зимнею погодой, съ заиндивѣвшими бровями и тяжко переводя дыханіе. При приближеніи путниковъ, Тиша закрылъ свои старенькіе, безцвѣтные глаза въ красныхъ вѣкахъ, какъ сильно утомленный и въ раздумьи. Въ лохмотьяхъ сѣраго армяка, видимо сшитаго на огромнаго человѣка, онъ былъ до того жалокъ что даже у Еры отымалъ охоту поднять его на смѣхъ. Дрожали у него и колѣни, и локти, и голова; губы болѣзненно причмокивали; растопыренные пальцы словно окоченѣли.

— Странничекъ! радостно воскликнулъ Ера: — куда? Христа-ради-юродивый, не раскрывая глазъ, махнулъ палкой на сѣверъ.

— Зайди къ моей бабѣ, небось къ завтраму солодуху варила, убѣждалъ скороговоркой Ера.

Не раскрывая глазъ, Тиша погрозилъ ему палкой.

— За что грозишься, калика перехожій? спросилъ Ера.

— Брось сего злыдаря, сего Искаріота Іуду предателя, что предалъ сатанѣ православіе, и на Русское царство пошелъ! Брось! прибавилъ онъ строже, громче и настоятельнѣе.

— Шутникъ ты, ей-ей, возразилъ Ера, — человѣкъ, слышь, замерзалъ, спасъ я душу человѣчью, а ты бросить его велишь; коли брошу, замерзнетъ.

— Пусть замерзаетъ! Саранча замерзнетъ зимой, на весну пшеница цѣла; ты Богу не противься, червь ничтожный, былье сухое! — Голосъ юродиваго дрожалъ отъ негодованія, и для суевѣрнаго Еры было въ этомъ голосѣ что-то вѣщее: — Пусть замерзаетъ саранча: оттаетъ саранча, все подъ корень сгложетъ!… Брось его, червя пресмыкающагося, гадину черную во снѣдь вороньямъ!… не отымай у волка харчъ звѣриный!…

— Полно, юродивый, ступай къ бабамъ солодуху лизать, а добру молодцу, казаку вольному, не мѣшай казацкое дѣло дѣлать, сказалъ Григорій.

Видя что Ера не обращаетъ вниманія на его предостереженіе, Тиша вздохнулъ, глянулъ имъ во слѣдъ, какъ бы удостовѣряясь что точно они пошли, и крикнулъ Ерѣ:

— Ступай, коли пошелъ! Наткнешься на падаль; чортъ стережетъ, воронье обсѣло; ступай!

Смущенный послѣдними словами юродиваго, Ера остановился и оглянулся, обдумывая смыслъ предостереженія Божьяго человѣка. Тиша между тѣмъ снова занырялъ въ сугробахъ, уходя въ нихъ иногда по животъ, и дѣлая тогда отчаянныя движенія руками и палкой.

— Аль вправду броситъ тебя тутъ? Слышь Божій человѣкъ не велѣлъ, раздумывалъ Ера вслухъ.

— Не въ своемъ умѣ калика, голубчикъ! невнятно произнесъ бродяга, трухнувшій не на шутку.

— Не умирай, рилигримище, ободрилъ его Ера; въ немъ великодушіе взяло наконецъ верхъ надъ сомнѣніями: — не брошу, другъ, не брошу!

Путники пошли дальше.

— Эге, братуха, глянь-ка, воронья собрамшись, заговорилъ гулящій человѣкъ, поглядывая нѣсколько въ сторону. — Ишь ихъ сколько! Дай, малый, погляжу… Вижу, мѣсто обозначилось такое примѣрно какъ бы человѣку лежка; воронье, слышь, не даромъ толчется.

Утопая въ снѣгу, Ера добрался до сугроба, откуда выглядывала человѣческая голова, повидимому только-что отрытая воронами, отлетѣвшими прочь и косившимися на него.

— Замерзъ! воскликнулъ Ера и тотчасъ принялся огребать снѣгъ, покрывавшій лежавшаго навзничь человѣка: — Не нашинскій, братъ, и платье на немъ не русское, тонкое.

Услыхавъ о замерзшемъ, а, главное, о тонкомъ не русскомъ платьѣ, бродяга встрепенулся и, свернувъ съ дороги, побрелъ къ Ерѣ, проваливаясь на каждомъ шагу.

Благодаря Ерѣ, замерзшій лежалъ открытый отъ низкостриженной темноволосой головы до желтыхъ сафьянныхъ сапогъ съ высокими красными каблуками и шпорами. У несчастнаго губы посинѣли и глаза закрылись, казалось, на вѣкъ. Онъ былъ красивъ и молодъ; усы только-что пробивались чернымъ пушкомъ. По кунтушу синяго сукна, на заячьемъ мѣху, съ «помереженною» грудью, по низенькой собольей шапкѣ съ четырехугольною синяго бархата выпушкой, по краснымъ суконнымъ штанамъ, пистоли за широкимъ ремнемъ и кривой саблѣ, наши путники сразу признали въ немъ Поляка. Подъ янтарнымъ зимними лучомъ, синее лицо и синіе крѣпко сжатые кулаки казались страшными. Вороны косились на Еру, припавшаго къ замерзшему и оттправшаго его вязаными рукавицами и снѣгомъ.

— Должно къ свѣту упалъ, какъ метель стихла: снѣгу на немъ совсѣмъ мало было, замѣтилъ Ера, оттирая лѣвою рукой несчастнаго, а правою снимая съ него пистоль и саблю.

— Не тронь! вдругъ закричалъ бродяга, стремглавъ кидаясь къ Ерѣ.

Гуляка не прочь былъ поступить грубо съ дерзкимъ бродягой, но тотъ, указывая рукой на вершниковъ, которые стягивались по снѣгу съ разнымъ сторонъ къ тому мѣсту гдѣ лежалъ несчастный, твердо и не безъ торжественности сказалъ:

— Ты спасъ литовскаго вельможу, правую руку государя всея Россіи, царя Димитрія Іоанновича! Велика тебѣ будетъ за сіе мзда, вольный казакъ!

— Инъ быть по-твоему, чернище пилигримище! разсудительно отвѣчалъ Ера, оставляя пистоль и саблю въ покоѣ и принимаясь съ большимъ усердіемъ оттирать несчастнаго.

XIV.

Молятся Спасову образу,

И бьютъ чѣломъ, покланяются
Князю Владиміру и княгинѣ Апраксіевнѣ,

И на всѣ четыре стороны.

Возвратимся на Думные Курганы.

Поздно вечеромъ къ боярскому дому подъѣхали два путника и просили пустить обогрѣться и переночевать. Старшій назвался торговымъ человѣкомъ. Бояринъ дозволилъ.

Войдя въ горницу, торговый человѣкъ перекрестился на образъ, низко поклонился боярину и положилъ высокую кунью шапку на лавку.

— Чести твоей преуниженно кланяемся, бояринъ, сказалъ онъ, одною рукой разглаживая окладистую темнорусую бороду, а другою взявшись за шелковый алый кушакъ: — благодареніе Господу что лютой погоды избавилъ, и тебѣ бояринъ, Іона Агеичъ, что Бога помня незваныхъ гостей въ свои боярскія хоромы впустилъ.

Торговый человѣкъ, видный, съ брюшкомъ, мущина лѣтъ пятидесяти, еще весьма красивый и говорившій нѣсколько на распѣвъ, съ густыми волосами безъ малѣйшей сѣдины, подстриженными въ скобку и нѣсколько курчавыми, краснощекій, съ умными голубыми глазами и въ синемъ кафтанѣ, при этихъ словахъ снова поклонился боярину со всѣмъ уваженіемъ какимъ человѣкъ его происхожденія обязанъ былъ знатному, хотя и опальному боярину, но въ то же время нисколько не подобострастно и даже гордо.

— Откуда ты, купецъ, и куда путь держишь? спросилъ бояринъ, довольный его обходительностью.

— Изъ Ельца города мы, честной бояринъ, а куда путь держимъ, сказать не легко, затѣмъ что мы по своей торговой части рано выѣзжаемъ не знать куды, а поздно ночуемъ не вѣсть гдѣ. Торговое дѣло, бояринъ, за хлѣбомъ: хлѣбъ скупаемъ…

— Дѣло, купецъ, хлѣбъ у меня есть; хлѣба у меня отмѣнные…

— Слухомъ земля полнится, честной бояринъ, за тѣмъ самымъ и пріѣхали. Племянникъ мой вмѣстѣ торгуетъ, указалъ онъ боярину легкимъ движеніемъ руки и глазъ на своего молодаго спутника, застѣнчиво державшагося въ сторонѣ. То былъ юноша лѣтъ двадцати, скорѣе небольшаго чѣмъ средняго роста, смуглый, съ умными сѣрыми глазами, подъ однимъ изъ которыхъ темнѣлась бородавка. Племянникъ на взглядъ боярина отвѣтилъ почтительнымъ поклономъ.

— Ну, коли вы за дѣломъ пріѣхали, стало надо о дѣлѣ говорить, сказалъ бояринъ: — а гости вы хотя не прошеные, да у меня почетные. Ферязь! обратился бояринъ къ дворецкому, стоявшему въ дверяхъ. — Меду искрометнаго подай и мальвазіи…. Ну, коли заѣхали къ старому Іовѣ на Думные Курганы, прошу васъ по чести какъ гостей. Садитесь въ честное мѣсто, на дубовую скамью. Ну, благополучны ль пробрались вы сюда, торговые люди, черезъ Теребужскіе лѣса? Тамъ у насъ, слышно, крѣпко пошаливаютъ.

— Слава Богу, бояринъ, обиды себѣ не видали, сказалъ купецъ. — А признаться, боялись.

— Слава Богу лучше всего, купецъ, а наипаче въ нынѣшнія времена. Вижу, человѣкъ ты разумный и бывалый, толкаешься промежь людей, стало знаешь побольше моего что какъ словно сычъ въ дуплѣ сижу.

— На ласковыхъ рѣчахъ благодарствуемъ твоей боярской милости, а промежь добрыхъ людей, точно, слоняемся. По бѣлу-свѣту шатаючись, по своей по хлѣбной части, точно, бояринъ, доводится всего увидѣть и всяко слышать.

Купецъ крякнулъ и погладилъ бороду. При всей своей обходительности, онъ, повидимому, имѣлъ привычку держатъ голову высоко и смѣло; прямо въ старые глаза боярину, какъ бы испытуя ихъ, глядѣли его покойные умные глаза.

— Съ Москвы какія вѣсти слышны, торговый человѣкъ? спросилъ бояринъ. — Какъ царствуетъ Борисъ-царь?

Торговый человѣкъ подумалъ прежде чѣмъ отвѣчалъ.

— Похвалиться нечемъ, бояринъ, сказалъ онъ, вздохнувъ. — На Москвѣ крѣпко не любъ Борисъ-царь. Слышно, православнымъ утѣсненіе отъ иноземцевъ, Борисовыхъ пособниковъ.

— И по Курской сторонѣ точатъ на него зубки, на Бориса-царя, за неправду его.

— Мы, бояринъ, прямо изъ Брянска, изъ Сѣвска. Тамъ слышно, Сѣверщина не спокойна, продолжалъ гость, стихнувъ въ голосѣ и озираясь съ видимымъ опасеніемъ чтобы рѣчей его не подслушалъ лишній человѣкъ. — По Сѣверщинѣ много сбилось бѣглыхъ съ московской стороны: гладу смертнаго избываючи и боярской крѣпости.

Ферязь съ поклономъ внесъ вино и пирогъ.

— Милости просимъ хлѣбъ-соль раздѣлить, странные люди, и винца, что грѣетъ тѣло и душу веселитъ, испить. Винцо фряжское, заморское, обратился бояринъ къ гостямъ, предлагая крупичатый пирогъ со свѣжею тускарьскою карпіей и наливая имъ и себѣ полныя серебряныя столы ароматическаго краснаго вина. — До Божьему благословенію выльемъ перво-на-перво за…. — Бояринъ не договорилъ, какъ бы раздумывая о чемъ-то важномъ.

— За царя, нерѣшительно прошепталъ гость.

— За царя не праваго, не законнаго, не станетъ пить бояринъ Ѳерапонтовъ, сказалъ онъ рѣшительно, ставя стопу на столъ. — Хотя Борисъ и указалъ накрѣпко царскую честь воздавать ему всюду, да здѣсь не Москва, доносить на насъ царю за недочетъ его имени далеко. А выпьемъ лучше, гости почтенные, по старинному русскому обычаю, за вашъ благополучный путь.

Бояринъ привсталъ, а за нимъ оба гостя съ поднятыми чарами. Прежде чѣмъ вылить, старшій торговый человѣкъ обратился къ боярину съ низкимъ поклономъ:

— Славному, пречестному боярину челомъ бью за ласкѣ. Не погнушался ты, бояринъ, странными заѣзжими людьми, и на томъ ты законъ соблюлъ Божескій и человѣческій. Мы же, заѣзжіе люди, выпьемъ за твое боярское здравіе: да даруетъ тебѣ Господь-Создатель чего ты отъ него просишь, и дому твоему миръ, лѣпоту и богатство вѣчное!

Обмѣнявшись такимъ образомъ взаимными добрыми пожеланіями, хозяинъ и гости, стоя, со строгимъ соблюденіемъ тогдашняго этикета, осушили чары, и почти разомъ поставивъ ихъ на столъ, снова сѣли.

— Воистину, бояринъ, нашему брату купцу слѣдуетъ, по нынѣшнимъ временамъ, благодарить Бога за благополучный путь, продолжалъ купецъ: — какъ всталъ нынче живой, и слава Богу. Сказываю тебѣ, Сѣверщина кишитъ какъ навозная куча червемъ: всякіе перелеты (измѣнники), сбродъ гулящихъ людей, бѣглые; ну, вѣришь, самъ-третей ѣхали, оружно, опасливо, и кони подъ нами добрые, а душенька все трепетала: сторона невѣдомая, дикая; села и жилья рѣдкія и то по лѣсамъ, ну, пугаешься всего ѣдучи по своему торговому дѣлу; становишься на постоялый да и думаешь: спустятъ ли тебя живымъ? Ночи какъ-то съ ночникомъ провожалъ, оберегаючи жизнь свою больше чѣмъ мошну. Слова нѣтъ, бояринъ, разбойнички-казаки вольные испоконъ-вѣка пошаливаютъ въ тутошнихъ мѣстахъ, потому «дѣшевая» сторона и къ тому же украйна Руссійскому государству; отъ царя и строгости отдаленіе большое и жизнь бурлацкая: кто какъ хочетъ и кто какъ смѣетъ, всякъ за себя, а Богъ за всѣхъ. Но нынче пошло ужь не вѣсть что. Слухи такіе въ народѣ пошли, смущеніе великое, что и повторять страшно. Господи, помилуй насъ грѣшныхъ.

— Гибнетъ украйна русская, тихо сказалъ бояринъ. — Поросла плевелами, а полоть некому; нехристь поганая то и дѣло толчетъ родную землю, льетъ православную кровь, а Борисъ-царь на Москвѣ лютуетъ сопротивъ своихъ же слугъ вѣрныхъ. Донской и Грозный, и Иванъ Васильичъ, Грознаго дѣдъ, ополчались же на враговъ! Да то и цари были!…

Смѣлыя рѣчи боярина, казалось, безпокоили торговаго человѣка, и онъ, озираясь, замѣтилъ ему:

— Чрезъ языкъ, хоть онъ безъ костей, сказываютъ старые люди, худо случается, бояринъ.

— Только не здѣсь, не у меня на Думныхъ Курганахъ, не въ Курской сторонѣ. Нелюбъ тутъ Борисовъ духъ нечестивый. Есть, пожалуй, и у насъ стрѣльцы московскіе, да по острогамъ разсажены; попрятались за окопы да за дубовыя стѣны, словно филины по дупламъ грозу чуя. А грозѣ быть великой: размечетъ она что ни встрѣтитъ, выворотитъ съ корнями столѣтніе дубы, изломаетъ ихъ въ черенья ножовыя. Охъ! не къ добру все что видятъ мои старые глаза и слышатъ мои старыя уши.

— Нешто слышно что такое? спросилъ боярина купецъ осторожно, стихнувъ въ голосѣ почти до шопота и мелькомъ взглянувъ на своего племянника, до сихъ поръ не принимавшаго участія въ разговорѣ.

— Слухомъ земля полна, торговый гость; слухъ давно ходитъ. Ни тебѣ меня, мнѣ тебя спрашивать…. Чай поновѣе моихъ вѣсти знаешь.

— Съ Литвы слушокъ, точно, прошелъ важный, отвѣчалъ купецъ шепотомъ, и остановился какъ бы въ нерѣшимости. Бояринъ насторожился, видимо заинтересованный его словами, и тоже тихо спросилъ:

— Какой такой важный слушокъ съ Литвы?

Торговый человѣкъ подумалъ прежде чѣмъ рѣшился сказать, или скорѣе прошептать:

— Якобы обыскался на Литвѣ царевичъ Дмитрій, Ивана Васильевича сынъ, законный руссійскій государь. Божіимъ изволеніемъ спасенный. Слышь, бояринъ. Русскихъ около него не мало набралось; а польскіе паны, рада, король и даже самъ Римскій папа ихъ, вступились за царевича въ его великой обидѣ и подымаются ратью на Годунова.

Бояринъ всталъ, до краевъ налилъ свою стопу и чары гостей и, поднявъ высоко столу, медленно и важно дрожавшимъ отъ душевнаго волненія голосомъ сказалъ:

— Подымайте, честные гости, кубки по старинному русскому обычаю и осушите ихъ за здравіе и во славу законнаго и Богомъ даннаго царя, государя и великаго князя Димитрія Ивановича всея Россіи, на многая лѣта!

— На многая лѣта! повторили за нимъ гости, и всѣ трое осушили чары, и со стукомъ поставили ихъ на столъ вверхъ дномъ, какъ того требовалъ обычай.

— Повѣдай же старому Іонѣ, купецъ, что знаешь о нашемъ государѣ Дмитріи Ивановичѣ, началъ бояринъ, нѣсколько успокоиваясь, когда всѣ трое заняли свои мѣста. — Достовѣрна ли твоя вѣсть съ Литвы и видѣлъ ли кто изъ твоихъ чудомъ спасеннаго для спасенія Руси?

— Достовѣрно такъ же какъ то что очи мои видятъ тебя, бояринъ. А этого тебѣ мало, больше тебѣ скажу, вѣдаючи твою великую правду и великое сердечное хотѣніе государю Дмитрію.

Тутъ купецъ осмотрѣлся и продолжалъ тихо:

— Я, недостойный холопъ, удостоился узрѣть пресвѣтлыя очи царевичевы.

— Статочное ли то дѣло, купецъ?

— Порука мнѣ въ томъ честная икона, бояринъ. Брянска города я торговый человѣкъ; а посылалъ меня Брянскъ городъ въ Литву, вѣстей добыть про царевича. Великъ разумъ сего млада-юноти и крѣпокъ онъ волею: весь въ прадѣда, да въ отца, Грознаго. Только великодушенъ и привѣтливъ безъ числа. Прослезился даже Дмитрій царевичъ, увидя мои холопьи о себѣ слезы, ручку протянулъ. Облобызалъ я царскую ручку, на колѣняхъ стоя, а самъ не вижу ничего за слезами, и такъ-то радость всего меня прошибла. «Встань, взговорилъ, воротись, говоритъ, въ мою дѣдину отчину, въ Брянскъ городъ, что челомъ мнѣ бьетъ, и сказки моимъ вѣрнымъ Брянчанамъ мое царское жалованье, и чтобы, какъ подойду къ городу, отворили бы мнѣ ворота, а воровскихъ де Борисовыхъ волостелей предали бы. Ждите, говоритъ, меня по сей ранней веснѣ: приду съ ратью людно и оружно добывать Московскаго стола и спасти Русь отъ вора, на мою жизнь посягателя. А умертвилъ, сказалъ, Годуновъ подложнаго отрока, ибо, говоритъ, Господь, спасшій Израиля изъ плѣна вавилонскаго, спасъ и меня отъ уготованной мнѣ Борисомъ лютой смерти, вѣрными боярами родителя моего.» Вотъ что наказалъ мнѣ нашъ государь, Дмитрій Ивановичъ, да укрѣпитъ душу его и руку Всемогущій.

— Аминь! заключилъ бояринъ, какъ бы покончивъ со своими сомнѣніями.

— Подай тебѣ, Господи, по твоей правдѣ, доблій бояринъ, вѣрный слуга царскій. А коли дѣло такое, перемолвивши съ тобою по душѣ-совѣсти, надо мнѣ тебѣ, боярину, открыться.

Бояринъ ждалъ рѣчи купца.

— Дѣло у меня, бояринъ, къ тебѣ, помимо хлѣбца.

— Ну! Бояринъ крякнулъ, поглаживая бороду.

— Денегъ, бояринъ, дай: денегъ мнѣ много требуется.

— На что?

— Себѣ не возьму, съ меня своихъ хватитъ.

Купецъ помолчалъ:

— Рать царевичу набираемъ, какъ бы помочь сердечному. Пожертвуй.

Ни слова не сказавъ, бояринъ поднялся, досталъ изъ-подъ изголовья кованый поставецъ, отперъ его ключомъ, причемъ замокъ издалъ рѣзкій звонъ, и не безъ труда передалъ купцу тяжелую кожаную кису.

Купецъ всталъ и низко поклонился ему.

— Рука дающаго не оскудѣваетъ, бояринъ. Тебѣ не дать, кому датъ? На что ужь посошной человѣкъ, холопъ кабальный, и тотъ суетъ тебѣ послѣднюю деньгу: на, молъ, купецъ, законному государю нашему, Дмитрію Иванычу; даже инде слеза тебя прошибаетъ.

Купецъ дѣйствительно отеръ слезы, и ударивъ себя по отдувшейся груди кафтана прошепталъ:

— Золотомъ чистымъ вся тысяча, вотъ она, собрана.

Онъ бережно засунулъ боярскій даръ въ глубокій карманъ кафтана.

— Не похвалится, погоди, Годуновъ; это онъ теперь сгоряча лютуетъ: заставы по рубежамъ подѣлалъ, тѣсноту такую, слышь, что мы насилу, воровскимъ обычаемъ, пробрались чрезъ московскую грань. Дай время, бояринъ, дай весны дождемся, поставимъ къ веснѣ Дмитрію царю добрую рать.

— Хорошо ты это задумалъ, купецъ, хорошо, одобрилъ его бояринъ.

— Хорошество обыкновенное, бояринъ, не свои деньги кладу — людскія; своихъ приложу. А за великое твое приношеніе великая тебѣ наша благодарность, а Дмитрія царя милость. А казны твоей намъ мало, самъ ты намъ нуженъ, бояринъ именитый.

— На что вамъ такой-то старикъ?

— Поставимъ тебя начальнымъ воеводой. Земская сила собирается по домамъ втихомолку; какъ только Дмитрій здѣсь, вотъ она! Земская сила подымается, надобенъ ей воевода: всей землей тебя просить будемъ.

— Благодарствую на великой чести, купецъ; не моимъ лѣтамъ снести тяготы начальнаго чина. Старымъ костямъ теплѣе въ хороминахъ чѣмъ въ чистомъ полѣ; да и жить мнѣ много ль осталось?

— Не время тебѣ помышлять о спокоѣ и конечномъ часѣ, коли государь твой, Дмитрій, велитъ тебѣ встать за себя и за государство Русское. Роды твои не какіе-нибудь, а исконные русскіе роды. Вся Курская сторона тебя знаетъ, и опричь тебя некому вести на врага рать Курскую. Бояринъ, соблюди насъ, земскихъ людей, и покрой!

Купецъ палъ ему въ ноги.

Медленно поднялся бояринъ съ лавки, помолился на Спасовъ образъ и сказалъ:

— Коли на то воля Божья и гласъ народный, непрочь бояринъ Іона Ѳерапонтовъ сослужить службу государю Дмитрію Ивановичу всея Россіи, по силамъ своимъ старческимъ и по глупому своему разуму.

Купецъ помогъ боярину встать.

— Слово твое боярское, замѣтилъ онъ.

— По чести его держу, по старой памяти, закончилъ бояринъ. — Буди благонадеженъ.

Они посидѣли нѣкоторое время молча, раздумывая о предстоящемъ великомъ дѣлѣ. Затѣмъ старикъ-хозяинъ поднялся и взявъ въ руку тяжелый мѣдный поставецъ съ восковою свѣчой, которыя у него въ вотчинѣ лились на торговое дѣло и шли въ Москву, сказалъ:

— Время спокой взять вамъ, гости мои, торговые люди; утро вечера мудренѣе, а постели вамъ постланы мягкія.

Бояринъ хлопнулъ въ ладони; вошелъ дворецкій.

— Проводи гостей во честной покой, Ферязь, приказалъ онъ ему, направляясь въ свою свѣтлицу. — Гляди мнѣ въ оба, Ферязь, дабы благополучно было на стѣнахъ и въ дѣтинцѣ, гляди.

Сильный шумъ на дворѣ заставилъ остановиться и вопросительно переглянуться: боярина и гостей, и дворецкаго.

— Что тамъ такое? мрачно обратился бояринъ къ Ферязю, какъ будто тотъ былъ виноватъ въ этой поздней тревогѣ.

Дворецкій поставилъ свѣчу и, какъ могъ поспѣшно, выбѣжалъ на дворъ.

XV.

Что ясный соколъ въ перелетъ летитъ,
Какъ бѣлый кречетъ перепархиваетъ.

Не мало подивился бояринъ какъ возвратившійся Ферязь донесъ ему что у воротъ дѣтинца стоитъ курскій голова съ коннымъ стрѣлецкимъ отрядомъ, и требуетъ царскимъ именемъ впустить себя въ дѣтинецъ.

— Царскимъ именемъ! вскричалъ старый Іона, взбѣшенный при имени ненавистнаго ему Бориса царя: — Кто смѣетъ тутъ приказывать боярину Іонѣ царскимъ именемъ? Молокососъ, вора Бориса птенецъ, можетъ убираться отсюда къ чорту! Слышь ли, безмозглая голова, къ чорту или къ своему Борису царю, что все одно! Ступай къ воротамъ, скажи ему мой отвѣтъ. А коли онъ имъ не понутру, то готовъ и другой отвѣтъ, покрѣпче. Дулѣбъ и сторожа на стѣнахъ ли? Оружны ли?

— Дулѣбъ и сторожа на стѣнахъ и оружны. боярская твоя милость; ждутъ твоего приказу.

— Приказъ мой: разбить сѣкирами московскія головы, коли добромъ не уберутся. Ступай.

По уходѣ дворецкаго, бояринъ обратился къ торговымъ людямъ, на которыхъ извѣстіе о прибытіи и требованіи курскаго головы произвело столь сильное впечатлѣніе что его трудно было отличить отъ испуга. Блѣдные, они перешептывались другъ съ другомъ.

— Благонадежны будьте, торговые люди, сказалъ бояринъ. — Знаю, купецъ не нашъ братъ, воевода; дѣло ратное ему не свое дѣло и тревога воинской боится, какъ овца волка. Да не пущу я въ свой дѣтинецъ царскихъ стрѣльцовъ, а попробуютъ силой, угощу на славу.

— На оборонѣ спасибо, бояринъ. Знаю, по старинѣ русской, бережется гость подъ хозяйскимъ кровомъ. Не того боимся; боимся, не ради ли васъ, сиротъ, сія тревога, не по насъ ли, по темной ночи, приспѣлъ къ твоему дѣтинцу Борисовъ лесъ вѣрный, курскій голова со стрѣльцами.

— Ради васъ приспѣлъ къ моему дѣтинцу курскій голова со стрѣльцами? повторилъ Іова, недоумѣвая. — Почемъ знать ему что вы у меня ночуете?

— Оцѣнены, бояринъ, обѣ наши головы царемъ Борисомъ. — Купецъ вздохнулъ: — Знай боярищь, не купцы мы, прибавилъ онъ съ рѣшимостью и какъ бы другимъ, болѣе важнымъ и самоувѣреннымъ тономъ.

— Кто жь вы? спросилъ бояринъ, удивленный, но почему-то вполнѣ и сразу повѣрившій тому что сказалъ ему купецъ: — что вы за люди?

— Люди мы русскіе, самъ видишь, православные, родовъ не простыхъ, знатныхъ; потому и купцами назвались что одинъ изъ насъ познатнѣе не только тебя со мною, бояринъ, а самого Бориса-царя. И въ Европѣ, почитай, окромѣ Римскаго кесаря, супротивъ его рода кровнѣе не обыщется….

При этихъ иносказательныхъ словахъ бояринъ невольно глянулъ на молодаго гостя, до сихъ поръ не принимавшаго участія въ разговорѣ. Молчаніе юноши бояринъ доселѣ объяснялъ робостью, уваженіемъ неопытной молодости ко старшинству; но въ эту минуту совсѣмъ иначе понялъ онъ поведеніе молчаливаго юноши; именно, его молчаніе онъ объяснилъ опасеніемъ нарушить то достоинство на которое имѣло право столь высокое происхожденіе

— Что вы за люди, скажитесь! произнесъ бояринъ. — Дабы по достоинству вашему можно было бы величать васъ.

— Я-то новградъ-сѣверскій бояринъ, изъ старшаго рода Телѣпневыхъ князей, Евлатъ, по отцу Михайловъ; роды наши, бояринъ, коли помнишь, не чужіе по Шубѣ-Васютину; а провожаю я на тихій Донъ, къ казакамъ, нашего государя, законнаго сына Грознаго, Димитрія Ивановича, онъ же всея Руссіи царь. Зришь его предъ собой!

— Государь! воскликнулъ старый Іона, падая на колѣна и не будучи въ силахъ ни свести глазъ съ юноши, ни промолвить слова за силой душевнаго волненія. Онъ съ глубокимъ умиленіемъ прошепталъ, крестясь: — Слава Тебѣ, показавшему намъ свѣтъ! Слава Тебѣ!

— Да, я твой государь, не безъ величія, свободно, съ царственною простотой, произнесъ юноша, скрестивъ на груди руки и гордо приподнявъ голову: — Провидѣніе, спасшее меня, пріютило меня у лучшаго, у вѣрнѣйшаго изъ слугъ моихъ. Раскрыто мнѣ сердце твое, бояринъ, и не нужны мнѣ слова. Открываюсь тебѣ въ награду за вѣрность твою ко мнѣ, Іона Агеичъ, и чтобы зналъ ты какъ дѣйствовать въ такую опасную минуту какъ эта. Скажи, какъ поступить съ курскимъ отрядомъ что прибылъ, я увѣренъ, захватить и предать меня Годунову. Встану же, время дорого.

— Какъ повелишь, такъ исполню, государь! — Бояринъ не вставалъ.

Димитрій протянулъ руку, которую бояринъ поцѣловалъ почтительно и, ласково улыбаясь, помогъ старику встать.

— Хотя ты и вѣрный мнѣ слуга, бояринъ, сказалъ онъ, — но не хочу видѣть тебя предъ собой на колѣняхъ. Слышишь, Агеичъ, такова воля моя; таково тебѣ первое мое царокое жалованье. Ты узналъ своего государя купцомъ, пріютилъ его страннаго, и превознесу тебя надъ всѣми моими слугами. Не къ лицу маститой твоей старости преклоненіе развѣ во храмѣ Божіемъ. Встань же, Іона Агеичъ.

Бояринъ поклонился почтительно и низко, глубоко растроганный царскимъ привѣтомъ.

— Мой дѣтинецъ, имущество, жизнь моя, все тебѣ принадлежитъ, государь, располагай ими. Объ одномъ молю Господа, да узрятъ мои старые глаза тебя, Рюриковича, на твоемъ Московскомъ столѣ.

Между тѣмъ шумъ и крики у воротъ все усиливались, переходя въ явныя приготовленія къ борьбѣ.

— Не много мнѣ жить, государь! сказалъ бояринъ, поспѣшно утирая рукавомъ слезы, словно устыдясь своей старческой слабости: — не дорога мнѣ жизнь, дорога правда. Послужу правдѣ, государь, Димитрій Ивановичъ. Охъ! не время разговаривать-то коли дѣтинецъ осажденъ; но дѣтинецъ мой крѣпокъ, самъ увидишь, государь.

Бояринъ, сколько позволяли ему лѣта, поспѣшно всоружался, надѣвъ, при помощи князя Телѣпнева, ерихонку, панцырь и препоясавшись мечомъ; серебряную сѣкиру, знакъ боярскаго достоинства, взялъ онъ въ руки; молодой государь со внимательнымъ участіемъ смотрѣлъ на доблестнаго стараго воина.

— Думные Курганы надежный оплотъ царю Димитрію въ Курской сторонѣ, въ томъ спору нѣтъ, бояринъ, сказалъ онъ: — Иначе не увидѣлъ бы ты у себя меня, пока еще гонимаго, пока еще странника. Только не время теперь выказывать намъ свою храбрость. Будемъ, по Писанію, мудры яко зміи. Поразмысли, бояринъ, основательно, и ты согласиться что неразчетливо намъ не впускать стрѣльцовъ въ дѣтинецъ. Чѣмъ дѣло кончится, Богъ вѣсть. Нѣтъ, впусти ихъ, пусть все обыщутъ, все обшарятъ….

— Чтобъ они захватили тебя, моего государя. Затѣмъ ли спасъ тебя Господь чтобы погибъ ты, для насъ и Руси, въ моемъ дѣтинцѣ, государь? Подумай что ты дѣлаешь!

— Я ничего не дѣлаю не подумавъ, Агеичъ. — Димитрій улыбался. — Потому-то и велю впустить что хочу не только спастись, но скрыть слѣды свои….

Старикъ смотрѣлъ на него, недоумѣвая. Димитрій продолжалъ, улыбаясь:

— Дай мнѣ вѣрнаго человѣка; пусть проводитъ насъ съ княземъ потайнымъ ходомъ въ лѣсъ, и пока стрѣльцы будутъ въ дѣтинцѣ, мы укроемся гдѣ-нибудь въ норѣ…. Такъ-то и слѣды свои заметемъ до весны, а тогда…. Понялъ, Агеичъ!

— Понялъ, государь! Мудрость унаслѣдовалъ ты отъ родителя своего. Только кого пошлю съ тобой?… Пошлю съ тобой слугу что у меня наивѣрнѣйшій песъ. Ферязь, обратился бояринъ къ дворецкому, — послужи, рабъ вѣрный, юному сему…. Бояринъ замялся, не рѣшаясь Ферязю открыть званіе юноши, и торопливо досказалъ: — Веди ихъ…. гостей моихъ… теремною лѣстницей въ потайную калитку, что изъ сада въ лѣсъ…. Въ лѣсу переночуютъ у Еры, въ избѣ…. Буди здравы, гости мои честные, подкрѣпи васъ Господь силъ!… Задержку стрѣльцовъ на малое время, дабы вамъ уйти. Съ Богомъ, Ферязь!

Ночь была не изъ свѣтлыхъ. Съ помощью великана Дулѣба, бояринъ взобрался на валъ дѣтинца, и прикрытый зубьями заостренныхъ дубовъ, открылъ, по указанію толпившейся стражи, въ темнотѣ, за рвомъ, темную толпу курскихъ стрѣльцовъ. Тамъ звякало оружіе, фыркали усталые кони, и слышался говоръ.

— Кто тамъ ломится въ мой дѣтинецъ боярскій, ночью, дл еще съ оружными людьми? грозно опросилъ старикъ.

— Курскій стоялый голова, бояринъ Іона Агеичъ, требуетъ, по цареву указу, впустить его съ царскими вѣрными слугами, отозвался въ темнотѣ мягкій, хорошо знакомый сторожѣ и боярину голосъ Глѣба.

— Ты не очень-то царевымъ именемъ пугай, не боимся. Вздоромъ съ Іоной ничего не возьмешь!

— Ну, добромъ отворись.

— Да зачѣмъ тебя-то нелегкая по ночи принесла?

— Сказываютъ, заночевали у тебя двое купцовъ: нужны мнѣ они.

— Нѣтъ у меня никакихъ купцовъ.

— Въ томъ удостовѣрь, отворись.

— Инъ, впусти ихъ! Отворяй, Дулѣбъ, ворота.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Сидитъ Афросинья въ высокомъ терему

За тридевять замками булатными;
А и буйные вихри -- не вихнутъ на нее

А красное солнце -- не печетъ лицо.

Какъ уѣхалъ курскій голова, стала задумываться боярышня, и досадно ей становилось каждый разъ какъ старая мамка замѣчала ея тоску.

Ранняя весна пришла непогодливая и тоскливая, словно все плакала о комъ-то частыми дождиками. Запертая погодой въ теремѣ, боярышня раздумывала о своемъ новомъ чувствѣ, и старалась побѣдить его молитвой. «Я забыла Бога, укоряла она себя: — дьяволъ смущаетъ меня. Христовой невѣстѣ не подобаетъ помышлять о суетныхъ прелестяхъ міра сего.»

Ночь, а Натальѣ не спится, засмотрѣлась на огонь ярко пылавшій въ печи. Мамушка въ черномъ шушунѣ и въ низко повязанномъ ковровомъ платкѣ, съ жадностью и недоумѣніемъ глядитъ на свою питомицу, вздыхая и отрываясь отъ мѣдныхъ спицъ и безконечнаго вязанья.

— Съ глазу тебѣ это, свѣтикъ; испорчена, прости Господи! начала старуха, перекрестивъ ее и трижды дунувъ ей въ лицо, какъ бы что отгоняя отъ нее: — взбрызну-ка тебя на ночь крещенскою водой. Коли съ глазу, какъ рукой сыметъ. Ну, отчего не въ пуховой постелькѣ ночь коротаешь?

Боярышня усадила старуху подлѣ себя и положила головку на ея плечо.

— Не скучай, дитятко, скука грѣхъ, скука гордости сестра, тихо говорила старуха, лаская Наталью: — гордость человѣку пагуба; черезъ гордость свою человѣкъ царствія Божія рѣшился, вотъ что. Можетъ зазнобушка ретивое щемитъ, млагду кровь сушитъ, что жь? Законъ прими, по закону должна мужевой женой жить. Облегчись ты своей глупой старухѣ, сударка.

Голосъ мамки вздрогнулъ, и она утерла слезинки. Боярышня молча припала ко груди старухи.

— И-и, дитятко, глядѣть-то мнѣ, старому человѣку, на тебя чудно, сквозь слезы бормотала мамка. — Ну, что жь ты, зорька лѣтняя, логожая, молчишь, таишься отъ глупой своей мамки? Она вѣдь тебя выпестовала, баба глупая. На колѣнки паду, со слезами молить стану: «Не круши ты себя, умница бѣлая!» Не спроста тебя заклинаю, Натальюшка, свѣтъ Іоновна. — Старуха вздохнула и шепотомъ докончила; — видѣла я твою мать, Степаниду Юрьевну, покойницу!

— Мою мать? воскликнула боярышня, поднявъ голову и съ тревогой глядя на старуху.

Мамушка помолчала и тихо сказала:

— Покойница ходитъ. Видѣли ее, старые слуги видѣли, имъ однимъ открывается. Видѣлъ ее Логинъ Иванычъ, истопникъ, за три дня до своей смерти. Явилась ему среди дня, при народѣ, а никто окромѣ его не видѣлъ. Въ бѣломъ саванѣ является, съ вѣнцомъ, и руки крестомъ, какъ во гробъ положена. Показала истопнику на небо и туманомъ взялась…. Сказалъ это онъ народушкѣ, даже плакалъ: «Смерть моя, говоритъ, близка; любезная моя, говоритъ, боярыня за мной съ того свѣта приходила». Черезъ три дня померъ. Являлась, она…. — голосъ мамки задрожалъ — и мнѣ, недостойной грѣшницѣ. Вспомнить жутко. Наперво давно, въ Москвѣ было дѣло. Этакая явилась свѣтлая какъ паръ; ужь и не помню я ли то была, или не я. Дрожу, альни окоченѣла со страстей. У-у, жутко, съ нами крестная сила! — Старуха зажмурижась: — Держу тебя на рукахъ, утѣшаюсь тобой такъ-то, а она не налюбуется, сердечная, на тебя, альни посвѣтлѣло въ комнатѣ; подняла руку, погрозила такъ-то мнѣ ручкой, и паромъ взялась…. Упокой Господи праведную душу!… Ну, только я никому объ этомъ не говорила, потому она мнѣ погрозила ручкой не сказывать….

— Мать мою бралъ отецъ уже старый? спросила Наталья.

— Годовъ за пятьдесятъ ему было, сударка. Твоя мать не какого-нибудь роду, а княжескаго, Телепневыхъ князей. Да и христіанская душа у ней была, и разумъ. Бѣдовый родитель твой былъ, и гудьбу любливалъ. Охоту кречетиную и на медвѣдей держалъ по Москвѣ первую. Самъ царь, бывало, забавлялся его охотой въ подмосковныхъ лѣсахъ и въ Тульской Засѣкѣ, въ боярской вотчинѣ. Любилъ чтобы народъ развеселый былъ, коли ему весело. Ину пору, подгуляютъ въ хоромахъ, въ самую глухую полночь, а то, глядишь, въ метель, кричитъ Ферязю: «сгоняй ко крыльцу народъ; водки давай! Пей и пляши, христіанская душа!» Ну, тутъ живою рукой бочки, бабы, плясуны, скоморохи; всего бывало! А онъ, кормилецъ, потѣшается: «люблю, говоритъ, какъ дымъ, говоритъ, коромысломъ идетъ!» Во хмѣлю, родитель твой съ гостями, тоже боярами, доводилось, съ бабами запѣвали; старика старосту любилъ за что же? Что тотъ на престольный праздникъ, на Успеньевъ день, завсегда танцы съ бабами водилъ. И что жъ бы ты думала, сударка? Вѣдь наряжонный по бабью плясалъ такъ староста какъ есть баба; въ кичкѣ, въ паневѣ, въ башмакахъ. Животики всѣ на него надрывали: по бабьи пляшетъ-вертитъ, а бородища здоровенная, окладистая, сѣдая. За это за самое любилъ родитель твой старосту и по немъ руку держалъ. А горячъ допрежде бояринъ былъ, и сказать того нельзя какъ горячъ, дитятко. Одно слово, съ сердцовъ готовъ былъ человѣка убить; чѣмъ ни попади билъ. Однова такъ-то прогнѣвался на кузнеца, лошадь заковалъ; распалился, сбилъ съ ногъ и давай топтать. Что жь, сударка, убилъ вѣдь кузнеца: мертваго подняли. Однимъ хорошъ былъ: коли человѣка обидѣлъ напрасно, отдаритъ безпремѣнно. Кузнецовой вдовѣ милость свою боярскую показалъ: замужъ отдалъ, свадьбу на свой счетъ сыгралъ, дворъ новый далъ…. На это хорошъ былъ твой родитель. Вѣстимо, дитятко, человѣкъ именитый, въ силѣ, думный бояринъ; кто ему велитъ укрощать себя, кого ему бояться? За свою нравность да за правду, слышь, и въ опалѣ отъ царя Бориса; покориться ему не хочетъ. Домъ-то у нашего на Москвѣ стоялъ каменный съ хитрымъ узорочьемъ, Нѣмецъ строилъ; противъ Кремля какъ разъ стоялъ. Ѣдетъ бывало въ царскую думу, народъ останавливается: «бояринъ де Іона ѣдетъ». Кланяются ему въ поясъ и на колымагу дивуются. Колымага знатная, со слоновою костью, съ бронзовыми шинами; ручка, даже головки отъ винтовъ — бронзовыя, а сама какъ дѣтская люлька качается. Кони вороные, чудесные, своего-таки Одоевскаго завода. Впереди вершники, съ боку скороходы. Самъ-то нашъ изъ себя былъ сановитый, въ бархатномъ кафтанѣ съ золотыми застежками, въ высокой собольей шапкѣ…. Куды ты, половины его противъ прежняго не осталось! Показенъ былъ. Бороду разчешетъ пальмовою гребенкой, голову смаслитъ, альни блеститъ; было на что посмотрѣть, на родителя твоего, сударка; было, нечего сказать! Ну, въ свое удовольствіе поживши изрядно и душеньку свою боярскую потѣша, скучать зачалъ нашъ-то. «Старѣюсь, говоритъ, какъ бы не умереть безъ наслѣдника». А вотчины за нимъ были богатыя: жалованныя и покупныя. Сталъ нашъ думу думать, спохватился что родъ именитый съ нимъ покончится, надумалъ жениться. Добрые люди присватали ему родительницу твою, дѣвицу килжескую, изъ себя красавицу. Молодая вышла смирная такая: все бывало молчитъ да молитву шепчетъ. А какъ вошла въ домъ, сталась великая перемѣна; словно благодать Божію внесла. Не токмо въ домѣ, въ бояринѣ перемѣну сдѣлала. Полно дурить. Прежде бывало, придетъ ему, прости Господи, блажь, угаръ хмѣльный приступитъ въ голову, ну и вопитъ благимъ матомъ: «не звонить! Не хочу слышать нынче воскреснаго звона!» Ну, и не звонятъ: въ приходѣ ли, въ вотчинѣ ли своей, попы нашего баивались и подражали ему. А боярыня какъ словно волю его дикую сломила; боялся ли онъ ее что ли, или уважалъ, а только ее слушался, дитятко. Что ни Божій день — Божьи у нея люди: черные монахи, черные попы, странники; сама изъ чернаго не выходила: въ родѣ ряска суконной носила и кожанымъ поясомъ стягивалась; голову монашескою шапочкой покрывала, глаза въ землю смотрѣли да на четки; четки же у нея изъ Іерусалима были, кипарисныя, таковы-то духовитыя, юродивый принесъ. Съ четками и похоронили, по обѣщанію. Забунтовалъ было нашъ-то: порядки ему эти не понравились. «Я, говоритъ, не монашку за себя бралъ; ты, говоритъ, унынье на мой боярскій домъ напустила». Загудѣли у нея прялки въ дѣвичьей, а въ челядинской охотники или со скуки спятъ безъ отъѣзжаго поля, или невода вяжутъ. А своему-то проповѣди читаетъ, поклоны бить заставляетъ. «Я, кричитъ, бралъ тебя не затѣмъ чтобы самому въ чернецы идти; ты, кричитъ, хоромы мои боярскія омерзила мнѣ.» — «Смирись, Іона Агѣичъ, родительница твоя увѣщаетъ: — великій ты грѣшникъ, шла я за тебя, бояринъ Іона, потому только что наслышана была что ты нравомъ звѣрь, не человѣкъ, и во хмѣлю даже воскресный звонъ воспрещаешь и холопей своихъ до смерти убиваешь во гнѣвѣ; стало, думала я, дьяволъ въ него вселился. Похотѣлось мнѣ обратить тебя отъ дьявола къ Богу, за душу твою, говорить, убоялась, Агѣичъ.» Ну, вѣстимо, бѣсится бояринъ, кричитъ: «я не разбойникъ». — «Тотъ же ты разбойникъ, она ему говоритъ, да все тихо, тихо: Смирись, говоритъ, предъ небеснымъ Судьей; оставь, говоритъ, рыканіе, звѣрю лютому подобное; за твою гордость, Богу противную, не дастъ тебѣ Богъ дѣтища кровнаго и умретъ, говоритъ, съ тобой родъ твой; нечестіемъ своимъ, говоритъ, погубилъ ты его, Іона Агѣичъ.» — Убоялся нашъ-то, покорился женѣ. А годовъ шесть дѣтей не было, ужь и не ждалъ онъ дѣтей. Радъ былъ радехонекъ какъ Богъ далъ ему тебя, мое дитятко милое; поскорбѣлъ что родилась дочь, а не сынъ, а все привязался къ своему «позднушкѣ»; позднушкой, слышь, называлъ тебя, Натальюшка. А боярыня, родивши тебя, какъ только встала послѣ шести недѣль, юродивою стала. Ушла ночью, отъ всѣхъ тайно, въ монастырь. Тамъ родитель твой видѣлъ ее и предсказала она ему и царскій гнѣвъ, и что на новыя мѣста пойдетъ жить, и свою смерть предсказала…. Прозорливицей была, и послѣ своей смерти стала домашнимъ являться. Скончаніе свое приняла въ черничкахъ, всякой хвалы достойно. Какъ царевича Дмитрія Годуновскіе извели, предсказала прозорливица что лютый гладъ на Руси будетъ и бой великій…. Гляжу на тебя, Натальюшка-свѣтъ, какъ двѣ капли воды съ матерью ты своею. Хороша была: что ростомъ, что лицомъ, что рѣчьми, ея ты подобіе. Тоже, не хуже твоего, занималась божественными книгами, зналась съ мудрыми чернецами, милостыню подавала на монастыри и нищей братіи. Однова, слышь, на ярмаркѣ, кольцо свое обручальное каликѣ подала, какъ все раздала. А когда бояринъ засудился на Москвѣ въ боярской думѣ за мѣста, вышелъ царевъ указъ повиненъ де Іона уплатить безчестье Морозу боярину. Ну, и не было у родителя твоего казны: приходилось тульскія вотчины продавать, даже покупатель обыскался; завтра бы продать, а нынче, ввечеру, приноситъ родителю твоему, якобы монахъ видомъ, ящикъ съ ключомъ: «отъ прозорливицы», сказалъ и скрылся. Отперъ родитель твой ящикъ — золото, отъ кого — неизвѣстно. И выкупилъ такъ-то свою вину по цареву указу. Старуха вздохнула и перевела духъ: — Видѣла я ее намедни опять… А прозорливица является не къ добру, съ нами крестная сила!… о-охъ-охонюшки, не къ добру, сударка!… Чу, пѣтухи пропѣли…. Стало полночь, а ты не ложилась, болѣзная! Слышь, пѣтухи…

Наталья услыхала пѣтушій крикъ.

— Все проходитъ, мамушка, сказала она, вздохнувъ, — и мы пройдемъ…

Наталья вскрикнула въ ужасѣ и, дрожащая, поднялась съ лавки, всматриваясь въ темную горницу, гдѣ въ дверяхъ чудился ей бѣлый женскій образъ, со сложенными накрестъ руками.

Указывая рукою, Наталья внѣ себя бросилась на грудь старухи.

— Она! прозорливица! вскричала мамка, не владѣя собой: — Господи помилуй!

Боярышня безъ чувствъ упала на мягкій войлокъ покрывавшій полъ терема.

II.

Moe личико разговорчивое,
Ретиво сердце зазнобчивое.

Съ наступленіемъ весны, въ Курскомъ городѣ попрежнему шла сторожевая служба, даже строже и дѣятельнѣе, согласно съ царскимъ наказомъ и характеромъ молодаго стрѣлецкаго головы, Глѣба Верещагина. По Курской линіи жили «съ великимъ береженіемъ».

«Острожная осыпь низка у меня», думалъ вѣрный слуга царскій, каждое раннее утро осматривая рвы и стѣны дѣтинца Курскаго и съ безпокойствомъ поглядывая въ сторону Путивля и Рыльска и въ степи: оттуда, съ Литовскаго рубежа, ждалъ онъ гостя чьи «прелести» доходили до Курска и смущали стрѣльцовъ. «Пищалей у моихъ два ста только, зелья мало ручнаго и пушечнаго, сокрушался онъ при мысли о недостаткахъ своей обороны: — у бродяги, слышно, все ляцкое оружіе, бьетъ далече, и дѣлу они военному приобычные.»

Озабоченный опаснымъ положеніемъ Курска, не забывалъ Глѣбъ и о боярышнѣ Натальѣ. Помнилъ онъ о пріютившихъ его хоромахъ, о тихой красавицѣ, даже о гнѣвномъ бояринѣ. Первое время онъ спрашивалъ себя: «неужели никогда не увидитъ Натальи, не вернется къ нимъ?» Въ минуты горячаго желанія побывать на Думныхъ Курганахъ, въ строгомъ рачителѣ служебнаго долга сказывалось сознанье не покидать Курска. Все, кажется, сдѣлалъ бы онъ для Натальи, только не въ ущербъ своей обязанности. Честное сердце и умная голова стрѣлецкаго сотника готовы были ради государевыхъ нуждъ принести въ жертву и свое счастье, и самого себя.

Наканунѣ Троицына дня пришла вѣсть что «Татаръ перелѣзъ Пселъ-рѣку». Привезъ ее изъстепей въ Курскъ не кто иной какъ пріятель нашъ Ера. Разчитавъ, на основаніи показаній Еры, что Татары не раньше какъ дня черезъ три могутъ быть подъ Курскомъ, Глѣбъ рѣшился тотчасъ же датъ знать о набѣгѣ коренскому игумену. Глѣбъ думалъ при этомъ о безопасности Натальи: онъ былъ увѣренъ что игуменъ немедля пошлетъ гонца къ старому боярину на Думныхъ Курганахъ. До свѣту, съ мрачнымъ Сычомъ, поскакалъ Глѣбъ въ пустынь, оставивъ дѣтинецъ Курскій на попеченіе боярскаго сына Алехи Митюшина: онъ разчитывалъ вернуться ночью.

Игумена Манасію Глѣбъ нашелъ на пчельникѣ, въ монастырскомъ лѣсу. Пчеловодство было любимѣйшимъ занятіемъ достопочтеннаго игумена на досугѣ, какимъ онъ впрочемъ не былъ богатъ. За пчелами онъ ухаживалъ еще на своемъ Аѳонѣ; чистый образъ пчельной дѣятельности онъ постоянно ставилъ коренской братіи въ примѣръ и назиданіе. Множество деревянныхъ ульевъ, безъ порядка, какъ удобнѣе, разставлены были подъ деревьями или привязаны къ высокому тыну и кольямъ. Старыя дупла, покрытыя соломой, казались какими-то сѣдыми стариками съ растрепенными волосами. Пасѣку монастырскую игуменъ довелъ до нѣсколькихъ тысячей ульевъ, приносившихъ потому времени большой доходъ воскомъ и медомъ. Накрытый сѣткой, въ лубкѣ, игуменъ суетливо огребалъ молодой рой съ густыхъ, бѣлыхъ, какъ молоко, душистыхъ вѣтокъ черемухи. Очутившись на уединенной пасѣкѣ, гдѣ тишина нарушалась лишь жужжаньемъ безпокойныхъ медоносныхъ пчелъ, Глѣбъ всею грудью вдыхалъ ароматъ меда, въ полномъ цвѣту липы, черемухи и яблонь. Во мшистомъ ложѣ серебрилась глубокая сажалка, ископанная монахами, и въ ней рѣзво плескалась на солнцѣ золотая тяжелая карпія. Изъ огромнаго дикаго камня, выступавшаго сѣрымъ утесомъ изъ полугоры, растрескавшагося и словно отсѣченнаго богатырскимъ мечомъ сказочнаго витязя, выбѣгалъ сильный холодный ключъ и звонко падалъ съ высоты въ сажалку. Вода стояла въ сажалкѣ по самые края, и тонкими нитками, съ веселымъ журчаньемъ, сбѣгала черезъ край въ узкій ручей который обсѣли пушистыя вербы. Надъ водопадомъ, въ ветхой тесовой часовенькѣ, стоялъ образъ Зосимы и Савватія, Соловецкихъ угодниковъ, покровителей пчелъ. Восхищенный безмятежнымъ миромъ лѣснаго уединенія, молодой голова не торопился отрывать почтеннаго игумена отъ занятій; онъ самъ задумался и заглядѣлся. Очнувтисъ, онъ увидѣлъ что игуменъ уже безъ сѣтки сидитъ на пустой колодѣ и внимательно глядитъ за него своими большими черными глазами.

— Миръ тебѣ, чадо Христова воинства! привѣтствовалъ его всегда кроткій и неизмѣнно-серіозный голосъ. Обнаживъ голову, Глѣбъ подошелъ подъ благословеніе. Медленно вставъ, игуменъ осѣнилъ его крестнымъ знаменіемъ. Потомъ, снова сѣвъ на колоду, спросилъ:

— Вижу, не попусту пришелъ ты въ сей вертоградъ, младъ сотникъ. Но что бы ни пришлось тебѣ сказать, говори.

— Татаръ перелѣзъ Пселъ-рѣку, отче.

Игуменъ перекрестился и глянулъ на небо. Послѣ тяжелаго молчанія, онъ сказалъ: — За радѣніе твое, сотникъ, спаси тебя Боже.

По истари заведенному въ домѣ обычаю, старый бояринъ Іона встрѣчалъ Троицынъ день въ Коренской пустыни. Для этого, еще наканунѣ, онъ пріѣзжалъ въ подманастырскую слободку Служню, въ широкой тяжелой колымагѣ въ семъ лошадей, четыре у дышла и три на выносѣ, съ дочкой и мамкой. Онъ ихъ постоянно бралъ въ пустынь, и тѣмъ доставлялъ и той и другой ни съ чѣмъ не сравнимое удовольствіе. Старуха находила тутъ неисчерпаемый запасъ разказовъ вплоть до новаго посѣщенія монастыря. Для боярышни поѣздка въ пустынь бывала частымъ праздникомъ: монастырь всегда благотворно дѣйствовалъ на нее. Прекрасное весеннее утро и лѣсная мѣстность, пріютившая обитель, неотразимо вліяли на молодую душу. Дѣвушка съ восторгомъ глядѣла на необозримый, сплошной разливъ темныхъ макушекъ дубоваго Богородицкаго лѣса, спускающагося къ тихимъ водамъ Тускари. Въ этомъ столѣтіемъ лѣсу, въ пещерѣ, пустынножительствовалъ отшельникъ Власій. Узкую дорогу осѣняли высокіе курчавые у бы, развѣсистыя березы и сѣростволыя осины; солнце жарко золотило молодую зелень шумящихъ вершинъ; сквозь нихъ оно пробивалось мѣстами, и его свѣтящаяся сѣтка, перебѣгая согласно съ движеніемъ листьевъ, то свѣтитъ голубой колокольчикъ, то замигаетъ брилліантъ по высокой травѣ, только что вспрыснутой нашедшею тучкой. Справа и слѣва темнѣлись чащи, глухія убѣжищца медвѣдя, волка и лоси. Въ то время, въ благословенныхъ курскихъ краяхъ еще водились дикіе кабаны и свиньи, достигавшіе огромныхъ размѣровъ; копченая ветчина изъ ихъ окороковъ была однимъ изъ любимыхъ блюдъ боярина Іоны. Всматриваясь въ таинственную жизнь природы, развернувшуюся въ торжественномъ, но дѣятельномъ покоѣ, Наталья глубоко уходила внутрь себя; какъ бы окрылялась и просвѣтлялась душа ея при видѣ «пустыннаго монастырька» съ его святою легендой, предъ которою она благоговѣла. Доносившійся благовѣстъ возбуждалъ въ ней уваженіе къ тѣмъ кто далъ обѣты вѣчнаго забвенія міра, кто въ непрестанномъ трудѣ богослуженія молится здѣсь, въ этомъ лѣсу, о страждущихъ, путешествующихъ, недужныхъ, плѣненныхъ и о всемъ мірѣ православномъ. Строгое чувство связывало чистую дѣвушку съ мѣстомъ которое прославлено чудеснымъ явленіемъ иконы Матери Божіей на Корени.

— Пустынь, отецъ! съ радостнымъ увлеченіемъ воскликнула Наталья, крестясь, вмѣстѣ съ бояриномъ и мамкой, на крестъ скромно блестѣвшій въ лѣсу, подъ лѣсистою горой.

— Пустынь! набожно заговорили вершники: — слава Ти, Господи, удостоилъ святыню увидѣть! — Шапки поснимались, и руки закрестили лбы.

Дорога спустилась къ рѣкѣ. Обильные ключи, выбиваясь изъ нагорья, пробирались къ Тускари, то осторожно обходя пни поросшіе семьями грибовъ, то сливаясь въ быстрый потокъ прихотливо пропадавшій въ кустахъ. Лѣсныя птицы, какъ бы оспаривая звенящее журчанье ручьевъ, заливались мелодическимъ, успокоивающимъ душу хоромъ.

Едва колымага въѣхала на обширный постоялый дворъ, челядинцы принялись выгружать ее подъ руководствомъ мамки, Наталья же спѣшила прибрать не отличавшуюся особою чистотой и удобствомъ горницу чтобъ усталому съ дороги старику приготовить постель. Благодаря проворству дочери, изучившей вполнѣ характеръ и привычки строптиваго старика, онъ не замедлилъ поужинать запасами взятыми изъ дома въ складняхъ, боченкахъ, плетушкахъ и бутыляхъ. Путешествіе, какъ извѣстно, изощряетъ даже старый аппетитъ, а потому бояринъ Іона приналегъ на свое любимое «куря безкостное» и «пироги пряженые кислые съ сыромъ». Запивъ крѣпкимъ десятилѣтнимъ медомъ, старикъ не смогъ, какъ было хотѣлъ, идти ко всенощной и захрапѣлъ, накрывъ лицо отъ мухъ Натальинымъ платкомъ, и съ наслажденіемъ вытягиваясь на мягкой постели. Приказавъ челядинцамъ, усѣвшимся въ сѣняхъ за ужинъ, не шумѣть, «бояринъ де опочивать изволитъ», Наталья закуталась въ черный платокъ, такъ что только глаза могли видѣть куда идти, и въ сопровожденіи мамки, нарочно постившейся со вчерашняго вечера, отправилась ко всенощной. Съ восковою свѣчой, заткнутою за головной платокъ, и съ мѣдными деньгами въ карманѣ, Азарьевна тяжело переваливалась за легкою боярышней, набожно бормоча молитвы и громко вздыхая. Мамка ни въ чемъ не умѣла «перечить» Натальѣ, и потому старикъ прозвалъ ее «потворщицей». Полный мѣсяцъ блестѣлъ на зарѣчныхъ лугахъ, и на струяхъ рѣки переливался милліономъ глазъ. Толпы богомольцевъ, пришедшихъ къ Троицыну дню, лежали на землѣ, вокругъ монастырскаго частокола. Наталья огорчилась узнавъ что опоздала ко всенощной, только-что отошедшей. Словно сѣдая отъ дряхлости бѣлѣлась на мѣсяцѣ деревянная соборная церковь, въ открытыя двери которой была видна еще освѣщенная внутренность храма.

Подъ невысокимъ сводомъ полуосвѣщенной церкви, почти безлюдной, долго молилась Наталья предъ чудотворною иконой. Благочестивое преданіе, не разъ пересказанное имъ игуменомъ ожило въ ея памяти. Вспомнила она какъ въ самый день празднованія святой иконы, напали на пустынь Крымцы, сожгли часовню, при которой служилъ священникъ Боголюбъ, разсѣкли икону на двѣ части и бросили въ разныя стороны. Но проявилось великое чудо. Плѣненный Боголюбъ, въ послѣдствіи выкупленный московскими послами, воротясъ въ пустынь, нашелъ обѣ половинки иконы, и лишь сложилъ ихъ вмѣстѣ, какъ онѣ срослись, а изъ рубца вышла роса. Боголюбъ поставилъ икону въ хижинѣ, у истока при корнѣ и воротясь въ Рыльскъ извѣстилъ о ней Рыльчанъ. Тѣ возобновили старую Шемякинскую церковь и торжественно перенесли св. икону изъ пустыни въ Рыльскъ. Но за другой день икона воротилась въ пустынь. Двукратно переносили икону въ Рыльокъ, и оба раза напрасно. Тогда Рыльчане построили здѣсь новую часовню и поставили священника. Вмѣсто этой-то часовни, по указу царя Ѳеодора Іоанновича, построена церковь во имя Рождества Богородицы, а пока строился монастырь, икону, изъ опасенія Татаръ, перенесли въ Курскъ, гдѣ она помѣщалась въ придѣлѣ Воскресенской соборной церкви (что нынѣ Иліи Пророка).

Вокругъ иконы толпа дальнихъ богомольцевъ стояла за колѣняхъ, во глубокомъ молчаніи, крестясь и съ набожнымъ шепотомъ кладя земные поклоны. Въ этомъ позднемъ моленіи было что-то особенное, напоминавшее храмы первыхъ христіанъ. Въ этомъ мягкомъ и отрадномъ мѣсячномъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь небольшія окна съ желѣзными рѣшетками, внутрь небольшой церкви, — въ этомъ соединеніи голубоватаго мѣсячнаго сіянія съ красноватымъ свѣтомъ еще горѣвшихъ восковыхъ свѣчъ, молодыя березки и липки, украшавшія иконостасъ, клиросы и стѣны церковныя, казались Натальѣ какими-то невиданными, чудными деревьями. Воздухъ былъ полонъ чуднымъ запахомъ травы и цвѣтовъ, только-что скошенныхъ на раздольныхъ тускарскихъ лугахъ.

Оглянувшись, она вздрогнула и едва не вскрикнула. Глаза ея встрѣтились съ Глѣбовыми; онъ глядѣлъ на нее изъ темноты…. Все было сказано безъ словъ этимъ взглядомъ. Женщина встрепенулась въ Натальѣ; въ ней сказалась невѣдомая ей сила, и эта сила заставила ее не только встрѣтиться съ любящими глазами, но всмотрѣться въ нихъ, провѣрить по нимъ: такъ ли поняла она ихъ выраженіе? не призракъ ли это? не навожденіе ли это, смущающее ее за грѣховные помыслы? Нѣтъ, онъ. И также глядитъ на нее, тѣми же добрыми, ласковыми глазами. Дрожь пробѣжала по ней, духъ захватило отъ прилива сильныхъ ощущеній. Она не въ силахъ была бороться съ ними; они словно сталкивались и кружились въ ея горѣвшей головкѣ, и Наталья чувствовала какъ все вокругъ начинаетъ толкаться и кружиться. Какъ стояла на колѣняхъ, она безъ чувствъ упала на помостъ.

Очнувшись, она почувствовала себя на свѣжемъ ночномъ воздухѣ, на паперти. Осторожныя, но сильныя руки, будто замершія, держали ее. Какъ бы во снѣ, слышала она знакомый голосъ, шептавшій какія-то хорошія слова; ихъ смыслъ былъ ей по сердцу и между ними она слышала свое имя; никто еще не произносилъ ея имени такъ хорошо; какъ бы новый смыслъ сообщалъ ему этотъ мягкій голосъ. Она начала узнавать его….

— Не бойся, моя королевна, шепталъ ей голосъ. — Дай наглядѣться на тебя.

Охваченный порывомъ молодой страсти, чувствуя близость любимой дѣвушки, Глѣбъ не сводилъ глазъ съ чуднаго, гладкаго лба Натальи, съ ея неподвижныхъ глазъ и блѣдныхъ щекъ. Нагнувшись такъ что кудри касались ея тяжело-дышавшей груди, онъ какъ бы старался уловить и навсегда запечатлѣть въ себѣ образъ красавицы. Черная фата свалилась и обнажила молочную шейку и прекрасныя руки. Глубоко вздохнувъ и открывъ глаза, чернѣвшіеся отъ тѣни рѣсницъ, она довѣрчиво взглянула на Глѣба, вслушиваясь въ его слова и голосъ.

— Милый, желанный! вырвалось у нея какъ бы въ забытьи. Голова закружилась у Глѣба отъ счастья, и онъ невольно покачнулся съ своею дорогою ношей.

— Жизнь ты моя, нѣжно шепталъ онъ. — Какъ подхватилъ тебя съ пола обморочную, какъ вынесъ на воздухъ, спроси меня — не отвѣчу, — Наталья Іоновна; ты не у меня о томъ спроси, у моей къ тебѣ любви спроси.

И онъ вдругъ прильнулъ къ ея шейкѣ распаленными устами. Поцѣлуй, какъ искра, обжогъ ее, она вся вздрогнула и быстро поднялась на ноги.

— Гдѣ мамушка? спросила она, придерживаясь чтобы не упасть рукою за папертный столбъ и отклонивъ помощь Глѣба.

— Мамку послали за водой, тебя взбрызнуть, Наталья Іоновна.

Глѣбъ вздохнулъ.

— Оставь меня, Глѣбъ, сказала она тихо, но твердо: — забудь меня. Не наше счастье, коли Богъ не даетъ…. Мамушка идетъ…. Ради Бога, уйди…. Прощай, Глѣбъ.

Глѣбъ молча повиновался. Онъ скрылся въ древесной тѣни, но не ушелъ; онъ рѣшился, слѣдуя издали, проводить ее до постоялаго.

— Гдѣ ты, свѣтикъ? Что съ тобой прилучилось, красотка? причитывала, по привычкѣ, Азарьевна, разжившаяся у монаха-привратника глиняною кружкой воды. — Сглазили тебя, мою ягодку. Очнулась? Ну, слава Ти Господи. Напужала меня, старуху глупую. На-тко, дитятко, испей: водица изъ святаго ключа; а я тя взбрызну.

Наталья, перекрестясь, глотнула воды и освѣжилась.

— Гдѣ жъ тотъ-то что, спасибо, поднялъ, говорятъ, тебя въ церкви, дитятко? спросила мамка, оглядываясь: — хотѣла подать деньгу: ему на пропитаніе, своей душѣ на поминъ, а тебѣ, сударкѣ, во здравіе…. А онъ-ать ушелъ, стало не корыстный, стало не изъ нищей братіи: тѣ готовы за корку подраться….

— Пойдемъ, мамушка, скорѣе, не хватился бы отецъ, прервала Наталья болтовню старухи.

И закутавшись въ покрывало, боярышня прижалась къ старухѣ и повлекла ее за собой.

III.

Калину съ малиной вода поняла.

На ту пору матушка меня родила;
Не собравшись съ разумомъ, замужъ отдала
На чужедальнюю на сторонушку.
Чужая сторонушка безъ вѣтру сушитъ:
Чужой отецъ съ матерью безвинно крутитъ.
Не буду я къ матушкѣ ровно три годка;
На четвертый къ матушкѣ пташкой полечу,
Горемычной пташечкой кукушечкой.
Сяду я у матушки въ зеленомъ саду,
Своимъ кукованьемъ весь садъ изсушу.
Слезами горючими весь садъ потоплю,
Родимую матушку сердцемъ надорву.

Пѣсня.

Едва Наталья и ея спутница, хранимыя невидимымъ стражемъ, миновали спящія толпы богомольцевъ какъ встрѣтилъ ихъ Дулѣбъ, высланный старикомъ; съ нимъ черезъ гору дошли онѣ до постоялаго, гдѣ богомолкамъ пришлось выдержать порядочную грозу отъ стараго боярина; онъ былъ не въ духѣ и радъ былъ случаю сорвать на мамкѣ свой боярскій гнѣвъ, а дочь обозвать «полуночницей». Не до того было Натальѣ. Успокоивъ старика, она легла въ постель, но заснуть не могла. Волнуемая различными ощущеніями и опасеніями, Наталья чутко прислушивалась къ упрекамъ своей совѣсти. «Господи, что со мной? пытала она себя: — какая сила влечетъ меня и куда?» Она вздрогнула при мысли что сама любитъ Глѣба, считая любовь свою грѣховною. «Я не должна его видѣть, рѣшила она: — постомъ и молитвой заглажу, если не поздно, нынѣшній грѣхъ.» Но тутъ же милый и тихій образъ Глѣба спуталъ строгую нить ея мысли, и она помнила только что онъ ее любитъ. Воспоминаніе о немъ и пугало, и грѣло ее, и больно ей было остановиться на необходимости изгладить изъ своего дѣвичьяго сердца милый образъ. «Нѣтъ, покончила она со своими колебаніями, услыша полночный монастырскій колоколъ: — я останусь невѣстою Христовой и не буду ничьею женой.»

Когда боярышня вмѣстѣ съ мамкой скрылась въ просторной горницѣ постоялаго двора, Глѣбу показалось что онъ осиротѣлъ и кругомъ него потемнѣло, несмотря на то что мѣсячный свѣтъ ярко обливалъ лѣсистые овраги по которымъ была разбросана монастырская слободка Служня. Какая-то невидимая, но крѣпкая цѣпь приковывала его къ тому мѣсту гдѣ была Наталья. Онъ безотчетно очутился на огородѣ. Темная зелень молодой конопли мѣшалась со свѣтлыми стволами подсолныха; его бѣлые налившіеся круги при мѣсяцѣ казались серебряными. Расползшійся ометъ прошлогодней соломы бросалъ отъ себя широкую тѣнь; чернѣлся токъ. Сзади его глухой оврагъ, заполоненный дубнякомъ, углублялся, развѣтвляясь на яры и разбрасываясь во всѣ стороны. Эти лѣсистые отвершки заканчивались синею, дрожавшею въ мѣсячномъ, освѣщеніи полоской…. Глѣбъ спустился нѣсколько въ оврагъ. Дальше идти было некуда: дубнякъ охватилъ его со всѣхъ сторонъ. Глухо и тихо…. Вѣтки съ темными зубчатыми листьями вырѣзаются, и съ боку, и подъ ногами и надъ головой. Гдѣ-то внизу вода, казалось Глѣбу, лепетала робко, неувѣренно, словно крадучись и прислушиваясь къ своему робкому лепету. Но онъ ее не видѣлъ, и можетъ-быть ея вовсе не было. Какъ бы плавая въ какомъ-то мягкомъ голубомъ эѳирѣ, подернутомъ серебристою дымкой, царила ночь, освѣщая овраги яркимъ мѣсяцемъ. Тонкій серебряный лучъ скользилъ по молодой листвѣ и таялъ…. Въ кустахъ послышался шорохъ; ясно было: кто-то продирался, осторожно разводя вѣтки, но онѣ все-таки хлестали. Глѣбъ невольно подался назадъ и сталъ въ тѣни кустовъ. Оттуда онъ могъ все видѣть. Послѣдній кустъ закачался, и недалеко отъ него вылѣзъ широкоплечій человѣкъ въ низенькой бараньей шапкѣ; его темное скуластое лицо съ узкими разкосыми глазами, клочки черныхъ усовъ, висячія уши, также кривой ятаганъ въ рукѣ, сразу метнулись въ глаза Глѣбу. «Татаринъ», прошепталъ онъ. Степнякъ посмотрѣлъ, какъ гончая идущая по слѣду, приподнялъ голову и обернулся. Изъ кустовъ лѣзъ еще Татаринъ съ гибкимъ копьемъ на плечѣ, а за нимъ еще, тоже съ копьемъ… Всѣ трое переглянулись, и по блеснувшимъ бѣлымъ зубамъ Глѣбъ догадался что они обмѣнялись усмѣшкой. Широкоплечій черезъ кусты глядѣлъ на заднія вороты постоялаго двора, и вдругъ взмахнулъ саблей. По этому знаку кругомъ зашумѣли кусты, и токъ наполнился вооруженными Татарами, безмолвными, какъ тѣни.

— Орда! передовые! прошепталъ внѣ себя Глѣбъ. Ясно было Глѣбу что недаромъ Татары съ такими предосторожностями и въ такомъ числѣ окружили постоялый. Татары накрыли его тихо и внезапно; и не для забавы, не попусту стояла здѣсь, на задахъ, воровская шайка. Безоружный Глѣбъ не бросился на Татаръ. Мысль что если онъ обнаружитъ себя, то это послужитъ только къ гибели не только его, но и Натальи, что никто уже не найдетъ ея, не спасетъ изъ коша если его не будетъ — образумила Глѣба. Въ ту же минуту онъ услыхалъ рѣзкое воронье карканье за постоялымъ въ двухъ мѣстахъ; къ удивленію его, широкій Татаринъ, приложивъ ладонь ко рту, точно такъ же каркнулъ по-вороньи. На дворѣ послышался свирѣпый лай собаки, видно услыхавшей чужаго и отчаянно заметавшейся то къ воротамъ на улицу, то къ заднимъ. «Слава Богу, она ихъ разбудитъ!» радостно подумалъ Глѣбъ, нетерпѣливо прислушиваясь къ тому что дѣлалось на дворѣ. Но, къ ужасу его, человѣкъ не откликался за зовъ своего вѣрнаго, выбившагося изъ силъ сторожа. А между тѣмъ широкоплечій Татаринъ въ алой курткѣ поспѣшно высѣкъ огня, и зажженный трутъ передалъ товарищу. Тотъ обернулъ его сухою соломой и сталъ махать ею пока она не вспыхнула; тогда Татаринъ подложилъ огонь въ пелену сухой соломенной крыши; пламя не замедлило пробить солому и подрало по пеленѣ, посылая вверхъ столбы краснаго дыма и жадно хватаясь за солому…. А на дворѣ остервенѣлая, собака, захлебываясь со злости, какъ бы насѣдала на человѣка… Наконецъ-то голоса заговорили и закричали на дворѣ, какъ обыкновенно кричатъ испуганные съ просонку люди, всѣ разомъ и безъ толку. Явственно услышалъ Глѣбъ скрипъ отпираемыхъ съ улицы воротъ, шумъ бѣгущихъ людей, звонъ сабель, отчаянный визгъ собаки, вдругъ смолкшей, видно убитой за повалъ.

— Разбой, братцы! разбой! рѣжутъ! Громкіе, отчаянные мужскіе крики перемѣшивались съ татарскою бранью, женскимъ визгомъ и рыданьями.

— Боже, что со мной, помоги мнѣ! крикнулъ внѣ себя Глѣбъ, и легче козы очутился на дворѣ. Схвативъ попавшуюся подъ сараемъ санную оглоблю, по счастью дубовую, онъ, не долго думая, съ такою силой и отвагой принялся ею работать что Татары падали направо и налѣво.

— Бейте нехристя, бейте злодѣевъ! Сюда, православные! за мной! покрывалъ его молодой голосъ крики и шумъ драки, ожесточенно завязавшейся между Татарами и малочисленною стражей боярина, съ богатыремъ Дулѣбомъ впереди. Огромный Дулѣбъ, при мѣсячномъ свѣтѣ, казался еще выше, и длинная тѣнь его двигалась вмѣстѣ съ нимъ, словно сказочная. Захваченные врасплохъ, боярскіе дружинники, какъ спали, въ рубахахъ и портахъ, бились тѣмъ что подъ руку лопало; Дулѣбъ обѣими руками, съ плеча, билъ необдѣланною осью, сокрушая татарскія копья и отгоняя отъ себя хищниковъ.

Помощь такъ кстати оказанная Глѣбомъ освободила изъ рукъ татарскихъ двухъ молодыхъ хозяйскихъ ребятъ, не замедлившихъ къ нему присоединиться, и бросившихся на враговъ съ одними кулаками, пока, подъ защитой Глѣбовой оглобли, не вооружились копьями убитыхъ Татаръ. Изъ сѣней избы выбѣжала толпа хищниковъ, унося добычу и женщинъ, рыдавшихъ и визжавшихъ. Къ ужасу Глѣба, въ одйой изъ плѣнницъ онъ узналъ Наталью.

— Наталья! помогите! вскричалъ онъ, пробиваясь къ ней. Но тутъ налетѣлъ на него молодой мурза и сбилъ его съ ногъ сильнымъ ударомъ.

Когда Глѣбъ пришелъ въ себя, Татаръ не было на постояломъ дворѣ. Азарьевна отчаянно голосила, рвала сѣдые волосы и билась о землю. Старая хозяйка постоялаго, баба на видъ совершенно четырехугольная, сидя на жалкихъ остаткахъ имущества, подголашивала мамкѣ; у нея Татарія украли всѣхъ молодокъ: четырехъ невѣстокъ и единственную дочь дѣвушку. Старый бояринъ, спасшійся тѣмъ что ночевалъ на сѣнникѣ, гдѣ его не успѣли найти Татары, грозно вопилъ, совсѣмъ одѣтый и вооруженный, торопя стражу сѣдлать коней и нестись въ погоню.

— Скачите по моимъ боярскимъ волостямъ, сбивайте волостелей, дабы шли къ моему боярскому дѣтинцу конно, людно и немѣшкотно. Головами отвѣтятъ мнѣ «нѣти»! приказывалъ онъ четыремъ хозяйскимъ сыновьямъ, сидѣвшимъ верхами и плакавшимъ по уведеннымъ женамъ. — Помните только: скоро соберемъ силу, скоро и своихъ отобьемъ! продолжалъ бояринъ. — Живо, духомъ, братцы!

Верховые поскакали; на крышѣ сарая съ безтолковымъ крикомъ и ругней толклись набѣжавшіе сельчане; благодаря имъ пожаръ утихалъ. Въ монастырѣ колоколъ частилъ набатъ, сбивавшій народъ къ постоялому съ дрекольемъ и криками ужаса: «Гдѣ Татары!?»

Глѣбъ бросился въ монастырь. По дорогѣ онъ наткнулся на. Сыча, верхомъ и въ полномъ вооруженіи, съ конемъ Глѣба на доводу; съ нимъ былъ курскій стрѣлецъ, чья взмыленная лошадь и усталый видъ ясно говорили что онъ скакалъ всю ночь.

— Напугалъ ты насъ, голова, теперь ли тебя ищемъ! обратился къ нему Сычъ: — Ну какъ, думаемъ, Татарва тебя скрала? Остались руки-ноги безъ головы: что тогда съ нами грѣшными, московскими стрѣльцами въ Курскомъ городкѣ станется?

— Что ты, Балай? обратился Глѣбъ къ прибывшему стрѣльцу, перебивая Сыча: — съ вѣстьми?

— Татарва, въ обѣды, перелѣзла Сеймъ-рѣку, голова честный! Въ то жь число Митюшинъ погналъ меня къ тебѣ съ вѣстями. Обманули клятые: на два дни обочлись мы, голова.

Глѣбъ простоялъ безмолвный и неподвижный прежде чѣмъ на что рѣшился.

— Ѣхалъ сюда, по лѣсамъ хоронился отъ степной саранчи, сказалъ гонецъ Сычу. — Не далечь путь до Курскова, а пожалуй не доберешься, сватъ: тамъ Татарва валмя валитъ, знай подваливаетъ. Съ дуба высокаго, въ дубровѣ, я ихъ кошъ видѣлъ: тьма что твои муравьи; подходы и подлазы всѣ, слышь, къ Коренной перенялъ; теперь отъ него въ пору въ осадѣ отсидѣться, благо конемъ дѣтинца не пересигнетъ и стрѣлой сдѣлухъ за тыномъ не достанетъ.

Ударъ въ монастырскій колоколъ, уныло призывавшій православныхъ къ ранней обѣднѣ, заставилъ Глѣба опомниться. Онъ снялъ шапку и перекрестился. Въ церковныхъ окнахъ уже мелькали огни зажженныхъ свѣчъ, красные при занимаяшемся свѣтѣ зари. Глѣбъ мрачно глядѣлъ на народъ тѣснившійся къ небольшой церкви.

«Развѣ ему легче моего, этому бѣдному народу?» спросилъ Глѣба внутренній голосъ.

Онъ вздохнулъ и вскочилъ на коня.

Толпы разномастныхъ лошадей блестѣли подъ ослѣпительными молніями, бороздившими раскаленное небо. Страшный трескъ и оглушительный ударъ грома переполошилъ Крымскій кошъ. Степные скакуны храпѣли и дрожали. Ни одинъ не опустилъ морды, не хваталъ изъ набросанныхъ подъ ногами кучъ сѣна. Кони безпокойно водили стоячими ушами, косились на угрожавшія и слѣпившія ихъ огненныя стрѣлы небесныя и трусливо жмурились. Вороной конь бея Селямета, съ бѣлою звѣздой во лбу и красивымъ, въ яблокахъ, крупомъ, обыкновенно не терпѣвшій сѣдла, теперь, казалось, не обращалъ вниманія на перетяжку своего поджараго живота тонкими, но крѣпкими подпругами; ихъ затягивалъ, обливаясь потомъ, широкій Ногаецъ Асанъ. Онъ зубами затягивалъ подпругу, хватаясь за концы ремней, а руками только помогалъ зубамъ. Дрожалъ горячій скакунъ, испуганный грозой, переминаясь съ копыта на копыто; а то вдругъ опрокидывался на заднія ноги, отгоняя передними докучнаго Асана. Изъ-за него, высоко приподнявъ умную морду со свѣтлыми удилами, конь Юсуфа-мурзы, благоразумный какъ его хозяинъ, внимательно прислушивался къ громовымъ ударамъ и присматривался къ блеску молній.

— На конь, Ногай! молодцомъ крикнулъ бей, вспрыгивая на заторолѣвшаго жеребца; онъ сейчасъ же присмирѣлъ подъ нимъ.

Кошъ сидѣлъ на коняхъ. Тысячники, сотенные и десятники были на мѣстахъ, и ихъ горловой, рѣзкій крикъ мѣшался съ конскимъ ржаніемъ, стукомъ копытъ, звономъ оружія и фырканьемъ. Весь этотъ нестройный шумъ и гулъ — были минуты — безслѣдно пропадалъ въ страшныхъ раскатахъ грома. Порой суевѣрнымъ степнякамъ казалось что громовыя стрѣлы, слѣпя глаза, направляются съ небесъ прямо въ ихъ толпы. Старый нашъ знакомецъ мурза-Юсуфъ счелъ долгомъ возбудить мусульманскій духъ коша.

— Правовѣрные! воскликнулъ онъ выѣхавъ на середину: — Небесный духъ Азраилъ съ огненнымъ мечомъ въ рукахъ скачетъ на свѣтлой колесницѣ; ваши уши слышатъ громъ златокованныхъ его колесъ!.. Смотрите и слушайте!.. Аллахъ являетъ правовѣрнымъ знаменіе. Повинуйтесь же гласу его, призывающему васъ на невѣрныхъ!

Раздались восторженные крики, Заблистали сабли, задрожали гибкія, длинныя копья изъ узловатаго бамбука и крѣпкой пальмы, привозившихся въ Крымъ изъ Сиріи, густою толпой, безъ порядка, хвостъ за хвостомъ, тронулся кошъ къ Коренской обители, надъ которою, какъ надъ обреченною гибели, бушевала гроза. Казалось, ничто не могло остановить движенія орды къ беззащитному монастырю. Бей, мурза-Юсуфъ и главные предводители уже выѣзжали изъ Уколовскаго лѣса, по просѣкѣ котораго густо валили ордынцы. Вдругъ голосъ, покойный и повелительный, крикнулъ по-татарски:

— Остановись!

Конь взвился на дыбы. Онъ увидалъ предъ собой старца, вышедшаго изъ лѣсу. Высокій, но согбенный глубокою старостью станъ закрывался бѣлою серебристою бородой почти до колѣнъ; длинное полотняное рубище, чрезъ которое сквозила пожелтѣвшая кожа, присохшая къ костямъ, придавало ему видъ выходца съ того свѣта; совсѣмъ обнаженный черепъ, строгое, величавое исхудалое лицо съ рѣзкими чертами, и взоръ сила котораго исходитъ отъ внутренней чистоты и сообщаетъ выраженію строгую прямоту, соотвѣтствовали босымъ, худымъ, какъ палки, ногамъ. Большой мѣдный крестъ висѣлъ у него на груди. Сухою рукой, простертою къ кошу, онъ какъ бы остановилъ его.

— Стадо! произнесъ по-татарски пустынножитель Власій строго, при чемъ изнуренное лицо его сохраняло непоколебимую кротость, какъ бы устами его говорила святая правда. — Сыны тьмы! Зачѣмъ пришли въ чужую землю не какъ гости, а какъ враги? Москва и Юртъ въ мирѣ, царь и ханъ обсылаются дружескими грамотами, зачѣмъ же пришли вы сюда, татарскіе вои? Неужели благодарить царя бѣлаго за то что отъ него и ханъ и мурзы получили золото, мѣха и дары? Не дерзайте, враны, касаться святой обители! Не дерзайте расхитить достояніе церкви и волчьимъ зубомъ своимъ не рвите плоти чернецовъ, служителей Божіихъ! Или мало вамъ снѣди вашей, трупа человѣчьяго и конины? Мало вамъ наруганій надъ душами и посрамленія дѣвичьей непорочности?

— Не будь я хаджи-Юсуфъ, воскликнулъ первый опамятовавшійся мурза-Юсуфъ. — Безумныя слова московскаго дервиша не остановятъ правовѣрныхъ; наши потные кони измѣрили ногами больше верстъ чѣмъ волосъ въ бородѣ этого стараго безумца!… Ты не Татаринъ, а говоришь по-нашему?

— Говорю, потому что долгіе годы томился въ крымской неволѣ; изъ этого вѣдай, что я знаю и вѣру твою поганую и твой воровской обычай!

— Повѣсить собаку гяура! воскликнуло множество дикихъ голосовъ: — повѣсить московскаго дервиша! Дюжій знакомецъ вашъ, мурза-Гадиль, подскочилъ за конѣ къ старцу, готовясь набросить ему на шею петлю волосянаго аркана.

Въ ту же минуту молнія ослѣпила татарскій кошъ, а громъ разразился страшнымъ ударомъ. Зрѣлище представившееся глазамъ Татаръ способно было поразить ихъ суевѣрныя души: молодой мурза-Галиль, вмѣстѣ съ конемъ, валялись за дорогѣ бездыханны, на смерть пораженные ударомъ грома, какъ бы въ наказаніе за дерзкій поступокъ противъ старца. Его простертая къ кошу рука, строгій взглядъ и полный вдохновенія образъ, въ виду совершившагося небеснаго наказанія, наводили на присмирѣвшую орду невольный ужасъ. Изъ множества головорѣзовъ не нашлось ни одного послѣдовать примѣру погибшаго мурзы. Старый русскій дервишъ показался толпѣ могучимъ колдуномъ, кому помогаетъ самый громъ небесный. Даже молчалъ языкъ мурзы-Юсуфа, всегда готовый проповѣдывать Татарамъ «джихадъ», и бездѣйствовала сабля Селяметъ-бея, всегда готовая поддержать проповѣдь своего стараго совѣтника. Грозная числомъ и хищническимъ духомъ орда, въ эту минуту, представлялась робкимъ овечьимъ стадомъ, безъ пастуховъ, вожаковъ и собакъ.

— Кто ты, старикъ? спросилъ его бей, съ робкимъ уваженіемъ, не трогаясь съ мѣста.

— Я тотъ кому на семъ свѣтѣ ничего не надо, кромѣ надежды умереть праведно и воскреснуть воскресеніемъ жизни вѣчной!

Спокойствіе старца поражало дикарей:

— Зачѣмъ приходишь проливать кровь неповинную? Знаю: волка лѣснаго и гіену степную не укормишь; сожретъ волкъ овцу, а зубами клацаетъ. Золота надо тебѣ, и я дамъ тебѣ золота: много, больше чѣмъ ты могъ бы взять пройдя своимъ воровскомъ изгономъ до Москвы. Оставь Русь и Коренскую обитель: видишь громы небесные за нее заступники. Выходи изъ Руси, не лютуя, не полоня; отдай полонъ…

— Ты золота дашь? переспросилъ бей, недовѣрчиво оглядывая убогое рубище пустынника: — гдѣ-жь ты возьмешь его?

— Тамъ гдѣ оно лежитъ, Татаръ, гдѣ зарылъ его такой же разбойникъ какъ ты, если не хуже, потому что былъ онъ православный. Уходя на свое разбойное дѣло, онъ у меня исповѣдался, чуя что не вернется; указалъ мнѣ свой великій кладъ, съ тѣмъ что сокровища его, если не вернется, раздалъ бы я, грѣшный рабъ Божій, на храмы, за упокой его души и на выкупъ православнаго полона изъ Татаръ. Онъ убитъ. Я готовъ передать тебѣ, начальникъ, казну несчетную, съ тѣмъ чтобы ты выходилъ изъ Руси безобидно и не лютуя; да еще чтобы весь полонъ что взятъ твоимъ кошемъ возвратилъ честно, безъ утайки и безъ окупа. И въ томъ дашь ты за себя и за кошъ свой клятву; поклянись пророкомъ своимъ и цѣлуй мать сыру землю, изъ нея же всѣ человѣки сотворены.

— За золото, дервишъ, готовы мы выйти изъ Руси со всѣми князьями, мурзами и кошемъ безобидно, честно и немедля. Безъ окупа и утайки возвращу весь полонъ, согласился Селяметъ-бей, обдумавъ предложеніе старца.

— Понятно, если только твоего золота будетъ довольно за всѣхъ. Ты долженъ вознаградить правовѣрныхъ за джихадъ, предпринятый во славу пророка въ невѣрную Русь! добавилъ старый сребролюбецъ Юсуфъ-мурза, считавшій своимъ долгомъ внушительно взглянуть на бея, какъ бы предостерегая его не даваться въ обманъ русскому кудеснику.

Старецъ Власій отвѣтилъ ему взглядомъ полнымъ презрѣнія.

— Клянись же, начальникъ, что исполнишь уговоръ, сказалъ онъ Селямету.

— Клянусь Аллахомъ, который одинъ и у Татаръ и у Руси, потому что другаго быть не можетъ! воскликнулъ бей, прижимая по восточному обычаю ладонь руки къ своей груди: — Клянусь бородой пророка Могамеда и его кобылицей: немедля по полученіи отъ тебя казны выйду изъ Руси и выдамъ полонъ русскій безъ окупа и утайки. Клянусь на томъ предками моихъ предковъ! Цѣлую землю, изъ нея же Аллахъ создалъ меня и всѣхъ человѣковъ. Преступившій эту клятву пусть не увидитъ рая пророка Могамеда!

Сказавъ это, бей слѣзъ съ жеребца и, ставъ на колѣно, пропалъ лицомъ къ землѣ.

— Да будетъ! произнесъ старецъ.

— Слѣдуй за мною, Татаръ, съ мурзами; кошъ же останется здѣсь.

И старецъ углубился въ лѣсъ.

IV.

Ахъ ты поле мое, поле чистое,

Ты раздольное мое широкое!
Ахъ, и всѣмъ ты, поле, изукрашено:
Ты травушкой и муравушкой,
Ты цвѣточками, василечками,--
Ты однимъ, поле, обезчещено
Что посреди тебя, поля чистаго,
Выросталъ тутъ частъ ракитовъ кустъ.
Что на кустикѣ на ракитовомъ
Какъ сидитъ тутъ младъ-сизъ орелъ,
Въ когтяхъ держитъ черна ворона,
Онъ точить кровь на сыру-землю.
Подъ кустикомъ, подъ ракитовымъ
Что лежитъ убитъ добрый молодецъ,

Избитъ, израненъ, исколотъ весь....

Курскій стоялый голова Глѣбъ Верещагинъ съ вожей (дозоромъ) неутомимо двигался отъ Курска къ югу, придерживаясь Бѣлогородской черты и имѣя Бѣлгородъ вправѣ. «Разливные степи» тогдашняго Посемья и Поосколья къ Сѣверному Донцу — царство орла, травъ, одичалой лошади и гайдамаковъ. Широкоплечій Ера, въ качествѣ вожака, шелъ впереди всѣхъ на Полканѣ, съ неуклюжимъ копьемъ, издѣльемъ пріятеля кума Маркела; свитый въ кольцо волосяной арканъ висѣлъ на лукѣ. Широкую спину его смурой однорядки облегалъ широкій ремень, вырѣзанный изъ невыдѣланной бычьей кожи, съ желѣзною лряжкой, издѣліемъ того же кузнеца-кума; на желѣзныхъ кольцахъ висѣла сабля, украденная у одного свирѣпаго казацкаго ватажка; нетонкій станъ Бры препоясывалъ тотъ же сыромятный ремень съ кистенемъ, скромно притаившимся до времени въ кожаномъ мѣшечкѣ. Уходившійся и усмирившійся Полканъ ходко работалъ прочными ногами. Тканая изъ конскаго волоса торба была туго набита пшеничными лепешками, саломъ и толокномъ; большая тыквяная бутыль, заткнутая сухою рагозой, хранила литейное продовольствіе Еры. Видно было что станишники, или иначе, стражники — сборные, что всякъ выставленъ своимъ дымомъ и вооруженъ на свой счетъ, потому что вооруженіе состояло изъ луковъ, сулицъ, буздыхановъ и сабель; пищалей было всего двѣ: одна у Глѣба, другая у Сыча; да и стрѣльцовъ конныхъ шло съ вожей всего два десятка, тогда какъ станичниковъ съ полсотви. Глѣбъ не рѣшился ослабить немногочисленный отрядъ курскихъ стрѣльцовъ и, оставляя Курскъ за попеченіе боярскаго сына Алехи Митюшина, строго наказалъ ему: «По городу и острогу Курскому стоять крѣпко и усторожливо чтобы Татаровья ихъ сонныхъ не скрали». Самъ же голова вышелъ «дозиратъ степь и всѣ сакмы до-пряма чтобы воинскіе люди къ городу и въ уѣздѣ безвѣстно не пришли и дурна какого не учинили». Глѣбъ съ особенною горячкой схватился за исполненіе обязанности "осматривать ввѣренную ему часть Бѣлгородской черты, отъ Курска до Бѣлгорода, и наблюдать за цѣлостью укрѣпленій, засѣкъ и надолбъ. Она давала ему возможность наслѣдить кошъ, уходящій въ глубь степей, чтобы попытаться силою или хитростью спасти Наталью; разсудительный голова вполнѣ понималъ весь рискъ подобнаго предпріятія, но сердцу нѣтъ заказа.

Для быстраго и неутомимаго поиска въ невѣдомыхъ степяхъ не годны были тяжелые московскіе стрѣльцы, не знавшіе ни степей, ни степнаго врага — коварнаго и безпощаднаго; за то полста курскихъ станишниковъ, высланныхъ въ вожу бояриномъ Іоной съ Ерой, были молодцы сызмала привычные къ степной войнѣ. Въ описываемое время Куряне жили ничѣмъ не обезпеченные отъ всевозможныхъ опасностей. Порубежники Русскаго государства и татарскаго юрта, Куряне могли разчитывать только на самихъ себя, на непроходимость болотъ, да на свои дубовые лѣса и глубокіе извилистые лѣсные овраги, гдѣ можно было спрятаться въ случаѣ крайности. Одинокія боярскія вотчины, прикрытыя дѣтинцами, да казацкія слободы были скорѣе лакомою приманкой степнякамъ чѣмъ надежнымъ оплотомъ страны при ихъ вторженіи; какъ слободы, такъ и вотчины насельниковъ еще не осмѣливались переходить за Сеймъ. Суровые нравы людей печальною необходимостью поставленныть въ ожиданіе постоянной опасности воспитали Курянъ быть-можетъ лучшими воинами тогдашней Россіи; насельникъ, строя себѣ дворъ и занимаясь земледѣліемъ, въ то же время былъ «станишникомъ» и сеунчъ боярина, воеводы или игумена сбивалъ его или въ вожу въ поле, или въ осаду въ городъ; а то чаще ратоборствовалъ онъ одинъ на одинъ съ Татариномъ ли, съ воромъ ли, своимъ же братомъ православнымъ. Вѣрный глазъ и крѣпкая рука Курянина одинаково мѣтко доставали и дикаго гуся подъ облаками, и бритаго узкоглазаго Ногайца. Подъ названіемъ Дикаго Поля извѣстна была почти до Петра Великаго эта прекрасная страна, начинавшаяся за рѣкой Сосной. Названіе поля сообщилось и племени обитавшему когда-то въ этихъ обширныхъ краяхъ, Половцамъ. Если опустошеннымъ послѣ битвы на Калкѣ Татарами Посемью и Потускарью было прилично зваться Дикимъ Полемъ, то въ описываемую эпоху, благодаря Грозному и Борису Годунову, плодородныя и часто картинныя мѣста между Сосной и Тускарью начинали уже принимать тотъ характеръ русской житницы который окончательно сообщился имъ со времени Петра, когда русская гражданственность, вслѣдъ за его побѣдами, двинулась глубоко въ южныя стени.

Вѣрный стрѣлецъ казался угрюмѣе обыкновеннаго въ своемъ байданѣ — родѣ панцыря изъ сѣченыхъ колецъ, нашитыхъ на суровый кафтанъ; по груди, на спинѣ и по плечамъ байданъ укрѣплялся мѣдными бляхами на ремняхъ. Его неуклюжій меринъ постоянно подавалъ веселому Ерѣ поводъ къ обиднымъ и, по правдѣ сказать, мѣткимъ насмѣшкамъ. Степенный московскій конь рѣзко отличался отъ рѣзвыхъ, сухихъ и выносливыхъ курскихъ лошадей; какъ различны были ихъ стати, такъ разнились и ихъ характеры. Сначала, какъ человѣкъ общительный, Ера держался Сыча, пытаясь идти съ нимъ рядомъ бесѣды ради, но скоро убѣдился что и то и другое невозможно, по той простой причинѣ что московскій меринъ подавался тупо и отставалъ отъ Полкана, а московскій вершникъ только молчалъ да сопѣлъ, косясь единственнымъ глазомъ. «Конь свиньѣ не товарищъ, братъ!» не стѣсняясь замѣтилъ Ера, и пошелъ себѣ впередъ. Сычъ, вопреки желанію, очутился назади всѣхъ. Къ досадѣ своей, онъ убѣдился что совершенно зависитъ отъ своего мерина, а потому и покорился наконецъ необходимости, возбуждая всеобщія остроты и смѣхъ. Даже нерасположенный теперь къ веселости Глѣбъ не могъ удержаться отъ смѣха, когда отъ неотвязчивой плети Сыча меринъ вдругъ, какъ бы разсердясъ, подпрыгивалъ насколько позволяли ему почтенныя лѣта и лѣнивыя привычки. Скачка вовсе не шла къ его толстой мордѣ, толстой шеѣ и толстымъ волосастымъ ногамъ; даже когда онъ расходился во всю прыть, со стороны казалось что меринъ не скачетъ, а упирается. «Птица не конь!» острилъ тогда Ера.

Несмотря на свое плохое вооруженіе, станишники состоявшіе въ вожѣ были народъ бывалый, лихой; они такъ же ловко сидѣли на вышколенныхъ скакунахъ какъ мѣтко стрѣляли изъ луковъ. Вожа, или дозоръ, тянулась какъ лопало, какъ хотѣлось станишникамъ и стрѣльцамъ. Объемистые колчаны изъ невыдѣланной свиной кожи, съ слѣдами щетины, туго набитые оперенными стрѣлами, висѣли у переднихъ тороковъ слѣва и свидѣтельствовали что конники намѣрены порыскать по стели не день и не два. Безъ малѣйшаго слѣда дороги, Ера съ безпечною самоувѣренностью напрямикъ пролагалъ путь. Привычный глазъ и степная сноровка смѣло опредѣляли направленіе пути въ этомъ морѣ травъ. Однообразно во всѣ стороны разстилалась стелъ, чуть-чуть оттѣняемая по краямъ легкими очертаніями далекихъ кургановъ и лиловыми полосками; въ этихъ легкихъ полоскахъ привычный глазъ гуляки узнавалъ дремучіе лѣса Сѣвернаго Донца. Памятники языческой старины Украйны, огромныя зеленыя могилы или курганы, насыпанныя неизвѣстно когда, неизвѣстно какимъ народомъ, невольно пробуждали въ душахъ станишниковъ суевѣрныя преданія о степныхъ герояхъ, о кладахъ и степныхъ колдунахъ, передававшіяся изъ поколѣнія въ поколѣніе. Выше и выше всплывало горячее солнце на ясномъ небѣ; цвѣты яркими пятнами виднѣлись въ высокой травѣ. Порой маленькій бабакъ, сѣро-желтый и съ краснымъ брюшкомъ, вскакивалъ на могилу и исчезалъ съ пронзительнымъ свистомъ; коники (безкрылая саранча), медомъ пахучія пчелы и разноцвѣтныя яркія бабочки сверкали на солнцѣ. Чуть не изъ-подъ конскихъ ногъ взлетали чибизы и со своими степными жалобами, полными отчаянія, низко кружились надъ травой. Ихъ раздирающій крикъ привлекалъ откуда-то изъ воздушнаго пространства хищника беркута. Разрѣзая воздухъ плавными и округленными взмахами рыжихъ крылъ, блестѣвшихъ какъ серебро, голодный беркутъ стремглавъ падалъ на птицу въ гущу травы, не стѣсняясь близостью лошадей и людей.

Подаваясь въ степь, курскій голова провѣрялъ подначальныя ему сторожи, тянувшіяся съ небольшими перерывами отъ Курска до Бѣлгорода. Ему оставалась послѣдняя сторожа (постъ), глубоко вдавшаяся въ степь, на полѣ, и потому называвшаяся Отлетною. Сторожа эта считалась самою опасною, и потому укрѣплена была лучше другихъ. Въ описываемое время, въ началѣ XVII столѣтія, отъ Бѣлгорода къ Окѣ и къ Дону шла не прерывающаяся цѣпь засѣкъ, городковъ, то-есть укрѣпленій и острожковъ. Эта такъ-называемая Бѣлгородская черта, плодъ мудрости близкаго боярина царя Ѳедора Ивановича, Бориса Годунова, ограждала Московское государство отъ крымскихъ и ногайскихъ набѣговъ. По этой сторожевой чертѣ, отъ сторожи къ сторожѣ, разъѣзжали съ Благовѣщенія (25го марта) до Филиппова заговѣнья (15го ноября) станишники и служилые люди. При вѣсти объ опасности гонцы перевозили воеводскія отписки отъ сторожи къ сторожѣ, а уѣздные жители «по опаснымъ вѣстямъ, безъ мотчанья (не мѣшкая), съ женами и дѣтьми бѣжали въ города, и потому запасы и всякіе животы держали въ городѣ, а достальной хлѣбъ устраивали въ ямы». Обыкновенно, въ набѣгахъ, Крымцы съ запасными лошадьми становились кошемъ между рѣками Кшеневою и Ольховою, а наѣздники ихъ, черезъ рѣку Сосну, врывались изгономъ въ Тульскую сторону. Ограбивъ селенія и захвативъ полонъ, хищники утекали къ своему кошу. Поэтому, въ наказѣ курскому головѣ ливенскій воевода Нелюбъ напоминалъ: «провѣдывати кошъ гдѣ покинутъ, и идти на кошъ, и взявъ кошъ, и отступя съ людьми къ Путивлю или въ который городъ, самому пробраться съ лучшими Черкасы на лучшихъ конѣхъ идти на Татары. Къ которой украйнѣ ближе, сзади на нихъ приходить». И Бѣлгородская черта сторожила и дозирала Татаръ и прочихъ воровскихъ людей на всѣхъ сакмахъ и перелазахъ, милостью Божьею и государевымъ счастьемъ успѣшно отражая грабителей.

Когда солнце стало на полудни, допекая голову, Ера глотнулъ изъ тыквяной бутыли; затѣмъ лепешка съ коноплянымъ сѣменемъ, произведеніе толстыхъ Арининыхъ рукъ, не замедлила отправиться въ объемистый Еринъ ротъ.

— Тутъ не до жиру, быть бы живу, проговорилъ Ера. Откашлянувшись и приложа руку ко рту, онъ затянулъ было себѣ подъ носъ пѣсню, но вдругъ остановился и смолкъ, пристально вглядываясь въ траву.

Вожа остановилась. Живое безпокойство охватило ее, и всѣ глаза станишниковъ и стрѣльцовъ заслѣдили за Ерой. Опытный вожакъ слѣзъ съ коня и съ чумбуромъ въ рукѣ припалъ ухомъ къ землѣ. Съ минуту, дюжее тѣло его лежало на землѣ, какъ бы спрашивая ее о томъ что его безпокоило. Тихо стояла степь. Эту стихшую жизнь горячаго полудня, казалось, можно было подслушать только ухомъ. Для глазъ все было неподвижно въ томъ полномъ безмолвіи что такъ близко человѣческой душѣ въ свѣтломъ и горячемъ блескѣ лѣтняго полудня. Ера поднялся. Глѣбъ и вожа тревожно ждали что онъ скажетъ.

— Орда! произнесъ наконецъ вожакъ, увѣренно показывая рукою прямо на югъ. — Передовой татарскій загонъ близко.

— Гдѣ жь ты ихъ видишь? спросилъ голова.

— Тамъ я вижу собаку Татара гдѣ тебѣ не увидѣть, честной голова, сказалъ Ера, съ самохвальствомъ: — днемъ не ищи Татара за землѣ — не увидишь; а ищи Татара днемъ подъ землей — услышишь. Хитра бритая собака! Подползетъ какъ гадина, живьемъ скрадетъ!

Незнакомый съ условіями степной войны, Глѣбъ смотрѣлъ туда гдѣ Ера указалъ врага. Между тѣмъ вожакъ не терялъ понапрасну времени. Сдѣлавъ нѣсколько широкихъ круговъ, онъ указалъ Глѣбу на листы конскаго щавеля, чуть замѣтно примятые, и на свѣжій конскій пометъ. Глѣбъ пересталъ сомнѣваться въ близости Татаръ. Съ минуту вожакъ простоялъ на мѣстѣ, какъ ищейка расширивъ носъ и нюхая. Повернувшись по направленію легкаго вѣтерка, онъ пошелъ въ сторону, махнувъ рукой слѣдовать за собой.

— Куда ты свернулъ? спросилъ Глѣбъ.

— Ко Пселу-рѣкѣ, голова.

Скоро засвѣжѣвшій воздухъ указалъ вожъ близость рѣки. Потные кони и усталые станишники жадно пили чистую воду Псела. Пологіе берега, почти въ ровенъ съ водой; песчаное дно желтѣлось подъ мелкою водой, обѣщая надежный бродъ. Съ незапамятныхъ временъ бродъ этотъ служилъ татарскимъ перелазомъ, то-есть переходомъ, при набѣгахъ на Курскъ, Рыльскъ, Ливны и Тульскую сторону. Ера неутомимо разглядывалъ слѣды конскихъ копытъ выдавленныхъ въ сыромъ пескѣ.

— Крымская подкова, увѣренно сказалъ вожакъ, указавъ на гладкій круглый слѣдъ безъ шиповъ, явственнѣе другихъ отпечатавшійся на береговомъ лескѣ. — Прошли вчера, послѣ дождя, стало вечеромъ; дождевая туча тутъ-то стояла. Ну, голова, береги вожу. Отошли мы отъ своихъ далече; надо Татарву злую на вѣтру держать, а самимъ подъ вѣтромъ; для того я свернулъ вожу ко Пселу-рѣкѣ.

— Дѣлай какъ знаешь, на то вожакъ ты взятъ, перечить тебѣ не буду, отвѣчалъ Глѣбъ: — только не мѣшкай.

— А ты не торопись, голова, какъ разъ дѣльцо обдѣлаемъ: — вѣдь бродъ-то затрудненъ.

Ера указалъ рукой за рядъ заостренныхъ дубовыхъ паль, высовывавшихся изъ воды, по серединѣ рѣки; вода плескалась, дробясь о пали въ мелкія брызги; глухо шумѣла и сердито лѣнилась рѣка сталкиваясь съ огромными пнями, наваленными съ явною цѣлью сдѣлать бродъ непроѣзжимъ.

— Вонъ тамъ, братцы, гляди, не зѣвай, глубокія бучалы покопаны, обратилъ Ера вниманіе вожи на легкую зыбь, серебрившуюся и отражавшую голубое небо.

Ера спокойно далъ добрую плеть Полкану, храпѣвшему и заторопившемуся въ водѣ, и закружился межь затопленныхъ колодъ и глубокихъ копаней, какъ бы насквозь видя воду. Храпя и настороживъ уши, Полканъ весь ушелъ въ воду, высоко подымая изъ нея свою голову. Въ одномъ мѣстѣ Ера поплылъ. Слѣдя за малѣйшими движеніями его, станишники благополучно выбрались на другой берегъ; Глѣбъ послѣдній. Предчувствіе его, основанное на томъ что вожу не встрѣтилъ, по обычаю, дневальный станишникъ изъ Отлетной сторожи, говорило ему о печальной ея участи. Онъ не ошибся.

— Никакъ въ Отлетной-то нашей скверно, голова! замѣтилъ ему вожакъ: — станишниковъ не видать.

— Сюда, сюда! кричали испуганные севрюки изъ густаго лозника, обсѣвшаго берегъ.

Продравшись сквозь юзникъ, вслѣдъ за Ерой, Глѣбъ очутился предъ высокимъ бугромъ, на вершинѣ котораго чернѣлся валъ и на немъ крѣпкій частоколъ. Сильный запахъ гари и пустая смотрильня, попросту камышевый навѣсъ на четырехъ высокихъ дубахъ, стоймя врытыхъ въ землю съ досчатою площадкой для караульнаго, вмѣстѣ со сгорѣвшими воротами и вереями, сразу сказали вожѣ о случившемся. Нѣсколько убитыхъ горбоносыхъ ногайскихъ коней валялось близь воротъ…. Внутренность разоренной сторожи убѣдила вожу что защитники ея легли въ жестокой сѣчѣ. Двѣнадцать голыхъ труповъ валялись, тамъ и сямъ, вокругъ сожженой избы. Слишкомъ тридцать бритоголовыхъ, усатыхъ, изжелта-темныхъ труповъ окружали погибшихъ станишниковъ; однѣ и тѣ же хищническія руки раздѣли и эти бѣлыя, и эти темныя тѣла.

Глубокимъ вздохомъ облегчилъ Глѣбъ свою грудь при такомъ тяжеломъ зрѣлищѣ.

— Стоя у кладбища всѣхъ не оплачешь, голова, замѣтилъ Ера: — веди вожу. Гайда, ребята!

Вожакъ не замедлилъ привести отрядъ въ темный сосновый боръ.

— Время ночное, голова, сказалъ Ера: — иной часъ ищешь куму, а попалъ на дядю Кузьму. Заночевать бы.

— Какъ знаешь.

— Ну-ка, кривой сватъ, корми тутъ съ вожей коней; только чуръ не разсѣдлывать, огня не зажигать, пѣсень не пѣть, голосу не подавать. Кто къ жонкѣ али къ дѣвкѣ своей вернуться хочетъ — не зѣвай, братцы: Татаръ скрадетъ. Слышь, ни гу-гу, ни цыцъ! Словно померли всѣ; рты набейте толокномъ, водкой залейте, только ни-ни! А коней, разнуздавши, на чумбурахъ держите; и, слышь, какъ выстрѣлъ услышите, въ то жь число на конь всѣ и ждите въ готовности. Гляди жь мнѣ, кривой глазъ, а то я тѣ другой вышибу…. Ну, голова, не солоно хлебавши, прокоротаемъ ночку на конѣ самъ-третей съ Богомъ! Ѣдемъ-ка до бѣла-свѣта сосны считать, сказываютъ много ихъ во сыромъ бору стоить!

— Куда жь поѣдемъ? спросилъ Глѣбъ, не рѣшаясь покинуть безъ себя вожу въ такомъ опасномъ мѣстѣ и ночью.

Ера обидѣлся.

— Не перечь Ивашкѣ, голова, коли меньше его знаешь; сказалъ онъ: — а коли самъ больше Ивашкинова знаешь, такъ Ивашка прочь поѣдетъ, а ты оставайся и самъ себѣ помогай….

— Полно врать, Ера! воскликнулъ Глѣбъ. — Время ли попусту языкъ чесать? Я готовъ за тобой.

— Куда голова туда и руки! Ера засмѣялся.

Строго подтвердивъ Сычу и вожѣ исполнять распоряженіе вожака, Глѣбъ послѣдовалъ за нимъ, невольно положивъ руку на саблю когда они очутились въ сумракѣ нависшихъ сосенъ.

— Буди благонадеженъ, голова, хвастливо сказалъ вожакъ; — воръ Ивашка скрадетъ самого мурзу Саламата, не только что дѣвку.

— Господи! Глѣбъ вздохнулъ: — помоги мнѣ освободить изъ полона боярышню, отдамъ тебѣ Ера все что имѣю.

— Толкачъ муку покажетъ, голова. — Ера засмѣялся: — Аль я не всѣмъ ворамъ воръ?

Самоувѣренность вожака воскрешала надежды Глѣба. Мысль что она можетъ быть освобождена подкрѣпляла юношу лучше пищи, лучше освѣжительнаго сна. Быстро смеркалось и скоро стемнѣло совсѣмъ.

— Эва, заголосили! замѣтилъ Ера, прислушиваясь къ завыванію волковъ: — должно муровьятникъ близко.

Вдругъ огонекъ, брызнувшій изъ-за вѣтвей, остановилъ путниковъ. То былъ не тотъ радостный, яркій огонекъ что веселить припоздавшихъ людей надеждой на ночлегъ и ужинъ; замѣтивъ огонь, въ такую пору и при такихъ обстоятельствахъ, путники наши невольно насторожились. То не былъ тотъ огонь увидя который усталые кони, чуя отдыхъ и кормъ, прибавляютъ шагу; напротивъ, оба коня остановились какъ вколаные, точно поняли опасенія своихъ вершниковъ. Недоумѣвая и схватясь за саблю, Глѣбъ обратился къ Ерѣ, но тотъ спокойно продолжалъ путь.

— Гдѣ жь огонь? шепотомъ спросилъ Глѣбъ Еру, не мало удивленный тѣмъ что путеводная звѣзда ихъ, ярко блеснувшая въ темномъ борѣ, скрылась именно въ ту минуту когда они ее достигли.

— А вотъ! — Ера указалъ на багровый въ темнотѣ дымъ, который клубился высоко, озаряя сосны, какъ словно руками хватавшія эти переливающіеся дымные клубы своими черными вѣтвями. На небольшой опушкѣ полулежалъ старый человѣкъ, казакъ, по виду изъ тѣхъ безпокойныхъ Южнорусовъ что въ то время назывались Черкасами. Въ грязной холщевой рубашкѣ, грязныхъ полосатыхъ штанахъ на очкурѣ, въ высокой бараньей шапкѣ, совсѣмъ на затылкѣ, съ бритою головой и подбородкомъ и длинными, сѣдыми висячими усами, лѣсной обитатель наслаждался тепломъ погасавшаго костра. Сѣдыя нависшія брови придавали его сухому лицу, съ рѣзко осунувшимися скудами, мрачное выраженіе. Ноги, въ длинныхъ гайдамацкихъ сапогахъ, привольно разбросались себѣ по травѣ. Въ черномъ отъ колоти котелкѣ, соблазнительно для слуха путниковъ, урчалъ бѣлый кипень; котелокъ висѣлъ надъ огнемъ на желѣзномъ крючкѣ, привязанномъ къ суку. Вспыхнувшій съ новою силой огонь, пожирая валежникъ, озарилъ огромную и важную фигуру гайдамака Шутки, и торбанъ на его колѣняхъ. Огромная черная тѣнь дожилась по всей опушкѣ и всползала на сплошную стѣну желтѣвшихся сосновыхъ стволовъ. Задремавъ, старый гайдамакъ, казалось, не слыхалъ приближенія путниковъ, быть-можетъ заслушавшись шумнаго лѣснаго говора. Но чуткое ухо его не замедлило обнаружить ихъ въ ту минуту когда они, освѣщенные костромъ, появились на опушкѣ. Первымъ движеніемъ его было, не подымаясь, схватить лежавшую возлѣ саблю и осмотрѣться чтобъ увѣриться не окруженъ ли онъ? въ чемъ опасность? Убѣдясь что ихъ только двое, гайдамакъ успокоился, и лѣниво бросивъ саблю, не далъ себѣ труда ни встать ни всмотрѣться въ тѣхъ кто потревожилъ его лѣсной покой.

— Коли въ лѣсу дымъ, стало люди! весело сказалъ Ера: — Дѣдъ лѣшій! Слышь, дѣдъ лѣшій! Куда тя нелегкая занесла! крикнулъ ему Ера, не замедлившій признать въ немъ торбаниста-гайдамака Ваську-Шутку, полу-хохла, полу-Цыгана, но цѣлаго разбойника, съ кѣмъ столкнулся въ Теребужскомъ лѣсу, въ шайкѣ Косолапа.

При такомъ нелестномъ прозвищѣ, гайдамакъ угрюмо покосился черезъ плечо на дерзкаго вершника и, съ своей стороны, призналъ въ немъ пьянаго бродягу когда-то добросовѣстно осушившаго его баклагу. Онъ было приподнялъ свои нависшія брови и сверкнули было бѣлки его черныхъ глазъ; но сейчасъ же, какъ только онъ убѣдился въ чемъ дѣло, брови опустились и бѣлки закрылись. Отвѣчать бродягѣ онъ, повидимому, не намѣревался.

Привязавъ чумбуры разнузданныхъ коней къ соснѣ, Ера, а за нимъ Глѣбъ, подошли къ костру и расположились возлѣ какъ люди имѣющіе равныя права съ хозяиномъ. Не изъ пустаго любопытства испробовавъ есть ли что въ знакомой ему баклагѣ гайдамака, заткнутой травой, Ера съ удовольствіемъ убѣдился что она полна.

— Въ твоемъ лѣсу, будь онъ неладенъ, окромѣ тебя, лѣшаго, только травы, да сосны, да волки! укорялъ онъ его: — Какъ ты сюда попалъ? а, старый чортъ?

— Какъ и ты: ноги принесли.

— А что? небойсь, Годуновскіе-то васъ пробрали до живаго! смѣялся Ера. — На Москву поднялись, слышь, Бориса царя молъ за ноги сволочимъ! Ну, и перевѣшалъ онъ васъ, чертей, по всѣмъ московскимъ осинамъ. И Косолапа вашего, и всю вашу воровскую братью. Какъ только ты удралъ, старый чортъ! Жаль, ей Богу жаль, что не повѣсили тебя за чупрыну. Давно по тебѣ осина плачетъ. Ей Богу! Ну, а все же пріятели мы. Здорово, дѣдъ, нечистая сила! Пображвичалъ я съ вами въ Теребужскомь лѣсу, когда васъ туда налетѣла туча сорокъ и воронъ. Глядь сюда, голова, ей Богу, та самая баклажка! И баклажку, стало, унесъ съ московскаго погрома, старый чортъ! И зубы всѣ цѣлы, ей Богу, всѣ цѣлы! Ай пріятель! подлинно Шутка. Небойсь, винцо-то у тебя не простое! Знаю, братуха, знаю, ты плохаго не любишь. Что жъ ты это баню чертямъ толишь?

— Самъ ты истопникъ дьявольскій. По чужимь котламъ языкомъ лижешь, песъ борзой. — Гайдамакъ мрачно, поставилъ баклагу къ себѣ ближе.

— Полюбился ты мнѣ, чортъ, да порадоваться мнѣ съ тобой въ лѣсу нечѣмъ, ей Богу!

Ера грустно глянулъ на баклагу. Гайдамакъ только сопѣлъ, нахмуривъ щетинистыя брови и вздергивая длиннымъ висячимъ усомъ.

— Не сорвался ли ты, чортъ, съ самой что ни на есть высокой московской сосны, чупрына хохлацкая, да и онѣмѣлъ оттого? сострилъ Ера надъ упорнымъ молчаньемъ торбаниста. — Ну, коли ты на слова скупъ, я на вино не скупъ.

Ера крякнулъ, приложилъ губы къ своей тыквѣ и послѣ добрыхъ глотковъ передалъ ее гайдамаку.

— Погреба нѣтъ, а безъ вина не живу, замѣтилъ гулящій человѣкъ Глѣбу. — Ишь ты, хохлацкая образина, пучокъ себѣ отпустилъ людямъ на посмѣяніе, себѣ на посрамленіе! указалъ онъ на пукъ длинныхъ волосъ висѣвшихъ съ выбритой макушки гайдамака, когда тотъ снялъ шапку чтобы хлебнуть изъ Ериной бутылки.

— Знатный спотыкачъ! пробормоталъ онъ, крякнувъ съ удовольствіемъ, и сплюнулъ далеко межь переднихъ зубовъ.

Тыквянная бутыль въ другой разъ обошла кружокъ пріютившійся у огня и не замедлила оказать свое благотворное вліяніе даже на мрачнаго гайдамака.

— Близокъ Татаръ, дѣдъ? спросилъ его Ера.

— Въ Дуванной балкѣ, коли слыхалъ.

— Дуванную-то балку! Ера усмѣхнулся: — Ты спроси чего не слыхалъ Ивашка; а чего, случилось, не слыхалъ, то видалъ. А балка степовая за Бѣлымъ городомъ; Татаръ, въ той балкѣ, какъ набѣжитъ, дуванъ дуванитъ.

— Татаръ въ Дуванной балкѣ, повторилъ гайдамакъ, мѣшая палкой огонь и снова надѣвая на затылокъ шапку: — А въ томъ кошѣ полонянка, боярская дочь. Саламатъ-ханъ себѣ въ жены ведетъ….

— А скрасть часомъ можно ту полонянку, дочь боярскую, чулрына? спросилъ Ера.

Гайдамакъ подумалъ, снова хлебнулъ изъ тыквянвой бутыли и сплюнулъ далеко, межь переднихъ зубовъ.

— Скрасть ту полонянку дѣло не шуточное, сказалъ онъ, глядя на огонь.

При этихъ словахъ Глѣбъ бросилъ ему тяжелую кожаную кису, со звономъ брякнувшую у его ногъ. Схвативъ кису съ быстротой, не шедшею къ его суровому виду, гайдамакъ развязалъ мѣшокъ и жадно глянулъ на сверкавшіе при огнѣ золотые кораблевики и серебряные рубли.

— Достанешь полонянку, дочь боярскую, ровно столько же заплачу тебѣ, старикъ! воскликнулъ Глѣбъ.

— Гм! пробормоталъ гайдамакъ, хмурясь. — Хочу ту боярскую дочь достать, съ рѣшимостію сказалъ онъ помолчавъ и бережно пряча кису въ карманъ набойчатыхъ въ дегтю штановъ.

— У вора Татара перекрасть худаго мало, а чести много, добавилъ Ера. — Помогай вамъ какъ знаешь, чортъ; учить тебя нечего, ну а боярскую дочь скрадь безпремѣнно, голова казны своей не пожалѣетъ.

— Гм! снова крякнулъ гайдамакъ, взявшись за свою баклагу, къ несказанной радости гулящаго человѣка. Приподнявъ сѣдыя брови, гайдамакъ отлилъ изъ баклаги и передалъ ее Глѣбу, выпившему ради хорошаго оборота дѣла.

— Такихъ ворищъ какъ мы съ тобой, чупрына, хватитъ и не на такое дѣло, хвалился Ера, послѣ баклаги: — кажись мѣсяцъ съ неба скрадемъ, не токмо дѣвку! А ужь, слышь, красавица писанная; голова, слышь, обсыплетъ насъ золотомъ царскимъ. Богъ меня убей!

— Освободите мнѣ боярышню, и заплачу каждому изъ васъ по такой кисѣ, сказалъ Глѣбъ: — только на что надѣешься ты старикъ? У бея вокругъ шатра сторожа, да вдобавокъ кошъ, а ты одинъ.

— Одинъ въ полѣ не воинъ, глубокомысленно замѣтилъ гайдамакъ, прикладываясь къ баклагѣ и передавая ее Ерѣ.

— Одинъ гусь поля не вытопчетъ, добавилъ гуляка, хватаясь за баклагу.

— У меня въ кошѣ Татаръ есть пріятель, пояснилъ Глѣбу гайдамакъ: — онъ гайдамачитъ съ нами по здѣшнимъ по всѣмъ мѣстамъ и всякъ буеракъ знаетъ. Онъ у нихъ поводыремъ, эти Татары больше перволѣтченки, впервой набѣжали со степовъ.

— Ладно, чулрына, понимаю! одобрялъ гайдамака Ера. — Ты только подумалъ о Татарѣ своемъ, а а все понялъ, какъ и что….

— Золота-серебра мѣшокъ возьметъ Чичакъ и полонянку тебѣ скрадетъ: не даромъ же шайтаномъ прозванъ, сказалъ гайдамакъ. — А возьметъ мѣшокъ золота-серебра Чичакъ за полонянницу, а тебѣ дать ему надо.

— Не горюй, голова, достанутъ тебѣ твою красавицу писаную добрые люди, успокоивалъ Глѣба гулящій человѣкъ. — Мы съ нимъ на это просты, голова: кто купитъ, тому слуги. Свой своему поневолѣ братъ.

V.

Не отъ пламечка, не отъ огничка

Загаралася въ чистомъ полѣ ковыль трава,
Добирался огонь до бѣлаго камешка.
Что на камушкѣ сидѣлъ младъ ясенъ-соколъ,
Подпалило-то у яснаго сокола крылья быстрыя,
Ужь какъ нѣтъ ходитъ младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ, по чисту полю.
Прилетали къ зону соколу черны вороны;
Они граяли, смѣялись ясну соколу;
Называли они ясна сокола вороною:
"Ахъ, ворона ты, ворона, младъ ясенъ соколъ!
Ты зачѣмъ, зачѣмъ ворона залетѣла здѣсь?"
Отвѣтъ держитъ младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ чернымъ воронамъ:
"Вы не грайте, вы не смѣйтесь, черны вороны;
Какъ отращу я свои крылья соколиныя,
Поднимусь-то я, младъ ясенъ соколъ,
Младъ ясенъ соколъ, высокошенько,
Высокошенько поднимуся я, младъ ясенъ соколъ,
Полечу, младъ ясенъ соколъ, по поднебесью,
Опущусь я, младъ ясенъ соколъ, къ сырой землѣ,
Разобью я ваше стадо, черны вороны,
Что на всѣ ли на четыре стороны;
Вашу кровь пролью я въ сине море,
Ваше тѣло раскидаю по чисту полю,
Ваши перья я развѣю по темнымъ лѣсамъ.
Что когда-то было ясну соколу пора-времячко,
Что леталъ-то младъ ясенъ соколъ по поднебесью;
Убивалъ-то младъ ясенъ соколъ гусей лебедей,
Убивалъ-то младъ ясенъ соколъ сѣрыхъ уточекъ.

Памятн. Великор. Народа.

Кошъ спѣшно уходилъ въ степи. Селяметъ-бей выполнилъ свои обязательства предъ старцемъ Власіемъ: освободилъ московскій полонъ и въ тотъ же день пошелъ назадъ. Только боярышню не выдалъ противъ уговора.

— Лучше возвращу русскому дервишу его золото, сознался бей мурзѣ Юсуфу когда надо было выполнить клятву данную старцу Власію.

— А по-моему, бей, и золото бы русское взять, и русскую красавицу увезть въ свой гаремъ, разсудилъ мурза Юсуфъ.

— А клятва!

— Разрѣшаю тебя отъ клятвы невѣрному гяуру, сказалъ Юсуфъ. — Не даромъ мурза Юсуфъ хаджи; не даромъ трикраты поклонился онъ Каабѣ. Я пойду впередъ съ плѣнницей; на требованіе выдачи отвѣчай что полонилъ красавицу мурза Юсуфъ и побѣжалъ себѣ въ улусъ съ радости что на старости добылъ такую жонку лучше которой не найдется гуріи въ садахъ пророка. Веди кошъ къ Дуванной балкѣ; тамъ найдешь меня.

Безконечно разбрасывалась степь между рѣками Сѣвернымъ Донцомъ и Днѣпромъ, съ его лѣвыми притоками: Ворсклой и Поломъ. Косой лучъ ослѣпительно садящагося солнца золотитъ разношерстныя толпы степныхъ лошадей, а степные хищники расположились въ глубокой балкѣ, названной Дуванною потому что съ незапамятныхъ временъ въ этой балкѣ Татары дуванили дуванъ, то-есть дѣлили добычу и русскій полонъ, считая себя здѣсь вполнѣ внѣ опасности быть настигнутыми Русскими. Ихъ здѣсь отдѣляло нѣсколько многотрудныхъ переходовъ по тѣмъ пустынямъ которыхъ избѣгали непривычныя къ нимъ по своему осѣдлому характеру земскія, войска, составлявшія силу московскую и призывавшіяся, по военнымъ обстоятельствамъ, отъ поля и двора. Разчеты Татаръ имѣли основанія. По преданіямъ, достигнувъ Дуванной балки Татары считали себя какъ бы въ предѣлахъ своего юрта; до сихъ поръ еще не проникала сюда сторожевая русская рать или русская погоня: неподалеку начинали уже встрѣчаться кочевья Ногаевъ Казыева улуса.

Селяметъ-бей, при помощи неизмѣннаго своего совѣтника Юсуфа, раздѣлилъ русскія деньги между карачами, мурзами, и всѣми Татарами, сообразно роду и заслугамъ каждаго, по приговору коша; понятно, онъ не обдѣлилъ ни себя, ни совѣтника. Веселые клубы дыма вились по низменнымъ берегамъ узкой степной рѣчки; быки и бараны, захваченные вопреки клятвѣ бея Юсуфомъ, распространяли въ воздухѣ пріятный залахъ шашлыка. Конскіе косяки, дымъ костровъ, толпы Татаръ, валявшихся въ тѣни изломовъ балки въ разноцвѣтныхъ бешметахъ; Ногайцы въ однообразно-пыльныхъ верблюжьихъ штанахъ, нагольныхъ овчинныхъ курткахъ и низенькихъ овчинныхъ шапкахъ на затылкѣ, все это, перемежаясь живыми луговыми цвѣтами, исчезало въ изворотахъ балки, обступавшей тихую, голубѣвшую степную рѣчку. На мѣловыхъ бокахъ балки догоралъ знойный день. Лошади паслись съ сѣдлами на спинахъ, не сходившими съ нихъ во все продолженіе набѣга, другой мѣсяцъ. Строптивые и безпокойные жеребцы были стреножены ременными чумбурами. Подобравшія животы, какъ борзыя, но не потерявшія своей выносливости, горбоносыя высокозадыя ногайскія лошади жадно щипали мягкую траву. Кошъ представлялъ оживленный видъ; слышалась заунывная татарская жалейка, ей вторили горловые звуки степной пѣсни. Татары возвращались къ своимъ ханамъ веселые: удачный набѣгъ далъ имъ золото вмѣсто полона, обременительнаго въ пути и трудно сбываемаго. Бей Селяметь и мурза Юсуфъ наслаждались вечернимъ кейфомъ у походнаго шатра. По обыкновенію, Селяметъ лежалъ на коврѣ, подложивъ подъ голову сафьянную подушку; старый мурза сидѣлъ поджавъ подъ себя ноги, закрывъ глаза и опустивъ голову, какъ правовѣрный совершившій вечернее омовеніе. Орлиный носъ его уперся въ длинные усы, бѣлые какъ блестящій шелкъ, сливавшіеся съ бѣлою бородой; длинный стамбульскій чубукъ, стиснутый въ зубахъ, словно забытъ и не дымится; заплывшее жиромъ лицо стараго мурзы было красно отъ жара, и его пробили крупныя капли пота. Не тяжелыя думы сомкнули глаза мурзы и надвинули сѣдыя брови, а то спокойствіе которое вкушаетъ чувственный, вѣрующій въ рокъ человѣкъ, покончивъ съ трудами и опасностями. Старый сластолюбецъ видѣлъ уже «окомъ своихъ пожеланій» нѣгу гарема.

Далеко и нестройно бродятъ думы и Селяметъ-бея. Неукротимый степной наѣздникъ, сынъ воли и войны, вспомнилъ такой же день, догоравшій на скалахъ Айдора, столпившихся кругомъ глубоко врѣзавшагося въ берегъ зеленоватаго моря. Расплавленнымъ золотомъ, милліономъ ослѣпительныхъ огней и драгоцѣнныхъ камней дробится прощальный лучъ въ густомъ, маслянистомъ, лазоревомъ лонѣ моря. Оно дышетъ и игриво-волнистою зыбью лижетъ звонкія, зелено-мшистыя снизу, скалы. Эти сѣрыя съ черными узорами скалы своими вершинами, какъ полированнымъ зеркаломъ, отражаютъ горячее, будто утомившееся солнце. Стаи дельфиновъ играютъ на спокойной поверхности моря, а въ него опрокинулось все небо, всею своею глубиной, ширью и синевой. Музыкальный ропотъ морскаго прибоя, съ тѣмъ звономъ что издаетъ вѣтеръ прикасаясь ко скважинамъ огромныхъ раковинъ, или разбиваясь о сухой тростникъ, широкими, мягкими аккордами нарушаетъ жаркую тишину; какъ бы изъ множества согласно подобранныхъ струнъ невидимый Эолъ добываетъ эти ноты, удивительныя и неотразимо дѣйствующія на человѣческую душу. Разливая красоту и счастье, прощальный лучъ золотитъ купы стройныхъ чинаръ и тополей, широковѣтвистыхъ орѣховъ. Благоуханія цвѣтущаго миндаля и роскошныхъ розъ вдыхаетъ Селяметъ, и кажется ему что эти чудные зеленые, блестящіе и дышащіе чинары, тополи, миндали и орѣхи неподвижно уставились въ синее небо каждою своею вѣткой и листомъ, уставились всякимъ благоуханнымъ бѣлымъ лепесткомъ и какъ бы въ нѣмомъ изумленіи созерцаютъ красоту синяго неба, и не въ силахъ выйти изъ-подъ обаянія его жаркой нѣги. Въ тѣни покоится роскошное, съ бронзовымъ оттѣнкомъ, тѣло молодой женщины. Только-что проснувшееся сладострастіе ясно и опредѣленно выражается на прекрасныхъ, правильныхъ чертахъ круглаго лица съ жаркими, какъ персикъ, ланитами, оттѣненными шелкомъ черныхъ косъ. Ея горячія малиновыя губы ждутъ поцѣлуя… Но отчего же не радуетъ его теперь воспоминаніе о страстной любимицѣ его гарема, красавицѣ Зюлейкѣ? Отчего поблѣднѣлъ онъ отъ безсонницы? Оттого поблѣднѣлъ онъ что русская плѣнница недоступна ни его мольбамъ, ни ласкамъ, ни угрозамъ. Всю прошлую ночь Селяметъ-бей напрасно старался овладѣть «блѣдною христіанкой», только горькія слезы и сопротивленіе глубокаго отчаянія были отвѣтомъ на всѣ его домогательства. Ласки, угрозы, дары, все было напрасно. Твердая рѣшимость молодой христіанки сохранитъ свое цѣломудріе поселяла въ душѣ бея непонятное для него новое смущенье. Образъ блѣдной христіанки все глубже и глубже проникалъ въ сердце князя, и мечтанія овладѣть ею не покидали его ни за конѣ, ни въ шатрѣ.

Старый Юсуфъ, конечно, понималъ въ чемъ дѣло.

— Пятый разъ закатывается солнце, бей, сказалъ онъ. — Пятую ночь христіанская красавица раздѣляетъ кровъ твой: отчего жъ, замѣчаютъ мои старые глаза, не веселъ бей? Развѣ все что добыто священнымъ джихадомъ, во имя Аллаха, не твоя собственность? Не суши сердца печалью; возлежа на коврѣ отдохновенія, подкрѣпляй тѣло, витязь пророка, и по слову Корана приведи гурію земли невѣрныхъ въ свой меджлисъ рабыней и наложницей.

Появленіе новаго лица прервало разговоръ. По его щегольской бараньей шапкѣ, длинной коричневой курткѣ обшитой позументами и коричневымъ широкимъ шальварамъ изъ тонкаго сукна съ широкимъ пестрымъ поясомъ изъ свернутой турецкой шали, за которымъ былъ заткнутъ дорогой дамасскій канджаръ, можно было безошибочно узнать въ немъ бахчисарайскаго Караима. Смуглое, почти черное съ зеленымъ отливомъ лицо, худощавое и съ узкимъ лбомъ, блестѣло отъ пота. Большіе бѣлки черныхъ лукавыхъ глазъ, раздѣленные длиннымъ горбатымъ носомъ, сверкали, какъ бы отражая затаенный до времени злой смѣхъ. Чуть не отъ глазъ худыя щеки пробивала черная, какъ уголь, борода. Подстриженные ради опрятности усы придавали ему видъ хитрой кошки. Кошачья ухватливость вообще рѣзко бросалась въ глаза. Караимы были странствующими купцами Крымскаго юрта. Они или сопровождали кошъ въ набѣгѣ, или встрѣчали его далеко въ степяхъ, чтобы захватить товаръ получше изъ первыхъ рукъ. Дуванная балка была мѣстомъ откуда начинались степные базары; тутъ продавались русскія лошади и русское добро вмѣстѣ съ русскими людьми. Бахчисарайскій Караимъ Ясій, въ степяхъ странствующій купецъ, а въ Бахчисараѣ саррафъ, то-есть ростовщикъ, всегда первый встрѣчалъ возвращеніе коша изъ Руси. На этотъ разъ чутье Караима обмануло его: кошъ возвращался безъ полона; онъ объ этомъ узналъ тотчасъ какъ кошъ расположился на ночлегъ, а равно и о томъ что Селяметъ-бей везетъ красавицу знатнаго рода.

— Рабъ твой Ясій лобызаетъ твои бабуши, побѣдоносный бей Селяметъ-Гази, обратился къ нему Караимъ, низко кланяясь, дотрогиваясь рукою до земли, до своего лба и груди. — Да славится мудрость аги-Юсуфа! продолжалъ онъ извиваться предъ мурзою. — Ясій кланяется бородѣ его!

Взглядъ холоднаго равнодушія былъ отвѣтомъ Караиму.

— Пожаловалъ ты вовремя, Ясій, помолчавъ сказалъ Юсуфъ, — только дувана дуванить кошъ не будетъ; полона русскаго не взяли — продать нечего; а русское золото любите не вы одни саррафы; золота Татары не продаютъ.

Караимъ невесело оглянулъ кошъ.

— Такъ купить нечего? переспросилъ онъ.

— Во имя Аллаха, сказалъ мурза не охотно: — перестань вколачивать свои слова въ воздухъ, Ясій. Сказано тебѣ: полона нѣтъ, окупъ взятъ. Ничего не выведено, какъ видишь, кромѣ этихъ косяковъ, подвернувшихся подъ руку Ногайцамъ.

— А молодая христіанка? спросилъ, не утерпѣлъ, Караимъ, покосившись бѣлками своихъ черныхъ глазъ на бея, при чемъ узкое зеленоватое лицо его исказилось скверною улыбкой, открывшею рядъ бѣлыхъ зубовъ.

— Селяметъ-бей — сахибъ (повелитель) головы и распорядитель жизни этой плѣнницы, сказалъ мурза тономъ по которому Караимъ могъ бы догадаться что плѣнница товаръ не продажный. Но алчность вѣрнаго барыша помѣшала Караиму понять слова мурзы.

— За красавицу-христіанку Ясій далъ бы много цехиновъ и въ придачу къ нимъ темную невольницу на выборъ, произнесъ онъ, впрочемъ не совсѣмъ рѣшительно и ни къ кому не обращаясь.

— Нагаекъ! воскликнулъ вдругъ бей, приподнимаясь на локоть и бросивъ на купца огненный взглядъ.

Десятокъ полунагихъ мускулистыхъ Татаръ, овчинныя куртки которыхъ, мѣхомъ вверхъ, просыхали на солнцѣ, обсыпали шатеръ съ нагайками въ рукахъ, и съ раболѣпнымъ безмолвіемъ ожидали указанія на кого понадобятся ихъ нагайки.

— Нагаекъ! повторилъ бей, указавъ движеніемъ головы на Ясія, трепетавшаго какъ осиновый листъ въ бурю.

Въ мигъ здоровенный Татаринъ взвалилъ къ себѣ на широкую спину Ясія, какъ мясникъ взваливаетъ барана, и десять нагаекъ рѣзво зашлепали по коричневой курткѣ и шальварамъ несчастнаго, заоравшаго не своимъ голосомъ и корчившагося отъ нестерпимыхъ ударовъ…

— Ясій на этотъ разъ промѣнялъ свои обрѣзанные цехины на нагайки, сострилъ Юсуфъ къ удовольствію засмѣявшагося Селямета, махнувшаго Татарамъ рукой.

Нагайки опустились, крики смолкли: освобожденный Караимъ, не оглядываясь, спотыкаясь и ничего не видя за слезами, побѣжалъ, какъ угорѣлый, возбуждая хохотъ и насмѣшки Татаръ.

Забившись въ темный уголъ шатра, обезсиленная продолжительною ѣздой на конѣ въ жаркіе дни, и еще болѣе страданіями духа, бѣдная дѣвушка находилась въ страшномъ забытьи. Снилась ей морозная ночь съ высокими Стожарами.^[4] Глѣбъ посадилъ ее въ сани. Молчитъ она и не шевелится словно себѣ не вѣря; она приняла было его за одного изъ тѣхъ безплотныхъ духовъ что являются порой людямъ предъ смертію; но нѣтъ, то живой Глѣбъ сидитъ съ ней рядомъ, живой Глѣбъ держитъ ее крѣпко чтобы не упала. Лихая тройка мчитъ ихъ. Куда? Въ церковь, вѣнчаться. Онъ любитъ ее. Иначе не могъ бы онъ такъ нѣжно говорить ей такія хорошія слова, не могъ бы такъ нѣжно вынимать ея зазябшія руки изъ мѣховыхъ рукавовъ чтобы согрѣть своимъ горячимъ дыханіемъ. До того хорошо съ нимъ Натальѣ что она забылась на плечѣ Глѣба, и не приходила ей въ голову мысль что значитъ этотъ увозъ. Давно не слышитъ она лая собакъ, не видитъ освѣщенныхъ отцовскихъ хоромъ. Въ невѣрномъ свѣтѣ морозной ночи прыгали предъ ней кони, качалась дуга… Мало-по-малу спокойствіе Натальи замѣняется страхомъ погони, и этотъ страхъ все растетъ и растетъ. Страшный татарскій князь, Селяметъ, скачетъ за санями такъ близко что разгоряченный скакунъ его обдаетъ ее своимъ горячимъ и прерывистымъ дыханіемъ. Вотъ-вотъ схватитъ ее Татаринъ, и она, противъ воли, повинуясь страху, прижалась къ Глѣбу. А татарскій князь настигаетъ. Она чувствуетъ это по волненію съ какимъ Глѣбъ то оглянется назадъ, то погонитъ коней. Боже, какъ быстро они несутся! Наталья боится оглянуться; мерещится ей блестящій клинокъ которымъ Татаринъ замахнулся на ея милаго. Казалось ей, еще мигъ, и Глѣба нѣтъ, и она во власти Татарина. Неужели, Боже, Ты оставилъ бѣдную Наталью! «Татаринъ ссѣчетъ тебя, Глѣбъ!» восклицаетъ она, забывая дѣвичій стыдъ, себя, и страшась лишь за него. «Брось меня Татарину и спасайся. Ты ему не нуженъ, онъ за мной гонится. Я нужна ему. Брось же меня, или будетъ поздно.» Молча глянулъ на нее Глѣбъ и обнажилъ саблю. Боже, сабельные удары! Удары за нее, Наталью! Она собой прикрыла Глѣба, съ рѣшимостью хочетъ принять на себя удары Татарина. Что она, зачѣмъ ей жизнь?

На этомъ мѣстѣ боярышня опомнилась и возвратилась къ дѣйствительности. Дѣйствительность гнела ее своимъ страшнымъ смысломъ. Дѣйствительность эта представилась ей, прежде всего, въ видѣ толстогубаго, жирнаго Калмыка, съ большими серебряными кольцами въ ушахъ и отвратительною, сплюснутою рожей съ кровавыми глазами, напоминавшею морду меделянской собаки. Его голая грудь, конскимъ потомъ вонявшіе верблюжьи штаны и спина исполосованная старыми и новыми ударами нагаекъ производили на боярышню непреодолимое отвращеніе. Со своими толстыми, голыми икрами и толстыми, голыми руками въ серебряныхъ кольцахъ, съ непомѣрно жирною, короткою шеей, съ жирными грудьми, онъ казался ей адскимъ прислужникомъ. Боже, опять онъ! Высунулъ свою безобразную курчавую рожу изъ-подъ бѣлой кошмы отдѣляющей уголъ плѣнницы отъ другой половины шатра; кровавые глаза устремлены на нее, бѣлые зубы оскалились и изъ губастаго рта съ кошачьими усами вылетаютъ хриплые, дикіе горловые звуки, безъ словъ и смысла. Нѣтъ сомнѣнія, онъ нѣмой, и нѣмой, конечно, по волѣ своего господина. Нѣтъ сомнѣнія, своими дикими звуками онъ приглашаетъ плѣнницу подкрѣпить себя горячимъ, только-что изжареннымъ шашлыкомъ, который, мелко изрѣзанный, вмѣстѣ съ горячими ловашами, принесъ онъ на серебряномъ блюдѣ. Онъ киваетъ головой на блюдо, тѣлодвиженіями своими желая пояснить плѣнницѣ значеніе нѣмыхъ звуковъ. На всѣ предложенія раба поѣсть, Наталья отвѣчала отрицательнымъ качаньемъ головы. Понявъ безысходность своего положенія, христіанка рѣшилась погибнуть голодною смертью; уже два дня она упорно отказывалась отъ пищи. На сплюснутомъ черномъ лицѣ, выражавшемъ тупое безстрастіе и сонливую плотоядность, выступала равнодушная насмѣшка и ни малѣйшаго къ ней участія! Звуки протяжной пѣсни раздавшіеся не подалеку шатра обратили на себя вниманіе плѣнницы и ея сторожа. Поставивъ блюдо съ кушаньемъ на землю, Калмыкъ приподнялъ задній уголъ кошмы и такимъ образомъ далъ Натальѣ возможность не только слушать пѣсню, но и видѣть пѣвца. Наталья слушала и, вдругъ, перестала плакать, насторожилась. Она услыхала что-то родное, знакомое въ этой пѣснѣ; мало того, она услыхала русскія слова, произносимыя степнымъ, украинскимъ выговоромъ. Сладкое и сильное чувство потерянной родины охватило Наталью…. Старый голосъ пѣлъ:

Сторона-ль ты моя, сторонушка,

Сторона ль ты родимая,

Родимая, прохладливая!

Знать-то мнѣ на тебѣ не бывати,

Отца съ матерью не видати!

VI.

Знакомый нашъ гайдамакъ Шутка рѣзкимъ, старымъ голосомъ выводилъ унылую степную думу, оттѣняя звуками торбана выразительныя мѣста ея. Свѣся голыя, потемнѣвшія на солнцѣ ноги, онъ сидѣлъ на выдавшемся уступѣ такъ высоко что казался висѣвшимъ надъ татарскимъ кошемъ. Любители всякой музыки, безпечные сыны степей притихли и ближе столпились къ подошвѣ обрыва. Лежа, сидя и стоя, они лѣниво слушали унылые звуки, не понимая словъ пѣсни. Сердцемъ встрепенувшимся и ожившимъ слушала Наталья пѣсню торбаниста, и чѣмъ дальше тѣмъ пуще забирала ее пѣсня. Пѣвецъ прилаживалъ къ старой пѣснѣ новыя слова. Онъ сказывалъ какъ томится въ неволѣ красна-дѣвица, дочь боярская; онъ утѣшалъ заключенницу: налетитъ де добрый молодецъ яснымъ соколомъ, унесетъ де онъ лебедушку въ свое гнѣздо соколиное. Наталья раздумывала надъ смысломъ пѣсни. Ясно, она для нея пѣта. Но кто подослалъ торбаниста? Кто надоумилъ его пропѣтъ такую пѣсню? Некому, кромѣ Глѣба. Наталья не сомнѣвалась въ этомъ. Пѣсня затихла.

Освѣженная ночною прохладой, съ надеждой возбужденною пѣснею гайдамака, Наталья прижалась въ углу шатра. Съ ужасомъ, холодившимъ и знобившимъ ее, вспоминала она прошлую ночь.

— Господи! воскликнула она, внѣ себя, вновь увидѣвъ предъ собой Селямета-бея. И, упавъ на колѣна, горячо молилась о заступничествѣ Коренской Богородицѣ.

Не трогаясь съ мѣста, со скрещенными руками, татарскій князь любовался русскою красавицей на колѣняхъ. Бей всматривался въ блѣдное лицо своей жертвы, на которомъ ясны были для него и ея душевныя муки, и тѣлесное изнеможеніе. Въ эту минуту спокойствіе молящейся христіанки остановило бея; онъ подумалъ что лучше дать прекрасной плѣнницѣ время привыкнутъ къ новому своему положенію. И съ этою мыслью онъ вышелъ изъ шатра.

Долго молилась Наталья. Давно наступила ночь, давно она слышала отвратительное храпѣнье отвратительнаго Калмыка. Спокойно было въ кошѣ. Только фыркали освѣженныя ночью лошади; иногда ржали тамъ и сямъ жеребцы и схватывались кусаться другъ съ другомъ, лягаясь задомъ, пока палочные удары и крики не разгоняли ихъ. Тихая, однообразная пѣсня сторожа-Татарина, сзади беева шатра, отнимала у нкя надежду на спасеніе. «И кто, кромѣ Бога, можетъ меня спасти?» думала она, если неуспокоенная, то укрѣпленная молитвой. Татаринъ-сторожъ вдругъ пересталъ бормотать пѣсню и легонько просунулъ голову подъ кошму шатра.

— Марушка! прошепталъ онъ, коверкая русскія слова: — иди за мной, голова курскій прислалъ, кони ждутъ.

И слова Татарина, и возможность побѣга до того сильно подѣйствовали на Наталью что казалось ей она видитъ все это во снѣ. Безотчетно послѣдовала она за сторожемъ; онъ крѣпко схватилъ ее за руку и смѣло обходилъ спящихъ Татаръ, лошадей и воткнутыя въ землю копья.

Темная звѣздная ночь какъ нельзя лучше пособляла побѣгу. Проводникъ велъ ее берегомъ ручья съ поспѣшностью, которую Наталья объяснила себѣ его боязнію дождаться мѣсяца. Скоро они оставили за собой кошъ, съ его звуками, мало-по-малу совсѣмъ затихшими въ отдаленіи.

— Ну, Марушка, не отставай! тихо обратился провожатый къ Натальѣ, нарушая такимъ образомъ въ первый еще разъ молчаніе и ускоряя шаги: — Татаръ далече, кони близко, молодецъ Марушка!

Задыхаясь отъ быстрой ходьбы, боярышня думала только о томъ какъ бы не отстать отъ проворнаго проводника. Это было для нея тѣмъ труднѣе что она замѣтно подымалась въ гору, на верху которой, показалось Натальѣ, темнѣлась человѣческая фигура. Проводникъ шелъ прямо на эту фигуру, съ каждымъ шагомъ путниковъ принимавшую большую опредѣленность. Наталья догадалась что они выбрались изъ глубокой балки. Проводникъ обмѣнялся съ тѣнью легкимъ свистомъ, и вслѣдъ затѣмъ тѣнь выросла въ высокаго человѣка.

— Есть? спросилъ онъ Татарина кратко и рѣзко.

— Есть, коли не видишь.

Затѣмъ, не теряя попусту дорогаго времени, Татаринъ и встрѣтившій его незнакомецъ подхватили Наталью на руки, какъ перо, и побѣжали съ нею, какъ могли скоро. По ихъ учащенному дыханью, становившемуся все тяжеле, она понимала что спасители ея устали, значитъ пробѣжали порядочное пространство. За сильнымъ волненіемъ, овладѣвшимъ ею при сознаніи что она уже не плѣнница, дѣвушка не спрашивала себя: что съ нею будетъ теперь, и кто эти смѣльчаки укравшіе ее изъ многолюднаго коша? Правда, она убѣждена была что смѣльчаки эти посланы Глѣбомъ, но вѣдь это убѣжденіе основано только на словахъ Татарина…. Однако почему же знать этому Татарину объ участіи принимаемомъ курскимъ головой въ судьбѣ плѣнницы? Нѣтъ, тутъ не можетъ быть сомнѣнія. Глѣбъ, непремѣнно онъ ждетъ ее гдѣ-нибудь близко; кому же, кромѣ Глѣба, освободить ее изъ злой татарской неволи? Отецъ старъ, прошло его время. Не оглядываясь, какъ бы боясь увидѣть погоню, утомленная долгою безсонницей и непомѣрномъ напряженіемъ силъ, боярышня впала въ совершенное безчувствіе. Не видѣла и не слыхала Наталья какъ въ маленькой степной балкѣ принялъ ее на свои руки Глѣбъ, какъ привязывалъ онъ дорогую плѣнницу длиннымъ шелковымъ кушакомъ къ себѣ чтобы не упала она какъ-нибудь съ сѣдла во время скачки. Предосторожность эту посовѣтовалъ ему Ера, совершенно отрезвѣвшій; въ его холщевой торбѣ нашелся кстати и шелковый кушакъ, по его словамъ, будто бы найденный «намедни»; но свое «намедни» гуляка пробормоталъ столь неохотно что Глѣбу не нужно было быть знатокомъ человѣческой натуры чтобы догадаться что Ера укралъ кушакъ по своей любимой пословицѣ: «не клади плохо».

— Кабы не нагнали! угрюмо пробормоталъ Шутка, поправляя торбанъ, висѣвшій у него за слиной на тесмѣ вмѣстѣ съ неразлучною баклагой.

— Нагонятъ, щетину-то тебѣ, должно, попалятъ, старый кабанище! ободрилъ его Ера: — Ну, да видно магарычъ поставишь, чортъ; лѣзь на коня, небойсь увезетъ, подъ нимъ столбы подведены вишь какіе. Видано ли то чтобы пьяница пьяницу бросилъ?

И лишь только гайдамакъ, при помощи Еры, усѣлся за нимъ на широкомъ крупѣ Полкана, три коня съ пятью всадниками помчались по степи, направляясь, по звѣздамъ, на сѣверъ.

Долго ли скакали они, Наталья не знала находясь вх безпамятствѣ. Ера съ гайдамакомъ былъ постоянно впереди, а Чичакъ слѣдовалъ за хвостомъ Глѣбова коня, чутко прислушиваясь назадъ. Привычные глаза Еры не только видѣли то чего не видѣли глаза другихъ, но даже угадывали что по его соображенію должно быть направо или налѣво.

— Эхъ, старый лысый дѣдъ! подождалъ бы маленько! воскликнулъ Ера, не охотно примѣтя впереди золото-багряную точку на горизонтѣ, какъ бы очень далекій пожаръ. — То худо что мѣсяцъ намъ въ лицо встанетъ: Татару насъ покажетъ.

Огненная точка не замедлила разойтись въ багровое зарево, все усиливавшееся, какъ бы переливавшееся живымъ свѣтомъ, и вдругъ засіялъ золотой край мѣсяца, а съ нимъ, словно обрадованная, заблестѣла степь и засинѣло небо. Чѣмъ выше подымался мѣсяцъ, тѣмъ ярче становился его свѣтъ, тѣмъ глубже казалась небесная синева, со стыдливо потухающими хороводами звѣздъ; тѣмъ дальше открывалась необозримая степь и опредѣленнѣе ложились тѣни не только отъ несущихся всадниковъ, но отъ всякаго куста, отъ всякой ложбины.

Вдругъ Ера и Чичакъ, скакавшіе нѣкоторое время вмѣстѣ, остановились, ловернувъ коней назадъ и всматриваясь въ степную даль: сердце Глѣба сильно забилось опасеніемъ за ту кто была для него дороже жизни.

— Погоня? не утерпѣвъ спросилъ онъ живо.

— Ногай бѣжитъ! утвердилъ Чичакъ, мотнувъ бритою головой въ бараньей шапкѣ на степь и передернувъ широкими плечами въ аломъ бешметѣ, отчего кривая сабля его звякнула

— Должно бѣжитъ его много! раздумывалъ вслухъ Ера, соображая дальнѣйшія свои дѣйствія.

— Гдѣ жъ вы ихъ видите? спросилъ Глѣбъ, нетерпѣливо, напрасно вглядываясь въ степь. Ера только разсмѣялся, а Татаринъ снова мотнулъ бараньею шапкою и передернулъ широкими плечами.

— Далеко его видать, сказалъ Ера: — потому мѣсяцъ и друга и недруга выдаетъ; вонъ они какъ словно темные кусты маячатся въ полѣ врознь! Да спасибо переду мы взяли. Ну, стоять нечего, голова, съ Богомъ!

Вожакъ, а за нимъ его спутники, снова поскакали. Скоро они очутились на берегу неширокой рѣка.

— Ну-тко, батюшка Пселъ-рѣка, переправь-ка ты насъ на русскую сторонушку, сказалъ Ера, отдавъ Полкана гайдамаку и помогая Глѣбу снять Наталью. — Дай съ вожей встрѣтиться да мало-мальски изъ степовъ выбраться, мы въ поводу заводимъ Ногая, даромъ что прытокъ. Ну, Чичакъ, что бѣльмы выпучилъ: бери головина коня.

Глѣбъ понесъ безчувственную Наталью; гайдамакъ и Чичакъ вели коней. Ера спрыгнулъ съ невысокаго берега, безшумно скрылся въ тростникѣ, густо обсѣвшемъ оба берега, пологіе, въ заводинахъ и плесахъ. Вожакъ не замедлилъ появиться на лодкѣ. Стоя онъ быстро гналъ ее по свѣтлой водѣ весломъ, попираясь въ мелководье.

— Садись, голова честной! пригласилъ онъ Глѣба, помогая ему положить боярышню на сухой тростникъ брошенный на дно лодки, который юноша прикрылъ своей, корзной. Глѣбъ сѣлъ возлѣ боярышни, положа ея голову къ себѣ на колѣна, а Ера расположился на кормѣ, перекинувъ весло для гребли.

— Гоните коней вплавь! приказалъ онъ гайдамаку и Чичаку: — а тамъ, скачите въ боръ что на Кучугурахъ у Отлетной. Вожа тамъ. Велѣлъ де голова готовой быть. Гайда!

Вершники поплыли черезъ рѣку въ то же время какъ легкая лодка скользнула по спящей водѣ, ходко гонимая сильными, но безшумными взмахами весла, только сверкавшаго на мѣсячномъ свѣтѣ брызгами въ ловкихъ рукахъ кормчаго.

Прохлада ночи и покойное движеніе по водѣ мало-по-малу возвратили сознаніе боярышнѣ. Она подняла голову и полулежа медленно осмотрѣлась. При видѣ Глѣба она чуть не вскрикнула, и первымъ движеніемъ ея было встать чтобы не быть такъ близко къ тому къ кому сердце влекло быть еще ближе. Попытка ея пересѣсть едва не опрокинула узкую лодку, и она снова опустилась на свое мѣсто, боясь качнуть челнъ выдолбленный изъ огромной липы. Густая краска покрыла ея лицо, а въ то же время все выраженіе боярышни просвѣтлѣло и улыбалось тою-же мягкою и кроткою улыбкой какою улыбалась весенняя ночь….

— Ночь свѣжа, боярышня, прикройся, замѣтилъ ей участливо Глѣбъ.

— Спасибо, голова, отвѣтила Наталья: — не холодно мнѣ. Но, Бога ради, скажи мнѣ: далеко ли мы отъ Татаръ?

Какъ бы въ отвѣтъ на ея вопросъ изъ степи донеслось конское ржаніе сопровождаемое топотомъ быстро приближавшимся. Не успѣлъ Ера сообразить что дѣлать, и едва успѣлъ Глѣбъ схватить свою нѣмецкую пищаль, съ твердою рѣшимостью умереть защищая Наталью, какъ на самый берегъ выскакало съ полъ-дюжины Нагайцевъ, съ длинными копьями за плечами и большими луками въ рукахъ. Увидѣвъ бѣглецовъ на лодкѣ вблизи берега, степняки осыпали ихъ дикими непонятными ругательствами и стрѣлами. Но только одна изъ нихъ впилась въ плечо Еры, который нѣсколькими ударами весла перерѣзалъ не широкую, но глубокую рѣку, и вогналъ ходкій челнъ въ гущу высокихъ тростниковъ, ломая ихъ и прячась въ мелководной плесѣ закрытой глухою лозовою порослью.

— Ужалила ехидна! сказалъ Ера, вынимая стрѣлу изъ плеча которое она только задѣла, и бросая ее въ лодку. — Ори сколько душенькѣ угодно, да этимъ насъ тебѣ недостать. Ишь разсерчалъ!

Дѣйствительно, судя по частымъ стрѣламъ, теперь безвредно летавшимъ то въ тростникъ, то надъ тростникомъ, судя по неистовымъ завываніямъ дикихъ голосовъ, холодившихъ Наталью, и по попыткамъ Нагайцевъ броситься на коняхъ вплавь, можно было догадаться что они готовы рѣшиться на самую отчаянную мѣру для овладѣнія бѣглецами.

— Господи! молилась про себя Наталья: — не выдай людей Твоихъ исполнившихъ завѣтъ Твой; да не погибнутъ христіане за то что спасли христіанку.

Въ эту минуту усилившіеся крики и шумъ воды, какъ бы разсѣкаемой конскими ногами, стѣснилъ дыханіе бѣдной боярышни ожиданіемъ близкой и большой опасности. Напуганная, она слишкомъ хорошо понимала чѣмъ можетъ кончиться для нея и для ея спасителей до сихъ поръ счастливое бѣгство изъ коша.

— Поплылъ, собака! пробормоталъ Ера, зорко слѣдившій сквозь тростникъ за движеніемъ враговъ: — Ну-ка, голова, дай сюда ружьецо нѣмецкое; сказываютъ, Ивашка кой-когда стрѣливалъ.

Ера привсталъ, приложился въ плывшаго на конѣ Татарина, но не стрѣлялъ пока не успокоился челнъ, закачавшійся отъ его движенія. Между тѣмъ смѣлый Татаринъ переплывалъ глубину рѣки, схвативъ блестѣвшую на мѣсяцѣ саблю въ зубы, съ желѣзнымъ копьемъ, утвержденнымъ на гибкомъ древкѣ, въ правой рукѣ. Погрузясь въ воду вмѣстѣ съ конемъ, онъ торопилъ его ударами ногъ, и то всплывалъ, то уходилъ въ глубь, часто по шею. Наталья уже слышала учащенное усталое дыханіе коня, не видя ни его, ни всадника; помышляя только о жизни боярышни, Глѣбъ напрасно разсматривалъ низменный берегъ, доступъ къ которому былъ невозможенъ, потому что онъ отдѣлялся отъ бѣглецовъ широкою заводилой, мелководною, но илистою и до того поросшею густосплетшимся лозникомъ и камышемъ что нельзя было думать продраться сквозь нихъ.

— Стрѣляй! торопилъ онъ Еру.

— Стрѣлять опять же надо съ расчетомъ, голова, прошепталъ Ера: — на глуби убьемъ его, въ томъ мало толку.

Въ ту минуту какъ задыхавшійся отъ напряженіе степной конь, приподымаясь передомъ, выносилъ своего всадника на мелководье, изъ тростника раздался выстрѣлъ, и далеко, и звонко прокатился по рѣкѣ, переполошивъ водяную птицу, заметавшуюся съ жалобнымъ крикомъ и озадачивъ Татаръ на берегу. Смѣльчакъ подпрыгнулъ въ сѣдлѣ и отчаянно завылъ; конь его сдѣлалъ еще шагъ и вскочилъ въ тростники безъ сѣдока, тяжело шлепнувшагося навзничь въ воду. Дикіе вопли на берегу усилились, и стрѣлы запрыгали по тростнику.

Наталья набожно перекрестилась.

— Заряди, голова! передалъ ему Ера пищаль. — Никакъ другой назадъ поплылъ, не понравилось.

Пока Глѣбъ заряжалъ пищаль, гуляка проворно соскочилъ съ лодки. Пошаривъ вокругъ убитаго Ногая, онъ привелъ за чумбуръ его коня, принявшагося было жевать сочный камышъ.

— Ну, настращали Ногая, оказалъ онъ, по своему обыкновенію шутливо, — только оставаться намъ на рѣкѣ нельзя: выстрѣлъ-то нашъ куда тѣ далече въ степь вѣсть подалъ; того гляди Ногай обсыпитъ берегъ. Ужъ онъ, смѣкаю, шаритъ насъ по всѣмъ мѣстамъ. Хотѣлъ водой къ вожѣ подойти, много ближе, да не придется. Садись, голова, въ сѣдло, а я подсажу къ тебѣ боярышню, и гайда за мной.

— А если Татары переправятся черезъ рѣку и ударятъ за нами? спросилъ Глѣбъ, нерѣшительно исподняя приказаніе Еры.

Вожакъ только засвисталъ межь переднихъ зубовъ.

— Переправятся! усмѣхнулся онъ: — какъ не переправиться! Должно до утра полазаютъ по плесамъ; тутъ не только что конному, ужу не проползти, голова; и такая-то самая переправа, слышь, вплоть до перелаза у Отлетной.

— Какъ же мы выберемся отсюда? спросилъ его Глѣбъ, недоумѣвая.

— Какъ-нибудь выбираться надо, голова, Ера подсадилъ къ нему на сѣдло боярышню. — Гайда!

Наши бѣглецы тронулись по вязкой грязи заводины въ ту самую минуту какъ конскій топотъ и дикіе крики на другомъ берегу извѣстили ихъ о прибытіи новыхъ Татаръ.

VII.

Ужъ какъ что у васъ, дѣвица, выше лѣсу? Еще что у насъ, дѣвица, краше свѣту? Еще что у насъ, дѣвица, чаще лѣсу? Еще что у насъ, дѣвица, безъ умолку? Еще что у насъ, дѣвица, безызвѣстно? Отгадаю, сынъ гостиный, отгадаю; Шесть мудреныхъ загадокъ отгадаю. Выше лѣсу, сынъ гостиный, свѣтелъ мѣсяцъ; Краше свѣта, сынъ гостиный, красно солнце; Чаще лѣсу, сымъ гостиный, бѣлый камень; Безъ умолку, сынъ гостиный, сине-море; Безызвѣстна, сынъ гостиный, Божья воля.

Боярышня очнулась отъ сна при блескѣ прекраснаго утра. Первый взглядъ ея упалъ на молодую, стройную женщину, задумчиво на нее глядѣвшую; первая мысль ея была о томъ гдѣ она. Сознаніе что она наконецъ въ чистомъ жильѣ, возлѣ хозяйки, такой же какъ и она женщины, несказанно ее обрадовало. И было чему радоваться послѣ всего что она только-что пережила, только-что вытерпѣла! Но гдѣ же Глѣбъ? что съ нимъ? Живъ ли?

Безпокойство за Глѣба до того живо высказывалось въ глазахъ Натальи, въ выраженіи ея прекраснаго лица, въ быстромъ движеніи съ какимъ она поднялась съ постели что молодая хозяйка безъ труда поняла душевное состояніе бѣдной боярышни. И могла ли не понять ее черноокая Маруся, все забывшая голоса ради сердца?

— Тѣ-то что тебя привезли изъ полона въ садку спятъ, сказала Маруся боярышнѣ съ добрымъ желаньемъ успокоить ее: — Молодой голова больно усталъ.

— Онъ не раненъ? вырвалось у Натальи, и горячая краска проступила по бѣлому лицу и бѣлой, нѣсколько загорѣлой шеѣ.

— Нѣтъ, отвѣчала казачка, любуясь смущеніемъ боярышни, многое ей объяснившимъ. — Должно онъ поднялся, слыхала словно съ бояриномъ разговаривалъ.

— Съ бояриномъ? Съ какимъ?

— Съ твоимъ родителемъ, боярышня.

— Развѣ отецъ здѣсь? радостно вскричала Наталья, съ рѣшимостью сейчасъ же бѣжать къ отцу.

— Родитель твой встрѣтилъ курскаго голову въ степи, недалече отъ хутора. Сюда привезли тебя, боярышня: была ты на сѣдлѣ у головы, какъ словно обмороченная, знать уходилась. Ужь голова-то тебя бережно, сережно мнѣ подалъ; а самъ, вижу, того гляди съ сѣдла упадетъ; какъ смерть блѣдный, умаялся. Дошелъ до садка, тутъ же на травѣ заснулъ…. А съ коней, слышь, мыло валитъ…. Должно шибко бѣжали и долго, сердечные. Пока встанутъ, покушай, боярышня.

Маруся поставила предъ Натальей миску горячихъ варениковъ и жареную утку. Наталья не заставила себя просить и съ удовольствіемъ позавтракала.

Маруся все время завтрака сидѣла на лавкѣ, напротивъ боярышни, пригорюнясъ и съ грустною улыбкой, не сводя съ нея глазъ. Настоящее положеніе боярышни напоминало Марусѣ то время когда и она была счастлива, потому что любила и была любимою. Серіозные, иногда какъ бы загоравшіеся страстью, большіе черные глаза казачки съ длинными рѣсницами смущали боярышню своимъ упорнымъ взглядомъ; въ этомъ пристальномъ взорѣ боярышня чувствовала сердечное участіи хозяйки, но, помимо участія, чувствовала въ немъ еще что-то чего не умѣла себѣ назвать и что касалось не ея, боярышни, а самой казачки.

— Спасибо, хозяюшка, обратилась къ Марусѣ Наталья позавтракавъ.

— Не за что, красавица, ѣла мало. Маруся вздохнула.

— А гдѣ твой мужъ? спросила боярышня.

При этомъ вопросѣ Маруся чуть не вздрогнула и выпрямилась; грустная улыбка безслѣдно стерлась выраженіемъ какой-то серіозной рѣшимости, сжавшей губы и засвѣтившейся во глубинѣ глазъ.

— Мой мужъ померъ, сказала она глухо и не глядя на Наталью.

— Ты любила его? наивно спросила Наталья.

Она спросила не столько потому что участь красивой женщины занимала ее сколько по какому-то собственному внутреннему запросу имѣвшему отношеніе къ ея собственной судьбѣ.

— Я не любила мужа, глухо проговорила Маруся, видимо блѣднѣя и потупивъ къ полу глаза.

— Почему же? вырвалось у Натальи, недоумѣвавшей какъ женщина можетъ не любить человѣка кого выбрала себѣ въ мужья.

— Потому что я любовника любила! отвѣчала казачка, снова выпрямясь и останова на боярышнѣ свои выразительные глаза.

Такое признаніе молодой женщины удивило Наталью столько же сколько увѣренность съ какою оно было сдѣлано. Только женщина умѣвшая любить могла такъ покойно и гордо сказать что она не любила мужа потому что любила любовника. Тѣмъ не менѣе признаніе казачки тяжело подѣйствовало на религіозную боярышню.

— Суди меня Богъ, грѣшницу, продолжала Маруся въ волненіи, — только не хочу скрываться предъ людьми что любила моего Василья Васильича. Мой-то былъ не какой-нибудь, словно хвалилась Маруся: — мой-то былъ соколъ межь соколовъ! Моего всякая полюбила бы! Разбойникомъ слылъ, а совѣсть чище воску была! Москва моего знала, царь моего боялся; да кто не боялся Васеньки Косолапа!

— Косолапъ! Атаманъ! воскликнула Наталья.

— Самый онъ! Маруся вся трепетала силой вызванныхъ воспоминаній. — Одна нынче Маруся ночи коротаетъ, одна степь слышитъ Марусино рыданье, да вѣтры его разносятъ. Не услышатъ свою любу вольный атаманъ, далеко сложилъ свою буйную голову казацкой волюшки добываючи, правду русскую защищаючи; одну меня покинулъ на бѣломъ свѣтѣ, безталанную; одну утѣху мнѣ оставилъ, полюбовникъ, дитя малое. И то дитя малое мнѣ замѣсто самого Васеньки: съ нимъ, какъ двѣ капли схожъ. Грѣшница я, то правда, закону я измѣнница, только не сквернила я свое тѣло женское; отдала я его моему полюбовнику вмѣстѣ съ душой Божіей. Не жилица я безъ него. Боярышня! обратилась она вдругъ къ Натальѣ, глядя ей прямо въ глаза: — любишь ты того-то молодца, голову курскаго, что тебя изъ коша, сказываютъ, увезъ?

Вопросъ былъ такъ неожиданъ для Натальи, заключалъ въ себѣ такой для нея щекотливый смыслъ, что при всемъ расположеніи отвѣтить такъ же довѣрчиво какъ ее спросили Наталья только покраснѣла.

— Любовь не пожаръ, а загорится не потушишь, продолжала Маруся, повидимому не нуждаясь болѣе въ отвѣтѣ боярышни: — любитъ онъ тебя вотъ-какъ, боярышня! Какъ сдавалъ тебя, такъ-то тебя спокоилъ, аль-ни меня слеза прошибла; а самъ чуть ползетъ, избился. Родитель твой — крутенекъ должно старикъ — слова ему путно не скажетъ, какъ словно онъ не спасъ его дѣтище кровное, а ему и роду его боярскому супротивникъ есть. И все же онъ ничего старику твоему; отмалчивается, шутки съ нимъ шутитъ; должно угождаетъ ему ради тебя. Любитъ, вижу, тебя вотъ какъ, какъ свѣча горитъ предъ тобой.

Наталья вздохнула, и прекрасное лицо ея выражало въ эту минуту глубокое чувство.

— А коли два любятся — пара, къ вѣнцу идти надо! измыслила Маруся, успокоиваясь: — не бойсь, не прочь, боярышня?

— Не все то случается чего хочется, сказала Наталья, грустно качнувъ головой.

Голосъ отца, послышавшійся вмѣстѣ съ приближеніемъ тяжелыхъ шаговъ, прервалъ разговоръ. Наталья почти повисла на толстой шеѣ отца, обливая ее слезами.,

— Ну, полно, перестань, довольно хныкать! замѣтилъ онъ ей ласково, разглаживая широкою ладонью ея спутавшіеся волосы и ими же вытирая ея дѣвичьи слезы: — что случилось того слезами не воротишь, матушка, то отъ Бога наслано. И то сказать, не до конца прогнѣвался на насъ Господь, милость Свою намъ показалъ, тебя возвратилъ. Я это самое и курскому головѣ сказываю; — да, обратился онъ ко Глѣбу, — Господь-вседержитель спасъ мою дочь, Наталью-боярышню, изъ полона поганаго, твоими руками, а не ты. Мы съ тобой, голова, черви земные; точно, кто говоритъ? услужилъ ты мнѣ, голова курскій, вотъ какъ услужилъ что послугу эту твою долженъ вѣкъ помнить бояринъ Іона. А все же это дѣло Божьяго промысла, ибо нами Онъ промышляетъ по Своему хотѣнію и благости…. такъ-то, другъ.

Говоря такъ, старый бояринъ усадилъ возлѣ себя дочь на почетномъ мѣстѣ въ красномъ углѣ и, словно хозяинъ, по привычкѣ повелѣвать, указалъ пониже себя на лавкѣ мѣсто Глѣбу. Вѣрный дворецкой Ферязь стоялъ у двери, какъ пригвожденный къ притолкѣ, внимательный и безстрастный. За отпертою дверью, въ сѣняхъ, толкались: весельчакъ Ера, мрачный стрѣлецъ Сычъ, огромный Шутка; по ихъ лицамъ не трудно было угадать что бояринъ щедро наградилъ каждаго изъ нихъ по заслугамъ. Какая же награда главному виновнику возвращенія Натальи изъ позорнаго плѣна? Неужели только эти холодныя, чуть не грубыя разсужденія стараго, боярина, чѣмъ онъ старался умалять дѣйствительную заслугу юноши въ дѣлѣ столь отчаянномъ и трудномъ?

VIII.

Грустно простился голова съ бояриномъ и Натальей выѣзжая въ Курскъ. Слезы градомъ покатились изъ голубыхъ глазъ боярышни. Сумрачно глядѣлъ бояринъ на слезы дочери.

Погруженный въ невеселыя думы, Глѣбъ молча слѣдовалъ за своимъ путеводителемъ, Ерой, повидимому нисколько не раздѣлявшимъ его мрачнаго настроенія, и коротавшимъ дорогу въ пріятельскомъ сообществѣ Сыча, гайдамака и его полной баклаги.

Въ истомѣ, больной, добрался онъ до Курска.

Тогдашній Курскій городъ занималъ нынѣшнюю Красную Площадь и былъ укрѣпленъ «превеликимъ рвомъ»; за рвомъ по высокой насыпи, то-есть по «валу», городъ опоясывалъ крѣпкій дубовый палисадъ, защищенный, на случай нападенія, неуклюжими рубленными башнями, четырехугольными, подъ шатровыми дубовыми крышами. Три ряда круглыхъ бойницъ, въ каждой башнѣ, могли при надобности осыпать непріятеля стрѣлами и пулями даже и въ томъ случаѣ еслибъ ему удадося взять валъ. Путники наши слѣдовали Коренскою дорогой, пролегавшею лѣвымъ берегомъ Тускари, почти по тѣмъ же мѣстамъ гдѣ идетъ нынѣшняя дорога изъ Коренной, а потому имъ пришлось ѣхать берегомъ Тускари подъ крутою горой, на заворотѣ которой «сидѣлъ» Курскъ, уже и тогда весь въ садахъ. Миновавъ широкую улицу Ямской слободы, привольно разсыпавшейся по заливнымъ Тускарскимъ лугамъ, путники были только въ трехъ верстахъ отъ Курска. Они захватили конецъ Стрѣлецкой слободы, вытягивавшейся по Тускари, на низменности, насупротивъ Курскаго острога. Переѣхали Тускарь по длинному мосту и стали подыматься, не безъ труда для лошадей, по чрезвычайно крутой дорогѣ въ гору, съ обѣихъ сторонъ стѣсненную отвѣсными выступами. Въ то время то былъ единственный доступъ къ Курску со стороны Коренной; моста въ Ямской не было. Если и въ наше время крутъ подъемъ отъ Тускари въ гору на Красную Площадь, то можно себѣ представить удобство этого пути въ старину. Добрые кони, въ иныхъ мѣстахъ, едва держались на крутомъ подъемѣ какъ бы изсѣченномъ въ медовомъ ребрѣ горы. Нѣкоторое время отъ глазъ путниковъ, за отвѣсною горой, скрылись башни острога и церкви съ крестами, словно ихъ не было, словно не Курскъ еще издалека радовалъ ихъ взоры, а лишь призракъ Курска показало имъ марево. Запертыя изнутри деревянныя ворота дубовой башни, почернѣвшей отъ времени, остановили путниковъ когда они взобрались на самый верхъ горы, на площадку выложенную большими булыжниками, издававшими подъ копытами страшный шумъ.

— Эй, стрѣльцы-молодцы, куда подѣвались, отворяйте ворота! загорланилъ Ера, сопровождая слова тяжелымъ ударомъ въ воротный щитъ.

Надъ зубцами башни показалась когда-то зеленая плисовая шапка, въ родѣ колпака, съ бердышемъ блеснувшимъ на солнечномъ закатѣ.

— Заразъ! подалъ голосъ караульный, изчезая съ верху. Путники не замедлили услыхать скрипъ башенной лѣстницы; не трудно было догадаться что караульный сходилъ внизъ. Скоро загремѣла тяжелая цѣпь запора, который караульный не безъ труда вытащилъ изъ желѣзныхъ скобъ, и одна половинка воротъ нехотя отворилась впуская пріѣзжихъ внутрь острога.

Прежде чѣмъ тронуться, голова гнѣвно спросилъ караульнаго стрѣльца, Ваську Бурдастаго: — Гдѣ воротникъ? гдѣ приказный? и почему онъ, Васька, въ противность его, головы, приказа, слѣзъ съ караульной вышки?

Стрѣлецъ Васька Бурдастый, съ шапкой въ рукѣ, въ желтомъ нанковомъ кафтанѣ, басой и взъерошеный, видимо замялся отвѣтомъ, почесываясь въ затылкѣ и не рѣшаяся взглянуть на строгаго начальника.

— Они здѣсь были, воротникъ и приказный, бормоталъ онъ: — Должно побѣгли на посадъ, туда народъ бѣжалъ давича….

— Зачѣмъ?

Стрѣлецъ снова замялся, поглядывая въ городъ.

— Сказываютъ какой-то чернецъ пришелъ съ грамоткой, голова.

— Съ какою грамоткой?

Сердце Глѣба болѣзненно сжалось тяжелымъ предчувствіемъ.

— Болтаютъ якобы съ царскою грамоткой…. читалъ, вишь, ту-царскую грамотку…. Народушка много собралось.

Не теряя времени, Глѣбъ тронулся далѣе, послѣдуемый своими спутниками, приказавъ Васькѣ Бурдастому заперетъ ворота.

Въ описываемое время, Курскъ былъ расположенъ такимъ образомъ: большой старый острогъ куда вступили наши путники, то-есть высокій валъ съ частоколомъ и башнями, за глубокимъ рвомъ, занималъ мѣстность нынѣшней Красной Площади, съ монастыремъ, присутственными мѣстами, гимназіей и прочими зданіями; словомъ, всю высоту мѣловой горы, омываемой съ двухъ сторонъ Тускарью. Съ южной стороны, острогъ укрѣплялся рвомъ шедшимъ отъ Тускари ли верха «Буерака»; эту сторону обороняла надежно сложенная изъ мѣлу большая наугольная башня, называвшаяся Мѣловою и стоявшая подъ горой, у впаденія Куры въ Тускарь. Съ запада острогъ былъ обрытъ тоже рвомъ съ валомъ, по которому стояли башни. Ровъ этотъ шелъ такимъ образомъ что нынѣшніе дома Полторацкаго и Городской Думы были уже на посадѣ; на ихъ мѣстахъ стояли на посадѣ постоялые и нынѣшняя Московская улица; большая дорога въ Орелъ и Москву, черезъ Обмяцкой станъ, какъ и Дѣвичій монастырь съ деревянною церковью Св. Троицы, были уже на посадѣ и вокругъ монастыря тѣснилась слобода «непашенныхъ ремесленниковъ и бобылей». По Московской дорогѣ, на посадѣ, стояла часовня Св. Николая и Ильи, предъ огромными иконами которыхъ, освѣщенными лампадой и свѣчами, набожный бѣлецъ, Корнилій Брагинъ, день и ночь вызванивалъ у проѣзжихъ и прохожихъ милостыню. Помимо сбора, Брагинъ далъ вкладъ по записи въ храмъ Богоматери Курской, изъ 1619 году на мѣстѣ часовни построилъ Божедомскій монастырь; тамъ нынѣ Воскресенскій соборъ и церковь Ильи Пророка. Въ большомъ острогѣ, въ концѣ Городоваго моста и ряда, стоялъ монастырь Общій съ деревянными церквами Рождества Пресвятыя Богородицы и Преподобнаго Михаила Малеина, съ придѣлами Зосимы и Савватія, соловецкихъ чудотворцевъ. Въ монастырѣ этомъ кромѣ «строителя» считалось 40 черноризцевъ. Противъ Общаго монастыря, на другой горѣ, отдѣленной рѣчкою Куромъ, среди слободы посадской, возвышалась деревянная церковь живоначальной Троицы; на томъ мѣстѣ теперь Троицкая приходская церковь. При возраставшемъ населеніи Курска, оказалось необходимымъ увеличить острогъ, на случай осаднаго сидѣнья; кстати, они то и дѣло выпадали на долю Курчанъ. Вслѣдствіе этого, къ большому Старому острогу прирѣзанъ былъ съ сѣвера отъ Тускари «Малый острожекъ»; въ немъ былъ, между прочимъ, осадный дворъ, что купила игуменья Сундулея на убѣжище въ осадныя времена у казака Аѳанасія Солина. Такимъ образомъ Курскъ того времени состоялъ изъ частей: Городской, Закурной, Стрѣлецкой и Пушкарной или Казачьей слободы.

Противъ церкви Рождества Богородицы тянулось нѣсколько рядовъ стрѣлецкихъ избъ, подъ соломой и съ пузырями вмѣсто стеколъ. Обыкновенно онѣ стояли пустыми: стрѣльцы жили семьями своею слободой за Тускарью, и съ семьями и имуществомъ бѣжали въ городскія избы только при приближеніи непріятеля. Ближе къ церкви возвышалась «съѣзжая изба»; рядомъ съ ней воеводская изба, въ которой жилъ Глѣбъ, такъ какъ Борисъ Годуновъ, по смерти курскаго воеводы Андрея Нагова въ 1603 году, не назначилъ въ Курокъ отдѣльнаго воеводу, а уполномочилъ воеводскою властью своего любимаго стоялаго голову Глѣба Верещагина. Событія послѣдняго времени начали убѣждать царя Бориса въ возможности потерять Курскъ и съ нимъ весь отдаленный Курскій край, и необходимость удержать его за собой вызвала съ его стороны крайнія мѣры соединенія гражданской и военной власти въ лицѣ довѣреннаго человѣка. Съ другаго бока воеводскаго дома стояла приказная изба, гдѣ жилъ приказный дьякъ съ подъячими и писцами, которые описывали «селенія и дачи что за кѣмъ состояло».

Слѣдуя улицей безпорядочно разбросанныхъ избъ, плетней и «огородовъ», то-есть садовъ, Глѣбъ могъ убѣдиться что она опустѣла. Скоро онъ увидѣлъ большую толпу на площади предъ воеводскою избой, откуда неслись крики и шумъ. Глѣбъ и его спутники не замедлили очутиться предъ толпой стрѣльцовъ, курскихъ казаковъ и монастырскихъ смердовъ, среди которыхъ чернѣлись монашескіе подрясники и колпаки. Общее вниманіе, повидимому, было обращено на человѣка жалкой наружности, въ дырявомъ балахонѣ и старомъ замасляномъ колпакѣ, со связанными назадъ руками и, кромѣ того, на веревкѣ, конецъ которой держалъ вооруженный стрѣлецкій десятской. Боярскій сынъ Митюшинъ, съ обнаженною саблей въ рукѣ, горячо приказывалъ толпѣ разойтись, но она не трогалась и шумѣла.

— Голова! голова! закричали стрѣльцы, снимая шапки и разступаясь предъ Глѣбомъ.

— Что у васъ тутъ? обратился Глѣбъ къ Митюшину, хотя впередъ зналъ въ чемъ дѣло.

Толпа стихла.

— Уйми ты ихъ разбойниковъ, голова, бросился Митюшинъ къ Глѣбу, хватая подвернувшагося подъ руку стрѣльца за бороду и такъ его толкнувъ что тотъ повалился въ толпу: — Обыскался на посадѣ вотъ проходимецъ, чернецомъ себя чудовскимъ называетъ, грамотку читалъ народу, якобы отъ царя Дмитрія, Грознаго сына, на Литвѣ спасеннаго. И прочими прелестьми прелукаво совращаетъ тотъ чернецъ народъ противу царя Бориса Ѳедоровича. А какъ Борисъ Ѳедоровичъ нашъ царь законный, и крестъ ему цѣловали люди служилые, въ то жъ число взялъ я на посадѣ того чернеца подъ стражу, до твоего, головы, приказу. Народу же подлому велѣлъ царевымъ именемъ разойтись и за измѣнника не вступаться. Куда тебѣ! Галдятъ одно: «не тронь, сотникъ, царскаго посланца, онъ намъ грамотку и царскую милость привезъ. Дмитрій де, Грознаго сынъ, законный нашъ государь, дородовый».

Глѣбъ молча и внимательно обвелъ глазами притихшую толпу.

— А братка! Глуздырь! Коноваловъ! крикнулъ онъ тремъ стрѣльцамъ при сабляхъ: — изъ караула ушли?

— Въ томъ виноваты, голова! Три стрѣльца пали предъ нимъ на колѣни.

— Подымись! въ голосѣ Глѣба была начальническгья строгость, которой до сихъ поръ еще не ослушались его подчиненные. Стрѣльцы поднялись на ноги. — Отведите, вчетверомъ съ Еролкой, того проходимца что съ воровскимъ умысломъ пришелъ въ Курскъ; въ застѣнокъ его посадите, въ Мѣловую башню. Глядите мнѣ ужо! Головами своими за него отвѣтите!

Три стрѣльца подошли къ Еропкѣ, державшему бродячаго чернеца Григорія на веревкѣ, и всѣ четверо повели его къ наугольной Мѣловой башнѣ, внизъ къ Тускари.

— По мѣстамъ, ребята! прикрикнулъ Глѣбъ на толпу, молча, но съ явною неохотой расходившуюся. — Митюшинъ, возьми полста конныхъ, обойди острогъ, посадъ и слободы; коли встрѣтишь сборище, разгоняй, ослушныхъ вяжи и бери ко мнѣ, покажу на нихъ примѣръ въ угрозу прочимъ.

Лишь только стихло волненіе народа и смерклось, Глѣбъ Верещагинъ распорядился о приводѣ бродячаго чернеца въ приказную избу. Приведенный «за приставы» на розыскъ, старый нашъ знакомый, брать Григорій, нисколько не смущался своимъ положеніемъ. Правда, онъ былъ хмѣленъ, по своей неизмѣнной привычкѣ. Фандѣйко Покляноватый, дьякъ приказной избы, сине-багровая рожа, въ видѣ складней, покрытая желтыми угрями съ синимъ набалдашникомъ на широкомъ носу, приказалъ караульнымъ ярыжкамъ обыскать бродягу, что и было ими немедленно исполнено. Когда дьякъ Покляноватый отдавалъ свои приказанія, то изъ беззубаго его рта брызгали и сочились слюни, при чемъ садило чеснокомъ и сивухой; онъ почмокивалъ на «колодника» весьма аппетитно, какъ обжора причмокиваетъ при видѣ вкуснаго пирога. Медленно и не безъ нѣкотораго торжества, какъ бы священнодѣйствуя, старый приказный приладилъ на носу огромные, обшитые кожей, очки, отчего ущемленный носъ, налившійся и созрѣвшій какъ синяя слива, потемнѣлъ еще болѣе; затѣмъ поправилъ на ногтѣ гусиное перо, при чемъ низко остриженная голова его высоко приподнялася и красные запухшіе глаза глядѣли на кончикъ лера съ высоты; потомъ присѣлъ за большую книгу, озаглавленную «заѣздная память», гдѣ противъ числа и дня, круглыми полуцерковными буквами отмѣтилъ: «взятъ на посадѣ Курскомъ человѣкъ именующійся чудовскимъ черноризцемъ Гришкой изъ рода Отрепьевыхъ. А принялъ того колодника азъ, дьякъ курской Фандѣйко. А приводного принять и разспросить съ пристрастіемъ. А сего числа приводной человѣкъ черноризецъ Гришка приведенъ къ пыткѣ и подымавъ на стряску, сженъ клещами; съ перваго подыму винился.» Здѣсь дьякъ положилъ перо и перевелъ свои запухшіе красные глаза съ книги на молодаго голову, задумчиво глядѣвшаго на бродягу. Въ приказной избѣ, кромѣ Глѣба, дьяка и колодника съ караульнымъ Сычомъ, никого не было; подъячихъ и караульныхъ стрѣльцовъ выслали вонъ. Глиняный свѣтецъ съ масломъ не весело озарялъ избу, главнымъ образомъ освѣщая носъ, руки, очки и перо дьяка.

— Гдѣ тотъ что послалъ тебя сюда для смущенія народнаго? строго спросилъ бродягу Глѣбъ.

— Государь мой и твой, Дмитрій Ивановичъ всея Русіи грядетъ по столамъ моимъ, голова! смѣло и даже дерзко отвѣтилъ ему хмѣльный братъ Григорій. — На утро, мню, притечетъ ко Курскому граду со многими вои, дабы поразить воровское жало мечомъ праведнымъ. Повѣситъ онъ тебя, голова, за ребро, яко Господь повѣсилъ за власы мятежнаго Авессалома; покорись отцу твоему, Давиду, яко отъ Господа власть его.

Оборванный бродяга, багровый отъ хмѣлю, скорѣе прокричалъ чѣмъ проговорилъ свою рѣчь, и заключилъ ее розмашистымъ ударомъ кулака по столу, отъ чего дьякъ вздрогнулъ и отшатнулся, а Глѣбъ едва удержался отъ сильнѣйшаго желанія проучить дерзкаго бродягу. Какъ бы понявъ желаніе своего начальника, Сычъ мрачно скрутилъ колоднику назадъ руки, и еще мрачнѣе сталъ устанавливать толстые козлы; при видѣ встряски, клещей, тяжелой трехвостой плети, пьяный бродяга пришелъ въ крайнее раздраженіе и разразился страшными ругательствами Глѣбу, Годунову, и всѣмъ измѣнникамъ законному царю Дмитрію Іоанновичу.

— Пилатъ, Пилатикъ! вопилъ онъ, наступая на Глѣба, — тирань плоть и лей кровь мою! Азъ, Григорій, готовъ пострадать за всеруссійскаго государя, даже до смертнаго своего часа! на, рѣжь, жри русское мясо, человѣчье, предатель!

Пока Глѣбъ соображалъ что ему дѣлать съ бродягой, мрачный Агей Сычъ повалилъ его на дробину, лицомъ книзу, и проворно замкнулъ ему шею въ желѣзный обручъ на петлѣ.

— Изверги естества, наругатели! вопилъ бродяга, съ силою разъяреннаго звѣря выбиваясь изъ рукъ стрѣльца, мрачно привязывавшаго ремнемъ ноги его къ концу дробины.

— Не надо! сказалъ Глѣбъ Сычу въ ту минуту какъ тотъ началъ было рвать балахонъ бродяги, съ цѣлью обнажить ему спину. — Мерзавецъ пьянъ; отведи его, Сычъ, въ Мѣловую. Завтра допрошу его!

Агей Сычъ развязалъ бродягу, снялъ съ дробины и повелъ въ Мѣловую башню, подъ карауломъ трехъ стрѣльцовъ. Бродяга пошелъ съ неистовымъ воплемъ, бранью и угрозой. Не успѣлъ Глѣбъ выйти изъ приказной избы, занятый распоряженіями по городу и волости по случаю приближенія самозванца, какъ къ нему вбѣжалъ боярскій сынъ Митюшинъ, запыхавшійся и внѣ себя отъ волненія.

— Ушелъ, ушелъ! кричалъ онъ, падая отъ усталости на давку: — Бунтъ!

— Кто ушелъ, какой бунтъ? переспросилъ его Глѣбъ.

— Бродяга ушелъ! Караульные стрѣльцы разбѣжались, подходя къ Мѣловой башнѣ, а на Сыча напала толпа бунтовщиковъ, избила его до полусмерти, и утащили бродягу. Подъячій Овциферко всѣмъ этимъ дѣломъ заправляетъ… Бросился я съ десяткомъ конныхъ за стѣну, такъ они съ нимъ въ камыши, за Тускарь, и слѣдъ простылъ!.. Измѣна, голова! Воры обыскались въ самомъ Курскѣ, въ острогѣ! Берегись эту ночь, какъ бы не затѣяли они тутъ чего!.. Кричатъ: «только до завтра де Годуновцы, а на утро ихъ перевѣшаетъ Дмитрій царь; съ польскою де ратью и казаками идетъ!..» Не спать намъ нынче ночь!

Крики «Коренская Матушка пришла! Коренская Матушка!» и бѣгущій отовсюду народъ прервали тревожное совѣщаніе двухъ курскихъ начальниковъ. Слѣдуя за бѣгущими къ Орловскимъ воротамъ, Глѣбъ и Митюшинъ увидѣли огни, двигавшіеся въ темнотѣ по направленію къ церкви «Общаго монастыря». которой освѣщенныя окна яркими пятнами разрѣжали мракъ. Согласное пѣніе коренскихъ монаховъ отчетливо доносилось въ тихомъ вечерѣ, и въ избыткѣ религіозной потребности прибѣгнуть къ защитѣ небесной силы въ ту минуту когда измѣняла ему земная, Глѣбъ упалъ на колѣни и молился на паперти противъ освѣщенныхъ церковныхъ дверей, откуда неслось торжественное молебное пѣніе. Это стройное сочетаніе молодыхъ и старыхъ голосовъ, казалось Глѣбу, возносилось къ безконечному небесному своду, усѣянному тысячьми тысячъ звѣздъ, къ тому самому безконечно-высокому небесному своду что въ таинственномъ и молчаливомъ величіи прикрылъ въ эту минуту и Глѣба съ его скорбію, и Курскъ съ его судьбой, и далекую боярышню, и все человѣчество, землю и воды….

Ночная прохлада уже сказывалась въ тепломъ остановившемся воздухѣ когда Глѣбъ пришелъ домой и крѣпко заснулъ.

Съ высокихъ зеленѣвшихъ травой валовъ Курскаго города глядѣло тридцать пять чугунныхъ пушекъ; пушечный нарядъ и достаточный запасъ зелья хранились въ глубокомъ погребѣ подъ земляною крышей. Четыреста стрѣльцовъ состояло въ его приказѣ, но послѣ волненій, по случаю появленія въ городѣ бродяги съ грамотой самозванца и послѣ бѣгства его при помощи измѣнившихъ стрѣльцовъ, Глѣбъ имѣлъ основаніе бояться за судьбу Курска. Понятно что ни съ кѣмъ кромѣ игумена, пришедшаго съ Коренскою иконой, онъ не дѣлился своими опасеніями. Глѣбъ понималъ какъ было опасно въ его положеніи чтобъ измѣнчивые стрѣльцы замѣтили неувѣренность въ себѣ молодаго начальника; малѣйшее колебаніе въ распорядкахъ головы не замедлило бы отразиться въ мятежномъ духѣ стрѣлецкаго войска, которому «перелеты» изъ самозванцева стана сулили свободу, жалованье и бочки вина. Еще гораздо раньше, съ самаго П=прибытія своего въ Курскую сторону, Глѣбъ уразумѣлъ что населеніе и служилые люди нисколько не расположены ополчаться за дѣло Бориса, и дѣло самозванца считаютъ дѣломъ законнымъ. Съ каждымъ днемъ для Глѣба осложнялась трудность удержать за Борисомъ и Москвой Курскій городъ и край, между тѣмъ какъ самозванцу очищался путь до самой Москвы; тѣмъ не менѣе курскій стоялый голова горячо и до послѣдней возможности исполнялъ свою обязанность. Узнавъ о близости самозванца, онъ въ ту же ночь разослалъ сеунчей въ разныя стороны. Обославшись опасными грамотами съ Бѣлгородомъ, Осколомъ, Валуйками, Воронежемъ и Ливнами, Глѣбъ сѣдъ въ осаду; но осадные дворы въ Курскомъ острогѣ, биткомъ наполнявшіеся не только окрестными, но и отдаленными жителями при первой вѣсти о вражескомъ нашествіи, теперь стояли пусты — явный признакъ что населеніе въ приближеніи самозванца не видѣло никакой для себя опасности. Мало того, даже семьи курскихъ стрѣльцовъ не покинули, какъ всегда дѣлывали, своихъ избъ въ слободѣ, и безпокойно, толпами, поглядывали въ сторону Путивля и Рыльска. Въ одинъ день такъ измѣнился духъ курскихъ стрѣльцовъ! Они, правда, пока еще сдерживались въ границахъ внѣшняго повиновенія, но приказанія Глѣба и его сотника исполняли съ явнымъ злорадствомъ и принужденно. Голова изъ цѣлаго стрѣлецкаго приказа могъ разчитывать едва на сотню вѣрныхъ защитниковъ. Тѣмъ не менѣе, по его приказу, всѣ городскія ворота были къ свѣту засыпаны пескомъ; каждому стрѣльцу указано мѣсто на стѣнѣ; пушкарямъ внушено когда стрѣлять, куда наводить пушки. Утромъ Глѣбъ получилъ присланную ему, чрезъ коренскаго игумена, грамоту боярской думы. Она увѣдомляла о самозванцѣ, указывала жить съ великимъ береженьемъ, денныя и ночныя сторожи держатъ крѣпкія, и вѣстей про воровскихъ людей провѣдывать всякими обычаи, и во всемъ отъ приходу воинскихъ людей береженье держатъ. Боярская дума, понялъ Глѣбъ изъ грамоты, больше всего полагалась на защиту новой и самой южной московской крѣпости, Бѣлгорода, обороняемой полутораста пушками и стрѣлецкимъ приказомъ.

— Поляки! подалъ голосъ караульный стрѣлецъ съ башни. — Пылитъ.

— Поляки! подхватили внизу стрѣльцы и зашумѣли навалахъ.

Но то еще не были Поляки. Пылилъ и шибко приближался боярскій сынъ Митюшинъ съ легкою станицей курскихъ казаковъ. За ними немедленно затворили калитку на запоры и замки; распоряжались этимъ мрачный Сычъ и огромный служка, братъ Зосима, повидимому вошедшій въ ратный вкусъ со времени осады Татарами боярскаго дѣтинца.

— Гдѣ? Гдѣ? Гдѣ? осыпали Митюшина нетерпѣливые голоса.

— У Глинища, перешелъ Сеймъ; сейчасъ будетъ.

— Много съ нимъ силы? Какая у него сила? сыпались вопросы.

— Силы много съ нимъ, только не считали; а должно и Полякъ идетъ, и наши казаки.

Не успѣлъ Глѣбъ разогнать стрѣльцовъ по мѣстамъ, какъ за посадомъ громко посылались веселые звуки роговой музыки, и поднялись густые облака быстро приближавшейся пыли.

— Идутъ, идутъ! кричали стрѣльцы по валу.

IX.

Польская дружина ротмистра пана Алоизія Неборскаго приближалась къ Курску. Безпокойный духъ двухсотъ головорѣзовъ, составлявшихъ отрядъ пана Неборскаго, какъ нельзя лучше подходилъ ко взбалмошному характеру всегда подлившаго довудцы, отчаяннаго рубаки, непобѣдимаго за бутылкой. Осторожный Мнишекъ столько же полагался на него, сколько любилъ назначать куда-нибудь подальше отъ себя, вслѣдствіе чего Неборскій шелъ весь походъ, безъ смѣны, въ передовой стражѣ. Когда панъ Мнишекъ, собравъ коло изъ всего бывшаго съ нимъ польскаго войска, объявилъ ему о требованіи короля Сигизмунда немедленно возвратиться въ королевство подъ страхомъ строгаго наказанія, и пригласилъ Поляковъ повиноваться королевской волѣ, панъ ротмистръ Неборскій воскликнулъ:

— Пусть ворочаются въ Польшу тѣ кто любитъ мши^[5] пана Сигизмунда. Я плохой подданный и плохой католикъ! Я вошелъ въ Московію по своей доброй волѣ, и выйду изъ нея, если только выйду, по своей же доброй волѣ, а никакъ не по приказанію короля! Знать его не хочетъ свободный польскій ротмистръ, и нехай мои слова передаетъ ему панъ воевода!

Четыреста копѣйщиковъ пошло за Неборскимъ, который уважалъ самозванца еще менѣе чѣмъ короля. Наскучивъ осадой Новгорода-Сѣверска геройски защищаемаго Басмановымъ, ротмистръ повелъ свою хоругвь къ Курску, весьма мало заботясь о томъ что будетъ безъ него съ претендентомъ. Гремя саблями, съ говоромъ и конскимъ ржаньемъ, шли усатые копѣйщики въ боевой аммуниціи и съ походнымъ вьюкомъ; надъ свѣтлыми мѣдными, шапками колыхались красныя пики съ грязными и полинялыми значками, весело игравшими по вѣтру; мѣдные нагрудники, мундштучныя бляхи воинственно сверкали. Старые латники выглядывали хищными ястребами. Багряно рожій пузатый ротмистръ Неборскій съ лихо-нафабренными черными усами и лихою посадкой, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, гордо закинувъ голову, гарцовалъ предъ рядами съ обнаженною саблей, на которой былъ вырѣзанъ девизъ: «Моя честь на концѣ моей сабли». Въ глаза бросался пунцовый бархатный чапракъ съ серебряною бахрамой и длинными пушистыми золотыми кистями; посеребреныя стремена и шпоры горѣли на солнцѣ. Дюжій хорунжій панъ Ромзальдъ Гадынскій надменно везъ хоругвь Неборскаго; по желтому атласу черный черепъ. Змѣей извивался подъ Неборскимъ сѣрый конь, храпѣвшій, прядавшій, грызшій удила; кровнаго скакуна не уходилъ походъ; вывороченныя ноздри раздувались и, противъ солнца, какъ огонькомъ алѣли; кровью налившіеся большіе глаза то и дѣло закрывались челкой; хвостъ трясся и шелъ змѣею, когда конь, на ходу, легко приподымался передомъ, красиво садясь назадъ. Своего жеребца, Эмира, Неборскій любилъ болѣе всего послѣ вина; только мускулистыя ноги Эмира выносили эту тушу, на своемъ вѣку заѣздившую не одну крѣпкую лошадь. Не обращая вниманія на капризы жеребца, молодцомъ сидѣлъ Неборскій, уже конечно знатно выпивши, хотя того не было замѣтно ни въ одномъ глазѣ. Красный кунтушъ, на лисьемъ мѣху съ широкими откидными рукавами, красные штаны и желтые сапоги, таковъ былъ нарядъ лихаго ротмистра съ толстымъ брюхомъ, закрывавшимъ переднюю луку. Спокойный всадникъ, двигавшійся рядомъ съ Неборскимъ, напоминалъ мрачную фигуру пана Твардовскаго. Худощавый, длинноногій, съ носомъ загнутымъ книзу, впавшими щеками и огромными рыжими усами, грозно торчащими врознь, всадникъ этотъ мѣрно раскачивался въ глубокомъ рейтарскомъ сѣдлѣ. Широкое костью сухощавое тѣло его пріобрѣло ту выносливость при которой только и можно заковать человѣка въ желѣзные доспѣхи. Казалось онъ и думать забылъ о тяжелыхъ испанскихъ латахъ надѣтыхъ поверхъ кожанаго полукафтанья съ узкими рукавами. Латы состояли изъ стальныхъ досокъ, свинченныхъ мѣдными винтами, съ желѣзными нарукавниками и раструбами, закрывавшими ноги отъ колѣнъ. Рѣшетка забрала мѣдной шапки была поднята справа, на лосинной перевязи висѣлъ внушительный короткій мушкетъ съ воронкой на концѣ дула. По его нахальнымъ старымъ глазамъ не трудно было понять характеръ этой хищной птицы съ палашомъ, исправлявшимъ должность клюва. По наружности панъ Твардовскій, по характеру — грабитель и скряга, панъ Януарій Мобичъ на Зарембѣ Зарембскій былъ одинъ изъ странствующихъ рыцарей тогдашней безпокойной Польши, подымавшихъ свое оружіе за кого угодно или вѣрнѣе за того кто лучше платилъ. Въ Польшѣ начала XVII вѣка не диво было встрѣтить желѣзную фигуру наемнаго воина, въ родѣ пана Зарембскаго, также какъ натолкнуться на рубаку въ родѣ Неборскаго. Глядя на латника можно было убѣдиться что сѣдло его — домъ, а походъ — естественное состояніе: съ такимъ умѣньемъ воспользовался онъ малѣйшею возможностью приладить къ передней и задней лукѣ кожаные мѣшечки, суконный чемоданъ, походныя фляги, доказывавшія что онъ человѣкъ запасливый. Огромный поджарый конь какъ нельзя лучше подходилъ къ худощавому всаднику. Его огромныя, тщательно подкованныя копыта какъ молотами били по твердой дорогѣ; лѣвая нога высоко вздергивалась въ колѣнѣ; странно глядѣлъ неподвижный глазъ, упорно останавливавшійся на предметахъ. Заслуженный товарищъ пана Зарембскаго, отличавшійся въ молодости горячкой и уносливостью, представлялъ теперь одну развалину. Несмотря на важность съ какою выступалъ онъ, въ намордникѣ изъ бляхъ, съ покрытыми отъ удара стальною сѣткой крестцомъ и шеею, наблюдатель смекнулъ бы что этотъ боевой конь годится ломать строй, но не унесетъ латника, придись ему спасаться бѣгствомъ: лѣта отяжелили коня; иногда онъ до того задумывался что натыкался передомъ, и лишь остроносые мѣдные башмаки будили его, ускоряя размашистый шагъ.

— Хвалю Москаля! замѣтилъ Неборскій, облизывая языкомъ усы послѣ добрыхъ глотковъ венгерскаго изъ рога, который онъ передалъ пану Зарембскому: — Москаль глупъ, да не ставитъ у дорогъ крестовъ и Мадоннъ. Надоѣли мнѣ до смерти эти кресты и Мадонны!

— Потише, панъ-ротмистръ, сказалъ ему Зарембскій, благоразумный и осторожный на словахъ: — хотя мы не и въ Польшѣ, все же жолнеры ваши добрые католики.

— Хорошо же панъ знаетъ моихъ жолнеровъ. — Эй вы, жолнеры! обратился Неборскій черезъ плечо къ хоругви: — кто вашъ начальникъ?

— Вельможный панъ-ротмистръ, Алоизій Непомукъ Неборскій съ Винницы! бойко отозвалось нѣсколько голосовъ.

— Такъ есть, жолнеры! Какой религіи панъ-ротмистръ Неборскій?

— Религіи ясновельможнаго пана Вельзевула! гаркнули смѣясь передніе.

— Такъ есть, жолнеры! — Пунцовая рожа Неборскаго выражала совершенное удовольствіе: — кто первый пьяница въ Польшѣ, жолнеры?

— Вельможный панъ-ротмистръ, Алоизій Неломукъ Неборскій!

— Кто первый подлецъ въ Польшѣ?

— Панъ-воевода Сендомірскій Юрій Мнишекъ!

— Такъ есть, жолнеры! Чего боится панъ-ротмистръ Неборскій?

— Пить воду!

— Что любятъ жолнеры пана Неборскаго?

— Гроши!! грянула хоругвь.

— Молодцы! Неборскій бросилъ въ хоругвь тугой кошелекъ, подхваченный на лету.

Отрядъ былъ уже въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города.

— Курскъ, Курскъ! заговорили жолнеры.

Неборскій расположился станомъ, занявъ подъ свое помѣщеніе крайній домъ стрѣлецкаго посада. Домъ выходилъ въ поле, гдѣ въ коновязяхъ толпились рейтарскія лошади, стояла воза сѣна, навезенные фуражирами, и бѣлѣлся высокою кучей насыпанный овесъ; подлившіе жолнеры толкались кругомъ штабъ-квартиры, у крыльца которой копѣйщикъ съ саблей караулилъ желтую хоругвь, воткнутую въ землю. Шатровъ не полагалось у Неборскаго. Ротмистръ въ шелковой съ разстегнутымъ воротомъ сорочкѣ, цвѣтомъ подходившей къ его красной рожѣ, глубокомысленно возсѣдалъ у стола, моча длинный усъ въ огромной серебряной чарѣ.

Горница посадскаго попа отца Антилія, биткомъ набитая «товарищами», то-есть военнымъ дворянствомъ, застилалась облаками табачнаго дыма. Попадавшій въ эту духоту со свѣжаго воздуха натыкался на чужіе лбы и затылки, наступалъ на шпоры, давилъ охотничьихъ собакъ, этихъ исконныхъ любимицъ польской шляхты. Алый цвѣтъ преобладалъ въ пьяной фигурѣ лихаго ротмистра; высокій лысый лобъ казалось горѣлъ и дымился отъ винныхъ возліяній; непомѣрно толстая шея была совсѣмъ малиновая; алая сорочка позволяла любоваться высокою, какъ подушка вздувавшеюся багровою грудью, густо поросшею темными волосами. На длинные усищи надвинулся красный опухшій носъ, когда-то правильный; красными на выкатѣ глазами онъ водилъ съ выраженіемъ разъяренной собаки, готовой броситься на перваго встрѣчнаго. Брюшко подымалось и опускалось подъ красными штанами. Малѣйшее движеніе краковскихъ сапогъ сопровождалось громкимъ звономъ огромныхъ шпоръ. Несмотря на толстоту, Неборскій славился въ цѣлой Польшѣ какъ отчаянный наѣздникъ. Еще помнили страшное пари имъ выигранное. На своемъ Эмирѣ, вооруженный и съ бутылкою любимаго токайскаго, онъ въѣхалъ по подмосткамъ на самый верхъ Свентоянскаго костела въ Вильнѣ. Восторженное восклицаніе толпы смѣнилось вдругъ мертвою тишиной, когда Неборскій остановился на самой верхней доскѣ; какъ одинъ человѣкъ смолкли тысячи людей, словно придавленные ужасомъ зрѣлища; многія женщины попадали въ обморокъ. Неборскому, казалось, не изъ чего выбирать; онъ долженъ былъ или слѣзть съ жеребца, предоставивъ его своей участи, или погибнуть съ нимъ, свалясь на мощеную площадь; самые отважные изъ зрителей не вѣрили въ возможность повернуться Четыремъ конскимъ ногамъ на узкой доскѣ. «Долой съ коня, брось коня, панъ ротмистръ!» совѣтовали болѣе опытные. Неборскій не шелохнулся. Онъ поднялъ бутылку, выпилъ залпомъ и швырнулъ ее внизъ пустую. Многіе опустили глаза, чтобы не видать болѣе отчаяннаго положенія пьянаго смѣльчака. Тѣ же кто имѣлъ мужество до конца глядѣть на Неборскаго просто не вѣрили глазамъ. Повинуясь ловкой рукѣ и желѣзнымъ ногамъ ротмистра, умный Эмиръ собрался кольцомъ, поднялся на дыбы, и прежде чѣмъ задыхавшаяся отъ ужаса толпа успѣла перевести духъ, повернулся на заду и медленно сползъ на широкія подмостки, откуда благородное животное снесло на себѣ ротмистра на землю, при восторженныхъ крикахъ: «Виватъ пану ротмистру Неборскому, виватъ его коню!»

— Тысячу червонцевъ, панъ Неборскій, и мой конь! тутъ же приступилъ къ нему князь Радзивилъ. Неборскій закрутилъ усъ, далъ шпоры и поскакалъ въ кавярню.

Таковъ былъ панъ Неборскій.

— Янкель Дудель! закричалъ ротмистръ, и высокій, какъ жердь гибкій и сухопарый жидокъ, выросъ предъ грознымъ паномъ. Проворно, обѣими руками въ желтыхъ веснушкахъ и желтыхъ волосахъ, сорвалъ онъ съ головы ермолку, при чемъ обнаружилась такая смѣшная, совсѣмъ облѣзлая голова, что Пеборскій и его товарищи покатились со смѣху. Несмотря на такой оскорбительный пріемъ, Янкель нисколько не растерялся; напротивъ, на востренькомъ плутоватомъ зеленаго цвѣта лицѣ, съ зелеными глазками и общинанными клочьями на бородѣ, выступила сладенькая улыбочка и живѣйшая готовность летѣть для исполненій панскихъ прихотей. Согнувшись такъ что голова чуть не доставала колѣна Неборскаго, Янкель трясся въ длиннополомъ оборваномъ кафтанѣ, изъ-подъ котораго виднѣлись стоптанныя пантофли.

— Падамъ до ногъ! шепталъ Янкель съ робостью, но не безъ лукавства.

— А того не знаешь что жолнерамъ пана Неборскаго надо бочку вина?

— Заразъ, панъ ротмистръ, заразъ!

Янкель вылетѣлъ на улицу.

— Ицька, Ицька! взывалъ Янкель къ жидку въ халатѣ который оуетился около неуклюжей и длинной бердичевской фуры, съ холстиннымъ верхомъ. Около него толпились жолнеры, хохотавшіе при всякомъ движеніи хлопотливаго Ицьки: на Ицькѣ былъ старый халатъ, до того потертый что подкладка почти вся улетучилась и казалось будто жидъ поверхъ кожи обросъ грязною ватой.

— Ицька! взывалъ Янкель.

— Янкель! отозвался наконецъ Ицька, обертываясь, при чемъ клочки ваты полетѣли во всѣ стороны, къ пущему хохоту жолнеровъ.

— Бочку вина жолнерамъ, Ицька!

— Заразъ, Янкель!

Ицька съ глубокомысліемъ прищурилъ свои израильскіе глаза и плутовски придерживая локтемъ ручку колонтаря, такъ однако чтобы не замѣтили покупатели жолнеры, торопился отвѣсить имъ нѣкоторые мелочные товары.

— Поворачивайся, пся кровь! Здоровенный копѣйщикъ, мимоходомъ, вытянулъ плутоватаго Ицьку Шлеймова веревкой, съ которою шелъ за сѣномъ: — Приказано бочку вина жолнерамъ. Слышишь, Іуда!

Веревка снова хлестанула по ваточной спинѣ Жидка, съ крикомъ побѣжавшаго къ бочкамъ.

Опорожнивъ серебряный съ круглымъ дномъ стаканъ (онъ не стоялъ и его требовалось выпить залпомъ), Неборскій жилистою рукой въ темныхъ волосахъ махнулъ въ окно. Въ ту же минуту трубачи, полукругомъ стоявшіе у окна, грянули тушъ.

— Виватъ пану ротмистру! подхватили на улицѣ жолнеры, шумно распоряжаясь винною бочкой.

X.

"Чръна земля подъ копыты, костьми

была посѣяна и кровію польяна.

Слово о полку Игоря.

Оставимъ веселое общество пирующихъ въ квартирѣ стараго ротмистра, оставимъ подпившій польскій лагерь, гдѣ пылаютъ костры и раздаются пѣсни, и обратимся въ Курскъ. Курскъ притаился, закутанный во мракъ и молчаніе. Но польская стража всматривается въ этотъ мракъ, вслушивается въ это молчаніе; она не вѣритъ имъ, зная по опыту коварство Москалей. Полтораста курскихъ стрѣльцовъ, «охочихъ» какъ тогда говорилось, вразбродъ пробирались болотомъ, поросшимъ густымъ ивнякомъ и олешникомъ. Это болото отъ Тускари обхватывало стрѣлецкій посадъ, дозволяя охочимъ пробраться къ польскому стану. Глѣбъ рѣшился на вылазку, узнавъ черезъ пройдоху Еру, успѣвшаго пображничать въ польскомъ станѣ, что тамъ много пьяныхъ, начиная съ ротмистра; курскій голова надѣялся разбить ночью оплошную польскую хоругвь. Побѣда нужна была ему больше для того чтобъ ободрить стрѣльцовъ остававшихся еще вѣрными, и припугнуть тѣхъ изъ нихъ въ комъ замѣчалъ шатость.

Рядами держаться стрѣльцы не могли. При всемъ знаніи мѣстности то тотъ, то другой завязалъ въ болотистыхъ кочкахъ; иной попадалъ въ разлатый ивовый кустъ, какъ руками охватывавшій его своими хлесткими вѣтвями, и насилу выдирался. Глѣбъ впереди съ Сычомъ, съ саблями наготовѣ. Чуткая тишина ревниво передаетъ самый легкій звукъ; Глѣбъ выбрался на твердый берегъ. Конское ржанье доносится изъ стана. За Глѣбомъ крадется толпа. Сабля звякнула. «Кто тамъ?» укоряетъ Глѣбъ. Притихло. Оглянулся на своихъ Глѣбъ — скрываться нечего: красное зарево догоравшихъ костровъ и блѣдный свѣтъ занимавшагося утра выдали «охочихъ».

— Съ Богомъ, братцы! сказалъ Глѣбъ твердо, но далеко не спокойно.

— Москаль! раздался перепуганный крикъ копѣйщика, во весь опоръ промчавшагося мимо съ пикой на перевѣсъ въ станъ, гдѣ поднялись тревожные крики и шумъ.

Прежде чѣмъ Поляки опомнились и сообразили въ чемъ дѣло, охочіе съ Глѣбомъ ворвались въ станъ. Глѣбъ рубитъ направо, рубитъ налѣво. Надежда удержать за царемъ Борисомъ Курскъ носитъ его впереди охочихъ. Вѣрный Сычъ возлѣ него. Его широкая сѣкира блеститъ на заревѣ костровъ и тяжело раскраиваетъ все что подъ нее попадается. Падали подъ ней пѣшіе, скрещивалась она съ саблями и пиками и своимъ крюкомъ сбрасывала успѣвшихъ вскочить въ сѣдло. Крики, выстрѣлы, отчаянный топотъ скачущихъ на тревогу Поляковъ, какъ бы опьяняли Глѣба.

Тревога вызвала пана Неборскаго на крыльцо. Распьянъ-пьянешенькій, какъ былъ въ разстегнутой шелковой сорочкѣ и штанахъ, благородный довудца топнулъ каблукомъ и прохрипѣлъ:

— То срамъ, Сарматы, биться съ Москалемъ саблей! Плеть, Дорошъ, плеть вмѣсто сабли! Бейте быдло плетьми, рабы боятся плети!

Но постоявъ съ минуту на крыльцѣ, Неборскій отрезвился, какъ бы на него вылили ведро ледяной воды. Пьяный человѣкъ не замедлилъ уступить мѣсто опытному начальнику, вмигъ сообразившему что дѣлаютъ враги и что ему дѣлать. Онъ понялъ опасное положеніе своихъ. Въ освѣщенномъ кострами станѣ кипѣла страшная суматоха; какъ муравьи предъ грозой взбѣгались копѣйщики, одни безъ шапокъ, но вооруженные, другіе безъ кунтушей; взнуздываютъ лошадей, подтягиваютъ подпруги. За коновязью, на выгонѣ, все густѣетъ куча конныхъ; къ ней поминутно бѣжали копѣйщики съ засѣдланными лошадьми, казалось раздѣлявшими тревогу людей. Забылъ старый рубака что онъ безъ кунтуша и шапки, помнилъ только что надо бить Москаля. Дрожавшіе съ перепою руки не сразу однако пристегнули саблю и на горячившагося Эмира онъ сѣлъ съ помощію Дороша. И вовремя: толпа охочихъ съ Глѣбомъ едва не захватила его на крыльцѣ.

— До пана Вельзевула! прохрипѣлъ ротмистръ, расчищая вдвоемъ съ Дорошемъ широкую дорогу въ стрѣлецкой толпѣ, сторонившейся отъ высокихъ и бѣшеныхъ скачковъ Эмира, мчавшагося несмотря на стрѣлецкіе выстрѣлы.

— Колье долу и на Москаля! заоралъ ротмистръ своимъ.

Появленіе толстаго ротмистра безъ шапки, безъ кунтуша, но со страшною саблей и на кипѣвшемъ Эмирѣ, ободрило копѣйщиковъ, успѣвшихъ выстроиться подъ желтою хоругвію.

Неборскій взмахнулъ саблей, и за нимъ, во весь опоръ, развернутый конный строй съ опущенными ликами поскакалъ по улицѣ, гдѣ на срединѣ сдвинулась толпа стрѣльцовъ, болѣе изъ чувства самоохраненія, чѣмъ по приказу головы. Глухо загудѣла земля подъ отчаяннымъ скокомъ сотни лошадей; лихіе копѣйщики, наклонивъ лики въ сторону, казалось вотъ вотъ ворвутся въ плотные стрѣлецкіе ряды и растопчатъ ихъ. Не тутъ-то было. Московскіе стрѣльцы славились своею стойкостью и умомъ. Длинныя колья, которыхъ тупые концы придерживались ногами къ землѣ, а острые встрѣчали конницу — оказались оружіемъ непріятнымъ для лошадиныхъ мордъ и грудей; залпъ, въ то же время сдѣланный вторымъ рядомъ на близкомъ разстояніи, обратилъ Поляковъ назадъ. Только Неборскій врубился въ стрѣлецкую толпу, отчаянно топча конемъ людей.

— Врешь, собака — душа ляцкая! подскочилъ къ нему огромный послушникъ въ черномъ колпакѣ и черномъ грязномъ балахонѣ, подпоясанномъ ремнемъ. Уже протазанъ брата Зосимы занесенъ былъ на бѣшенаго наѣздника, какъ быстрый и крутой поворотъ горячаго скакуна сбилъ его съ ногъ. Изсѣченный концами сѣкиръ, окровавленный Неборскій вырвался изъ вражьей толпы, нанеся ей болѣе урона чѣмъ вся атака.

— Лайдаки! бабы! оралъ онъ на своихъ, грозясь саблей и забывая раны: — Голову снесу мерзавцу кто не влетитъ въ стадо московскихъ свиней! Будь у меня другой Неборскій, не нужны бы мнѣ двѣсти трусовъ!

Отбивъ нападеніе, стрѣльцы успѣли отступать ближе къ болоту и прикрыть свой тылъ плетнями постоялаго двора.

— Только бы намъ до болота, говорили они: — А тамъ прощай, Макаръ, ноги озябли.

Отступая подъ выстрѣлами копѣйщиковъ, Глѣбъ и стрѣльцы увидѣли бѣгущую огромную толпу курскихъ смердовъ, ямщиковъ, посадскихъ, заворовавшихъ стрѣльцовъ, монастырскихъ черносошныхъ и курскихъ казаковъ вооруженныхъ дубьемъ, оглоблями и чѣмъ попало. Толпа направлялась сбоку и, повидимому, имѣла намѣреніе отрѣзать отступленіе къ болоту. Сбродъ велъ бродячій чернецъ Гришка, верхомъ на крестьянскомъ мерипѣ.

Появленіе своихъ видимо смутило стрѣльцовъ.

— Грѣхъ велій, братіе! взывалъ чернецъ гнусливымъ голосомъ: — всѣ мы людіи единаго Бога и единаго законнаго царя, Дмитріемъ нарицаема! Кто не съ нами, погибелью погибнетъ купно съ курскимъ головой. Бросьте сего вора, слуги Димитрія!

Глѣбъ понялъ что надѣяться на вѣрность стрѣльцовъ ему много нечего. Въ рядахъ уже послышались зловѣщіе вопросы.

Понимая опасность своего положенія если онъ промедлитъ и позволитъ сомнѣнію охватить весь отрядъ, Глѣбъ приложился въ бродягу и выстрѣлилъ. Только два, три выстрѣла, изъ которыхъ одинъ принадлежалъ Сычу, поддержали курскаго голову. Бродяга свалился съ мерина здравъ и невредимъ, къ великой досадѣ Глѣба: онъ убилъ только мерина.

— Зрите, невѣрные! кричалъ чернецъ: — спасенъ есмь пречудесно, яко за правду стою!

Повинуясь головѣ вяло и неохотно, курскіе стрѣльцы достигали уже Ивовой гущины, какъ вдругъ большая часть ихъ отдѣлилась отъ отряда и побѣжала къ толпѣ съ крикомъ: «царю Дмитрію служимъ! Годуновъ колдунъ татарскій!»

— Спасайся, голова! вскричалъ Сычъ, хватая его за руку и увлекая въ ближній кустъ. Скоро Глѣбъ былъ внѣ опасности, укрывшись въ ивахъ, куда безъ оглядки бросились уцѣлѣвшіе стрѣльцы. Но бѣгство въ темнотѣ, межь густыхъ кустовъ, отбило Глѣба отъ товарищей по несчастію. Онъ очутился одинъ, безъ дороги, проваливаясь въ топкихъ кочкахъ и не зная куда идти.

XI.

Связали ему руки бѣлыя

Во крѣпки чембуры шелковые.

Пѣсня о Ильѣ Муромцѣ.

Куда шелъ молодой курскій голова и долго ли, онъ не давалъ себѣ отчета подъ тяжестью переживаемыхъ ощущеній. Побуждаемый нетерпѣніемъ добраться до Курска, гдѣ присутствіе его, зналъ онъ, необходимо, Глѣбъ шелъ такъ скоро какъ только позволялъ лѣсъ и усталыя ноги, но плохо зная мѣстность, плуталъ и не умѣлъ выбраться.

Дикій смѣхъ наверху заставилъ Глѣба поднятъ голову и осмотрѣться. Человѣкъ хохоталъ въ вышинѣ и хохоту его вторило рѣзкое воронье карканье. Въ то время какъ уши Глѣба внятно слышали хохотъ и карканье, глаза его ничего не видѣли кромѣ великана дуба: его курчавая макушка слишкомъ замѣтно возвышалась надъ лѣсомъ. На дубѣ чернѣлся большой воронъ. Усилія Глѣба разсмотрѣть существо неизвѣстно гдѣ хохочущее только усиливали хохотъ, исходившій именно изъ курчавой макуши великана дуба. Раздасадованный глупымъ хохотомъ и злымъ карканьемъ Глѣбъ увидѣлъ наконецъ остроконечную мѣховою шапку и темное лицо съ клочьями сѣдой бороды; изъ подъ шапки торчали пожелтѣвшія космы какъ войлокъ сбившихся волосъ. Глядя на Глѣба глубоко ушедшими въ лобъ глазами, казавшимися глазными дырами черепа, старикъ, въ комъ Глѣбъ узналъ Щигра, хохоталъ надъ нимъ изъ своего высокаго лиственнаго гнѣзда.

— Что хохочешь, дѣдъ? съ досадой обратился къ невіу Глѣбъ.

— Съ радости что тебя увидѣлъ кобеля, бойко оторвалѣ старый ловчій: — Аль поросятъ по лѣсу скликаешь, ха, ха, ха! да шалишь, искать негдѣ, разбѣжались, Ляха испужались! Свою-то щетину береги! Сумасбродъ какъ есть. Съ сабелькой въ лѣсъ попалъ, да, гляди, не достанешь сюда. Есть ли у тебя склепка-то въ Щигровы лѣса пускаться самъ другъ съ дурью? Не гляди что дѣдъ Щигоръ запсивѣлъ! Пущай Щигоръ древо карявое, Щигру съ этой вотъ макушки всё видать, даже что дѣется въ тридесятомъ царствѣ за тридёвять земель, не только что въ Курскомъ. А въ старые годы вольные, какъ Щигоръ съ товарищи своими, съ разбойниками, ѣзживалъ въ разбой къ осиновой дубравѣ и въ Темный, и въ Теребужскій, была у Щигра на томъ-то на самомъ на дубу кровать. Да у Щигра же была верстовая трубка. Какъ съ той-то кровати на томъ-то дубѣ усмотритъ Щигоръ проѣзжихъ людей, и въ то же число въ трубку заиграетъ по-заячьи. А какъ Щигоръ въ разбой со двора съѣзжалъ, и въ то число одѣвалъ на себя тонкій зилунъ съ черевиками; а на разбоѣ былъ въ желтомъ зипунѣ да въ лазоревомъ, да въ нѣмецкихъ салогахъ, при лукѣ, да при саблѣ. А ко двору ѣхать, Щигоръ разбойное платье помечетъ на воза и прежнимъ станетъ. Такъ-то, голова, чтобы тебѣ ни дна, ни покрышки! Житье было встарину вольное по Курской сторонушкѣ, темной дубровушкѣ. Вашего брата, начальнаго человѣка, слухомъ не слыхано, видомъ не видано; не то что нынче, куда ни кинь — клинъ: головы да цѣловальники, да старосты, да заставы. Затиранили народушко Божій!

Слушая болтовню изъ ума выжившаго старика, Глѣбъ уныло оглядывался по сторонамъ, не зная что дѣлать?

— Старому Щигру сто лѣтъ, а Щигрову ворону два ста лѣтъ, продолжалъ разболтавшійся старикъ: — воронъ тотъ, птица неиздыхайка, дошелъ къ Щигру отъ Щигрова дѣда, и тотъ дѣдъ прожилъ на свѣтѣ долго: сто лѣтъ да еще полста; а приказалъ того ворона, птицу неиздыхайку, внуку своему Щигру; сказывалъ: та де птица неиздыхайка, воронъ, ему, дѣду, ровесница. А коли та птица неиздыхайка, Щигоръ неумирайка. Только Щигру до дѣда далеко! Старинный человѣкъ жилъ, крѣпкій какъ въ лѣсѣ матерый дубъ. Слово такое зналъ. Съ самимъ старшимъ лѣшимъ знался, домовой и озерной его уважалъ, а прочіе боялись. Щигоръ пущай колдунъ стараго завѣта, да супротивъ дѣда не знаетъ. А лѣчить Щигоръ можетъ; сразу тебя этою дубиной вылѣчитъ, только ногами дрыгнешь, николи болѣть не будешь. Ха, ха, ха!

Воронъ снова оглушилъ Глѣба карканьемъ.

— Брехать брешу — это одно; другое — кудесничаю по старинѣ, кричалъ Щигоръ: — по даренью цѣлѣнье; излѣчу какъ рукой сниму; помогу жонкѣ въ нелюбви мужниной, на то у меня обрядимъ корень. А у кого лихоманка, или сердечная боль, или нутро болитъ, тѣмъ слова наговорныя наговариваю на вино да на чеснокъ, на громовую стрѣлку наговариваю, да на медвѣжій ноготь; жабу во рту давлю, горшки на пузо наметываю, глазъ смываю, грыжу уговариваю.

Звонъ небольшаго колокола вблизи, плавно разошедшійся въ тихомъ воздухѣ, несказанно обрадовалъ Глѣба. Это радостное движеніе уловилъ странный старикашка. Онъ хватилъ дубиной по вѣтвямъ и дико крикнулъ:

— Бѣги къ попу, проклятый! Слышь, мѣднымъ языкомъ въ часовню зоветъ. Ха, ха, ха!

Обрадованный звономъ, Глѣбъ оставилъ вѣковой дубъ, на макушкѣ котораго злобно хохоталъ сумашедшій старикъ и рѣзко каркалъ старый воронъ.

Попавъ на малоторную стежку, извивавшуюся въ чащѣ вѣковаго лѣса, Глѣбъ достигъ ветхой брусяной чаоовни. Нельзя было выбрать болѣе потаенное мѣсто. Откуда бы ни подходить, ее скрывали столѣтніе дубы, дружно ее обступившіе стѣной, укрывая развѣсистыми вѣтвями заплѣснѣвшую лубочную крышу и позеленѣвшій деревянный крестъ. Небольшой колоколъ висѣлъ на толстомъ суку, веревка качалась на свободѣ. Кромѣ еле намѣченной тропы, ни откуда никакого слѣда. Только глубокое религіозное чувство могло избрать себѣ эту глушь; колючій терновникъ, какъ бы нарочно насаженный природой, съ цѣлью охранить отъ человѣка и звѣря пустынножителя, дѣлалъ доступъ къ ней почти невозможнымъ.

Войдя въ убогую часовню, освѣщенную однимъ окномъ или, вѣрнѣе, прорубомъ въ двухъ бревнахъ, Глѣбъ увидѣлъ старца Власія, молившагося на колѣняхъ предъ большимъ деревяннымъ крестомъ, составлявшимъ единственное украшеніе мрачной часовни. Ветхая Библія и Евангеліе лежали на толстомъ обрубкѣ, замѣнявшемъ аналой. Грубо сколоченный открытый гробъ стоялъ у двери. Душевный трепетъ проникъ Глѣба при видѣ убожества часовни и умиленія съ какимъ пустынникъ молился. Саванъ, обвивавшій испостившагося Власія, глухой звукъ желѣзныхъ веригъ на плечахъ и вмѣсто пояса, какъ снѣгъ бѣлая борода касавшаяся пола когда онъ стоялъ на колѣняхъ, совсѣмъ обнаженный черепъ, все вызывало чувство умиленія въ молодомъ головѣ, настроенномъ въ это утро особенно грустно. Онъ опустился на колѣна. Тихое рыданіе заставило его оглянуться. Въ темномъ углу часовни горько плакала красивая Маруся. Она держала мѣшочекъ съ милостыней что принесла пустыннику.

Пустынникъ положилъ послѣдній земной поклонъ и поднялся медленно, съ большимъ трудомъ, опираясь на деревянный крестъ. Оборотясь ко входу и увидя Глѣба, а въ углу Марусю, онъ благословилъ ихъ. Ни вопроса, ни удивленія не было въ этомъ старомъ, спокойномъ взглядѣ, на все, казалось, глядѣвшемъ съ кротостью всепрощенія.

Глѣбъ, а за нимъ Маруся, поцѣловали сухую мозолистую руку.

— Дщерь, обратился онъ къ казачкѣ, медленно, съ большимъ трудомъ опускаясь на уголъ своего гроба: — вижу, немощенъ твой женскій умъ и велика тоска, но то человѣческая тоска, Господу неугодная; не о грѣшной душѣ раба Василія скорбишь, жонка: потеряннаго любовника оплакиваешь. Богъ отозвалъ къ себѣ своего раба Василья, и то Василью во благо: разбойничалъ Василій Косолапъ, мятежомъ пошелъ и погибъ.

— Разбойникъ Василій…. да любила я его пуще себя, шептала казачка, заливаясь слезами.

— Молитва доходитъ до Бога, дщерь, продолжалъ смиренно Власій: — сокровища что добылъ Василій грабежомъ пошли на нищую братію да на выкупъ татарскаго полона, и то милостыня Господу угодная…. Ходишь ты въ сію часовню, трудишься во спасеніе своей грѣшной души и Васильевой — трудись, дщерь: ищите и обрящете…. Азъ, недостойный рабъ Божій, поминаю утромъ и вечеромъ грѣшника Василья; молитъ за Васильеву душу великій молитвенникъ о землѣ Русской, святой митрополитъ Петръ. Честныя мощи его почиваютъ въ Москвѣ, но игуменствовалъ первосвятитель Петръ въ монастырѣ коего останки каменные здѣсь, въ лѣсу…. Сія часовня мною поставлена на мѣстѣ святительской кельи…. Трудись, дщерь, приходи молиться въ сіе святое мѣсто, твори по Господнимъ заповѣдямъ, и Онъ, милосердый, разрѣшитъ Васильеву грѣшную душу и тебя, грѣшницу, помилуетъ.

Старецъ обратился ко Глѣбу.

— Много разъ вставало солнце съ того дня какъ азъ, рабъ Божій, благословилъ твое прибытіе въ Курскую сторону, царскій сотникъ. Много воровства и опасности вокругъ тебя, юноша; вѣренъ ты закону Божію и земному кесарю, и нечего тебѣ бояться, хотя бы даже смерти. Иди съ миромъ и Божьимъ благословеньемъ.

Глѣбъ вышелъ изъ часовни, провожаемый участливымъ взглядомъ пустынника. На порогѣ онъ встрѣтилъ Марусю.

— Ты любила атамана Косолапа, Василья Васильича? вырвался у Глѣба вопросъ, исполненный живаго внутренняго движенія.

Казачка оглянула Глѣба широко раскрывшимися, загорѣвшимися черными глазами, какъ бы спрашивала: «какое ему дѣло до того что она любила атамана Косолапа?»

— Я покойному Василью меньшой братъ, Глѣбъ, поторопился сказать курскій голова. — Повстрѣчался я съ нимъ, по его милости — прости его Господь — въ его стану. Тамъ по ладонкѣ опозналъ меня: одинакія намъ ладонки дала мать, покойница: гляди.

Глѣбъ торопливо растегнулъ воротъ рубашки и показалъ Марусѣ наузъ.

Маруся поблѣднѣла, а тамъ вспыхнула.

Съ минуту она простояла предъ Глѣбомъ, всматриваясь въ черты его лица, во всю его молодецкую фигуру, такъ напоминавшую Василья.

— Какъ лопасть въ Курскъ, Маруся? спросилъ Глѣбъ.

— Трудно, сказала Маруся, оглядывая лѣсъ. — Да я провожу тебя, не чужой ты мнѣ, Глѣбъ Васильичъ.

И она пошла такъ скоро что обрадованный Глѣбъ еле поспѣвалъ за легкою рутеводительницей.

— То брата Василья сынъ у тебя? спросилъ ее Глѣбъ.

— Его. Какъ двѣ капли отецъ.

— Буду живъ — дядей ему буду, замѣтилъ Глѣбъ.

— Спаси тебя Богъ! казачка вздохнула. Ея расположеніе ко Глѣбу усиливалось: — За тебя есть молельщица.

— Кто такая? нетерпѣливо спросилъ юноша.

— Боярская дочь, Наталья Іоновна.

Глѣбъ вспыхнулъ, хотя ждалъ именно этого имени. Радостное чувство ударило его, онъ подъ собою ногъ не слыхалъ несмотря на усталость.

— Крѣпко она тебя любитъ, Васильичъ, сказала Маруся.

— Будто любитъ? восторженно переспросилъ ее Глѣбъ.

Смѣлая казачка благополучно довела Глѣба до Курска со стороны противоположной польскому стану, именно отъ Ямской. Вовремя достигъ голова своего острога. Ротмистръ Неборскій съ хоругвію и бродяга чернецъ Гришка съ большою толпой простонародья подступали къ Курску отъ рѣчки Куры, которую перешли въ бродъ съ музыкой и громкими криками полѣзли пѣшіе копѣйщики на стѣну, начинавшуюся съ Мѣловой башни, надъ Тускарью, и кончавшуюся башней надъ «Буеракомъ»; тогда какъ толпы брата Григорія потянулись въ обходъ, черезъ «Ендовище», чтобы брать стѣну отъ Орловской дороги. Глѣбъ съ боярскимъ сыномъ Митюшинымъ и сотней стрѣльцовъ далъ дружный отпоръ; но, оглянувшись, Глѣбъ растерялся; дѣтинецъ наполнялся толпами русскихъ измѣнниковъ. Сопротивленіе оказывалось невозможнымъ: враги стѣснили кучу защитниковъ со всѣхъ сторонъ, ворота Мѣловой башни были отворены, и черезъ нихъ въ дѣтинецъ въѣхалъ надменный ротмистръ Неборскій верхомъ, а за нимъ его конная хоругвь. Закипѣло Глѣбово ретивое при видѣ чернаго черепа на желтомъ знамени развѣвавшагося надъ зубцами Мѣловой башни; но онъ былъ обезоруженъ вмѣстѣ съ защитниками Курска.

Предъ своимъ побѣдителемъ Неборскимъ Глѣбъ старался сохранить наружное равнодушіе къ своему положенію, въ то время какъ душу его терзало отчаянье. Ему оставалось только убѣжденіе что онъ исполнилъ все что могъ и долженъ былъ исполнить какъ слуга царскій.

Стоя верхомъ на крѣпостномъ валу, Неборскій грозно поглядывалъ на курскихъ стрѣльцовъ, толпившихся за своимъ побросаннымъ оружіемъ.

— Быдло! обратился онъ къ плѣннымъ: — На колѣна!

Стрѣльцы упади на колѣни.

— Присягайте Дмитрію, скоты!

Тутъ бродяга-чернецъ снялъ съ шеи мѣдный крестъ, и курскіе стрѣльцы присягнули на немъ царю Дмитрію.

— Отведи ихъ въ мой станъ, Голынскій, приказалъ Неборскій: — Пускай ихъ пьяными напьются! Да живетъ Польска!

— Польска! гаркнули жолнеры.

— Исполать царю Дмитрію! заорала большая толпа русскихъ людей, и шапки полетѣли вверхъ.

Неборскій обратился ко Глѣбу съ словами:

— Дарую тебѣ жизнь и твою саблю, голова курскій. Служи Димитрію!

— Не слуга я вору и самозванцу: умеръ въ Угличѣ Димитрій царевичъ! оказалъ Глѣбъ твердо: — Саблю же обнажу лишь на защиту законнаго царя Бориса!

Въ толпѣ Поляковъ звякнуло оружіе и послышался говоръ негодованія.

Польскіе копѣйщики, по знаку ротмистра, потащили Глѣба въ Мѣловую башню, гдѣ заперли его въ «каменный мѣшокъ», ту самую конуру съ низкимъ сводомъ безъ окна въ которую недавно Глѣбъ отправилъ было чернеца Григорія. Глѣбъ упалъ на нары. Отчаянье имъ овладѣло. Онъ упалъ духомъ. Его давило сознанье что Курскъ взятъ, что онъ, голова курскій, послѣдній боецъ за дѣло Бориса царя въ Курской сторонѣ — плѣнникъ пьянаго Неборскаго. Кривда одолѣла правду и издѣвается надъ нею!

Долго ли лежалъ онъ такъ, Глѣбъ не зналъ, такимъ вопросомъ не задавался — не до того было. Слышалъ онъ у двери тяжелые шаги караульнаго копѣйщика, съ обнаженною саблей въ рукахъ, видѣлъ какъ заглядывала его усатая рожа въ конуру черезъ четырехугольное отверстіе прорѣзанное въ двери, слышалъ польскую брань и остроты караульныхъ жолнеровъ, игравшихъ въ ландскнехтъ, азартную игру, пришедшую въ Польшу изъ нѣмецкихъ ротъ. Мысль о смерти, овладѣвшая имъ, до того его успокоила что онъ забылся. Видится ему Наталья. И вдругъ жутко стало ему при мысли что не увидитъ онъ ее больше. Вспомнилась мать, брать разбойникъ… Нагорѣлый каганецъ льетъ тусклый свѣтъ на закоптѣлыя стѣны; лѣниво бродитъ взадъ и впередъ караульный, ударяя при каждомъ поворотѣ ножнами объ стѣну. Жолнеры стихли, дремлютъ, иные похрапываютъ, растянулись на кирпичномъ поду и поддожили подъ головы торбы съ походнымъ скарбомъ. «Хоть бы свѣтало!» вздыхаетъ Глѣбъ.

Дверь конуры скрипнула, и панъ Бобовскій, старшій жолнеръ въ караулѣ, велѣлъ ему идти за собой.

Фонарь, зажженный надъ башенною дверью, ослѣпая отъ полночнаго вѣтра, блеснулъ на копьяхъ конвоя; но сейчасъ же фонарь и башня исчезли во мракѣ.

— Живо, лайдакъ! встрѣтилъ плѣнника ротмистръ Неборскій, закутанный въ длинный плащъ. Ротмистръ былъ верхомъ предъ конною хоругвью, выстроенною походною колонной. Курскій ямщикъ шелъ въ проводникахъ. Плѣнникъ съ паномъ Бобовскимъ помѣстились въ хвостъ колонны, и хоругвь двинулась.

Едва переводя духъ, Глѣбъ поневолѣ отставалъ отъ лошадей и, наконецъ, очутился только съ паномъ Бобовскимъ. Что-то свистнуло въ воздухѣ, какъ бы веревка; вдругъ Бобовскій свалился съ коня, не успѣвъ вскрикнуть; въ ту же минуту Глѣбъ увидѣлъ вершника, потащившаго за собой въ лѣсъ на арканѣ Бобовскаго. Другой вершникъ, схвативъ за поводъ польскаго коня, участливо крикнулъ Глѣбу:

— Въ сѣдло, голова, не мѣшкай!

Съ трудомъ сѣлъ въ сѣдло усталый Глѣбъ и послѣдовалъ за спасителями. Они круто свернули съ дороги которою шла хоругвь и рысили по лѣсу, безъ остановки, добрыхъ полчаса. Дымомъ запахло; гдѣ-то пѣтухъ кукарекалъ. Глѣбъ туда вглядывается. Разсвѣло. Дневной свѣтъ возбудилъ въ немъ желаніе перекинуться словомъ. Передовой вершникъ подъѣхалъ къ Глѣбу, и тотъ не замедлилъ узнать въ немъ гулящаго человѣка Еру.

— Поморились изъ-за тебя, голова честной, обратился къ нему Ера.

— Спасибо вамъ, молодцы, благодарилъ Глѣбъ. — До гробовой доски не забуду такой послуги. Да свѣдали-то какъ про мою горькую судьбину?

— А такъ. Слюбился ты мнѣ, голова: человѣкъ ты русскій. Ну, говорю, сватъ Маркела, какъ ни плохи мы съ тобой, а должно плоше насъ найдутся. Давай курскаго голову выручать — въ бѣдѣ молъ голова. Такъ было, кумъ Маркела?

— Ну тя къ чертямъ! зачертыхался, по своей привычкѣ, мрачный кузнецъ. — Иззябъ, мочи нѣтъ.

— Соскучился по теткѣ своей по сивухѣ! Ера подмигнулъ на кума: — Словно чернецъ на клиросѣ припечалился. Не тужи, кумъ, голова поднесетъ, коли пьешь.

Глѣбъ при этомъ тонкомъ намекѣ щедро отсыпалъ Ерѣ изъ своей калиты, къ удовольствію обоихъ пріятелей.

— Куда жь ведешь меня, Ера? спросилъ Глѣбъ.

— А куда хочешь сведу тебя, голова. Думай самъ куда тебѣ надо; я, признаться, объ этомъ не думалъ. Вишь, мѣстовъ сколько: синимъ небомъ накрыты, бѣлымъ свѣтомъ огорожены.

Ера смолкъ и остановился, прислушиваясь; по утренней зарѣ доносились голоса и конскій топотъ.

Ера припалъ къ землѣ.

— Кони шагомъ идутъ, коней много, замѣтилъ онъ. — Альни гудкомъ гудетъ земля.

И обмѣнявшись недоумѣвающими взглядами, три вершника не трогались съ мѣста.

— Спрятался бы, кабы гдѣ спрятаться было, измышлялъ вслухъ Ера, зорко осматриваясь, но только плечами пожалъ: мѣсто вышло открытое. А то кто ихъ вѣдаетъ что за народъ такой идетъ, нашъ или не нашъ? Времена-то нынче мудреныя, что отъ худыхъ людей погибаетъ и добрый Авдей.

Конскій топотъ и голоса приближались.

Предъ бѣглецами показался старый бояринъ Іона впереди своей сводной вожи на коняхъ. Полудикіе севрюки и казаки боярскихъ вотчинъ въ мѣховыхъ шапкахъ, въ грубыхъ кожаныхъ одеждахъ, а большею частью въ домашнихъ толстыхъ рубахахъ и порткахъ, безъ порядку валили за бояриномъ съ самодѣльными кольями и топорами, насаженными на длинныя ратовья. Богатырь Дулѣба слѣдомъ шелъ за бояриномъ на огромномъ конѣ; онъ везъ боярскій прапоръ: по бѣлой тафтѣ красный орелъ въ клеймѣ (щитѣ). Складка прапора покрывала широкія плеча и толстую шею оруженосца. Рядомъ дворецкій Ферязь везъ шестоперъ боярина съ шестью прорѣзными перьями, съ серебряною рукоятью а надписью: «Взятъ на бою подъ Казанью». Ферязь везъ также боярскую пищаль «осьмивинтовочную», скорострѣльную съ серебряною насѣчкой и ольховою ложей, убраною костью. Вооруженный какъ для боя, бояринъ смотрѣлъ празднично и величаво. Свѣжесть ранняго утра нащипала его розовыя щеки, оттѣнявшія бѣлую окладистую бороду. При видѣ Глѣба бояринъ не столько удивился сколько обрадовался неожиданной встрѣчѣ, и весело вскричалъ:

— Живъ ты, голова? Въ очію ль тебя вижу? Аль утекъ изъ Курскова?

Глѣбъ только вздохнулъ.

— Веду мою боярскую вожу въ Путивль, къ государю нашему всерусійскому, Димитрію Іоанновичу, продолжалъ бояринъ.

— Государь Всея Русіи царь Борисъ Ѳедорычъ, твердо сказалъ Глѣбъ.

— Борисъ по имени, а прозвищемъ Годуновъ, волею Божіей умре на Москвѣ, сказалъ бояринъ. — Царская сила что собралъ Годуновъ со всѣхъ концовъ Московской земли противъ Дмитрія вчера, вмѣстѣ съ своимъ воеводой Басмановымъ, присягнула подъ Кромами законному государю Димитрію Ивановичу.

— Басмановъ присягнулъ самозванцу, воскликнулъ Глѣбъ съ полнымъ ужаса недовѣріемъ. — Царская рать присягнула вору!

— Не вору, сотникъ! гнѣвно поправилъ бояринъ. — Царская сила и царскій воевода вору креста не цѣловали. И не дерзай на твоего государя родоваго. Уходи безъ ссоры. Счастливъ твой Богъ что бояринъ Іона добро помнитъ.

Бояринъ дернулъ поводья и двинулся впередъ, оставя Глѣба. Къ головѣ подскочилъ бродячій чернецъ Григорій, хмѣльный, растрепанный, съ соловыми глазками, малиновымъ нооомъ и угреватою, распухшею отъ пьянства рожей. Бродяга сидѣлъ на этотъ разъ на старомъ конѣ, подаренномъ ему бояриномъ за службу государю Дмитрію, въ новомъ суконномъ подрясникѣ, новомъ колпакѣ и сапогахъ, тоже боярскомъ подаркѣ. Братъ Григорій нагло схватилъ за поводъ Глѣбова коня.

— Что ты есть за человѣкъ, откуда и куда грядешь: отвѣтствуй! допрашивалъ онъ.

— Я курскій голова Глѣбъ Верещагинъ, спокойно отвѣчалъ Глѣбъ, — вѣрный слуга государю Борису Ѳедорычу и роду его.

— Годуновъ умеръ, татарскій родъ его конченъ! горячился бродяга. — Цѣлуй крестъ государю Дмитрію, ему же предалась вся Русь!

Братъ Григорій снялъ съ грязной шеи мѣдный крестъ и поднесъ его ко Глѣбу.

Глѣбъ креста не поцѣловалъ, но громко сказалъ бродягѣ:

— Разстрига черноризецъ не приведетъ царскаго сотника, Глѣба Верещагина, къ присягѣ самозванцу! То воръ, за грѣхи наши насланный на Русь папежскими попами и русскими измѣнниками!

Въ словахъ Глѣба слышались покойное убѣжденіе, сила правды, презрѣнье къ личности бродяги. Тотъ, внѣ себя, вырвалъ изъ рукъ Ферязя боярскій шестоперъ и изо всей мочи ударилъ имъ по головѣ Глѣба.

Глѣбъ повалился съ тихимъ стономъ.

— Умертвите сего измѣнника! неистово кричалъ толстый бродяга. — Такъ да умретъ всякъ противящійся государю Дмитрію!

Въ мигъ одичалые севрюки и казака накинулась на Глѣба съ остервененіемъ собакъ опущенныхъ на звѣря; сверкнули топоры, сулицы, сабли, колья — всякъ билъ, сѣкъ, кололъ несчастнаго чѣмъ лопало. Голову, рука, ноги — все разнесла толпа, къ великому удовольствію бродяги.

— Прочь, псы! крикнулъ поздно вернувшійся бояринъ Іона, отгоняя севрюковъ конемъ отъ растерзанныхъ остатковъ Глѣба: — Ферязь! прикажи зарыть тѣло!

— А вы что за люди? Расходившійся бродяга обратился не на шутку къ струхнувшему Ерѣ и его мрачно сопѣвшему пріятелю, успѣвшимъ, однако, слѣзть съ коней: — стало вы шиши, перелеты, коли государева измѣнника провожали?

— А за что онъ намъ, измѣнникъ тотъ, весело отвѣтивъ Ера. — Мы это съ кумомъ Маркелой только что повстрѣчались съ нимъ. «Вы, говоритъ, куда?» На Думные, говорю, потому какъ мы, говорю, холопи боярина Іоны. «Ну, говоритъ, намъ по пути.» И увязался, прости Господи; вѣстимо дѣло дорожное, всякъ человѣкъ попадается тебѣ; а мы государю Дмитрію Иванычу холопы вѣрные.

— Зарывайте тѣло! кратко приказалъ Ерѣ дворецкій.

— Отчего не зарыть, живой рукой зароемъ, отозвался Ера: — Топоръ со мной, лопатку вытѣшу, закопаю какъ должно.

Когда вожа съ бояриномъ и бродягой скрылись, Ера долго простоялъ въ тупомъ раздумьи надъ изувѣченнымъ трупомъ человѣка кого онъ по-своему любилъ. Слеза его пробила.

— И червяку поклонишься на вѣку, пробормоталъ гулящій человѣкъ, вспомнивъ скверную рожу пьянаго бродяги, чуть-чуть не обработавшаго и его съ кумомъ. — Ну, только напрасно они его убили, кумъ; право слово напрасно!

— Ну тя къ чертямъ и съ нимъ! зачертыхался, по привычкѣ, мрачный кузнецъ. — Насилу отдохнулъ со страстей, чортъ бы ихъ взялъ съ тобой.

— Стоя не валяй, а лежа подбирай, другъ, продолжалъ Ера, отыскавъ знакомый денежный кошель Глѣба и припрятывая его на черный день за пазуху: — такъ да не такъ — не перетакивать стать! Ну, кумъ, давай покойника собирать на тотъ свѣтъ. Эхъ ма! Жаль человѣка, пропалъ ни за что!

ЭПИЛОГЪ.

I.

Прошелъ годъ. Много воды утекло за это время. Наступилъ май 1606 года, когда стольный городъ Москва праздновалъ свадьбу своего молодаго государя Димитрія Іоанновича. Народное сознанье казалось успокоилось на законности правъ Димитрія; могъ ли Годуновъ, потомокъ незнатнаго татарскаго мурзы Чети, оспаривать права на престолъ у меньшаго сына дородоваго Русскаго царя Ивана? Но что-то мрачное замѣчалось въ весельи московской черни, которой царская щедрость выкатила бочки вина и меда, выставила столы съ жареными быками и баранами. Какъ бы чѣмъ оскорблено народное чувство; какъ бы напугала его эта блестящая, невиданная до сихъ поръ въ Москвѣ царская свадьба съ неправославною молодой, этотъ наплывъ нѣсколькихъ тысячъ вооруженныхъ Поляковъ, гордыхъ и явно презиравшихъ все русское.

Съ разсвѣтомъ 12го мая, безчисленныя толпы народа, какъ застывшія морскія волны, ждали торжественнаго въѣзда царской невѣсты въ стольный городъ. Бояринъ Іона Ѳерапонтовъ, кого молодой царь, въ шутку, называлъ «дѣдушкой», въ новомъ парчевомъ кафтанѣ, былъ изъ числа распоряжавшихся торжествомъ. Дѣла было пропасть. Самъ царь рано выѣзжалъ чтобы разставить войско по пути шествія невѣсты и дать наставленія боярину Іонѣ и другимъ. Крики: «Ѣдетъ! царская невѣста ѣдетъ!» поколебали толпы. Шествіе открывали тысяча дворянъ, провожавшіе панну Марину отъ русской границы. Они щеголяли платьемъ и каждый имѣлъ лукъ и колчанъ стрѣлъ; за ними ѣхали двѣсти нарядныхъ гусаръ пана воеводы Сендомірскаго, съ красными и бѣлыми значками на красныхъ пикахъ; далѣе, дядя невѣсты Янъ Мнишекъ, братъ ея, староста Саноцкій, зять, Константинъ Вишневецкій, и знатные паны въ богатыхъ одеждахъ на красивыхъ турецкихъ коняхъ подъ великолѣпною сбруей. Панъ воевода Сендомірскій ѣхалъ возлѣ кареты дочери, обитой зеленою парчой. На немъ былъ кафтанъ изъ пунцовой парчи на дорогихъ соболяхъ; подъ намъ шла лошадь съ разрѣзанными ноздрями изъ тѣхъ что называютъ «бахматами», подарокъ царя Димитрія. Стремена и шпоры изъ литаго золота вѣсили 10.000 червонцевъ. Кучеръ Марины былъ въ зеленомъ шелковомъ кафтанѣ, а шесть ея лакеевъ въ зеленыхъ бархатныхъ кафтанахъ съ золотыми позументами. Карету невѣсты везли восемь турецкихъ сѣрыхъ коней, отъ копытъ до половины тѣла выкрашенныхъ красною краской; хвосты и грива были тоже красные. Красныя лошади особенно поразили московскую чернь; упряжь на нихъ была красная же бархатная съ вызолоченными застежками. Далѣе, въ каретѣ шестеркой ѣхала гофмейстерина, панна Казановская; за нею тринадцать каретъ съ женскою свитой невѣсты. Панцырныя хоругви въ полномъ вооруженіи, съ веселою музыкой трубъ, фаготовъ и литавръ, шли развернутыми рядами; конные отряды Татаръ и стрѣльцовъ съ набатами, то-есть громадной величины литаврами, которыя возились на особаго рода дрогахъ и издавали ужасный звукъ, замыкали шествіе. По сторонамъ и впереди невѣстиной кареты, шли триста гайдуковъ въ голубыхъ платьяхъ съ бѣлыми перьями на венгерскихъ шапкахъ.

Поѣздъ остановился у двухъ богатыхъ шатровъ, раскинутыхъ надъ Моской-рѣкой. Здѣсь Марину ждала царская колымага, вызолоченная внутри и снаружи, съ царскими гербами, залряженная двѣнадцатью ногайскими лошадьми, бѣлыми съ черными пятнами, имѣвшими видъ леопардовъ; каждаго коня подъ устцы велъ богато одѣтый конюхъ. Колымага внутри обита красивымъ бархатомъ, съ парчевыми лодушками, прошитыми жемчугомъ. На коняхъ сбруя раззолоченная, въ колымагѣ каждый винтъ горѣлъ золотомъ. Только-что проводивъ въ Кремль пословъ короля Сигизмунда, благородныхъ пановъ Послолитой Рѣчи, Олесницкагои Гонсѣвскаго, бояринъ князь Ѳедоръ Ивановичъ Мстиславскій, съ тремя стами бояръ, князей и дворянъ въ парчевыхъ кафтанахъ, встрѣтилъ царскую невѣсту отъ имени царя и, безъ шапки, ввелъ ее въ шатеръ. Поклонясь въ поясъ, именитый бояринъ объяснилъ ей значеніе и торжественность этой минуты для Русскихъ, а также радость ея царственнаго жениха, дождавшагося ея вступленія въ древнюю столицу его вѣнценосныхъ предковъ. Снова поклонясь въ поясъ, Мстиславскій просилъ ее пересѣсть въ колымагу, подарокъ жениха, и вышелъ изъ шатра. Триста князей и бояръ, безъ шапокъ, ожидали ея выхода. Какъ только изъ шатра показалась царская невѣста, Мстиславскій, Шуйскій, Татищевъ и почетнѣйшіе бояре почтительно подхватили ее подъ руки и посадили въ царскую колымагу. Наблюдатель могъ бы увидѣть какъ трудно было живой и насмѣшливой паннѣ Маринѣ удержаться въ эту минуту отъ смѣха. Лишь только дверца колымаги захлопнулась, сотня великокняжеской нѣмецкой гвардіи въ шелковыхъ платьяхъ каштановаго цвѣта, съ зеленою бархатною обшивкой, плотно обхватила колымагу, никого къ ней не допуская. По знаку Мстиславскаго, бояре сѣли на коней, и поѣздъ тронулся. Между рядами конныхъ стрѣльцовъ въ красныхъ кафтанахъ, съ лукомъ и стрѣлами на одномъ боку и съ ружьями на другомъ, стояли двѣсти польскихъ гусаръ съ красными ликами и бѣлыми значками, они встрѣтили невѣсту веселою польскою мазуркой, къ большому удовольствію не столько ея сколько молодыхъ паннъ ея свиты. Далѣе, до самой тріумфальной деревянной арки, по обѣ стороны Смоленской дороги, тянулись ряды стрѣлецкой пѣхоты, тоже въ красныхъ кафтанахъ, съ бѣлыми перевязями на груди, съ длинными ружьями, у которыхъ ложи были красныя. Чѣмъ дальше подвигалась невѣста въ столицу, тѣмъ оглушительнѣе становился колокольный звонъ. На мосту устроенномъ на плашкоутахъ, сто барабанщиковъ и трубачей подняли такую стукотню и ревъ, — кто во что гораздъ, — что избалованная прекрасною музыкой своего брата, старосты Саноцкаго, панна Мнишекъ едва не заткнула ушей.

Дивился темный русскій людъ такому невиданному и неслыханному зрѣлищу; торжество своего молодаго государя этотъ темный людъ раздѣлялъ лишь наружно, насколько каждый боялся застѣнка, палки ярыжки, протазана стрѣльца, алебарды иноземной царской стражи. «Ляхиня, папистка», услыхалъ бы наблюдатель неодобрительный народный говоръ; «Ишь сколько ихъ наѣхало въ Москву, и все съ оружіемъ, за коняхъ; ѣдутъ, конца имъ нѣтъ.»

Среди величественнаго шествія царской невѣсты, при колокольномъ звонѣ, при оглушительномъ боѣ стрѣлецкихъ нfбатовъ и тулумбаоовъ, при веселыхъ звукахъ польскихъ маршей — не видятъ и не слышатъ юродивенькаго Христа-ради Тишу, а вокругъ него суевѣрно тѣснится огромная толпа. Чуть не голый, въ лохмотьяхъ когда-то длинной рубахи, уже не прикрывавшей его темнаго, костляваго скелета съ присохшею кожей, юродивый горько рыдаетъ, бьетъ себя кулаками въ грудь и посыпаетъ пылью безволосую голову.

— Антихристъ пришелъ! восклицалъ онъ несказанной отчаяньи, весь въ пыли, похожій на покойника, уже предавшагося тлѣнію и вставшаго изъ могилы. — Антихристъ пришелъ! указывалъ онъ на раззолоченныя кареты, красныхъ коней, густыя толпы вооруженныхъ Поляковъ, съ музыкой и знаменами.

Въ безмолвномъ ужасѣ слушала его толпа, и по живымъ ея волнамъ зловѣщимъ ропотомъ проносилась вѣсть о пришествіи въ Москву антихриста.

— Свѣту преставленье! вопилъ юродивый. — Царь вѣру православную разоряетъ, въ поганую латыню пошелъ и намъ, Русскимъ, велитъ!

— Литва бояръ и поповъ нашихъ сбирается рѣзать, братцы! слышалось въ одномъ мѣстѣ толпы. — Въ Успенскомъ соборѣ, намедни, на патріаршей службѣ, Литва, Лютора и иныхъ вѣръ люди надъ православными образами ругались и смѣхъ творили, сидя въ церкви!

— Царица Ляхиня, слышно, по-русски говорить не умѣетъ и вѣнчается некрещенная, утверждалъ старый священникъ: — и то великій соблазнъ и православію поруганіе немалое!

— Литва саблями сѣчетъ и конями топчетъ насъ, людей торговыхъ, жаловался толстомордый купецъ. — По торгу похваляются надъ нашимъ братомъ, какъ словно у себя въ ляцкой сторонѣ, а женскому полу отъ нихъ одинъ срамъ и безчестье!

И далеко, далеко, во всѣ концы Бѣлокаменной разнеслась вѣсть о пришествіи антихриста, о близкомъ свѣтопреставленіи, о наругательствѣ Литвы надъ образами и женскимъ поломъ, о еретичествѣ царицы, о томъ что молодой царь съ иноземцами затѣваетъ избить бояръ и поповъ, а чернь обратить въ поганую латыню; вся Москва, у себя по домамъ, на площадяхъ, на удицахъ, въ церквахъ, разсуждала осъ этомъ втихомолку отъ царскихъ приставовъ и «доводчиковъ».

Какое дѣло гордому пану воеводѣ Сендомірскому до того что думаетъ о его дочери это «московское быдло», какими вопросами задается московская чернь по поводу кровнаго родства дома Мономаха съ домомъ Мнишка съ Великихъ Кончицъ! Хитрый Мнишекъ убѣжденъ что повиноваться разсудку, а не сердцу, долгъ человѣка въ важныя минуты жизни, и что если онъ и презиралъ малодушіе и нерѣшительность въ достижкеніи разъ сознанной цѣли, то наступило время не разсждать, а дѣйствовать. Мнишекъ убѣжденъ что не было бы исторіи, еслибы герои останавливались на лоллути или, что еще хуже, въ виду достигнутой цѣли. Впередъ, пане Мнишку! Не забываетъ онъ и забыть неможетъ что въ его домѣ съ Высокихъ Кончицъ возвысилась польская родовая шляхта до высоты примѣра которой нѣтъ и, вѣроятно, не будетъ въ исторіи.

Гордый польскій вельможа, еще не старый, озираетъ древнюю столицу русскихъ царей. Въ правой рукѣ его пунцовая шапки съ собольимъ мѣхомъ и страусовымъ перомъ; онъ снялъ ее желая показать уваженіе къ сплошнымъ, все заливающимъ толпамъ русскаго народа безъ шапокъ. Высокій открытый лобъ сообщалъ достоинство всему выраженію его пріятнаго лица; на головѣ, остриженной подъ гребешокъ съ ежомъ стоячими русыми волосами, въ небольшой красиво подстриженной круглой бородѣ, не замѣчалось ни сѣдинки, — быть-можетъ благодаря итальянскимъ косметикамъ, распространившимся въ польскомъ обществѣ вмѣстѣ съ италіянскимъ костюмомъ и болѣе утонченными нравами со времени королевы Боны. Съ мягкою величавостью движеній, выработанною постоянными сношеніями съ сильными міра, съ благородною самоувѣренностью кланялся народу воевода Севдомірскій, привѣтливый и скромный; но красивые пріемы стараго царедворца иногда смѣняло какое-нибудь нетерпѣливое движеніе, обнаруживавшее противъ воли его настоящій характеръ, какъ въ его вкрадчивомъ пріятномъ голосѣ, въ минуту раздраженія, слышались настойчивость и строгость, не терпѣвшія противорѣчій.

Поѣздъ поднялся къ Василью Блаженному на площадь. Она тѣсно была заставлена полками. Грозная сила неподвижно стояла, спертая бѣлыми кремлевскими сіѣнами и торговыми рядами; множество прапоровъ, почти отъ всѣхъ русскихъ царствъ и городовъ, красовались предъ своими полками; на астраханскомъ прапорѣ змѣя съ короною и крыльями, съ подписью: «царь Остороханской», на Псковскомъ — барсъ и подпись «государь Псковской», на Тверскомъ — престолъ съ короною, на Пермскомъ — медвѣдь на серебряномъ столѣ; въ большомъ полку величаются два стяга, то-есть большія знамена съ косынею (треугольникомъ); одно знамя по алой тафтѣ шито золотомъ и серебромъ съ изображеніемъ архангела Михаила и царя Давида, съ бахромой; другое знамя Ивана Грознаго, съ изображеніемъ Господа Вседержителя и надписью: «Царь царемъ и Господь господень».

Ударили въ накры, литавры, тулумбасы и барабаны. Въ ту же минуту откуда ни взялась, поднялась буря со свистомъ и облаками пыли, несшимися изъ Кремля на Поляковъ. Даже несуевѣрному Мнишку показалось непріятнымъ такое предзнаменованіе; противорѣчія и опасенія возникли и громко заговорила въ гордомъ вельможѣ, спрашивавшемъ свой добрый геній о неизвѣстномъ будущемъ.

— Шапки долой! кричали Полякамъ караульные стрѣльцы, стоявшіе безъ шапокъ у кремлевскихъ воротъ въ башнѣ; надъ воротами висѣла въ кивотѣ икона, освѣщаемая нѣсколькими лампадами.

Въ раздумьи въѣхалъ Мнишекъ въ Спасскія ворота и проводилъ дочь, царскую невѣсту, до монастыря, гдѣ жила царица-мать и гдѣ ждалъ ее женихъ. Усталый вошелъ онъ въ отведенный ему домъ, гдѣ у крыльца стоялъ стрѣлецкій караулъ, немедленно отпущенный воеводой. Къ дому воеводы сталъ караулъ панской надворной пѣхоты. Москва весело засвѣтилась огнями, а Мнишекъ лежалъ, какъ былъ одѣтый, на постели, страдая припадкомъ подагры и погруженный въ мрачныя думы.

— Что ты, Гроновій? спросилъ онъ стараго слугу съ черною цыганскою рожей, курчавою головой, въ короткомъ казакинѣ, перехваченномъ ремнемъ и длинныхъ сапогахъ.

— Панъ Зарембскій, по панскому приказу, доложилъ Мнишку его любимый слуга.

— Зови.

Въ покой воеводы вошла сухопарая и долговязая фигура пана Януарія, не ловко задѣвшая за дверь ручкой палаша.

— Воина всюду сопровождаетъ звукъ оружія, любезно встрѣтилъ нашего странствующаго рыцаря не больной уже старикъ, а блестящій Сендомірскій воевода, указывая гостю лавку.

— Благодарю за честь, панъ воевода, сказалъ тощій рыцарь съ невозмутимымъ спокойствіемъ, не трогаясь съ мѣста: — Признаюсь, привыкъ сидѣть только въ сѣдлѣ да въ обществѣ своего брата жолнера. Зарембскій знаетъ олужбу.

— Не сомнѣваюсь. Мнишекъ двусмысленно улыбнулся. — Зная васъ, по слухамъ, за человѣка могущаго оказать мнѣ услугу, желаю знать свободны ли вы отъ служебныхъ обязательствъ?

— Совершенно, ясневельможный панъ, моя служба у Неборскаго кончилась.

— Прежде всего считаю нелишнимъ сказать пану Зарембѣ что Юрій Мнишекъ привыкъ щедро платить тѣмъ кто ему служитъ. Довольны ли вы жалованьемъ въ пятьсотъ злотыхъ на мѣсяцъ — деньги впередъ?

Зарембскій осклабился отъ удовольствія и поспѣшилъ выразить свое согласіе кивкомъ головы.

— Въ такомъ случаѣ вотъ мѣсячное жалованье пана. — Мнишекъ досталъ изъ походнаго кожанаго мѣшка тяжелый свертокъ и подалъ его Зарембскому: — Служба пана началась съ этого вечера.

— Въ продолженіи тридцати дней и тридцати ночей мое тѣло, а также мой конь и оружіе принадлежатъ ясневельможному пану воеводѣ Сендомірскому. — Зарембскій спряталъ деньги въ широкій поясъ, подъ плащомъ: — Панъ Януарій привыкъ честно зарабатывать свой хлѣбъ.

— Предупреждаю пана Януарія что имѣю слабость не ограничиваться жалованьемъ, продолжалъ Мнишекъ съ улыбкой, располагавшею къ нему людей несмотря на его гордый видъ: — Кромѣ жалованья, я поощряю служащихъ мнѣ подарками, размѣръ которыхъ зависитъ отъ важности порученія и успѣшности исполненія. Понялъ ли меня панъ?

Панъ Януарій утвердительно качнулъ головой.

— Мнѣ нравится привычка пана обходиться безъ помощи словъ. Я люблю точность и быстроту исполненія, особенно если исполнитель молчаливъ. Предупреждаю, мои порученія кратки, ясны и не любятъ повтореній. На первый случай вотъ обращикъ: изъ Кракова въ Москву ѣдетъ мой молодой пріятель съ секретнымъ порученіемъ отъ короля къ королевскому послу. Завтра, къ вечеру, онъ будетъ въ Москвѣ, если только благоразумный панъ Януарій не встрѣтитъ его въ густомъ лѣсу съ своимъ мѣткимъ мушкетономъ. Я нисколько не удивился бы еслибы панъ Януарій, утромъ послѣзавтра, доложилъ мнѣ что мой пріятель убитъ въ лѣсу; за подобное извѣстіе я дамъ пану двойное его жалованье. Понятно ли?

— Совершенно, панъ воевода: — пріятель пана воеводы красавецъ и щеголь….

— Возьмите двойное жалованье; панъ вполовину ужь заслужилъ его! весело сказалъ Мнишекъ: — лучшаго исполнителя мнѣ не надо.

Онъ подалъ пану Януарію другой свертокъ, со словами:

— Съ Богомъ!

— Остальное мое дѣло.

Панъ Януарій неловко кивнулъ головой, снова зацѣпилъ за дверь ручкой палаша и вышелъ въ большомъ удовольствіи.

II.

16го мая молодой царь веселился со своею польскою родней, и польскими гостями въ деревянномъ дворцѣ что выстроилъ, по своему вкусу и на польскій образецъ, возлѣ стараго каменнаго. Раскрытыя окна горѣли огнями; громъ веселой польской музыки съ фаготами и литаврами далеко разносился по Москвѣ, собирая ко дверцу праздный народъ. На улицахъ, гдѣ были расположены прибывшіе съ царскою невѣстой и воеводой Поляки, а также гдѣ жили иноземныя сотни царскихъ тѣлохранителей, на каждомъ шагу обнаруживалось безпокойное и шумное многолюдство праздныхъ военныхъ скопищъ, пьяныхъ и задорныхъ. Но вотъ польскіе обходы забрали, съ улицъ пьяныхъ жолнеровъ, и спокойно заснула старуха Москва, а польская мазурка была въ полномъ разгарѣ. Разряженныя польскія красавицы, нисколько не скрывавшія своихъ прелестей, ихъ нескромное обращеніе съ ловкою молодежью, позднее ночное веселье съ плясками когда православные спятъ, — все это не соотвѣтствовало мрачному настроенію стараго боярина Іоны Агѣича, присутствовавшаго на балу въ числѣ не многихъ приближенныхъ бояръ, по волѣ царя. Было отчего задуматься русскому боярину: Вѣрный древнему царскому роду, Іона окрѣпъ въ представленіи Русскаго царя къ которому совершенно не подходилъ меньшой сынъ Ивана Грознаго. Съ каждымъ днемъ приближавшимъ къ Дмитрію, ему открывались такія стороны характера молодаго царя, такія привычки и убѣжденія, такое безумное пренебреженіе всѣмъ русскимъ, вмѣстѣ съ уваженіемъ всего нерусскаго что Іона растерялся. «Гдѣ жь вѣрные думные бояре?» спрашивалъ онъ себя: «Бучинскіе да Басмановъ всѣмъ дѣломъ направляютъ, а не кормчіе опытные?» Задумался Іона. Все соображалъ его старый умъ: свадебный въѣздъ Марины въ стольный городъ съ сильнымъ отрядомъ вооруженныхъ Поляковъ, собравшихся будто на войну, а не на свадьбу; и что невѣста Русскаго царя еретичка, не царскаго роду, а дворянскаго; что русская царица говоритъ по-польски, ѣстъ стряпню польскую, ходитъ въ польскомъ платьѣ, и служители у ней польскіе; не могъ Іона простить молодому царю отобраніе монастырскихъ вотчинъ на казну, изгнаніе православныхъ священниковъ изъ ихъ домовъ близь дворца для помѣщенія иноземныхъ тѣлохранителей; глумленье царя надъ родовыми русскими боярами и князьями, защищавшими, по его приказу, ледяную крѣпость которую бралъ онъ своею нерусскою стражею; не могъ простить царю что тотъ ѣлъ телятину, за порицаніе чего Димитрій послалъ-было Татищева въ ссылку, и много другихъ обстоятельствъ припоминалъ Іона, и всѣ они въ этотъ вечеръ убѣждали его въ не православіи молодаго царя. Только вздыхалъ да пожимался Іона Агѣичъ при видѣ сына Грознаго въ богатомъ гусарскомъ платьѣ танцующаго польскую мазурку съ польскими паннами и съ женой Ляхиней. Статочное ли дѣло? Государь православный, а заводитъ въ своихъ палатахъ бѣсовскія игрища на потѣху Ляхинь и самъ скоморошествуетъ: бѣгаетъ изъ угла въ уголъ какъ угорѣлый, въ ладони хлопаетъ, кривляется, Господи! Во снѣ ли все это видитъ Іона, иль ужь свѣтъ перевернулся? Русскій царь упалъ на колѣно предъ своею Ляхиней-царицей и при народѣ поцѣловалъ кончикъ ея атласнаго башмачка; мало того: не сходя съ колѣнъ трижды обернулъ царицу вокругъ себя, подпрыгнулъ съ лихимъ звономъ шпоръ, часто затопоталъ на мѣстѣ среброкованными каблуками, да и понесся вихремъ съ рѣзвою Мариной.

— Чуръ меня, чуръ, стараго человѣка! отплевывался Іона втихомолку.

— Ума помраченье, Іова! шепнулъ ему сидѣвшій съ нимъ рядомъ Мстиславскій: — Паны въ шапкахъ словно въ кабакѣ, а не предъ царскими очами, мы, бояре родовые, безъ шапокъ, а Ляхи предъ нами въ шапкахъ величаются. Уйдемъ, Іона, уйдемъ, Аѳанасій.

Но осторожный царскій казначей Аѳанасій Власьевъ, бывшій посломъ Димитрія въ Краковѣ, гдѣ кардиналъ при королѣ обручилъ его, за отсутствующаго царя, съ Мариной Мнишекъ, спокойно объяснилъ Мстиславскому что паны и предъ своимъ королемъ шапокъ не ломаютъ.

— Царицына родня, глядите, безъ шапокъ пляшетъ, замѣтилъ бояринъ Власьевъ: — Въ шапкѣ только посолъ королевскій, каштелянъ Мологоскій пляшетъ; да и тотъ, глядите, предъ царемъ проходитъ шапку сымаетъ. А съ царемъ пары не равняются, хотя и наглые: предъ танцемъ къ царской рукѣ идутъ.

Эти справедливыя объясненія нѣсколько удовлетворили бояръ, но оба, и Іона и Мстиславскій, поглядывали какъ бы удрать съ балу гдѣ все оскорбляло ихъ русскій умъ и русское чувство. Они понимали что приглашены во дворецъ изъ опасенія неудовольствія народнаго на предпочтенье оказываемое царемъ Полякамъ предъ Русскими, и что никому они здѣсь не нужны, развѣ на то только, чтобы Поляки посмѣялись надъ ними: «Молъ бояре дремлютъ, на лавочкѣ, въ уголку, да потѣютъ въ своихъ длинныхъ парчевыхъ кафтанахъ со стоячимъ воротомъ, только молъ отъ нихъ и толку на польскомъ балу.»

— Вотъ такъ парочка! Вотъ такъ мазурка! одобрительно шумѣли подкутившіе паны, гремя кривыми саблями и крутя усы.

Димитрій несся съ Мариной какъ бы на крыльяхъ любви, откинувъ назадъ голову, правымъ плечомъ впередъ.

Димитрій, далеко не красавецъ, былъ молодецъ. Блѣдное, смуглое лицо, темная шея и руки, бородавка на правой сторонѣ крутаго носа, крупныя выдающіяся губы, толстый подбородокъ и короткіе волосы при небольшомъ ростѣ и плечистомъ станѣ теряли при сравненіи со статною польскою молодежью; но когда усталый взглядъ его оживлялся и вонзался въ предметъ остро и быстро, а голова съ короткими волосами подымалась отважно и гордо, тогда это смуглое безъ кровинки лицо выражало избытокъ мужественной силы, которая въ мущинѣ конечно выше хорошенькаго лица. За то очаровательная Полька ласкала взоры своимъ изяществомъ. Средняго роста, живая, стройная, обѣщавшая съ лѣтами потолстѣть, Марина не была красавица. Улыбка красивыхъ сжатыхъ губъ казалась бы даже сухою и строгою, еслибъ ее не смягчалъ свѣтлый, спокойно сосредоточенный взглядъ большихъ черныхъ глазъ. Можно было забыть круглыя щечки, ихъ нѣжную бѣлизну, высокій лобъ, красивый носъ съ характернымъ горбикомъ, богатыя черныя волосы съ блескомъ молодости и здоровья; но этого свѣтлаго, умнаго взгляда, открытаго выраженія этого молодаго женскаго лица трудно было не помнить. Строгія судьи въ женскихъ дѣлахъ женщины не находили въ гордой царицѣ ничего кромѣ насмѣшливаго, а потому отталкивающаго ума и правильнаго лица. Драгоцѣнная брилліантовая діадема, подбитая бѣлымъ бархатомъ, ослѣпительно сверкала въ минуты когда голова дѣлала быстрыя движенія. Огромный круглый воротникъ тончайшаго батиста, туго накрахмаленный и нагофрированный, весь въ мелкихъ складкахъ и обшитый широкими брабантскими кружевами, придавалъ ей спереди такой видъ какъ бы красивая голова царицы лежала на огромномъ кругломъ блюдѣ.

Появленіе молодаго красавца, прибывшаго на балъ въ самый разгаръ, обратило на себя вниманіе всѣхъ, особенно женщинъ.

— Панъ Станиславъ Потоцкій! заговорили кавалеры и дамы, старые и молодые, съ одинаковымъ любопытствомъ глядя на знатнаго красавца. Онъ интересовалъ всѣхъ по двумъ причинамъ: вопервыхъ, Потоцкій, посланный королемъ изъ Кракова въ Москву для передачи важныхъ порученій королевскимъ посламъ, едва было не погибъ на дорогѣ, въ лѣсу подъ Вязьмой, гдѣ выстрѣлъ убійцы, повидимому подкупленнаго, ранилъ его въ ногу, къ счастью легко; вовторыхъ, знали что Потоцкій не могъ быть желаннымъ гостемъ царя Димитрія, да и самъ не могъ имѣть такого желанія, по извѣстнымъ отношеніямъ его къ Маринѣ.

Дѣйствительно, Димитрій и Потоцкій ненавидѣли другъ друга; только дипломатическія соображенія стараго интригана Мнишка склонили царя пригласить на балъ Потоцкаго. Присутствіе на этомъ балѣ Потоцкаго Мнишекъ считалъ необходимымъ, этимъ онъ отклонялъ отъ себя подозрѣніе въ лѣсномъ выстрѣлѣ и указывалъ королю и общественному мнѣнію Польши на непричастность Дмитрія въ покушеніи на жизнь королевскаго уполномоченнаго. Сдѣланы были разумѣется надлежащія распоряженія о строжайшемъ розыскѣ убійцы, о чемъ увѣдомили королевскихъ пословъ и Потоцкаго.

— Хотя Потоцкій не посолъ, говорилъ Мнишекъ Дмитрію, — тѣмъ не менѣе мнѣ извѣстна близость его къ королю и его связи съ партіей Замойскаго, Жолкѣвскаго и Острожскаго, самою вліятельною партіей въ королевствѣ. Вы приглашаете, государь, не Потоцкаго, а довѣренное лицо короля; царь долженъ забыть оскорбленія сдѣланныя царевичу; великодушіе возвышаетъ тронъ; не совѣтую вамъ изъ-за вздора ссориться съ Сигизмундомъ.

Дмитрій не оспаривалъ хитраго тестя. Разсудокъ соглашался съ этими доводами; къ тому же великодушное сердце молодаго царя было возмущено извѣстіемъ о гнусномъ покушеніи на жизнь его врага, покушеніи въ которомъ общественное мнѣніе могло заподозрить его ревность, чего такъ боялся Димитрій.

Съ своей стороны Потоцкій принялъ приглашеніе на балъ неохотно, повинуясь только условіямъ своего положенія, при которомъ ему, облеченному личнымъ довѣріемъ короля, было бы болѣе чѣмъ не ловко не присутствовать на царскомъ балѣ гдѣ будутъ королевскіе послы и всѣ его соотечественники, знавшіе конечно о его прибытіи въ Москву; къ тому же какъ знать? — быть-можетъ въ эти соображенія Потоцкаго замѣшалось желаніе показать Маринѣ и всѣмъ знавшимъ объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ что онъ покончилъ со своимъ чувствомъ и теперь равнодушенъ къ холодной красавицѣ. «Если же я уклонюсь отъ этого бала, думалъ онъ, то мое отсутствіе будетъ объяснено именно тѣмъ что я еще люблю Марину и избѣгаю ея». Разчеты ли ума, противорѣчія ли человѣческаго сердца и его иногда необъяснимые капризы, какъ бы ни было, только блестящій красавецъ Потоцкій, нѣсколько поблѣднѣвшій отъ раны и слегка хромавшій, очутился предъ измѣнившею ему дѣвушкой, стоявшею съ короной на головѣ рядомъ съ мужемъ, государемъ Русскимъ.

Потоцкій привѣтствовалъ царственную чету почтительнымъ поклономъ и поздравленіемъ.

— Видя вельможнаго пана Станислава Потоцкаго въ нашей столицѣ, я радуюсь что онъ избѣжалъ грозившей ему опасности, обратился къ гостю царь, въ голосѣ котораго Потоцкій услыхалъ искренность: — Если Димитрій имѣетъ власть, то употребитъ ее на разысканіе злодѣя посягающаго на жизнь нашихъ сосѣдей, съ чьимъ королемъ я надѣюсь жить въ братскихъ отношеніяхъ.

— Желаю чтобы пребываніе въ Москвѣ пана Потоцкаго не показалось ему скучнымъ, обратилась къ гостю новобрачная съ любезною улыбкой.

— Я не умѣю скучать, государыня, отвѣтилъ Потоцкій, съ сильнымъ удареніемъ на словѣ «государыня»: — тѣмъ болѣе срёди моихъ прекрасныхъ соотечественницъ, а ихъ къ удовольствію я много вижу въ Москвѣ.

Потоцкій вмѣшался въ толпу знакомыхъ; молодыя панны слишкомъ замѣтно ухаживали за такимъ показнымъ кавалеромъ. Хотя боль въ ногѣ мѣшала ему отличаться въ мазуркѣ, тѣмъ не менѣе онъ какъ всегда былъ украшеніемъ бала. Гордая Марина почувствовала вдругъ какъ трудно женщинѣ въ присутствіи двухъ мущинъ, изъ которыхъ одинъ ея настоящее, другой — ея прошедшее.

— Онъ тебя любилъ, Марина, и я ненавижу его, говорилъ Димитрій съ ревностью и волненіемъ: — Скажи мнѣ, не мучь меня, что такое Потоцкій въ твоей жизни?

— Прошлое, государъ.

— Несравненная Марина! шепталъ влюбленный мужъ.

Трубы, фаготы, литавры словно усталости не знали; часто мѣнялись музыканты, мазурка отплясывалась съ несказаннымъ одушевленіемъ, съ разными старо-польскими «фигурами» и «фарсами». А въ уголку дворца, на лавкѣ съ бархатною покрышкой, клюютъ своими бородами дремлющіе со скуки трое именитыхъ родовыхъ русскихъ бояръ въ длиннополыхъ парчевыхъ кафтанахъ, съ высокими горлатными шапками на колѣняхъ. Но ничего не ускользаетъ отъ наблюдательности стараго Іоны, даромъ что дремлетъ.

— Гордый песъ! пробормоталъ онъ, изумленный свободою и непринужденностію съ какою Потоцкій объяснялся съ царемъ и царицей, у которыхъ и рукъ не поцѣловалъ. — Ну молодецъ же, песъ! не выдержалъ бояринъ, похвалилъ красавца-Поляка. — Срамота, шепнулъ онъ Мстиславскому. — Дѣвки и жонки глазами съѣли того Потоцкаго. Гляди, Ѳедоръ, плясать побѣжала, а сама глазъ съ него не опускаетъ! Ишь ее, бѣлобрысая-то, задуваетъ, словно пристяжная, и голову, гляди, откинула!

— Стало у нихъ не по-нашему, Агѣичъ, шепнулъ Мстиславскій: — потому называются вольные ланы, и женскому полу у нихъ вольготно.

— Хоть бы тебѣ сквозь земь провалиться, Иродіада-плясавица! напутствовалъ бояринъ хорошенькую панну Ортансу Стадміецкую, свѣжую какъ розанъ: ея голубое платье и волоса совершенно миндальнаго цвѣта постоянно мелькали въ его старыхъ глазахъ. Суровому боярину особенно не нравилось постоянство съ какимъ красавица выбирала Потоцкаго. — Безстыжая, хоть бы старыхъ не срамила! бормоталъ онъ, отплевываясь какъ бы отъ навожденія нечистой силы. — Нѣтъ, Ѳедоръ, мочи моей нѣтъ! Старому ли человѣку сіе скоморошество, и гдѣ жь? въ царскихъ палатахъ!

— А что, Агѣичъ! сказалъ Мстиславскій съ какимъ-то особеннымъ для нихъ обоихъ понятнымъ смысломъ и молча, пристально поглядѣвъ на него.

Іона только головой покачалъ и вздохнулъ въ раздумьи.

Въ эту минуту царь подозвалъ къ себѣ Власьева; бояре остались вдвоемъ.

— Аль ослѣпъ и оглохъ отъ старости, Агѣичъ? иносказательно сказалъ Мстиславскій, подмигнувъ на царя и на танцующую царицу.

— Вижу, слышу и понимаю, Ѳедоръ.

— А коли понимаешь, за чѣмъ дѣло?

Іона опустилъ голову и думалъ, а Мстиславскій глядѣлъ на него такъ какъ бы ждалъ отвѣта. Не скоро далъ его бояринъ. Вспомнилъ онъ торговую площадь, а на ней народу, народу: яблоку негдѣ упасть; на лобномъ палачъ въ красной рубашкѣ съ топоромъ; князь Василій Иванычъ Шуйскій на колѣняхъ, руки связаны на спинѣ, исполосованной плѣтьми; голова на плахѣ. Дьякъ читаетъ его, Василья, вину, якобы злоумышлялъ за государеву жизнь, и за эту его, Василья, вину царь указалъ и бояре приговорили казнить его смертью.

— Я готовъ, Ѳедоръ, прошепталъ Іона Агѣичъ: — хотя сейчасъ. Мы сажали на царскій столъ сына Грознаго, а это скоморохъ. Не быть-стать Русскому царству подъ польскими панами!

— Ну и съ Богомъ: дѣло наше налажено, Агѣичъ.

— Много васъ?

Мстиславскій засмѣялся, прищуря лѣвый глазъ на боярина.

— Не много, Агѣичъ, прошепталъ онъ: — кромѣ насъ съ тобой только вся Москва.

— А они? бояринъ глазами указалъ Мстиславскому на Поляковъ.

— Видишь, пляшутъ.

— А тѣ что не пляшутъ?

— Безъ заднихъ ногъ, распьянешеньки; да и по всей Москвѣ разставлены; небойсь, не соберутся.

— Стало: каюкъ?

— Каюкъ! А про всякъ случай. Агѣичъ, возьми и впусти восьмнадцатъ полковъ стрѣлецкихъ въ Москву, что послалъ было гудошникъ-то Крымъ воевать; а въ тѣхъ восьмнадцати полкахъ всего, слышь, восьмнадцатъ тысячъ; такъ должно съ этими-то управимся. Всѣ двѣнадцать воротъ захватили; Вася Шуйскій молодецъ, только насъ ждетъ: на чеку все!

Іона Агѣичъ и Мстиславскій поднялись съ лавки. Іона сказалъ подошедшему Власьеву:

— Доложи, Аѳанасій, коли царь спроситъ, что де у боярина Іоны старая голова отъ польскаго пляса закружилась. — Іона перекрестился на образа и, уходя, добавилъ не безъ ироніи: — Время позднее, тѣшиться богомерзкимъ скаканьемъ не привычны мы, бояре, люди русскіе. Прощай, Аѳанасій.

III.

Новобрачная царица была далеко не такъ весела какъ казалось. Душу ея томило чувство близкое къ унынію. Чуткая и не холодная, какъ о ней думали, Марина можетъ-быть одна изъ всего этого общества понимала истинное настроеніе Потоцкаго, и оттого понимала что была къ нему неравнодушна. Для всѣхъ, начиная съ мужа, молодая царица являлась блистательною свѣтскою женщиной, для которой этотъ балъ — торжество женскаго честолюбія. И кому какое дѣло заглядывать въ сердце женщины, подчинившей свое чувство житейскимъ разчетамъ? Кому какое дѣло, если встрѣча съ человѣкомъ когда-то близкимъ разбудила въ женскомъ сердцѣ нѣжныя воспоминанія? Какъ нарочно, этотъ вечеръ Потоцкій казался ей особенно привлекательнымъ, можетъ-быть потому именно что все между ними кончилось. Глаза ея останавливались на благородномъ красавцѣ, рѣзко выдѣлявшемся изъ толпы молодежи. Ей досадны были и его оживленье, и эта простота вельможи, и слишкомъ замѣтный успѣхъ его у дамъ. Досадно ей что Потоцкій ее избѣгаетъ, что она, не обращающая на него вниманія, среди многихъ мужскихъ голосовъ, непонятно какъ, слышитъ его голосъ. Досадно ей что не можетъ быть весела какъ бы хотѣлось именно въ этотъ вечеръ, именно предъ этимъ Потоцкимъ; досадно что при сравненіи съ нимъ, и конечно не ей одной, а всѣмъ, кажется невзрачною неловкая фигура мужа, съ одною рукой замѣтно короче другой. Досадно ей, наконецъ, что мужъ ея веселится въ ту минуту когда, можетъ-быть, опасность грозитъ и ему, и ей, и общему ихъ дѣлу. Ей хотѣлось вздохнуть на свободѣ, объясниться съ Дмитріемъ наединѣ, и Марина незамѣтно прошла на свою половину. Первая комната, «умывальная», особенно правилась ей, потому что, по ея желанію, Димитрій устроилъ ей италіянскій балконъ, съ котораго открывался чудный видъ на широко раскинувшуюся столицу. Хитро точеныя балясины балкона были позолоченыя, а на столбахъ, рѣзныхъ и пестро раскрашенныхъ, натянутъ отъ солнца дорогой персидскій коверъ. Два бархатныя кресла стояли на балконѣ; на одно изъ нихъ упала утомленная царица.

Погруженная въ самое себя, отдаваясь то мысли о Потоцкомъ, то опасенію заговора бояръ, о чемъ во дворецъ доходили тревожные слухи отъ вѣрныхъ людей, Марина задумчиво глядѣла на сонный городъ, бѣлѣвшійся очертаніями своихъ безчисленныхъ церквей, колоколенъ, башенъ и домовыхъ крышъ въ голубомъ туманѣ лѣтней ночи, осеребренной мѣсяцемъ. Глубокое молчаніе столицы, нарушаемое только стукомъ сторожей да окриками караульныхъ стрѣльцовъ, такъ противоречило шумному веселью дворца. Музыка, смѣхъ, голоса, ярко освѣщенныя окна, какъ бы упрекнули въ чемъ-то Марину.

Появленіе Димитрія прервало ея думы. Не видя близь себя Марины, онъ живо почувствовалъ зависимость своего настроенія отъ ея взгляда и улыбки. На колѣняхъ, взявъ обѣ ея руки въ свои и любуясь ею, молодой мужъ съ упрекомъ, полнымъ любви, прошепталъ что отсутствіе ея для него такъ замѣтно что онъ проситъ прощенья за смѣлость нарушить ея уединеніе.

— Зачѣмъ ты здѣсь, Марина? закончилъ онъ.

— Чтобы сказать вамъ, государь, что мы въ опасности.

Разстройство и тонъ Марины заставили Димитрія встать.

— Кто смѣетъ грозить опасностью Русскому царю? сказалъ онъ съ нетерпѣливымъ раздраженіемъ: — кто?

— Бояринъ Шуйскій, прощенный вами, государь, вопреки моему совѣту. Онъ распускаетъ слухъ будто вы, государь, не сынъ Ивана мучителя, а самозванецъ, дерзко захватавшій престолъ.

Марина внимательно слѣдила за впечатлѣніемъ произведеннымъ ея словами на мужа.

Димитрій вспыхнулъ и затрепеталъ; волненіе мѣшало ему говорить.

— Ты повернула мнѣ ножъ въ сердцѣ, Марина, глухо сказалъ онъ съ выраженіемъ страданія на лицѣ. — Слышать эту гнусную басню, выдуманную моими врагами, изъ устъ любимой женщины, выше моихъ силъ, Марина!

— Но я должна предупредить васъ, государь: звѣзда наша одна. Никто въ цѣломъ свѣтѣ не стоитъ къ вамъ ближе меня, никому не можетъ быть дорога ваша слава такъ какъ мнѣ. Погибель ваша — моя погибель! Марина понимаетъ героя Димитрія; жена обязана сказать мужу свои опасенія. Повторяю, государь, будьте осторожны: не довѣряйтесь боярамъ, окружите дворецъ Поляками и иноземными тѣлохранителями, или будетъ поздно.

— Успокойся, Марина! вскричалъ Дмитрій съ убѣжденіемъ. — Я остороженъ, но не преувеличиваю опасности, къ чему такъ расположены прекрасныя женщины. Всѣ эти слухи о мятежѣ, о недовольныхъ боярахъ — сказки. До новаго ли заговора Шуйскому когда онъ только-что сошелъ съ лобнаго мѣста? Вѣрь, Марина, что наша звѣзда горитъ ярко и не скоро потухнетъ. Великодушенъ царь Димитрій — всѣ знаютъ, но знаютъ также что остеръ топоръ его палача.

— Если слухи до меня доходящіе не основательны, государь, то мнѣ остается успокоиться. Я подышу свѣжимъ воздухомъ и возвращусь къ гостямъ.

Марина быстро встала и молча подала мужу руку чтобъ идти; панъ воевода Сендомірскій встрѣтилъ ихъ въ слѣдующей комнатѣ. Глаза его до того выражали тревогу что хорошо знавшая его дочь невольно воскликнула:

— Что такое, отецъ?

— Меня изумляетъ ваша самонадѣянность, государь, сказалъ зятю Мнишекъ. — Вы отпустили домой роты Маржерета и Кнотсена, оставивъ только пятьдесятъ ливонскихъ алебардщиковъ; неужели вы надѣетесь отбиться съ ними отъ вашей столицы? Она болѣе чѣмъ безпокойна, вотъ, вотъ подымется! Образумьтесь, государь; вы слѣпо отдаетесь звѣрю въ зубы и когти; не надѣйтесь на бояръ, соберите тѣлохранителей.

Димитрій выслушалъ тестя совсѣмъ не такъ какъ тотъ ожидалъ.

— Вижу, благородный воевода, сказалъ онъ весело, — что и васъ успѣлъ напугать Басмановъ. Я только-что выслушалъ донесенія объѣздныхъ головъ: моя столица покойна, караулы усилены на всѣхъ двѣнадцати городскихъ воротахъ; двѣ тысячи нашихъ («нашими» въ своемъ кругу польскихъ родныхъ Дмитрій называлъ Поляковъ) возьмутся за оружіе при первой тревогѣ.

— Наши разставлены по всему городу, государь, ихъ перебьютъ чуть не поодиночкѣ, замѣтилъ недовольнымъ тономъ Мнишекъ.

— Предоставьте мнѣ вашу безопасность въ моей столицѣ, воевода, сказалъ Димитрій съ замѣтнымъ неудовольствіемъ. — Не думаете ли вы что сдѣлавшись мужемъ такой прелестной жены я менѣе вашего дорожу жизнію?

Съ Мариной рука объ руку онъ возвратился къ веселому обществу, послѣдуемый недовольнымъ Мнишкомъ.

Утомленная баломъ, длившимся за полночь, царица сладко спала въ своей опочивальнѣ, подъ бѣлымъ атласнымъ пологомъ, обшитымъ широкими кружевами. Опочивальня совершенно напоминала ея дѣвичью опочивальню въ Самборскомъ замкѣ. По желанію ея все убранство и мебель перевезенная изъ Самбора украшали теперь ея брачный покой. Стѣны гладко отянуты французскими тканями-картинами съ изображеніями миѳологическаго похищенія Елены Парисомъ. Гладко оштукатуренные потолки разрисованы яркими букетами цвѣтовъ и фруктами съ позолотой. Полъ, изъ угла въ уголъ, покрывался богатымъ восточнымъ ковромъ съ причудливыми арабесками. Въ углу, на столикѣ, большое Распятіе изъ бѣлаго каррарскаго мрамора художественно вырѣзанное. Тяжелыми складками висѣли бархатныя завѣсы надъ окнами съ расписными стеклами. Бѣлыя кресла на золоченыхъ ногахъ въ видѣ свернувшихся змѣй и бархатная «оттоманка», широкій низкій диванъ съ круглыми и мягкими подушками вмѣсто спинки, на которомъ обыкновенно читала Марина.

Сладко спитъ молодая царица, оберегаемая толстою гофмейстериной, панни Казановскою, а во дворцѣ смятеніе. Древній стольный городъ пробудился при зловѣщемъ колокольномъ набатѣ, при страшномъ шумѣ народныхъ скопищъ. Грозный день 17го мая 1606 года занимался надъ Бѣлокаменною.

— Вставайте, государыня! будила Марину лани Казановская, трепетавшая отъ испуга.

— Что такое? вскричала Марина.

— Спасайтесь, государыня! едва выговорила гофмейстерина, голосъ которой глушили слезы.

— Мятежъ, государыня! кричали за дверью умывальни голоса, изъ которыхъ Марина узнала голосъ своего камердинера, Яна Осмульскаго. — Враги окружили дворецъ.

Ужасный, несмолкаемый ревъ народной толпы, заглушаемый колокольнымъ набатомъ, все объяснилъ Маринѣ. Она со слезами бросилась на колѣни предъ Распятіемъ, ломая руки и судорожно прижимая ихъ къ груди, но скоро Марина овладѣла собой.

— Панъ Осмульскій? вскричала она, одѣваясь такъ проворно какъ только позволялъ сильный испугъ и дрожавшіе, не слушавшіяся руки. — Скажите государю что если онъ не хотѣлъ предупредить опасность какъ благоразумный человѣкъ, то пусть справится съ ней какъ герой.

Марина прокричала эти слова изо всей силы чтобъ Осмульскій могъ ее слышать за дверью умывальни, гдѣ усиливалась шумная тревога и звонъ оружія.

— Государь убитъ! отвѣтилъ вѣрный камердинеръ съ отчаяніемъ. — Спѣшите, государыня: кяждая минута можетъ стоить вамъ жизни.

— Гдѣ отецъ? дайте знать нашимъ! вскричала Марина, чувствуя какъ темнѣетъ у нея въ глазахъ, какъ подкашиваются ноги.

Народный ревъ у дворца и ружейные выстрѣлы во дворцѣ были ей отвѣтомъ.

Площадь Кремлевская представляла страшную картину. Первые солнечные лучи освѣтили движеніе густыхъ народныхъ массъ, головы которыхъ вливались во всѣ кремлевскія ворота, какъ живыя волны, заливая обширную площадь предъ царскими палатами, а хвосты которой еще не трогались съ своихъ мѣстъ, за нѣсколько верстъ отъ Кремля, во всѣ стороны. При оглушительномъ колокольномъ набатѣ, зловѣщимъ стономъ стоявшимъ надъ древнею Москвой, этотъ громадный, хвостатый змѣй, плотными кольцами охватилъ улицы и площади, завертываясь кругомъ дворца. «Валомъ валилъ» народъ, «все подваливалъ», по мѣткому обороту народной пѣсни. Пики, топоры, дубины колыхались надъ толпой; окровавленныя стриженыя головы съ бритыми подбородками и длинными усами, вздѣтыя на пики, а также гусарскіе доломаны, рейтарскіе панцири и костюмы польскихъ женщинъ на палкахъ, служившіе предметами оскорбленій и насмѣшекъ разъяренной толпы, свидѣтельствовали что она, по пути, добросовѣстно расправляется съ своими недругами.

— Въ Кремль, въ Кремль! вопили толпы.

— Во дворецъ! прокатывалось по переднимъ рядамъ. — Смерть Литвѣ!

— Или имъ пановать, или намъ пропадать! или православіе русское, или латыня поганая, братцы! кричалъ бояринъ, князь Василій Ивановичъ Шуйскій, котораго конь не столько самъ шелъ сколько несла его толпа, своимъ неодолимымъ напоромъ. Предводитель народнаго возстанія, Шуйскій, ѣхалъ вооруженный какъ для боя, но безъ шелома и съ непокрытою головой, изъ уваженія къ кресту, который высоко держалъ въ рукѣ; въ другой была сабля булатная съ арабскою надписью. Высокій и скорѣе тучный, онъ соединялѣвъ своей фигурѣ сановитость, безъ которой, по русскимъ понятіямъ того вѣка, трудно было представить себѣ именитаго боярина. «Зерцало» боярина, «конова донское дѣло», броня, мастерски связанная изъ желобчатыхъ стальныхъ щитковъ съ золотою насѣчкой; шеломъ красной мѣди съ наушками и бармицей, сверкавшій жемчугомъ, везъ за нимъ нашъ старый знакомый, кривой стрѣлецкій урядникъ, Агей Сычъ, на своемъ неуклюжемъ Лихтерѣ. Сытое и разрумянившееся волненіемъ лицо Шуйскаго, съ русою окладистою бородой, впрочемъ не длинною и нѣсколько курчавою, съ русою скобкой волосъ, пробранныхъ по срединѣ макушки, самодовольно и рѣшительно глядѣло сѣрыми умными глазами. Все выраженіе Шуйскаго ясно, опредѣлительно говорило о его цѣли: вымести русскою метлой древнюю столицу отъ иноземнаго навоза. Народныя толпы дружною стѣной несли своего любимца, изродоваго русскаго боярина.

На встрѣчу Шуйскому съ народомъ, одновременно съ нимъ, какъ было условлено, подходилъ ко дворцу со своею ратью бояринъ Мстиславскій. Впереди, на рысяхъ, шли касимовскіе Татары со своимъ царевичемъ Арасланомъ. Такая поднялась пыль что скрыла восьмнадцатъ стрѣлецкихъ полковъ, бѣгомъ спѣшившихъ за татарскою конницей; глухо выбивали тысячи лошадиныхъ ногъ, по сухой, растрескавшейся отъ жару, землѣ. Татары въ мѣховыхъ шапкахъ и цвѣтныхъ казакинахъ безъ рукавовъ, широкоскулые и широкоплечіе, шли съ шумнымъ говоромъ, съ обнаженными саблями, торопясь ворваться во дворецъ для грабежа и ложивы. Ястребовидный, рыжій Арасланъ-царевичъ, въ шелковомъ халатѣ, поверхъ котораго надѣта была безрукавка, а на безрукавку кольчуга, въ ногайскомъ шишакѣ, съ постоянно раскрытымъ ртомъ и блестѣвшими зубами, съ крошечнымъ придавленнымъ по середкѣ носомъ и кустившимися у угловъ рта усами, горячилъ со злостью своего аргамака, не жалѣя плети и татарской брани. Желая предупредить народныя толпы, смѣтливый царевичъ припалъ къ шеѣ аргамака, взмахнулъ плетью и гикнулъ своимъ. «Ги, ги, ги!» загикали Татары и поскакали за царевичемъ. У входа во дворецъ выстроилась сотня нѣмецкихъ тѣлохранителей, успѣвшая сбѣжаться на тревогу; въ своихъ короткихъ кафтанахъ, плотно держась другъ друга. Нѣмцы повидимому рѣшились датъ отпоръ; раздалась нѣмецкая команда — ружья прицѣлились; но ни Арасланъ, ни Татары не испугались.

— На сабляхъ разнесемъ, Татары! крикнулъ своимъ Арасланъ, и когда грянувшій залпъ разошелся, нѣмецкая стража была потоптана и совершенно разбита; Татары съ хохотомъ и бранью вязали Нѣмцевъ, шумно дѣля межь собой не только платье и оружіе, но и ихъ самихъ, полунагихъ, полуживыхъ отъ плетей, крутили къ сѣдельнымъ арчакамъ арканами.

— Куда набралъ Нѣмцевъ? спросилъ Араслана подъѣхавшій Мстиславскій.

— А въ Касымовъ, бачка, отвѣтилъ царевичъ ломанымъ русскимъ языкомъ.

— Того сдѣлать нельзя, царевичъ! — Мстиславскій нахмурился. — Въ Касимовъ Нѣмцевъ не води, а сдай въ посольскій приказъ.

Арасланъ вспыхнулъ и со злости хватилъ плетью по шеѣ аргамака, взвившагося на дыбы какъ свѣча.

— По-твоему, бунтовщикъ дороже Татара! воскликнулъ онъ, сверкая бѣлыми зубами и бѣлками глазъ: — по-твоему Татары пришли чтобы въ нихъ стрѣляли, а пожива не Татару. Гайда во дворецъ, Касымовцы! приказалъ онъ своимъ, взмахомъ сабли подтверждая приказаніе.

— Арсланъ, замѣтилъ Мстиславскій строго, но дружелюбно: — не время ссориться. Слушай старика: получишь больше чѣмъ самъ возьмешь; дай управимся, дадимъ тебѣ чего попросишь…. Слово боярина Мстиславскаго твердо, Арасланъ.

Царевичъ подумалъ.

— Гляди, бачка, гляди, кнажъ! сказалъ онъ: — чтобы по уговору было…. Назадъ, Татары! Веди Нѣмцевъ!

Въ эту минуту толпы Шуйскаго сильно надвинули къ самому дворцу, оттѣснивъ Татаръ и остановивъ стрѣлецкіе полки. Шуйскій, Мстиславскій, бояринъ Іона, окруженный своими полудикими курскими севрюками, Татищевъ съ дворянами очутились впереди, притиснутые неодолимою силой къ самому входу въ нижній корридоръ, подъ каменными сводами котораго выстроилось нѣсколько десятковъ алебардщиковъ.

Давка у крыльца сдѣлалась ужасная; изъ этой нахлынувшей густой толпы, по головамъ которой можно было ходить, вырывались отчаянные крики: «задавили», «задавили», пересиливавшіе гулъ и безтолковый говоръ; живая волна готова была прорваться и залить дворецъ.

— Смерть поганой Литвѣ! бушевала толпа. — Давай вора! Самозванца давай!

— Я впередъ! назывался старый бояринъ Іона, снятый съ сѣдла руками народа вмѣстѣ съ Шуйскимъ и Мстиславскимъ. — Пустите меня, бояре: хочу омыть безчестье моего боярскаго меча, обнажившагося за самозванца, въ его ляцкой крови!

Михайло Татищевъ предупредилъ его, ворвавшись въ сѣни съ дворянами; за ними хлынула толпа.

Въ мигъ тридцать алебардистовъ, Нѣмцевъ, несмотря ни отчаянную оборону, уничтожены, какъ прорвавшаяся вода уничтожаетъ слабую плотину; дверь наверхъ, въ царскіе покои, была очищена; наперерывъ, давя другъ друга, бѣжали дворяне съ Татищевымъ, направляясь къ царской опочивальнѣ. Дверь въ нее была растворена: назвавшійся царемъ Димитріемъ стоялъ у окна со скрещенными на груди руками, съ мрачнымъ видомъ человѣка приготовившагося ко всякой опасности.

— А! гудошникъ, литовскій оборотень! закричалъ на него Михайло Игнатьевичъ Татищевъ, тотъ самый кого Димитрій послалъ было въ ссылку за смѣлое порицаніе не русскаго обычая ѣсть телятину. — Нажрись-ка теперь своей телятины, басурманъ, воръ! Царь изъ мочалы съ пенешной короной!

Дворяне наступали на Димитрія.

— Назадъ!

Дверь опочивальни загородилъ собою любимецъ молодаго царя, воевода Басмановъ, еще въ рубашкѣ и портахъ, какъ спалъ при государѣ; босой и съ протазаномъ въ сильной рукѣ, поднятомъ у убитаго Нѣмца, Басмановъ остановилъ Татищева и дворянъ не столько взмахомъ протазана, сколько рѣшимостью умереть за царя въ ту минуту когда ополчилась на него вся Москва.

— Спасайся, государь! вскричалъ онъ: — по трупу моему идите въ царскую опочивальню!

— Прочь, измѣнникъ! вышелъ изъ себя Татищевъ. — Ты потатчикъ иноземной сволочи, мѣняешь ее на родовыхъ русскихъ людей! Пока вы съ самозванцемъ переказните насъ на лобномъ мѣстѣ — издохни самъ!

Татищевъ длиннымъ ножомъ распоролъ Басманову животъ. Падая, Басмановъ оглянулся на царя, какъ бы желая убѣдиться что тотъ спасся; дворяне умертвили вѣрнаго слугу, потомъ сбросили съ высокаго крыльца на потѣху черни.

Смерть Басманова пробудила отважный духъ Лже-Димитрія. Онъ бросился на толпу со стремительнымъ бѣшенствомъ, какъ бы разчитывалъ однимъ взмахомъ сабли обезглавить цѣлую Москву.

Но встрѣтивъ Татищева и подоспѣвшаго къ нему боярина Іону, Димитрій какъ бы что-то вспомнилъ и остановился.

— Татищевъ, вскричалъ онъ: — за мою милость къ тебѣ платить мятежомъ!

— Кайся, скоморохъ, въ самозванствѣ! возразилъ Татищевъ кратко. — Затѣмъ мы здѣсь!

Димитрій въ ужасѣ пожалъ плечами и оглянулся. Никого не увидѣлъ онъ за собою.

— Иди на крыльцо, къ народу, потребовалъ бояринъ Іона, презрительно глядя на Димитрія строгими глазами изъ-подъ нахмуренныхъ сѣдыхъ бровей. — Выди къ народу, скажись кто ты еси; скажи свой воровской умыселъ, тогда мы, бояре, укажемъ и народъ приговоритъ чему повиненъ ты за свое воровство. Царица-мать, инокиня, сказала намъ что ты не ея сынъ, что тотъ точно убитъ въ Угличѣ; стало воръ ты, больше ничего. Ступай же на крыльцо! Слышь, народъ требуетъ!

— Ведите меня на лобное мѣсто! вскричалъ Дмитрій, хватаясь за послѣднюю блеснувшую ему надежду выиграть время. — Ведите меня на лобное мѣсто, поставьте рядомъ съ царицей-матерью. Если она всенародно отречется отъ меня, своего сына — казните меня тамъ же.

— Прельстивъ, собака! нетерпѣливо вскричалъ Татищевъ: — не даромъ гудошникъ. Да ужо балы свои кончишь: вяжи его, ребята!

Толпа тронулась.

Назвавшійся Димитріемъ не сказалъ ни слова и побѣжалъ отъ толпы.

Пробѣгая длиннымъ рядомъ роскошныхъ палатъ, такъ недавно еще оглашавшихся музыкой и весельемъ, Димитрій не хотѣлъ вѣрить въ дѣйствительность ужасной и быстрой перемѣны своей судьбы; каждое окно мимо котораго пробѣгалъ онъ удостовѣряло его что мятежъ не дѣло однихъ бояръ, что поднялась вся Москва. Ничего кромѣ головъ и оружія не видѣлъ онъ кругомъ дворца. Безъ стражи, безъ друзей, въ полномъ отчаяніи воскликнулъ онъ: «все кончено!»

Царицына половина, чрезъ которую пришлось ему бѣжать, уже разграбленная чернью, съ плачущими фрейлинами, тоже сказала ему: «Все кончено». У того самаго балкона гдѣ вчера онъ чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, лежалъ изрубленный камердинеръ Марины, Осмульскій, а шумъ и голоса толпы приближались. Спасенія нѣтъ; Димитрій бросается на верхнюю площадку и, чрезъ узкій переходъ, очутился въ старомъ каменномъ дворцѣ… Слабый лучъ надежды снова освѣтилъ мрачную бездну, казалось готовую поглотить Димитрія, онъ бѣжитъ — и останавливается; Василій Шуйскій, съ разъяренною толпой, бросился ему въ глаза, въ ратныхъ свѣтлыхъ доспѣхахъ, безъ шелома, съ крестомъ въ одной рукѣ и саблею въ другой… Нѣтъ спасенія! Димитрій очутился у раскрытаго окна. Оно выходило на глухой, мощеный камнемъ дворъ. Голова закружилась у Димитрія при мысли упасть съ такой высоты; привязанность къ жизни со всею силой сказалась въ немъ… Но выбирать не изъ чего; сзади Татищевъ съ Іоною, спереди Шуйскій. Раздумывать некогда, царь бросился изъ окна.

Трупъ самозванца, обезображенный, изрубленный, проколотый, брошенъ на площади, на торгу, нагой, въ крови и пыли, по которой влачила его озлобленная чернь. Чернь ругалась надъ «безпременнымъ царемъ», всунула ему въ ротъ дудку, въ насмѣшку надъ его пристрастіемъ къ польской музыкѣ, рвала его внутренности, выколола глаза. Любимца его, Басманова. изуродовали самымъ варварскимъ образомъ. «По господину рабъ!» кричала толпа.

IV.

Изъ Бѣлокаменной перенесемся въ далекую та привольную Курскую сторону, на берега Тускарта.

Боярышня Наталья Іоновна отъ гуляки Еры узнала о горькой судьбѣ курскаго головы; стараго боярина не было дома — повелъ своихъ севрюковъ на помощь царю Димитрію, въ Путивль. Извѣстіе о смерти Глѣба передала Натальѣ, разумѣется, мамушка Азарьевна. Оно, повидимому, не особенно поразило Наталью; словно она его ожидала та готовилась къ нему. Сердобольная Азарьевна всплакнула въ три ручья и пустилась причитывать: «Что де младъ онъ погубленъ безъ времени; безъ времени, безъ причастія; померъ безъ отца, безъ матери, безъ сродственниковъ, не оплаканный; не оплаканный — не обмытый; не обмытый — не обряженый!» Наталья не плакала, только дрожала вся какъ листъ осиновый, и блѣдная, блѣдная, упала на колѣни предъ образами… Молилась ли она, могла ли молиться въ эту минуту; только долго стояла на колѣняхъ съ безсильно склоненною головой, крестомъ прижавъ руки ко груди. Прекрасное лицо ея выражало глубокое душевное страданье; вздохъ не облегчалъ ея; какъ мертвая она стояла на колѣняхъ. Мамушка взбрызнула ее святою водицей и пошептала надъ ней наговоръ «отъ глазу»; потомъ заставила ее глотнуть воды крещенской.

При помощи мамушки Наталья сѣла на лавку и задумалась.

— Мамушка, сказала она тихо: — позови этого человѣка.

Ера не замедлилъ явиться въ терему.

— Честной боярышнѣ, Натальѣ Іоновнѣ, во честномъ терему, холопъ Ивашка челомъ бьетъ! привѣтствовалъ Ера послѣ креста на образа и пояснаго поклона. — Буди здрава и съ мамушкой.

— Гдѣ зарылъ тѣло курскаго головы Глѣба?

— А у Уколова мелколѣсья, боярышня.

Наталья достала изъ-подъ подушки кожаную кису мѣдныхъ денегъ и подала ее Ерѣ.

— Ступай къ коренскому игумену, сказала она: — разкажи ему о смерти головы, скажи что я прошу предать тѣло его христіанскому погребенію на монастырскомъ кладбищѣ.

Ера низко ей поклонился.

— По твоему приказу исполню, боярышня; на томъ прощенья просимъ.

Когда мамушка повела Еру по теремной лѣстницѣ, боярышня пригорюнилась у окна. Развѣсистыя вѣтви ея любимой плакучей березы грустно и тихо колебались отъ вѣтра; ея бѣлый толстый стволъ показался ей саваномъ; старая береза которую она постоянно видѣла изъ своего окна, которая, какъ ей казалось, всегда сочувственно кивала ей длинными вѣтвями, вдругъ напомнила ей всю исторію ея робкаго дѣвичьяго чувства.

— Мамушка, обратилась къ ней Наталья: — благослови меня!

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

— Аминь! — Боярышня поклонилась старухѣ въ ноги и поцѣловала ея морщинистую руку.

— Что ты, свѣтикъ, въ умѣ ли, Іоновна? смутилась старуха.

— Я иду въ монастырь, мамушка.

Старуха всплеснула руками.

— А родитель твой, бояринъ-то? возразила она съ испугомъ. — Безъ его власти?

— У монахинь нѣтъ родителей, сказала Наталья твердо: — я дала обѣтъ и исполню его. Надо мной теперь одна власть — Божья!

Азарьевна, съ рыданьемъ, припала къ ея ногамъ, цѣлуя ихъ и обливая своими любящими слезами.

— Праведница! слышалось среди ея рыданій. — Иду съ тобой! Не брось старуху глупую!.. Похорони!..

Наталья подняла ее, хотѣла успокоить, и не могла: слезы хлынули изъ глубины ея чистой души. Эти двѣ женщины, молодая и старая, долго стояли крѣпко обнявшись и рыдая.

Въ Курскомъ женскомъ монастырѣ прибавились двѣ монахини: молоденькая — сестра Нимфодора, обращавшая на себя вниманіе черницъ красотой и строгостью исполненія обязанностей, и сѣдая — сестра Иларія, старуха, ни за минуту не покидавшая скромной набожной красавицы. Обѣ жили въ одной кельѣ, которую, въ недѣлю, срубили имъ плотники боярина Ѳерапонтова. Старицѣ Иларіи скоро поручили хлѣбню и огородъ. Молодая, Нимфодора, была мастерица писать иконы, дѣлать фольговыя ризы, переписывать церковныя книги, пѣть на клиросѣ, читать часы. Только разъ въ годъ сестры Нимфодора и Иларія отпросились на богомолье въ Коренскую пустынь, именно въ день смерти Глѣба. Всѣ двадцать семь верстъ сестры сдѣлали пѣшкомъ, съ котомками за плечами и палками въ рукахъ; причемъ сестра Нимфодора, поверхъ остроконечной черной шапочки, такъ обернулась чернымъ платкомъ что подъ нимъ трудно было открыть ея красивое лицо. Придя въ пустынь, сестры отстояли обѣдню, послѣ которой отслужили паннихиду на могилѣ воина Глѣба. И всю лѣтнюю ночь молодая монахиня провела на зеленой могилѣ скрывшей въ себѣ человѣка любившаго ее… Быстро пролетѣла для сестры Нимфодоры эта короткая ночь. Она припала головой къ могилѣ такъ плотно какъ бы хотѣла слышать малѣйшій звукъ; и всю ночь пролежала не шевелясь, словно боясь прервать ту тихую, никому кромѣ нея не слышную бесѣду съ ней великодушнаго Глѣба, умолкшаго для всѣхъ кромѣ ея… Она видитъ его, слышитъ, понимаетъ. Среди этой торжественной ночной тишины, оглашаемой нѣжными соловьиными пѣснями, напояемой благоуханіемъ монастырскихъ липъ, подъ этимъ звѣзднымъ покровомъ, самъ Богъ, во всемъ строгомъ величіи истины, кажется сестрѣ Нимфодорѣ, присутствуетъ при ея свиданіи съ мертвецомъ. Благодарное сердце привело ее къ нему въ эту ночь; не люди, Богъ свидѣтель ея благодарности въ любви къ погибшему рано и на чужой сторонѣ. Она пришла ему сказать что смерть его разорвала ея связи съ жизнію, что съ его смертью и она перестала быть Натальей, что также какъ онъ, она умерла для жизни, что она теперь сестра Нимфодора, и молится за его душу о томъ чтобы тамъ, въ обѣщанной загробной жизни, они не разставались другъ съ другомъ какъ здѣсь разстались неожиданно и ужасно!

Она много говорила ему въ эту ночь; но что услыхала въ отвѣтъ, и былъ ли ей отвѣтъ, осталось тайной.

В. МАРКОВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 5—6, 1873

---

1. Чорта.
2. Въ старину воровство значило: государственная измѣна; воръ — государственный преступникъ, бунтовщикъ, замыслитель на законное правительство.
3. Наузъ — ладонка, амулетъ.
4. Созвѣздіе Большой Медвѣдицы.
5. Мессы, обѣдни.