Курганов и его «Письмовник» (Колбасин)/ДО

Курганов и его "Письмовник"
авторъ Елисей Яковлевич Колбасин

Опубл.: 1859. Источникъ: az.lib.ru

Е. Колбасинъ

Кургановъ и его «Письмовникъ».

Литературные дѣятели прежняго времени. САНКТПЕТЕРБУРГЪ Изданіе книжнаго магазина А. И. Давыдова.

1859

Однѣ только сильныя, замѣчательныя личности привлекаютъ въ себѣ общее вниманіе и засѣдаютъ глубоко въ памяти. Забыть ихъ невозможно: въ нихъ есть что-то особенно притягивающее, зажигающее душу; онѣ невольно заставляютъ раскрыть пошире нашъ равнодушный и холодный глазъ. Но что же сказать о тѣхъ простыхъ бѣдныхъ труженикахъ, которые не могутъ обратить на себя особеннаго вниманія? Смерть, точно метлой, безжалостно сметаетъ съ лица земли ихъ имя, сиротливо и уединенно стоящее въ сторонкѣ съ своей тихою дѣятельностью, съ небольшою дозою принесеннаго добра. Люди холодно отказываются сохранять такія имена, Поэтому — и біографія не крупнаго, простаго человѣка, жившаго въ прошедшемъ столѣтіи, мы имѣвшаго громкой извѣстности, бѣднаго солдатскаго сына, съ усиліемъ дослужившаго до подпоручика, и мирно скончавшагося въ томъ же столѣтіи, — стоитъ ли подобная обыденная жизнь какого-либо вниманія? Она стоитъ вниманія нашего уже потому, что въ человѣкѣ этомъ билась когда-то хорошая и прямая душа, живой и оригинальный умъ; жизненное поприще его не ограничивается однимъ холоднымъ формулярнымъ спискомъ. Кургановъ, «веселый шутникъ» забытаго «Письмовника», и мыслилъ, въ свое время, болѣе другихъ, и былъ образованнѣе многихъ, и зналъ побольше жизнь и науку, чѣмъ многіе изъ его современниковъ, и охотнѣе другихъ принесъ свой посильный талантъ на пользу общественнаго дѣла. Онъ умѣлъ смѣяться, этотъ странный Кургановъ, циникъ по наружности, благородный человѣкъ по душѣ, — смѣяться, хотя не сильнымъ сатирическимъ смѣхомъ, но его наивная и простодушная иронія касалась нерѣдко суевѣрія, невѣжества и предразсудковъ своего вѣка. Онъ часто задѣвалъ своими шутками, правда, иногда тяжелыми и плоскими, не только одно забавное, но и предосудительное въ своемъ обществѣ; онъ многихъ, наконецъ, русскихъ людей выучилъ грамотности и пріучилъ къ русскому чтенію. Кромѣ того, Кургановъ отчасти перевелъ, отчасти написалъ почти цѣлую математическую и морскую энциклопедію, въ то глухое и отдаленное время, когда русское юношество такъ мало имѣло еще средствъ къ своему образованію. Науки математическія и морскія были извѣстны ему въ совершенствѣ; онъ хорошо владѣлъ французскимъ и нѣмецкимъ языками и безъ затрудненія читалъ англійскія и латинскія книги. При этомъ, онъ иронически казнилъ современный ему педантизмъ и умышленную темноту въ наукѣ, и самъ, по мѣрѣ средствъ, старался, какъ могъ, упрощать ее и передавать занимательно.

Повторяемъ, Кургановъ не былъ изъ числа слишкомъ крупныхъ личностей; онъ ничего не сдѣлалъ необыкновеннаго, но онъ былъ далеко не дюжинный умъ, но онъ кой-что сдѣлалъ и вполнѣ достоинъ по тому значенію, какое онъ имѣлъ въ свое время, чтобъ обратить на него вниманіе.

Представьте себѣ человѣка высокаго роста, широкоплечаго, грубаго по наружности и манерамъ, въ странномъ и довольно своеобразномъ костюмѣ: какой-то архалукъ, застегивающійся спереди на металлическіе крючки, составлялъ все его украшеніе^[1]. Таковъ былъ по наружности авторъ «Письмовника». Кадеты морскаго корпуса, въ дѣятельноj сти котораго Кургановъ, какъ профессоръ и инспекторъ, принималъ самое горячее участіе, — называли его смѣшнымъ прозвищемъ шкивидара. (Такъ обыкновенно называли въ то время матросовъ, отпускаемыхъ на заработки на купеческія суда). Между школьниками ходила легенда, что этого ученаго чудака когда-то приняли на биржѣ за человѣка, искавшаго работы, и потому предложили ему поступить въ поденьщики на купеческій корабль. До сихъ поръ существуетъ рисунокъ, сдѣланный еще въ 1789 году кадетомъ-шалуномъ, изобразившемъ своего учителя въ нѣсколько комическомъ видѣ, съ сатирическою надписью:

Навигаторъ,

Обсерваторъ,

Астрономъ,

Морской ходатель,

Корабельный водитель,

Небесныхъ звѣдъ

Считатель (*).'

См. «Очеркъ исторіи Морскаго Кадетскаго Корпуса», г-на Ѳ. Ѳ. Веселаго.

Этотъ нарисованный человѣкъ — съ тощею напудренною косичкою, съ насмѣшливымъ выраженіемъ лица — Николай Гавриловичъ Кургановъ. Изъ всѣхъ источниковъ, которыми мы пользовались, вообще видно, что онъ былъ въ общежитіи большой оригиналъ. Одинъ изъ старѣйшихъ ветерановъ Морскаго кадетскаго корпуса^[2] разсказывалъ намъ, что онъ помнить своего учителя, Курганова, въ красномъ плащѣ, въ широкой шляпѣ и съ огромною дубинкою въ рукахъ. Этотъ необыкновенный плащъ извѣстенъ-былъ всему Петербургу. Подобно древнему философу, Кургановъ пренебрегалъ житейскими благами, не стѣснялся въ своемъ костюмѣ, былъ прямъ и грубъ со всѣми. Онъ былъ медлителенъ въ своихъ поступкахъ, но насмѣшливъ, остроуменъ и никогда не былъ капотливымъ преподавателемъ, любителемъ тысячи мельчайшихъ бездѣлицъ, подобно многимъ своимъ товарищамъ-учителямъ, грудью стоявшимъ за эти мелочныя бездѣлицы. Напротивъ, онъ враждовалъ обыкновенно съ узкими педагогами, думавшими приготовить военнаго человѣка, пріучивши его хорошо чистить мѣдную пуговицу, и всегда шутливый старикъ, съ улыбкою говаривалъ кадетамъ, указывая имъ на книги:

«Дѣти, сему учитесь —

Волнъ морскихъ не страшитись…»

Стихи эти, впрочемъ, принадлежали не самому Курганову, а даровитому лейтенанту Семену Мордвинову, написавшему «Полное собраніе о навигаціи», замѣчательное своею горестною судьбою: болѣе тысячи экземпляровъ этого изданія сгнило въ кладовой типографіи, не дождавшись ни одного покупателя! Кургановъ очень часто повторялъ на своихъ лекціяхъ двустишіе Мордвинова — видно, онъ придавалъ ему большое значеніе.

Съ одной стороны, нестѣсненность, жосткая откровенность, съ другой, твердость взгляда и насмѣшливость придавали Курганову оригинальную физіономію. Его «Письмовникъ», выдержавшій множество изданій и имѣвшій необыкновенный, для того времени, успѣхъ придавалъ ему еще болѣе самостоятельное и независимое значеніе. Но личный характеръ его, чуждый задорливаго самолюбія, безпрерывныя ученыя занятія, лекціи по корпусу — удаляли его отъ литературнаго общества. Не желая, подобно другимъ писакамъ и рифмачамъ, быть шутомъ у тогдашнихъ вельможъ, не заискивая покровительства у меценатовъ, даже не имѣя претензіи на званіе писателя — онъ держался гордо и уединенно. Явленіе — чрезвычайно замѣчательное и благородное, если вспомнимъ, что даже самъ Фонъ-Визинъ, знаменитый современникъ Курганова, забавлялъ въ то время знатныхъ. Не смотря, однакожь, на эту суровую, горделивую уединенность, — остроуміе и насмѣшливость Курганова столько были извѣстны въ свое время, что многія происшествія, происходившія въ городѣ, старались отъ него скрывать, боясь, чтобъ неумолимый Кургановъ не внесъ въ свое изданіе, получившее отъ безпрерывнаго тисненія характеръ періодическаго журнала. Его рѣзкій, независимый умъ извѣстенъ былъ многимъ. Случалось часто, что подъ наивнымъ выраженіемъ «Письмовника»: «однажды въ Гишпанскомъ государствѣ», или «нѣкій знатный Марокскій посолъ» — нерѣдко со смѣхомъ узнавали кого-нибудь изъ современниковъ.

До сихъ поръ еще не забытъ анекдотъ, сочиненный на одного екатерининскаго царедворца, анекдотъ, которымъ, говорятъ, Кургановъ насмѣшилъ, въ свое время, цѣлый Петербургъ:

«Нѣкій вельможа индійской, больше именитый своею породою, нежели разумомъ, будучи у королевы, коя его спросила: здорова-ли его жена? отвѣчалъ: она очень тяжела. „Когда-же родитъ?“ сказала она. — Когда угодно будетъ вашему величеству».

Анекдотъ этотъ внесенъ былъ, впослѣдствіи, въ число «Краткихъ замысловатыхъ повѣстей» «Письмовника», съ присовокупленіемъ въ концѣ слѣдующей фразы: «Не искусной ли сей царедворецъ?»

Этого благороднаго чудака, Курганова, привлекательнаго даже въ самой своей грубости, наивнаго и независимаго — болѣе всего рисуетъ одна небольшая пѣсенка, которую онъ упорно неизмѣнно печаталъ въ каждомъ изданіи своего «Письмовника»;

«Не великъ хотя удѣлъ, да живу спокоенъ;

Пища, платье есть, въ мысляхъ моихъ воленъ», и т. д.

Дѣйствительно, Кургановъ только и гордился двумя вещами: тѣмъ, что онъ независимъ и что на квартирѣ у него нечего красть. На счетъ послѣдняго обстоятельства, онъ, однажды, сказалъ извѣстное изрѣченіе: «Къ забавному бѣдняку пришли ночью воры; тогда онъ ни мало не осердясь, сказалъ имъ: не знаю, что вы можете, братцы, найти здѣсь въ такое время, гдѣ я и днемъ самъ почти ничего не нахожу.» Многіе утверждали, что будто бы подобное происшествіе случилось съ самимъ Кургановымъ.

При пособіи «Словаря» митрополита Евгенія, «Словаря» Новикова и добросовѣстнаго труда г. Веселаго, подъ заглавіемъ «Очеркъ Морскаго Кадетскаго Корпуса»^[3], — мы постараемся передать, при какихъ условіяхъ развивался въ молодости Кургановъ, чему онъ учился, что зналъ и что сдѣлалъ впослѣдствіи. Въ этомъ случаѣ, намъ помогутъ и разсказы, слышанные нами отъ литературныхъ старожиловъ.

Кургановъ, Николай Гавриловичъ, родился въ первой половинѣ прошедшаго столѣтія, именно въ 1726 году. Родина его была Москва. Отецъ его, простой унтеръ-офицеръ, не могъ передать своему сыну ни какихъ полезныхъ свѣдѣній. Невесело и бѣдно прошло дли него дѣтство; самая прозаическая обстановка окружала ребенка. Впрочемъ, мальчикъ былъ очень боекъ и отличался необыкновенной способностью къ математическимъ выкладкамъ. Сперва онъ обучался математическимъ наукамъ на московской Сухаревой башнѣ, гдѣ помѣщалось училище математическихъ и навигаціонныхъ наукъ. Про эту башню, какъ извѣстно, еще со временъ Петра Великаго ходила молва въ народѣ, что оттуда выходятъ какіе-то колдуны. И дѣйствительно, маленькій Николашка, сынокъ унтеръ-офицерскій, — какъ называли Курганова, — былъ колдунъ въ своемъ родѣ: онъ такъ быстро понималъ математическія вычисленія, что въ 1741 году, по назначенію начальства, былъ отправленъ въ Морскую Академію ученикомъ, а черезъ три года, въ началѣ 1745, помѣщенъ ученикомъ такъ называемой Большой Астрономіи. Въ наукахъ онъ шелъ съ быстротой и легкостью изумительной. Такъ, проходя высшія математическія науки у подмастерья Бухарина, онъ былъ въ числѣ первыхъ учениковъ и даже помогалъ своему учителю обучать другихъ. За это онъ получалъ къ 5 рублямъ мѣсячнаго жалованья 2 рубля прибавки. Такимъ образомъ, эти семь рублей были единственнымъ пособіемъ для молодаго Курганова, и онъ старался, какъ можно ревностнѣе, помогать Бухарину, чтобъ не лишиться прибавки двухъ рублей.

Черезъ годъ, именно въ 1746 году, онъ былъ пожалованъ въ степень «ученаго подмастерья математическихъ и навигацкихъ наукъ». Любопытно знать, какому случаю былъ одолженъ Кургановъ, не имѣвшій совершенно никакой протекціи, полученіемъ этого званія, весьма важнаго для бѣднаго солдатскаго сына. Онъ достигъ его, благодаря одной смѣлости и рѣшительности своего характера.

Съ званіемъ «подмастерья математическихъ и навигацкихъ наукъ» соединялось жалованье 180 рублей ассигнаціями въ годъ. Для Курганова, не имѣвшаго никакихъ средствъ даже на покупку любимыхъ книгъ, очень важно было получалъ его. Прикомандированный на время въ качествъ свѣдущаго солдата-прислужника къ профессору Гришеву, посланному для астрономическихъ наблюденій, — Кургановъ рѣшился, во что бы ни стало, побѣдить профессора въ свою пользу. Съ этой цѣлью, онъ вступилъ съ профессоромъ въ ученый споръ; онъ спорилъ горячо, упорно и одушевленно; потомъ, когда началось астрономическое изслѣдованіе, онъ столько обнаружилъ огромныхъ свѣдѣній и способностей, что ученый астрономъ пришелъ въ неописанный восторгъ и немедленно написалъ объ этомъ въ Академію Наукъ. Онъ умолялъ Академію, чтобъ она старалась перевести къ себѣ Курганова «навѣчно»! Академія, довѣрявшая Гришеву, принялась за это дѣло горячо. Но Морской корпусъ, получивши требованіе отъ Академіи Наукъ, чрезвычайно лестное для Курганова, отказалъ въ просьбѣ Академіи, представляя на видъ то обстоятельство, что Кургановъ необходимъ для корпуса. Такимъ образомъ, великодушное ходатайство ученаго астронома принесло ту только пользу Курганову, что корпусъ, желая поощрить его, пожаловалъ его въ «подмастерья математическихъ и навигаціонныхъ наукъ». Но это нисколько не облегчало участи Курганова: военное начальство могло, по прежнему, смотря по своему усмотрѣнію, — подвергать этого ученаго «математическихъ и навигаціонныхъ наукъ» — палочнымъ ударамъ. Гришевъ хлопоталъ, но ничего не могъ сдѣлать. «По-крайней-мѣрѣ сто-восемьдесятъ рублевиковъ буду получать!» добродушно замѣтилъ несчастный Кургановъ.

Не легко подвигалось служебное его поприще: какъ сынъ простаго унтеръ-офицера, онъ не могъ догнать въ чинахъ своихъ сверстниковъ, дворянъ по происхожденію. Между-тѣмъ, для него первый чинъ имѣлъ огромную и существенную важность: ему необходимъ былъ этотъ чинъ, чтобъ выйдти изъ своего стѣснительнаго положенія. Но чинъ пока не давался и своимъ отсутствіемъ причинилъ много непріятностей молодому человѣку. Здѣсь, кажется, впервые, при жизни трудовой и хлопотливой, впервые образовалось въ молодомъ и ученомъ математикѣ то суровое и сатирическое направленіе его ума, которое такъ рѣзко высказалось впослѣдствіи. Впрочемъ, по смирной и безпечной своей натурѣ, онъ скоро успокоился и болѣе всего обращалъ вниманія на свою любимую науку астрономію и также на иностранные языки. Безъ всякихъ учителей, онъ изучилъ французскій, нѣмецкій, англійскій и латинскій языки. Книгъ у него было мало; но онъ читалъ все, что только попадалось ему тогда подъ-руки.

Манера чтенія его была довольно оригинальная: взявъ книжку въ руки, онъ обыкновенно снималъ предварительно съ себя сапоги и запиралъ комнату на ключъ; потомъ осторожно расхаживалъ по комнатѣ и безпрерывно стучалъ кулакомъ себѣ въ лобъ, какъ-бы желая, чтобъ все имъ прочитанное ни подъ какимъ видомъ не ускользнуло изъ его памяти. Жадность его къ чтенію была неимовѣрная: какъ обжора припадаетъ къ какому-нибудь лакомому блюду, такъ онъ припадалъ къ каждой печатной книжкѣ.

Спустя десять лѣтъ послѣ полученія званія «подмастерья математическихъ навигаціонныхъ наукъ», Кургановъ, наконецъ, былъ произведенъ въ первый чинъ — въ подпоручики. Это знаменитое для него событіе случилось въ 1756 году. Ему было тогда уже тридцать лѣтъ: въ тридцать лѣтъ онъ почувствовалъ себя въ первый разъ и вполнѣ свободнымъ. Привыкнувъ къ Морскому корпусу, онъ остался при немъ въ качествѣ преподавателя. Потомъ, черезъ четыре года, произведенъ былъ въ поручики. Эти первые чины имѣли для него важное и ободрительное значеніе: во-первыхъ, они избавляли его отъ стѣснительной зависимости, во-вторыхъ, теперь онъ могъ смѣло употребить въ дѣло свои счастливыя способности. И дѣйствительно, онъ началъ охотнѣе заниматься науками: званіе преподавателя въ низшихъ классахъ казалось ему ничтожно и онъ сталъ мечтать о томъ, какъ-бы сдѣлаться ему профессоромъ. Четыре года, не говоря никому ни слова, онъ готовился къ профессорскому экзамену. Работа его увѣнчалась успѣхомъ: 1764 г. С.-Петербургская Академія Наукъ удостоила его, по блистательному экзамену, званія профессора. На этомъ экзаменѣ одинъ изъ начальствующихъ профессоровъ наивно сказалъ: «Солдатъ, а отвѣчаетъ точно дворянинъ.» Объ этомъ разсказывалъ самъ Кургановъ. Съ этого времени счастіе начинаетъ ему болѣе улыбаться: съ одной стороны, онъ пріобрѣлъ почетную извѣстность краснорѣчиваго и ученаго педагога, съ другой — успѣлъ въ это время напечатать нѣсколько спеціальныхъ сочиненій и издать въ свѣтъ первую книжку своего «Письмовника».

«Письмовникъ» въ первый разъ явился въ свѣтъ въ 1769 году. Кургановъ пользовался тогда вполнѣ независимымъ положеніемъ: онъ былъ уже извѣстнымъ профессоромъ: многіе начали уже поговаривать и объ его остроуміи. Вѣроятно, къ этому же періоду его жизни надо отнести и его пристрастіе къ широкому архалуку и красному плащу. На лекціи онъ сталъ уже являться съ огромною палкою, которой стучалъ очень сильно, и, между дѣломъ, разказывалъ такіе злые анекдоты, что кадеты выписывались даже изъ лазарета, чтобъ только не пропустить его лекцій. Въ 1769 году, имя Курганова сдѣлалось положительно извѣстнымъ и въ литературѣ.

1769-й годъ — знаменитый и памятный годъ для нашей старой журналистики. Къ нему, по преимуществу, идетъ названіе — золотой екатерининскій годъ, годъ движенія и обновленія. До сихъ поръ еще не изслѣдовано, по какой именно причинѣ въ этомъ году вдругъ образовалась цѣлая вереница журналовъ, прекрасныхъ сатирическихъ журналовъ, одушевленныхъ духомъ общественной критики и печатной правды, увы! продолжавшейся не долго тоже, по причинамъ, до сихъ поръ неизвѣстнымъ. «Всякая Всячина» — эта первая прабабка, старая родоначальница нашихъ сатирическихъ журналовъ — явилась 1769 года, и была такъ плодовита, что въ одинъ годъ родила множество подобныхъ себѣ періодическихъ журналовъ. Эта почтенная и милая старушка, расплодившая такую благородную семью отечественныхъ журналовъ, издавалась Григоріемъ Козицкимъ, страстнымъ обожателемъ Ломоносова. Путешествуя долго по Европы, онъ желалъ даже иностранцевъ ознакомить съ Ломоносовымъ и съ этой цѣлью, вступая съ ними въ ученые споры и чтобъ окончательно убѣдить ихъ въ геніальности Ломоносова, отлично перевелъ на латинскій языкъ два его разсужденія: «О пользѣ химіи» и «О происхожденіи свѣта». Неизвѣстно, убѣдилъ ли онъ, или нѣтъ своихъ противниковъ, но извѣстно то, что въ Берлинѣ онъ торжественно объявилъ цѣлому ареопагу ученыхъ, что на нѣмецкомъ языкѣ только есть одна хорошая книга «О строеніи міра», Энниуса. (Впослѣдствіи онъ перевелъ ее на русскій языкъ). Этотъ-то Козицкій, бывшій при С.-Петербургской Академіи Наукъ лекторомъ философіи и словесныхъ наукъ, а впослѣдствіи статсъ-секретаремъ Императрицы Екатерины II, основалъ «Всякую Всячину» и далъ первый настоящій толчекъ отечественной журналистикѣ.

Успѣхъ и примѣръ его подѣйствовалъ магически на другихъ. Вслѣдъ за «Всякой Всячиной» вылетѣлъ знаменитый «Трутень», еженедѣльное изданіе Новикова, появилась «Смѣсь», описывавшая, по ея собственному признанію, людскіе пороки и дѣла, достойныя осмѣянія; потомъ выскочила — по выраженію современниковъ — изъ тьмы кромешной «Адская Почта» Ѳедора Эмина, Эмина, лица загадочнаго, производившаго aуроръ своею таинственной личностью, не знавшаго ни слова по-русски и въ два года сдѣлавшагося русскимъ писателемъ. Этотъ Эминъ, путешествовавшій по Азіи и Европѣ, бывшій и магометаниномъ и янычаромъ, послѣ множества превратностей въ своей судьбѣ, принялъ православіе, прибылъ въ Петербургъ и въ десять лѣтъ своего пребыванія въ Роcсіи, сдѣлался — по свидѣтельству митрополита Евгенія — и романистомъ, и историкомъ, и богословомъ и, наконецъ, журналистомъ.

За «Всякой Всячиной», «Трутнемъ» и"Адской Почтой", со всѣхъ сторонъ показались періодическіе листки; Козицкій, Новиковъ и Эминъ увлекли за собою остальныхъ, и вотъ, одно за другимъ, появились: «Полезное съ пріятнымъ», «И то и сіо», «Ни то ни сіо», «Поденьщина», которую ядовито величали другіе журналы кратко-хвостой госпожей поденьщиной. За ними слѣдовали: «Парнасскій Щепетильникъ», «Трудолюбивый Муравей», «Живописецъ» Новикова, «Вечера», «Кошелекъ», «Мѣщанина» и «Пустомеля».

Большая часть означенныхъ журналовъ явилась въ 1769 и 1770 годахъ. Собственно въ 1769 расплодившемъ множество послѣдующихъ періодическихъ журналовъ, явилось разомъ восемь періодическихъ изданій. Оживленіе страшное; задоръ, полемика и сатира полились со всѣхъ сторонъ; журналистика въ первый разъ вспыхнула общимъ горячимъ сатирическимъ направленіемъ. Дружнымъ и благодѣтельнымъ дождемъ она отчасти не даромъ пала на многія сердца тогдашней эпохи, отчасти задѣла и растревожила легкіе умы многихъ современниковъ, но въ сущности только слегка вызвала дремавшія силы своихъ современниковъ на поприще лучшей дѣятельности. Вотъ въ какое знаменитое время, кипучее силами, трудное для соревнованій, явилось первое изданіе «Письмовника». Кажется, не было никакой надежды на успѣхъ. Сверхъ чаянія Курганова, этотъ успѣхъ превзошелъ всѣ его ожиданія. Самъ Кургановъ впослѣдствіи говорилъ, что въ теченіе всей его жизни ему удалось одно только дѣло — «Письмовникъ».

Но въ началѣ онъ сильно боялся, чтобъ его «Письмовникъ» не заклевали журналы, враждовавшіе другъ съ другомъ и порицавшіе все, что только выходило не изъ ихъ редакціи. Впрочемъ, боязнь Курганова, ассигновавшаго свое профессорское жалованье на изданіе «Письмовника», оказалась излишнею: его «Письмовникъ» такъ ловко угадалъ потребности и вкусы тогдашней публики, да сверхъ того, кромѣ веселости, сатиры и ироніи, столько сообщилъ ей дѣльнаго и основательнаго, что, въ этомъ отношеніи, опередилъ многіе тогдашніе журналы и сразу попалъ подъ покровительство публики. Если для него и былъ тогда сильный соперникъ, такъ это, конечно, одинъ только «Трутень» Новикова, а остальные для него были не страшны, тѣмъ болѣе, что толстая, объемистая физіономія не-періодическаго изданія не могла внушить враждовавшимъ журналистамъ никакого опасенія.

Но что «Письмовникъ» Курганова обратилъ на себя съ разу вниманіе, это доказываетъ то, что Эминъ, прочитавши его, прибѣжалъ къ Курганову знакомиться. Но чудакъ Кургановъ принялъ его довольно страннымъ образомъ: увидѣвши Эмина, онъ поспѣшно заперся на ключъ въ своей комнатѣ, сказавши ему черезъ дверь на латинскомъ языкѣ: «я не имѣю, подобно тебѣ, 12-ти языковъ, и между нами не можетъ быть знакомства.» Эминъ долженъ былъ принять это за намекъ, что онъ, Эминъ, свободно владѣлъ двѣнадцатью иностранными языками, но вѣроятнѣе всего, что лукавый Кургановъ разумѣлъ подъ этимъ что-нибудь другое и видно имѣлъ какія-нибудь особенныя, неизвѣстный намъ причины, почему не хотѣлъ сходиться съ литераторомъ-янычаромъ.

Перечитывая старые журналы, самыя названія которыхъ теперь уже забыты, удивляешься, какая страстная и горячая борьба вдругъ закипѣла между появившимися періодическими изданіями. Въ юной, возникшей журналистикѣ происходило отчасти то же, что, во дни оны, происходило когда-то въ удѣльныхъ княжествахъ: каждое изъ изданій хотѣло превзойти остальныя и стать во главѣ всѣхъ. И вотъ насмѣшка, зависть, полемика, даже личные, не совсѣмъ церемонные намеки, такъ и посыпались перекрестнымъ журнальнымъ огнемъ. Ловля подписчиковъ происходила самымъ комическимъ образомъ: говорятъ, что нѣкоторые въ особенности рьяные журналисты, давали даромъ нерасходившіеся нумера своего изданія, съ тѣмъ, чтобы получившій даровой нумеръ не подписывался на другіе журналы. Намъ разсказывали, что издатель «Поденьщины», какой-то Василій Тузовъ, заѣзжій провинціалъ, поссорился въ одномъ обществѣ съ родственницею Рубана, издателя ежесубботнаго изданія «Ни то ни сіо», слѣдующимъ образомъ: необузданный провинціалъ, узнавъ, что молодая дама родственница его соперника, Рубана, подошелъ къ ней и брякнулъ: «сударыня, скажите вашему родственнику, что я его не боюсь и что онъ неосновательно думаетъ, что у меня нѣтъ денегъ на изданіе.» Это интересное время, наивное и добродушное даже въ самой своей угловатости, погибло для историка русской литературы навсегда, и даже самые слухи объ немъ теперь кажутся намъ странными. Возникшія еженедѣльныя и ежемѣсячныя изданія 1769 года, метались точно сухая лоза на огнѣ, бросились въ разныя стороны, бранились и мирились между собою, называли «Всякую Всячину» Козицкаго бабушкой, уже выжившей изъ лѣтъ, которая отъ старости начинаетъ забываться, подражали другъ другу, но существованіе ихъ было шатко и непрочно. Отсутствіе подписчиковъ, недостатокъ статей и разгоряченная брань окончательно ихъ погубили. Одинъ только кургановскій «Письмовникъ» оставался въ сторонѣ, чуждый журнальной перебранки и довольный радушнымъ пріемомъ публики. Съ нимъ раздѣлялъ успѣхъ знаменитый новиковскій «Трутень».

Не имѣя ничего общаго съ возникшими періодическими изданіями, «Письмовникъ», не разсчитывавшій, вѣроятно, на долговѣчность, пережилъ однако, всѣ изданія. Быстро и шумно возникли они и также быстро исчезли: къ концу года почти всѣ прекратили свое существованіе. Но «Трутень» еще дышалъ: онъ имѣлъ полное право на продолженіе своей жизни: критика и сатира были еще довольно сильны въ немъ. Но при всемъ томъ, онъ протянулъ свое существованіе не на долго: черезъ годъ и его не стало. Перечитывая «Трутень» 1770 года, видишь, какъ онъ замѣтно падалъ и изнемогалъ. Это былъ уже не прежній «Трутень» 1769 года съ своей меткой сатирой, въ иныхъ мѣстахъ достойной самого Фонъ-Визина; «Трутень» 1770 года словно упалъ духомъ, словно потерялъ охоту къ прежней дѣятельности и сохранилъ одинъ только блѣдный намекъ на прежнее остроуміе и ѣдкость. Съ нимъ прекратились всѣ изданія 1769 года. Но впослѣдствіи, именно черезъ два года, Новиковъ обновился другими силами и новый его журналъ «Живописецъ» самымъ блистательнымъ образомъ продолжалъ прежнее направленіе «Трутня» и выдержалъ пять тисненій. Но уже во время успѣховъ «Живописца», несмотря на короткій двухгодичный промежутокъ времени, исчезли самые слѣды отъ изданій 1769 года, словно они завалились куда-то, словно никогда не печатались.

Отъ этого общаго крушенія, поглотившаго всѣ періодическія изданія 1769 года, уцѣлѣлъ одинъ «Письмовникъ». Онъ спасся, во-первыхъ, благодаря своему независимому положенію, т. е. благодаря тому, что не былъ, подобно періодическимъ листкамъ, поставленъ въ необходимость срочнаго выхода; во-вторыхъ, курсъ русской словесности, помѣщенный въ «Письмовникѣ», болѣе всего поддержалъ его въ это трудное время, обильное изданіями, бѣдное читателями. «Письмовникъ» хвалили и покупали на расхватъ; подписчики его безпрерывно увеличивались и онъ выдержалъ восемь изданій въ Москвѣ и С.-Петербургѣ. Митрополитъ Евгеній, вѣрный цѣнитель старыхъ литературныхъ произведеній, свидѣтельствуетъ такъ: «сія книга („Письмовникъ“) долгое время считалась классическимъ курсомъ и хрестоматіею русской словесности.» Похвала огромная и мы будемъ имѣть еще случай доказать, что она вполнѣ заслуженная.

О томъ, въ какихъ отношеніяхъ въ то время находился Кургановъ съ Козицкимъ, Новиковымъ, Эминымъ, Рубаномъ и другими издателями — намъ совершенно неизвѣстно. Мы уже видѣли, какъ этотъ гордый литературный нелюдимъ обошелся съ Эминымъ. Изъ его «Письмовника» даже не видно, что изданіе его совпало съ другими журналами и въ такое памятное время для юной русской журналистики. Очень можетъ быть, что Кургановъ, нелюдимый въ общежитіи, удалявшійся всего, не былъ даже съ ними знакомъ или по-крайней-мѣрѣ очень мало.

Между-тѣмъ, профессорство Курганова, независимо отъ литературныхъ успѣховъ, шло блистательно. Вслѣдъ за «Письмовникомъ» онъ издалъ того-же 1769 года: «Элементы Геометріи, то-есть: первыя основанія науки о измѣреніи протяженія, состоящія изъ осьми Евклидовыхъ книгъ, изъясненныя новымъ способомъ, удобопонятнѣйшимъ юношеству». Геометрія эта была принята въ число учебниковъ и по ней стали обучаться кадеты. Служба Курганова тоже подвигалась, но она какъ-то ему не совсѣмъ удавалась. Такъ, въ 1771 году, онъ былъ назначенъ главнымъ инспекторомъ классовъ, но въ 1775 году, директоръ корпуса Иванъ Логиновичъ Голенищевъ-Кутузовъ смѣнилъ Курганова съ инспекторства и оставилъ его только профессоромъ.

«Въ приказахъ по корпусу, хотя отдана ему, Курганову, при этомъ благодарность — замѣчаетъ безпристрастный историкъ Морскаго корпуса^[4] — но на самомъ дѣлѣ смѣна произошла по личному нерасположенію директора.» И дѣйствительно, съ такимъ прямымъ характеромъ, какой былъ у Курганова, смѣло порицавшаго все дурное и недостойное — ему трудно было ладить съ людьми. Какъ философъ, равнодушный ко всему, что относилось лично до его особы, онъ никогда не оставался равнодушнымъ, если дѣло касалось науки и воспитанія юношества. Профессорство свое онъ такъ любилъ, что, не смотря на всѣ непріятности, ни за что не хотѣлъ его оставить и продолжалъ служить, ничего не требуя отъ начальства. «Такой необыкновенный человѣкъ — горячо замѣчаетъ тотъ же историкъ корпуса — каковъ былъ Николай Гавриловичъ Кургановъ, поставленный судьбою на другое, болѣе видное мѣсто, по справедливости пріобрѣлъ бы себѣ громкую извѣстность, полное уваженіе современниковъ и почетное имя въ литературѣ»^[5].

Горести и неудачи дѣйствовали на своеобразнаго Курганова не такъ, какъ они обыкновенно дѣйствуютъ на другихъ людей, слабыхъ и самолюбивыхъ; самая сильная неудача не долго его тревожила и касалась только слегка. Такъ, въ годъ своего удаленія отъ инспекторства, онъ сказалъ съ улыбкою: «все пустяки! я напишу одну книжку»… И дѣйствительно, въ томъ же 1775 году онъ написалъ и представилъ въ Адмиралтействъ-Коллегію огромное сочиненіе, подъ заглавіемъ: «Универсальная ариѳметика, содержащая основательное ученіе, какъ легчайшимъ способомъ разныя, вообще случающіяся, математикѣ принадлежащія ариѳметическія и алгебраическія выкладки производить». Эта «Универсальная Ариѳметика», разсмотрѣнная Адмиралтействъ-Коллегіею и одобренная профессоромъ Поповымъ, была съ восторгомъ принята для руководства въ корпусѣ и вытѣснила собою знаменитую ариѳметику Леонтія Магнитскаго. Происшествіе это надѣлало, въ свое время, большаго шуму, потому-что сочиненіе Магнитскаго, бывшее главнымъ руководствомъ вездѣ, считалось такимъ фундаментальнымъ сочиненіемъ, соперничать съ которымъ не было никакой возможности. Но достоинства Ариѳметики Курганова были такъ несомнѣнны, написаны такимъ простымъ и яснымъ языкомъ, что знаменитый Магнитскій съ своимъ славянскимъ языкомъ и запутанными опредѣленіями — окончательно и навсегда померкъ въ учебной литературѣ. По указу Коллегіи, книга Курганова была напечатана въ 1777 году, впрочемъ, «на коштъ его, Курганова».

Когда друзья автора «Письмовника» поздравляли его съ такимъ необыкновеннымъ, по ихъ мнѣнію, успѣхомъ, онъ съ улыбкою отвѣчалъ имъ своею неизмѣнною фразою: «все это пустяки! такую ли еще можно книжечку написать»… И какъ бы въ поддержаніе своихъ словъ, онъ того же 1777 года напечаталъ: «Книгу о наукѣ военной, съ описаніемъ бывшихъ знатнѣйшихъ атакъ, и съ присовокупленіемъ науки о перспективѣ и Словаря Инженернаго». Сочиненіе это, не смотря на устарѣвшій языкъ, въ высшей степени интересно и замѣчательно: многія мѣста его, при описаніи знатнѣйшихъ баталій, даютъ ясно чувствовать, что проницательный матъ Курганова точно сознавалъ ту справедливую мысль, что у насъ, на Руси, этого даровитыхъ военныхъ людей, но многимъ изъ нихъ не достаетъ военнаго образованія, знакомства съ великими личностями прославленныхъ полководцевъ. Изъ всего видно, что авторъ проникнулся своимъ предметомъ, что сердце его стучало сильнѣе, когда онъ, какъ тонкій критикъ, обращалъ свое вниманіе на какую нибудь важную баталію и говорилъ о томъ значеніи военной науки, какую она должна имѣть для каждаго образованнаго офицера. Чрезвычайно жаль, что у насъ въ настоящее время не пишутъ подобныхъ сочиненій, потому-что, со временъ Курганова, многое уже давно устарѣло и военныя науки далеко шагнули впередъ.

Но это сочиненіе Курганова прошло, къ сожалѣнію, незамѣченнымъ. Послѣ его «Письмовника» — это самое оживленное и интересное произведеніе. Одни только благородные моряки привѣтствовали стараго профессора, съ признательностью помня, что онъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, перевелъ для нихъ съ англійскаго языка теорію извѣстнаго англичанина мистера Вильгета, подъ заглавіемъ: «Опытъ о теоріи и практикѣ управленія кораблей», съ присовокупленіемъ своихъ собственныхъ весьма обширныхъ прибавленій, касавшихся практики и морской тактики. Этотъ «Опытъ» Курганова до 1804 года включительно, то-есть до изданія «Новаго опыта морской практики» Гамалея — человѣка, столь извѣстнаго въ исторіи Морскаго корпуса — былъ единственный въ своемъ родѣ. По мнѣнію ученыхъ моряковъ, «Опытъ» Курганова былъ не чуждъ недостатковъ и даже погрѣшностей, такъ какъ авторъ его никогда не былъ самъ морякомъ, — но въ немъ такъ много было помѣщено свѣдѣній, что всѣ морскіе офицеры старались пріобрѣсти его. Этотъ «Опытъ» долгое время былъ у многихъ въ родѣ настольной книги, въ особенности у тѣхъ, которые не знали иностранныхъ языковъ. Кургановъ не придавалъ особаго значенія этому сочиненію, утверждая, и совершенно справедливо, что это переведенная теорія мистера Вильгета.

Интересно было бы знать, имѣлъ ли хотя какое-нибудь вліяніе на Курганова неуспѣхъ его «Книги о наукѣ военной съ описаніемъ знатнѣйшихъ баталій». Судя по его характеру, безпечному въ счастіи и равнодушному до изумительной степени въ несчастіи, сомнительно, чтобъ онъ пришелъ отъ этого въ отчаяніе. Не таковъ былъ человѣкъ: угрюмый и важный по наружности, но юмористъ и безпечный весельчакъ въ душѣ, онъ никогда ни озлоблялся противъ своей судьбы. Кстати, старикъ имѣлъ одну только слабость, противъ которой онъ не могъ бороться: онъ любилъ выпить^[6]. Да и винить его за это съ нашей стороны будетъ грѣшно, если вспомнимъ его вѣчно-трудовую жизнь и горькую долю, которую онъ перенесъ до полученія дворянства. Впрочемъ, кутёжъ нисколько не мѣшалъ ему быть самымъ точнымъ и исправнымъ человѣкомъ по службѣ.

Въ «Письмовникѣ» есть одно стихотвореніе, неизвѣстно кѣмъ написанное, неловкое и тяжелое по стиху, но оно, кажется, какъ-будто рисуетъ терпѣніе и философскій взглядъ на жизнь нашего стоика Курганова:

Кто въ немощь тѣломъ впалъ — врачи того лечатъ,

Хоть нѣкогда больныхъ лекарствомъ въ землю мчатъ.

Кто жъ духомъ заболѣлъ — такому бъ отъ Сократа

Долгъ помощи желать, оставивъ Гиппократа.

По нынѣ философъ для многихъ страненъ есть,

И мудрости прямой едва бываетъ честь, —

Такъ врачество даю болящимъ изъ піита,

(Къ піитамъ и у насъ легка дорога бита!)--

О! вы, въ которыхъ боль по безпокойству духа,

Крушиться ль кто изъ васъ отъ ложна въ людяхъ слуха,

Тщеславный ли язвитъ и жалитъ гдѣ кого,

Прегрубый ли блюетъ всѣмъ зѣвомъ на него,

Безумный ли какой ругаетъ безобразно,

Отъ злобы ль стервенясь иной порочитъ разно,

Ничтожитъ ли давно съ презоромъ гордый фертъ,

Чрезъ сильнаго ль бѣднякъ несправедливо стертъ;

По страсти ль чѣмъ тебя и нагло кто обидитъ,

Безъ всякихъ ли причинъ — сверхъ мѣры ненавидитъ,

Иль предпочтенъ тебѣ въ способности другой,

Или врагомъ возсталъ нечаянно другъ твой;

Илъ ухищренный льстецъ копаетъ ровъ лукавно,

(На пагубѣ твоей возвысился бъ онъ славно!)

Иль въ очи, ни при комъ хвалить не престаетъ,

Иль словомъ: — страждетъ кто изъ васъ навѣтъ поносный

И такъ, что жизни вѣкъ затѣмъ ему несносный, —

Послушайте — что вамъ Горацій предлагаетъ,

Да болѣе вашъ духъ не преизнемогаетъ:

"Какъ зло васъ, говоритъ, съ покоемъ разлучитъ,

«Терпите: всякъ, терпя, суровость умягчитъ».

Но обратимся къ дальнѣйшему ходу простой, небогатой событіями жизни Курганова.

Достаточно двухъ словъ, чтобъ разсказать всю служебную его карьеру за послѣднее время: въ 1784 г. онъ былъ преміеръ-майоромъ, потомъ получилъ орденъ, потомъ награжденъ чиномъ полковника и дальше ужь не подвигался на поприщѣ отличій. За четыре года до его смерти, онъ снова былъ сдѣланъ инспекторомъ классовъ. Старикъ рѣшительно былъ озадаченъ: будучи профессоромъ около 50 лѣтъ, онъ никакъ не хотѣлъ разстаться съ прежними занятіями и поступилъ слѣдующимъ образомъ: свою каѳедру астрономіи и навигаціи онъ уступилъ другому учителю, а самъ подалъ въ канцелярію прошеніе, умоляя, чтобъ ему дозволили читать кадетамъ физику. Разумѣется на это охотно согласились и дѣло, къ удовольствію Курганова, уладилось благополучно. Но инспекторство не слишкомъ его занимало и скоро его лекціи физики сдѣлались самыми оживленными и любимыми для кадетовъ старшихъ классовъ. Онъ производилъ физическіе опыты самымъ оригинальнымъ образомъ и начиналъ всегда съ какаго-нибудь анекдота. Говорятъ, что производя опыты объ электричествѣ, онъ бывалъ великолѣпенъ, составлялъ самыя затѣйливыя группы изъ кадетовъ и, съ помощію электрическаго тока, заставляя ихъ невольно присѣдать къ полу, замѣчалъ: «а колѣнки у тебя слабы, старайся, чтобъ голова была покрѣпче». На его лекціи часто являлись опытные и свѣдущіе моряки: видно, кромѣ оригинальнаго изложенія, эти лекціи сообщали еще много дѣльнаго и основательнаго, если ихъ такъ охотно посѣщали.

Кургановъ умеръ въ Кронштатѣ, 1796 года, января 13, на 69 году отъ роду. Онъ переселился въ Кронштадтъ по слѣдующему обстоятельству: Морской корпусъ, по распоряженію правительства, былъ переведенъ изъ Петербурга въ Кронштадтъ, и Кургановъ, поприще котораго нераздѣльно было связано съ судьбою корпуса, тоже перешелъ туда. Онъ купилъ себѣ здѣсь небольшой домикъ и принялся за обычныя свои занятія. Но перемѣщеніе корпуса въ Кронштадтъ имѣло, какъ впослѣдствіи увидѣло само начальство, весьма дурное вліяніе на воспитанниковъ. Павелъ I сдѣлалъ большое благодѣяніе для корпуса, возвративъ его снова въ Петербургъ, потому-что шалости воспитанниковъ превосходили всякую мѣру. Они забирались въ лавки безъ спроса хозяина, похищали, ради шутки, дрова, сторожевыхъ собакъ, для курьезу переводили лошадей изъ одной конюшни на другую, и т. д. Всѣ боялись кронштадтскихъ ребятъ, какъ ихъ называли тогда. Кургановъ былъ въ то время профессоромъ при корпусѣ; спустя нѣсколько лѣтъ, на долю его выпало сдѣлаться инспекторомъ въ это трудное и тяжелое время. Кадеты любили его, но, зная благодушіе и невзыскательность своего начальника, дѣлали самыя отчаянныя выходки. Въ этотъ отдаленный періодъ Морскаго корпуса, прежнее старинное удальство, которое было тогда въ такой модѣ, доживало свои послѣдніе дни. Конечно, четыре года инспекторства въ Кронштадтѣ были самымъ тревожнымъ временемъ для Курганова.

Въ шведскую войну 1790 г., когда Екатерина II сдѣлала распоряженіе, чтобъ Кронштадтъ готовъ былъ встрѣтить нападеніе непріятеля, взрослые воспитанники Морскаго корпуса, мужественные и бравые, стояли въ числѣ защитниковъ Кронштадта. Они съ готовностью стали къ орудіямъ и провели цѣлую ночь въ ожиданіи нападенія непріятеля. За неимѣніемъ положительныхъ свѣдѣній, мы не можемъ сказать, какую роль при этомъ случаѣ занималъ нашъ Кургановъ. Неужели и онъ, въ своемъ фантастическомъ красномъ плащѣ, явился въ числѣ охотниковъ принять участіе въ поджидаемомъ побоищѣ, описывать которыя такой былъ мастеръ? Вѣроятнѣе всего, что онъ, какъ профессоръ (онъ не былъ тогда еще инспекторомъ), былъ въ числѣ простыхъ зрителей и только со стороны посматривалъ на воинственную энергію своихъ бравыхъ птенцовъ. Притомъ его фигура такъ мало представляла воинственнаго, что врядъ ли могла она внушить что-либо воспитанникамъ, исключая развѣ смѣха.

Зато Николай Гавриловичъ былъ неоцѣненный человѣкъ въ дѣлѣ преподаванія. Митрополитъ Евгеній, съ замѣтнымъ уваженіемъ къ его педагогическимъ способностямъ, такъ отзывается объ немъ: "онъ (Кургановъ) около 50-ти лѣтъ занимался обученіемъ морскихъ кадетовъ навигаціи и астрономіи, а въ послѣдніе годы преподавалъ опытную физику. По всѣмъ предметамъ, коимъ обучалъ онъ, самъ сочинилъ, или по-крайней-мѣрѣ изъ разныхъ сочинителей собралъ и перевелъ классическія книги, по коимъ и всѣ кадеты до 1805 года обучались; а нѣкоторыя его книги и до нынѣ во флотѣ употребляются, какъ напримѣръ его: «Собраніе астрономическихъ таблицъ, нужнѣйшихъ для мореплаванія, съ присовокупленіемъ разныхъ примѣчаній».

Авторъ же «Исторіи Морскаго Корпуса», имѣвшій случай ближе ознакомиться съ педагогическою дѣятельностью автора «Письмовника», еще съ большею похвалою отдаетъ ему должное. «Морской Корпусъ — пишетъ онъ — долженъ гордиться Кургановымъ; въ темное время Морской Академіи, онъ умѣлъ пріобрѣсти обширное современное образованіе — и относительно пользы, принесенной корпусу, а черезъ него и флоту, на ряду съ Кургановымъ можетъ стать развѣ только одинъ Гамалѣя»^[7].

По части математическихъ наукъ, Кургановъ написалъ слѣдующія сочиненія:

1) Генеральная Геометрія съ Тригонометріею (Напеч. 1765 г., въ Спб.).

2) Ариѳметика съ начальною Алгеброю. (Напеч. въ первый разъ 1771 г., въ Спб., и потомъ выдержавшая множество изданій).

3) Универсальная Ариѳметика, и т. д. (1777, Спб.), та самая, которая окончательно убила извѣстную ариѳметику Леонтія Магницкаго. Сверхъ Универсальной Ариѳметики, Кургановъ сочинилъ еще другую «Ариѳметику, или числовникъ, содержащій въ себѣ всѣ правила числовной выкладки, случающейся въ общежитіи, въ пользу всякаго учащагося воинскаго, статскаго и купеческаго юношества». (Четвертое изданіе ея было въ 1791 г., Спб.).

4) Сюда же относятся его переводы: Бугерово сочиненіе о навигаціи, содержащее теорію и практику морскаго пути, съ франц. Это была одна изъ полезнѣйшихъ книгъ; она выдержала нѣсколько изданій уже въ началѣ нынѣшняго столѣтія.

5) Переводъ, о которомъ мы упоминали: "Опытъ о теоріи и практикѣ управленія кораблей г-на Вильгета, съ англійскаго. (Напеч. 1774 г., Спб.).

6) Евклидова геометрія. По ней долгое время обучались кадеты въ корпусѣ.

7) Будучи еще воспитанникомъ и занимаясь въ классѣ учителя Вентурини, ученики котораго вообще мало успѣвали, Кургановъ, изучавшій въ то время иностранные языки, къ великому соблазну педанта-учителя, перевелъ съ французскаго на русскій «Элементы геометрическіе», «Физическою астрономію и часть Свѣтильника Морскаго». Учитель не совсѣмъ былъ доволенъ неутомимостью своего ученика, и когда послѣдній приставалъ къ нему съ вопросомъ: что перевести ему еще съ латинскаго языка по части астрономіи, «Ну, замѣтилъ лѣнивый Вентурини: а еще говорятъ, что ученики мои ничего не успѣваютъ!»

Если отнесемъ сюда: «Астрономическія таблицы» и «Книгу о наукѣ военной», то будемъ имѣть довольно полное, кажется, понятіе о всемъ, что перевелъ и написалъ Кургановъ, сверхъ своего знаменитаго «Письмовника». Новиковъ еще упоминаетъ объ «Универсальной россійской грамматикѣ съ седмью присовокупленіями», но сочиненіе это напечатано въ началѣ «Письмовника»; отдѣльнаго изданія мы нигдѣ не встрѣчали.

Краткій обзоръ жизни и трудовъ Курганова — конченъ {Къ сожалѣнію, мы не пользовались ни какими рукописными источниками. О томъ, какъ трудно у насъ добывать ихъ, лучше всего показываетъ слѣдующій случай. Намъ сообщилъ его Н. Я. Прокоповичъ въ то время, когда мы ужь совсѣмъ кончили свою статью о Кургановѣ.

Гоголь разсказывалъ г. Прокоповичу, какъ однажды Пушкинъ почему-то очень заинтересовался Кургановымь и даже хотѣлъ написать его біографію. Съ этой цѣлью Пушкинъ отправился на поиски: распрашивалъ старыхъ литераторовъ, рылся въ прежнихъ журналахъ, сердился и жаловался, но поиски его остались совершенно безуспѣшными, онъ не могъ даже добиться, когда жилъ Кургановъ и гдѣ онъ служилъ. Нельзя не пожалѣть о такой неудачѣ, потому-что мы, вѣроятно, имѣли-бъ одну изъ превосходнѣйшихъ біографій, написанную Пушкинымъ про одного изъ оригинальныхъ людей прежняго времени. Впрочемъ, равнодушіе нашихъ соотечественниковъ ко всякимъ вообще мемуарамъ и рукописнымъ запискамъ такъ велико, что Пушкинъ и въ настоящее время не отыскалъ бы много матеріаловъ…}. Нельзя сказать, чтобы Николай Гавриловичъ могъ похвалиться особеннымъ счастьемъ; нельзя также сказать, чтобъ его жизнь была разнообразна и радостна въ своемъ теченіи; но эта жизнь пройдена имъ твердо, полезно и честно. Старикъ умѣлъ пренебрегать житейскими неудачами; въ своемъ смѣшномъ плащѣ, онъ ни передъ кѣмъ не гнулъ униженно шеи; выбившись изъ простаго сословія, одолженный всѣми успѣхами самому себѣ, онъ былъ гордъ, независимъ и жостокъ въ выраженіяхъ. Судьба не слишкомъ жаловала умнаго и почтеннаго старика и даже въ родномъ своемъ сынѣ, Петрѣ Николаевичѣ, онъ мало видѣлъ утѣшенія. Товарищъ адмирала Рикорда, сынъ Курганова, получившій отъ отца отличное образованіе, предавался самой жалкой страсти — пьянству^[8]. Вотъ что разсказываетъ объ этомъ авторъ біографіи Рикорда, г. Мельницкій:

«Однажды остановился у Рикорда и Коростовцева пріѣхавшій изъ Кронштадта, отставной капитанъ-лейтенантъ Петръ Николаевичъ Кургановъ (сынъ инспектора Николая Гавриловича Курганова), человѣкъ образованный, но имѣвшій пагубную страсть… Петръ Кургановъ служилъ во флотѣ лейтенантомъ и, выйдя въ отставку, жилъ въ Кронштадтѣ, въ домикѣ, оставшемся послѣ отца, вмѣстѣ съ его сочиненіями; продавая ихъ, Петръ Николаевичъ кое какъ существовалъ, пока не были распроданы всѣ экземпляры. Въ то время учреждался Харьковскій университетъ; устройство этого заведенія поручено было графу Потоцкому. Петръ Николаевичъ, посвятивши графу посмертныя сочиненія своего отца^[9], просилъ графа о мѣстѣ для себя. Графъ обѣщалъ опредѣлить его помощникомъ инспектора въ университетъ. Пріѣхавъ въ Петербургъ съ тѣмъ, чтобъ явиться къ графу, Кургановъ предался своей страсти и забылъ о своемъ благодѣтелѣ. Напрасно Рикордъ и Коростовцевъ увѣщевали своего гостя образумиться и скорѣе явиться къ графу, представляя всѣ непріятныя послѣдствія такой медленности. Видя, что слова ихъ безполезны, они прибѣгли къ обману: достали богатую ливрею и, нарядивъ въ нее одного изъ офицерскихъ деньщиковъ, приказали ему явиться къ Курганову и сказать, что графъ Потоцкій прислалъ за нимъ. Кургановъ струсилъ и сказался больнымъ. Тогда Рикордъ и Коростовцевъ, упросили одного изъ офицеровь одѣться въ длинополый докторскій сюртукъ и выдать себя за доктора-нѣмца, будто бы присланнаго отъ графа къ Курганову, лечить его. Офицеръ прекрасно исполнивъ свою роль: коверкалъ русскій языкъ, посадилъ Курганова на діету, запретилъ вино и за исполненіемъ своихъ предписаній наблюдалъ строго.» (Петръ Кургановъ, не много спустя послѣ этого насильственнаго излеченія, получилъ обѣщанное мѣсто, но скоро умеръ).

Передавъ, по возможности, все, что болѣе или менѣе относилось до Курганова, — перейдемъ теперь къ его «Письмовнику», въ одно и тоже время шутливому и забавному, дѣльному и серьозному. Книга эта, право, одна изъ оригинальныхъ въ старой, ужь отжившей литературѣ прежняго времени.

Въ первый разъ «Письмовникъ» былъ изданъ, какъ мы ужь замѣтили, въ 1769 году. Время появленія его совпадаетъ съ тою эпохою въ жизни Курганова, когда онъ выдержалъ блистательный экзаменъ въ Академіи Наукъ и получилъ званіе профессора. Вѣроятно, это было самое счастливое время для Курганова; нѣсколько времени спустя, онъ издалъ первую книжку своего «Письмовника.»

«Письмовникъ» не можетъ жаловаться на сухой пріемъ русской публики: онъ выдержалъ болѣе восемнадцати изданіи, онъ былъ свидѣтелемъ, какъ пали изданія, возникшія съ нимъ въ одно время. «Письмовникъ» былъ въ такомъ ходу, въ прежнее время, что сынъ Курганова долгое время продавалъ его и сдѣлалъ нѣсколько изданій; многія учебныя заведенія выписывали «Письмовникъ», особенно для курса русской словесности. Въ этомъ случаѣ осторожное начальство поступало такъ: вырывало изъ книги учебный курсъ и особо его переплетало, а ocтальныя присовокупленія и повѣсти «Письмовника» давало читать только взрослымъ воспитанникамъ.

Съ прекращеніемъ «Живописца» — новиковскаго, богатаго и обильнаго сатирою, остался одинъ «Письмовникъ», который отчасти поддерживалъ прежнее сатирическое направленіе. Періодическія же изданія Новикова, возникшія послѣ «Живописца», какъ-то: его «Утренній Свѣтъ», «Вечерняя заря», «Покоящійся Трудолюбецъ», ничего не имѣли общаго съ прежнимъ направленіемъ; даже трудно вѣрить, что эти изданія того же Новикова, блестящаго и сатирическаго: такъ сухи, вялы и риторичны они.

Прежнее направленіе, широко рисующее картины современныхъ нравовъ, казнившее упорное невѣжество, легкомысленную привязанность ко всему иностранному, съ прекращеніемъ «Трутня» и «Живописца», исчезло. Потомство «Всякой Всячины» Козицкаго съ быстротой неслыханной прекратило свое молодое, недолговѣчное существованіе. Спрашивается, чѣмъ объяснилъ такое скорое прекращеніе періодическихъ журналовъ, возникшихъ въ 1769 году? Намъ кажется, что причины этого были, главнѣйшимъ образомъ, слѣдующія: во-первыхъ, наша публика имѣла тогда особенное воззрѣніе на литературу: она смотрѣла на нее болѣе какъ на забаву, чѣмъ на серьозное занятіе; во-вторыхъ, многіе журналы возникли чисто случайно, какъ напр. «Поденщина» Василія Тузова, не имѣвшая ни сотрудниковъ, ни своего взгляда на литературу и общество, ни матеріальныхъ средствъ, а единственно явившаяся изъ подражанія другимъ журналамъ. «Поденщина» прямо и откровенно изъясняетъ причину своего появленія. "Пользуясь блаженствомъ настоящаго времени, въ которомъ, между безчисленными для благополучныхъ Россіянъ выгодами, изданіе каждому въ печать трудовъ своихъ безпрепятственно дозволяется, предпринялъ я издавать гражданству сіи листочки^[10].» Но увлекаясь одною лишь безпрепятственностью печатанія, журналъ, не имѣвшій ничего фундаментальнаго въ своей основѣ, мгновенно палъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, подписчики не покупали изданій: обыкновенно подписывался одинъ человѣкъ, а двадцать брали у него на прочтеніе. На этотъ дурной обычай, такъ много повредившій развитію нашей книжной торговли, есть множество жалобъ и намековъ въ старыхъ журналахъ. Въ одномъ изъ нихъ сказано прямо, что еженедѣльный нумеръ выписывалъ обыкновенно какой-нибудь великій охотникъ до чтенія, а читали его всѣ: приказный, солдатъ, щеголиха, пріѣзжій помѣщикъ, лавочникъ и т. д. Если Новиковъ, человѣкъ съ авторитетомъ и связями, говорилъ, что его «Трутень, съ превеликой печали по кончинѣ своихъ современниковъ (изданій) и самъ умираетъ»^[11], что-же оставалось дѣлать другимъ журналистамъ? Весьма понятна печальная катастрофа, постигшая журналы, послѣ словъ Новикова, засвидѣтельствовавшаго это событіе такъ: «надлежитъ замѣтить, что поколѣніе еженедѣльныхъ 1769 года сочиненій съ нимъ (Трутнемъ) пресѣкается. Противъ желанія моего, читатели, я съ вами разлучаюсь; обстоятельства мои и ваша обыкновенная жадность къ новостямъ, а послѣ того отвращеніе, тому причиною. Въ минувшемъ и настоящемъ годахъ, издалъ я во удовольствіе ваше, а можетъ быть и ко умноженію скуки, ровно 52 листа, а теперь издаю 53-й и послѣдній: въ немъ-то я прощаюсь съ вами и на всегда разлучаюсь.» Хотя Новиковъ очень остроумно и и весело шутитъ по случаю этой разлуки, но послѣднія слова его раставанія (довольно объемистаго по числу страницъ) отзываются невольной грустью: «Прощайте, неблагодарные читатели, я не скажу больше ни слова.»

Впрочемъ, для того чтобъ вполнѣ изслѣдовать причину быстраго наплыва и еще болѣе быстраго исчезновенія изданій 1769 года, необходимо указать еще на одно важное обстоятельство.

Крупная и сильная сатира, направленная на современныя нравы, очень была не по вкусу тогдашней публикѣ. Но всѣ знали, что сама Императрица Екатерина II писала сатирическія вещи и поощряла другихъ на этомъ поприщѣ; вотъ почему многіе терпѣли насмѣшливость и колкость журналовъ. Не желая отстать отъ Императрицы и высшаго общества, затаивъ злобу, даже старались смѣяться, увѣряя, что подобное направленіе, поощряемое Государынею, благодѣтельно для общества русскаго. Но что дѣлалось въ душѣ подобныхъ господъ, это, какъ нельзя болѣе, характеризуетъ знаменитое письмо Новикова, напечатанное въ его журналѣ. Онъ шутя разсказывалъ, что будто-бы получилъ это посланіе съ почтоваго двора, изъ сельца Краденова, отъ какого-то доброжелателя Ермолая, который пишетъ ему, между прочимъ, слѣдующее: «Слушай-ка, братъ, Живописецъ! на шутку что-ли я тебѣ достался? Не на такова ты наскочилъ. Развѣ ты еще не знаешь приказныхъ, такъ отвѣдай, потягайся. Вѣдомо тебѣ буди, что какъ скоро пріѣду я въ Петербургъ, то подамъ на тебя челобитье въ безчестьѣ. Знаешь ли ты, молокососъ, что я имѣю патентъ, которымъ повелѣвается признавать меня и почитать за добраго, вѣрнаго и честнаго титулярнаго совѣтника? А ты, забывъ законы духовные и гражданскіе, осмѣлился назвать меня яко бы воромъ. Чѣмъ ты это докажешь? Я хотя и отрѣшенъ отъ дѣлъ однакожъ не за воровство, а за взятки; а взятки не что иное, какъ акциденція. Воръ тотъ, который грабитъ на проѣзжей дорогѣ, а я биралъ взятки у себя въ домѣ, а дѣла вершилъ въ судебномъ мѣстѣ. А къ тому-же, я никого до смерти не убилъ. Глупой человѣкъ! да это и указами за воровство не почитается, а называется похищеніемъ казеннаго интереса, — понимаешь ли ты, что и вѣрить этому не хотятъ, что есть безсовѣстные судьи, безчеловѣчные помѣщики, безразсудные отцы, безчестные сосѣди и грабители управители. Чтожь ты изъ пустаго въ порожнее переливаешь? — ну, братъ, маляръ, образумился ли ты? Послушай: хотя ты меня и обидѣлъ, однакожь, я суда съ тобою заводить не хочу, если ты раздѣлаешься со мною порядкомъ и такъ, какъ водится между честными людьми. Сдѣлаемъ мировую: заплати только мнѣ, да женѣ моей безчестье, что надлежитъ по законамъ; а буде не такъ, то по суду взыщу съ тебя все до копѣйки. Мнѣ заплатишь безчестье по моему чину, женѣ моей въ двое, тремъ сыновьямъ — недорослямъ въ-полы противъ моего жалованья, четыремъ дочерямъ моимъ, дѣвицамъ, въ-четверо каждой; а къ тому времени, авось либо Богъ опростаетъ мою жену и родить дочь, такъ еще и пятой заплатишь. Къ эдакимъ тяжбамъ мнѣ ужъ не привыкать; я многихъ молодчиковъ отдѣлалъ такъ, что однимъ моимъ, жены моей и дочерей безчестьемъ, накопилъ тремъ дочерямъ довольное приданое. Чтожь дѣлать, живучи въ деревнѣ отставному человѣку? чѣмъ нибудь надобно промышлять. Многіе изволятъ умничать, что живучи въ деревнѣ, можно-де разбогатѣть однимъ домостроительствомъ и хорошимъ смотрѣніемъ за хлѣбопашествомъ: да я эдакимъ вракамъ не вѣрю. Хлѣбъ-таки хлѣбомъ, скотина скотиною, а безчестье въ головахъ (на переди). Да полно, что объ этомъ и говорить, на такія глупыя разсужденія нечего смотрѣть: которая десятина земли принесетъ мнѣ столько прибыли, какъ мое безчестье?» А въ заключеніе помѣщикъ сельца Краденова, доброжелатель Ермолай, совѣтуетъ сатирику вспомнить, что брань на вороту не виснетъ. Строки эти несомнѣнно доказываютъ, что одно только просвѣщенное вниманіе Екатерины II и ея великая забота къ искорененію пороковъ своего народа, — удерживали большинство отъ накопившагося презрѣнія и гнѣва къ издателямъ, которые вздумали говорить чуждыя и дикія для ихъ слуха вещи. Но всѣ знали, что Императрица, сама занимаясь литературными сочиненіями, покровительствуетъ писателей, — поэтому самые грубые и закоренѣлые враги правды и просвѣщенія смирялись, но зато такъ мало было сочувствія къ появившимся журналамъ, что они, не имѣя подписчиковъ, пали. Одинъ только «Живописецъ» Новикова, лучшій и благороднѣйшій журналъ прежняго времени, выдержалъ пять изданій, да къ этому еще примкнулъ «Письмовникъ» Курганова, на долю котораго выпало еще болѣе счастья — онъ выдержалъ въ то время восемь изданій. Но прошло еще нѣсколько лѣтъ — и отъ изданій 1769 года не осталось и слѣда, и всѣ они сдѣлались, съ теченіемъ времени, библіографическою рѣдкостью, даже забыты самыя названія ихъ, уцѣлѣлъ только одинъ обломокъ отъ этого знаменитаго года — «Письмовникъ». Все ужь успѣло давно измѣниться, сатира приняла другое направленіе, о прежнихъ дѣятеляхъ и забыли, а «Письмовникъ» все еще являлся въ свѣтъ, перепечатывался и забавлялъ своею наивною ироніею людей другаго поколѣнія. Отъ времени — прежняя его сатира уже сдѣлалась невинной болтовней, но всѣ еще читалась. Въ 1820 году было послѣднее, кажется, его изданіе. Такимъ образомъ, «Письмовникъ» читался уже новою, народившеюся молодою публикою, но по прежнему сохранялъ свой сатирическій элементъ, напоминавшій о падшихъ его товарищахъ-собратахъ. По прежнему онъ сохранялъ литературно-учебную физіономію и не печаталъ, по примѣру другихъ «Письмовниковъ» — а ихъ въ то время было довольно много — не печаталъ формъ дѣловыхъ записокъ, прошеній, служебныхъ писемъ, аттестатовъ прислугѣ и т. д. Онъ этимъ не занимался и предоставлялъ другимъ^[12].

Справедливость требуетъ сказать, что кургановскій «Письмовникъ» вовсе не случайно удержался на хвостѣ прежнихъ журналовъ. Помимо учебныхъ достоинствъ, его сатира гораздо сильнѣе и понятнѣе, чѣмъ напримѣръ, сатира современной ему «Поденщины», или же журналовъ поэта Рубана, какъ напримѣръ, его «Ни то ни сіо», которое не имѣло никакого опредѣленнаго характера и скоро пало, не смотря на дешевизну изданія и заманчивое для современниковъ:

«Всякъ, кто пожалуетъ безъ денежки алтынъ,

Тому вы То ни Сіо дадутъ листокъ одинъ.»

Исключая довольно сносныхъ переводовъ съ иностранныхъ языковъ, вы не найдете въ этомъ журналѣ, имѣвшемъ претензію на сатирическое изданіе, ни одного умнаго и мѣткаго наблюденія надъ нравами, ни одной характерной насмѣшки. «Письмовникъ» же вовсе не имѣлъ никакихъ претензій на сатиру, но давалъ ее гораздо болѣе многихъ періодическихъ листковъ, выключая, разумѣется, журналовъ новиковскихъ, первой половины его журнальной дѣятельности, когда онъ не издавалъ еще своего «Утренняго Свѣта» (1782 г.) и «Покоящагося Трудолюбца» (1784 года), которые имѣли мало успѣха въ публикѣ.

Новиковъ былъ свидѣтелемъ огромнаго успѣха кургановскаго «Письмовника»: «Письмовникъ» этотъ гораздо больше нравился публикѣ, чѣмъ «Покоящійся Трудолюбецъ» его, Новикова, извѣстнаго журналиста, литератора и притомъ замѣчательнаго русскаго человѣка.

Когда Новиковъ, во вторую половину своей дѣятельности, измѣнивъ прежнее направленіе, уклонился отъ своей общественной сатиры, мастерски задѣвавшей и рисовавшей картины современнаго состоянія общества — онъ не встрѣтилъ ни слова одобренія. Кромѣ равнодушія и холодности публики, онъ самъ былъ свидѣтелемъ, съ какою жадностію перечитывались его прежнія лучшія изданія. Общество живѣе и благодарнѣе отзывалось на его практическія горячія замѣтки, чѣмъ на отвлеченныя умозрѣнія. Обществу нѣкогда думать объ отвлеченностяхъ, когда оно еще молодо, развивается и хочетъ побольше захватить жизненныхъ силъ. Въ то время, блестящее и дѣятельное екатерининское время, это общество росло и развивалось среди пировъ и веселій, среди фейерверочныхъ огней и громкихъ фразъ. Жизненно и симпатично торжествовало оно побѣды нашихъ даровитыхъ вождей, горячо и шумно привѣтствовало всѣ внутреннія улучшенія и преобразованія Императрицы. Какая-нибудь высокопарно-натянутая ода, — имѣла тогда свой разумный, историческій смыслъ, и общество было право, отворачиваясь отъ всего, что только не носило на себѣ признака ближайшихъ ему интересовъ. Самъ Новиковъ, въ лучшую пору своей литературной дѣятельности, сатирически отзывался о литературномъ бездѣльи, сознавая, что когда дѣло идетъ объ общественныхъ улучшеніяхъ, тогда смѣшно и жалко переливать изъ пустаго въ порожнее. «Мнѣ еще встрѣчается писатель» — говоритъ онъ своимъ довольно изящнымъ и сатирическимъ языкомъ — «онъ сочиняетъ пастушескія сочиненія, и на нѣжной своей лирѣ воспѣваетъ златой вѣкъ. Говоритъ, что у городскихъ жителей нравы развращены, пороки царствуютъ, все отравлено ядомъ; что добродѣтель и блаженство бѣгаютъ отъ городовъ и живутъ въ прекрасныхъ долинахъ, насажденныхъ благоуханными деревьями, испещренныхъ различными наилучшими цвѣтами, орошенныхъ источниками, протекающихъ кристалловыми водами, которые тихо переливаясь по мелкимъ прозрачнымъ камушкамъ, восхитительный производятъ шумъ. Блаженство въ видѣ пастуха сидитъ при источникѣ, прикрытомъ отъ солнечныхъ лучей густою тѣнью того дуба, который слишкомъ три тысячи лѣтъ зеленымъ одѣвается листвіемъ. Пастухъ, на нѣжной свирѣли, воспѣваетъ свою любовь: вокругъ его лѣтаютъ зефиры, и тихимъ дыханіемъ пріятное производятъ ему прохлажденіе. Невинность въ видахъ поднебесныхъ птицъ, совокупляетъ пріятное свое пѣніе съ пастушескою свирѣлью, и вся природа во успокоеніи сему пріятному внимаетъ согласію. Сама Добродѣтель, въ видѣ прелестной пастушки, одѣтая въ бѣломъ платьѣ и увѣнчанная цвѣтами, тихонько подкрадывается; вдругъ передъ нимъ показывается пастухъ; кидаетъ свирѣль, бросается въ объятія… Господинъ авторъ восхищается, что двумъ смертнымъ такое могъ дать блаженство! Творецъ сего блаженства, хотя и знаетъ всю цѣну завидныя сея жизни, однакожь живетъ въ городѣ, въ суетахъ сего міра; а сіе, какъ сказываютъ, дѣлаетъ онъ ради двухъ причинъ: первое что въ нашихъ долинахъ зимою много бываетъ снѣгу, а второе, что ежели бы онъ туда переселился, то городскіе жители совсѣмъ бы (безъ него) позабыли блаженство сея жизни. Бѣдный авторъ, ты другихъ и себя обманываешь^[13].»

Дѣйствительно, время было тогда такое, что всякая сантиментальность и идилія казалась жалка и оскорбительна для мыслящаго современника. Каждый пишущій спѣшилъ принести посильную лепту на дѣло общественнаго служенія. Вотъ почему возникли, вѣроятно, и тѣ журналы, о которыхъ мы упоминали, съ одинаковымъ направленіемъ. Но многіе изъ нихъ оказались несостоятельными, многіе, не оставивъ ни одного серьознаго слѣда, исчезли съ быстротой неслыханной.

Историческая судьба «Письмовника» совершенно другаго рода, чѣмъ его сверстниковъ: особнякомъ онъ десжался въ самое кипучее время старо журналистики и, такимъ же особнякомъ, пошелъ по другой дорогѣ, не стѣсняя себя ни выходомъ, ни срочною работою періодическихъ изданій. Много общаго въ его судьбѣ съ судьбою извѣстнаго сочиненія Мартына Задеки. Подобно «главѣ халдѣйскихъ мудрецовъ», Мартыну Задекѣ, кургановскій «Письмовникъ» обошелъ всѣ уголки тогдашней грамотной Россіи. Разница между ними та, что «Снотолкователь» Задеки, который явился гораздо позже, болѣе всего пришелся по вкусу скучающимъ барынямъ и мечтающимъ въ глуши русскимъ барышнямъ. О многихъ дѣвицахъ прежняго времяни и о ихъ любимцѣ, стошести лѣтнемъ славномъ швейцарскомъ старцѣ, Задекѣ, — какъ писали издатели — можно было смѣло сказать то, что отнесъ, впослѣдствіи, Пушкинъ къ своей героинѣ:

Сіе глубокое творенье

Завезъ кочующій купецъ

Однажды къ нимъ въ уединенье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мартынъ Задека сталъ потомъ

Любимецъ Тани… Онъ отрады

Во всѣхъ печаляхъ ей даритъ

И безотлучно съ нею спитъ" —

тогда, какъ кургановскій «Письмовникъ», тоже развозимый кочующими купцами, прежде блуждавшій по Россіи одинъ, потомъ вмѣстѣ съ Задекою — привлекалъ къ себѣ не одинъ прекрасный полъ, но самую разнохарактерную публику. И дѣйствительно, «Письмовникъ» этотъ имѣлъ много притягательныхъ жилокъ: юношей онъ поучалъ стихосложенію, поэзіи и грамматикѣ ; взрослымъ — разсказывалъ курьёзныя повѣсти и произшествія; людямъ солиднымъ говорилъ о геральдикѣ, кораблеплаваніи, о мифологіи и философіи. Въ одно и тоже время, онъ печаталъ сладенькіе мадригалы и жосткія изрѣченія о женщинахъ и бракѣ, отъ которыхъ многіе приходили въ ужасъ; предлагалъ русскія пословицы и разсужденія о страшномъ судѣ, философію Сенеки и стихи «На великолѣпное зданіе Исакіевской церкви», нравоучительныя сентенціи Эпиктета и двусмысленные анекдоты, веселыя шуточки про любовнаго амура и весьма дѣльныя размышленія о физикѣ, толковалъ сколько прошло уже времени отъ сотворенія міра по греческому лѣтосчисленію, а черезъ страницу, весьма серьозно отмѣчалъ: съ такого-то именно года кавалеръ Иванъ Логиновичъ Кутузовъ служитъ директоромъ при корпусѣ и т. д., и т. д. Многіе изъ его современниковъ, надѣвъ очки, съ важностью старались запомнить, когда жилъ царь Немвродъ, въ какомъ году случилось паденіе Римской Имперіи, а болѣе пристрастные къ остроумію Курганова, были убѣждены, что лукавый авторъ единственно написалъ о пользѣ хронологіи для того только, чтобъ имѣть случай сказать, что г-нъ кавалеръ Иванъ Логиновичъ Кутузовъ съ такого-то году ломаетъ важныя дѣла.

Теперь, конечно, все это уже потеряло свою прежнюю свѣжесть и соль, но въ старину были такіе ревностные охотники и искусники угадываютъ пущенныя Кургановымъ стрѣлы, что нерѣдко видѣли остроуміе тамъ, гдѣ его вовсе не было. Какъ бы то ни было, это доказываетъ то, какою популярностью пользовалось остроуміе Курганова: видно онъ умѣлъ много сказать своимъ современникамъ такого, что было имъ по душѣ. Для насъ, за отдаленностью времени, его сатира утратила уже свою цѣнность.

Полное заглавіе этой знаменитой книги слѣдующее: «Письмовникъ, содержащій въ себѣ науку Россійскаго языка со многимъ присовокупленіемъ разнаго учебнаго и полезно-забавнаго вещесловія», съ эпиграфомъ, подстрекающимъ любопытство:

Духовный ли, мирской ли ты? прилежно все читай:

Все найдешь здѣсь, тотъ и другой, но разумѣть смѣкай.

И вотъ Кургановъ, иронически раскланявшись съ своимъ читателемъ, начинаетъ такъ:

"Читатель благочестивый, Добрый человѣкъ!

Писатели не тщеславіемъ, но добродѣтелью побужденные, имѣютъ по возможности упражняться въ полезныхъ дѣлахъ и отечеству своему жертвовать плодами оныхъ. По сему, посвящая вашему благоразумію трудъ свой въ знакъ своего усердія, издаетъ въ свѣтъ книгу сію: за счастіе себѣ почитаетъ, если онъ вамъ, какъ любителямъ словесныхъ наукъ, и всѣмъ нашимъ одноземцамъ между прочемъ и сею маловажностью услужить можетъ. Главное его намѣреніе и желаніе стоитъ въ томъ, чтобъ вы сею благопріятно пользовались.

Доброродный господинъ!

Нашему благонравію

Доброжелатель H. K."

Такой приступъ, полупочтительный, полунасмѣшливый, заставляетъ читателя ожидать, чего-нибудь курьезнаго. Ни чуть не бывало: Кургановъ, прежде всего, принимаетъ строгое выраженіе лица и начинаетъ говорить читателю…. о чемъ бы вы думали? о русской азбукѣ, о складахъ, потомъ о грамматикѣ вообще, словно смѣется надъ своимъ читателемъ и плохо вѣритъ въ его грамотность. Видно, онъ вполнѣ раздѣлялъ мысль Ломоносова: «тупа ораторія, косноязычна поэзія, неосновательна философія, сомнительна юриспруденція безъ грамматики», — поэтому, онъ съ жаромъ начинаетъ толковать о произведеніи словъ, объ именахъ существительныхъ, о свойствахъ глагола вообще, о сочиненіи словъ и рѣчей, о правописаніи, о знакахъ препинанія и т. д. Такъ и слышишь, кажется, его строгій и ровный голосъ: «писать столпъ, столпецъ, столповый, а не столбъ».^[14] Видишь даже его педагогическое оживленіе, когда онъ, по случаю употребленія знака восклицанія, громко и сатирически кричитъ:

«О , вы окамененныя сердца, не имѣющія ни малаго о себѣ сожалѣнія!»^[15]

И съ тѣмъ же жаромъ, по случаю примѣровъ вопрошенія и восклицанія, твердитъ:

«Доколѣ терпѣть? о чудное провосудіе!

О пища ты червей! о прахъ и пыль презрѣнный!

О ночь, о суета! зачѣмъ ты такъ надменный?» (*)

*) Ibid.

Дѣльностью отличаются его грамматическія опредѣленія, сатирой и блескомъ нѣкоторые примѣры. Такъ, опредѣливъ, напримѣръ, значеніе знака двоеточія, «отдѣляющаго» — по его прекрасному выраженію — «часть рѣчи, которая имѣетъ полный разумъ сама въ себѣ, но однако оставляетъ мысль въ сомнѣніи и ожиданіи знать то, что еще слѣдуетъ» — онъ приводитъ слѣдующіе примѣры:

«На всѣхъ вопросы не отвѣтствую: всякой глупецъ больше можетъ спрашивать, нежели премудрой отвѣтствовать.»

«Рѣдко игра кончится, чтобъ обѣ стороны были довольны: и въ такомъ-то состояніи видимъ множество дѣлъ въ свѣтѣ, что когда одинъ смѣется, то другой плачетъ».

«Душа приказнаго заросла крапивой: одни колючки свидѣтельствуютъ о его поносной живучести.»

По случаю употребленія частицы де, онъ приводитъ слѣдующій примѣръ: "нѣкто кандидатъ говорилъ полу-русски такъ: служилъ де я сорокъ лѣтъ, а капиталу нѣтъ, и я де о томъ юристовъ просилъ, но они де хотя и не азардируютъ (не дерзаютъ) нынѣ на акциденцію (на взятку), точію де по новомодной поведенціи очень политично «завтракнятъ», то-есть кормятъ завтраками — бѣднякъ на подъячество намекалъ, да ни кто въ толкъ не взялъ. «А въ просторѣчіи вмѣсто той частицы де» — продолжаетъ онъ — «употребляютъ какое-то рѣченіе дискать: я дискать туда ходилъ, да ничего не получилъ; до Бога дискать высоко, а до Царя далеко. — Еще употребляется частица де — говоритъ онъ — въ крѣпостныхъ выпискахъ, въ допросахъ и въ прочихъ симъ подобныхъ приказныхъ дѣлахъ третьимъ лицомъ. Напр.: Сидоръ въ допросѣ показалъ, что пришедъ къ нему Карпъ говорилъ такую небылицу; это де зело обидно, что де у нихъ, маломощныхъ, постой всегда, у иныхъ иногда, а у многихъ ни когда; а тому де причиною»…^[16]. Тутъ небылица Сидора прекращается точками.

Не правы ли были современники Курганова, считая его замысловатымъ остроумцемъ, когда онъ, даже въ серьозныхъ и научныхъ вещахъ, умѣлъ сохранить оживленіе и даже иронію? Читатель учился и смѣялся вмѣстѣ и, безъ сомнѣнія, въ головѣ его незамѣтно удерживалась грамматика Курганова, облегченная такими игривыми примѣрами. Публику интересовало то обстоятельство, что въ грамматикѣ Курганова, основательной и систематической въ изложеніи, попадались мѣста, мало чѣмъ уступавшія своей ироніей нѣкоторымъ тогдашнимъ сатирическимъ журналамъ. По случаю объясненія, напримѣръ, какихъ-нибудь условныхъ и противительныхъ союзовъ, читатель невольно вспоминалъ его наивно-серьозные примѣры: "Какъ стану я смотрѣть на всѣ людскія рѣчи, то буду принужденъ осла взвалить на плечи, " или же: «Императоръ Максимиліанъ, говаривалъ, что онъ можетъ въ одинъ день сдѣлать сто дворянъ, но ни во сто лѣтъ одного премудраго человѣка»^[17].

Этотъ оригинальный грамматикъ хорошо также знаетъ натуру и слабости русскаго человѣка и не пропускаетъ удобнаго случая неожиданно кольнуть его. Такъ, говоря, что цѣну изображаетъ дательный падежъ съ предлогами по и въ, онъ поясняетъ это такимъ примѣромъ: «Французская (водка) дорога, по девяти гривенъ штофъ, а сивухи или псинухи многимъ сносно въ три рубли ведро!» Онъ хорошо знаетъ въ какихъ именно случаяхъ болѣе всего спотыкается въ орѳографіи русскій человѣкъ, поэтому строго говоритъ: «Равно какъ малороссіяне въ различеніи буквъ ы отъ и ошибаются, такъ мои великороссіяне не малую трудность находятъ въ распознаніи буквы ѣ отъ е. Для сихъ предлагаю правило» (тутъ слѣдуетъ облегчительный способъ употребленія буквы ѣ). «Въ словахъ же, съ греческаго языка взятыхъ — продолжаетъ онъ тѣмъ же тономъ — писать ѳ; напротивъ того: Маѳильда, вмѣсто Матильда, Каѳарина, вмѣсто Екатерина писать непристойно.»

Затѣмъ, поучивши хорошенько своего читателя, онъ обращается къ нему съ увѣщательнымъ заключеніемъ и хотя не безъ лукавства говоритъ, что «о пользѣ, силѣ же и дѣйствіи потребнаго сего грамматическаго знанія, моимъ просторѣчіемъ и тупою тростію повторять почитаю за излишнее дѣло», однако — тутъ же совѣтуетъ пройдти «Краткую россійскую грамматику, изданную для народныхъ училищъ Россійской Имперій по Высочайшему повелѣнію царствующей Императрицы Екатерины II, въ С.-Петербургѣ; цѣна оной — замѣчаетъ онъ — безъ переплета 10 коп.» (Онъ нарочно выставляетъ дешевую цѣну, какъ бы желая пристыдить современниковъ, остававшихся равнодушными къ благой цѣли Императрицы, велѣвшей продавать изданную грамматику какъ можно дешевле). Въ своемъ увѣщательномъ заключеніи, Кургановъ не безъ насмѣшки говоритъ что «читателей надобно раздѣлять на два рода: одни, кои учились прилежно правописанію, или чтеніемъ лучшихъ писателей пріобрѣли довольное знаніе; другіе, кои по худымъ примѣрамъ и по закоренѣлой къ неправому письму привычкѣ пишутъ безразсудно, каковые суть неученые подъячіе.» Съ благородствомъ и горячностію онъ увѣщеваетъ чадолюбивыхъ родителей и наставниковъ обращать вниманіе на дѣтей и не забывать, «что молодыхъ людей нѣжные нравы, всюду гибкія страсти и мягкія ихъ и воску подобныя мысли добрымъ воспитаніемъ только управляются.»

Въ заключеніе, извинившись въ томъ, что онъ, по неимѣнію свободнаго времени, не успѣлъ еще заключалъ написать Письмовника, который бы въ себѣ разныя письма, прошенія, одобренія, росписки, отпуски, письменный видъ крѣпостнымъ людямъ, приказъ старостѣ и т. д., — онъ вдругъ перемѣняетъ тонъ. Желая изгладить впечатлѣніе учебной морали, онъ налетаетъ съ другой стороны на своего читателя: видитъ его соскучившую физіономію и, совершенно неожиданно, предлагаетъ ему цѣлый рядъ пословицъ и поговорокъ:

«Аза въ глаза не знаетъ; и по рылу знать, что не простыхъ свиней; дары и мудреныхъ ослѣпляютъ; быть такъ, коль помѣтилъ дьякъ; черенъ макъ, да бояры ѣдять», и т. д., и т. д. Все это такъ и хлещетъ и пестритъ въ глаза читателю, наткнувшемуся, неизвѣстно почему, вмѣсто грамматики на поговорки. Читатель начинаетъ по немногу улыбаться; онъ даже по временамъ громко хохочетъ и удивляется уму и складу русскаго мужика, составившаго такое множество великолѣпныхъ пословицъ. Нѣкоторыя, довольно циническія поговорки, бросаютъ его въ неудержный смѣхъ; онъ охотно прощаетъ автору прежнюю мораль; онъ вообще доволенъ имъ и русскимъ человѣкомъ… Но безпощадный Кургановъ, написавъ предпослѣднюю пословицу: «юнъ съ игрушками да старъ съ подушками», вдругъ предлагаетъ забывшемуся уже читателю «краткія замысловатыя повѣсти.»

Мы остановимся на этихъ повѣстяхъ: онѣ-то больше всего смѣшили и злили современниковъ Курганова и были главною причиною, почему «Письмовникъ» считался на равнѣ съ сатирическими журналами.

Эти «замысловатыя повѣсти» занимаютъ цѣлый отдѣлъ въ «Письмовникѣ»; счетомъ ихъ около 300 разсказовъ, но они по немногу увеличивались и прибавлялись съ каждымъ новымъ изданіемъ. Не ищите въ этихъ повѣстяхъ того, что мы привыкли теперь разумѣть подъ словомъ: повѣсть, въ нихъ нѣтъ ни характеровъ, ни дѣйствія, ни интриги. Это просто коротенькіе, небольшіе анекдотцы, порой наивные и забавные, порой меткіе и злые, подчасъ избитые и плоскіе. Авторъ «Письмовника», конечно, не сочинялъ ихъ; но онъ умѣлъ искусно выбирать и подслушивать ихъ, отъ этого общее впечатлѣніе его анекдотовъ зло, насмѣшливо и умно. Не смотря на пестроту, въ нихъ столько замѣтной антипатіи ко всякой низости, взяточничеству, суевѣрію и ханжеству, что это давало имъ смыслъ и физіономію чего-то цѣльнаго и сатирическаго. Здѣсь заключалось существенное родство «Письмовника» съ періодическими изданіями, явившимися въ одно съ нимъ время. Но «Письмовникъ» шелъ къ той же цѣли другимъ путемъ. Не нападая прямо на современниковъ, онъ, въ тоже время, не щадилъ ни кого: ни молоденькихъ и пригожихъ барынь, ни глупыхъ риѳмачей, ни скверныхъ судей и стряпчихъ; педантовъ, пасторовъ, недостойныхъ своего сана, гадкихъ эгоистовъ и скупцовъ, развратныхъ женъ, рогоносцевъ мужей, придворныхъ льстецовъ, спѣсивыхъ породою и крѣпколобыхъ головою особъ, пустыхъ дураковъ и прислужниковъ, — онъ съ лукавой наивностью добродушнаго младенца гладитъ противъ шерсти. Авторъ нигдѣ не говоритъ отъ своего лица и только изрѣдка вынырнетъ наружу его жосткое, но доброе лицо и онъ тутъ же снова спрячется; задѣнетъ какой-нибудь современный порокъ и отнесетъ это къ странѣ гишпанской, или же взвалитъ на счетъ фантастическаго кавалера Мавриція. Въ этомъ случаѣ авторъ нашъ долго не разсуждаетъ и ему ни почемъ заставить польскаго шляхтича бесѣдовать съ Цицерономъ, а Тимона Аѳинскаго заставить идти объ-руку съ русскимъ воеводою. Своеобразная оригинальность, неразлучная съ Кургановымъ, замѣтная даже въ его курсѣ русской словесности, не оставляетъ его и здѣсь.

Перечитывая "краткія замысловатыя повѣсти, " набросанныя безъ всякой системы и плана, нельзя не замѣтить, что авторъ «Письмовника», нападая на все дурное и нелѣпое, въ особенности не даетъ покою сквернымъ судьямъ и суевѣрнымъ ханжамъ. Вотъ, напримѣръ, что онъ разсказываетъ въ одной изъ своихъ повѣстей:

«Нѣмецъ просилъ своего пастора о наставленіи, какую читать молитву по утру, вставая съ постели? Онъ ему на то: говори, владыко Господи сохрани меня отъ безсовѣстнаго подъячего, отъ откупщика, отъ лекарей и аптеки, а пуще всего отъ стряпчихъ.»

Въ другомъ мѣстѣ онъ пишетъ слѣдующее:

«Одинъ стихотворецъ суевѣру, укоряющему его въ изувѣрствѣ, сказалъ такъ:

Пожалуй, не зови меня безвѣрнымъ болѣ,

Зато, что къ вѣрѣ я не причитаю вракъ.

Я вѣрю Божеству, покоренъ Вышней водѣ,

И вѣрю я еще тому, что ты дуракъ.

Преподлый суевѣръ отъ разума бѣжитъ,

И вѣритъ онъ тому, чему не надлежитъ;

Кто вздору всякому старается повѣрить,

Стремится предъ самимъ онъ Богомъ лицемѣрить.»

Вотъ еще одна коротенькая повѣстца въ этомъ родѣ:

«Одинъ гишпанскій кавалеръ ханжилъ отмѣнно, мороча добрыхъ людей съ превеликимъ искуствомъ. — А вѣдь кавалеръ благочестивый человѣкъ! воскликнулъ одинъ простакъ.

— Да, возразилъ на то другой: онъ питается однимъ скуднымъ хлѣбомъ, но крадетъ такъ, что можетъ причинить голодъ цѣлой округѣ.»

Но болѣе всего Кургановъ не благоволилъ къ подъячимъ и стряпчимъ, и разсказываетъ объ нихъ множество забавныхъ и злыхъ анекдотовъ:

"Нѣкій судья жаловался на купца президенту въ порицаніи его во взяткахъ. «Плюнь, на него, сказалъ ему предсѣдатель: эти люди по природѣ грубы и невѣжи, они обыкли называть всякую вещь по ея имени.»

Тутъ Кургановъ дѣлаетъ примѣчаніе, что разговаривавшіе взяточники забыли указъ: "ежели кто отважится коснуться лихоимства, взятковъ и подарковь, ко отягченію просителя станетъ утѣснять; таковый нечестивый и неблагодарный и яко заразительный членъ общества, не только изъ числа честныхъ, но изъ человѣчества истребленъ будетъ.ъ

«Судья сказалъ своему челобитчику: я изъ твоего дѣла не вижу ни какой тебѣ пользы. Но тотъ, уразумѣвъ сіи слова, вынулъ изъ своего кармана два червонца и, давъ ихъ судьѣ, молвилъ: такъ вотъ, сударь, я дарю вамъ хорошую пару очковъ.»

"Мужикъ, будучи обиженъ отъ сосѣда, пошелъ къ воеводѣ жаловаться и подарилъ ему кувшинъ молока, а виноватый, снеся поросенка, выкрутился. Тотъ сожалѣя спросилъ: «ахъ! гдѣ-то мое молоко?» Подъячій, открывъ тайну, сказалъ: — выпилъ поросенокъ. «Эка мерзкая скотина, пострѣлило-бы ея горой!»

«Стряпчій и лекарь нѣгдѣ спорились о томъ, кому напередъ идти, и избрали Діогена въ третьи, который тотчасъ въ пользу стряпчаго рѣшилъ: вору надобно идти напередъ, а палачу за нимъ.»

«Подъячій, при допросѣ нѣкоего раскольника, говорилъ: буде у тебя совѣсть такъ велика, какъ твоя борода, такъ сказывай правду! — Государь мой, отвѣчалъ суевѣръ: ежели вы совѣсти бородами измѣряете, то видно вы безсовѣстны, для того что голобороды.»

«Стряпчій, очень гнуснаго виду и весьма курносъ, не могъ почти окончить своимъ чтеніемъ нѣкоего дѣла въ судѣ. Тогда совѣтникъ, имѣющій сановитый носъ, сказалъ: нѣтъ ли у кого очковъ для сего господина? Но онъ не сердясь на то отвѣчалъ: да пожалуйте, государь, уже ссудите меня и вашимъ носомъ.»

«Стряпчій при кончинѣ написалъ въ духовной такъ: всѣ мои пожитки раздѣлить глупымъ, бѣснующимся и сумасброднымъ. Когда же спросили его, для чего онъ обидѣлъ своихъ сродниковъ? Для того, отвѣчалъ: что я отъ такихъ все нажилъ.»

«Подъячій сказалъ одному челобитчику: твой соперникъ дѣло свое перенесъ въ другой приказъ. А тотъ отвѣчалъ: пусть переноситъ хоть въ адъ; мой повѣреной за деньги и туда за нимъ пойдетъ.»

«Нѣкоторый Марокскій министръ недальняго ума, будучи на пирушкѣ, сталъ глумиться толщинѣ своего брюха и, ударяя по немъ, хвалился, что оно много стоило обществу. Тогда нѣкая госпожа на то сказала: гораздо бы было полезнѣе, когда бы такое содержаніе потрачено было для головы сего столповщины.»

«Нѣкто подлаго и нищаго отца сынокъ, женясь на служанкѣ своего командира, вышелъ въ подъячіе и, наживая онымъ ремесломъ лучше, нежели профессорствомъ, со тьму денегъ, — построилъ огромный домъ, какъ слоновей дворъ, и оградилъ его обширнымъ оплотомъ. Нѣкогда онъ показывалъ его своему пріятелю, водя онаго по всѣмъ покоямъ и вдругъ сказалъ: видишь (указывая ему въ окно на полисадникъ) уже три тычники сворованы! — Такъ какъ и весь домъ, отвѣчалъ пріятель.»

«Подъячій, кравшій довольно изрядно, но желая еще болѣе подвостриться въ-томъ доходномъ ремеслѣ, упражнялся обыкновенно симъ способомъ: кралъ собственныя перья, нарочито для того положенныя, въ присутствіи своей жены и семейства, стараясь, чтобъ оные того не замѣтили.»

Мы нарочно дѣлаемъ такъ много выписокъ, чтобъ показать, какимъ образомъ Кургановъ нападалъ на дурныхъ исполнителей закона. О разныхъ лицахъ, онъ разсказывалъ шутливо, но чуть дѣло касалось такъ-называемыхъ подъячихъ, онъ старался изобразить ихъ въ каррикатурѣ какъ-можно болѣе и даже, порой, говорилъ имъ такія сильныя вещи: «Камбизъ, грозный государь и гонитель неправды, приказалъ съ одного своего судьи и любимца содрать съ живаго кожу за взятки и неправосудіе, и покрыть ею стулъ; и пожаловавъ сына того (наказаннаго) въ судьи, велѣлъ ему всегда садиться на томъ стулѣ.» (Подобно Камбизу слѣдуетъ поступать съ нашими подъячими, но прибавить имъ жалованья.)

Впрочемъ, вѣроятно, многіе изъ этихъ стряпчихъ утѣшались тѣмъ, что сатирическій Кургановъ не однихъ ихъ выводилъ на позорище. Онъ кололъ и казнилъ все смѣшное и нелѣпое въ обществѣ:

«Фоннару, прилежащему только къ рюмкамъ да картамъ и величавшемуся своимъ родословіемъ, сказалъ умный дворянинъ: мнѣ кажется ваша генеалогія есть древнѣе, нежели вы думаете и старѣе Адама. — Какъ же такъ? спросилъ простакъ. — Такъ, отвѣчалъ тотъ: понеже многія животныя сотворены до Адама, такъ можетъ быть вы произошли отъ козловъ, либо отъ ословъ.»

«Нѣгдѣ во врачебную должность производили только изъ иностранныхъ, хотя бы они были и не искусны. Такъ нѣкто того мѣста уроженецъ сказалъ своему ослу: о, какъ ты несчастливъ, подъяремникъ мой! Ежели бы ты родился, или бы поучился за моремъ, то бы подлинно былъ и ты у насъ либо докторъ, либо профессоръ.»

«Нѣкто, насмѣхаясь одной госпожѣ, которая величалась должностью и высокорѣчіемъ, сказалъ при ней своему слугѣ: господинъ мой лакей! доложи господину моему кучеру, чтобъ онъ изволилъ господъ моихъ лошадей заложить въ госпожу карету.»

«Двухъ кокетокъ, поссорившихся, спросилъ ихъ знакомецъ: о чемъ вы бранитесь? — О честности! отвѣчали онѣ. — Жаль, что вы ни за что взбѣсились.»

«Глупый пасторъ сказывалъ нѣкогда похвалу одному якобы благочестивому человѣку и, будучи въ великомъ восхищеніи, вопрошалъ съ восклицаніемъ: „какимъ мѣстомъ почту онаго? — гдѣ его поставлю?“ Тогда нѣкто забавникъ соскучась сіе слушать, вздумалъ выйдти изъ церкви, сказавъ ему громко: вотъ я ему оставлю мое мѣсто!»

«Діогенъ, видя отрока, рожденнаго отъ знатной госпожи, который швырялъ ожесточенно камнями въ проходившихъ людей, вскричалъ слушай, дружокъ! берегись, чтобъ тебѣ не зашибить въ народѣ отца своего.»

«Мужикъ, ѣдучи съ возомъ, пустилъ свою лошадь переѣхать грязь, а самъ пошелъ по дорожкѣ; но какъ она тамъ остановилась, то онъ кричалъ: „ну, матушка! ну, другъ! ну, голубка! ну, одёръ, пострѣлъ!“ Но тѣмъ не пронявшись, молвилъ: „помози Боже!“ а самъ, не пособляя, стоитъ на сушѣ. Почти у всѣхъ насъ такое богопризываніе.»

Кургановъ, своимъ особымъ родомъ повѣстей, задѣвалъ за живое многихъ:

«Нѣкоторый воръ сановитой, будучи вопрошенъ признается ли онъ въ томъ, въ чемъ его обвиняютъ, отвѣчалъ: я еще гораздо больше виноватъ, что далъ себя поймать.»

«Нѣкто Чужехватъ добивался въ воеводы, то его пріятели совѣтовали ему, для счастливаго въ томъ успѣху, просить Бога. — Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: я сего весьма опасаюсь, мнѣ надобно, чтобъ онъ о томъ не вѣдалъ.»

«Турецкаго посла посѣтили многія придворныя дамы, чрезмѣрно нарумянены. Тогда онъ, будучи вопрошенъ, которая ему кажется пригожѣе другихъ? отвѣчалъ: сего сказать я не могу, ибо въ живописи неискусенъ.»

— «Нѣкій генералъ, уставшій отъ тяжести орденовъ, хотѣлъ еще выслужиться. — Да чѣмъ вы теперь выслужитесь? вопросили сего старикашку.

— Лбомъ и старостью, отвѣчалъ онъ.»

Эти мелкія, слишкомъ общія черты, не были такими блѣдными и сухими для современниковъ Курганова, какими кажутся они намъ. Тутъ часто попадались намеки. Вотъ, напримѣръ, одинъ анекдотъ, который, какъ гласитъ преданіе, случился съ генераломъ Еропкинымъ, отличавшимся своимъ необузданнымъ пристрастіямъ ко всему военному:

«Нѣкій полководецъ выхвалялъ въ присутствіи своего государя чины военные, и статскіе хулилъ. — Молчи, сказалъ ему царь: знай, что ежели бы статскіе хорошо отправляли свои должности, то мы бы не имѣли нужды въ военныхъ людяхъ.»

Говорятъ, что Екатерина II это самое сказала Еропкину, извѣстному усмирителю волненія, бывшаго во время московской чумы, и «Письмовникъ» подхватилъ слова Императрицы на свои листки. Вотъ еще одинъ анекдотъ, очевидно тоже выхваченный изъ жизни и направленный противъ какого-то откупщика:

"Нѣкій богатый и гнуснообразный откупщикъ, заказалъ себя написать стоящаго въ природной величинѣ, и послѣ того не хотѣлъ заплатить того, что живописецъ требовалъ. Мастеръ сказалъ: «хорошо, сударь, я вашъ образъ возьму къ себѣ.» Сей мужикъ спросилъ: что тебѣ въ немъ? «Мнѣ убытка не будетъ, отвѣчалъ тотъ: когда я придѣлаю къ нему хвостъ, то будетъ портретъ одѣтой обезьяны, или-же положу на немъ желѣзную рѣшетку съ подписью: „подайте бѣдному заключенному“ — то я знаю кому оной продать…»

Желая еще болѣе уколоть этого откупщика, авторъ «Письмовника» прибавляетъ въ-заключеніе своей повѣсти слѣдующіе стихи:

"По смерти откупщикъ, сошедъ въ подземную страну

И ставъ предъ сатану,

Просилъ: «Скажи, мой другъ сердечной,

Не можно ль откупить во адѣ муки вѣчной?

Вспомни, какъ я на свѣтѣ жилъ:

Всемъ сердцемъ я тебѣ и всей душой служилъ!

Пожалуй, дѣдушка, уступи хоть внуку,

Я множилъ цѣну тамъ, а здѣсь умножу муку.»

Перечитывая анекдоты Курганова, очень легко можно замѣтить, что нѣкоторые изъ нихъ носятъ явные слѣды живой раздражительности. Видно, для автора дѣло это было не мертвою буквою. Онъ, кажется, не былъ болтливымъ безъ разбора потѣшникомъ, и его антипатіи къ подъячимъ, стряпчимъ и т. д. слишкомъ замѣтны. Равнодушный, какъ мы видѣли, ко всѣмъ непріятностямъ въ домашней жизни, онъ, видно, не могъ такъ легко остаться тѣмъ же равнодушнымъ философомъ къ невѣжеству и безчестнымъ поступкамъ людей.

Но гдѣ же тѣ веселыя и смѣшныя повѣсти, которыя потѣшали и забавляли современниковъ Курганова и болѣе всего способствовали успѣху его «Письмовника», какъ веселой книгѣ? Ихъ очень много. Нѣкоторыя ихъ нихъ для насъ тѣмъ драгоцѣнны, что рисуютъ вкусы и привычки нашихъ дѣдовъ, строгихъ и важныхъ въ семейной жизни, но очень любившихъ веселыя вольныя словечки, шутки надъ женской любовью, двусмысленные забавные анекдоты. Даже въ «Письмовникѣ» Курганова видишь этихъ добрыхъ стариковъ, важныхъ и чопорныхъ въ серьёзныхъ дѣлахъ, но падкихъ на игривую вольность и нестѣсненность въ частной бесѣдѣ. Конечно, у Курганова только слегка уловленъ тонъ прежней, старой бесѣды; онъ только желаетъ угодить своимъ современникамъ и сорвать у нихъ улыбку. Вотъ нѣсколько изъ этихъ наивныхъ анекдотовъ.

"Сестра, журя своего брата за картежную игру, отъ которой онъ промотался, «когда ты перестанешь играть?» говорила ему. — Тогда, когда ты перестанешь любиться, отвѣчалъ онъ. «О, несчастной! видно тебѣ играть по смерть свою.»

"Одна знатная дѣвица читала любовной романъ и, между прочимъ, попала на нѣжный разговоръ, происходившій долгое время на единѣ у волокиты съ его полюбовницею, кой равно пылали страстію другъ къ другу. «Куды какъ глупо сказано! вскричала она, бросая книгу: на что столько разговоровъ, когда они уже были вмѣстѣ, а притомъ и наединѣ?»

«Престарѣлая вдова, любя одного шляхтича, подарила ему богатую деревню. А другая молодая госпожа, будучи той своя, спорилась съ нимъ о томъ подаркѣ, не по правамъ ему доставшемся. „Государь мой! сказала она въ судѣ: вамъ досталась эта деревня весьма за дешевую цѣну!“ Шляхтичъ ей отвѣчалъ: сударыня, я вамъ ее уступлю, буде вы изволите, за такую жъ цѣну.»

«Спросили одной профессорши, для чего она бездѣтна, имѣя у себя давно молодаго и дороднаго мужа? Отвѣчала она: признаюсь, что мужъ мой искусенъ математики, да не силенъ въ мултипликаціи.»

«Нѣкая княжна, будучи дѣвицею во всю свою жизнь, на преклонномъ своемъ вѣку ослѣпла. Нѣгдѣ нищій слѣпецъ, ее улуча, вскричалъ: милостивая государыня! сжальтесь надъ бѣднымъ человѣкомъ, лишившимся свѣтскихъ веселостей. Она слыша то, спросила у своей рабы: какой это человѣкъ, не евнухъ ли? „Нѣтъ, сударыня, нищій слѣпой.“ — Ахъ, бѣдной человѣкъ! а я думала другое…»

«Дѣвицы, гуляя полемъ, встрѣтились на дорогѣ съ пастухомъ, несущимъ козленка. Тогда одна изъ нихъ подошедъ и любуясь имъ, говорила своимъ подругамъ: посмотрите-ка, сестрицы, какой пригоженькой козленокъ, да и безъ рогъ! — Пастухъ, слыша то, сказалъ: вѣдь онъ, сударыня, еще холостъ…»

«Молодчикъ, женясь незавѣдомо на весьма непостоянной дѣвкѣ и, узнавъ то, всячески старался ее исправить; но усмотря въ томъ худой успѣхъ, жаловался ея отцу, съ тѣмъ, что онъ хочетъ съ нею развестись. Тесть въ утѣшеніе ему сказалъ: должно тебѣ, другъ, потерпѣть, ибо мать ея была такова же и я не могъ также найдти никакова средства, да послѣ на 60-мъ году собою исправилась; и такъ думаю, что и дочь ея въ такихъ лѣтахъ будетъ честною и увѣряю тебя въ томъ быть благонадежну.»

«Нѣкая баба, прегнусной фигуры, спрашивала у своего мужа: кого тебѣ угодно, чтобъ я посѣщала? Онъ на то: другъ мой, кого изволишь, только я отсутствіемъ твоимъ весьма буду доволенъ.»

«Мужикъ весьма слезился и пришелъ въ отчаяніе отъ того, что его жена удавилась на грушѣ въ его огородѣ; тогда сосѣдъ, увидя его въ такой печали, подошедъ къ нему сказалъ тихонько на ухо: какъ тебѣ не стыдно о семъ крушиться, ты бы радовался! дай мнѣ прививочекъ той груши посадить въ моемъ саду, авось либо и у меня будутъ таковые же плоды.»

Однако, пора намъ покончить съ «замысловатыми повѣстями» Курганова. Но чтобъ напомнить о ихъ серьёзной сторонѣ, приведемъ, въ заключеніе, слѣдующую повѣсть:

«Нѣкто, ѣздя непрестанно по чужимъ краямъ, далъ такой отвѣтъ, смѣющимся вѣтреному его обычаю: „я буду странствовать, пока найду такую землю, въ коей бы довѣренность была въ рукахъ честныхъ людей и въ которой бы заслуги награждались.“ — конечно, вамъ умереть въ дорогѣ, примолвили они.»

За повѣстями слѣдуютъ изрѣченія о женщинахъ. Мы ихъ опустимъ, они довольно злы, но, конечно, ни что въ сравненіи съ старинными, грубыми обвиненіями и жосткими отзывами о женщинахъ, какіе встрѣчаются, напр., у Даніила Заточника и у другихъ… Читая первыя — смѣешься, читая послѣднія видишь, что добрые, но грубые наши предки величали женщину и лихоманкой, и кошкой съ сатанинской душой, и звѣремъ рыкающимъ, и лишней тварью… Не будемъ касаться этого стараго, грубо-историческаго ворчанья противъ женщины: заключенная въ суровый теремъ, униженная стѣснительными правами восточной жизни, оскорбленная въ своемъ достоинствѣ, она, безъ всякаго сомнѣнія, и въ горькой неволѣ, была лучше своихъ кичливыхъ повелителей.

Послѣ различныхъ загадокъ, хорошихъ и ловкихъ словечекъ, послѣ древнихъ афоризмовъ, — Кургановъ предлагаетъ своему читателю разсужденіе Сенеки о добродѣтеляхъ, одушевленное благородною мыслью что «для справедливаго человѣка недовольно того, чтобъ никого не обидѣть, а должно еще препятствовать другимъ наносить какое-либо злобство.» Далѣе авторъ «Письмовника», очевидно нисколько не довѣрявшій въ познанія своего читателя, спокойно и строго спрашиваетъ его: изъ чего образуются облака и туманы? что есть дождь? что есть громъ? какъ дѣлается снѣгъ, что такое радуга, падающія звѣзды, землетрясеніе и т. д., и т. д. На все это онъ даетъ краткіе, дѣльные отвѣты и, въ видѣ предостереженія, замѣчаетъ своему читателю, что философскій камень, о которомъ ходитъ въ народѣ такая великая молва, ни что иное, какъ чистѣйшая глупость. Предостереженіе это не лишено своего историческаго смысла: толки о знаменитомъ чернокнижникѣ, таинственномъ Каліостро, и его искусствѣ дѣлать драгоцѣнныя каменья, были извѣстны и въ Петербургѣ. Разсказываютъ, что этотъ даровитый шарлатанъ, прожившій по его словамъ, 350 лѣтъ, увѣрилъ въ Петербургѣ одну богатую, 60 лѣтнюю старуху, что онъ обратитъ ее въ 17 лѣтнюю дѣвочку. «Письмовникъ» задѣлъ и этого страннаго человѣка, такъ долго морочившаго людей въ просвѣщенный XVIII вѣкъ.

О томъ, какъ были полезны, въ свое время, вышеприведенные вопросы и отвѣты, довольно простымъ и удобопонятнымъ языкомъ объяснявшіе многія физическія явленія, — отчасти свидѣтельствуетъ случайно попавшійся намъ въ руки одинъ изъ ветхихъ экземпляровъ «Письмовника.» На поляхъ его, противъ вопроса: что есть радуга? стариннымъ почеркомъ и поблекшими чернилами написано: «а благодареніе г. сочинителю, ибо по-сихъ-поръ не вѣдалъ, что такое радуга, а равно о приливахъ и отливахъ морскихъ малое понятіе также имѣлъ.» Сколько же было, вѣроятно, такихъ людей, которые не признавались громко въ своемъ незнаніи, почитывая Курганова, смѣясь его выходкамъ и анекдотамъ, обогащались по немногу и существенными знаніями. Кургановъ былъ правъ, назвавъ свой «Письмовникъ» — «полезно-забавнымъ вещесловіемъ.» Въ простой, удобопонятной формѣ, онъ собиралъ цѣлые разговоры о философіи, мифологіи, поэзіи, о кораблеплаваніи, геральдикѣ, о знаменитыхъ писателяхъ иностранныхъ, о системѣ или сложеніи видимаго міра и т. д. Тутъ Кургановъ, вѣчно улыбающійся, перестаетъ смѣяться. Его ироническая усмѣшка смѣняется не тяжелымъ педантизмомъ и риторствомъ, но положительно-серьёзными мыслями. Не смотря на отрывочность и отсутствіе системы въ изложеніи, вы видите тутъ самыя разностороннія познанія и уваженіе къ наукѣ. Весь этотъ отдѣлъ «Письмовника», огромный по объему, помѣщенъ въ послѣдней части. Сказавъ, въ заключеніе, что философія «вымыслила законы и правила ученія, по которому намъ свое житіе и нравы учреждать долженствуетъ», Кургановъ говорить: «Буде человѣкъ природу вещей довольно разсмотритъ, то узнаетъ, откуда онѣ свое начало получили и на какой конецъ сотворены, когда и какимъ образомъ опять исчезаютъ, что въ нихъ вѣчно и премѣнно; при семъ онъ (человѣкъ) всесодержащее и всеуправляющее существо увидитъ, а притомъ и самаго себя за гражданина всего свѣта, какъ великаго города, признаетъ»^[18]. И тутъ же приводитъ слѣдующіе стихи:

«Все философіи ты долженъ человѣкъ!

Безъ ней бы навсегда плѣненъ ты былъ страстями,

Не вѣдалъ бы въ чемъ свой провесть ты долженъ вѣкъ,

И къ счастію придти какими могъ путями.

Она и радостны и горестны часы

Въ своемъ подданствѣ зритъ всегда и управляетъ;

Она блестящею рукой свои красы

На мрачну жизнь твою обильно изливаетъ.

Богатство, честь пріятны только тѣмъ,

Кто давятся за все, иль гордо жизнь весть тщатся.

Но знанія наукъ даютъ премудрость всѣмъ,

И счастливы лишь тѣ, что ими богатятся.»

Болѣе распространяться о кургановскомъ «Письмовникѣ» не будемъ: это значило бы придавать ему болѣе значенія, чѣмъ онъ заслуживаетъ. Если, съ одной стороны, насмѣшка Курганова не была беззуба и безсильна для своего времени, то, съ другой стороны, Кургановъ былъ оригинальный литературный педагогъ прежней русской публики. Ему слѣдуетъ отвести мѣсто, собственно и исключительно принадлежащее ему въ кругу прежнихъ дѣятелей, которое онъ завоевалъ себѣ своей своеобразной дѣятельностью. Сверхъ того, мы видѣли, что человѣкъ этотъ былъ честный и гордый въ частной жизни, полезный на службѣ, благородный въ литературѣ и одинъ изъ образованнѣйшихъ людей своего времени. Миръ праху твоему, отжившій, добрый человѣкъ; ты не былъ безсердечный, смѣющійся Демокритъ, и твоя честная иронія — любезна сердцу русскому, любящему правду, подчасъ и горькую….

---

1. См. «Адмиралъ Рикордъ и его современники.»
2. М. Ф. Горковенко, бывшій инспекторъ Морскаго корпуса.
3. Считаемъ лишнимъ упоминать о другихъ, менѣе значительныхъ источникахъ, какъ напр. о «Журналѣ Адмиралтействъ Коллегіи» 1740-хъ годовъ, о нѣкоторыхъ отрывочныхъ статейкахъ, разбросанныхъ въ нынѣ забытомъ хламѣ, хотя, впрочемъ, спѣшимъ замѣтить, что мы одолжены имъ кой-какими извѣстіями.
4. См. „Исторію Морскаго Кадетскаго Корпуса“, г-на Веселаго.
5. См. «Исторію Морскаго Кадетскаго Корпуса», г. Веселаго.
6. См. Морской Сборникъ, статью г. Мельницкаго: «Адмирадъ Рикордъ и его современники».
7. Очеркъ Исторіи Морскаго Кадетскаго Корпуса, стр 162. Гамалѣя, незабвенный для Морскаго Корпуса дѣятель, послѣ смерти поэта Хераскова, единодушно былъ избранъ на мѣсто его дѣйствительнымъ членомъ Россійской Академіи. Онъ умеръ 1817 г.
8. См. Морской Сборникъ, № 2, 1856 г.
9. Какія посмертныя сочиненія онъ посвятилъ гр. Потоцкому, г-нъ Мельницкій объ этомъ не упоминаетъ. Впрочемъ, Митрополитъ Евгеній говоритъ, что послѣ смерти автора „Письмовника“ остались неизданными: переведенныя имъ съ англійскаго языка „Опытная Физика“ и нѣкоторыя другія сочиненія. Не ихъ ли посвятилъ молодой Кургановъ гр. Потоцкому? Но сколько вамъ извѣстно, они печати не видѣли.
10. См. "Поденщина, или ежедневныя изданія, « вступленіе, стр. 31.
11. См. «Трутень», еженедѣльное изданіе.
12. Для ясности не мѣшаетъ замѣтить, что многіе спекулянты въ началѣ нынѣшняго столѣтія издавали подъ именемъ Курганова различныя «Письмовники», имѣвшіе очень мало общаго съ своимъ родоначальникомъ.
13. „Живописецъ, еженедѣльное на 1772 годъ сочиненіе“, ч. I. стр. 13—14.
14. Письмовникъ, см. грам. Ч. III, стр. 118.
15. Стр. 110.
16. Стр. 80, II Ч. грам.
17. Стр. 82, о союзахъ.
18. Письмовникъ, см. «О наукахъ и художествахъ».