Купец пришел! (Лейкин)/ДО

Купец пришел!
авторъ Николай Александрович Лейкин

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru • Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Н. А. Лейкинъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!
Повѣствованіе о раззорившемся дворянинѣ и разбогатѣвшихъ купцахъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Товарищество «Печатня С. П. Яковлева». 2-я Рождественская ул., д. № 7.

1903.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!

І.

Была ранняя весна. Деревья были еще голы, хотя уже съ сильно надувшими почками на тополяхъ, на сиренѣ и въ особенности на бузинѣ. Привѣтливое яркое солнце вызвало уже кое-гдѣ зелень на лугахъ, но низины были еще подъ водой, ручьи громко журчали и кое-гдѣ въ тѣневыхъ мѣстахъ и канавахъ лежалъ еще бѣлый снѣгъ. То тамъ, то сямъ пахали и боронили подъ ярицу, подъ овесъ и подъ картофель.

По грязной дорогѣ къ воротамъ большой барской усадьбы, стоящимъ въ толстыхъ каменныхъ столбахъ, увѣнчанныхъ чугунными львами съ оскаленными зубами, катящими правой лапой большой шаръ, подъѣхалъ небольшой франтоватый тарантасъ безъ верха и остановился. Сытый, рыжій, выхоленный, слегка взмыленный конь въ нарядной сбруѣ съ густымъ мѣднымъ наборомъ и въ расписной дугѣ позвякивалъ бубенчикомъ, мотая головой. Въ тарантасѣ сидѣли двое: широколицый съ рѣденькой бородкой въ просѣдь купецъ-лѣсопромышленникъ Мануилъ Прокофьевичъ Лифановъ и его кучеръ молодой парень Гордѣй, безбровый, съ льняными волосами, съ еле пробивающейся бородкой и съ серебряной серьгой въ ухѣ. Онъ былъ въ нанковой поддевкѣ съ стеганнымъ и проваченнымъ задомъ, опоясанной краснымъ кушакомъ, и въ картузѣ.

— Здѣсь сойдете, Мануилъ Прокофьичъ? — спросилъ кучеръ, обертываясь къ хозяину.

— Зачѣмъ? Съ какой стати? Чего тутъ церемониться? Теперь ужъ тутъ все наше, — отвѣчалъ Лифановъ. — И усадьба наша, и земли наши. Слѣзай, отворяй ворота настежь и подъѣзжай къ главному подъѣзду.

Скрипнули давно не крашенныя тяжелыя желѣзныя ворота на ржавыхъ петляхъ, и тарантасъ покатился къ большому господскому дому по широкому въѣзду, обсаженному по сторонамъ шпалерой нестриженнымъ въ прошломъ году кратегусомъ. Въѣздъ былъ грязенъ, на немъ лежали еще прошлогодній листъ, хворостъ, сбитый съ деревьевъ вѣтромъ осенью. То тамъ, то сямъ валялись старый башмакъ, прилипшая къ землѣ бумага, обглоданныя собаками кости, битые горшки, битыя бутылки, и было насорено гніющей соломой, щепками, древесной корой. Не подстрижены были съ осени и два тополя, стоявшіе противъ главнаго подъѣзда. Среди большой круглой клумбы валялся разбитый зеркальный садовый шаръ, ржавые желѣзные обручи отъ кадки, а вокругъ всего этого вылѣзли уже изъ земли пригрѣтые весеннимъ солнцемъ и зацвѣтшіе уже голубенькія сцилы, желтые крокусы и красовался цвѣтокъ бѣлаго нарциса съ желтокраснымъ кружечномъ внутри.

Тарантасъ, однако, проѣхалъ мимо широкаго крыльца барскаго дома, составляющаго портикъ съ толстыми сильно облупившимися бѣлыми колоннами и, по приказанію Лифанова, остановился около пристройки, составляющей кухню. Здѣсь изъ-за разбитыхъ оконныхъ стеколъ, мѣстами заклеенныхъ бумагой, показалась бабья голова въ красномъ платкѣ, изъ-за угла выскочилъ красивый сетеръ и слегка залаялъ. Около кухни было еще грязнѣе, стояла лужа помоевъ.

Лифановъ вылѣзъ изъ тарантаса. Это былъ приземистый полный человѣкъ въ высокихъ сапогахъ и резиновыхъ калошахъ, въ забрызганнымъ грязью коричневомъ пальто и въ картузѣ съ бѣлымъ чехломъ. На дворѣ никого не было. Онъ посмотрѣлъ по направленію къ цѣлому ряду помѣщавшихся вдали хозяйственныхъ построекъ — и тамъ было безлюдіе. Въ хлѣву мычала корова. Экипажный сарай былъ отпертъ, изъ него торчало дышло какого-то экипажа и на немъ сушилась красная кумачевая рубаха.

— Словно вымерло все… — проговорилъ Лифановъ. — И Гурьяна-кровельщика, должно быть, здѣсь еще нѣтъ, а я послалъ его осмотрѣть крышу у дома до моего пріѣзда.

— Пусто. Хоть шаромъ покати, — отвѣчалъ кучеръ. — Да вѣдь и то сказать: у нихъ и людей-то нѣтъ. Всѣ разбѣжались. Прошлый разъ мы были на Пасхѣ, такъ одинъ кучеръ, да двѣ бабы. А какой онъ кучеръ? Онъ и кучеръ, онъ и дворникъ, онъ господамъ и на столъ подаетъ. Говорятъ жалованья не платили.

Лошадь Лифанова заржала, и на это ржанье изъ экипажнаго сарая выглянулъ рыжебородый человѣкъ въ сѣромъ армякѣ, опоясанномъ кушакомъ, увидалъ Лифанова и побѣжалъ къ нему.

— Вонъ онъ Гурьянъ-то, — сказалъ Лифановъ. — Должно быть дрыхнулъ въ сараѣ, что-ли? Поѣзжай, Гордѣй, туда къ сараю и стой тамъ, — обратился онъ къ кучеру. — Да лошадь-то можно привязать и дать ей сѣнца. Раздобудь намъ охапочку. Вѣдь и сѣно теперь наше. Все наше.

Кучеръ направился шагомъ къ сараю. Передъ Лифановымъ стоялъ рыжебородый кровельщикъ Гурьянъ съ картузомъ въ рукѣ и кланялся.

Лифановъ въ отвѣтъ приподнялъ свой картузъ и спросилъ:

— Дома-ли господа-то? Людишекъ-то никого не видать. Не у кого спросить.

— Да вѣдь у нихъ только кухарка да кучеръ теперь, Есть экономка, но она, говорятъ, больше для утѣшенія барина.

Кровельщикъ ухмыльнулся.

— Смотрѣлъ крышу на домѣ? — задалъ ему вопросъ Лифановъ.

— Смотрѣлъ и на домѣ, и на банѣ, Мануилъ Прокофьичъ. Крыша на домѣ, будемъ такъ говорить, одинъ срамъ. Лѣтъ шесть не крашена, право слово. Желѣзо было хорошее, тринадцатифунтовое, но вездѣ проржавѣло. А въ разжелобкахъ, такъ что твое рѣшето. Придется много новаго вставить.

— Такъ вотъ ты и сообрази, сколько листовъ купить надо. Гдѣ новое вставить, гдѣ подмажешь сурикомъ. На Пасхѣ я осматривалъ комнаты, такъ въ верхнемъ этажѣ на всѣхъ потолкахъ протеки.

— Штукатурка сыпется, карнизы обвалились, такъ чего еще. Тутъ, Мануилъ Прокофьичъ, съ сурикомъ ничего не подѣлаешь. Тутъ сплошь листы вставлять придется. Желѣза много понадобится.

— Такъ сколько-же, говори. Надо ужъ приступать къ работѣ. Послѣзавтра я переѣзжать хочу въ усадьбу. Не знаю, чего этотъ Пятищевъ прохлаждается и не выѣзжаетъ. Я его честь честью просилъ уѣхать, назначилъ ему послѣдній срокъ, а онъ все живетъ да живетъ. Когда ужъ срокъ-то былъ!

— Прогорѣли… хоть и важные господа, а вконецъ прогорѣли. Некуда имъ дѣться, — отвѣчалъ кровельщикъ.

— Прогаръ прогаромъ, а должно быть чести-то не понимаютъ. Хотятъ, чтобы ихъ силой выселяли, — проговорилъ Лифановъ и прибавилъ: — Такъ вотъ ты и запиши, сколько листовъ желѣза надо, сколько сурику на подмазку, сколько масла и сколько краски. Въ зеленый цвѣтъ красить буду. Дороже это, много дороже — ну, да ужъ чтобъ все было на отличку.

— Желѣза листовъ полтораста потребуется, Мануилъ Прокофьичъ, а то и больше.

— Да что ты! Куда-жъ такая уйма? — ужаснулся Лифановъ.

— Крыша тутъ одно разореніе — вотъ какъ запущена. Старые листы снимемъ, выкроимъ, что получше, — баню позаплатимъ. Тамъ все запущено такъ, что и сказать невозможно! Посмотрите-ка вы у служебъ-то… Затворы съ петель свалились — затвориться невозможно. Кучеръ говоритъ: ведра допроситься не могу, чтобъ купили лошадь поить. А старое ведро, что сито.

— Ну, трафь… — сказалъ Лифановъ. — Вотъ желѣза куплю и пришлю, такъ и ведеръ намъ понадѣлаешь. Въ большомъ хозяйствѣ нельзя безъ ведеръ.

— Это сколько угодно. Ведеръ-то мы изъ стараго желѣза понадѣлаемъ, что съ крыши снимемъ. Вотъ тутъ сурикомъ позамазать да выкрасить, такъ въ лучшемъ видѣ отслужатъ. Ведра въ хозяйствѣ дѣло нужное.

— Еще-бы! и скотину поить, и въ огородѣ для поливки. Садовникъ-то здѣшній сбѣжалъ или тутъ еще?

— Никакого садовника тутъ нѣтъ. Всѣ сбѣжали. Говорю вамъ, одна баба-стряпуха да кучеръ.

Лифановъ вздохнулъ.

— Удивительно, какъ это люди верхнимъ концомъ да внизъ! — произнесъ онъ. — А вѣдь когда-то, я помню, здѣсь у него были и садовникъ нѣмецъ съ цыгаркой въ зубу, и камардинъ, и буфетчикъ толстопузый во фракѣ… и поваръ, и арабченокъ въ красномъ колпакѣ на подъѣздѣ. А конюховъ-то что было! А всякой челяди что! Егерь, псарня… Лошади какія!..

— А теперь всего пара, да и тѣ убогія… На нихъ и воду, и дрова возятъ, онѣ-же и господамъ на выѣздъ…

— Опустились, совсѣмъ опустились, — покачалъ головой Лифановъ.

— Произошли, вконецъ произошли, — прибавилъ кровельщикъ. — Лошади-то на одномъ сѣнѣ стоятъ, безъ овса. Своего овса нѣтъ, зимой продали, а съ воли не покупаетъ. Ужъ мнѣ кучеръ-то много про ихъ житье-бытье разсказывалъ, пока я васъ дожидался. Только одно слово, что господа, а выходитъ совсѣмъ напротивъ.

— Надо, однако, самого повидать да поговорить съ нимъ насчетъ выѣзда поосновательнѣе. Вѣдь затѣмъ я и пріѣхалъ.

Лифановъ подошелъ къ окну кухни и сталъ стучать въ стекло.

II.

Въ окнѣ опять показалась женская голова въ красномъ платкѣ, и на этотъ разъ отворилась форточка.

— Генерала вашего можно повидать? — спросилъ Лифановъ.

— Да почиваетъ онъ, батюшка. Похлебалъ и почиваетъ, — былъ отвѣтъ.

— Когда-же они проснутся?

— Да теперь ужъ скоро. Вотъ барышня княжна прикажетъ самоваръ ставить — сейчасъ они и встанутъ, — говорила женщина, стоя около форточки. — Вамъ, можетъ статься, Ивана Лукича надо, такъ этотъ проснулся уже и съ трубкой давно ходитъ.

— Это шаршавый-то такой? — задалъ вопросъ Лифановъ.

— Да, старичекъ, капитанъ, который при нихъ существуетъ.

— Нѣтъ, этого-то мнѣ не надо. Ты вотъ что… Ты, гладкая, спроси у старой барышни, можно-ли мнѣ комнаты въ домѣ посмотрѣть. Покои любопытно-бы мнѣ видѣть. Пока генералъ проснутся, я покои-бы осмотрѣлъ.

Въ это время въ кухнѣ раздался дребезжащій электрическій звонокъ, и женщина въ красномъ платкѣ сказала:

— Да вотъ барышня ужъ звонятъ для самовара. Стало быть, баринъ проснулись. Идите смѣло въ подъѣздъ. Если заперто — звонитесь. Иванъ Лукичъ отворитъ.

— А ты все-таки доложь. Такъ неловко… Я политичность понимаю, — просилъ Лифановъ.

Женщина отправилась въ покои. Лифановъ подошелъ къ подъѣзду.

— Маляръ пріѣхалъ, — сказалъ ему кровельщикъ. — Маляръ Евстигнѣй Алексѣевъ.

— Ну, вотъ и ладно. Стало быть, тебѣ есть попутчикъ обратно. Это я его насчетъ внутренней отдѣлки… — проговорилъ Лифановъ.

— То-то ужъ… крышу-то позвольте мнѣ красить. Не лишайте меня… Кровельщикъ всегда лучше…

— Ты и будешь красить крышу, а Евстигнѣй, что внутри потребуется: шпалеры, потолки, двери…

Подбѣжалъ маляръ, очень юркій человѣкъ въ пальто, въ сапогахъ бураками и въ фуражкѣ съ глянцевымъ козыремъ.

— Полъ-дороги пѣшкомъ шелъ, нѣтъ лошадей, хоть ты плачь. Въ посадѣ-то я не запасся возницей, думалъ къ попутному подсяду. Анъ не вышло. Ужъ на половинѣ дороги попутный мужичекъ согласился подвезти, — разсказывалъ онъ, сморкнулся въ руку и отеръ носъ краснымъ бумажнымъ платкомъ, который вынулъ изъ кармана пальто. — Фасадикъ-то тоже придется окрасить. Очень ужъ запущенъ, — прибавилъ маляръ.

— Помолчи немного и уходи. Потомъ позову, — махнулъ ему рукой Лифановъ.

Въ это время отворилась стеклянная дверь въ подъѣздѣ. На порогѣ стоялъ небольшого роста старичекъ, худой и жилистый, въ нафабренныхъ подстриженныхъ усахъ, съ короткой сѣдой щетиной на головѣ. Онъ былъ въ кожаной курткѣ, въ брюкахъ съ краснымъ кантомъ и въ туфляхъ.

Это-то и былъ тотъ самый капитанъ, который, по словамъ прислуги, при генералѣ «существуетъ». Его звали Иваномъ Лукичемъ Тасканьевымъ. Жилъ онъ на пенсію и состоялъ не то въ качествѣ компаньона, не то въ качествѣ приживалки при бывшемъ владѣльцѣ усадьбы Львѣ Никитичѣ Пятищевѣ, когда-то предводителѣ дворянства, котораго Лифановъ, какъ новый владѣлецъ имѣнія, пріѣхалъ понудить выселиться изъ усадьбы.

Лифановъ приподнялъ картузъ и сказалъ:

— Здравствуйте. Комнатки-бы посмотрѣть любопытно насчетъ ремонта, такъ какъ я съ маляромъ… Да и самого генерала очень нужно повидать.

Капитанъ сморщился и съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на Лифанова.

— Подождите. Сейчасъ я спрошу у Льва Никитича, — проговорилъ онъ.

— Подождемъ. Время терпитъ.

Капитанъ на минуту удалился, вернулся и произнесъ:

— Идите. Только ноги обтереть!

— Да я въ калошахъ. Господи! чистоту-то мы любимъ больше вашего, — отвѣчалъ Лифановъ, входя въ прихожую, раскрашенную когда-то въ красный цвѣтъ въ помпейскомъ стилѣ, но сильно облупившуюся, и сталъ снимать калоши. — Вонъ какъ хорошую-то горницу запустили, — кивнулъ онъ на стѣны и потолокъ.

— Прошу безъ замѣчаній! — строго огрызнулся на него капитанъ.

— О!? Ужъ будто и говорить нельзя? Я затѣмъ пріѣхалъ. Я говорю у себя въ домѣ… Да и говорю маляру. Ну, вотъ что, Евстигнѣй Алексѣевъ: всѣ эти букетцы и колонки подправить надо. Сможешь-ли? — спросилъ маляра Лифановъ, снявъ калоши.

Снялъ калоши и маляръ и далъ отвѣтъ:

— Освѣжить? Въ лучшемъ видѣ освѣжимъ и подправимъ. Алебастрецомъ пройдемся, гдѣ требуется. Смотри-ка, рисунокъ-то какой занятный!

— Ну, теперь пойдемъ по порядку въ другія горницы.

Но тутъ капитанъ загородилъ Лифанову дорогу и злобно процѣдилъ сквозь зубы:

— Въ порядочный домъ въ пальто не входятъ. Надо раздѣться.

— Экій сердитый! — вскинулъ на него глаза Лифановъ и прибавилъ: — Ну, что-же, снимемъ.

Онъ снялъ пальто, а маляръ только распахнулся и сказалъ:

— А мнѣ, баринъ, если снять пальто, то хуже будетъ, потому я безъ спиньжака, въ одной жилеткѣ.

Капитанъ пропустилъ ихъ молча. Они вошли въ гостиную съ старинной мебелью Жакобсъ, краснаго дерева, съ бронзовыми полосками, обитою желтымъ штофомъ, мѣстами протертымъ, такъ что торчалъ волосъ. Стѣны гостиной были тоже стильныя, съ позолотой, засиженной мухами, но такъ-же, какъ и въ прихожей, облупившіяся. Съ потолка висѣла тоже старинная бронзовая люстра въ нѣсколько свѣчей на стрѣлахъ, съ гранеными хрусталиками, которые звенѣли при шагахъ по мѣстами выбитому узорчатому паркету, лежащему, по всѣмъ вѣроятіямъ, на изрядно подгнившихъ балкахъ. Со стѣнъ торчали бронзовыя бра, тоже съ подсвѣчниками на стрѣлахъ и съ хрустальными украшеніями.

— Плохи стѣны-то… Смотри-ка, какъ подъ подоконникомъ-то… Сырость… облупилось… обвалилось… — указывалъ маляру Лифановъ. — Да и въ углахъ… Подновишь, что-ли?

— Да что-бъ ужъ вамъ оклеить ихъ обоями заново? — предложилъ маляръ. — Свѣтленькій узорецъ, по четвертаку кусокъ, съ веселенькимъ бордюрчикомъ покраснѣе — заглядѣнье будетъ.

— Ты думаешь?

— Да конечно-же. А ежели перетирать, да потомъ красить и подгонять подъ старинное — возни много, да и куда дороже. Теперь вѣдь ужъ и фасона такого нѣтъ для стѣнъ.

— Ну, трафь обоями. Эхъ! Обойщика надо! — крякнулъ Лифановъ, трогая продранную обивку на креслѣ. — Матерія-то шелковая, аховая, но вотъ на нѣкоторыхъ изъянцы.

— Теперь такой матеріи не найдете для поправки. А вотъ пожертвовать однимъ креслецомъ, снять съ него обивку да и велѣть обойщику на дырки заплатки наложить, — посовѣтовалъ маляръ. — Простоитъ лѣтъ пять въ лучшемъ видѣ.

— И то ладно, — согласился Лифановъ.

Они осмотрѣли гостиную, диванную, залу, и въ каждой комнатѣ Лифановъ давалъ маляру свои приказанія объ обновленіи. Капитанъ не отставалъ отъ нихъ. Онъ запасся трубкой на короткомъ черешневомъ чубукѣ и дымилъ немилосердно, все время косясь на Лифанова. Въ залѣ Лифановъ долго разсматривалъ двѣ гигантскія изразцовыя печи въ углахъ съ громадными изразцами посрединѣ съ выпуклыми изображеніями Минервы во весь ростъ, и сказалъ:

— И что эти печи дровъ зимой жрать будутъ! Тутъ въ топку по доброй четверткѣ сажени упрятать можно. Конечно, это зало для нашего обихода не подходитъ изъ него заглядывать будемъ рѣдко…

— А не подходитъ, такъ зачѣмъ усадьбу покупалъ, зачѣмъ озарничалъ? Кулакъ! Паукъ сосущій, ростовщикъ! — сквозь зубы злобно процѣдилъ капитанъ.

Лифановъ вспыхнулъ, посмотрѣлъ на него черезъ плечо и сказалъ:

— Потише, баринъ… И ругательную эту словесность брось… Не люблю… Если мы съ вами учтиво, то обязаны и вы учтиво… Да-съ… Очень просто… — прибавилъ онъ.

Въ отвѣтъ на это капитанъ только отвернулся и пустилъ изо рта огромную струю дыма.

III.

Комнатъ въ домѣ было много. Осмотръ ихъ продолжался. Къ залу примыкали женскія комнаты.

Двери были заперты. Лифановъ съ маляромъ хотѣли проникнуть въ нихъ, но капитанъ загородилъ имъ дорогу.

— Нельзя сюда! Куда лѣзете, неучи! Здѣсь женская половина. Эти комнаты свояченицы Льва Никитича и его дочери.

Капитанъ размахивалъ трубкой. Лифановъ попятился.

— Однако-же, господинъ, долженъ я ихъ посмотрѣть для ремонта, — сказалъ онъ. — Вѣдь нарочно десять верстъ ѣхалъ для этого.

— Пріѣдешь и въ другой разъ, когда Левъ Никитичъ и вся его семья уѣдутъ изъ усадьбы.

— Нѣтъ, ужъ это ахъ оставьте! Довольно я ѣздилъ. Дня черезъ три я совсѣмъ переѣзжать сюда хочу.

Начался споръ. За дверьми хрипло залаяла собаченка. Дверь отворилась и выскочилъ мопсъ, бросившійся подъ ноги Лифанова. Въ дверяхъ показалась свояченица Пятищева, княжна Правашова-Сокольская. Это была старая дѣва, лѣтъ шестидесяти, худая, высокая, сѣдая, съ широкимъ проборомъ въ волосахъ, но съ напудреннымъ лицомъ, съ подкрашенными щеками. Поверхъ платья на ней была кунья накидка шерстью вверхъ. Въ косѣ высилась большая черепаховая гребенка съ жемчужными бусами.

— Боби! Боби! Чего ты? — крикнула она на собаченку и удивленно спросила капитана: — Что здѣсь такое? Что вы шумите?

— Ничего, ваше сіятельство. Вотъ только комнаты пришелъ осмотрѣть для ремонта… — отвѣчала Лифановъ. — Маляра привелъ — вотъ и все… А господинъ капитанъ скандалятъ.

— Не смѣть мнѣ говорить, что я скандалю! И смѣть! Замажь свой ротъ! — закричалъ на него капитанъ во все горло, — Я въ домѣ друга моего Льва Никитича Пятищева и что хочу могу дѣлать! Я защищаю женщинъ отъ нахала.

— Да никто ихъ не тронетъ. Никто… — говорилъ Лифановъ. — Дозволите, матушка ваше сіятельство, осмотрѣть покойчики. А то пріѣхалъ для этого нарочно и вдругъ…

Но тутъ показался самъ Пятищевъ. Это былъ высокій, полный, осанистый старикъ въ охотничьемъ верблюжьяго цвѣта пиджакѣ съ поясомъ и въ шитыхъ гарусомъ туфляхъ. Большіе сѣдые бакенбарды при усахъ, расчесанные по сторонамъ, покоились у него на плечахъ. Лысую голову прикрывала красная турецкая феска съ черной кистью. Онъ остановился въ недоумѣніи.

— Вашему превосходительству! — раскланялся передъ нимъ Лифановъ. — Утишите, Бога ради, господина капитана, ваше превосходительство. Мы тихо, смирно, политично, а они прямо лѣзутъ, неизвѣстно какія слова… и всякія пренія, такъ что даже стыдно.

— Что такое здѣсь? Что такое? — спрашивалъ капитана Пятищевъ мягкимъ пріятнымъ баритономъ и протянулъ Лифанову два пальца правой руки.

— Нахально лѣзетъ въ женскія комнаты, — сказалъ капитанъ.

— Позвольте… Какое-же нахальство, ежели я самымъ политичнымъ манеромъ! Я, ваше превосходительство, съ маляромъ… Я насчетъ ремонта, чтобъ значитъ освѣжить комнатки къ нашему пріѣзду.

— Пустите, пустите господина Лифанова, — заговорилъ Пятищевъ. — Пусть смотритъ, пусть все смотритъ. Я ужъ и такъ много виноватъ передъ нимъ, что его такъ долго задерживаю. Осматривайте, Лифановъ, вы хозяинъ, вы въ правѣ…

— Благодарю васъ, ваше превосходительство.

Лифановъ вошелъ въ будуаръ княжны вмѣстѣ съ маляромъ. Остальные остались у открытыхъ дверей. Старуха-княжна чуть не плакала и говорила Пятищеву:

— Но неужели ужъ всему конецъ? Неужели ужъ мы должны выѣзжать изъ нашего гнѣзда? Вѣдь вы мнѣ говорили, что у насъ есть еще кое-какія комбинаціи.

Пятищевъ смѣшался.

— Да… но… Впрочемъ, это я говорилъ, кажется только насчетъ поѣздки за границу, потому тамъ жить дешевле… — бормоталъ онъ.

Комната княжны была обмеблирована тоже старинной мебелью. На окнахъ тюлевыя гардины съ шелковыми языками, украшенными тяжелымъ басономъ, и свѣсившимися отъ широкихъ карнизовъ.

Стоялъ большой туалетъ краснаго дерева со множествомъ шкафчиковъ и ящичковъ съ инкрустаціей изъ чернаго дерева въ видѣ мальтійскихъ крестовъ, туалетъ, помнящій времена Екатерины Великой. Мебель тяжелая, массивныя ширмы со вставленными въ нихъ гобеленами и за ширмами кровать княжны. Потолокъ комнаты былъ росписанъ цвѣтами, летающими птицами, гигантскими бабочками и купидонами, но былъ сильно закоптѣвши. Маляръ Евстигнѣй Алексѣевъ умилился на потолокъ.

— Какая работа-та, возьмите… Одинъ ахъ и больше ничего… Вѣдь все это руководство настоящаго живописца, что патреты пишетъ. Право слово…

— А ты подправить не можешь? — спросилъ Лифановъ. — Вотъ тамъ въ углахъ-то того…

— Гдѣ-же, помилуйте… Тутъ совсѣмъ другой фасонъ работы. Развѣ хлѣбцемъ попробовать копоть снять…

— Ну трафь. А обои новые. Я тоже подыщу съ купидонцами и букетцами. Бываетъ… Ну, вотъ и все, ваше превосходительство, — обратился Лифановъ къ Пятищеву, выходя изъ комнаты. — Никакого мы озарничества не сдѣлали, а только посмотрѣли. А капитанъ серчаютъ и неподобающую словесность распускаютъ.

Пятищевъ развелъ руками и нѣсколько заискивающе сказалъ:

— Капитанъ добрый человѣкъ, но онъ не понялъ, онъ не усвоилъ настоящаго вашего положенія. А вы вправѣ, добрѣйшій, въ полномъ правѣ все осматривать, потому домъ вашъ, все ваше. Мы здѣсь больше не хозяева, домъ этотъ долженъ быть для насъ ужъ чужой, а по русской пословицѣ, съ чужого коня и среди грязи долой.

— Хе-хе-хе, ваше превосходительство — тихо разсмѣялся Лифановъ. — Совершенно справедливо изволите говорить. Но мы учтиво, деликатно, политично… А только давно уже вамъ пора выѣхать, потому всѣ сроки прошли. Купили вѣдь мы еще эту усадьбу въ посту, на средокрестной недѣлѣ…

— Знаю, знаю, мой милѣйшій…

— Просили вы пожить до Пасхи — мы позволили…

— Виноватъ, кругомъ виноватъ, но такія обстоятельства…

— Потомъ просили еще на недѣлю — и опять съ нашей стороны безъ препятствій, потомъ… а теперь ужъ май на носу. Помилуйте… Я для себя купилъ. Надо переѣзжать…

— Всѣ, всѣ мы передъ вами виноваты… Кругомъ виноваты и нѣтъ оправданій, — перебивалъ Лифанова Пятищевъ.

— Ну, то-то, ваше превосходительство. Сознаетесь — мы вами и довольны и благодаримъ. А теперь уже покорнѣйше просимъ, уѣзжайте не позже послѣзавтраго, потому послѣзавтра мы сами рѣшили переѣхать и я при себѣ буду ремонтъ производить.

— Какъ послѣзавтра?! — воскликнула княжна удивленно. — Но вѣдь это ужасъ, что онъ говоритъ!

Она стала прикладывать къ глазамъ носовой платокъ.

— Много отсрочекъ было ужъ, ваше сіятельство, много… Теперь пора… Всему мѣра есть… — сказалъ ей Лифановъ.

— Кровопивецъ! Совсѣмъ кровопивецъ! — проговорилъ капитанъ. — Глумится, издѣвается надъ женщинами. Левъ Никитичъ! Да чего-жъ ты-то молчишь передъ этимъ торгашемъ? Ты, дворянинъ, бывшій предводитель! — обратился онъ къ Пятищеву.

— Успокойся, Иванъ Лукичъ… Не раздражайся… Оставь… — перебилъ его Пятищевъ и взялъ у него изъ рукъ трубку, которой тотъ махалъ. — Онъ правъ, тысячу разъ правъ…

— И вотъ все время такъ… Все время они ругаются и набрасываются ни за что, ни про что, словно ихъ что укусило, — огрызнулся Лифановъ. — Ну-съ, теперь только верхній этажъ мнѣ осмотрѣть. Верхній-то этажекъ ужъ у васъ совсѣмъ подгулялъ, ваше превосходительство. Запущенъ, сильно запущенъ.

— Вотъ эту комнату еще не смотрѣли, — указалъ Лифанову маляръ на двери въ другой стѣнѣ.

— А эта комната дочери, — подхватилъ Пятищевъ. — Дочь у меня кончила въ прошломъ году институтъ. Зиму она жила въ Петербургѣ у тетки, а на Пасху пріѣхала къ намъ, — заискивающе объяснилъ онъ для чего-то Лифанову.

— Можно насчетъ комнатки-то полюбопытствовать? — спросилъ Лифановъ.

— Пожалуйста, пожалуйста! Вы хозяинъ. Лидочка! Можно войти?

Пятищевъ стукнулъ въ дверь. Дверь отворилась. Лифановъ и маляръ вошли въ комнату.

IV.

Осмотръ дома былъ конченъ. Осмотрѣлъ Лифановъ и верхній этажъ или лучше сказать мезонинъ, гдѣ находились спальня самого Пятищева и комната капитана. Капитанъ не отставалъ отъ Лифанова и вверху опять сцѣпился съ нимъ и сталъ ему говорить дерзости, такъ что Лифановъ сказалъ ему, повысивъ голосъ:

— Ваше благородіе, я вѣдь терплю, терплю, да наконецъ и самъ ругаться начну!

— Ты, ты посмѣешь меня ругать, слугу отечества, который подъ Плевной кровь пролилъ? — закричалъ на него капитанъ. — Эѳіопъ этакій! Торгашъ, піявка, погубившая родовитаго дворянина и его семью!

— Ну, не буду ругаться, такъ на судъ пойду. При мнѣ свидѣтель есть, — понизилъ нѣсколько тонъ Лифановъ и сталъ сходить въ нижній этажъ.

Внизу приходилось проходить по столовой, отдѣланной старымъ дубомъ, убранной тарелками, висящими въ рисунокъ на стѣнахъ. Въ столовой на столѣ кипѣлъ самоваръ и сидѣли старушка-княжна, самъ Пятищевъ и его дочка, совсѣмъ еще молоденькая дѣвушка, очень хорошенькая, черноглазая, съ роскошными волосами, заплетенными въ двѣ толстыя косы и спускающіяся на спинѣ по пунцовой канаусовой кофточкѣ, надѣтой на черную шерстяную юбку. Пятищевъ пилъ чай изъ большой голубой, такъ называемой, апетитной чашки севрскаго фарфора.

— Чай и сахаръ… — сказалъ Лифановъ въ видѣ привѣтствія.

— Не хотите-ли съ нами за компанію стаканчикъ?.. — предложилъ Пятищевъ, стараясь, какъ можно болѣе, быть ласковымъ съ Лифановымъ, чтобы задобрить его къ снисходительности, хотя въ душѣ его клокотало и чувства были совсѣмъ противоположныя.

— Отъ чаю, ваше превосходительство, не отказываются. Чай не водка… — отвѣчалъ Лифановъ. — Очень вами благодарны, но ужъ господинъ капитанъ у васъ очень сурьезный и строгій мужчина. Пить чай и слушать ихнюю ругательскую словесность — извините, не могу. Вѣдь какъ завели эту шарманку, такъ до безконечности на одинъ валъ. Вѣдь вотъ и сейчасъ наверху — такіе куплеты, что прямо не подобаетъ, извините, и повторять. А за что-съ? Помилуйте… За мою доброту, что-ли? Я въ почетѣ… Я тоже медали имѣю за поставки и пожертвованія. Да-съ… Такъ что извините…

Лифановъ поклонился, хлопнувъ себя картузомъ по бедру.

— Иванъ Лукичъ, зачѣмъ ты это?.. — съ упрекомъ сказалъ Пятищевъ, вскидывая на капитана глаза. — Я вѣдь просилъ тебя быть учтивымъ. Господинъ Лифановъ такъ добръ до насъ, снисходителенъ, а ты… Нехорошо. Прошу тебя прекратить.

— Именно добръ, ваше превосходительство, — подхватилъ Лифановъ. — Другой-бы знаете какъ? Черезъ полицію выселялъ-бы. Со становымъ, съ судебнымъ приставомъ, съ урядникомъ.

— Ну, посмотрѣлъ-бы я, какъ вы сюда съ полиціей явились! — угрожающе произнесъ капитанъ. — Кулакъ! Міроѣдъ! Душитель дворянскаго семейства.

— Изволите видѣть, какіе куплеты! — вырвалось у Лифанова.

— Уходи, Иванъ Лукинъ, уходи! Угомонись тамъ, у себя. Ты раздраженъ, — замахалъ руками капитану Пятищевъ.

— Что съ нимъ подѣлаешь? И даже при свидѣтеляхъ, — продолжалъ Лифановъ. — Конечно, я съ ними судиться могу. На это земскій начальникъ есть. Но я, ваше превосходительство, человѣкъ занятой. Хлопотъ не стоитъ, чтобъ посадить ихъ на казенные хлѣба.

Капитанъ сжалъ кулаки и, кусая губы, удалился. Удалился изъ столовой и маляръ Евстигней, ступая на ципочкахъ по полу.

— Садитесь пожалуйства, Мануилъ Сергѣичъ, — приглашалъ Лифанова Пятищевъ, — Онъ ушелъ. Присаживайтесь! Вѣдь васъ Мануиломъ Сергѣичемъ, кажется?.. Я не ошибся?

— Прокофьичъ, ваше превосходительство, — угрюмо далъ отвѣтъ Лифановъ.

— Да, Прокофьичъ! Будьте любезны присѣсть, Мануилъ Прокофьичъ, — повторилъ приглашеніе Пятищевъ и, поднявшись съ мѣста, самъ придвинулъ дубовый стулъ съ высокой спинкой къ столу для Лифанова.

— Только ужъ развѣ изъ-за того, что по нашему дѣлу съ вами поговорить надо, а то право обидно. И вниманія не взялъ-бы послѣ такихъ словъ въ вашемъ домѣ. Послѣ такихъ преній гостемъ быть, не приходится.

Лифановъ все-таки сѣлъ къ столу.

— Ольга Петровна, налей, пожалуйста, стаканъ Мануилу Прокофьичу, — обратился Пятищевъ къ княжнѣ, прихлебывавшей съ ложечки чай изъ чашки.

Старушка-княжна слезливо заморгала глазами, закусила губы и начала мѣшать ложечкой чай въ своей чашкѣ. Но вмѣсто нея поднялась со стула дочь Пятищева Лидія, подошла къ рѣзному дубовому буфету, вынула оттуда стаканъ, блюдце, чайную ложку и стала наливать въ стаканъ чай.

— Вамъ сколько кусковъ положить сахару въ стаканъ? — спросила она Лифанова, смотря на него.

— Я, барышня, по привычкѣ въ прикуску попрошу. Въ прикуску больше выпьешь, хе-хе-хе…

Стаканъ поданъ. Лифановъ перекрестился большимъ крестомъ, налилъ изъ стакана на блюдечко, выпилъ съ блюдечка въ нѣсколько глотковъ, опять поставилъ на него стаканъ и, молча, въ раздумьѣ, забарабанилъ толстымъ и короткимъ пальцемъ по столу.

— Такъ какъ-же, ваше превосходительство? Когда-же? Можно навѣрняка ждать, что вы очистите домъ послѣзавтра? — произнесъ онъ наконецъ.

Губы княжны затряслись.

— Очистите… Какія ужасныя слова… Какое униженіе!.. — пробормотала она. — Будто мы какіе-то грязные, нечистые звѣри… И ты, Левъ, молчишь! Удивляюсь… Прямо удивляюсь, куда твое достоинство дѣвалось!

Пятищевъ тяжело вздохнулъ, подергалъ себя за длинные бакенбарды и отвѣчалъ:

— Ты, княжна, ошибаешься… Тутъ нѣтъ ничего такого… Очистить — это обычное выраженіе… Да и Мануилъ Сергѣичъ (онъ опять ошибся), я увѣренъ, и въ мысляхъ не держалъ обидѣть насъ.

— Эхъ, ваше превосходительство! До обидъ-ли мнѣ, чтобы ихъ распространять! — сказалъ Лифановъ, принимаясь выливать на блюдечко вторую половину чая изъ стакана. — Меня только не обидьте. Вѣдь шутка-ли сказать — съ поста обижаете. Все: «выѣду, выѣду, найму въ городѣ квартиру», а сами ни съ мѣста. Усердно прошу, ваше превосходительство, уѣзжайте послѣзавтра, только ужъ такъ чтобъ непремѣнно.

— Послѣзавтра, милѣйшій, невозможно! Никакъ невозможно! пожималъ плечами Пятищевъ, продолжая теребить бакенбарды. — Послѣзавтра… Какъ я могу это сдѣлать, если я еще не рѣшилъ, куда я дѣнусь! Вѣдь у меня семья…

— Ваше превосходительство, вѣдь вы мнѣ въ прошлый разъ еще сказали, что вы наняли квартиру въ городѣ.

— Да, я ѣздилъ туда, смотрѣлъ… Квартира есть, но явилась другая комбинація… Я не знаю… я еще не рѣшилъ, не обмозговалъ, но мнѣ кажется, что я уѣду за границу. Куда-нибудь въ Дрезденъ… или въ маленькій захолустный итальянскій городокъ. Тамъ жизнь дешевле… гораздо дешевле. Да и культурнѣе.

— Ну, за границу, такъ за границу. Мнѣ все равно. А только пожалуйста, послѣзавтра, потому послѣзавтра я самъ рѣшилъ переѣзжать сюда.

— Невозможно, мой милѣйшій, никакъ невозможно. Не могу-же я такъ скоро, мой многоуважаемый, — заговорилъ Пятищевъ, поднялся со стула, взялъ Лифанова за плечи и прибавилъ: — Прошу васъ, убѣдительно прошу отъ своего имени, отъ имени дочери и отъ имени княжны, отсрочьте намъ нашъ выѣздъ еще на двѣ недѣли. Ну, на недѣлю…

— Ваше превосходительство, да вѣдь ужъ сколько разъ я вамъ отсрочивалъ, сколько разъ предупреждалъ, а теперь надо и честь знать. Не могу я больше ждать, не могу! И не просите! — возвысилъ голосъ Лифановъ и въ волненіи началъ гладить бородку.

— Напрасно ты, Левъ, отъ моего имени у него просишь и унижаешь меня, — заговорила дрожащимъ голосомъ старушка-княжна. — Ничего я у него не прошу и никуда я отсюда не выѣду, пока меня отсюда силой не вышвырнутъ. Но силой… тогда посмотрю я, что будетъ. Вѣдь есть-же защита для безпомощной женщины, дворянки, родовитой княжны. Есть губернаторъ, есть выше… Я не знаю, какъ ты стѣсняешься… Вѣдь губернаторъ тебѣ отлично знакомый человѣкъ. Ты принятъ у него въ домѣ, онъ самъ бывалъ у тебя. Съѣзди къ нему, объясни… А не можешь ты, такъ я поѣду.

— Княжна, ты не понимаешь, ты не знаешь… Ты женщина… Ничего тутъ нельзя сдѣлать… Все по закону… — бормоталъ Пятищевъ. — Все на законномъ основаніи… Господинъ Лифановъ теперь полный владѣлецъ имущества, а не я… И если мы живемъ еще въ усадьбѣ, то благодаря его добротѣ и любезности.

— Да-съ… вотъ они съ понятіями къ жизни и правду говорятъ, — подхватилъ Лифановъ. — И купчая, и исполнительный листъ у меня въ карманѣ, хлопнулъ онъ себя по боку.

— Вздоръ! Пустяки! Молчите! — закричала княжна. Она поднялась съ мѣста и въ сопровожденіи мопса гордо вышла изъ столовой.

V.

— Дѣвушка онѣ, ваше превосходительство, — снисходительно кивнулъ на удалявшуюся княжну Лифановъ. — Хоть и пожилой человѣкъ, а все-же дѣвушка, потому и безъ настоящаго разумѣнія въ словахъ. Всегда за чужой спиной, и другіе за нихъ разсужденіе имѣли, а онѣ не касались. Ну, имъ и дико теперь: какъ это такъ чужой человѣкъ въ ихъ имуществѣ хозяиномъ сталъ?

Пятищевъ слушалъ и молчалъ. Ему было совѣстно за поведеніе княжны, за ея наивность, что она позволила себѣ горячиться и говорить несообразности. Лидія Пятищева сидѣла и не понимала, кто справедливъ — тетка-ли ея, княжна, или Лифановъ, говорящій такъ кудряво и своеобразно.

— Еще стаканчикъ чаю не прикажете-ли? — обратился, наконецъ, Пятищевъ къ Лифанову, видя, что стаканъ чаю пустъ.

— Очень вами благодаренъ, ваше превосходительство, выпить не разсчетъ, — отвѣчалъ Лифановъ. — Чай не порохъ, не разорветъ. Но по нашему-то дѣлу надо какъ-нибудь конецъ сдѣлать, и я ужъ васъ покорнѣйше прошу къ послѣзавтра уѣхать отсюда.

Пятищевъ вскинулъ на Лифанова глаза, слегка затуманенные слезами, и произнесъ:

— Отсрочьте еще на одну недѣлю, мой милѣйшій. Вы сдѣлаете доброе дѣло.

— Не могу, ваше превосходительство. Терпѣлъ, терпѣлъ и ужъ перетерпѣлъ! Довольно.

Лифановъ сдѣлалъ рукой рѣшительный жестъ. Къ нему подошла Лидія Пятищева, взяла его пустой стаканъ и спросила:

— Такъ прикажете вамъ налить?

— Позвольте, барышня, позвольте… Но вотъ съ папенькой-то вашимъ я никакъ сговориться не могу. А на скандалъ лѣзть не хочется. Лучше-же ладкомъ… Честь честью… Вы вотъ что, ваше превосходительство… Вы во флигелекъ для управляющаго покуда переѣзжайте. Вѣдь тамъ у васъ теперь никто не живетъ, управляющаго не держите.

— Невозможно этому быть, невозможно! — замахалъ руками Пятищевъ, въ волненіи поднялся со стула и заходилъ по столовой большими шагами.

— Отчего невозможно? Въ лучшемъ видѣ тамъ на недѣльку помѣститесь, — продолжалъ Лифановъ.

— Какъ? Туда, гдѣ живетъ экономка Василиса Савельевна! — воскликнула Лидія.

— А на что вамъ теперь экономка? Что вамъ теперь экономить, коли у васъ хозяйства нѣтъ? Да и экономкѣ мѣсто найдется, коли ужъ на то пошло. Она въ кухнѣ, съ кухаркой.

— Нѣтъ, должно быть, вы не знаете эту женщину, совсѣмъ не знаете. Она ужъ и такъ-то…

Лидія покачала головой, не договоривъ. Отецъ строго взглянулъ на нее и сказалъ:

— Оставь, Лидочка… Брось… Это не твое дѣло. Ступай въ свою комнату. Одинъ я лучше сговорюсь съ Мануиломъ Сергѣичемъ. Такъ я васъ называю? Вѣрно? — спросилъ онъ Лифанова.

— Прокофьичъ, ваше превосходительство.

— Ахъ, да… Прокофьичъ… Ну, извините пожалуйста… Оставь насъ, Лидія, вдвоемъ. Уходи къ себѣ…

Лидія стала уходить, бормоча:

— Вы не знаете нашу Василису Кукину. Она изъ-за кухни цѣлый скандалъ подниметъ. А папаша считаетъ ее заслуженной у насъ въ домѣ… Папаша не станетъ съ нею спорить.

А Пятищевъ покраснѣлъ, морщился, дѣлалъ гримасы и произносилъ вслѣдъ дочери:

— Глупости ты все говоришь, глупости… Необдуманныя слова… Но, конечно-же, я не могу выгнать эту женщину изъ-подъ крова, если она много лѣтъ служила намъ вѣрой и правдой, ведя все домашнее хозяйство.

— Такъ-съ… Это точно… Это ваше дѣло… — проговорилъ Лифановъ, чтобы что-нибудь сказать, и сталъ наливать изъ стакана чай на блюдечко. — Но съ другой стороны можно и ихъ вразумить, то-есть экономку эту самую, что по одежкѣ протягивай ножки… Ну, были въ силѣ, и благости всякія ей распространяли, а теперь другой конецъ пошелъ. Покоряйся хозяйскому горю. Конечно, это горе для васъ. Но что-жъ подѣлаешь!

— Да ничего подобнаго нѣтъ, что вамъ дочь разсказывала, — смущенно оправдывался Пятищевъ. — Дочь это такъ… по легкомыслію. А Василиса Савельевна самая преданная мнѣ женщина. Мнѣ и всему дому нашему, — прибавилъ онъ.

— Ну, ужъ тамъ какъ хотите, а вотъ мое послѣднее рѣшеніе, — сказалъ Лифановъ, торопясь выпить чай, схлебнулъ его съ блюдечка и налилъ еще.

— Ужасное дѣло вы мнѣ предлагаете! — тяжело вздохнулъ Пятищевъ, снялъ феску, которая была у него на головѣ, и сталъ вытирать платкомъ лысину.

— Все лучше, чѣмъ силой выселять, ваше превосходительство. А мнѣ ужъ непремѣнно надо послѣзавтра въ домъ въѣхать, въѣхать и ремонтъ при себѣ производить. Начнемъ не торопясь: сначала въ одной комнатѣ, потомъ въ другой и такъ далѣе. Живемъ и при себѣ ремонтъ. При себѣ, знаете, первое дѣло… Свой глазъ алмазъ. А въ томъ флигелькѣ помѣщенія вамъ будетъ достаточно. Тамъ сколько комнатъ?

— Не помню, рѣшительно не помню. Объ этомъ меня не спрашивайте. Я своего хозяйства никогда не зналъ, а теперь и подавно.

Пятищевъ мѣрилъ шагами комнату, совсѣмъ растерявшись.

— Четыре или пять да кухня… — припоминалъ Лифановъ. — Я осматривалъ, но хорошенько не помню. Но ужъ все не меньше четырехъ. А васъ и всей семьи-то четверо, стало быть аккуратъ по комнатѣ на каждаго. Куда вамъ больше-то на недѣлю? И такъ, извините, ваше превосходительство, болтаться будете. Вѣдь всю мебель съ аукціона купилъ я, стало-быть она при мнѣ останется. А при васъ только что изъ комнатъ княжны и изъ комнатъ капитана… Ну, кабинетикъ вашъ купленъ былъ подставнымъ лицомъ.

— Да, да, да… Вы правы… Вы ко мнѣ добры и снисходительны, вы болѣе чѣмъ снисходительны, — бормоталъ Пятищевъ. — Но мое-то положеніе ужасное! Княжна, капитанъ… Какъ я ихъ переселю туда? Вѣдь это все надо силой.

— Да ужъ понатужьтесь, ваше превосходительство! Какъ-нибудь вразумить надо. А если что насчетъ экономки этой самой вашей… хе-хе-хе… Если она такая строгая будетъ насчетъ кухни, то вѣдь здѣсь еще есть домишко садовника, въ которомъ теперь никто не живетъ. Можно ихъ туда перевести. Тамъ двѣ комнатки съ кухонькой, и онѣ успокоются. Госпожа экономка то-есть.

— Да, да… Вы мнѣ даете мысль… Это прекрасно… — нѣсколько оживился Пятищевъ, тронувъ себя рукой по лбу. — Это подходитъ… Это отлично… Но княжна и капитанъ… Капитанъ другъ нашего дома, онъ такъ насъ любитъ, любовь его доходитъ даже до слѣпоты, до обожанія… Это преданнѣйшій мнѣ человѣкъ, оттого онъ иногда и выступаетъ съ необдуманными словами, съ необдуманными дѣйствіями. Чуть кто противъ меня — онъ ужъ думаетъ, что это мои враги… и бросается, накидывается на нихъ. Княжна — вы сами видѣли: она добрая, хорошая старушка, но почти невмѣняемая… Вотъ что я съ капитаномъ и княжной-то буду дѣлать! Эхъ! — крякнулъ Пятищевъ.

— Переселяйтесь завтра сами во флигелекъ управляющаго, и они всѣ за вами въ тотъ-же улей, какъ пчелы за маткой, перелетятъ, — сказалъ Лифановъ, залпомъ отпилъ съ блюдечка послѣдній чай и опрокинулъ на блюдечко стаканъ кверху дномъ.

Пятищевъ соображалъ:

— Мой милѣйшій, мой многоуважаемый Мануилъ Сергѣичъ, — обратился онъ къ Лифанову — опять перевравъ его отчество. — Испытую еще разъ вашу доброту. Позвольте намъ всѣмъ остаться въ этомъ домѣ еще на одну недѣлю, только на недѣлю, а сами переѣзжайте покуда во флигель управляющаго. Только на недѣлю. А сами оттуда вы можете на вашихъ глазахъ и ремонтъ въ домѣ производить. Мы не попрепятствуемъ. Голубчикъ! Согласитесь.

Пятищевъ схватилъ Лифанова за обѣ руки и крѣпко пожалъ ихъ. Лифановъ поднялся, отрицательно покачалъ головой и произнесъ рѣшительно:

— Нѣтъ, ваше превосходительство, не подходитъ, совсѣмъ не подходитъ.

— Василиса Савельевна будетъ завтра-же переселена изъ дома управляющаго въ домикъ садовника. Даю вамъ слово, — сказалъ Пятищевъ.

— Не подходитъ, — стоялъ на своемъ Лифановъ. — Судите сами: я хозяинъ. Вы вотъ опасаетесь княжны и капитана… А я-то какъ-же? Вѣдь я ужъ пріѣду съ семьей. Меня самого тогда вся семья засмѣетъ. Хозяинъ, полный хозяинъ, владѣлецъ — и вдругъ пріѣхалъ жить на задворки. Нѣтъ, ужъ оставьте… Совсѣмъ это не подходитъ и даже обидно… Такъ вотъ-съ, я сказалъ… и слово мое твердо… Послѣзавтра… — закончилъ онъ. — А затѣмъ, до пріятнаго… За чай и сахаръ благодарю покорно, ваше превосходительство. Пора ко дворамъ ѣхать. Будьте здоровы.

Лифановъ взялъ картузъ и сталъ раскланиваться, удаляясь въ прихожую.

VI.

А дворѣ Лифанова ждали кровельщикъ Гурьянъ Васильевъ и маляръ Евстигней Алексѣевъ.

— Такъ когда-же работать начинать прикажете, Мануилъ Прокофьичъ? — спрашивалъ кровельщикъ.

— Да ужъ вы назначьте пожалуйста вѣрно, такъ чтобъ можно было рабочихъ послать, — прибавилъ маляръ. — А то пошлешь, а капитанъ не допуститъ ихъ и по шеямъ… Что хорошаго!

— Послѣзавтра я переѣзжаю сюда, — отвѣчалъ Лифановъ. — Подводы ужъ для всякаго добра подряжены. Послѣзавтра я переѣду и привезу сюда желѣзо, обои, сурикъ и стекла… Стекла кое-гдѣ придется вставить… Вѣдь безобразіе… Стекла разбиты и сахарной бумагой заклеены.

— Хозяева на срамъ… Что говорить! Все запущено… — вставилъ свое замѣчаніе маляръ.

— Ну, такъ вотъ мы переѣдемъ послѣзавтра, а вы являйтесь на другой день съ мастеровыми. При мнѣ и начнете… — прибавилъ Лифановъ.

— Вотъ такъ… Это будетъ лучше. А то гдѣ-жъ намъ справиться съ капитаномъ! Ужъ ежели вы, хозяинъ, не въ состояніи, то гдѣ-же намъ-то, маленькимъ людямъ… — говорилъ маляръ.

— Ну, ужъ тогда, когда переѣду, я его такъ пугну, что своихъ не узнаетъ, — похвастался Лифановъ.

— Трудненько ихъ выживать, Мануилъ Прокофьичъ… Охъ, какъ трудно! — покачалъ головой кровельщикъ Гурьянъ Васильевъ. — Вы думаете, что генералъ выѣдутъ къ послѣзавтра? Ни за что имъ не выѣхать.

— Нѣтъ, онъ далъ мнѣ слово, что ко вторнику онъ переберется въ домъ управляющаго.

— Да вѣдь тамъ мамулька евонная существуетъ. Она такъ расположилась, что ее и данкратами не поднять. Прямо корнями вросла.

— Это Василиса-то? Генералъ обѣщался ее перевести въ домишко садовника. Вѣдь только недѣлю имъ здѣсь жить я позволилъ. Только на недѣлю генералъ выпросилъ еще посуществовать здѣсь. Оказія! — покрутилъ головой Лифановъ. — Оказывается, имъ и выѣхать некуда. До сихъ поръ еще генералъ ничего не сообразилъ, куда ему дѣться. Говорилъ, что въ губерніи будетъ жить, что ужъ и квартиру тамъ нанялъ, а оказывается, что это все вздоръ, что и не думалъ.

— Какое малоуміе! Ахъ! — прищелкнулъ языкомъ маляръ. — Въ такомъ чинѣ и такъ себя допускаютъ! Удивительно.

— Ну, да ужъ допускай или не допускай, а только одну недѣлю я имъ дозволилъ жить въ домѣ управляющаго. А тамъ — съ Богомъ по морозцу. Ни за что не позволю. А не захотятъ добромъ уѣхать — со становымъ, черезъ судебнаго пристава выселять буду.

— Сейчасъ Левкей ихъ говорилъ… Это кучеръ и дворникъ… — пояснилъ кровельщикъ, — Говорилъ онъ такъ, что самъ-то генералъ за границу собирается… Отъ долговъ, вишь ты, долги одолѣли.

— Пустое… Толковалъ онъ и мнѣ объ этомъ, но пустое, — отвѣчалъ Лифановъ. — На какіе шиши ему выѣхать за границу, если у него и на выѣздъ въ губернію денегъ нѣтъ? Тутъ совсѣмъ крышка. Я не знаю, какъ они и жить будутъ.

— Продадутъ что-либо, можетъ статься, — проговорилъ маляръ.

— Что продать, коль я все скупилъ. Мебель, мѣдная посуда — все мое. А серебра давно ужъ не бывало. Давно продано или въ залогѣ пропало. Развѣ шубенки какія… Вонъ на княжнѣ куній воротникъ сегодня надѣтъ. Его можно по-боку… Только что дадутъ за него?

Разговаривая такимъ манеромъ, Лифановъ ходилъ вмѣстѣ съ кровельщикомъ и маляромъ по двору, осматривалъ службы, заглянулъ въ колодезь, обошелъ пустую оранжерею съ разбитыми стеклами, развалившимися боровомъ и топкой и прошелъ въ конюшню. Конюшня была хорошей постройки, сравнительно новая, свѣтлая, даже съ каминомъ, съ мѣдной отдѣлкой въ денникахъ и стойлахъ, но ужъ во многихъ мѣстахъ снятой и, очевидно, проданной на вѣсъ. Въ конюшнѣ стояли только двѣ совсѣмъ старыя рабочія лошади и захудалая корова.

Около конюшни кучеръ Лифанова Гордей кормилъ сѣномъ изъ рукъ лошадь, не выпряженную изъ тарантаса. Онъ сказалъ хозяину:

— Какъ только лошадямъ нашимъ тутъ стоять придется? Всѣ полы провалились, прогнили.

— Ну-у? — протянулъ Лифановъ.

— Одна бѣда, Мануилъ Прокофьичъ. Не зачинивши, большая опасность, право слово. Завязитъ лошадь ногу въ дырѣ — сломать можетъ. Наши лошади не ихнимъ чета. Наши съ корма на стѣну лѣзутъ.

— Плотникъ придетъ — зачинитъ.

— Перестилать надо. Новые полы надо. Они никуда не годятся. Вамъ сейчасъ-же лѣсъ запасти придется.

— Ужасъ, какое разстройство! Смотрите двери-то… — указалъ кровельщикъ. — Петлей никакихъ. Такъ приставляютъ. Да и то сказать: изъ какихъ капиталовъ, если имъ даже въ лавочкѣ ни на копѣйку болѣе не вѣрятъ? Я про генерала… Сейчасъ Левкей разсказывалъ: принесешь деньги — отпустятъ хлѣба и крупы; нѣтъ — играй назадъ. Лошади-то вѣдь безъ овса стоятъ, на одномъ сѣнѣ.

— И сѣно-то дутки да осока со щевелемъ, — подхватилъ кучеръ Гордей. — Вонъ нашъ-то головастый еле ѣстъ. Да и то Левкей еле далъ охапочку. Дамъ, говоритъ, тебѣ, такъ что намъ-то останется? Вашъ жеребецъ, говоритъ, сытый, откормленный, а наши несчастные одры голодные.

— Куда-же они сѣно дѣли? Вѣдь здѣсь покосы обширные, — удивился Лифановъ.

— Продали, Мануилъ Прокофьичъ, продали себѣ на пропитаніе, и овесъ смѣняли въ лавочкѣ себѣ на провизію, который ежели остался. А про сѣно Левкей разсказывалъ, что сѣно съ осени было очень хорошее, такое сѣно, что хоть попу ѣсть, а продали, все продали, и оставили только дутки съ болота. Намъ сейчасъ-же надо запасаться сѣномъ, какъ только пріѣдемъ, — закончилъ кучеръ.

Лифановъ развелъ руками и пожалъ плечами.

— Это для меня удивительно, — сказалъ онъ. — Я вѣдь съ сѣномъ покупалъ. Сѣна было куда больше тысячи пудовъ.

— Было да сплыло, хе-хе-хе, Мануилъ Прокофьичъ, — засмѣялся кровельщикъ. — Гдѣ ужъ тутъ запасы уберегать для животныхъ, коли у самихъ хозяевъ животы подвело! Левкей сказывалъ, что вѣдь на одномъ картофелѣ теперь сидятъ. Молочный супъ да картофель — вотъ и вся ѣда. Кашу варятъ иногда, но на рѣдкость, потому ни старая, ни молодая барышня до нея не касается. Одинъ капитанъ ѣстъ. Прислуга проситъ — отказъ.

Въ это время откуда-то изъ-за угла показался и самъ Левкей — единственная мужская прислуга Пятищевыхъ, оставшійся отъ цѣлаго штата дворни. Это былъ худой, высокій, но крѣпкій старикъ съ полусѣдой бородой на темномъ, почти коричневомъ лицѣ, изборожденнымъ морщинами. На немъ была шерстяная красная фуфайка съ вставленными на локтяхъ синими суконными заплатами, а на головѣ военная фуражка съ замасленнымъ краснымъ околышкомъ — подарокъ капитана. Подходя, онъ шлепалъ необычайно громадными сѣрыми валенками, подшитыми по подошвѣ кожей, и поклонился низко Лифанову.

— Истинно, господинъ хозяинъ, животы подвело — вотъ какое наше житье, — началъ онъ, заслыша послѣднія слова кровельщика. — Даже хлѣба не вволю… Только картофель и ѣдимъ, потому его у насъ запасъ. Да и картофель-то генералъ продалъ-бы, да его зимой возить на продажу было нельзя. Послалъ онъ разъ со мной одинъ возъ — я сморозилъ. А везти прикрывши — у насъ ни войлоковъ, ни даже рогожъ нѣтъ.

— Вотъ такъ хозяйство! — прищелкнулъ языкомъ маляръ.

— Да ужъ какое хозяйство, коли ничего нѣтъ.

— Для чего-же вы экономку-то держите? — улыбнулся Лифановъ.

— А ужъ это не намъ разсуждать, — уклонился отъ отвѣта Левкей. — Это дѣло генеральское… А только какая она экономка! Она экономкой-то и раньше не была. Зимой у насъ она всѣхъ куръ сожрала, такъ что генералу въ Пасху краснымъ яичкомъ разговѣться своимъ было нельзя. Капитанъ передъ Пасхой поѣхалъ въ посадъ, продалъ пистолетъ и коверъ и привезъ ветчины, яицъ и муки на куличъ. Прислугѣ только по три яйца дали. Гдѣ это видано? На праздникъ по пяти аршинъ ситцу мнѣ и кухаркѣ. Вѣдь только изъ-за того и живемъ, что жалованье задержано, а то и я, и кухарка Марфа давно-бы наплевали и сбѣжали. Возьмите, господинъ хозяинъ, меня на службу къ себѣ, какъ переѣдете. Я здѣсь вѣдь все знаю. Могу разсказать, указать, гдѣ что было.

Левкей опять снялъ шапку и низко поклонился.

— Заслужу вашей милости, — прибавилъ онъ. — Вѣдь я у него одиннадцать годовъ егеремъ жилъ. Про меня генералъ худого ничего не скажутъ. Виномъ я мало занимаюсь. Пью, но чтобъ малодушіе къ вину имѣть — ни Боже мой. Я егерь… Прирожденный егерь. Егеремъ у нихъ по началу былъ, а вотъ теперь пришлось всѣмъ заниматься. Дворникъ я, кучеръ и работникъ по всему дому.

Лифановъ подумалъ и сказалъ:

— Что-же, ты мнѣ съ руки. Стараго рабочаго человѣка, который-бы зналъ здѣшнее гнѣздо, мнѣ даже слѣдуетъ имѣть. Ты сколько жалованья получаешь?

— Да что! Обѣщано было по восьми рублей въ мѣсяцъ платить, а только…

Левкей не договорилъ и махнулъ рукой.

— Ну, ладно. Оставайся.

— Благодаримъ покорно, господинъ хозяинъ. Я вамъ заслужу. Я вамъ и въ пяло, и въ мяло. Я на все гораздъ. Я и лошадь полечить, и корову… Собакъ-щенковъ натаскиваю такъ, что, можетъ статься, во всемъ уѣздѣ такого другого человѣка нѣтъ. Будете охотиться, такъ я вамъ налажу охоту, что въ лучшемъ видѣ…

— Да хорошо, хорошо, — перебилъ его Лифановъ. — Ну, теперь пойдемъ и баню посмотримъ, — обратился онъ къ кровельщику и пошелъ по широкому грязному двору, когда-то усыпанному пескомъ, но давно уже заросшему бурьяномъ и крапивой, что видно было по прошлогоднимъ засохшимъ съ осеннихъ заморозковъ мертвымъ стеблямъ, около которыхъ вылѣзала уже чуть замѣтная молоденькая травка.

Маляръ и Левкей пошли тоже сзади. Левкей бормоталъ:

— Баня господская у насъ была когда-то на отличку. Царь-баня, прямо можно сказать. Ну, а теперь много надо плотнику поработать, чтобы на настоящую точку ее поставить. Полы провалились, стѣны рабочіе закоптили. Да и водопроводъ не дѣйствуетъ.

VII.

Осмотрѣвъ баню съ кафельными печами и каменкой изъ крупныхъ изразцовъ, съ мягкими диванами въ раздѣвальномъ отдѣленіи, но съ провалившимися полами и вывороченнымъ изъ топки котломъ, Лифановъ возвращался къ своему экипажу, чтобы ѣхать домой, но, проходя мимо домика управляющаго, вдругъ услышалъ за собой окликъ:

— Господинъ купецъ! Какъ васъ?.. Господинъ хозяинъ! Пожалуйте-ка сюда! На одну минутку…

— Сама васъ кличетъ… — тихо проговорилъ Левкей Лифанову и кивнулъ головой назадъ.

Лифановъ обернулся. У открытаго окна домика, управляющаго, выходящаго на солнечную сторону, вся залитая вешнимъ солнцемъ, стояла красивая, рослая, полногрудая женщина лѣтъ тридцати съ небольшимъ и улыбалась, выказывая рядъ бѣлыхъ зубовъ. Одѣта она была пестро. На ней былъ яркожелтый канаусовый шелковый корсажъ съ черной бархатной отдѣлкой, перемѣшанной съ, бѣлыми кружевными прошивками, и голубая шерстяная юбка, отдѣленная отъ корсажа широкимъ чернымъ поясомъ, съ серебряными украшеніями и такой-же широкой пряжкой на животѣ. Густые черные волосы были причесаны безъ вычуръ, надъ верхней; губой виднѣлся черный пушокъ, надъ красивыми глазами были пушистыя брови дугой.

— Это его собственная дама и есть. Генеральская то-есть… — повторилъ тихо свою рекомендацію Левкей. — На манеръ экономки. Всѣхъ куръ у насъ зимой переѣла.

Лифановъ медлилъ подходить къ ней, но она повторила свое приглашеніе.

— Чего вы боитесь подойти-то? Васъ не укусятъ. Подойдите сюда къ окошку, — говорила она, и когда Лифановъ подошелъ, еще шире засіяла улыбкой и продолжала; — Вы это что-же: вы насъ выгонять пріѣхали? Совсѣмъ ужъ выгонять?

— Да ужъ ежели купилъ усадьбу, подъ себя купилъ, то надо-же… — отвѣчалъ Лифановъ, нѣсколько замявшись и разсматривая ее, при чемъ увидѣлъ, что лицо ея было припудрено, а щеки и уши, съ серьгами въ видѣ большихъ золотыхъ колецъ, были подрумянены.

Видно было, что она нарочно для него затянулась въ корсетъ, пріодѣлась и попритерлась.

На подоконникѣ передъ ней стояли клѣтка съ прыгающей канарейкой и баночка съ десяткомъ бѣлыхъ нарцысовъ, опущенныхъ въ воду.

Улыбка не сходила съ лица красивой женщины, и она играла глазами, смотря на Лифанова.

— Вы знаете, кто я? Я думаю, обо мнѣ здѣсь ужъ слышали? — спросила она и тутъ-же прибавила: — Я Василиса Савельевна, Кукина моя фамилія… Позвольте познакомиться…

Она протянула Лифанову изъ окна руку въ золотомъ браслетѣ, съ нѣсколькими кольцами на пальцахъ и сказала старику Левкею, стоявшему тутъ-же: — Уходи, Левкей. Чего ротъ-то разинулъ! Не люблю я, когда подслушиваютъ. Да и вы уходите, — обратилась она къ кровельщику и маляру.

Тѣ попятились и стали уходить. Лифановъ остался у окна, заглянулъ въ комнату и увидалъ, что она была обмеблирована старинной мебелью краснаго дерева, съ мягкими сидѣньями, въ бѣлыхъ чехлахъ. Стѣны были убраны фотографіями въ рамкахъ, висѣла масляная копія извѣстной «Нимфы» Неффа, а въ глубинѣ у стѣны стояла широкая кровать, покрытая тканьевымъ одѣяломъ съ широкими кружевами и съ множествомъ разной величины подушекъ на ней съ кружевными прошивками, сквозь которыя виднѣлся розовый демикатонъ. Увидѣлъ онъ также, что на полу у кровати лежалъ хорошій персидскій коверъ, а на коврѣ, поджавъ лапки, сидѣлъ огромный сѣрый котъ и щурился на солнце.

На вопросы Василисы Кукиной Лифановъ ничего не отвѣтилъ, а только подержался за протянутую ему руку и подумалъ:

«Какъ живетъ-то, скажи на милость! Вотъ тебѣ и экономка! Куда лучше господъ живетъ. У ней вездѣ порядокъ, чистота, а тамъ пыль, паутина, все мухами засижено, разбитыя стекла бумагой заклеены. У самого генерала подушки блинъ-блиномъ и даже одна съ дыркой посрединѣ была, когда я смотрѣлъ его спальню. Ну, да и то сказать: вѣдь она ханша. А генералъ, какъ видно изъ разговоровъ, боится ее — страсть».

— Когда-же выгонъ-то? Когда-же генералъ обѣщалъ очистить домъ? — спросила Василиса Кукина.

— Послѣзавтра назначилъ я ему, и это ужъ послѣдній срокъ. Послѣзавтра я самъ пріѣду… пріѣду со всемъ скарбомъ, потому мнѣ ужъ больше ждать не приходится. — отвѣчалъ Лифановъ.

Произошла пауза. Василиса Кукина опять сыграла глазами.

— Знаете, онъ не выѣдетъ завтра, ни за что не выѣдетъ изъ дома, долго не выѣдетъ, — проговорила она.

— Да какъ не выѣхать-то!.. — воскликнулъ Лифановъ. — Помилуйте. Ну, тогда мы силой… Явимся съ начальствомъ, и силой…

— И начальство ничего не сдѣлаетъ. Ему выѣхать не куда. Ну, куда онъ выѣдетъ, если у него гроша въ карманѣ нѣтъ? Никуда не выѣдетъ. Вы папироску не хотите-ли? — вдругъ предложила она Лифанову.

— Нѣтъ, не занимаемся этимъ. Благодарю покорно… барынька…

Лифановъ не хотѣлъ ее назвать по имени и отчеству, а назвалъ «барынькой».

— Ну, какая я барынька! — опять улыбнулась она. — Была я на манеръ барыни, пока онъ въ силахъ былъ, пожила малость, а теперь послѣднія крохи проживаю и даже подчасъ ему даю. Вчера еще онъ у меня и себѣ, и капитану на табакъ рубль занялъ. У носковъ всѣ пятки у него проносились, а купить не на что. Все бѣлье въ дырьяхъ… Чиню ему… заплатки вставляю… А выѣхать, такъ на какія деньги ему выѣхать? Вѣдь въ городѣ сейчасъ за квартиру надо заплатить. Переѣхалъ — и сейчасъ деньги на бочку… Вы не хотите-ли кофейку чашку, господинъ купецъ? — опять предложила она, — Извините, что не знаю, какъ величать васъ…

— Мануилъ Прокофьичъ я, а насчетъ кофею увольте… Сейчасъ чай пилъ, — отвѣчалъ Лифановъ.

Она опять стрѣльнула глазами и проговорила:

— Очень жаль… А то зашли-бы ко мнѣ, Мануилъ Прокофьичъ, посидѣли-бы полчасика, и я вамъ многое бы кое-что разсказала, а то здѣсь у окна неловко.

«Экономка, а какъ за панибрата со мной… Купца въ гости зоветъ? Ужъ не хочетъ-ли она меня обойти, на кривой объѣхать? Вонъ какъ глазами-то стрѣляетъ!» — подумалъ Лифановъ и сказалъ:

— Некогда, барынька… Ко дворамъ пора… А съ генераломъ будете говорить, такъ прямо ему скажите, что никакой отсрочки больше не будетъ а чтобы онъ безъ всякихъ разговоровъ къ послѣ, — завтраму очистилъ домъ. А затѣмъ, будьте здоровы… Пора ѣхать домой.

Лифановъ приподнялъ картузъ и сталъ отходить отъ окна.

— Постойте… Куда-же вы?.. Поговоримъ хоть около окна, — остановила его Кукина, и когда онъ, обернулся, прибавила: — Дома-то успѣете еще насидѣться. Вы что такое: вдовый, женатый?

— Двадцать седьмой годъ доживаю со своей старухой-сожительницей. У меня дочь замужняя, сынъ студентъ, по технологическому институту онъ въ Питерѣ, дочка невѣста есть.

— Ахъ, вотъ какъ! А мнѣ кто-то сказалъ, что вы такъ-же, какъ и мой генералъ, вдовый… Какъ врутъ-то, нѣсколько понизила она тонъ. — Впрочемъ, какой же онъ теперь мой! Куда-бы онъ отсюда ни уѣхалъ, проститься съ нимъ придется. И здѣсь-то ужъ я проѣдаю свои, что раньше скопила. Да отчего вы ко мнѣ не зайдете? — воскликнула она, видя, что Лифановъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ окну. — Право, зашли-бы… выпили кофейку… Я только сейчасъ кофей заварила. А познакомиться мнѣ съ вами пріятно.

Лифановъ смотрѣлъ на ея красивую фигуру, улыбнулся и пробормоталъ:

— Нельзя-съ… Генералъ приревнуютъ. А ихъ зачѣмъ-же обижать? И такъ ужъ они въ горѣ и несчастіи.

— Ага, вотъ что! Такъ вы генерала боитесь? Бросьте… Отчего-же я-то не боюсь? Я вамъ вотъ что скажу: какъ только вы генерала отсюда выживете, я совсѣмъ съ нимъ прикончить хочу. На это ужъ я рѣшилась.

— Здравствуйте! Чего мнѣ его бояться! Вовсе я его не боюсь… Зайти мнѣ къ вамъ не разсчетъ… Но зачѣмъ, позвольте васъ спросить? Вѣдь только на соблазнъ людямъ. Начнутся разговоры, и хоть ничего такого промежъ насъ не будетъ, а вамъ будетъ мараль, да и мнѣ то же самое.

— О, я этого не боюсь! Мало-ли тутъ сплетничаютъ! — отвѣчала Кукина. — Идите, идите ко мнѣ… Вѣдь только на минутку зову, чтобъ кое-что вамъ по вашему же дѣлу сказать. Идите въ подъѣздъ… Не заперто… Идите… Вѣдь у меня никого нѣтъ. Одна я… Чего ды стали!

Лифановъ колебался, но, посмотрѣвъ по сторонамъ и видя, что никого вокругъ нѣтъ, подумалъ: «баба-то ужъ очень хороша, совсѣмъ аховая» — улыбнулся и юркнулъ въ маленькій крытый подъѣздъ домика управляющаго.

VIII.

Входъ въ комнаты домика управляющаго былъ черезъ кухню. Василиса Савельевна встрѣтила Лифанова на порогѣ кухни. Лифановъ снялъ съ себя калоши и пальто. Кухонька была чистая, съ хорошо вычищенною мѣдной посудой на полкѣ. Высился пузатый старинный самоваръ, со стѣны надъ столомъ висѣли мѣдные вѣсы, на плитѣ грѣлся кофейникъ. Рядомъ съ кухней, куда привела Лифанова Василиса Савельевна, была маленькая столовая съ стариннымъ шкафчикомъ со стеклами, стоящимъ на пузатомъ комодѣ. Изъ-за стеколъ виднѣлись расписныя чашки, висѣли чайныя и столовыя ложки, вставленныя въ сдѣланныя для этого въ полкѣ гнѣзда. Посреди комнаты былъ столъ, покрытый красной салфеткой, надъ столомъ висѣла лампа. Стулья были обиты сафьяномъ. Въ простѣнкѣ между оконъ висѣло зеркало въ рѣзной золоченой, значительно уже полинявшей, рамкѣ. — Ну, вотъ садитесь къ столу, такъ гость будете. А я сейчасъ кофейникъ принесу и будемъ кофей пить, — приглашала Василиса Савельевна Лифанова.

Лифановъ, увидавъ въ углу икону въ серебряномъ окладѣ и въ темномъ кіотѣ съ лампадой и выглядывающей изъ-за кіота вербой, перекрестился и сѣлъ къ столу.

Появился кофейникъ, сливочникъ, зазвенѣла посуда, вынимаемая изъ шкафчика, поставлена на столъ сухарница съ сдобными булками, а затѣмъ и сама хозяйка подсѣла къ Лифанову.

— Что-жъ, вы и меня послѣзавтра выгонять будете? — спросила она его, наливая ему въ чашку кофе.

— Да вѣдь ужъ надо-же… Вѣдь съ Великаго поста объ этомъ у меня съ генераломъ разговоръ идетъ — и все ни съ мѣста. Теперь условлено такъ, что генералъ послѣзавтра сюда, въ этотъ домикъ переѣдетъ, а вы въ домикъ садовника, который около оранжереи. Но только на одну недѣлю, подчеркнулъ Лифановъ, спохватись.

— Кто-же это условился-то за меня? спросила она, улыбаясь. — Странно. Ну, а ежели я не выѣду, никуда не выѣду? Что вы со мной подѣлаете? Ничего не подѣлаете.

Лифановъ немного всталъ втупикъ, но потомъ тихо засмѣялся и проговорилъ:

— Хе-хе-хе… Выѣдете. Вы, барынька, съ понятіями къ жизни. Вы не княжна-старуха… У васъ малоумія этого самаго нѣтъ. Очень чудесно понимаете, что въ чужомъ добрѣ свои распорядки имѣть нельзя.

— Ну, а вдругъ возьму, да и останусь, гдѣ сижу? Я женщина капризная, балованная. Когда-то онъ меня какъ баловалъ! Кушай те кофей-то. Вотъ сливки.

— Благодарю. А насчетъ выгона вотъ что скажу. Конечно, дубьемъ или хворостиной выгонять нельзя — по закону за это отвѣтишь. Но на то, сударынька-барынька, полиція есть.

— Кто? Становой приставъ? А если я его не послушаюсь?

— Сопротивленіе власти… А за сопротивленіе власти на казенные хлѣба сажаютъ, — полушутливо, полусерьезно отвѣчалъ Лифановъ, мѣшая ложечкой кофе. — Но до этого не дойдетъ. Вы барынька хорошая.

— Ничего и становой приставъ не подѣлаетъ со мной. Онъ влюбленъ въ меня давно, и только я ему вотъ такъ пальцемъ и двѣ-три улыбки — онъ на стѣну для меня полѣзетъ.

Василиса сдѣлала пальцемъ манящій жестъ.

— Такъ что-жъ-бы вамъ къ нему-то? Вотъ и пускай вамъ квартирку найметъ, — продолжалъ Лифановъ. — На полицейскихъ хлѣбахъ жить сладко. Всѣ лавочники въ станѣ будутъ почтительны.

— А мнѣ ужасно хочется здѣсь остаться. Послушайте… Возьмите меня къ себѣ въ экономки.

И Василиса, лукаво улыбнувшись, стрѣльнула глазами.

— Что вы, барынька! Да меня жена забодаетъ, ежели я такую кралю къ себѣ въ экономки возьму! — воскликнулъ Лифановъ.

— Не забодаетъ. Я сдѣлаю такъ, что и женѣ вашей потрафлю. Вѣдь ужъ на что старая княжна ретива и съ павлиномъ въ головѣ, а я и ей потрафляла. Сколько лѣтъ потрафляла. Возьмите.

— Хе-хе-хе… Невозможно этому быть. Не говорите.

— Отчего? Вы думаете, что я такъ по модному-то одѣта? Такъ это оттого, что у меня работы по хозяйству нѣтъ. Какое здѣсь хозяйство! А я работящая. Вы спросите-ка Левкея, какъ у насъ было лѣтъ пять тому назадъ, когда еще генералъ настоящимъ помѣщикомъ существовалъ. Я ему и квасы, я ему и меды… Варенье, соленье… Грибы, ягоды, огурцы… Наливки, настойки… А вѣдь у васъ будетъ хозяйство большое. Ну-ка, давайте рѣшать.

— Нѣтъ, ахъ, оставьте… Что вы! У меня жена хозяйкой будетъ. Сыровата она маленько, но тоже дама на всѣ руки! Она и пирогъ съ рыбой загнетъ, она и настойку настоитъ.

— Ну, а вотъ я ей въ подмогу… Жалованья восемь рублей…

— У жены кухарка есть для подмоги. Горничную держимъ, дѣвушку, изъ дальней родни.

— Да это само собой. Здѣсь вамъ лакея придется держать, коли хотите на настоящую ногу жить, потому, посмотрите, какой домъ большой. Вѣдь его надо въ чистотѣ содержать.

— Объ этомъ мы давно воображаемъ. Можетъ статься, и повара заведемъ. Въ люди вышли, такое имѣніе купили, такъ чего-жъ лаптемъ щи хлебать! Пора и на настоящую господскую- ногу стать.

— Такъ вотъ поэтому-то экономка вамъ и требуется. И повара вамъ отыщу, хорошаго повара, который прежде у генерала жилъ. Онъ хоть и старикъ, хоть и запиваетъ иногда, но поваръ такой, что на удивленіе. Вѣдь сколько, бывало, къ намъ илъ губерніи-то хорошихъ гостей наѣзжало! Онъ такіе обѣды закатывалъ, что только похваливали. Губернаторъ раза два пріѣзжалъ обѣдать, такъ и тотъ кулебякой объѣлся. Потомъ, какъ сейчасъ помню, капли принималъ. Поваръ этотъ безъ дѣла, въ селѣ Корниловѣ живетъ и по именинамъ у помѣщиковъ стряпаетъ, такъ вотъ я вамъ его и подсватаю, — тараторила Василиса, разсыпаясь передъ Лифановымъ.

Тотъ внимательно слушалъ, видимо любовался ею и проговорилъ:

— На поварѣ благодаримъ покорно. Поваръ потребуется.

— А я?

— Милая барынька, кралечка вы козыристая, совсѣмъ пріятная, но въ экономки-то невозможно. Простите.

— Отчего? Ну, что вамъ восемь рублей въ мѣсяцъ!

— Да не въ разсчетѣ дѣло. Восемь рублей иногда мы на лафитѣ въ одинъ день въ трактирѣ пропиваемъ.

— А ужъ и заслужила-бы я вамъ.

Василиса подмигнула Лифанову и продолжала:

— А для житья мнѣ даже и одной комнатки довольно. Это вѣдь я только теперь въ этотъ-то флигелекъ переѣхала, а раньте, при управляющемъ, я въ большомъ домѣ жила. Да вотъ дернула нелегкая генерала передъ Пасхой дочь свою, Лидочку безцѣнную, отъ тетки изъ Петербурга погостить выписать! Удивляюсь генералу! Надо полагать, онъ совсѣмъ спятилъ съ ума. И самимъ-то жрать нечего, жила дочка у тетки въ довольствѣ, а тутъ вдругъ на молочный супъ, да на картофель ее къ себѣ привезъ. Чортъ лысый! — выбранилась Василиса и опять спросила: — Такъ какъ-же? Извините, позабыла, какъ васъ величать.

— Мануилъ Прокофьичъ, — подсказалъ Лифановъ.

— Такъ какъ-же, Мануилъ Прокофьичъ, насчетъ меня-то? Вы вотъ что… Вы подумайте, а я подожду до послѣзавтра, когда вы переѣдете сюда. Ужъ такъ-бы хорошо, такъ хорошо было мнѣ здѣсь у васъ остаться! А нравъ мой кроткій, — это вѣдь я такъ только борзюсь, потому люблю разговаривать. У меня характеръ послушный. Чего вы смѣетесь? Право слово… Вотъ и теперь. Приказывайте, куда мнѣ перемѣститься къ послѣзавтрему. Все для васъ сдѣлаю.

— Да генералъ на недѣлю сюда переѣдетъ, гдѣ вы, а вы въ домикъ садовника.

— Ну, хорошо, хорошо. Видите, какая я сговорчивая! — подхватила Василиса.

— Вотъ и ладно. А только и тамъ, барынька, больше чѣмъ недѣлю оставаться нельзя.

— Ну, вы добренькій, вы подумаете. Можетъ быть, какъ-нибудь. Я по глазамъ вижу, что вы добрый.

Она улыбнулась, опять стрѣльнула глазами въ Лифанова и своею рукой погладила лежавшую на столѣ мягкую руку Лифанова съ обручальнымъ кольцомъ.

— Да чего тутъ думать-то? Думать-то тутъ нечего! — отдернулъ онъ руку и, вставая изъ-за стола, прибавилъ, осклабясь во всю ширину лица: — Ахъ, какая вы женщина! То-есть просто удивительно, какая!

— Самая простая. То-есть вотъ простота-то! Только куда-жъ вы? Надо вторую чашку, — сказала Василиса.

— Не могу-съ… Благодаримъ покорно на угощеніи. Ко дворамъ пора. Своя собственная баба будетъ къ ужину ждать.

— Нацѣлуетесь еще со своей-то. Выпейте еще. А мнѣ такъ пріятно съ вами разговаривать. Вы все на окно оглядываетесь. Боитесь, что кто-нибудь увидитъ? Ахъ, какой безпокойный! Ну, хотите, такъ я окно занавѣской закрою.

Она бросилась къ окну и задернула кисейную занавѣску, висѣвшую на шнуркѣ.

— Да не надо, ничего не надо. Я ѣду, — останавливалъ ее Лифановъ и пятился въ кухню.

— Экій вы какой несговорчивый! Ну, да ладно. Подождемъ до послѣзавтраго. Такъ до послѣзавтра? — спросила она и сама протянула ему руку, даже взяла его руку. — Надо васъ проводить. Сейчасъ только платокъ на себя накину, — прибавила она и, покрывъ голову шалевымъ платкомъ, вышла за одѣвшимся ужъ въ кухнѣ Лифановымъ на крыльцо.

Маляръ и кровельщикъ стояли въ отдаленіи. Былъ и Левкей съ ними, жарко что-то разсказывая.

— Ѣдете, Мануилъ Прокофьичъ? Можно и намъ отправляться? — спросилъ кровельщикъ Бурьянъ. — Я и Евстигнея захвачу. У меня подвода.

— Отправляйтесь… — кивнулъ имъ Лифановъ, косясь на Василису, и сказалъ ей: — Уходите, барынька, уходите. Довольно меня провожать.

Левкей побѣжалъ къ сараю, гдѣ стоялъ тарантасъ Лифанова, сказать чтобы кучеръ подъѣхалъ къ крыльцу.

Кучеръ сейчасъ-же подъѣхалъ. Лифановъ влѣзъ въ тарантасъ. Василиса стояла на крыльцѣ, кутаясь въ платокъ и, снова стрѣльнувъ глазами, сказала Лифанову:

— Теперь навѣрное васъ во снѣ видѣть буду. Навѣрное… Ужъ я себя знаю…

IX.

Пріѣздъ Лифанова, рѣшительно объявившаго, что выѣзжать Пятищеву надо непремѣнно къ послѣзавтра, произвелъ въ семьѣ его страшный переполохъ, доходящій до болѣзненнаго состоянія почти всѣхъ членовъ ея. Всѣ и раньше знали, что домъ долженъ быть очищенъ, но по своему легкомыслію думали, что это можно сдѣлать не такъ скоро, а потому день за днемъ и отдаляли рѣшеніе, куда имъ дѣться. Теперь-же вопросъ этотъ становился ребромъ. Лифановъ еще сидѣлъ съ Пятищевымъ въ столовой и требовалъ отъ него неотлагательнаго выѣзда, какъ съ старухой-княжной сдѣлалась въ ея комнатѣ истерика. Она то рыдала, то нервно хохотала, произнося при этомъ заочно безсмысленныя угрозы Лифанову, упоминая при этомъ имена губернатора и нѣкоторыхъ высокопоставленныхъ лицъ, которыя, по мнѣнію ея, должны будутъ заступиться за нее. Капитанъ и Лидія были при ней, успокаивали ее, отпаивали валерьяной и давали нюхать спиртъ.

Пятищевъ узналъ объ истерикѣ княжны сейчасъ-же послѣ ухода Лифанова, но не пошелъ къ ней, а удалился къ себѣ въ кабинетъ, тяжело вздохнулъ, снялъ съ головы феску, сѣлъ на оттоманку и долго теръ ладонью лобъ и лысину. Онъ долго сдерживался передъ Лифановымъ, старался быть учтивымъ, ласковымъ, даже заискивающимъ, хотя въ душѣ чувствовалъ совершенно противоположныя чувства, и это его сильно взволновало. Онъ сознавалъ, что уже настало время, что съ собой нужно что-нибудь дѣлать, и рѣшительно не зналъ, что. Плановъ у него было много, но всѣ они были неисполнимые или очень трудно исполнимые. Чаще всего ему лѣзла въ голову мысль уѣхать за границу, поселиться въ какомъ-нибудь захолустномъ городишкѣ и жить самымъ скромнымъ образомъ, отказывая себѣ во всемъ лишнемъ. Но эту мысль тотчасъ-же перебивала и другая мысль: на какія деньги уѣхать, чѣмъ за границей жить? Пенсіи у него не было никакой, имущества никакого. Послѣднее имѣніе его Пятищевка въ двѣ тысячи десятинъ земли было куплено съ торговъ Лифановымъ, у котораго была вторая закладная. Лифановъ сначала покупалъ у него лѣсъ на срубъ участками, потомъ далъ денегъ подъ вторую закладную. Независимо отъ этого, Пятищевъ взялъ у него денегъ подъ вексель, уплату въ срокъ не производилъ, вексель переписывалъ съ начисленіемъ процентовъ, Лифановъ описалъ у него движимое имущество, и Пятищевъ, во избѣжаніе публичныхъ торговъ, во избѣжаніе скандала по всему уѣзду, отдалъ Лифанову за вексель почти все свое движимое имущество, то-есть мебель и посуду.

Посидѣвъ на оттоманкѣ, Пятищевъ разстегнулъ теплый охотничій пиджакъ, бывшій на немъ, и сталъ прислушиваться къ своему сердцу, держа руку на лѣвой сторонѣ груди, потомъ сталъ считать біеніе пульса подъ подбородкомъ, не сосчиталъ и тотчасъ-же началъ принимать какія-то капли, наливая ихъ на сахаръ, считалъ, но сбился, и принялся сосать сахаръ. Руки его тряслись.

— Старческое сердце, слабое сердце, усталое сердце, старайтесь не волноваться, говоритъ мнѣ докторъ, а тутъ этакая передряга! — пробормотали тихо его губы. — Господи, спаси и помилуй!

Онъ взглянулъ на образъ и набожно перекрестился.

— Какъ тутъ не волноваться! — повторилъ онъ, подсаживаясь къ письменному столу, взялъ карандашъ и началъ вертѣть его въ рукѣ. — Жгучій вопросъ, насущный вопросъ, вопросъ о существованіи… — продолжалъ онъ бормотать вслухъ.

Капли нѣсколько успокоили его. Черезъ минуту онъ написалъ на лежащей передъ нимъ бумагѣ:

«Какъ и куда выѣхать»?

Фразу эту онъ подчеркнулъ и подправилъ вопросительный знакъ, сдѣлавъ его жирнымъ.

Немного погодя, онъ написалъ внизу слова:

«Въ губернскій городъ. Въ посадъ. За границу».

Въ головѣ его мелькало:

«Мнѣ положительно удобнѣе всего уѣхать заграницу. Капитанъ получаетъ пенсію и можетъ гдѣ угодно поселиться. Лидію пошлю опять къ теткѣ. Тетка ею не тяготится. Остается княжна… Ахъ, ужъ мнѣ эта княжна! Во всемъ, вездѣ она мнѣ запятая»!

Пятищевъ опять тяжело вздохнулъ, придвинулъ къ себѣ красивый орѣховый ящичекъ съ табакомъ и гильзами, набилъ себѣ папиросу и закурилъ.

«Впрочемъ, вѣдь я писалъ сестрѣ Катѣ, чтобы она схлопотала княжнѣ комнатку въ Петербургѣ, въ обществѣ дешевыхъ квартиръ. Княжна тоже получаетъ пенсію… Пенсія ничтожна, но, я думаю, ей какъ-нибудь хватитъ. Комната стоитъ пустяки… А тамъ прилично… Я былъ тамъ лѣтъ пять тому назадъ… Навѣщалъ эту… Какъ ее?.. Старушку Кукляеву. Спокойно, чисто… Живутъ все больше дворянки, вдовы чиновниковъ. Мѣщанокъ этихъ… самыхъ простыхъ, кажется, совсѣмъ нѣтъ, — разсуждалъ онъ. — Удивляюсь только, что Катя ничего объ этомъ мнѣ до сихъ поръ не написала. Княжна была тогда почти согласна ѣхать въ Петербургъ и тамъ поселиться. Теперь скоро ей получать пенсію. На выѣздъ-то хватитъ и на комнату хватитъ. Что тамъ платятъ за комнату? Кажется, семь-восемь рублей въ мѣсяцъ. Сегодня надо ей сказать объ этомъ рѣшительно. Только такъ и возможно ей устроиться. Я что-же? Если я выѣду отсюда — куда-бы я ни выѣхалъ, я не могу жить съ ней, не могу давать ей помѣщенія. Откуда я возьму? Мнѣ впору только до себя. Я и самъ не знаю, какъ я буду существовать».

Пятищевъ въ волненіи поднялся изъ-за стола и заходилъ по кабинету. Кабинетъ былъ большой, съ прибавкой мелкихъ цвѣтныхъ стеколъ въ окнахъ, съ дубовой мебелью, обитой зеленымъ сафьяномъ, мѣстами протертымъ и прорваннымъ. Письменный столъ былъ большой, съ хорошей бронзовой чернильницей. По стѣнамъ стояли дубовые рѣзные шкафы съ книгами, оттоманка, крытая ковромъ, на мольбертѣ помѣщался задрапированный шелковой красной матеріей портретъ его жены, умершей въ молодыхъ годахъ, очень красивой женщины въ бальномъ платьѣ съ декольте и съ брилліантами на груди и на шеѣ.

Спустя минуту Пятищевъ воскликнулъ вслухъ, почти въ радостномъ тонѣ:

— А пока сестра Катя княжнѣ все это устроитъ въ Петербургѣ, княжна можетъ жить съ капитаномъ. Онъ боготворитъ ее. Наймутъ они квартирку въ посадѣ… Тамъ дешево… Можно за два гроша… Возьмутъ къ себѣ нашу Марѳу въ прислуги. У него и у нея пенсія… Имъ за глаза… Безбѣдно могутъ жить, если по одежкѣ протягивать ножки. Да, надо, надо… Но какой счастливый выходъ! — бормоталъ онъ торжествующе. — Какъ это мнѣ раньше въ голову не пришло! Скажу имъ сегодня за ужиномъ. Надо уговорить княжну… И какъ это хорошо будетъ. А то княжна меня стѣсняетъ теперь до невозможности!

Онъ сдѣлалъ вторую папироску, легъ на оттоманку и ужъ съ облегченнымъ сердцемъ сталъ курить.

«А я за границу… въ Италію, въ какой-нибудь глухой городокъ, гдѣ за пять лиръ можно пансіонъ взять у какой-нибудь старушки-итальянки. Тамъ и кончу дни свои… — разсуждалъ онъ. — Вопросъ только за деньгами… Шутка сказать, за деньгами! Но, все-таки, не надо отчаяваться… Надо подумать, надо изыскать источникъ, гдѣ ихъ найти. Занять — у всѣхъ занято… Больше негдѣ занять»…

Пятищевъ поднялся, сѣлъ на оттоманкѣ и обвелъ глазами свой кабинетъ.

— Обстановку кабинета развѣ попробовать продать тому-же Лифанову? Кабинетъ мой, я выговорилъ себѣ его обстановку при продажѣ Лифанову мебели. Но на что мнѣ тогда обстановка, если я уѣду за границу навсегда? Да если бы и не навсегда? Мебель только бремя. Надо просить куда-нибудь поставить, а то и платить за ея помѣщеніе. Продамъ. Не Лифанову, такъ другому продамъ. За кабинетъ дадутъ… хорошо дадутъ… Наконецъ, библіотека… Книги стоятъ денегъ. Трудно ихъ здѣсь продать, но надо постараться. Въ губернскомъ городѣ продать… Да и кровать мою можно продать. Она хорошая, бронзовая… Тюфякъ… Шубу можно продать. На что мнѣ шубу, если я буду жить въ Италіи, въ благодатномъ климатѣ"!

Онъ даже повеселѣлъ при этой мысли.

«Въ Италію! За границу! Не стоитъ въ Россіи оставаться! Не стоитъ! — мысленно повторялъ онъ, шагая по кабинету. — Тамъ меньше все будетъ напоминать о прошломъ, меньше раздражать… Тамъ я успокоюсь подъ сводомъ голубого неба. Да и долги… Положимъ, крупный долгъ погашенъ, но мелкіе долги… Здѣсь пристаютъ, просятъ уплаты… Тревожатъ, душу выматываютъ. А тамъ ужъ я буду спокоенъ… Никто не потревожитъ. Надо только уѣхать тихо, незамѣтно. Интересно смекнуть хоть приблизительно, сколько я могу выручить за оставшіяся у меня вещи»? — задалъ онъ себѣ вопросъ, опять подсѣлъ къ столу и написалъ:

«Кабинетная мебель».

«Кровать».

«Шуба».

Онъ еще разъ обвелъ глазами кабинетъ и сказалъ себѣ:

«Вонъ, барометръ еще остался — и онъ стоитъ денегъ. Въ общемъ, и это подспорье. Чернильницу продамъ. Она бронзовая. Не везти-же мнѣ ее съ собой! А книги? Да, книги… Ихъ томовъ пятьсотъ будетъ, а то и больше».

Онъ написалъ:

«Книги».

Послышались шаги въ сосѣдней комнатѣ и кряканье. По кряканью Пятищевъ узналъ капитана.

— Можно къ тебѣ? Ты что дѣлаешь? — спросилъ, наконецъ, капитанъ, стоя на порогѣ кабинета.

— Да вотъ, соображаю. Завтра надо выбираться изъ этого дома. Я далъ Лифанову слово, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Кромѣ того, сейчасъ окончательно рѣшилъ насчетъ моего дальнѣйшаго прозябанія. Я вѣдь не живу теперь, а прозябаю. Это жизнь растительная…

Капитанъ вошелъ и сѣлъ около письменнаго стола въ кресло.

— Придумалъ комбинацію, куда и вамъ всѣмъ дѣться, и какъ жить… — продолжалъ Пятищевъ. — И кажется, удачную. Не знаю только, какъ вы всѣ согласитесь. Тебѣ я сейчасъ скажу свои планы, а княжнѣ и Лидіи сообщу во время ужина. Ахъ, мнѣ эта княжна! Съ ней труднѣе всего!..

Пятищевъ снова тяжело вздохнулъ.

X.

— Ты сейчасъ упомянулъ о княжнѣ… — началъ капитанъ. — Это несчастнѣйшая женщина. Мнѣ кажется, ей не пережить всей этой катастрофы. Ты знаешь, купчишка Лифановъ до того потрясъ ея нервы, что съ ней сдѣлалась форменная истерика, и я, и Лидія насилу успокоили ее, насилу привели въ чувство. Да и по сейчасъ она больна, совсѣмъ больна.

— Знаю… Слышалъ, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Я слышалъ, какъ она вскрикивала.

— Отчего-же ты не зашелъ къ ней?

— Что-жъ мнѣ заходить? Что я могъ-бы подѣлать? При мнѣ ей было-бы хуже. Она на меня-же напустилась-бы съ попреками. Вѣдь она въ одномъ мнѣ видитъ причину всѣхъ нашихъ бѣдствій. А тутъ судьба, неумолимый рокъ… Рокъ, преслѣдующій почти всѣхъ дворянъ-помѣщиковъ. Одинъ погибаетъ раньше, другой погибнетъ позднѣе.. Можетъ быть, мы въ самомъ дѣлѣ выродились, перестали быть способными къ веденію хозяйства, какъ читалъ я гдѣ-то, не помню, но въ концѣ концовъ мы всѣ погибнемъ. Рокъ… — повторилъ Пятищевъ. — А удары рока надо сносить терпѣливо. Такъ и княжна должна сносить съ покорностью. Впрочемъ, у ней-то никогда ничего своего и не было, и у отца ея никогда ничего не было, — прибавилъ онъ. — Жилъ жалованьемъ сенатора. Однако, оставимъ это. Сейчасъ я тебѣ сообщу комбинацію, которую я придумалъ въ нашемъ несчастій, и мнѣ кажется, что я съ честью выйду ихъ всего этого.

— Постой… — перебилъ его капитанъ. — А я пришелъ сообщить тебѣ кое-что о твоей Василисѣ. Ты знаешь, этотъ мерзавецъ былъ сейчасъ у Василисы и пилъ у ней кофей.

— Какой мерзавецъ? — быстро спросилъ Пятищевъ.

— Ахъ, Боже мой! Да Лифановъ-то.

— Ну-у?! Ты говоришь, кофей пилъ?

— Сидѣлъ у ней больше часа и кофей пилъ. Мнѣ сейчасъ наша Марѳа сообщила.

— Стало быть, онъ ее самъ предупредилъ о выѣздѣ… — проговорилъ Пятищевъ, и на лицѣ его выразилось безпокойство, но онъ тотчасъ-же спохватился, прибавивъ: — Впрочемъ, можетъ быть, это и лучше! Онъ разрядилъ батарею. Всѣ удары посыпались на него, и мнѣ будетъ теперь уже легче завтра перевозить ее. А я это обѣщалъ Лифанову.

— Напротивъ, Марѳа разсказываетъ, что никакихъ ударовъ не было. Марѳа подсмотрѣла, Марѳа видѣла, что сама Василиса его къ себѣ и заманила, — повѣствовалъ капитанъ. — Пили они кофей самымъ дружественнымъ манеромъ, и даже на окнахъ занавѣски были задернуты. Тутъ ужъ, разумѣется, Марѳа ничего не могла видѣть.

Капитанъ подмигнулъ. Пятищевъ махнулъ рукой.

— Оставь, Иванъ Лукинъ. Ты какъ баба изсплетничался. Да и все равно это теперь для меня. Уѣзжая за границу, я долженъ съ Василисой прикончить. Это рѣшено.

— Слышали ужъ объ этой за границѣ! — въ свою очередь махнулъ рукой капитанъ. — Да и о Василисѣ слышали.

— Нѣтъ, на самомъ дѣлѣ я уѣду за границу, — стоялъ на своемъ Пятищевъ. — Сейчасъ я тебѣ повѣдаю мой планъ. А Василиса?.. — Что-жъ Василиса?.. Она кое-какъ въ разное время ужъ награждена мной… У ней есть кое-что и она не умретъ съ голоду, если не будетъ роскошничать. А планъ мой вотъ какой… Я на самомъ дѣлѣ уѣзжаю заграницу.

— Да на какія средства?! — вскричалъ капитанъ. — Что ты за вздоръ городишь!

— А средства вотъ какія…

И Пятищевъ сталъ разсказывать капитану то, что рѣшилъ передъ его приходомъ, послѣ чего спросилъ его:

— Ну, во сколько ты цѣнишь мою библіотеку?

— Гм… Что я могу сказать? Особой книжной мудростью я не умудренъ. Не знаю я, и какія у тебя книги. Но знаю, что старыя книги за два гроша покупаютъ.

— О, нѣтъ. Въ этихъ шкапахъ есть очень рѣдкія сочиненія. Весь Вольтеръ тутъ… Есть Гете, Шиллеръ, Сталь, Жоржъ-Зандъ, старинное собраніе сочиненій Пушкина, изданіе Анненкова. Надо только у насъ въ губернскій городъ продать. Тамъ оцѣнятъ. Ну, а какъ ты думаешь, за что я могу обстановку моего кабинета продать?

Капитанъ окинулъ взоромъ кабинетъ.

— Да я думаю, рублей сто напросишься, — сказалъ онъ.

— Что ты, Иванъ Лукичъ! Да одинъ барометръ рублей сорокъ стоитъ. Ты смотри: барометръ, градусникъ, часы… Наконецъ, у меня остался еще женинъ медальонъ съ моимъ портретомъ. На немъ три брилліанта. Я хранилъ его, какъ память, долго хранилъ, но теперь при исключительныхъ обстоятельствахъ я могу продать и его. На память о женѣ у меня останется обручальное ея кольцо и вотъ этотъ ея портретъ, — кивнулъ Пятищевъ на портретъ, стоявшій на мольбертѣ. — Впрочемъ, объ этомъ послѣ. Сейчасъ я предложу тебѣ мой планъ для тебя и для княжны. Вѣдь ты тоже еще не рѣшилъ, что съ собой дѣлать.

— Я старый солдатъ. Обо мнѣ не безпокойся. Я видалъ на своемъ вѣку и сладкаго, и горькаго, — отвѣчалъ капитанъ, пуская струю дыма изъ трубки. — Обо мнѣ не безпокойся. Есть у меня грошевая пенсія, и я какъ-нибудь скоротаю свой вѣкъ. Княжна — дѣло другое…

Но въ это время зашлепали въ сосѣдней комнатѣ туфли, заскрипѣли половицы и показалась княжна, а сзади ея слѣдовалъ мопсъ. Княжна теперь казалась толще, чѣмъ она была при пріѣздѣ Лифанова. Подъ куньей накидкой на ней были надѣты драповая кофточка и большой суконный платокъ, голова была обвязана мокрымъ полотенцемъ и сверху прикрыта пуховой косынкой. Когда она вошла въ кабинетъ, капитанъ тотчасъ-же вскочилъ и подставилъ ей стулъ.

— Нѣтъ, я не сяду. Мерси. Я не могу сидѣть. Я должна ходить, чтобы согрѣться, — отвѣчала она слабымъ ноющимъ голосомъ. — У меня лихорадка. Левъ Никитичъ, я къ тебѣ… — обратилась она къ Пятищеву. — Вели Левкею принести откуда нибудь дровъ. Я приказываю Марѳѣ затопить у меня печку, а она объявляетъ, что топить нечѣмъ, что Левкей ей не принесъ дровъ.

Сзади стояла и сама Марѳа, пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ платьѣ и красномъ платкѣ на головѣ.

— Левкей говоритъ, что совсѣмъ нѣтъ дровъ, что надо въ лѣсъ за дровами ѣхать, а купецъ запретилъ рубить, — сообщила она.

Пятищевъ встрепенулся.

— Какой вздоръ! — воскликнулъ онъ. — Не можетъ быть, чтобы не было дровъ! Топливо найдется и помимо лѣса! Мало-ли у насъ на дворѣ есть всякаго хлама! Тамъ я видѣлъ около скотнаго двора сорвавшіяся съ петель старыя двери. Ихъ можно изрубить и жечь.

— Да вѣдь, двери, баринъ, какія были — ихъ лавочнику за муку смѣняли.

— Пустяки. Ну, пусть Левкей рубитъ на дрова рѣшетку отъ фруктоваго сада. Она все равно развалилась. Прикажи ему моимъ именемъ. Да и сама иди. И сейчасъ затопи у княжны печку.

— У меня ужинъ готовъ. Поди, ужинать будете. Кто-жъ на столъ накроетъ? Кто кушанье будетъ подавать?

— Еще только семь часовъ, а мы ужинаемъ въ восемь. Пожалуйста не разговаривай и иди топить у княжны печку. Сходи за дровами. Пусть Левкей рѣшетку рубитъ.

Марѳа переминалась и не уходила.

— Баринъ, мнѣ-бы рубликъ… — начала она. — Дайте хоть рубликъ изъ жалованья… Явите божескую милость. Вѣдь у жъ сколько времени я не получала.

— Нѣтъ у меня теперь денегъ. Завтра… Или, лучше сказать, послѣзавтра. Пріѣдетъ купецъ, я получу отъ него деньги и дамъ тебѣ, — сказалъ Пятищевъ.

— Ахъ, Боже мой! Вотъ я несчастная-то! Живу, живу и все попусту. Баринъ, да ко мнѣ сапожникъ пришелъ съ сапогами. Онъ подметки къ сапогамъ мнѣ подкидывалъ и требуетъ денегъ.

— Ну, и сапожнику скажи, что послѣзавтра.

— Да онъ сапоги-то безъ денегъ не отдаетъ. А я босая.

Марѳа выставила изъ-подъ подола голую ногу.

— Нѣтъ у меня теперь денегъ. Послѣзавтра, послѣзавтра! — раздраженно повторилъ Пятищевъ и махнулъ рукой бабѣ: — Уходи! Скройся!

Марѳа удалилась. Капитанъ взглянулъ на Пятнщева и спросилъ:

— Откуда ты послѣзавтра возьмешь денегъ?

— Кабинетъ свой Лифанову продамъ, — отвѣчалъ Пятищевъ и ласково сказалъ все еще стоявшей въ кабинетѣ княжнѣ: — Успокойся, княжна. Сейчасъ тебѣ жарко прежарко истопятъ печку.

XI.

Пятищевъ положилъ себѣ за непремѣнную обязанность къ послѣзавтра очистить большой домъ для Лифанова, о чемъ рѣшилъ сегодня-же сообщить всѣмъ членамъ семьи, а также и Василисѣ. Передъ ужиномъ онъ смѣнилъ феску на. дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ, взялъ трость съ серебрянымъ набалдашникомъ чеканной работы, изображающимъ во весь ростъ нагую женщину въ соблазнительной позѣ, закинувшую голову назадъ, и отправился во флигель къ Василисѣ. Василиса была уже переодѣвшись въ простое розовое ситцевое платье и пекла себѣ на плитѣ яичницу съ ветчиной.

— Здравствуйте! Какимъ это такимъ вѣтромъ васъ занесло ко мнѣ? — встрѣтила она Пятищева и при этомъ сдѣлала смѣющіеся глаза.

— Какъ какимъ вѣтромъ? Я вчера у тебя былъ, — проговорилъ Пятищевъ, снявъ фуражку и присаживаясь на табуретъ къ кухонному столу.

— Ахъ, это за рублемъ-то? Такъ какое-же эта бытье! Заглянули, какъ солнышко красное изъ-за тучъ, взяли деньги и скрылись. А я про настоящую побывку говорю. Прежде захаживали кофею попить, посидѣть, разныя кудрявыя слова поговорить съ Василисой.

— Дѣла, Василиса Савельевна, не веселятъ. Судьба меня бьетъ, судьба меня вконецъ доканала.

Пятищевъ тяжело вздохнулъ.

— Да вѣдь ужъ знаю, слышала. Сколько разъ объ этомъ говорено было. Но я скажу одно: сами кругомъ виноваты. Ну, что-жъ, и сегодня на минутку ко мнѣ или останетесь чайку попить? — спросила Василиса…

— Какой-же чай! Намъ скоро надо ужинать. Меня тамъ семья ждетъ. А пришелъ я, чтобы сообщить, что тебѣ завтра придется выѣхать отсюда въ домъ садовника. Непріятно это, но что-же дѣлать.

Пятищевъ ждалъ града попрековъ, обвиненій по своему адресу, но Василиса сказала:

— Знаю. Слышала. Самъ купецъ объявилъ мнѣ. Онъ былъ у меня. Заходилъ на минутку. Вѣдь вотъ всѣ его ругаютъ, а онъ политичный мужчина и даже учтивый.

— Я его, милая, не ругаю, но согласись сама, не могу-же я къ нему относиться дружественно, если всѣ нынѣшнія бѣдствія вылились на меня черезъ него.

— Сама себя раба бьетъ, коли худо жнетъ. Не отъ него бѣдствія, а отъ управляющаго нѣмца. Давно надо было его выгнать. А вы когда съ нимъ разстались? Когда ужъ насосался онъ и самъ отвалился. Мало онъ у васъ тутъ награбилъ, что-ли! Вотъ теперь и плачьтесь на него. А купца поносить нечего…

Пятищевъ въ словахъ Василисы видѣлъ прямо перемѣну фронта. На управляющаго нѣмца она всегда указывала, какъ на врага его и хищника, но не щадила и Лифанова въ своихъ разговорахъ, называя его мошенникомъ, кровопивцемъ и т. п., неоднократно даже сулилась «глаза ему выцарапать» и «полѣномъ ноги обломать» при свиданіи.

— Купецъ, то-есть Лифановъ, даже очень деликатенъ ко мнѣ, и я это сознаю, — проговорилъ Пятищевъ. — Около двухъ мѣсяцевъ онъ проситъ меня очистить ему усадьбу, и я не могу это сдѣлать, потому что меня обуреваетъ семья. Поносить-же его я не поношу. Какая польза отъ этого? Я смирился. Его поносятъ капитанъ и княжна, но и тѣ въ раздраженіи. А ихъ раздраженіе тоже понятно. Пришелъ вандалъ, сильный вандалъ, заручился правомъ и гонитъ изъ насиженнаго гнѣзда.

— Вы мнѣ такихъ мудреныхъ словъ не говорите. Я все равно не пойму… — перебила его Василиса.

— Я, кажется, ничего такого не сказалъ, чего бы ты не могла понять. Ужъ не такая-же ты сѣрая. Ты много читала хорошихъ книжекъ, которыя я тебѣ давалъ… — нѣсколько обидчиво произнесъ Пятищевъ.

— А что читала, то и забыла. У меня памяти нѣтъ.

— Вернемся-же, однако, къ Лифанову, — въ свою очередь перебилъ ее Пятищевъ. — Разумѣется, каждое его посѣщеніе приноситъ мнѣ непріятность. Я его принимаю у себя по необходимости, скрѣпя сердце, заставляю себя быть съ нимъ ласковымъ. Это нужно мнѣ, потому я передъ нимъ виноватъ. Но ты-то, ты-то для чего его кофеемъ у себя поила?

— Ахъ, ужъ вамъ извѣстно? Подсмотрѣли и доложили? — вскинула на него Василиса глаза. — А затѣмъ, что онъ теперь здѣшній хозяинъ. Вѣдь я вамъ ужъ не нужна. А онъ, можетъ статься, въ экономки меня возьметъ.

— А ты къ нему пойдешь?

— Да отчего-же? Руки-то у меня не отвалились, коли ежели-бы взялъ, — проговорила Василиса, улыбаясь. — А только онъ не хочетъ… «У меня, говоритъ, жена хозяйка».

— Ахъ, ужъ ты ему даже и предлагала! Не ждалъ я отъ тебя этого.

Пятищева что-то кольнуло. Ему сдѣлалось обидно, горько. Онъ нахмурился. Василиса не смутилась и продолжала:

— Да отчего-же и не предложить? Хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ, а брюхо…

— Ну, оставимъ, оставимъ это. Ты должна завтра выѣхать въ домъ садовника.

— И выѣду. Я купца потѣшу.

— А мы въѣдемъ въ этотъ домъ.

— Удивляюсь, какъ вы влѣзете сюда со всей своей требухой!

— Да вѣдь только на недѣлю, пока капитанъ и княжна не пріищутъ себѣ помѣщенія въ посадѣ. А я за границу… Это ужъ рѣшено.

— Никуда вы не уѣдете, — покачала головой Василиса. — Въ домишко-то этотъ, можетъ статься, переселитесь, а ужъ отсюда никуда…

— Нѣтъ, нѣтъ! Я слово Лифанову далъ! Честное слово дворянина, что только на недѣлю! — воскликнулъ Пятищевъ. — Ну, можетъ быть, дней на десять, а ужъ не больше. И тебѣ въ домишкѣ садовника больше недѣли жить нельзя. Такъ я порѣшилъ съ Лифановымъ.

— Ну, обо мнѣ-то теперь не заботьтесь, — махнула рукой Василиса. — Я на своей волѣ. Коли обо мнѣ другіе не заботятся, я сама себѣ госпожа и должна о себѣ думать. Не возьметъ онъ меня къ себѣ въ экономки, такъ я этотъ домикъ подъ себя у него найму. Домикъ садовника, то-есть. Найму и буду въ немъ жить. Купецъ сдастъ. Онъ человѣкъ торговый. Онъ понимаетъ выгоду. Лучше-же ему взять что-нибудь за домишко, чѣмъ онъ будетъ зря пустой стоять.

Пятищевъ хоть и рѣшилъ разстаться съ Василисой, но его отъ этихъ словъ коробило. Онъ пожималъ плечами, вздыхалъ, морщился, теръ лобъ. Онъ для того и пришелъ къ ней, чтобы сказать, что они навсегда разстанутся, но онъ все-таки ждалъ отъ нея сценъ, попрековъ, ревности, слезъ, то бурныхъ, то нѣжныхъ — и вдругъ ничего этого нѣтъ, вдругъ она сама первая приготовилась къ разставанью съ нимъ. Василиса смотрѣла на него, улыбаясь. Она сняла съ плиты сковородку съ яичницей, подошла къ столу и сказала все еще сидѣвшему около него Пятищеву:

— Вы чего это дуетесь, какъ мышь на крупу? Должна-же я и о себѣ заботиться, какъ мнѣ жить и питаться. Да… Вѣдь нужно-же мнѣ какъ-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросаютъ. Вѣдь не кошка я, не могу безъ угла жить и питаться мышами. Да и кошка уголъ имѣетъ. Вотъ я найму себѣ у купца домикъ, буду жить, вязать кружева и продавать въ посадѣ, начну заниматься бѣлошвействомъ, какъ раньше занималась. Я не вы, я человѣкъ рабочій, я всегда себя пропитаю какъ-нибудь…

Пятищевъ почувствовалъ справедливость сказаннаго, и ему становилось все больнѣе и больнѣе. Онъ отдулся, нахмурился какъ туча и всталъ, взявъ трость и фуражку.

— Я все сказалъ… — проговорилъ онъ. — Я только затѣмъ и пришелъ, чтобъ сказать тебѣ, что нужно завтра выѣхать, — проговорилъ онъ, помолчалъ и прибавилъ: — А мы должны разстаться, все прикончить.

— Да вѣдь ужъ и прикончили, — вставила Василиса.

— Впрочемъ, уѣзжая, я еще зайду къ тебѣ проститься… А пока до свиданія… — бормоталъ Пятищевъ, уходя изъ кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.

Василиса стояла отвернувшись отъ него въ полъ-оборота и отирала глаза передникомъ.

— И зачѣмъ заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!.. — проговорила она со слезами въ голосѣ.

Пятищеву вдругъ стало ужасно жалко ее. Онъ подошелъ къ ней и нѣжно произнесъ:

— Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рокъ… Неужели-бы я вздумалъ съ тобой разстаться, еслибы не злой рокъ, преслѣдующій меня? Не горюй… Я самъ погибаю…

Онъ протянулъ ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Онъ потрепалъ ее по плечу и вышелъ изъ кухни.

XII.

Грустно было Пятищеву, когда онъ вернулся отъ Василисы. Разставаться ему съ ней было не легко. Нужно было дѣлать ему надъ собой усиліе, чтобы быть равнодушнымъ. Если у него къ ней и не было особенно теплой любви, то онъ все-таки привыкъ къ ней, сжился съ ней за десять лѣтъ ея пребыванія у него въ усадьбѣ. Какъ красивая женщина, очень ласковая, когда захочетъ быть таковой, съ задорной внѣшностью, она приносила ему много счастливыхъ, пріятныхъ минутъ. Въ дни раззоренія его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяемъ, «горе-хозяиномъ» (это были ея любимыя слова), но потомъ и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими граціозными движеніями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующимъ шопотомъ ласкательныхъ словъ, когда начинала миловать его. Пятищевъ всегда таялъ отъ этого шопота. Къ чести ея надо сказать, имѣя огромное вліяніе на Пятищева, котораго постепенно забрала въ руки, она не была никогда нахальна по отношенію къ его семьѣ, не лѣзла ей вызывающе на глаза, зная свое мѣсто, а дочь Пятищева Лидію даже жалѣла что отецъ взялъ ее гостить къ себѣ отъ тетки «изъ сытнаго мѣста и всякаго довольства на деревенскую голодуху», какъ она выражалась. Не любила она только капитана за его рѣзкости, подчасъ, по отношенію къ ней, правда, большей частью заглазныя, но о которыхъ ей передавали. Ей не нравилось его игнорированіе ею, какъ лицомъ, близкомъ Пятищеву. Капитанъ никогда не заходилъ къ Василисѣ, старался ни съ чѣмъ не обращаться къ ней, обходить ее при встрѣчѣ, дабы не отвѣтить на ея поклонъ. Зная силу своихъ глазъ и своей улыбки, Василиса, при встрѣчѣ, старалась пускать въ ходъ и улыбки, и игру глазъ, но и это не подѣйствовало на капитана и она сочла его своимъ врагомъ, хотя изъ любви и уваженія гл" своему другу Пятищеву капитанъ никогда таковымъ не былъ. Онъ просто считалъ недостойной для Пятищева связь съ Василисой и не любилъ вслѣдствіе этого Василису, называя ее за глаза почему-то «Наядой». Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.

Василиса несразу заняла свое положеніе въ домѣ Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящагося въ десяти верстахъ отъ Пятищевки и составляющаго нѣкоторый торговый центръ для окружныхъ селъ и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлѣбахъ у священника, помогая матушкѣ въ стряпнѣ, въ хозяйствѣ, но некрасивая и бездѣтная матушка приревновала ее и выгнала вонъ. Василиса поступила горничной ко вдовѣ аптекаршѣ въ посадѣ. Пятищевъ, по случаю какого-то торжества у себя въ имѣніи, пріѣхалъ въ аптеку заказать бенгальскій огонь (провизоръ, управляющій аптекой, занимался приготовленіемъ такового), пилъ чай у аптекарши и поразился красотой Василисы, прислуживавшей при этомъ. Василиса, недовольная своимъ мѣстомъ, зная, что онъ большой баринъ помѣщикъ, когда онъ уѣзжалъ, спросила: нѣтъ-ли у него ей мѣстечка. У него тотчасъ-же мелькнула въ головѣ мысль взять Василису въ горничныя къ свояченицѣ-княжнѣ, и онъ велѣлъ пріѣзжать ей къ нему. Василиса пріѣхала и поступила въ горничныя къ княжнѣ. Но горничной она была плохой, не умѣла чистить и разглаживать рюшки, фалборки и кружева княжны, а стала выказывать склонность больше къ чисткѣ ягодъ для варенья, соленью грибовъ, приготовленію разныхъ заготовокъ въ прокъ, которыми она занималась у матушки-попадьи. Къ тому-же и старшая горничная княжны не долюбливала ее — и Василису сдѣлали помощницей старой экономки, жившей у Пятищевыхъ. Тутъ ужъ она всецѣло отдалась заготовленію въ прокъ разныхъ продуктовъ огорода и фруктоваго и ягоднаго сада.

Пятнщевъ съ первыхъ-же дней появленія Василисы въ его домѣ началъ любоваться ею, съ первыхъ-же дней начали ему лѣзть въ голову грѣшныя мысли, но онъ сдерживалъ себя, ни щипкомъ, ни похлопываніемъ по щекѣ, какъ это бываетъ зачастую, не давалъ повода показать Василисѣ, что она ему нравится, но никогда не могъ сдержать улыбки при встрѣчѣ съ ней. Но случилось такъ, что, зайдя въ фруктовый садъ, онъ встрѣтилъ тамъ Василису. Она была одна и собирала ягоды. Онъ поразился ея граціозными движеніями, статнымъ станомъ, красивой головкой, прелестными глазами. Вся кровь прилила Пятищеву въ голову. Онъ наклонился къ Василисѣ, присѣвшей къ грядѣ съ земляникой, потрепалъ Василису по щекѣ и проговорилъ очень глупую фразу:

— Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?

Василиса отшатнулась и пробормотала застѣнчиво:

— Охъ, баринъ, да что вы это такое!

Онъ подсѣлъ уже къ ней, опустившись къ грядѣ, держалъ ее обѣими руками за мягкія плечи и продолжалъ:

— Нѣтъ, скажи, въ самомъ дѣлѣ?.. И вѣдь какая миленькая-то! Отчего?

— Оттого, что такую Богъ уродилъ, — захихикала Василиса.

Пятищевъ притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ. Она отбивалась, но слабо.

— Приходи ко мнѣ вечеромъ въ кабинетъ. Я тебѣ конфетокъ дамъ. Приходи, когда княжна спать уляжется, — шепталъ онъ ей, какъ гимназистъ, и обнималъ ее.

— Оставьте, баринъ. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидитъ, — шептали ея губы. — Пожалуйста оставьте. Экономка съѣстъ меня. И такъ-то ужъ все нападаетъ.

— Никто не съѣстъ. Я всегда заступлюсь за того, кто мнѣ нравится.

— Бросьте, баринъ. Ну, что-жъ это вы дѣлаете!

А Пятищевъ покрывалъ ее поцѣлуями.

Василиса поднялась и отошла отъ него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, съ блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою въ розовый ситецъ ловко сшитаго лифа.

Пятищевъ тоже поднялся и съ улыбкой сатира двинулся къ ней.

— Оставьте… Оставьте… Потомъ… Лучше ужъ послѣ. — замахала она руками.

— Такъ придешь? Придешь? — спрашивалъ онъ, заикаясь.

Она не отвѣчала.

Вечеромъ, послѣ ужина, Василиса, крадучись на цыпочкахъ, выходила изъ кабинета Пятищева и сжимала въ горсти нѣсколько конфетъ, а черезъ нѣсколько дней ее перевели изъ комнаты старухи экономки въ отдѣльную комнату. Въ имѣніе ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитишну Ундольскую. Она возвращалась съ водъ изъ-за границы и должна была заѣхать къ брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъѣздѣ гостьи въ рукахъ ея очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха экономка Пятищева, и Василису сдѣлали настоящей экономкой. Она приняла въ свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.

Пятищевъ не особенно баловалъ Василису. Онъ давалъ ей иногда мелкими суммами на наряды, дѣлалъ подарки къ большимъ праздникамъ, какъ и остальной прислугѣ, передалъ ей оставшійся послѣ покойной жены золотой браслетъ, нѣсколько не дорогихъ колецъ, купилъ золотые часики съ цѣпочкой и въ разное время дарилъ по сторублевому процентному билету, объясняя значеніе купоновъ и приказывая прятать билеты на черный день. Такихъ билетовъ передавалъ онъ ей не больше какъ на тысячу рублей, а въ послѣдніе два года раззоренія она и такихъ денегъ не получала.

Но надо отдать честь Василисѣ: она никогда ничего не вымогала у Пятищева, никогда у него ничего не требовала и выпросила только разъ музыкальную машинку съ русскими пѣснями, «какая у лавочника», которую Пятищевъ и купилъ ей въ губернскомъ городѣ. Она даже была окомъ въ хозяйствѣ и то и дѣло указывала Пятищеву на хищенія управляющаго, садовника, дворецкаго, повара, но Пятищевъ, какъ плохой хозяинъ, не могъ остановить этого, да по своей барской халатности и не хотѣлъ.

Прислуга, разумѣется, не любила Василису, не державшую себя съ ней за панибрата, по приказу Пятищева величала ее Василисой Савельевной, а за глаза называла «мамулькой» и барской барыней.

Въ первые два года Пятищевъ такъ привязался къ Василисѣ, что даже размышлялъ о женитьбѣ на ней, для чего сталъ постепенно подготовлять ее, развивая ее чтеніемъ и самъ читалъ ей, и разсказывалъ и пояснялъ прочитанное. Ей онъ объ этомъ не объявлялъ, но повѣдалъ эту мысль другу своему капитану, который пришелъ въ ужасъ, разбилъ его окончательно и доказалъ, какъ дважды два четыре, что это будетъ поступокъ прямо безсмысленный.

— Чего тебѣ еще, я не понимаю? Женщина живетъ съ тобой, успокаиваетъ твои нервы, какъ ты говоришь — съ тебя и довольно, — вразумлялъ капитанъ Пятищева. — Еще если-бы у тебя отъ нея дѣти были — ну, дать дѣтямъ имя — тогда имѣло-бы смыслъ. А дѣтей нѣтъ, такъ съ какой-же это стати изъ простой бабы генеральшу дѣлать? Брось. Вспомни, что у тебя дочь въ институтѣ.

И безхарактерный Пятищевъ пересталъ думать о женитьбѣ. Мало-по-малу онъ охладѣвалъ къ Василисѣ, хотя до послѣдняго времени не прерывалъ съ ней связь. Съ пріѣздомъ къ нему дочери, онъ переселилъ Василису изъ большого дома въ пустовавшій домикъ управляющаго и сталъ рѣже видѣться съ ней, дѣлая это украдкой. Она, видя полное раззореніе Пятищева, тоже дѣлалась равнодушной къ нему и не настаивала на свиданіяхъ, не зазывала его къ себѣ, хотя дѣлала видъ, что сердится за его рѣдкія посѣщенія. Но Пятищевъ все-таки боялся, боялся, что она сдѣлаетъ скандалъ въ усадьбѣ, когда онъ объявитъ объ окончательномъ разрывѣ съ ней и потребуетъ выселенія изъ усадьбы. Но все обошлось тихо, чего Пятищевъ совсѣмъ уже не ожидалъ. Вѣсть о разрывѣ съ нимъ Василиса приняла, на его взглядъ, такъ холодно, что ему сдѣлалось даже грустно, обидно. Но еще обиднѣе были Пятищеву похвалы, расточаемыя Василисой Лифанову, и ея намѣренія остаться на житье въ усадьбѣ при Лифановѣ. Пятищева уже началъ точить червь ревности.

XIII.

Пятищевъ вошелъ въ столовую. Его уже ждали къ ужину. Маленькіе стѣнные часишки, замѣнившіе проданные уже большіе столовые часы, отъ которыхъ осталось еще на стѣнѣ большое свѣтлое пятно, показывали почти девять. У стола сидѣлъ капитанъ и мѣшалъ въ салатникѣ винегретъ изъ картофеля, свеклы, селедки, луку и соленыхъ грибовъ. Лежали въ проволочной никелированной дешевенькой корзинкѣ ломти нарѣзанаго чернаго и бѣлаго ситнаго хлѣба. Противъ капитана помѣщалась Лидія и прикусывала ситный хлѣбъ, запивая его молокомъ изъ стакана.

— Сегодня прованскаго оливковаго масла нѣтъ, все вышло и винегретъ я уже дѣлаю съ подсолнечнымъ масломъ, — сказалъ капитанъ вошедшему Пятищеву. — Ужъ какъ-нибудь поѣдимъ… Я-то ничего… люблю это масло, а вонъ барышня ужъ отказывается, — кивнулъ онъ на Лидію. — Надняхъ получу пенсію — куплю…

— Я ни съ какимъ масломъ такого мѣсива не могу ѣсть, — брезгливо отвѣчала дѣвушка и сдѣлала гримасу.

— Тутъ вѣдь, барышня, прекрасные маринованные бѣлые грибы. У насъ ихъ остался изрядный запасъ. Ты выносишь простое масло, Левъ?

— Попробую… сказалъ Пятищевъ, перекрестился на икону, висѣвшую въ углу, и сѣлъ къ столу. — Но вѣдь, я думаю, и кромѣ винегрета у насъ что-нибудь есть? — спросилъ онъ.

— Манная каша на молокѣ, картофель въ мундирѣ. Манную кашу я для княжны заказалъ.

— Картофель я люблю,Ч проговорила Лидія, — но вѣдь у насъ сливочнаго масла нѣтъ.

Пятищевъ нахмурился.

— Пошли Марѳу къ Василисѣ спросить немножко масла, — обратился онъ къ капитану. — Вчера я видѣлъ, какъ она сидѣла у окна и сбивала масло въ бутылкѣ.

— Давно уже, поди, слопала. Это она для себя.

— Оставьте. Не надо мнѣ масла. Я поѣмъ ситнаго съ молокомъ и манной каши. Съ меня будетъ довольно, — заявила Лидія, — Баранки есть. Ихъ погрызу.

— Пошли-же! — раздраженно крикнулъ Пятищевъ и позвонилъ въ электрическій звонокъ, висѣвшій въ видѣ груши около лампы надъ столомъ. — Масло должно быть. Молоко подаютъ снятое. Куда-же сливки-то дѣваются?

— Да вѣдь Василиса по пяти разъ на дню кофей со сливками пьетъ, — пробормоталъ капитанъ.

— Брось! Оставь! Не люблю я этого! Пощади…

Пятищевъ совсѣмъ сморщился. У него подступали даже слезы, и что-то судорожное сжало горло.

Пришла Марѳа, ступая босыми ногами.

— Сходи сейчасъ къ Василисѣ Савельевнѣ и спроси, нѣтъ-ли у ней немножко сливочнаго масла, отдалъ ей приказъ Пятищевъ.

— Увѣряю васъ, папа, что съ меня и манной каши довольно.

— И манную кашу надо ѣсть съ масломъ. Гдѣ-же княжна? Звали княжну? — спросилъ Пятищевъ.

— Она у печки грѣется, — дала отвѣтъ Лидія. — Иванъ Лукичъ ее звалъ.

— Потрясена. Всѣ нервы у ней расшатаны. Плачетъ, какъ ребенокъ, — замѣтилъ капитанъ. — Но обѣщала выйти къ столу.

Послышались удары о паркетъ когтей бѣгущаго мопса и шлепанье туфлей княжны. Кряхтя и охая, она вошла въ столовую и внесла съ собою сильный запахъ камфары.

— Я только манной кашки, — заявила она, присаживаясь ко столу. — Охъ, напьюсь на ночь малины и лягу.

Капитанъ досталъ изъ буфета бутылку съ водкой, налилъ себѣ въ изрядный серебряный стаканчикъ, а Пятищеву въ маленькую рюмку. Они оба выпили и принялись ѣсть винегретъ.

— Недурно, очень недурно, — бормоталъ Пятищевъ, хотя слегка и морщился. — Я не ожидалъ этого отъ подсолнечнаго масла. Но мнѣ кажется, этотъ винегретъ былъ бы вкуснѣе со сметаной, уксусомъ и протертымъ яичнымъ желткомъ. Помнишь, Иванъ Лукичъ, какъ ты дѣлалъ однажды винегретъ изъ солонины?

— Да вѣдь и сметаны, и яицъ нѣтъ, — отвѣчалъ капитанъ. — Вотъ на будущей недѣлѣ получу пенсію, поѣду въ Колтуй и куплю прованскаго масла, говядины, солонины, яицъ, масла сливочнаго…

Вернулась Марѳа и принесла маленькій кусочекъ масла на блюдечкѣ.

— Дала… Вотъ масло… Но ругается, — сообщила она. — «Это, говоритъ, ты, глазастый чортъ, подглядѣла, что я масло била». «Не я, говорю, а самъ баринъ».

— Уходи, Марѳа, уходи! Не люблю я этого! — махнулъ ей рукой Пятищевъ. — Подавай теперь скорѣй на столъ картофель и манную кашу. Подавай все сразу.

Марѳа удалилась въ кухню и принесла картофель и манную кашу.

— У насъ сморчки есть. Нашелъ Левкей въ нашемъ паркѣ сморчковъ, но ихъ жарить не въ чемъ. Масла нѣтъ, — сообщила она, уходя.

— Привезу я масла, на будущей недѣлѣ привезу… — опять сказалъ капитанъ ей вслѣдъ.

Княжна стала накладывать себѣ на тарелку манной каши. Лидія взяла большую картофелину и стала чистить ее, придвинувъ къ себѣ блюдечко съ масломъ.

Всѣ ѣли молча. Пятищевъ сбирался объявить княжнѣ о завтрашнемъ переселеніи въ домъ управляющаго, а также сообщить и о планѣ ихъ дальнѣйшей жизни, предварительно слагая въ головѣ фразы, которыя могли-бы не раздражить княжну, но вдругъ княжна произнесла, обращаясь къ капитану:

— Курочку-бы, Иванъ Лукичъ… Поѣдете въ посадъ, такъ курочку купите. Куриный супъ съ манной крупой обожаю… Да и для Бобки… Бѣдный песикъ такъ давно косточекъ не получалъ. Купите, пожалуйста…

— Куплю, куплю… — кивнулъ капитанъ. — Курицу можно купить и на деревнѣ.

— Лучше-же цыплята. Цыплята, жареные въ сухаряхъ — прелесть! — поправила Лидія. — Цыплята вѣдь, я думаю, дешевле… Они маленькіе…

— Можно и цыплятъ, — согласился капитанъ. — Да надо поискать тамъ какой-нибудь рыбы. Давно мы рыбы не ѣли. Ты, Левъ, вѣдь любитель рыбы.

— Я не знаю, отчего у насъ не ловятъ карасей? — сказалъ Пятищевъ. — Вѣдь у насъ караси есть въ пруду.

— Некому ловить. Да и жарить не въ чемъ. Масла нѣтъ. Вотъ куплю масла.

— Можно-бы на уху… Уха изъ карасей — прелесть. Вѣдь свое… Въ домѣ есть… Въ своемъ пруду…

— Въ самомъ дѣлѣ, надо половить карасей. Вотъ я завтра… вызвался капитанъ. — Ихъ какъ-то на творогъ ловятъ.

— Научите, Иванъ Лукичъ, меня, какъ ловить карасей. Я буду ловить, — сказала Лидія, прожевывая картофель.

— Зачѣмъ-же ты будешь ловить? — возразилъ ей отецъ. — Я заставлю Левкея. Онъ знаетъ, какъ ловить.

Капитанъ улыбнулся.

— Поговори-ка съ Левкеемъ! Онъ теперь отъ всего отказывается. «Мнѣ, говоритъ, жалованье за три мѣсяца не плачено».

— Ахъ, какъ люди неблагодарны! — вздохнулъ Пятищевъ. — Вѣдь я-же еще на прошлой недѣлѣ подарилъ ему мои болотные сапоги, жилетъ ему недавно отдалъ.

— Ну, ужъ ты Левкея оставь въ покоѣ. Я самъ завтра съ Лидіей Львовной половлю карасей. Надо у Василисы спросить, какъ это ловятъ карасей. Она часто ихъ ловитъ и ѣстъ, — сказалъ капитанъ. — Надо дѣйствительно немного поразнообразить ѣду. А то картофель да картофель. А ты Левъ, вотъ что… Ты сдѣлай воздѣйствіе на Василису, чтобы она масло-то не припрятывала, такъ тогда можно и поджарить этихъ карасей. Положимъ, у насъ одна корова. Но для Василисы самой масло-то всегда есть. А насчетъ карасей я завтра займусь… Я половлю…

— И я съ вами, Иванъ Лукичъ, и я!.. — весело проговорила Лидія.

Пятищевъ опять нахмурился, потеръ ладонью лобъ, лысину, тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— Ничего ты завтра не подѣлаешь съ карасями… Завтра страшная ломка… Мы должны переѣзжать… переселяться въ домъ управляющаго.

Княжна, услышавъ это, затрясла головой.

— Какъ завтра? Какъ переѣзжать? Какъ въ домъ управляющаго? — заговорила она, заикаясь отъ волненія.

XIV.

— Успокойся, княжна… Надо мужаться… Мужества… немного мужества, — проговорилъ Пятищевъ, и самъ слезливо моргая глазами. — Слѣдуетъ приготовиться… слѣдуетъ ко всему быть готову. Это крестъ… и надо съ покорностью нести свой крестъ. Больше ужъ медлить нельзя, и завтра мы очищаемъ домъ для Лифанова. Но сначала мы переселяемся на недѣлю въ домикъ управляющаго…

— Но какое онъ имѣетъ право! Гдѣ-же справедливость выгонять дворянина изъ его родового гнѣзда! — воскликнула княжна, и слезы градомъ хлынули изъ ея старческихъ красныхъ воспаленныхъ глазъ.

— Лидія Львовна, сходите къ княжнѣ въ комнату за спиртомъ… — заботливо проговорилъ капитанъ и сталъ предлагать княжнѣ выпить воды, которую быстро налилъ въ стаканъ.

Онъ и самъ трясся. Руки его ходили ходуномъ.

Явился спиртъ. Княжнѣ дали его понюхать. Произошла пауза. Княжна тяжело дышала и прикладывала носовой платокъ къ глазамъ. Пятищевъ снималъ кожуру съ большой картофелины. Черезъ нѣсколько минуть онъ началъ опять:

— Но какъ ни трудно мнѣ, какъ ни жалко мнѣ тебя, княжна, я все-таки долженъ говорить.

— Оставь, Левъ… Лучше завтра… завтра по утру, — перебилъ его капитанъ. — Утромъ у княжны и нервы бываютъ крѣпче, и сама она свѣжее. Утромъ лучше.

— Утромъ уже мы должны переноситься въ домъ управляющаго. Сначала выберется оттуда Василиса въ домикъ садовника, а затѣмъ мы въѣдемъ на ея мѣсто. Мы заберемъ съ собой все, что намъ осталось и переберемся туда на недѣлю…

Княжна начала всхлипывать. Сцена была тяжелая. Капитанъ опять бросился къ княжнѣ съ флакономъ спирта. Лидія поднялась изъ-за стола и стояла около нея со стаканомъ воды въ рукѣ.

— Княжна, Бога ради! Не будь ребенкомъ.. Надо хоть сколько-нибудь быть женщиной! — взывалъ къ ней Пятищевъ. — Выпей глотокъ воды и выслушай меня… Долженъ-же я сказать… долженъ-же я объявить планъ предстоящей намъ жизни. Тутъ судьба… Безспорно злой рокъ, а потому ему надо подчиниться. Ну, что, успокоилась немножко? — спросилъ онъ ее, когда она сдѣлала глотокъ воды и отняла платокъ отъ глазъ.

— Бобку-то только покормите… Не могу я ужъ сама… Дайте ему кашки… Онъ любитъ кашу… — заговорила она вмѣсто отвѣта на вопросъ.

— Покормлю, ваше сіятельство, покормлю. Я самъ его покормлю… — отозвался капитанъ, почему-то вдругъ вздумавъ величать княжну сіятельствомъ. — Не волнуйтесь только… Мы заживемъ отлично, даже лучше чѣмъ здѣсь.

— Но перейдемъ мы въ домъ управляющаго только на недѣлю, — продолжалъ Пятищевъ. — Такъ я обѣщалъ Лифанову, даже далъ ему слово.

Княжна опять всхлипнула. Капитанъ снова потянулся къ ней съ флакономъ спирта и огрызнулся на Пятищева:

— Не упоминай ты только имени этого мерзавца, Бога ради! Княжна не можетъ слышать его фамиліи. Вѣдь можно-же говорить и такъ.

Пятищевъ вертѣлъ въ рукѣ вилку и соображалъ, какъ ему говорить мягче.

— Но въ домѣ управляющаго мы останемся только одну недѣлю, — сказалъ онъ. — Въ теченіе этого времени мы должны найти себѣ какое-нибудь другое помѣщеніе и выселиться изъ усадьбы. Не знаю, понравится-ли вамъ мой планъ относительно васъ, но я послѣ долгаго обсужденія рѣшилъ, что онъ не худъ. Впрочемъ, какъ хотите… Я не насилую васъ. Вы можете видоизмѣнять мой планъ, можете совсѣмъ съ нимъ не согласиться. Меня самого тутъ дѣло не касается. О себѣ я рѣшилъ. Рѣшилъ о Лидіи. Но дѣло идетъ о княжнѣ и Иванѣ Лукичѣ…

— Я поѣду въ Петербургъ къ тетѣ. Я ужъ писала ей… — перебила отца Лидія. — Потомъ буду искать мѣсто гувернантки…

— Пятищева и гувернантка! Что ты говоришь, милая! Опомнись!.. — воскликнула княжна и снова вся затряслась, блеснувъ на мгновеніе старческими поблекшими глазами.

— Не допуститъ ее тетка до этого! — проговорилъ Пятищевъ. — Она женщина со средствами.

— Да, папа, но вѣдь у ней свои двѣ дочери. Нѣтъ, мнѣ нужно или идти въ гувернантки, или искать уроковъ, или проситься въ институтъ преподавательницей къ малышамъ… — твердо стояла на своемъ Лидія и прибавила: — Ты вѣдь не знаешь, ты вѣдь не видалъ, какія подчасъ у нея ко мнѣ отношенія были. Она не высказывала, но тяготилась мной. Я это замѣчала.

— Ну, оставимъ это. Ты дѣло рѣшенное. Ты покуда поѣдешь къ теткѣ, будешь подъ ея присмотромъ, и я о тебѣ относительно спокоенъ, — перебилъ дочь Пятищевъ. — Моя судьба также рѣшена рѣшена. Я заграницу…

— Левъ, на какія средства заграницу?! Что ты говоришь! — всплеснула руками княжна.

— Средства, княжна, найдутся. Но объ этомъ потомъ. Я потомъ сообщу о себѣ, какъ и что я предполагаю. Но теперь о тебѣ и о капитанѣ… Мнѣ кажется, княжна, вамъ не слѣдуетъ разлучаться. Капитанъ съ рыцарскимъ характеромъ и можетъ быть тебѣ подпорой. Правду я говорю, Иванъ Лукичъ?

Капитанъ саркастически улыбался и теребилъ, усы. Пятищевъ продолжалъ:

— На первыхъ порахъ вы наймете себѣ квартиру комнатки въ три въ Колтуѣ, возьмете себѣ въ прислуги Марѳу и будете жить своимъ хозяйствомъ припѣваючи. У васъ двѣ пенсіи. У тебя, княжна, и у Ивана Лукича. Обстановка у васъ для маленькой квартирки приличная. Вы перевезетесь туда, и вамъ тамъ будетъ отлично. Марѳа заведетъ вамъ куръ. Возьмете туда и нашу корову. Она наша. Живого инвентаря мы Лифанову не передаемъ. Простите за Лифанова… На языкъ подвернулся, — прибавилъ Пятищевъ.

Пятищевъ высказался и вопросительно смотрѣлъ то на княжну, то на капитана.

Капитанъ пощипалъ свои усы и буркнулъ:

— Вздоръ городишь!

— То-есть какъ это? Отчего? Почему? — испуганно спрашивалъ Пятищевъ. — А ты что скажешь, княжна?

— Трижды вздоръ… — продолжалъ капитанъ. — Не относительно того вздоръ, чтобы намъ не разлучаться, мы и не разлучимся, но относительно тебя самого. Какая-такая за граница? На какія щепки ты выѣдешь? Но допустимъ, что у тебя найдутся гроши, чтобы удрать изъ Россіи, но на что ты тамъ будешь жить? Голодать на чужой сторонѣ?

— Я въ Италію, въ глухой городишко. Тамъ дешевизна баснословная. Наши художники живутъ за два гроша.

— Живутъ, но все-таки работаютъ. А ты что такое? Художникъ? Скульпторъ? Картины будешь писать? Да и художники голодаютъ. Имъ надо тамъ голодать. Они учатся, во имя искусства голодаютъ. А ты съ какой стати будешь голодать? Да даже и не голодать, а прямо придется или умереть съ голоду, или нищенствовать, — продолжалъ разбивать капитанъ. — Что ты умѣешь, чтобъ заработать хоть на макароны? Ничего не умѣешь. Ты баринъ, всегда былъ бариномъ, бариномъ и останешься.

— Позволь… Но я продамъ кабинетъ, кое-какія другія вещи, двухъ рабочихъ лошадей, которыя у меня на конюшнѣ, — перебилъ его Пятищевъ. — У меня скопится кое-какая сумма!

— А потомъ? Когда проживешь эту сумму? Ну, ее хватитъ на мѣсяцъ, на два, чтобы питаться однѣми макаронами. А потомъ? Сестра Катерина Никитишна помогать будетъ, что-ли? Не больно-то она тебѣ помогаетъ. Ну, прислала съ Лидіей пятьдесятъ рублей взаймы — вотъ и все.

Пятищевъ покраснѣлъ, взглянулъ на Лидію и пробормоталъ:

— Это она не взаймы, а на обратный проѣздъ Лидіи въ Петербургъ.

— Ну, вотъ видишь. А ты просилъ у нея.

— Я просилъ у нея тысячу рублей. Давно это было.

— А она не дала. Еще того лучше.

— Сумма была велика. У ней не было тогда такой суммы.

— Пустяки. Выкинь ты свою заграницу изъ головы. Я, княжна и ты переѣдемъ въ нашъ посадъ Колтуй и будемъ жить втроемъ на двѣ пенсіи. И никакого ты кабинета продавать не будешь. Надоже жить въ какой-нибудь обстановкѣ, — закончилъ капитанъ.

Онъ былъ разгорячившись. Придвинулъ къ себѣ графинъ воды, налилъ въ стаканъ и выпилъ залпомъ.

Произошла пауза.

— Но вѣдь это значило-бы объѣдать васъ… — пробормоталъ Пятищевъ. — Здѣсь я даю вамъ, все-таки, помѣщеніе, у меня остались еще кое-какіе продукты для стола. А тамъ?

— Гдѣ двое сыты, тамъ и третій будетъ сытъ, — отвѣчалъ капитанъ.

— Хорошо, на первыхъ порахъ я переѣду къ вамъ… — произнесъ Пятищевъ. — Но потомъ я все-таки…

— А что будетъ потомъ — впослѣдствіи видно будетъ. Такъ и запишемъ, такъ и рѣшимъ.

— Постой… Но я еще не получилъ отвѣта отъ княжны. Она еще не высказалась.

— Княжна будетъ согласна. Видишь, ей трудно говорить.

— Княжна, ты согласна съ моимъ планомъ относительно тебя? — все-таки допытывался отвѣта Пятищевъ и вопросительно смотрѣлъ на княжну.

Княжна моргала усиленно глазами и шевелила губами.

— Да, да… — еле могла она выговорить и истерически разрыдалась.

— Доканалъ таки! Опять доканалъ! — воскликнулъ капитанъ, бросаясь къ ней съ флакономъ спирта, — Идите, княжна, въ вашу комнатку, идите, матушка Ольга Петровна. Успокойтесь… Тамъ ляжете и будетъ вамъ легче… — говорилъ онъ нѣжно и вмѣстѣ съ Лидіей повелъ княжну изъ столовой.

— Бобку накормить… — вдругъ вспомнила княжна на порогѣ, среди рыданій, увидавъ мопса.

— Накормлю, накормлю, княжна. Не безпокойтесь. Въ вашу-же комнату принесу ему остатки манной каши на тарелочкѣ, — отвѣчалъ капитанъ, поддерживая ее подъ локоть.

XV.

На другой день утромъ Пятищевъ, встававшій всегда очень поздно, часу въ одиннадцатомъ, на этотъ разъ проснулся въ восемь и ужъ къ девяти часамъ справилъ свой туалетъ — пробрилъ себѣ подбородокъ, умылся, причесался, вытерся одеколономъ съ водой, что дѣлалъ обыкновенно каждое утро. Первою его мыслью было переселеніе изъ барскаго дома въ домъ управляющаго. Еще не пивши утренняго кофе, онъ вышелъ на террасу, представлявшую изъ себя портикъ съ колоннами, выходящую на дворъ, и сталъ кликать Левкея, но Левкей не показывался. Изъ-за угла вышелъ капитанъ, встававшій всегда рано, часовъ въ семь, и несказанно удивился, увидѣвъ Пятищева на ногахъ и даже безъ туфлей, а въ сапогахъ.

— Чего это ты спозаранку?.. — спросилъ онъ и прибавилъ: — Здравствуй.

— Да вѣдь переѣзжать надо. Кричу Левкея и не могу докричаться, — отвѣчалъ Пятищевъ, приложившись рукой къ фескѣ, и пожалъ капитану руку.

— Левкей перетаскиваетъ мебелишку Василисы въ домикъ садовника. Тамъ съ нимъ и мужикъ изъ деревни. Таскаютъ двое.

— Вотъ и прекрасно. Молодецъ Василиса! Этотъ мужикъ потомъ и намъ поможетъ перенестись. Но намъ мало одного. У насъ есть большія вещи. Двоимъ не поднять, — говорилъ Пятищевъ. — Я затѣмъ и кликалъ Левкея, чтобы онъ пригласилъ людей съ деревни. Человѣка три, что-ли. Ну, четыре.

— Зачѣмъ-же роскошествовать? — упрекнулъ его капитанъ. — Чѣмъ мы платить имъ будемъ? У тебя денегъ ни копѣйки, у меня всего двугривенный, да и у княжны не завалило. Врядъ-ли рубль найдется. Левкей перетащитъ нашу мебелишку и съ однимъ мужикомъ. Ну, я имъ помогу, Марѳа подсобитъ.

— Да ужъ хотѣлось мнѣ, чтобы все это поскорѣе и чтобы переѣхать и не думать. Вонъ изъ головы… А мужикамъ потомъ заплатимъ. Ну, дадимъ имъ твой двугривенный на чай покуда. Пойдемъ къ Левкею. Распорядимся.

Пятищевъ сошелъ съ террасы и направился къ домику управляющаго. День былъ прекрасный, ясный. Ласково свѣтило весеннее солнце, радостно чирикали птички на голыхъ еще, кое-гдѣ съ набухшими еще только и кое-гдѣ распускающимися почками деревьяхъ и кустарникахъ. Вдали меланхолично куковала кукушка. Капитанъ слѣдовалъ сзади.

— Пробовалъ сейчасъ ловить карасей, но безуспѣшно, — сказалъ капитанъ. — Должно быть выловили ихъ.

— Да ужъ сегодня какіе-же караси! — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Нѣтъ, я сейчасъ на удочку. А потомъ передъ ужиномъ попробую на творогъ… Надо положить творогу въ корзинку, завязать тряпицей и сдѣлать дырку. А корзинку опустить въ воду. Ахъ, какъ неудобно затѣялъ ты сегодня эту переѣздку! Денегъ у насъ совсѣмъ нѣтъ…

— Ничего. Мужики подождутъ. Завтра я предложу Лифанову купить у меня что-нибудь. Ну, хоть барометръ, что-ли!

— Да не въ мужикахъ дѣло. Прежде всего надо Марѳѣ дать сколько-нибудь на хлѣбъ. Вѣдь въ лавочкѣ въ долгъ больше не отпускаютъ.

— Боже мой, да вѣдь вчера говорили, что лавочнику за долгъ какой-то хламъ на дрова отдали! — воскликнулъ Пятищевъ.

— Ничего не знаю. Но княжна и вчера давала Марѳѣ тридцать копѣекъ на хлѣбъ. Ты вѣдь ни во что не входишь, ты такъ мало обращаешь вниманія на все.

— Не попрекай! Пожалуйста не попрекай! — раздраженно проговорилъ Пятищевъ. — Я покоя себѣ не знаю съ этой переѣздкой, такъ можно, я думаю, мнѣ простить. Эта переѣздка избуравила у меня всю голову. Я ночь сегодня не спалъ. Десять разъ просыпался. Но если нужно на хлѣбъ, я сейчасъ могу занять у Василисы рубль. Завтра продамъ Лифанову барометръ и возвращу ей.

— Да придется занять, если у княжны не найдется денегъ. Пенсію-то когда она получила?

— Ну, и займу рубль. О чемъ разговаривать! Ахъ, какъ вы меня изводите! Еще у меня нервы крѣпки. Право, крѣпки.

— Ты скажи Василисѣ, чтобъ она масла-то дала сегодня къ обѣду. Тогда сморчки можно изжарить.

— И скажу, непремѣнно скажу. А нѣтъ, такъ купите на этотъ вотъ рубль, что я у ней займу.

— Зачѣмъ-же покупать, если у ней имѣется масло.

— Богъ мой! Да вѣдь надо-же ей самой что-нибудь ѣсть! — закричалъ Пятищевъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до домика управляющаго.

Въ открытомъ окнѣ совсѣмъ уже пустой комнаты, стоя на табуретѣ, виднѣлась Василиса. Голова ея была покрыта ситцевымъ платкомъ, сама она была съ засученными по локоть рукавами старенькаго ситцеваго платья, въ пестрядинномъ передникѣ и снимала съ окошка занавѣски.

— Почти ужъ переѣхала я! — закричала она, увидя Пятищева. — Соколъ съ мѣста, ворона на мѣсто… Черезъ полчаса можете и вы вноситься сюда, ваше превосходительство. Впрочемъ въ хлопотахъ-то я и забыла съ вами поздоровкаться. Здравствуйте. Сейчасъ занавѣски сниму и готово. Съ чердака только надо кое-что вынести. Изъ столовенькой столъ я не беру. Онъ здѣсь останется. Великъ ужъ очень для той-то квартиры.

Въ это время на крыльцѣ показались Левкей съ кривымъ косматымъ мужикомъ. Они выносили большой окованный желѣзомъ сундукъ Василисы.

— Скоро ты, скоро, Василиса Савельевна. Вотъ что значитъ расторопная-то женщина! — похвалилъ ее Пятищевъ и, обратясь къ Левкею, сказалъ: — Кончите все переносить, такъ нашу кое-какую мебель надо сюда внести. Ты ужъ, Левкей, пожалуйста… Вотъ и этотъ землякъ подсобитъ. Да слѣдовало-бы еще прихватить кой-кого съ деревни въ подмогу. У насъ есть вещи тяжелыя.

— Прихватимъ, — отвѣчалъ Левкей, кряхтя. — Тутъ у насъ Сергѣй Калиновъ пріѣхалъ за навозомъ. Навозъ обираетъ подъ ярицу. Такъ вотъ онъ за нашъ навозъ и поможетъ.

— А не мало будетъ? — усомнился Пятищевъ.

— На лошади вѣдь перевозить будемъ, такъ втроемъ сможемъ, баринъ. Тутъ мѣсто отъ васъ не близкое, на рукахъ носить невозможно, — проговорилъ кривой мужикъ, снялъ шапку и поклонился, прибавивъ: — Только ужъ позвольте, баринъ, мнѣ пятокъ кустиковъ черной смородины изъ сада выкопать. Все равно она у васъ ни за что купцу достанется.

— Бери, бери. Пожалуйста бери. Я даже очень радъ, если крестьяне чѣмъ-нибудь воспользуются. Можешь даже двѣ-три молодыя яблони себѣ выкопать.

— Благодаримъ покорно, баринъ, ужъ мы за это вамъ постараемся.

Сундукъ поставили на землю. Левкей отеръ рукавомъ носъ и тоже приступилъ съ просьбой.

— Дозвольте ужъ и мнѣ, ваше превосходительство, за мою службу пяточекъ яблонь выкопать, — сказалъ онъ, снявъ свою военную фуражку. — Я ихъ лавочнику-бы продалъ. Онъ просилъ. А у купца онѣ все равно несчитанныя.

— Да бери. Мнѣ ихъ ужъ теперь не надо.

— Ну, такъ я лавочнику и яблонекъ и смородины. Очень вамъ благодаренъ, баринъ. Надо все это сегодня, до купца сдѣлать. Да просилъ еще лавочникъ насчетъ пчелъ… Я-бы, говоритъ, по два рубля за улей… А у насъ ихъ пять колодокъ. У купца они тоже не считаны. Онъ даже не знаетъ, есть-ли у насъ пчелы.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— Да конечно-же надо продать! — воскликнулъ тотъ. — Съ какой стати отдавать ульи купцу, если ихъ нѣтъ въ инвентарѣ! Нѣтъ въ инвентарѣ, такъ, стало быть, онъ ихъ не покупалъ.

Пятищевъ даже просіялъ, что у него нашелся несчитанный предметъ, который можетъ быть проданъ.

— Такъ отдай. Отдай, Левкей, ихъ лавочнику, — заговорилъ онъ. — Пять ульевъ по два рубля — десять рублей. Это деньги. Пять рублей можешь взять себѣ, въ счетъ жалованья.

— Спасибо, ваше превосходительство, за неоставленье, — еще разъ поклонился Левкей. — Такъ я, значитъ, сегодня, какъ стемнѣетъ, и перевезу къ лавочнику. Вотъ поди-жъ ты, совсѣмъ забыли объ этомъ добрѣ, а вѣдь оно деньги… — прибавилъ онъ и, поднявъ вмѣстѣ съ мужикомъ сундукъ, понесъ его.

Въ это время изъ домика показалась Василиса и подошла къ Пятищеву, косясь на капитана.

— Подите-ка сюда на минутку, Левъ Никитичъ, — тихо сказала она, отводя его въ сторону. — Зачѣмъ-же это вы пчелъ-то продаете?

— Василиса Савельевна, онѣ мои. А я… Передъ тобой нечего скрывать… А я безъ гроша… — нѣсколько покраснѣвъ, отвѣчалъ Пятищевъ. — Самому-же мнѣ онѣ теперь зачѣмъ?

— Оставьте мнѣ тогда хоть двѣ колодочки. Все-таки хоть чайку съ медкомъ попить на Спасовъ день.

— Тебѣ? Да вѣдь ты здѣсь не останешься?

— А почемъ знать! Ничего еще неизвѣстно.

Василиса лукаво подмигнула.

— Да возьми, возьми… — заговорилъ Пятищевъ. — Но мнѣ странно, что тебѣ понадобились пчелы.

— Ну, спасибо. Вамъ денегъ, что-ли, нужно? — спросила она участливо. — Говорите, что безъ гроша. Какъ-же быть безъ денегъ, если въ лавкѣ не вѣрятъ! Возьмите рубликъ или два.

— Съ удовольствіемъ, милая, но только взаймы. Дай два рубля. Завтра я ихъ тебѣ отдамъ. А пчелъ я тебѣ дарю, дарю ихъ, — сказалъ Пятищевъ, повеселѣвъ и тотчасъ-же крикнулъ Левкею: — Левкей! Лавочнику свезешь только три колодки пчелъ! Двѣ я подарилъ Василисѣ Савельевнѣ.

Василиса взглянула на него своимъ красивымъ взглядомъ и произнесла:

— А два рубля я вамъ сейчасъ…

Она удалилась въ комнаты и тотчасъ-же вернулась оттуда, держа деньги въ рукѣ.

— Вотъ вамъ… — сунула она ему въ руку два серебряныхъ рубля и тутъ-же прибавила: — Послушайте… Только вся эта мебель, которая теперь у меня, такъ я ее буду считать своей.

— Конечно, конечно… Пожалуйста… — смущенно проговорилъ Пятищевъ, опуская деньги въ карманъ, и отошелъ къ капитану.

— Совершилъ заемъ? — спросилъ у него тотъ.

— Да. До завтра. Но за то подарилъ ей два улья пчелъ.

— Напрасно. Насчетъ масла сказалъ?

— Сказалъ, — отвѣчалъ Пятищевъ и совралъ.

XVI.

Кабинетъ Пятищева начали перевозить передъ обѣдомъ. Семья Пятищева въ послѣднее время полнаго раззоренія обѣдала въ часъ дня, и часто всѣ звали этотъ обѣдъ, по старой привычкѣ, завтракомъ, такъ какъ прежде, при поварѣ, въ эти часы бывалъ завтракъ, а обѣдъ подавали въ семь часовъ вечера. Пятищевъ и не ожидалъ, какое затрудненіе представитъ перемѣщеніе кабинета въ домикъ управляющаго. Книжные шкафы нельзя было поднять вмѣстѣ съ книгами, и книги пришлось перевозить отдѣльно въ бѣльевыхъ корзинкахъ. Большое затрудненіе представлялъ и письменный столъ на шкафчикахъ, въ которыхъ помѣщались разныя бумаги, накопившіяся за нѣсколько десятковъ лѣтъ. Тутъ были дневники Пятищева, которые онъ велъ въ молодости, записки его дѣда, письма, когда-то полученныя его дѣдомъ, карандашные виды лучшихъ уголковъ имѣнія, сдѣланные съ натуры его матерью, и много, много ненужныхъ бумагъ, совершенно лишнихъ для сохраненія. Приходо-расходныя книги но имѣнію, тоже за десятки лѣтъ, помѣщались въ ящикахъ подъ отоманкой. Ихъ также нужно было вынуть, чтобы перевезти отоманку. Пришлось разбирать и старинное бюро на жиденькихъ четыреугольныхъ ножкахъ съ бронзовыми башмачками, со множествомъ шкафчиковъ и ящичковъ съ изображеніемъ на дверцахъ врѣзанныхъ мальтійскихъ крестовъ изъ чернаго дерева. Шкафчики были наполнены аптекарскими травами банками съ лекарствомъ для подачи первой помощи, пакетиками съ образцами овса, ржи, проса, гречихи и пшеницы. Шкафчики также пришлось снимать со штифтовъ. Съ перевозкой возились Левкей, два мужика изъ деревни, Марѳа и капитанъ. Помогалъ и самъ Пятищевъ, но разбилъ бутылку съ вонючимъ масломъ оленьяго рога, предохраняющимъ скотъ отъ оводовъ, нѣсколько стеколъ въ рамкахъ фотографій и оставилъ, чувствуя себя совсѣмъ неспособнымъ къ этому. У него тряслись руки и заплетались ноги.

Подъ кабинетъ выбрали самую большую комнату въ домикѣ управляющаго, ту, гдѣ находилась спальня Василисы, но и туда не вошла вся мебель кабинета. Нѣсколько креселъ пришлось втащить на чердакъ. Высокіе книжные шкафы упирались въ потолокъ низкой комнаты и на нихъ нельзя уже было поставить бронзовыхъ бюстиковъ русскихъ писателей классиковъ, которые стояли на шкафахъ раньше. Книги такъ и остались въ корзинахъ, а половину ихъ сложили въ углу на полу. Отоманка заняла вторую стѣну, и кровать пришлось поставить у третьей стѣны такъ, что она заняла, одну створку двери. Навѣсили тяжелыя зеленыя триповыя драпировки къ окнамъ на имѣвшіеся крючья, а занавѣски эти своими концами легли аршина на полтора на полъ. Было такъ тѣсно, какъ въ мебельной лавкѣ. Бюро, вставшее въ простѣнокъ между окнами, загородило добрую треть оконъ, до того узокъ былъ простѣнокъ. На стульяхъ лежали рамки съ фотографіями, на подоконникахъ стояли бюстики. Мольберту съ большимъ портретомъ жены Пятищева совсѣмъ не было мѣста.

Пятищевъ вошелъ въ комнату вмѣстѣ съ капитаномъ, и имъ еле можно было повернуться. Сердце Пятищева болѣзненно сжалось, и онъ даже смахнулъ слезу съ глаза, выступившую на рѣсницы. Капитанъ замѣтилъ это и сказалъ ему въ утѣшеніе:

— Ну, какъ-нибудь покуда. Въ тѣснотѣ да не въ обидѣ… Къ тому-же ты вѣдь говоришь, что только на недѣлю… Не слѣдовало въѣзжать сюда… Надо было прямо ѣхать въ Колтуй. Найти тамъ квартиру и ѣхать… — прибавилъ онъ.

— Нѣтъ, я за границу!.. Я долженъ удалиться хоть какъ-нибудь за границу! — воскликнулъ почти съ воплемъ Пятищевъ. — Мнѣ нельзя жить въ этой обстановкѣ. Я не могу… Я не въ силахъ! Это все будетъ напоминать мнѣ, раздражать меня, и я могу сойти съума!

— Какіе пустяки… Какой вздоръ… А ты смирись, и отлично докончимъ мы свои дни въ Колтуѣ, — утѣшалъ его капитанъ. — А вотъ я, когда вспомню, какъ я жилъ въ землянкѣ, во время турецкой войны, такъ все это мнѣ раемъ кажется. Смирись.

— Да ужъ и такъ смирился, но чего-же больше-то! — проговорилъ Пятищевъ и вышелъ изъ домика.

Пообѣдала семья Пятищева только молочнымъ супомъ съ вермишелью, да былъ, какъ всегда въ послѣднее время, картофель въ мундирѣ. Изъ лавки вмѣстѣ съ хлѣбомъ на деньги, взятыя у Василисы, были принесены кусокъ баранины и масло, но Марѳѣ некогда было стряпать. Она помогала переносить вещи Пятищева въ домъ управляющаго. Капитанъ и тутъ утѣшалъ семью и говорилъ:

— Зато ужъ у насъ сегодня на новосельѣ будетъ лукуловскій ужинъ. Въ корзинку съ творогомъ попало болѣе десяти довольно крупныхъ карасей-дураковъ. Будетъ уха изъ карасей и жареная баранина со сморчками.

Когда обѣдъ кончился, Пятищевъ, стараясь быть какъ можно мягче, сказалъ княжнѣ:

— Ну, княжна, теперь ужъ не прогнѣвайся. Сейчасъ придется тебя съ твоимъ Бобочкой перевозить въ новое помѣщеніе. Комнатка тамъ у тебя маленькая, но очень привѣтливая. Ты вѣдь знаешь этотъ домикъ? Тамъ у управляющаго дѣтская была… Окна въ садикъ… Подъ окномъ бузина… Она ужъ распускается.

Княжна затрясла головой, слезливо заморгала глазами и молчала.

— Всей вашей обстановкѣ, княжна, тамъ не помѣститься, — началъ капитанъ. — Кое-что мы поставимъ на чердакъ. Но вѣдь это только на время, Ольга Петровна, только на время, всего на одну недѣлю, а ужъ въ Колтуѣ мы постараемся нанять квартирку на отличку. Для васъ даже двѣ комнатки. Лучше ужъ на чемъ-нибудь другомъ сжаться, а только чтобы вамъ было хорошо.

Княжна отвернулась отъ капитана, взяла на руки мопса и глухимъ голосомъ произнесла:

— Не выѣду я отсюда… Никогда не выѣду!

— Княжна, этого невозможно сдѣлать… — подступилъ къ ней Пятищевъ. — Я далъ слово. Этотъ человѣкъ ненавистенъ тебѣ, я не называю это имени, но я далъ ему честное слово.

— Это ты далъ, а не я. А я не выѣду. Не выѣду! Пусть меня силой вышвырнетъ онъ.

— Но что-же хорошаго, княжна, если силой? Лучше-же безъ скандала. Къ тому-же, это неизбѣжно. Подумай… Вѣдь худой миръ лучше доброй ссоры.

— Съ мѣста не двинусь! — упрямилась княжна, пошла къ себѣ въ комнату и легла на постель, положивъ рядомъ съ собой мопса.

— Что мнѣ съ ней дѣлать! — почти съ отчаяніемъ обратился Пятищевъ къ капитану.

— И ума не приложу, — развелъ руками капитанъ. — Пусть покуда переносятъ мои вещи. А княжна пусть полежитъ. Можетъ быть, когда она успокоится, то можно будетъ и приступить.

Стали выносить вещи капитана. Его движимость была не велика: складная кровать съ жиденькимъ тюфячкомъ, двѣ подушки, чемоданъ съ бѣльемъ, стѣнной коверъ, ружье и старые турецкіе пистолеты съ кремнями. Перемѣщено это было скоро. У Лидіи была только постель. Ее рѣшили помѣстить въ комнаткѣ, предназначенной для столовой, за ширмами. Марѳа съ кухонной посудой тоже перебралась въ кухню домика управляющаго.

Пришлось опять приступить къ княжнѣ. Пятищевъ и капитанъ осторожно вошли къ ней въ комнату.

Княжна по прежнему лежала на постели, обернувшись къ стѣнѣ. Въ сосѣдней комнатѣ стояли Левкей и два мужика.

— Княжна, мы тебя саму не потревожимъ сегодня, — началъ Пятищевъ. — Ты переночуешь здѣсь, а капитанъ ляжетъ въ диванной комнатѣ, рядомъ, но позволь взять сейчасъ кое-какіе громоздкіе предметы: твой гардеробный шкафъ, кушетку, трюмо.

Княжна не отвѣчала.

— Княжна! Ты спишь? — задалъ вопросъ Пятищевъ. — Не испугайся, если войдутъ люди и возьмутъ кое-какія вещи.

Княжна, все еще лежавшая, отвернувшись къ стѣнѣ, сдѣлала нѣсколько конвульсивныхъ движеній тѣломъ. Уткнувшійся въ ея платье мопсъ заворчалъ.

— Княжна! Голубушка! Если не спишь, то позволь взять кое-какія вещи, — повторилъ свой окликъ Пятищевъ.

— Дѣлай, что хочешь, но съ постели я подняться не могу… — проговорила она.

— Берите шкафъ… — обратился капитанъ шопотомъ къ людямъ. — Его можно перенести съ платьемъ. Постойте. Нѣтъ-ли тамъ чего-нибудь такого, что можетъ разбиться, — прибавилъ онъ, отперъ шкафъ, посмотрѣлъ и сказалъ: — Ничего нѣтъ. Тащите осторожнѣе.

Три мужика стали выносить большой шкафъ.

Съ княжной сдѣлалась снова истерика.

Пятищевъ ломалъ руки и вопіялъ въ драгой комнатѣ:

— Что мнѣ съ ней дѣлать! Какъ ее переселять?!

Капитанъ и Лидія суетились около княжны съ флакономъ спирта и со стаканомъ воды.

— Накапайте ей валерьяновыхъ капель въ воду, Лидія Львовна, — говорилъ капитанъ.

— Позвольте, ваше благородіе, мы уже сразу и трюму вынесемъ, и кушетку, чтобъ ихъ не безпокоить, — сказалъ Левкей.

Стали выносить большое трюмо и кушетку.

XVII.

Пятищевъ и капитанъ ужинали уже на новосельѣ, въ домикѣ управляющаго, но княжнѣ, Лидіи и мопсу носили ѣду въ большой домъ. Княжна какъ легла послѣ обѣда, такъ и не поднималась. Оставить ее одну было нельзя, и Лидія сидѣла въ ея комнатѣ и читала. Изъ комнаты княжны сегодня могли вынести только гардеробный шкафъ и большое трюмо. Ужинъ сегодня у Пятищева, благодаря займу, былъ такой, какого уже давно не было. Марѳа подала уху изъ карасей, жареную баранину со сморчками, въ сметанѣ и все-таки неизбѣжный картофель въ мундирѣ. Изъ кухоньки, находящейся бокъ-о-бокъ съ жилыми комнатами, вкусно пахло подгорѣлымъ масломъ и вообще запахомъ ѣды, было сухо и тепло въ комнатахъ. Подавая на столъ ѣду, Марѳа сказала:

— Да здѣсь-то какъ будто и лучше, жилѣе. Тамъ-то изъ кухни идешь идешь по корридору съ ѣдой, словно на богомолье идешь, все у тебя по дорогѣ остынетъ, а здѣсь все подъ рукой.

Но Пятищевъ грустилъ о своемъ старомъ гнѣздѣ, былъ съ капитаномъ неразговорчивъ и ѣлъ мало. Какъ-бы тяжелый гнетъ легъ на его сердце послѣ переѣзда въ домикъ управляющаго. Теперь уже онъ чувствовалъ, что все кончено, что ужъ ни къ чему прежнему ему не вернуться. За нимъ пропасть. И это угнетало его.

Послѣ ужина Пятищевъ и капитанъ отправились къ княжнѣ. Она лежала по прежнему. Лидія читала ей молитвенникъ, прочитывая изъ книги въ старомъ малиновомъ бархатномъ переплетѣ съ бронзовыми застежками тѣ молитвы, которыя княжна привыкла читать передъ иконами на ночь. Въ кіотѣ у образовъ горѣла лампада съ цвѣтными закраинами. До кушанья княжна не дотрагивалась и поѣли только Лидія и мопсъ. Послѣдній кряхтѣлъ, лежа около своей хозяйки, уткнувшись въ складки ея платья.

— Ну, какъ ты себя чувствуешь, княжна? — спросилъ ее Пятищевъ.

— Совсѣмъ нехорошо. Мнѣ кажется, что я не переживу… этого, — отвѣчала она слабымъ голосомъ, не пояснивъ, чего именно.

— А между тѣмъ, другъ мой, завтра тебѣ отсюда выѣхать необходимо.

Княжна промолчала.

Лидію смѣнилъ капитанъ. Онъ надѣлъ халатъ, закурилъ трубку и легъ на диванъ въ диванную комнату, находившуюся рядомъ съ комнатой княжны. Марѳа собрала изъ комнаты княжны посуду съ остатками ѣды, положила къ ногамъ княжны бутылку съ кипяткомъ и ушла. Ушла и Лидія вмѣстѣ съ ней къ себѣ на новоселье. Пятищевъ съ четверть часа ходилъ по диванной мимо лежавшаго капитана и разсказывалъ ему про заграничную жизнь въ маленькихъ городкахъ, мечтаній о которой все еще не оставилъ.

— Ты очень хорошо знаешь, что мнѣ всѣ эти мѣста какъ свои пять пальцевъ знакомы, — говорилъ онъ, пыхтя папиросой. — Въ Италіи я былъ три раза. Весь этотъ сапогъ вдоль и поперекъ изъѣздилъ. Вѣдь Италія на картѣ имѣетъ видъ сапога. И вотъ я все исколесилъ. Я каждую деревушку помню. И одно могу сказать, что жизнь тамъ баснословно дешева. Да чего тебѣ еще, если ты можешь имѣть каморку съ постелью за одну лиру! А вѣдь тамъ палатъ не надо. Климатъ благодатный. Весь день на улицѣ. У себя только ночуешь. Проснешься и убѣгаешь въ кафе пить кофе… За завтракомъ макароны или ризото. Цѣна всему два гроша… Только мясо немного дорого. Стряпаютъ все на оливковомъ маслѣ, но это такъ вкусно, такъ вкусно, потому что масло прекрасное. И на лиру въ день — ты сытъ. Только на лиру!

Мечтая о за границѣ, Пятищевъ почувствовалъ облегченіе на сердцѣ. Капитанъ сначала слушалъ молча, но потомъ заговорилъ:

— Да, но вѣдь и лиры эти надо откуда-нибудь достать, заработать. Сами онѣ не упадутъ съ неба.

Пятищевъ остановился передъ лежащимъ капитаномъ, вскинулъ молодцовато голову кверху и произнесъ:

— Ты вѣдь это намекаешь на меня. Я понимаю. А знаешь-ли ты, что я отлично могу тамъ на покоѣ зарабатывать себѣ хлѣбъ насущный переводами французскихъ романовъ? Французскій языкъ я знаю хорошо. Чего ты смѣешься? Ничего тутъ нѣтъ смѣшного. Тамъ переводить, а сюда, въ Россію, присылать въ редакціи журналовъ для напечатанія. Вѣдь за это-же деньги платятъ. Могъ-бы писать корреспонденціи для газетъ.

— Поди ты! Разсуждаешь, какъ мальчикъ!

Капитанъ махнулъ рукой.

— Не маши, не маши! Нельзя на меня смотрѣть такъ безнадежно, — перебилъ его Пятищевъ. — Будетъ нужда — нужда и заставитъ калачи ѣсть, какъ говоритъ пословица. Вѣдь люди-же переводятъ, и имъ платятъ.

— Нужда! А теперь у тебя нужды нѣтъ? Отчего-же ты здѣсь не пробовалъ переводами заняться?

— Здѣсь другое дѣло. Здѣсь у меня до сихъ поръ уголъ былъ, кой-какой кусокъ хлѣба и, наконецъ, здѣсь я удрученъ всѣмъ этимъ раззореніемъ, я не нахожу себѣ мѣста, все меня терзаетъ, духъ не спокоенъ, нервы разстроены, а тамъ другое дѣло. Тамъ я прежде всего созналъ-бы, что ужъ всему конецъ. Видѣлъ-бы, что аминь… Ну, прощай. Пойду къ себѣ на горькое новоселье. Запри за мной дверь на подъѣздѣ.

Капитанъ всталъ и заперъ за Пятищевымъ.

Пятищевъ очутился на дворѣ. Были блѣдныя сѣро-лиловыя сумерки весенней ночи. Всплывала луна. Кое-гдѣ мелькали блѣдныя звѣзды. Пятищевъ обернулся къ фасаду дома и прошепталъ, кивая головой:

— Прощай, старое гнѣздышко! Прощай, милая родина!

Приступъ слезъ сдавилъ ему горло. Опять стало горько, тяжело горько. Домъ былъ дѣдовскій, здѣсь Пятищевъ родился, родился и жилъ его отецъ, жилъ его дѣдъ. Пятищеву знакомъ каждый уголъ въ домѣ, каждая дорожка въ саду. Есть много уголковъ, которые могутъ навести на радостныя воспоминанія — и все это бросить, отъ всего этого надо уѣхать. Онъ хотѣлъ пройти въ паркъ, но ноги тонули въ нерасчищенныхъ еще, мокрыхъ дорожкахъ, на которыхъ лежалъ прошлогодній опавшій листъ. Пятищевъ вернулся и остановился передъ окнами своего кабинета. Ему вспомнилось время его предводительства дворянствомъ, вспомнилась его сила, вспомнился почетъ. Онъ подошелъ и заглянулъ въ окно. Тамъ было темно. Бѣлѣло только свѣтлое пятно мраморнаго камина. Передъ этимъ каминомъ онъ любилъ дремать въ креслѣ зимой, послѣ обѣда, съ привезенной съ почты газетой въ рукѣ.

— Прощай… Прощай… — прошептали еще разъ его губы.

Онъ отвернулся отъ окна, заплакалъ и быстро пошелъ къ домику управляющаго. Рыжій породистый сетеръ выскочилъ изъ-за угла, сталъ прыгать и виться у его ногъ. Этотъ сетеръ всегда спалъ въ спальнѣ Пятищева на коврѣ. Пятищевъ приласкалъ его и бормоталъ сквозь слезы:

— Забыли собачку бѣдную въ переполохѣ… Совсѣмъ забыли… Бѣдный Аянъ! Бѣдный Аянчикъ! Ну, пойдемъ со мной ночевать на новоселье. Пойдемъ, милая собака.

Аянъ завилялъ пушистымъ хвостомъ и побѣжалъ впереди хозяина.

И вспомнилъ Пятищевъ, какая у него въ былое время была охота, которую онъ унаслѣдовалъ отъ отца, сколько было собакъ, сколько охотничьихъ лошадей, сколько егерей. Теперь отъ всего этого остался одинъ песъ Аянъ — потомокъ тѣхъ псовъ, которые были у него, да егерь Левкей, который ужъ дослуживаетъ ему простымъ работникомъ, да и съ нимъ приходится разстаться. Придется, можетъ быть, и Аяна отдать, если онъ, Пятищевъ, уѣдетъ за границу.

«А какіе пиры-то я задавалъ на охотѣ! — мелькнуло у него въ головѣ. — Какіе тузы-то съѣзжались! Губернаторъ два раза былъ и дивился… Поваръ Порфирій… растегаи съ налимьими печонками… А какой раковый супъ готовилъ онъ! Пьяница, но геніальный поваръ былъ! — вспомнилось ему. — Портвейнъ, мой портвейнъ, который тогда хранился у меня еще отъ отца. Гдѣ теперь такой портвейнъ сыщешь»!

«Надо будетъ осмотрѣть завтра погребъ, — сказалъ онъ себѣ мысленно. — Очень можетъ быть, что тамъ осталось нѣсколько бутылокъ какого-нибудь стараго вина. Капитанъ говорилъ, что есть пять-шесть бутылокъ, и совѣтовалъ продать его. Но кто здѣсь оцѣнитъ хорошее вино? За два гроша пришлось-бы продать. Лучше самому выпить. Да… Не забыть-бы осмотрѣть впопыхахъ-то. Осмотрѣть, взять его и выпить съ капитаномъ. Иначе вѣдь Лифанову останется. А съ какой стати Лифанову оставлять!»

Онъ вошелъ въ кухоньку домика управляющаго. Тамъ встрѣтила его Марѳа, мывшая посуду послѣ ужина при свѣтѣ маленькой жестяной керосиновой лампы.

— Керосину, баринъ, у васъ въ комнатѣ въ лампѣ нѣтъ. Съ переѣздкой-то забыли въ лавочкѣ купить. Вы возьмите потомъ мою лампу, когда я посуду отмою, а покуда ужъ такъ какъ-нибудь… — сказала она. — Да ужъ извините, постелька-то вамъ не послана. Тюфякъ такой большой, надо его вправить въ кровать, а я одна не могу, тяжелъ онъ очень.

— Ничего ничего. Я лягу на отоманку, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Ладила я давеча передъ ужиномъ Левкея звать, чтобы онъ помогъ, а онъ пьянъ, напился на ваши деньги, что вы ему давеча дали, и не пошелъ. Лежитъ въ сторожкѣ и говоритъ: «я, говоритъ, съ завтраго у купца служу, такъ и нечего мнѣ теперь для барина валандаться», — продолжала Марѳа.

Пятищевъ вошелъ въ свою комнату, ощупью отыскивая свой халатъ, туфли и подушку, два раза споткнулся о лежащія на полу книги, переодѣлся и легъ на отоманку, заложа руки подъ голову.

Аянъ грузно рухнулся около него на полу.

XVIII.

Пятищевъ спалъ плохо на временномъ новосельѣ. Цѣлый рой мыслей лѣзъ ему въ голову, и всего больше мысль о поѣздкѣ за границу не давала ему долго заснуть. Когда стало разсвѣтать, онъ даже поднялся съ отоманки, открылъ окно, сѣлъ около него въ халатѣ и смотрѣлъ на восходящее золотистое солнце. Онъ все время соображалъ и подсчитывалъ, сколько онъ можетъ реализировать денегъ при продажѣ всего оставшагося у него движимаго имущества. За неимѣніемъ на письменномъ столѣ бумаги, подоконникъ былъ весь испещренъ карандашными записями. Тутъ въ записяхъ фигурировала даже корова, которая была уже подарена въ новое хозяйство капитана и княжны, и присчитывалась сумма, за что можно продать старый охотничій костюмъ, который Пятищевъ носитъ теперь дома ежедневно, и старыя голенищи отъ сапогъ. Сумму онъ старался увеличить всѣми натяжками при подсчетѣ, но она все-таки оказалась ничтожна.

Проснулся Пятищевъ совсѣмъ поздно, когда уже утро подходило къ полудню. На дворѣ кричали и стучали и вообще была суетня. Надѣвъ на себя охотничій пиджакъ и феску, онъ, не пивъ еще кофе, вышелъ на дворъ и направился къ большому дому. Тамъ уже разгружались пріѣхавшія подводы Лифанова, и люди его вносили черезъ кухню большіе сундуки, ящики и корзины. Первое, что бросилось Пятищеву въ глаза, это два громадныхъ самовара и узелъ съ подушками. Подушекъ было множество. Съ подводами явилась и кухарка Лифанова, пожилая женщина въ расписномъ шерстяномъ платкѣ. Пріѣхали и маляры и подъ руководствомъ ихъ хозяина Евстигнея Алексѣева разводили у крыльца въ ведрахъ съ клеемъ мѣлъ для бѣленія потолковъ. На крышѣ дома стучалъ ломомъ кровельщикъ Гурьянъ, выворачивая со своимъ подмастерьемъ и мальчикомъ проржавѣвшіе листы желѣза. А внизу у угла дома стоялъ раздраженный капитанъ съ ощетинившимися усами и кричалъ наверхъ:

— Мастеровые! Не смѣть стучать! Прочь съ крыши! Здѣсь въ домѣ больная!

Но съ крыши — никакого отвѣта.

— Эй! Кому говорятъ? Кровельщики! Кто вамъ позволилъ? Нельзя теперь работать! — продолжалъ капитанъ. — Вообрази, какое нахальство! — обратился онъ къ подошедшему къ нему Пятищеву, поздоровавшись съ нимъ. — Княжна всю ночь не спала, бредила, подъ утро только немного забылась, а кровельщики залѣзли, не спросясь, на крышу и стучатъ, какъ въ кузницѣ. Хозяинъ! Кто тамъ хозяинъ? Кровельщикъ! Сойди сюда внизъ для объясненій! — опять закричалъ онъ.

— Да… конечно, они очень ужъ скоро, сразу принялись за работу, — сказалъ Пятищевъ, — но княжну теперь самое лучшее перевести въ тотъ домикъ. Сейчасъ-же перевести. Тамъ тихо, вдали отъ шума.

— Какъ перевести, если она лежитъ пластомъ! — возвысилъ голосъ капитанъ. — Она горитъ, она вся въ жару. Надо смѣрить температуру. У ней температура ужасная. Ночью княжна выпила полъ-графина воды, говорила безсмысленныя слова, проклинала купца. А ты перевести! Она ступить не можетъ, на ногахъ не держится.

— Ну, на кровати перенесемъ.

— Но вѣдь это-же убьетъ ее, пойми ты, убьетъ!

— Однако, надо-же это сдѣлать. Сейчасъ Лифановъ можетъ пріѣхать.

— Плевать мы хотимъ на твоего Лифанова! Онъ, мерзавецъ, долженъ имѣть уваженіе къ несчастной больной женщинѣ, — раздражался капитанъ. — Вѣдь самъ, подлецъ, когда-нибудь умирать будетъ, нужды нѣтъ, что пузо наѣлъ, какъ арбузъ. Никуда нельзя ее сегодня отсюда переносить. Эй, кто тамъ на крышѣ? Сюда! Слѣзай и или сюда! — не унимался онъ.

Но стукъ на крышѣ усиливался. Къ главному крыльцу портикомъ подъѣхала подвода съ мебелью, и въ открытую дверь потащили какой-то шкафъ. Тутъ-же помогалъ и Левкей.

Капитанъ бросился къ несущимъ шкафъ.

— Не смѣть входитъ въ комнаты! Не смѣть вносить вещи! — заоралъ онъ. — Кто позволилъ? Назадъ!

— Какъ-же назадъ-то? — возмущались возчики. — Намъ приказано… Приказано въ домъ поставить.

— Убью! Говори, кто приказалъ? Кто приказалъ?

— Какъ кто? Самъ Мануилъ Прокофьичъ.

— Да я и твоего Мануила Прокофьича турну отсюда въ три шеи. Понимаешь ты, въ домѣ больная женщина лежитъ, княжна, умирающая старушка.

Маляръ Евстигней слушалъ и улыбался саркастической улыбкой.

— Не слушайте, ребята, вносите! Не бойтесь, вносите, — проговорилъ онъ остановившимся было носильщикамъ. — Пустяки… вносите, какъ велѣлъ Мануилъ Прокофьичъ.

— Да какъ ты смѣешь распоряжаться и командовать! — кинулся на него капитанъ.

Пятищевъ схватилъ капитана за руку и произнесъ:

— Оставь, Иванъ Лукичъ, не горячись. Я Лифанову далъ слово. Сегодня послѣдняя отсрочка окончилась.

Испугавшійся было и попятившійся маляръ опять оживился.

— Да конечно-же… — продолжалъ онъ. — Ужъ господинъ Лифановъ отсрочивали, отсрочивали, а вамъ все неймется. Будетъ… довольно… Достаточно… А то сейчасъ пріѣдутъ настоящій хозяинъ, и вдругъ…

Шкафъ стали протаскивать въ двери. Онъ не проходилъ.

— Постой, я вторую половинку открою. Такъ не пролѣзетъ, — суетился Левкей.

— Прочь! Не смѣть! Холоду напустишь! — бросился и къ нему капитанъ, сжавъ кулаки.

— Оставьте, ваше благородіе, не троньте… Я теперь не у васъ, а у купца служу, — спокойно замѣтилъ ему Левкей.

Пятищевъ взялъ подъ руку совсѣмъ взбѣшеннаго капитана и ввелъ его въ комнаты.

— Уймись, Иванъ Лукичъ… Пойдемъ лучше къ княжнѣ. Я пришелъ навѣстить ее, — проговорилъ онъ.

Они вошли въ комнату княжны. Княжна, какъ и вчера, лежала въ постели, какъ и вчера, около нея былъ прикурнувшись мопсъ съ высунутымъ кончикомъ языка изо рта. Около княжны стояла Лидія и разсматривала на свѣтъ градусникъ. Она только что сейчасъ смѣрила температуру тѣла княжны. Воздухъ въ комнатѣ былъ тяжелый: пахло камфарой, валерьяной, деревяннымъ масломъ, ромашкой. Шторы на окнахъ были приспущены.

— Температура не очень высока, и тридцати восьми нѣтъ, — сказала Лидія, здороваясь съ отцомъ

— Княжна! Ты не спишь? Ну, какъ твое здоровье? — участливо спросилъ ее Пятищевъ.

— Умираю, — слабо проговорила она.

— Тебѣ сегодня непремѣнно надо переселиться въ тотъ домикъ. Даже сейчасъ… Тамъ тихо, спокойно, а здѣсь тебя поминутно будутъ тревожить. Сегодня новые жильцы въѣзжаютъ, — сказалъ ей Пятищевъ, умышленно не упоминая фамиліи Лифанова. — Мы тебя, княжна, осторожно перенесемъ на постели. Ты не бойся.

— Не могу, не могу я… Умру тогда… — чуть слышно произнесла княжна.

Капитанъ пожалъ плечами и кивнулъ Пятищеву на княжну.

— Какъ-нибудь перенесемъ поосторожнѣе, — прошепталъ Пятищевъ рѣшительнымъ тономъ. — Это необходимо.

Онъ отправился выпить утренній кофе и вышелъ на подъѣздъ, въ который продолжали таскать вещи Лифанова. Капитанъ вышелъ за нимъ. Маляръ Евстигней разбалтывалъ большой кистью разведенный въ клеевой водѣ мѣлъ въ ведрѣ и сказалъ Пятищеву:

— Сегодня, ваше превосходительство, безпремѣнно нужно прогрунтовать тотъ потолокъ, гдѣ старушка ихъ сіятельство лежитъ, такъ ужъ вы поскорѣй постарайтесь освободить покойчикъ-то…

Пятищевъ промолчалъ. Онъ прислушивался. На дорогѣ, вдали, звенѣли бубенчики.

— А вотъ, должно быть, и наши ѣдутъ, господа новые хозяева… — встрепенулся маляръ и прибавилъ: — Такъ ужъ вы, ваше превосходительство, пожалуйста насчетъ комнаты-то. Зачѣмъ-же ослушиваться-то, коли обѣщали. Нехорошо.

— Молчать, скотина! — закричалъ капитанъ.

Бубенчики слышались все явственнѣе и явственнѣе на дорогѣ. Пятищевъ шелъ съ капитаномъ по направленію къ домику управляющаго и чувствовалъ, что сердце его какъ-бы замерло и упадаетъ, перемѣщаясь ниже груди. Онъ даже поблѣднѣлъ.

«Все кончено… Послѣдній моментъ… Сейчасъ пріѣдетъ, воцарится и начнетъ хозяйничать новый хозяинъ, новый владѣлецъ… — пронеслось у него въ головѣ про Лифанова. — А я? Я? Гдѣ искать пристанища? — задалъ онъ себѣ вопросъ и тутъ-же постарался отклонить эту мысль, произнося въ умѣ потомъ, потомъ»…

Черезъ минуту въ распахнутыя ворота влетѣлъ тарантасъ съ запряженной въ него парой лошадей. Въ тарантасѣ сидѣлъ Лифановъ. За тарантасомъ въѣхала щегольская коляска. Въ ней помѣщались среди узелковъ и баульчиковъ супруга Лифанова, дочь — молоденькая дѣвушка, почти подростокъ и горничная въ платкѣ, тоже молодая дѣвушка. Экипажи подкатили къ главному крыльцу. Маляръ Евстигней, Левкей и всѣ рабочіе, какъ по командѣ, сняли картузы.

XIX.

Лифановъ вышелъ изъ тарантаса, снялъ картузъ и перекрестился на небо.

— Слава Богу, пріѣхали въ свои новыя Палестины, — проговорилъ онъ — Отпрягай… Да надо будетъ сѣна искать для лошадей, — обратился онъ къ кучеру. — У крестьянъ поспрошай, нѣтъ-ли продажнаго.

— У лавочника, господинъ хозяинъ, найдемъ. Ему-же вѣдь и продали зимой-то, — сказалъ Левкей, вытаскивавшій изъ тарантаса большой саквояжъ.

Изъ коляски стала вылѣзать съ помощью выскочившей уже горничной супруга Лифанова Зоя Андреевна — полная, приземистая женщина съ широкимъ, румянымъ подъ глазами лицомъ и безъ бровей. Она была въ черномъ драповомъ пальто и пуховой косынкѣ на головѣ. Высадилась дочь Лифанова Стешенька, миловидная, розовенькая дѣвушка въ шляпкѣ съ цвѣтами и въ сѣрой кофточкѣ со стоячимъ широкимъ воротникомъ. Жена Лифанова вылѣзла не сразу. Она сначала выставила изъ-за узла съ чѣмъ-то толстую ногу въ черномъ чулкѣ, обутую въ глянцевую резиновую калошу, и помахала ею въ воздухѣ.

— Вынь узелъ-то, Акулина, изъ коляски, тогда мнѣ будетъ свободнѣе, — пробормотала она горничной, уже заранѣе отдуваясь.

Но тутъ откуда-то взялась Василиса, подбѣжала къ коляскѣ и, взявъ Лифанову подъ руку, заговорила:

— Позвольте, барыня, я вамъ помогу. Чего ты, остолопъ, топчешься и не высаживаешь барыню изъ экипажа! — повелительно крикнула она на Левкея, — Обопритесь, сударыня, на меня и вылѣзайте.

— Ногу… вторую ногу… — продолжала бормотать Лифанова.

— Позвольте, я вамъ ножку освобожу. Она ковромъ притиснута.

И Василиса, вытащивъ изъ коляски коверъ, взяла ногу Лифановой и переставила ее ближе къ подножкѣ.

Лифанова очутилась на землѣ и переминалась ногами.

— Одрябли какъ ноги-то… Отсидѣла ужасти какъ… Очень ужъ много добра набили въ коляску, — говорила она. — Да и ѣхали, ѣхали… Тащились, тащились…

— Притомились? Еще-бы… Мѣсто отъ посада не близкое, — поклонилась Василиса и прибавила: — А я здѣшняя экономка… То-есть была да ужъ сплыла.

— Куда идти-то? — блуждала взоромъ Лифанова. — Мануилъ Прокофьичъ, что-жъ ты стоишь! Показывай, — обратилась она къ мужу, перекликавшемуся съ кровельщикомъ Гурьяномъ, который поздравлялъ его съ крыши «съ благополучнымъ пріѣздомъ».

— Пожалуйте, матушка-барыня, вотъ черезъ эту дверь. Это у насъ главный господскій подъѣздъ, — суетилась Василиса, забирая мелкія вещи.

Лифанова поднялась подъ портикъ, взойдя на три ступеньки, но изъ дверей выскочилъ капитанъ, растопыривъ руки и заговорилъ:

— Куда? Бога ради, тише… Имѣйте уваженіе… Тутъ больная, почти умирающая женщина… Княжна…

— Вотъ тебѣ и здравствуй… — попятилась Лифанова, — Мануилъ Прокофьичъ, что-жъ это значитъ? Смотри, и до сихъ поръ не выѣхали, — сказала она мужу.

— Всѣ выѣхали, но только княжна старушка, — отвѣчалъ капитанъ. — Она чувствуетъ себя совсѣмъ больной. Имѣйте снисхожденіе, жалость. Вы сами женщина.

— Баринъ! Да вѣдь ужъ я сколько отсрочекъ давалъ! — крикнулъ Лифановъ капитану. — Нѣтъ, ужъ извольте сейчасъ-же очистить домъ! Больше не желаю… Достаточно… Больна, такъ выносите на рукахъ… Вамъ дадено помѣщеніе.

— Побойся Бога! Вѣдь умирать будешь! — угрожающе произнесъ капитанъ.

— Напрасная словесность… И даже не подходитъ. Васъ на дворъ не выгоняютъ, — отвѣчалъ Лифановъ. — Входи, Зоя Андревна… Никакой тутъ препоны быть не можетъ, — ободрялъ онъ жену.

Лифанова, Стешенька и Лифановъ вошли въ комнаты. Василиса, снимая съ Лифановой пальто, бормотала ей потихоньку:

— Не вѣрьте, сударыня. Все это одно притворство и упрямство и никакого нездоровья тутъ нѣтъ.

— Господинъ капитанъ! Ваше благородіе! Я прошу васъ сейчасъ-же вынести больную въ подобающее мѣсто! — возвысилъ голосъ Лифановъ. — Вамъ дадено мѣстоположеніе для временнаго житья — и больше никакихъ.

— Безсердечный ты человѣкъ! Иродъ! — трагически потрясалъ руками капитанъ.

— Прекратите ваши пренія и выносите! Что это въ самомъ дѣлѣ! Кто здѣсь хозяинъ? Я здѣсь хозяинъ. Гдѣ генералъ? Генералъ мнѣ обѣщалъ, что къ сегодня въ домѣ живой мухи не останется. Прошу выносить больную. А то я самъ распоряжусь.

— Только посмѣй!

— И въ лучшемъ видѣ посмѣю! Чего мнѣ бояться. Видали и не такихъ… Что это, помилуйте… Ничѣмъ не выкурить, ничѣмъ не отдѣлаться. Ни крестомъ, ни пестомъ. Ну, народъ! Да это хуже цыганъ…

Лифановъ совсѣмъ разгорячился и потерялъ всякую сдержанность.

— Раскладывайтесь! — крикнулъ онъ на своихъ домашнихъ. — Чего вы рты-то разинули! Вы у себя дома.

Въ это время въ комнатѣ, гдѣ лежала княжна, раздался пронзительный истерическій женскій крикъ. Послышались голоса капитана и Лидіи, уговаривающіе княжну успокоиться.

— Вотъ она какъ кликушествуетъ! — кивнулъ Лифановъ. — Наказаніе, прямо наказаніе…Ну, если сейчасъ ее добромъ не вынесутъ, эту княжну, мы сами вынесемъ. Не желаю я больше дурака ломать.

Въ комнаты вошелъ Пятищевъ. Онъ былъ блѣденъ и ввелъ Левкея.

— Ваше превосходительство! Помилуйте, что-же это за музыка съ вашей княжной!.. — бросился къ нему Лифановъ. — А еще слово дали.

— Успокойтесь… — перебилъ его Пятищевъ, сухо суя ему руку.. — Сейчасъ все будетъ исполнено… Сейчасъ она будетъ удалена. Я прошу прощенія…

Пятищевъ и Левкей вошли въ комнату княжны. Тамъ истерическіе крики усилились. Но сейчасъ-же отворились настежь двери и показалось шествіе. Княжну выносили съ постелью. Кровать несли капитанъ и самъ Пятищевъ въ, головахъ и Левкей въ ногахъ. Къ нимъ тотчасъ-же подскочила Василиса и стала подсоблять нести. Лидія шла сзади и несла банки съ лекарствомъ. Шествіе замыкалъ мопсъ Бобка. Княжна, уткнувшись лицомъ въ подушки, рыдала. Среди рыданій слышались слова:

— Проклятіе! Проклятіе! Ему самому и дѣтямъ… Пусть отразится на дѣтяхъ, на внукахъ его! Проклятіе! Тысячу разъ проклятіе!

Сцена была тяжелая. Лифанова даже отерла съ глазъ слезу и участливо спросила:

— Мануилъ Прокофьичъ, да какое мѣсто у ней болитъ-то? Ты спроси.

Лифановъ не отвѣтилъ на вопросъ Жены. Онъ вышелъ за процессіей на крыльцо и крикнулъ рабочимъ:

— Маляры! Помогите имъ тащить! Барину несподручно этимъ дѣломъ заниматься. Вонъ онъ… даже спотыкается. Гдѣ-же барину?..

Маляры тоже ухватились за кровать и тащили ее къ домику управляющаго. Но зато оставила кровать Василиса, вернулась къ Лифановой и опять залебезила передъ ней.

— Не прикажете-ли, сударыня, самоварчикъ для чаю согрѣть? Съ дорожки-то оно совсѣмъ хорошо вамъ будетъ, — говорила она.

— Да пожалуй… — согласилась Лифанова и спросила Василису: — Да какая у ней болѣзнь? Вы не знаете?

— Блажь, сударыня. Просто блажь. Блажь и гордость. Очень ужъ обширный у ней павлинъ въ головѣ, — отвѣчала та.

XX.

Прошло три дня, какъ семья Лифанова пріѣхала въ усадьбу и поселилась въ барскомъ домѣ, а Пятищевъ временно переселился изъ него въ домикъ управляющаго. Лифановъ размѣстился въ четырехъ комнатахъ, а въ остальныхъ производился ремонтъ. Бѣлили, красили, оклеивали обоями. На крышѣ съ ранняго утра происходилъ стукъ. Кровельщики замѣняли проржавѣвшее желѣзо новымъ. Кровельщикъ Гурьянъ и маляръ Евстигней усердствовали во всю. Къ нимъ прибавился плотникъ Романъ, который перемѣнялъ то тамъ, то сямъ загнившія доски въ крыльцахъ, перестилалъ совсѣмъ было разрушившійся полъ въ конюшнѣ, навѣшивалъ отвалившіяся двери въ службахъ. Все это происходило подъ наблюденіемъ самого Лифанова, который уже съ шести часовъ утра былъ на ногахъ и шнырялъ повсюду. Привести въ порядокъ нужно было многое, въ особенности службы. Службы совсѣмъ разваливались, срубъ у колодца окончательно сгнилъ и грозилъ паденіемъ. На дворъ то и дѣло въѣзжали подводы, привозившія изъ посада съ лѣсного двора доски и бревна, известку, кирпичъ. Понадобился и печникъ для исправленія дымящихъ печей и приведенія въ порядокъ дымовыхъ трубъ, обвалившагося кирпичнаго цоколя. Все это дѣлалось какъ-бы по щучьему велѣнью. Наняты были изъ деревни бабы-поденьщицы и очищали паркъ отъ осенняго навалившагося листа и хвороста. Кучера Лифанова, а также и Левкей вывозили все это изъ парка. Лифановъ, не взирая на свою полноту, поспѣвалъ и туда и сюда. Пыхтя и отдуваясь, онъ бродилъ безъ пиджака, въ одномъ жилетѣ, изъ проймъ котораго высовывались рукава рубахи косоворотки съ красной вышивкой на обшлагахъ, съ складнымъ аршиномъ за голенищемъ франтовскаго русскаго сапога и то и дѣло спущалъ съ головы свой бѣлый картузъ и обтиралъ со лба и съ затылка обильный потъ смокшимъ уже платкомъ. Встрѣчаясь съ женой, онъ самодовольно улыбался во всю ширину своего лица, и съ одышкой, но весело произносилъ:

— Люблю, когда топоръ стучитъ и дѣло кипитъ.

— Очень ужъ ты, кажется, въ спѣшку ударился, — замѣчала она лѣнивымъ голосомъ. — Чего горячку-то пороть? Успѣемъ. Все наше, отъ насъ, не уйдетъ.

— А чего-жъ зѣвать-то?

— Не зѣвать, а не надрываться и не надсажаться. Я тоже хлопочу по дому и разбираюсь со Стешей, а горячку не порю. А ты вонъ какъ упарился!

— Богъ труды любитъ. Зато, посмотри, какъ заживемъ лѣтомъ въ барской-то усадьбѣ! Прямо на отличку. Мы покажемъ господамъ, какъ нужно жить помѣщиками-то! Утремъ имъ носы-то! — похвастался онъ. — Только покуда помалкивай. Я все заведу. У меня и садовникъ будетъ, и поваръ, и всякая штука. Сейчасъ за паркомъ на пруду увидалъ я фонтанъ. Онъ испорченъ, но мы его поправимъ и пустимъ. Знай нашихъ! Пойдемъ, посмотримъ, какой фонтанъ-то. Мраморный. Прелесть одна…

— Не сразу только все, не сразу… Не зарывайся… Не транжирь деньги-то, — предостерегала Лифанова супруга.

— Деньги дѣло наживное. Да ужъ теперь мнѣ и не зарваться. Есть кое-что… прикоплено. Опаски не дерзки. Всегда при капиталѣ останемся, — пояснялъ Лифановъ. — Не запутуюсь.

— Ну, то-то… А то ты горячій человѣкъ, и у тебя сейчасъ разныя воображенія въ головѣ

— Да ужъ пора пожить по господски-то. И теперь щей лаптемъ не хлебаемъ, по хочется по-барски…

Зоя Андреевна улыбнулась.

— Какіе баре… Баре есть всякіе… — произнесла она. — Вонъ наши Пятищевы… Что мнѣ про нихъ эта самая Василиса разсказывала, такъ просто ужасти. И смѣшно, и жалко. На одномъ картофелѣ сидятъ. Барышня-то молоденькая прямо безъ сапогъ. Въ резинковыхъ калошахъ щеголяетъ. Сапоги-то истрепались и подошвы проносились. Даже и дома въ калошахъ.

— Ну-у?! — недовѣрчиво протянулъ Лифановъ и присѣлъ на скамейку.

Они въ это время шли по парку, и онъ присѣлъ на скамейку, чтобы отдохнуть. Опустилась рядомъ съ нимъ и жена.

— Вѣдь гроша за душой теперь нѣтъ у нихъ — вотъ какіе господа, — продолжала она. — Живутъ на пенсію этого шаршаваго, что вотъ съ трубкой-то бѣгаетъ и ругается.

— Капитана… — подсказалъ Лифановъ. — А и серьезный-же человѣкъ! Страсть серьезный и строгій! — покрутилъ онъ головой. — Только становымъ ему и быть.

— Капитанъ вотъ этотъ даетъ имъ пенсію на прокормъ, ну, да княжна-старуха какую-то малость получаетъ изъ казначейства, а теперь имъ пенсію-то долго, не высылаютъ, прожились они и каждый-то день лавочнику что-нибудь продаютъ на ѣду, потому въ долгъ имъ давно ужъ никто ни на копѣйку…

— Да знаю… Что ты мнѣ разсказываешь! — перебилъ жену Лифановъ. — Не знаю только, какъ Господь ихъ вынесетъ отъ насъ! Вѣдь генералъ-то только на недѣлю выпросился пожить. «Найду, говоритъ, квартиру и уѣду». А самъ теперь ни шьетъ, ни поретъ.

— Да на что имъ выѣхать-то. Выѣхать-то не на что. Василиса говоритъ, что у ней то и дѣло по рублямъ занимаютъ, — разсказывала Лифанова. — Барышню-то ужъ очень жалко, — прибавила она. — Сама себѣ воротнички и рукавчики стираетъ… Кофточки разныя… Кухарка-то у нихъ деревенская, не умѣетъ тонкое-то стирать — ну, и портитъ. Такъ она сама. И гладитъ сама.

— Тоже хороша должно быть прачка! — усмѣхнулся Лифановъ. — Откуда понятія-то набраться? Вѣдь изъ института.

— Ну, вотъ… А только сама… Ну, можетъ статься, и напортитъ. А только все лучше бабы-деревеньщины… Вотъ я насчетъ сапогъ-то ейныхъ… Василиса сказываетъ, что почти босая… барышня-то эта… Такъ не послать-ли ей Стешины полусапожки?.. Я черезъ Василису эту самую… Можетъ быть, и впору будутъ.

— Это Лидіи-то Львовнѣ? Да что ты!.. Не возьметъ, — покрутилъ головой Лифановъ.

— Да вѣдь бѣдность, такъ, кажется, отчего-бы?

— А гордость-то? На грошъ амуниціи, а на рубль амбиціи.

— Муки-же на пирогъ вчера приходила ихняя кухарка занимать. И рису тоже взяла на начинку.

— Ну, это заемъ… Занять-то они гдѣ угодно рады. Хоть у чорта рогатаго.

— Барышню-то жалко, — еще разъ прибавила Лифанова.

Они продолжали путь по парку, чтобы посмотрѣть испорченный фонтанъ. Лифановъ смотрѣлъ по сторонамъ на стоявшія вѣковыя деревья съ поломанными вѣтромъ и снѣгомъ вѣтвями и бормоталъ:

— Какъ все запущено-то — ужасти! Придется многое порасчистить. Вонъ сухія деревья стоятъ. Вѣдь это все вырубить и вонъ, на дрова.

Жена не слушала Лифанова и говорила свое:

— А хорошая эта женщина Василиса… — начала она. — Услужливая такая. Вчера квасъ намъ заварила. И все-то она знаетъ, все-то она смыслитъ.

— Очень ужъ услужливая. Такъ въ душу и лѣзетъ, — отвѣчалъ Лифановъ, улыбаясь. — Хитра… Охъ, какъ хитра! Ты съ ней будь осторожнѣе. Баба въ одно ухо вдѣнь, изъ другого вынь — вотъ какъ востра. Она проведетъ, да и выведетъ. Вѣдь съумѣла-же здѣшняго генерала въ руки забрать.

— Ты знаешь, она въ экономки къ намъ просилась у меня, — сообщила Лифанова.

Лифановъ еще разъ улыбнулся, но не сказалъ, что она и у него просилась, и только проговорилъ:

— Вишь ты куда подлѣзаетъ! Ну, и что-жъ ты?

— Я говорю: это дѣло хозяйское, у насъ хозяинъ есть. Про тебя, то-есть.

— Какая она намъ экономка! Нешто изъ такихъ барскихъ барынь намъ экономка подходитъ? Да и зачѣмъ намъ экономка?

— А какъ на картахъ гадаетъ! — продолжала Зоя Андреевна.

— Успѣла ужъ? Ну, баба!

— Вчера послѣ заварки кваса пришла. А мы сидимъ со Стешей и въ дурачки играемъ. «Давайте, говоритъ, я вамъ на кого-нибудь загадаю. Я хорошо гадаю». Ну, я на Серафиму… А не сказала ей, что она мнѣ дочь. Загадала она мнѣ на бубновую даму… «Эта, говоритъ, дама родная вамъ, близкая». «Дочь, говорю, она мнѣ». «Мужчина, говоритъ, около нея… и все вино, вино около нея. Письмо, говоритъ, получите». И вдругъ сегодня мы получаемъ отъ Серафимы письмо и пишетъ она, что мужъ все по трактирамъ сидитъ и сталъ хмельной домой очень часто приходить. Смотри, какая искусница! Надо вотъ будетъ на сына попросить ее загадать. На Парфентья. Что-то онъ тамъ въ Петербургѣ?.. — прибавила Лифанова.

Они подошли къ пруду, и мужъ показалъ ей раковину фонтана.

XXI.

У Лифановыхъ въ домѣ кипѣла жизнь, всѣ разбирались въ вещахъ, устраивались, а у Пятищевыхъ вся семья сидѣла, сложа руки, или слонялась около своего домика. Въ комнатахъ все перенесенное изъ барскаго дома было развалено или стояло въ безпорядкѣ. Зная, что помѣщеніе это временное, никто и прибираться не хотѣлъ, а объ отысканіи болѣе постояннаго помѣщенія никто не заботился, даже ужъ старался и не говорить объ этомъ. Безпечность безпечностью, но ни у кого и денегъ не было, чтобъ поѣхать въ посадъ и искать квартиру. Всѣ изнывали. У всѣхъ на лицахъ изображались тоска и отупѣніе. Капитанъ ждалъ съ почты повѣстки на полученіе пенсіи, которую ему высылали. Повѣстка должна была уже придти, но не приходила. Ждала свои ничтожныя пенсіонныя крохи и княжна. Съ этими деньгами капитанъ предполагалъ приступить къ отысканію квартиры въ посадѣ и къ переѣздкѣ туда. А самъ Пятищевъ рѣшительно ничего не предполагалъ, мечталъ о заграницѣ и каждый день раза по два дѣлалъ карандашомъ подсчетъ, сколько онъ можетъ выручить отъ продажи своего движимаго имущества, и цифра подсчета каждый разъ все увеличивалась и увеличивалась. Сюда, впрочемъ, теперь уже входили и нѣкоторыя вещи княжны, которыя онъ считалъ своими, напримѣръ, большое трюмо и т. п. Но къ продажѣ вещей онъ все-таки не приступалъ и не изыскивалъ средства продать ихъ. Покупщиками на мѣстѣ могли быть только Лифановъ да мелочной лавочникъ, содержавшій также чайную лавку, портерную и кулачествующій въ предѣлахъ окрестныхъ деревень. Встрѣчи съ Лифановымъ, впрочемъ, въ первые три дня послѣ переѣзда Лифанова въ барскій домъ Пятищевъ старался избѣгать и какъ самъ онъ, такъ и семья его старались даже не подходить близко къ барскому дому. Кое-какія свѣдѣнія о жизни Лифановыхъ доставляла только Василиса, забѣгавшая иногда къ Марѳѣ въ кухню и вообще превозносившая въ своихъ похвалахъ зажиточность Лифановыхъ, а Марѳа сообщала при случаѣ господамъ, чего тѣ отъ нея не требовали.

— Платьевъ-то шелковыхъ, что у Лифанихи! Уйма. Василиса Савельевна сказывала, что больше двадцати. Василиса Савельевна помогала Лифанихѣ разбираться, — разсказывала она, подавая Пятищевымъ къ столу неизбѣжный картофель въ мундирѣ. — Однихъ, говоритъ, пальтовъ семь штукъ, шляпокъ что всякихъ въ картонкахъ, а сапоговъ разныхъ такъ и не перечтешь. И желтые, и лаковые, и опойковые, и простые, и съ резинками и на семи пуговицахъ. Вотъ живутъ-то!

— Ну, довольно, довольно. Никто тебя объ этомъ не спрашиваетъ, — перебивали ее Пятищевъ или капитанъ.

Слѣдующій, разъ, подавая картофель, Марѳа со словъ Василисы сообщала:

— А ѣда у нихъ сытная, самая купеческая: то щи, то горохъ со свининой и каждый разъ пироги. Пирогъ съ говядиной, пирогъ съ рысью, пирогъ съ капустой. Провизіи всякой въ кулькахъ и мѣшкахъ навезли — страсть!

Этимъ и объясняется, что Марѳа на слѣдующій день бѣгала къ Лифановымъ и заняла у ихъ кухарки муки и рису на пирогъ, который и подавала къ обѣду Пятищевымъ.

Единственное лицо, которое косвенно позаботилось о устройствѣ своего дальнѣйшаго житья, — это Лидія. Она начала сбираться ѣхать къ теткѣ Екатеринѣ Никитичнѣ Ундольской въ Петербургъ и просила отца позаботиться о ней поскорѣе.

— Я въ третьемъ классѣ поѣду. Рубля два на ѣду въ дорогѣ мнѣ будетъ довольно… Да вотъ купите мнѣ только сапоги, а то у меня подошвы совсѣмъ отваливаются. Я въ калошахъ хожу, — говорила она отцу.

Но тотъ, получивъ отъ сестры деньги на обратный проѣздъ дочери въ Петербургъ, истратилъ эти деньги, а потому тяжело вздохнулъ, пожалъ плечами, потеръ лысину и отвѣчалъ, дергая себя за длинныя баки:

— Я знаю, другъ мой, все знаю… Я самъ держу это въ головѣ. Но покуда надо подождать. Надо измыслить ресурсы… Покуда еще ресурсовъ нѣтъ, но все это я измыслю на-дняхъ.

Лидіи пришлось замолчать. Отецъ поцѣловалъ ее въ голову и продолжалъ:

— А въ третьемъ классѣ я тебя не отпущу. Какъ-же можно дѣвушкѣ въ третьемъ классѣ ѣхать съ мужиками! Они Богъ знаетъ что могутъ надѣлать. Какіе тамъ разговоры! Ты поѣдешь къ теткѣ во второмъ классѣ, поѣдешь съ удобствомъ. Подожди только немного… Къ тому-же я ожидаю отъ сестры Катерины Никитишны письмо.

Такъ прошли три дня. Деньги, вырученныя отъ продажи трехъ ульевъ пчелъ, изсякли. Рубль изъ нихъ былъ данъ Марѳѣ на подметки къ сапогамъ, два рубля удержалъ себѣ Левкей въ счетъ жалованья. Понадобилась для обѣда провизія. — Марѳа кое-что заняла у Лифановыхъ, но больше уже занимать было нельзя — и Марѳа приступила съ требованіемъ денегъ къ Пятищеву.

Тотъ измѣнился въ лицѣ и засуетился.

— Хорошо, хорошо… Ты сейчасъ получишь на провизію. Черезъ часъ получишь… — заговорилъ онъ. — Да нельзя-ли опять уху изъ карасей? Такая прелестная вещь. Иванъ Лукичъ, — обратился онъ къ капитану: — ты бы опять половилъ карасиковъ на уху?

Капитанъ махнулъ рукой.

— Хотѣлъ вчера ловить, — отвѣчалъ онъ. — Но цѣлый скандалъ вышелъ съ соглядатаями купчишки. Кучера его вытащили изъ пруда мою корзинку съ творогомъ, вынули карасишекъ и говорятъ, что мы теперь не имѣемъ права ловить. Ужъ я ругался, ругался съ ними! Говорятъ: «идите къ хозяину и попросите, чтобъ дозволилъ, тогда ловите въ свое удовольствіе». И во всемъ виноватъ мерзавецъ Левкей. Онъ указалъ кучерамъ на корзинку. Вотъ двуличная-то, коварная тварь!

— Всѣ хороши! Брось… — тяжело вздохнулъ Пятнщевъ и сталъ соображать, что бы ему смѣнять въ лавкѣ на провизію, но такого предмета не нашелъ и рѣшилъ тотчасъ-же идти къ Лифанову и предложить ему купить барометръ, библіотеку или что-нибудь изъ другихъ вещей.

Пятищевъ рѣшилъ сдѣлать свое предложеніе Лифанову купить барометръ какъ-бы случайно, при встрѣчѣ, для чего надѣлъ дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ, взялъ трость съ серебрянымъ набалдашникомъ и отправился.

— Баринъ! Вы поторопитесь насчетъ денегъ-то, — напомнила ему Марѳа, видя его уходящимъ. — А то вѣдь опоздаемъ съ обѣдомъ-то. Ну, супъ молочный, ну, картофель… А вѣдь хлѣба нѣтъ ни крошки, нечѣмъ и супъ засыпать.

— Я сейчасъ, сейчасъ… — конфузливо произнесъ Пятищевъ, не останавливаясь. — Я долженъ получить деньги съ Лифанова. Мнѣ кое-что слѣдуетъ.

— Развѣ занять хлѣба-то у купцовъ? — крикнула ему вслѣдъ Марѳа. — У нихъ много хлѣба. Они свой пекутъ. Вчера я муки на пирогъ брала тамъ.

Пятищевъ ничего ей не отвѣтилъ и тихо, какъ бы прогуливаясь, зашагалъ къ барскому дому. Онъ направлялся къ тому мѣсту, гдѣ стучатъ плотницкіе топоры, разсчитывая тамъ встрѣтиться съ Лифановымъ, и не ошибся. Лифановъ былъ около плотниковъ и ругался, обвиняя ихъ въ расточительности.

— Дубина! Ты зачѣмъ отрубилъ на ступеньку отъ цѣльной доски, если у васъ концы имѣются! — кричалъ онъ на рослаго плотника съ черной длинной бородой. — Не жаль, подлецамъ, хозяйскаго-то добра! Черти! Право, черти. Вѣдь ты теперь доску-то ни за что, ни про что испортилъ, анаѳема проклятая!

— Зачѣмъ-же испортить-то? Она уйдетъ. Поправки у васъ много, — оправдывался плотникъ.

— Поправки много! — передразнилъ его Лифановъ. — А куда-же концы-то дѣвать? На дрова, что-ли? Больно жирно будетъ. Не смѣть у меня больше лѣсъ зря рѣзать! А то я у хозяина при расплатѣ вычитать буду. Я съ него вычту, а онъ съ тебя. Понялъ? — закончилъ онъ.

— Понялъ… — отвѣчалъ опѣшившій плотникъ стоя передъ нимъ съ опущеннымъ топоромъ и безъ шапки.

Лифановъ былъ безъ пиджака и жилета въ, рубахѣ косовороткѣ, упрятанной въ брюки, высокихъ сапогахъ и бѣлой фуражкѣ. Пятищевъ подошелъ къ нему, поклонился и сказалъ ласковымъ тономъ:

— Все воюете?

— Да нешто можно съ ними не воевать? Грабители, прямо грабители, — отвѣчалъ Лифановъ, пожимая протянутую ему Пятищевымъ руку и, вспомнивъ про свой костюмъ, произнесъ: — А ужъ меня извините. Я по домашнему. Тяжко въ пиджакѣ-то… Все вѣдь на ходу… Туда броситься, сюда.

— Полноте, полноте, любезнѣйшій… Вы у себя дома, — успокаивалъ его Пятищевъ и тронулъ его ладонью за плечо, стараясь какъ можно привѣтливѣе улыбнуться.

XXII.

— Прогуливаетесь? — спросилъ Лифановъ Пятищева, чтобы что-нибудь сказать.

— Да, — отвѣчалъ Пятищевъ, покраснѣлъ и прибавилъ: — И очень радъ, что васъ встрѣтилъ. Я хочу вамъ кое-что предложить.

Лифановъ посмотрѣлъ на его замѣшательство и сказалъ:

— Если, ваше превосходительство, опять насчетъ отсрочки выѣзда, то ужъ увольте. Не могу.

— Нѣтъ, совсѣмъ по другому дѣлу, но именно, чтобы скорѣй выѣхать отъ васъ.

— Да ужъ пора, пора. Что-же, вы ѣздили куда-нибудь, нашли себѣ квартирку? Вѣдь ужъ четвертый день, какъ изъ большого дома выѣхали.

— Пока еще нѣтъ, — проговорилъ Пятищевъ и весь вспыхнулъ, — Я попросилъ-бы васъ, Мануилъ Сергѣичъ, сказать мнѣ вамъ нѣсколько словъ безъ свидѣтелей, — кивнулъ онъ слегка на плотниковъ, около которыхъ стоялъ Лифановъ.

— Да что такое? Что такое? — забормоталъ тотъ. — Но я не Сергѣичъ, а Прокофьичъ, — поправилъ онъ.

— Виноватъ, Мануилъ Прокофьичъ. Удивительно скверная память у меня на имена.

— Такъ вотъ пожалуйте къ сторонкѣ и сядемъ на скамеечку.

Они отошли отъ террасы, гдѣ работали плотники, и присѣли на зеленую чугунную скамейку съ деревяннымъ сидѣньемъ. Лифановъ продолжалъ:

— Какъ-же это вы до сихъ поръ не съѣздили, чтобъ пріискать квартирку? Ай-ай-ай… Что-же у васъ думаетъ вашъ вѣрный Личарда господинъ капитанъ? Ну, его-бы послали, если ужъ не сами.

Пятищевъ наклонился, чтобы не смотрѣть въ лицо Лифанову, сложилъ пальцы въ пальцы рукъ, опустивъ ихъ между колѣнъ, и отвѣчалъ:

— Денегъ нѣтъ, Мануилъ Прокофьичъ. Безъ денегъ какое-же переселеніе? Безъ денегъ нельзя и квартиру искать. При наймѣ прежде всего нужно дать задатокъ. Вотъ въ виду этого я и хотѣлъ предложить вамъ — не купите-ли вы у меня мою библіотеку?

— Библіотеку? — протянулъ Лифановъ.

— Да книги. У меня ихъ больше тысячи томовъ. Къ нимъ два прекрасные дубовые шкапа.

— Да, на что мнѣ библіотека-то, ваше превосходительство? Ученъ я на мѣдныя деньги.

— Какъ на что? И ученые на мѣдныя деньги люди иногда читаютъ. Наконецъ, вы будете жить на широкую ногу, такъ какъ-же вамъ безъ библіотеки?

— Не читаю-съ, не читаю-съ. Жена или дочь иногда почитываютъ, а я никогда. Да и некогда. Когда тутъ читать! — говорилъ Лифановъ. — Библіотеку… — протянулъ онъ. — Вы говорите, что больше тысячи томовъ. Впрочемъ, вотъ пріѣдетъ въ іюнѣ сынъ, онъ у меня ученый, нынче технологическій институтъ въ Петербургѣ кончаетъ, такъ онъ посмотритъ у васъ, и если ужъ очень недорого…

— Мнѣ, Мануилъ Прокофьичъ, сейчасъ нужны деньги. До зарѣзу нужны. Мнѣ не съ чѣмъ выѣхать — перебилъ его Пятищевъ.

— Гмъ… Не могу, не могу до сына… — бормоталъ Лифановъ. — Такой товаръ. Товаръ темный… Въ этомъ товарѣ самъ я ничего не смыслю. А уѣзжать вы пожалуйста уѣзжайте поскорѣе. Нельзя-же такъ… Не вѣки-же вѣчные вамъ здѣсь сидѣть. Да вотъ что, ваше превосходительство: вы только поскорѣе квартирку себѣ наймите, а ужъ на переѣздку я вамъ, такъ и быть, дамъ. Пожалуйста поскорѣй обруководствуйте это.

Пятищевъ выпрямился на скамейкѣ, передернулъ плечомъ, погладилъ свою длинную бакенбарду и произнесъ:

— Вы меня обижаете, многоуважаемый… Съ какой-же стати я буду пользоваться вашими подачками! Я не хочу этого. А вы купите у меня что-нибудь изъ моихъ вещей. Ну, купите барометръ.

— Барометръ? Гм… Это что вотъ погоду-то показываетъ? — спросилъ Лифановъ.

— Да, да… Вещь необходимая для сельскаго хозяина. Въ страдное время онъ вамъ сейчасъ предскажетъ.

— Да вѣдь вретъ онъ все. Я знаю барометръ, а только вретъ онъ. Впрочемъ, если недорого…

— Я хочу за него сорокъ рублей. Онъ стоитъ куда дороже. Барометръ съ градусникомъ, съ часами.

— Денегъ-то много. Шутка-ль: сорокъ рублей. Да вотъ сынъ Парфентій пріѣдетъ, такъ онъ посмотритъ.

— Мануилъ Прокофьичъ, вѣдь мнѣ на переѣздку. Мнѣ выѣхать надо. А вещь эта цѣнная.

Лифановъ задумался.

— Вотъ развѣ что на переѣздку-то, — сказалъ онъ. — Надо посмотрѣть. Я зайду къ вамъ…

— Милѣйшій Мануилъ Прокофьичъ, я вамъ признаюсь… Мы безъ гроша. Ни у кого денегъ нѣтъ, а надо посылать за провизіей къ обѣду, — заговорилъ Пятищевъ, вставая. — Дайте сейчасъ хоть пять рублей, а потомъ увидите барометръ и сторгуемся.

— Пять рублей… — протянулъ Лифановъ. — Гм… Но на кой шутъ мнѣ барометръ? Ну, да ладно, вотъ вамъ три рубя, а тамъ посмотримъ.

Онъ полѣзъ въ карманъ брюкъ, вытащилъ оттуда большой замшевый кошелекъ и отсчиталъ Пятищеву три серебрянные рубля. Пятищевъ взялъ отъ него, поблагодарилъ и сталъ удаляться, сказавъ:

— Такъ я ожидаю, что вы зайдете посмотрѣть.

— Зайду, зайду послѣ обѣда, поспавши, — кивнулъ ему Лифановъ. — Шаршаваго-то только вашего удержите, чтобы онъ не ругался.

— Какого шаршаваго? — обернулся Пятищевъ.

— А капитана-то этого самаго. А то вѣдь я и по-свойски… Теперь терпѣть не буду.

— Нѣтъ, нѣтъ, онъ будетъ..

Пятищевъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но Лифановъ опять окликалъ его.

— Ваше превосходительство! Погодите маленько! — крикнулъ онъ и указалъ на фронтонъ дома, когда Пятищевъ остановился. — Видите, какую механику съ вензелями-то я сруководствовалъ? И какъ пришлось чудесно. У васъ подъ короной было Люди и Покой — Левъ Пятищевъ. А я Покой-то снялъ и Люди передвинулъ на середину — вышелъ Лифановъ. Ловко? А съ меня и одной буквы довольно.

Пятищевъ посмотрѣлъ на перемѣну иниціала въ гербовомъ щитѣ на фронтонѣ дома, и его какъ-бы что-то кольнуло.

— Только корону мою слѣдуетъ убрать, — сказалъ онъ.

— Зачѣмъ? Подъ короной форменнѣе, фигуристѣе, — отвѣчалъ Лифановъ.

— Затѣмъ, что корона дворянская, она присуща дворянину, а вы не дворянинъ.

— Ну, кто тутъ разберетъ! Такъ я зайду къ вамъ. Только чтобъ капитанъ не ругался, — закончилъ Лифановъ и направился къ плотникамъ.

Когда Пятищевъ вернулся къ себѣ, капитанъ ждалъ уже его на крыльцѣ. Онъ потрясалъ въ рукѣ бѣлымъ листкомъ бумаги и кричалъ ему:

— Пришла повѣстка-то на пенсію мнѣ! Сейчасъ привезли купеческіе работники съ почты. Ѣздили въ посадъ за лѣсомъ и привезли. Денежное письмо… Завтра поѣдемъ получать. Поѣдемъ вмѣстѣ. Кстати и квартиру себѣ присмотримъ въ посадѣ.

XXIII.

Дома у себя Пятищевъ засталъ Василису. Она сидѣла въ кухнѣ и предлагала Лидіи купить полусапожки дочери Лифанова Стешеньки. Добрая и жалостливая Зоя Андреевна, зная, что у Лидіи совсѣмъ развалившіеся сапоги и не желая обидѣть ее подачкой, условилась такъ съ Василисой, что та предложитъ Лидіи купить ихъ въ долгъ, объяснивъ что Стешенькѣ сапоги очень узки, что Василиса и сдѣлала. Сапоги были франтовскіе, глянцевой кожи, очень мало ношенные. Лидія смотрѣла на сапоги, и глазки ея разгорѣлись. Ей очень хотѣлось взять сапоги, но противъ этого шептало ей чувство гордости.

«Вѣдь ужъ это значитъ до купеческихъ обносковъ дойти», — мелькало у ней въ головѣ, и она колебалась. А Василиса говорила:

— Два рубля за такіе сапоги заплатить просто кладъ, барышня. А деньги отдать — когда хотите отдадите. Имъ не на хлѣбъ. Люди богатые. Я сама ихъ купила-бы, Лифаниха мнѣ ихъ предлагала, по у меня нога большая. И вдругъ меня осѣнило: «семъ-ка я барышнѣ предложу». Примѣрьте-ка. Новые такіе сапоги семь рублей стоятъ. Дешевле не купить. А у васъ сапоги плохи.

Лидія была въ старенькихъ туфляхъ. Она примѣрила сапогъ, и онъ пришелся ей впору.

— Не знаю ужъ какъ… — колебалась она передъ Василисой, а самой не хотѣлось снимать съ ноги сапога.

Въ кухню вошелъ отецъ, и Лидія объяснила ему, въ чемъ дѣло.

Пятищева сильно кольнуло, онъ оттопырилъ нижнюю губу, потомъ покачалъ головой, но зная, что дочь совсѣмъ безъ обуви, произнесъ:

— Какъ знаешь. Твое дѣло.

— Да пускай покупаетъ, ваше превосходительство, — совѣтовала Василиса, почтительно стоя передъ Пятищевымъ. — Вѣдь деньги когда угодно можно уплатить.

И Лидія, блеснувъ глазками, на которыхъ показались слезы, взяла сапоги и начала надѣвать на другую ногу второй сапогъ, тихо сказавъ отцу:

— Не говорите только ничего тетѣ и Ивану Лукичу.

Василиса торжествовала, но ей главнымъ образомъ не то было пріятно, что она обула бѣдную дѣвушку, а то, что она выполнила порученіе Лифановой, къ которой она все-таки разсчитывала какъ-нибудь втереться въ экономки.

Подъ вечеръ къ Пятищеву зашелъ Лифановъ для покупки барометра. На этотъ разъ онъ былъ уже въ пиджакѣ. Лифановъ вызвалъ Пятищева на крыльцо и ни за что не хотѣлъ зайти въ комнаты, чтобы посмотрѣть на барометръ.

— Не могу, ваше превосходительство… Увольте… Ну, что я туда пойду? Тамъ у васъ блажная… И ее тревожить, да и себя тоже… — говорилъ онъ про княжну, — Да и капитанъ вашъ…

Пятищевъ долженъ былъ вынести барометръ на крыльцо, на которомъ сидѣлъ Лифановъ.

Барометръ съ градусникомъ и часами очень понравился Лифанову, но онъ все-таки сталъ торговаться, покупая его, и давалъ вмѣсто сорока рублей, которые просилъ Пятищевъ, только двадцать рублей.

— И не надо мнѣ этой штуки, а беру только чтобъ васъ освободить, — говорилъ онъ.

Пятищевъ сбавлялъ, Лифановъ прибавлялъ по рублю. Кое-какъ на двадцати восми рубляхъ они сошлись. Лифановъ уплатилъ деньги, взялъ вещь и сталъ уходить.

— Да купите у меня библіотеку-то, — удерживалъ его Пятищевъ. — Сдѣлали-бы доброе дѣло. Мнѣ деньги очень нужны для устройства моей жизни. Нужно-же на что-нибудь устроиться.

— Нѣтъ, нѣтъ. Это ужъ когда сынъ пріѣдетъ, — упрямился Лифановъ.

— Тогда хоть посмотрите ее, посмотрите шкафы. Шкафы — одна прелесть, — приставалъ Пятищевъ и звалъ его зайти въ комнаты.

— Не пойду я къ вамъ, что мнѣ капитанскую ругательность слушать! Ругаться мы и сами горазды, — упрямился Лифановъ. — Да и кликушу вашу не интересно видѣть.

— Загляните тогда хоть въ окно моей комнаты на шкафы. Окно открыто, и вы увидите, какіе роскошные шкафы. А я-бы не подорожился. Деньги до зарѣзу нужны.

Лифановъ подошелъ къ окну и заглянулъ туда. Шкафы стояли пустые. Въ углахъ лежали цѣлые вороха книгъ въ хорошихъ нарядныхъ переплетахъ.

— Сколько хотите-то за всю эту музыку? — спросилъ онъ.

— Тутъ всѣ русскіе классики, много сочиненій по исторіи. За все это въ разное время заплачено было, я думаю, около трехъ тысячъ, но я съ васъ взялъ-бы всего тысячу рублей.

— Сколько? — переспросилъ Лифановъ, какъ-бы не разслышавъ.

— Тысячу рублей, — повторилъ Пятищевъ.

Лифановъ просвистѣлъ, улыбнулся и сказалъ:

— Тысячу! Сшутили тоже… Да за эти деньги я произведу ремонтъ всѣхъ службъ, бани, скотнаго двора. Нѣтъ, не подходитъ.

— Какую-же вы цѣну могли-бы мнѣ предложить? — допытывался Пятищевъ.

Лифановъ задумался и улыбнулся, зная, что цѣнитъ ужъ очень низко.

— Я думалъ, что если дѣйствительно вы дешево хотите продать, то… Ну, сто рублей за шкафы и сотняжку за книги, — проговорилъ онъ и тутъ-же махнулъ рукой, — Нѣтъ, товаръ не подходящій.

Пятищевъ прямо опѣшилъ отъ такой цѣны и ужъ больше ничего не предлагалъ купить Лифанову, хотя предполагалъ предложить ему всю обстановку кабинета, пару рабочихъ лошадей, которыя были у него еще непроданными, и тарантасъ.

Печалился Пятищевъ, впрочемъ, недолго. Почувствовавъ въ рукахъ своихъ двадцать пять рублей, онъ просіялъ. Такой крупной суммы у него давно уже не было. Онъ показалъ деньги капитану.

— Ну, вотъ видишь… — осклабился капитанъ. — Да завтра еще мою пенсію получимъ. Теперь намъ смѣло хватитъ на переѣздку и на наемъ квартиры. Левкею ничего не давай въ счетъ жалованья. Не стоитъ. Мужикъ отъ рукъ отбился и оказался совсѣмъ мерзавцемъ. Я ему говорю: «завтра пару лошадей въ тарантасъ къ десяти утра, мы ѣдемъ въ посадъ». А онъ мнѣ: «нѣтъ, ужъ увольте. Я теперь у купца служу». Теперь я не знаю, съ кѣмъ мы и поѣдемъ завтра въ посадъ, — пожалъ онъ плечами.

— Надо будетъ у Лифанова кучера попросить. Я попрошу, — отвѣчалъ Пятищевъ и прибавилъ: — А и сквалыжникъ-же этотъ купецъ. Представь себѣ, онъ мнѣ за библіотеку со шкафами осмѣлился предложить только двѣсти рублей.

— Вотъ, вотъ… А ты съ нимъ деликатничаешь! — подхватилъ капитанъ. — Удерживаешь меня, чтобы я его не ругалъ. Да его бить надо, и я не знаю, какъ я до сихъ поръ удержался и не откаталъ его чубукомъ. Сквалыжникъ, ты говоришь. Нѣтъ, этого мало. Онъ не сквалыжникъ, а разбойникъ и мерзавецъ. Мерзавецъ въ квадратѣ, мерзавецъ въ кубѣ. Это прямо христопродавецъ, хуже Іуды.

Но Пятищевъ уже пересталъ волноваться. Его радовали двадцать пять рублей.

— Что у насъ сегодня къ ужину? — спросилъ онъ. — Деньги есть. Надо что-нибудь хорошенькаго. Какъ-нибудь получше поужинать. Давно ужъ мы плохо ѣдимъ.

— Баранины взять на жаркое. Что-жъ у здѣшняго лавочника можно иное взять? — отвѣчалъ капитанъ.

— А можетъ быть, у него есть соленый бычій языкъ. Пусть Марѳа спроситъ, когда пойдетъ въ лавку. Да хорошо-бы курицу купить на деревнѣ. Давно мы курицы вареной съ рисомъ не ѣли. Да и княжна просила вареной курицы. Вотъ деньги. Дай ихъ Марѳѣ. Да пусть купитъ коробку сардинъ на закуску къ водкѣ. Тянетъ на соленое. Я знаю, сардины у лавочника есть. Да пусть возьметъ копченой колбасы фунтъ… и если есть кильки, то жестянку килекъ, — придумывалъ Пятищевъ.

— Роскошничать хочешь… — покачалъ головой капитанъ.

— Какая-же тутъ роскошь! Просто общечеловѣческое питаніе, мало-мальски культурный столъ. А вѣдь ужъ мы сколько времени сидимъ на картофелѣ, — отвѣчалъ Пятищевъ, улыбнулся и произнесъ: — Хорошо-бы при этомъ бутылочку винца.

— Вишь лакомка! А вино есть. Двѣ бутылки шамбертену осталось отъ прежняго величія. Я все берегъ его для княжны, какъ лекарство. Она пьетъ его отъ разстройства желудка.

— Княжнѣ останется. Выпьемъ одну бутылочку, — подмигнулъ Пятищевъ. — Вспомнимъ старые годы. А знаешь, объ этихъ двухъ бутылкахъ я зналъ, я чувствовалъ, что онѣ есть, — прибавилъ онъ.

— Врешь. Я отъ Василисы очень недавно ихъ отнялъ. Она ихъ прикарманила было, — проговорилъ капитанъ.

Вечеромъ въ семьѣ Пятищевыхъ былъ приличный, обильный, хотя и плохо приготовленный Марѳой ужинъ. Пятищевъ и капитанъ подвыпили и развеселились.

XXIV.

На другой день капитанъ разбудилъ Пятищева въ девять часовъ и они, напившись кофе, отправились въ посадъ Колтуй получать пенсію капитана и нанимать квартиру. Лифановъ далъ имъ своего кучера. Ѣхали они на лошадяхъ Пятищева и въ его тарантасѣ.

Передъ отъѣздомъ Пятищевъ и капитанъ захотѣли проститься съ княжной, чтобы сказать ей нѣсколько словъ. Пробило уже давно десять, но княжна не подавала еще голоса изъ своей комнаты. Пятищевъ подошелъ къ ея дверямъ, постучался и сказалъ:

— Княжна, можно съ тобой проститься? Я и Иванъ Лукичъ ѣдемъ въ посадъ.

— Не входите, не входите. Я еще дѣлаю свой туалетъ, — послышался изъ-за двери женскій старческій испуганный голосъ. — Погодите немножко… Я сейчасъ выйду.

Изъ дверей показалась Лидія, которая, ночевавъ первую ночь въ столовой — общей комнатѣ, за ширмами, теперь уже переселилась въ комнату къ княжнѣ. На губахъ дѣвушки была легкая насмѣшливая улыбка.

— Опять ее кокетство одолѣло, стало быть ужъ можно считать, что наша тетя поправилась, — сказала она отцу про княжну. — Сидитъ передъ зеркаломъ и завиваетъ себѣ кудерьки. И розовая пудра въ ходъ пошла. Достала розовую пудру. Бобку умывала и надушила его камфарнымъ масломъ отъ блохъ.

— Ну, слава Богу… Это хорошо. А то вѣдь она какой-то гнетъ на всѣхъ кладетъ своимъ стономъ, проговорилъ Пятищевъ. — Мы ѣдемъ, Лидочка, нанимать квартиру.

— Ну, что-жъ, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше отсюда выселиться, — отвѣчала дочь. — Напоминать ничего не будетъ. А вѣдь здѣсь все на глазахъ. Ежеминутно колетъ сердце. Тамъ всѣмъ будетъ спокойнѣе.

— Это вѣрно, — кивнулъ капитанъ. — А здѣсь… здѣсь я каждый день, каждый часъ подготовляю себѣ аневризмъ своимъ безпокойствомъ. Да и тебѣ, Левъ, беречься надо. Вѣдь у тебя сердце прескверное.

Лидія подошла къ отцу, сидѣвшему въ креслѣ и дымившему папиросой и, взявъ его за плечо, шепнула ему:

— Да меня-то поскорѣй отправьте въ Петербургъ. Вѣдь ужъ вы теперь при деньгахъ будете.

— Да, да, да… Какъ переѣдемъ въ посадъ, я сейчасъ продамъ Лифанову лошадей, сбрую, тарантасъ. Все продамъ. Тамъ все это мнѣ не нужно, — заговорилъ онъ.

— Вы поскорѣй отправьте меня, папаша. Вы можете занять деньги у капитана, изъ его пенсіи.

— Да вѣдь и лошадей я завтра или послѣзавтра продамъ. Но вотъ въ чемъ бѣда, моя милая: отъ твоей тети Кати до сихъ поръ письма нѣтъ и неизвѣстно, гдѣ она — въ Петербургѣ-ли, въ Павловскѣ-ли на дачѣ или гдѣ-нибудь заграницей.

— За границей не можетъ она быть. Она не сбиралась. Да и какъ она можетъ ѣхать за границу, если нынче кузина Лиза выходитъ изъ института. Куда-же Лиза дѣнется? Вы вотъ что… Вы будете на почтѣ въ посадѣ и пошлите тетѣ телеграмму, можетъ-ли она меня принять. Телеграфируйте въ Петербургъ. Для Павловска еще рано. Она ѣздитъ на дачу не раньше половины мая.

— Да, да… Это надо сдѣлать, надо.

Пятищевъ въ волненіи поднялся со стула и заходилъ по маленькой столовой, задѣвая за мебель.

— Папочка, миленькій, не откладывайте этого. Пошлите сегодня телеграмму, — упрашивала его Лидія, чуть не со слезами. — Мнѣ здѣсь очень тяжело, мнѣ ужасно хочется уѣхать. Пожалуйста… Будьте добренькій… Не забудьте…

— Хорошо, хорошо. Сегодня-же сдѣлаю.

— Вы забудете. Я сейчасъ попрошу Ивана Лукича, чтобы онъ вамъ напомнилъ.

— Оставь, оставь — я самъ буду помнить… Вотъ я завяжу на память узелокъ. Иванъ Лукичъ тутъ не при чемъ.

Пятищевъ вынулъ носовой платокъ и сдѣлалъ узелокъ.

— Что такое? Чего вы мое имя всуе произносите? — вышелъ изъ своей комнаты капитанъ, на ходу закуривая свою трубку.

Лидія все-таки, не надѣясь на отца, сказала капитану, въ чемъ дѣло.

— Успокойтесь. Будетъ исполнено, — кивнулъ онъ ей. — Я удивляюсь, какъ онъ раньше этого не сдѣлалъ.

— Да вѣдь письмо написано. Я жду письма отъ Катерины Никитишны, отвѣта жду, — сказалъ Пятищевъ.

Показалась княжна, а за ней мопсъ. Княжна еще въ первый разъ послѣ своего переселенія изъ барскаго дома вышла въ общую комнату. Ѣду, кофе, чай — все ей подавали на постель. Княжна была одѣта сегодня въ шелковый капотъ, и хотя имѣла мѣховую накидку на плечахъ, но голова ея не была закутана платками. На головѣ княжны была кружевная косыночка съ свѣтлолиловыми бантиками и изъ-подъ косыночки на лбу выглядывали кудерьки. Она была напудрена и слегка подрумянена, съ розовыми ушами и подведенными глазами.

— Очень радъ видѣть тебя вполнѣ бодрою, Ольга Петровна. Здравствуй… — началъ Пятищевъ, взялъ ея костлявую морщинистую руку и поцѣловалъ. — Ну, что, здорова? Чувствуешь себя лучше?

Княжна сейчасъ-же сдѣлала кислую гримасу и отвѣчала:

— Развѣ можно при такихъ обстоятельствахъ быть здоровой! Ты меня смѣшишь, Левъ. Вспомни, что ты говоришь! Тутъ нужно имѣть не нервы, а канаты — и то расхвораешься.

— Ну, ужъ теперь скоро, скоро ты совсѣмъ успокоишься. Я и Иванъ Лукичъ ѣдемъ сейчасъ въ посадъ и наймемъ постоянную квартиру. Постараемся отыскать для тебя самый удобный уголокъ.

— Какъ? Опять переѣзжать? Боже мой, да что-же это будетъ! — воскликнула княжна, затрясла головой и на глазахъ ея показались слезы. — Нѣтъ, не надо, не надо! — замахала она руками.

— Ольга Петровна, но ты знаешь-же, что это необходимо… — возможно мягко проговорилъ Пятищевъ.

— Не могу, не могу! Вы меня убьете.

Княжна опустилась въ кресло и закрыла лицо руками.

— Ольга Петровна, успокойтесь… — подступилъ къ ней капитанъ. — Покоритесь печальной необходимости. Вѣдь вы знаете, что здѣсь мы теперь временно и надо уѣхать.

— Да, это такъ… Я знаю… Я свыклась съ мыслью… Но нельзя-же сейчасъ… Только что я немного осмотрѣлась въ своемъ углу, и опять въ новый уголъ… Нѣтъ, нѣтъ, я не могу.

Лидія стояла уже передъ ней съ открытымъ флакономъ спирта и предлагала понюхать, но княжна отвела ея руку.

— Мы вѣдь не сейчасъ будемъ перевозить тебя, княжна, а только ѣдемъ нанять квартиру. Успокойся. Зачѣмъ тревожиться такъ? — пробовалъ уговаривать ее Пятищевъ.

— А переѣдемъ потомъ… Ну, черезъ недѣлю, черезъ полторы… — прибавилъ капитанъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Дайте мнѣ успокоиться, дайте мнѣ придти въ себя… Вотъ потеплѣетъ, вотъ наступитъ лѣто…

— Княжна, это невозможно… Ты не дитя, ты должна знать, должна понимать… — старался доказать ей Пятищевъ, но капитанъ остановилъ его, отвелъ въ сторону и тихо проговорилъ:

— Оставь… Зачѣмъ раздражать впередъ?.. Брось… Это мы потомъ… Вѣдь еще успѣется. Ну, такъ мы ѣдемъ. Прощайте, Ольга Петровна… Положитесь на насъ. Мы васъ устроимъ совсѣмъ хорошо, — закончилъ онъ.

И Пятищевъ съ капитаномъ сѣли въ тарантасъ, поданный къ крыльцу, и уѣхали.

— Боже мой, до чего она нервна. Она вся соткана изъ нервовъ… — говорилъ Пятищевъ, сидя въ тарантасѣ.

— Ну, и старость… — прибавилъ капитанъ. — Ахъ, какой великій грѣхъ на душѣ этого ростовщика, этой акулы, — вздохнулъ онъ, потрясая головой, но Пятищевъ толкнулъ его локтемъ, прошепталъ «оставь» и кивнулъ на спину кучера Лифанова Гордея.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? — возвысилъ голосъ капитанъ. — Я при всѣхъ буду говорить. Я никого не боюсь. Я на площади буду кричать о грабительствѣ. Я не ты… А на тебя я дивлюсь, прямо дивлюсь. Не понимаю, откуда у тебя взялся этотъ рабій характеръ, — понизилъ онъ тонъ. — Ты дворянинъ… и вдругъ…

— Не рабій характеръ тутъ, а покорность року, покорность судьбѣ… — шопотомъ отвѣчалъ Пятищевъ.

Разговоръ ихъ перебилъ кучеръ Гордей, весело сказавъ:

— Ваше превосходительство… А лошадокъ-то я вашихъ подкормилъ. Здорово задалъ имъ овсеца и вчера, и сегодня. Да и съ собой взялъ малую толику. Очень ужъ онѣ у васъ захудавши отъ безкормежки. Вѣдь какое сѣно! Боже мой, какое сѣно ѣли! На подстилку и то не годится.

— Ну, спасибо, спасибо, — сказалъ Пятищевъ. — Впрочемъ, вѣдь эти лошади на-дняхъ къ твоему же хозяину перейдутъ. Мнѣ не надо лошадей.

— Такъ-то оно такъ… Но все ужъ съ вашей милости надо особенно на чай… Я хозяйскаго овса не пожалѣю, да и сѣно у насъ теперь отмѣнное. Смотрите, какъ бѣгутъ-то!

— Да получишь, получишь, — сказалъ ему капитанъ.

— Благодаримъ покорно, ваше высокородіе. Намъ хозяйскаго не жаль, а скотину мы любимъ. Извольте замѣтить, что кормъ-то значитъ, — разглагольствовалъ Гордей. — Вѣдь прямо будемъ говорить, что клячи, а накормлены досыта, такъ и бѣгутъ, какъ рысаки. Вы хозяину ихъ, смотрите, не продешевите. Вѣдь вотъ коренникъ-то у васъ совсѣмъ хорошій конь, а только онъ изголодавшись былъ.

Пятищевъ и капитанъ молчали. Они ѣхали по деревнѣ и раскланивались съ встрѣчными мужиками и бабами, отдававшими имъ поклоны. Капитанъ былъ въ военномъ пальто и въ фуражкѣ съ кокардой. Пятищевъ тоже имѣлъ на головѣ дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ.

XXV.

Проѣхали верстъ около десяти, миновавъ три-четыре деревни, и показался посадъ Колтуй съ золотыми глазами своихъ церквей. Посадъ по своему промышленному населенію былъ зажиточнымъ мѣстечкомъ и ужъ соперничалъ съ уѣзднымъ городомъ, находящимся отъ него верстахъ въ сорока. Посадъ, расположенный на большой судоходной рѣкѣ, по берегу которой стояли красивые двухъэтажные дома лѣсопромышленниковъ, лѣсопильныхъ и кирпичныхъ заводчиковъ, окруженные садиками, имѣлъ двѣ церкви, большое четырехклассное училище, помѣщающееся въ кирпичномъ неоштукатуренномъ домѣ, каменныя лавки на базарной площади, нѣсколько трактировъ и гостиницу съ московскими номерами и половыми, одѣтыми въ бѣлыя рубахи, и даже общественныя бани съ водопроводомъ, какъ значилось на вывѣскѣ. Расположенный главнымъ образомъ на одной сторонѣ рѣки, посадъ уже выселялся на противоположный берегъ, гдѣ виднѣлись новоотстроенные деревянные домики, и имѣлъ сообщеніе черезъ рѣку паромомъ. Вся рѣка близъ берега была сплошь заставлена грузящимися барками, плотами лѣса и имѣла пристань срочнаго пароходства.

Посадъ лежалъ въ котловинѣ. Начали спускаться къ рѣкѣ.

— Въ гостиницу… — сказалъ кучеру Пятищевъ и, обратясь къ капитану, прибавилъ: — Тамъ и пообѣдаемъ, тамъ и узнаемъ насчетъ сдающихся квартиръ. Буфетчикъ Олимпій все знаетъ. Справочная книга онъ. Ухи поѣдимъ изъ налима и ершей, растегаевъ закажемъ. Давно я хорошей ухи не ѣлъ.

Пятищевъ облизнулся.

— Прежде надо на почту заѣхать и пенсіонныя деньги получить, — наставительно замѣтилъ ему капитанъ, — а ужъ потомъ и обѣдать. Можетъ быть и тебѣ письма есть. Затѣмъ долженъ ты своей сестрѣ телеграмму послать. Неужели забылъ?

— Нѣтъ, я помню… Но вѣдь почтовая контора по дорогѣ. Кстати и у почтмейстера спросимъ насчетъ квартиры. А послѣ обѣда отдохнемъ и пойдемъ смотрѣть квартиры. Закупки кое-какія надо сдѣлать.

— Да… У насъ чаю и сахару нѣтъ. Чаю осталось на двѣ-три заварки, — подсказалъ капитанъ. — Въ аптеку… Княжна просила ей одеколону купить и мази для собаки. Говядины надо взять для стола.

— Ахъ, да! Напомни мнѣ, чтобы я копченаго угря купилъ! — спохватился Пятищевъ, совсѣмъ забывъ о нужной теперь экономіи. — Ужасно какъ хочется угря и икры паюсной… Икру я тутъ какъ-то даже во снѣ видѣлъ.

Вотъ и почтовая контора, какъ и всѣ почти провинціальныя почтовыя конторы, помѣщающаяся въ грязномъ деревянномъ старомъ, давно не ремонтировавшемся домѣ съ мезониномъ и съ подгнившимъ крыльцомъ.

Въ двери конторы входили и выходили. Уже въ сѣняхъ пахло дешевымъ сургучемъ, копотью и краской отъ штемпелей. Въ пріемной у рѣшетки толпилась, публика, трещалъ дѣйствующій телеграфъ. Среди публики, главнымъ образомъ, были мужики — катальщики дровъ и кирпича на барки. Они отправляли денежныя письма въ свои деревни изъ взятаго впередъ предстоящаго лѣтняго заработка. За рѣшеткой, среди своего штата служащихъ, виднѣлся почтмейстеръ, усатый пожилой человѣкъ съ одутлымъ лицомъ въ потертомъ форменномъ сюртукѣ. Онъ раздавалъ только что полученную корреспонденцію и прибывшія газеты и кричалъ на напирающихъ на рѣшетку:

— Прошу не лѣзть и дожидаться своей очереди! У насъ не по десяти рукъ.

Къ Пятищеву подошелъ какой-то субъектъ торговой складки въ пальто и сапогахъ бутылками, держа въ рукѣ картузъ, и поклонился.

— Давно, ваше превосходительство, не бывали у насъ въ Колтуѣ, — сказалъ онъ. — Все-ли въ добромъ здоровьѣ?

— Спасибо… — отвѣчалъ Пятищевъ кивкомъ на поклонъ и сталъ пробираться къ рѣшеткѣ.

Субъектъ поглаживалъ бороду, переминался около него и, наконецъ, произнесъ:

— За вами старый должокъ, ваше превосходительство. Посудникъ я, щепеннымъ товаромъ торгую. Авсѣевъ моя фамилія… Счетецъ еще въ прошломъ году поданъ. Ведра брали желѣзныя, горшки, кадку и кое-что изъ кухоннаго добра. Госпожа экономка заѣзжала какъ-то въ лавку.

Пятищевъ смутился.

— Знаю, знаю… — пробормоталъ онъ. — Все будетъ заплочено. Пришлите счетъ.

— Да ужъ больше полугода счетикъ у васъ. Мы даже молодца посылали къ вамъ въ усадьбу за деньгами, но неудачно. Вотъ теперь сами изволили пріѣхать. Прикажите получить, ваше превосходительство. Лоханку брали, корыто… Тамъ шестнадцать съ полтиной…

— Знаю, знаю… Но не могу-же я сейчасъ… Здѣсь не мѣсто. Вы пришлите…

— Ахъ, ваше… Куда-же прислать-то! Вѣдь это опять…

Субъектъ торговой складки, не договаривая, тяжело вздохнулъ.

Но тутъ почтмейстеръ увидалъ Пятищева и заговорилъ, озаренный улыбкой:

— Ахъ, ваше превосходительство! Съ пріѣздомъ… Все-ли въ добромъ здоровьѣ? Давненько не изволили заѣзжать. Раздвиньтесь! — крикнулъ онъ мужикамъ, стоявшимъ у рѣшетки. — Кондратій! Подай стулъ генералу.

Почтовый сторожъ поставилъ стулъ у рѣшетки, и Пятищевъ, протянувъ руку почтмейстеру, опустился на стулъ. Почтмейстеръ поздоровался и съ капитаномъ, котораго тоже зналъ. Началась выдача корреспонденціи.

— Послушайте… — началъ Пятищевъ, обращаясь къ почтмейстеру. — Вѣдь я съ Пятищевкой совсѣмъ покончилъ и переселяюсь къ вамъ въ Колтуй… То-есть не самъ я… Самъ я, по всѣмъ вѣроятіямъ, поѣду за границу. Но мои домашніе будутъ жить здѣсь. Невозможно, по нынѣшнимъ временамъ, дворянину хозяйствовать. Что я денегъ въ это имѣніе всадилъ!

— Слышали мы, ваше превосходительство, — участливо отвѣчалъ почтмейстеръ, склонивъ голову на бокъ. — Лифановъ тамъ у васъ теперь.

— Да… Пусть надсадится. Впрочемъ, онъ не надсадится. Онъ будетъ на обухѣ рожь молотить. А я этого не могу. Я этого не перевариваю. Понимаете? Да и не умѣю. Я не такъ скроенъ… — прибавилъ Пятищевъ. — Не такъ скроенъ, не такъ сшитъ.

— Да вѣдь и съ людьми-то, ваше превосходительство, чистая бѣда. Всѣ жалуются, — сказалъ почтмейстеръ, какъ-бы въ утѣшеніе. — Какіе теперь люди? Одно горе…

— Онъ съумѣетъ. Онъ будетъ обмѣривать, обвѣшивать, обсчитывать, — прибавилъ капитанъ, распечатывая присланный на его имя конвертъ съ пятью печатями и вынимая изъ него деньги. — Я про Лифанова. У него ужъ такая душонка и всѣ способности къ этому. У него убытка не будетъ. Это торгашъ.

— Такъ вотъ мы и пріѣхали сюда, чтобы поискать квартиру, — перебилъ капитана Пятищевъ, — Моимъ домашнимъ достаточно четыре-пять комнатъ. Дочь моя также будетъ жить въ Петербургѣ у тетки. Такъ вотъ не знаете-ли вы, почтеннѣйшій, такой сдающейся квартиры?

— Трудно такъ сейчасъ сразу сказать… — тронулъ себя по лбу пальцемъ почтмейстеръ. — Вѣдь для васъ надо что-нибудь хорошенькое.

— Да, ужъ въ какой-нибудь развалюгѣ моимъ неудобно жить.

— У Іоанна Предтечи въ церковномъ домѣ есть квартирка, — вспоминалъ почмейстеръ. — Но тамъ всего три комнаты. Вдова покойника отца Виталія жила, но тоже нынче скончалась, такъ я слышалъ, что подъ жильцовъ сдавать будутъ.

— Надо посмотрѣть, — сказалъ капитанъ. — Намъ въ сущности и трехъ комнатъ довольно, если онѣ большія. Въ крайнемъ случаѣ одну можно разгородить.

Но тутъ подвернулся субъектъ торговой складки Авсѣевъ, слышавшій разговоръ о квартирѣ, и сообщилъ:

— Да толкнитесь вы къ дровянику Семушкину на берегъ. Онъ отстроилъ себѣ новый домъ и переѣхалъ въ него, а старый, что у него во дворѣ въ саду, онъ сдавать подъ жильца будетъ. Домикъ исправный. Онъ раньше въ немъ жилъ припѣваючи, да вотъ въ большіе тысячники вылѣзъ, такъ палатъ захотѣлъ. Теперича и потолки съ вавилонами и купидоны пущены. Лѣстница антикъ — быкъ забодаетъ, — разсказывалъ Авсѣевъ, — А тотъ старый домикъ въ саду… Въ немъ комнатокъ шесть будетъ, да въ мезозинѣ свѣтелка. Домикъ — шаль, не выѣзжать-бы, да вотъ купеческая блажь.

— Вы говорите, у Семушкина? — спросилъ Пятищевъ, оживляясь. — Такъ. Надо записать. Иванъ Лукичъ, запиши, — обратился онъ къ капитану.

— Чего-же тутъ записывать! Я фамилію отлично помню, — откликнулся капитанъ. — Удивляюсь, что ты забылъ этого дровяника. Вѣдь лѣтъ пять-шесть тому назадъ онъ здорово тебя нагрѣлъ, когда лѣсъ у тебя на срубъ покупалъ.

Пятищевъ промолчалъ, а Авсѣевъ прибавилъ:

— На берегу это… У пристани расписной домъ такой. А вы зайдите въ ворота, на дворъ. Семушкинъ теперь не въ отъѣздѣ. Здѣсь существуетъ.

— Да знаю я, — кивнулъ капитанъ. — Семушкина дома не знать! Ужъ и потому я Семушкина знаю, что онъ помѣщика Щуровскаго въ трубу пустилъ. Щуровскаго, Грибеева. Домъ-то новый изъ ихъ костей и изъ ихъ плоти и крови, должно быть, выстроенъ.

— Не годится, ваше высокоблагородіе, такой матеріалъ на постройку… — улыбнулся Авсѣевъ.

Почтмейстеръ въ это время выдалъ Пятищеву газету и письмо. Пятищевъ взглянулъ на конвертъ письма и, узнавъ по адресу руку, проговорилъ, взглянувъ на капитана:

— Письмо отъ сестры Кати. Давно я его жду…

Онъ поднялся со стула, подошелъ къ окну, сѣлъ на скамейку и, распечатавъ письмо, принялся читать его, вздѣвъ на носъ пенснэ.

XXVI.

— Какія извѣстія? Что пишетъ тебѣ Катерина Никитишна? — поинтересовался капитанъ о содержаніи письма сестры Пятищева.

— Пишетъ, что въ большихъ хлопотахъ. Заготовляетъ приданое для дочери Лизы, которая въ маѣ кончаетъ курсъ и должна выйти изъ института, — отвѣчалъ Пятищевъ, не отрываясь отъ письма.

— Ну, а относительно Лидіи Львовны?

— Проситъ покуда повременить посылать къ ней Лидочку. Квартира, видишь-ли, у ней тѣсна. Комнату, въ которой у ней жила Лидія, она теперь должна отдать дочери. Но къ осени она намѣрена перемѣнить квартиру. О дачѣ пишетъ, что неизвѣстно еще, гдѣ она будетъ жить на дачѣ. Можетъ быть, отправится на лѣто въ Старую Русу, въ Друскеники или въ Липецкъ, чтобъ брать ванны.

— Вотъ видишь. А ты ужъ хотѣлъ посылать дочь.

— Да вѣдь она ее приглашала. Такъ было и условлено, что Лидія пріѣдетъ къ намъ пожить только на Великій постъ и на Пасху.

Капитанъ покачалъ головой. Онъ былъ озадаченъ. Въ его разсчетъ не входило, что Лидія будетъ продолжать жить съ ними въ посадѣ, хотя онъ и высказывалъ предположеніе, что теткѣ Ундольской можетъ и надоѣсть возиться съ племянницей.

— Я этого почти ожидалъ, — сказалъ онъ, однако. — Пока не было своей — были мысли однѣ; когда явилась своя — явились мысли другія.

— Она не отказывается принять къ себѣ Лидію, но проситъ только, чтобъ я отложилъ присылать ее къ ней до осени, до переѣзда ея на новую квартиру, — проговорилъ Пятищевъ, взглянулъ на озадаченное лицо капитана и прибавилъ: — Что-жъ, можетъ быть и къ лучшему. Лидія поживетъ съ нами.

Отвѣтъ сестры, въ самомъ дѣлѣ, нисколько его не опечалилъ. Ему сдѣлалось даже какъ-то легче на сердцѣ, ибо не предстояло уже нужды сейчасъ-же заботиться о добываніи суммы, нужной для отправки дочери къ теткѣ.

Распрощавшись съ почтмейстеромъ, Пятищевъ и капитанъ вышли изъ почтовой конторы и сѣли въ тарантасъ. Торговецъ посудой Авсѣевъ, слѣдившій за ними, тотчасъ-же подошелъ къ тарантасу и сталъ просить у Пятищева разсчитаться съ нимъ, поздравивъ сначала съ получкой.

— Я лично ничего не получилъ, — отвѣчалъ ему Пятищевъ: — но вамъ все будетъ заплочено, милѣйшій, если я вамъ дѣйствительно долженъ. Я справлюсь у экономки. Вѣдь мы переѣдемъ къ вамъ въ Колтуй… И какъ только переѣдемъ — сейчасъ и будетъ заплочено. Пошелъ! — крикнулъ онъ кучеру Гордею. — Въ гостиницу пошелъ!

Лошади тронулись.

— Не лучше-ли намъ прежде съѣздить къ Семушкину и посмотрѣть квартиру? — предложилъ капитанъ. — Дѣло прежде всего.

— Совершенно вѣрно, — сказалъ Пятищевъ. — Но въ данномъ случаѣ она никуда не уйдетъ. Квартиру въ какой-нибудь часъ никто не сниметъ, а я ѣсть хочу, какъ крокодилъ. Да и тебѣ не мѣшаетъ подкрѣпиться. Вѣдь ты часа на два раньше меня встаешь.

Подъѣхали къ гостиницѣ съ красной вывѣской. Гостиница была на базарной площади. На грязной площади около важни съ вѣсами стояли возы съ сѣномъ, съ соломой, съ горшками, бродили куры, голуби, горланилъ пѣтухъ, квакали утки и гоготали гуси. Въ каменномъ гостиномъ дворѣ, состоящемъ изъ десятка лавокъ, на дверяхъ были вывѣшены полотнища ситцевъ, картузы, въ окнахъ виднѣлись выставленныя головы сахару, банки съ вареньемъ, жестянки съ консервами и апельсины, а у дверей лавокъ прохаживались торговцы. Лавки были и въ нижнемъ этажѣ дома гостиницы. Два-три торговца отвѣсили Пятищеву поклоны, когда онъ вылѣзалъ изъ тарантаса.

— Покормиться здѣсь поволите? — спросилъ Гордей, — передвинувъ шапку со лба на затылокъ.

— Да, да… Покорми. Мы здѣсь часа полтора пробудемъ, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Разрѣшите ужъ и кучеру? Съ утра не ѣвши.

— Можешь. Возьми себѣ похлебать чего-нибудь на черной половинѣ, съѣшь пирогъ.

— Благодаримъ покорно, ваше превосходительство.

Гостиница помѣщалась въ каменномъ домѣ. Во второмъ этажѣ былъ трактиръ, а въ третьемъ находились номера для пріѣзжающихъ, въ которые вела чугунная лѣстница.

Пятищевъ и капитанъ вошли въ трактиръ и очутились въ буфетной комнатѣ съ красными занавѣсками на окнахъ и съ пестрыми обоями. Изъ-за стойки солидно привѣтствовалъ ихъ поклономъ степенный бородатый буфетчикъ въ пиджакѣ, съ большой часовой цѣпочкой черезъ шею, виднѣвшейся на пестромъ жилетѣ. Отвѣтивъ на поклонъ, они прошли во вторую комнату, гдѣ обои были еще пестрѣе, стояла мягкая мебель и высился органъ. За ними побѣжалъ половой въ бѣлой рубахѣ, снялъ съ нихъ верхнее платье и усадилъ за столъ, стряхнувъ предварительно салфетку, которая была на столѣ. Но Пятищевъ тотчасъ-же сдернулъ ее со стола, передалъ половому и приказалъ принести чистую, что и было исполнено.

— Давненько не изволили у насъ быть, ваше превосходительство, — поклонился половой, остановясь въ ожиданіи заказа передъ столомъ.

Пятищевъ промолчалъ. Капитанъ сказалъ:

— Карточку.

— Зачѣмъ? — остановилъ его Пятищевъ. — По картѣ все равно ничего не выберешь. Надо заказать. что-нибудь хорошенькое. Налимъ есть? — спросилъ онъ полового.

— Есть, ваше превосходительство. Найдется стерлядка небольшая.

— Такъ вотъ уху изъ налима. Да можешь положить и стерлядку. Уху простую, бурлацкую. Вода, соль, лукъ и горошины перцу. Больше ничего.

— Въ какую у васъ цѣну стерлядь? — задалъ половому вопросъ капитанъ, видя, что Пятищевъ начинаетъ роскошествовать.

— Помилуйте…Буфетчикъ дорого не поставитъ.

— Два растягая хорошенькіе съ вязигой, — продолжалъ Пятищевъ. — Вязига есть?

— Въ лучшемъ видѣ, ваше превосходительство.

— Что еще заказать? — взглянулъ на капитана Пятищевъ.

— Чего-же больше-то? И такъ довольно, — далъ отвѣтъ капитанъ, разсчитывая въ умѣ, во что эта уха обойдется. — И этого не съѣсть. Налимъ большой?

— Фунта въ три отпустить надо, чтобы понаваристѣе было, — проговорилъ половой.

— Да, да… Да припусти ершей съ десяточекъ чтобы бульонъ покрѣпче былъ, — прибавилъ Пятищевъ. — Но къ водкѣ-то все-таки надо чего-нибудь потребовать закусить, Иванъ Лукичъ? — обратился онъ къ капитану.

— Селедку, я думаю… — сказалъ капитанъ.

— Принеси селедку и паюсной икры, — отдалъ приказаніе Пятищевъ. — Ахъ, да… По кусочку семги.

Капитана коробило и слегка ударило въ жаръ отъ такого заказа.

— Роскошествуешь ты, Левъ Никитичъ, — сказалъ онъ съ легкимъ упрекомъ, когда половой удалился.

— Ахъ, Боже мой! Надо-же когда-нибудь поѣсть по-человѣчески, — сердился Пятищевъ. — Сколько времени мы не видѣли настоящаго культурнаго стола, и вдругъ стѣсняться! И я нарочно заказываю простыя не мудрыя блюда, чтобы здѣшнему стряпуну не было случая ошибиться.

Капитанъ безмолвно пожималъ плечами. Пятищевъ продолжалъ:

— И чего ты боишься? У меня деньги есть отъ продажи барометра, и я тебя угощаю.

— Ничего я не боюсь. Но ты забываешь, что, нанявъ квартиру, намъ надо сейчасъ-же дать задатокъ, — пробормоталъ капитанъ.

— Задатокъ ты дашь изъ своихъ денегъ, а я потомъ тебѣ отдамъ, когда продамъ лошадей и тарантасъ. Вѣдь ужъ лошадей, тарантасъ и сбрую у меня Лифановъ за что-нибудь купитъ. А на обѣдъ у меня хватитъ съ излишкомъ. Да и не знаю я, чего такъ ужъ особенно мнѣ теперь экономить? Лидія къ теткѣ не поѣдетъ, стало быть на дорогу ей скапливать не надо.

— У насъ дома нѣтъ провизіи. Надо сегодня провизіей запастись.

— И на провизію хватитъ. Вѣдь пара лошадей и тарантасъ въ пятеро, въ шестеро больше барометра стоятъ. Ты купишь провизіи, а я тебѣ потомъ отдамъ.

Капитанъ умолкъ, курилъ трубку и разглядывалъ поставленную передъ нимъ расписную тарелку. Пятищевъ смотрѣлъ по сторонамъ. Посѣтителей въ комнатѣ было немного. За столиками пили чай двѣ группы торговцевъ, какой-то усатый человѣкъ въ путейскомъ сюртукѣ ѣлъ солянку со сковородки за третьимъ столомъ. По комнатѣ отъ стола къ столу бродила монахиня съ книжкой, кланялась, протягивала книжку и четки и просила «на построеніе». Купцы слазали въ кошельки и подали, путеецъ отказалъ. Пятищевъ покачалъ головой и положилъ на книжку гривенникъ.

Передъ столомъ Пятищева и капитана стоялъ солидный буфетчикъ, поклонился и положилъ на столъ маленькій листокъ бумаги.

— Что это? — удивленно спросилъ Пятищевъ.

— А это извините, ваше превосходительство, для памятки.

— Что такое? Что такое?

— Маленькій должокъ. Отъ прошлаго раза… когда изволили быть здѣсь и ночевать. Маленькій должокъ. Такъ ужъ вмѣстѣ… чтобы не путаться.

Пятищевъ покраснѣлъ.

— Ахъ, да… Я помню… это было на верху… — пробормоталъ онъ.

— Такъ ужъ пожалуйста, ваше превосходительство. Вѣдь съ осени.

— Хорошо, хорошо. Получите. А я, признаться, и забылъ.

Буфетчикъ степенно поклонился и степенно отошелъ отъ стола.

Пятищевъ взялъ бумажку, посмотрѣлъ на нее, скомкалъ и сунулъ въ боковой карманъ.

— Сколько? — спросилъ капитанъ.

— Пустяки. Двадцать два рубля, — отвѣчалъ Пятищевъ.

XXVII.

Минутъ черезъ пять въ гостиницѣ появился и еще кредиторъ Пятищева. Это былъ среднихъ лѣтъ человѣкъ, съ добродушными глазами и небольшой черненькой клинистой бородкой, въ сѣрой пиджачной парочкѣ, въ цвѣтномъ галстукѣ, вообще, довольно франтовато одѣтый и съ бѣлымъ картузомъ въ рукѣ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ купцовъ-лавочниковъ, которые отвѣсили Пятищеву поклоны, когда онъ подъѣзжалъ къ гостиницѣ. Онъ вошелъ въ комнату, сѣлъ за столикомъ неподалеку отъ Пятищева и капитана и спросилъ себѣ чаю. Когда-же ему подали чай въ двухъ чайникахъ, напоминающихъ дыни, онъ поднялся изъ-за стола и подошелъ къ Пятищеву.

— Извините, ваше превосходительство, что безпокою васъ, — началъ онъ не безъ смущенія. — Но вы такъ далеко изволите жить, мы такъ давно не видали васъ въ Колтуѣ, что за неволю приходится…

— Что такое? — спросилъ смущенно Пятищевъ, догадываясь, въ чемъ дѣло. — Кто вы такой?

— Здѣшній торговецъ… Кантуевъ… суровщикъ. Торгуемъ и сукнами… трико тоже ..

— Ахъ, знаю, знаю… помню…

— Такъ вотъ, за вами есть должокъ, ваше превосходительство. Еще съ прошлаго года… Обѣщали прислать, но должно быть забыли. Ситецъ брали, шерстяную матерію, канаусъ, полотно…Двѣ пары сапогъ…

— Дѣйствительно, забылъ. Простите, милѣйшій… — сознался Пятищевъ. — Я тогда пріѣзжалъ со старушкой свояченицей.

— Точно такъ-съ. Потомъ экономку изволили присылать за туфлями по мѣркѣ и за разной мелочью, — продолжалъ торговецъ. — Потомъ…

— Да, да, да… Но у меня изъ головы вонъ… — перебилъ его Пятищевъ.

— Мы вамъ напомнили, ваше превосходительство…

— Но вѣдь столько дѣлъ, столько дѣлъ! Голова кругомъ… Теперь переселяюсь на время къ вамъ въ посадъ.

— Въ нашъ Колтуй? Оченно пріятно, — улыбнулся торговецъ. — Мы слышали, что вы съ Пятищевкой покончили. Такъ вотъ, счетецъ. Тутъ шестьдесятъ два рубля… Мы и раньше вамъ счета подавали, но, можетъ быть, вы изволили затерять. Такъ вотъ, нельзя-ли получить, ваше превосходительство?

Кантуевъ вынулъ изъ кармана счетъ и положилъ передъ Пятищевымъ. Тотъ даже не развернулъ счета и отвѣчалъ:

— Все это прекрасно, мой милѣйшій. Насчетъ счета напрасно безпокоились, счета ваши цѣлы должны быть у меня, но вотъ бѣда — сегодня-то я не при деньгахъ. Но я на-дняхъ получу.

— Гмъ… А деньги такъ нужны, такъ нужны… — покачалъ головой Кантуевъ. — Вѣдь ужъ восемь мѣсяцевъ, даже больше. Посылалъ я къ вамъ и передъ Пасхой молодца. Такъ когда-же, ваше превосходительство?

— А вотъ ужъ какъ переѣду въ Колтуй. На будущей недѣлѣ мы переѣзжаемъ. Сейчасъ и разсчитаюсь.

Торговецъ не отходилъ.

— Нельзя-ли, ваше превосходительство, хоть сколько-нибудь въ уплату? — спросилъ онъ.

— Теперь рѣшительно ничего не могу… Но по пріѣздѣ нашемъ въ Колтуй вы сейчасъ получите.

— Вотъ дѣла-то! — прищелкнулъ языкомъ Кантуевъ. — Пожалуйста, ваше превосходительство. Мы люди маленькіе, намъ терять невозможно… — поклонился онъ и отошелъ отъ стола.

Пятищевъ спряталъ въ карманъ счетъ и смотрѣлъ въ сторону, чтобъ не встрѣтиться глазами съ капитаномъ. Капитанъ тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— Тебя замучаютъ здѣсь въ Колтуѣ, когда мы пріѣдемъ сюда на жительство.

— Какъ-нибудь разсчитаюсь. Продамъ библіотеку, лошадей и разсчитаюсь, — отвѣчалъ Пятищевъ и тутъ-же прибавилъ: — Вѣдь вотъ оттого-то я и стремлюсь за границу. Тамъ ничего этого быть не можетъ. Да и уѣду я.

— Не мели вздору! — сердито оборвалъ его капитанъ. — Словно маленькій, словно кадетъ разсуждаешь. Ну, какъ ты уѣдешь заграницу? Что тебѣ средства-то съ неба свалятся, что-ли?

— Ну, довольно, довольно… Оставь… Брось… Дай забыться хоть во время обѣда-то.

Капитанъ и Пятищевъ молчали. Они ждали обѣда, но имъ не подали еще и водки съ закуской. Пятищевъ началъ ужъ тревожиться, не сдѣлалъ-ли буфетчикъ распоряженіе, чтобъ имъ совсѣмъ ничего не подавали въ виду того, что Пятищевъ ужъ долженъ гостиницѣ. Онъ подозвалъ гремящаго вилками и ложками полового и смущенно спросилъ:

— Что-жъ закуску-то съ водкой не подаете?

— Обстоятельство маленькое вышло, — отвѣчалъ половой. — Семга у насъ есть, но для вашей чести не годится. Послали за семгой. Сейчасъ подадимъ.

Пятищевъ счелъ это все-таки за уклончивый отвѣтъ и отправился къ буфетчику, чтобъ поговорить съ нимъ поласковѣе и увѣрить его, что по старому счету двадцать два рубля будетъ уплочено. Пригласилъ онъ и капитана, чтобъ «выпить у буфета водки предварительно, на скору руку»…

Они подошли къ буфету и спросили водки. Буфетчикъ налилъ двѣ рюмки. Пятищевъ выпилъ и началъ:

— Ты меня, Олимпій, прости. Я вѣдь совсѣмъ забылъ, что долженъ вамъ двадцать два рубля.

— Ничего-съ, — процѣдилъ сквозь зубы буфетчикъ. — А только вѣдь хозяинъ у насъ сердится, когда долго-то очень и на счетъ мнѣ ставитъ.

— Заплачу, заплачу, будь покоенъ. Сейчасъ только не могу, потому не разсчитывалъ, ѣхавши сюда. За все, что мы выпьемъ и съѣдимъ сегодня, я сегодня-же и заплачу, а старый долгъ потомъ…

— Когда-же можно ожидать, ваше превосходительство? — недовольнымъ тономъ задалъ вопросъ буфетчикъ.

— На будущей недѣлѣ. На будущей недѣлѣ мы переселяемся къ вамъ въ Колтуй, на будущей недѣлѣ я и заплачу. Тогда ужъ будемъ видѣться почаще.

— Въ Колтуй къ намъ переѣзжать изволите? — недовѣрчиво посмотрѣлъ на Пятищева буфетчикъ.

— Да, да… Сегодня для того и пріѣхалъ, чтобъ отыскать квартиру. Здѣсь и поселимся. То-есть я временно. Я потомъ уѣду за границу. А мои домашніе будутъ жить. А съ Пятищевкой я прикончилъ.

— Слышали мы насчетъ Пятищевки. Заграницу, говорите, изволите ѣхать, ваше превосходительство? — поинтересовался буфетчикъ, покачалъ головой и прибавилъ: — Дорогая жизнь тамъ будетъ. Мясо-то, говорятъ, тамъ дороже нашего втрое, а дичина и рыба еще дороже.

— Напротивъ. Тамъ можно жить куда дешевле здѣшняго. Впрочемъ, это зависитъ отъ мѣстности. Но есть городишки, гдѣ жизнь безусловно дешева. Въ особенности трактирная жизнь тамъ дешева. Втрое дешевле даже здѣшней, Колтуевской. Я разъ десять бывалъ заграницей, объѣздилъ всю Европу и ужъ знаю… — разсказывалъ Пятищевъ.

Буфетчикъ опять сомнительно покачалъ головой и сказалъ:

— Не знаю-съ. Вамъ лучше знать. А нашъ колтуевскій кирпичный заводчикъ Василій Дмитричъ Голтяевъ ѣздилъ, такъ сказывалъ, что ни къ чему и приступу нѣтъ — вотъ какъ дорого. Свѣжая икра семь рублей фунтъ.

Въ это время подошелъ половой и пригласилъ Пятищева и капитана къ столу, сказавъ:

— Пожалуйте-съ. Водка и закуска поданы.

— Сейчасъ… — кивнулъ ему ІТятищевъ и, обратясь къ буфетчику, снова заговорилъ: — Заплачу, заплачу, какъ переѣду — сейчасъ заплачу. Но вотъ насчетъ квартиры… Ты, Олимпій человѣкъ публичный, всевѣдущій. Не слыхалъ-ли ты насчетъ сдающейся квартиры, которую-бы можно снять? Мы для этого сегодня сюда и пріѣхали.

Буфетчикъ задумался.

— Да вѣдь вамъ нужно хорошую и большую, потому если вамъ изъ вашихъ пятищевскихъ палатъ…

— Нѣтъ, нѣтъ. Я вѣдь за границу… А для моихъ домашнихъ и четырехъ — пяти комнатъ довольно.

— У Баратова есть свободная квартира во второмъ этажѣ, но тамъ надъ чайной и портерной. Безпокойно будетъ для васъ. Въ церковный домъ понавѣдайтесь. Да та квартира мала вамъ будетъ.

Въ концѣ-концовъ буфетчикъ назвалъ и домъ Семушкина, о которомъ Пятищеву уже говорили, и при этомъ прибавилъ:

— Вотъ этотъ домикъ для васъ хозяйственный будетъ. Тамъ самъ Семушкинъ жилъ, пока палатъ не захотѣлъ. И ужасти, что онъ въ этотъ новый домъ деньжищъ ухлопалъ! Мраморная лѣстница, свинсы на подъѣздѣ… Статуевъ по лѣстницѣ наставилъ и фонтанъ бьетъ.

— Про старый домъ Семушкина намъ говорили. Мы его посмотримъ, — проговорилъ Пятищевъ, радуясь, что сомнѣнія его насчетъ отказа въ ухѣ не оправдались, и тутъ-же спросилъ буфетчика: — А мадера приличная у васъ есть?

— Бауеровская есть, московскій товаръ.

— Такъ пришлите къ ухѣ полъ-бутылочки. Къ хорошей ухѣ непремѣнно нужно подлить мадеры, — прибавилъ Пятищевъ и повелъ капитана къ столу.

— Зачѣмъ ты роскошествуешь?! Зачѣмъ роскошествуешь? — шепталъ тотъ. — Вѣдь онъ тебѣ за мадеру чортъ знаетъ что поставитъ!

— Ну, вотъ… Въ кои-то вѣки разъ. Да и какая-же тутъ особенная роскошь? Просто культурный общечеловѣческій обѣдъ. Да и не обѣдъ даже, потому обѣдъ долженъ, кромѣ того, состоять изъ мяса, изъ дичи, изъ овощей и сладкаго. А тутъ только уха и растягаи. Послѣ той пищи, которой мы послѣднее время питались въ Пятищевкѣ, я думаю, мало-мальски приличную ѣду разрѣшитъ, себѣ можно.

Они сѣли за столъ, выпили еще по рюмкѣ водки, и Пятищевъ жадно накинулся на паюсную икру.

— Лучку! Принеси зеленаго лучку! — кричалъ онъ половому.

XXVIII.

Уха была на славу, наваристая, жирная, подернутая янтаремъ отъ стерляди. Обладающіе хорошими аппетитами Пятищевъ и капитанъ съѣли ее всю безъ остатка, хотя ея смѣло хватило-бы на шестерыхъ. Также уничтожили они всего налима и стерлядь. Капитанъ разобралъ и съѣлъ, смаковавъ, даже головы отъ двухъ этихъ рыбъ и разбирался, чистивъ ершей, которые были малы и были положены въ уху только для навара.

Пятищевъ хвалилъ приготовленіе ухи и растегаевъ.

— Напоминаетъ мнѣ моего старика повара, — сказалъ онъ, причмокивая. — Гдѣ-то онъ теперь? Живъ или сгорѣлъ отъ вина?

— Говорятъ, здѣсь въ посадѣ живетъ. Въ именинные дни у купцовъ стряпаетъ, — отвѣчалъ капитанъ. — Василиса его видаетъ, когда бываетъ здѣсь.

— Не хочешь-ли еще чего-нибудь поѣсть? — спросилъ Пятищевъ, разлакомясь.

— Боже избави!.. Такая уха, такіе растегаи и, наконецъ, закуска.

— А я съѣлъ-бы что-нибудь изъ дичи, но долго приготавливать. Аппетитъ пройдетъ.

Пятищевъ спросилъ чернаго кофе, коньяку и ликеру бенедиктину.

Капитанъ пожалъ плечами, но пилъ.

— Ну, теперь поѣдемъ квартиру смотрѣть, — проговорилъ Пятищевъ. — Счетъ! — крикнулъ онъ. — За это я заплачу.

Счетъ былъ поданъ на тринадцать рублей. Капитанъ ужаснулся, но Пятищевъ сказалъ:

— За налима, стерлядку и ершей поставили четыре рубля. Добросовѣстно.

Онъ отдалъ деньги и далъ половому рубль на чай, за что тотъ отвѣсилъ имъ поясной поклонъ и сталъ подавать одѣваться.

Пятищевъ и капитанъ сходили съ лѣстницы. Капитанъ ворчалъ:

— На эти деньги въ Пятищевкѣ мы всей семьей были-бы больше десяти дней сыты.

— Не изводи ты меня! Дай ты мнѣ хоть на нѣсколько часовъ забыться! — раздраженно крикнулъ на него Пятищевъ.

Половой, проводившій ихъ до подъѣзда, сталъ сажать въ тарантасъ. Кучеръ Гордей передвинулъ шапку со лба на затылокъ и, улыбаясь во всю ширину лица, проговорилъ:

— Благодаримъ покорно за угощеніе, ваше сіятельство. Такой селяночки кисленькой похлебалъ, что у купцовъ ни разу не трафилось. Сытно у нихъ, но щи да каша-мать наша, вотъ и все.

— Къ Семушкину въ домъ! На берегъ! Знаешь? — скомандовалъ Пятищевъ кучеру.

— Еще-бы! Кто-жъ Максима Дорофѣича не знаетъ! — отвѣчалъ тотъ и погналъ лошадей.

Вотъ и домъ Семушкина, около подъѣзда котораго остановился кучеръ. Пятищевъ взглянулъ на домъ и поразился его роскошью. Выстроенъ онъ былъ въ какомъ-то причудливомъ стилѣ, или, лучше сказать, представлялъ изъ себя смѣсь стилей, съ башенкой на углу, со стеклянными вантрами, съ крыльцомъ, на мраморныхъ столбахъ, около котораго высились два чугунныхъ канделябра съ фонарями. Домъ былъ облицованъ въ рисунокъ фаянсовыми кафелями, на крыльцѣ лежали сфинксы. Съ боку, около дома, былъ разбитъ садикъ съ чугунной рѣшеткой. Въ открытое окно хрипѣлъ граммофонъ, наигрывая «Маргариту».

— Это домъ Семушкина? Какая прелесть! — проговорилъ Пятигцевъ.

— И вся эта прелесть на деньги, отбитыя отъ дворянъ, у которыхъ онъ скупалъ лѣсъ на срубъ, — мрачно прибавилъ капитанъ. — Вотъ что я тебѣ скажу: здѣсь непріятно будетъ и жить. Все это будетъ мозолить глаза, раздражать, — шепнулъ онъ Пятищеву. — Прямо противно.

— Все-таки же надо посмотрѣть квартиру, если ужъ пріѣхали. Домикъ, про который говорили, находится на дворѣ. Надо на дворъ пробраться.

Пятищевъ сталъ вылѣзать изъ тарантаса.

— Ваше превосходительство, добраго здоровья! Какимъ это вѣтеркомъ васъ къ намъ занесло? — послышалось восклицаніе изъ-за рѣшетки садика.

Пятищевъ обернулся и увидалъ рослаго, крѣпкаго старика съ сѣдой бородой, въ шляпѣ котелкомъ и нарядномъ сѣромъ драповомъ халатѣ съ свѣтлыми атласными отворотами на груди и на рукавахъ, опоясанномъ такого-же цвѣта шнуромъ съ кистями. Это былъ самъ Семушкинъ. Онъ приподнялъ шляпу и показалъ курчавые волосы съ проборомъ посерединѣ, густой шапкой засѣвшіе на головѣ, безъ малѣйшей лысины или проплѣшины. Держался онъ прямо, вся фигура его дышала сытымъ самодовольствомъ, сѣрые глаза щурились, какъ у отдыхающаго кота.

Пятищевъ теперь вспомнилъ Семушкина и отвѣчалъ на поклонъ поклономъ, прибавивъ:

— Здравствуйте, почтеннѣйшій. Намъ сказали, что у васъ тутъ квартирка сдается.

— Не квартирка, а цѣлый домишко, въ которомъ прежде я самъ существовалъ. Только кто жилецъ? — спросилъ Семушкинъ. — Хорошій жилецъ, такъ сдамъ. А нѣтъ, такъ и пускай пустой стоитъ. Намъ не на хлѣбъ.

— Да я для себя. Вѣдь я ужъ съ своей Пятищевской покончилъ.

— Слышали, слышали мы и пожалѣли. Какъ это, въ самомъ дѣлѣ… Одинъ повышается, другой понижается, одинъ въ облака, а другой верхнимъ концомъ да внизъ… Для себя говорите… Такъ…

— То-есть собственно не для себя лично, а для моего семейства, — поправился Пятнщевъ. — Для свояченицы старушки, для дочери и вотъ для капитана. Другъ мой капитанъ Тасканьевъ, — отрекомендовалъ онъ. — А я самъ за границу…

— Помнимъ… Видали у васъ… — кивнулъ Семушкинъ капитану изъ-за рѣшетки и продолжалъ: — А сами за границу? Такъ, такъ… Наслѣдство, стало быть, откуда нибудь получили?

— Никакого наслѣдства. Просто такъ… Тамъ жизнь дешевле. Перевезу своихъ сюда, поживу съ ними недѣльки двѣ и въ теплые края…

— Г-мъ.. Дешевле… Говорите: дешевле… — недовѣрчиво произнесъ Семушкинъ. — А у насъ тутъ одинъ ѣздилъ въ Парижъ, вернулся и разсказывалъ, что только одна московская водка смирновка и дешевле, а то ни къ чему приступу нѣтъ, потому, что рубль нашъ цѣнятъ за шестьдесятъ семь копѣекъ.

— А въ общемъ все-таки дешевле, — отвѣчалъ Пятищевъ и спросилъ: — Такъ можно домикъ-то посмотрѣть?

— Можно, можно, — улыбнулся Семушкинъ. — Васъ я за хорошаго жильца сочту, если аккуратно платить будете. Шутка сказать, бывшій нашъ предводитель дворянства будетъ жить! Самъ генералъ Пятищевъ.

Изъ тона Семушкина Пятищевъ не могъ понять, говоритъ-ли это Семушкинъ иронически или дѣйствительно считаетъ его за хорошаго жильца, и смущенно отвернулся, какъ-бы разсматривая фасадъ дома. Капитанъ кусалъ губы и сжималъ кулаки. Семушкинъ продолжалъ:

— На хижину мою убогую любуетесь? Домикъ не вредный. Самъ вижу, что не вредный. Вотъ, батюшка, ваше превосходительство, какъ купцы-то у насъ въ посадѣ живутъ!

— Прикажите-же, наконецъ, господинъ Семушкинъ, показать намъ квартиру! — нетерпѣливо и злобно вырвалось у капитана.

— Сейчасъ, сейчасъ. Чего вы горячитесь-то? Вотъ я и раньше васъ такимъ-же строптивымъ помню, когда пріѣзжалъ къ ихъ превосходительству. А зачѣмъ? Я хочу ласково, дружественнымъ манеромъ… Если не обезсудите, ваше превосходительство, что я въ халатѣ, то я и самъ вамъ домикъ покажу? — обратился Семушкинъ къ Пятищеву.

— Пожалуйста не церемоньтесь. Только-бы посмотрѣть.

— Такъ прошу покорно въ ворота. Войдете на дворъ и тамъ мы встрѣтимся. Вотъ сюда, сюда, — указывалъ Семушкинъ изъ-за рѣшетки и прибавилъ: — А я, признаться, похлебалъ, отдохнулъ въ халатикѣ у себя въ кабинетѣ да и вышелъ въ садикъ легкимъ воздушкомъ подышать.

Пятищевъ и капитанъ вошли въ ворота, и шаги ихъ захрустѣли по крупному гравію, которымъ усыпанъ былъ дворъ съ разбитой посреди его клумбой, изъ которой торчали зацвѣтшіе уже ранніе разноцвѣтные тюльпаны, окруженные бордюромъ голубыхъ сцилъ.

Капитанъ шелъ и, сурово сдвинувъ брови, ругался:

— Болванъ! Самохвалъ! И вѣдь какое самомнѣніе-то у грабителя! Но я удивляюсь на тебя, Левъ. Куда дѣвался твой гоноръ, твоя амбиція! Отъѣвшійся хищникъ надъ тобой насмѣхается, а ты молчишь.

— Это что онъ про предводителя-то упомянулъ? Да вовсе онъ не въ насмѣшку, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Сначала я и самъ такъ подумалъ, а потомъ сообразилъ, что пустяки. Конечно, человѣку все удается, — онъ полонъ самодовольствія и цѣны и мѣры себѣ не знаетъ, но относительно меня — ничего… Просто онъ зажравшаяся въ счастьи свинья.

— Ну, такъ ты свиньѣ и укажи ея мѣсто, а ты молчишь.

— Пожалуйте, пожалуйте, ваше превосходительство. Вотъ домишко, въ которомъ я раньше жилъ! — снова раздался голосъ Семушкина, вышедшаго уже на дворъ.

XXIX.

Домикъ, который Семушкинъ показалъ Пятищеву и капитану, былъ не большой, старый, но не обветшалый и по расположенію своихъ комнатъ очень удобный, съ четырьмя комнатами внизу и съ двумя наверху въ мезонинѣ, съ изразцовой лежанкой въ одной изъ комнатъ. Имѣлась даже галлерейка изъ цвѣтныхъ стеколъ, выходящая въ садикъ, окружающій домъ сзади. Полы были вездѣ крашеные, но крѣпкіе, не колеблющіеся, печи желѣзныя. Заново онъ отдѣланъ не былъ, но стѣны грязны не были и только кухня носила сильные слѣды таракановъ. Въ комнатахъ стояла кое-какая старая мебель, совсѣмъ плохая.

— Понадобится мебелишка, такъ оставьте, а нѣтъ, такъ на сѣновалъ вынести можно, — говорилъ Семушкинъ, показывая комнаты. — Не подъ кадрель она мнѣ теперь въ новомъ-то домѣ. Тамъ у меня теперь совсѣмъ другіе фасоны. Изъ Питера выписывалъ. А кухню покрасимъ охрой, да и одну какую-нибудь комнатку оклеемъ шпалерами, которая погрязнѣе, сами выбирайте. А ужъ больше ничего отъ меня. Больше тридцати лѣтъ въ этомъ домѣ существовали. Тутъ и капиталы наживали. Жилъ я съ семьей самъ семь, да четверо приказчиковъ со мной. И ничего-бы… Въ тѣснотѣ да безъ обиды, но вотъ павлинъ мнѣ въ голову залетѣлъ — ну, и пожелалъ расшириться.

Капитану помѣщеніе настолько понравилось, что онъ пересталъ и ругаться про себя. Перестало ему казаться противно и жить въ сосѣдствѣ съ Семушкинымъ. Уютный домикъ подкупилъ его.

«Что-жъ, вѣдь не пришьемъ себя къ этой квартирѣ, — разсуждалъ онъ про себя. Не понравится, такъ и вонъ выѣдемъ, другую сыщемъ».

Онъ отвелъ Пятищева въ сторону и сказалъ:

— Квартира подходящая. Надо брать, если купецъ не подорожится.

Пятищеву и самому квартира нравилась, и онъ спросилъ Семушкина:

— А какъ цѣна?

— Да сколько съ васъ просить-то? — задумался Семушкинъ. — Я хотѣлъ за пятьсотъ въ годъ сдать, да не даютъ. А то и давалъ, да жилецъ безпокойный.

— Нѣтъ, это дорого. Это намъ не по средствамъ, — сказалъ капитанъ. — Я получаю только тридцать одинъ рубль пенсіи въ мѣсяцъ.

— Только? Хе-хе-хе! У меня садовникъ чухонецъ нанятъ за двадцать пять рублей въ мѣсяцъ при готовой квартирѣ и отопленіи съ освѣщеніемъ. А тутъ и отопиться и освѣтиться надо.

— Конечно, у семьи моей найдутся и другіе рессурсы, но все-таки это имъ будетъ дорого, — вставилъ Пятищевъ.

Семушкинъ опять задумался.

— Конечно, жильцы вы смирные, подходящіе, — сказалъ онъ, прищурился и спросилъ: — Будете-ли только исправно платить — вотъ что?

Капитана передернуло.

— Какой странный вопросъ! — воскликнулъ онъ. — Даже дерзкій и нахальный…

— Не горячитесь, не горячитесь, ваше высокородіе, — остановилъ его Семушкинъ. — Я человѣкъ откровенный, оттого и спросилъ. Да и не васъ спросилъ, а вотъ ихъ превосходительство. Васъ я и во вниманіе-бы не взялъ.

— Послушайте! Вы удержите вашъ языкъ! — крикнулъ капитанъ, сверкнувъ глазами, но Пятищевъ взялъ капитана за руку и бросилъ на него умиротворяющій взглядъ.

— Не вамъ сдаю квартиру, а ихъ превосходительству, — продолжалъ Семушкинъ. — Ихъ семья жить будетъ, а не ваша. А вы жилецъ. А что у ихъ превосходительства теперь въ дѣлахъ тонко — всѣ это мы знаемъ и понимаемъ… вотъ оттого я и спрашиваю. Сами они сбираются за границу, значитъ и долженъ я насчетъ платежа опросъ сдѣлать. При капиталахъ мы, но тоже деньги по улицѣ не швыряемъ. Правильно я, ваше превосходительство? — спросилъ онъ Пятищева, видя, что тотъ относительно спокоенъ.

Пятищевъ подавилъ въ себѣ волненіе и сказалъ:

— За пятьсотъ рублей намъ эта квартира дорога, но если вы сдадите ее за триста, то я ручаюсь, что вы ваши деньги получать будете аккуратно. Я раззоренъ и нисколько этого не скрываю, но у меня есть вещи, которыя я могу продать. У меня библіотека три тысячи рублей стоитъ.

— Библіотека? Гм… — проговорилъ Семушкинъ. — Ну, да ладно, триста шестьдесятъ рублей въ годъ пусть домъ ходитъ. Я спущу. Только изъ-за того и спущу, что большой баринъ у меня будетъ жить, тихій жилецъ. Тридцать рублей въ мѣсяцъ.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— И тридцать рублей я не могу платить, — сказалъ капитанъ.

— Позвольте… При чемъ-же вы-то тутъ? Я уговариваюсь съ генераломъ. Вѣдь его семья будетъ жить, — заговорилъ опять Семушкинъ. — Ну, уѣдетъ генералъ за границу, какъ онъ говоритъ, а вѣдь все-таки къ семьѣ-то потомъ вернется.

— На тридцать рублей я согласенъ, — произнесъ Пятищевъ.

— Левъ Никитичъ, опомнись! Что ты говоришь! Мы не въ состояніи платить такихъ денегъ! — воскликнулъ капитанъ, бросая сверкающій взоръ на Пятищева.

— Баринъ, оставьте… Дай имъ свой разговоръ распространять, — остановилъ Семушкинъ капитана.

— Позвольте… Это съ дровами? — спросилъ Пятищевъ, какъ-бы испугавшись капитана.

— Какія еще тутъ дрова! Дрова у меня покупать будете. Ну, за носку ихъ и за воду работнику что-нибудь заплатите, — отвѣчалъ Семушкинъ.

— Тогда это дорого. Я думалъ, что съ дровами, что за все, про все, — пятился Пятищевъ. — А тутъ еще накладные расходы на работника будутъ. Вы вотъ что, господинъ Семушкинъ: вы возьмите двадцать пять рублей въ мѣсяцъ.

— Да, да… Двадцать пять рублей будетъ ужъ за глаза довольно.

— Гм… Конечно, намъ не на хлѣбъ, и четвертная бумага, что есть она у меня теперь въ мѣсяцъ лишняя, что нѣтъ ея — все едино, но я не понимаю, ваше высокородіе, чего вы-то тутъ ввязываетесь, — обратился Семушкинъ къ капитану.

— Позвольте… Я вамъ сейчасъ объясню, — заговорилъ за капитана Пятищевъ. — Моя семья состоитъ изъ меня, дочери, свояченицы и капитана. У каждаго свои деньги, и всѣ мы будемъ платить сообща.

— А, вотъ что… Ну, такъ, такъ, — отвѣчалъ Семушкинъ. — А только если я сдаю квартиру, то сдаю вамъ, ваше превосходительство, а не кому другому. Хорошо, извольте… Отдаю квартиру за триста рублей въ годъ. По рукамъ, что-ли?

И Семушкинъ, протянувъ руку, хлопнулъ по рукѣ Пятищева.

Капитанъ совалъ Пятищеву деньги и говорилъ:

— Возьми. Дай ему пять рублей задатку.

— Ну, вотъ… Какіе тутъ задатки! Зачѣмъ? Если ужъ платить, то платите ужъ сразу за три мѣсяца да и переѣзжайте. А то путаться съ пятью рублями! — произнесъ Семушкинъ.

— Господинъ купецъ, мы этого не можемъ. Мы должны уплачивать помѣсячно, по двадцати пяти рублей, а не за три мѣсяца.

— Ну, помѣсячно, такъ помѣсячно, а не по пяти-же рублей, — согласился Семушкинъ. — Да чего тутъ! Квартира за вами. А переѣдете, такъ и заплатите.

— Нѣтъ-съ, зачѣмъ-же?.. Мы этого не хотимъ. Вотъ-съ… возьмите двадцать пять рублей.

И капитанъ ужъ приготовилъ Семушкину деньги. Тотъ улыбнулся.

— Для вѣрности? — спросилъ онъ. — Ну, ладно. Тогда придется выдать вамъ росписочку… Тоже для вѣрности, хе-хе-хе… А то вѣдь сбѣжать съ деньгами-то могу, отречься, что не получалъ. Ну, въ такомъ разѣ милости прошу ко мнѣ на перепутье, хижину мою посмотрѣть. Тамъ и деньги возьму, и росписку выдамъ. Ваше превосходительство, пожалуйте… Показать въ домѣ есть что… А вы знатокъ всего этого, — обратился онъ къ Пятищеву. — Ваше высокородіе, баринъ сердитый, преложите вашъ гнѣвъ на милость и пожалуйте къ купцу Семушкину на перепутье, — сказалъ онъ капитану и повелъ ихъ черезъ дворъ къ себѣ въ домъ.

XXX.

Осмотрѣнъ былъ и новоотстроенный домъ, въ которомъ проживалъ Семушкинъ. Домъ и его обстановка были полны роскоши, но, показывая Пятищеву и капитану комнаты, Семушкинъ умышленно называлъ мебель мебелишкой, бронзу бронзишкой, великолѣпный мраморный каминъ въ его кабинетѣ каминишкомъ, паркетъ паркетишкомъ и т. д. А между тѣмъ мебель была стильная отъ лучшихъ мастеровъ изъ Петербурга, были художественные буль и маркетри, прекрасная бронза, узорчатый паркетъ изъ разноцвѣтнаго дерева. Въ домѣ находился и небольшой зимній садъ съ пальмами, драценами, латаніями и небольшимъ бассейномъ съ фонтаномъ. Показывая садъ, Семушкинъ сказалъ:

— Семена Самсоныча Уварцева навѣрное ужъ знавали въ нашемъ уѣздѣ, такъ вотъ послѣ его смерти у его вдовы всю оранжерею купилъ и садовника отъ него взялъ. Уварцевъ тоже человѣкъ именитый. Гремѣлъ.

— Да, да… Я бывалъ въ его имѣніи, — подхватилъ Пятищевъ. — Имѣніе прекрасное,

— Если кому въ хорошія руки — это правильно. А вдова ихъ Анна Казиміровна, извините, какой-же человѣкъ? Она при жизни покойника проживала все больше на теплыхъ водахъ за границей. Нешто это хозяйка? Да и самъ-то Семенъ Самсонычъ, не тѣмъ будь помянутъ, царство ему небесное, нешто занимался хозяйствомъ? Я покупалъ у нихъ лѣсъ… знаю… Величанія было много насчетъ себя, а толку никакого., — разсказывалъ Семушкинъ.

— Бывалъ я у него. Жилъ онъ роскошно, — проговорилъ Пятищевъ.

— И все въ долгъ-съ. Имѣніе заложенное и перезаложенное. Вторая закладная у жидовъ какихъ-то. Должно быть, жидамъ и достанется. Ну, госпожа-то Уварцева послѣ смерти мужа и давай продавать, что можно. Бронзу продала, серебро, оранжерею. Кое-чѣмъ и я воспользовался, купилъ. Не удержаться ей. Она вѣдь какого-то польскаго, графскаго рода. Гдѣ-же такимъ!.. ужъ кто всю свою жизнь по за границамъ трепался, нешто такія могутъ? А жалко, если жиды сядутъ. Впрочемъ, что-жъ мы стоимъ? Пожалуйте въ столовенькую закусить честь честью, — спохватился Семушкинъ. — Я распорядился, чтобы и чайку, и кофейку…

— Благодарю васъ, — поклонился Пятищевъ. — Мы сейчасъ только пообѣдали здѣсь у Олимпія.

— Да нельзя ужъ, помилуйте. У насъ такой ужъ порядокъ… — стоялъ на своемъ Семушкинъ. — И бутылочку холодненькаго раздавимъ. Господинъ… вашескородіе, извините, какъ васъ звать? — обратился онъ къ капитану, стоявшему мрачно, отвернувшись.

— Иванъ Лукичъ онъ, — сказалъ Пятищевъ.

— Иванъ Лукичъ, не будьте спѣсивы. Позвольте вамъ предложить рюмочку и закусить слегка.

— Благодарю васъ, но я вовсе не за тѣмъ сюда зашелъ, чтобъ пользоваться вашимъ гостепріимствомъ, а вручить за мѣсяцъ впередъ деньги за квартиру, — произнесъ капитанъ, стараясь какъ можно болѣе быть сдержаннымъ.

— Да ужъ понимаемъ… знаемъ… помнимъ вашъ характеръ… Но ужъ ау, братъ! Въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ. Отъ насъ безъ хлѣба-соли гости не уѣзжаютъ.

И Семушкинъ схватилъ его подъ руку. Капитанъ упирался. Пятищевъ сказалъ:

— Да ужъ пойдемъ, выпьемъ по рюмкѣ у радушнаго хозяина.

— Тогда ужъ потрудитесь прежде отъ меня деньги получить за квартиру и выдать росписку, сдался капитанъ.

Семушкинъ махнулъ рукой.

— Успѣемъ! Велики эти деньги двадцать пять рублей! Двадцать пять и до переѣзда повѣримъ. Пожалуйте…

Пришлось идти въ столовую. Столовая была роскошная, отдѣланная дубомъ, со свѣтомъ съ потолка. На одномъ концѣ обѣденнаго стола стоялъ уже самоваръ, около него кофейникъ, лежало печенье, а на другомъ высилась цѣлая батарея бутылокъ съ виномъ и водками и нѣсколько тарелокъ съ закусками, среди которыхъ высилось блюдо съ большой копченой рыбой.

— Вотъ-съ… Пожалуйте. Приступите… Что ласково глядитъ, съ того и начинайте, — подвелъ Семушкинъ гостей къ столу. — Ваше превосходительство, какой вамъ прикажете налить? Есть казенная, есть смирновочка московская… А то зубровочки, рябиновой не прикажете-ли? Домашняя на черносмородинныхъ почкахъ есть.

— Да ужъ отъ водки-то увольте… Мы только что сейчасъ плотно пообѣдали, — проговорилъ Пятищевъ.

— Ну, тогда мадерки, портвейнъ есть двухъ сортовъ — красный и бѣлый. Чего прикажете вамъ понаковырять? А ужъ безъ закусочки-то нельзя. Вотъ рыбки, балычка, икорки.

— Я бѣлаго портвейну выпью рюмку… — все еще мрачно произнесъ капитанъ и протянулъ руку къ бутылкѣ.

— Позвольте, позвольте. Эту марку у насъ положеніе, чтобы по стаканчику пить, — перебилъ его Семушкинъ и налилъ три небольшіе стаканчика, прибавивъ: — Вмѣстѣ съ хозяиномъ. За дорогихъ гостей.

Выпили. Пятищевъ тотчасъ-же замѣтилъ, что вино было прекрасное.

— На томъ стоимъ-съ… — похвастался Семушкинъ. — Я, ваше превосходительство, теперь не обожаю дрянь-то покупать. Конечно, есть у насъ и попроще марка, коли гость попроще, но вообще вино хорошее. Кушайте, пожалуйста, гости дорогіе… закусывайте… Вы, ваше превосходительство, у меня давно желанный гость. Шутка-ли, бывшаго предводителя принимаю! Вѣдь нашего орла, можно сказать… Хе-хе…

Пятищева опять кольнуло. Въ головѣ его опять мелькнуло: не въ насмѣшку-ли Семушкинъ такъ его величаетъ, не иронически-ли? Но онъ тотчасъ-же успокоилъ себя и сталъ жевать кусокъ осетроваго балыка, который оказался прелестнымъ.

Въ это время показалась въ дверяхъ молодая, статная, рослая, полная блондинка въ свѣтло-синемъ шелковомъ платьѣ съ бѣлой кружевной отдѣлкой и съ кружевнымъ фаншономъ на головѣ, очень миловидная, съ добродушными сѣрыми глазами. Она, очевидно, пріодѣлась для гостей, такъ какъ платье на ней было совсѣмъ не домашнее. Сзади ея вбѣжали мальчикъ въ матросскомъ костюмѣ, лѣтъ десяти и дѣвочка въ пестромъ мордовскомъ костюмѣ, лѣтъ восьми. Семушкинъ тотчасъ-же представилъ ихъ Пятищеву и капитану:

— Младшая невѣстка моя Лариса Давыдовна, а это внучка и внукъ мой — Лариса и Максимчикъ. Есть и еще, кромѣ ихъ, одинъ внукъ при мнѣ. А это вотъ именитый господинъ въ уѣздѣ, нашъ бывшій помѣщикъ, генералъ Пятищевъ, а это ихъ пріятель Иванъ Лукичъ.

— Тасканьевъ… — пробурчалъ себѣ подъ носъ капитанъ, шаркнувъ ногами по военному.

— И будутъ они, милушка Ларисанька, жить у насъ на дворѣ, въ старомъ домишкѣ, квартиру сняли и переѣдутъ, — продолжалъ Семушкинъ, но вдругъ спохватился и прибавилъ: — А что-жъ мы стоимъ-то? Присядемъ лучше. Присядьте, гости дорогіе, — приглашалъ онъ и кланялся. — А Ларисанька намъ чайку-кофейку нальетъ. Я, ваше превосходительство, вдовенькій, третій годъ вдовѣю. Была у меня баба хорошая, всему моему дѣлу помощница, но начала хирѣть, да хирѣть, и Богу душу отдала. И изъ губерніи я доктора выписывалъ — ничего не помогло. Но внуковъ у меня много такъ много, что и не повѣрите. Вотъ троица при мнѣ отъ младшаго сына Викула, что при мнѣ живетъ. Шесть душъ отъ старшаго сына, Евлампія, что подъ Рыбинскомъ при тамошнемъ лѣсномъ заводѣ существуетъ, да отъ трехъ замужнихъ дочерей — въ города онѣ выданы — шестнадцать. Итого двадцать пять душъ. Вотъ я какой сирота-то! — заключилъ онъ, и опять спохватился: — Мадерки и икоркой закусить? Да что-жъ вы не кушаете копченой-то рыбки? Это форель копченая. Надо вотъ ее нарушить, тогда вы скорѣй приступите.

И Семушкинъ сталъ сдирать съ форели вилкой прокопченую до темно-коричневаго цвѣта кожу.

— Напрасно вы, совершенно напрасно… Мы еще такъ недавно пообѣдали… — останавливалъ его Пятищевъ и смаковалъ мадеру. — А мадера дѣйствительно хороша.

Старикъ Семушкинъ улыбнулся.

— Уварцевская… — проговорилъ онъ. — Послѣ его смерти дворецкій евонный мнѣ привезъ двадцать бутылокъ и продалъ. Конечно, онъ уворовалъ, но мнѣ-то какое дѣло! Я свидѣтелемъ не былъ. По рублю за бутылку онъ съ меня спросилъ, я ему и далъ, не торговавшись. Зналъ ужъ я, что покойникъ плохого товара не потреблялъ. Любилъ выпить только хорошенькаго винца:

— Богатая мадера, — повторилъ Пятищевъ. — Какая это цѣна! Въ пять, въ шесть разъ она дороже стоитъ.

— Все продавали, что только возможно послѣ его смерти. И главное, кто во что гораздъ. Всѣ рвали, — продолжалъ разсказывать Семушкинъ. — Дворецкій тащилъ вино, садовникъ растенія, кучеръ сбрую. Вдова-то генеральша Анна Казиміровна пріѣхала, и ужъ половины добра нѣтъ. Вонъ у невѣстки на рукѣ браслетка… Это генеральшина. За двѣсти рублей купилъ я, а вещь-то куда больше тысячи стоитъ. Отъ самой купилъ. И малоуміе у нихъ, извините, такое, что удивительно! Пріѣхала изъ-за границы уже куда послѣ похоронъ. Ну, взяли они тутъ адвоката, возились по судамъ… Потомъ приглашаютъ меня. Знали они меня, такъ какъ я раньше у нихъ лѣсъ покупалъ. «Купи, говоритъ, у меня, Максимъ Дорофѣичъ, участокъ лѣса на срубъ». «Невозможно, говорю, этому быть, сударыня ваше превосходительство». «Отчего»? «Оттого говорю, по закону о лѣсоохраненіи нельзя. Покойникъ, говорю, вашъ, что было возможно, въ нынѣшнемъ году ужъ продалъ». Глядитъ на меня и не понимаетъ. Ничего такого этакого и не слыхала. Ну, одно слово, женщина. Кой-какъ я растолковалъ имъ. Чуть не плачутъ… «Такъ-какъ же мнѣ, говоритъ, теперь быть-то? Мнѣ не съ чѣмъ въ Петербургъ ѣхать. Купи, говоритъ, у меня хоть что нибудь». Ну, я у нихъ изъ оранжереи растенія купилъ… Мало имъ. Я бронзу купилъ. Все-таки мало. «Не купишь-ли, говоритъ, вотъ у меня браслетъ брилліантовый»… Показываетъ. «Дорожиться, говорю, не будете, такъ отчего-же». Ну, заломила цѣну. Стали торговаться… Вижу, деньги барынькѣ очень нужны и продать ей некуда, а потому не надбавляю. Да вотъ за двѣсти рублей и купилъ. Купилъ и подарилъ невѣсткѣ. Лариса, покажи господамъ.

Та сняла браслетъ и подала Пятищеву.

Капитанъ слушалъ и его коробило. Ему противно было слушать этотъ разсказъ о покупкѣ браслета. А Пятищевъ разсматривалъ браслетъ и въ головѣ его вдругъ мелькнуло:

«А не купитъ-ли онъ у меня мою библіотеку? Старикъ онъ покладистый и дешевыя покупки, какъ видно, любитъ».

XXXI.

А Семушкинъ опять сталъ приставать, чтобъ гости пили и ѣли.

— Я знаю, господа устрицы любятъ. По Петербургу и Москвѣ знаю, но у меня, ужъ извините, этого добра нѣтъ. Да здѣсь и достать ихъ негдѣ, — сказалъ онъ. — Выписывать изъ столицъ — самъ я ихъ не ѣмъ.

— Какія устрицы! Ничего въ горло не идетъ, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Вся бѣда, что мы къ вамъ пріѣхали сытыми по горло.

— Жалко, жалко… — качалъ головой Семушкинъ. — А еще жальче, что сына моего Викула нѣтъ. Поѣхалъ онъ вверхъ по рѣкѣ на наши лѣсные плоты посмотрѣть. Познакомились-бы. Онъ у меня ходовой… Въ Рыбинскѣ въ коммерческомъ училищѣ учился. Ну, да вотъ переѣдете, такъ познакомитесь. На своемъ пароходикѣ поѣхалъ. Я нынче хорошенькій пароходикъ купилъ про себя. Каютки краснаго дерева. Тоже у барина одного купилъ.

— Не у графа-ли Остерберга? — спросилъ Пятищевъ.

— У него, кивнулъ Семушкинъ. — Этотъ пароходъ у него для охоты на утокъ былъ, что-ли… И вотъ теперь сынъ мой разъѣзжаетъ на немъ. Вѣдь у меня тутъ по рѣкѣ и гонка лѣса, и кирпичный заводъ, и лѣсопильный!

«Положительно я могу продать ему мою библіотеку», рѣшилъ Пятищевъ, воспрянулъ духомъ и за счастливую мысль допилъ свой стаканчикъ мадеры, чокнувшись со старикомъ Семушкинымъ и сказавъ ему: «ваше здоровье»!

— Вамъ чаю прикажете налить или кофею? — спрашивала Пятищева невѣстка Семушкина, которая, усѣвшись къ самовару, давно уже успѣла заварить чай и сдѣлать кофе.

— Лучше ужъ чаю, сударыня, позвольте, — попросилъ Пятищевъ.

— Да погоди, Ларисанька. Они еще не успѣли всего перепробовать. Дай имъ закусить настоящимъ манеромъ, — остановилъ невѣстку свекоръ.

— Нѣтъ, ужъ больше я ничего не могу, рѣшительно не могу, — отказался Пятищевъ. — Теперь только чаю, если позволите.

Капитанъ спросилъ себѣ кофе.

— Ну, ужъ тогда со сливками отъ бѣшенной коровы, — приставалъ Семушкинъ, подвигая къ нимъ графинчикъ съ коньякомъ: — Лекарство мое это… Ничѣмъ не лечусь, какъ только имъ, подлецомъ.

При этомъ онъ хлопнулъ пальцами по графинчику и сталъ наливать Пятищеву и капитану въ стаканы коньякъ. Тѣ не противились.

Семушкинъ опять навелъ разговоръ на свой новый домъ и его обстановку.

— А вотъ вы не были у меня на вышкѣ въ башенкѣ. Вотъ откуда у меня видъ-то великолѣпный на рѣку! Верстъ на десять въ окружности видно все, какъ на ладони, — сказалъ онъ. — Хочу тамъ большую подозрительную трубу поставить.

— Зачѣмъ? — быстро спросилъ капитанъ и въ первый разъ, пока онъ разговаривалъ съ хозяиномъ, улыбнулся.

— А чтобы видѣть небеса, звѣзды и планиды небесныя ночью и днемъ…

— Да развѣ вы что-нибудь въ этомъ понимаете? Вѣдь тутъ надо имѣть хоть какое-нибудь понятіе въ астрономіи.

— А графъ-то Остербергъ понимаетъ что-нибудь? А у него на домѣ есть, — отвѣчалъ Семушкинъ. — У него, бывало, лакеи на все, что на небѣ есть, любовались. Медвѣдица такъ медвѣдица, небесный тигръ, такъ тигръ, и все эдакое… Вотъ у него и хочу купить, всю эту музыку. Не себѣ, такъ внукамъ. У меня внуки растутъ.

— А развѣ онъ продаетъ? Вѣдь это у него маленькая обсерваторія, — спросилъ Пятищевъ. — Я знаю. Онъ любитель.

— Все продастъ, — самоувѣренно отвѣчалъ Семушкинъ. — Ему деньги теперь вотъ какъ нужны.

И онъ полоснулъ себя ладонью по горлу.

— Ну, тогда, конечно, заведите, если можно по случаю такую трубу купить, — сказалъ Пятищевъ.

— Само собой, дорого я ему не дамъ. Кто здѣсь у насъ купитъ такой инструментъ? Никто, кромѣ меня, не купитъ. А мнѣ кстати, — развивалъ свою мысль Семушкинъ. — Все у меня въ домѣ есть, пусть и консерваторія будетъ.

— Обсерваторія, а не консерваторія, — поправилъ его капитанъ и разсмѣялся.

— Ну, все равно. Не всякое лыко въ строку. Слово-то ужъ очень фигуристое, такъ не мудрено и ошибиться. А для внуковъ это хорошо. Вѣдь учить будемъ. Вотъ гувернантку придется для нихъ выписывать. Всему учить будемъ.

Пятищевъ поймалъ моментъ и рѣшилъ сейчасъ-же предложить Семушкину свою библіотеку.

— Вѣдь вотъ вы сейчасъ, мой почтеннѣйшій, сказали, что у васъ въ домѣ все есть, — началъ онъ. — Но это не вѣрно. У васъ, кажется, самаго главнаго нѣтъ.

— А чего такого? Чего? — быстро задалъ вопросы Семушкинъ.

— Сейчасъ. Ваше имя, отчество? Забылъ. А такъ говорить неудобно.

— Максимъ Дорофѣичъ.

— Библіотеки нѣтъ, Максимъ Дорофѣичъ. А это ужъ теперь почти въ каждомъ богатомъ домѣ.

— Вѣрно. Правильно. И скажу вамъ, ваше превосходительство, библіотека эта давно у меня въ головѣ сидитъ, — проговорилъ Семушкинъ и тронулъ Пятищева ладонью по плечу. — Давно эта засада въ головѣ есть, но вѣдь нельзя-же все сразу, вдругъ.

— Такъ не купите-ли вы у меня хорошую библіотеку? — предложилъ ему Пятищевъ.

Семушкинъ нѣсколько минутъ подумалъ и отвѣчалъ:

— Отчего-же не купить, если не подорожитесь. Только напередъ говорю: дорого не дамъ.

— Да я не дорожусь. Она у меня въ Пятищевкѣ, но я ее привезу сюда въ Колтуй.

— А Лифанову, стало быть, она не досталась?

— Нѣтъ, нѣтъ. Весь кабинетъ былъ выговоренъ мнѣ, а библіотека у меня въ шкафахъ въ кабинетѣ стояла. А какіе рѣзные дубовые шкафы! Одинъ восторгъ.

— Вотъ, вотъ… Это я люблю… Главное, чтобы и мебель мнѣ подъ кадрель была. А какъ цѣна, позвольте полюбопытствовать? — спросилъ Семушкинъ.

— Да вѣдь прежде всего надо видѣть библіотеку, надо знать, какая она. Сочиненія лучшихъ авторовъ. Болѣе тысячи томовъ. Полторы тысячи даже. Я привезу ее сюда, вы ее увидите, и тогда говорить будемъ. Но я не подорожусь.

— То-то… Это главное. Самъ я въ этомъ дѣлѣ, признаюсь, не особенно смыслю, но вотъ сынъ Викулъ и невѣстка посмотрятъ. Они понимаютъ… — сказалъ Семушкинъ.

— А «Рокамболь» у васъ есть? «Похожденія Рокамболя»? — вдругъ спросила невѣстка Семушкина.

— Непремѣнно… — далъ отвѣтъ Пятищевъ. — Тамъ у меня больше классики, но я увѣренъ, что и «Рокамболь» есть. Романы Дюма и Евгенія Сю, я знаю, всѣ есть. «Монте-Кристо», «Три мушкатера», «Вѣчный жидъ» — это есть.

— Ахъ, какая прелесть «Вѣчный жидъ»! Я читала. Не оторвешься… — проговорила молодая женщина и при этомъ закатила глазки. — Но когда я «Рокамболя» читала, я даже по ночамъ во снѣ его видѣла!

— Мамочка, дай и мнѣ тогда почитать, — проговорила дочка Ларисы Давыдовны, мокая въ чай со сливками печенье и отправляя его себѣ въ ротъ.

— Такимъ маленькимъ дѣвочкамъ нельзя «Рокамболя» читать. Головка заболитъ, — улыбнулась ея мать.

— Въ моей библіотекѣ есть кое-что и для дѣтей и даже съ роскошными иллюстраціями, — проговорилъ совершенно наобумъ Пятищевъ. — Да и кромѣ того, имѣются сочиненія съ рисунками.

— Вотъ это-то и хорошо, — похвалилъ Семушкинъ. — А то мы «Ниву» получаемъ и переплетаемъ, чтобъ дѣтямъ картинки разсматривать. Дѣти ужасно любятъ.

Пятищевъ поднялся изъ-за стола и сталъ прощаться, благодаря за угощеніе. Поднялся и капитанъ.

— Не пущу, — остановилъ ихъ Семушкинъ. — Надо все это лакомъ покрыть. Сейчасъ бутылку холоднаго подадутъ на дорожку.

Онъ позвонилъ въ электрическій звонокъ. Прибѣжалъ молодецъ съ льняными волосами въ сапогахъ бураками, безъ бѣлья, съ еле пробивающейся русой бородкой.

— Сейчасъ-съ…

Молодецъ тряхнулъ волосами и скрылся.

— Напрасно, совершенно напрасно… — бормоталъ Пятищевъ и тотчасъ-же прибавилъ: — Такъ квартиру позволите считать за нами?

— Да, да… Очень радъ, что такой жилецъ… Вы люди смирные, — отвѣчалъ Семушкинъ, запахивая халатъ и крѣпче опоясывая его синимъ шнуркомъ съ кистями.

— Тогда позвольте вручить вамъ деньги за мѣсяцъ и получить росписочку для вѣрности, — опять совалъ ему деньги капитанъ, боясь, что онъ растратитъ ихъ сегодня.

— Зачѣмъ? — отстранилъ его руку Семушкинъ. — Когда переѣдете, тогда и заплатите. Да вѣдь и библіотека эта самая… На библіотекѣ сочтемся. За квартиру вычтемъ, а остальное доплатимъ. Когда переѣзжать будете?

— Да въ концѣ этой недѣли, — отвѣчалъ капитанъ, складки котораго на лицѣ значительно уже разгладились отъ любезности хозяина, и вся физіономія перестала смотрѣть хмуро и свирѣпо.

Появилось шампанское. Молодецъ, по провинціальному купеческому обычаю, съ трескомъ пустилъ пробку въ потолокъ и сталъ разливать вино въ стаканчики.

— Ну-съ, за здоровье дорогихъ гостей и будущихъ жильцовъ! — провозгласилъ Семушкинъ, поднимая свой стаканчикъ. — Дай Богъ счастливо и чтобъ все ладкомъ. Квартиру счастливую передаю. Мы тамъ ладно и безъ обиды три десятка лѣтъ прожили.

Всѣ чокнулись и выпили. Пятищевъ косился на огромный кусокъ осетроваго балыка.

— Скажите, пожалуйста, гдѣ вы такой прелестный балыкъ покупали? — спросилъ онъ хозяина, причмокивая. — Таетъ во рту, буквально таетъ. Не выписной?

— Нѣтъ, здѣсь купилъ. У Мохнаткина. Нравится? Дѣйствительно, балыкъ одно воображеніе.

— Заѣду и куплю себѣ малую толику. Давно я не ѣдалъ такого балыка. Восторгъ!.. Напомни мнѣ, Иванъ Лукичъ.

Гости опять начали прощаться.

— Посошокъ на дорожку! — вскричалъ хозяинъ, наливая изъ бутылки. — Остатки сладки.

Выпили и остатки. Гости отправились садиться въ тарантасъ. Семушкинъ провожалъ ихъ по лѣстницѣ и вышелъ на крыльцо.

— Такъ библіотека за мной, ваше превосходительство, если не подорожитесь, — сказалъ онъ, пожимая гостямъ руки.

— Да, да, да… Всенепремѣнно! Зачѣмъ она мнѣ, если я поѣду за границу, — отвѣчалъ Пятищевъ.

Лошади тронулись.

XXXII.

— Не люблю я купцовъ вообще, много они мнѣ всякаго зла надѣлали въ моей жизни, но какой гостепріимный человѣкъ Семушкинъ! — добродушно сказалъ Пятищевъ, вспоминая о бывшемъ сейчасъ угощеніи и еще чувствуя на языкѣ своемъ остро-сладкій вкусъ хорошаго шампанскаго.

Капитанъ помолчалъ и угрюмо отвѣтилъ:

— Если-бы ты сказалъ — гостепріимный разбойникъ, то я съ тобой скорѣй-бы согласился. И всѣ они таковы, купцы нашего округа. На двугривенный онъ тебя угоститъ, а при случаѣ, на тысячу нагрѣетъ.

— Да меня-то какъ-же ужъ теперь ему нагрѣвать? Лѣсу у меня больше нѣтъ, земель тоже.

— Ухитрится. На чемъ-нибудь другомъ наверстаетъ. Ну, библіотеку твою за два гроша возьметъ. Да вѣдь ужъ и нагрѣвалъ онъ тебя. Два участка въ разное время лѣса на срубъ купилъ и оба раза нагрѣлъ. А какое самодовольство-то у нихъ послѣ всѣхъ этихъ грабежей, сдѣланныхъ на законномъ основаніи! Сколько въ немъ самомнѣнія! Сколько сытаго бахвальства! Вѣдь все это бахвальство и ничего болѣе, что домъ онъ свой называетъ хижиной убогой, мебель мебелишкой. Конечно, я пилъ и ѣлъ у него, но мнѣ было противно смотрѣть на эту благообразную рожу разбойника, сіяющую счастіемъ. А этотъ халатъ…

— Слишкомъ мрачно ты смотришь, Иванъ Лукичъ, — благодушно остановилъ капитана Пятищевъ. — Вѣдь почти всякое счастіе основано на несчастіи другого. Въ рѣдкихъ только случаяхъ иначе…

— Не философствуй, Левъ. Брось! Это оттого ты такъ снисходителенъ, что у тебя отъ его вина въ головѣ шумитъ, — въ свою очередь перебилъ его капитанъ. — Хоть-бы этотъ халатъ. Развѣ онъ посмѣлъ-бы принимать тебя въ халатѣ раньше, когда у него этого роскошнаго дома не было? Посмѣлъ-бы онъ это сдѣлать, когда ты былъ при ореолѣ своего предводительства и владѣлъ Пятищевкой? Никогда. А эти упоминанія: я принимаю большого барина, бывшаго предводителя.

Пятпщевъ не возражалъ. Онъ чувствовалъ, что капитанъ говоритъ много правды, но старался смириться.

Они выѣхали на торговую площадь. Колеса застучали по мостовой изъ крупнаго булыжника.

— Домой теперь прикажете? — спросилъ кучеръ Гордей.

— Нѣтъ, нѣтъ. Сверни въ лавку Мохнаткина, — отдалъ приказъ Пятищевъ. — Положительно надо купить у него этого балыка хоть фунтика два, что-ли, — обратился онъ къ капитану.

Капитанъ пожалъ плечами. Такое разбрасываніе денегъ на роскоши прямо коробило его.

— Побереги деньги-то, Левъ. Вѣдь ужъ у тебя осталось ихъ самые пустяки, — сказалъ онъ Пятищеву.

— Pas devant les gens… — пробормоталъ Пятищевъ, кивнувъ на спину кучера.

— Не слышитъ онъ. Колеса стучатъ, какъ въ кузнѣ, — понизилъ голосъ капитанъ.

— Не понимаю я твоихъ взглядовъ, — тихо продолжалъ Пятищевъ. — Вѣдь я культурный человѣкъ, у меня и вкусъ культурный. Неужели-же я не могу дозволить себѣ иногда хоть какого-нибудь просвѣтлѣнія среди нашего положенія! Странно.

Капитанъ наклонился къ его уху и прошепталъ:

— Я не понимаю, какъ ты поѣдешь къ Мохнаткину. Вѣдь ты ему очень изрядно долженъ за чай, сахаръ, кофе и разные деликатесы. Начнетъ приставать насчетъ уплаты.

Лицо Пятищева омрачилось и онъ сказалъ:

— Да, да… Я этого не сообразилъ. И много мы должны? — спросилъ онъ.

— Почемъ-же мнѣ знать! Счетъ у тебя. Но я знаю, что мы должны и не платили. Поѣзжай въ лавку Федорова, что на углу, гдѣ на окнѣ головы сахара стоятъ, — скомандовалъ капитанъ кучеру. — Намъ нужно чаю, сахару и кофе, а тамъ такой-же товаръ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву, — Рядомъ съ Федоровымъ мясная лавка, и тамъ мы купимъ себѣ говядины.

Тарантасъ подъѣхалъ къ лабазу Федорова. Пятищевъ былъ совсѣмъ озадаченъ. Выходя изъ тарантаса, онъ говорилъ съ сожалѣніемъ:

— Но здѣсь нѣтъ гастрономическихъ товаровъ. Гдѣ-же я тогда куплю балыка и копченаго угря? Копченаго угря я на-дняхъ даже во снѣ видѣлъ

— Левъ Никитичъ! Какое малодушіе! Меня это прямо поражаетъ! — гнѣвно оборвалъ его капитанъ.

— Я не понимаю, него ты горячиться. Вѣдь у меня есть свои деньги.

— Посчитай, много-ли ихъ осталось. Тебѣ надо табаку купить, тебѣ надо одеколону купить, и наконецъ ты обязанъ купить дочери сапоги. Она чуть не босая ходитъ!

— Сапоги у Лидіи есть. Она купила.

— Гдѣ? Когда? Гдѣ-же она могла купить? Тебѣ это во снѣ приснилось, что-ли?

Пятищевъ спохватился. Онъ не могъ сказать, что Лидія взяла отъ дочери Лифанова подержанные сапоги, онъ далъ ей слово не говорить объ этомъ ни капитану, ни княжнѣ. Онъ помолчалъ и прибавилъ:

— Но у меня, я думаю, еще хватитъ и на сапоги Лидіи, а не хватитъ, такъ ты прибавишь изъ своихъ, а я тебѣ отдамъ. Вѣдь ужъ теперь дѣло рѣшенное, что я на-дняхъ продамъ и лошадей, и библіотеку. Ты вѣдь слышалъ, какъ Семушкинъ ухватился за библіотеку.

— Ничего я не слыхалъ! — сердито проворчалъ капитанъ и вошелъ въ лавку Федорова.

Здѣсь были куплены чай, сахаръ, кофе, горчица, кое-какая сухая провизія. Пятищевъ, увидавъ жестянки съ консервами зеленаго горошка, велѣлъ положить себѣ и жестянку горошка.

— Какъ жаль, что у васъ нѣтъ копченой рыбы, — сказалъ онъ приказчику, отпускавшему товаръ, и тотчасъ-же оживился. — Послушайте, — обратился онъ къ нему. — Мы торопимся домой, некогда ходить по лавкамъ. Вотъ вамъ рубль. Пошлите мальчика къ Мохнаткину, чтобы онъ купилъ для меня хорошаго копченаго угря. Онъ и принесетъ сюда, пока вы укладываете товаръ. А сами мы пойдемъ въ лавку вашего сосѣда и купимъ мяса.

Въ мясной лавкѣ, гдѣ также было и отдѣленіе для продажи зелени, Пятнщевъ увидалъ цвѣтную капусту и приказалъ также положить себѣ два кочешка, хотя лавочникъ объявилъ, по случаю ранней весны, тройную цѣну за капусту.

— Одинъ разъ въ жизни живемъ! — пробормоталъ Пятищевъ капитану, смотрѣвшему на него съ упрекомъ.

Когда они вернулись въ лавку Федорова за покупками, угрь былъ для нихъ уже купленъ и лежалъ на прилавкѣ, но это все-таки повело къ непріятности для нихъ. Мохнаткинъ узналъ отъ мальчика, кому онъ покупаетъ угря, и когда Пятищевъ и капитанъ отправились за другими покупками, онъ настигъ ихъ въ лавкѣ обуви, гдѣ они покупали по мѣркѣ сапоги для Лидіи, и выросъ передъ ними, какъ статуя Командора передъ Донъ-Жуаномъ.

— Ваше превосходительство, на пару словъ… — проговорилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву.

— Что вамъ угодно? Кто вы такой? — спросилъ ІТятищевъ и покраснѣлъ, узнавъ Мохнаткина.

— Мохнаткинъ.

— Ахъ, да, да… Теперь вспомнилъ, — какъ-бы спохватился Пятищевъ, отвелъ Мохнаткина въ сторону и, подавая ему руку, произнесъ: — Я вамъ что-то долженъ по счету…

— Да вѣдь ужъ сколько времени, ваше превосходительство. Надѣюсь, что ужъ хоть сегодня-то уплатите.

— Нѣтъ, нѣтъ. Сегодня я не при деньгахъ…

— Извините, ваше превосходительство, но тогда я ужъ долженъ буду подать на васъ земскому начальнику… — запальчиво воскликнулъ Мохнаткинъ.

— Не дѣлайте этого, мой милѣйшій. Это будетъ безполезно. Но теперь я вамъ отдамъ скоро, отдамъ на будущей недѣлѣ! Я теперь ликвидирую свои дѣла и переѣзжаю на будущей недѣлѣ сюда, къ вамъ въ посадъ и буду жить въ домѣ Семушкина. Все, все до копѣйки уплачу. Потерпите.

Пятищевъ опять взялъ Мохнаткина за руку своей правой рукой и прикрылъ его руку своей лѣвой.

— Да вѣдь ужъ невтерпежъ, баринъ, — сдался Мохнаткинъ. — И хоть-бы при этомъ вы на наличныя продолжали брать, а то и на наличныя не берете.

— Потерпите, прошу васъ, — еще разъ сказалъ Пятищевъ.

— Хорошо-съ, подождемъ до конца будущей недѣли, но если не оправдаете — ужъ не взыщите: судомъ, — отвѣчалъ Мохнаткинъ и вышелъ изъ лавки.

— Ну, что? — кивнулъ Пятищеву капитанъ, подмигнувъ глазомъ.

Пятищевъ покрутилъ головой и тихо произнесъ со вздохомъ:

— Ахъ, какъ трудно мнѣ будетъ жить здѣсь въ Колтуѣ изъ-за этихъ проклятыхъ мелкихъ долговъ! Скорѣй, скорѣй заграницу!

— Глупо, глупо! Дѣтскія мечты, дѣтскія желанія! — пробормоталъ капитанъ.

Черезъ четверть часа они ѣхали съ закупками обратно въ Пятищевку.

Въ тарантасѣ, вмѣстѣ съ другими закупками, лежалъ и фунтъ балыка, купленнаго у Мохнаткина.

XXXIII.

Домой Пятищевъ вернулся торжествующій. Онъ нанялъ квартиру очень удобную и недорогую, какъ онъ разсуждалъ, хотя капитанъ, какъ болѣе практическій человѣкъ, утверждалъ противное. Приближаясь къ дому, онъ рѣшилъ, что квартира хотя и удобна по расположенію комнатъ и своей уютности, но неудобна тѣмъ, что они будутъ жить подъ постояннымъ наблюденіемъ Семушкина, а отъ Семушкина и даже отношеній къ Семушкину Пятищева его коробило. Также находилъ онъ, что квартира имъ не по средствамъ.

— Придется сдавать жильцамъ двѣ комнаты, — сказалъ капиталъ, когда они уже въѣзжали во дворъ усадьбы.

— Жильцамъ? Боже тебя избави! Вѣдь это убьетъ княжну! — воскликнулъ Пятищевъ. — Да и какіе тамъ могутъ быть жильцы? Интеллигентныхъ людей ты не найдешь. Вѣдь это не въ Петербургѣ, гдѣ есть студенты, учительницы, чиновники.

— О спокойствіи княжны я забочусь даже больше тебя, но безъ жильцовъ намъ не выдержать. Вся моя пенсія уйдетъ на квартиру и дрова, а питаться-то какъ? Княжна получаетъ пенсіона еще меньше меня. На это нельзя быть сыту четверымъ. Наконецъ, надо и прислугу содержать и ей жалованье платить.

— Но ты забываешь, что я продамъ Лифанову пару лошадей, тарантасъ и сбрую. У насъ, кромѣ того, есть корова, — возразилъ Пятищевъ.

— Что лошади и корова! На много-ли это хватитъ? А потомъ?

— А потомъ опять какъ-нибудь. Я вѣдь говорилъ тебѣ о медальонѣ съ портретомъ покойницы жены. Онъ золотой и на немъ нѣсколько брилліантовъ.

— «А потомъ какъ-нибудь», — передразнилъ его капитанъ, вылѣзая изъ тарантаса. — Ты разсуждаешь, Левъ, какъ ребенокъ и всѣ твои понятія ребяческія. Столько лѣтъ ты живешь на свѣтѣ и не можешь опуститься съ неба на землю. Удивительно то, что и нужда тебя не научаетъ.

— Да не сердись, — останавливалъ его Пятищевъ, вынимая изъ тарантаса закупленную провизію и деликатесы. — Я имѣю основанія такъ разсуждать. Ты вотъ говоришь, что четверымъ надо кормиться, но четверымъ вѣдь это только временно. Лидія въ концѣ лѣта все-таки уѣдетъ къ теткѣ, а я за границу, стало быть не четверо васъ будетъ, а только двое.

— Охъ, ужъ мнѣ эта за граница! Вѣдь прямо ребяческія мечты! Никуда ты не уѣдешь, никуда не уѣдетъ и Лидія. Твоя сестра прямо шлетъ отказъ насчетъ Лидіи, а ты не можешь этого понять. Вѣдь она знаетъ, въ какомъ положеніи находится теперь дѣвушка, и не хочетъ ее принять.

Капитанъ продолжалъ сердиться, вытаскивая корзинку съ мясомъ.

— Постой, постой. Не пори горячку. Дай вынуть изъ твоей корзинки угря, — проговорилъ Пятищевъ. — Мясо пойдетъ на ледникъ, а угрь долженъ быть въ сухомъ мѣстѣ.

Закупка закусокъ въ видѣ копченаго угря и осетроваго балыка радовала его, какъ ребенка. Радовался онъ и тому, что нашелъ покупателя для библіотеки.

Изъ тарантаса было все вынуто. На крыльцѣ появилась Марѳа и понесла мясо въ ледникъ. Передъ Пятищевымъ стоялъ кучеръ Гордей безъ шапки, скоблилъ свободной рукой затылокъ и вопросительно улыбался.

— Сейчасъ обѣщаннымъ-то пожалуете или потомъ? — спрашивалъ онъ.

— Дай ему на чай, — сказалъ капитанъ.

Пятищевъ вынулъ серебряный рубль и сунулъ въ руку Гордея.

— Вотъ за это спасибо! — воскликнулъ Гордей, кланяясь — Сейчасъ видно, что настоящіе господа.

Капитана опять передернуло.

— Зачѣмъ-же столько-то? — покачалъ онъ головой передъ Пятищевымъ, когда они вошли въ кухню. — Слишкомъ ужъ роскошествуешь.

— Ну, пускай. Онъ добрый малый. Да и пригодится еще. Вѣдь онъ долженъ перевозить насъ въ Колтуй.

Когда Пятищевъ вошелъ къ себѣ въ комнату и началъ переодѣваться изъ сюртука въ свой охотничій рыжій пиджакъ, онъ вынулъ изъ жилета и бросилъ на столъ двадцать шесть копѣекъ. Это у него было все, что осталось отъ продажи барометра.

Княжны было не видно. Переодѣвшись, онъ постучалъ въ запертую дверь ея комнаты и воскликнулъ:

— Ольга Петровна! Лидія! Здравствуйте! Какими я васъ закусками-то за ужиномъ кормить буду! Одинъ восторгъ. Я балыка привезъ, угря. Курицу тебѣ привезли на супъ. Квартиру наняли. Прекрасную квартиру.

Въ отвѣтъ на это послышался хриплый лай стараго мопса, похожій на хрюканье, но княжна голоса не подала.

— Княжна! Ты спишь? — повторилъ окликъ Пятнщевъ. — Лидочка, ты здѣсь?

Послышалось шлепанье туфлей, дверь распахнулась и на порогѣ предстала гнѣвная съ трясущейся головой княжна и произнесла шипящимъ тономъ:

— Дочери твоей нѣтъ здѣсь. Ищи ее у купцовъ. Она сегодня съ утра прихвостничаетъ тамъ и даже не обѣдала дома. Что-же касается до квартиры, то напрасно такъ скоро нанималъ. Я отсюда никуда не поѣду раньше, какъ наступитъ лѣто и появится настоящее тепло. Я нездорова, разстроена и должна укрѣпиться.

И она такъ-же торжественно заперла дверь, какъ ее отворила.

Пятищевъ былъ озадаченъ и остался въ недоумѣніи, по капитанъ, распаковывавшій корзинку съ чаемъ и кофе, подмигнулъ ему, сказавъ:

— Не насѣдай сразу. Уходится, обтерпится и все пойдетъ, какъ по маслу. Вѣдь это въ ней только духъ противорѣчія. Она такая-же мечтательница и капризница, какъ и ты. Оба вы дѣти, оба съ дѣтскими воззрѣніями. Васъ два сапога — пара.

— Но чѣмъ-же я-то, голубчикъ?.. — жалобно взглянулъ на капитана Пятищевъ.

— Всѣмъ. Немножко развѣ только на другой валъ заведенъ. А за дочерью совѣтую послать и внушить ей… Что-же это въ самомъ дѣлѣ? Какая такая ей компанія эти купцы!

— Что-нибудь да не такъ… Что-нибудь иначе, — проговорилъ Пятищевъ. — Марѳа! — крикнулъ онъ. — Гдѣ у насъ барышня?

— А у купцовъ, — откликнулась Марѳа изъ кухни.

— Зачѣмъ она тамъ?

— А почемъ-же мнѣ-то знать, баринъ? Давеча передъ обѣдомъ приходила къ намъ ихняя барышня, купеческая то-есть. Ну, познакомилась съ ней и увела.

— У купцовъ не можетъ быть барышни, ты это запомни, — наставительно замѣтилъ Марѳѣ капитанъ.

— Ну, дочка ихняя, купеческая. Ее Василиса Савельевна познакомиться приводила.

— Такъ я и зналъ! Этой во все нужно носъ совать! — воскликнулъ капитанъ.

— Хорошая такая, ласковая дѣвушка. Апельсиновъ намъ пяточекъ на новоселье принесла. Вонъ на подоконникѣ лежатъ. «Вмѣсто хлѣба-соли», — говоритъ. Ну, познакомились онѣ тутъ, на крылечкѣ сидя, снюхались, а потомъ она и увела къ себѣ. Вѣдь однолѣтки. Развѣ та-то барышня на годокъ помоложе. Вѣдь скучно той-то, ну, и нашей скучно.

— Довольно, — оборвалъ ее Пятищевъ. — Передъ обѣдомъ ушла, и до сихъ поръ не возвращалась, Странно. Глупо.

— Да присылали тутъ отъ купцовъ молодца сказать, что наша барышня обѣдать дома не будутъ. Съ теткой онѣ тутъ о чемъ-то утромъ повздорили. Сегодня Ольга-то Петровна не приведи Богъ какая. И мнѣ досталось.

Эти послѣднія слова Марѳа проговорила ужъ тихо, выйдя изъ кухни, и кивнула на дверь княжны.

— Но передъ вечеромъ Лидія Львовна приходили и сами съ той купеческой барышней и справлялись, вернулись вы или нѣтъ, — прибавила Марѳа.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— Сходить развѣ за ней? — спросилъ онъ капитана.

— Оставь! Чего ты? Рапортоваться Лифанову развѣ хочешь, что вотъ вернулся и нанялъ квартиру? Лучше послать Марѳу съ приказомъ, чтобы Лидія сейчасъ-же пришла.

— Конечно, ей скучно одной было съ княжной. Княжна капризничала, стала ее точить. Но не на весь-же день уйти, — сказалъ въ оправданіе Лидіи отецъ, понизивъ голосъ, чтобы княжна не слышала его словъ, и крикнулъ: — Марѳа, сходи за барышней! Скажи ей, что мы пріѣхали.

— Да что-жъ идти-то? Вонъ онѣ и сами идутъ, — отвѣчала Марѳа изъ кухни.

XXXIV.

— Вернулась-таки, наконецъ, — сказалъ Пятищевъ дочери съ упрекомъ. — И зачѣмъ это ты Лидочка, къ нимъ ходила?

— Ахъ, Боже мой! Да что-жъ тутъ такого? Мнѣ сдѣлали визитъ… за мной пришли… Должна-же я была отдать визитъ, — скороговоркой отвѣчала Лидія, вся сіяющая, съ сверкающими глазками. — Сидѣть дома одной — вѣдь просто одурь возьметъ. Тетя ворчитъ, капризится, плачетъ, читаетъ наставленія, которыя мнѣ теперь въ моемъ положеніи и исполнять-то невозможно. А тамъ жизнь, оживленіе…

— Не пара-съ… Не пара они вамъ… — весь хмурясь, — замѣтилъ ей капитанъ.

— Ахъ, Боже мой, да ужъ гордость эту пора теперь бросить! Вы вѣдь отъ меня скрывали наше положеніе, а теперь я вижу, что мы такое.

— Что ты все толкуешь: положеніе, положеніе. Въ нравственномъ отношеніи оно осталось то-же самое, а измѣнилось только развѣ въ матеріальномъ, — произнесъ отецъ. — И я не порицаю, что ты отвѣтила визитомъ, но я не могу понять, какъ ты могла просидѣть тамъ цѣлый день.

— Весело тамъ. Къ Лифановымъ сынъ студентъ пріѣхалъ. Студентъ-технологъ, образованный молодой человѣкъ.

Пятищевъ и капитанъ переглянулись.

— Какъ сынъ пріѣхалъ? — удивился Пятищевъ. — Вѣдь отецъ его ждалъ только въ іюлѣ. Онъ говорилъ мнѣ еще вчера объ этомъ, когда я предлагалъ ему купить у меня библіотеку.

— Внезапно пріѣхалъ, всего на три дня пріѣхалъ, отдохнуть. Говоритъ, что ужъ очень зачитался, приготовляясь къ экзаменамъ, до одури дошелъ. И какой веселый! Какъ на балалайкѣ играетъ, какъ поетъ! Сейчасъ мнѣ и Стешѣ игралъ и пѣлъ. Онъ сбирается вамъ сдѣлать визитъ.

— Очень это, я думаю, будетъ интересно для вашего папаши! — иронически пробормоталъ капитанъ съ усмѣшкой.

— Отчего-же? Онъ образованный человѣкъ. На отца своего онъ совсѣмъ не похожъ. Отъ него не услышите словъ въ родѣ «попимши», «поспамши». А тетѣ Катѣ послали депешу?

— Нѣтъ, — отрицательно покачалъ головой Пятищевъ. — Я получилъ отъ нея письмо.

— Письмо? Что-же она пишетъ?

— Пишетъ, чтобы ты осталась здѣсь до осени. Она сама еще не знаетъ, гдѣ пробудетъ лѣто.

— Вотъ это мило! Мнѣ надо кусокъ хлѣба себѣ зарабатывать въ Петербургѣ, а она: до осени… Но все равно я поѣду въ Петербургъ. Съ молодымъ Лифановымъ поѣду, въ третьемъ классѣ поѣду. Все-таки не одна.

— Лида, опомнись! Что ты говоришь!

На лицѣ Пятищева выразился чуть не ужасъ.

— Вотъ тебѣ вліяніе студента, — подмигнулъ капитанъ. — Только нѣсколько часовъ пробыла съ нимъ, а ужъ что говоритъ!

— Неправда. Я всегда говорила, что мнѣ надо ѣхать въ Петербургъ искать себѣ уроковъ или поступить на мѣсто гувернанткой. Нѣтъ, вы дайте мнѣ денегъ на дорогу, когда продадите лошадей. Да продавайте скорѣй.

— Молчи пожалуйста, не говори глупостей. Отпущу я тебя не вѣдь съ какимъ студентомъ! Никуда ты не поѣдешь. Мы наняли отличную квартиру въ Колтуѣ, и ты будешь жить съ нами.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я ни за что не останусь. Зачѣмъ это я буду обременять васъ собой, если я могу сама себѣ хлѣбъ зарабатывать и жить уроками.

— Боже, какая наивность! Вы думаете, что въ Петербургѣ уроки на улицѣ валяются! — воскликнулъ капитанъ. — Какъ пріѣдете, такъ сейчасъ для васъ и уроки. Нѣтъ, ихъ надо поискать да и поискать.

— Студентъ Лифановъ мнѣ найдетъ. Онъ самъ даетъ уроки.

— Это сынъ-то богатаго отца? Сомнительно… — покачалъ головой Пятищевъ. — Ну, да не въ этомъ дѣло.

— Даетъ, даетъ уроки, — стояла на своемъ Лидія. — Онъ мнѣ самъ сказалъ. Что-жъ вы подѣлаете, если отецъ скупъ и очень мало денегъ ему посылаетъ. Да сынъ и не въ претензіи. Онъ говоритъ, что каждый долженъ работать и жить на свои средства.

— Попугай, попугай… Узнаю попугая съ заученными словами! — произнесъ капитанъ, какъ-то особенно взмахнувъ руками, и засмѣялся хриплымъ смѣхомъ. — А тебѣ, Левъ, совѣтовалъ-бы дочку больше дома удерживать, пока этотъ лодырь здѣсь, а то она еще и не такія рѣчи будетъ тебѣ говорить.

— Да почемъ вы знаете, Иванъ Лукичъ, что онъ лодырь? — обратилась Лидія къ капитану. — Вы прежде познакомьтесь съ нимъ, а потомъ и дѣлайте свои заключенія.

— Очень нужно знакомиться! Какъ-же… Мнѣ словъ его достаточно.

— Да какія-же такія слова особенныя? По моему эти слова благородныя… Да вонъ онъ идетъ къ намъ, — кивнула Лидія въ отворенное окошко. Даже всѣ идутъ. Это они къ намъ идутъ.

Пятищевъ встрепенулся и взглянулъ въ окно. Изъ-за купы ольховой заросли, ростущей на дворѣ, показалось все семейство Лифановыхъ. Впереди шелъ бѣлокурый молодой человѣкъ въ формѣ студента-технолога съ самодѣльной толстой палкой въ рукѣ и сшибалъ ею головки желтаго одуванчика, показавшіяся уже на зазеленѣвшей по двору травѣ, нѣсколько полный для своихъ лѣтъ, довольно дубоватый на видъ, съ еле пробивающейся бородкой и съ фуражкой, надѣтой небрежно на затылокъ. Сзади ихъ шествовали супруги Лифановы, рядомъ, но не подъ руку, а еще поодаль дочь Стешенька въ пестромъ мордовскомъ костюмѣ и съ зонтикомъ, хотя солнце закатывалось уже краснымъ шаромъ за стоявшія вдали развалившіяся службы. Они направлялись прямо къ отворенному окну Пятищева.

— Сюда идутъ? Нѣтъ, ужъ я уклонюсь отъ бесѣды съ такимъ пріятнымъ обществомъ, — проговорилъ капитанъ и быстро убѣжалъ въ свою комнату, хлопнувъ дверью.

Лидія вышла на крыльцо, а Пятищевъ стоялъ у открытаго окна и смотрѣлъ, какъ приближались Лифановы. Они кланялись. Поклонился и онъ. Наконецъ Лифановъ воскликнулъ:

— Проминажъ задумали сдѣлать всей семьей передъ ужиномъ и вотъ къ вамъ свернули на перепутьѣ. Какія деревья здѣсь есть любопытныя! Сейчасъ любовались липой надъ прудомъ. Вотъ старушка-то! Какое дупло, а еще крѣпка и полсотни лѣтъ проживетъ. Пробовали съ супругой ее обхватить — еле-еле…

— Я знаю эту липу. Она мнѣ памятна, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Подъ этой липой я когда-то сдѣлалъ предложеніе моей покойной женѣ.

— Ну, вотъ видите! Мы ее будемъ хранить и я велю забить дупло досками, чтобъ туда вода не попадала. Добраго здоровья! — проговорилъ Лифановъ и протянулъ руку, когда подошелъ къ окну, у котораго стоялъ Пятищевъ.

Къ Пятищеву черезъ окно протянулись и другія руки — супруги Лифанова Зои Андреевны и дочери Стешеньки. Подошелъ къ окну и студентъ и произнесъ, поклонившись:

— Честь имѣю представиться…

Но Лифановъ не далъ ему окончить фразу и перебилъ:

— Сынъ мой Парфентій. Не ждали, не гадали видѣть, а онъ, какъ снѣгъ на голову. На три дня пріѣхалъ. Ужъ я его поругалъ, зачѣмъ зря деньги тратитъ на проѣздъ, если на такое короткое время пріѣхалъ, а онъ мнѣ: «ужъ очень, говоритъ, папенька, мнѣ любопытно ваше новое имѣніе посмотрѣть».

— Пустое, — улыбнулся сынъ, — Просто мнѣ нужно было провѣтриться, отдохнуть. Теперь мы готовимся къ выпускнымъ экзаменамъ, я нынче кончаю институтъ, ну, и зачитался. А дорогу свою я потомъ отработаю, — полушутливо, полусерьезно сказалъ онъ отцу.

— Ну, что? Какъ? Въ какихъ смыслахъ?.. Благополучно съѣздили въ посадъ? — спросилъ Лифановъ Пятищева.

— Какъ-же, какъ-же.

— Ну, вотъ видите… А я думалъ, что ужъ опять… Вамъ самимъ тамъ будетъ спокойнѣе, ваше превосходительство. Все-таки ужъ на настоящемъ мѣстѣ. У кого наняли квартирку позвольте спросить?

— У Семушкина. Сняли его старый домъ, гдѣ онъ самъ жилъ.

— Батюшка, да этовы отлично сруководствовали! Я бывалъ у него. Отличный домикъ. Какъ это вамъ Богъ помогъ? Квартира эта вамъ чистый кладъ. Да и самъ хозяинъ старикъ покладистый. Не дорогонька-ли-только она вамъ будетъ? — спросилъ Лифановъ, прищурившись.

— Двадцать пять рублей въ мѣсяцъ.

— Только-то! Ну, кладъ, кладъ… Я думалъ, онъ за такія деньги не спуститъ. Ну, что-же… Въ случаѣ если что — жильца пустить можете, нахлѣбника. Все-таки, тогда вамъ платить будетъ поровнѣе. Когда переѣзжаете?

— Да дня черезъ три, черезъ четыре. Семушкинъ обѣщался сдѣлать маленькій ремонтъ.

— И ремонтъ еще? Ну, поздравляю. Такъ черезъ четыре дня… Такъ, такъ… Ну, что-жъ литки съ васъ за это, угощеніе.

— Милости просимъ, — пригласилъ его Пятищевъ, — Водка есть и привезъ я изъ Колтуя великолѣпную закуску: угря копченаго и балыка.

— А что-жъ, я съ удовольствіемъ… Теперь въ самый разъ передъ ужиномъ… — отвѣчалъ Лифановъ и, понизивъ голосъ, прибавилъ: — Только развѣ вашъ капитанъ ругаться начнетъ.

Пятищевъ улыбнулся и сказалъ:

— Капитанъ усталъ и отдыхаетъ въ своей комнатѣ. Прошу покорно. Мнѣ, кромѣ того, надо поговорить съ вами насчетъ лошадей, которыхъ вы обѣщали у меня купить.

— А дѣло есть, такъ и еще лучше. Что-жъ, своихъ-то я отпущу.. Пусть безъ меня проминажъ дѣлаютъ. Водки они не пьютъ, такъ чего имъ? — проговорилъ Лифановъ и сказалъ женѣ, дочери и сыну: — Ну, вы гуляйте безъ меня, покуда. А я зайду къ барину на перепутьѣ водки выпить.

Семья Лифанова стала удаляться. Къ ней присоединилась и Лидія. А самъ Лифановъ направился къ крыльцу Пятищева.

XXXV.

Лифановъ выпилъ у Пятищева двѣ рюмки водки, поѣлъ хорошихъ закусокъ, но лошадей у Пятищева не купилъ, а отъ покупки тарантаса вовсе отказался, говоря, что онъ ему вовсе не нуженъ, такъ какъ у него уже есть тарантасъ, который куда лучше пятищевскаго. За лошадей онъ давалъ такую ничтожную сумму, что Пятищевъ даже возмутился, хотя и привыкъ, что у него все пріобрѣтали ниже половинной цѣны.

— За пару такихъ лошадей шестьдесятъ рублей? Да что вы, шутите, что-ли! — вскричалъ онъ. — Я въ Колтуѣ на базарѣ ихъ продавать буду, такъ и тамъ мнѣ за нихъ вдвое больше дадутъ.

— Очень можетъ быть, ваше превосходительство. Но главная статья та, что мнѣ-то они не нужны, — отвѣчалъ Лифановъ, улыбаясь и уходя изъ дома, — Я думалъ, дешево — ну, тогда отчего не купить. А такъ, сами знаете, денежка счетъ любитъ. Ну, спасибо вамъ. За хлѣбъ, за соль благодаримъ покорно. Пойти къ своимъ.

— Одинъ коренникъ куда больше ста рублей стоитъ, — убѣждалъ его Пятищевъ.

— Ну, и дай вамъ Богъ продать въ Колтуѣ. А у меня есть лошади. Есть пара выѣздныхъ хорошихъ и три рабочія. Чего мнѣ еще!

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, вы должно быть не видѣли моего коренника. А вы посмотрите. Вашъ кучеръ даже восхищался имъ. Пристяжного я не особенно цѣню, а коренникъ…

— Да завтра посмотрѣть его можно. Отчего не посмотрѣть? Отъ посмотра ничего не сдѣлается. Прощенья просимъ. До свиданья… Такъ черезъ три-четыре дня, стало быть, уѣдете, какъ сказали? Мое почтеніе, — раскланялся Лифановъ и удалился.

Изъ дверей своей комнаты выскочилъ капитанъ, весь взбѣшенный, и воскликнулъ:

— Удивляюсь твоему адскому терпѣнію! Да я его сейчасъ-бы за двери вышвырнулъ послѣ такой цѣны, а ты его угощаешь. Мнѣ вчуже, а у меня и то все внутри перевернулось. Не знаю ужъ, какъ я удержался, чтобы не выскочить и не прогнать его.

— Купецъ онъ, купецъ въ душѣ и во всемъ своемъ существѣ. Ничего не подѣлаешь! — пожалъ плечами Пятищевъ.

На слѣдующій день утромъ Лифановъ приходилъ въ конюшню смотрѣть лошадей, толковалъ съ кучеромъ Гордеемъ и прислалъ сказать Пятищеву что за лошадей онъ ему можетъ десять рублей прибавить.

Пятищевъ не далъ никакого отвѣта. За обѣдомъ онъ съ упрекомъ говорилъ Лидіи, только что вернувшейся отъ Лифановыхъ:

— Ты тамъ дружишь, взяла себѣ въ подруги эту купеческую дочку, а отецъ ея меня давитъ, притѣсняетъ. Зная, что мнѣ деньги нужны до зарѣзу на переѣздку и что я здѣсь никому не могу продать нашихъ лошадей, онъ предлагаетъ мнѣ за нихъ только семьдесятъ рублей.

— Да вѣдь я познакомилась-то съ дочерью его, а черезъ нее съ братомъ ея студентомъ, а тѣ совсѣмъ другихъ понятій, отвѣчала Лидія — Они сами смѣются надъ отцовской скупостью. Впрочемъ, если хотите, то я могу сказать Мануилу Прокофьичу, что ему стыдно тѣснить васъ.

— Только этого и недоставало! Ты еще будешь ходатайствовать у него за меня, унижаться. Нѣтъ, ужъ пожалуйста этого не дѣлай, оставь, — запретилъ ей отецъ.

А капитанъ прибавилъ:

— Все что вы можете сдѣлать, это выразить протестъ его поступку.

— Какой протестъ? — спросила Лидія.

— Не ходить къ купцамъ. Пускай купеческая дочка эта самая сюда къ намъ приходитъ, если она вамъ такъ нравится, а вы въ домъ ея отца ни ногой…

Разговоръ этотъ происходилъ въ отсутствіи княжны. Княжна, узнавъ, что квартира нанята и что предстоитъ снова переѣздъ, сказалась больной и опять перестала выходить къ столу.

Лидія хоть и выслушала совѣтъ капитана безпрекословно, но уйдя послѣ обѣда къ Лифановымъ, пробыла тамъ цѣлый день, вплоть до ужина, Вечеромъ она вернулась въ сопровожденіи дѣтей Лифанова Стешеньки и сына студента Парфентія. Стешенька и Парфентій въ комнаты къ Пятищевымъ не вошли, а сѣли на крылечко. Лидія объявила отцу съ полуулыбкой, что они пришли просить у него извиненія за то, что долго задержали ее у себя.

— Выйдите къ нимъ на крылечко, — сказала Лидія. — Они боятся къ намъ войти, боятся капитана и тети.

— А ты ужъ насплетничала тамъ про тетку и капитана, — съ упрекомъ проговорилъ Пятищевъ.

— Я насплетничала? И не думала. Самъ Мануилъ Прокофьичъ насказалъ имъ разные ужасы. «Не ходите, говоритъ, туда. Тамъ капитанъ васъ чубукомъ попотчуетъ».

— И это при тебѣ онъ говорилъ и ты молчала? Ну, дѣвушка! Хорошо, что Иванъ Лукичъ не слышитъ! Чубукомъ попотчуетъ. А самого старика Лифанова онъ вчера потчивалъ чубукомъ, когда тотъ за моимъ хлѣбомъ-солью не постыдился мнѣ давать за моихъ лошадей шестьдесятъ рублей? А вотъ тогда-то ужъ слѣдовало-бы попотчивать.

— Что-жъ я могла? Я молчала. Да вѣдь Иванъ Лукичъ и въ самомъ дѣлѣ дерзкій человѣкъ, — оправдывалась Лидія. — А тетя сама мнѣ вчера сказала, что какъ только купеческая дочка у насъ появится — она сейчасъ-же выцарапаетъ ей глаза.

— Ну, мало-ли что говоритъ раздраженная, больная женщина, у которой и разсудокъ-то теперь ненормаленъ. Ты посмотри на нее, вѣдь она въ дѣтство пришла. Дитя, ребенокъ… невмѣняемая…

— Я вижу, но зачѣмъ-же и къ ребенку лѣзть на непріятность! Выйдите, папаша, къ нимъ.

— Не желаю я выходить, не желаю я съ ними имѣть никакого общенія, — твердо сказалъ Пятищевъ.

— Да вѣдь дѣти-то не виноваты за поступки своего отца. Онъ самъ по себѣ, они сами по себѣ, старалась разъяснить Лидія.

Пятищевъ такъ и не вышелъ къ молодымъ Лифановымъ, но студентъ укараулилъ, когда Пятищевъ появился у окна и, приподнявъ фуражку, поклонился и заговорилъ сквозь стекло:

— Вы ужъ пожалуйста извините, Левъ Никитичъ, что мы опять задержали у себя на цѣлый день Лидію Львовну. Сестрѣ очень ужъ скучно. Она такъ подружилась съ вашей дочерью. Да вѣдь и Лидія Львовна у васъ дома также все одна и одна. И ей у насъ веселѣе.

Пятищеву пришлось отворить окно. Онъ подалъ молодому человѣку руку и проговорилъ:

— Я ничего не имѣю противъ посѣщенія васъ Лидіей, но вѣдь нельзя-же пропадать изъ дома на цѣлые дни.

Студентъ переминался и не отходилъ отъ окна и, наконецъ, смущенно произнесъ:

— Вы должны имѣть полное основаніе быть недовольны отцомъ моимъ. Я знаю, онъ надѣлалъ вамъ много непріятностей, но позвольте васъ увѣрить, что я и моя сестра — мы тутъ ровно не причемъ. Мы даже совсѣмъ другихъ мыслей — то-есть я и сестра. А я въ особенности. Самъ я ни на іоту не оправдываю дѣйствій отца.

— Я знаю, я понимаю… — пробормоталъ Пятищевъ.

— Такъ ужъ пожалуйста не смотрите на насъ, какъ на единомышленниковъ отца. Я знаю, что онъ кулакъ, но что-жъ вы подѣлаете со старикомъ? Со стариками вообще бороться трудно. Ихъ не передѣлаешь на свою колодку. Прошу васъ, извините. Вотъ сегодня я слышалъ также про покупку у васъ лошадей.

— Ахъ, оставьте пожалуйста!..

Пятищевъ сдѣлалъ движеніе, чтобъ затворить окно, но студентъ остановилъ его.

— Зачѣмъ оставлять? Я хочу выяснить вамъ… Выяснить такъ, чтобы вы смотрѣли на меня иначе. Конечно, это кулаческій способъ пріобрѣтенія. Я скажу ему… упрекну его, но вѣдь это ни къ чему не приведетъ, — говорилъ студентъ.

— Да я не прошу васъ. Будьте добры, ничего объ этомъ не говорите ему, — сказалъ Пятищевъ. — Вѣдь это вы все отъ Лидіи узнали, но она такая болтушка…

— Я натравлю на него мать… Она иногда имѣетъ на него вліяніе… Они вмѣстѣ деньги наживали, ну, онъ подчасъ и слушается.

— Бога ради, бросьте! Ничего не надо.

— Нѣтъ, отчего-же? Зачѣмъ-же, если можно помочь?.. — не унимался студентъ. — Онъ разсчетливъ, даже скупъ, привыкъ торговаться, утягивать, пользоваться затруднительнымъ положеніемъ продавца, но здѣсь-то съ вами ужъ онъ доходитъ до абсурда. Ему нужны лошади, онъ смотрѣлъ ихъ, хвалитъ, а вотъ хочетъ нажать. И вѣдь на меня также нажимаетъ. Знаете, какъ онъ со мной? Я учусь, вотъ теперь кончаю, нужны книги, наши книги по технологіи вообще дорогія, а онъ не хочетъ помочь для покупки ихъ. Я самъ тружусь, даю уроки, но много-ли уроками заработаешь! Да во время приготовленія къ экзаменамъ уроки и бросаешь. Просишь у него денегъ, просишь, примѣрно, двадцать пять рублей на книги, а онъ присылаетъ только десять. Ну, и приходится у товарищей маклачить, чтобы почитать. Привычка… Это у него такая привычка, чтобы отъ всего утянуть, — разсказывалъ студентъ и прибавилъ: — А на меня прошу васъ глядѣть иначе. Вотъ все-съ… Извините…

Студентъ поклонился. Пятищевъ опять подалъ ему руку и затворилъ окно.

Послѣ ужина старикъ Лифановъ снова прислалъ къ Пятищеву съ надбавкой за лошадей. Приходилъ Левкей и объявилъ, что купецъ даетъ за лошадей семьдесятъ пять рублей. Раздраженный Пятищевъ прогналъ его вонъ.

XXXVI.

Прошелъ еще день. Капитанъ началъ ужъ торопить Пятищева переѣзжать въ Колтуй.

— Пора, — говорилъ онъ. — Чего-же медлить? А мы еще и не собираемся. У насъ ничего не увязано, не упаковано. Задатка съ насъ Семушкинъ не взялъ за квартиру, платы тоже, и я боюсь, какъ-бы онъ не спятился.

Пятищевъ вспыхнулъ.

— Съ чѣмъ мы поѣдемъ, если у меня еще лошади не проданы? — проговорилъ онъ, возвыся голосъ, — Нельзя-же отдать ихъ Лифанову за семьдесятъ пять рублей.

— Въ Колтуѣ, когда переѣдемъ, продашь лошадей. А на переѣздъ въ посадъ у меня, покуда, кое-какія деньжишки есть. Пріѣдемъ, продадимъ лошадей на базарѣ и этими деньгами сейчасъ-же уплатимъ Семушкину за квартиру. Да можетъ быть и Семушкинъ лошадей купитъ. У него кирпичный заводъ. Теперь весна, рабочія лошади нужны.

— Но вѣдь пріѣхавъ въ Колтуй, сейчасъ-же надо для лошадей сѣна покупать, овесъ, а здѣсь они такъ кормятся. Какіе-то еще есть остатки корма. Да и кто будетъ тамъ въ Колтуѣ за лошадьми ходить, кормить, поить? Вѣдь не могутъ-же люди Лифанова, которые будутъ насъ перевозить, остаться тамъ съ лошадьми! А кто поведетъ ихъ тамъ продавать на базаръ? Ни я, ни ты сдѣлать этого не можемъ. Просить людей Семушкина — надуютъ. А тарантасъ? Вѣдь я долженъ продать и тарантасъ.

— Дѣйствительно, кругомъ вода. Но выѣхать намъ все-таки надо.

Капитанъ покачалъ головой, затянулся изъ трубки и выпустилъ густую струю дыма. Пятищевъ отвѣчалъ:

— Погоди немного. Я сказалъ людямъ Лифанова, чтобы они, когда поѣдутъ въ Колтуй, заѣхали въ Дымово къ земскому почтарю Алексѣю Секлетѣеву и сказали-бы ему, что я продаю пару лошадей, сбрую и тарантасъ. Можетъ быть онъ пріѣдетъ и купитъ. Подрѣзалъ меня этотъ мерзавецъ Лифановъ, совсѣмъ подрѣзалъ! — прибавилъ Пятищевъ, вздохнувъ.

— Ага! Теперь ужъ ты и самъ видишь, что онъ мерзавецъ! — подхватилъ капитанъ. — Очень радъ, очень радъ, что наконецъ, ты его раскусилъ.

А Лифановъ былъ тутъ какъ тутъ. Минутъ черезъ десять онъ стучалъ въ стекло окна комнаты Пятищева и спрашивалъ:

— Ваше превосходительство, не спите, встали?

Пятищевъ подошелъ къ окну и, увидавъ Лифанова, почувствовалъ какую-то необычайную брезгливость къ нему, но сдержалъ это чувство и отвѣчалъ:

— Какой-же теперь сонъ! Я ужъ давно свой кофе выпилъ, сдѣлалъ легкую прогулку.

— Нѣтъ, вѣдь я къ тому, что по господски это случается. Поговорить съ вами можно?

Пятищева опять покоробило.

— Если вы, Мануилъ Прокофьичъ, насчетъ лошадей, то говорю вамъ окончательно, что я меньше ста двадцати рублей за пару не возьму, — отрѣзалъ онъ.

— О?! Ну, да лошади лошадьми, а у меня тутъ есть и другое руководство. Объ разныхъ дѣлахъ потолковать надо.

Лифановъ улыбался во всю ширину лица.

— Войдите, — сказалъ ему Пятищевъ. — Что такое?

— А не лучше-ли было-бы, если-бы вы сами вышли со мной легкій проминажъ сдѣлать? На ходу и поговорили-бы, — произнесъ Лифановъ, очевидно, боясь капитана.

Пятищевъ надѣлъ феску и вышелъ на крыльцо, дымя папироской. Лифановъ поздоровался съ нимъ, пожавъ протянутые имъ два пальца, и они пошли по направленію къ парку.

— Хе-хе-хе… Видно, за лошадокъ-то ужъ надо будетъ надавать вамъ восемьдесятъ пять рублишекъ, — началъ Лифановъ.

— Оставьте. Объ этомъ и рѣчи быть не можетъ, — строго отвѣчалъ ему Пятищевъ. — Говорите о другомъ…

— Позвольте… Да вѣдь ужъ я теперь съ тарантасомъ покупаю. За тарантасъ пятнадцать рублей.

— Господинъ Лифановъ, да побойтесь вы Бога!

— А что-жъ такое? У тарантаса ужъ давно колеса никуда не годятся. Вѣдь ихъ надо переспичить.

— Бросимъ объ этомъ. Есть у васъ сказать мнѣ что-нибудь другое?

— Какъ не быть. Василису взялъ себѣ въ ключи. То-есть не я собственно, а жена… Очень ужъ она ей потрафила, Василиса-то… Вотъ посмотримъ, что изъ этого будетъ. Баба-то она хозяйственная, что говорить! Но я думаю, не будетъ-ли въ ней слишкомъ много этой самой кислой шерсти, которую вышибать придется? Восемь рублей ей жалованья.

Пятищевъ взглянулъ на Лифанова, улыбнулся угломъ рта и отвѣчалъ:

— А это ужъ, извините, до меня совсѣмъ не касается.

— Такъ-то оно такъ. Но я самъ сомнѣваюсь, какое тутъ руководство произойдетъ. И хозяйственная-то она, да ужъ и балованная. Ну, да Богъ съ ней…

Произошла пауза. Пятищевъ ждалъ, что скажетъ ему Лифановъ еще, но тотъ, очевидно, стѣснялся говорить и размышлялъ, какъ начать.

— Барышня-то ваша говорила намъ, что поѣдетъ въ Петербургъ мѣсто гувернантки себѣ искать, — произнесъ онъ наконецъ. — Я про дочку вашу, про Лидію Львовну.

— Мало-ли что она толкуетъ! — уклончиво отвѣчалъ Пятищевъ. Не всему вѣрьте. Наивныя мечты.

— Очень ужъ хорошая барышня-то она… Умница, обученная. Сынъ тоже ее хвалитъ. И нѣтъ въ ней этой строптивости. Подружились онѣ съ моей Стешкой… Ну, моя разумѣется глупа. Гдѣ-же ей? Въ Колтуѣ три зимы въ школу бѣгала — вотъ и все. А сынъ-то ученый… Онъ понимаетъ.

— Я не понимаю, Мануилъ Прокофьичъ, для чего вы мнѣ это говорите, — перебилъ его Пятищевъ, пожавъ плечами.

— А вотъ для чего… Объ этомъ я съ своей бабой-старухой посовѣтовался. Хоть-бы взять Стешу. Времена нынче не тѣ… Вѣдь вотъ черезъ годокъ замужъ выдавать придется, а женихи отески требуютъ. Совсѣмъ хотятъ другого руководства отъ невѣсты. Вѣдь вотъ вы у Семушкина-то были, такъ невѣстку его видѣли, можетъ статься. Тоже простого купца сынъ… только развѣ что въ коммерческомъ-то училищѣ маленько пополировался… Я про Викула… А вѣдь взялъ ученую. Супруга-то его все-таки въ гимназіи въ губерніи училась, говорятъ, по-французски знаетъ. А моя что? Только развѣ что читаетъ и пишетъ по русски. И никакой тамъ географіи или химіи… Такъ вотъ и хотѣлъ-бы я ее поотесать слегка… Меня, признаться, сынъ надоумилъ.

Пятищевъ сталъ понимать, къ чему клонится рѣчь, и покраснѣлъ. Лифановъ продолжалъ:

— А такъ какъ Лидія Львовна ѣдетъ въ Питеръ, въ чужіе люди мѣста искать…

— Позвольте… Вы это что-же? Вы мою дочь въ гувернантки къ себѣ взять хотите? — грозно вскричалъ Пятищевъ, остановился и вытаращилъ глаза.

Лифановъ слегка попятился и отвѣчалъ:

— А отчего-же и нѣтъ, ваше превосходительство?. Чѣмъ ей въ Питерѣ въ чужихъ людяхъ существовать и обучать неизвѣстно какую націю, то ужъ здѣсь-то вы все-таки будете знать, что домъ смирный богобоязненный и никакого баловства не будетъ.

Пятищевъ, весь красный, помахалъ передъ его носомъ пальцемъ и произнесъ, тяжело дыша:

— Не по носу табакъ, не по носу табакъ, мой милѣйшій.

Лифановъ не смутился и только отшатнулся отъ пальца.

— А сами онѣ согласны… Я про Лидію Львовну… — сказалъ онъ. — Дали-бы мы имъ на всемъ готовомъ пятнадцать рублей въ мѣсяцъ.

— Мало-ли на что она будетъ согласна, да я-то несогласенъ, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Отчего-же-съ? Позвольте… Зачѣмъ такое руководство? Чѣмъ у людей — лучше-же у насъ, и были-бы онѣ при Стешѣ не только что гувернантка, а подруга…

— То-есть вы хотите сказать: компаньонка? Много чести, много чести, господинъ купецъ Лифановъ! Да-съ… Выкиньте изъ головы.

— Лидія Львовна сами васъ объ этомъ просить будутъ.

— Ну, съ ней другой и разговоръ.

— Жаль… Барышня-то ужъ очень хороша! — прищелкнулъ языкомъ Лифановъ и спросилъ: — А то можетъ быть подумаете?

Пятищевъ не отвѣчалъ и задалъ вопросъ:

— Все? Или еще имѣете мнѣ что-нибудь сказать?

— Да вотъ развѣ насчетъ лошадей… Извольте, будь по вашему, дамъ я вамъ сто двадцать рублей, но съ тѣмъ, чтобы тутъ и тарантасъ, и сбрую въ этотъ счетъ.

— Нѣтъ, не могу. Зачѣмъ вы тѣсните? Тарантасъ одинъ сорокъ рублей стоитъ. Сбруя тоже когда-то была заплочена пятьдесятъ рублей.

— Да вѣдь было да сплыло, а теперь совсѣмъ другое руководство. И мы съ вами лѣтъ двадцать тому назадъ были моложе и стоили дороже. Ну, послѣдняя цѣна: сто тридцать и ужъ больше ни копѣйки.

Пятищевъ, видя, что цѣна становится уже сносной, перемѣнилъ тонъ.

— Зачѣмъ-же я буду отдавать вамъ за сто тридцать, если мнѣ почтарь Секлетѣевъ сейчасъ-же дастъ сто пятьдесятъ.

— Почтарь Секлетѣевъ? Не дастъ почтарь Секлетѣевъ такихъ денегъ, — протянулъ Лифановъ и, испугавшись, что у него перебьютъ покупку, сказалъ: — Хорошо, даю сто пятьдесятъ за все хозяйство, но съ тѣмъ, что вы насчетъ вашей барышни подумаете.

Пятищевъ опять сверкнулъ глазами, хотѣлъ ему сказать какую-то дерзость, но воздержался и отвѣчалъ:

— Присылайте деньги. Но выговариваю себѣ право переѣхать на этихъ лошадяхъ въ Колтуй.

— Извольте, извольте, ваше превосходительство.

XXXVII.

Вернувшись домой, Пятищевъ сообщилъ капитану, что онъ продалъ Лифанову лошадей, тарантасъ и сбрую за сто пятьдесятъ рублей. Хотя онъ и имѣлъ кислый видъ, но въ душѣ онъ былъ радъ, что хлопоты по этому дѣлу кончились.

Капитанъ возмутился.

— Да вѣдь это почти даромъ! — воскликнулъ онъ. — Какова скотина этотъ купчишка!

— Что-жъ ты подѣлаешь? Обстоятельства. Въ его рукахъ сила…

О предложеніи Лифанова взять Лидію въ гувернантки для дочери и о томъ, что сама Лидія желаетъ поступить къ Лифановымъ на мѣсто онъ пока ничего не сказалъ. Онъ сомнѣвался все-таки, было-ли предложеніе сдѣлано Лифановымъ съ согласія самой Лидіи, и хотѣлъ прежде провѣрить это но провѣрить было нельзя, такъ какъ Лидіи не было дома, она была у Лифановыхъ.

Капитанъ подошелъ къ Пятищеву и сказалъ:

— Ну, давай мнѣ денегъ, давай двадцать пять рублей на квартиру, а то я боюсь, что и эти деньги разлетятся также не вѣдь куда, какъ и деньги отъ проданнаго барометра.

— Да я ихъ еще не получилъ. Онъ обѣщался прислать.

— Не получилъ? Ну, такъ нельзя сказать, что и лошадей продалъ. Этотъ мерзавецъ можетъ десять разъ спятиться.

— Пришлетъ. Онъ пошелъ за деньгами. Купеческое-то слово у нихъ все-таки есть.

— Да, если оно подкрѣплено векселемъ. Ну, вотъ что… Какъ только онъ пришлетъ, ты мнѣ сейчасъ-же дашь двадцать пять рублей на квартиру. Эти деньги мы сейчасъ-же заклеимъ въ конвертъ и онѣ будутъ храниться до врученія ихъ Семушкину, — сказалъ капитанъ.

— Хорошо, хорошо… — улыбнулся Пятищевъ.

Наступило время обѣдать. Пятищевъ ужъ досталъ остатки балыка и копченаго угря и смаковалъ вмѣстѣ съ капитаномъ передъ обѣдомъ закуски, выпивъ водки, а Лидія все еще не приходила отъ Лифановыхъ. Денегъ за лошадей также не приносили.

— Что-же это Лидія-то не идетъ! Она совсѣмъ поселилась у этихъ купцовъ… — пожалъ Пятищевъ плечами. — Надо будетъ послать за ней Марѳу.

— Пошли, конечно-же пошли. Вѣдь это безобразіе… — подхватилъ капитанъ. — Конечно, слава Богу, что это все скоро кончится, потому уѣдемъ-же мы ужъ отсюда на-дняхъ, но все-таки и теперь ей не слѣдъ не жить дома.

Но тутъ въ кухнѣ раздались шаги и кто-то спрашивалъ, можно-ли видѣть Льва Никитича.

— Пожалуйте, пожалуйте… Что такое?

Пятищевъ всталъ изъ-за стола и направился въ кухню. На встрѣчу ему показалась Стешенька Лифанова въ своемъ мордовскомъ костюмѣ. Широкое ея лицо со вздернутымъ носикомъ изображало замѣшательство и даже испугъ.

— Папаша вамъ деньги прислалъ за лошадей! Вотъ-съ… — сказала она, подавая сторублевку и золотые.

— Ахъ, очень пріятно… Благодарите вашего папашу, — проговорилъ Пятищевъ. — Но гдѣ-же Лидія?

Стешенька тотчасъ-же покраснѣла до ушей.

— Лидія Львовна у насъ… — прошептала она. — Но я пришла попросить, чтобы вы позволили ей пообѣдать у насъ. Завтра мой братъ уѣзжаетъ въ Петербургъ, такъ уже послѣдній разъ…

— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ… Довольно, — перебилъ Стешеньку Пятищевъ. — Скажите ей, чтобы она сейчасъ-же шла домой. Мы ее ждемъ. Пожалуйста, скажите. Мы не начнемъ безъ нея обѣдъ. Строго скажите ей отъ меня.

— Въ такомъ разѣ извините-съ…

Стешенька еще больше покраснѣла, сдѣлала книксенъ и удалилась.

«Знаетъ кошка, чье мясо съѣла! Боится… — подумалъ Пятищевъ. — Сейчасъ я ее вразумлю».

— Скажите, какое мѣсто себѣ нашла! Словно поселилась тамъ. Это удивительно! — пробормоталъ капитанъ, засовывая себѣ въ ротъ кусокъ угря. — Ты, Левъ, вразуми ее хорошенько.

— Хорошо, хорошо, — отвѣчалъ Пятищевъ и дѣйствительно хотѣлъ принять дочь какъ можно строже, но удовольствіе по случаю полученія денегъ ослабило его рѣшимость и сдѣлало то, что онъ смотрѣлъ уже на ея проступокъ благодушнѣе.

Лидія явилась въ слезахъ.

— Ты что это не живешь дома? Кажется, ужъ совсѣмъ причислила себя къ семьѣ Лифановыхъ! — крикнулъ на нее Пятищевъ, но, увидавъ слезы, понизилъ тонъ. — Развѣ можно такъ, милая? А черезъ это превратные толки, глупые разговоры.

— А гдѣ нашъ домъ? Гдѣ онъ? — спрашивала Лидія, рыдая и сморкаясь въ платокъ. — Гдѣ онъ? Мы живемъ, какъ на бивуакахъ. У меня угла нѣтъ. Сунусь къ теткѣ — ворчанье, попреки. Отъ васъ тоже попреки. Иванъ Лукичъ хмурится и косится. Насъ всѣ боятся, сторонятся, къ намъ не идутъ!

— Кто-же это всѣ-то? Старикъ Лифановъ сейчасъ былъ, была и твоя милая круглолицая Стешенька.

— Да, но какъ была? Она дрожала, когда сюда шла, чуть молитву не творила.

— Ну, ну, ну… Полно. Не преувеличивай. Вотъ ужъ не боязливаго-то десятка эти Лифановы. Но меня вотъ что удивляетъ: отчего ты сама не пришла съ этой Стешенькой? Что это за манера!

— Ахъ, Боже мой! Да если не пускаютъ! Если удерживаютъ, если хотятъ, чтобы я у нихъ обѣдала. Зоя Андреевна, мать Стешенька, взяла меня даже за руку, посадила съ собой рядомъ, а Порфирій Мануилычъ заперъ дверь на ключъ.

— Садись съ нами за столъ и кушай, — указалъ Лидіи отецъ на стулъ. — И ужъ сегодня прошу къ Лифановымъ больше не ходить.

— Господи! Опять стѣсненія! Что-же это за жизнь! — плакалась Лидія, все еще не занимая за столомъ мѣста. — Въ Петербургъ не отпускаете, обзавелась знакомыми, нашла себѣ что-то вродѣ подруги — опять запретъ.

— Не пара она вамъ, Лидія Львовна, не пара, — пробормоталъ капитанъ.

— Послушайте! Вѣдь ужъ это дѣленіе на черную и бѣлую кость пора бросить!

Лидія сверкнула глазами и со злости куснула кончикъ носового платка, которымъ утирала слезы.

— Вліяніе студента… Узнаю… — опять проговорилъ себѣ подъ носъ капитанъ.

— На бѣлую и черную кость мы никого не дѣлимъ, — началъ Пятищевъ. — Это глупости. Но все-таки вспомни, сколько этотъ Лифановъ сдѣлалъ намъ зла, сколько нанесъ непріятностей.

— Да вѣдь опять-таки Лифановъ, старикъ, отецъ, а я познакомилась съ его дочерью, съ его сыномъ. Да и жена его мадамъ Лифанова совсѣмъ недурная женщина. Добрая, простая, радушная, — дала отвѣтъ Лидія и присѣла къ столу, прибавивъ: — Пожалуйста не стѣсняйте меня, оставьте… Я даже хочу обратиться къ вамъ съ просьбой совсѣмъ по другому дѣлу.

— Потомъ, потомъ. Теперь поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Не порть мнѣ аппетита, — испуганно перебилъ ее отецъ, догадываясь, что она будетъ говорить о мѣстѣ гувернантки у Лифановыхъ, и не хотѣлъ, чтобы капитанъ былъ свидѣтелемъ этого разговора и принялъ въ немъ участіе.

— Я знаю, вы будете противъ, даже станете на дыбы… — продолжала Лидія. — Но вѣдь это ради зарабатыванія себѣ куска хлѣба…

— Лидочка, потомъ! Послѣ обѣда, — строго повторилъ отецъ.

Капитанъ улыбнулся угломъ рта и сказалъ Лидіи:

— И какое вы употребляете выраженіе! На дыбы… Вотъ ужъ съ кѣмъ поведешься, того отъ того и наберешься.

— Оставь, Иванъ Лукичъ!.. Это она оттого, что раздражена, — остановилъ капитана Пятищевъ. — Я прощаю ей. Поговоримъ о другомъ. Поговоримъ о переѣздкѣ въ посадъ. Я полагаю, что послѣзавтра мы можемъ переселиться въ посадъ.

— Отчего-же послѣзавтра, а не завтра. Ты видишь, что происходитъ. Эти Лифановы раздражаютъ тебя на каждомъ шагу. Это какіе-то остолопы, нахалы… Мало того, они смущаютъ, вносятъ свое вліяніе.

— Оставь, оставь, Иванъ Лукичъ. Я потому откладываю до послѣ-завтра, что нужно-же все-таки подготовить къ этому переѣзду княжну Ольгу Петровну.

— Пустое. Теперь я вижу, что ее никогда не подготовишь. Нервы ея вконецъ потрясены, Чѣмъ скорѣе мы покончимъ съ этой Пятищевкой, тѣмъ лучше. Словъ нѣтъ, трудно будетъ перевезти княжну, но вѣдь это надо. А тамъ княжна скорѣй успокоится. Завтра и поѣдемъ, — закончилъ капитанъ.

— Нѣтъ, ужъ послѣзавтра. Вѣдь и намъ надо уложиться, нанять лошадей, — доказывалъ Пятищевъ и прибавилъ: — Придется просить у Лифановыхъ ящики для перевозки мелкихъ вещей. Надо уложить и книги.

— Я попрошу у Зои Андреевны. Она дастъ, — вызвалась Лидія. — А тетя нигдѣ и никогда не успокоится. Она не привыкла примиряться съ обстоятельствами.

— Это Ольга-то Петровна? — удивился капитанъ. — Надо вспомнить, сколько она разъ приспособлялась къ обстоятельствамъ, пока пониженіе наше шло. Развѣ такая наша жизнь была прежде? А потомъ постепенно, постепенно. Нѣтъ, она еще мужественно приспособляется.

Обѣдъ кончался.

XXXVIII.

Отобѣдали. Капитанъ не забылъ своего намѣренія отобрать отъ Пятищева изъ числа полученныхъ ста пятидесяти рублей двадцать пять на квартиру. Закуривъ свою трубку, онъ полушутя, полусерьезно сталъ настоятельно требовать ихъ. Пятищёвъ далъ, сказавъ:

— За какого расточителя-то ты меня считаешь! — Да вѣдь на самомъ дѣлѣ ты такой и есть, — улыбаясь, отвѣчалъ капитанъ. — Деньги въ твоихъ рукахъ, какъ вода. Ты не въ состояніи ихъ удержать. Онѣ такъ и льются. Ты не глядишь впередъ, не сознаешь, что нужно и что не нужно. Дай тебѣ сейчасъ тысячу рублей, и я увѣренъ, что черезъ двѣ недѣли у тебя ничего не будетъ.

— Это ты мнѣ не можешь простить, что мы по человѣчески въ Колтуѣ-то пообѣдали?

— Вообще. Вѣдь ужъ я съ тобой сколько лѣтъ живу, такъ знаю. Да вѣдь такихъ много. Тебѣ нечего обижаться.

Капитанъ заклеилъ двадцать пять рублей въ конвертъ и, надписавъ на немъ — «господину Семушкину», направился къ себѣ въ комнату отдыхать.

Пятищевъ только этого и ждалъ. Онъ хотѣлъ безъ свидѣтелей поговорить съ Лидіей. Она была въ комнатѣ, гдѣ они обѣдали, перетирала полотенцемъ стаканы и рюмки, ставя ихъ въ небольшой шкафъ на полку, чего раньше она никогда не дѣлала. Пятищевъ удивился.

«Это она загладить свой проступокъ передо мной хочетъ, — мелькнуло у него въ головѣ. — Бѣдная дѣвушка, при какихъ лишеніяхъ предстоитъ ей жить впереди!»

Онъ сердился на дочь, но теперь сердце его совсѣмъ размякло, и на глазу даже нависла легкая слеза. Онъ подошелъ и поцѣловалъ Лидію въ голову.

— Я хочу поговорить съ тобой, Лидочка, — сказалъ онъ ей.

— И мнѣ надо поговорить съ вами, папаша, — отвѣчала она, при чемъ голосъ ея дрогнулъ, и она слезливо заморгала глазами.

Пятищевъ повелъ ее къ себѣ въ комнату. На стульяхъ вездѣ были разложены книги. Онъ снялъ съ одного изъ нихъ стопку, переложилъ на полъ и сказалъ:

— Садись. Скажи пожалуйста, что это за сплетня такая о поступленіи твоемъ на мѣсто гувернантки или компаньонки къ этимъ Лифановымъ? — началъ онъ, усаживаясь въ кресло около письменнаго стола, на которомъ въ безпорядкѣ стояли и лежали: бронзовая чернильница, преспапье, лампа, пепельница, счеты съ крупными костяжками и прочія принадлежности.

— Это не сплетня, папаша, и я сама искала случая поговорить съ вами объ этомъ. Поговорить и попроситься…

— Но вѣдь это-же абсурдъ, другъ мой!

Пятищевъ весь вспыхнулъ.

— Какой-же абсурдъ, позвольте васъ спросить? Мнѣ все равно надо поступать на мѣсто гувернантки здѣсь или въ другомъ мѣстѣ. Вѣдь тетя… Что-жъ тетя?.. Она отказалась отъ меня… Да когда и не отказывалась, когда я жила у нея, я видѣла, что была ей въ тягость. А теперь у ней своя дочь…

— Нѣтъ, это ужасно, это ужасно! — схватился за голову Пятищевъ.

— Ничего тутъ нѣтъ ужаснаго. Я и раньше говорила вамъ, что въ Петербургѣ должна искать мѣсто гувернантки, учительницы или такъ уроковъ…

— Мало-ли что дѣвушки говорятъ! Я не придавалъ этому значенія.

— Я даже завтра или послѣзавтра предполагала ѣхать въ Петербургъ вмѣстѣ съ молодымъ Лифановымъ, уѣзжающимъ отсюда.

— Только этого недоставало! Боже мой, Боже мой! Что стали-бы говорить!

— Кто? Позвольте васъ спросить: кто? У насъ совсѣмъ и знакомыхъ-то нѣтъ, всѣ покинули насъ.

— Не они покинули насъ, а мы ихъ! — гордо произнесъ Пятищевъ. — Обстоятельства заставили меня это сдѣлать. Ѣздить къ другимъ, такъ надо принимать и у себя. Да и не могу я выносить этихъ сочувствій, сожалѣній по поводу нашего несчастія. Не могу, не въ состояніи!

Онъ замахалъ руками.

— Такъ-ли, эдакъ-ли, но знакомыхъ у насъ нѣтъ, стало-быть и говорить некому, — возразила Лидія.

— А княжна, а тетка твоя Ольга Петровна, вѣдь такой поступокъ съ твоей стороны убьетъ ее. А капитанъ? Что онъ скажетъ? Его можетъ ударъ хватить.

— Позвольте. Но вѣдь я теперь-же и не прошусь у васъ ѣхать съ Парфентіемъ Мануилычемъ въ Петербургъ, — перебила отца Лидія. — Я разсудила такъ: чѣмъ мнѣ въ Петербургѣ поступать на незнакомое мѣсто, лучше я поступлю въ такое семейство, которое уже знаю.

— Да вовсе тебѣ и не слѣдуетъ поступать на мѣсто! Съ какой стати? Зачѣмъ? Проживешь и такъ! — горячась, но все-таки шопотомъ говорилъ отецъ, стараясь, чтобы слова его не были услышаны капитаномъ и княжной.

Лидія улыбнулась сквозь слезы.

— Проживешь и такъ… — повторила она слова отца. — А на какія деньги? Голодать? Сидѣть на картофелѣ и молочной лапшѣ? Я ужъ и такъ вся обносилась, у меня мѣсяцъ башмаковъ не было.

— Теперь-же есть деньги. Я получилъ за лошадей.

— Ахъ, папаша, да много-ли это? На долго-ли этихъ денегъ хватитъ?

— Я продамъ библіотеку купцу Семушкину въ посадѣ. Она у меня почти ужъ запродана.

— А потомъ? — не унималась Лидія, задавъ вопросъ.

— Другъ мой, да вѣдь всѣ подъ Богомъ ходимъ. Деньги такая вещь… Сегодня ихъ нѣтъ — завтра будутъ. Мы-же будемъ жить, будешь жить и ты съ нами. Кое-какія-то средства найдутся. Богъ не безъ милости… Съ голоду не умрешь. Капитанъ и княжна пенсію получаютъ. Лучше свой хлѣбъ, чѣмъ чужой. Васъ только трое.

Пятищевъ себя все-таки выгораживалъ изъ семьи.

Въ простотѣ своей души и по своей наивности, онъ все-таки былъ увѣренъ, что уѣдетъ жить за границу.

— Позвольте, папаша, подумайте… — остановила отца Лидія. — Вы говорите: чужой хлѣбъ… Но вѣдь если я буду жить у Лифановыхъ учительницей, я буду получать этотъ хлѣбъ за мой трудъ, стало быть это будетъ мой хлѣбъ, а не чужой… — старалась она доказать.

— Да, съ одной стороны такъ, но все-таки это положительно невозможно!

— Отчего невозможно-то? Зачѣмъ вы хотите лишить меня двадцати рублей въ мѣсяцъ, на которые я могу и одѣться, и обуться? Я знаю… Тетя Катя на меня больше не издерживала.

— Ничего ты не знаешь, ничего ты не понимаешь и разсуждаешь, какъ дѣвочка! — горячился Пятищевъ. — Ужъ начать съ того, что онъ мнѣ сказалъ, что онъ предлагаетъ тебѣ только пятнадцать рублей жалованья, а вовсе не двадцать.

— Да вѣдь вы знаете его. Это онъ только торгуется. Онъ ужъ такой есть, — отвѣчала Лидія. — А мадамъ Лифанова, супруга его, сказала мнѣ, что двадцать рублей, что она сама будетъ платить мнѣ. Наконецъ, я буду жить у нихъ при хорошихъ условіяхъ, у меня будетъ хорошая комната, хорошій столъ, прислуга. Они кушаютъ отлично, столъ у нихъ прекрасный. Василиса разыскиваетъ имъ даже вашего повара-старика.

Пятищевъ передернулъ плечомъ и нахмурился еще больше. Лидія продолжала:

— Милый папочка, голубчикъ, не лишайте меня хорошаго житья. Вѣдь мнѣ будетъ здѣсь отлично.

Она смотрѣла на отца просительно, взяла его руку и цѣловала ее.

— Ужасно, это ужасно! Совсѣмъ ужасно! — твердилъ онъ, не отнимая руки. — Я удивляюсь, какъ ты можешь просить!

— Согласитесь, папенька. Право, это будетъ куда лучше, чѣмъ я поѣду въ Петербургъ. Здѣсь я буду, все-таки, вблизи васъ, могу къ вамъ пріѣхать и погостить на день, на два… А изъ Петербурга когда-же я соберусь? Да и сама я боюсь Петербурга, неизвѣстныхъ семействъ…

— Въ Петербургъ ты если и поѣдешь, то только къ теткѣ Катеринѣ Никитишнѣ.

— Нѣтъ, папаша, если вы не позволите мнѣ поступить къ Лифановымъ, я уѣду въ Петербургъ, — твердо сказала Лидія. — Я поѣду за хлѣбомъ. Вы не имѣете права лишать меня этой свободы!

Пятищевъ всталъ и въ волненіи прошелся по кабинету, два раза споткнувшись о книги.

— Какія слова! Какія ужасныя слова! — произносилъ онъ. — И откуда такія слова? Я не узнаю тебя, Лидочка. Ты прежде не говорила такъ, не произносила такихъ словъ. Вѣдь эти ужасныя слова навѣяны тебѣ студентомъ, этимъ мальчишкой Лифановымъ.

— А хоть-бы и имъ? Слова эти честныя, я говорю честно. Не понимаю, что вы видите въ нихъ ужаснаго!

— Дочь моя гувернантка, гувернантка у Лифановыхъ! — продолжалъ волноваться Пятищевъ.

— Ну, и что-же такое? Что изъ этого? — сказала она. — Вѣдь ужъ этотъ дворянскій предразсудокъ давно брошенъ. Три подруги мои по институту живутъ теперь въ гувернанткахъ. Прямо изъ института поступили въ гувернантки. Что-жъ дѣлать, если ихъ дома содержать не могутъ! Какъ только кончили институтъ, сейчасъ и поступили на мѣста. Начальница имъ мѣста и предоставила.

— Да, но… Это тоже ужасно, но здѣсь ужаснѣе, — бормоталъ Пятищевъ, не будучи въ состояніи успокоиться. — Ты дочь бывшаго предводителя дворянства, родовитаго дворянина. Вѣдь мы, вѣдь нашъ родъ…

— Позвольте. Изъ нашего института княжна поступила въ гувернантки. Княжна Воронская… Она бѣдная.

— Да вѣдь и ты по матери княжескаго рода… А ты къ купцу!..

— И эта княжна поступила къ фабриканту-купцу, да еще поѣхала въ провинцію на фабрику.

— Ахъ, все ты понять не можешь моего ужаса. Пойми ты, что тамъ неизвѣстно какой фабрикантъ… просто купецъ-фабрикантъ… А здѣсь — здѣсь Лифановъ, — старался выяснить дочери Пятищевъ. — А кто такой для меня Лифановъ? Какую роль онъ играетъ въ моей жизни? Онъ раззорилъ меня, отнялъ у меня все, все, и теперь хочетъ, чтобы дочь моя шла къ нему въ гувернантки. Согласись хоть сколько-нибудь, что это не можетъ быть для меня не ужасно. Нѣтъ, не могу, не могу я тебѣ этого дозволить, Лидія!

Лидія встала.

— Тогда мнѣ ничего не остается, какъ ѣхать въ Петербургъ и тамъ искать себѣ мѣста, твердо сказала Лидія. — У васъ теперь есть деньги, вы сами мнѣ сказали, такъ дайте мнѣ денегъ на дорогу. Послѣзавтра ѣдетъ студентъ Лифановъ и я все-таки буду и въ дорогѣ, и въ Петербургѣ не одна.

— Нѣтъ, нѣтъ, это еще хуже! — воскликнулъ Пятищевъ. — Чего ты просишь! Боже мой, чего ты хочешь отъ меня! Ты разрываешь грудь мою, Лидочка. И такъ вдругъ, такъ вдругъ, такъ внезапно, такъ не подготовившись.

Онъ чуть не плакалъ.

— Ну, подумайте, подумайте до завтра, — проговорила Лидія.

— Хорошо, хорошо… Я подумаю… Я посовѣтуюсь съ Иваномъ Лукичемъ. Но я боюсь и объявить ему объ этомъ. А что скажетъ бѣдная тетя Ольга? Что скажетъ княжна? — говорилъ Пятищевъ.

— А тетѣ Ольгѣ Петровнѣ вы объ этомъ ничего покуда не говорите. Вѣдь она больна, никуда не выходитъ, ну и пускай, она думаетъ, что я уѣхала къ тетѣ Катѣ въ Петербургъ, — посовѣтовала отцу Лидія и тутъ-же прибавила тихо и слегка улыбнувшись: — А я для виду даже прощусь съ ней. Папочка, милый папочка, не препятствуйте мнѣ остаться у Лифановыхъ. Право, голубчикъ мой, мнѣ будетъ у нихъ хорошо. Стеша такая милая дѣвушка, Зоя Андреевна добрая женщина, ласковая, обходительная. Папочка, милый! — закончила она и бросилась отцу на шею.

XXXIX.

Пятищевъ до того былъ разстроенъ разговоромъ съ дочерью, что не могъ придти въ себя цѣлый день. Послѣ обѣда онъ и спать не ложился, хотя это дѣлалъ каждый день, когда находился дома. Не радовали его и деньги, столь рѣдкія за послѣднее время въ его рукахъ. Дабы сколько-нибудь разсѣяться, онъ отправился къ Василисѣ, чтобы отдать ей одиннадцать рублей, которые онъ занялъ у нея по мелочамъ въ разное время. Это былъ, впрочемъ, только предлогъ. На самомъ дѣлѣ онъ шелъ къ ней, чтобы «она его разговорила». Онъ всегда и раньше это дѣлалъ, когда онъ получалъ какія-либо непріятности и у него было тяжело на душѣ. Василиса своимъ веселымъ характеромъ и своей дебелой миловидностью всегда умиротворяла его. Василису онъ, однако, не засталъ. Въ крошечной кухонькѣ сидѣла работница Лифановыхъ, ходящая за тремя коровами, приведенными Лифановымъ, и сбивала въ деревянной машинкѣ масло. На столѣ, поджавъ лапки, сидѣлъ любимецъ Василисы, жирный сѣрый котъ. Работница сказала Пятищеву, что Василиса уѣхала искать для Лифанова садовника и къ ночи вернется, но тутъ-же прибавила, улыбнувшись:

— Теперь ужъ она не ваша, а наша. Наши купцы ее къ себѣ наняли.

Чтобы разгуляться и промять себя, Пятищевъ прошелъ на прудъ, въ дальній уголокъ парка, гдѣ онъ не разсчитывалъ встрѣтиться съ Лифановыми, но тамъ на прудѣ катались на лодкѣ студентъ Парфентій Лифановъ, Стешенька и съ ними была Лидія. Пятищевъ увидалъ ихъ, подходя къ пруду, услыхалъ ихъ звонкій хохотъ и повернулъ обратно.

«Водой не разольешь теперь Лидію съ ними — вотъ какая дружба завязалась, — подумалъ онъ и тутъ-же мысленно прибавилъ про дочь: — Конечно, ей одной скучно среди насъ, стариковъ, но дружба-то какая-то совсѣмъ не подходящая».

На обратномъ пути, около стараго погреба, онъ встрѣтилъ Левкея. Тотъ выносилъ изъ погреба ведро кислой рубленой капусты и тотчасъ-же остановился, снявъ свой картузъ съ военнымъ краснымъ замасленымъ околышкомъ.

— Ваше превосходительство, — сказалъ онъ жалобно. — Деньги-то теперь за лошадей получили, такъ явите божескую милость отдать мнѣ зажитое мое.

— Да, да… — заговорилъ Пятищевъ смущенно. — Непремѣнно отдамъ. Сколько тебѣ?

— Да вѣдь у васъ, я думаю, записано.

— Не помню. Гдѣ-же все упомнить! Впрочемъ, капитанъ знаетъ. Да вѣдь и ты знаешь. Ну, сколько?

У самого Пятищева на самомъ дѣлѣ никогда ничего не было записано и за послѣднее время, въ дни раззоренія, онъ совсѣмъ не зналъ, кому и сколько онъ долженъ.

Левкей усердно чесалъ затылокъ.

— Да, собственно говоря, двадцать три рубля — вотъ какъ я считаю, но Василиса Савельевна спорила, когда послѣдній разъ мнѣ отъ васъ пятерку отдавала, — сказалъ онъ. — Тогда было тридцать три рубля… Да сами вы мнѣ три рубля и рубль дали…

— Нѣтъ, что-нибудь не такъ, — проговорилъ Пятищевъ и проговорилъ наобумъ: — Не можетъ этого быть. Должно быть меньше.

— Ну, дайте четырнадцать рублей, ваше превосходительство, и будемъ въ разсчетѣ, — махнулъ рукой Левкей.

— Десять рублей… Вотъ тебѣ десять рублей… Не можетъ быть, чтобы я тебѣ былъ долженъ больше. Я помню… Я тебѣ въ разное время давалъ то рубль, то два… Продалъ ты пчелъ, я опять тебѣ далъ. Возьми.

Пятищевъ далъ Левкею золотой.

— Маловато-то оно маловато, ну, да и на этомъ спасибо… — былъ отвѣтъ.

Узнавъ, что Пятищевъ при деньгахъ, стала и Марѳа просить себѣ свое зажитое жалованье. Здѣсь ужъ было все такъ спутано, что ни Пятищевъ не зналъ, сколько онъ ей долженъ, да и сама Марѳа не могла сосчитать, сколько ей слѣдуетъ получить. Она стояла у дверей притолки, прижавъ къ щекѣ ладонь лѣвой руки, поддерживая ее правой, и припоминая, говорила:

— На Крещенье оставалось девять съ полтиной. Да такъ, девять съ полтиной, но безъ пятачка… На Срѣтеньевъ день вы мнѣ дали два рубля… да потомъ тридцать пять копѣекъ на коленкоръ, чтобы ходебщику заплатить. На Пасху полтора рубля, да на Радоницу шесть гривенъ, когда отпускали на погостъ родителей поминать. Это я помню… Да Егорью на свѣчку я у васъ брала. Вотъ и считайте.

— Такъ много-ли я тебѣ теперь долженъ? — спросилъ Пятищевъ. — Много-ли по первое-то число? Ну, говори.

— Да вѣдь вамъ лучше знать, вы грамотный… — отвѣчала Марѳа, тупо смотря на него, и спохватилась: — Ахъ, да… Тутъ какъ-то на подметки вы мнѣ рубль дали, чтобы сапожнику отдать.

— Помню я, помню… Но много-ли всего-то? — допытывался Пятищевъ.

Марѳа не знала, что и отвѣчать, и бормотала:

— Это заборъ… А вотъ теперь зажитое съ Крещеньева дня… сколько тутъ считать-то?.. Ну, да вы, баринъ, не обидите…

Пятищевъ далъ ей пятирублевый золотой, сказавъ: «вотъ тебѣ покуда» — и она осталась довольна.

Сцена эта происходила въ кухнѣ. Въ карманѣ Пятищева оставалось сто десять рублей и онъ, направляясь къ себѣ въ комнату, разсуждалъ:

«Вѣдь вотъ если-бы не переѣзжать въ Колтуй и не проживаться тамъ, то этихъ денегъ хватило-бы на проѣздъ въ Италію и на прожитіе въ какомъ-нибудь маленькомъ городишкѣ. А въ Колтуй пріѣдешь — сейчасъ къ тебѣ разные лавочники со счетами. Ахъ, да… Прежде всего надо будетъ въ гостиницу буфетчику Олимпію долгъ отдать, — рѣшилъ онъ. — А то совсѣмъ неловко… Придется заходить туда — и вдругъ этотъ проклятый долгъ».

Поѣздка за границу преслѣдовала Пятищева, какъ точка умопомѣшательства душевно-больного, и не давала ему покоя.

«Ну, да вѣдь я продамъ еще свою библіотеку Семушкину, стало быть деньги будутъ», — утѣшалъ онъ самъ себя.

Въ комнатѣ княжны слышенъ былъ голосъ капитана. Капитанъ разговаривалъ съ ней. Наконецъ, онъ вышелъ оттуда и заглянулъ въ комнату Пятищева. На лицѣ его играла улыбка. Онъ потиралъ самодовольно руки и сказалъ:

— Кажется, уговорилъ княжну насчетъ переѣздки. Долго ей втолковывалъ и она, по моему, поняла, что это непремѣнно надо сдѣлать завтра, послѣзавтра. Дѣло обошлось ужъ безъ истерики. Теперь мы можемъ смѣло переѣзжать послѣзавтра. Завтра уложимся, подговоримъ людей — и маршъ! А гдѣ Лидія Львовна? — спросилъ онъ.

— Тамъ… — кивнулъ Пятищевъ по направленію къ дому Лифановыхъ.

— Опять? Но вѣдь это невозможно! — воскликнулъ капитанъ.

— Что-жъ ты подѣлаешь! Я ужъ говорилъ ей, строго говорилъ, но больше я ничего не могу… Я безсиленъ. Не драться-же мнѣ.

Пятищевъ пожалъ плечами. Капитанъ покачалъ головой и проговорилъ:

— Впрочемъ, если ужъ у ней такая дружба съ этими купцами, то она можетъ быть намъ полезна въ дѣлѣ переѣздки. Я про Лидію… Пусть она попроситъ у нихъ рессорную коляску для княжны, чтобы перевезти ее въ Колтуй. А то я прямо, опасаюсь за нее, если она будетъ трястись въ тарантасѣ. Можетъ худо кончиться.

— Лидія это можетъ. Она можетъ, — кивнулъ Пятищевъ. — Но стоитъ-ли просить, унижаться?

— Левъ! Ты знаешь, моя гордость выше твоей. Говорю это тебѣ прямо. Презрѣніе мое и ненависть къ Лифановымъ — тоже выше твоихъ, но что-жъ ты подѣлаешь, если это необходимо! — вскричалъ капитанъ, — Повѣрь, что меня только крайность заставила предложить тебѣ это.

— Да ничего, ничего… Я не противъ… — отвѣчалъ Пятищевъ, — Чего ты горячишься-то? Я скажу Лидіи. Я не противъ, если это надо. Ей дадутъ. Тамъ ее любятъ и окончательно подкупили своей любезностью. Да какъ подкупили-то! Ты знаешь, Лидія проситъ меня оставить ее гостить у Лифановыхъ.

— Да что ты! — изумился капитанъ. — Ну, этого-то ужъ никоимъ образомъ нельзя допустить.

— А не допустишь, тогда и рессорной коляски не будетъ. Мы въ самомъ стѣснительномъ положеніи. Пожалуй, даже и подводъ не дадутъ для перевозки нашего добра… Ни подводъ, ни людей.

Пятищевъ радъ былъ, что умолчалъ передъ капитаномъ о просьбѣ дочери позволить ей остаться у Лифановыхъ гувернанткой.

XL.

Прошелъ и еще день, а Пятищевъ и не думалъ собираться переѣзжать въ нанятое въ посадѣ помѣщеніе. Его безпокоило поведеніе дочери, какъ онъ называлъ ея желаніе остаться гувернанткой у Лифановыхъ, безпокоило и ея постоянное отсутствіе изъ дома. Вчера она опять не ужинала дома, вернулась отъ Лифановыхъ только въ одиннадцать часовъ вечера и рѣшительно объявила, что она остается у Лифановыхъ. Въ такомъ упорствѣ онъ видѣлъ не одно только желаніе заработать деньги, пользоваться хорошимъ угломъ и хорошимъ столомъ, а желаніи близости къ студенту Парфентію. Онъ боялся его близости къ Лидіи. Лидія не особенно часто говорила о немъ, но Пятищевъ видѣлъ уже вліяніе студента на нее, видѣлъ, что она подчасъ говорила его словами. Онъ чувствовалъ, что никакія строгости теперь не заставятъ дочь ѣхать на житье въ посадъ, и при упорствѣ съ своей стороны ожидалъ скандала. Это волновало его до болѣзни, и онъ утѣшалъ себя только мыслью, что молодой Лифановъ на время уѣдетъ въ Петербургъ. По словамъ Лидіи, онъ долженъ былъ уѣхать вчера, но онъ не уѣхалъ.

Съ вечера Пятищевъ долго не могъ заснуть и ночь спалъ плохо. Онъ мучился, долго думалъ, какъ ему быть съ Лидіей, какъ держать себя по отношенію къ ней, и рѣшился оставить дочь у Лифановыхъ, объявивъ капитану, что она остается погостить, а княжнѣ, что Лидія ѣдетъ въ Петербургъ къ теткѣ Катеринѣ Никитишнѣ. Такъ онъ рѣшилъ ночью, но это довело его чуть не до бреда. Снился какой-то глупый сонъ, повторявшійся нѣсколько разъ въ ночь. Пятищевъ кричалъ во снѣ: «не быть этому, не быть!» — просыпался, садился на постель и курилъ, чтобы успокоиться. Сердце его усиленно билось. Онъ пилъ воду.

Утромъ Пятищевъ всталъ совсѣмъ разбитый. До утренняго кофе онъ всегда брился, умывался, надѣвалъ свой теплый старый охотничій пиджакъ и выходилъ уже къ кофе прифранченный, съ расчесанными длинными бакенбардами, которыми онъ вообще гордился. Но сегодня онъ вышелъ въ халатѣ, туфляхъ, не бритый, не вымывшійся, съ всклокоченными бакенбардами.

Капитанъ уже сидѣлъ за столомъ, а Лидія приготовляла кофе.

— Что ты? — удивился на него капитанъ, подавая ему руку.

— Нездоровится, — кисло отвѣтилъ Пятищевъ. — Плохо ночь спалъ. Сегодня словно разбитый и какая-то апатія чувствуется.

— Доканала дочка, — покачалъ головой капитанъ.

— Чѣмъ, чѣмъ, позвольте васъ спросить? — заговорила Лидія, вся вспыхнувъ.

— Оставь, Иванъ Лукичъ, — остановилъ его Пятищевъ, взявъ за руку повыше кисти, — Дай покой. И такъ ужъ однѣ только непріятности.

— Стало быть, опять ты не можешь сегодня укладываться для переѣздки? — спросилъ капитанъ.

— Нѣтъ, укладываться-то могу. Дай только мнѣ разгуляться. Да вѣдь какъ переѣзжать-то? У Лифановыхъ лошади будутъ заняты, сынъ ѣдетъ въ Петербургъ. Повезутъ его на желѣзную дорогу, поѣдутъ провожать. Когда онъ ѣдетъ? — обратился Пятищевъ къ дочери, стараясь быть равнодушнымъ, хотя вопросъ этотъ сильно интересовалъ его.

— Сегодня, — дала отвѣтъ Лидія. — Но провожать его не поѣдутъ. А насчетъ коляски рессорной и переѣзда тети Ольги я говорила имъ. Они съ удовольствіемъ даютъ.

— Стало быть, завтра мы можемъ и переѣзжать, — сказалъ капитанъ. — А насчетъ укладки ты можешь самъ и не укладываться. Я все уложу твое, только рѣши, что завтра переѣзжаемъ.

— Да, пожалуй, — пробормоталъ Пятищевъ. — Если сегодня уѣдетъ студентъ, то завтра лошади будутъ свободны.

— Пора, Левъ, пора… Не понимаю, что ты медлишь. Теперь и деньги есть, а ты все ни съ мѣста. Смотри, какъ роли перемѣнились: то ты насъ торопилъ переѣздкой, а теперь я тороплю. княжна подготовлена. Я ей разсказалъ, какая будетъ у нея прекрасная комната съ лежанкой, на которой она можетъ отдыхать, и она даже улыбнулась и проговорила: «тепло-то я люблю», — повѣствовалъ капитанъ.

Къ обѣду Пятищевъ побрился, причесался и одѣлся, рѣшивъ послѣ обѣда заняться укладываніемъ вещей для переѣздки. Лидія дома опять не обѣдала. Она отпросилась у отца проводить студента Парфентія, и отецъ, радуясь, что студентъ уже уѣзжаетъ, благодушно отпустилъ ее, но укладываться опять не пришлось. Только что Пятищевъ и капитанъ отдохнули послѣ обѣда, поспавъ часа полтора, какъ на дворѣ раздался звукъ бубенчиковъ. Пятищевъ думалъ, что это уѣзжаетъ студентъ Лифановъ на желѣзную дорогу, но оказалось, что пріѣхалъ земскій начальникъ Поліевктъ Павловичъ Творогъ. Предполагая, что Пятищевъ по прежнему еще живетъ въ своемъ большомъ домѣ, онъ и подъѣхалъ на земскихъ лошадяхъ въ дорожной коляскѣ къ главному крыльцу, но тамъ его встрѣтили Лифановы, объяснили, что Пятищевъ выѣхалъ, и повели къ домику управляющаго. Пятищевъ увидалъ его въ окно. Капитанъ въ это время заваривалъ чай изъ поданнаго самовара. Пятищевъ вздрогнулъ, его слегка покоробило и онъ проговорилъ капитану:

— Земскій… Что это?.. По какому поводу?.. Зачѣмъ онъ?..

«Неужели опять какая-нибудь непріятность?» — мелькнуло у него въ головѣ.

А земскій начальникъ входилъ уже въ кухню и спросилъ Марѳу:

— У себя его превосходительство?

Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, средняго роста, бѣлый, откормленный, съ бѣлокурой бородкой Генриха IV, въ форменной фуражкѣ и форменномъ пальто. Пятищевъ поморщился и вышелъ его встрѣтить въ кухню. Земскій начальникъ сбрасывалъ на руки Марѳы свое пальто и, очутившись въ франтоватой визиткѣ со значкомъ, говорилъ:

— Честь имѣю кланяться, ваше превосходительство. Вотъ ужъ не ждалъ, не гадалъ васъ здѣсь найти.

— Да вѣдь я съ Пятищевкой покончилъ и здѣсь временно, — далъ отвѣтъ Пятищевъ, протягивая земскому начальнику руку, и весь покраснѣлъ.

— Знаюсъ-съ… И неоднократно скорбѣлъ объ этомъ. Вообще печально и горько, что такія имѣнія уходятъ изъ дворянскихъ рукъ въ руки проходимцевъ и барышниковъ, — проговорилъ земскій начальникъ, почтительно пожимая руку Пятищева и обдавъ его запахомъ крѣпкихъ духовъ. — Конечно, землевладѣльчество не представляетъ теперь никакой выгоды, одни только убытки и раззореніе, всякая служба больше даетъ, но очень печально, очень. Какъ ваше драгоцѣнное здоровье, ваше превосходительство? — спросилъ онъ, входя въ комнату, и затѣмъ раскланялся съ капитаномъ.

— Плохо, — отвѣчалъ Пятищевъ и пригласилъ земскаго начальника садиться, прибавивъ: — Прямо къ чаю. Сейчасъ выпьемъ по стаканчику.

— Не вредитъ. Благодарю покорно. Въ дѣлѣ чая я совсѣмъ купецъ. Могу его пить когда угодно, во всякое время дня и ночи, — бормоталъ онъ, осмотрѣлъ стѣны комнаты и спросилъ: — Но что за причина, что вы здѣсь, въ этомъ помѣщеніи?

— Временно. Мои домашніе будутъ жить въ Колтуѣ, а я сбираюсь заграницу. Но въ Колтуѣ для нихъ еще квартира не готова. Идетъ ремонтъ. Впрочемъ, теперь ужъ онъ оконченъ и мы завтра или послѣзавтра переѣзжаемъ, — далъ отвѣтъ Пятищевъ.

— Въ Колтуѣ? Да гдѣ вы могли найти тамъ приличное помѣщеніе? — спросилъ земскій начальникъ, улыбнувшись.

Онъ все время улыбался. Такое ужъ у него было лицо, что улыбка съ него почти не сходила.

Пятищеву совсѣмъ не хотѣлось говорить, но онъ сказалъ, опять-таки выгораживая себя:

— Мои наняли помѣщеніе у Семушкина, у купца, у него лѣсопильный заводъ. Домикъ особнякъ… Очень приличный… Въ саду… Онъ самъ въ немъ жилъ прежде.

— Знаю Семушкина. Но стараго дома его не знаю. У него теперь что-то въ родѣ дворца. Печально, печально, что вы насъ покидаете, — опять прибавилъ земскій начальникъ. — Вы знаете, чѣмъ все это грозитъ? Дойдетъ до того, что у насъ совсѣмъ не будетъ дворянъ въ уѣздѣ. Всѣ дворянскія имѣнія перейдутъ къ купцамъ и проходимцамъ, выскочкамъ… Да ужъ и дошло. Кого мы будемъ теперь выбирать въ предводители да и на другія должности? Некого… Хоть шаромъ покати — пусто. Вотъ ужъ когда можно сказать, что уѣздъ клиномъ сошелся. Правильно я?.. Печально, печально, все это не только печально, но даже горько, — повторилъ земскій начальникъ еще разъ, хотѣлъ сдѣлать соотвѣтствующее этому разговору грустное лицо, но не могъ и улыбнулся.

XLI.

Принявъ отъ капитана стаканъ чаю, земскій начальникъ опять заговорилъ:

— Ну, такъ вы здѣсь только на время. Такъ, такъ… Теперь понимаю. А я думалъ, что ужъ со всѣмъ. Ну-съ, я къ вамъ мимоѣздомъ. Ѣду судить въ Гутуевку за Червоточина. Своихъ дѣлъ пропасть, а тутъ еще за другихъ…

— Что-же онъ боленъ? — спросилъ капитанъ.

— Его болѣзнь извѣстная, — улыбнулся Творогъ. — Пьетъ запоемъ. То-есть теперь-то онъ ужъ прикончилъ, но вслѣдствіе такого питья у него весь организмъ расшатанъ и онъ на самомъ дѣлѣ нездоровъ. Вѣдь онъ доходилъ до чего? Въ одномъ нижнемъ бѣльѣ выскакивалъ на улицу… Его оберегали… Эта самая Елена Сергѣвна, съ которой онъ живетъ, не давала ему ужъ больше водки, спрятала его платье…

— Это, кажется, вѣдь его кухарка? — поинтересовался капитанъ.

— Все тутъ. Сначала она была его арестантка, когда познакомился онъ съ ней, а потомъ кухарка, горничная… все тутъ… Ну, а ужъ теперь-то на правахъ земской начальницы. Не ловко говорить про товарища по службѣ. Я всегда стѣсняюсь… — оговорился Творогъ. — Но представьте себѣ, вѣдь къ ней просители на поклонъ ходятъ, и она беретъ гусемъ, поросенкомъ.

Пятищевъ слушалъ и его коробило. Ему непріятно было слушать такіе разсказы. Онъ зналъ и за Творогомъ много нехорошаго и не любилъ его. Онъ зналъ, что Творогъ когда-то былъ въ военной службѣ, но вышелъ изъ полка, какъ говорится, по непріятностямъ, вслѣдствіе требованія товарищей. Долго онъ слонялся безъ дѣла, жилъ при своей теткѣ, богатой помѣщицѣ. Открылась вакансія земскаго начальника. Тетка стала за него хлопотать, съѣздила къ вліятельнымъ лицамъ, просила, но у Творога имущественнаго ценза не было. Тогда она, взявъ съ племянника вексель, уступила ему изъ своей земли нужное количество десятинъ болота, и Поліевктъ Павловичъ Творогъ былъ назначенъ земскимъ начальникомъ.

— А про Евлампію Алексѣвну слышали новость? — вдругъ спросилъ Творогъ, вынимая изъ кармана портъ-сигаръ и закуривая папироску

— Про Лупоглазову? — спросилъ капитанъ.

— Да, про Лупоглазову.

— А развѣ она здѣсь? — удивился Пятищевъ, вспомнивъ, что состоитъ ей должнымъ сто пятьдесятъ рублей по просроченному векселю.

На лицѣ Творога изобразилась широчайшая улыбка, и онъ отвѣчалъ:

— Больше, двухъ недѣль уже какъ пріѣхала изъ Петербурга. Пріѣхала тайно. Даже флага на домѣ до сихъ поръ нѣтъ. Прислугѣ подъ строжайшей угрозой запрещено разсказывать, что она здѣсь. Но мой письмоводитель, проѣзжая мимо ея усадьбы, ее видѣлъ.

— Что за причина? Къ чему такая тайна? — сказалъ капитанъ. — Отъ долговъ, такъ она дама состоятельная и пенсію получаетъ.

— А вотъ угадайте.

Улыбка на лицѣ земскаго сдѣлалась еще шире. Онъ медлилъ отвѣтомъ, разсчитывая на эффектъ и посматривая то на Пятищева, то на капитана. Наконецъ, затянулся дымомъ папиросы, выпустилъ его и произнесъ:

— Беременна. Ждетъ приращенія, пріѣхала родить — въ этомъ весь секретъ. Вотъ вамъ и вдовушка…

— Какъ это вы все знаете! — покачалъ головой Пятищевъ.

— Позвольте… Какъ-же мнѣ не знать! Въ моемъ участкѣ… Шила въ мѣшкѣ не утаить. Да я и обязанъ все знать. Впрочемъ, я ее и не виню, — прибавилъ Творогъ. — Молодая вдовушка, получающая пенсію послѣ мужа статскаго совѣтника. Полная силъ… Играетъ кровь…. Крутомъ ухаживатели… А выйти замужъ — простись съ пенсіей. Согласитесь сами, опредѣленный, ежегодный кусокъ по самую смерть терять непріятно, хоть и есть у ней кое-какія средства. Богъ знаетъ, что еще впереди, а тутъ вѣдь ужъ топоромъ не отрубишь.

— Но отчего-же она въ Петербургѣ не продѣлала всего этого? Тамъ, кажется, легче сохранить секретъ, — задалъ вопросъ капитанъ. — Есть особыя акушерки, секретныя убѣжища…

— Ну, тамъ знакомство, общество, прислуга — сейчасъ пронюхаютъ. Кромѣ того, у ней родни много… — разсуждалъ земскій, продолжая улыбаться. — А здѣсь…

— Но вѣдь вотъ вы и здѣсь узнали, — перебилъ его капитанъ.

— То я… Я все узнаю… Отъ меня нигдѣ не скроешься. Но отъ другихъ это будетъ секретъ. Я вамъ разсказываю, что даже флагъ на усадебномъ домѣ не выкинутъ. А ужъ она какъ любитъ эту оффиціальность! Чуть пріѣдетъ — флагъ развивается, уѣзжаетъ въ нашъ уѣздный городишко на двои сутки — флагъ спускается. Ну, да бросимъ объ этомъ. Я ее не виню. Боже избави меня, винить ее! Дамочка она прекрасная, веселая, жизнерадостная — прямо душа общества. Помните, вѣдь я самъ за ней когда-то ухаживалъ. Бросимъ, бросимъ! — закончилъ Творогъ, увидавъ по лицу Пятищева, что тому непріятенъ этотъ разговоръ. — Я къ вамъ заѣхалъ не для того, чтобы сплетничать. Я по другому дѣлу, и именно вотъ по какому… Дѣло денежное… Я не знаю только, въ правѣ-ли я говорить при нихъ? — обратился онъ къ Пятищеву, кивнувъ на капитана.

— Я уйду, если это секретъ… — поднялся со стула капитанъ.

Пятищевъ весь вспыхнулъ и сказалъ:

— Сиди, сиди… Въ денежныхъ дѣлахъ у меня отъ него секретовъ нѣтъ, — прибавилъ онъ земскому.

Земскій началъ съ прелюдіями.

— Вы меня, ваше превосходительство, извините, но я счелъ себя не только въ правѣ предупредить васъ, но даже считалъ это своимъ долгомъ, какъ дворянинъ дворянина… Вѣдь иногда это бываетъ просто по забывчивости… — говорилъ онъ. — Со мной это сколько разъ бывало… Гдѣ-же помнить всѣ свои ничтожные денежные долги! Забираешь что-нибудь въ лавкахъ, но потомъ забываешь.

Мрачное, какъ туча, лицо Пятищева стало проясняться, когда онъ узналъ, что дѣло идетъ о долгахъ. Къ этому онъ уже привыкъ. Но судя по началу сообщенія земскаго, ему казалось, что онъ не вѣдь что пріѣхалъ ему сообщить.

Земскій, улыбаясь, продолжалъ:

— Къ вамъ предъявленъ мнѣ искъ въ сорокъ три рубля. И знаете кѣмъ? — Шорникомъ Фокинымъ за сбрую и колеса. Взято все это еще въ началѣ прошлаго года, какъ явствуетъ изъ прошенія. Брали вы у Фокина сбрую и колеса?

— Ахъ, да, бралъ, бралъ! — проговорилъ Пятищевъ, нѣсколько покраснѣвъ. — Дѣйствительно бралъ, но на какую сумму — не помню. Объ этомъ мнѣ надо спросить егеря Левкея.

— Ну, вотъ видите. Такую пустяшную сумму можно и забыть. Я потому и пріѣхалъ, чтобъ предупредить васъ, прежде чѣмъ посылать вамъ повѣстку. Думаю, прежде чѣмъ ставить дѣло на очередь, предупрежу я Льва Никитича. Думаю, что очень можетъ быть, чтобы вамъ не безпокоиться и не присылать ко мнѣ въ камеру кого-либо за себя по довѣренности, вы и покончите съ этой канальей Фокинымъ? Я не помню даже, Фокинъ онъ или Фоминъ, но знаю, что за сбрую и колеса, и увѣренъ, что у этой бестіи навѣрное ужъ приписано къ вашему счету то, чего вы и не брали.

— Колеса-то мы брали и сбрую тоже, — вспомнилъ капитанъ, хмуря лицо, — По фамиліи онъ Фокинъ.

— Такъ вотъ-съ, только и всего, — проговорилъ земскій начальникъ, вставая. — Надѣюсь, ваше превосходительство, что вы не посѣтуете, что я предупредилъ васъ.

— Напротивъ, напротивъ. Даже очень вамъ благодаренъ, — сказалъ Пятищевъ и тоже поднялся со стула. — Дѣло въ томъ, что послѣзавтра мы переѣзжаемъ въ Колтуй и ужъ я тамъ постараюсь разсчитаться съ этимъ торговцемъ. Дѣйствительно, я про этотъ долгъ забылъ. У меня и счетъ есть, онъ присылалъ получить по немъ, но меня дома не было, а потомъ я забылъ.

— Очень не мудрено забыть. Ну-съ, позвольте откланяться вамъ, ваше превосходительство, и поблагодарить васъ за чай и сахаръ, какъ благодарятъ наши крестьяне. Мое почтеніе, Иванъ Лукичъ…

Земскій начальникъ пожалъ руку Пятищева и руку капитана и направился въ кухню.

— Марѳа! пальто! — крикнулъ въ отворенную дверь кухни Пятищевъ, но самъ въ кухню не вышелъ.

Земскій Творогъ уже изъ кухни крикнулъ ему:

— А за границу стало быть ужъ изъ Колтуя направитесь? Счастливаго пути желаю!

— Да, да, да… Это потомъ, — отвѣчалъ Пятищевъ неохотно.

Ему казалось, что Творогъ глумится надъ нимъ, какъ-бы подсмѣивается насчетъ его поѣздки.

XLII.

Посѣщеніе земскаго начальника непріятно подѣйствовало на Пятищева. Земскій его словно водой окатилъ.

— Какова ягода-то? — сказалъ капитану Пятищевъ, когда бубенчики лошадей земскаго брякали уже за усадьбой. — И знаешь, вѣдь это онъ не безъ язвины для меня заѣхалъ. Прямо со шпилькой.

— Пустое. Просто по глупости, — отвѣчалъ капитанъ, набивая трубку. — Глупъ и сплетникъ. Скорѣе-же онъ заѣхалъ, чтобы разнюхать о нашемъ положеніи и имѣть матеріалъ для сплетенъ. Вотъ онъ теперь видѣлъ, что мы живемъ уже не въ барскомъ домѣ, сбираемся переѣзжать въ Колтуй. Кое-что онъ и у людей разспрашивалъ, когда садился въ коляску. Я видѣлъ. Теперь онъ заѣдетъ въ другое мѣсто и будетъ разсказывать, что видѣлъ.

— Но вѣдь это-же все, чтобы меня уязвить, — стоялъ на своемъ Пятищевъ и сидѣлъ нахмуренный. Капитанъ утѣшалъ его.

— А-насчетъ долга Фокину не безпокойся. Творогъ задержитъ дѣло, а я, какъ мы только пріѣдемъ въ Колтуй, пойду къ Фокину и улажу это дѣло. Я объясню ему все. Ты не долженъ ему столько. Тамъ много лишняго, по всѣмъ вѣроятіямъ, и ему если дать половину, то онъ навѣрное согласится.

— То-есть какъ это?

— Да такъ. Что теперь съ тебя взять? Ни недвижимости, ни движимости у тебя нѣтъ никакой. Квартира въ Колтуѣ будетъ на мое имя, вся обстановка моя и княжны. Я это все объясню Фокину.

— Ты, стало быть, хочешь, чтобы я по купечески выворачивалъ кафтанъ, какъ они говорятъ? — спросилъ Пятищевъ и покраснѣлъ. — Не желаю я этого. Я былъ честнымъ человѣкомъ, честнымъ и останусь.

— Да вѣдь тебѣ нечѣмъ платить, буквально нечѣмъ. А вспомни, сколько у тебя этихъ мелкихъ долговъ, — старался доказать ему капитанъ. — Мы только на одинъ день прошлый разъ пріѣхали въ Колтуй, и ужъ со всѣхъ сторонъ лѣзутъ со счетами. Вѣдь тебѣ жить тамъ не дадутъ, какъ только ты тамъ поселишься.

— Вотъ оттого-то я и хочу уѣхать за границу, чтобы успокоиться.

— Ахъ, опять эта за граница! — воскликнулъ капитанъ, взмахивая трубкой. — Брось ты объ этомъ говорить. Какая такая въ твоемъ положеніи за граница! Начать съ того, что кредиторы твои могутъ даже тебя и не выпустить, если узнаютъ объ этомъ.

— Какъ такъ? — удивился Пятищевъ.

— Брось! Съ поставщиками мы сдѣлаемся такъ, что однихъ ублаготворимъ тѣмъ, что будемъ у нихъ брать теперь на наличныя деньги, а старый долгъ они подождутъ, Фокину-же, отъ котораго мы теперь не будемъ брать ни колесъ, ни сбруи, я уплачу треть тамъ, что-ли, или половину, и онъ напишетъ, что получилъ сполна. Онъ пойметъ, что лучше что-нибудь взять, чѣмъ ничего. Вѣдь у тебя ничего нѣтъ, все отнято.

Разговоръ этотъ сдѣлалъ Пятищева еще болѣе мрачнымъ.

— Будешь сейчасъ ты укладывать свои вещи? — спросилъ его капитанъ.

— Не могу я… Дай мнѣ успокоиться… — отвѣчалъ тотъ, совсѣмъ растерянно.

— Ну, такъ я ихъ самъ уложу и пойду сейчасъ хлопотать насчетъ лошадей, чтобъ завтра непремѣнно выѣхать въ Колтуй.

Капитанъ надѣлъ фуражку и, сердито ворча, вышелъ изъ дома.

Пятищевъ вошелъ къ себѣ въ комнату, воздѣлъ руки къ фамильной иконѣ Спаса Нерукотвореннаго, временно стоявшей на подоконникѣ, и со слезами на глазахъ воскликнулъ:

— Господи! Когда я успокоюсь! Когда Ты мнѣ пошлешь покой!

Онъ хотѣлъ прилечь на диванъ, но раздался стукъ въ стекло окна. Онъ обернулся. У окна стояла Зоя Андреевна Лифанова и держала въ рукахъ что-то завернутое въ бумагу. Голова ея, покрытая пуховой косынкой, кивала ему, а полное безбровое лицо изображало улыбку.

— Можно переговорить съ вами, ваше превосходительство? — опрашивала Лифанова. — Я на минуточку.

«А чтобъ чортъ тебя подралъ!» — мысленно воскликнулъ съ досадой Пятищевъ, но тотчасъ-же подавилъ въ себѣ порывъ неудовольствія и спокойно проговорилъ:

— Что вамъ угодно? Милости просимъ… Войдите…

— Боюсь, ваше превосходительство… Не васъ боюсь, а вашихъ… Очень ужъ они у васъ, сказываютъ, сердиты… такъ зачѣмъ-же?… — отвѣчала Лифанова, не договаривая словъ. — Не будете-ли вы такой добренькій… выйти ко мнѣ на крылечко?

— Капитана нѣтъ дома, а княжна въ постели. Я одинъ. Войдите, — сказалъ Пятищевъ, понявъ, кого боится Лифанова.

— Нѣтъ, ужъ лучше на крылечкѣ поговоримъ, — стояла на своемъ Лифанова. — Я попросить васъ пришла — поклониться вамъ… Мнѣ на минуточку. Я не задержу васъ…

Широкое, полное лицо ея было такъ добродушно, дышало такой простотой, что Пятищевъ не прекословилъ ей больше и вышелъ на крыльцо.

— Здравствуйте, Левъ Никитичъ, — сказала она, подавая ему мягкую, жирную руку. — Вотъ прежде всего позвольте вамъ поклониться гостинцемъ… Рыбка тутъ копченая, сырти… Дочка-то ваша, барышня, говорила намъ, что вы ужъ очень копченую рыбку любите, а намъ изъ Колтуя прислалъ много таково этихъ сыртей приказчикъ. Жирныя такія сырти, вкусныя…

Пятищевъ хотѣлъ отказаться, но предложеніе было сдѣлано такъ радушно, вся фигура Лифановой дышала такой добротой и простотой, что онъ взялъ рыбу и сказалъ:

— Благодарю васъ… Только что это вамъ вздумалось меня дарить? Мнѣ такъ совѣстно… Но отчего вы не хотите войти въ домъ? Милости просимъ. Тамъ можно присѣть.

— Нѣтъ, ужъ увольте, ваше превосходительство. А присѣсть, такъ я вотъ здѣсь на крылечкѣ присяду, — отвѣчала Лифанова и сѣла. — Ноги слабы стали. Только муравейнымъ спиртомъ и спасаюсь, а то иногда совсѣмъ бываетъ нехорошо, — прибавила она и сѣла на закраинку крыльца.

Опустился противъ нея на другую закраину и Пятищевъ.

— Чѣмъ могу служить? — спросилъ онъ, хотя уже догадывался, что разговоръ будетъ о его дочери, какъ оно и оказалось на дѣлѣ.

— Да насчетъ барышни вашей Лидіи Львовны… — начала Лифанова. — Оставьте ее у насъ погостить хоть на лѣто-то. Такъ она съ моей Стешенькой теперь подружилась, что и водой не разольешь. Будьте добренькій… не прекословьте. Ужасно подружились. Право… Не хотите, чтобъ она была гувернанткой этой самой, такъ хоть погостить. А за то, что она малость иногда со Стешенькой займется по книгамъ — мы ее подарочкомъ удовлетворимъ, хорошимъ подарочкомъ.

Лифанова добродушно и вопросительно смотрѣла на Пятищева. Тотъ молчалъ и расправлялъ свои длинныя бакенбарды. Лифанова продолжала:

— Вы можетъ быть сомнѣваетесь, что ей будетъ у насъ хорошо? А я ее какъ родную дочку беречь буду и охранять. Комнату ей дамъ хорошую, ту, гдѣ у васъ старушка-княжна жила. Сама ваша дочка ее и выбрала… Пусть живетъ. И опять, можетъ быть, вы обижаетесь на то что за учительство ейное мой Мануилъ Прокофьичъ только пятнадцать рублей въ мѣсяцъ вамъ предложилъ? Но вы не обращайте на это вниманія. Онъ ужъ у насъ извѣстный… любитъ во всемъ, чтобы подешевле… Привыкъ… И никакъ его не исправишь, хоть въ трехъ щелокахъ стирай. Таковъ ужъ онъ есть и будетъ. А я не безъ понятіевъ… Я сама отъ себя вашей дочкѣ пять рублей въ мѣсяцъ прибавлю…

— Да не въ деньгахъ дѣло! — вырвалось у Пятищева. — Какъ это вы не хотите понять!

— И подарочками всякими не обижу, — подхватила Лифанова. — Вотъ на Петровъ день, къ празднику, чего-нибудь легонькаго дѣвушкѣ на платьице… Оставьте ее у насъ…

— Позвольте… Только какое-же это ужъ гощеніе, если вы жалованье устанавливаете и насчетъ подарковъ говорите, — перебилъ ее Пятищевъ.

— Ахъ, ужъ я не знаю, какъ васъ и просить, Левъ Никитичъ. Вѣдь вы вотъ не хотите, чтобы она на манеръ учительницы была, такъ я собственно — вотъ изъ-за чего… А если ваша милость будетъ…

И она опять стала добродушно-вопросительно смотрѣть на Пятищева.

Пятищевъ молчалъ. Ему было тяжело произнести самое слово согласія, но онъ ужъ и предрѣшилъ этотъ вопросъ, что дочь его останется у Лифановыхъ. Онъ измучился. Ему хотѣлось покоя, хотѣлось ужъ больше не думать объ этомъ, и онъ отвѣчалъ уклончиво:

— Препятствовать я Лидіи не буду. Пусть она у васъ останется и поживетъ мѣсяцъ, другой… А на какихъ правахъ она у васъ останется — гостьей или учительницей (онъ умышленно не произнесъ слова «гувернантка») — это она сама рѣшитъ. Такъ я ей и объявлю, такъ я ей и скажу… — закончилъ онъ.

— Ну, вотъ за это спасибо! Спасибо вамъ! — воскликнула Лифанова, поднимаясь съ крыльца и опять пожимая протянутую ей Пятищевымъ руку. — Какъ Стешенька-то теперь будетъ рада! Ужасти, какъ рада! А то вотъ теперь братъ уѣхалъ, и она совсѣмъ должна-бы одна остаться. Вѣдь здѣсь не какъ зимой въ посадѣ, здѣсь деревня, здѣсь подругъ нѣтъ. Ну, еще разъ благодарю васъ! Побѣгу и обрадую Стешу и Лидію Львовну вашу. Вѣдь и она-то какъ рада будетъ, что у насъ остается.

И Лифанова, какъ утка, переваливаясь съ ноги на ногу, короткими шажками направилась къ себѣ домой.

XLIII.

Уступивъ Лидію Лифановымъ, какъ онъ выражался мысленно, Пятищевъ впалъ въ какое-то уныніе. На душѣ его было такъ тяжело, какъ будто-бы онъ сдѣлалъ какое-то тайное преступленіе, хотя онъ и утѣшалъ себя мыслью, что у Лифановыхъ Лидіи будетъ хорошо.

«Сословной непріязни у ней нѣтъ… Лифанова простая, глупая, но все-таки добродушная женщина… Тетка Катерина Никитишна, очевидно, отъ Лидіи отступилась… Самъ я теперь Лидію содержать не могу, не въ силахъ… Расхитили меня, совсѣмъ расхитили. Мнѣ только до себя… Да, только для себя… Да и самъ я теперь себѣ въ тягость… — говорилъ онъ самъ себѣ мысленно. — Одно только — вотъ этотъ студентъ… Какъ его, Парфентій, что-ли? Теперь онъ уѣхалъ, но вѣдь, окончивъ выпускные экзамены, вернется, на все лѣто вернется. Вотъ тутъ ужъ можетъ быть зло… Большое зло… Какія его мысли? Какія идеи? Ужъ и теперь кое-что сказалось на Лидіи… Всѣ эти разсужденія о бѣлой и черной кости… Конечно, это-то пустяки, но вѣдь она узнала эти разсужденія отъ него. Мы никогда не говорили объ этомъ. Это его вѣяніе, вѣяніе Парфентія… Но пустяки эти все-таки для ироніи, для насмѣшки… Но это все пока… А вернется этотъ Парфентій — его вліяніе можетъ быть ужасно. Интеллигенты изъ толпы, изъ простого сословія всегда бываютъ болѣе рѣзки въ своихъ идеяхъ. У нихъ всегда крайности. Это совсѣмъ не то, что интеллигентъ изъ привиллегированнаго сословія. О, что тутъ можетъ быть! Можетъ быть много, много нехорошаго».

Пятищева тотчасъ-же ударило въ потъ. Онъ съ сердцемъ бросилъ на столъ копченыя сырти, завернутыя въ бумагу, снялъ съ головы феску и отеръ лобъ и лысину носовымъ платкомъ.

«И чѣмъ подкупить вздумала купеческая дура? Копченой рыбой… Отца за дочь копченой рыбой, — мелькнуло у него въ головѣ. Онъ горько улыбнулся и прибавилъ: — И я взялъ, взялъ, глупый, безхарактерный человѣкъ. Взялъ какую-то рыбу. Ласковое, добродушное лицо подкупило. Купчиха, корова по умственному складу, а подкупила».

Пятищевъ прошелся по комнатѣ. Сословная гордость опять стала точить его, но онъ утѣшалъ себя, произнося мысленно:

«Впрочемъ, если этотъ студентъ зарвется, если я увижу хоть какую-нибудь рѣзкую перемѣну на Лидіи — я ее сейчасъ въ Колтуй… Безъ разговоровъ въ Колтуй… Вѣдь будетъ-же она пріѣзжать погостить къ намъ, и мы будемъ видѣть. Это я закажу ей, непремѣнно закажу, потребую. И чуть что — конецъ. Все полетитъ къ чорту. Сиди со старухой княжной и слушай ея вздохи и стоны».

Онъ долго не могъ успокоиться и ходилъ большими шагами изъ комнаты въ комнату, стуча каблуками, такъ что мопсъ Бобка изъ комнаты княжны два раза принимался на него лаять, а княжна даже окликала его:

— Левъ Никитичъ, это ты?

— Я, я, Ольга Петровна, — проговорилъ онъ, пріотворивъ дверь и заглянувъ въ ея комнату.

— Что-же ты такъ бѣгаешь и стучишь каблуками? Случилось что-нибудь, что-ли?

— Ничего не случилось. Что-же можетъ случиться?

Дабы не безпокоить княжну, Пятищевъ вышелъ изъ дома, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по-двору остановился и сталъ дышать полной грудью. Майскій вечеръ былъ холодный, но прекрасный. Солнце уяіе сѣло и спускались сумерки. Вдали пѣли соловьи. Пятищевъ сталъ слушать. Пѣлъ одинъ старый соловей, дѣлалъ нѣсколько колѣнъ, трещалъ и заливался. Стараясь ему подражать, пѣлъ и молодой соловей, но могъ дѣлать всего только два колѣна, и трели у него не выходили. Пахло начинающей распускаться черемухой.

«Въ Колтуѣ ужъ этого пѣнія не услышишь», — пронеслось въ головѣ Пятищева, и сердце его болѣзненно сжалось. Онъ вспомнилъ, что на-дняхъ нужно уѣзжать отсюда и ему до горечи въ горлѣ стало жаль покидать Пятищевку.

Показалась Василиса въ красномъ шелковомъ платкѣ на головѣ. Она переходила отъ кухни барскаго дома къ домику садовника, гдѣ жила еще до сихъ поръ, и несла въ своихъ рукахъ горшокъ, покрытый бѣлымъ полотенцемъ. Увидавъ Пятищева, она покосилась въ его сторону и улыбнулась, сказавъ:

— Здравствуйте, баринъ. Прогуляться вышли, соловьевъ послушать?

Пятищеву и Василису стало очень жаль.

«Вѣдь вотъ устроилась, приспособилась къ новымъ владѣльцамъ», — подумалъ онъ про нее и спросилъ:

— Куда ты?..

— Домой. Ужинъ отъ купцовъ себѣ несу. Я вѣдь у нихъ не на людскихъ харчахъ, а на господскихъ. Такъ уговорились. Ѣдятъ знатно. Сама любитъ покушать всласть. Она сластена.

Пятищевъ залюбовался ею, и грѣшныя мысли зашевелились у него въ головѣ.

— А послѣ ужина сейчасъ спать? — спросилъ онъ Василису, чувствуя, что кровь приливаетъ у него къ сердцу.

— Зачѣмъ спать? Посижу, соловья послушаю.

— Ну, такъ я зайду къ тебѣ послѣ ужина.

— Вотъ те на! Не ходили….не ходили, а теперь: зайду.

— Я былъ у тебя тутъ какъ-то, заходилъ, но ты уѣзжала въ посадъ.

— Нѣтъ, ужъ вы пожалуйста теперь насчетъ прихода-то оставьте. Ни къ чему это не ведетъ. Попусту…

Пятищевъ приблизился къ ней и проговорилъ:

— Отчего ни къ чему не ведетъ?

— Оттого, что ужъ я теперь не ваша, а купеческая. Да… У нихъ служу, — сказала она съ кокетствомъ и даже прищелкнула языкомъ. — Прозѣвали.

— Мнѣ тебѣ нужно долгъ отдать. Тамъ по моему счету одиннадцать рублей.

— Такъ давайте сейчасъ, если ужъ такъ очень деньгами разжились.

— Нѣтъ, ужъ я послѣ, послѣ. Послѣ ужина. Гдѣ-же сейчасъ! У тебя руки заняты.

— Это горшкомъ-то! Такъ его можно и на земь поставить. Давайте.

И Василиса даже нагнулась, чтобы освободиться отъ горшка. Пятищевъ сказалъ:

— Не буду я здѣсь разсчитываться, не желаю я на дворѣ. Хорошо-ли будетъ, если кто-нибудь увидитъ? А я зайду къ тебѣ и расплачусь. Ты не уходи, ты подожди меня.

— Нѣтъ, нѣтъ. Пожалуйста вы это, баринъ, оставьте. Нехорошо. Начнутъ говорить… И что изъ-за этого выйдетъ? Прощайте.

— Постой. Долженъ-же я съ тобой разсчитаться.

— Тогда вы утречкомъ пожалуйте. А зачѣмъ-же вечеромъ-то тѣнь на меня наводить? Нѣтъ, ужъ вы пожалуйста оставьте.

И она ускорила шагъ.

— Зайду, зайду… — проговорилъ ей вслѣдъ Пятищевъ и повернулъ обратно къ себѣ домой.

Показался капитанъ. Онъ шелъ Пятищеву на встрѣчу, возвращаясь изъ деревни.

— Какая мерзость! — говорилъ онъ. — Никто изъ мужиковъ не берется завтра перевозить въ Колтуй нашу мебель. Боронятъ, сажаютъ картофель. Говорятъ: «и такъ ужъ опоздали. Въ праздникъ, говорятъ, извольте». Ближе послѣзавтраго намъ не переѣхать. Да и Лифановскія лошади, которыя повезли студента, еще не вернулись, а вѣдь намъ нужно ихъ въ коляску для княжны.

— Да оно и лучше, что послѣзавтра, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Вѣдь сегодня я все равно укладывать свои вещи не могу. Я усталъ, да и земскій меня разстроилъ.

— Ты никогда не будешь мочь. Это я долженъ за тебя сдѣлать.

— Отчего-же? Когда я въ силахъ, я ни отъ какой работы не отказываюсь. А сегодня я разстроенъ, совсѣмъ разстроенъ.

— Есть чѣмъ разстраиваться. Плюнь на все на это, — сказалъ капитанъ.

— И пробовалъ плевать, но не могу успокоиться. Да вѣдь и кромѣ земскаго…

И Пятищевъ разсказалъ капитану о визитѣ Лифановой и повѣдалъ ему свое рѣшеніе.

Капитанъ покачалъ головой и пробормоталъ:

— Дивлюсь твоей безхарактерности. Копченая рыба… Копченой рыбой тебя купчиха смогла подкупить. Поразительно!

Пятищевъ промолчалъ.

XLIV.

Лидія опять не ужинала дома. Она даже объявила отцу, что не придетъ и ночевать домой.

— Здѣсь у меня даже и угла собственнаго нѣтъ, я должна въ тетиной комнатѣ, скорчившись, на маленькомъ диванчикѣ спать, а тамъ, у Лифановыхъ, къ моимъ услугамъ большая комната: Судите сами: гдѣ лучше? Да наконецъ, съ сегодня ужъ и служба моя у Лифановыхъ начинается.

Пятищевъ не возражалъ. Онъ берегъ себя, хотѣлъ успокоиться, да и чувствовалъ въ словахъ дочери нѣкоторую правду.

Послѣ ужина онъ все-таки отправился къ Василисѣ. Шагъ за шагомъ, покуривая папиросу, озираясь по сторонамъ, чтобы не быть замѣченнымъ, добрался онъ до домика садовника. Василиса, очевидно, ждала его, но не въ комнатахъ. Она сидѣла на скамейкѣ около дома, закутанная въ теплый платокъ, и грызла подсолнечныя зерна, шелуща ихъ, какъ бѣлка. Рядомъ съ ней помѣщался на скамейкѣ большой сѣрый котъ, щуря свои желто-зеленые глаза.

— Пришли-таки? Не утерпѣли? — сказала она ему, улыбаясь. — Безобразники… Ну, давайте деньги-то, да говорите, что у васъ есть.

— Здѣсь развѣ можно? Увидятъ. Нехорошо, — отвѣчалъ Пятищевъ, озираясь. — Пойдемъ въ комнату.

— А тамъ хуже. Тамъ работница въ кухонькѣ. Что она подумаетъ? Положимъ, я ее сейчасъ услала къ Лифановымъ съ творогомъ и сметаной, но вѣдь она вернется ночевать, — прибавила Василиса.

— Я на минутку… На четверть часа… Пришелъ проститься. Быть можетъ, ужъ и навсегда. Послѣзавтра мы уѣзжаемъ, — бормоталъ Пятищевъ.

— Да ужъ конечно навсегда. Неужто изъ Колтуя пріѣзжать вамъ ко мнѣ въ гости? Что хозяева-то скажутъ! Генералъ пріѣхалъ въ гости къ купеческой экономкѣ!

— Ну, вотъ видишь… Стало быть, ты сама понимаешь, что я у тебя въ послѣдній разъ. Развѣ сама къ намъ заглянешь, когда въ Колтуѣ будешь…

— Не зачѣмъ и это. Не умѣли Василису сохранить, — теперь и кайтесь. Куда-же вы? — крикнула она, видя, что Пятищевъ взошелъ уже на крыльцо. — Ахъ, какіе безстыдники! А еще сѣдые! Ну, подумайте, что скажетъ работница, когда вернется? Обнесетъ. Да и купцы могутъ за мной прислать и меня къ себѣ потребовать.

— Спать ложатся теперь купцы. Они заваливаются всегда рано, — отвѣчалъ Пятищевъ и юркнулъ въ дверь.

Василиса взяла на руки кота и послѣдовала за Пятищевымъ, твердя:

— Безобразники… Совсѣмъ безобразники… Ну, статочное-ли это дѣло, чтобы генералъ къ чужой прислугѣ! Слушайте… Я и огня не буlу зажигать, коли ужъ такъ… Посидимъ въ сумеречкахъ, — прибавила Василиса, когда они вошли въ ея комнату.

— Какъ знаешь, — проговорилъ Пятищевъ. — Прежде всего вотъ тебѣ долгъ… Тутъ золотой въ десять рублей и серебряный рубль.

Передавая Василисѣ деньги, Пятищевъ обнялъ ее за плечи, поцѣловалъ и сказалъ:

— Разговори меня, Василисушка, разговори, какъ прежде это дѣлывала. Мнѣ тяжко сегодня, очень тяжко.

— Цѣловаться все-таки лѣзете? Ахъ, шалуны! Словно молоденькій… — говорила она своимъ пѣвучимъ голосомъ, который Пятищевъ такъ любилъ и цѣнилъ, и сама чмокнула его въ високъ своими мягкими губами. — Ну, постойте, я хоть штору спущу, а то вѣдь изъ окошка все видно.

И она опустила штору и заперла дверь на крючокъ.

— Какъ мнѣ васъ разговорить? Чѣмъ мнѣ васъ разговорить? — продолжала Василиса, садясь рядомъ съ Пятищевымъ. — Если вотъ насчетъ дочки, что она въ услуженіе къ купцамъ пошла, такъ вы не кручиньтесь.

Пятищевъ отшатнулся отъ нея и гордо проговорилъ, весь вспыхнувъ:

— Какъ въ услуженіе? Въ какое такое услуженіе? Ты этого не смѣй и говорить! Лидія остается здѣсь учительницей, но вовсе не въ услуженіи.

— Вотъ ужъ и разсердились, что не въ точку попала. Ну, учительницей, учительницей… — поправилась Василиса. — А все-таки вѣдь въ чужихъ людяхъ будетъ жить. Только вы не кручиньтесь объ этомъ. Ей у купцовъ будетъ хорошо. Ужъ куда лучше, чѣмъ у васъ… Матери вотъ хочется барышню изъ Стешеньки своей сдѣлать, чтобы умѣла та и по-французски, и географію знала, и все… И если Лидія Львовна ей потрафитъ, она большіе подарки отъ нихъ набрать можетъ. Вѣдь что у ней теперь, у Лидочки-то есть? Вѣдь отъ меня скрывать нечего… Платьица совсѣмъ плохенькія… Я все знаю, все высмотрѣла… Бѣльишечко — дыра на дырѣ… сама штопала ей… Тетенька-то ейная въ Питерѣ только развѣ что кормила ее, да по театрамъ нѣсколько разъ свозила, а одеженьки хорошенькой никакой не дала. Такъ только-бы не стыдно было въ люди свезти… А вамъ изъ чего-же ей было дать? Вы ужъ были и совсѣмъ неимущій.

Пятищеву было тяжело это слушать.

— Ну, оставь это… какой-же это разговоръ! — перебилъ онъ ее. — Развѣ этимъ разговорить меня можно? Ты только тоску на меня наводишь.

— Опять не поправилось? А я между тѣмъ дѣло говорю, — сказала Василиса. — Ну, да ладно… Я ужъ кончила объ этомъ Скажу только одно: если она Лифановымъ въ точку настоящую попадетъ, то у ней все будетъ — и платьица хорошенькія, и бѣльишечко, и верхняя одежа.

— Брось. Давай лучше вспоминать о счастливыхъ моихъ дняхъ.

— Да что-же вспоминать о томъ, что было и прошло! А вотъ и еще одна точка… Если ваша Лидочка будетъ съ царемъ въ головѣ — она и студента-то ихняго къ рукамъ приберетъ. А онъ женишекъ и совсѣмъ ужъ не вредный.

— Что ты говоришь! Да развѣ это можно! — воскликнулъ Пятищевъ.

— Отчего-же? Не будь только сама глупа. А Василиса въ корень глядитъ, Василиса все видитъ. Она пророкъ.

— Да я-то этого не желаю, чтобы дочь моя не вѣдь за кого замужъ вышла. Ты не такъ меня поняла. Ну, оставимъ это, оставимъ… Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Поговоримъ о веселомъ. Помнишь, какъ ты губернатору нашему на картахъ послѣ обѣда гадала, когда онъ пріѣзжалъ къ намъ? Онъ вѣдь тебя Сивилой назвалъ. Ахъ, ты моя Сивила! Не забывай обо мнѣ, моя Сивила, хоть ты и будешь теперь жить въ сторонѣ отъ меня. Вспоминай и тогда, миленькая, вспоминай!

И Пятищевъ опять обнялъ Василису. Такъ пробыли они нѣсколько минутъ. Василиса ласкалась къ нему, но вдругъ вздрогнула и отшатнулась отъ него.

— Постойте… Кто-то въ окно стучитъ, — сказала она шепотомъ. — Ужъ не хозяинъ-ли, не Мануилъ-ли Прокофьичъ?

Пятищевъ перемѣнилъ положеніе и выпрямился, прислушиваясь.

— А развѣ онъ къ тебѣ ходитъ по ночамъ? — задалъ онъ вопросъ упавшимъ голосомъ.

— Былъ тутъ какъ-то, стучался. Но не по ночамъ, а вотъ объ эту пору. А только съ чѣмъ пришелъ, съ тѣмъ и ушелъ. Да чего вы испугались-то? Я его не впущу, — прибавила Василиса шепотомъ.

Легкій стукъ въ окно повторился.

— Въ ночную пору не давать покоя людямъ! Нахалъ! — возмущался Пятищевъ.

— Притаитесь, миленькій, немножко, а я сейчасъ его спроважу, — пробормотала Василиса, подошла къ окну и крикнула: — Кто тамъ? Кто стучится?

— Это я, Василисушка. Можно къ тебѣ?

Голосъ былъ Лифанова.

— Какъ-же можно-то! Что это на васъ нѣтъ угомону? Я ужъ спать ложусь, — проговорила Василиса.

— Ну, не умрешь, малость не поспавши-то. Я на минуту… Дѣло есть. Мнѣ поговорить надо насчетъ квасу да насчетъ садовника. Отвори окно-то.

— Какъ-же вы будете говорить со мной, если я не одѣвшись.

— Не ослѣпну. Отвори, краля писанная.

— Да говорите такъ. Я слышу. Ну, что такое насчетъ квасу? Что такое насчетъ садовника?

— Не могу я такъ разговаривать. Ты отопри.

— Да вѣдь вы въ окошко-то опять, какъ въ прошлый разъ, влѣзете. Я знаю васъ. Какой теперь садовникъ! Уходите съ Богомъ.

— Ну, и уйду. А что хорошаго? Вѣдь я за тобой горничную прислать изъ дома долженъ, чтобы ты по дѣламъ шла ко мнѣ.

— Ну, и приду тогда. А только вы завтра пришлете, а не сегодня. Ну, зачѣмъ вамъ сегодня?

— Хорошо. Ладно-же.. Припомни… — произнесъ съ упрекомъ Лифановъ и умолкъ.

Вскорѣ раздались его шаги. Онъ отходилъ отъ окна.

По разговору и по тону Пятищеву ясно обрисовались отношенія Лифанова къ Василисѣ. Его какъ-бы кто холодной водой облилъ. Онъ сразу отшатнулся отъ Василисы.

— Прощай. Я тоже пойду домой, сказалъ онъ ей.

— Да ужъ пришли, такъ посидѣли-бы. Куда торопиться-то? — отвѣчала она.

— Нѣтъ, я пойду. Выпусти меня пожалуйста.

Тонъ Пятищева былъ сухъ. Онъ почти сердился

Василиса поняла и заюлила.

— Вы, можетъ быть, миленькій, что-нибудь насчетъ его глупыхъ словъ, такъ ей-ей, это онъ, а не я, — сказала она. — И какія-же могутъ быть хорошія слова отъ простого купца, отъ необразованнаго человѣка? А я тутъ не причинна. Онъ прошлый разъ дурака ломать началъ и влѣзъ ко мнѣ въ окошко, чтобы работница не видѣла, что онъ ко мнѣ пришелъ. Влѣзъ и разыгрался. Слова разныя сталъ говорить. Но я его сей часъ-же и спровадила, — оправдывалась Василиса.

— Выпусти меня скорѣй, Василиса Савельевна, — повторилъ свою просьбу Пятищевъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… Погодите, я посмотрю, спитъ-ли работница, улеглась-ли, а то вѣдь нехорошо такъ-то. Да вылѣзайте въ окно.

— Въ окно? Нѣтъ, ужъ я въ окно не полѣзу. Я не Лифановъ.

Щелкнулъ дверной крючекъ. Василиса отправилась въ кухню, посмотрѣла тамъ и вернулась.

— Спитъ работница. Идите. Только тише. Она за занавѣской на нарахъ, — проговорила Василиса.

Пятищевъ прошелъ черезъ кухню и вышелъ на крылечко. Василиса провожала его и выглянула въ дверь.

— Прощайте, миленькій, — тихо сказала она ему вслѣдъ.

Пятищевъ не отвѣчалъ.

XLV.

Капитанъ сидѣлъ на крылечкѣ около входа въ кухню, ожидалъ Пятищева, курилъ трубку и наслаждался дивной майской сѣровато-лиловой ночью, полной благоуханій отъ распускающихся деревьевъ и кустарниковъ. Пахло уже зацвѣтшей бузиной, пахло показавшей свой цвѣтъ черемухой. На небѣ только чуть-чуть мерцали звѣзды крупной величины и стоялъ совсѣмъ блѣдный серпъ луны. Капитанъ слушалъ пѣніе соловьевъ, трещавшихъ въ отдаленіи, и мысленно прощался съ Пятищевкой, изъ которой предстояло уѣхать. Сейчасъ приходилъ Левкей и сообщилъ ему, что послѣзавтра, въ праздникъ, Лифановъ разрѣшилъ ему перевозить Пятищевыхъ въ Колтуй, разрѣшилъ и кучеру Гордею ѣхать съ княжной въ парной рессорной коляскѣ, дозволилъ взять и ломовую подводу для вещей.

— Я въ тарантасикѣ съ генераломъ и съ вами, Гордей съ княжной и Марѳой въ коляскѣ, а Сидоръ при подводѣ. Молодая-то барышня вѣдь не поѣдетъ, такъ нельзя-же старушку ихъ сіятельство одну отпустить. Вѣдь по дорогѣ придется имъ и духи нюхать, и все этакое… А кто подастъ бутылочку? Да и мопсу ихняго надо на рукахъ держать, — планировалъ Левкей. — Ну, а Аянъ сзади васъ побѣжитъ.

— Да ужъ насчетъ этого нечего тебѣ безпокоиться, какъ намъ ѣхать удобнѣе, — перебилъ его капитанъ. — Мы устроимся. Ступай.

— А вы насъ не обидите. На вино намъ дадите, что мы черезъ васъ праздникъ упустимъ, — прибавилъ Левкей и спросилъ: — Аяна-то съ собой возьмете или тоже купцу продадите? Песъ важный.

— Иди. Это не твое дѣло.

Капитанъ тоже жалѣлъ Пятищевку. Ему до слезъ больно было разставаться съ ней- Онъ прожилъ въ ней болѣе пятнадцати лѣтъ, помнитъ блескъ Пятищева въ этомъ старомъ дворянскомъ гнѣздѣ, видѣлъ и постепенный его упадокъ. Съ Пятищевымъ онъ былъ знакомъ съ юности. Старушка мать капитана имѣла небольшой хуторъ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Пятищевки, который послѣ ея смерти и достался ему, какъ единственному сыну. Самъ капитанъ служилъ подъ Петербургомъ въ одномъ изъ армейскихъ полковъ, участвовалъ въ послѣдней турецкой кампаніи, былъ легко раненъ, получилъ анненское оружіе и, вернувшись съ войны, продолжалъ служить, изрѣдка осенью пріѣзжая ненадолго въ свой хуторъ. Будучи полковымъ казначеемъ, капитанъ проигралъ въ карты казенныя деньги, и проигралъ значительную сумму. Въ первое время онъ хотѣлъ пустить себѣ пулю въ лобъ, до того это привело его въ отчаяніе. Дабы пополнить казенную сумму, онъ искалъ денегъ въ Петербургѣ, но не нашелъ. Ничего не оставалось болѣе, какъ продать хуторъ, который былъ уже заложенъ. Тщетно предлагалъ онъ его своимъ петербургскимъ знакомымъ, — тѣ не покупали, отзываясь кто ненадобностью, кто безденежьемъ. А между тѣмъ реализировать деньги было необходимо какъ можно скорѣй. Грѣхъ свой онъ повѣдалъ полковому командиру и товарищамъ по полку и объявилъ, что поѣдетъ въ деревню продать хуторъ. Рѣшили ждать. Онъ бросился въ деревню, пріѣхалъ на хуторъ, обращался къ сосѣдямъ съ предложеніемъ покупки хутора, но и здѣсь безуспѣшно. Тогда онъ явился къ Пятищеву, какъ предводителю дворянства, открылся передъ нимъ въ своемъ несчастіи и просилъ спасти его. Пятищевъ принялъ близко къ сердцу горе капитана, какъ знакомаго ему съ юности и какъ дворянина и такъ какъ тогда былъ въ силѣ, далъ ему денегъ для пополненія проигранной суммы, взявъ слово, что капитанъ ему ихъ возвратитъ, какъ только продастъ хуторъ. Глубоко благодарный своему спасителю Пятищеву, капитанъ поклялся, что никогда не забудетъ его благодѣянія, и полетѣлъ въ Петербургъ. Деньги были внесены, честь спасена, но служить въ полку ему было уже неудобно и онъ вышелъ въ отставку, тѣмъ болѣе что за рану могъ уже получать пенсію. Выйдя въ отставку, онъ сейчасъ-же пріѣхалъ въ свой хуторъ, сталъ искать на него покупателя, продалъ его за безцѣнокъ и остался не только не при чемъ, но по уплатѣ долга Пятищеву еще остался ему долженъ нѣкоторую сумму. Пенсія была ничтожная. Первое время капитану было некуда голову приклонить. Пятищевъ помѣстилъ его на время у себя. Капитанъ, живя у Пятищева, горѣлъ нетерпѣніемъ уплатить остатокъ долга Пятищеву и предложилъ ему себя въ управляющіе имѣніемъ, такъ какъ тогда у Пятищева временно управляющаго не было, обѣщая то жалованье, которое ему будетъ положено, оставлять у Пятищева на пополненіе долга. Пятищевъ, смотрѣвшій всегда на все легко, взялъ капитана къ себѣ въ управляющіе, но управлять имѣніемъ онъ не могъ, о чемъ съ горестью и долженъ былъ сознаться, надѣлавъ Пятищеву убытковъ. У него не было ни умѣнья, ни способностей, ни знаній. Подружась со скучавшимъ зиму Пятищевымъ и желая быть ему все-таки полезнымъ, онъ сдѣлался у него чѣмъ-то вродѣ домашняго секретаря, а самъ искалъ въ уѣздномъ городѣ себѣ какого-либо мѣста. Пятищевъ и здѣсь помогъ ему, и, будучи предводителемъ дворянства, далъ ему мѣсто въ канцеляріи. Но капитанъ занимался порученнымъ ему дѣломъ плохо, неусердно, и проживалъ большей частью не въ городѣ, а въ Пятищевкѣ. Это еще болѣе сблизило его съ Пятищевымъ. Онъ сдѣлался необходимымъ членомъ семьи. Но благосостояніе Пятищева стало падать. Взятый управляющій нѣмецъ оказался хищникомъ. Самъ Пятищевъ не входилъ въ хозяйство, да и не понималъ его. Наслѣдуя отъ отца прекрасное доходное имѣніе, Пятищевъ заложилъ его, продавалъ лѣсъ. Онъ умѣлъ проживать и не умѣлъ наживать, а жилъ роскошно. Рядъ пировъ, охоты съ пирами, продолжавшіяся иногда по нѣсколько дней, во время которыхъ приходилось поить и кормить гостей, жившихъ у него по недѣлямъ, — начало расшатывать его состояніе. Доходность имѣнія совсѣмъ упала. Приходилось платить, между прочимъ, проценты и погашенія въ земельный банкъ. Явилась вторая закладная. Пятищевъ началъ выдавать векселя, добывая деньги за огромные проценты. Поколебалось и его общественное положеніе. Наступили выборы на новый срокъ предводителя дворянства, и Пятищевъ ужъ не посмѣлъ баллотироваться. Онъ боялся провалиться на выборахъ и, кромѣ того, сознавалъ, что и вконецъ расшатанное состояніе не позволяетъ ему занять мѣсто предводителя, гдѣ онъ зналъ, что требуются большіе расходы. Традиціи его были старыя, и онъ видѣлъ, что не можетъ ужъ ихъ больше поддерживать.

Выбранъ былъ новый предводитель, и капитанъ, какъ нерадивый служащій, потерялъ свое мѣсто, доставленное ему Пятищевымъ. Новый предводитель не могъ терпѣть на службѣ капитана. Продолжая быть все-таки домашнимъ секретаремъ Пятищева, капитанъ остался жить въ Пятищевкѣ, и вотъ проживаетъ въ ней и до нынѣшнихъ временъ, терпя нужду съ семьей Пятищева, видя его и конечное раззореніе.

Было около полуночи, когда показался возвращающійся Пятищевъ. Онъ медленно подвигался къ своему жилищу и съ болью въ сердцѣ разсуждалъ про себя о Лифановѣ.

«Все, все отнялъ отъ меня этотъ человѣкъ: родовое имѣніе, отчій домъ, движимость, дочь и даже… даже любовницу… Всѣмъ, всѣмъ завладѣлъ! Все поглотило купеческое чрево. Развѣ это не судьба? Развѣ это не злой рокъ, преслѣдующій меня? Бьетъ меня судьба… Да что бьетъ! Ужъ убила, и больше бороться нечего, безполезно. Больше у меня ничего нѣтъ. Осталась только душа… Душа и честь. Но эти-то блага ужъ онъ отъ меня не отниметъ».

— Не отниметъ!!! — крикнулъ онъ вслухъ и махнулъ въ воздухѣ рукой, забывая, что сидѣвшій на крылечкѣ капитанъ пристально смотритъ на него и можетъ слышать.

И капитанъ слышалъ и видѣлъ, хотя майскія сумерки совсѣмъ ужъ сгустились.

— Чего это ты самъ съ собой разговариваешь? — спросилъ онъ, улыбаясь, насколько это позволяло ему вообще мрачное его лицо.

Пятищевъ замялся.

— Я-то?.. Я на лягушку… Около самыхъ ногъ… Испугала… — отвѣчалъ онъ.

— А я тебя все жду и жду. Радъ ужъ, что ты вернулся. Пойдемъ спать. Пора… Надо завтра пораньше встать, будемъ укладываться для переѣздки…

— Да, да… Разбуди меня пораньше.

Они вошли на крылечко и прошли въ кухню.

— Гдѣ это ты пропадалъ? — опять задалъ вопросъ капитанъ.

Пятищевъ опять замялся.

— Гдѣ я былъ-то? Да тутъ около… Прошелся по парку… Грустныя воспоминанія… Кучера Лифановыхъ искалъ… Увидалъ Василису и кстати отдалъ ей маленькій должокъ, — совралъ Пятищевъ, покраснѣвъ и радуясь, что темно.

Капитанъ запиралъ наружныя двери на крючокъ. Въ кухнѣ за печкой громко сопѣла Марѳа.

XLVI.

На слѣдующее утро въ помѣщеніи Пятищева наконецъ-то закипѣла работа. Пятищевъ и капитанъ начали укладываться передъ предстоящей завтра переѣздкой. Большая возня предстояла съ книгами, хотя Лифановъ и предоставилъ въ распоряженіе переѣзжающихъ ящики, въ которыхъ были уложены его вещи, когда онъ переѣзжалъ въ Пятищевку. Собственно библіотечныхъ книгъ было не особенно много, но онѣ были перемѣшаны съ приходо-расходными книгами по имѣнію чуть-ли не за два десятка лѣтъ, съ дубликатами плановъ давно уже проданныхъ участковъ земли, заключенными въ папки, со строительными проектами и тщательно вырисованными фасадами когда-то предполагавшимися къ постройкѣ суконной фабрики и крахмальнаго завода, вовсе не возводившимися. Пятищевъ почему-то хотѣлъ и ихъ взять съ собой въ Колтуй, но капитанъ противился и говорилъ:

— Къ чему ты будешь загромождать ими и безъ того небольшія комнаты? Вѣдь это никуда негодная дрянь, а между тѣмъ подъ нее потребуется лишняя подвода.

— Дрянь… Ты говоришь, что дрянь, а вѣдь я за проектъ, смѣту и планъ крахмальнаго завода заплатилъ архитектору пятьсотъ рублей, — отвѣчалъ Пятищевъ, не соглашаясь съ капитаномъ.

— Ну, и что-же изъ этого? Все это печально. Это печальное обстоятельство надо забыть, а ты тащишь проектъ и смѣту для воспоминаній. А ужъ про суконную фабрику и говорить нечего. Вѣдь всѣ эти проекты создавались въ дни владычества твоего нѣмца управляющаго Карла Богданыча. Вѣдь это была какая-то вакханалія хозяйства. Сколько онъ у тебя денегъ-то вырвалъ! Вспомни.

— Но вѣдь планы и проекты сравнительно новые, ихъ можно продать… — упрямился Пятищевъ.

— Кому? Кто купитъ этотъ хламъ? Отдай Василисѣ все это. Ватманская бумага пригодится, для покрытія пироговъ съ капустой.

— Зачѣмъ-же? Возможное дѣло, что ихъ Семушкинъ купитъ. Если онъ и сто рублей дастъ…

— Поди ты! Отдай, отдай Василисѣ, отдай хоть на храненіе и пусть она положитъ ихъ на чердакъ. Да и приходо-расходныя книги отдай. Смотри, какой ихъ ворохъ! На что онѣ тебѣ? Все твое хозяйство, всю память объ немъ ты долженъ выкинуть изъ головы и не вспоминать о немъ. Вотъ что ты долженъ сдѣлать. Было, прошло и быльемъ поросло. Пусть все это стащитъ Левкѣй на чердакъ, а Василисѣ ты скажешь, что это ей.

Пятищевъ согласился съ доводами, но не сей-часъ.

— Это что за свертокъ? — допытывался капитанъ, разбираясь въ вещахъ Пятищева.

— А это портретъ… — отвѣчалъ Пятищевъ. — Отецъ говорилъ, что это портретъ моего прадѣда, Леонида Никитича Пятищева, но увѣренъ не былъ въ этомъ, такъ какъ прадѣда моего никогда не видалъ. Портретъ этотъ висѣлъ у насъ въ диванной, но рамка была уже настолько неприлична, вся облупившись, что я вынулъ портретъ, чтобы возобновить рамку, да такъ и забылъ, — прибавилъ онъ, развертывая снятый съ подрамки портретъ очень тощаго гладкобритаго старика въ кафтанѣ временъ Екатерины Второй, очень похожаго на Суворова. — Леонида Пятищева… Въ нашей фамиліи три имени: Леонидъ, Никита и Левъ… Они попадаются въ каждомъ поколѣніи…

— Ну, это можно взять, — согласился капитанъ, — А вотъ на что тебѣ этотъ большой футляръ? Что въ немъ такое? Старые галстуки, старыя перчатки.

— Другъ мой, это воспоминанія. Воспоминанія совсѣмъ не печальныя. Это футляръ изъ-подъ большого серебрянаго жбана или братины. Ее поднесли мнѣ дворяне. Тутъ и адресъ отъ нихъ подъ бархатомъ. А перчатки и галстуки это такъ… Я ихъ пряталъ сюда, какъ въ картонку.

— Тоже совѣтовалъ-бы отправлять на чердакъ. Вѣдь братину не выкупить.

— Пропала, давно пропала. Гдѣ выкупать!

— А адресъ вынь. Давай сюда футляръ.

— Постой. Тутъ есть миніатюрный портретъ моей бабушки и матери крестной, — сказалъ Пятищевъ и вынулъ что-то завернутое въ бумагу. — А вотъ дѣдушка мой не имѣлъ портрета. Говорятъ, ему цыганка въ молодости сказала, что какъ только напишутъ съ него портретъ, онъ сейчасъ-же умретъ насильственною смертью, и онъ не позволялъ дѣлать своего изображенія, не взирая на всѣ просьбы родственниковъ, — повѣствовалъ Пятищевъ. — Какъ намъ быть съ портретами моего отца и моей матери? — кивнулъ онъ на портреты въ рамкахъ, стоявшіе на полу, прислоненные лицами къ стѣнѣ.

— Запакуемъ ихъ въ доски и обернемъ простыней. Но гдѣ-же портреты твоего дяди и твоей тетки? — спросилъ капитанъ.

— Адмирала? Вообрази, остались у Лифанова. Я совсѣмъ забылъ о нихъ.

— Какъ-же это такъ? Возьми ихъ, возьми непремѣнно. Фамильные портреты. Онъ не смѣетъ ихъ задерживать.

Пятищевъ махнулъ рукой.

— Что съ воза упало, то и пропало. Я не желаю съ нимъ разговаривать. Довольно. Лифановъ мнѣ противенъ.

— Ну, я скажу Лидіи Львовнѣ, чтобъ она попросила перенести ихъ въ ея комнату.

Пятищевъ взялъ изъ футляра изъ-подъ серебряной братины перчатки и сунулъ ихъ въ точеную корельской березы коробку для табаку, сказавъ:

— Это мы, все-таки, возьмемъ.

— Зачѣмъ тебѣ?

— Эти перчатки у меня хранятся давно. Всѣ онѣ полны воспоминаній. Тутъ есть одна пара перчатокъ, составляющая для меня очень пріятныя воспоминанія, — улыбнулся Пятищевъ. — Перчатки одной наѣздницы… наѣздницы изъ цирка… въ нашемъ губернскомъ городѣ. Ты не помнишь. Это было раньше, чѣмъ ты поселился у насъ. Она мнѣ дорого стоила. Но что за женщина! Какая красота!

И Пятищевъ, вспоминая это, отъ восторга даже прищурился.

— Бери, бери, — снисходительно проговорилъ капитанъ. — Но какой ты еще кадетъ, посмотрю я на тебя! Сѣдиной подернулся весь, а кадетъ.

— Тутъ случай исключительный, Иванъ Лукичъ, — сказалъ Пятищевъ и присѣлъ, чтобы закурить папироску. — Ты знаешь, она была святая женщина, прямо святая и полная безсребренница, какъ я теперь вспоминаю. Да — безсребренница, не взирая, что изъ цирка. Итальяночка изъ окрестностей Генуи.

— Ну, а какъ-же ты сейчасъ сказалъ, что она тебѣ дорого стоила? — задалъ вопросъ капитанъ, тоже набивая табакомъ трубку.

— Дядя ея, дядя… содержатель цирка… сеньоръ Джузеппе Коста. Онъ заставлялъ ее просить у меня денегъ. О, она рыдала у меня на груди, эта синьора Эльвира! Ее звали Эльвира. Рыдала и просила денегъ, подарковъ, но не для себя.

— Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ, — покачалъ головой капитанъ.

— Ты мнѣ не вѣришь? Ты мнѣ не вѣришь? — вскричалъ Пятищевъ. — Ну, и не надо, не надо. А я — я и по сейчасъ считаю ее святой женщиной — и вотъ тутъ у меня пара перчатокъ отъ нея. Есть и башмачекъ.

— Ну, будь по твоему. Это когда-же было? При твоей женѣ еще или ужъ ты былъ вдовцомъ?

— Вдовцомъ, вдовцомъ. Лидіи было ужъ года три. Вѣдь мать ея умерла въ родахъ.

— Я знаю. Ты разсказывалъ.

— Но при княжнѣ. Княжна жила ужъ у насъ лѣтъ пять-шесть. Вотъ этотъ портретъ покойницы-жены, что у меня, писанъ за годъ до ея смерти. Мы жили тогда въ Петербургѣ… Три мѣсяца зимніе жили въ Петербургѣ. Я снималъ особнячокъ Колтовскаго. Онъ уѣзжалъ за границу, въ Каиръ, царство ему небесное, уѣзжалъ лечиться и мнѣ уступилъ свою квартиру. Вотъ тамъ Ендожниковъ и писалъ съ жены портретъ. Извѣстный Ендожниковъ. Теперь ужъ тоже покойникъ.

— Да помню я Ендожникова. Онъ и пейзажистъ былъ.

— Пейзажи его все больше изъ итальянской жизни. Домикъ въ Соренто… Флорентинка на исповѣди… Задворокъ въ предмѣстья Рима… Полужанръ, полупейзажъ. Ахъ, она была рѣдкая женщина!

Пятищевъ вздохнулъ и отеръ нависшую слезу.

— Ты про жену или про наѣздницу? — мрачно спросилъ капитанъ.

— Теперь про жену. Отличительная черта ея характера была кротость. Ея характеръ ни на іоту не походилъ на характеръ княжны Ольги, которую ты теперь знаешь, хоть онѣ и сестры. Итальянка Эльвира была въ другомъ родѣ… Огонь… Глазищи — вотъ. А ты знаешь, Иванъ Лукичъ, что весь циркъ этого Джузеппе Коста былъ у меня здѣсь въ Пятищевкѣ?

— Да что ты! Ты никогда этого не говорилъ, — удивился капитанъ.

— Былъ. Пріѣзжалъ на охоту. Лошади, ученыя собаки — все было привезено сюда. Сначала пировали на охотѣ, а потомъ были здѣсь, у меня въ манежѣ два представленія, — повѣствовалъ Пятищевъ. — Весь уѣздъ съѣхался. Изъ губернскаго города власти пріѣхали. Это я передъ дворянскими выборами дѣлалъ. Мы тогда враждовали. У насъ были двѣ партіи: моя и Пяльцева. Ну, я и побѣдилъ Пяльцева. Баллотировались оба — и Пяльцева на вороныхъ прокатили. Какъ сейчасъ помню, тогда это такъ на него подѣйствовало, что онъ сейчасъ же уѣхалъ въ Парижъ, потомъ въ Монте-Карло и проигрался въ пухъ. Два представленія тогда этотъ циркъ у меня здѣсь въ моемъ манежѣ сдѣлалъ. А Эльвира… О, она была божественная! — закончилъ онъ.

— Да… Такой пиръ долженъ былъ тебѣ тогда вскочить въ копѣечку, — покачалъ головой капитанъ.

— Конечно… Но что считать! Тогда у меня хорошія средства были. Тамбовское имѣніе еще было, и получалъ я съ него много. Шесть тысячъ десятинъ… базарныя лавки въ селѣ, двѣ мельницы. Ну, да что считать! Не люблю.

Пятищевъ махнулъ рукой.

XLVII.

Къ обѣду у Пятищева и капитана было все уложено въ узлы, ящики и корзины для перевезенія завтра въ Колтуй. Въ комнатѣ его на гвоздѣ висѣло только верхнее платье да халатъ. Послѣ обѣда рѣшено было укладывать и вещи княжны, для чего ее саму и вывели изъ ея комнаты къ обѣденному столу. Княжна, по привычкѣ, подпудрилась, подрумянилась, сдѣлала кудерьки, подправила брови и, кряхтя и охая, съ помощью капитана, поддерживавшаго ее подъ руку, вышла и сѣла у стола въ мягкое кресло. Первое, что ей бросилось въ глаза, это отсутствіе Лидіи.

— А дочка твоя тамъ? — спросила княжна, вскинувъ мутные глаза на Пятищева и тряся головой.

— Тамъ… Просилась проститься со Стешенькой этой самой, — отвѣчалъ Пятищевъ, ожидая упрековъ, и прибавилъ: — Юность не разбираетъ сословной непріязни и вражды. Сдружилась съ дѣвушкой. Да вѣдь, такъ сказать, Стешенька ни въ чемъ не виновата. Дѣти не отвѣчаютъ за поступки родителей.

— Совсѣмъ свила себѣ тамъ гнѣздо, — пробормотала она. — А ты, несчастный отецъ, не можешь удержать, не можешь повліять. Я дивлюсь на тебя, Левъ. Ты другой, совсѣмъ другой теперь сталъ.

— Обстоятельства, Ольга Петровна, заставили! — вздохнулъ Пятищевъ. — Судьба убила.

— Да, но ты и въ бѣдности долженъ чувствовать, что ты дворянинъ.

Пятищевъ промолчалъ. Онъ въ это время только что выпилъ водки и закусывалъ копченой сыртью, подаренной ему женой Лифанова. Онъ вспомнилъ, при какомъ посѣщеніи были принесены ему эти сырти, въ головѣ мелькнула фраза «копченой рыбой купчиха подкупила». Онъ быстро покраснѣлъ и отодвинулъ отъ себя тарелку.

Княжнѣ не было еще сообщено, что Лидія остается у Лифановыхъ «гостить», какъ это было объявлено капитану и тѣмъ замаскировано ея поступленіе на мѣсто гувернанткой. Да Пятищевъ и самъ себѣ не сознавался, что дочь его ушла въ гувернантки. Про себя онъ говорилъ: «въ учительницы». О томъ, что Лидія остается гостить у Лифановыхъ и въ Колтуй не поѣдетъ, княжнѣ собирались сообщить еще только сегодня вечеромъ, наканунѣ отъѣзда изъ Пятищевки, а капитанъ настаивалъ даже на томъ, чтобы Лидія ѣхала въ Колтуй вмѣстѣ съ ними хоть на одинъ-два дня и ужъ потомъ вернулась гостить къ Лифановымъ, а съ княжной въ Колтуѣ простилась-бы, объявивъ, что ѣдетъ въ Петербургъ къ теткѣ Катеринѣ Никитишнѣ. Пятищевъ, однако, на это не соглашался и сказалъ капитану:

— Все одно, Ольга Петровна потомъ обо всемъ этомъ узнаетъ, до нея дойдетъ, а дойдетъ, такъ тогда хуже будетъ.

Вообще въ этомъ дѣлѣ была какая-то нерѣшительность. Все еще не знали, какъ лучше приступить къ княгинѣ.

Обѣдъ былъ опять плохъ и скуденъ. Новой провизіи изъ Колтуя не привозили, а что было привезено раньше, то съѣли. Опять подавали молочную лапшу, картофель въ мундирѣ. Марѳа не нашла даже баранины у лавочника и на жаркое были поданы четыре цыпленка, купленные ею на деревнѣ, но они были такъ ничтожно малы, что годились только для стола въ пять-шесть блюдъ. Княжна, не ѣвшая картофелю и очень мало употреблявшая хлѣба, была голодна и спросила:

— Отчего у насъ ватрушки не дѣлаютъ? Вѣдь корова у насъ есть, стало быть и творогъ есть.

— Оттого, что руководителя въ этомъ дѣлѣ нѣтъ. Ты больна, а я и капитанъ совсѣмъ головы потеряли съ этой переѣздкой, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Вздоръ. Вовсе я не терялъ головы. Это ты почему-то потерялъ ее… — огрызнулся капитанъ. — Сегодня, княжна, къ вечеру будутъ ватрушки, будутъ. Я скажу Марѳѣ. Дѣйствительно, о ватрушкахъ мы забыли, — старался утѣшить онъ княжну. — Ну-съ, такъ завтра мы пообѣдаемъ здѣсь въ Пятищевкѣ въ послѣдній разъ пораньше и тронемся въ Колтуй. Согласны вы, Ольга Петровна? Для васъ будетъ отличная рессорная спокойная коляска.

Княжна затрясла головой, заморгала глазами и едва слышно отвѣчала:

— Согласна.

— Ну, вотъ и отлично, — лебезилъ около нея капитанъ. — А какъ пріѣдемъ въ наше новое помѣщеньице — сейчасъ затопимъ для васъ лежаночку, положимъ сверху пуховичекъ, покроемъ его коврикомъ, подушечку… и отлично вамъ будетъ лежать… Тепло таково… Ну, а теперь мы рѣшили не спать послѣ обѣда, займемся укладкой вашихъ вещей въ вашей комнаткѣ, а вы сядьте вотъ тутъ въ это мягкое креслице и отдохните. Тутъ и вздремнуть можно. Вѣдь вы любите сидя?..

Вообще капитанъ ухаживалъ за княжной, какъ нянька за ребенкомъ, и въ разговорѣ старался употреблять уменьшительныя имена предметовъ, какъ это дѣлаютъ съ дѣтьми.

Княжна молчала. Она собирала съ тарелокъ цыплячьи кости для своего мопса Бобки.

Пятищевъ и капитанъ удалились въ комнату княжны. Марѳа втащила туда ящикъ и двѣ бѣльевыя корзинки, а затѣмъ простой деревянный сундукъ съ наружнымъ пробоемъ. Дверь въ комнату княжны затворилась, и тамъ напали громко двигать мебелью.

Княжна, оставшись одна въ комнатѣ, гдѣ они пообѣдали, начала кормить Бобку, слушала, какъ хруститъ онъ цыплячьими костями, и приговаривала:

— Кушай, милая собачка, кушай. Давно ты, бѣдный, не видѣлъ курятинки, давно. А потомъ я дамъ тебѣ баранью косточку. Есть у Марѳы для тебя припрятана косточка. Припрятана косточка для бѣдной собачки. Надо собачкѣ побаловаться.

Когда мопсъ поѣлъ и Марѳа хотѣла его вывести погулять на дворъ, княжна этому воспротивилась.

— Сама я… сама… — заговорила она. — Сама выведу. Солнце… погода хорошая.

— Ну, слава Богу, слава Богу! — радостно воскликнула Марѳа. — И отлично васъ воздушномъ пообдуетъ, солнышкомъ погрѣетъ. А то шутка-ли больше недѣли изъ комнаты своей не выходили.

— Дай пуховый платокъ.

— Да чего тутъ платокъ! Выходите такъ… Теплынь такая, словно въ Петровки. Солнышко такъ и припекаетъ.

— Платокъ подай! — снова и. ужъ раздраженно крикнула Марѳѣ княжна.

Платокъ былъ поданъ. Княжна закутала имъ голову и вышла на крыльцо. Мопсъ, выбѣжавъ на дворъ, тотчасъ-же хрипло залаялъ. Княжна, спустившись съ крыльца, сѣла на приступокъ и жадно вдыхала въ себя теплый благоуханный воздухъ, любуясь лающимъ безобразно толстымъ мопсомъ. Она говорила ему:

— Чего это ты, Боби, расхрюкался? Чего? Батюшки, даже шерстка щетиной встала! На кого ты это, Боби, на кого? На купцовъ? Купцовъ чуешь? Ну, лай на нихъ, лай, милая собачка- Лай… Они стоятъ этого. Они много намъ зла сдѣлали,

Мопсъ понюхалъ кустикъ, подошелъ къ нему справа, подошелъ слѣва и началъ расшаркиваться задними ногами, вырывая и отбрасывая куски дерна и землю.

А княжна продолжала разговаривать съ собакой: — Ты, можетъ быть, пройтиться хочешь, Боби? Побѣгать? Провѣтриться? (Мопсъ хрюкнулъ, какъ-бы въ отвѣтъ, и вильнулъ хвостикомъ). Хочешь, хочешь прогуляться… Отвѣчаетъ, милая собачка, отвѣчаетъ, понимаетъ разговоръ. Ну, пройдемся немножко, провѣтримся… Засидѣлась, добрая собачка…. Цѣлую недѣлю никто собачку прогуляться не взялъ. Никому нѣтъ дѣла до собачки… Никому нѣтъ дѣла до толстенькаго Боби… А Боби чрезъ это хворать можетъ… Боби моціонъ нуженъ… Ну, идемъ, идемъ…

И княжна, поднявшись съ приступочка, пошла по запущенному двору, сильно поросшему зеленой травой. Мопсъ, ковыляя на жидкихъ ногахъ, бѣжалъ впереди и лаялъ. А княжна не унималась и говорила ему вслѣдъ:

— Лай, лай, вѣрный песикъ мой… Въ послѣдній разъ ты гуляешь здѣсь. Не увидишь ты больше своего родного гнѣздышка… ввезутъ тебя, собачку, въ незнакомое мѣсто… Да, въ незнакомое. А здѣсь, въ родномъ гнѣздышкѣ, только одни враги останутся. Лай, лай на нихъ, Боби! Не спускай имъ… Злѣе, злѣе, Бобка! Злѣе на прощанье съ роднымъ гнѣздышкомъ!..

Княжна остановилась и умолкла. Она чувствовала, что какая-то судорога сдавила ей горло. Это былъ приступъ слезъ.

XLVIII.

Мопсъ Бобка, тяжело переваливаясь съ ноги на ногу, бѣжалъ впередъ и свернулъ въ паркъ. Старушка-княжна, уже оправившаяся отъ приступа слезъ, слѣдовала сзади. Паркъ когда-то былъ отдѣленъ отъ двора деревянной зеленой рѣшеткой, которая развалилась, упала и остатками ея топили печи еще мѣсяцъ тому назадъ. Нынѣ Лифановъ возобновлялъ эту рѣшетку, подобравъ оставшіяся годныя балясины. Плотники стучали топорами, отесывая столбы для рѣшетки. Показалась дорожка. На ней работали четыре бабы, сгребая осенній навалившійся листъ, обрѣзали дернъ по закраинамъ. Бабы были изъ сосѣдней деревни. Онѣ знали княжну и поклонились ей. Одна шустрая бабенка окликнула ее:

— Вамъ купцовъ? Они сейчасъ тутъ были и ужъ домой чай пить пошли.

Княжна промолчала. Узнавъ, что съ Лифановыми нельзя встрѣтиться въ паркѣ, она пошла ужъ смѣлѣе. Ей хотѣлось въ послѣдній разъ передъ отъѣздомъ пройтись по парку. Въ немъ были уголки, связанные кое-какими воспоминаніями. Вотъ на пути старая рѣшетчатая бесѣдка изъ дранокъ, когда-то, въ старые годы, обвивавшаяся дикимъ виноградомъ, но впослѣдствіи заброшенная, покосившаяся. Въ нее Лифановъ также уже успѣлъ вставить новый столбъ. Въ этой бесѣдкѣ у княжны разыгралось нѣчто въ родѣ романа. Племянникъ Пятищева, юнкеръ, молоденькій мальчикъ, пріѣхавшій погостить къ дядѣ, признался ей въ любви, хотя ей въ то время было уже подъ сорокъ лѣтъ. Разумѣется, это кончилось ничѣмъ, но княжна все-таки каждый годъ по нѣскольку разъ вспоминала объ этомъ, когда посѣщала бесѣдку.

"Я долго была свѣжа и хороша, долго не старилась, " — пронеслось у ней въ мысляхъ и сейчасъ, и ей сдѣлалось пріятно.

Другихъ романовъ у княжны въ Пятищевкѣ не было. Она пріѣхала къ Пятищевымъ изъ Петербурга на житье пожилой дѣвушкой, была слишкомъ чопорна, и ее почему-то боялись окрестные помѣщики, посѣщавшіе домъ Пятищева. Впрочемъ, одинъ пожилой помѣщикъ, довольно богатый, вдовый сдѣлалъ ей предложеніе руки и сердца, но сдѣлалъ черезъ Пятищева, когда былъ съ нимъ на охотѣ и просилъ узнать у княжны, какой она дастъ отвѣтъ. Пятищевъ передалъ княжнѣ. Она вспыхнула и сказала, что подумаетъ. Она долго думала, на что ей рѣшиться, такъ долго думала, что помѣщикъ соскучился ждать отвѣта отъ Пятищева и пріѣхалъ самъ за отвѣтомъ, желая его получить уже изъ устъ княжны. Княжну онъ нашелъ въ паркѣ, на пруду, на берегу. Она сидѣла и списывала масляными красками противоположный берегъ. Въ старые годы она любила заниматься живописью. Помѣщикъ, котораго звали Куколевымъ, подошелъ къ ней, поздоровался, сказалъ нѣсколько комплиментовъ и робко обратился къ ней за отвѣтомъ. Княжна вся вспыхнула, опустила голову надъ палитрою и произнесла:

— Простите меня, Петръ Петровичъ, вы уважаемый человѣкъ, добрый, любезный, но я должна вамъ отказать. Простите.

— Но отчего-же?.. — обидчиво сталъ распространяться Куколевъ. — Что вы княжна Провашова-Сокольская, такъ вѣдь и я столбовой дворянинъ, нашъ родъ не моложе… Наша фамилія встрѣчается при царѣ Алексѣѣ.

— Ахъ, Петръ Петровичъ! Развѣ я изъ-за этого? Вовсе не изъ-за этого… А ужъ выходить замужъ, такъ выходить за молодого и по любви.

А въ это время ей было уже подъ сорокъ лѣтъ.

О, какъ часто впослѣдствіи княжна жалѣла, что она не вышла замужъ за Куколева!

Куколевъ женился на гувернанткѣ своихъ дѣтей и умеръ лѣтъ десять спустя, отъ удара, въ Парижѣ, гдѣ проживалъ съ женой.

Княжна подошла къ пруду.

«Вотъ здѣсь это, кажется, было, здѣсь», — говорила она себѣ мысленно, отыскивая то мѣсто, гдѣ она отказала Куколеву. Лифановъ, какъ разъ на этомъ мѣстѣ, успѣлъ уже поставить скамейку, врытую въ землю, еще не окрашенную.

Княжна сѣла на скамейку и отдалась воспоминаніямъ. Мопсъ силился тоже вскочить, но не могъ изъ-за ожирѣнія. Она взяла его за лапы и посадила съ собой рядомъ.

Отецъ ея, князь Петръ Генадіевичъ Провашовъ-Сокольскій, былъ очень небогатымъ человѣкомъ, служилъ всегда въ Петербургѣ, — не особенно блистательно двигался по службѣ, но все-таки умеръ сенаторомъ. Когда-то онъ имѣлъ небольшое помѣстье въ томъ-же уѣздѣ, гдѣ и Пятищевъ. Самъ онъ наѣзжалъ рѣдко въ свое помѣстье, бралъ всегда отпускъ только на двадцать восемь дней, но семья его, состоявшая изъ двухъ сыновей и двухъ дочерей, нѣсколько лѣтнихъ сезоновъ подъ рядъ проводила лѣто у себя въ помѣстьѣ. Они были хорошо знакомы съ Пятищевыми и ѣздили къ нимъ. Очень часто бывалъ у нихъ и Пятищевъ. Какъ богатый помѣщикъ, Пятищевъ считался блистательнымъ женихомъ не только въ уѣздѣ, но и въ губерніи. Тогда онъ жилъ въ Пятищевкѣ со своей матерью вдовой и съ сестрой Катериной. И при матери у нихъ собиралось общество окрестныхъ помѣщиковъ и давались обѣды и вечера, хотя и много скромнѣе тѣхъ, которые устраивались послѣ смерти матери, когда Пятищевъ сдѣлался полновластнымъ владѣльцемъ Пятищевки. Пятищевъ ухаживалъ за младшей княжной Анной, и вотъ въ одинъ изъ вечеровъ въ Пятищевкѣ, послѣ танцевъ, въ прелестную теплую лунную ночь, выйдя въ садъ подышать легкимъ воздухомъ съ княжной Анной, онъ сдѣлалъ ей предложеніе руки и сердца подъ развѣсистой дуплистой липой, которая и по сейчасъ жива. Предложеніе было принято. Свадьба была осенью въ деревнѣ, на свадьбу пріѣзжалъ князь Петръ Генадіевичъ Провашовъ-Сокольскій. А затѣмъ молодые Пятищевы уѣхали за-границу.

Изъ-за-границы Пятищевы вернулись только въ началѣ весны будущаго года, вызванные телеграммой. Его мать старушку разбилъ параличъ. Вернувшись въ Пятищевку, Пятищевъ уже не засталъ въ живыхъ мать. Она скончалась, и онъ пріѣхалъ только къ похоронамъ.

Затѣмъ года черезъ два умерла княгиня Провашова-Сокольская. Овдовѣвъ и сильно нуждаясь въ деньгахъ, князь черезъ годъ продалъ свое помѣстье. Княжна Ольга пріѣзжала года три подъ рядъ гостить къ своей сестрѣ Пятищевой, а князь уѣзжалъ мѣсяца на полтора въ Карлсбадъ лечить свою печень и подагру. На третій годъ осенью княжна уже сбиралась уѣзжать изъ Пятищевки, какъ вдругъ получила телеграмму изъ Петербурга, что отецъ ея скоропостижно скончался. Княжна Ольга и Пятищевы тотчасъ-же поѣхали хоронить старика.

По пріѣздѣ Пятищевыхъ и княжны Ольги въ Петербургъ, оказалось, что князь Провашовъ-Сокольскій умеръ въ клубѣ, за картами, отъ удара. Также послѣ похоронъ князя оказалось, что у него столько долговъ, что имущество, состоящее только изъ движимости, то-есть квартирной обстановки, не можетъ покрыть и десятой части того, что онъ долженъ по обязательствамъ. Но княжнѣ Ольгѣ онъ оставилъ кое-какую пенсію, на которую, впрочемъ, въ Петербургѣ дѣвицѣ, привыкшей къ нѣкоторой роскоши, жить было очень трудно.

Княжна Ольга не знала, гдѣ ей приклонить голову, Пятищевы взяли ее съ собой въ Пятищевку, гдѣ она съ той поры и поселилась на вѣчное житье.

Въ деревнѣ пенсіи княжнѣ Ольгѣ сначала вполнѣ хватало на ея нужды и даже нѣкоторыя прихоти, но это было только сначала. Впослѣдствіи-же, когда Пятищевъ совсѣмъ раззорился и искалъ деньги повсюду, выдавая векселя, княжна Ольга имѣла неосторожность на одномъ изъ такихъ векселей поставить свой бланкъ, то-есть поручиться за Пятищева. Пришелъ срокъ уплаты по векселю, Пятищевъ не заплатилъ, взять съ него было нечего, приступили къ бланкодательницѣ, то-есть къ княжнѣ Ольгѣ — и вотъ по исполнительному листу у ней стали вычитать изъ пенсіи извѣстную часть. Пенсія, попадавшая на руки княжны уменьшилась. У княжны была кое-какая комнатная обстановка, но капитанъ показывалъ ее принадлежащей ему и Лидіи Пятищевой. Имущество это было такъ ничтожно, что ни кредиторъ, ни судебный приставъ объ этомъ не спорили.

XLIX.

Мопсъ, сидѣвшій на скамейкѣ рядомъ съ княжной и грѣвшійся на солнцѣ, заворчалъ, обернулся и залаялъ. Обернулась и княжна и увидѣла свою племянницу Лидію, подходившую къ ней съ какою-то круглолицой молоденькой дѣвушкой со вздернутымъ носикомъ, одѣтой въ пестрый расшитый не то мордовскій, не то малороссійскій костюмъ. Это была Стешенька, дочь Лифанова. Княжна никогда не видала Стешеньку, но тотчасъ-же догадалась, что это дочь Лифанова. Голова старушки-княжны затряслась, вѣки глазъ слезливо заморгали. Лидія приближалась къ ней и подводила за руку Стешеньку.

— Тетя, вотъ позвольте вамъ представить мадемуазель Лифанову, Стешеньку Лифанову… — начала Лидія. — Мадемуазель Лифанова хочетъ съ вами поговорить.

Княжна испуганно замахала руками и попятилась.

— Прочь, прочь отъ меня! Хамка… Не желаю я съ тобой!.. — закричала она.

— Тетя, позвольте… Чѣмъ она провинилась? — краснѣя, спрашивала смутившаяся Лидія.

— Уходите, уходите! Не желаю я!.. Дальше…

— Ваше сіятельство, позвольте мнѣ сказать только нѣсколько словъ… — начала въ свою очередь Стешенька, тоже вся зардѣвшаяся какъ піонъ и подходя къ княжнѣ.

Княжна уже прямо отскочила отъ нея, какъ отъ змѣи, и еще больше затряслась.

— Не желаю, не хочу… Дочь грабителя, дочь безжалостнаго врага нашего… Лидія, уведи ее! Уведи. Или я тебя прокляну! — кричала княжна.

— Тетя, она пришла оправдаться… Я ее привела оправдаться… Выслушайте ее… — продолжала Лидія.

— Княжна, Ольга Петровна, я пришла оправдаться передъ вами, — подхватила Стешенька. — Дайте мнѣ оправдаться. Вѣдь я жалѣю васъ, я плачу, что папа обидѣлъ васъ.

Княжна стояла, прижавшись къ стволу липы, зажмурясь, махала руками и какими-то шипучими звуками шептала:

— Прочь, прочь… Бога ради уходи… Пощади меня…

— Ольга Петровна, милая Ольга Петровна, выслушайте меня, добрая, голубушка, — бормотала ужъ сквозь слезы Стешенька. — Вѣдь я-же не виновата за папашу, а мнѣ жалко васъ, горько, обидно…

Стешенька залилась слезами.

— Скройся, скройся съ глазъ моихъ, дочь изверга… Пощади меня! Лидія, уведи ее. Зачѣмъ-же ты хочешь доканать меня?! — уже едва слышно шептала княжна и, обернувшись и придерживаясь за стволъ липы, стала опускаться на землю. — Ха-ха-ха! — раздался ея истерическій хохотъ. — Дочь врага нашего, дочь изверга, безсердечнаго разбойника жалѣетъ меня! Каково? Нѣтъ, каково? Ха-ха-ха! Да вѣдь это потѣха!

Съ княжной сдѣлалась истерика. Мопсъ Бобка хрипло, остервенительно залаялъ. Обѣ дѣвушки испугались. Лидія бросилась къ теткѣ и заговорила Лифановой:

— Стеша, за водой… Скорѣй за водой… Принеси стаканъ воды… Бѣги къ нашимъ… Спроси спиртъ, спроси капли… Скажи, что тетѣ дурно…

Она стала разстегивать воротъ мѣховой накидки тетки, воротъ ея блузы. Княжна хрипѣла.

Стешенька со всѣхъ ногъ бросилась бѣжать къ Пятищевымъ и кричала:

— Помогите, помогите! Княжнѣ дурно! Съ ней что-то сдѣлалось! Несчастіе, несчастіе!

Когда она добѣжала до домика управляющаго, на крыльцѣ показалась Марѳа и удивленно смотрѣла на бѣгущую Стешеньку.

— Съ вашей старушкой дурно! — еле произнесла вся запыхавшаяся Стешенька, вся дрожавшая. — Дайте капли… Дайте воды!

Марѳа не сразу поняла въ чемъ дѣло и таращила глаза.

— Съ княжной? Что такое съ княжной? — спрашивала она.

— Охъ, я не знаю, что съ ней сдѣлалось, но она плачетъ, хохочетъ!

— Баринъ! Генералъ! Левъ Никитичъ! Батюшка! Съ княжной нашей что-то не ладно! — закричала въ свою очередь Марѳа, обернувшись въ кухню. — Иванъ Лукичъ, голубчикъ… У насъ съ княжной… Вотъ барышня пришла.

На крыльцо выскочилъ Пятищевъ въ одномъ жилетѣ безъ пиджака и капитанъ въ военныхъ брюкахъ и цвѣтной ситцевой рубашкѣ безъ жилета.

— Гдѣ княжна? Что съ ней? — испуганно спрашивали они, смотря то на Марѳу, то на Стешеньку.

А у Стешеньки даже и языкъ отнялся. Перепуганная она только махала рукой по направленію къ парку и къ пруду и только послѣ долгаго молчанія произнесла:

— На берегу… Тамъ…

Пятищевъ и капитанъ, не одѣвшись, бросились со всѣхъ ногъ въ паркъ. Марѳа схватила ковшъ воды и побѣжала за господами. Изъ кухни выскочилъ сетеръ Аянъ и пустился за Марѳой. Стешенька осталась стоять и еле переводила духъ. Минуты черезъ двѣ она пошла къ себѣ домой и разсказала о случившемся отцу и матери.

— Я не знаю… Право, я не знаю съ чего это съ ней… Княжна сидѣла на берегу съ своей мопсой, мы тихо, скромно подошли къ ней съ Лидіей Львовной, и вдругъ съ ней сдѣлалось… — разсказывала она, чуть не плача, и прибавила: — Просто удивительно.

— Съ чего? Прямо съ злобы… Зла очень… Шипитъ, какъ кошка на собаку… — проговорилъ Лифановъ и тоже пошелъ на берегъ пруда узнать, въ чемъ дѣло.

Поплелась за нимъ и Зоя Андреевна въ сопровожденіи дочери, которая говорила:

— Только, маменька, не разговаривайте съ ней, Бога ради, не разговаривайте. Не любитъ она этого. Изъ-за разговора-то все и вышло, когда я хотѣла съ ней поговорить.

Черезъ полчаса княжну несли на креслѣ Лифановыхъ Левкей и кучеръ Гордей домой. Голова княжны была свѣсившись на плечо и безпомощно моталась. Княжна стонала. Сзади кресла шли Пятищевъ, капитанъ, Лидія и Стешенька. Княжну внесли въ домъ и уложили въ ея комнатѣ въ постель,.

Лидія и Стешенька сидѣли на крылечкѣ и спрашивали вышедшаго покурить на дворъ капитана, который раскуривалъ трубку.

— Ну, что съ ней? Какъ она?.. Успокоилась? — добродушно спрашивала его Стешенька.

— Да ничего покуда… Но это должно на ней сильно отразиться.

— Съ чего это съ ней? — задала еще разъ вопросъ Стешенька. — Просто удивительно.

— Съ чего! — иронически произнесъ капитанъ. — Побудьте-ка вы въ ея шкурѣ, такъ съ вами и не то еще сдѣлается. А то: удивительно! Но совѣтую вамъ уходить отсюда. Вы-то все это и сдѣлали своимъ присутствіемъ.

— Иванъ Лукичъ, голубчикъ, да вѣдь Стеша подошла къ тетѣ Олѣ съ добрымъ сердцемъ… жалѣючи ее, — начала было Лидія, заступаясь за Стешу.

— Съ добрымъ сердцемъ! — передразнилъ Лидію капитанъ. — Хорошо доброе сердце! Не надо ей такого добраго сердца. Не требуется и ихъ жалѣнія. Да и вы, Лидія Львовна, уходите. И вы ее только раздражить можете. Вы теперь не нашего поля ягода. Вы отрѣзанный ломоть.

Лидія обидчиво закусила губу и, ни слова не отвѣтивъ, поднялась съ крыльца и тихо поплелась за Стешенькой. Ей было горько, обидно. Она считала этотъ упрекъ капитана не заслуженнымъ.

Немного погодя, вышелъ на крыльцо и Пятищевъ. Онъ былъ уже въ своей красной турецкой фескѣ, охотничьемъ пиджакѣ и замѣтно успокоившись. Онъ сѣлъ на крыльцо и, молча, закурилъ папиросу.

Капитанъ покачалъ головой.

— Какія обстоятельства-то! Ахъ, какія обстоятельства! — отнесся онъ къ Пятищеву. — Все шло такъ хорошо, совсѣмъ она успокоилась — и вдругъ… Ну, дѣла! А все Лидія со Стешкой…

— Нѣтъ ужъ… Такъ это… Судьба… такъ… — пробормоталъ Пятищевъ мрачно…

— Вѣдь, пожалуй, намъ завтра изъ-за нея не уѣхать.

— Уѣдемъ… Во что-бы то ни стало уѣдемъ. Я здѣсь оставаться дольше не хочу. Ну, больную ее повеземъ, а все-таки повеземъ.

Черезъ часъ Лифановы прислали къ Пятищевымъ горничную узнать, какъ здоровье княжны.

Передъ ужиномъ пришла за тѣмъ-же Зоя Андреевна Лифанова, вызвала на крыльцо Пятищева и передала ему банку клубничнаго варенья для княжны къ чаю. Это было сдѣлано такъ добродушно, что Пятищевъ не могъ отказать ей. Она говорила:

— У насъ-то этого добра много… А вамъ взять негдѣ. Вѣдь здѣсь въ лавочкѣ не продаютъ. Есть брусничное… Да какое оно? Кислое, что называется — скуловоротъ. А старенькому человѣку да еще больному со сладенькимъ вареньицемъ чайку-то пріятно выпить. Вѣдь старый, что малый…

Она переминалась съ ноги на ногу и не уходила.

— А что я васъ еще-то хочу попросить, ваше превосходительство… — начала она. — Только вы не подумайте, чтобы это ваша дочка Лидія Львовна, а мы сами съ мужемъ, отъ чистаго сердца… Прямо отъ чистаго сердца. Можно васъ спросить?

— Что такое, Зоя Андревна? Говорите пожалуйста скорѣй, — сказалъ Пятищевъ, которому надоѣло ужъ слушать вступленіе Лифановой.

— Завтра вы переѣзжаете въ Колтуй…

— Да, переѣзжаемъ.

— А переѣзжаете, такъ гдѣ-же вамъ завтра стряпать. Никакъ не извернешься. И прислуга будетъ занята, и все эдакое… Такъ вотъ задумали мы вамъ отвальную завтра сдѣлать… и милости просимъ къ намъ обѣдать… всѣмъ домомъ, вкупѣ…

— Нѣтъ ужъ, Зоя Андревна, благодарю покорно, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Благодарю и отъ себя, и отъ другихъ. Мы дома будемъ обѣдать. Хоть чѣмъ Богъ послалъ, но дома.

— Отчего-же? Мы отъ чистаго сердца… — не унималась Лифанова. — Мужъ вотъ сейчасъ мнѣ сказалъ: или сама и проси. Ужъ пожалуйста. А то Мануилу Прокофьичу будетъ обидно.

Лифанова поклонилась по-русски.

— Увольте, Зоя Андревна… — стоялъ на своемъ Пятищевъ.

— Отчего-же?

— Да оттого, что не то на душѣ у насъ, чтобы отвальныя пиршества принимать. Не такъ мы настроены… Да и не такія у насъ къ вамъ отношенія.

— То-есть какъ это? Мы васъ любимъ и уважаемъ, и жалѣемъ. Такъ не можете?

— Не можемъ, Зоя Андревна…

Лифанова еще немного помялась на ногахъ и, помолчавъ, произнесла:

— Жалко, очень жалко… А мы хотѣли проводить васъ честь-честью, какъ подобаетъ. Ну-съ, до пріятнаго… Будьте здоровы, ваше превосходительство, — прибавила она, опять поклонилась и, переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ себѣ домой.

L.

Ночью княжна бредила у себя въ комнатѣ и раза три кричала: «уберите, уберите». А мопсъ Бобка принимался лаять. Ей снилась Стешенька — самый безобидный членъ семьи Лифановыхъ. Капитанъ, спавшій въ комнатѣ рядомъ съ княжной, тотчасъ-же просыпался, вскакивалъ, надѣвалъ халатъ и являлся успокаивать княжну валерьяновыми каплями. Утромъ, однако, не взирая на плохо проведенную княжной ночь, Пятищевъ и капитанъ рѣшили переѣзжать въ Колтуй и перевозить княжну,

До полудня укладывали на возы ящики, узлы, корзины съ вещами. Громыхая сапогами, Левкей, кучеръ Гордей, работникъ Сидоръ и два приглашенныхъ съ подводами мужика изъ деревни выносили мебель, Марѳа наскоро стряпала обѣдъ, то-есть варила супъ изъ курицы и картофель. Василиса принесла и сунула Марѳѣ комочекъ сливочнаго масла къ картофелю. Она хотѣла проникнуть къ княжнѣ, чтобы проститься съ ней, но княжна, и раньше недолюбливавшая Василису, не приняла ее.

— Хамка она… Продалась купцамъ, такъ пусть и сидитъ съ ними обнявшись, — отвѣчала она доложившей ей объ этомъ Марѳѣ. — Не желаю я ее видѣть. Такъ и скажи ей.

Капитанъ и Пятищевъ находились около возовъ Пришелъ Лифановъ. День былъ жаркій, а потому Лифановъ былъ не только въ бѣлой фуражкѣ, но и въ коломянковой пиджачной парѣ.

— Спѣсивы, спѣсивы… — заговорилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву и капитану съ сѣтованіемъ. — Хотѣлъ вамъ сдѣлать отвальную, проводить васъ честь-честью, а вы не пожелали. Отъ хлѣба-соли грѣшно отказываться, ваше превосходительство. Вамъ грѣшно, а мнѣ со старухой обида.

— Да отъѣздъ-то нашъ нерадостенъ, такъ съ какой стати эта отвальная? — отвѣчалъ Пятищевъ. — Къ тому-же у насъ больная. Пообѣдаемъ у себя. Обѣдъ у насъ готовъ.

Капитанъ молчалъ и зло косился на Лифанова. Онъ даже не протянулъ руки Лифанову, а самъ Лифановъ боялся сдѣлать это. Лифановъ держался больше около Пятищева и въ отвѣтъ на сообщеніе о болѣзни княжны шепнулъ ему:

— А я думаю такъ, ваше превосходительство, что не попорчена-ли она у васъ? Я про вашу старушку. Вѣдь это бываетъ. Иногда съ глазу, а иногда и такъ какой-нибудь злой человѣкъ напуститъ. Прямо попорчена. Возьмите такое руководство: вѣдь вчера съ ними сдѣлалось все это обязательно ни съ чего. Я допрашивалъ дочь. Клянется, божится, что ничего дерзкаго, супротивнаго слова она ей не сказала. Она дѣвушка ласковая у насъ. Да и Лидія Львовна подтверждаетъ, что ничего не было. Порча, очень просто… — закончилъ Лифановъ.

Пятищевъ слегка улыбнулся и отвѣчалъ:

— Пустое…

Лифановъ не уходилъ, толкался около возовъ и покрикивалъ на рабочихъ:

— Порасторопнѣе, ребятушки, порасторопнѣе! Спать нечего. Ночью выспитесь. А вы повеселѣе, повеселѣе.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ опять подошелъ къ Пятищеву и, улыбаясь, сказалъ:

— Дозвольте, ваше превосходительство, хоть бутылочку рейнвейнцу распить съ вами на прощанье по случаю отъѣзда.

— Не надо, мой почтеннѣйшій, не надо… Благодарю васъ за ваше радушіе, — отказался Пятищевъ.

Лифановъ тряхнулъ головой.

— Ну, ужъ это гордость-съ… Другого руководства и не придумаешь, — проговорилъ онъ и все-таки не ушелъ.

Вынесли изъ комнатъ два книжныхъ шкафа. Шкафы были массивные, дубовые, рѣзные, съ гербами. Лифановъ сталъ любоваться ими, подошелъ къ одному изъ нихъ, потрогалъ ихъ и спросилъ Пятищева:

— Ихъ вы мнѣ купить-то у васъ предлагали?

— Да. Но у меня теперь на нихъ есть покупатель. Онъ и библіотеку покупаетъ.

— Кто такой?

— Семушкинъ, у котораго мы квартиру сняли.

Лифановъ подмигнулъ.

— Кулакъ-мужикъ… — произнесъ онъ. — Дорого не дастъ. Весь сокъ выжметъ. Да и возня тащить ихъ въ Колтуй. Возьмите такое руководство, что вѣдь около пятнадцати верстъ. Да и сойдетесь-ли еще тамъ на нихъ съ Семушкинымъ-то? А шкафы ничего себѣ… — потрогалъ онъ опять ладонью и крикнулъ рабочимъ: — Ребята! Шкафы будете класть на возъ, такъ надо рогожками ихъ обвязать, чтобы не потерлись. Возьмите у меня рогожъ. Гордей дастъ вамъ кулье изъ-подъ овса. Съ мебелью надо осторожно.

— Слушаемъ-съ, Мануилъ Прокофьичъ, — откликнулся Левкей.

Лифановъ снова подошелъ къ Пятищеву и сказалъ:

— Не подорожитесь за шкафы, ваше превосходительство, такъ я ихъ, пожалуй, оставлю за себя…

— Нѣтъ, ужъ что тутъ… Зачѣмъ?.. Я ихъ Семушкину… Тотъ вмѣстѣ съ библіотекой купитъ.

— Ну, а съ библіотекой я не могу безъ сына… Товара этого мы не понимаемъ. Къ тому-же въ Москвѣ подъ Сухаревкой старыя книги за два гроша покупаютъ. А вотъ шкафы — такъ я покупатель, ежели не дорого… Куда ни шло!

Пятищевъ промолчалъ. Шкафы Лифанову, очевидно, нравились.

— Полсотни далъ-бы за шкафы, — проговорилъ онъ, съ минуту помолчавъ. — Такъ ужъ, чтобы избавить васъ, чтобы вамъ не возиться.

Капитанъ не утерпѣлъ и воскликнулъ:

— Да вѣдь это-же насмѣшка, глумленіе! Развѣ вы не видите, что каждый шкафъ двѣсти рублей стоитъ.

Лифановъ улыбнулся.

— Сердитый! Совсѣмъ сердитый баринъ — кивнулъ онъ на капитана и прибавилъ: — Ну, три четвертныхъ билета, если полсотни мало.

— Оставьте… Вѣдь это даже неприлично, оскорбительно — продолжалъ капитанъ. — И не понимаю я вашу купеческую натуру. То вдругъ вы хотите намъ отвальную сдѣлать, хотите угостить, то оскорбляете, предлагая за дорогую вещь ничтожную сумму. Какъ вамъ не совѣстно! — упрекнулъ онъ его.

— Гмъ… Когда покупаешь что, совсѣмъ другое руководство… — отвѣчалъ, не смутившись, Лифановъ. — Ихъ превосходительство продавецъ, а я покупатель, ихъ цѣна одна, а моя другая, такъ какое-же тутъ оскорбленіе? Каждый, само собой, норовитъ купить подешевле. А что до отвальной, то тутъ опять другое руководство, господинъ Иванъ Лукичъ… Такъ, кажется, я васъ называю? Правильно? Отвальная — гостепріимство русскаго человѣка — вотъ какъ я разсуждаю. Да-съ… Ваше превосходительство, ну, сотню даю за пару шкафовъ. Вѣдь ужъ это цѣна хорошая.

— Я не продаю теперь шкафы, — мягко отвѣчалъ Пятищевъ. — Я если и продамъ ихъ потомъ, то только вмѣстѣ съ библіотекой.

Лифановъ ушелъ, но когда возы нагрузились и ужъ должны были отправляться въ путь, онъ снова явился.

Къ одной изъ подводъ съ вещами сзади была привязана корова Пятищева — красно-бурая ярославка съ большимъ выменемъ.

— Впередъ себя возы-то отправляете? — спросилъ онъ Пятищева, — Ну, въ добрый часъ… Дай Богъ счастливо! А вы, ребята, того… Вы за вещами его превосходительства смотрите хорошенько. Чтобъ ни поломки, чтобъ потери чего-либо въ дорогѣ… Не спать, не дремать… Глядѣть въ оба… Въ, питейныя мѣста не заѣзжать, — обратился онъ къ возчикамъ. — Слышали?

— Слышали, ваша милость, Мануилъ Прокофьичъ, будьте спокойны… — отвѣчали мужики, снимая шапки. — Только развѣ чайку попить заѣдемъ въ Холмовое, чтобы коровушкѣ отдохнуть.

— Ну, то-то. А вина по дорогѣ не трескать. Ты, Сидоръ, нашъ, а потому въ отвѣтѣ будешь, коли ежели что…

— Зачѣмъ вино трескать, ваша милость? Да у насъ на вино и денегъ нѣтъ, — продолжали деревенскіе мужики. — Вотъ развѣ старый баринъ, ихъ превосходительство, насъ малость на чаекъ посеребритъ въ путь-дорогу?

Пятищевъ вынулъ изъ кармана нѣсколько мелочи и далъ имъ. Мужики поблагодарили и спросили:

— Можно трогаться?

— Постойте, — остановилъ ихъ Лифановъ, подошелъ къ коровѣ и сталъ ее осматривать. — Можетъ быть, коровушку продадите, ваше превосходительство? — спросилъ онъ Пятищева. — Куда вамъ тамъ въ посадѣ-то съ коровой возиться! А мнѣ она, пожалуй, съ руки, коли не дорого возьмете.

Лифанову ужасно какъ хотѣлось что-нибудь купить подешевле при отъѣздѣ Пятищева.

— Корову не продаю. Я ее подарилъ капитану, — уже сердито отвѣчалъ Пятищевъ.

— Капитану? Такъ, такъ… А можетъ статься капитанъ-то за нее полторы красненькихъ возьмутъ? Вѣдь корову, ваше превосходительство, тоже не дешево кормить въ Колтуѣ. Тамъ не деревня, а посадъ. Я къ тому, что мнѣ корову все равно покупать надо.

Пятищева всего передернуло.

— Трогай! — крикнулъ онъ возницамъ.

Тѣ сняли шапки и перекрестились.

Три воза съ имуществомъ Пятищева, капитана и княжны тронулись въ путь.

Лифановъ стоялъ, съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на удалявшуюся корову и бормоталъ:

— Сѣно-то тамъ, въ Колтуѣ, знаете теперь почемъ? Люди сказывали, что дошло до трехъ гривениковъ за пудъ, — вотъ оно какое руководство.

Онъ старался этой дороговизной испугать Пятищева.

LI.

Наконецъ, къ крыльцу домика управляющаго, гдѣ жилъ Пятищевъ, были поданы тарантасъ, запряженный парой лошадей, и парная, рессорная коляска Лифановыхъ. Наступилъ важный моментъ перевозки старухи-княжны въ Колтуй. Такъ какъ мебель изъ дома была уже вся увезена, то княжна сидѣла въ углу пустой комнаты въ креслѣ, принесенномъ отъ Василисы. Не взирая на совсѣмъ теплый день, княжна была закутана въ нѣсколько платковъ, имѣла на себѣ теплое пальто и сверху была покрыта ея любимой мѣховой пелериной шерстью вверхъ. Мопсъ Бобка лежалъ у ногъ ея и кряхтѣлъ. На рукѣ княжны висѣлъ ридикюль, вышитый бисеромъ ею самой, а въ ридикюлѣ — разные «сувениры», ленточки, бантики, волосы умершихъ близкихъ, заключенные въ медальоны, письма институтскихъ подругъ, флаконы съ лекарствомъ и куриныя кости для мопса Бобки, завернутыя въ бумагу. Въ ожиданіи отъѣзда княжна была сильно встревожена, трясла головой, слезливо моргала глазами и расточала ругательства членамъ семьи Лифановыхъ, а также и племянницѣ Лидіи, которая была около нея и уже раза три давала ей нюхать спиртъ.

— Выродокъ ты, выродокъ… Иначе не продалась-бы купцамъ… Ты дочь Пятищева и внучка князя Провашова-Сокольскаго, вспомни это, — и вдругъ на сторонѣ Лифановыхъ какихъ-то, грабителей, ограбившихъ твоего отца-дворянина, твою тетку-княжну.

— Тетя, я нѣсколько разъ разбирала поступки Лифанова, — начала было оправдываться княжна, — и не нашла въ нихъ…

— Молчи. Не возражай. Не мучь меня. Недостойная ты дочь, недостойная внучка, недостойная племянница… — перебила Лидію княжна.

— Тетя, дайте мнѣ договорить…

Капитанъ мигалъ Лидіи, чтобы она умолкла, и Лидія умолкла.

— Ну, Ольга Петровна, надо ѣхать, — обратился къ княжнѣ капитанъ. — Прежде всего спокойствіе, голубушка, спокойствіе… Зачѣмъ раздражаться? Позвольте, я вамъ помогу встать…

И онъ взялъ княжну за локоть. Съ другой стороны ее поддерживала Лидія. Княжна поднялась. Ее повели на крыльцо. Выскочила откуда-то Василиса и схватила на руки Бобку. Глаза Василисы были заплаканы.

— Оставь собаку, хамка! — раздраженно крикнула ей княжна, остановясь. — Безчувственная, продажная тварь. Не хочу я, не желаю… Передай Бобку Марѳѣ.

— Продажная… Чѣмъ-же я продажная, ваше сіятельство? — плакалась Василиса. — Что въ услуженіе пошла, такъ вѣдь пить-то и ѣсть надо.

— Умолкните. Не раздражайте… — махнулъ ей рукой капитанъ. — Оставьте собаку.

Василиса передала мопса подскочившей къ ней Марѳѣ и слезливо говорила:

— Иванъ Лукичъ, голубчикъ, я къ вамъ въ тарантасъ узелокъ со сморчками положила, такъ не раздавите. Нарочно сегодня утромъ ходила и по пнямъ посбирала. Здѣсь-то ихъ много, а тамъ въ Колтуѣ гдѣ-же?.. А ихъ превосходительство сморчечки любятъ…

Княжну вывели на крыльцо и стали сажать въ коляску.

Василиса осталась въ дверяхъ. Она обернулась и увидала Пятищева, который стоялъ еще въ кухнѣ и докуривалъ папиросу. Она заревѣла и бросилась къ нему прощаться, обхвативъ его за шею. Онъ освободилъ ея руки, отстранилъ отъ себя и сухо произнесъ:

— Оставь… Довольно… Ну, что десять разъ… Вѣдь уже прощались.

— Ваше превосходительство, голубчикъ, Левъ Никитичъ… да вѣдь столько-то лѣтъ живши съ вами!..

Она опять бросилась къ нему. Онъ уже оттолкнулъ ее отъ себя.

— Не лукавь, пожалуйста не лукавь… Довольно… — проговорилъ онъ, нахмурясь, и вышелъ на крыльцо.

Княжна уже сидѣла въ коляскѣ, обложенная подушками. Рядомъ съ ней усаживалась Марѳа. Лидія передала ей флаконъ со спиртомъ и стала прощаться съ теткой, протянувъ къ ней губы. Княжна приняла отъ нея поцѣлуй и сухо чмокнула ее въ щеку.

— Не дворянка въ душѣ… Ничего въ тебѣ нѣтъ нашего… Чужая… Вся чужая… — брюзжала она.

Смотрѣть на отъѣздъ Пятищева высыпала вся прислуга Лифановыхъ. Зоя Андреевна и Стешенька, боясь приблизиться, тоже стояли вдали.

— Прощай, Бобка, прощай, старая собачка… — заговорила Лидія, чтобы какъ-нибудь утѣшить княжну, наклоняясь къ мопсу, лежавшему на колѣняхъ Марѳы, и чмокнула его въ голову.

— Вѣрный песикъ… Онъ любитъ семью, въ которой выросъ. Онъ не броситъ ее… Онъ привязчивая собаченка… — снова бормотала княжна.

Кучеръ Гордей, сидѣвшій на козлахъ коляски, обернулся и спросилъ:

— Трогать, что-ли, барышня?

— Погоди, погоди! Иначе намъ васъ не догнать! — крикнулъ ему капитанъ, усаживавшійся съ Пятищевымъ въ тарантасъ. — Ваши лошади рысистыя.

— Да и ѣхать надо тише, чтобы не безпокоить княжну, — прибавилъ Пятищевъ. — Мы должны не отставать отъ васъ… такъ чтобы вы были у насъ на глазахъ.

Усаживались они довольно долго въ тарантасъ. Мѣшали имъ капитанское ружье и нѣсколько длинныхъ чубуковъ капитана, изъ которыхъ онъ даже и не курилъ, но для чего-то перевозилъ въ Колтуй. Вещи эти перекладывали по нѣскольку разъ съ мѣста на мѣсто, перемѣщали корзинку съ лампой, саквояжъ съ чѣмъ-то хрупкимъ. Сетеръ Аянъ прыгалъ около тарантаса и радостно лаялъ.

— Сапоги болотные свои я забылъ! — воскликнулъ вдругъ капитанъ изъ тарантаса. — Они повѣшены на чердакѣ, около трубы.

Василиса бросилась за сапогами и вынесла ихъ. Сапоги уложили въ тарантасъ.

— Ну, теперь, кажется, все… Можно ѣхать, — сказалъ Пятищевъ и крикнулъ Гордею: — Трогай!

Коляска съ княжной тронулась. Левкей тоже ударилъ возжами своихъ лошадей.

— Стойте! Стойте! — раздалось гдѣ-то. — Погодите…

Отъ барскаго дома по направленію къ экипажамъ поспѣшно шелъ Лифановъ и махалъ одной рукой, а въ другой держалъ бутылку вина. Его догоняла горничная со стаканчиками на подносѣ.

— Посошокъ на дорожку! — кричалъ Лифановъ. — Безъ этого нельзя… По закону подобаетъ.

Гордей и Левкей остановили лошадей.

— Пошелъ! Пошелъ! Трогай! Чего остановился! — сердился на Левкея капитанъ. — Поѣзжай.

Но Лифановъ былъ уже около тарантаса, кланялся и говорилъ Пятищеву:

— Не обидьте, ваше превосходительство, на прощанье-то… Позвольте ужъ хоть стаканчикомъ шипучаго поклониться. Это сладенькое… Акулина! Давай сюда посуду! — махнулъ онъ бутылкой горничной и сталъ наливать въ стаканы донское шипучее вино.

Пятищевъ не могъ отказаться, взялъ стаканъ, чокнулся съ Лифановымъ и выпилъ. Лифановъ подскочилъ къ капитану, но тотъ наотрѣзъ отказался, заявивъ:

— Извините, ничего, кромѣ простой водки, не пью…

Лифановъ бросился къ княжнѣ со стаканомъ.

— Ваше сіятельство, хоть вы меня и не любите, хоть вы меня и ругаете… — началъ онъ заискивающимъ тономъ.

Но княжна не дала ему говорить.

— Прочь! прочь, извергъ! Прочь, людоѣдъ! Уберите его, уберите! — закричала она истерически, забывъ, что сидитъ въ коляскѣ Лифанова, замахала рукой и вышибла у него стаканъ.

— Трогай, Гордей! Трогай, Левкей! — восклицалъ капитанъ, стараясь перекричать княжну. — Трогайте! Поѣзжайте! Бога ради, поѣзжайте!

Гордей и Левкей не слушали приказаній и посматривали на хозяина.

Лифановъ раздраженно плюнулъ и проговорилъ:

— Ну, пошелъ! Трогайте… Съ вѣдьмой пива не сваришь, — тихо прибавилъ онъ.

Коляска, а сзади ея тарантасъ стали выѣзжать со двора усадьбы.

LII.

Пятищевъ, капитанъ и княгиня нагнали и опередили по дорогѣ свои возы съ вещами и пріѣхали въ Колтуй въ свое новое помѣщеніе часа за полтора раньше возовъ. Гордей и Левкей въѣхали во дворъ по графелю и подкатили коляску и тарантасъ къ крыльцу домика не безъ нѣкотораго кучерского шика. Лошади, остановясь, мотали головами, фыркали и брызгали. пѣной. Сетеръ Аянъ, бѣжавшій сзади всю дорогу, тяжело дышалъ, выставя темно-розовый языкъ. Аянъ былъ весь забрызганъ грязью. Левкей поправлялъ кнутовищемъ съѣхавшую шлею пристяжной лошади. Капитанъ первый выскочилъ изъ тарантаса и бросился къ коляскѣ высаживать княжну.

— Утомились? — спрашивалъ онъ княжну, протягивая ей руку.

— Я вся дрожу… въ вискахъ стучитъ… затылокъ какъ свинцомъ налитъ, — отвѣчала княжна. — Но возьмите прежде Бобку. Ему надо дать погулять. Онъ лапки отсидѣлъ.

— Это, ваше сіятельство, я сдѣлаю, — проговорила Марѳа, вылѣзая изъ коляски съ мопсомъ на рукахъ и опустила его на землю.

Мопсъ тотчасъ-же подошелъ къ смиренно стоявшему Аяну и началъ его задирать, ворча и расшаркиваясь передъ самой его мордой.

Капитанъ высадилъ княжну и, придерживая подъ локоть, повелъ въ домъ, предупреждая:

— Порогъ тутъ… Не споткнитесь.

Княжна обернулась и сказала Марѳѣ:

— Бобку напоить надо. Да не оставляйте его одного на дворѣ. Онъ заблудиться можетъ.

Княжна вошла въ комнату, оклеенную розовыми обоями и съ изразцовой лежанкой.

— Вотъ ваше помѣщеніе, — отрекомендовалъ ей капитанъ комнату. — Вотъ и лежаночка для васъ.

— Какое безвкусіе! — проговорила княжна, обводя взоромъ стѣны. — Откуда это такіе обои выкопали!

— Обои отъ хозяина, Ольга Петровна. А онъ простой купецъ.

— Опять купецъ! Боже мой! Да что-же это будетъ! Отъ ужаснаго сосѣдства одного купца избавились и попали къ другому. Чего-же Левъ-то смотрѣлъ?

— Это, княжна, лучшая квартира въ Колтуѣ. Вамъ здѣсь будетъ спокойно. Жильцовъ на дворѣ, кромѣ насъ, никого, а самъ хозяинъ живетъ въ лицевомъ каменномъ домѣ, мимо котораго мы проѣхали.

— Въ этомъ палаццо съ зеркальными стеклами? — удивилась княжна. — Купецъ и въ такой роскоши? Да что-же это свѣтъ-то на изнанку вывернулся, что-ли!

— Деньги, Ольга Петровна. Всемогущій капиталъ. Но присядьте въ кресло. Сейчасъ я сниму съ васъ верхнее платье.

И капитанъ принялся раскутывать княжну.

Вошелъ Пятищевъ. Левкей и Гордей вносили узелки, корзинки, мѣшки.

— Ты, Левъ, опять на купца налетѣлъ? — встрѣтила Пятищева княжна, уже сидѣвшая въ креслѣ.

— Да, но что-жъ ты подѣлаешь, если здѣсь что хоть мало-мальски сносное — все въ купеческихъ рукахъ, — сказалъ Пятищевъ и прибавилъ: — Но здѣшній купецъ нисколько не похожъ на Лифанова.

— Одинъ чортъ! — махнулъ рукой капитанъ.

Левкей и Гордей кланялись и поздравляли съ новосельемъ и просили на чай. Пятищевъ отличился широкой щедростью и далъ имъ три рубля. Тѣ удалились, славя Пятищева.

Капитанъ, видя это, пожималъ плечами.

— Зачѣмъ ты столько?.. — сказалъ онъ и покачалъ головой. — Рубль было-бы за глаза…

— Пускай… хочу, чтобы осталось у нихъ хорошее впечатлѣніе обо мнѣ.

Пришелъ молодецъ съ льняными волосами и въ однорядкѣ, тотъ, который прислуживалъ за столомъ, когда Пятищевъ и капитанъ были у Семушкина. Онъ принесъ сдобный каравай, прикрытый полотенцемъ на тарелкѣ.

— Хозяева приказали кланяться, поздравить васъ съ новосельемъ и вотъ — хлѣбъ-соль отъ нихъ.

Пятищевъ удивился такой внимательности и учтивости Семушкина, сунулъ молодцу въ руку полтину и произнесъ:

— Благодарю.

Даже княжнѣ понравилось такое поднесеніе, и она заговорила:

— Это деликатно… Это дѣлаетъ честь купцу.

Не прошло и получаса, какъ явилась невѣстка Семушкина Лариса Давыдовна, нарядная, затянутая въ корсетъ, къ лицу причесанная, въ платьѣ послѣдняго фасона, вся въ кружевахъ и съ множествомъ брилліантовыхъ колецъ на пальцахъ, Съ ней были маленькіе мальчикъ-сынъ и дочка. Поздравивъ Пятищева и капитана съ пріѣздомъ и новосельемъ, она спросила ихъ:

— Не хотите-ли вы чего-нибудь закусить? Навѣрное сегодня кушали плохо, потому при переѣздкѣ гдѣ-же…

— Нѣтъ, нѣтъ. Мы обѣдали. Благодарю васъ, — далъ отвѣтъ Пятищевъ.

— Да вѣдь когда обѣдали? Десять разъ проголодаться можно. Папаша прислалъ просить васъ закусить. Милости просимъ къ намъ, — говорила Семушкина отъ свекра и радушно улыбалась.

— Благодарю васъ за гостепріимство, но мы сыты, — проговорилъ въ свою очередь капитанъ.

Пятищевъ представилъ Семушкину княжнѣ. Семушкина на княжну произвела пріятное впечатлѣніе, и княжна, стараясь привѣтливо улыбнуться, протянула ей руку и заговорила по-французски. Семушкина вспыхнула и отвѣчала:

— Я не говорю по-французски. Училась въ гимназіи, понимаю, но не говорю. Но если вы сейчасъ отказываетесь у насъ закусить, то милости просимъ ужинать. Мы ужинаемъ въ девять часовъ. Папаша очень просилъ.

— Позвольте сегодня сдѣлать это дома, — проговорилъ Пятищевъ, взявъ ее за руку и ласково смотря ей въ глаза.

— Но вѣдь дома неудобно. Гдѣ-же вамъ при переѣздкѣ стряпаться! Папаша очень просилъ.

— Нѣтъ, мы благодаримъ васъ и позволимъ себѣ отказаться. Лучше въ другой разъ. А теперь съ дороги мы устали. Мы къ вамъ завтра зайдемъ, мы отдадимъ вамъ визитъ.

— Очень жаль… — сказала Семушкина. — Папашѣ это будетъ обидно. Да и мужъ мой былъ-бы радъ съ вами познакомиться. Ну, до свиданья… Лара! Ларочка… Кланяйся, сдѣлай реверансъ. Максимчикъ, шаркни ножкой! Пойдемте! — крикнула она дѣтямъ и удалилась въ сопровожденіи Лары и Максимчика.

— Кто такая? Я не разслышала, — спросила послѣ ихъ ухода княжна, у которой уши были затянуты ватой.

— Семушкина… Невѣстка здѣшняго хозяина, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Не правда-ли, премилая дама?

— То-есть какъ это здѣшняго хозяина? Да вѣдь онъ купецъ… — удивилась княжна.

— Да, купецъ. Купецъ Семушкинъ.

— Стало быть и она купчиха?

— Купчиха, купчиха. Она жена его сына. А съ ней дѣти ея…

Голова княжны опять слегка затряслась.

— Купчиха… Гмъ… Опять купчиха… А я не поняла хорошенько, да думала что и не вѣдь кто, — бормотала княжна. — Обратилась къ ней даже по-французски. Гляжу — съ виду приличная дама. А это купчиха… Ну, знала-бы я… Ахъ, вѣдь это что-то фатальное у тебя, Левъ! Отъ одного купца уѣхали, къ другому пріѣхали.

— Ничего не подѣлаете, Ольга Петровна. Купецъ теперь вездѣ… Онъ сила… Это ужъ течете такое, и его не сломишь. Надо подчиняться обстоятельствамъ, — спокойно сказалъ Пятищевъ.

— Заполонилъ купецъ. Все вытѣснилъ и становится во главѣ. Да ужъ и всталъ! — раздраженно прибавилъ капитанъ.

— Купчиха… Гмъ… А я-то, я-то думала, и не вѣдь кто… Удивительно… — все еще не унималась княжна, нервно пощипывая пальцами мѣхъ надѣтой на ней пелерины.

LIII.

Вслѣдъ за невѣсткой явился и самъ старикъ Семушкинъ. Пятищевъ увидалъ Семушкина изъ окна, когда тотъ подходилъ къ дому, солидно опираясь на палку. Онъ былъ въ сѣромъ лѣтнемъ сюртукѣ, въ брюкахъ на выпускъ, въ черномъ картузѣ, но безъ крахмальнаго бѣлья. Съ боковъ выглядывало цвѣтное шитье ворота рубашки-косоворотки. Пятищевъ тотчасъ-же указалъ на него въ окно княжнѣ и проговорилъ:

— Вотъ нашъ хозяинъ по двору идетъ. Это онъ къ намъ…

— Ну, такъ ты и принимай его, — произнесла княжна. — А я не желаю… Что мнѣ эти купцы?.. Не могу я и смотрѣть на нихъ хладнокровно. Да и не компанія они мнѣ. Я уйду…

Она стала подниматься съ кресла, но Пятищевъ остановилъ ее.

— Сидите, сидите… Я его въ той комнатѣ приму. Тамъ тоже есть мебель, — сказалъ онъ и вышелъ въ слѣдующую комнату.

Въ кухнѣ раздавался голосъ Семушкина, спрашивающій Марѳу:

— Прислуга будешь, что-ли? Перебрались? Ну, и слава Богу. Чего вы долго собирались-то? Мы васъ еще на прошлой недѣлѣ ждали. Собаки-то эти ваши, что-ли, по двору бѣгаютъ? Какъ-бы они у меня куръ племенныхъ не пощипали?

— Наши собаки къ курамъ привыкли. Имъ онѣ не въ диво… — отвѣчала Марѳа.

— Ну, то-то… А у меня охота… Я куръ люблю… Пѣтушковъ на бой спускаю, такъ ужъ ты и смотри въ оба за собаками-то. У меня пѣтухи по пятидесяти рублей есть. Слыхала ты эту музыку? Такъ, вотъ и наблюдай..

Семушкинъ вошелъ въ комнату, гдѣ сидѣлъ Пятищевъ и курилъ. Увидавъ временно стоявшую на подоконникѣ икону въ кіотѣ, которую привезъ Пятищевъ, онъ истово три раза перекрестился на нее и, поклонясь Пятищеву, заговорилъ:

— Пріѣхали? Ну, вотъ и слава Богу… Съ пріѣздомъ… Добраго здоровья…

Онъ протянулъ Пятищеву руку, подержалъ въ рукѣ Пятищева свои пальцы, не пожимая его руки, и приглашенный садиться, присѣлъ на кресло противъ Пятищева, опершись обѣими руками на палку.

— Задалась вамъ и погодка сегодня для переѣзда хорошая, — продолжалъ Семушкинъ. — У меня въ саду теперь ландыши зацвѣли, такъ такое воспареніе духа, что на удивленіе… А я вотъ насчетъ пѣтушковъ сейчасъ говорилъ. У васъ собаки, а у меня пѣтушки, такъ какъ-бы ваши собаки моихъ пѣтушковъ не пощипали.

— О, нѣтъ. Не безпокойтесь, господинъ Семушкинъ. Наши собаки дрессированныя… Ничего не будетъ, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Ну, то-то. А то поссоримся. Изъ-за чего другого не поссорюсь, а изъ-за пѣтуховъ поссорюсь. Люблю эту мелкопитающуюся тварь. Ну, что-жъ… возовъ съ мебелью ждете? Скарба-то у васъ много? Размѣститесь?

— Само собой. Вѣдь я здѣсь буду временно… такъ сказать, одной ногой… Потому что собираюсь за границу…

— Слышалъ… Сказывали вы… Дѣло хорошее, если кому по карману, — проговорилъ Семушкинъ и слегка покосился на Пятищева. — Самъ собираюсь, давно собираюсь чужіе края посмотрѣть, да вотъ все какъ-то того… Съ одной стороны дико, потому я по иностранному ни въ зубъ толкнуть, съ другой — дѣла здѣшнія.

— Ахъ, да… Позвольте васъ поблагодарить за любезность, за присылъ хлѣба-соли, — спохватился Пятищевъ и поклонился, приподнявшись на креслѣ.

— По русскому обычаю… Нельзя безъ этого… Порядокъ… Жаль только, что къ намъ перекусить съ дороги не пожаловали. Ну, да можетъ быть вечеркомъ поужинаете съ нами? Я говорилъ невѣсткѣ.

— Она приглашала. Благодарю васъ… Но у насъ ужъ прислуга стряпаетъ намъ ужинъ.

Семушкинъ протянулъ къ Пятищеву руку, похлопалъ его слегка по колѣнкѣ и съ улыбкой произнесъ:

— Гордый баринъ… Ну, да Богъ съ вами… Квартирку-то оглядѣли? Показали своему женскому сословію? Довольны онѣ? — перемѣнилъ онъ разговоръ. — Вѣдь женщины не нашъ братъ, онѣ всегда на свой фасонъ. А я хоть и обѣщалъ вамъ отдѣлать только одну комнату, а отдѣлалъ три. Пущай ужъ… Для вашей дочки розовый колеръ въ обояхъ пустилъ. Видѣла?

— Дочь моя не пріѣхала съ нами, — сообщилъ Пятищевъ. — Она осталась гостить у Лифановыхъ, а потомъ поѣдетъ въ Петербургъ къ теткѣ.

— Гостить? У Лифановыхъ? — удивился Семушкинъ. — Да развѣ у васъ такая дружба съ нимъ?

Пятищевъ не зналъ, что и отвѣчать.

— Дружбы у меня со старикомъ Лифановымъ нѣтъ и не можетъ быть, но дочь моя сошлась съ его дочерью… — сказалъ Пятищевъ. — Молодежь… Обѣ почти однихъ лѣтъ.

— Такъ, такъ… Такъ кому-же изъ васъ комнатка-то съ лежанкой достанется? Это лучшая комнатка, — спросилъ Семушкинъ, поднялся, взялся за ручку двери и, прежде чѣмъ Пятищевъ успѣлъ остановить его, вошелъ въ комнату, гдѣ сидѣла княжна. — Добраго здоровья… Съ пріѣздомъ… Съ благополучнымъ пріѣздомъ, — сказалъ онъ, кланяясь капитану и протянулъ ему руку, а затѣмъ поклонился княжнѣ.

Пятищеву невольно пришлось представить его княжнѣ.

— Ольга Петровна, вотъ это нашъ хозяинъ, господинъ Семушкинъ. Моя свояченица княжна Провашова-Сокольская.

— Очень пріятно… Прошу любить и жаловать, ваше сіятельство.

Княжна не поднялась съ кресла, не протянула руки и только слегка кивнула Семушкину. Голова ея тряслась, губы что-то перебирали. Семушкинъ самъ протянулъ ей руку, но рука его повисла въ воздухѣ и опустилась. Княжна спрятала руки подъ свою мѣховую пелерину.

Семушкинъ помолчалъ и слегка качнулъ головой.

— Себѣ эту комнатку изволите брать, ваше сіятельство? — спросилъ онъ княжну. — Тутъ отлично для пожилого человѣка. Одна лежанка чего стоитъ. Не по модѣ это теперь для комнатъ, но зато зябкому человѣку лежать и грѣть кости удивительно.

Княжна упорно молчала на его слова. Семушкинъ продолжалъ:

— А вѣдь я эту комнату для молоденькой отдѣлывалъ. Смотрите, какой розовый колеръ пустилъ. Ну, да и то сказать: этотъ цвѣтъ всякому дамскому полу подходитъ. Нѣжное къ нѣжному…

Княжна пошевелила губами и произнесла:

— Грубый вкусъ… Это можетъ нравиться только развѣ купцамъ… Неразвитому человѣку.

— Хе-хе-хе… А купцы-то развѣ не люди? Эхъ, ваше сіятельство! Напрасно такое воображеніе у васъ.

Семушкинъ повернулся и вышелъ изъ комнаты. Пятищевъ молчалъ и слѣдовалъ за Семушкинымъ. Сзади ихъ капитанъ хрипло произнесъ:

— Неучъ! Туда-же разсуждаетъ!..

Семушкинъ началъ прощаться.

— Ну, жалуйте къ намъ почаще… — сказалъ онъ Пятищеву. — Теперь ужъ сосѣди. А я всегда радъ. Люблю поговорить съ умственными людьми, особливо, когда по хорошему.

— Благодарю васъ… — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Какъ дѣлать нечего, такъ и приходите. Въ садикъ ко мнѣ милости просимъ цвѣточками полюбоваться. Теперь у меня тюльпаны цвѣтутъ. Не забывайте насъ.

Семушкинъ остановился, сдѣлалъ насмѣшливую улыбку и еще хотѣлъ что-то сказать, но тутъ выбѣжалъ капитанъ и подалъ конвертикъ.

— Плата за квартиру за мѣсяцъ впередъ, — проговорилъ онъ.

— Ахъ, вотъ что!.. А я думалъ, что такое… Ну, деньги не велики. Могли-бы и потомъ… Вѣдь я не изъ барышей… Какіе ужъ это барыши при нашихъ расходахъ. Конечно, Богъ благословилъ, а проживаемъ уйму. Я-бы и не сдавалъ этотъ домъ, ежели-бы жилецъ не подходящій. Пускай лучше пустуетъ. А то такъ родственниковъ какихъ-ни-на есть помѣстилъ-бы… У меня бѣдноты среди родни есть изрядно. Ну, а такъ какъ вы человѣкъ въ уѣздѣ извѣстный, — обратился Семушкинъ къ Пятищеву, — всѣ васъ знаютъ, вашу хлѣбъ-соль помнятъ, когда вы въ силѣ были, то и живите съ Богомъ. Очень радъ, что у меня такой жилецъ.

Пятищеву показалось, что Семушкинъ относится къ нему какъ-то съ высока, но онъ все-таки поблагодарилъ его.

Капитанъ удалился, а Семушкинъ все еще стоялъ въ дверяхъ.

— Строгій онъ у васъ мужчина, кивнулъ онъ вслѣдъ капитану.

— Да, онъ ужъ очень прямолинеенъ и никакъ не можетъ примириться съ своимъ положеніемъ, отвѣчалъ Пятищевъ. — Положеніе наше не завидно.

— А старушка-то эта, должно быть, у васъ съ придурью? — спросилъ, промолчавъ, Семушкинъ, и на лицѣ его опять выразились насмѣшливая улыбка. — Изъ блажныхъ?

— Ахъ, это совсѣмъ нервная, болѣзненная женщина! Обстоятельства въ конецъ расшатали ея здоровье. Ея пѣсня спѣта. Просвѣта непредвидится..

— Ну, вотъ, объ этомъ-то я и говорю. Блажная, совсѣмъ блажная. Это видно. До свиданья, ваше превосходительство. Будьте здоровеньки… — закончилъ Семушкинъ и ушелъ отъ Пятищева.

LIV.

Уже на другой день послѣ переѣзда въ Колтуй Пятищева начали одолѣвать мелкіе кредиторы

Утромъ Пятищевъ и капитанъ еще пили кофе, какъ Марѳа доложила, что прислали изъ рыбной лавки Мохнаткина по счету получить. Капитана взорвало это. Онъ выскочилъ въ кухню и закричалъ на приказчика:

— Да что вы съ ума сошли, что-ли! Только-что люди переѣхали, а вы ужъ со счетами лѣзете! Не можете подождать недѣлю. Дайте устроиться въ квартирѣ-то.

— Да ужъ и то долго ждали, вашескоблагородіе, — кланялся въ отвѣтъ приказчикъ, ударяя себя картузомъ по бедру. — А вѣдь по счету это такая, вещь, что взялъ да и отдалъ.

— Недѣли черезъ двѣ зайди, не раньше — и тогда генералъ приготовитъ деньги и отдастъ.

— Баринъ, да вѣдь ужъ и такъ съ осени ждемъ.

— И еще подождете. Теперь ужъ вы и тѣмъ должны быть довольны, что мы переѣхали въ Колтуй и будемъ брать у васъ провизію постоянно, на наличныя деньги.

— Ваше высокородіе, хозяинъ очень просилъ, такъ какъ въ прошлый разъ обѣщались. Нельзя-ли хоть десяточку въ уплату?

— Вонъ! Тебѣ сказано, что черезъ недѣлю!

Должно быть, капитанъ былъ очень внушителенъ, потому что приказчикъ Мохнаткина сейчасъ-же скрылся за дверью.

— Я говорилъ, что это такъ будетъ, я предчувствовалъ, — сказалъ Пятищевъ капитану. — Меня замучаютъ здѣсь лавочники, если я не уѣду за границу.

Капитанъ разсердился.

— Надо прежде здѣсь устроиться въ квартирѣ, надо дѣла свои хоть сколько-нибудь привести въ порядокъ, надо хоть издали за дочерью понаблюсти, а потомъ и о за границѣ помышлять, — произнесъ онъ наставительно, сердито и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительно къ поѣздкѣ за границу, въ которую онъ совсѣмъ не вѣрилъ. — Не устроишь своихъ дѣлъ, такъ вѣдь и не выпустятъ изъ Колтуя.

Пятищевъ чувствовалъ справедливость словъ капитана и умолкъ.

Объ устройствѣ въ квартирѣ капитанъ, впрочемъ, только говорилъ, но къ устройству ея цѣлый день такъ и не приступалъ. Сдѣланы были только постели, а вещи продолжали лежать въ узлахъ, въ ящикахъ, въ корзинахъ, окна оставались незавѣшенными, и такъ какъ домъ былъ одноэтажный, то каждый проходящій мимо заглядывалъ въ комнаты. Княжна жаловалась, что какіе-то мальчишки останавливаются у ея оконъ и дразнятъ ее, высовываютъ ей языкъ. Капитанъ сказалъ, что сейчасъ навѣситъ на окна княжны шторы, но не было гвоздей и крючковъ. Пятищевъ вызвался сходить на базарную площадь купить гвоздей и крючковъ, отправился за ними, но на базарной площади на него наскочили два лавочника-кредитора. Онъ принужденъ былъ скрыться отъ нихъ въ трактиръ, и попросилъ буфетчика Олимпія послать купить крючковъ и гвоздей, а кстати заказалъ себѣ рыбную селянку съ томатами, дутый пирогъ съ визигой и вкусно пообѣдалъ.

Когда Пятищевъ вернулся домой съ гвоздями, капитанъ и княжна все еще ждали его къ обѣду и не садились за столъ. Пятищевъ виновато объявилъ ему, что онъ уже поѣлъ въ трактирѣ и ѣсть больше не будетъ, извинялся передъ княжной, что наставилъ ее дожидаться. Капитанъ разсердился, наскоро пообѣдалъ и легъ отдыхать, бормоча:

— Такъ нельзя жить. Если мы будемъ тратиться на два стола, намъ денегъ и на недѣлю не хватитъ.

— Ужъ и на два стола! — обидчиво произнесъ Пятищевъ, заходя въ комнату капитана. — Зачѣмъ такъ обобщать? Сегодня единичный случай. Не могъ себѣ отказать въ удовольствіи поѣсть рыбной селянки. У Олимпія такъ прелестно ее готовятъ. Но я скромно, совсѣмъ скромно… выпилъ рюмку водки и поѣлъ селянки. Даже не требовалъ и закуски, не только что вина.

Онъ улыбнулся и прибавилъ:

— Кстати, купилъ у Мохнаткина немножко копченой невской лососины побаловаться княжнѣ вечеромъ за ужиномъ. Знаешь, нельзя-же ужъ совсѣмъ сидѣть на пищѣ святого Антонія, если деньги все-таки есть. Я и Мохнаткину далъ въ уплату десять рублей по старому счету. Ну, его къ чорту! Гастрономическая лавка здѣсь только одна. А то неловко заходить. А теперь кое-что уплатилъ и впослѣдствіи можемъ опять кредитоваться.

— Дай тебѣ сейчасъ десять тысячъ и не сдерживай тебя, черезъ недѣлю опять не будетъ ни копѣйки, — раздраженно сказалъ капитанъ и отвернулся къ стѣнѣ.

— Чего ты сердишься-то? — заискивающе произнесъ Пятищевъ. — Деньги будутъ. Вѣдь я продаю Семушкину шкафы и свою библіотеку. Но не могу же я сразу лѣзть къ нему съ этой библіотекой. Вѣдь мы только еще вчера переѣхали.

Послѣ отдыха капитанъ началъ вѣшать у княжны занавѣски, но дѣлалъ это съ большимъ трудомъ, неумѣло, и повѣсилъ криво. Вообще, какъ онъ самъ, такъ и Пятищевъ, и послѣдній въ особенности, не были способны къ какой-либо домашней работѣ по устройству квартиры. Когда Пятищевъ былъ въ силѣ — все это дѣлали лакеи, которыхъ у него было нѣсколько, когда-же онъ раззорился, блюла все благоустройство его помѣщенія Василиса, мастерица на всѣ руки. При помощи Левкея она все дѣлала.

— Надо будетъ нанять людей, чтобы повѣсить во всемъ домѣ шторы и занавѣски. Я самъ не могу вѣшать. Я всѣ пальцы молоткомъ себѣ околотилъ и искололъ гвоздями, — сказалъ капитанъ, весь потный и красный выходя изъ комнаты княжны. — Мучился, мучился съ занавѣсками и все-таки такъ повѣсилъ, что никуда не годится.

— Такъ найми. Когда-то въ Колтуѣ былъ обойщикъ. Мы выписывали его перебивать диваны въ Пятищевкѣ. Онъ и тюфяки намъ исправлялъ, — проговорилъ Пятищевъ.

— Да ужъ не сегодня-же. Сегодня какъ-нибудь. А завтра придется взять дворника Семушкина и для другихъ работъ. Надо картины на стѣны повѣсить, образа. Самъ я этого тоже не могу… Да наконецъ нужна лѣстница, а у насъ и лѣстницы нѣтъ.

Подъ вечеръ пришелъ шорникъ Фокинъ, тотъ самый, который подалъ на Пятищева земскому начальнику о взысканіи съ Пятищева денегъ по счету. Къ нему вышелъ капитанъ для переговоровъ.

— Ждали, ждали съ вашего генерала за колеса и сбрую и подали на него земскому, потому, ваше высокородіе, намъ уже больше невтерпежъ, — началъ осанистый купецъ Фокинъ въ яркихъ сапогахъ бутылками. — Подали господину земскому, но третьяго дня онъ къ намъ заѣзжаетъ за уздечкой…

— Знаю… — перебилъ его капитанъ, вызвалъ на дворъ, чтобы не разговаривать въ присутствіи Марѳы, и продолжалъ: — И даже очень выгодно и безъ всякаго разсчета сдѣлали, что подали на господина Пятищева земскому. Вы знаете, господинъ Пятищевъ, впалъ въ несчастіе, его раззорили разные подлецы и мерзавцы, и онъ теперь всего лишенъ. У него больше нѣтъ ни недвижимаго, ни движимаго имущества. Квартира эта моя, обстановка моя и онъ мой жилецъ.

— Однако, позвольте…

— Нечего и позволять. Приступить ни къ чему нельзя. У господина Пятищева ничего, кромѣ носильнаго платья, нѣтъ, стало быть подавать ко взысканію было совершенно напрасно.

— Однако, господинъ земскій Поліевктъ Павлычъ сказали мнѣ, что уплатятъ… — перебилъ капитана Фокинъ.

— Да, уплатятъ, но уплачу я, а не онъ. Я разсчитываюсь за него и могу уплатить только половину, потому что мы даже и не брали всего того, что у васъ въ счетѣ.

— Да какъ-же не брали-то, коли госпожа экономочка заѣзжала. Вы экономочку спросите.

Капитанъ не слушалъ.

— Хотите получить сейчасъ отъ меня половину? Иначе ничего не получите.

— Да какъ же половину-то, ваше благородіе! Вѣдь ужъ это прямо обида.

— Ну, прощайте. Больше я не желаю разговаривать, — оборвалъ капитанъ и ушелъ въ комнаты.

Черезъ четверть часа Марѳа пришла къ капитану и сказала, что «купецъ согласенъ».

Счетъ шорника былъ погашенъ. Капитанъ торжествовалъ.

LV.

Прошло еще дня три, а семья Пятищевыхъ продолжала жить, какъ-бы на бивуакахъ. Портреты, фотографіи въ рамкахъ, шторы, занавѣски были не повѣшены, ящики стояли съ вещами нераспакованные. Посылали за обойщикомъ, но онъ не пришелъ. Пятищевъ и ему былъ долженъ около двухъ лѣтъ какую-то сумму за работу въ Пятищевкѣ. Призывали дворника, чтобы повѣсить шторы и занавѣски, но онъ отозвался неумѣніемъ и ворчалъ даже на то, что Семушкинъ включилъ въ его обязанности носить дрова и воду въ кухню Пятищева, а Пятищевъ и капитанъ ничего не обѣщали ему за его работу. Пятищевъ отправился самъ отыскивать обойщика, но не нашелъ его и опять очутился въ трактирѣ у буфетчика Олимпія гдѣ ѣлъ карася въ сметанѣ и пельмени; зато торговцы, которымъ былъ долженъ Пятищевъ, почти всѣ перебывали у Пятищева за получкой, но ушли, не получивъ ничего. Мелкихъ долговъ у Пятищева оказалось столько, что капитанъ не считалъ уже возможнымъ идти съ кредиторами и на сдѣлку. Денегъ у Пятищева было такъ мало, что ихъ не хватило-бы и для уплаты по пяти копѣекъ за рубль. При появленіи кредиторовъ Пятищевъ не сказывался дома, но они уже напередъ на дворѣ узнавали, что онъ дома, лѣзли къ незавѣшаннымъ окнамъ, барабанили въ стекла и добивались увидать Пятищева. Пятищевъ появлялся и самоувѣренно говорилъ имъ:

— Всѣмъ будетъ заплочено, всѣмъ, но не могу же я сразу… Я только еще переѣхалъ, не успѣлъ, устроиться. Дайте устроиться, дайте реализировать деньги. Деньги будутъ, и вы получите.

Надежды его были на продажу Семушкину библіотеки, но предложить ее было некому, старика Семушкина въ Колтуѣ не было, онъ уѣхалъ на нѣсколько дней въ губернскій городъ.

На третій или на четвертый день пріѣзда Пятищева у него былъ съ визитомъ молодой Семушкинъ. Онъ явился во фракѣ, съ складной шляпой въ рукахъ, въ перчаткахъ, съ брилліантовыми запонками въ сорочкѣ и даже въ лаковыхъ сапогахъ, сначала подавъ свою визитную карточку на мраморной бумагѣ съ золотыми буквами. Викулъ Максимовичъ Семушкинъ былъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ подъ тридцать, хорошо упитанный, съ розовыми щеками, съ подстриженной русой бородкой, въ прическѣ съ проборомъ по срединѣ и съ двумя начесами на лобъ въ видѣ запятыхъ, тщательно пригнанныхъ волосокъ къ волоску.

Пятищевъ даже былъ смущенъ торжественнымъ визитомъ Викула Семушкина, сталъ извиняться въ неустройствѣ своей квартиры и просилъ его садиться. Семушкинъ отыскалъ порожній стулъ, сѣлъ на него дыбкомъ, поставивъ къ себѣ на колѣно складную шляпу ребромъ, и сталъ спрашивать Пятищева, доволенъ-ли онъ своимъ помѣщеніемъ, изрѣдка величая Пятищева превосходительствомъ.

— Если у васъ будетъ недостатокъ въ мебели, то мы можемъ предоставить вамъ два очень приличные дивана и хорошій круглый столъ. Они все равно у насъ безъ нужды стоятъ, — сказалъ онъ, бросая взглядъ на обстановку. — Отецъ, устраивая новый домъ, захватался мебелью и вотъ эти диваны и и столъ положительно лишніе. Къ тому-же мы теперь сдѣлали все стильное, а они ужъ и не подходятъ.

— Благодарю васъ. Надо прежде оглядѣться, уставиться, и если окажется нужда, то мы къ вамъ обратимся, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Моимъ домашнимъ будетъ очень пріятно. Я потому говорю домашнимъ, что самъ я врядъ-ли болѣе мѣсяца здѣсь проживу.

И онъ опять ввернулъ о предполагаемой имъ поѣздкѣ за границу.

Викулъ Семушкинъ тотчасъ-же подхватилъ его слова.

— Ахъ, это восторгъ что! Если-бы вы знали, какъ я-то мечтаю о поѣздкѣ за границу! — вскричалъ онъ. — Это такой восторгъ, такой восторгъ видѣть чужія невѣдомыя мѣста, посмотрѣть на иностранную обстановку и нравы. Это мечты и мои и жены моей. Мы такъ много читали, что спимъ и видимъ попутешествовать за границей хоть мѣсяцъ. Поѣздка эта иногда даже снится то мнѣ, то женѣ моей во снѣ.

Пятищевъ улыбнулся и спросилъ:

— Такъ зачѣмъ-же дѣло стало? Средствъ у васъ, кажется, не занимать стать.

Викулъ Семушкинъ махнулъ перчаткой, которую онъ держалъ въ рукѣ.

— Ахъ, вы не знаете отца! А я весь въ его рукахъ, — сказалъ онъ. — Это человѣкъ стараго лѣса и гдѣ онъ заупрямится, тамъ вы его никакими рычагами не сдвинете съ мѣста. Онъ говоритъ такъ: «самъ я дожилъ до старости и за границей не бывалъ, такъ тебѣ-то зачѣмъ?» Вотъ что онъ говоритъ. Костность… Купеческая закоснѣлость… Впрочемъ, не мнѣ вамъ разсказывать. Вы сами знаете, что такое наши купцы-старики.

— А мнѣ онъ казался не такимъ… — проговорилъ Пятищевъ. — Конечно, я вашего отца мало знаю, всего только два раза видѣлъ, но изъ его разговоровъ онъ мнѣ не показался человѣкомъ отсталымъ. Вѣдь вотъ онъ новый роскошный домъ построилъ, отлично обмеблировалъ его, не жалѣя денегъ. Не спряталъ эти деньги, какъ говорится, за голенище, а живетъ во все свое удовольствіе, любитъ и попить хорошо, и поѣсть. Даже цвѣты любитъ.

— А въ остальномъ сѣрый человѣкъ-съ, при старомъ купеческомъ шаблонѣ, — отвѣчалъ Викулъ Семушкинъ. — Вы вотъ говорите: роскошный домъ. А для чего онъ этотъ домъ построилъ? Для насъ, что-ли? Да даже и не для самого себя. Онъ долго не могъ привыкнуть жить въ немъ и даже скучалъ въ немъ, тосковалъ по старомъ домѣ, въ которомъ вотъ вы теперь живете, тосковалъ по своей лежанкѣ даже, на которой привыкъ грѣться, и никакъ не могъ привыкнуть къ камину. Ахъ, вы не знаете! Отецъ построилъ этотъ домъ, чтобы хвастаться передъ нашими заводчиками и лѣсопромышленниками. Водитъ ихъ по комнатамъ, показываетъ обстановку и называетъ хижиной убогой. А потомъ и выпалитъ: «вотъ, говоритъ, какъ нонѣ купцы живутъ, которые, когда были сѣрыми мужиками, щи лаптемъ хлебали!» Да-съ… Я думаю, онъ и передъ вами также похвалялся.

Пятищевъ улыбнулся. Онъ вспомнилъ, что это дѣйствительно было, и ему старикъ Семушкинъ называлъ свой новый домъ «хижиной».

Викулъ Семушкинъ продолжалъ:

— Онъ паровой катерокъ купилъ, маленькій пароходикъ, отлично отдѣланный. Купилъ дешево. А для чего онъ его купилъ? На что онъ ему? Ни онъ этимъ спортомъ не занимается, ни я. Еще я иногда съ женой катаюсь на этомъ пароходикѣ, а онъ никогда. Онъ говоритъ, что откупилъ пароходъ для меня, чтобы я наши заводы по рѣкѣ объѣзжалъ, которые у насъ на берегу.

— Да, онъ мнѣ это говорилъ, — кивнулъ Пятищевъ.

— Ну, вотъ-съ… А выходитъ совсѣмъ напротивъ. Купилъ онъ этотъ пароходъ, чтобы гостей къ себѣ привозить и опять-таки похваляться имъ, — не унимался Викулъ Семушкинъ. — Ну, меня посылаетъ за ними. Становыхъ я къ нему всѣхъ перевозилъ, исправника, докторовъ земскихъ, слѣдователя, судей, земскихъ начальниковъ, заводчиковъ, фабрикантовъ. Веземъ и хвастаемся пароходомъ, привеземъ — и хвастаемся домомъ. Пароходъ теперича у насъ, обсерваторія, чтобы звѣзды разсматривать. А на что намъ все это, позвольте васъ спросить? Лучше-бы устроить хорошенькую больницу для нашихъ заводскихъ рабочихъ. А у насъ этого-то и нѣтъ, — закончилъ онъ и поднялся, сказавъ: — Не смѣю васъ больше утруждать. Позвольте проститься. Впрочемъ, если вы желаете прокатиться на нашемъ пароходикѣ, буду очень радъ сопровождать васъ… — прибавилъ онъ. — Мое почтеніе. Честь имѣю кланяться, ваше превосходительство.

Пятищевъ протянулъ ему руку. Но въ это время въ комнату вошелъ капитанъ. Началось знакомство. Пятищевъ отрекомендовалъ ихъ другъ другу. Капитанъ принялъ по своей манерѣ Викула Семушкина, какъ и всѣхъ, довольно сухо. Семушкинъ не садился.

— Вотъ мосье молодой Семушкинъ предлагаетъ какъ-нибудь прокатиться на его пароходикѣ по рѣкѣ, — сказалъ Пятищевъ.

— Буду очень радъ, — поклонился Семушкинъ. — Но не ради хвастовства… пожалуйста не подумайте… А просто подышать хорошимъ свѣжимъ воздухомъ. Да здѣсь у насъ по берегамъ и хорошіе виды есть, даже очень живописные.

Капитанъ выслушалъ и отвѣчалъ:

— Лучше-бы господинъ Семушкинъ прислалъ намъ съ завода какого-нибудь смышленаго человѣчка, чтобы вотъ развѣсить гардины, шторы, кое-какіе портреты и все эдакое. Мы-же дадимъ ему за это на чай. А то мужской прислуги у насъ нѣтъ. Приглашалъ я дворника — отзывается неумѣніемъ, а самъ я заняться этимъ дѣломъ не могу: ноги дрожатъ, голова кружится.

— Что-жъ, я съ удовольствіемъ… — опять поклонился Семушкинъ. — Это можно. У насъ въ машинномъ отдѣленіи есть такой молодецъ на всѣ руки. Онъ даже электрическіе звонки вамъ проведетъ, если надо.

— Ахъ, пожалуйста… — прибавилъ свою просьбу Пятищевъ.

Молодой Семушкинъ сталъ уходить, но передъ уходомъ спохватился, отвелъ Пятищева въ сторону и, понизивъ голосъ, сказалъ:

— Только пожалуйста, то, что я вамъ говорилъ про отца, чтобы осталось между нами. Я увлекся немножко, а про отца не слѣдовало-бы такъ говорить. Пожалуйста…

— Конечно, конечно… Развѣ я не понимаю! — успокоилъ его Пятищевъ.

Семушкинъ еще разъ сдѣлалъ поклонъ и удалился.

LVI.

Викулъ Семушкинъ сдержалъ слово и черезъ день прислалъ Пятищеву молодца для устройства квартиры. Это былъ молодой парень лѣтъ двадцати пяти, бѣлокурый, съ еле пробивающейся бородкой, съ серебряной серьгой въ ухѣ и въ сѣрой блузѣ нѣмецкаго образца, въ брюкахъ на выпускъ и въ фуражкѣ съ прямымъ козыремъ, каковыя обыкновенно носятъ шкипера пароходовъ. Блуза его была опоясана ремнемъ, на груди изъ кармашка торчала серебряная цѣпочка отъ часовъ. Онъ тотчасъ-же началъ съ извиненій, явясь послѣ работъ на заводѣ, часу въ девятомъ вечера.

— Хозяинъ еще вчера меня къ вамъ посылалъ, но я, ужъ простите, воспротивился и пришелъ только сегодня, — сказалъ онъ Пятищеву и капитану. — Вчера, извините, былъ праздникъ, воскресенье, а по нашимъ понятіямъ, въ этотъ день работать не полагается. Шесть дней работай, а седьмой посвящай Господу Богу твоему. А вотъ сегодня послѣ работъ на заводѣ пришелъ и на шабашъ поработаю.

— Ужъ будто и Богу посвятилъ вчерашній-то день? — улыбнулся капитанъ. — Я думаю, въ трактирѣ просидѣлъ съ пріятелями, пиво да водочку попивалъ?

— Нѣтъ, господинъ, у насъ этого не полагается. Мы общество трезвости. Въ чайную ходимъ, чайкомъ балуемся, кофей пьемъ, а чтобы пиво и водку — ни Боже мой. До обѣда у насъ служеніе Богу было, собрались, псалмы пропѣли, а потомъ я дѣянія святыхъ апостоловъ у себя читалъ.

— То-есть какъ это собрались? Какъ псалмы пропѣли? Въ церкви, что-ли? — спросилъ Пятищевъ.

— Нѣтъ, мы не церковные, — скромно отвѣчалъ рабочій. — У себя дома пѣли. «Гдѣ есть двое или трое во имя Мое, тамъ Я посреди васъ». Слова-то эти, я думаю, изволите знать.

— Такъ ты штундистъ? — вскричалъ капитанъ. — Каково! Признается и какія вещи разсказываетъ, — отнесся онъ къ Пятищеву.

— Просто я трезвый человѣкъ, баринъ, и живу по своимъ понятіямъ, — уклончиво отвѣчалъ молодой человѣкъ. — А что я проговорился-то, чтобы извиниться передъ вами, что вчера работать не пришелъ, такъ это потому, что можетъ статься, Викулъ Максимычъ увѣдомилъ васъ, что я приду. Такъ какой отъ васъ приказъ будетъ? Что вамъ прикажете поработать-то?

— А вотъ, голубчикъ, шторы навѣсить, занавѣски, — началъ Пятищевъ. — Гвозди и крючки у насъ есть.

— Ахъ, только-то… Что-жъ, съ удовольствіемъ… Это мы можемъ.

— Потомъ вотъ гвозди вбить и картины на стѣну повѣсить.

— Въ лучшемъ видѣ… А я думалъ, что-нибудь насчетъ электричества: звонки или по телефонной части. Это я все могу, потому обученъ.

— Нѣтъ, у насъ здѣсь электрическихъ звонковъ нѣтъ.

— У Коклюшина въ галантерейномъ магазинѣ и проволока, и звонки продаются. Батареи тоже есть. Это я вамъ живо оборудую, если купить изволите.

— Покуда не надо. Это развѣ впослѣдствіи, — проговорилъ капитанъ.

— Какъ угодно, — отвѣчалъ рабочій и сталъ принимать отъ капитана полотнища шторъ, занавѣсокъ и палки и карнизы для нихъ. А что до телефона изъ комнаты въ комнату, то ихъ можно сдѣлать и не электрическіе, а посредствомъ шелковаго шнурка, — продолжалъ онъ. — Напримѣръ, телефонъ изъ мезонина въ кухню… чтобы съ прислугой разговаривать… Шелковый шнурокъ, маленькая изоляція въ проводѣ, а съ двухъ сторонъ чашечки къ шнуру на станціи отправленія и станціи назначенія — и все будетъ слышно.

— Гдѣ ты всему этому научился? — не безъ нѣкотораго изумленія спросилъ Пятищевъ рабочаго.

— Я-то? Въ Москвѣ, въ мастерскихъ, — улыбался тотъ. — Да вѣдь и въ книжкахъ, баринъ, есть. Вѣдь вотъ вы давеча изволили насчетъ водки и пива упомянуть. А я взамѣсто водки и пива по праздникамъ книжки читаю. Богу послужу, Священное Писаніе почитаю, а потомъ и за эти книжки. Удивительная эта сила электричество! Кажись, все для нея возможно! — произнесъ онъ, вздохнувъ, и пошелъ въ кухню за табуреткой, вернулся съ ней и началъ прибивать къ палкамъ шторы.

— Новый типъ, — сказалъ про него Пятищевъ капитану. — Напоминаетъ иностраннаго рабочаго.

— Выскочка… Умствующій мальчишка, — мрачно отозвался о рабочемъ капитанъ. — А я терпѣть не могу выскочекъ. А этотъ къ тому-же и бахвалъ.

Дѣло кипѣло въ рукахъ рабочаго. Указанія капитана и Пятищева онъ понималъ моментально и тотчасъ-же исполнялъ ихъ, не взирая на то, что, работая, болталъ безъ умолка. Бахваломъ, какъ выразился о немъ капитанъ, онъ не былъ, но все-таки хотѣлъ своими разговорами показать, что онъ не заурядный рабочій.

— Книгъ-то сколько! — умилялся онъ, переходя въ кабинетъ Пятищева изъ столовой, въ которой онъ уже повѣсилъ шторы и занавѣски на два окна, и увидя въ открытыхъ ящикахъ книги въ богатыхъ переплетахъ. — И все, должно быть, книги хорошія. Вотъ бѣдные-то грамотные люди сказали-бы спасибо, если-бы имъ дали почитать! А то человѣкъ, который ежели трезвый, отъ трактирнаго соблазна бѣжитъ и хочетъ почитать хорошую книжку, а почитать-то здѣсь и нечего. Въ Москвѣ и Петербургѣ для народа разныя забавы устраиваются, представленія, а здѣсь, въ провинціи вѣдь ничего этого нѣтъ. Здѣсь книжкой раздобыться не у кого. Картины сначала прикажете повѣсить или шторы и занавѣски? — спросилъ онъ Пятищева.

— Шторы, шторы вѣшайте сначала, — отвѣчалъ Пятищевъ. — Это нужнѣе. А то люди подходятъ къ окнамъ и заглядываютъ. Вѣдь сегодня всего вы не успѣете повѣсить. Ужъ смеркается. Придется до завтрашняго вечера отложить.

Слыша отъ рабочаго такія рѣчи, Пятищевъ невольно сталъ говорить ему «вы».

Рабочій, продолжая вѣшать шторы, между прочимъ, спросилъ Пятищева:

— А что, баринъ, нѣтъ-ли у васъ книги господина Жюля Верна «Десять тысячъ миль подъ водой?» Кажется, она такъ называется. Вотъ одолжили бы почитать. Для меня такая милость отъ васъ была-бы дороже денегъ.

Пятищевъ снисходительно улыбнулся.

— Знаю я это сочиненіе, — сказалъ онъ, — но, къ сожалѣнію, его у меня нѣтъ, а то далъ-бы.

— Жалко. Очень любопытная книжка. Въ Москвѣ я сталъ ее читать, знакомый мнѣ одинъ далъ, тоже баринъ… хозяйскій сынъ… То-есть онъ не баринъ, а студентъ… Ну, да все равно. Началъ я читать, прочелъ страницъ сто и пришлось ѣхать служить въ провинцію. Очень обидно.

— Я вамъ дамъ что-нибудь другое, — проговорилъ Пятищевъ и сталъ придумывать, что могло-бы быть по плечу для чтенія такому рабочему. — Хотите стихотворенія Кольцова? Это былъ поэтъ изъ народа, изъ крестьянъ, — пояснилъ онъ.

— Благодарю васъ, но лучше-бы что-нибудь изъ путешествій или по электричеству…

— По электричеству? По электричеству у меня ничего нѣтъ. И отчего-же вы хотите непремѣнно по электричеству или путешествія? И путешествій у меня такихъ нѣтъ, которыя могли-бы быть вамъ понятны и занять васъ. Прочтите поэта-то Кольцова. Тамъ есть прелестныя пѣсни.

Рабочій замялся.

— Да вѣдь это свѣтскіе стихи… Поэзія… А войнѣ поэзіи-то никакой и нѣтъ. Ужъ насчетъ стиховъ извините… Не про меня… Въ стихахъ надо только Бога славить. А у Кольцова въ пѣсняхъ, я думаю, вѣдь только восхваленіе плотской любви. А это не подобаетъ.

— Ну, отчего-же? Любовь можетъ быть и чистая, идеальная, — возразилъ Пятищевъ и подумалъ про рабочаго: «Какой, однако, у него оригинальный взглядъ».

А тотъ опять продолжалъ про электричество, постукивая молоткомъ по гвоздикамъ:

— А про электричество я потому говорю, что видѣлъ и знаю его силу. Удивительно! Показывалъ мнѣ вотъ этотъ-же самый студентъ, хозяйскій сынъ, гдѣ я жилъ въ ученьи, машину… Электрическая это машина… Стеклянное колесо и вертится. И потомъ скамейка… на стеклянныхъ ножкахъ скамейка. Чудесно. Поставилъ онъ на эту скамейку ребенка и велѣлъ держаться за машину, а самъ завертѣлъ колесо. Такъ у ребенка-то волосики дыбомъ стали становиться, а я какъ до него дотрагивался, такъ отъ него искры… и искры эти даже щелкаютъ. Вотъ это удивительно.

Стемнѣло. Спустились весенніе сумерки и работать было трудно. Рабочій ушелъ обѣщаясь придти завтра послѣ шабата на заводѣ продолжать работу.

Пятищеву рабочій понравился и послѣ его ухода онъ сказалъ капитану:

— Какой оригинальный и развитой малый. Но развитъ по своему. Никогда я не предполагалъ, что можно найти такого на заводѣ среди рабочихъ. Это ужъ рабочій новой формаціи. И все объ электричествѣ, все объ электричествѣ толкуетъ. Мнѣ кажется, если-бы ему дать надлежащее техническое образованіе по интересующему его предмету, изъ него могъ-бы выйти какой-нибудь знаменитый изобрѣтатель.

— Пустое! — презрительно махнулъ рукой капитанъ. — Штундистъ-каналья. Я не люблю такихъ. Вѣдь онъ, по своимъ понятіямъ, себя равнымъ съ тобой считаетъ, — закончилъ онъ.

LVII.

Время шло. Весна превратилась въ лѣто. Деревья и кустарники покрылись густой листвой. Отцвѣла черемуха, отцвѣла рябина, стали распускаться душистыя грозди сирени. Въ саду Семушкина садовникъ замѣнялъ тюльпаны, гіацинты, крокусы и сцилы флокусомъ, петуніей и георгиномъ. На террасѣ появились декоративныя пальмы, мирты, фуксіи и герани, перенесенные изъ оранжерей, въ корзинахъ запестрѣли бегоніи всѣхъ сортовъ, а старикъ Семушкинъ все еще не вернулся «изъ губерніи», куда онъ, по словамъ сына Викула, уѣхалъ только на три-четыре дня. Пятищевъ, устроившійся уже въ своей квартирѣ, ждалъ старика Семушкина съ нетерпѣніемъ, чтобъ поскорѣй продать ему библіотеку и шкафы. Дѣло въ томъ, что деньги у него были уже совсѣмъ на исходѣ. Близость трактира буфетчика Олимпія дала себя знать. Охотникъ хорошо поѣсть и недовольный кушаньями, которыя приготовляла Марѳа, Пятищевъ куда-бы ни отправился изъ дома, всегда кончалъ трактиромъ. Боясь упрековъ капитана въ расточительности, онъ ужъ ѣлъ тамъ тайно, а за обѣдомъ и ужиномъ дома отзывался отсутствіемъ аппетита. Гастрономическая лавка Мохнаткина также расшатывала его кошелекъ. Принося домой то консервы омара на закуску, то маринованную стерлядь въ томатахъ въ жестянкѣ. Пятищевъ въ свое оправданіе говорилъ, обыкновенно, капитану:

— Нельзя Мохнаткина не поддерживать. Я долженъ у него покупать что нибудь время отъ времени. Мы ему должны по старому счету — и это въ видѣ доплаты.

Онъ откупоривалъ жестянку и смаковалъ закуску, виновато смотря на капитана и предлагая ему кусокъ. Капитанъ молчалъ, а въ душѣ называлъ его расточителемъ.

— Сѣна для коровы нѣтъ. Все вышло… — выпалилъ капитанъ. — Этого добра въ долгъ не получишь. Надо на базарѣ у мужиковъ покупать.

— Что она очень ужъ много ѣстъ? — удивился Пятищевъ. — Давно-ли сѣно покупали!

— На другой день послѣ пріѣзда сюда, а мы здѣсь живемъ уже изрядно.

— Два рубля я могу дать Марѳѣ. Пусть купитъ сѣна на базарѣ.

— Отруби тоже на исходѣ.

— Ну, теперь, когда корова со стадомъ на подножный кормъ ходитъ, можно отрубей и не давать. Сочная такая, хорошая, молодая трава.

— Доить будетъ меньше. Ну, да отрубей покуда пожалуй не надо. А пастухъ за выгонъ проситъ.

Пятищевъ задумался. Въ головѣ его мелькнула поѣздка за границу, ненужность коровы для двоихъ и реализація денегъ.

— Да на что намъ корова? — сказалъ онъ. — Здѣсь вѣдь не въ Пятищевкѣ. Смотри, сколько она стоитъ! Покупать молоко дешевле обойдется. Не лучше-ли намъ продать корову?

— Какъ хочешь, — хмуро отвѣчалъ капитанъ. — Но не забывай, что она насъ все-таки кормитъ. Молочный супъ, масло, творогъ…

— Право, мнѣ кажется, что все это дешевле купить.

— Твоя корова. Будемъ покупать молоко.

— Да что ты сердишься-то, Иванъ Лукичъ! Конечно-же, корова намъ дорога. Сѣно, пастухъ, отруби. Да и Марѳу она отъ дѣла отвлекаетъ. У насъ всего одна прислуга… И стряпать, и комнаты убирать, и за коровой ходить. А главнымъ образомъ я хлопочу объ экономіи.

— Это ты-то объ экономіи? Похоже… Нѣтъ, когда экономію-то раздавали, тебя дома не было.

— Постой, постой. Ты это на что намекаешь-то? Я знаю, на что. Это вотъ что я жестянку омаровъ-то купилъ на закуску? Такъ не могу-же я вконецъ свои культурныя привычки бросить. Онѣ были, есть и останутся.. Да вѣдь это и гроши.

— Гроши! А если у насъ и грошей-то нѣтъ иногда на первыя необходимости? Чудакъ… — иронически улыбнулся капитанъ.

— Ну, вотъ коровьи деньги и пойдутъ на первыя необходимости, стоялъ на своемъ Пятищевъ.

Изъ-за стола они вышли надувшись другъ на друга. Капитанъ закурилъ трубку, ушелъ къ себѣ въ комнату отдыхать и долго не выходилъ изъ комнаты. Пятищевъ вышелъ изъ-за стола, твердо рѣшивъ, что корову онъ продастъ. Дѣло въ томъ, что сегодня на базарной площади, близъ лавки Мохнаткина, его встрѣтилъ одинъ торговецъ суровщикъ, которому онъ былъ долженъ около двадцати рублей, и прямо объявилъ, что если Пятищевъ черезъ недѣлю не уплатитъ ему по счету, то онъ подастъ на него жалобу судьѣ.

Вообще Пятищевъ сегодня весь день былъ не въ духѣ. Мысль о продажѣ коровы и о возможности сейчасъ-же получить деньги нѣсколько успокоила его, но подъ вечеръ пріѣхалъ земскій начальникъ Творогъ, котораго онъ вообще терпѣть не могъ, и ужъ окончательно разстроилъ его своими сообщеніями. Заслыша бубенчики лошадей земскаго начальника, подлетѣвшаго на дворъ къ подъѣзду, и увидѣвъ его мелькомъ изъ окна, Пятищевъ даже не хотѣлъ принимать его, бросился въ кухню къ

Марѳѣ сказать, что его дома нѣтъ, но было уже поздно. Дверь на крыльцѣ была не заперта, земскій вошелъ въ прихожую, быстро сбросилъ съ себя тамъ пальто и стоялъ на порогѣ въ комнаты какъ разъ передъ самимъ Пятитцевымъ и обдавалъ его запахомъ крѣпкихъ духовъ.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — говорилъ онъ. — Пріѣхалъ узнать, какъ вы устроились въ своемъ новомъ помѣщеніи. Не оторвалъ васъ отъ дѣла? — спросилъ онъ Пятищева.

— Нѣтъ. Какія-же у меня дѣла? Я теперь почилъ на покоѣ, — мягко отвѣчалъ Пятищевъ, воспитанный въ вѣжливости и всегда умѣющій владѣть собой. — Прошу покорно.

Пришлось просить земскаго въ кабинетъ. Онъ прошелъ черезъ скудно обставленную гостиную, главное убранство которой составляли большое трюмо княжны, кавказскій коверъ капитана и два фамильныхъ портрета Пятищева, окинулъ сквозь золотое пенснэ взглядомъ комнату и снисходительно произнесъ:

— Ну, что-жъ, и прекрасно… Совсѣмъ прекрасно. Вѣдь васъ всего только трое. Мадемуазель ваша дочь тамъ, у Лифановыхъ… — махнулъ онъ рукой.

— А вы почемъ знаете? — вырвалось у Пятищева, и онъ вспыхнулъ.

— Я-то? — проговорилъ Творогъ, улыбаясь. — Отъ меня, ваше превосходительство, ничего не скроется. Я знаю все, даже то, что подъ землей и подъ водой, — похвастался онъ. — Я заѣзжалъ къ Лифановымъ и имѣлъ случай откланяться вашей дочери. Она шлетъ вамъ поклонъ. А откровенно сказать, премилые это люди Лифановы. Хоть и купцы, а премилые! Люди чисто русскаго гостепріимства. Какую я у нихъ наливку пилъ — одинъ восторгъ. Мадамъ Лифанова немножко глупа, но это не портитъ дѣла.

Онъ вошелъ въ кабинетъ и продолжалъ:

— Что-жъ, и здѣсь у васъ премило. Отчасти даже сохранился стиль. Уютно — и довольно. Знаете, маленькія комнатки вѣдь всегда уютнѣе большихъ. Ахъ, да… — спохватился земскій начальникъ. — Мои предположенія относительно молодой вдовушки помѣщицы не оправдались. Помните, я вамъ говорилъ? Я предполагалъ, что она беременна и пріѣхала сюда тайно родить. Очевидно, ничего подобнаго, потому что она ужъ гарцуетъ верхомъ на лошади и полячекъ нашъ лѣсничій при ней на казачьемъ сѣдлѣ. И флагъ въ усадьбѣ поднятъ и развѣвается. Лѣсничаго нашего знаете? Мадамъ Порубка. Я его называю мадамъ Порубка. Во-первыхъ, оттого, что у него голосъ бабій, а во-вторыхъ потому, что онъ все вслѣдствіе порубокъ въ лѣсу у меня судится. Не правда-ли мѣтко? Ха-ха-ха…

И земскій начальникъ захохоталъ.

Пятищевъ отмалчивался. Говорилъ одинъ земскій.

— Ну, что-жъ, очень радъ, что вы устроились. Душевно радъ, — сказалъ онъ, сіяя улыбкой и пощипывая клинистую бородку. — Очень радъ. Я всегда радъ за дворянъ, когда ихъ положеніе облегчается. Очень радъ, что въ здѣшней трущобѣ вы нашли общечеловѣческую квартиру. Вѣдь здѣсь не сдаютъ хорошаго. Здѣсь, что хорошее, все только для себя. Ну-съ, теперь, ваше превосходительство, вамъ только-бы съ вашими мелкими обязательствами какъ-нибудь устроиться или, лучше сказать, уладиться. Вѣдь я увѣренъ, что у васъ все это, вся эта долговая мелочь просто по забывчивости. Ну, можно-ли помнить какіе-нибудь тридцать рублей, которые долженъ по счету! Да и стоитъ-ли ихъ помнить! А между тѣмъ ихъ у васъ понакопилось. Конечно-же, забыли. А они, подлецы, сейчасъ подавать ко взысканію. Я про торговцевъ… Вотъ народъ-то! Только-бы озорничать. Ну-съ, такъ вотъ, долженъ вамъ объявить, что опять подали четыре человѣка на васъ. Все мелочь… Ничтожныя суммы…. Въ общемъ полутораста рублей нѣтъ, — повѣствовалъ земскій. — Подали… Но такъ какъ вы теперь въ Пятищевкѣ не живете, изъ моего участка выѣхали, то я не принялъ и предложилъ имъ обратиться въ судъ по мѣсту настоящаго вашего жительства. Вѣдь это народъ ужасный. Они думаютъ, что человѣкъ долженъ все забыть и только о поданныхъ ими счетишкахъ помнить. Очень нужно, чортъ возьми! Ха-ха.

Земскій снова засмѣялся, поигралъ часовой цѣпочкой, поднялся и сталъ прощаться.

— Ну, что-жъ, поѣду домой. Я предупредилъ васъ, что вамъ готовятся булавочные уколы, а вы ужъ, надѣюсь, отпарируете ихъ, — сказалъ онъ. — Мое почтеніе, ваше превосходительство. Мой привѣтѣ многоуважаемому Ивану Лукичу, — откланялся земскій и сталъ удаляться въ прихожую.

— Марѳа! Пальто! — крикнулъ Пятищевъ, но самъ провожать земскаго начальника въ прихожую не вышелъ.

LVIII.

Каждый день, просыпаясь по утру, Пятищевъ справлялся, вернулся-ли старикъ Семушкинъ изъ губернскаго города, но Семушкинъ не пріѣзжалъ, хотя на дворѣ говорили, что его ждутъ каждый день съ курьерскимъ поѣздомъ, проходящимъ мимо посада Колтуй въ пять часовъ утра, и къ этому времени, когда еще молодые Семушкины спятъ, ставятъ для него самоваръ. Библіотека Пятищева, ожидавшая покупателя, лежала въ ящикахъ по прежнему не разобранная, шкафы стояли пустые. Денегъ у Пятищева почти совсѣмъ не было, хожденія въ трактиръ къ буфетчику Олимпію прекратились, а на столѣ Пятищева лежала уже повѣстка, вызывающая его въ судъ, вслѣдствіе предъявленнаго къ нему иска. Завтра онъ уже собирался отправить на базаръ для продажи корову, для чего уже подговорилъ дворника Семушкина, но зашелъ къ Семушкину-сыну узнать отъ него лично, не получилъ-ли тотъ какихъ-либо извѣстій о времени возвращенія отца.

Викулъ Семушкинъ былъ у себя въ конторѣ, помѣщающейся въ томъ-же роскошномъ домѣ, гдѣ жили Семушкины. Контора находилась въ нижнемъ этажѣ, съ отдѣльнымъ ходомъ со двора и состояла изъ двухъ комнатъ и кабинета для хозяевъ. Человѣкъ шесть служащихъ сидѣли около высокихъ ясневыхъ желтыхъ конторокъ на высокихъ табуретахъ передъ громадными книгами и щелкали на счетахъ. Викулъ Семушкинъ принялъ его въ кабинетѣ, помѣщаясь за письменнымъ столомъ. Онъ разсматривалъ какія-то накладныя и помѣчалъ ихъ краснымъ карандашемъ. Одѣтъ онъ былъ въ легкую сѣрую пиджачную парочку, бѣлый жилетъ и свѣтлый лѣтній галстукъ. При входѣ Пятищева онъ вскочилъ изъ-за стола, и, здороваясь съ Пятищевымъ, радостно воскликнулъ:

— Въ гости или по дѣлу? Если въ гости, ваше превосходительство, то пойдемте наверхъ, жена напоитъ насъ чаемъ и кофеемъ, а если по дѣлу…

Пятищевъ нѣсколько смутился и не зналъ, что отвѣчать.

— Просто такъ зашелъ… Зашелъ узнать о вашемъ отцѣ, — сказалъ онъ. — Справиться, когда онъ вернется домой. Вотъ къ нему-то у меня есть дѣло.

— Ну, въ такомъ случаѣ пойдемте наверхъ къ женѣ. Она будетъ очень рада.

— Нѣтъ, нѣтъ. Я не хочу васъ отрывать отъ дѣла. Я на минутку.

— Дѣло не медвѣдь, въ лѣсъ не убѣжитъ. Я вѣдь здѣсь съ девяти часовъ утра сижу и уходилъ только пообѣдать. Сегодня у насъ съ утра разсчеты и платежи по случаю субботы. Теперь перерывъ. Наплывъ получателей будетъ подъ вечеръ. Пойдемте наверхъ. Тутъ близко… У меня винтовая лѣстница наверхъ есть.

Пятищевъ заупрямился.

— Здѣсь поговоримъ. Самъ я бездѣльничаю, но не хочу мѣшать дѣловымъ людямъ, — проговорилъ онъ. — Я на минуту.

Викулъ Семушкинъ не настаивалъ. Они сѣли. Семушкинъ предложилъ Пятищеву сигару и началъ:

— Отъ отца я получилъ письмо, что вернется онъ во вторникъ. Сегодня у насъ суббота — стало быть черезъ три дня. Загулялся онъ въ губернскомъ городѣ по случаю торговъ. Очень выгодный подрядъ. Строится больница барачной системы — и вотъ поставка бревенъ и досокъ осталась за нами. Завтра отецъ дѣлаетъ кое-кому изъ нужныхъ людей обѣдъ, въ понедѣльникъ выѣдетъ и во вторникъ рано утромъ будетъ здѣсь, — разсказывалъ онъ и спросилъ: — А отчего вы такъ ужъ очень интересуетесь пріѣздомъ отца?

— Да такъ… — пробормоталъ Пятищевъ, подумалъ и прибавилъ: — Впрочемъ, буду откровененъ. Вашъ отецъ обѣщался купить у меня библіотеку, которая мнѣ теперь, ввиду моего скораго отъѣзда за границу, совсѣмъ не нужна.

— Слышалъ про библіотеку, — кивнулъ Семушкинъ. — Но удивляюсь, зачѣмъ она ему! Вообразите, вѣдь онъ ничего, кромѣ «Губернскихъ Вѣдомостей», не читаетъ. Да и то пробѣгаетъ только объявленія о вызовѣ на торги.

— Не знаю, но онъ обнадежилъ меня. Иначе я продалъ-бы библіотеку кому-нибудь другому. Впрочемъ, онъ мнѣ упоминалъ про васъ. Для васъ она, для вашей супруги.

— А мнѣ ужъ окончательно некогда читать. Я буквально запряженъ въ дѣло. Жена иногда почитываетъ, но вѣдь у васъ, я думаю, библіотека-то не по ней, серьезная.

— Всякая есть. Книги разнаго содержанія.

— Нѣтъ, это отецъ опять таки для хвастовства покупаетъ у васъ библіотеку. Но если ужъ онъ обѣщалъ, то купитъ ее, будьте покойны.

Малый въ пиджакѣ, рубахѣ косовороткѣ и сапогахъ бутылками подалъ два стакана чаю на подносѣ. Пятищевъ было отказался.

— Отчего-жъ вы не выкушаете стаканчикъ? — удивился Семушкинъ, улыбаясь. — Не любите развѣ этотъ настой китайскихъ травъ? А у насъ въ конторѣ чай съ ранняго утра до поздняго вечера, и какъ только кто-нибудь у меня въ кабинетѣ появится — сейчасъ и подаютъ.

— Да пожалуй, я выпью… — проговорилъ Пятищевъ, взявъ стаканъ, чтобы угодить Семушкину.

«Во вторникъ старикъ пріѣдетъ, черезъ три дня, — соображилъ онъ, — но вѣдь сейчасъ-же по его пріѣздѣ къ нему съ библіотекой не приступишь, а денегъ у меня одна мелочь. Вся надежда на продажу коровы! Развѣ попробовать попросить у молодого Семушкина авансомъ сколько-нибудь передъ продажей библіотеки?» — мелькнуло у него въ головѣ, и онъ слегка покраснѣлъ, на лысинѣ его выступилъ потъ.

Но Викулъ Семушкинъ самъ пошелъ на встрѣчу къ нему въ дѣлѣ займа. Прихлебывая изъ стакана чай съ ложечки, онъ посмотрѣлъ бокомъ на Пятищева и сказалъ:

— Простите пожалуйста, но я вамъ хочу кое-что предложить. Можетъ быть, вы въ деньгахъ нуждаетесь, такъ возьмите сколько-нибудь въ счетъ за библіотеку. Я могу вамъ дать немного, а потомъ, при разсчетѣ съ, отцомъ, вы мнѣ отдадите.

Пятищевъ вспыхнулъ еще больше и заговорилъ:

— Ахъ, это будетъ очень кстати! Дѣйствительно, я въ тонкихъ обстоятельствахъ. Разсчитывалъ кое-что получить на этихъ дняхъ изъ Петербурга, отъ сестры… У меня съ ней старые счеты… — совралъ онъ. — Разсчитывалъ и остался не причемъ.

— Сколько вамъ? — спросилъ Семушкинъ, вытащивъ изъ кармана щегольской бумажникъ глянцевой кожи. — Пятьдесятъ рублей довольно?

— Да пожалуй, покуда пятьдесятъ рублей довольно.

— Ну, вотъ вамъ семьдесятъ пять.

— Ахъ, благодарю васъ, — произнесъ Пятищевъ, одной рукой взявъ деньги, а другой пожимая руку Викула Семушкина. — Прикажете выдать росписку?

— Что вы, помилуйте… — обидчиво сказалъ Семушкинъ. — Я радъ, что могу услужить вамъ. Вѣдь это-же вы берете не въ долгъ.

Пятищевъ, не допивъ чаю, всталъ прощаться и ушелъ. Семушкинъ проводилъ его до крыльца, говоря:

— Надѣюсь, будемъ знакомы. Милости просимъ къ намъ когда-нибудь вечеромъ побесѣдовать. Позвольте иногда и васъ навѣстить. Здѣсь вѣдь у насъ глушь, образованныхъ людей мало и, право, подчасъ не съ кѣмъ побесѣдовать. Мое почтеніе, ваше превосходительство.

Пятищевъ домой не пошелъ. Онъ вышелъ на набережную, шагъ за шагомъ, опираясь на трость, тихо добрался до базарной площади и исчезъ въ дверяхъ трактира буфетчика Олимпія.

LIX.

Получивъ деньги, Пятищевъ, сильно было приунывшій, опять расцвѣлъ. У него появился ящикъ довольно хорошихъ сигаръ и на слѣдующій день его визита къ Викулу Семушкину, послѣ обѣда, закуривъ самъ сигару и предлагая таковую-же капитану, онъ говорилъ:

— Вотъ попробуй, Иванъ Лукичъ… Никогда я не полагалъ, что въ такомъ дрянненькомъ мѣстѣ, какъ Колтуй, могутъ быть такія прелестныя сигары, а между тѣмъ я купилъ ихъ здѣсь и сравнительно недорого.

Капитанъ даже выпучилъ глаза отъ удивленія, нюхнулъ ароматный дымокъ, пущенный передъ нимъ Пятищевымъ, и спросилъ:

— Когда купилъ?

— Вчера купилъ и все у того-же Мохнаткина, — отвѣчалъ Пятищевъ.

— Развѣ опять онъ тебѣ въ долгъ повѣрилъ?

— Нѣтъ, на деньги купилъ. Надо-же его поддерживать за старый кредитъ. Любезный человѣкъ… о старомъ долгѣ теперь даже и не вспоминаетъ. — Стало быть ты опять при деньгахъ?

Пятищевъ самодовольно кивнулъ ему и разсказалъ о своемъ посѣщеніи Викула Семушкина.

— Знаешь, я теперь вообще начинаю примиряться съ купечествомъ, — прибавилъ онъ. — И между ними есть совсѣмъ порядочные люди. Вѣдь вотъ молодой-то Семушкинъ самъ мнѣ предложилъ взять впередъ малую толику денегъ за библіотеку. А Мохнаткинъ? Развѣ это не выдающійся поступокъ совершенно не упоминать о старомъ долгѣ? Для купца, проникнутаго денежными интересами, это какъ хочешь, джентельменство.

Капитанъ попробовалъ сдѣлать на своемъ строгомъ лицѣ снисходительную улыбку и махнулъ рукой.

— Поди ты… Совсѣмъ младенецъ… — произнесъ онъ про Пятищева. — Но, однако, давай-же денегъ на пастуха для коровы.

— А корову я думаю буфетчику Олимпію отдать. Онъ беретъ ее. Ему нужна корова, — сказалъ Пятищевъ.

— Зачѣмъ? Съ какой стати? Развѣ у тебя есть новый долгъ Олимпію?

Пятищевъ промолчалъ и сталъ разсказывать, что вчера онъ уплатилъ по старому счету суровщику Степанову, предъявившему уже къ нему искъ въ судъ.

— И теперь я спокоенъ, чистъ, — добавилъ онъ самодовольно, сложилъ пальцы рукъ и хрустнулъ ими.

— Надолго-ли? — насмѣшливо спросилъ его капитанъ. — Вчера ты уплатилъ Степанову, а завтра на тебя предъявитъ искъ Семеновъ или Гавриловъ.

Подъ вечеръ у Пятищева совершенно неожиданно появился Лифановъ. Онъ вошелъ не вдругъ, а предварительно вызвалъ Пятищева на крыльцо. Въ рукахъ у Лифанова былъ сладкій пирогъ въ кардонкѣ, перевязанной розовой тесемкой.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — началъ онъ. — Пріѣхалъ въ Колтуй по дѣламъ — и вотъ явился къ вамъ съ новосельемъ васъ поздравить. Вотъ-съ, извольте принять это самое руководство, какъ хлѣбъ-соль на новоселье… — прибавилъ онъ, подавая пирогъ.

— Благодарю васъ, благодарю, мой милѣйшій, — любезно заговорилъ Пятищевъ, будучи сегодня вообще въ веселомъ духѣ. — Но что-же вы не войдете?

— Боюсь, ваше превосходительство, на вашего сожителя нарваться. Очень ужъ строгій они мужчина… Да и старушка ваша дама удивительная…

— А! Капитанъ и княжна… Но капитана нѣтъ дома, а княжна въ саду на солнышкѣ грѣется. Войдите пожалуйста. Я васъ у себя въ кабинетѣ приму.

— Ну, стало быть въ часъ пріѣхалъ, — сказалъ Лифановъ, входя въ комнаты. — А то пришелъ на дворъ и боюсь дальше-то идти. А вдругъ, думаю, на строгаго ихъ благородіе? Да и на старушку-то вашу наскочить, такъ одна пронзительность отъ нихъ, а ужъ ласки, извините, никакой…

— Да, ихъ ужъ не перекроишь. Какіе есть, такіе и останутся, — проговорилъ Пятищевъ, проводя Лифанова черезъ комнаты къ себѣ въ кабинетъ.

Лифановъ смотрѣлъ по сторонамъ и одобрительно бормоталъ:

— Ну, что-жъ, прекраснымъ манеромъ устроились. Чего-жъ горевать-то? Даже по модѣ. А боялись выѣзжать. Здѣсь, ваше превосходительство, вамъ даже лучше, чѣмъ тамъ, потому здѣсь все подъ рукой… А такъ какъ вы все по мелочамъ покупаете, оптоваго хозяйства у васъ нѣтъ, то здѣшнее руководство вамъ даже способнѣе. Ну-съ, дочка ваша Лидія Львовна шлетъ вамъ поклонъ. Живутъ онѣ у насъ во все свое удовольствіе. Комнатку мы имъ отдали такую, что одинъ ахъ. Ту самую, гдѣ у васъ старушка ваша блажная жила. Обои я имъ пустилъ на стѣны новенькіе, съ букетцами и птичками. Стешенька живетъ съ ними душа въ душу. Теперь сынъ пріѣхалъ ко мнѣ, совсѣмъ ужъ пріѣхалъ, покончивъ свое ученіе, и стало быть, компанія ихняя увеличилась. Теперича прогулки эти самыя…

При упоминаніи Лифановымъ о сынѣ, Пятищева какъ-бы что-то кольнуло, и онъ спросилъ:

— Но я думаю, вѣдь онъ все-таки у васъ безъ дѣла сидѣть не будетъ, а займется чѣмъ-нибудь?

— Да вотъ дамъ погулять съ мѣсяцъ послѣ науки, а потомъ примемся лѣсопильный заводъ строить. Тамъ у васъ рѣченка есть, на манеръ ручейка, зря она протекаетъ, такъ вотъ думаю ее въ работу пустить.

— Да, да, да… Вѣдь это сила, — подхватилъ Пятищевъ. — Я когда-то хотѣлъ на этой рѣченкѣ мельницу построить и крахмальный заводъ. У меня даже проектъ и планъ есть. Тогда я заказалъ ихъ извѣстному инженеру… Они цѣлы. Вотъ, въ самомъ дѣлѣ, не хотите-ли пріобрѣсть? Стоили они мнѣ дорого, но я за пустяки продамъ.

— Нѣтъ, ваше превосходительство, своимъ умомъ будемъ строить.

— Да вѣдь я съ васъ всего только сто рублей возьму, а заплачено за проектъ тысячу рублей, — не отставалъ Пятищевъ.

— Ладно, я скажу сыну, — уклончиво отвѣчалъ Лифановъ. — Но сынъ-то меня не на то сманиваетъ. Есть теперь модное дѣло, торфяное, да я побаиваюсь. Дѣло новое… Какъ-бы не сунуться въ воду, не узнавши броду.

— Да вѣдь вы посмотрите, что это за проекты! — вскричалъ Пятищевъ, которому вообще понравилась идея продажи ненужныхъ ему плановъ. — Вѣдь ихъ нѣсколько папокъ. А какъ исполнено!

Онъ началъ рыться въ сложенныхъ въ углу книгахъ и связкахъ бумагъ и вытащилъ двѣ щегольскія, коленкоромъ оклеенныя, тисненныя золотомъ папки и сталъ ихъ развязывать и подавать Лифанову планы. Лифановъ бралъ ихъ не охотно и смотрѣлъ невнимательно.

— И всего только сто рублей. Вѣдь это даромъ, — говорилъ Пятищевъ, воодушевляясь.

— Шкапы ваши купилъ-бы, — перенесъ Лифановъ свой взоръ на библіотечные шкафы.

— Запроданы Семушкину-старику. Жду его возвращенія изъ губернскаго города.

— Вотъ поэтому-то и интересуюсь такъ ихъ купить, чтобы Семушкину носъ утереть, — произнесъ Лифановъ, улыбаясь, — Вы вотъ что, ваше превосходительство… Вы ихъ оставьте за мной… Я супротивъ Семушкина десять рублей больше дамъ, сколько-бы онъ ихъ ни цѣнилъ — вотъ какое руководство примите въ разсчетъ.

— Запроданы, милѣйшій. Не могу. Вотъ проектъ и планы — съ удовольствіемъ…

— Не могу безъ сына, ваше превосходительство. Ну, что я смыслю въ планахъ! А вотъ сынъ — особь статья. Ахъ, дѣти, дѣти! — вздохнулъ Лифановъ. — Вы вотъ давеча про сына, что дѣломъ его занять надо. Дѣло дѣломъ, а кромѣ того поскорѣй женить надо, чтобы отъ рукъ не отбился. Найти ему хорошую дѣвушку съ хорошимъ приданымъ, да и веселымъ пиркомъ за свадебку… Вотъ какой у меня засадъ въ головѣ, вотъ какое руководство. А то вѣдь молодъ, зеленъ, фанаберія въ головѣ, такъ можетъ возмечтать жениться на такой дѣвицѣ, что и не подобаетъ по нашему состоянію. Въ технологіи-то своей онъ ужъ, извольте видѣть, воздуху другого нанюхался, а я этого-то и боюсь.

— Вѣрно, вѣрно, Мануилъ Прокофьичъ! Ничего нѣтъ хуже неравенства браковъ! — воскликнулъ радостно Пятищевъ, и у него совсѣмъ уже какъ-бы отлетѣла тягость отъ сердца.

Его страшило сближеніе Лидіи съ молодымъ Лифановымъ, поднималась дворянская гордость, поддерживаемая въ немъ всячески капитаномъ и княжной, хотя, въ сущности, страшиться тутъ было нечего — молодой Лифановъ могъ-бы быть для Лидіи прекрасной партіей.

Лифановъ сталъ прощаться и успокаивалъ Пятищева.

— Насчетъ дочки не бойтесь. Живетъ, какъ у Христа за пазухой. Такое воображеніе о ней имѣю, какъ будто-бы она моя собственная дочь, — проговорилъ онъ, бросилъ косой взглядъ на планы и прибавилъ: — А за этотъ бумажный хламъ, хоть мнѣ онъ и не нуженъ, чтобъ угодить вамъ — пятнадцать рублей дамъ. Люблю ужъ я очень дешевую-то покупку.

— Что вы, что вы! Вѣдь когда-то тысячу заплачено и ничего тутъ не устарѣло, — отвѣчалъ Пятищевъ, а самъ ужъ подумывалъ уступить за пятьдесятъ рублей. — Вѣдь ужъ и сто рублей дешево.

— Да если вещи-то не нужны. И такъ ужъ я по добротѣ только… Ну, двадцать пять дамъ, а не хотите, такъ и не надо. Будьте здоровы!

Лифановъ махнулъ рукой и сталъ уходить.

— Берите! — крикнулъ ему вслѣдъ Пятищевъ. — Только изъ-за того и распродаю, чтобы поскорѣй уѣхать за границу.

Марѳа понесла за Лифановымъ папки укладывать въ его тарантасъ.

Пятищевъ, получивъ деньги, торжествовалъ и даже шепталъ пришедшіе ему на память стихи изъ басни Крылова:

«Воронѣ гдѣ-то Богъ послалъ кусочекъ сыру»…

LX.

Наконецъ старикъ Семушкинъ пріѣхалъ изъ губернскаго города. Пріѣхалъ, онъ рано утромъ, и это тотчасъ-же сдѣлалось замѣтно на дворѣ. Дворъ, содержавшійся въ отсутствіе старика не совсѣмъ опрятно, былъ выметенъ до идеальной чистоты. Приготовленія къ встрѣчѣ хозяина начались съ четырехъ часовъ утра. Закладывали лошадь, чтобъ ѣхать встрѣчать его, и около экипажнаго сарая, находящагося вблизи отъ оконъ Пятищева, кучеръ и дворникъ долго и очень сочно переругивались, громыхали желѣзными ведрами, хлопали тяжелыми дверьми конюшни. Потомъ садовникъ сталъ переругиваться съ своимъ помощникомъ, наконецъ на кухонномъ крыльцѣ хозяйскаго дома сцѣпился съ кухаркой молодецъ съ льняными волосами, прислуживавшій старику. Къ его пріѣзду ставили самоваръ и пекли аладьи съ изюмомъ, которыя старикъ очень любилъ, и молодецъ съ льняными волосами торопилъ кухарку. Молодецъ кричалъ баритономъ, кухарка отругивалась визгливымъ голосомъ. Все это слышалъ Пятищевъ, просыпавшійся при каждомъ сильномъ возгласѣ. Потомъ, когда хозяина встрѣтили, привезли и стали отпрягать лошадь, опять начались переругиванье и громыханье около экипажнаго сарая.

Послѣ пріѣзда Семушкина Пятищевъ не могъ ужъ больше заснуть, лежалъ въ постели, курилъ и всталъ часа на два раньше обыкновеннаго. Когда онъ пилъ свой утренній кофе, старикъ Семушкинъ ужъ ходилъ по двору въ халатѣ, въ туфляхъ и въ картузѣ, осматривалъ свое хозяйство, находилъ непорядки и ругалъ дворника, кучера, садовника, помощника садовника, подошелъ даже къ кухонному крыльцу Пятищева и сцѣпился съ Марѳой изъ-за ушата, переполненнаго помоями.

Марѳа кричала въ отвѣтъ:

— Куда-жъ мнѣ лить помои-то? Не себѣ-же за пазуху! Господа умывались — я вылила въ ушатъ. Кострюльки чистила — вылила, картофель чистила — тоже…

— А ты крикни дворника, дурища деревенская, вели ему помои вынести на показанное мѣсто, а не лей черезъ край. Что у тебя языкъ-то пришитъ, что-ли? Горло-то нешто купленное, чтобъ крикнуть? Ахъ, ты, фефела! — раздавался голосъ старика Семушкина.

Пятищевъ не вытерпѣлъ этой послѣдней перебранки, и чтобы положить ей конецъ, отворилъ окно, выглянулъ въ него и сколь возможно мягче и съ улыбкой на лицѣ сказалъ Семушкину:

— Мое почтеніе… Съ пріѣздомъ… Что это вы воюете у насъ?

— Да дура-баба, неряха, такъ ее учу. Льетъ помои черезъ край… Бѣда съ народомъ… Безъ меня сынъ распустилъ. А я вотъ теперь съ часъ хожу и все ругаюсь изъ-за непорядковъ. Даже глотка осипла… — отвѣчалъ Семушкинъ, подходя къ окну и протягивая Пятищеву руку. — Здравствуйте… Ну, какъ вы безъ меня?.. Обжились? Устроились?

— Невѣжа… Въ халатѣ… Безстыдникъ… Старый неучъ… — раздалось въ комнатѣ сзади Пятищева, стоявшаго у окна.

Пятищевъ обернулся. Это была княжна. Она протестовала противъ Семушкина, подошедшаго къ окну въ халатѣ. Княжна только что вышла изъ своей комнаты къ утреннему кофе, и тотчасъ-же юркнула обратно къ себѣ.

Семушкинъ, понявшій въ чемъ дѣло, улыбнулся, кивнулъ вслѣдъ княжнѣ, и снисходительно спросилъ Пятищева:

— Все еще дуритъ старушка-то? Не унимается?

— Но вѣдь ужъ она всегда такая… — проговорилъ Пятищевъ. — Она женщина, скроенная на особый ладъ… У ней свои понятія, особыя воззрѣнія…

— Я и говорю, что дуритъ. Блажная…

— Хорошо-ли изволили прокатиться въ губернскій городъ, Максимъ Дорофеичъ? Успѣшны-ли были дѣла? — задалъ вопросъ Пятищевъ, чтобы перемѣнить разговоръ. — Вѣдь по дѣламъ ѣздили?

— Благодаря Создателя, ничего-съ… Клюнулъ малую толику… И хорошо клюнулъ, — далъ отвѣтъ Семушкинъ, самодовольно гладя бороду. — Кусочекъ есть… Аховый подрядецъ отбилъ на торгахъ… Но главное, интересно то, что отбилъ, прямо изъ глотки вырвалъ. А то другіе-бы слопали.

— Мнѣ вашъ сынъ говорилъ объ этой поставкѣ.

— Да, я писалъ ему, но онъ еще не вполнѣ понимаетъ, какой это кусокъ жирный. Да главное, какъ я ловко своихъ-то лѣсниковъ поднадулъ! Вамъ, конечно, трудно понять, при какомъ пиковомъ интересѣ они остались, потому вы не торговый человѣкъ и на этотъ счетъ просты. Все было противъ меня. Торговалась мелочь, но были всѣ въ стачкѣ противъ меня. А когда подрядъ за мной остался, такъ всѣ даже ахнули и присѣли. Истину говорю! — восторгался Семушкинъ и прибавилъ: — Вотъ по этому поводу отъ щедротъ своихъ хочу новыя ризы золотыя въ нашъ соборъ пожертвовать. Да-съ, именно Богъ помогъ.

— Ну, что-жъ, очень радъ вашему благополучію, — сказалъ Пятищевъ и спросилъ: — Максимъ Дорофеичъ, когда я вамъ могу нанести свой визитъ, чтобъ не обезпокоить васъ и не отнять у васъ ваше дѣловое время? Мнѣ нужно потолковать съ вами о библіотекѣ, которую вы хотѣли купить у меня.

— Да приходите, когда хотите. Приходите къ обѣду. Приходите безъ церемоніи. Сегодня не приходите, сегодня я буду рано обѣдать, потому что долженъ сейчасъ-же задать всхрапку здоровую, какъ только поѣмъ. Вѣдь цѣлую ночь въ поѣздѣ промаялся, не спавши, да вотъ и пріѣхалъ домой, такъ тоже на ногахъ. А вы приходите завтра къ часу. Будетъ очень лестно.

— Благодарю васъ. Приду.

— Поросенка жаренаго любите? Если любите, то велю поросенка-сосунка съ кашей зажарить.

— Поросенокъ жареный восторгъ что такое! — отвѣчалъ Пятищевъ.

— И я обожаю, — сказалъ Семушкинъ. — А уху изъ стерлядки хлебаете охотно?

— Что-же можетъ быть лучше ухи стерляжьей!

— Ну, вотъ и уха стерляжья будетъ. Особенныхъ разносоловъ моя стряпуха дѣлать не можетъ, у поваровъ она не училась, а вотъ эти русскія кушанья она въ лучшемъ видѣ. Такъ придете?

— Всенепремѣнно. Вашъ гость… — проговорилъ Пятищевъ, поклонившись, и даже облизнулся, предвкушая удовольствіе поѣсть стерляжьей ухи и жаренаго поросенка.

Семушкинъ улыбнулся, прищурился, протянулъ руку въ окно, похлопалъ слегка по бедру стоявшаго выше его Пятищева и таинственно произнесъ:

— И мнѣ съ вами поговорить надо насчетъ одного дѣла. Блажь мнѣ засѣла на старости лѣтъ въ голову… Да, блажь… — подмигнулъ Семушкинъ. — Такъ какъ отъ подряда, про который я вамъ говорилъ, хорошіе барыши будутъ, то вотъ я покутить хочу. Ужъ куда ни шло, съ барышей можно. Мнѣ эта блажь на торгахъ въ голову пришла.

— Что-же это такое? Намекните… — удивленно спросилъ Пятищевъ Семушкина.

— Завтра узнаете… Завтра скажу… Милости просимъ завтра пообѣдать. А отъ васъ совѣтъ и помощь, такъ какъ вы въ этомъ дѣлѣ свѣдущій человѣкъ, бывалый человѣкъ. Мое почтеніе… — поклонился Семушкинъ. — Пойду доругиваться. Еще на огородѣ у себя не былъ. Посмотрю, что тамъ… Что моя крупноплодная земляника… А насчетъ моего дѣла — завтра.

Онъ опять подмигнулъ Пятищеву, подалъ ему руку и пошелъ по двору на зады, по направленію къ своему ягодному саду и огороду.

LXI.

— Сегодня я дома обѣдать не буду, — объявилъ Пятищевъ, когда капитанъ по утру, за стаканомъ кофе, сталъ заказывать Марѳѣ обѣдъ. — На меня не разсчитывай.

— Опять въ трактиръ къ Олимпію? — улыбнулся капитанъ.

— Ну, вотъ… Я сегодня приглашенъ на обѣдъ къ нашему домохозяину Семушкину. Будетъ уха изъ стерляди и будетъ жареный поросенокъ, какъ онъ мнѣ сказалъ.

Капитанъ сложилъ складки лица еще въ большую улыбку, покачалъ головой и произнесъ:

— Совсѣмъ ты окупечился.

— Да вѣдь я-же по дѣлу, чтобы продать ему свою библіотеку. Я спросилъ, когда я могу придти къ нему, а онъ позвалъ меня обѣдать. И у него есть какое-то дѣло до меня.

Семушкинъ звалъ къ обѣду въ часъ, а Пятищевъ куда еще раньше прифрантился для этого обѣда, надѣлъ черный сюртукъ поверхъ бѣлаго жилета, тщательно расчесалъ свои длинныя бакенбарды и слегка покрылъ ихъ брилліантиномъ. Семушкинъ крайне заинтересовалъ его, сообщивъ, что имѣетъ нужду посовѣтоваться съ нимъ объ одномъ дѣлѣ. Догадки, какое это дѣло, о чемъ такомъ Семушкинъ хочетъ съ нимъ совѣтоваться, такъ и роились въ его головѣ. Объ этомъ онъ думалъ и вчера днемъ, и вечеромъ, ложась спать, и сегодня по утру. Онъ припоминалъ слова Семушкина: «вы въ этомъ дѣлѣ вполнѣ свѣдущій человѣкъ, бывалый человѣкъ», и дѣлалъ разныя предположенія.

«Ужъ не жениться-ли старикъ хочетъ? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Но причемъ-же я-то тутъ? Я въ этомъ дѣлѣ такой-же свѣдущій человѣкъ, какъ и онъ. Да и съ какой стати онъ меня будетъ объ этомъ спрашивать? Мы съ нимъ вовсе не такъ близки».

Онъ припоминалъ такое выраженіе Семушкина, что тотъ хочетъ «покутить послѣ» хорошихъ барышей, и ему лѣзла въ голову мысль:

«Ужъ не хочетъ-ли онъ посовѣтоваться со мной о приглашеніи содержанки какой-нибудь? Будетъ просить моего содѣйствія».

Краска стыда бросилась въ лицо Пятищева, и онъ сказалъ себѣ:

«Если что-нибудь подобное, то я ему покажу себя! Я укажу ему свое мѣсто, я вразумлю его по настоящему, нужды нѣтъ, что буду въ его домѣ гостемъ! Богачи купцы вѣдь нахальны, особенно если они видятъ передъ собой раззорившагося, нуждающагося человѣка».

Онъ былъ полонъ негодованія, но тотчасъ-же успокоилъ себя доводомъ:

«Нѣтъ, не такой онъ старикъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, совѣтъ, который онъ отъ меня хочетъ получить, касается какой-нибудь еще новой блажной постройки, какой-нибудь еще новой роскоши»…

Когда Пятищевъ переходилъ черезъ дворъ, направляясь къ крыльцу Семушкина, въ головѣ его мелькнула даже такая мысль:

«А что, не пришла-ли ему въ голову блажь жениться на моей Лидіи? Вѣдь онъ слышалъ, что у меня есть дочь?»

Пятищевъ вспыхнулъ, но тутъ-же успокоился.

— Нѣтъ, нѣтъ, — проговорилъ онъ. — И я-то тоже…. Вѣдь старикъ не видалъ ее и не слыхалъ даже, хороша-ли она.

Къ Семушкину Пятищевъ вошелъ съ передняго подъѣзда, нажавъ пуговку электрическаго звонка. Ему отворилъ и повелъ по лѣстницѣ, застланной бархатнымъ ковромъ, молодецъ съ льняными волосами, въ одпорядкѣ и дутыхъ сапогахъ бутылками. На площадкахъ лѣстницы стояли лавровыя деревья въ кадкахъ. Въ гостиной Пятищева встрѣтилъ старикъ Семушкинъ. Онъ былъ въ свѣтлосѣрой сюртучной парѣ изъ легкой лѣтней матеріи.. Въ гостиной стоялъ граммофонъ, неуклюже высясь своей трубой, у окна помѣщался акваріумъ съ плавающими въ немъ золотыми рыбками и бьющимъ фонтанчикомъ, въ углу помѣщалась бронзовая клѣтка съ желтозеленымъ попугаемъ, тотчасъ-же прокричавшимъ Пятищеву: «дуракъ».

— Ну, вотъ и отлично, ну, вотъ и очень радъ, что не поспѣсивились, — сказалъ Семушкинъ Пятищеву, подавая руку. — Прямо къ столу… Пойдемте убогую трапезу вкушать. Сначала водочки выпьемъ и солененькимъ закусимъ. Веденей! — крикнулъ онъ выглядывающему изъ двери малому съ льняными волосами. — Иди въ контору и зови молодого хозяина къ обѣду. Да скажи и Ларисѣ Давыдовнѣ, чтобы шла съ ребятами. «Гость, молъ, пожаловалъ».

Тронувъ за локоть Пятищева, Семушкинъ указалъ ему на двери и провелъ въ столовую.

Столъ былъ сервированъ чисто, опрятно, тарелки были съ вензелями хозяина, лежало серебро, стоялъ хорошій хрусталь, высилась ваза съ цвѣтами, цѣлымъ снопомъ стояли бутылки съ винами и водками по одной сторонѣ вазы и особый судокъ съ полдюжиной тарелочекъ съ солеными закусками съ другой.

— Что ласково на васъ глядитъ, съ того и начинайте, ваше превосходительство, — сказалъ Семушкинъ, подводя Пятищева къ бутылкамъ.

Пятищевъ взялся за кувшинчикъ бѣлой померанцевой и налилъ себѣ рюмку.

— Ну, а я такъ нашей русской простонародной, такъ какъ самъ я человѣкъ простонародный и славянинъ съ береговъ Волги. Мужикъ я, ваше превосходительство, совсѣмъ мужикъ, въ курной избѣ мнѣ жить, на печи на подстилкѣ нагольнаго полушубка валяться, а не на пружинной кровати спать, а мнѣ вотъ блажь въ голову залѣзла, чтобы на теплыя воды ѣхать, чужимъ воздухомъ дышать. Ваше здоровье!

Они чекнулись рюмками и выпили.

— Куда-же это вы сбираетесь ѣхать? На Кавказъ, что-ли? — спросилъ Пятищевъ.

— Поднимай выше, ваше превосходительство. Иностранныя земли хочу понюхать, чѣмъ пахнутъ, и заграничной водицы попить, — отвѣчалъ самодовольно Семушкинъ и слегка тронулъ Пятищева ладонью по плечу.

— За границу? Ну, что-жъ, прекрасно. Пожалуй даже вмѣстѣ поѣдемъ. Вѣдь я собираюсь тоже…

— Те-те-те… Вѣдь вотъ за этимъ-то я и звалъ ваше превосходительство пообѣдать! — воскликнулъ Семушкинъ, весь просіявъ. — По этому-то сорту и хочу съ вами посовѣтоваться, такъ какъ вы человѣкъ бывалый, свѣдущій. Помните, что я вамъ вчера говорилъ?

— Какъ-же, какъ-же… А я-то ломалъ голову — что такое, о чемъ? Что-жъ, я съ удовольствіемъ. Я Европу знаю, какъ свои пять пальцевъ. Конечно, здѣсь не считайте Турцію и сѣверныхъ французовъ — скандинавовъ.

Пятищеву теперь было все ясно, загадка была разгадана.

— Да мнѣ Турціи-то вашей и не надо, — проговорилъ Семушкинъ. — Доктора говорятъ, что мнѣ надо ѣхать въ какой-то Эмсъ и тамъ попить водицы.

— Эмсъ? Боже мой, да я тамъ шесть разъ былъ! — воскликнулъ Пяттицевъ. — Я знаю тамъ каждый кустикъ, не говоря уже о каждой гостиницѣ.

— Такъ вотъ и посовѣтуйте, какъ быть темному человѣку. Прямо въ ножки вамъ поклонюсь, ваше превосходительство, — сказалъ Семушкинъ и отвѣсилъ поклонъ въ поясъ.

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, — говорилъ Пятищевъ, пробуя закуски, — Эмсъ — это восторгъ!

— А если пристегнуться къ вамъ, ваше превосходительсто, и съ вами вмѣстѣ туда?.. — заискивающе спросилъ старикъ Семушкинъ. — Потому главная статья — что мнѣ препона? Иностранныхъ языковъ я не знаю и ни по-каковски, какъ по-русски, даже хлѣба спросить не могу.

Пятищевъ соображалъ, что ему отвѣтить. Ему предстояла счастливая перспектива вырваться изъ Колтуя заграницу, о которой онъ мечталъ и такъ много говорилъ, но своимъ скорымъ согласіемъ онъ боялся уронить себя во мнѣніи старика Семушкина.

— Видите, если вы все это въ серьезъ, то все это требуетъ нѣкотораго соображенія, — проговорилъ онъ. — Я вѣдь поѣду на строго экономическихъ началахъ за границу, но вы… вы вѣдь захотите извѣстной роскоши.

— Э, что тутъ! Какая роскошь! На все буду согласенъ, — махнулъ рукой Семушкинъ. — Только-бы доѣхать и не путаться отъ безъязычія… Какъ хотите, а вѣдь одному совсѣмъ дико въ чужихъ краяхъ, коли никогда не ѣздилъ. Ваше превосходительство, кольми-бы это было хорошо, если-бы я, да вы вмѣстѣ!..

Онъ схватилъ Пятищева за руку и потрясъ. Пятищевъ все еще упрямился и не давалъ положительнаго отвѣта, хотя въ душѣ былъ очень радъ предложенію.

— Надо подумать, Максимъ Дорофеичъ, дайте подумать, Максимъ Дорофеичъ, — сказалъ онъ.

— А вотъ по второй выпьемъ, такъ, можетъ статься, мысли-то будутъ яснѣе. Пожалуйте!

Въ это время вошелъ въ столовую Викулъ Семушкинъ и выплыла одѣтая въ нарядное свѣтлое съ кружевами лѣтнее платье жена Викула Семушкина. Сзади нея показались дѣти.

LXII.

Сѣли за столъ. Невѣстка старика Семушкина Лариса Давыдовна помѣстилась на одномъ концѣ стола, а по правую и по лѣвую стороны отъ нея заняли мѣста дѣти. Старикъ Семушкинъ сѣлъ противъ невѣстки, а справа отъ себя усадилъ Пятищева, налѣво-же помѣстился Викулъ Семушкинъ. Малый съ льняными волосами поставилъ передъ хозяйкой не миску съ ухой, а кастрюльку, обернутую салфеткой, прямо съ плиты, очевидно, придавая большое значеніе тому, чтобы уха не остыла. Пирожки съ рыбой подали также прикрытые полотенцемъ съ вышитыми красной бумагой концами, сложеннымъ въ нѣсколько рядовъ. Красивая, сама сдобная, какъ пирогъ, Лариса Давыдовна весело и добродушно улыбнулась Пятищеву и произнесла:

— Папенька у насъ любитъ только самое горячее, съ пылу, съ жару… — и, положивъ по пирожку дѣтямъ на маленькія тарелочки, прибавила: — Смотрите, осторожнѣе, не обожгитесь.

— Да что-жъ хорошаго въ холодномъ-то хлебовѣ? — откликнулся старикъ. — Варево на то оно и варево, чтобы горячо было.

— И могутъ кушать самое горячее, почти кипятокъ, — продолжала невѣстка. — Мы прикоснуться не можемъ, до того горячо, а имъ хоть-бы что — вотъ какъ они любятъ, вотъ какой у нихъ вкусъ.

— Изъ горячаго холодное всегда можно сдѣлать, — опять отвѣчалъ старикъ. — Ну, дай постоять въ тарелкѣ, подуй, что-ли. А вотъ изъ холоднаго въ горячее на столѣ не передѣлаешь. Правильно я, ваше превосходительство? — отнесся онъ къ Пятищеву.

— Я самъ люблю горячій супъ, — проговорилъ въ отвѣтъ Пятищевъ, хотя и жегся ухой, медленно посылая ее въ ротъ по полъ-ложкѣ. — Вотъ за границей насчетъ этого вамъ будетъ жить трудно. За табльдотами супы почти всегда остывшіе подаютъ, да и жидки они, не наваристы. Все хорошо, но не супы.

— Ну-у? — протянулъ старикъ. — А щи? Тамъ, говорятъ, щей совсѣмъ нѣтъ? Нашихъ русскихъ щей…

— Щей нѣтъ. Впрочемъ, въ Парижѣ и Ниццѣ теперь завелись русскіе рестораны, правда, очень плохенькіе. Повара французы, побывавшіе въ Россіи, готовятъ для русскихъ кое-какіе щи, но вѣдь это пародія. У нихъ квашеной капусты нѣтъ.

— А свѣжія?

— И свѣжія выходятъ неудачно. Супъ-о-ту, по-ихнему… Ухи также нигдѣ не найдете, нашей рыбной ухи… Рыбы такой нѣтъ… — разсказывалъ. Пятищевъ. — Но за то вы можете получить прелестный бульябезъ.

— Это что-же такое? — интересовался старикъ Семушкинъ, до того усердно ѣвшій горячую уху, что потъ съ его лба, валилъ градомъ и онъ два раза вынималъ носовой платокъ и утирался имъ.

— А бульябезъ вродѣ нашей рыбной селянки, съ разными пиканами, съ шафраномъ. Впрочемъ, это блюдо главнымъ образомъ въ приморскихъ городахъ! Въ ресторанчикахъ, находящихся гдѣ-нибудь на берегу моря, готовятъ этотъ бульябезъ восхитительно! Тамъ особые повара-спеціалисты. Я ѣлъ разъ въ Марселѣ… восторгъ!

И Пятищевъ даже прищурился и облизнулся.

— Поѣдемъ, такъ попробуемъ, — самодовольно сказалъ старикъ и погладилъ бороду, отодвинувъ пустую тарелку. — Только тамъ, говорятъ, лягушками накормить могутъ — вотъ что опасно, — прибавилъ онъ, улыбнувшись.

— Пустое. Не вѣрьте этому. Лягушекъ готовятъ только на югѣ Франціи, по Ривьерѣ, и то по особому заказу, а не въ обѣденныхъ столахъ. Да и трудно найти лягушекъ.

Лариса Давыдовна брезгливо улыбнулась и сдѣлала «бррр», прибавивъ:

— Вотъ ужъ кажется, ни за что-бы не съѣла такую мерзость, дай мнѣ хоть тысячу рублей за глотокъ.

— А вы изволили кушать лягушекъ, ваше превосходительство? — спросилъ Викулъ Семушкинъ.

— Нѣтъ, — отрицательно потрясъ головой Пятищевъ. — Зачѣмъ я буду ѣсть лягушку, если тамъ есть тысячи блюдъ лучше лягушки!

— Мама, а я могу съѣсть лягушку, но только жареную и съ огурцомъ, — проговорилъ маленькій Максимчикъ, сынъ Ларисы Давыдовны.

— Не мели вздору, не мели! — строго обдернула его мать и тотчасъ-же перевела разговоръ на сторону свекра. — Нѣтъ, папенька-то нашъ каковъ! За границу ѣхать задумалъ. Какъ нынче современность-то пошла. Кто-бы могъ подумать!

— Что-жъ, это похвально. Дай Богъ почаще ему ѣздить. Теперь всѣ ѣздятъ. Это хорошо, — откликнулся сынъ старика Викулъ. — Это и для насъ хорошо. Это и намъ, авось, откроетъ дорогу.

— Не хвали, не хвали. Никто въ твоихъ похвалахъ не нуждается, — замѣтилъ ему старикъ-отецъ.

— Да конечно-же, это и намъ откроетъ дорогу за границу. Было-бы положено начало. Побываете вы въ чужихъ краяхъ, посмотрите, какъ это хорошо оживляетъ человѣка, а вернувшись, и меня съ женой отпустите за границу.

— Тебѣ-то зачѣмъ? Ларисѣ-то зачѣмъ? — возразилъ старикъ-отецъ. — Вѣдь я ѣду лечиться, мнѣ доктора совѣтуютъ. Я, ваше превосходительство, былъ въ губерніи на торгахъ, такъ кстати и посовѣтовался съ докторами, — обратился онъ къ Пятищеву, — Тамъ хорошіе доктора есть. А у меня въ послѣднее время все въ поясахъ щемитъ, такъ что разогнуться трудно подчасъ… Ну, и здѣсь вотъ въ правомъ боку… Стали они меня стукать, стали они меня слушать въ гостиницѣ… Двоихъ сразу пригласилъ. Ну, и говорятъ: за границу, въ Эмсъ, водицы попить. Записали они мнѣ этотъ городъ, чтобъ я не забылъ, а потомъ порошки прописали, чтобы до Эмса этого самаго пилъ. Я отъ щемленія въ поясахъ за границу сбираюсь, а вамъ-то для чего? — перенесъ онъ свой взглядъ на сына.

— А мнѣ съ женой для саморазвитія, — отвѣчалъ Викулъ.

— Какъ? — спросилъ старикъ, какъ-бы не разслышавъ.

— Для саморазвитія, — повторилъ сынъ. — Путешествіе вообще развиваетъ человѣка, и даже больше чѣмъ книги развиваютъ. Я недавно про это читалъ.

— Са-мо-раз-ви-тіе… Эко слово-то сказалъ! — произнесъ старикъ Семушкинъ. — Вотъ, ваше превосходительство, какія они нынче слова знаютъ! Вотъ ты и утрамбуй ихъ послѣ этого, — отнесся онъ къ Пятищеву. — Я для здоровья, а онъ для саморазвитія, я только на старости лѣтъ такую штуку задумалъ, а онъ тоже туда, а у самого у него еще молоко на губахъ не обсохло.

Пятищевъ слегка улыбнулся и промолчалъ, чтобы не обидѣть своимъ возраженіемъ старика Семушкина.

Невѣстка воскликнула:

— Да даже и не для развитія, папенька, а просто для удовольствія. Неужели мы этого не стоимъ? Вѣдь всѣ ѣздятъ теперь за границу, и молодые, и старые.

— Такъ ты такъ и говори. А для него-жъ огородъ-то городить: для самоздви… Тьфу, даже и не выговорить — вотъ какое страшное слово. А словами меня нечего запугивать.

— Ну, для удовольствія, — согласился Викулъ. — А также и для того, чтобы посмотрѣть, какъ люди въ иностранныхъ земляхъ живутъ, какъ работаютъ, а потомъ, можетъ быть, все это и у себя примѣнить.

— Заграничная жизнь намъ не указъ. Мы люди простые, русскіе, — стоялъ на своемъ старикъ Семушкинъ.

— Ахъ, сплю и вижу побывать въ чужихъ краяхъ, гдѣ-нибудь на берегу моря, а потомъ пожить въ Парижѣ, прокатиться по Елисейскимъ полямъ! — опять воскликнула Лариса Давыдовна и красиво закатила подъ лобъ глазки. — Вѣдь сколько мы о Парижѣ читали и грезится, грезится онъ, этотъ Парижъ! Каждый романъ у Золя… А у Евгенія Сю?..

— Ну, вотъ видишь, только изъ-за блажи, а не изъ-за леченья.

— А отчего-же и не изъ-за леченья? Доктора давно говорятъ, что мнѣ надо пить Контрексевиль.

— Отчего, матушка? Отчего пять-то? Здорова какъ телка.

— Это вы говорите, а доктора говорятъ совсѣмъ другое. Ахъ, вы ничего не знаете, папаша, въ женскихъ болѣзняхъ. Вы судите все по старому, а теперь новыя болѣзни. У меня и мигрень, у меня и нервы…

И молодая Семушкина опять тяжело вздохнула, красиво закативъ глазки.

Обѣдъ кончился. Послѣ жаренаго поросенка и цыплятъ подали манную кашу съ вареньемъ. Стояли стаканчики, налитые шампанскимъ. Старикъ Семушкинъ чокнулся съ Пятищевымъ и спросилъ:

— Такъ какъ-же, ваше превосходительство, Левъ Никитичъ, надумались вы составить мнѣ компанію за границу-то? А то вѣдь безъ языка я совсѣмъ пропаду.

Пятищевъ былъ въ восторгѣ отъ предложенія, и все-таки для сохраненія своего достоинства отвѣчалъ такъ:

— Я не прочь, я съ удовольствіемъ, но все-таки надо уговориться въ нѣкоторыхъ деталяхъ, чтобы потомъ не было какихъ-либо недоразумѣній.

— Какія тутъ недоразумѣнія! По гробъ жизни буду вамъ благодаренъ, — сказалъ старикъ Семушкинъ, наклонился къ уху Пятищева и тихо прибавилъ: — За ваше благодѣяніе всѣ расходы по поѣздкѣ будутъ мои: и проѣздъ, и столъ, и житье по гостиницамъ.

Пятищевъ покраснѣлъ.

— Ну, ужъ это-то я считаю даже слишкомъ много для себя, — сказалъ онъ.

— Ахъ, оставьте пожалуйста… Жалованья я не предлагаю…

— Что вы, что вы!.. — еще болѣе вспыхнулъ Пятищевъ. — Да развѣ я наемникъ? Вы меня оскорбляете.

— Какое-же тутъ оскорбленіе? Вы будете со мной, дуракомъ, возиться, на умъ меня наставлять, а я неблагодарной тварью буду? Нѣтъ, ахъ, оставьте! Такъ вотъ жалованья я и не предлагаю, а по прошествіи всего происшествія я васъ, ваше превосходительство, поблагодарю. Согласны?

— Хорошо, — медленно вымолвилъ Пятищевъ. — Только пожалуйста безъ всякой благодарности.

— Ну, вотъ и по рукамъ… — проговорилъ старикъ Семушкинъ, пожимая руку Пятищеву. — Викулка! — радостно крикнулъ онъ сыну, забывъ нѣкоторый этикетъ, который соблюдалъ за обѣдомъ. — Вотъ мой и компаніонъ по поѣздкѣ за границу: его превосходительство, Левъ Никитичъ Пятищевъ.. Какая мнѣ честь-то!

Пятищева сильно кольнуло. Ему показалось, что старикъ-купецъ какъ-бы злорадствуетъ надъ его бѣдностью, но онъ подавилъ себя и промолчалъ.

Вышли изъ-за стола. Старикъ Семушкинъ повелъ Пятищева къ себѣ въ кабинетъ покурить. Туда-же былъ поданъ и кофе.

LXIII.

— Кто-жъ кофей-то безъ ликеровъ? — вскричалъ вдругъ старикъ Семушкинъ, замѣтно подвыпившій за обѣдомъ. — Молодая хозяйка! Лариса! Или порядка не знаешь, что кофей безъ ликеровъ, посылаешь! Ликеры и финь-шампань этотъ самый…

— Сейчасъ, папаша. Простите… — откликнулся мелодичный голосъ невѣстки изъ гостиной. — Сейчасъ, только граммофонъ заведу.

Въ гостиной заревѣлъ граммофонъ, хрипло выпѣвая Мефистофеля изъ «Фауста», а попугай въ клѣткѣ сталъ перебивать его рѣзкимъ и пронзительнымъ крикомъ — «кра, кра». Молодецъ съ льняными волосами подалъ на серебряномъ подносѣ два сорта ликеровъ, коньякъ въ графинчикѣ и рюмки.

— Бенедиктинцу, дорогой гость? — предлагалъ Пятищеву старикъ Семушкинъ. — Двинемте по рюмашечкѣ, а потомъ кофейкомъ запьемъ. Не люблю я, когда непорядки въ домѣ, — строго прибавилъ онъ. — Вѣдь ужъ знаетъ, что при хорошихъ гостяхъ къ кофею слѣдуетъ ликеры подать, а тутъ забыла. А все оттого, что въ головѣ какая-то аллегорія сидитъ вмѣсто хозяйства. А гость можетъ осудить хозяина, можетъ сѣрымъ человѣкомъ безъ понятіевъ назвать. Сѣры-то мы, можетъ быть, и сѣры, а понятія въ насъ есть…

— Полноте, Максимъ Дорофѣичъ, — остановилъ его Пятищевъ, пригубливая изъ рюмки ликеръ.

— Нѣтъ, я правильно. А зачѣмъ-же домъ-то въ конфузъ вводить? — не унимался хозяинъ. — Ужъ чего другого я не знаю, а что за чѣмъ подавать надо по части ѣды и питья при угощеніяхъ — въ лучшемъ видѣ понимаю.

Граммофонъ и попугай заглушали слова Семушкина, и онъ долженъ былъ кричать. Пятищевъ перебилъ его.

— Ну, а теперь я хочу обратиться къ вамъ, Максимъ Дорофѣичъ, насчетъ моего- дѣла, — началъ онъ.

— Да что тутъ обращаться! Бросьте. На всемъ готовомъ поѣдете и въ первомъ классѣ. Только развѣ одежа ваша, а то все наше, — сказалъ Семушкинъ, думая, что дѣло идетъ о поѣздкѣ. — Ну, а когда ѣхать и какъ, объ этомъ еще много разговоровъ будетъ, и это потомъ… Вѣдь, слава Богу, на одномъ дворѣ живемъ, — прибавилъ онъ. — А что насчетъ того, какъ угостить понимающаго человѣка, мы знаемъ… Таперича ежели…

— Да я не насчетъ поѣздки хотѣлъ, а насчетъ покупки у меня библіотеки, — началъ Пятищевъ.

— Ахъ, да… Насчетъ библіотеки? Да что-жъ объ ней разговаривать! Переносите ее ко мнѣ хоть завтра, вотъ и весь сказъ… Библіотека дѣло хорошее… Если человѣкъ отполировался, обязанъ имѣть и библіотеку…

— Хорошо-съ… Но все-таки надо условиться въ цѣнѣ.

— Насчетъ цѣны? Такъ… Вы дорого за нее, надѣюсь, не запросите, а неужто-же мнѣ съ вами торговаться, коли вы такое для меня дѣло дѣлаете, что ѣдете со мной!.. Посылайте и счетъ подайте, а контора уплатитъ. А ужъ угостить хорошаго гостя, я это понимаю, какъ славянинъ своего отечества… Мы, русскіе простые люди, славимся хлѣбосольствомъ, — опять началъ хвастаться старикъ Семушкинъ.

— Но все-таки я вамъ скажу цѣну, — снова перебилъ его Пятищевъ. — Библіотеку я меньше какъ за триста рублей продать не могу… Она стоитъ куда больше тысячи.

— Ахъ, ты Господи! Посылайте, да и дѣлу конецъ. Контора уплатитъ! — крикнулъ Семушкинъ.

— Благодарю васъ. Но въ ней есть шкафы… Два шкафа… рѣзные.

— И шкафы посылайте. Контора уплатитъ. Нешто я могу съ вами торговаться? Вѣдь это не лѣсъ у помѣщика на срубъ покупать, гдѣ торгуешься до седьмого пота и шильничаешь. Посылайте.

Пятищевъ въ душѣ ужъ жалѣлъ, что мало спросилъ за библіотеку, а потому захотѣлъ наверстать на шкафахъ.

— Все-таки вы пришли-бы и посмотрѣли на шкафы, — проговорилъ онъ. — Шкафы художественные.

— Да вѣдь я видѣлъ ихъ, когда былъ у васъ, такъ чего-жъ тутъ еще-то смотрѣть! А мы лучше вотъ что… Мы лучше выпьемъ по чапорушечкѣ коньячищу. Коньякъ аховый… Шесть рублей…

Старикъ Семушкинъ протянулъ руку къ графинчику.

— За шкафы я тоже меньше трехсотъ рублей взять не могу, — произнесъ Пятищевъ, взявъ въ руку рюмку съ коньякомъ.

— Ну, и будь по вашему. Контора уплатитъ. Ваше здоровье. Эка честь-то мнѣ! — воскликнулъ Семушкинъ, выпивъ рюмку, — Съ бывшимъ предводителемъ ѣду за границу, на теплыя воды! Когда-то простой мужикъ, славянинъ, и съ предводителемъ, какъ съ товарищемъ! Я вѣдь, ваше превосходительство, помню, какъ гремѣли вы въ губерніи. Гремѣли вовсю… И пожить умѣли. Вотъ ужъ умѣли-то! Помню, помню… Ну, за это происшествіе надо повторить коньяковыя штучки.

Старикъ Семушкинъ хмелѣлъ. У Пятищева тоже шумѣло въ головѣ. Онъ радъ былъ, что выгодно продалъ библіотеку и шкафы, но при восторгѣ Семушкина относительно своей поѣздки съ предводителемъ его непріятно кольнуло въ сердце и сдѣлалось даже горько на душѣ, сдавивъ горло. Дабы заглушить въ себѣ это непріятное чувство, онъ не отказался отъ «повторенія коньяковой штучки» и даже подлилъ себѣ въ кофе коньяку.

А Семушкинъ не унимался.

— Пожили на своемъ вѣку, хорошо пожили… — твердилъ онъ, снова чокаясь съ Пятищевымъ. — Есть чѣмъ вспомянуть былое… У насъ среди лѣсниковъ-торговцевъ большіе разсказы идутъ про васъ… Да-съ. Вѣдь другой богатый человѣкъ, извините, ваше превосходительство, какъ собака на сѣнѣ, ни самъ не ѣстъ, ни другимъ не даетъ, а отъ васъ, все-таки, многіе попользовались. Сами жили и другимъ давали нажить. Нѣмецъ-то вашъ управляющій теперь богатое имѣніе въ восемьсотъ десятинъ лѣсныхъ купилъ. Да и другіе многіе… Ну-съ, еще разъ за ваше здоровье. Теперь вотъ этого самаго кремъ-де-ваниля попробуемъ. Позвольте… позвольте… Не закрывайте рюмку… У насъ отказываться нельзя… Мы славяне, у насъ гостепріимство, и это главное… Кушайте… Желаю вамъ наслѣдство получить и поправиться въ дѣлахъ.

— Неоткуда… — горько улыбнулся Пятищевъ и выпилъ рюмку.

Граммофонъ давно уже покончилъ съ басовой аріей изъ «Фауста», перешелъ на квартетъ изъ «Лючіи», а затѣмъ на теноровую арію изъ «Трубадура». Попугаи надсадился и умолкъ, а граммофонъ продолжалъ терзать уши. Пятищевъ морщился, но не желая обидѣть Семушкина, боялся попросить остановить его пѣніе. Совсѣмъ уже захмелѣвшій Семушкинъ опять вспомнилъ, что онъ умѣетъ угостить, и снова продолжалъ на эту тему уже слегка заплетающимся языкомъ:

— А какъ угостить и какую ѣду гостю преподнесть — это мы понимаемъ, нужды нѣтъ, что изъ простонароднаго званія, — говорилъ онъ. — Омаръ… устрицы… какое вино при устрицахъ — это мы все чувствуемъ чудесно, потому все-таки отполировавшись. Да и кормить нужныхъ людей въ губерніи приводилось, такъ понаметались. Да-съ… Вы думаете, ваше превосходительство, я не съумѣлъбы попотчивать васъ сегодня устрицами? Въ лучшемъ видѣ съумѣлъ-бы, хотя самъ ихъ не потребляю, а штука въ томъ, что нельзя ихъ достать въ нашемъ посадѣ, да говорятъ, и не время имъ теперь. Омаръ тоже… Здѣсь омары только въ жестянкахъ, а это ужъ ѣда не перваго сорта. Такъ себѣ закусочка, да и закусочка-то плевенькая.

Пятищевъ перешелъ на диванъ и слушалъ его, уже полулежа на мягкомъ диванѣ, покуривая сигару. Граммофонъ, наконецъ, къ величайшему удовольствію Пятищева, умолкъ, и Пятищевъ сталъ дремать. Дремалъ и старикъ Семушкинъ, перемѣстившійся на противоположный диванъ. Слова его уже слышались съ перерывомъ.

— Есть у меня одинъ лѣсной генералъ… но лѣсной части онъ… Округъ у него… Такъ тому если подать паровую севрюжку… Вотъ охотникъ-то поѣсть!.. Да къ севрюжкѣ рейнвейнцу… Сосѣдъ, ваше превосходительство, вы знаете этого генерала?

Пятищевъ молчалъ. Онъ уже совсѣмъ дремалъ. Тишина, наступившая послѣ рева граммофона, совсѣмъ убаюкала его. Да давно и не пилъ онъ столько вина, сколько пилъ сегодня. Также сдѣлала это и деревенская привычка спать послѣ обѣда. Онъ заснулъ. Старика Семушкина, также привыкшаго отдыхать въ послѣобѣденный часъ, также долилъ неудержимый сонъ. Вспомнивъ еще про чиненнаго вязигой съ манной кашей жаренаго карася, онъ, видя, что гость его спитъ, самъ началъ слегка всхрапывать и скоро погрузился въ глубокій сонъ.

Въ кабинетѣ, какъ и въ гостиной, все смолкло. Невѣстка старика Семушкина, заглянувшая въ кабинетъ, видя, что и хозяинъ и гость почиваютъ, приперла изъ гостиной въ кабинетъ дверь.

LXIV.

Старикъ Семушкинъ и Пятищевъ спали довольно долго. Первымъ проснулся Пятищевъ, открылъ глаза и, увидя чужую обстановку, даже удивился сначала, гдѣ онъ, но потомъ, когда ему бросился въ глаза лежавшій передъ нимъ на другомъ диванѣ старикъ Семушкинъ, вспомнилъ, что онъ обѣдалъ у Семушкина.

«Какъ, однако, я безцеремонно… — мелькнуло у него въ головѣ. — Неужели мы такъ много выпили? Мы пили, кажется, умѣренно. Какъ это я могъ такъ невзначай заснуть? Или ужъ я старъ становлюсь? Вѣдь это что-то старческое».

Онъ зѣвнулъ и взглянулъ на часы. Былъ пятый часъ вначалѣ.

— Боже мой, сколько я спалъ-то! — удивился онъ, пробормотавъ про себя, и укоризненно покачалъ головой. — Надо уходить, а хозяинъ еще спитъ. Уйду такъ, не буду его будить. Пусть спитъ.

Пятищевъ поправился передъ зеркаломъ, обдернулъ бѣлый жилетъ и на цыпочкахъ, ступая по мягкому кавказскому ковру, вышелъ изъ кабинета, тихо отворивъ дверь.

Въ гостиной была тишина. Попугай въ своей бронзовой клѣткѣ меланхолически шелушилъ конопляныя сѣмечки. Захвативъ свою дворянскую фуражку и отыскивая выходъ на лѣстницу, Пятищевъ прошелъ въ столовую, но и тамъ никого не было и была тишина. На обѣденномъ столѣ, съ котораго было уже все убрано и лежала ужъ не бѣлая, а красная скатерть, стояла одна только ваза съ цвѣтами. Не зная, куда идти, онъ взялся за ручку одностворчатой дубовой двери и пріотворилъ ее. Это была буфетная. Малый съ льняными волосами, уже безъ одпорядки, а въ жилеткѣ, изъ подъ которой спускался подолъ свѣтлой ситцевой рубахи, стоя у стола, перетиралъ полотенцемъ, перекинутымъ черезъ плечо, стаканы. Пятищевъ обрадовался, увидавъ человѣка.

— Я ухожу. Пожалуйста выпустите меня, — сказалъ онъ.

Малый встрепенулся и встряхнулъ льняными волосами, сбросивъ полотенце съ плеча.

— А чайку развѣ не будете кушать? Наша хозяюшка велѣла въ садъ самоваръ подать.

— Нѣтъ, я пойду домой… Кланяйтесь хозяину и скажите, что я ушелъ.

Скрипя своими ярко начищенными сапогами съ голенищами бутылками, малый провелъ Пятищева на лѣстницу и выпустилъ на улицу. Пятищевъ, порывшись въ жилетномъ карманѣ, сунулъ ему въ руку нѣсколько монетъ.

Когда Пятищевъ вернулся къ себѣ, капитанъ сидѣлъ на приступочкѣ крыльца, курилъ трубочку и наблюдалъ выглядывавшаго изъ своей скворечины желтоносаго скворца, поставленной на раскидистой рябинѣ, у которой ужъ цвѣтъ облетѣлъ и образовывались зеленыя ягоды. Онъ встрѣтилъ Пятищева насмѣшливой улыбкой.

— Ну, что, хорошо отпировалъ у купца? — спросилъ онъ подчеркивая слово «купецъ».

— Уха и поросенокъ были восхитительные! — отвѣчалъ Пятищевъ, присмакивая губами. — Прямо лукуловскіе.

— Ну, я не думаю, чтобы Лукулъ ѣлъ поросятъ. Только отчего ты такъ долго тамъ пробылъ? Неужели все ѣли и пили?

— Да вѣдь я долженъ былъ переговорить съ Семушкинымъ на счетъ продажи ему библіотеки, да и у него ко мнѣ было дѣло. Вообрази, я продалъ ему библіотеку и шкафы за шестьсотъ рублей. Вотъ ты говорилъ, что никто больше ста рублей не дастъ.

Пятищевъ сообщилъ это капитану торжествующе, но о томъ, что онъ спалъ у Семушкина послѣ обѣда, не упомянулъ ни слова, чтобы не уронить себя въ глазахъ капитана.

— За шестьсотъ рублей? Ловко! Ну, тогда и уплати какому-то Прохорову шестьдесятъ два рубля. Новый искъ. Пока ты пировалъ у купца, повѣстка отъ суда и пришла, — сообщилъ капитанъ.

— Прохорову? Никакого я Прохорова не знаю, — удивился Пятищевъ.

— Ну, какъ не знать! Навѣрное знаешь, а только забылъ.

— Прохоровъ, Прохоровъ… — припоминалъ Пятищевъ. — Ахъ, Боже мой! Да это портной Романъ, должно быть? Да, онъ Романъ Прохоровъ… А мы его все Ромашка, да Ромашка звали. И портной-то дрянный. Онъ мнѣ халатъ шилъ и охотничью тужурку. Такъ, кажется. Только это давно ужъ было.

— Ну, вотъ видишь, вспомнилъ. А что давно это было, такъ оттого онъ и подалъ на тебя, что давно ты ему денегъ не платишь.

— Да что ты смѣешься! Вѣдь это несчастіе, раззореніе… — обидчиво замѣтилъ Пятищевъ. — А теперь деньги есть, такъ заплатимъ. Вѣдь шестьсотъ рублей получу! — самодовольно подмигнулъ онъ глазомъ, сѣлъ противъ капитана на приступочекъ и сказалъ проходившей по двору Марѳѣ: — Поставь-ка намъ самоваръ. Пить очень хочется. А съ купцами я начинаю примиряться, познакомившись съ Семушкинымъ, — продолжалъ онъ. — Положимъ, это кулакъ-мужикъ и кулачествомъ онъ деньги нажилъ, но теперь, когда онъ сытъ, въ немъ есть даже нѣкоторыя джентельменскія черты.

— Поди ты! — махнулъ рукой капитанъ. — Это онъ тебя стерляжьей ухой подкупилъ, такъ вотъ ты такъ и говоришь. Ухой и поросенкомъ.

— Нѣтъ, помимо этого. Что онъ поѣсть любитъ не по свински, а по культурному и угостить умѣетъ — это фактъ. Гдѣ онъ натерся, я этого не знаю, но онъ живетъ, ѣстъ и пьетъ, какъ подобаетъ развитому человѣку со средствами. Вотъ я сегодня обѣдалъ — чисто, опрятно, подано вкусно и не на черепкахъ. Хорошая сервировка. Фарфоръ аляповатъ по своему рисунку, много разрисовки, но вѣдь изящный вкусъ великое дѣло. А такъ и цвѣты на столѣ, и бѣлье тонкое… Но и помимо этого… Онъ умѣетъ держать себя… Вотъ я спросилъ за библіотеку триста рублей — онъ и глазомъ не моргнулъ. «Пришлите. Въ конторѣ заплатятъ». За шкафы я спросилъ триста. «Пришлите. Заплатятъ». Ну-ка, будь это съ Лифановымъ? Тотъ началъ-бы давать четвертую часть и торговался-бы, какъ цыганъ на ярмаркѣ, прибавляя по пяти рублей. Нѣтъ, Семушкинъ купецъ все-таки изъ ряда вонъ. Положимъ, онъ меня просилъ объ одномъ крупномъ одолженіи, которое я ему обѣщалъ.

Тутъ Пятищевъ остановился и сталъ соображать, какъ-бы сообщить капитану о сопровожденіи имъ Семушкина за границу и при этомъ не уронить себя во мнѣніи капитана. Онъ сознавалъ, что поѣздка эта въ нѣкоторомъ родѣ унизительна для него, Пятищева.

А капитанъ смотрѣлъ прямо въ лицо Пятищеву и простодушно спрашивалъ:

— Что такое? Какое одолженіе?

— Вотъ видишь-ли… — началъ Пятищевъ, попыхивая папироской и смотря въ сторону. — Старикъ Семушкинъ боленъ. Онъ ѣздилъ въ губернскій городъ на торги и показывался тамошнимъ врачамъ. Они нашли у него что-то такое неладное, прописали порошки и посылаютъ за границу въ Эмсъ. Но, къ несчастію, онъ не знаетъ ни французскаго, ни нѣмецкаго языка и боится одинъ ѣхать.

— Понимаю! — воскликнулъ капитанъ. — Только этого не доставало!

Пятищевъ весь вспыхнулъ.

— Позволь! Ничего ты не понимаешь! — вскричалъ онъ въ свою очередь. — Ты прежде выслушай. Зная-же, что и я сбираюсь за границу, и что я человѣкъ уже тамъ бывалый, онъ и просится присоединиться ко мнѣ, чтобы ѣхать со мной за границу.

— И ты поѣдешь въ качествѣ переводчика и компаньона при купцѣ! Только этого недоставало.

— Не я поѣду при немъ, а онъ просится присоединиться ко мнѣ. А мнѣ это будетъ даже пріятно, потому всегда веселѣе съ кѣмъ-нибудь путешествовать, чѣмъ одному.

— Да на какія-же ты средства поѣдешь за границу самостоятельно? Даже смѣшно и слушать.

Капитанъ поднялся съ крыльца и направился въ комнаты.

— Какъ на какія средства! Я-же вѣдь сказалъ тебѣ, что продалъ библіотеку и шкафы за шестьсотъ рублей. Вотъ ихъ надо будетъ переправить къ Семушкину и получить съ него деньги, — отвѣчалъ Пятищевъ, направляясь за капитаномъ. — Я самъ по себѣ, онъ самъ по себѣ. Я только окажу ему услугу насчетъ языковъ.

— Позволь, другъ любезный. Зачѣмъ-же ты меня морочишь-то! Семушкинъ ѣдетъ въ Эмсъ, а ты собираешься въ какой-то маленькій итальянскій городишко. Развѣ это по дорогѣ?

— Не по дорогѣ, но что-жъ изъ этого? Отчего-же и мнѣ не поѣхать въ Эмсъ и не полечиться, благо я ужъ ѣду? Я тоже не отличаюсь блистательнымъ здоровьемъ. И отчего не услужить старику, если онъ проситъ? Повѣрь, онъ намъ можетъ быть всегда очень и очень полезенъ.

— И ты хочешь заискивать у купца, унижаться передъ купцомъ? Пожалуйста только не разсказывай объ этомъ княжнѣ, — понизивъ голосъ, прибавилъ капитанъ. — Это вконецъ разстроитъ ее.

— Не я передъ нимъ унижаюсь, а онъ передо мной. Надо было видѣть, какъ онъ просилъ меня, съ какими прелюдіями все это началъ! Право, мнѣ даже сдѣлалось за него совѣстно, — вралъ Пятищевъ, а о томъ, что поѣздка за границу съ Семушкинымъ ничего ему не будетъ стоить, рѣшилъ и не упоминать. — Рѣшительно ничего не нахожу въ этомъ предосудительнаго и роняющаго мое достоинство, — сказалъ Пятищевъ, помолчавъ.

Марѳа подала самоваръ.

LXV.

Библіотеку и шкафы перетащили къ Семушкину. Пятищевъ получилъ изъ конторы Семушкина шестьсотъ рублей. Положа въ карманъ шестьсотъ рублей, онъ совсѣмъ окрылился духомъ и воспрянулъ тѣломъ. Давно ужъ такихъ денегъ у него не было. Къ нему вслѣдствіе этого, какъ-бы по мановенію волшебнаго жезла, вернулась его прежняя величественная осанка, мало-по-малу утраченная за послѣднее время, выпрямилась спина, взглядъ глазъ сдѣлался живѣе, даже появился блескъ въ старческихъ глазахъ, и самъ онъ сталъ бодрымъ. Только легкое подагрическое прихрамываніе на лѣвую ногу осталось — и то оно являлось послѣ продолжительнаго сидѣнья.

Получа съ Семушкина деньги, Пятищевъ въ тотъ-же день послалъ портному Прохорову долгъ по старому счету, а капитана сталъ звать вечеромъ ужинать въ трактиръ къ Олимпію.

— Кутнемъ, старикъ. Полно дуться-то на меня. Вспомнимъ старину. Жизнь не такъ еще скверна. Сѣра, сѣра она, да вдругъ на ней выступятъ и розовыя пятна, — говорилъ онъ, слегка философствуя. — Вотъ они и выступили. Я при деньгахъ, поѣздка моя за границу осуществляется. Кутнемъ на радостяхъ!

— Ахъ, ну его, это осуществленіе! — замѣтилъ капитанъ. — Вспомни, при какой ты обстановкѣ ѣдешь?

— А при какой? Все это вздоръ, и ты напрасно на себя и на меня уныніе напускаешь. Обстановка будетъ самая прекрасная.

— Но вѣдь она тебѣ является подачкой за твои услуги.

Капитанъ слышалъ ужъ разговоры на дворѣ, среди людей Семушкина, что старикъ-хозяинъ везетъ своего жильца за границу изъ-за французскаго языка.

Пятищевъ тотчасъ-же ухватился за слово «подачка» и возвысилъ голосъ.

— Во-первыхъ, плата за услуги никогда не называется подачкой. Это ты врешь, и я прошу тебя взять свои слова обратно, — вскричалъ онъ. — Ты не имѣешь права оскорблять человѣка! А во-вторыхъ, взглядъ, что будто дворянинъ унижается, кому-либо продавая свои услуги, давно уже брошенъ. Честныя услуги, — прибавилъ онъ, — услуги, которыя не мараютъ моей чести. Что тутъ такого нехорошаго, что я позволяю купцу ѣхать со мной вмѣстѣ за границу путешествовать; явлюсь для него переводчикомъ въ дорогѣ и за это воспользуюсь кое-какой роскошью отъ него? Самъ поѣхалъ-бы я, напримѣръ, во второмъ классѣ по желѣзной дорогѣ, а съ нимъ поѣду въ первомъ. Вотъ и все.

— Не могу согласиться, — покачалъ головой капитанъ. — Все-таки ты переводчикъ при купцѣ. И все это вздоръ, что онъ ѣдетъ при тебѣ. Ты поѣдешь при немъ, поѣдешь туда, куда ему нужно, въ Эмсъ, напримѣръ.

— Но отчего ты думаешь, что мнѣ въ Эмсъ не нужно?

— Оттого, что ты раньше объ этомъ не говорилъ. Ты мечталъ о дешевыхъ итальянскихъ захолустьяхъ, а теперь по капризу купца поѣдешь въ самый дорогой курортъ.

Пятищевъ разсердился.

— Бросимъ, бросимъ объ этомъ говорить! — сказалъ онъ. — Бросимъ, иначе я подумаю, что все это ты говоришь изъ зависти, что вотъ мнѣ удается наконецъ поѣхать въ благословенныя культурныя страны, а тебѣ нѣтъ.

— Я изъ зависти? — закричалъ капитанъ. — Да провались эта за граница сквозь землю! Что она мнѣ? Я чисто русскій человѣкъ и чувствую себя въ русской землѣ удобнѣе, какая-бы она ни была. Тьфу! Вотъ что мнѣ за граница. Выдумаетъ тоже!

— Ну, полно, полно, не сердись, — говорилъ Пятищевъ, видя, что обидѣлъ капитана. — Я вѣдь это такъ, потому что стало мнѣ обидно, что доводы-то твои относительно моей поѣздки за границу не вѣрны. А все-таки покушать-то сегодня къ Олимпію пойдемъ. Давно я не ѣлъ матлота изъ налима. Кстати, тамъ теперь новый хорошій стряпунъ.

Капитанъ сталъ сдаваться.

— Прежде всего, дай мнѣ двадцать пять рублей, чтобы заплатить за квартиру, — проговорилъ онъ. — Мы ужъ и такъ нѣсколько дней просрочили.

— Фу, ты! Да неужто ты думаешь, что я, намѣреваюсь прокутить весь капиталъ, полученный съ Семушкина за библіотеку? — улыбнулся Пятищевъ. — Я берегу деньги на поѣздку.

— Всего ты не прокутишь, но лучше сейчасъ съ тебя взять. Давай. А то у тебя растащатъ. Деньги у тебя, какъ вода.

— Возьми, возьми, — улыбнулся Пятищевъ и далъ капитану денегъ.

Вечеромъ Пятищевъ и капитанъ ужинали въ трактирѣ. Пятищевъ, придя въ трактиръ, вызвалъ старика повара, служившаго когда-то у раззорившагося нынѣ помѣщика графа Остенберга, и заказалъ ему матлотъ изъ налима и цыплятъ о гратенъ, прибавивъ:

— Да къ цыплятамъ соусу побольше. Какъ самъ графъ любилъ когда-то. Я вѣдь помню ваше мастерство. Рубль на чай получите. Буфетчикъ Олимпій вамъ передастъ,

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, — почтительно поклонился поваръ.

На другой день капитанъ, увидавъ старика Семушкина разгуливающимъ по двору, понесъ ему плату за квартиру, по Семушкинъ отмахнулъ рукой и не бралъ.

— Чего тутъ за квартиру! Послѣ… Сочтемся… — говорилъ онъ. — Вѣдь вашъ Левъ Никитичъ обѣщался со мной за границу ѣхать, такъ не съ него брать, а мнѣ еще благодарить придется.

Выраженіе «со мной за границу ѣхать» капитана покоробило. Покоробило и слово «благодарить». Онъ хотѣлъ уже возражать и дерзничать, но остановился и хмуро произнесъ:

— За квартиру счеты одни, а тамъ счеты другіе… Нѣтъ, ужъ пожалуйста возьмите. Я даромъ у совершенно мнѣ чужихъ людей жить не намѣренъ.

— Да не даромъ. Кто вамъ даромъ жить предлагаетъ! А у меня съ нимъ будутъ свои счеты, большіе счеты — ну, мы потомъ и сочтемся. Двадцать пять… Видали мы двадцать-то пять рублей! Онъ для меня больше дѣлаетъ. Потомъ, потомъ…

Семушкинъ опять отмахнулся. Капитанъ спряталъ деньги въ карманъ и отошелъ отъ него.

«Прямо заявляетъ, что нашъ Левъ Никитичъ съ нимъ за границу ѣдетъ, сопровождать его будетъ. А плата за квартиру, стало быть, въ жалованье ему за поѣздку пойдетъ, что-ли?» — пронеслось въ головѣ капитана, онъ обидчиво стиснулъ остатками зубовъ свою губу и чуть не прокусилъ ее.

Но на Пятищева отказъ Семушкина получить деньги за квартиру совершенно иначе подѣйствовалъ, чѣмъ на капитана, когда капитанъ сообщилъ ему объ этомъ.

— Ну, что, не говорилъ я тебѣ, что въ немъ есть что-то такое джентельменское, нужды нѣтъ, что онъ купецъ, и купецъ, вышедшій изъ кулаковъ! — воскликнулъ Пятищевъ. — Будь это Лифановъ, онъ ни за что-бы отъ денегъ не отказался, какіе-бы тамъ между нами разсчеты ни предстояли. Лифановъ сейчасъ-бы схватилъ и прикарманилъ деньги. А у этого проглядываетъ джентельменская жилка.

— Ахъ, оставь пожалуйста… Надо было видѣть, съ какимъ покровительственнымъ видомъ онъ отказался, — отвѣчалъ капитанъ. — И наконецъ, къ слову замѣтить, онъ совсѣмъ иныхъ мыслей о вашей поѣздкѣ за границу. Ты говоришь, что онъ сопутствуетъ тебѣ за границу, а онъ тебя беретъ съ собой за границу. То-есть онъ не такъ выразился, но все-таки изъ его словъ видно, что ты съ нимъ ѣдешь, а не онъ съ тобой, и что онъ долженъ потомъ тебя поблагодарить за это. Понимаешь ты: побла-го-да-рить.

— Ахъ, какіе все это пустяки! — опять разозлился Пятищевъ. — Человѣкъ Семушкинъ прежде всего простой, не умѣющій употреблять разныя тонкости въ разговорѣ. Да и такъ сказать: не все-ли это равно — онъ со мной ѣдетъ за границу или я съ нимъ? Тутъ дѣло не въ выраженіяхъ. Вмѣстѣ ѣдемъ.

Пятищевъ помолчалъ и продол;алъ:

— А что въ немъ есть много хорошихъ искръ и чертъ — это вѣрно. Много дурного, но проскальзываютъ и хорошія черты. Не сквалыжникъ онъ въ деньгахъ, на обухѣ рожь не молотитъ, какъ говорится, и потомъ гостепріименъ, радушенъ.

— Хвали, хвали. Ты ужъ, кажется, влюбленъ въ него, — улыбнулся капитанъ.

— Въ комъ что есть хорошаго — всегда достойно похвалы. А за его гостепріимство я теперь хочу и ему отвѣтить гостепріимствомъ. Не знаю, какъ ты на это посмотришь, но я хочу пригласить его на завтракъ. То-есть это будетъ въ нашу обѣденную пору, въ часъ дня, но составъ-то ѣды будетъ, какъ для завтрака. Пирогъ съ вязигой и осетриной я закажу у Олимнія въ трактирѣ, Марѳа намъ сваритъ бульонъ и подадимъ мы его въ чашкахъ. Возьму хорошей холодной ветчины у Мохнаткина, затѣмъ холодныя закуски, двѣ-три бутылки вина. Старику это польститъ. Надо быть благодарнымъ передъ всѣми, безъ различія сословій. Это прежде всего.

Капитанъ стоялъ и улыбался.

— Кути, кути… Продолжай… — сказалъ онъ. — А потомъ зубы на полку? Левъ Никитичъ, я тебя узнаю!

LXVI.

Пятищевъ устроилъ завтракъ старику Семушкину. Кромѣ старика, онъ звалъ и сына его съ женой, но старикъ явился одинъ и сказалъ:

— А мои благодарятъ. Гдѣ имъ по завтракамъ ходить, и ужъ вы ихъ извините. Невѣстка-насѣдка, съ ребятишками, а сынъ Викулъ въ конторѣ. Сегодня день субботній, такъ у насъ разсчеты съ рабочими.

Княжна, узнавъ, что у нихъ завтракаетъ «купецъ», къ столу не вышла. Кушанье подавала Марѳа, прифранченная въ новое ситцевое, стоявшее коломъ, розовое платье. Семушкинъ, усѣвшись за столъ, осмотрѣлъ комнату и потолокъ и тотчасъ-же съ улыбкой сказалъ:

— Наше старое пепелище. И вотъ на этомъ пепелищѣ мы болѣе двадцати лѣтъ прожили. Всѣ дѣти здѣсь родились и выросли. Отсюда и старуху свою схоронилъ. Здѣсь и капиталы свои наживали. Жили тихо, смирно, скопили домикъ. Грошикъ къ грошику приколачивали. Также вотъ одна прислуга была, какъ у васъ, кивнулъ онъ на Марѳу, подавшую три чашки бульона на подносѣ. — Она и стряпуха, она и нянька, она и горничная. А въ подмогу къ ней былъ мужикъ Акинфій. Онъ и дворникъ, онъ и кучеръ. Сама моя старуха-жена и пироги загибала, и щи варила, когда прислуга стирала, а стирала она чуть не каждый день. Семья-то вѣдь какая была! Два сына женатыхъ… дочери были. Тѣсно жили, но въ тѣснотѣ да безъ обиды. А теперь и меньше семейство, а прислуги цѣлая дворня.

Съ этого Семушкинъ началъ, а потомъ, когда подвыпилъ, перевелъ разговоръ на предстоящую поѣздку заграницу и продолжалъ этотъ разговоръ вплоть до своего ухода. Здѣсь ужъ окончательно для капитана выяснилось, что Семушкинъ везетъ Пятищева на свой счетъ заграницу, а не при Пятищевѣ ѣдетъ туда.

Раза два Семушкинъ, трогая ладонью по плечу Пятищева, выражался такъ, поясняя капитану о своей поѣздкѣ:

— Его умъ и понятія, а наши деньги. Пусть ихъ превосходительство возитъ меня, чудище колтуевское, и показываетъ въ Европѣ. А ужъ въ благодарность я буду такъ дѣло орудовать, чтобъ имъ это удовольствіе ни копѣйки не стоило. Такъ какъ я безъ языка, счетъ будетъ вести самъ генералъ, а мое дѣло только платить.

Пятищевъ слушалъ и то краснѣлъ, то блѣднѣлъ. Онъ ужъ не радъ былъ, что пригласилъ Семушкина къ себѣ завтракать. Два раза при упоминаніи Семушкина, что онъ везетъ Пятищева на всемъ готовомъ туда и обратно, Пятищевъ пробовалъ возражать, говоря, что онъ не допуститъ для себя житья на чужой счетъ, но Семушкинъ тотчасъ восклицалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, сосѣдушка, и не толкуйте супротивъ этого! Оставьте пренія. За такую ломку я обязанъ… На всемъ готовомъ поѣдете, окромя одежи. Все, все мое до папироски. Вѣдь я ни франковъ этихъ самыхъ французскихъ, ни марокъ — ничего не понимаю. Ну-ка, я одинъ-то поѣхалъ-бы? Да вѣдь я въ этихъ деньгахъ совсѣмъ перепутался-бы, на каждомъ шагу меня на лѣвую ногу обдѣлывали-бы при разсчетѣ, а ужъ здѣсь я знаю что за моей копѣйкой свѣдущій человѣкъ смотритъ И поэтому я обязанъ вамъ, стало быть и не церемоньтесь.

Уходя домой, Семушкинъ «посеребрилъ» Марѳу рублемъ, звалъ Пятищева и капитана приходить къ нему запросто и, прощаясь съ Пятищевымъ сказалъ:

— Ну-съ, будущій учитель мой и просвѣтитель, теперь начинайте собираться въ отъѣздъ. Недѣльки черезъ двѣ махнемъ въ чужіе края. Чего-жъ намъ зѣвать-то!

По двору онъ пошелъ, покачиваясь, остановился около экипажнаго сарая, придрался за что-то къ кучеру, мывшему экипажъ, и долго ругалъ его.

На другой день у Пятищева начались сборы въ дорогу. Сборы эти заключались только въ томъ, что онъ послалъ чинить испорченный замокъ у своего чемодана и купилъ большое портмонэ съ нѣсколькими раздѣленіями для русскихъ и иностранныхъ денегъ, потомъ для чего-то сталъ составлять для Семушкина планъ путешествія по Европѣ и каждый день ходилъ къ Семушкину излагать этотъ планъ, при немъ оставался у Семушкина или обѣдать, или ужинать. Семушкинъ сначала посылалъ приглашать и капитана къ столу, но капитанъ только разъ удостоилъ Семушкина своимъ посѣщеніемъ къ чаю, послѣ чего приглашенія прекратились.

Пятищевъ нѣсколько разъ упрекалъ капитана и говорилъ:

— Напрасно ты такъ чуждаешься нашего хозяина. Старикъ онъ, право, не дурной. А сословную рознь эту пора бросить. Вѣдь ужъ теперь вездѣ купцы господствуютъ, вездѣ они выдвинулись на первый планъ. Надо съ этимъ примириться. Въ ихъ руки перешли дворянскія помѣстья, они главные собственники и по городамъ. Промыслы, фабрики, заводы давно въ ихъ рукахъ. Ты не можешь не видѣть, что теперь во всемъ, во всемъ мы отъ нихъ зависимъ.,

Капитанъ строго взглянулъ на него и отвѣчалъ:

— Ну, ты дѣлай, какъ знаешь, а меня оставь. Ты, можетъ быть, и зависишь отъ нихъ, а я не завишу.

Княжна не могла не слышать о поѣздкѣ своего зятя заграницу съ Семушкинымъ, но не заговаривала объ этомъ. Ей тяжело было говорить объ этомъ. Поѣздку эту она считала униженіемъ для Пятищева. Впрочемъ, однажды, когда Пятищевъ началъ разсматривать желѣзнодорожную карту Европы, разложенную на обѣденномъ столѣ, она спросила:

— Я слышу, что ты ѣдешь сопровождать нашего купца заграницу?

Пятищевъ вспылилъ.

— Кто тебѣ сказалъ, что сопровождать? Кто? — вскричалъ онъ. — Вѣдь это-же наглая ложь! Мы только согласились вмѣстѣ ѣхать, потому что вдвоемъ всѣ расходы будутъ дешевле.

— Ну, съ меня и довольно, съ меня и довольно. Не кричи, пожалуйста, чего ты кричишь! Побереги мои нервы, — сказала княжна и затрясла головой, заморгала глазами.

— Мнѣ нельзя здѣсь оставаться, Ольга Петровна, нельзя, — прибавилъ Пятищевъ, спохватившись, уже болѣе спокойнымъ тономъ. — Меня мелкіе кредиторы замучаютъ. Понимаете-ли вы? Кредиторы.

— Да довольно, довольно. Можешь не пояснять. Ахъ, гдѣ прежній Левъ Никитичъ Пятищевъ! Гдѣ онъ? Въ тебѣ, Левъ, я его не узнаю.

— Обстоятельства, княжна, обстоятельства… Надо подчиняться обстоятельствамъ… — едва слышно прошепталъ Пятищевъ, и самъ слезливо заморгалъ глазами.

— Ты совсѣмъ о дочери своей забылъ, о Лидіи, — какъ-то напомнилъ Пятищеву капитанъ.

— Не я ее забылъ, а она меня забыла. Отчего она не ѣдетъ навѣстить меня? Вѣдь мнѣ нельзя туда ѣхать, не могу я, не въ силахъ. А объ ней я помню. Я во снѣ ее чуть не каждый день вижу. Упрекъ напрасный.

— Но неужели уѣдешь, не повидавшись съ ней?

— Какъ-же, какъ-же… Непремѣнно. Надо будетъ выписать ее сюда, надо будетъ написать письмо.

И вечеромъ Пятищевъ дѣйствительно написалъ письмо Лидіи, сообщая ей, что онъ уѣзжаетъ заграницу, и прося ее пріѣхать проститься съ нимъ.

Лидія дня черезъ два пріѣхала. Пріѣхала она не одна. На бойкихъ вороныхъ коняхъ рессорная коляска Лифановыхъ съ кучеромъ Гордѣемъ на козлахъ влетѣла во дворъ Семушкина и подкатила къ крыльцу Пятищева и изъ нея вышла Лидія, Стешенька и сынъ Лифанова Парфентій, одѣтый уже не въ форму студента-технолога, а въ новое сѣрое лѣтнее пальто съ иголочки и въ фетровую шляпу такого-же цвѣта. Вошли они въ домъ внезапно, словно влетѣли, всѣ здоровые, розовые, цвѣтущіе, веселые, влетѣли и защебетали. Княжна, раскладывавшая пасьянсъ въ столовой на столѣ, увидавъ Лифановыхъ, тотчасъ-же скрылась къ себѣ въ комнату; мопсъ залаялъ.

— Бобка, Бобка, это я! Чего ты, дуракъ! — крикнула на него Лидія.

Капитанъ, отдыхавшій послѣ обѣда, показался зѣвающій и потягивающійся. Лидія радостно бросилась къ нему.

— Ну, какъ вы здѣсь устроились? — спрашивала она его, здороваясь. — Я слышала, что хорошо. Мнѣ сказывали. Да и папаша писалъ, что хорошо. И дѣйствительно, совсѣмъ хорошо! — обвела она глазами комнату. — Вы вѣдь знакомы, Иванъ Лукичъ? — спросила она, указавъ на Лифановыхъ, видя, что капитанъ стоитъ хмурый. — Это моя подруга Стешенька, это Парфентій Мануилычъ.

Лицо капитана не прояснилось. Онъ молча подалъ молодымъ Лифановымъ два пальца и отвернулся.

— А гдѣ-же папаша? — спрашивала Лидія. — Неужели его нѣтъ дома? Неужели мы такъ неудачно?

Пятищевъ былъ у старика Семушкина и за нимъ послали Марѳу.

LXVII.

Пока Марѳа ходила къ Семушкинымъ за Пятищевымъ, Лидія сказала Стешенькѣ и Парфентію Лифановымъ, чтобы они вышли въ садикъ при домѣ и тамъ подождали ее, пока она поздоровается съ княжной. Въ комнатахъ оставить ихъ она боялась, опасаясь, чтобы капитанъ, смотрящій звѣремъ, какъ-нибудь не оскорбилъ ихъ. Къ княжнѣ она вошла, стараясь быть какъ можно веселѣе. Княжна сидѣла у окна и подпудривала себѣ заплаканные красные глаза, смотрясь въ маленькое зеркальце.

— Здравствуйте, тетечка! Ну, какъ теперь ваше здоровье? — проговорила Лидія и хотѣла поцѣловать ее.

— Не подходи ко мнѣ, не подходи, отщепенка! — отстранила ее княжна, проговоря это укоризненнымъ голосомъ. — Не нужно мнѣ твоихъ поцѣлуевъ.

Лидія остановилась.

— За что-же это вы такъ, тетя? — спросила она.

— За что! Ты сама знаешь, за что. Ты теперь чужая. Ты передалась купцамъ, нашимъ врагамъ, отнявшимъ у насъ все, все и покушающимся даже на нашу честь.

— Ахъ, тетя, да вѣдь это все на законномъ основаніи. Зачѣмъ-же папаша такъ жилъ неосторожно, что прожилъ все и даже еще задолжалъ людямъ? А что насчетъ чести — въ первый разъ слышу.

— Купеческія слова, навѣянныя тебѣ купцами. А ты повторяешь ихъ, какъ попугай. Безстыдница!

— Тетя! зачѣмъ такъ? — вспыхнула Лидія.

— Конечно-же, ты безстыдница, если передалась на сторону купцовъ, враговъ нашихъ, нашихъ раззорителей, — не унималась княжна.

— Ахъ, какія слова! И слова не заслуженныя. Какъ горько ихъ слушать! Тетя, я не буду скрывать отъ васъ теперь, какъ прежде скрывала: вѣдь я потому осталась у Лифановыхъ, что я хлѣбъ себѣ зарабатываю, я учительница, преподавательница у Стешеньки, хотя теперь она моя подруга.

— А это еще ужаснѣе. Я слышала объ этомъ. До меня ужъ дошли слухи, — проговорила княжна, и голова ея опять затряслась. — Къ измѣнѣ примѣшался еще и обманъ. Сначала, мнѣ говорили, что ты ѣдешь въ Петербургъ къ теткѣ Катеринѣ Ундольской, потомъ стали говорить, что ты осталась гостить у купцовъ, а теперь недавно я стороной узнала, что ужъ ты гувернантка, купеческая наемница. Это дворянка-то! Столбовая дворянка рода Пятищевыхъ, которые чуть не Рюриковичи. Вѣдь фамилія Пятищевыхъ упоминается раньше Грознаго.

Лидія стояла передъ княжной, виновато опустя глаза.

— Ахъ, тетя, но что-же вы подѣлаете съ обстоятельствами! Такъ сложились обстоятельства, — сказала Лидія.

— Совсѣмъ отецъ. Тотъ тоже заговорилъ теперь объ обстоятельствахъ и о примиреніи съ купцами, когда купцы везутъ его кутить за границу на ихъ счетъ. И ты такая-же… и ты продалась за выгоды. Впрочемъ, яблоко не далеко падаетъ отъ яблони, — сердито прибавила княжна, тряся головой. — Обманщица.

— Тетя, иногда и ложь во спасеніе. Если прибѣгли къ невинному обману насчетъ меня, то единственно для того, чтобъ поберечь ваше здоровье, — пробовала убѣдить княжну Лидія. — Вы такая нервная, такая раздражительная. А что я настаивала и уговаривала папашу оставить меня у Лифановыхъ учительницей, гувернанткой или компаньонкой, какъ хотите считайте, то только чтобъ не быть вамъ въ тягость. Вѣдь папашѣ и такъ трудно всѣхъ содержать.

Лидія все это говорила стоя.

— Садись. Что-жъ ты стоишь! — сказала ей княжна уже болѣе мягкимъ тономъ.

— А теперь, живя у Лифановыхъ, я все-таки: никому изъ васъ ничего не стою, — продолжала Лидія, опустившись на стулъ. — Вотъ сегодня мы пріѣхали къ вамъ въ Колтуй, и я ужъ купила себѣ матеріи на платье на свои заработанныя деньги, купила себѣ хорошіе сапоги, купила разныхъ туалетныхъ мелочей, — похвасталась она, и глазки ея самодовольно заблистали. — Видите, какъ выгодно!

Княжна не унималась.

— Дворянинъ, какъ древній христіанинъ, не долженъ соблазняться выгодами, — произнесла она. — Да, не долженъ. Онъ долженъ быть стоекъ, какъ древній христіанинъ. Язычники предлагали христіанамъ въ старину много выгодъ, чтобы тѣ перешли на ихъ сторону, и христіане отказывались, шли на мученія и терпѣли. А купцы для насъ тѣ-же язычники.

— Ну, тетя… что вы… Вы ужъ слишкомъ пристрастны… — осторожно возражала Лидія, — Слишкомъ предубѣждены противъ купцовъ. Право, они не такъ худы, особливо молодежь. Да вотъ хоть взять Лифановыхъ…

— Вообрази, и отецъ твой такъ-же говоритъ. Впрочемъ, онъ купленъ и ты куплена. Вы оба куплены. Нѣтъ въ васъ стойкости, нѣтъ, вы продались язычникамъ!

Взоръ княжны блуждалъ. На нее жалко было смотрѣть. Лидія поднялась со стула.

— Тетя, выпейте капель. Гдѣ у васъ капли? — тихо произнесла Лидія.

— Ничего мнѣ не надо, ничего… — замахала княжна руками. — Уходи. Довольно. Можешь поцѣловать меня и уходи, — прибавила она.

Лидія чмокнула тетку въ подставленную щеку, потрепала въ угоду княжнѣ мопса Бобку и вышла изъ ея комнаты, столкнувшись съ отцомъ.

— А я тебя ищу, — заговорилъ онъ. — Сказали, что ты у насъ въ садикѣ — я туда, но тамъ одни Лифановы. — Здравствуй, Лидуша. Ты совсѣмъ забыла меня.

— Здравствуйте, папаша. Ну, какъ вы здоровы? Я не забыла васъ, а нельзя-же часто къ вамъ ѣздить. Вѣдь не близко, — отвѣчала Лидія. — Вотъ написали вы, я и пріѣхала.

Свиданіе ихъ не было особенно нѣжно. Она поцѣловала его руку. Онъ чмокнулъ ее въ лобъ. Лидія никогда не чувствовала особенной нѣжности къ отцу. Она полъ-жизни провела внѣ родительскаго крова, воспитывавшись въ институтѣ, а потомъ живя у тетки Ундольской.

— Ну, какъ княжна? Какъ она съ тобой?.. — поинтересовался Пятищевъ, кивая на запертую дверь комнаты и усаживая дочь рядомъ съ собой на диванѣ.

— Ахъ, она совсѣмъ не настоящая! У ней что-то здѣсь не въ порядкѣ, — отвѣчала Лидія, показавъ себѣ на лобъ. — Какъ хотите, а тетя разстроенная… Разумѣется, она приняла меня, какъ говорится, на рога. Говорила, что я продалась купцамъ, говорила, что и вы продались… Это вотъ ваша поѣздка за границу-то… Изъ ея словъ я узнала, что вы съ купцомъ какимъ-то ѣдете?

— Да, Лидочка, — кивнулъ отецъ. — Я ѣду съ хозяиномъ этого дома Семушкинымъ. Онъ не знаетъ иностранныхъ языковъ и просилъ присоединиться ко мнѣ, чтобы ему было удобнѣе побывать въ чужихъ краяхъ. Онъ прекрасный старикъ. Вотъ ужъ куда лучше Лифанова.

— Да вѣдь и Лифановъ не дуренъ. Вы напрасно это такъ…

— Ну, не будемъ объ этомъ говорить. Однако, все-таки вѣдь вотъ я не могъ рѣшиться пріѣхать навѣстить тебя у него въ домѣ. Не могу и не могу… рѣшительно не могу и не въ состояніи себя принудить. Ну, ты пріѣхала, и вотъ я съ тобой прощусь передъ моимъ отъѣздомъ за границу. Теперь я, Лидуша, счастливъ, безмѣрно счастливъ, что увижу блаженные, культурные края. Я такъ давно не былъ за границей. Я окрылюсь… Это поправитъ мое здоровье… Воспряну духомъ… буду бодръ и свѣжъ, — бормоталъ Пятищевъ. — Прощай, Лидуша. Ты знаешь, я теперь даже радъ, что ты устроилась у этихъ… Много мнѣ этотъ Лифановъ зла надѣлалъ, но тебѣ тамъ хорошо, ты чувствуешь себя хорошо — и я доволенъ, я счастливъ. Ты живешь тамъ, а не я… Благослови тебя Богъ… Христосъ съ тобой…

Пятищевъ перекрестилъ ее и опять поцѣловалъ въ лобъ.

— Папаша, я вѣдь еще не уѣзжаю. Я сюда къ вамъ съ гостями пріѣхала. Надѣюсь, вы насъ попоите чаемъ, — сказала дочь.

— Да, да… Я видѣлъ, видѣлъ ихъ въ саду. Всенепремѣнно… — отвѣчалъ отецъ. — Сейчасъ поставятъ самоваръ и мы напьемся чаю въ саду. Я ничего не имѣю противъ молодыхъ Лифановыхъ… Они ничего мнѣ не сдѣлали. Они неповинны въ дѣяніяхъ своихъ родителей.

— Такъ пойдемте къ нимъ, папаша. Они одни въ садикѣ… Неловко такъ долго ихъ однихъ оставлять…

— Пойдемъ, пойдемъ… — сказалъ отецъ, поднимаясь. — Да не хотятъ-ли они закусить? У насъ есть холодныя соленыя закуски, есть сдобный хлѣбъ, масло.

— Да не худо-бы, папаша… И я ѣсть хочу. Мы рано выѣхали изъ Пятищевки, — проговорила Лидія, выходя съ отцомъ изъ дома и здороваясь по дорогѣ съ Марѳой.

— Сейчасъ все приготовятъ. Марѳа, самоваръ въ садикъ, — отдалъ Пятищевъ приказъ кухаркѣ. — Закуски наши поставишь на столъ, — сдобную булку, масло, хлѣбъ. Можетъ быть, вы ужинать останетесь, такъ я велю что-нибудь лишнее сдѣлать? — спросилъ онъ дочь. — Теперь ночи свѣтлыя, обратно ѣхать будетъ не страшно.

— Нѣтъ, папаша, нѣтъ, мы пораньше поѣдемъ въ Пятищевку, а только будьте подобрѣе и поласковѣе съ молодыми Лифановыми, — упрашивала Лидія. — Увѣряю васъ, что они совсѣмъ другихъ мыслей и на отца, по своимъ понятіямъ, вовсе не похожи. А то давеча Иванъ Лукичъ такъ ихъ принялъ, что я чуть со стыда не сгорѣла. И за что, за что? Вѣдь они ни въ чемъ не виноваты. А вы поговорите-ка съ Парфентіемъ-то Мануилычемъ… Какой это прекрасный и милый человѣкъ!

— Да хорошо, хорошо, — отвѣчалъ Пятищевъ и покосился на дочь, подумавъ: «что это она его такъ расхваливаетъ? Ужъ нѣтъ-ли тутъ чего сердечнаго»?

— Если вы съ нимъ поговорите полчаса, по душѣ поговорите, онъ вамъ, навѣрно понравится, — прибавила дочь.

Они подошли къ Лифановымъ. Лифановы братъ и сестра сидѣли въ бесѣдкѣ, забранной окрашенной въ зеленый цвѣтъ дранью, и гладили красиваго сетера Пятищевыхъ Аяна, который ласкался къ нимъ.

LXVIII.

Молодые Лифановы и Лидія закусили кое-чѣмъ холоднымъ, поданнымъ Марѳой на столъ въ садовую бесѣдку. Подавая на столъ самоваръ и холодныя закуски, Марѳа остановилась, посмотрѣла на Лидію и не утерпѣла, чтобы не заключить вслухъ:

— Барышня-то наша Лидія Львовна какъ на чужихъ хлѣбахъ раздобрѣла! И не узнаешь.

— Ну, уходи, уходи. Нечего тебѣ тутъ мѣшаться въ разговоры, — махнулъ рукой Пятищевъ, котораго нѣсколько покоробило выраженіе «на чужихъ хлѣбахъ», но и самъ онъ не могъ не видѣть, что дочь его очень пополнѣла, поздоровѣла, сдѣлалась живѣе, чѣмъ прежде.

У Лидіи явилась даже нѣкоторая развязность, чего раньше отецъ не замѣчалъ. Всегда прежде молчаливая и больше угрюмая, она теперь такъ и сыпала оживленною рѣчью, показывая отцу свои покупки, вынутыя ею изъ экипажа, и хвасталась ими передъ отцомъ, говоря:

— Вотъ я теперь и обмундировалась, на свои средства обмундировалась. Видите, какъ хорошо имѣть заработокъ. Теперь я буду шить себѣ сорочки. У Стешеньки есть швейная машина, Стешенька умѣетъ шить на ней и будетъ помогать мнѣ. Василиса скроитъ ихъ по старой сорочкѣ. Примемся мы и за шитье юбки вотъ изъ этой свѣтленькой матеріи. Видите, какая матерія? Самая лѣтняя. А кофточку голубенькую я готовую купила. Хотите посмотрѣть? Показать вамъ?

И она открыла коробку и вынула оттуда голубую шелковую кофточку.

Отецъ любовался дочерью, но не могъ не замѣтить, что ею любуется и Парфентій Лифановъ, покуривая папироску. Парфентій такъ и уставился глазами на Лидію, отмахивающую отъ себя комаровъ дешевенькимъ японскимъ вѣеромъ. Онъ буквально пожиралъ ее глазами. Лидія, замѣтивъ это, тотчасъ-же хлопнула его по плечу вѣеромъ и, улыбаясь, крикнула на него:

— Чего вы на меня глаза-то выпучили! Какъ картину какую-нибудь разглядываете.

Молодой Лифановъ тотчасъ-же перевелъ свой взоръ на другой предметъ и отвѣчалъ, вздохнувъ:

— Хорошія слова слушаю. Я люблю, когда вы такъ говорите.

— Что-жъ тутъ хорошаго? Слова самыя обыкновенныя.

— Трудиться собираетесь. Это развѣ худо?

— Заученныя фразы. Тысячу разъ объ этомъ отъ васъ слышала. Но развѣ это трудъ сшить себѣ сорочки? Къ тому-же на машинѣ я еще не выучилась шить, я буду только учиться у Стешеньки. Фразеръ! — шутливо прибавила Лидія, опять махнувъ вѣеромъ передъ носомъ Парфентія Лифанова.

Фамильярность эта и тонъ дочери не понравились Пятищеву.

«Боже мой, вѣдь явно, они нравятся другъ другу. Ужъ не влюблены-ли они?» — пронеслось въ его головѣ, и онъ почувствовалъ, что на лбу его и лысинѣ, прикрытой красной турецкой феской, сталъ выступать обильный, крупный потъ.

Замѣтивъ, что отецъ покосился на нее послѣ двукратной продѣлки съ вѣеромъ, Лидія спохватилась и тотчасъ-же перемѣнила разговоръ и тонъ:

— А успѣхи моей ученицы идутъ прекрасно, — начала она. — Представьте, папаша, Стешенька ужъ недурно читаетъ по-французски, и мы иногда уже перекидываемся французскими фразами. Главное, она удивительно какъ скоро усвоила произношеніе. Вы не вѣрите? Право, очень сносное произношеніе.

— Ну, ужъ… Что вы! — конфузливо произнесла Стешенька и румянецъ сильно заигралъ на ея и безъ того розовомъ лицѣ, такъ что покраснѣли даже уши.

Вообще Стешенька во все время визита больше молчала и улыбалась, такъ что Пятищевъ счелъ ее глупенькою, да она и дѣйствительно была не изъ далекихъ по уму.

Капитанъ такъ и не вышелъ въ садъ къ Лифановымъ, хотя Пятищевъ и посылалъ Марѳу звать его къ чаю.

Наконецъ Лифановы стали сбираться ѣхать домой.. Лидія пошла прощаться съ теткой и капитаномъ. Въ это время въ садикѣ показался старикъ Семушкинъ. Онъ былъ въ сѣромъ пиджакѣ нараспашку, безъ жилета и въ туфляхъ на босую ногу. Бѣлый картузъ прикрывалъ его голову.

Подходя къ Пятищеву, онъ говорилъ:

— Дочь, говорятъ, пріѣхала? покажи-ка, покажи, ваше превосходительство, какая такая у тебя дочь.

По привычкѣ простыхъ купцовъ, вышедшихъ въ люди, въ часы особаго хорошаго расположенія духа онъ уже говорилъ иногда Пятищеву «ты». Такъ было и теперь.

— Дочь сейчасъ придетъ, — проговорилъ Пятищевъ. — А вотъ позвольте васъ познакомить съ молодыми Лифановыми, — указалъ онъ на гостей.

— Мануила Прокофьича сынокъ? — спросилъ Семушкинъ, подавая Парфентію Лифанову руку и, получивъ утвердительный отвѣтъ, прибавилъ: — Нашъ братъ Исакій… Тоже костромской и землякъ. Когда-то у одного и того-же хозяина плоты гоняли, вмѣстѣ приказчиками были. Конечно, папенька вашъ помоложе меня, а вмѣстѣ… Вмѣстѣ и щи лаптемъ хлебали, хе-хе-хе… Житье-то приказчицкое, ваше превосходительство, было не теперешнее… Да-съ… — обратился онъ къ Пятищеву. — Это вѣдь только теперь приказчики стали передъ хозяевами носъ задирать. А это дочка Мануила Прокофьича? Вы дочка? — спросилъ онъ Стешеньку.

— Точно такъ-съ, — отвѣчала та, присѣдая передъ Семушкинымъ.

— Скажите, на милость, какую умницу выкормилъ! Замужъ пора… Отецъ-то жениховъ ищетъ ли? А? — продолжалъ Семушкинъ задавать вопросы Стешенькѣ и прибавилъ: — Ну, что-же, ведите себя хорошенько на радость родителямъ. А отъ меня поклонъ… Старикъ Семушкинъ молъ кланяется.

Въ это время показалась Лидія.

— Дочь моя… — отрекомендовалъ ее Пятищевъ. — Нашъ домохозяинъ Максимъ Дорофеичъ…

— Здравствуйте, барышня, — сказалъ Семушкинъ, поклонившись и подержа руку, протянутую ему Лидіей, потомъ приложилъ свою руку ребромъ къ козырьку картуза и, пристально посмотрѣвъ на Лидію, проговорилъ: — А эта совсѣмъ другого фасона. Вотъ она что кровь-то значитъ! Кровь не та, оттого и фасонъ другой. Изъ субтильненькихъ. Ну, что-же, и вашей барышнѣ замужъ пора. Надо тоже искать жениховъ. Вотъ вернемся изъ чужихъ краевъ, такъ на досугѣ займемся. А я, барышня, вашего папеньку похищаю, за границу везу, — обратился онъ къ Лидіи… — Да-съ… за границу…

— Ну, положимъ, я самъ ѣду, — поправилъ его Пятищевъ. — Лидія знаетъ. Недавно собирался.

— Нѣтъ, нѣтъ, похищаю. Я его похищаю… На будущей недѣлѣ полетимъ, — шутилъ Семушкинъ. — Прощайтесь съ вашимъ папенькой набѣло и просите гостинцевъ заграничныхъ привезти.

— Ну, прощайте, папаша. Намъ пора, — произнесла Лидія. — Мы обѣщали къ ужину вернуться.

— Прощай, Лидуша, прощай, ангелъ мой… Христосъ съ тобой… — нѣжно сказалъ Пятищевъ, обнимая дочь, — Ты не пріѣдешь проводить меня?

— Да вѣдь далеко, папаша. Простимтесь ужъ сегодня, — сказала Лидія и чмокнула отца въ руку и щеку.

— Ну, хорошо. Тогда пиши. Пиши почаще. Не забывай отца и будь съ нимъ откровенна. Адресъ мой я пришлю тебѣ съ дороги. Да вотъ что… Пиши недѣли черезъ двѣ — въ Парижъ до востребованія. Въ Парижъ…

— А этотъ Парижъ дальше или ближе этого самаго Эмса, куда мнѣ надо? Вѣдь онъ, кажется, не по дорогѣ. — проговорилъ Семушкинъ.

Но Пятищевъ не отвѣтилъ на его вопросъ.

У крыльца Пятищева лошади Лифановыхъ встряхивали бубенчиками.

— Имѣю честь кланяться, — расшаркивался передъ Пятищевымъ Парфентій Лифановъ.

Стешенька присѣдала и говорила, краснѣя:

— Прощайте, будьте здоровы…

Всѣ стали выходить изъ садика, огибая домъ. Бѣжалъ Аянъ, сопровождая ихъ и виляя хвостомъ. На крыльцѣ Пятищева сидѣлъ толстый мопсъ Бобка, выпучивъ глаза, и хрюкалъ на лошадей, лѣнясь сойти съ крыльца.

Лидія еще разъ поцѣловала у отца руку, а онъ чмокнулъ ее въ лобъ, и влѣзла въ коляску. Съ ней рядомъ сѣла Стешенька. Парфентій Лифановъ помѣстился напротивъ ихъ на скамейкѣ. Лошади тронулись и вынесли коляску со двора.

LXIX.

Наступилъ іюль, а Семушкинъ съ Пятищевымъ все еще не уѣхали заграницу, хотя разговаривали о поѣздкѣ каждый день и планировали ее. На Пятищева чуть не каждый день поступали въ судъ новые иски, по которымъ приходилось уплачивать. Капитанъ ходилъ всякій разъ по кредиторамъ, увѣрялъ, что у Пятищева не осталось никакого имущества и пробовалъ ихъ склонить на сдѣлку, уплачивая будто-бы отъ себя половину долга, но кредиторы, видя недавній примѣръ уплаты полностью, на сдѣлку не шли. Пришлось платить, ибо Пятищевъ боялся, что съ него возьмутъ подписку о невыѣздѣ съ мѣста жительства. Онъ платилъ, и сумма его, полученная за библіотеку, все убывала и убывала. Онъ признался Семушкину въ своихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ и ужъ умолялъ его о скорѣйшемъ отъѣздѣ, прося не медлить.

— Деньги мнѣ надо получить за поставку — вотъ я изъ-за чего не ѣду. Какъ получу, и махнемъ, — отвѣчалъ Семушкинъ.

— Но вѣдь у васъ есть средства на поѣздку, а деньги за поставку можетъ получить сынъ вашъ.

— Нѣтъ, крупныя дѣла надо ужъ самому кончить. Порядокъ такой. Гуляй, дѣвушка, гуляй, да дѣла не забывай. А вотъ справимъ все — съ спокойнымъ сердцемъ и поѣдемъ.

— Меня-то, Максимъ Дорофеичъ, всего расщиплютъ — вотъ я изъ-за чего… Ничего у меня не останется и на поѣздку. Вѣдь каждый день почти что-нибудь уплачиваю. Деньги текутъ.

— Моихъ денегъ и про двоихъ хватитъ. А ты не плати. Зачѣмъ платить?

— Боюсь, какъ-бы не задержали.

— Да вѣдь ужъ полицейское свидѣтельство есть о безпрепятственномъ выѣздѣ, такъ чего вамъ?.. Вотъ завтра или послѣзавтра прикащикъ доставитъ намъ заграничные паспорты, тогда и дѣло въ шляпѣ.

— Но все-таки какъ-то неловко… Вѣдь встрѣчаешься съ кредиторами-то. Вѣдь и при заграничномъ паспортѣ могутъ сдѣлать непріятность.

— Экій вы робкій, ваше превосходительство! — покачалъ головой Семушкинъ и прибавилъ: — Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ.

Пятищева такое сравненіе покоробило, но онъ смолчалъ.

— Я ночей не сплю… Вдругъ какой-нибудь скандалъ?.. — продолжалъ онъ.

— Выручу. Чего робѣть? Вѣдь весь скандалъ только въ томъ, чтобъ заплатить какую-нибудь четвертную бумажку, — отвѣчалъ Семушкинъ. — Большихъ претензій теперь вѣдь ужъ нѣтъ, самъ сказывалъ. А мнѣ что такое четвертная бумажка? Лѣсничаго угощать поведешь, такъ больше на шампанское истратишь.

Семушкинъ въ разговорѣ съ Пятищевымъ то и дѣло мѣнялъ «вы» на «ты».

Черезъ день у Пятищева заграничный паспортъ дѣйствительно уже былъ въ карманѣ. Пятищевъ вздохнулъ свободнѣе и повеселѣлъ. Черезъ день и Семушкинъ получилъ деньги. Онъ тотчасъ-же прислалъ звать Пятищева къ обѣду. Пятищевъ явился. Семушкинъ принялъ его въ одномъ жилетѣ на распашку, свѣтлой ситцевой рубашкѣ на выпускъ, въ туфляхъ на босу ногу. Такъ ходилъ онъ въ домѣ въ жаркую погоду.

— Готова карета… — сказалъ онъ, улыбаясь. — Получилъ, что ждалъ. Завтра уплачиваю барону Шульнеру за участокъ лѣса, заключаю купчую крѣпость, а послѣзавтра готовься, ваше превосходительство, къ отъѣзду. Вечеромъ махнемъ.

— Ну, слава Богу! — вырвалось у Пятищева.

— Радъ? Я, братъ, самъ радъ. Пора. А еще больше того радъ, что съ барономъ-то прикончу. Это ужъ у барона Шульнера послѣдній участокъ. А то онъ мнѣ мозолилъ глаза, и я опасался, что онъ въ чьи-нибудь чужія руки попадетъ. Участочекъ не вредный и главное, что по сплавной рѣкѣ. Послѣдній. Теперь у него ужъ ничего нѣтъ, и фамилію эту изъ нашего уѣзда можно вычеркнуть, — сообщалъ Семушкинъ, потеръ радостно руки и произнесъ: — А теперь давай водки выпьемъ. Бѣлорыбица провѣсная на закуску есть такая, что одинъ ахъ! А за обѣдомъ на радостяхъ шипучаго стукнемъ.

Онъ взялъ Пятищева подъ руку и, шлепая туфлями, потащилъ его въ столовую.

Въ столовой пахло кислыми щами. Тамъ невѣстка Семушкина Лариса Давыдовна сидѣла уже противъ миски окруженная ребятишками.

— Ахъ, папенька, въ какомъ вы дезабилье! — проговорила она.

— А что-жъ мнѣ церемониться? Теперь ужъ онъ свой человѣкъ. Послѣзавтра съ нимъ заграницу ѣдемъ. Въ номерахъ-то будемъ вмѣстѣ стоять, такъ во всѣхъ видахъ онъ меня увидитъ, — говорилъ старикъ Семушкинъ. — Теперь ужъ ау, братъ! Теперь ужъ компаньонъ купца Семушкина, — хлопнулъ онъ Пятищева по плечу и прибавилъ: — Выпьемъ, дорогой компаньонъ!

Пришелъ сынъ Семушкина Викулъ изъ конторы и поздоровался съ Пятищевымъ.

— Замучилъ нашъ папенька васъ оттяжкой поѣздки-то заграницу, — проговорилъ Викулъ. — Ну, да ужъ послѣзавтра двинетесь.

— А мы-то здѣсь, бѣдные, какъ будемъ скупать! — со вздохомъ и жалобно проговорила жена Викула. — Папенька будетъ въ отъѣздѣ, такъ намъ нельзя и въ губернію съѣздить провѣтриться.

— Ваше превосходительство, да сними ты съ себя спинжакъ-то! — обратился старикъ Семушкинъ къ Пятищеву, видя, что тотъ отираетъ со лба потъ, — Ну, чего тутъ стѣсняться! Что за церемоніи! Вѣдь ужъ теперь свой человѣкъ. Видишь, я въ какихъ смыслахъ? Налегкѣ. А наша дама таковская — не взыщетъ.

И онъ тряхнулъ подоломъ ситцевой рубашки.

Но Пятищевъ все-таки пиджака не снялъ.

За обѣдомъ начались нескончаемые разговоры о томъ, что взять съ собой заграницу.

— Его превосходительство говоритъ, что надо ѣхать налегкѣ и почти ничего съ собой не брать, — сообщалъ невѣсткѣ старикъ Семушкинъ. — «Всякую, говоритъ, одежду и бѣлье тамъ купимъ». Но я полагаю, что халатъ-то шелковый взять надо, и ты его мнѣ положи въ чемоданъ, потому какіе тамъ халаты!

— Халатовъ заграницей никто не носитъ, — проговорилъ Пятищевъ. — Не въ обычаѣ.

— А я безъ халата не могу. Или вотъ что, Лариса… Ты халатъ между подушекъ положи.

— Подушекъ тоже не берите. Тамъ подушки отличныя.

— Да вѣдь это въ гостинницахъ. А въ вагонахъ-то?

— И въ вагонахъ вамъ, по вашему требованію, подадутъ подушки. Къ чему стѣснять себя лишнимъ багажемъ!

— Да развѣ тамъ подушки такія? Нѣтъ, Лариса, пару подушекъ надо: одну большую, другую махонькую. Я къ своимъ подушкамъ привыкъ. А квасу, говорите, тамъ нѣтъ? — спросилъ старикъ Семушкинъ, выпивая полный стаканъ холоднаго квасу.

— Понятія не имѣютъ о квасѣ, — далъ отвѣтъ Пятищевъ.

— Такъ не захватить-ли намъ съ собою бутылочекъ пять-шесть въ корзиночку.

— Что вы, что вы! Въ Германіи мы будемъ прекрасное пиво пить, въ Кельнѣ рейнвейнъ, во Франціи красное вино, превосходный лимонадъ, кофе…

— Ну, чаю-то все-таки надо взять фунта два. Самъ-же говоришь, что тамъ чай плохъ.

— Пошлину вездѣ придется платить.

— Заплатимъ… чего тутъ! Только-бы не страдать… А плохъ чай, такъ мнѣ его и не надо. Да захвачу я съ собой металлическій чайникъ для заварки на станціяхъ. Пріятно въ вагонѣ изъ своего чайника.

— Кипятку нѣтъ на заграничныхъ станціяхъ.

— Ну, это ты врешь! Какъ-же это такъ кипятку нѣтъ? Прямо врешь! — махнулъ рукой старикъ Семушкинъ. — Это для другихъ нѣтъ, а деньги дашь, такъ изъ земли отроютъ кондукторы.

— Вы не знаете заграничныхъ порядковъ. Некогда будетъ заваривать. Поѣзда стоятъ по одной минутѣ.

Семушкинъ позвонилъ и велѣлъ подать бутылку шампанскаго.

— По твоему выходитъ такъ, что ничего съ собой брать не надо, — сказалъ онъ Пятищеву.

— Да, ничего. Вы тамъ всѣ удобства получите. Поѣзда вездѣ идутъ съ ресторанами. Въ извѣстное время вы подучите свой первый завтракъ, потомъ второй, затѣмъ превосходный обѣдъ изъ нѣсколькихъ блюдъ — все это въ поѣздѣ.

— Нѣтъ, Лариса, припаси мнѣ все-таки чайничекъ и пару стакановъ въ дорогу. Да собери корзиночку съ закусками, а туда чайникъ-то со стаканами и сунь.

Когда Пятищевъ ушелъ отъ Семушкиныхъ домой, у него сильно шумѣло въ головѣ.

— Послѣзавтра ѣдемъ. Рѣшено и подписано! — торжествующе сообщилъ онъ капитану.

LXX.

Утромъ, наканунѣ отъѣзда, Пятищевъ получилъ отъ дочери письмо, его какъ громомъ поразило, а потомъ повергло въ страшное уныніе.

Лидія писала:

«Милый и добрый папаша! Сообщаю вамъ ужасную для васъ новость о моемъ своевольномъ поступкѣ, но не вините меня за него. Такъ Богъ судилъ, и я не могла бороться. Когда вы получите эти строки, я буду уже женой Парфентія Мануилыча Лифанова».

Когда Пятищевъ прочелъ эти строки, въ глазахъ его потемнѣло, онъ схватился за голову.

— Воды, воды… Дайте стаканъ воды… — простоналъ онъ у себя въ комнатѣ, но его никто не слыхалъ. — Воды, Бога ради воды… — повторялъ онъ и, шатаясь, придерживаясь за мебель и за стѣны, добрелъ до комнаты капитана и остановился въ дверяхъ передъ нимъ, лежавшимъ на кушеткѣ и читавшимъ газету.

Онъ былъ блѣденъ, какъ мѣлъ и держался за притолку. Капитанъ тотчасъ-же вскочилъ съ кушетки.

— Что съ тобой? — испуганно спрашивалъ онъ.

— Несчастіе… Ужасное несчастіе… возмутительный поступокъ… — бормоталъ Пятищевъ — Лидія… Нѣтъ, я не могу… Дай мнѣ воды…

И онъ опустился на стулъ около двери. Крупныя капли пота струились по его высокому лбу. Капитанъ бросился къ Пятищеву.

— Что Лидія! Заболѣла! Или можетъ быть умерла? — тревожно спрашивалъ онъ.

— Охъ, не могу… Дай ты мнѣ выпить воды… Я не вижу… Ничего не вижу… Въ глазахъ темно. Тебя даже не вижу… — шепталъ Пятищевъ.

Капитанъ бросился въ кухню и явился съ ковшомъ воды.

— Да не мучь ты меня, Левъ Никитичъ… Скажи скорѣй… Вѣдь я человѣкъ съ такими-же нервами, какъ и ты…

Пятищевъ сдѣлалъ нѣсколько глотковъ воды изъ ковша и произнесъ:

— Она вышла замужъ.

— Боже мой! Безъ твоего благословенія? Только этого недоставало! — вырвалось у капитана, и онъ, выхвативъ изъ рукъ Пятищева ковшъ, самъ началъ жадно пить воду.

— Бьетъ меня судьба, бьетъ! — стоналъ Пятищевъ, не поднимаясь со стула, и заплакалъ… Иванъ Лукичъ, вѣдь это тотъ неумолимый злой рокъ, о которомъ я тебѣ говорилъ! Онъ меня преслѣдуетъ! — завопилъ сквозь слезы Пятищевъ. — Бьетъ, бьетъ и бьетъ…

— Фу-ф-у! — протянулъ капитанъ съ тяжелымъ вздохомъ, и тоже опустился на кушетку, поставивъ около себя ковшъ. — Какое здоровье нужно имѣть, чтобы выносить всѣ эти удары! — продолжалъ онъ. — Никакого здоровья не хватитъ, даже воловьяго… За кого вышла замужъ-то? За молодого Лифанова, что-ли? — задалъ онъ вопросъ и чувствовалъ, какъ трясутся его руки.

— За него… — едва слышно произнесъ Пятищевъ и поникъ головой.

— Я такъ и зналъ! Я видѣлъ! — закричалъ капитанъ, вскакивая съ кушетки. — Это можно было замѣтить въ ихъ пріѣздъ сюда, замѣтить, когда были здѣсь Лидія и эти проклятые Лифановы… Тонъ разговора…

— Тише, Бога ради, тише… — умоляюще просилъ Пятищевъ. — Не надо, чтобы знала княжна. Зачѣмъ ей?.. Это убьетъ ее… Она умретъ.

Ероша свою сѣдую щетину на головѣ, капитанъ понизилъ голосъ и тихо задалъ вопросъ:

— Когда это случилось?

— Не знаю, ничего не знаю… Я не дочиталъ еще письма… Распечаталъ, прочиталъ первыя строки и меня, какъ обухомъ по лбу… Пойдемъ, дочитаемъ…

Пятищевъ медленно поднялся со стула и, продолжая придерживаться за дверную притопну и стѣны, еле передвигая ноги, побрелъ къ себѣ въ комнату.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — твердилъ онъ, присаживаясь къ письменному столу и, взявъ письмо, продолжалъ его читать:

«Когда вы получите это письмо, я буду уже женой Парфентія Манунлыча Лифанова»…

— Ахъ, это она сама пишетъ? — удивленно спросилъ капитанъ.

— Да кто-же, милый другъ, иначе-то! — раздраженно воскликнулъ Пятищевъ.

— Какая наглость! Ахъ, нынѣшнія дѣвушки! Ахъ, нынѣшнее поколѣніе! — вопилъ капитанъ. — Но она не была такой… Это все студентъ! Это его язва…

Пятищевъ читалъ:

«Любовь наша свята. Мы съ перваго-же знакомства полюбили другъ друга. Парфентій боготворитъ меня. Я его — тоже… Онъ отказался отъ богатой невѣсты, дочери лѣсника, которую ему предлагали его отецъ и мать. Я видѣла ее, она прехорошенькая и богатая — и онъ все-таки отказался. Она была со своимъ отцомъ и своей матерью у насъ въ гостяхъ. Отецъ Парфентія и отецъ невѣсты потребовали, чтобы свадьба была черезъ недѣлю… Намъ медлить было нельзя — вотъ мы и рѣшили вѣнчаться. Вѣнчаться мы будемъ въ нашей деревенской церкви, ночью… Отецъ Павелъ милый священникъ и обѣщался насъ обвѣнчать, потому что у насъ всѣ документы въ порядкѣ. Милый папочка, дорогой мой, я хотѣла ѣхать къ вамъ и умолять васъ благословить меня на этотъ бракъ, но, зная ваши воззрѣнія, не могла рѣшиться. Вѣдь вы все равно отказали-бы мнѣ въ этомъ. А отказали, такъ стало быть убили-бы меня, потому что безъ Парфентія я жить не могу. Да и онъ тоже безъ меня жить не можетъ. Вотъ потому я рѣшилась вѣнчаться безъ вашего разрѣшенія, разсчитывая на вашу безграничную доброту, на вашу любовь ко мнѣ. Я увѣрена, когда первый ударъ пройдетъ, когда все уляжется, вы простите меня, непослушную, своевольную дочь, если мы явимся къ вамъ, упадемъ въ ноги и будемъ умолять васъ о прощеніи. Дорогой папочка! Пора забыть сословную рознь. Люди во всѣхъ званіяхъ и состояніяхъ одинаковы. А Парфентій идеально хорошій и честный человѣкъ. И подумайте только: развѣ онъ повиненъ во всѣхъ вашихъ несчастіяхъ? Нисколько. Отецъ — можетъ быть, да, а онъ — нѣтъ. Дѣти не отвѣчаютъ за поступки своихъ родителей».

— Его слова, мерзавца! — перебилъ чтеніе капитанъ. — Его собственныя… Я слышалъ въ Пятищевкѣ.

Пятищевъ продолжалъ чтеніе письма:

«Послѣ вѣнчанія мы уѣдемъ — можетъ быть, въ нашъ губернскій городъ, а можетъ быть куда и въ другой городъ, а потомъ: сдѣлаемъ маленькую свадебную поѣздку по Волгѣ. Жить у отца Парфентія намъ нельзя. Онъ не приметъ, онъ выгонитъ вонъ. Для него нашъ бракъ и непослушаніе сына будетъ гораздо большимъ ударомъ, чѣмъ своеволіе вашей непослушной дочери для васъ. Простите еще разъ, папаша, смягчите ваше справедливо взволнованное сердце и простите, простите хоть за то, что я теперь неизмѣримо счастлива. Непослушная, преступная, но любящая васъ дочь ваша Лидія».

— Вмѣстѣ писали. Это письмо вмѣстѣ писано, и ею, и имъ… — далъ свое заключеніе капитанъ.

— Тутъ еще приписка, — сказалъ Пятищевъ и прочелъ:

«Парфентій, какъ инженеръ-технологъ, разсчитываетъ служить на желѣзной дорогѣ. Его товарищи прошлогодняго выпуска, которые уже служатъ, обѣщали ему мѣсто. Пишу это письмо передъ моей свадьбой, а не послѣ свадьбы потому, чтобы оно успѣло еще застать васъ дома. Вѣдь вы сообщили мнѣ, что скоро уѣзжаете за границу».

— Ловко! Ловко! Кто-бы могъ подумать, что это Лидія, кроткая овечка! — воскликнулъ капитанъ.

Дочитавъ письмо, Пятищевъ сидѣлъ опустя руки между колѣнъ, поникнувъ головой, и бормоталъ:

— Все отнято Лифановыми: поля, луга, лѣса, дома, движимость… и даже дочь. Но нѣтъ, этого я такъ не оставлю! — закричалъ онъ вдругъ, стукнувъ кулакомъ по столу, вскочилъ и забѣгалъ по кабинету. — Не оставлю! Нельзя-же давать такъ надругаться надъ собой, надъ священными правами отца!

— Но что ты сдѣлаешь? Что ты можешь подѣлать теперь, если они ужъ обвѣнчаны! — старался образумить его капитанъ. — Да и самъ ты кругомъ виноватъ. Не нужно было давать Лидіи ея документы. Зачѣмъ ты далъ ей ея документы, ея метрическое свидѣтельство?

— Ахъ, да вѣдь она у тетки жила, въ Петербургѣ, такъ какъ-же ей было тамъ жить безъ документовъ? — на ходу прокричалъ Пятищевъ.

— Пока жила — да, а пріѣхала къ тебѣ — слѣдовало отнять.

— Нѣтъ, ужъ это судьба! Бьетъ меня судьба, бьетъ! Разитъ неумолимый злой рокъ! — вопилъ Пятищевъ, выбѣжалъ изъ дома въ садъ и въ волненіи сталъ бѣгать по дорожкамъ.

LXXI.

Волненіе Пятищева было настолько сильно, что онъ не могъ даже обѣдать и не вышелъ къ столу. Онъ лежалъ въ своей комнатѣ на диванѣ, ломалъ руки, такъ что пальцы хрустѣли, и слезливо себя спрашивалъ:

— За что? За что? За что мнѣ такое испытаніе?

Княжна, садясь за столъ вмѣстѣ съ капитаномъ и видя, что приборъ Пятищева пустуетъ, насмѣшливо улыбнулась и спросила:

— А нашъ путешественникъ опять у купцовъ?

— Нѣтъ, сегодня ему нездоровится. Онъ лежитъ, — далъ отвѣтъ капитанъ.

— А что съ нимъ? Не открылись-ли ужъ у него глаза? Не стало-ли ему, наконецъ, обидно за ту жалкую роль, которую онъ играетъ?

Капитанъ промолчалъ.

Послѣ обѣда старикъ Семушкинъ присылалъ за Пятищевымъ просить его чай пить, но онъ не пошелъ. Подъ вечеръ опять явился посолъ отъ Семушкина звать Пятищева «по очень важному дѣлу». Пятищевъ послалъ сказать, что онъ боленъ.

Старикъ Семушкинъ явился самъ къ Пятищеву. Капитанъ не хотѣлъ его допустить къ Пятищеву въ комнату, гдѣ тотъ лежалъ, но Семушкинъ вошелъ чуть не силой.

— Позвольте… Надо-же мнѣ, однако, видѣть человѣка, съ которымъ я завтра за границу ѣду, — проговорилъ Семушкинъ, отстранилъ капитана и вошелъ въ комнату, гдѣ лежалъ Пятищевъ.

При входѣ его Пятищевъ поднялся съ дивана и сѣлъ. Семушкинъ взглянулъ на него, увидалъ его желтое лицо и произнесъ:

— Ой, ой, ой, ваше превосходительство, какъ тебя перекатило-то! И глаза красные, и ликъ какъ-бы чужой. Сможешь-ли завтра ѣхать-то?

— Ничего. Къ завтра поправлюсь. Полежу и все пройдетъ. Только-бы хорошенько уснуть ночью.

Семушкинъ покачалъ головой.

— Съ чего это ты? — спросилъ онъ. — Теперь вѣдь вотъ ягоды пошли… А если ихъ съ молокомъ хлебать, пожилому человѣку — бѣда. Я по себѣ знаю… Ты коньяку хвати съ чаемъ. Я пришлю хорошенькаго финь-шампаня…

— Не ѣлъ я ягодъ, Максимъ Дорофеичъ.

— Стало быть, лихорадка привязалась, такъ коньякъ и отъ лихорадки помогаетъ. Да хинки, хинки — вотъ оно рукой и сниметъ. Малины сушеной заварить на ночь и выпить. Это тоже съ коньякомъ хорошо.

Пятищевъ горько улыбнулся и сказалъ со вздохомъ:

— Не такая у меня болѣзнь, Максимъ Дорофеичъ, чтобы лекарства помогали. У меня душа болитъ.

— Душа? Гм… — произнесъ Семушкинъ и задумался. — Это съ чего-же душа-то?.. Денегъ нѣтъ, что-ли? Нечего своимъ на пропитаніе оставить? Такъ ты говори прямо, — продолжалъ онъ. — Я дамъ тебѣ и малую толику имъ оставишь. А за квартиру съ нихъ не велѣно брать, пока мы по чужимъ краямъ будемъ скитаться.

— Благодарю васъ за такое сердечное расположеніе ко мнѣ, но тутъ и не въ деньгахъ дѣло.

— Такъ что-же такое?

Семушкинъ широко открылъ глаза.

— У меня, Максимъ Дорофеичъ, несчастіе случилось, — сказалъ Пятищевъ.

— Несчастіе? Потерялъ что-нибудь? Ну, я такъ и зналъ!

— Позвольте, я вамъ признаюсь. Признаюсь потому, что рано или поздно вамъ все равно будетъ это извѣстно. Я дочь потерялъ, — объявилъ Пятищевъ.

— Дочь? Куда-же она дѣлась? — допытывался Семушкинъ.

— Вышла замужъ за сына Лифанова. Вышла помимо моей воли, безъ моего благословенія.

Семушкинъ сначала поразился и даже отодвинулся отъ Пятищева вмѣстѣ со стуломъ.

— Самокруткой, значитъ? — спросилъ онъ, покачалъ головой и прибавилъ: — Вотъ они дѣти-то нынче!

Пятищевъ тяжело вздохнулъ, сложилъ пальцы рукъ, хрустнулъ ими и печально произнесъ:

— Ничего не знаю. Прислала сегодня письмо и сообщаетъ, что вчера вѣнчалась съ молодымъ Лифановымъ. Пишетъ, что и тотъ женился противъ воли родительской.

— Оказія, оказія… — качалъ головой Семушкинъ. — Непріятно… То-есть такъ непріятно, что доведись до меня, то я, пожалуй, загулялъ-бы съ такой непріятности. А только что пользы изъ этого? Пользы-то никакой нѣтъ. Вѣдь ужъ что ни дѣлай — не вернешь.

— Не вернешь, Максимъ Дорофеичъ, — уныло согласился Пятищевъ.

— А не вернешь, такъ надо плюнуть, — наставительно сказалъ Семушкинъ. — Прямо плюнуть. Конечно, отцу обида, но съ другой стороны… Съ другой стороны, я такъ разсуждаю, что вамъ-то ужъ убиваться объ этомъ и совсѣмъ не слѣдъ. Сбѣжали они отъ старика Лифанова, что-ли? — спросилъ онъ вдругъ.

— Сбѣжали, и я даже не знаю, гдѣ они теперь.

— Но вѣдь все-таки вѣнцомъ-то покрылись?

— Вѣнчались, вѣнчались.

— Ну, тогда вамъ-то и совсѣмъ горевать не слѣдъ. Посердился да и плюнулъ. Женихъ, все-таки, хорошій.

— Какъ хорошій?! — вскричалъ Пятищевъ и быстро поднялся съ дивана. — Хорошій, да не для нея. Вѣдь мы родовитые дворяне. Она дочь дворянина, столбового дворянина, дворянка!

Семушкинъ схватилъ его за руку и крѣпко сжалъ.

— Баринъ, ваше превосходительство, никто такъ теперь не разсуждаетъ, кто въ тонкихъ… — сказалъ онъ. — Право, никто. Давно бросили. Вонъ сынъ графа Остерберга, молодой графъ, къ дочери хлѣбнаго торговца Коклюшкина сватался, да карету подали. А у Симохина лѣсника, такой-же Лифановъ, дочь за прокуроромъ въ губерніи. Сынъ заводчика Миндалева у Красавина-Закалевскаго, бывшаго помѣщика, дочь за красоту взялъ. А ваша дочка тоже бѣдная невѣста. Куда вамъ съ ней? Въ соли солить, что-ли?

— Однако, позвольте… Есть-же, все-таки, дворянская гордость, дворянское достоинство! — перебилъ его Пятищевъ, остановясь передъ нимъ и гордо выпрямившись во весь ростъ.

— Оставить надо и пренебречь, когда ни кругомъ, ни около и здѣсь нѣтъ ничего.

Семушкинъ хлопнулъ себя по карману.

— Вы это разсуждаете, какъ купецъ.

— Всѣ такъ стали теперь разсуждать, у кого въ карманѣ не густо. Да-съ… А я тебѣ, ваше превосходительство, вотъ что посовѣтую, — продолжалъ Семушкинъ. — Сходи ты завтра утречкомъ въ церковь, да поставь рублевую свѣчку Николаю Угоднику, покровителю бѣдныхъ невѣстъ, и поблагодари его. Что было-бы хорошаго, если-бы дочка ваша, какъ и ваша княжна старая, въ дѣвкахъ вѣковухахъ осталась? А Лифановъ для ней женихъ прямо аховой. Ты знаешь-ли, во сколько мы теперь старика Лифанова-то ставимъ? Въ полъ-милліона. Да… А то и больше.

— Но вѣдь старикъ Лифановъ не проститъ непокорнаго сына, — попробовалъ возразить Пятіицевъ. — Онъ самъ мнѣ говорилъ, что ищетъ сыну невѣсту съ хорошимъ приданымъ, и вотъ когда нашелъ — сынъ женился на другой.

— Проститъ. Какъ не простить! Ну, подуется годикъ, полтора, а тамъ и махнетъ на все рукой, — отвѣчалъ Семушкинъ. — Вѣдь кровь родительская… свое-то дѣтище все-таки жалко. Да и ваша дочка не вертячка какая-нибудь, а барышня основательная. Проститъ. Ну, а теперь не горюй, — закончилъ онъ, поднимаясь со стула. — Пойдемъ ко мнѣ ужинать. Пойдемъ. Выпьемъ по малости и завьемъ горе въ веревочку

— Не могу я, Максимъ Дорофеичъ. Не въ состояніи… Душа моя растерзана.

— Пойдемъ!..

Семушкинъ схватилъ его подъ руку.

— Увольте… Не въ состояніи… — просилъ Пятищевъ. — А завтра мы все-таки поѣдемъ. Вы не безпокойтесь. Я какъ-нибудь подвинчу себя. Ахъ, ахъ! Вотъ какое горе у меня наканунѣ отъѣзда стряслось! — схватился Пятищевъ за голову.

— Опять горе? Да брось!.. Свѣчку, свѣчку Николѣ батюшкѣ, покровителю невѣстъ. Ну, прощай.

Семушкинъ взялъ Пятищева за руку, потрясъ ее и, удаляясь, прибавилъ:

— А вашимъ домашнимъ на прожитіе мы сотнягу оставимъ. Прощай.

LXXII.

И странное дѣло: старикъ Семушкинъ своими доводами утѣшилъ Пятищева въ его горѣ, успокоилъ его. Пятищевъ чувствовалъ, что на душѣ его ужъ не такъ тяжко, какъ было раньше. Онъ ощущалъ нѣкоторое облегченіе и про себя разсуждалъ:

«Что-жъ, можетъ быть, Семушкинъ и правъ. Конечно, онъ судитъ по своему, по купечески, но можетъ быть, теперь въ моемъ положеніи и мнѣ слѣдуетъ имѣть такой-же взглядъ. Вѣдь ужъ для меня поправки нѣтъ, да и быть не можетъ. Развѣ ѣхать въ Петербургъ и проситься служить? Но я старъ и ужъ всѣ связи потерялъ. Къ кому обратиться? Я не знаю, къ кому теперь и обратиться. Вліятельные люди, знавшіе меня, всѣ перемерли или сошли со сцены. Допустимъ, что какая-нибудь служба мнѣ съ неба свалилась-бы и меня причислили-бы куда-нибудь — что она можетъ дать? Только развѣ чтобъ не голодать въ Петербургѣ при его дороговизнѣ. И все-таки Лидія будетъ безприданница. Да даже не буду я въ состояніи и содержать ее при себѣ. А тетка Катерина — она, очевидно, отъ нея отступилась, у ней свои дочери. Да и что у тетки есть? Пенсія и кое-какіе гроши. Гдѣ теперь найти бѣдной дѣвушкѣ-дворянкѣ безприданницѣ себѣ равную партію? Родовитый бѣднякъ не женится на дѣвушкѣ, у которой даже порядочнаго платья и бѣлья нѣтъ. А все-таки обидно, горько, что она такъ поступила».

Но горько ему теперь было уже не такъ, какъ при первомъ извѣстіи объ этомъ. И онъ это чувствовалъ, сознавалъ.

Пятищевъ, не обѣдавшій сегодня, даже почувствовалъ аппетитъ. Онъ отправился въ кухню и сталъ спрашивать у Марѳы, не осталось-ли ему чего отъ обѣда.

— Да вѣдь скоро, баринъ, ужинъ будетъ готовъ, — сказала ему та.

Но онъ онъ все-таки, не дождавшись ужина, потребовалъ себѣ соленыхъ закусокъ и сталъ ихъ ѣсть, выпивъ рюмку водки.

«Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь ея положеніе ужасное, — уже снисходительно думалъ онъ про дочь. — Ну, что ей предстояло въ будущемъ? Вѣчно житье по чужимъ мѣстамъ въ гувернанткахъ, перепархиваніе съ одного мѣста на другое и въ концѣ концовъ старое дѣвичество. А тутъ подвернулась любовь. Любовь не различаетъ сословій. Самъ я виноватъ, самъ, что допустилъ ее остаться у Лифановыхъ. Это можно было предвидѣть, слѣдовало опасаться. Да я и опасался, именно этого опасался, но мой невластный слабый характеръ, моя доброта помѣшали мнѣ настоять, чтобы Лидія ѣхала съ нами въ Колтуй. Понятное дѣло, что Лидія выбрала за лучшее выйти замужъ за молодаго Лифанова, не обращая вниманія на его родъ. Любовь не различаетъ сословій. Кажется, она даже пишетъ эту фразу въ письмѣ ко мнѣ?»

И въ головѣ Пятищева промелькнуло воспоминаніе, что вѣдь и самъ онъ лѣтъ десять тому назадъ, когда увлекся Василисой, задумалъ «поднять ее до себя» и потомъ жениться на ней, похеривъ въ своемъ умѣ не только разницу въ сословіяхъ, но даже и равенство въ образованіи, въ развитіи. И можетъ быть онъ женился-бы, но другъ его капитанъ очень ужъ возопіялъ, когда узналъ объ этомъ намѣреніи.

«А здѣсь, у Лидіи и молодого Лифанова, все-таки степень образованія-то и развитія одинаковы, — продолжалъ онъ разсуждать. — Разница только сословная. А не слѣдовало оставлять Лидію у Лифановыхъ. Такъ и капитанъ говорилъ, такъ и княжна настаивала, но я не послушался ихъ изъ-за глупой своей доброты. А я добръ, глупо добръ. Доказательствомъ служитъ то, что я вотъ уже оправдываю ее, что я вотъ уже почти простилъ ее. Какой я чудакъ, что давеча такъ бѣсновался!»

Пятищевъ даже улыбнулся.

«Да, я ее почти оправдываю, что она вышла замужъ за Парфентія Лифанова. Если откинуть сословную рознь, онъ можетъ быть хорошимъ мужемъ для нея, — говорилъ онъ себѣ въ умѣ. — Хорошимъ, даже если-бы отецъ и не простилъ его… Онъ инженеръ… Инженеръ всегда себѣ кусокъ хлѣба найдетъ, недурной кусокъ. Но отецъ все-таки когда-нибудь и можетъ простить его. Вѣдь Парфентій одинъ сынъ у отца. А сердце родительское развѣ камень? Вотъ и я уже почти простилъ свою своевольную дочь».

У Пятищева на сердцѣ продолжало дѣлаться все легче и легче. Аппетитъ разыгрался до того, что онъ уже пожиралъ сардинки, мокая въ прованское масло бѣлый хлѣбъ, и принялся за рулетъ вестфальской ветчины.

— Почти простилъ. Только почти… — прибавилъ онъ вслухъ и, испугавшись своего хриплаго голоса, сталъ говорить себѣ мысленно:

«Простилъ, но только почти. Я оправдываю ея поступокъ, что она вышла замужъ за Парфентія Лифанова. Отчасти я самъ попустилъ, и главное, такъ Богъ судилъ. Но я никогда, никогда не могу оправдать Лидію, что она это сдѣлала тайно отъ меня, безъ моего благословенія. Можетъ быть я и въ ужасъ пришелъ-бы, заупрямился-бы, долго упрямился-бы, а въ концѣ концовъ все-таки: согласился. А она, не спросясь, тайно, своевольно. Это ужъ непокорность. Этого я ужъ простить не могу… не могу»…

Неустойчивый, легкомысленный, безхарактерный Пятищевъ, такъ горячившійся и горевавшій при первомъ извѣстіи о своевольномъ и неравномъ бракѣ дочери, теперь совсѣмъ почти остылъ и успокоился. Онъ даже самъ удивлялся на себя, что такъ неистовствовалъ утромъ.

— Божья воля… Божья воля… можетъ быть, это и къ лучшему… — бормоталъ онъ, стараясь еще болѣе успокоить себя, всталъ изъ-за стола и направился сообщить капитану о своей покорности судьбѣ, но въ это время на дворѣ послышался шумъ.

Пятищевъ выглянулъ въ окно и увидалъ капитана, размахивавшаго чубукомъ и не допускавшаго на крыльцо старика Лифанова.

— Не пущу, не пущу! Вонъ отсюда! Костьми лягу, а не допущу въ нашъ домъ! — восклицалъ капитанъ.

Лифановъ продолжалъ лѣзть на крыльцо и тоже кричалъ:

— Однако, долженъ-же я узнать, не здѣсь-ли они спрятавшись! Я отецъ своего сына! Я призрѣлъ дѣвчонку, которая его обуяла. Не имѣшь права не пускать отца!

— А за дѣвчонку я тебѣ голову, подлецу, сверну! Какъ ты смѣешь называть ее дѣвчонкой! Прочь!

— Баринъ, я бороться буду! Я силой войду.

Но тутъ на крыльцо вышелъ Пятищевъ. На дворѣ сгущались іюльскія сумерки. Капитанъ и Лифановъ держали другъ друга въ объятіяхъ. Капитанъ уже бросилъ на землю трубку и старался отталкивать Лифанова. Лифановъ цѣплялся за него. Оба были съ красными лицами и кряхтѣли. У Лифанова бѣлый картузъ съѣхалъ на затылокъ и была разстегнута жилетка.

— Постой, Иванъ Лукичъ… Остановись… Лучше-же честью съ нимъ объясниться… — запыхаясь, говорилъ Пятищевъ, которому опять вся кровь бросилась въ голову. — Что онъ хочетъ? Лучше-же честью.

— Какая можетъ быть честь у этой дряни! — не унимался капитанъ.

— Постой… Пусти… Не трожь… Не то я самъ звиздану! — прохрипѣлъ Лифановъ, отпихнулъ отъ себя капитана и тяжело дышащій сдѣлалъ три-четыре шага назадъ и остановился передъ Пятищевымъ, сверкая глазами. — Здѣсь сынъ? Здѣсь Парфенька? У себя вы его спрятали? — спрашивалъ онъ.

— Мы спрятали твоего сына? Да за кого ты насъ считаешь! Прочь, торгашъ! — снова закричалъ капитанъ.

Онъ ужъ опять сталъ наступать на Лифанова.

— Иванъ Лукичъ, оставь… Брось, — останавливалъ его Пятищевъ. — Надо ему объяснить. Надо толкомъ ему сказать. Господинъ Лифановъ, да развѣ можемъ мы быть пособниками вашего сына! Я самъ горюю объ этомъ бракѣ безъ воли родительской, безъ родительскаго благословенія, и горе мое безпредѣльно!

Пятищевъ былъ очень радъ, что витіевато выразился. Онъ эфектно опустилъ руки и склонилъ печально голову.

— Такъ кто-же его увелъ? Кто-же его сманилъ? Вѣдь ваша-же дочка. Неужто безъ вашего наущенія? — чуть не плача говорилъ Лифановъ.

И опять выкрики отъ капитана:

— Не смѣй такъ разговаривать! Не смѣй такъ выражаться! Вонъ! Прочь! Уходи съ нашего двора.

— Господи Боже мой, — грустно продолжалъ Лифановъ. — Принялъ въ домъ тихоню, казалось, воды не замутитъ, а на дѣлѣ вонъ какая барышня оказалась!

— Тебѣ сказано, чтобъ ты такъ не выражался! Слышишь? Иначе я тебѣ ротъ замажу! — повторилъ капитанъ.

— Впрочемъ, самъ на себя я руки наложилъ! Самъ! — плакался Лифановъ и схватился за голову.

Сцена эта, между тѣмъ, всполошила весь дворъ. На кричащихъ смотрѣла вся прислуга Семушкиныхъ, подбѣжалъ опоздавшій дворникъ, стояла Марѳа, выбѣжавшая отъ плиты и утиравшая потное лицо грязнымъ передникомъ, остановился кучеръ Семушкина, несшій двѣ бадейки, чтобъ напоить лошадей, и наконецъ показался самъ старикъ Семушкинъ, сходившій съ крыльца въ картузѣ, халатѣ и туфляхъ.

Лифановъ впадалъ въ отчаяніе.

— Ахъ, ахъ! Вотъ такъ нашла гроза! — стоналъ онъ и, обратясь къ Пятищеву, спросилъ: — И дочери вашей Лидіи Львовны у васъ нѣтъ?

— Да нѣтъ-же, нѣтъ. Мы утромъ только получили письмо объ этомъ печальномъ событіи.

— И дочери нѣтъ. Ахъ, ахъ! Но вѣдь все-таки можете-же вы мнѣ сказать, гдѣ они? То-есть дочь ваша и сынъ мой. Гдѣ ихъ искать?

— Ничего не могу сказать. Полученное письмо глухо. Пишетъ, что обвѣнчались и поѣдутъ по Волгѣ.

— Даже и обвѣнчались? Ахъ, ахъ… Я думалъ, просто уходомъ, просто убѣгомъ, а тамъ вокругъ ракитоваго куста. Ну, теперь ужъ все кончено, всему аминь!..

О томъ, что сынъ его вѣнчался, Лифановъ не имѣлъ еще извѣстія.

— Вокругъ куста! — опять завопилъ капитанъ. — Да какъ ты смѣешь, толстопузый чортъ, про дѣвушку изъ хорошаго дворянскаго семейства такія вещи говорить! Вокругъ куста… Какъ только ты подумать смѣлъ! Торгашъ!

Лифановъ не отвѣчалъ. Онъ стоялъ съ поникшей головой и чуть не плакалъ.

Къ нему подошелъ старикъ Семушкинъ, тронулъ его за плечо и умиротворяюще сказалъ:

— Землякъ, землякъ… Чего ты тутъ?.. Полно срамиться-то на дворѣ при всемъ народѣ. Пойдемъ ко мнѣ. Поговоримъ… Тамъ и утишишь свое сердце. Зачѣмъ горло драть? Горломъ ничего не возьмешь, коли ужъ стряслась такая оказія. Пойдемъ…

Лифановъ обернулся, подалъ Семушкину руку и послушно послѣдовалъ за нимъ къ надворному крыльцу Семушкиныхъ.

LXXIII.

Шумъ на дворѣ всполошилъ и старушку княжну. Она подошла къ окну и, увидавъ Лифанова отца, боровшагося съ капитаномъ, схватилась за сердце и чуть не упала въ обморокъ.

— Ахъ, ахъ! Что-же это такое! Насиліе! Люди! Люди! Спасите! Разбой! — завопила она, совсѣмъ забывъ, что у Пятищева давно уже нѣтъ никакой дворни.

Ее, разумѣется, никто не слышалъ, такъ какъ Пятищевъ былъ на крыльцѣ, да и Марѳа убѣжала на дворъ смотрѣть на происшествіе. Ослабѣвшая княжна опустилась въ кресло, постонала, подержалась за голову, за сердце и, поднявшись, опять подошла къ окну, на этотъ разъ уже открывъ его. Теперь уже, когда она слышала выкрики и разговоры, происходившіе на дворѣ, ей сдѣлалось все извѣстно относительно поступка Лидіи.

— Проклятіе, проклятіе ей! — трагически завопила она, трясясь всѣмъ тѣломъ, но въ общей суматохѣ вопль ея опять никѣмъ не былъ услышанъ, никто и на ее саму не обратилъ вниманія. — Не пускать ее, не пускать къ намъ на глаза… — прибавила она уже слабымъ голосомъ, чувствуя, что все въ головѣ ея мутится. Держалась за подоконникъ, она опустилась сначала на колѣни, а затѣмъ рухнулась навзничь около окна.

Когда Семушкинъ увелъ Лифанова къ себѣ, когда толпа на дворѣ разошлась и Пятищевъ, и капитанъ вошли въ комнаты, они нашли княжну распростертою на полу. Тяжело дышавшій отъ переполоха и борьбы съ Лифановымъ капитанъ остановился передъ ней съ ужасомъ.

— Доканали-таки! — произнесъ онъ, схватившись за голову и тотчасъ-же бросился вмѣстѣ съ Пятищевымъ поднимать княжну.

Не менѣе его былъ удрученъ и Пятищевъ, что княжнѣ стало извѣстно о бракѣ Лидіи съ Парфентіемъ Лифановымъ.

Призвавъ на помощь Марѳу, они перенесли княжну въ ея комнату и уложили въ постель. Были пущены въ ходъ нашатырный спиртъ, валерьяна, лаврововишневыя капли съ холодной водой. Княжна пришла въ себя, обвела глазами комнату и, увидѣвъ Пятищева, сказала ему едва слышнымъ голосомъ:

— Ты, Левъ, не принимай ее больше къ намъ. Довольно. Надо это все кончитъ. Пора…

— Не примутъ, не примутъ… Не тревожься только, Бога ради, побереги себя… — успокаивалъ ее Пятищевъ.

— Ну, то-то… Смотри-же… Примешь — меня погубишь. Я не вынесу…

И она, тяжело вздохнувъ, отвернулась отъ него къ стѣнѣ.

Пятищевъ на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты. Капитанъ остался при княжнѣ. Онъ дулся на него и избѣгалъ разговаривать съ нимъ.

Марѳа накрывала на столъ. Пятищевъ большими шагами ходилъ по столовой и усиленно курилъ, нервно затягиваясь дымомъ большой папироски-самокрутки.

— Ставить-ли приборъ-то для Ольги Петровны? — спросила Марѳа у Пятищева. — Я думаю, вѣдь не выйдетъ она къ столу.

— Разумѣется не выйдетъ. Видишь, она пластомъ лежитъ.

Марѳа помолчала и опять начала:

— Чего убиваться-то такъ — вотъ чего я не понимаю. Самокруткой-то иногда еще лучше живутъ. А женихъ — кладъ.

— Не твое дѣло. Прошу тебя не разсуждать, — огрызнулся Пятищевъ и тѣмъ оборвалъ разговоръ.

Онъ сѣлъ за столъ. Подали битое мясо, но ему ужъ не хотѣлось ѣсть послѣ съѣденныхъ закусокъ. Онъ только ковырялъ мясо вилкой, послалъ въ ротъ два-три кусочка и отодвинулъ тарелку. Капитанъ вышелъ къ столу только къ концу ужина, положилъ себѣ на тарелку кушанья, кусокъ хлѣба, вилку, ножикъ и опять удалился въ комнату княжны. Все это совершилъ онъ молча и косясь на Пятищева. Самъ Пятищевъ также ни однимъ словомъ не вызвалъ его въ разговоръ и поднялся изъ-за стола.

У отвореннаго окна на дворѣ стоялъ слуга Семушкина Веденей и потрясъ льняными волосами, сдѣлавъ поклонъ.

— Изволили откушать, ваше превосходительство?

— Да. А тебѣ что?

— Нашъ Максимъ Дорофеичъ приказали вамъ кланяться и просить васъ къ нимъ на стаканъ чаю. Очень нужное дѣло у нихъ.

— А гость еще у васъ? Не уѣхалъ?

— Не уѣзжали еще. Лошадей ихъ поставили во дворѣ и онѣ кормятся.

Пятищевъ всталъ втупикъ и не зналъ, что отвѣчать, но въ головѣ его пронеслось:

«Впрочемъ, что-жъ… вѣдь ужъ теперь все равно. Что свершилось, того не поправишь. А отъ Лифанова я, можетъ быть, узнаю и кое-какія подробности изъ жизни Лидіи у него въ домѣ. Передъ отъѣздомъ для меня это важно».

Онъ хотѣлъ посовѣтоваться съ капитаномъ, но сейчасъ-же рѣшилъ, что «не стоитъ» и сказалъ Веденею:

— Скажи, что приду.

Лифановъ сидѣлъ у старика Семушкина въ кабинетѣ — и они пили чай, прикусывая крупной красной земляникой, когда вошелъ Пятищевъ. Лифановъ былъ уже значительно успокоившись, волосы его были приглажены, лицо приняло свой обычный цвѣтъ, но правый рукавъ пиджака былъ наполовину вырванъ изъ проймы и сквозила бѣлая сорочка — послѣдствіе борьбы Лифанова съ капитаномъ. Поздоровавшись съ Семушкинымъ, Пятищевъ остановился и не зналъ, подавать-ли руку Лифанову. Лифановъ смотрѣлъ на него изъ-подлобья. Семушкинъ заговорилъ:

— Ну, помиритесь. Чего тутъ ссориться! Вѣдь у обоихъ непокорные дѣти-то оказались: у васъ, ваше превосходительство, дочь, а у тебя, Мануилъ Прокофьичъ, сынъ. Обоимъ больно и обидно — ну, тяготу и надо вмѣстѣ нести. Воля Божья, ничего не подѣлаешь. Если ужъ обвѣнчались, то теперь не развѣнчаешь.

Пятищевъ протянулъ руку, но Лифановъ неохотно подалъ ему только пальцы руки, сказавъ:

— Нѣтъ, мнѣ больнѣе. Для нихъ, для генерала нѣтъ никакого убытка, что ихъ дочь перевѣнчалась съ моимъ сыномъ, а мнѣ убытокъ. Вѣдь у него невѣста была, съ большимъ приданымъ, и я такъ разсуждаю, что мы сотнягу тысячъ потеряли. Полсотни-то тысячъ за ней на бочку выкладывали. А что потомъ?..

— Любезнѣйшій, вы судите по купечески, по торговому, — пробовалъ возразить Пятищевъ, садясь.

— Да вѣдь я купецъ-торговецъ и есть.

— Позвольте. Но вѣдь помимо всего душа, сердце… нравственная обида…

— Да, да… А ко всему этому капиталъ прикостите — ну, и значитъ, что мнѣ больнѣе, Ну, да что объ этомъ толковать! Горько, обидно. То-есть такъ обидно, что съ обиды готовъ на стѣну лѣзть! — воскликнулъ Лифановъ и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.

— Да ты ужъ и полѣзъ, хе-хе-хе… Вспомни, что давеча-то было, — засмѣялся Семушкинъ.

— Брось!.. Грѣхъ надъ чужимъ горемъ смѣяться, — остановилъ его Лифановъ, тяжело вздохнувъ. — И вѣдь главное, что поправить-то его нельзя. Ваше превосходительство, будемъ говорить ладкомъ, — обратился онъ къ Пятищеву. — Извѣстно вамъ хоть сколько-нибудь, гдѣ ихъ искать?

— Дочь писала мнѣ, что послѣ вѣнчанія они отправятся въ губернскій городъ, а затѣмъ поѣдутъ прокатиться по Волгѣ.

— Въ губернскомъ городѣ? Ну, теперь я знаю, какъ искать! Гостиница Якушова. А потомъ на желѣзной дорогѣ. Паровозный сарай. Тамъ у сына товарищъ служитъ — Митяевъ. Онъ въ прошломъ году курсъ кончилъ въ институтѣ и у насъ гостилъ потомъ. Головорѣзъ тоже… Какія слова говорилъ — уши вянутъ. По Волгѣ поѣдутъ. Ахъ, ахъ, ахъ… — заохалъ Лифановъ. — Вѣдь вотъ сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ. А я на радостяхъ да сдуру, что Парфенька курсъ кончилъ, подарилъ ему пятьсотъ рублей. «Вотъ, говорю, тебѣ, дуракъ. Спрячь подальше и копи, прикапливай». Умно! Вотъ какое руководство… Это, стало быть, я ему на свадьбу подарилъ. Дѣла! — покачалъ головой Лифановъ и опять спросилъ Пятищева: — Больше ничего не знаете о вашей дочкѣ?

— Я васъ хочу спросить. Вамъ лучше знать. Она жила у васъ. Я затѣмъ и пришелъ сюда, чтобъ спросить васъ.

— Вотъ въ томъ-то и штука, что доброта моя и довѣрчивость сгубили меня, — далъ отвѣтъ Лифановъ. — Дѣло въ томъ, что я на нихъ и вниманія не обращалъ. Вижу, что сынъ при ней, какъ нитка при иголкѣ, то-есть при вашей дочери, но думаю, что вѣдь вездѣ Стешка моя ихъ разгораживаетъ. Вижу, что и она ластиться, но думаю, что барышня по найму, при жалованьи отъ насъ, такъ неужто не понимаетъ!

— Молчать! Не смѣть такъ про мою дочь говорить! — вскричалъ Пятищевъ, весь затрясшись.

— Ваше превосходительство, тише! Чего ты? — остановилъ его Семушкинъ. — Надо говорить ладкомъ.

— Такъ пускай и онъ говоритъ ладкомъ. А зачѣмъ-же дерзости-то!

— Сто тысячъ, ваше превосходительство, потеряли черезъ васъ, сто тысячъ! — ударилъ себя въ грудь Лифановъ. — Такъ ужъ подчасъ мнѣ и не до ладка.

Онъ вскочилъ со стула.

— Поѣду сейчасъ въ губернскій городъ искать ихъ, — прибавилъ онъ. — Поѣздъ идетъ черезъ часъ. За ласку и за чай и сахаръ, Максимъ Дорофенчъ, благодарю тебя. Вели подавать лошадей.

— Брось! Зачѣмъ ѣхать? Вѣдь хоть и поймаешь ихъ тамъ, дѣла все равно не воротишь! — остановилъ его Семушкинъ.

— Да ужъ хоть поругаюсь хорошенько, такъ и -то будетъ легче. Нѣтъ, я поѣду. Прощайте, ваше превосходительство, — закончилъ Лифановъ, схватилъ картузъ и сталъ уходить въ сопровожденіи Семушкина. — Вѣдь что обидно, — бормоталъ онъ. — Сынъ-то нуженъ до зарѣзу. Вѣдь мы заводъ строимъ. Свой архитекторъ, свой механикъ.

Пятищевъ слѣдовалъ сзади. Теперь ужъ ему было ясно, что Лифановъ долженъ простить сына. Лифановъ уѣхалъ.

LXXIV.

Проводивъ Лифанова, Семушкинъ и Пятищевъ остались на крыльцѣ поговорить о предстоящей поѣздкѣ за границу и рѣшили завтра ѣхать непремѣнно. Пятищевъ сначала было упирался и просилъ отложить поѣздку дня на два, на три, пока онъ узнаетъ что-нибудь положительное о дочери и ея мужѣ, но Семушкинъ былъ противъ и настаивалъ на отъѣздѣ.:

— Не понимаю, чего ждать, — говорилъ онъ. — Дочь… Ея пѣснь спѣта и, по моему, хорошо спѣта. О томъ, что она вышла замужъ за сына богатаго купца, тебѣ извѣстно — ну, и довольно. Долженъ радоваться, а не печалиться, что при вашемъ раззореніи такъ случилось. Шутка сказать, безприданница за сына Лифанова…

Пятищева покоробило, онъ хотѣлъ возражать, указать на свое родовое достоинство, но поборолъ себя и смолчалъ.

— А вотъ завтра будутъ у меня передъ отъѣздомъ служить молебенъ напутственный, такъ лучше помолись ты Богу, — продолжалъ Семушкинъ, — и поблагодари Его за твое благополучіе. Да и Николѣ-то угоднику, покровителю бѣдныхъ невѣстъ, поклонись. Да на свѣчку, на свѣчку завтра ему пошли. Радоваться долженъ, а не горячку пороть.

Пятищевъ помолчалъ и, подумавъ, отвѣтилъ:

— Съ сословнымъ неравенствомъ я ужъ, пожалуй, мирюсь. Я дочь прощу… Даже ужъ простилъ. Но вѣдь вторая половина тоже вѣнчалась безъ благословенія. Тамъ отецъ строгій…

— Проститъ-ли Лифановъ? Въ этомъ сомнѣваешься? Да ужъ поѣхалъ сына искать, такъ само собой проститъ. Зачѣмъ ему иначе семь верстъ киселя хлебать? Ну, попоретъ горячку, поругается, да и проститъ. Не видишь развѣ, что онъ ему нуженъ? Заводъ затѣяли строить… плотину ставить. Безъ сына онъ какъ безъ рукъ. Нанимать инженера надо. Конечно, проститъ, прямо изъ-за разсчета проститъ, — доказывалъ Семушкинъ.

— Но не можетъ-же это меня не интересовать, — пробовалъ еще разъ возражать Пятищевъ. — Вѣдь все, что вы говорите, только ваши предположенія. А уѣзжать, имѣя только предположенія, непріятно. Я буду безпокоиться.

— Такъ поручи капитану-то написать тебѣ, коли онъ что узнаетъ. Вотъ и все.

— Ахъ, вы не знаете капитана. Онъ строже меня. Онъ ужъ изъ-за моей поблажки дочери не разговариваетъ со мной.

— Неужто не напишетъ? Человѣчекъ! Не понимаю, чего вы дружите съ нимъ, ваше превосходительство. Совсѣмъ онъ не пара вамъ. Ну, дочь напишетъ, если простятъ ихъ. Объ такой радости, да чтобъ не написала! Трижды напишетъ. Вѣдь грамотная. Знаетъ, какъ писать. Я вотъ своимъ даже сказалъ: «пишите въ Берлинъ, въ Парижъ, въ Эмсъ этотъ самый до востребованія». Такъ и она вамъ напишетъ. Не унывай, ваше превосходительство, брось… Въ дорогѣ тебѣ лучше будетъ, спокойнѣе, — тронулъ Семушкинъ за плечо Пятищева и спросилъ: — Такъ ѣдемъ завтра?

Пятищевъ согласился и ушелъ домой. Была ужъ ночь. Сіяли звѣзды. Въ окнѣ комнаты капитана свѣтился огонь. Пятищевъ прошелъ домой черезъ кухню: Ему отворила Марѳа, босая, въ рубахѣ и накинутой сверху кацавейкѣ. Она уже спала. Проходя къ себѣ въ комнату, Пятищевъ постучалъ въ дверь капитана.

— Иванъ Лукичъ, ты не спишь? — спросилъ онъ.

— Странный вопросъ! Развѣ можно спать послѣ такого переполоха! У меня не канаты, а нервы.

— Завтра мы ѣдемъ. Рѣшили ѣхать за границу.

— Чего-жъ еще лучше, если можешь? Скатертью тебѣ дорога. Счастливый человѣкъ.

Въ голосѣ капитана слышался недовольный, протестующій, насмѣшливый тонъ.

Пятищевъ не вошелъ къ нему, пробрался въ свою комнату, ощупью отыскалъ спички и зажегъ лампу. Ему бросился въ глаза совсѣмъ уже запакованный кожаный чемоданъ съ наряднымъ мѣднымъ наборомъ и замкомъ, нѣсколько разъ уже дѣлавшій съ нимъ заграничныя поѣздки. На немъ остались еще налѣпленными желѣзнодорожные ярлыки и ярлыки заграничныхъ гостиницъ. Пятищевъ самодовольно улыбнулся.

«Завтра, — произнесъ онъ про себя. — Завтра подъ вечеръ въ вагонѣ постараюсь забыть всѣ непріятности, всѣ передряги. А сколько ихъ было-то, Господи! Завтра въ вагонѣ ничего не буду видѣть передъ собой, что могло-бы мнѣ напоминать о здѣшнихъ горькихъ испытаніяхъ, и я успокоюсь. Да, успокоюсь».

Но онъ былъ ужъ и теперь спокоенъ.

Когда онъ раздѣвался, чтобы лечь спать, въ ушахъ его звенѣли фразы: «поѣхалъ сына искать, такъ ужъ само собой проститъ… Заводъ строитъ, плотину ставитъ… Нуженъ ему сынъ»… Фразы эти, слышанныя имъ отъ Семушкина, еще больше успокоили его и даже вселили нѣкоторое довольство.

«Изъ-за выгодъ, изъ-за денежныхъ разсчетовъ проститъ Парфентія, и заживетъ Лидія въ Пятищевкѣ ужъ хозяйкой», — произнесъ онъ мысленно и, погасивъ лампу, улегся въ постель. Свѣжее постельное бѣлье, прикасаясь къ его теплому тѣлу, доставило ему пріятную нѣгу. Онъ вытянулъ усталые члены, закинулъ за голову руки и наслаждался.

«Завтра возьму у старика Семушкина обѣщанные сто рублей, — думалъ онъ, — передамъ Ивану Лукичу на содержаніе дома во время моего отъѣзда. Семушкинъ долженъ дать, если онъ отрываетъ меня отъ семьи въ такое время. Не настаивай онъ на отъѣздѣ, я еще остался-бы на нѣкоторое время здѣсь, чтобы узнать о дальнѣйшей судьбѣ Лидіи. Даже прямо обязанъ. Онъ обѣщался, кажется, дать на это даже полтораста рублей, но покуда довольно и ста. Вѣдь Семушкинъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобы съ Ивана Лукича и княжны не брали за квартиру во время нашего отсутствія».

Пятищевъ, вначалѣ такъ протестовавшій противъ этихъ подачекъ, теперь ужъ не только мирился съ ними, но считалъ ихъ должными.

"А Ивану Лукичу, разумѣется, скажу, что эти деньги я ему изъ своихъ даю, иначе онъ не возьметъ — поправилъ онъ себя въ одолѣвающей его дремотѣ и на этомъ заснулъ.

Утромъ Пятищевъ проснулся поздно и тотчасъ-же вспомнилъ о Лидіи. Его что-то какъ-бы кольнуло въ сердце, но онъ тотчасъ-же успокоилъ себя, сказавъ вслухъ:

— Ахъ, я увѣренъ, что теперь ей будетъ хорошо!

Пятищевъ вышелъ пить кофе. Капитанъ, какъ и всегда, былъ вставши раньше его, бродилъ съ трубкой, но по прежнему не только старался избѣгать съ нимъ разговоровъ, но даже встрѣчаться взглядомъ. Княжна не вставала и потребовала себѣ въ постель какао.

Отъ Семушкиныхъ пришелъ Веденей звать Пятищева и капитана къ обѣду.

— Максимъ Дорофѣичъ просилъ пораньше пожаловать, потому у насъ молебствіе будетъ передъ обѣдомъ. Отецъ протоіерой изъ собора обѣщались придти сейчасъ послѣ обѣдни, — говорилъ онъ, тряхнувъ льняными волосами.

Капитанъ отказался и отказался въ грубой формѣ.

— Только у меня и заботъ, чтобы ходить обѣдать къ вашему купцу, — проговорилъ онъ, — Скажи, что не могу, что у меня на рукахъ больная, — прибавилъ онъ болѣе мягко.

— Да ужъ сегодня ради проводовъ. Вотъ и ихъ превосходительство уѣзжаютъ и нашъ хозяинъ, — приглашалъ Веденей, — Ради проводовъ-то можно. А за больной вашей старушкой Марѳа присмотритъ. Молебствіе у насъ парадное. Пѣвчіе будутъ.

— Иди и скажи Максиму Дорофеичу, что я приду въ свое время, — кивнулъ ему Пятищевъ и отправился къ себѣ въ комнату одѣваться.

— Мнѣ кажется, что на прощанье-то съ бѣдной княжной нужно тебѣ съ ней раздѣлить трапезу, — сказалъ ему вслѣдъ капитанъ.

Пятищевъ ничего не отвѣтилъ.

LXXV.

Обѣдъ Семушкинъ закатилъ передъ отъѣдомъ такой, что казалось, что онъ хочетъ накормить себя и Пятищева дня на три. Помимо соленыхъ закусокъ, былъ пирогъ-курникъ съ гречневой кашей, яйцами и говяжьими клецками, были щи лѣнивыя изъ капусты-первянки, подавался лещъ, чиненый вязигой съ манной кашей и, наконецъ, нога телятины со свѣжими огурцами и молодымъ картофелемъ. Дичи не было, но за то былъ второй пирогъ — сладкій, со свѣжей клубникой и ѣли его со сметаной. Духовенство осталось обѣдать. Гудѣлъ густымъ басомъ косматый дьяконъ, то и дѣло протягивающій правую руку къ бутылкамъ, при этомъ придерживая лѣвой широкій рукавъ рясы. Отецъ протоіерей, тенористый, съ расчесанной бородой и маслянымъ лицомъ, держа руку на желудкѣ, сказалъ отъѣзжающему Семушкину напутственное слово, въ которомъ, желая ему исцѣленія отъ недуговъ на чужбинѣ, хвалилъ и просвѣтительную цѣль поѣздки, называя ее объединеніемъ полезнаго съ пріятнымъ, о каковой цѣли Семушкинъ и не воображалъ. Коснулся протоіерей и Пятищева въ своей рѣчи, прибавивъ:

— Отрадно при этомъ видѣть, что въ виду просвѣтительныхъ цѣлей и дворянство, въ лицѣ многоуважаемаго его превосходительства Льва Никитича, протягиваетъ руку купечеству и является руководящимъ спутникомъ въ поѣздкѣ.

Разумѣется, рѣчь закончилась тостами въ честь хозяина дома старика Семушкина и его гостя и спутника Пятищева. При этомъ протоіерей и дьяконъ цѣловались съ Семушкинымъ, а кстати и съ Пятищевымъ. При чемъ дьяконъ густымъ басомъ шепнулъ Семушкину:

— А будешь во французскомъ градѣ Бордо — вспомни и обо мнѣ. Люблю я сію марку напитка.

Слѣдовали кофе и ликеры, при чемъ старикъ Семушкинъ, предлагая гостямъ выпить, хлопалъ по бутылкамъ пальцами и торжественно говорилъ:

— Черезъ недѣльку, другую — на мѣстѣ всѣхъ этихъ пойлъ попьемъ. Ваше превосходительство, какой первый винный городъ будетъ намъ на пути?

— Кельнъ. Тамъ на станціи можно прекраснаго рейнвейна выпитъ. Это ужъ рейнскій городъ, — далъ отвѣтъ развеселившійся Пятищевъ.

Желѣзнодорожный поѣздъ отходилъ въ пять часовъ съ минутами, а ужъ въ половинѣ четвертаго къ крыльцу поданы были экипажи для путниковъ и сопровождающихъ ихъ Викула Семушкина съ семействомъ. Багажъ былъ отправленъ раньте. Старикъ Семушкинъ торопилъ ѣхать на станцію.

— Нельзя-же тамъ на сухую. Нужна подмочка. Тамъ выпьемъ набѣло, по малости, — бормоталъ онъ.

Пятищевъ пошелъ проститься съ капитаномъ.

— Прощай, Иванъ Лукичъ, прощай, мой вѣрный и добрый другъ, — сказалъ онъ, и на глазахъ его заблестѣли слезы. — Ты на меня сердишься? Ты въ правѣ сердиться. Я знаю, я веду себя нехорошо, но что дѣлать… обстоятельства… Ѣду, потому что хочется культурной жизни… Изнылъ я… Прощай, добрый другъ. Пиши. Пиши по адресамъ, которые я оставилъ. Что узнаешь объ Лидіи — сейчасъ-же пиши. Тяжко мнѣ уѣзжать, не зная о дальнѣйшей ея судьбѣ, но…

— Если-бы было тяжко, то не уѣзжалъ-бы, — отвѣчалъ капитанъ. — Не играй комедію.

— Нѣтъ, мнѣ все-таки какой-то тайный голосъ твердитъ, что въ концѣ концовъ ей будетъ хорошо.

Они обнялись. Капитанъ тоже былъ съ влажными глазами.

— То-есть какъ это? Примутъ ее въ домъ, какъ невѣстку? Примутъ сына и ее? — горько спросилъ капитанъ. — Ахъ, ты, отецъ! Но какова-же жизнь будетъ такой нежеланной невѣсткѣ въ домѣ свекра!

— Ну, полно, полно. Зачѣмъ такія мрачныя мысли? Я уповаю на Бога… Богъ поможетъ… Богъ все устроитъ. А вотъ это вамъ на житье въ мое отсутствіе…

Пятищевъ протянулъ капитану сторублевую бумажку, полчаса назадъ полученную имъ отъ старика Семушкина.

— Не надо… — отстранилъ отъ себя капитанъ деньги. — Не терплю подачекъ.

— Но вѣдь это я отъ себя. Здѣсь-же остается моя комната, моя обстановка, — пояснилъ Пятищевъ.

— Ну, и пускай остается. Безъ этихъ денегъ какъ-нибудь справимся.

— Иванъ Лукичъ, ты меня обижаешь. Обижаешь при отъѣздѣ, и это тяжелымъ гнетомъ ляжетъ мнѣ на душу.

Пятищевъ совалъ деньги. Капитанъ смялъ бумажку и сунулъ въ карманъ брюкъ.

— Хорошо. Я сохраню эти деньги до твоего пріѣзда.

Началось прощаніе съ княжной, лежавшей на постели въ своей комнатѣ, куда вошелъ Пятищевъ. Княжна, завидя его, затряслась всѣмъ тѣломъ, протянула впередъ руки, какъ-бы ограждая себя, и со стономъ заговорила:

— Не подходи, Левъ, не подходи Бога ради, не подходи… Между нами все кончено.

— Княжна, полно… Преложи гнѣвъ на милость… Не могу-же я уѣхать, не простясь съ тобой… — сказалъ онъ плачущимъ голосомъ, опустился на одно колѣно передъ постелью и, взявъ сухую костлявую руку княжны, покрывалъ ее поцѣлуями. Прости, прости… — шепталъ онъ.

Княжна потянулась, чмокнула его въ лобъ и тотчасъ-же стала оборачиваться къ стѣнѣ.

— Княжна! Ольга Петровна! Зачѣмъ-же такъ?.. Ты, вѣдь простила меня! — издалъ вопль Пятищевъ, ударивъ себя въ грудь, такъ что даже лежавшій около княжны мопсъ Бобка зарычалъ и потомъ хрипло залаялъ.

— Кто тебѣ сказалъ, что я тебя простила? Я поцѣловала тебя передъ твоимъ отъѣздомъ, но простить я тебя не могу. Не могу простить. Это выше моихъ силъ, — отвѣчала княжна, не оборачиваясь.

— Ну, не поминай лихомъ и все-таки пиши, — вздохнулъ Пятищевъ и вышелъ изъ комнаты княжны. — Поѣдешь меня проводить? — спросилъ онъ капитана.

— Зачѣмъ? Съ какой стати? Съ какой стати буду я присоединяться къ торжествующимъ купцамъ? — воскликнулъ капитанъ. — Съ тобой я ужъ простился, а дальніе проводы — лишнія слезы. Еще разъ прощай! Желаю тебѣ веселиться, если сможешь, — прибавилъ онъ, протянувъ ему руку, и тутъ-же прибавилъ: — Да ты сможешь, ты ко всему приспособишься.

Пятищевъ удалился изъ своего дома совсѣмъ удрученный. Между тѣмъ Семушкины ужъ садились въ экипажи. Садились они съ надворнаго крыльца. На сцену эту смотрѣла вся дворня. Были даже какіе-то посторонніе мужики. Въ толпѣ стояла и Марѳа.

— Ваше превосходительство, торопись! Пора. На станціи еще надо успѣть по посошку захватить! — кричалъ Пятищеву старикъ Семушкинъ, уже сидѣвшій въ коляскѣ.

На козлахъ рядомъ съ кучеромъ помѣщался его внукъ Максимчикъ. Во второй экипажъ садились Викулъ Семушкинъ, его жена Лариса Давыдовна и ихъ дочка. Пятищевъ сѣлъ рядомъ со старикомъ Семушкинымъ. Семушкинъ снялъ шляпу и троекратно перекрестился.

— Ну, съ Богомъ! — сказалъ онъ кучеру.

Экипажи стали выѣзжать со двора.

— Прощайте, баринъ. Счастливо вамъ!.. — крикнула Пятищеву изъ толпы Марѳа.

— Спасибо, Марѳуша… Охраняй княжну… — сказалъ ей, кивнувъ, Пятищевъ и взглянулъ на крыльцо своей квартиры и открытыя въ ней окна, ища взоромъ капитана.

Но капитана видно не было.

LXXVI.

На станцію желѣзной дороги проводить старика Семушкина за границу съѣхался чуть-ли не весь купеческій Колтуй. Семушкинъ, очевидно, ожидалъ такого съѣзда, потому что заранѣе распорядился заказать хорошую холодную закуску съ цѣлой батареей бутылокъ. Закуска эта была поставлена на отдѣльномъ столѣ въ буфетной комнатѣ, украшенномъ запыленными искусственными латаніями въ горшкахъ, и самъ буфетчикъ прислуживалъ около нея вмѣстѣ съ лакеемъ. Старикъ Семушкинъ, какъ пріѣхалъ, такъ и сѣлъ за столъ, посадивъ съ собой рядомъ Пятищева. Купцы подходили къ Семушкину, желали ему счастливаго пути, выпивали, закусывали и отходили или размѣщались тутъ-же. Около этого-же стола усѣлись и Викулъ Семушкинъ съ женой и дѣтьми. Они пили чай. Дѣти просили дѣдушку привезти имъ французскихъ гостинцевъ. Невѣстка говорила старику:

— Папаша, не забудьте о пластырѣ-то, о которомъ я вамъ говорила, и привезите намъ.

— Хорошо, хорошо. Вотъ пускай его превосходительство запишетъ и напомнитъ мнѣ, — отвѣчалъ старикъ Семушкинъ, кивая на Пятищева. — Мнѣ самому гдѣ-же… Я тамъ буду человѣкъ темный.

— Въ Парижѣ пластырь такой есть отъ всѣхъ порѣзовъ, ушибовъ и нарывовъ, который здѣсь не продается, — пояснила Пятищеву Лариса Давыдовна. — Моя одна московская подруга ѣздила, такъ привозила. Пожалуйста, Левъ Никитичъ.

— Я запишу въ вагонѣ. Я знаю этотъ пластырь, — сказалъ Пятищевъ, и косился на подходящихъ, подсаживающихся и удаляющихся колтуевскихъ купцовъ.

Здѣсь были почти всѣ мелкіе кредиторы его, удовлетворенные уплатой и неудовлетворенные. Одинъ изъ неудовлетворенныхъ съ русой бородой и голубыми глазами въ коломянковой лѣтней парѣ наклонился къ уху Пятищева и произнесъ:

— А вамъ, баринъ, грѣхъ… Сами ѣдете гулять за границу, а меня, небогатаго человѣка, обижаете, не можете восемнадцати рублей заплатить по счету.

Сказано это было такъ, что Викулъ Семушкинъ и его жена слышали. Пятищевъ сконфузился и спросилъ:

— Да развѣ я вамъ долженъ?

— А какъ-же нѣтъ-то? За керосинъ, за свѣчи, за мыло. Стекла ламповыя брали, соду… Вѣдь ужъ почти годъ.

— Право, я забылъ… Извините… Тогда возьмите… Восемнадцать рублей… Вотъ они… — растерянно проговорилъ Пятищевъ и уплатилъ деньги.

Черезъ минуту онъ слышалъ, что около него какой-то угреватый и черный купецъ въ сѣромъ пальто говорилъ про него рыжему купцу съ окладистой бородой:

— Да нешто онъ на свои ѣдетъ? На какіе-же шиши ему самому ѣхать? Его Максимъ Дорофеичъ подрядилъ, какъ переводчика — ну, и везетъ съ собой для компаніи.

— Скажи на милость!

— Очень просто. Неужто ты самъ-то не можешь догадаться, коли у человѣка ни кругомъ, ни около!.. Мертвымъ развѣ только въ Колтуѣ не долженъ. Ну, старикъ его и везетъ для компаніи. А онъ за него будетъ по иностранному болтать, сказки ему разсказывать.

Пятищевъ даже зажмурился на минуту, до того ему было горько. Его всего какъ-то передернуло, но онъ скоро оправился и заговорилъ съ Ларисой Давыдовной:

— Въ Парижѣ появились какія-то электрическія свѣтящіяся пуговицы. Я недавно читалъ. Напомню вашему дѣдушкѣ, чтобы онъ купилъ для васъ.

— Ахъ, пожалуйста! — улыбнулась Лариса Давыдовна, облизнувъ красныя губы. — Вы потрошите его, потрошите. Не жалѣйте, если встрѣтите что-нибудь новенькое.

Въ буфетной комнатѣ появился и косматый дьяконъ въ соломенной шляпѣ и басилъ направо и на-лѣво. Купцы сейчасъ-же окружили его и смотрѣли на него съ умиленіемъ, какъ оперныя психопатки на моднаго тенора. Это былъ любимецъ купеческаго Колтуя. Всѣ торговцы восхищались его громовымъ, дѣйствительно замѣчательнымъ голосомъ.

— Отецъ дьконъ, по рюмочкѣ? Отецъ дьяконъ, лафитцу для прохлажденія? — слышалось со всѣхъ сторонъ, но дьяконъ направился къ столу, гдѣ сидѣлъ старикъ Семушкинъ.

— Пришелъ посошокъ выпить, — объявилъ дьяконъ, протягивая руку. — Дома хотѣлъ ложиться отдохнуть, но совѣсть зазрѣла… Именитый нашъ гражданинъ въ дальніе края ѣдетъ, такъ, думаю, неужто я ему посошокъ не подоткну въ путь дорогу!

Старикъ Семушкинъ величественно сидѣлъ около закуски и бутылокъ и ни къ чему не прикасался, но тутъ потребовалъ шампанскаго, улыбнулся и сходительно произнесъ:

— Сейчасъ подадутъ настоящіе посошки — вотъ и подопрешь… А пока выпей и подзакуси.

Дьяконъ не заставилъ себя долго просить. Окружавшіе его купцы также послѣдовали его примѣру.

— Многолѣтіе-бы теперь отъѣзжающему-то, — слышалось среди нихъ. — Отецъ дьяконъ, хвати!

— Неловко здѣсь на станціи. Здѣсь публичное мѣсто… — останавливалъ кто-то.

Подали шампанское, разлили въ бокалы, купцы прокричали ура.

Но тутъ раздался звонокъ. Всѣ засуетились и отправились на платформу. Гудѣлъ и семафоръ.

— Поѣздъ подходитъ… Поѣздъ… Садиться надо… — заговорили со всѣхъ сторонъ.

Поднялся и старикъ Семушкинъ и поцѣловалъ сына, невѣстку, внучатъ.

— Сынъ за все заплатитъ, — сказалъ онъ буфетчику, подавая ему на прощанье два пальца и кивнулъ на Викула.

На платформу потянулось цѣлое шествіе.

— Ужъ вы хорошенько оберегайте нашего дѣдушку-то, Левъ Никитичъ, — говорила Пятищеву Лариса Давыдовна. — Вѣдь онъ тамъ за границей будетъ, какъ въ лѣсу… Не оставляйте его одного.

— Ваше превосходительство! Отцу дьякону въ Италіи черепаховую табакерку купить. Онъ говоритъ, что тамъ онѣ дешевы. Запиши, — обратился старикъ Семушкинъ къ Пятищеву.

— Въ Неаполѣ, — прибавилъ дьяконъ, шедшій рядомъ съ Семушкинымъ. — Мнѣ тесть разсказывалъ. Онъ былъ причетникомъ въ Миланѣ.

«Боже мой, онъ ужъ мной распоряжается, какъ своимъ секретаремъ», — мелькнуло въ головѣ Пятищева, и его какъ-бы что-то кольнуло въ сердце.

На платформѣ опять прощанія и цѣлованія передъ подходящимъ поѣздомъ.

Наконецъ, поѣздъ остановился. Пришлось садиться. Старикъ Семушкинъ и Пятищевъ вошли въ вагонъ перваго класса и заняли мѣста. Желѣзнодорожные сторожа втащили ихъ ручной багажъ и стали помѣщать въ сѣтки на полки.

— Плетеную-то корзинку можно на скамейку, — распоряжался Семушкинъ. — Она черезъ часокъ понадобится, такъ чтобъ не снимать. Тутъ у насъ провизія.

Пятищевъ взглянулъ на корзинку и ужаснулся. Это былъ большой плетеный коробъ, изъ подъ крышки котораго выглядывали сквозь прорванную бумагу неумѣстившаяся голова отварного поросенка и два бутылочныя горлышка.

Передъ открытыми окнами вагона стояли провожавшіе и кричали:

— Прощайте, папаша! Дай вамъ Богъ благополучно! Пишите! Дѣдушка, прощайте! Максимъ Дорофеичъ, счастливо! Прежде всего дай Богъ здоровья

Гудѣлъ и голосъ дьякона:

— Максимъ Дорофеичъ! Попомни Бордо. Будешь въ Бордо, помяни колтуевскаго дьякона.

У окна сталъ старикъ Семушкинъ и кланялся. Сзади его помѣщался Пятищевъ и смотрѣлъ на провожающихъ. Вдругъ въ толпѣ ихъ онъ замѣтилъ Василису и вздрогнулъ. Она была въ шляпкѣ съ цвѣтами, въ бархатной накидкѣ со стеклярусной отдѣлкой и съ яркимъ краснымъ зонтикомъ. Лицо ея было потно. Она протискивалась и говорила:

— Успѣла еще проводить. Ну, слава Богу! А вѣдь мнѣ сказали, что поѣздъ-то въ шесть часовъ идетъ. Ваше превосходительство, я къ вамъ!.. — махнула она зонтикомъ, увидѣвъ Пятищева. — Баринъ! Ваше превосходительство! Я къ вамъ проститься. Будьте здоровеньки… Счастливо вамъ. Подойдите къ окошечку рядомъ. Я кое-что сказать вамъ хочу.

Пятищевъ покраснѣлъ и подошелъ къ окну черезъ три окна отъ Семушкина. Василиса подскочила къ нему.

— За границу ѣдете, въ теплые края? Ну, я рада за васъ, душевно рада, баринъ, — заговорила она. — Все-таки по крайности хоть успокоитесь. Прощайте… Добрый вамъ путь. А у насъ-то какія дѣла въ Пятищевкѣ! Ай-ай-ай! Вѣдь вы, я думаю, ужъ знаете, слышали?

— Знаю, знаю… Слышалъ. Я получилъ отъ Лидіи письмо. Я чуть не заболѣлъ. Но развѣ еще что? — спросилъ Пятищевъ, блѣднѣя.

— Да какъ-же… Вѣдь согналъ меня Лифановъ-то нашъ за это, что сынъ его сбѣжалъ съ Лидіей. Львовной. Меня заподозрилъ и согналъ. А я что-же? Я ничего… И ни душой, ни тѣломъ не виновата. Только то и было, что два раза они у меня кофейку попили и подрубила я Лидіи Львовнѣ вуальку, фату изъ тюля. Да и не знала я, для чего подрубаю, потому не сказали они мнѣ ничего. Ужъ только потомъ догадалась, что это вѣнчальная. Согналъ. Вчера я въ Колтуй переѣхала и у просвирни комнатку покуда сняла. Мебель отнялъ. «Это, говоритъ, все мое». Вотъ судиться буду. И вѣдь какъ согналъ? Переночевать даже не далъ… «Вонъ, вонъ, вонъ!» Какъ волкъ лютый.

— Я ужъ почти простилъ ее… Божья воля… — сказалъ Пятищевъ, ожидавшій услышать новые ужасы о Лидіи, и у него стало отлегать отъ сердца. — Вѣдь они, кажется, въ нашей деревенской церкви вѣнчались, на погостѣ?

— Да, хотѣли тамъ, но не успѣли. Или что-то у нихъ вышло съ отцомъ Павломъ… Отецъ Павелъ побоялся, потому что безъ оклички, — отвѣчала Василиса.

Въ глазахъ у Пятищева теперь все помутилось.

— Какъ не успѣли обвѣнчаться? Какъ съ отцомъ Павломъ вышло?.. Что вышло?.. Какая окличка? Она писала мнѣ, что они…

Онъ не договорилъ и схватился за окно, чтобъ не упасть.

— Не знаю ужъ право, какъ… Но я вчера дьякона видѣла, такъ сказывалъ онъ, что въ губернію поѣхали вѣнчаться. Будто въ губернію… А обвѣнчались ли — неизвѣстно.

У Пятищева подкосились ноги, и онъ опустился на диванъ.

А на платформѣ раздался звонокъ, затѣмъ свистокъ оберъ-кондуктора, гудокъ паровоза и поѣздъ тронулся.

LXXVII.

Изъ Вильны Пятищевъ писалъ Василисѣ Кукиной такое письмо:

"Милая и добрая Василиса Савельевна.

Пишу тебѣ изъ Вильны, гдѣ поѣздъ нашъ стоитъ на станціи полчаса, и убѣдительно прошу тебя сообщить мнѣ, что ты знаешь о судьбѣ Лидіи. Неужели она и Парфентій Лифановъ до сихъ поръ не вѣнчаны? Обстоятельство это такъ меня мучаетъ, что я продолжаю путь совсѣмъ больной, лишился сна, покоя, аппетита и нигдѣ мѣста себѣ не могу найти. Какую страшную безсонную ночь провелъ я! Ни на что глядѣть не хочется, а спутникъ мой, какъ на зло, поминутно пристаетъ съ разговорами. Вѣдь я рѣшился на поѣздку потому, что былъ вполнѣ увѣренъ,, что Лидія обвѣнчалась съ молодымъ Лифановымъ. Она сама сообщила мнѣ объ этомъ, прося прощенія, что вѣнчается безъ моего благословенія. Правда, письмо ея было писано ко мнѣ наканунѣ вѣнчанія, но все-таки бракъ ея я считалъ за свершившійся фактъ и хотя сильно страдалъ, что бракъ ея не равный, но утѣшилъ себя, что онъ все-таки законный, что свершившагося уже не вернешь, положился на волю Божью и примирился. И вдругъ въ вагонѣ передъ самымъ отъѣздомъ узнаю отъ тебя, что она не успѣла обвѣнчаться въ деревнѣ. Вѣдь это ужасъ, что такое! А вдругъ они и до сихъ поръ не вѣнчаны? Живутъ вмѣстѣ и не вѣнчаны… Вѣдь это… Я боюсь назвать настоящимъ именемъ, что это такое. Милая и добрая Василиса Савельевна, вѣдь ты говорила по слухамъ, и если эти слухи ложные, то тебѣ грѣхъ, что ты своими словами такъ измучила старика-отца. Грѣхъ… Во имя нашихъ прежнихъ добрыхъ отношеній прошу тебя и умоляю, наведи возможныя справки касательно брака Лидіи и напиши мнѣ въ письмѣ по адресу, написанному на приложенномъ при семъ конвертѣ съ готовой уже маркой. Проще сказать, вложи свое письмо въ этотъ конвертъ и опусти въ кружку. Я это письмо найду въ Берлинѣ, гдѣ мы пробудемъ нѣсколько дней. Пожалуйста, успокой меня.

Я не просилъ-бы объ этомъ тебя, если-бы было возможно къ кому-нибудь другому обратиться. Иванъ Лукичъ пришелъ-бы въ ужасъ и отчаяніе, если-бы его коснулось хоть сомнѣніе, что Лидія живетъ съ молодымъ Лифановымъ не вѣнчанная, княжна сошла-бы съ ума.

Заранѣе благодарный Левъ Пятищевъ".

Василиса отвѣтила Пятищеву въ Берлинъ. Вотъ ея письмо:

"Милостивый государь, ваше превосходительство, добрѣйшій благодѣтель Левъ Никитичъ. Въ первыхъ сихъ строкахъ желаю вамъ здоровья и всякаго благополучія. Получила я ваше письмо и вижу я, что вы убиваетесь. А зачѣмъ такъ убиваться? Богъ милостивъ. Можетъ быть все поправится у Лидіи Львовны и будетъ все къ лучшему. А сказала я вамъ про Лидію Львовну, что она не успѣла повѣнчаться въ деревенской церкви не по слухамъ, а мнѣ нашъ отецъ-діаконъ сказывалъ. Да и еще теперь есть подтвержденіе. Это старый Лифановъ, Мануилъ Прокофьичъ. Онъ ѣздилъ въ догонку за сыномъ въ губернію. Догнать онъ его не догналъ, ибо Парфентій Мануилычъ былъ съ Лидіей Львовной изъ города ужъ уѣхавши, но отъ пріятеля Парфентія Мануилыча, который служитъ на желѣзной дорогѣ, онъ узналъ, что они и въ губерніи не успѣли перевѣнчаться, а заторопились и поѣхали дальше, а куда — не сказалъ. А пріятель этотъ долженъ знать, потому что былъ приглашенъ шаферомъ и свидѣтелемъ. А что они не успѣли перевѣнчаться въ губерніи, объ этомъ я узнала отъ самого стараго Лифанова. Вернулся онъ изъ губерніи по сему случаю веселый, цѣлый день гулялъ на радостяхъ у Олимпія въ трактирѣ и хмельной розыскалъ меня. Я его не хотѣла впускать, но онъ влѣзъ ко мнѣ силкомъ и пилъ у меня кофей. И представьте, добрѣйшій благодѣтель, онъ опять зоветъ меня къ себѣ въ экономки и обѣщается отдать мнѣ мою мебель, чтобы я съ нимъ не судилась. Да и не мнѣ одной онъ это разсказывалъ, а звонилъ языкомъ въ Колтуѣ по лавкамъ и въ трактирѣ. А я его отъ себя насилу выжила.

А вы, добрѣйшій Левъ Никитичъ, не убивайтесь такъ ужъ очень насчетъ дочки, опять вамъ скажу. Вѣдь все-таки Лифановъ не догналъ ихъ, они отъ него скрылись и всегда обвѣнчаться успѣютъ.

А за симъ письмомъ кланяюсь вамъ и остаюсь вѣчно помнящая добро ваше

Василиса Кукина".

Первое свое письмо капитану Пятищевъ послалъ изъ Парижа. Онъ писалъ ему слѣдующее:

"Парижъ 28 іюля — 16 августа.

Вѣрный, безцѣнный другъ Иванъ Лукичъ!

Привѣтствую тебя и княжну Ольгу Петровну съ береговъ благословенной Сены! Въ Парижѣ мы уже четыре дня. Остановились въ grand Hotel. Ежедневно бѣгаю я на почту и отъ тебя до сихъ поръ ни строчки. Какъ тебѣ не грѣхъ такъ мучить меня? Я страдаю, я ожидаю отъ тебя вѣстей о Лидіи, а ты не хочешь и обмолвиться. Вѣдь ужъ навѣрное что-нибудь извѣстно о ней. Сама она также ни строчки!.. Какое вопіющее равнодушіе! Я говорю это и по твоему адресу и по адресу Лидіи. Когда-то ты удивлялся моему равнодушію, говорилъ, что меня пришибло. Нѣтъ, тебя больше пришибло. Или ты еще продолжаешь сердиться на меня? Милый, долголѣтній другъ, пора бросить. Прежде всего ты разсуди, за что ты на меня сердишься. За Лидію? Но развѣ я виноватъ въ своевольномъ поступкѣ дѣвочки? За то, что я уѣхалъ заграницу, не собравъ вѣстей о дальнѣйшей судьбѣ Лидіи? Да, виноватъ я въ этомъ и теперь казнюсь, но пора уже простить меня. Я уѣхалъ потому, что ужъ мы собрались ѣхать, откладывать было невозможно и притомъ отъ того, не скрою этого, чтобъ забыться отъ злополучныхъ ударовъ рока, бичевавшихъ меня, но я не забылся и не могу забыться, пока не узнаю подробности о дальнѣйшей судьбѣ Лидіи. Столь любимый мной Парижъ не даетъ мнѣ возможности забыться. Я хожу какъ манекенъ, какъ полоумный. Даже Итальянскій бульваръ, приводившій меня всегда въ восторгъ, навѣваетъ на меня мрачность. Спутникъ мой Семушкинъ, въ конецъ обалдѣвшій отъ здѣшняго блеска, шума и круговорота жизни, тянетъ меня въ кафе, рестораны, театры, соритъ деньгами, но и эти веселыя мѣста не могутъ доставить мнѣ хотя-бы малѣйшаго развлеченія.

О Лидіи! Бога ради, что-нибудь о Лидіи! Умоляю тебя и прошу преложить гнѣвъ на милость.

Кланяюсь тебѣ, крѣпко жму твою честную руку и остаюсь безконечно уважающій и любящій тебя.

Левъ Пятищевъ."

Ровно черезъ десять дней послѣ отправки своего письма къ капитану Пятищевъ получилъ отъ него слѣдующій отвѣтъ:

"Колтуй. 7 августа.

Старый и вѣрный другъ Левъ Никитинъ.

Получилъ твое письмо изъ Парижа и скорблю вмѣстѣ съ тобой одинаково о томъ-же, о чемъ и ты скорбишь. Впрочемъ, скорбь моя, я думаю, больше твоей, такъ какъ ты легче и скорѣй примиряешься съ горестными обстоятельствами, я-же стойче тебя. Ты пишешь, что я сержусь на тебя и дуюсь. Нѣтъ, милый другъ, я посердился, подулся и, махнувъ рукой, оставилъ. Развѣ можно сердиться долго на легковѣрнаго, благодушнаго ребенка съ радужнымъ міросозерцаніемъ? А ты, Левъ Никитичъ, именно такой незлобивый ребенокъ, хотя и съ сѣдинами, и съ шестымъ десяткомъ лѣтъ на плечахъ. И вотъ я шлю тебѣ мой привѣтъ. Утѣшать въ горѣ тебя не могу, ибо мнѣ самому горько.

Ты просишь, чтобы я тебѣ сообщилъ о Лидіи, что я знаю. А знаю я очень мало. Почти ничего не знаю достовѣрнаго. Но слухи о ней носятся печальные. Можетъ быть, это и сплетни, но не стану отъ тебя скрывать. Говорятъ, что она живетъ съ мальчишкой Лифановымъ не вѣнчанная. Каковъ мерзавецъ, если это такъ! Объ этомъ всѣ говорятъ въ Колтуѣ. Марѳа наша слышала это даже въ мясной лавкѣ, и со слезами сообщила мнѣ, а я ей строжайше, подъ угрозой отказа отъ мѣста, запретилъ даже намекать объ этомъ княжнѣ. Была у меня Василиса и тоже намекала мнѣ объ этомъ. Она хотѣла видѣть княжну, но я ее къ ней не допустилъ. Съ Василисой творится что-то совсѣмъ ужъ странное. Когда она была у меня, то сообщила мнѣ, что ее старикъ Лифановъ выгналъ изъ Пятищевки, и задержалъ ея мебель, подаренную тобой, а теперь оказывается, что Лифановъ нанялъ для нея у насъ въ Колтуѣ мезонинъ гдѣ-то за рѣкой, въ слободѣ, перевезъ ея движимость, и она пользуется всѣми благами отъ него. Объ этомъ я опять-таки знаю отъ Марѳы, которая вчера видѣла ее на базарѣ, а она ей объ этомъ разсказывала.

Но это сплетни, и я прекращаю ихъ.

Теперь о себѣ, и о княжнѣ. Влачимъ мы по прежнему дни нашего существованія. Ей лучше. Теперь, когда на нее уже вылилась вся чаша горестей, она какъ-то обтерпѣлась и стала поправляться. Головой она трясетъ меньше. Въ воскресенье она пожелала быть у обѣдни, я раздобылъ возницу и возилъ ее въ соборъ.

Вотъ все. Будь здоровъ. Желаю тебѣ всего хорошаго. Веселись, если можешь.

Твой Иванъ Тасканьевъ".

Наконецъ, въ Эмсѣ Пятищевъ получилъ письмо и отъ Лидіи. Оно было адресовано въ Парижъ, до востребованія и переслано, по заявленію Пятищева, въ Эмсъ. Вотъ оно.

«Нижній-Новгородъ. 18 августа.

Неизмѣримо добрый папочка!

Простите, простите и простите! Вотъ вопль преступной дочери вашей. Я и мужъ мой Парфентій падаемъ передъ вами заочно на колѣни и заочно молимъ: простите! Простите насъ за своевольный бракъ, простите за невольный обманъ. Когда я писала вамъ изъ Пятищевки въ Колтуй, что буду обвѣнчана въ нашей деревенской церкви, я, не желая того, обманула васъ. Въ деревенской церкви намъ вѣнчаться не удалось. Причины разскажу при свиданіи, потомъ, если вы, вернувшись въ Россію, допустите насъ къ вамъ. Дѣло въ томъ, что намъ пришлось бѣжать въ губернскій городъ, чтобъ вѣнчаться тамъ, но и тамъ вѣнчаться не удалось. За нами въ погоню пріѣхалъ отецъ Парфентія и сталъ насъ разыскивать, а мы, узнавъ объ этомъ черезъ друзей Парфентія и боясь, чтобы вѣнчаніе онъ какъ-нибудь не остановилъ, бѣжали и изъ губернскаго города. Опасаясь дальнѣйшей погони, мы старались спутать наши слѣды и пропутешествовали двѣ недѣли на пароходѣ по Волгѣ, заѣзжая въ попутные города и въ концѣ-концовъ пропустили мясоѣдъ. А тутъ насталъ Успенскій постъ и вѣнчаться было нельзя.

Я была въ ужасномъ положеніи. Какъ писать къ вамъ въ такомъ положеніи? И вотъ я ждала, когда сдѣлаюсь Лифановой. Вѣнчалась съ Парфентіемъ я только вчера въ сельской церкви близъ Нижняго-Новгорода. Свидѣтели были вызваны Парфентіемъ изъ нашего губернскаго города и любезно явились на его зовъ. Это товарищи его по институту.

Пишу къ вамъ это письмо, умоляя васъ о прощеніи, и такое-же письмо пишетъ Парфентій къ своимъ родителямъ.

Простите, простите, простите!

Преступная дочь ваша Лидія.

Если вздумаете осчастливить меня хоть одной вашей строчкой, пишите въ нашъ губернскій городъ на станцію желѣзной дороги, Ивану Петровичу Климову для передачи мнѣ. Это товарищъ мужа. Ваша Л.».

Въ Трувилѣ, на морскихъ купаньяхъ, въ концѣ августа по старому стилю Семушкинъ прочелъ Пятищеву слѣдующія строчки изъ письма сына своего Викула:

«А вы правы были, папаша, говоря, что Лифановъ-отецъ примирится съ сыномъ. Такъ и вышло. Онъ долго ломался, но все-таки простилъ сына и невѣстку и они живутъ теперь у него въ усадьбѣ. Парфентій необходимъ отцу, какъ инженеръ-технологъ. У нихъ строится лѣсопильный и столярный заводъ и предстоитъ большое дѣло. Прочтите это Льву Никитичу. Ему будетъ пріятно».

Къ концѣ сентября Пятищевъ писалъ капитану изъ Парижа:

«Относительно Лидіи я теперь спокоенъ. Я знаю, что она вѣнчалась въ Нижнемъ, мнѣ извѣстно, она и мужъ ея примирились со старикомъ ея свекромъ, но я испытываю здѣсь трудныя минуты въ другомъ дѣлѣ. Семушкинъ оказался тяжелымъ человѣкомъ. Ты былъ правъ, ты предвидѣлъ. Обращеніе его со мной сдѣлалось для меня невыносимымъ. Онъ почему-то вообразилъ меня наемникомъ и началъ третировать меня. Я это объясняю его частымъ не трезвымъ видомъ, онъ за границей совсѣмъ какъ съ цѣпи сорвался, но все-таки въ немъ выразилась зажравшаяся свинья. Мы крупно поговорили и разстались. Онъ уѣхалъ съ однимъ молодымъ московскимъ купцомъ въ Біарицъ, а я остался въ Парижѣ. Остался я совсѣмъ на бобахъ и сижу безъ денегъ.

Глубоко уважаемый другъ, Иванъ Лукинъ, пришли мнѣ хотъ сколько-нибудь денегъ на выѣздъ домой. Адресъ мой ниже. Продай что-нибудь изъ моей кабинетной мебели и пришли. Въ крайнемъ случаѣ продай корову. Здѣсь я также могу продать новое лѣтнее пальто и фрачную пару, которыя сшилъ заграницей, и какъ-нибудь доберусь въ третьемъ классѣ до родныхъ палестинъ. Не просилъ-бы — но кругомъ вода…

Здѣсь въ Парижѣ сестра Катерина Ундольская съ дочерью, но тоже въ ужасномъ положеніи. Она пріѣхала изъ Монте-Карло, гдѣ проигралась до нага. Она ютится на чердакѣ, продаетъ кое-какія свои мелкія бездѣлушки и на это питается, ожидая высылки ей пенсіи изъ Петербурга. Несчастная женщина!»

Въ концѣ письма былъ адресъ.

Капитанъ тотчасъ-же прислалъ Пятищеву денегъ и при этомъ писалъ:

"Посылаю тебѣ сто рублей. Это тѣ сто рублей, которые ты далъ мнѣ при отъѣздѣ. Я ихъ сохранилъ — и вотъ на что они пригодились.

Пріѣзжай, немедля, и будемъ вмѣстѣ дѣлить горе, постигшее насъ. Сегодня ровно недѣля, какъ скончалась княжна Ольга Петровна, и я похоронилъ ее на нашемъ деревенскомъ погостѣ рядомъ съ родственниками. Похоронилъ я ее съ подобающей честью на деньги, вырученныя отъ продажи кое-какихъ ювелирныхъ бездѣлушекъ, оставшихся послѣ нея, которыя купилъ у меня Викулъ Семушкинъ. Княжна скончалась почти внезапно. Пріѣхала къ намъ Лидія съ мужемъ, и они вошли къ княжнѣ въ комнату, не предупредивъ ее черезъ меня. Я былъ въ отсутствіи. Это до того потрясло княжну, что она впала въ истерику, но настолько сильную, что часа черезъ три ея не стало,.

Не могу продолжать… Голова идетъ кругомъ… Мнѣ и самому нездоровится. Подробности при свиданіи, если Богъ приведетъ увидѣться.

Твой Иванъ". Конецъ.

Купец пришел! (Лейкин)/ДО

Н. А. Лейкинъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ! Повѣствованіе о раззорившемся дворянинѣ и разбогатѣвшихъ купцахъ.

1903.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!

І.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXVIII.

XXXIX.

XL.

XLI.

XLII.

XLIII.

XLIV.

XLV.

XLVI.

XLVII.

XLVIII.

XLIX.

L.

LI.

LII.

LIII.

LIV.

LV.

LVI.

LVII.

LVIII.

LIX.

LX.

LXI.

LXII.

LXIII.

LXIV.

LXV.

LXVI.

LXVII.

LXVIII.

LXIX.

LXX.

LXXI.

LXXII.

LXXIII.

LXXIV.

LXXV.

Н. А. Лейкинъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!
Повѣствованіе о раззорившемся дворянинѣ и разбогатѣвшихъ купцахъ.