Купец Козырев (Ясинский)/ДО
| Купецъ Козыревъ |
| Опубл.: «Нива», 1900. Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 261. |
I
правитьВъ уѣздномъ городишкѣ жила бѣдная мѣщанка по имени Марѳа. Ни отчества ея, ни фамиліи, казалось, никто не зналъ, и всѣ, старъ и младъ, называли ее «Марѳой»… Понятно, богатаго человѣка и заочно величаютъ всѣ по имени и отчеству; бѣдняка же, если и въ глаза назовутъ просто по имени, то и за то спасибо!..
Мужъ Марѳы былъ отставной солдатъ. Еще въ бытность свою «на службѣ» онъ заболѣлъ на глаза, вышелъ въ запасъ и вскорѣ ослѣпъ. Заголосила бѣдная Марѳа отъ такого несчастья! Но слезы горю не помощь! Женщина она была добрая, не захотѣла пустить мужа съ сумой, — дала обѣщаніе смотрѣть за нимъ и кормить своими трудами.
Какъ жилось Марѳѣ, понятно каждому. Правда, она была и честная, и работящая, но предаться всецѣло труду мѣшала ей семья: у нея, на несчастье, было трое дѣтей. И работала Марѳа такъ, чтобы быть и у людей, и дома. Съ утра уходила она къ какой-либо зажиточной хозяйкѣ, помогала ей на дворѣ или въ кухнѣ, а на обѣдъ торопилась домой и приносила семьѣ кусокъ хлѣба.
Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Дѣти Марѳы подросли. Старшая, тринадцатилѣтняя дѣвочка, была уже примѣрной умницей; второй же было лѣтъ одиннадцать.
Дочерямъ своимъ Марѳа отъ души была рада: онѣ во многомъ помогали ей. Одна изъ нихъ служила у людей въ нянькахъ, за что и получала небольшую плату, другая же смотрѣла за домомъ. Только со своимъ сыномъ Филькой не могла сладить Марѳа.
Это былъ мальчуганъ лѣтъ девяти — живой, шаловливый и, къ несчастью, очень прожорливый. Ежедневно онъ встрѣчалъ мать еще на улицѣ, какъ собачонка бросался къ ней, хваталъ изъ передника куски хлѣба, пожиралъ ихъ и опять просилъ. Марѳѣ не жаль было этихъ хлѣбныхъ обломковъ, хотя и не легко добывались они, но ей, какъ матери, больно было имѣть такое ненасытное дѣтище. Она бранила его, трепала за волосы, била по губамъ, но ничто не помогало: Филька былъ упрямъ и злонравенъ. Если мать настаивала на своемъ и не удовлетворяла его желанію, онъ выбѣгалъ на улицу, валялся въ пыли или въ грязи, обрывая на себѣ послѣднія лохмотья. Тогда ни побои, ни просьбы и ласки матери, — ничто уже не могло смирить его. Напрасно ожесточенная Марѳа таскала его во дворъ, пихая ему въ ротъ куски хлѣба, — упрямый мальчуганъ не принималъ уже этого угощенія, а дѣлалъ что хотѣлъ…
Во время отсутствія матери Филька продѣлывалъ дома всякаго рода проказы: воровалъ у сосѣдей овощи и фрукты, бросалъ въ прохожихъ камнями, пугалъ лошадей, травилъ собаками идущихъ съ пастбища свиней и коровъ, дразнилъ нищихъ, — словомъ, былъ мастеръ на все то, отъ чего обливается кровью многострадальное материнское сердце… Много, конечно, попадало за это Филькѣ и отъ матери, и отъ постороннихъ, что отчасти видно было по оттянутымъ, какъ тряпки, ушамъ, — но онъ былъ неисправимымъ и даже чѣмъ дальше, тѣмъ становился хуже…
— Одинъ грѣхъ, а не мальчикъ! — не разъ говорила Марѳа. — Господи! за что Ты наказалъ меня? Я и такъ во всемъ несчастна! Избавь меня хотя отъ этого… прибери отъ меня разбойника Фильку!..
Но Филька росъ не по днямъ, а по часамъ, никогда не болѣлъ и все больше требовалъ для себя кусковъ хлѣба.
И рѣшила бѣдная мать отдать своего сына людямъ. «Но кто возьметъ его? — думала она. — Кому нуженъ этотъ неугомонный уродъ? Развѣ пойти къ Зажирихину и опредѣлить въ дворню? У него вѣдь много всякихъ мальчишекъ на воспитаніи. Охъ, только и онъ не захочетъ! Ну, ужъ что будетъ — пойду!»
Принарядила Марѳа Фильку: сшила ему новую рубашонку, одѣла новый пиджачокъ и штанишки, вымыла его, причесала и повела къ Зажирихину. Не могъ сообразить Филька, изъ-за чего къ нему такая милость, и неоднократно спрашивалъ у матери: «Куда идемъ, мама?» Когда же мать, скрывая пока свое намѣреніе, сообщила, что идетъ на базаръ, Филька просіялъ отъ радости: у него зародилась мысль стащить тамъ вязку бубликовъ. Филька уже обдумалъ планъ, какъ онъ это сдѣлаетъ, воображалъ, съ какимъ наслажденіемъ будетъ вкушать бублики: сначала съѣстъ одинъ, потомъ — другой, затѣмъ подумаетъ, что ихъ больше нѣтъ, и съѣстъ опять одинъ… «Ну, а если, не думая, сразу съѣсть всю вязку? Тогда, навѣрно, покажутся еще вкуснѣе?»
Не то думала горемычная мать! Она глядѣла на своего Фильку и не могла наглядѣться: никогда еще онъ не былъ ей такъ милъ и дорогъ! Вся фигура его, всѣ движенія казались теперь исполненными прелести, точно она все время была слѣпа, — не видѣла и не замѣчала ихъ! Крупная слеза пробѣжала по ея лицу, — одна изъ тѣхъ чистыхъ материнскихъ слезъ, живой родникъ которыхъ можно сыскать въ сердцѣ каждой женщины-матери, какъ бы ни было грубо, какъ бы ни было убито горемъ это материнское сердце!.. И Марѳа готова была обнять Фильку, разрыдаться, убѣжать домой; но представленіе о томъ, чѣмъ бы онъ наградилъ ее, валяясь въ пыли и разрывая на себѣ платье, нѣсколько охладило ея чувства… Она пересилила себя и вошла въ домъ къ купцу.
— Сдѣлайте милость, Ѳома Поликарповичъ! — въ волненіи проговорила Марѳа и, не высказавъ своей просьбы, зарыдала.
— Ну, ужъ пожалуйста! Просимъ извиненьица!.. Рѣчь ва-аша-съ намъ напередъ понятна!.. Навѣрно, ужъ несчастье… займите, молъ, деньжонокъ… Уходи, у меня не казначейство!..
— Нѣтъ, Ѳома Поликарповичъ, просить денегъ я не стану! — проговорила Марѳа, нѣсколько оправившись отъ слезъ и душевно негодуя на подавляющія ее чувства. — Я вотъ пришла насчетъ мальчугана… Хотѣла отдать на воспитаніе…
— Во-но что! Даже на воспитаніе? Ты, вѣрно, думала сказать — «въ услуженіе», то-есть на службу?
— Да, да… Вамъ, значитъ… Въ ваше полное распоряженіе… Какъ вашей милости угодно будетъ…
— Угодно-то, говоришь, угодно! Легко вѣдь сказать!.. А вотъ въ томъ-то и бѣда, что совсѣмъ не угодно! Какая изъ него служба? Онъ еще такъ малъ…
— Разумѣется, Ѳома Поликарповичъ, — десять годочковъ… Но онъ мальчуганъ шустрый… Можетъ уже…
— Вотъ-вотъ, знаемъ! Вы-то, матери, всѣ говорите, что дѣтки ваши и то, и другое могутъ, — прервалъ Зажирихинъ рѣчь Марѳы. — А я ихъ, прохвостовъ, раскусилъ по-своему! Кажется не одного бобыля выкормилъ на своемъ вѣку… А что изъ нихъ пользы? Изволь, разсуди сама! Какъ зовутъ тебя?
— Марѳой…
— Ладно! Твоего сынка, Марѳа, годъ-два нужно кормить такъ, за спасибо! А брюхо у него не малое: сама вѣдь знаешь, что жретъ онъ за стараго! У меня же (пусть говорятъ, что я богатый!) ничего даромъ не дается: баловства не терплю! Теперь погляди на примѣрѣ… Есть у меня Куропатка… Какъ тебѣ кажется, что бы это была за Куропатка?..
— Богъ знаетъ, Ѳома Поликарповичъ… Птица, вѣрно, такая…
— Нѣтъ, голубушка, ты совсѣмъ безъ догадки… Эй, Куропатка, гдѣ ты? Поди сюда!
Въ комнату вбѣжала небольшая собака и бросилась къ ногамъ хозяина.
— Ха-ха! Вотъ вишь, что за Куропатка… Собака, значитъ, такая!.. И ты думаешь своимъ бабьимъ разумомъ, что я содержу ее для баловства, ради шутокъ, то-есть? Нѣтъ, извини! Этого у меня не водится! Эта самая Куропатка вѣрная слуга… Ложусь спать, и она тутъ… «Куропатка! Туфли Ѳомѣ Поликарповичу», — значитъ, такъ ей приказываю, — и сейчасъ же преподноситъ…
Собака бросилась въ другую комнату и притащила туфли.
— Вишь, вишь, — тащитъ! — въ восторгѣ продолжалъ Зажирихинъ. — Нѣтъ, голубушка, благодаримъ-съ! Не трудитесь! Я говорю это къ примѣру, — учу, значитъ, какъ на свѣтѣ жить слѣдуетъ… Да… Но слушай же, — продолжалъ купецъ, обращаясь къ Марѳѣ, — потомъ снимаю сапоги и опять говорю Куропаткѣ: «А эти сапоги отнеси Ванькѣ… Да пусть хорошенько вычиститъ, чертовское отродье! Чтобы блестѣли, какъ зеркальце»… Куропатка несетъ. Во-но что за птица, моя Куропатка!.. А ѣстъ совсѣмъ мало: двѣ-три косточки въ день и сыта.
Зажирихинъ замолчалъ.
— Да, извѣстно, Ѳома Поликарповичъ…
— Нѣтъ, не «извѣстно»! Погоди, сударыня! До этого еще далеко… Я еще не досказалъ тебѣ, почему, значитъ, наблюдается у меня аккуратность этакая… Слушай.
Тутъ Зажирихинъ съ минуту помолчалъ.
— Встаю я рано, съ зарей, и сейчасъ за столъ… Вынимаю векселя (у меня должниковъ пропасть!) — перечитываю: ищу, значитъ, кого за ребро зацѣпить слѣдуетъ… Да… Затѣмъ пишу письма — и въ Москву, и въ Харьковъ, и въ Адестъ. А письма эти, разумѣется, насчетъ товаровъ. Затѣмъ пью чай и бѣгу въ лавки… Тамъ же, сама знаешь, цѣлый день суетишься, какъ угорѣлый: некогда рта закрыть… Вотъ оно, житье-то наше!..
Зажирихинъ вздохнулъ.
— Теперь, твоя очередь… Изволь разсудить, голубушка, — продолжалъ онъ, — могу ли я кормить даромъ хотя бы и твоего сынка? А онъ, какъ я уже сказалъ, годъ-два будетъ ѣсть такъ, — подавай только! Но и потомъ, что изъ него? «Поди, побѣги!» — вотъ и все… Онъ придетъ сюда — разольетъ, побѣжитъ туда — разобьетъ, повернется въ третье мѣсто — разсыплетъ… Вотъ оно и барыши! А обѣдать ему всякій день подавай…
— Такъ какъ же, Ѳома Поликарповичъ?..
— А вотъ какъ! У меня порядокъ таковъ: подобныхъ пузырей, — купецъ указалъ на Фильку, — я принимаю лѣтъ на десять, не меньше; платы никакой: кормлю, значитъ, одѣваю и учу разному дѣлу… Всѣ они у меня по лавкамъ… Потомъ, когда мальчишка честно отбудетъ свой срокъ, я опять оставлю его у себя и тогда уже назначаю жалованье… А что изъ твоего звѣренка выйдетъ — не знаю… Да! Погоди! Я гдѣ-то видѣлъ его… Чуть ли не онъ утащилъ однажды вязку бубликовъ у торговки Карасихи.
— Нѣтъ, батюшка! — спохватилась бѣдная мать. — Это не онъ… Мой и дороги сюда не знаетъ. Мы живемъ далеко…
— Можетъ-быть… А вотъ совсѣмъ этакій карапузъ однажды одурачилъ старуху… Я стоялъ у дверей лавки и все видѣлъ…
— Такъ, пожалуйста, Ѳома Поликарповичъ!
И Марѳа отвѣсила низкій поклонъ.
— Хорошо, пусть будетъ по-твоему… Но только… «условіе»… Я иначе не принимаю… На бумагѣ, значитъ, чтобы ты и твой мужъ подписались… А въ случаѣ этотъ молодецъ уйдетъ домой, велимъ притащить и отодрать по-свойски. Словомъ, буду учить, какъ отецъ… Да!
— Согласна, батюшка! Вы понапрасно обижать не станете…
— Разумѣется!.. На же… Получи въ задатокъ… — и Зажирихинъ подалъ Марѳѣ двугривенный. — А мальчишкѣ прикажу выдать вязку бубликовъ: такое, значитъ, у меня заведеніе.
— Спасибо, Ѳома Поликарповичъ, спасибо!
И Марѳа опять поклонилась.
Наступило молчаніе.
— А какъ зовутъ его?
— Филька.
— А лобъ у него большой… Видно не дуракъ будетъ… Поди сюда, собачій сынъ! Вишь какъ глазами прядетъ, чортова дѣтина!..
— Хорошо, оставь… На-дняхъ спишемъ «условіе»…
II
правитьБогатъ и извѣстенъ былъ купецъ Зажирихинъ. Ему принадлежалъ цѣлый рядъ лавокъ, а въ лавкахъ — всевозможные товары. Домъ, въ которомъ онъ жилъ, считался лучшимъ въ городѣ. Домъ этотъ былъ одноэтажный, но большой, со всѣми удобствами и до того богато и красиво отдѣланъ, что прохожіе невольно засматривались. Около дома находился фруктовый садъ, а затѣмъ большой дворъ.
Во дворѣ у Зажирихина также были хорошія постройки: сараи, конюшни, амбары для запасныхъ товаровъ, — все это было устроено и прочно, и красиво. Только во внутренней, глухой сторонѣ двора помѣщался небольшой и некрасивый домикъ съ низенькими стѣнами и малыми окнами. Это помѣщеніе именовалось «приказчицкой», потому что было отведено подъ квартиры приказчикамъ.
Приказчиковъ у Зажирихина имѣлось до двухъ десятковъ. Все это были мальчуганы и подростки, отъ 10 до 20 лѣтъ, законтрактованные хозяиномъ на многолѣтнюю службу, почему всѣ они работали только за пищу и одежду. Тутъ были Ваньки и Ѳедьки, Сеньки и Митьки, Андрюшки и Саввушки, Гришки и Никишки! Одинъ только Дороѳей Емельяновичъ, старшій приказчикъ и племянникъ Зажирихина, получалъ жалованье и считался самостоятельнымъ человѣкомъ.
Но не сюда попалъ нашъ Филька. Онъ долженъ былъ пройти цѣлую школу ученья, прежде чѣмъ сдѣлаться крупинкой этой «приказчичьей каши». Его отдали въ распоряженіе Михея.
Дѣдушка Михей приходился роднымъ дядей купцу Зажирихину. Это былъ старикъ лѣтъ за 60, но сильный и крѣпкій, съ высокой грудью и богатырскими плечами. И лѣтомъ, и зимой носилъ онъ шаровары изъ «чортовой кожи» и кумачевую рубаху, съ тою лишь разницей, что зимой сверхъ рубахи надѣвался дубленый полушубокъ. У Михея была жена, сыновья и дочери, отъ которыхъ онъ совсѣмъ отказался, особенно съ той поры, какъ поселился у племянника. «Живы ли они, или нѣтъ, какъ живутъ и гдѣ? Хрѣнъ ихъ знаетъ!» — говаривалъ обыкновенно о своей семьѣ жестокосердный Михей.
Михей не несъ у Зажирихина опредѣленной службы, а былъ, такъ сказать, домашнимъ шпіономъ. Дворники, сторожа, кухарки, приказчики — всѣ находились подъ его зоркимъ окомъ: онъ за всѣми слѣдилъ и обо всемъ докладывалъ хозяину-племянничку. Впрочемъ, за Михеемъ числилась одна опредѣленная и неотъемлемая служба — учить, или, какъ онъ самъ выражался, «шустрить» поступавшихъ въ услуженіе мальчугановъ. На это дѣло онъ былъ замѣчательный мастеръ, и ни одинъ изъ приказчиковъ Зажирихина не миновалъ его рукъ, почему и теперь новообрѣтеннаго Фильку, вмѣстѣ съ дарственной вязкой бубликовъ, препроводили на конюшню къ воспитателю Михею.
— Какъ зовутъ тебя?
— Филька.
— А… такого еще не было… Нѣтъ, кажись былъ, только давно… А который тебѣ годъ?
— Не знаю.
— Да ты не жри же всѣхъ бубликовъ! Оставь и на завтра! Ужъ не полагаешь ли, что каждый день по вязкѣ давать будутъ?..
Мальчикъ пересталъ ѣсть и задумался.
— Дай, спрячу…
Филька неохотно отдалъ бублики.
— Вишь ты, осталось только четыре! И успѣлъ же сожрать! Голодный, бѣсенокъ, да и зубъ, видно, волчій!..
И Михей повѣсилъ на колышекъ оставшіеся бублики.
Филька не привыкъ къ такому воздержанію, опустилъ носъ и готовъ былъ разрыдаться.
Прошла недѣля. Филька жилъ вмѣстѣ съ Михеемъ, который пользовался отдѣльнымъ помѣщеніемъ. Это была небольшая коморка, устроенная рядомъ съ конюшней. Тутъ стояли кровать, столъ, сундучокъ, два табурета. Филька исполнялъ у Михея роль деньщика: подметалъ и убиралъ комнату, чистилъ сапоги, ставилъ самоваръ (Михей пилъ чай у себя, а обѣдалъ на кухнѣ). Обязанности эти крайне не нравились Филькѣ, даже, можно сказать, тяготили его, но онъ выполнялъ ихъ исправно, терпѣливо, ибо самъ Михей заявилъ ему, что стоитъ лишь быть послушнымъ, чтобы попасть въ приказчики. Впрочемъ, оставаться и въ приказчикахъ Филька уже не желалъ: ему хотѣлось лишь на день, на два попасть въ лавки, чтобы набить карманы пряниками и уйти. Вотъ что привлекало Фильку.
— Филька, гдѣ ты? — окликнулъ его однажды лежавшій на кровати Михей.
— Я здѣсь, дѣдушка.
— Гдѣ же ты здѣсь, собачій сынъ? Ты вѣчно по угламъ прячешься! Экая бестія!
— Ей-Богу, я тутъ…
— Ну, хорошо, бѣсенокъ!.. Знаешь, гдѣ хозяйская коляска?
— Знаю.
— Гдѣ же?
— Въ большомъ каретникѣ.
— Такъ… Ну, поди же туда, полѣзай въ коляску и возьми кнутъ. Онъ неисправенъ: наконечникъ надо приладить.
Филька помчался стрѣлой, нашелъ въ коляскѣ кнутъ и хотѣлъ уже выпрыгнуть оттуда, какъ вдругъ замѣтилъ лежащую въ уголку бумажонку. Онъ бросился къ ней, развернулъ и лицо его просіяло отъ радости: тамъ оказалось два большихъ пряника. Филька въ одинъ мигъ проглотилъ ихъ и невольно подумалъ: «Господи, скоро ли я буду приказчикомъ?.. Тамъ, должно-быть, пряники побольше и послаще!..» Осмотрѣвъ и обшаривъ всѣ углы сарая и все, что находилось въ немъ и не найдя ничего съѣстного, Филька тщательно вытеръ губы, принялъ кислую мину и явился съ кнутомъ къ Михею.
— Вотъ онъ, дѣдушка.
— Да, онъ самый…
И Михей испытующе взглянулъ на Фильку, но ничего не могъ замѣтить по его лицу.
«Хитрый бѣсенокъ! — подумалъ старикъ. — Провѣримъ»…
— Филька, — сказалъ Михей послѣ нѣкотораго молчанія. — Ступай бѣгомъ къ кучеру Сергѣю — онъ въ саду чиститъ дорожки — и скажи: пусть дастъ полоску ремешка. Для кнута, скажи, наконечникъ нуженъ.
Когда Филька скрылся въ саду, Михей поспѣшилъ въ сарай, чтобы взглянуть, что случилось съ пряниками, игравшими назначеніе ловушки.
— Во-но что! Стащилъ! А по лицу не замѣтишь! Дьявольское отродье! Воръ, видно, не плохой будетъ! Провѣримъ еще!
Михей былъ замѣчательный воспитатель. Имъ прежде всего провѣрялось отношеніе къ хозяйской собственности. Воровство, даже въ самой незначительной степени, не могло быть терпимо во владѣніяхъ Зажирихина, а мальчишка-воръ не скоро попадалъ въ лавочные приказчики. Правило это установлено было самимъ хозяиномъ, а Михей, конечно, раздувалъ его до крайности. Мальчуганамъ устраивались всевозможныя ловушки, сначала явныя, а потомъ самыя хитрыя. Когда воровство не замѣчалось или вовсе искоренялось въ мальчикѣ, Михей принимался за развитіе въ немъ другихъ качествъ, также, по мнѣнію хозяина, необходимыхъ для лавочнаго приказчика. Качествами этими считались: юркость, находчивость и острота языка или, какъ именовалъ послѣднюю добродѣтель самъ Зажирихинъ, «способность колпачить покупателя». Для достиженія этихъ качествъ проходилась цѣлая школа самыхъ разнообразныхъ упражненій, хотя послѣднее качество вырабатывалось вполнѣ только на практикѣ, то-есть въ лавкахъ.
Чтобы пріучить мальчика къ юркости, Михей гонялъ его цѣлый день изъ угла въ уголъ… «Подать!», «принять!», «туда!», «сюда!» — повелѣвалъ онъ, и мальчикъ долженъ былъ исполнять все это живо, безъ запинокъ, ибо за малѣйшее промедленіе получалъ оплеуху. Чтобы вселить въ ученикѣ находчивость, Михей ставилъ его въ затруднительное положеніе, принуждая самостоятельно искать выхода, для чего мальчикъ сколько угодно могъ употребить и хитрости, и лжи, лишь бы сухимъ выйти изъ воды…
Въ этомъ собственно и заключалась наука Михея!..
Поставивъ для Фильки западню разъ пять-шесть и убѣдившись въ его воровскихъ способностяхъ, дѣдушка Михей приступилъ, наконецъ, къ искорененію этого зла. Напившись однажды по утру чаю, Михей услалъ Фильку на кухню, а самъ легъ на кровать и притворился спящимъ. Черезъ полчаса вбѣжалъ въ комнату Филька. Увидѣвъ дѣдушку спящимъ, онъ сталъ шарить по столу, нашелъ два куска сахару и съ жадностью бросилъ ихъ въ ротъ. Михей вскочилъ съ кровати и со всей свойственной ему жестокостью запустилъ дюжую пятерню въ жиденькіе волосы Фильки.
— Ай-яй-яяй! — завопилъ Филька. — Не буду, дѣдушка! Ей-Богу, не буду!
— Нѣтъ, погоди, бѣсенокъ! — оралъ дрожащій отъ злости старикъ. — Пора съ тобой поквитаться за все. Вотъ тебѣ за пряники, что стащилъ въ коляскѣ: на! н-на! н-н-на! Это за двѣ копейки, что уворовалъ на окнѣ: на! н-на! н-н-на! Это за маслины, что сожралъ ночью: на!, н-на! н-н-на! Это за сѣмячки, что вытащилъ изъ зипуна: на! н-на! н-н-на! А это за сахаръ, что и теперь у тебя за щекой: на! н-на! н-н-на! Во-но что! Такъ! Такъ! А еще этакъ! А еще этакъ! Шабашъ!..
Опрометью выскочилъ бѣдный Филька изъ комнаты Михея, стрѣлой пролетѣлъ черезъ садъ, перелѣзъ черезъ заборъ и умчался по городскимъ улицамъ. Только подбѣгая къ своему двору, оглянулся онъ и увидя, что нѣтъ погони, сталъ соображать, какъ ему поступить теперь…
— Нѣтъ, въ хату не пойду, залѣзу лучше въ канаву, — рѣшилъ бѣглецъ и спрятался въ глубокомъ, знакомомъ ему рву, совершенно заросшемъ лебедой.
Вечеромъ явился къ Марѳѣ Михей. Филька въ это время былъ уже дома.
— Ну что-жъ, твой сынокъ и у тебя былъ такимъ воромъ? — съ досадой проговорилъ онъ. — Какъ же его можно поставить приказчикомъ? Онъ обворуетъ всѣ лавки!
Марѳа молчала и плакала.
— Хотя у насъ и нѣтъ такого заведенія, но Ѳома Поликарповичъ полагалъ вскорости взять его въ лавки, — замѣтилъ нѣсколько помолчавшій Михей. — А приказчикамъ у насъ не житье, а рай. Кстати же, сынъ твой шустрый бѣсенокъ! Но и воръ, какихъ я не видывалъ…
Подумала горемычная Марѳа и порѣшила опять отдать Фильку на старую службу. Отправилась того же вечера къ Зажирихину, просила его, заплакала передъ нимъ, сама не зная о чемъ, и ушла домой…
III
правитьНедолго, вѣроятно, опять пробылъ бы Филька у купца Зажирихина, если бы не случилось совершенно неожиданное обстоятельство, имѣвшее в рѣшающее значеніе для судьбы Фильки. Мать его, Марѳа заболѣла, слегла въ постель и вскорѣ умерла. Отецъ Фильки, оставшись безпомощнымъ, перекинулъ черезъ плечо суму и пошелъ по-міру. Пристроивъ у людей меньшую дочку, онъ зашелъ къ Филькѣ, благословилъ его и сказалъ:
— Слушай, Филька! Знай, что родныхъ у тебя нѣтъ. Мать твоя умерла, а я вѣдь тоже протяну недолго. Да и какая радость жить калѣкѣ! Хату я поручилъ сапожнику Митрофану, — онъ будетъ жить и оправлять ее. Когда подрастешь, она твоя! Смотри же, живи для себя, слушай хозяина, — хорошо ли, худо-ли будетъ, терпи до времени. А поживешь здѣсь — чему-либо научишься, и тогда, если живъ будешь, распорядишься собой, какъ захочешь.
Филька заплакалъ… Хотя онъ и не любилъ отца (калѣка былъ раздражителенъ и суровъ, никогда не ласкалъ сына; кормила же Фильку мать), но слова отца произвели теперь на мальчугана сильное впечатлѣніе… Что-то тяжелое легло на душу Фильки, но что именно, онъ не могъ понять.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Строгость Михея взяла свое: Филька сталъ неузнаваемъ. Ни самоволія, къ которому онъ былъ пріученъ дома, ни склонности къ воровству, — ничего дурного не замѣчалось за нимъ.
Но не таковъ былъ Филька въ душѣ, какимъ казался съ виду. Всѣ темныя чувства и желанія оставались въ немъ тѣми же: ихъ не могло подавить грубое насиліе, ибо Филька отъ природы отличался непреклонной волей. Если онъ и не дѣлалъ теперь того, что не нравилось Михею, — не кралъ ни пряниковъ, ни конфектъ, — то не потому, что сознавалъ въ этомъ нехорошій поступокъ, а изъ одной лишь боязни попасть подъ кнутъ. Вмѣстѣ съ этой выдержкой, въ мальчуганѣ проявлялась сильная ненависть къ старику-воспитателю, особенно въ то время, когда можно было поживиться чѣмъ-либо вкуснымъ, а вкуснаго у Зажирихина всюду было много — и въ саду, и въ погребѣ, во всѣхъ углахъ обширныхъ кладовыхъ. Страшная злоба овладѣла мальчуганомъ. Злоба эта такъ уже назрѣла, что требовала удовлетворенія. И Филька началъ мстить своему мучителю…
По воскреснымъ днямъ и большимъ праздникамъ Михей любилъ выпить. Садился онъ за бутылку обыкновенно съ утра, ничего почти не ѣлъ и къ обѣду лежалъ «готовымъ». Въ пьяномъ видѣ Михей спалъ мертвецки и сильно храпѣлъ, открывая ротъ во всю ширину. Подмѣтивъ это, Филька однажды бросилъ ему въ ротъ крошку хлѣба. Михей закашлялъ и проглотилъ крошку. Это показалось Филькѣ забавнымъ. Онъ поймалъ муху, задушилъ ее и отправилъ туда же. Михей опять закашлялъ, проглотилъ слюни, а съ ними и муху… Филька злобно захохоталъ. «Погоди же, старый чортъ! — подумалъ мальчуганъ. — Теперь я всегда буду набивать тебѣ глотку всякою гадостью!» И съ той поры дѣйствительно, какъ только пьяный Михей укладывался спать, Филька не отступалъ отъ него ни на шагъ и все время кормилъ его мухами. Сначала онъ душилъ ихъ, а потомъ бросалъ живьемъ, отрывая имъ крылья. Но и этого казалось ему недостаточно. Ненависть къ Михею была настолько сильна, что Филькѣ вздумалось накормить его чѣмъ-либо, еще болѣе омерзительнымъ, и онъ прибѣгъ къ слѣдующему:
Во дворѣ у купца была большая собака Кудлай, получившая такую кличку за свою длинную, лохматую шерсть. Въ этой шубѣ Кудлая водились миріады паразитовъ, почему ему и былъ закрытъ входъ въ жилыя помѣщенія. Филька приласкалъ Кудлая, и лишь только Михей открывалъ во снѣ ротъ, мальчишка укладывалъ собаку у порога, таскалъ паразитовъ и бросалъ ихъ въ богатырскую пасть дѣдушки. Это сдѣлалось постояннымъ праздничнымъ занятіемъ Фильки. Онъ сіялъ отъ радости, что изобрѣлъ такое забавное орудіе мести, и считалъ себя удовлетвореннымъ.
Ровно черезъ годъ со дня поступленія Фильки, Михей доложилъ Зажирихину, что ученика можно взять въ лавки.
— Ну, что? Каковъ? — спросилъ Зажирихинъ.
— Да, Ѳома Поликарповичъ (Михей называлъ племянника по имени-отчеству), таить правду грѣшно! Какъ я замѣчаю, изъ этого бѣсенка небывалый приказчикъ будетъ. Только на первое время положиться нельзя. Нужно смотрѣть въ оба. А не то, по части всякихъ сладостей, большіе тебѣ убытки причинять станетъ.
— Хе-хе-хе, дядюшка! Не изволь безпокоиться! Я вѣдь учу ихъ не то, что ты, по-стариковски… Такъ, говоришь, онъ шустрый?.. Это главное… На же, получи!..
И Зажирихинъ подалъ Михею трехрублевку. Эта плата считалась подаркомъ за всякаго вышколеннаго мальчугана.
Ожилъ бѣдный Филька, когда привели его въ лавки. Тутъ уже не было ненавистнаго Михея: онъ навсегда разстался съ его удушливой коморкой. Правда, его нѣсколько опечалило то обстоятельство, что слишкомъ ужъ мало отвели ему власти въ громадныхъ лавкахъ Зажирихина.
Фильку поставили за дверью, подъ навѣсъ, поручивъ продавать самые непривлекательные товары. Товарами этими были: смола, очищенный деготь, деревянное масло и несъѣдомая мелочь. Понятно, это мало удовлетворяло Фильку, и онъ, особенно на первыхъ порахъ, съ завистью поглядывалъ внутрь лавокъ, куда не проникали лучи палящаго солнца и гдѣ было такъ много всего хорошаго… Но и это не всегда удавалось ему, ибо въ подобныхъ случаяхъ внезапно раздавался внушительный голосъ хозяина:
— Эй, Филька! Филька, собачій сынъ! что, мерзавецъ, глаза пялишь? Смотри, вонъ покупатели уходятъ изъ-подъ носа… Вонъ, около церкви, мужикъ идетъ съ мазницей… Зови же скорѣе, бѣсенокъ!..
— Эй, эй, дядюшка! Дядюшка съ мазничкой, сюда пожалуйте! — дискантомъ визжалъ Филька. — Вамъ дегтю? Вотъ онъ! Да какой деготь!.. Дядюшка, пожалуйте! Это нездѣшній, глядите-ка! Это аглицкій, настоящій аглицкій деготь!.. Такого не сыщете во всей Россіи…
И мужикъ дѣйствительно спѣшилъ посмотрѣть, что за чудо — аглицкій деготь. А разъ онъ подходилъ къ Филькѣ, тотъ ужъ убѣждалъ его.
— Смотрите, дядюшка! Да это янтарь, а не деготь! Если сюда немножко медку, то, ей-Богу, кушать можно! Вотъ что значитъ нездѣшній, а аглицкій деготь, настоящій…
— Гляди, обманешь, назадъ принесу! — говаривалъ обыкновенно податливый покупатель.
— Назадъ? Да этому во-вѣкъ не бывать! Въ другомъ мѣстѣ брать не станете! Ей-Богу, правда!..
— Эй, эй, бабушка! Слушайте, бабушка съ бутылочкой! — изо всѣхъ силъ опять старался Филька, удовлетворивъ покупателя дегтемъ и увидѣвъ за полверсты женщину съ бутылкой. — Вамъ, бабушка, оливки? Вотъ она! Настоящая, закубанская!.. Ей-Богу, закубанская! — А вамъ? Маслица? Есть! Пожалуйте! Вотъ оно… Натуральное, кавказское! Не вѣрите? Ей-Богу, кавказское! И конопляное, и подсолнечное — всякое!.. Сколько вамъ? кварту, полкварты?
И рѣдко кто миновалъ Фильку. Всѣ заходили къ нему, и онъ щедро надѣлялъ покупателей своими товарами: кому отпускалъ аглицкій деготь, кому закубанскую оливку, — словомъ, все то, что было въ его завѣдываніи…
Зажирихинъ видѣлъ это, съ умиленіемъ глядѣлъ на Фильку и любовался имъ, какъ любуется художникъ своей новой, вполнѣ законченной картиной.
— Молодецъ, Филька! — въ подобныхъ случаяхъ говорилъ онъ. — На же, получи пряникъ! А если каждый день этакъ вести торговлю будешь, мы завсегда любить тебя станемъ…
IV
правитьПрошло не мало лѣтъ. Торговля Зажирихина все расширялась; онъ увеличилъ помѣщеніе для лавокъ и особенно усилилъ отдѣлъ мануфактуры. Отдѣломъ этимъ завѣдывалъ теперь молодой приказчикъ, лѣтъ 27, крѣпкій, широкоплечій, съ серьезной, еле скользящей улыбкой, молодцоватымъ взглядомъ очей. Полное здоровое лицо его украшали маленькіе щегольски закрученные усики, а тщательно выбритый подбородокъ и изящный костюмъ явно говорили, что удалой приказчикъ далеко не равнодушенъ къ своей наружности…
Кто бы могъ предположить, чтобы въ этого молодца-красавца по наружности и мастера на дѣлѣ — могъ бы преобразиться безшабашный Филька, слывшій у родителей за разбойника, а у людей — за урода и причинявшій столько зла матери, прохожимъ и сосѣдямъ, не говоря уже объ учителѣ-Михеѣ, утробу котораго онъ набивалъ мухами и паразитами? Да, это былъ онъ, неугомонный Филька, не понятый ни матерью, ни сосѣдями, кромѣ одного Михея, опытный глазъ котораго еще вначалѣ узрѣлъ въ воришкѣ «небывалаго приказчика». Но теперь не «Филькой» уже именовался онъ, не «собачьимъ сыномъ», не «чортовымъ отродьемъ», а самъ Зажирихинъ называлъ его не иначе, какъ Филимономъ Макарычемъ, а въ затруднительныхъ случаяхъ до крайности услащалъ его имя и, положивъ ему на плечо свою жирную руку, заискивающе говорилъ: «Послушай, любезнѣйшій Филимоній Макарьичъ! Что прикажешь дѣлать съ этими залежалыми ситцами? Ты правду говорилъ, — не стоило пріобрѣтать ихъ!.. А я, глупецъ, не послушалъ!.. Поразмысли же, милѣйшій, какъ намъ раздѣлаться съ ними!..»
Въ такихъ случаяхъ Филимонъ Макарьевичъ мыслилъ, по обыкновенію, недолго. Въ двѣ-три минуты соображалъ онъ суть дѣла и съ серьезной улыбкой говорилъ: «Что за бѣда, Ѳома Поликарповичъ! Эти самые ситцы пойдутъ у насъ по дорогой цѣнѣ, соизвольте лишь назначить подъ большой базарецъ „дешевую распродажу“. Правда, мы ихъ спустимъ недорого, но за то на другихъ матеріяхъ наверстаемъ. Положитесь на меня!..»
Филимонъ Макарьевичъ числился у Зажирихина старшимъ приказчикомъ и получалъ за свою службу довольно хорошую плату. Плату эту съ каждымъ годомъ увеличивалъ самъ хозяинъ, изъ боязни, чтобы онъ не перешелъ къ другому купцу. Такое уваженіе нелегко досталось желѣзной натурѣ Филимона Макарьевича. Сколько вынесено было притѣсненій и побоевъ, пока ему удалось пройти всѣ ступени приказчичьей лѣстницы, начиная отъ продажи дегтя и кончая завѣдываніемъ мануфактурой! Навѣрно, не одну сотню разъ таскали Фильку за уши и приказчики, и хозяинъ, пока онъ, превращаясь постепенно изъ Фильки въ Филю, изъ Фили въ Филимона, дошелъ наконецъ до Филимонія Макарьича — тѣмъ болѣе, что и въ послѣднемъ своемъ званіи Филька имѣлъ громадныя прозрачныя уши, величиною съ добрый блинъ. За то теперь злая судьба Фильки навсегда угомонилась: онъ давно пережилъ все то, что можно назвать испытаніемъ въ жизни, и ему оставалось одно — спокойно пожинать плоды долголѣтняго терпѣнія…
Произошло это такъ:
Зажирихинъ серьезно заболѣлъ и не вставалъ съ постели. Не питая надежды на скорое выздоровленіе, онъ призвалъ къ себѣ любимца-Фильку и сказалъ ему:
— Дорогой мой Филимоній! Ты выросъ у меня какъ свой, и я люблю тебя, какъ сына. Теперь же видишь, Богъ наказалъ меня. Быть въ лавкахъ я не могу, не могу даже изъ дому слѣдить за дѣломъ, — прекратить же торговлю мнѣ не хочется: слишкомъ удачны наши обороты… Долго я думалъ объ этомъ и порѣшилъ возложить на тебя мои надежды — избрать тебя своимъ довѣреннымъ… Покупка товаровъ и всѣ распоряженія по лавкамъ съ этой поры принадлежатъ тебѣ, жена же моя будетъ завѣдывать кассой. За это я буду платить… Но, нѣтъ, не плата будетъ выражать любовь мою къ тебѣ. Ты вѣдь хорошо знаешь дочь мою Глашу… Ей теперь четырнадцать лѣтъ… Черезъ два года она совершеннолѣтняя, и я… Но подойди ближе, подойди, мой дорогой Филимоній!.. Я… я… согласенъ… согласенъ, чтобы ты былъ нашимъ зятемъ… Поцѣлуй же меня, нашъ дорогой сынъ… нашъ, нашъ… Фи-ли-м-м-моній!..
И Зажирихинъ такъ увлекся, что невольно заплакалъ.
Плакалъ и Филимонъ Макарьевичъ, цѣлуя въ уста своего благодѣтеля и будущаго тестя.
— Кладу на себя крестъ этотъ и клянусь вамъ именемъ Божьимъ, Ѳома Поликарповичъ, мой отецъ и благодѣтель! — въ слезахъ говорилъ онъ, — торговля ваша ни на одинъ волосъ не потерпитъ убытка, пока Господу Богу угодно будетъ возстановить ваше здоровье! Всѣ свои силы употреблю на это, день и ночь буду надзирать и трудиться, чтобы не выпустить изъ рукъ такого счастья, такой милости вашей!..
И Филимонъ Макарьевичъ дѣйствительно «надзиралъ и трудился». Торговыя дѣла Зажирихина подъ его рукой еще болѣе оживились. Хозяйка все это видѣла и сообщала мужу, ежедневно спрашивавшему съ тревогой: «Ну, какъ наши лавки? Какъ распоряжается Филя? Пожалуйста, смотри… не довѣряй ему… не довѣряй никому кассы»…
Такъ прошло около года, а здоровье Зажирихина не улучшалось. Боязнь быть обманутымъ, недовѣріе къ окружающимъ, досада на свою немощь, препятствовавшую стать у дѣла — все это тревожило и безъ того мятежный духъ купца, вызывало въ немъ догадки и сомнѣнія, лишало его сна и дѣлало его болѣзнь неизлѣчимой. Ему становилось то лучше, то хуже, то опять лучше, то еще хуже, — и тревога его все болѣе и болѣе усиливалась. Онъ велѣлъ перенести въ свою комнату несгораемый сундукъ съ деньгами, держалъ отъ него ключи у себя подъ подушкой, просилъ, чтобы жена и дочь спали тутъ же, въ его комнатѣ, велѣлъ на ночь запирать дверь этой комнаты и все-таки не былъ спокоенъ…
И странно, больше всѣхъ опасался Зажирихинъ своего любимца Фильки. Часто среди ночи онъ окликалъ жену, спрашивалъ, что дѣлаетъ Филя: спитъ ли онъ или чѣмъ занятъ, и просилъ позвать его. Филька садился у изголовья больного, утѣшалъ его, подкрѣплялъ въ немъ вѣру… Зажирихинъ плакалъ, цѣловалъ Фильку, на мигъ успокаивался, но потомъ опять впадалъ въ сомнѣніе. Онъ не могъ допустить мысли, чтобы Филька, которому онъ даетъ большую плату и даже обѣщалъ свою дочь, все-таки не обокралъ его!.. Честность казалась ему совершенно немыслимой. «И я же вѣдь былъ приказчикомъ, — думалось ему, — и мнѣ же хозяинъ довѣрялъ все, — любилъ меня, надѣялся, но я ограбилъ его, ограбилъ хуже вора: со слезами преданности на глазахъ… Я сдѣлалъ это потому, что былъ бѣденъ, что мнѣ хотѣлось стать купцомъ… А Филька? Онъ богатъ развѣ? Да развѣ и онъ не желаетъ быть купцомъ? О, попадись ему тысячъ двадцать, и съ его головой онъ будетъ милліонеромъ! И онъ это сдѣлаетъ, сдѣлаетъ»… — «Нѣтъ, это невозможно! — опять соображалъ онъ. — Хозяинъ довѣрялъ мнѣ кассу и потому-то вышло такъ… А у меня совсѣмъ не то: у меня за кассой жена… Филька же лишь выписываетъ товары, представляетъ счета, получаетъ по нимъ деньги для уплаты, кому слѣдуетъ… Здѣсь все видно, на лицо каждая копейка… но все-таки, все-таки»…
И Зажирихинъ не могъ пересилить въ себѣ мысли, что Филька не обокрадетъ его.
И вотъ, какъ на спасеніе, онъ надѣется на родство и, не дожидаясь совершеннолѣтія дочери, обручаетъ ее съ Филькой. Это дѣлается публично, торжественно: приглашается духовенство, служится молебенъ, совершается обрученіе со слезами и поцѣлуями. Тутъ же назначается время свадьбы и объявляется приданное въ сорокъ тысячъ рублей…
Великая тайна зрѣла въ это время въ душѣ Фильки. Не чувствуя ни сожалѣнія, ни ужаса, влекомый руководящей имъ страстью, онъ давно уже стоялъ на порогѣ своей цѣли. И какой дерзкой, какой безчеловѣчной оказалась она!
За недѣлю до свадьбы Филька заявляетъ хозяину, что оставаться у него на службѣ не желаетъ, потому что не можетъ жениться на его дочери, которую вовсе не любитъ и которую Зажирихинъ навязываетъ ему насильно.
— Я служилъ вамъ 17 лѣтъ; служилъ честно, съ любовью и даже теперь, когда вы совсѣмъ не вели дѣла, торговля ваша ничуть не пострадала… Къ деньгамъ я не касался, кассой завѣдывала ваша жена, поэтому подозрѣвать меня въ чемъ-либо вы не можете… Да, будь вы здоровы, я, разумѣется, остался бы, а теперь не могу… Пожалуйте расчетъ: я вамъ больше не слуга!..
Эти слова произвели на больного купца ошеломляющее дѣйствіе. Оскорбленіе, вызванное пренебреженіемъ къ дочери, сознаніе своего безсилія, страхъ за потерю имущества, гнѣвъ и ненависть — все это одновременно поднялось и завопило въ грязной душѣ Зажирихина, лишая его разсудка, памяти. Точно одержимый злымъ духомъ, съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ, метался онъ въ своей постели, безсвязно произнося то ругательства, то мольбы о пощадѣ.
Тутъ же стояли жена и дочь Зажирихина. Первая также уговаривала Фильку, то съ материнской нѣжностью, то съ досадой необузданной купчихи, а Глаша была безмолвна. Блѣдное, некрасивое личико ея носило отпечатокъ сильной грусти, въ глазахъ сверкали слезы. Она бросала на отца умоляющій взглядъ, какъ бы прося успокоиться.
Одинъ Филька стоялъ спокойный. Просьбы и мольбы нисколько его не трогали, а только раздражали. Онъ не зналъ, на что бросить свой ледяной взглядъ, на чемъ остановить его… То съ принужденной озабоченностью глядѣлъ онъ на Зажирихина, говоря сухимъ дѣловымъ тономъ: «Что-жъ, Ѳома Поликарповичъ! Я служилъ вамъ 17 лѣтъ, служилъ съ пользой, честно, а теперь не могу… Помилуйте, я ужъ возросъ! Пора подумать о самостоятельности!..» — То переводилъ рѣчь свою къ хозяйкѣ, увѣряя ее, что Глафира Ѳоминична заслуживаетъ лучшаго жениха. То обращался, наконецъ, къ своей невѣстѣ, говоря: «Да, виноватъ-съ! Допустилъ ошибку: согласился обручиться!.. Но я полагалъ пересилить себя… А теперь, простите, — не могу!.. Жизнь безъ любви не интересна!.. Любовь-съ великое дѣло!.. Ищите себѣ жениха, а мнѣ похлопочите расчетецъ»…
Черезъ нѣсколько дней въ лавкахъ Зажирихина производилась провѣрка товаровъ. Присутствовалъ самъ хозяинъ, котораго принесли сюда въ покойномъ креслѣ. Зажирихинъ пересматривалъ документы, провѣрялъ количество товаровъ, какъ проданныхъ, такъ и оставшихся на лицо, вычислялъ процентъ заработка, но ничего не могъ усмотрѣть, — тѣмъ болѣе, что все это такъ долго находилось въ чужихъ рукахъ: проданные товары пополнялись новыми, касса мѣшалась съ домашнимъ капиталомъ. Только и могъ замѣтить онъ, что въ складахъ почти нѣтъ запасовъ и что вообще количество товаровъ не соотвѣтствуетъ затраченному капиталу. Какъ закованный въ цѣпи левъ, рыкалъ и метался онъ въ своемъ креслѣ, осыпая всѣхъ бранью, пока физическія силы не оставили его окончательно. Испуганная жена велѣла унести его въ домъ и прекратила провѣрку лавокъ.
V
правитьЕсли бы вы посѣтили уѣздный городъ Чирскъ лѣтъ пять тому назадъ и остановились на базарной площади, васъ поразило бы, я думаю, то обстоятельство, что въ захолустьѣ можетъ процвѣтать такая обширная торговля, какой являлась торговля Козырева! На углу базарной площади, на самомъ видномъ мѣстѣ красовался громадный магазинъ о шести дверяхъ, во всю длину котораго привѣшена была исполинская вывѣска: «Торговля Филимона Макарьевича Козырева». Такія же вывѣски красовались съ задней и боковыхъ сторонъ. У каждой двери магазина надписи поясняли отдѣлы торговли: «Бакалейные товары», «Мануфактурные товары», «Кожевенные товары» и пр. Дальше, надъ погребомъ нельзя было также не обратить вниманія на вызолоченную надпись: «Ренсковой погребъ»; еще дальше — громадный подвалъ: «Складъ хлѣбнаго вина и спирта»; за складомъ — большіе деревянные амбары: «Складъ бакалейныхъ, желѣзныхъ, скобяныхъ и колоніальныхъ товаровъ»… И все это принадлежало Филимону Макарьевичу Козыреву!.. Одинъ только жилой домъ Козырева, находившійся тутъ же, на площади, не носилъ надписи. Да и къ чему надпись? Всѣ вѣдь знали, кому онъ принадлежитъ.
Былъ прекрасный майскій вечеръ. На городскомъ бульварѣ, отдѣлявшемъ домъ Козырева отъ базарной площади, толпилась масса гуляющихъ. Тутъ были представители мѣстной полиціи и городской управы, почтово-телеграфные чиновники, писаря, приказчики, — словомъ, весь служащій людъ, стекавшійся сюда для пріятнаго отдыха отъ дневныхъ занятій.
Но не для одного лишь отдыха стекалась теперь на бульварѣ толпа гуляющихъ. Наплывъ публики замѣтно усиливался; появлялись даже почтенныхъ лѣтъ старики, даже мѣщане-скупщики въ широкихъ своеобразныхъ пиджакахъ. И на лицахъ всѣхъ ихъ можно было замѣтить одинъ и тотъ же отпечатокъ — ожиданіе какого-то важнаго для нихъ событія. Сидѣвшіе на скамейкахъ бульвара какъ-то разсѣянно, вполголоса разсуждали между собой, расхаживающіе же тоже неохотно передвигали ногами, точно прогулка эта совершалась ими по принужденію. Нельзя было не замѣтить также, что вниманіе гуляющихъ сосредоточивалось, главнымъ образомъ, на домѣ Козырева, куда всѣ такъ часто поглядывали. Когда изъ парадной двери этого дома показался священникъ и довольно толстый господинъ, — мѣстные протоіерей и нотаріусъ, — публика замѣтно всполошилась и, въ ожиданіи ихъ прихода, какъ бы замерла…
— Проиграли, Александръ Дмитричъ! Правда вышла моя… — сказалъ нотаріусъ, обращаясь къ исправнику, съ нетерпѣніемъ ожидавшему его при входѣ на бульваръ. — Милліонъ и шестьсотъ тысячъ…
Послѣднія слова нотаріусъ произнесъ твердо и громко, даже съ нѣкоторою гордостью, какъ будто эти милліонъ и шестьсотъ тысячъ, о которыхъ онъ говорилъ, принадлежали ему.
— Да, теперь ужъ несомнѣнно, — подтвердилъ о. протоіерей, — Филимонъ Макарьичъ съ копейкой… Милліонъ, да полъ, да еще сто тысячъ… Право, не дурно!..
Исправникъ остался недовольнымъ. Дѣло въ томъ, что онъ проигралъ пари, которое держалъ съ нотаріусомъ, увѣряя послѣдняго, что состояніе Козырева не превышаетъ милліона. Ему не хотѣлось сознать своей ошибки, а между тѣмъ она была несомнѣнной, такъ какъ нотаріусъ и протоіерей были приглашены къ заболѣвшему Козыреву для составленія духовной.
Весь вечеръ на бульварѣ только и было рѣчи, что о купцѣ Козыревѣ, — объ его болѣзни, богатствѣ, добродѣтеляхъ и недостаткахъ… Впрочемъ, о послѣднихъ упоминали какъ-то вскользь, не въ осужденіе, ибо въ глазахъ публики Козыревъ сталъ вдругъ всеобщимъ «любимцемъ». Чѣмъ вызывалась эта «любовь», догадаться не трудно, ибо больше всего занимало толпу то, что некому наслѣдовать Козыревскаго добра, что жена купца и его несовершеннолѣтній сынъ больны чахоткой, что ихъ пѣсенка спѣта, и что Филимонъ Макарьичъ, будучи увѣренъ въ этомъ не останется глухъ и нѣмъ къ «благотворительности», на которую почему-то расчитывалъ чуть ли не весь городъ. Былъ ли справедливъ распространившійся въ народѣ слухъ, что Козыревъ предполагаетъ отказать нѣсколько тысячъ «нѣкоторымъ лицамъ и учрежденіямъ», или слухъ этотъ пущенъ былъ съ цѣлью натолкнуть черстваго богача на доброе дѣло — судить объ этомъ не было основанія, и хотя заинтересованныя лица хорошо понимали, что, при сребролюбіи Козырева, подобное ожиданіе — крайняя нелѣпость, тѣмъ не менѣе, въ душонкахъ этихъ людей не угасала надежда… Все, молъ, бываетъ на свѣтѣ! Съ чѣмъ, молъ, чортъ не шутитъ!..
— Какъ же это такъ, господа! — обращаясь къ протоіерею и нотаріусу, сказалъ исправникъ. — Вѣдь я слышалъ, что Филимонъ Макарьичъ рѣшилъ отказать кое-что въ пользу вдовъ и сиротъ… Я знаю объ этомъ изъ достовѣрныхъ источниковъ…
— Да, да… — подтвердили многіе. — И мы слышали…
— Пожалуй, слухи эти небезосновательны, — замѣтилъ о. протоіерей, стараясь быть равнодушнымъ. — Хотя, съ другой стороны, отчасти преждевременны, но все же я полагаю, господа, что Филимонъ Макарьевичъ откажетъ на добрыя дѣла, по крайней мѣрѣ, тысячъ пятьдесятъ.
— Похвально! — прерывая рѣчь священника, воскликнулъ членъ управы, завѣдывавшій такъ называемыми «строительными дѣлами города». — А неизвѣстно ли, отецъ протоіерей, въ чемъ именно заключаться будетъ эта благотворительность?.. для какихъ, то-есть надобностей?
— Ну, вы ужъ хотите, чтобы преждевременно всѣ тонкости вамъ выложить! Повторяю, господа, что это одни слухи. Кажется, вы тоже сообщали, Александръ Дмитричъ, что слышали объ этомъ изъ достовѣрныхъ источниковъ?..
Исправникъ, къ которому относились послѣднія слова, совсѣмъ было смутился: никакихъ источниковъ на этотъ счетъ у него не было. А если онъ началъ рѣчь о «благотворительности», то такъ… «на всякій случай»…
Эти толки и пересуды продолжались бы, вѣроятно, до полуночи, если бы имъ не положилъ предѣлъ раздавшійся вдругъ со двора Козырева пронзительный вой цѣпной собаки. Публика переглянулась, разговоры какъ-бы сами по себѣ прервались; гуляющіе поспѣшно оставляли бульваръ… Только нотаріусъ и исправникъ, спокойно направляясь въ пивную, продолжали вести старый разговоръ, да пріѣзжій студентъ-юноша, гулявшій съ барышнями-подростками, съ горячностью увѣрялъ ихъ, что — будь у него состояніе Козырева — сколько бы онъ надѣлалъ добра на бѣломъ свѣтѣ!..
Въ это время, когда бульваръ совсѣмъ уже опустѣлъ, когда на улицахъ глухого города становилось все тише и тише, въ домѣ и во дворѣ Козырева не только не замѣтно было наступающаго для всѣхъ покоя, а напротивъ, суета и тревога замѣтно усиливались. Во всѣхъ окнахъ дома таинственно сверкалъ слабенькій свѣтъ отъ горѣвшихъ предъ образами лампадъ; по комнатамъ, какъ тѣни, проносились женскія фигуры; тутъ и тамъ зажигались и гасли огни; къ воротамъ подъѣхалъ чей-то экипажъ; со двора уѣхалъ другой; выбѣгали мужчины и женщины, мчавшіеся куда-то и черезъ минуту возвращавшіеся назадъ, какъ это могутъ дѣлать только вѣрные слуги… И всего этого было мало: у воротъ раздался зовъ какой-то толстой женщины: «Ванька! Ва-анька! Ванька, чортъ тебя забери, гдѣ ты пропалъ, проклятый?!.» Но Ваньки все еще не было, когда къ парадному крыльцу дома быстро подкатила «хозяйская» коляска, нагруженная представителями мѣстнаго церковнаго причта съ извѣстнымъ уже намъ о. протоіереемъ во главѣ. Тревога въ домѣ усилилась: комнаты озарились свѣтомъ, но вскорѣ все живое и суетившееся въ нихъ какъ бы замерло: служился молебенъ…
И только одинъ человѣкъ въ богатомъ и многолюдномъ домѣ Козырева не принималъ участія въ этой суетѣ. Это былъ онъ, ея виновникъ, самъ Филимонъ Макарьевичъ…
Въ просторной комнатѣ, на широкой покойной кровати лежалъ онъ, безсильный, измученный. Большая, совершенно лысая голова его съ выпуклымъ лбомъ небрежно покоилась на высоко поднятыхъ подушкахъ; одна рука лежала на груди, другая была откинута въ сторону. Онъ дышалъ часто, тяжело, глаза его блестѣли какимъ-то страннымъ огонькомъ, какъ будто въ это дыханіе и въ эти глаза перешла теперь вся его жизнь, перешла для того, чтобы сдѣлать послѣднее усиліе и исчезнуть безслѣдно…
А между тѣмъ, онъ не падалъ духомъ. Всегда бодрый и крѣпкій, Филимонъ Макарьевичъ никогда и не думалъ о смерти, не могъ думать о ней даже теперь, а если и сдѣлалъ завѣщаніе, то просто такъ, для порядка…
— У меня такъ много дѣла, — шепталъ онъ, — дѣла серьезнаго, основательнаго, что нѣтъ и минутки на отдыхъ: постройка завода, паровой мельницы, не говоря уже о лавкахъ, хуторахъ… А тутъ вдругъ смерть!..
Въ данную минуту ему казалось, что онъ совсѣмъ не жилъ на свѣтѣ, что онъ всего нѣсколько дней какъ началъ свои дѣла, что на окончаніе ихъ нужно такъ много времени — цѣлая вѣчность! И какъ бы это было хорошо, пріятно!.. И вдругъ — смерть!.. «Что же это? Какъ понять? Съ чѣмъ сообразно?»
Но сообразности тутъ дѣйствительно не оказывалось…
«Хорошо! — какъ бы не обращая вниманія на свою немощь, упорно думалъ онъ. — Хорошо! пусть будетъ такъ! Смерть, скажемъ, неизбѣжна!.. Но вѣдь мнѣ всего пятьдесятъ лѣтъ?.. А живутъ же люди до восьмидесяти, до ста лѣтъ, находясь въ бѣдности, въ лишеніяхъ?.. Почему же я, при всемъ довольствѣ, не могу воспользоваться этимъ, не могу прожить еще тридцать, ну хоть двадцать, наконецъ, десять, пять лѣтъ?.. Да! — Отчего это? Какъ понять? Съ чѣмъ сообразно?..»
И опять ищетъ онъ сообразности, и опять не находитъ ея…
«Наконецъ, пусть будетъ такъ! Пусть я умру, — соглашаюсь! Пусть смерть пожираетъ меня, проглотитъ! — все съ тою же настойчивостью продолжалъ думать онъ. — Но зачѣмъ же я не зналъ объ этомъ? Не могъ предположить, не имѣлъ даже предчувствія, что я умру именно теперь, когда это совсѣмъ некстати, когда нужно окончить заводъ, мельницу, когда…
Но… умираю ли я?.. Да, дѣйствительно ли умираю или это мнѣ только такъ кажется, — одна трусость? Быть-можетъ это вовсе не смерть, а просто свойство болѣзни, ея переломъ, тяжелое состояніе, которое можетъ пройти, послѣ котораго окрѣпнутъ, возстановятся силы?.. О, какъ бы хорошо было, если бы случилось такъ, если бы вернулось здоровье — хотя на одинъ день, на одно мгновеніе, чтобы сбѣгать въ лавки, взглянуть на заводъ. на мельницу!..»
Но когда часъ-за-часомъ, какъ вѣчность, потянулся слѣдующій денекъ, тяжелый, удушливый, и настала за нимъ еще болѣе безконечная ночь, Козыревъ твердо почувствовалъ присутствіе смерти и опять открылъ большую несообразность, приведшую его въ ужасъ.
Но эта несообразность была уже иной… Прежде ее вызывалъ не самый фактъ смерти, не ея, такъ сказать, наступленіе, а одна мысль о ней, та именно мысль, что онъ, Филимонъ Макарьевичъ, купецъ и богачъ, любимый всѣми человѣкъ, можетъ умереть въ то время, когда на-дняхъ онъ былъ такъ бодръ и веселъ, когда у него по горло дѣла, дѣла серьезнаго… Да. Но это было въ то время, когда хватало силъ спросить себя — «дѣйствительно ли онъ умираетъ?» и когда все-таки думалось хотя однимъ глазкомъ посмотрѣть на заводъ, на мельницу… Теперь же счеты съ этой жизнью навсегда покончились: жизнь эта съ появленіемъ смерти, съ первымъ ея прикосновеніемъ, отошла, исчезла, потеряла свою прелесть, обаяніе, ибо та же смерть, какъ заключительная ступень жизни, потребовала отъ нея отчета…
И ему на мгновеніе сдѣлалось легко, пріятно… но потомъ имъ овладѣлъ ужасъ…
Послѣдняя искра жизни все еще продолжала таиться въ душѣ, въ сознаніи… Эта душа, это сознаніе говорили ему, что онъ — жалкое, безсильное, беззащитное существо и въ то же время — купецъ-богачъ, владѣлецъ лавокъ, домовъ, хуторовъ, завода, мельницы!.. А затѣмъ — опять же слѣдовалъ выводъ, жестокій и неумолимый, какъ и самая смерть: «Что же это? какъ понять? Съ чѣмъ сообразно?..» И онъ старается увѣрить себя, что онъ не Филимонъ Макарьевичъ, не купецъ, не богачъ, что домъ, гдѣ онъ лежитъ, лавки, заводъ, хутора — вовсе не его, а принадлежатъ другому, — а онъ былъ и есть то, что онъ есть теперь: слабое, жалкое, беззащитное существо и больше ничего!..
Какъ? Развѣ это онъ служилъ у Зажирихина, — унижался, лицемѣрилъ, подличалъ, обокралъ его и ушелъ? Развѣ онъ открылъ потомъ свою торговлю въ глухомъ городкѣ, привлекая къ себѣ тысячи бѣдненькихъ, темненькихъ, сѣренькихъ людей, обманывая ихъ, вымогая послѣдніе гроши, превращая эти гроши въ тысячи?.. Неужели опять-таки онъ же набралъ къ себѣ въ лавки цѣлую стаю обездоленныхъ мальчугановъ, чтобы сдѣлать изъ нихъ обманщиковъ, грабителей, чтобы убить въ нихъ стыдъ, совѣсть, какъ это сдѣлали съ нимъ?!. Или вотъ… Приходитъ въ лавку бѣдная, обезсиленная трудомъ старушка за полуфунтомъ сахара… Она достала изъ-за пазухи грязный платочекъ, въ которомъ въ три узла завязанъ былъ кредитный рубликъ. Съ какою дрожью въ рукахъ, съ какимъ сожалѣніемъ она разставалась съ нимъ!.. — «На, родимый, получи! Даю рубликъ, — да не торопись сдачей, не обочти старушку!..» — И купецъ не торопился… Онъ не обчелъ старушку, но далъ ей сдачу фальшивымъ серебромъ, которое попало къ нему въ суматохѣ, подъ базарный день. Старушка покорно беретъ деньги, все тою же дрожащею рукой завязываетъ ихъ въ платокъ и съ поклономъ уходитъ… А купецъ… доволенъ, радъ… какъ будто онъ сразу получилъ тысячи, — до того онъ жалѣлъ свою копейку, до того сильна была въ немъ страсть къ наживѣ!.. И какъ не дрогнуло его сердце ни теперь, ни послѣ, когда несчастная старушка черезъ день явилась къ нему — взволнованная, блѣдная. Она держала въ рукѣ деньги, увѣряя, что получила ихъ тутъ, просила ихъ перемѣнить. Купецъ вспылилъ, выругалъ старуху… Старуха тоже вспылила, назвала купца обманщикомъ, кровопійцемъ, за что ее вытолкали изъ лавки «удалые» приказчики…
И эту, и многія другія картины вспомнилъ теперь Козыревъ, вспомнилъ невольно: все это какъ бы само по себѣ всплывало наружу и казалось чѣмъ-то страшнымъ неузнаваемымъ… Купцу становилось все тяжелѣе: что-то душило его… Онъ старался убить въ себѣ память и задыхаясь шепталъ: «Какъ, развѣ это я?.. Къ чему все это? Съ чѣмъ сообразно?..»
Но картины прошлаго ничуть не теряли отъ этого своихъ красокъ, — напротивъ, становились ярче, пока, наконецъ, воплотились въ живые человѣческіе образы… Среди этихъ образовъ рельефнѣе всего выступала фигура старушки, которая, стоя впереди, какъ бы предводительствовала толпою обиженныхъ. Она то подавала купцу обращенную въ комокъ «бумажку», говоря: «На, родимый, — получи! Даю рубликъ… да не торопись сдачей, — не обочти старушку!..» то съ просьбою и мольбою подносила нѣсколько «серебряныхъ» монетъ, такихъ же черныхъ и непривлекательныхъ, какъ и ея старческое лицо… Козыревъ хочетъ сомкнуть глаза, но не можетъ… Онъ напрягаетъ всѣ силы, чтобы отвести въ сторону взглядъ, но и это ему не удается… Онъ хочетъ крикнуть, позвать жену, чтобы она увела старуху, отдала ей все: деньги, лавки, дома, заводъ, мельницу… — но усилія его напрасны!..
Ему кажется, что это происходитъ въ дѣйствительности, что онъ проситъ жену исполнить его волю, но жена даже не желаетъ явиться къ нему, а отвѣчаетъ изъ другой комнаты, что пріѣхалъ отецъ протоіерей, что нужно пожертвовать на церковь, на причтъ… А въ отвѣтъ на его мольбы — ни слова!..
«Какъ же это? Какая тутъ церковь, какой причтъ!?» — хочетъ крикнуть Козыревъ, но на самомъ дѣлѣ этотъ вопросъ еле проносится въ его сознаніи…
Мирно, безъ малѣйшихъ движеній, лежитъ въ непробудномъ снѣ Филимонъ Макарьевичъ Козыревъ… Такъ засыпаютъ и властители міра, и бездомные нищіе…