III
Значение летописи для истории, — Русской Временник, попытки к его изданию и современное состояние вопроса о главных его иноземных источниках.- Разноречивость мнений русских ученых, историков и славяноведов о составе и достоинстве русских летописей. — Скептицизм и догматизм в русской историографии — Оффициально-служебный характер ее в XVIII век. — Патриотический панигиризм и благонамеренность в деле научного исследования русских летописей. — Выводы из мнений ученых касательно Повести временных лет. — Отсутствие в византийской письменности настоящего образца для начальной летописи.
В предыдущих главах мы изобразили в кратких чертах культурную деятельность Грузии, как в древнейшем языческом периоде, так и в христианском, при чем указали на выдающуюся роль грузин в истории христианства на Востоке и духовнопросветительную миссию их монастырей для славян вообще и Руси в особенности[1]. В виду того, что, по нашему мнению, влияние Иберийцев на народную жизнь русских было громадное и что оно сказалось, между прочим, и на древнейшей их летописи, то мы считаем нужны предпослать здесь краткий обзор вопроса об источниках, так называемой, «Повести временных лет».
Основным и самым важным письменным первоисточником истории, на котором зиждется научная историческая критика, есть летописи. Русские летописи сохранились в большом количестве списков XV-XVIII веков. Самый древний список (неполная, так называемая, первая Новгородская летопись) относят некоторые к XIII веку[2] но без достаточного основания. Начальная летопись отдельно до сих пор не найдена; в наиболее древнем и лучшем ее виде она помещена в Лаврентьевском списке 1377 года, но историк Д. И. Иловайский об этом списке говорит, что он относится, с натяжками, к концу XIV века, ибо нет доказательств, чтобы Лаврентьевский свод дошёл до нас в рукописи самого Лаврентия[3]. За Лаврентьевским списком историком Карамзиным признана репутация лучшего списка, каковая репутация упрочилась за ним в церковно-исторической науке и мы пользуемся этим списком по изданию Археографической комиссии 1872 года.
О русской летописи существует обширная литература на протяжении около двух веков. В виду громадного значения летописей, как драгоценных культурных памятников, завещанных предками, их научная разработка началась со дня возникновения национального самосознания и научной постановки самой русской истории и с этого времени открывается широко дверь для всевозможных гаданий. Всякий, занимавшийся когда либо русской историей и вообще отечественными письменными памятниками седой старины, неизбежно касался и вопроса о Повести временных лет: Поэтому неудивительно, что еще в трудах знаменитого в свое время немецкого ученого академика Готлиба Зигфрида Байера (1694-1738)[4], первого исследователя русских древностей[5], у историографа-академика Г. Ф. Миллера (1705-1783) в его сочинении «О летопиосце Несторе» и у птенца Петра I-B.H. Татищева (1686-1750 г.) встречаем следы критического их отношения к русским летописям[6]. В. Н. Татищев допускал существование у русских письма до Владимира св., даже прежде равн. Кирилла. Одним из первых отечественных летописцев признавал еп.Иоакима (1030 г.), из летописи которого приводит лишь краткие извлечения О древней летописи он выражается так: «безсомненно, что Нестор есть творец тоя летописи», которую довел он до 1093 года, а игумен Сильвестр продолжил и дописал до1116 года[7]Но научная критика с недоверием отнеслась к открытому Татищевым отрывку Иоакимовской летописи, признав его щедрым на исторические выдумки[8]. Многолетняя работа его над летописями не принесла соответствующей, пользы русской исторической науке. Еге история та же новая, более обширная «летопись», изложенная в хронологическом порядке, но без надлежащего критического аппарата. Слишком произвольно обращался Татищев с текстом летописи: исправлял, и не всегда удачно, собственные имена, дополнял своими толкованиями без оговорок, не указывая, откуда что взято. Обвиняли его в недобросовестности и в умышленной фальсификации летописных текстов.
Больше критики проявил Г. Ф. Миллер, считающий некоторые рассказы в начальной летописи баснотворными. В журнале «Ежемесячные Сочинения к пользе и увеселению служащие» (1755 г. апр.) о Несторе летописце он отзывается восторженно, как о первом летописце славянском, с которым европейцев он же первый и познакомил. Миллер допускал существование записок до Нестора, которые послужили ему материалом. В деле разработки русских летописей не малой помехой служило ему название русского языка[9]. Миллер, зная хорошо списки летописей, советовал при изданиях их лучший список напечатать без изменений, а из других привести варианты. Он первый понял значение актов, как исторического источника. историк, по ловам Миллера, должен казаться без отечества, без веры, без государства… Что историк говорит, должно быть строго истинно и никогда не должен он давать повод возбуждению к себе подозрения и лести. Миллер коснулся вопроса о происхождении русского народа и за то не избег обвинения едва не в политическом преступлении[10]. Несмотря на некоторые промахи исследования Милера в области русских письменных исторических памятников очень ценны, за что его К. Н. Бестужев Рюмин и называет отцом русской истории.
Труды Г. Ф. Миллера обратили внимание тогдашнего русского общества на свои отечественные летописи, которые еще продолжали находиться в рукописях. Издание русских летописей, предпринятое Археографическою комиссиею, составляло давнишнее желание всех любителей отечественной истории и Академия Наук была озабочена этим делом. Когда в 1734 г. Академия Наук задумала, наконец, приступить к изданию русских летописей, то она 25 апреля внесла в Правительствующий Сенат следующее донесение: «Понеже в прошлом 1727 г. Октября 14 дня по указу из Верховного Тайного Совета, валено друкариям в Санкт Петер бурхи быть в двух местах, а именно: для печатания указов в Сенате, для печатания ж разных исторических книг, которые на Россйской язык переведены и в Святейшем Правительствующем Синоде опробованы будут, при Академии Наук, где оные истории, календари и присылаемые из Правительствующего Сената указы и печатаются; а ныне Академия Наук имеет намерение, чтобы по прикладу других народов, которые о исправлении истории отечеств своих тщание имеют, обращающих Российских древних летописцев по приложенной при сем форме в печать выдать, непеременяя во оных ни наречия, ни материи, кроме некоторых мест, которые со историею светскою никакого союза не имеют, но токмо до духовности касаются, и о которых Святейший Правительствующий СИНОДЕ впредь рассмотреть может. А понеже можно надеяться, что через сей способ Россйская история будет приведена со временем в лучшую ясность, к томуж и типографии истая будет польза и народу чтением оных приятное упражнение».
Правительствующий Сенат снесся с святейшим Синодом и Академия Наук получила из Синода: «Разсуждаемо было, что в Академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно, понеже в оных книгах писаны лжи явственные... Отчего в народе может без соблазно... и если напечатаны, чтобы были многиe к покупке того охотники безнадежны; понеже и шгиль един воспящать будет. А хотя бы некоторые к покупке охоту и возимели, то первому том учиня до последующих весьма неприступят. Того ради не безопасно, дабы не принеслось от того казенному капиталу какова ущерба.[11]
Вследствие такого отзыва печатание летописей было отложено. Св. Синод оказал подобное же препятствие и академику Г. Ф. Миллеру, пожелавшему напечатать открытые им сибирские летописи (1733-1743), так как в них, по мнению Синода, находится «не малое число лжей, басней, чудес и церковных вещей, которые никакого имоверства не токмо не достойны, но и противны регламенту академическому, в котором именно запрещается академикам и профессорам не мешатся никомим образом в дела, касающиеся до закона[12] И потому издание этих интересных памятников, старательно собранных Г. Ф. Миллером во время 10-лестного путеществия его по Сибири, было отклонено. В 1767 году был издан Кенигсбергский список, переписанный еще по приказанию Петра Великого Около 1780 г. Екатерина II, по свидетельству г. Шлецера, высочайше повелела Св. Cиноду, «чтобы для пользы публики и для успехов русской истории, под присмотром надежных людей снять списки с находящихся в Московской Синодальной и типографической библиотеках таких древних русских летописей, которые по древности своей трудны к разобранию, а потом приступить к напечатанию оных так, чтобы важнейшие напечатаны были прежде, а потом и остальные А фигуры, находящиеся в некоторых, снять вернейшим образом. Также справиться в Троицком и других главных монастырях, нет ли в их библиотеках важных каких русских летописей и ежели есть, то и сии напечатать»[13].
В конце XVIII века особенно усиленно работал над летописями и русской историей кн. М. М. Щербатов. Несмотря на массу промахов заслуги публициста-историка М. М. Щербатова, доведшего в XV томах историю Российскую до 1610 года, состоят в том, что он по силе возможности разработал русские летописи и поднял их значение, как наилучших исторических источников. Он пустил в ученый оборот наиболее важные списки: Новгородскую летопись, Воскресенский список и другие. Он не смешивал, подобно Татищеву, летописного текста с своими рассуждениями и объяснениями, не искажал текста интерполяциями, а старался делать точные на них ссылки. Но особенно Щербатов с пользою потрудился над обработкою и изданием разных государственых актов и памятников дипломатических сношений. Много потрудился также в деле издания актов и летописей в своей Вивлиофике известный ревнитель просвещения и общественный деятель, мартинист Н. И.Новиков (1744-1818 г.), имевший с разрешения императрицы Екатерины II доступ в Московские архивы. Но систематическое печатание полного издания русских летописей началось лишь в 1841 году.
Для постановки исследования русских летописей на вполне научную почву нужен был человек европейский образованный и с критическим умом. Таковым был Шлецер. Совсем другим путем шел этот реформатор в области русской историографии. Первый критический исследователь русских летописей, оказавший громадное заслуги русской исторической науке, сын Теттингенского пастора, Август Людвигович Шлецере (1735-1809) в своем капитальном исследовании «Нестор», над которым трудился около 42 лет, говорит: «вес временник Нестора сделан, на покрой Византии; целые места из последних, переведенные слово в слово, внес он в свое творение; также очевидно подражал и в хронологическом расположении… Таким образом этот Руссь вздумал быть, историком своего народа. Образцы его хотя и не были Фукидиды, но важные, честные, любящие истину писатели временников, а не врали и сказочники... О многом писал он как современник, ибо существованию его государства не исполнилось еще при нем и двух столетий. Многое узнал он, как и сам говорит, от одного своего товарища, монаха Яна, умершего в 1016 году, имевшего от роду 90 лет и следовательно родившегося спустя один год по смерти Владимира Великого Мирные договоры с византийскими императорами составляют для меня загадку, которую решить гораздо труднее Гомерова списка кораблям[14]. «Вероятно, что с некоторыми выпущениями, Кедрин списывал синкелла, а Нестор Кедрина. Но может быть кому не будь удастся отыскать еще четвертого или пятого византийского историка, с которым Нестор более согласуется, нежели с Кедриным[15]. «Точно по византийский начинает он космографию, баснословствует о разделении земли между Ноевыми сыновьями и доходит до Вавилонского столпотворения, которое, однако же, скоро оставляя, посещает ко вступлению в историю своего отечества... начало своего государства взял он, очевидно, из неверного предания»[16]. Но этот Нестор, в сравнении с позднейшими Исландцами и Поляками, так превосходен, как рассудок иногда затемняющийся, в сравнении с беспрестанною глупостью»[17]. Нестор есть первый, древнейший, единственный, по крайней мере главнейший источник открытия верхнего севера»[18].. Долгое время Нестор остается единственным настоящим летописателем между своими сотоварищами»[19].
«На почтенного Нестора, продолжает Шлецер, бросались все; начали переменять его слог, выкидывать слова, прибавлять, сокращать, вводить свое, толковать; приятную простоту его изуродовали каким то красноречием, - повествования его, в которых нет ничего постороннего, завалили рассуждениями. Но это еще не все. Как_в первом столетии он очень краток, потому что будучи честным и умным человеком, повествует только то, что знает и пишет только о том, что принадлежит к его истории, то его начиняли выписками из византийцев, а наконец и глупыми бреднями, которые не прежде XV столетия перешли в Москву от соседей утвердились степенною книгою. И эти так жалко искаженные временники все еще назывались Нестеровым временником»[20]. Для научной разработки русских летописей и их издания Шлецер требовал: 1) критической обработки летописей,-сличения разных редакций и очищение текста; 2) грамматической, т. е. объяснение текста при помощи сравнительной грамматики и 3) исторической обработки, т. е. сличения летописей и других памятников по содержанию. Следовательно он требовал малую критику летописей. «Старый Печерский монах, говорит Шлецер, достоин сего труда; честь великой нации, к которой он принадлежит, сего требует; общие сведения европейские, даже всемирная история, в том участвует»[21] Разрабатывая русские летописи, Шлецер резко порицал искажение некоторыми исторической правды с патриотической целью. Намек был понят кем следовало и ему пришлось вынести сильную борьбу с Ломоносовым, который, соответственно своему ложно-классическому взгляду, писал историю с целью возвеличения предков. Не смотря на громаднейшие заслуги Шлецера, его исследования и сравнительный метод разработки русской истории были встречены некоторыми современниками недружелюбно. Член Академии Наук Ломоносов писал о Шлецeре: «каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина»[22].
Предсказание Шлецера об открытии нового иноземного источника русской летописи действительно оправдалось. В 1813 году академик-нумизмат, Ф. и. Круг (1764-1844), который впервые подвергнул специальному и тщательному изучению византийскую хронологию, в связи с русской историей и археолог А. П. Ермолаев (1780-1828) открыли, что источником для русской летописи служила хроника Георгия Амартола, но приоритет в этом открытии проф. С. Ф. Платонов[23] и Г. Шмурло[24] почему то приписывают П. М.. Строеву, который будто впервые указал на неизвестного дотоле Георгия Амартола.
Последователь Шлецера, отец русской истории-Н. М. Карамзин (1765-1826), признавая взгляды Татищева и кн. М. Щербатова на ход русской истории, в общем держался их оригинальной схемы, но с другой стороны, разделял и мнение Шлецера. Первые нетвердые шаги на поприще исторической критики Карамзин сделал под ферулой Шлецера[25]. Он считал необходимым везде отмечать басни или сказки, вошедшие в летопись. Век Владимира считает он веком могущества и славы и придает большой авторитет начальной летописи[26]. Приводя слова древнего летописца о крещении Владимира и русского народа, Карамзин говорить: «так повествует наш летописец, который мог еще знать современников Владимира, и потому достоверный в описании важных случаев его княжения»[27]. Карамзин признает Нестора красноречивым писателем своего века[28] и допускает возможность, что он пользовался церковными записками.
Н. М. Карамзин был проникнут национализмом, этот же принцип проходит через всю его историю, в которой он видит постепенное создание национального государства. Его не без основания упрекали Н. А. Полевой в том, что в Истории Государства Российского, он оставил без внимания «Историю русского народа» и проф. Устрялов, указывавший ему, что история должна быть картиной постепенного развития общественной жизни, изображением переходов гражданственности из одного состояния в другое; Арцыбашев же видит в Истории Государства Российского «слог более провозглашательный, исторический».
Несмотря на колоссальные труды Шлецера в критической разработки начальной русской летописи, он все же наследникам в исторической критике завещал многие сомнения касательно русской летописи. Некоторые из последователей Шлецера пошли еще дальше, полагая, что первый русский летописец был никто иной, как переводчик одного из византийских хронографов. Кончив свой перевод любознательный и трудолюбивый инок поместил в приличных местах собственные свои сведениям внутреннем состоянии Руси, прибавил к ним некоторые народные и монастырские предания, обозначив главнейшие происшествия, случившийся в его монастыре[29].
Внимательное изучение временника привело последующих ученых к выводу, что русская летопись не цельный памятник, а сборник и притом заподозрили даже древнее его происхождение. Один из наиболее известных и популярных русских профессоров М. Т. Каченовский (1775-1842) по происхождению грек, приверженец сравнительного метода Шлецера, противник всяких патриотических натяжек, был ярым противником националистического взгляда историка Н. М. Карамзина на историю русскую и ее источники. Находясь под влиянием исторической критики Нибура о русских летописях отзывался он так: «историческая критика, говорит он, в летописях наших первых столетий найдет много таких событии, которые, кажется, умышленно выписаны из книг чужестранных и вставлены для пополнения пустого промежутка... Наши летописи богаты истиною, но также не бедны вымыслами. Хорошо, если мы приучили себя читать их, критически сравнивать и отделять пшеницу от плевел»[30].
Профес. Каченовский отрицал подлинность Иоакимовской летописи и считал договоры с греками сомнительными на том основании, что нельзя допустить такое высокое состояние тогда общественной жизни, которое вытекает ив этих договоров. Он доказывал, что в русской истории есть баснословный период и что далеко не все первоначальные сведения имеют одинаковую достоверность, так как первоисточники дошли до нас не в оригиналах, а в позднейших списках. Главная слуга состоит в том, что, вместо малой критики Шлецера, он применил к источникам и фактам Русской истории высшую критику, доказав легендарность многих рассказов. На оснований иностранных свидетелв профес. Каченовский доказывал, что Русь древнейшая не знала ни письмен, ни торговли[31], ни денежных знаков, ни законов, ни городских общин и что летопись есть подлог, сделанный в XIII веке, что бытописатель был обманщик и т. п. Он создал целую скептическую школу, к которой принадлежали выдающиеся из его последователей: Н. С. Арцыбашев, известный Н. Ц Станкевич, ученый Гостев, С, М.,Строев и др.
В это время в защиту русских летописей против скептиков выступил академик и сенатор П, Г. Бутков (1775-1857) с своим сочинением «Оборона летописи русской, Нестеровой, от навета скептиков». Перечислив в предисловии нападки скептической школы, он говорит:
«Все эти взгляды, все эти рассуждения, разыскания лекции, мысли, мнения, привязки, под завесою высшей критики, и под предлогом уяснения первого периода истории Российской, направлены прямо к уничтожению достоинства древнего нашего летописца. Делая нам упреки, что по слепой доверенности к Нестору мы держим себя во мгле непростительных предубеждений, скептики изъявляют готовность свою вывести нас из сего тумана, коль скоро станем смотреть на Временник Нестора их глазами, и согласимся, что сие творение есть пестрая смесь былей с небылицами, основано будучи на преданиях искаженных, на выдумках, на подлогах, на вставках, на применение к России множеств иноземных происшествий[32].
«В течение семи столетий», говорить Бутков, «никто не посягал на достоинство Нестерова Временника..., но теперь явились у нас писатели, которые смело говорят, что мы на счет летописи своей чересчур предубеждены и непростительно ошибаемся. Они возглашают, что Временник, заключающий в себе происшествия Российския с половины IX до половины, ХI века, отнюдь не принадлежит к XI столетию[33]
Опровергая по своему доводы скептиков, академике Бутков полагает, что «мысль к дееписанию могла родиться в Несторе от бесед братьями своими о происшествиях российских, ибо преподобный Феодосий, поучая иноков Печерских избегать лености и долгого сна, а упражняться в пении церковном и в чтении книг именно, требовал, чтобы они занимались при том и преданиями отеческими[34]. Признавая образцом временника византийская хроники, Бутков полагает, что «предприняв составить временник русский, по примеру хроник, византийских, Нестор поступил так, как бы и всякий другой, столько же благоразумный сделал бы на его месте: для первых веков он выписал из греческих книг и записок, большею частью слово в слово, все, что мог открыть, в них, относящееся до нашего государства в связи с соседними Дунайскими, Булгарским и Угорским; присовокупил к тому немногословные домашние предания о важнейших событиях, сохранившиеся в памяти народа, переходившие от отца к сыну, подобно песням, сказкам, внес в свою летопись списки с мирных договоров Олегова, Игорева и Святослава... о происшествиях же к веку своему ближайших Нестор писал со слов современников»[35].
Свой труд Бутков заключаете следующими двумя положениями: 1)«что древняя летопись наша, говорить он достойна полной достоверности, сколько по согласию своему во всех важнейших событиях Российских с повествованиями писателей иноземных и современных, столько и по чистоте источников, из коих почерпнуты оказания ее о происшествиях домашних; и 2) что в составлении сего временника участвовал преимущественно Нестор, инок Киево-Печерского Феодосиева монастыря, действительно писавший до 1113 года; тот Нестор, у которого самые смелые противники его не в силах отнять повестей о Борисе и Глебе, о житии Феодосиевом и о перенесении его мощей, сочинений, обнаруживающих в Несторе ум, познания и книжные способности, тот Нестор, который в зевании летописца русской земли, знаком был Симону и Поликарпу слишком за 600 лет пред сим, и предкам нашим весьма давно известен по надписям на заглавиях древних летописных списков; тот, наконец, Нестор, которого церковь наша чтить под именем летописца русского[36].
Последователь М. Т. Каченовского, Н. С. Арцыбашев (1773-1841 гг.) в целях восстановления первоначальной летописи принял на себя громадный труд тщательного сличения всех имевшихся в его распоряжении летописных списков. Следствием этих занятий быль его труд в трех томах под заглавием: «Повествование о России», в котором довел сличение рукописей до 1700 года. Арцыбашев осуждал Шлецера, за то, что он мало заметил в начальной летописи баснословного. Другие ученики и последователи проф. Каченовского пошли еще дальше, установив новые философские принципы исторической критики. Но свободный голос критики должен был на время притихнуть пред авторитетом седой старины и патриотизма, провозглашенных догматистами. В противовес скептической школе явилась, так называемая, догматическая школа, точка зрения которой состояла в восхвалении предков и в идеализации их жизни, при этом устранялись все другие аргументы, вследствие чего догматическая точка зрения оставалась по существу неубедительною. Таким образом научный интерес в деле исследования русских летописных памятников был отодвинуть на задний план и доминирующее значение получил патриотический панигиризм.
Это реакционное веяние нашло своего выразителя в лице заместителя проф. Каченовского по университетской кафедре известного историка с патриархальною московскою закваскою-М.П. Погодина, «рукоположенного» в историки Карамзиным[37].
Русский летописец, по исследованию главы догматической школы М. П. Погодина (1800-1875 гг.), жил в эпоху Святополка в конце XI и начале XII столетия[38], и по всем известным доселе историческим документам составителем, летописи был инок Киево-Печерского монастыря Нестор, живший в указанное время, а продолжателем его был Василий, писатель XI века[39]. Источниками для Нестеровой летописи, по мнению М. П. Погодина, были: 1)одним из первых прежние записки; 2) собственное удостоверение; 3) известия Современников; 4) болгарские летописи или известия; 5) греческие летописи; 6) известия варягов; 7) известия жителей и соседей; 8) вообще предание; 9) письменные документы; и 10) народные песни[40].
Сравнение летописи Нестора с летописями других народов привело Г. Погодина к заключению, что «Повесть, временных лет» имеет необыкновенную достоверность и что сам творец ее заслуживает величайшего уважения, хотя в своих лекциях и не отрицал, что в летописи Нестора не мало баснословного, сказочного[41]. Историк Погодин выступил с требованием тщательного изучения прошлого и предложил математический метод, который, однако, сам часто нарушал.
В заключении своих лекций г. Погодин, обращаясь к студентам III куса, говорит: «По всем самым точным исследованиям, по всем усильным соображениям, подвергая строжайшей критике все показания летописи в все свидетельства посторонние, хладнокровно, беспристрастно, добросовестно, в том положении в котором находится ныне наша история и ее критика, сколько до сих пор известно источников и документов, мы признаем несомненным, что первою нашею летописью мы обязаны Нестору, Киево-Печерскому монаху XI столетия. Чем разнообразнейшему допросу подвергается он, тем чище, достовернее, почтеннее, является пред глазами всякого неумышленного судьи, как старый Иродот, на которого также возводимо было много несправедливых подозрений, в продолжение веков. Все клеветы и напраслины сбегают чужою чешуею с нетленных его останков. Да М. Г. мы обладаем в Нестеровой летописи таким сокровищем, какого не представит нам Латинская Европа[42], какому завидуют наши старшие братья славяне. Нестор, во мраке ХI века, в эпоху междоусобных войн, возымел первый мысль предать на память векам деяния наших предков, мучительное рождение государства, бурное его детство. Нестор проложил дорогу, подал, пример всем своим преемникам в Новгороде и Волыне, Владимире и Пскове, Киеве и Москве, как продолжать его историческое дело, без которого мы блуждали бы во тьме преданий и вымыслов. Нестор исполнил это дело с примечательным здравым смыслом, искусством, добросовестностью, правдивостью и, прибавим здесь еще одно прекрасное его свойство-с теплотою душевною, с любовью отечеству... Нестор есть прекрасный характер русской истории, любящий свое отечество, ревнующий литературной славе его, славе чистой и прекрасной. Нестор, по всем правам, должен занимать почетное место в пантеоне русской литературы, русского просвещения... Мы будем молиться ему, чтобы он соприсутствовал нам в наших разысканиях о предмете земной любви его, о предмете самом важном в системе гражданского образования, в коем таится все наше настоящее и будущее, об отечественной истории»...[43]. He доставало только пригласить студентов на религиозно-патриотическое паломничество в Киев для поклонения нетленным Нестора «летописца». Восхваления Нестора летописца расточаемые проф. Погодиным, его знанию прошлых судеб Руси, теряют всякий смысл, будучи обращены к Нестору, но имеют большой смысл, относясь к первоисточнику Повести временных лет.
М. П. Погодин много трудился над историко-критическом исследованием русских летописей, и написал протяжено-сложенное сочинение о Hecторе на степень доктора, но по своему «топорному складу ума, как метко характеризует его проф. П. Н. Милюков, он выполнил свою задачу крайне неискусно»[44] У Погодина не было творческого ума, часто себе противоречил и, по словам историка Бестужева-Рюмина, трудно было его втиснуть в какой либо приход. Все обширное сочинение его о Несторе построено из предположений, догадок, сопоставлений, теорий и проч. Это целая Эйфелева башня искусственных возможностей, построенных на очень тонком и жидком фундаменте и из ненадежного материала.
Несмотря на свою жаркую полемику историку М. П. Погодину не удалось заглушить голоса скептической школы выдвигавшей новых ученых: Н. А. Полевого, П. С. Казанского, Н. И. Надеждина, П. М. и С. М. Строевых, Н. И. Костомарова, Д. И. Иловайского и др., которые в своих исследованиях подвергали критическому анализу русскую начальную летопись. В предисловии к своей истории Русского народа (т.т. I-VI); Н.А.Полевой (1796-1846), обозревая отечественные письменные памятники древности, признает преемственность летописного труда в монастырях и в таком смысле считает Нестора одним из, монастырских летописцев, а самое название его летописи считает позднейшего происхождения «Ни в одном списке, говорит он, сказания Нестора не отделены от продолжателей, и все, сливаясь вместе, будучи написано почти одинаковым образом, представляет беспрерывную цепь записок исторических, коих списатели нам неизвестны.[45] С другой стороны, признавая в древней летописи много сказочного и записанного как предание, вроде старинных духовных мистерий, находил, однако, возможным пользоваться ими для изображения нравов того времени.[46] Н. А. Полевой был страстно предан скептикам, с которыми он сходился во многих пунктах, но не примыкал непосредственно к их кружку.
В 50-тых годах прошлого столетия, П. С. Казанский заявил новея сомнения о принадлежности первого летописного свода Нестору. Он доказывал, что части летописи, изданной археографической комиссией под названием «Древний текст летописи Нестора», не все одинаково древни, не принадлежат одному и тому же автору и заключают в себе противоречивые сведения.[47] На основании противоречия между летописью и житием Бориса и Феодосия, П. С. Казанский отверг мнение о принадлежности первого свода Нестору.
Н. И. Надеждин (1804-1856) также находил скептицизм, в отношении к древнейшему периоду русской истории, имеющим известные основания. «По несчастию говорит он, единственные памятники запечатленные несомненною достоверностью (грамоты и официальные документы) простираются не дальше XIII века... Памятниками целых четырех столетий остаются одни летописи, не имеющие дипломатического ручательства достоверности. Скептицизм в отношении к нашим, равно как и ко всем вообще летописям, не совсем безоснователен. Чтобы иметь полную достоверность к сказанию, необходимо убеждение в его подлинности»[48].
П. М. Строеве (1795-1876) в своей интересной статье о византийском источнике Нестора-говорит следующее: «В начале наших летописей так мало отечественных сказаний, что топоэтнография древней России, три договора и некоторые сказки (о смерти хитростях Олега, хитростях Ольги, Белгородском кисиле и пр.) все остальное-почти византийское».[49]
С.М. Строев (1815-1840) историк выступил жарким противником М. П. Погодина, доказывал неосновательность его мнений о русской летописи и отвергал ее древность и достоверность «Летописи наши, утверждал он, суть не что иное, как сборники, составленные в конце XIII или начале XIV столетий из различных сочинений, писанных отдельно разными лицами и в разные времена. Сочинения, входившие в состав русских летописей: 1) перевод греческих летописей (именно Георгия Амартола), 2) жития святых, писанные различными лицами в разные времена, 3) монастырские записи о важных событиях монастырских и городских, 4) послания духовных лиц о разных предметах и 5) отдельные повести о битвах, князьях и проч.»[50].
Крупный исследователь и знаток древней церковнославянской письменности, известный филолог-славист И. И. Срезневский (1812-1880 гг.), после сравнительного исследования Новгородских летописей, пришел к заключению: «во первых, что в одно и то же время ведены были русские летописи в разных местах различные, и что Нестор воспользовался многими из этих летописей, но не всеми; во вторых, что впоследствии за летописью Нестора-потому ли что она была лучше всех или по какой другой причине-осталось первенство, а другие были употребляемы только как пособие для пополнения сказания Нестора;-в третьих, что летописцы Новгородские, даже и поздние, не все знали или хотёли пользоваться Нестором, а держались только своих местных записок и нередко пользовались только кое-чем, а не всем, что должно было им показаться уместным если бы все пособия были у них под руками»[51]. Далее Срезневский делает попытку указать в существующих сводах остатки летописных сказаний, относящихся ко времени язычества и на вопрос: были ли на Руси летописи; в X веке?-отвечает так: «наши древние летописи древни, говорит он, но составлены из частей еще более древних,-и некоторых из этих частей принадлежат до- владимирскому времени.»... Пользуясь такими заметками (о событиях VII-VIII в. и более ранних) и находя иногда между ними и противоречия, сочинитель «Повести временных лет» старался добраться истины, предпочедшм одно сказание другому, не считал бесполезным даже оспорить то, что казалось ему неправдой».[52].
«Некоторым исследователям кажется несомненным, говорит он, что первые образцы летописей, в подражание которым стали у нас составлять русские летописи, явились к нам из Греции, что древнейшие из наших летописей были сколки с летописей византийских Многие обстоятельства подтверждают это мнение, по-видимому, неопровержимо. Да и можно ли отказаться от убеждения, что с принятием всех начал христианской образованности от греков наши предки у греков должны были искать и образцов для произведений искусства и науки, должны были искать и действительно искали и находили. Впрочем, нисколько не ослабляя в себе этого убеждения, достойного полной доверенности и непоколебимого никаким сомнением, можно вместе с ним неразрывно допустить и другое убеждение не менее справедливое и оправдываемое здравым смыслом, что русские, подобно всем другим народам, хоть сколько-не будь должны были чувствовать потребности духовные и удовлетворять им сами по себе, независимо от помаши более образованных соседей. В числе этих потребностей одна из самых главных есть память прошлого и стремление увековечить эту память преданием и письмом.»[53].
«...He даром наша «Повесть временных лет» взята за основание очень многими другими летописцами, как труд летописца, который, воспользовавшись бессвязными заметками прежнего времени, рассказами современников, житиями, актами и тем, что вычитал у писателей византийских, придал своему рассказу связность и занимательность, жизнь и достоинство, подобно Козьме Пражскому у чехов или Мартыну Галлу поляков. Он указал высокий образец для подражания другим летописцам, и тем более был ценим, что ему трудно было подражать. Из его современников и ближайших последователей не нашлось ни одного, кто бы составил такую же летопись о том же времени,-и потому он остался не только первым, но и единственным[54]: его переписывали и продолжали всюду, где могли иметь его книгу и умели ценить беспристрастно ее достоинство»[55] Далее, И.И. Срезневский повествование летописца о расселении предков русских причисляет к числу замечательнейших, классических мест в летописях, так называемых средних вков.[56]. (На вопрос: когда[57] и кем написана «Повесть временных лет?»-Срезневский дает такой ответ:... «В начале второй половины XI века конце его и в начале XII века... В описании событий конца XI века, и начала XII века видны в летописи, продолжает он, два разноименные летописца: один- монах и Киево-Печерский, по Патерику Нестор, другой Василий, лицо может быть тоже духовное, а если приписка 1110 года сделана не простым переписчиком, то к числу летописей Повести временных лет, известных по имени, надобно присоединить и Сильвестра, игумена Киевского Михайловского монастыря. Нестор виден в описании 1091 и прежних лет; Василий-в описании 1096-1098 гг., Сильвестр является еще позже-после описания событий 1110 года.[58].
Ученый исследователь русских летописей академик М. И. Сухомлинов, сочинение которого «О древней русской летописи, как памятнике литературном» и до сих пор не утратило своего значения, полагает: «что летописец XI века пользовался более древними источниками, как устными, так и письменными; но немногое позаимствовал из них безо всякого изменения... Только во второй половине XI века начинается повествование очевидца или современника событий. Но с появлением летописца-современника характер существенно не изменяется. Единство, отличающее древнюю летопись и дающее ей вид стройного целого, заставляет признавать в ней труд одного лица, писавшего сперва по преданию старины, потом по живому свидетельству современности. Нельзя отвергать значения летописи, явившейся уже в начале XII века в виде стройного, литературного целого; вместе с тем нельзя не согласится, что ее значение будет тем более неоспоримее, чем более докажется ее самостоятельность»[59].
На вопрос о том; было ли самое начало летописной деетельности у русских явлением самобытным, вытекавшим из условий народного быта, или же она есть следствие подражания иностранному образцу, бывшему в руках автора древней русской летописи?- М. И. отвечает, что происхождение русских летописей объясняемо было различно. Признавая в них участие византийской хронографии, ученые допускают это участие не в одинаковой степени. По мнению одних, влияние византийское было полное и решительное: состав, внешнюю форму и внутренний характер летописи наши получили от хронографов византийских По мнению других, влияние Византии было умереннее: им объясняются многие частности, но в целом летопись остается оригинальным. произведением Российской словесности.[60]
«Как бы ни было сильно влияние Византии,[61] продолжает г. Сухомлинов, оно не исключало и самостоятельной деятельности одновременно с ним или предварившей его. Сближаясь во многом с хрониками византийскими, летописи наши во многом не сходны с ними... Нет ничего невероятного в мысли, что древние летопись, явившись самостоятельно, впоследствии обогатилась заметками о событиях греческих»[62]. Знакомство писателя жития Владимира и крещения с греческими хрониками академик Сухомлинов находит лишь в следующем сравнении своего князя с греческим императором Константином: «сей есть новый Константин великого Рима, иже крестив ся сам и люди своя: тако и с твори подобно ему[63]. «В других же обстоятельствах продолжает г. Сухомлинов, принятие христианской веры св.Константином, по описанию Амортола, и св.Владимира, по описанию нашего летописца, руководимого домашним источником[64], представляет более различия чем сходства, и что последнее заключается в самых событиях, а не в лицах[65].
Сделав тщательный критический обзор древней русской летописи и существовавших о ней мнений, г. Сухомлинов в следующих чертах характеризует ее особенности: «Начало летописной деятельности у нас, говорит он, представляется явлением самостоятельным и по мысли и по форме... Возникнув самостоятельно, летопись наша увеличивалась постепенно в своем внешнем объеме и приобретала внутреннее значение и характер. Развитие ее совершалось двумя путями: во первых, не одни только краткие заметки, а и повествования довольно подробные входили в ее содержание; во вторых делаемы были заимствования из посторонних сочинений. Заимствования были также двоякого рода: одни из писаний соотечественников летописца, другие-из произведений или соплеменников его, как напр. из жития Кирилла и Мефодия, или писателей греческих, как напр. из хроники Георгия Амортола... летописец был человек мыслящий: обстоятельства сомнительные, подвергая рассмотрению, обсуживал их, поверял различными данными; доказательства свои основывал большею частью на примерах, заимствованных из Библии и писателей византийских... Возвышаясь некоторыми свойствами над своими европейскими собратьями, летописец наш должен в свою очередь уступить им в иных случаях[66].
Один из крупных последователей догматической школы, историк русской словесности и критик С. П. Шевырев (1806-1864) о значении русской летописи отзывается с восторгом. «В Европе XI столетия, говорить он, только на трех языках писалась современная история: на греческом поветствовали византийцы, на латинском все летописатели западные, что нанесло великий вред живой достоверности событий и, наконец, третий язык, на котором писалась история нашего севера в стенах Kиeво-Печерского монастыря, был славяно-русский... Без него (Нестора) мы имели бы весьма малые сведения о некоторых событиях из первоначальной жизни нашего отечества по одним византийским и западным источникам. Но мы не знали бы, кто мы? откуда мы? какая связь наша с народами иноплеменными, вошедшими в состав нашего исполинского целого? Этого мало: скажем еще, что редкие народы так ясно и верно знают о начале своих государств, как мы. Известия о том, до нас дои шедшие, не омрачены никакою баснею, (неужели так таки и никакою?!) не запутаны никаким произвольным вымыслом,[67]. Этим мы обязаны монастырю Феодосиеву и иноку, им воспитанному- Нестору. Сколько критика не блуждала в своих сомнениях и предположениях, но все-таки возвращалась к оправданию простых и глубокомысленных сказаний истиннолюбивого летописца... Сомнения оставленные Шлецером, породили у нас школу и своих скептиков. Нестор должен был пройти через искушения и своих соотчичей... Конечно, никакой другой летописец не подвергался таким истязаниям критическим от чужих и своих, как наш инок Киевопечерский. Его можно назвать истинным мучеником науки. Но чем более она пытала его, тем большею славою венчался он. Апофеоза его, как ученаго, вполне совершилась в наше время как у нас, так и во всей Европе. Нестору поклонились уже ученые иноземцы, наши соплеменники славяне и, наконец, мы, увидев, что наш Нестор имеет не одно семейное-русское, но и всемирное значёние[68]... Нестор-обновленный человек, свежий христианин. Сказать что не будь противное eго совести и убеждению было бы противно его вере. Это первый ученый у нас с добросовестностью христианина. Правда его летописи есть правда исторической его совсти, окрещенной во Христа. He даром наша церков признала его святым: он, в самом деле, угодил Богу своею летописью, в которой кроме истины, сознанной разумом, облеченным в простоту духовный силы, не сказал ничего. В этой чистой совести просвещеннаго христианина таится основная причина того, почему Нестор так славно победил все истязания науки, которыя с своей точки зрения, наконец признала то, что давно уже утвердила Церковь... Главный герой всей летописи Нестора есть насадитель духовнаго семени в земле русской-Владимир. Около него соединяются, так сказать, все силы летописца... Крещение народа Нестор передает как будто словами какого нибуд очевидца[69], может быть, тогда инока иеремии,. который жил в монастыре Киево-Печерском и помнил это событие... Вся летопись (по форме изложения), как мне кажется, можеть быть разделена на две половины, из которых в первой, содержашей в себе события до XI века, преобладает форма притчи, а во второй половине, начиная с XI столетия, уж виден разсказ почти современниика и, наконец, очевидца. В Несторе мы видим лицо безстрастное, человека, неувлекаемаго никаким пристрастием. Но эта личность уступает место другой великой личности и становится за нее, личности самаго народа Русссаго. Да, наш Нестор-это сама народная совесть, принявшая образ летописца; это-народныя уста, которыми высказалась первоначальная жизнь нашего отечества.»[70]
Ученый иерарх русской церкви Митрополит Макарий (1816-1882 гг.) о Нестор летописце говорит следующее: «Нестор был человек дарований необыкновенных и обладал разнообразными сведениями, богсловскими и историческими, которыя приобрел чрез чтение книг и собеседование с людьми бывалыми и опытными. Подобно иакову черноризцу, первый письменный труд свой он посвятил; изображению жития и чудес св. муч. Бориса и Глеба новоявленных чудотворцев, которых так чтила тогда вся Россия. Потом начертал житие другого не менее близкаго его сердцу и чтимаго в России чудотворца-преп. Феодосия печерскаго. Наконец положил твердое нгчало русской летописи...[71] «Третье и самое важное сочинение преп. Нестора, навсегда обезсмертившее его имя, есть его русская летопись, доведенная им до 1110 года. Но эта летопись изображает преимущественно гражданские события нашего отечества, а не церковные, которых касается по местам и как бы мимоходом, кроме трех или четырех главнейших; потому и не должна быть нарочито рассматриваема в церковной истории. Скажем только, что описывая и гражданские события, наш первый летописец смотрит на них, как сын православной церкви, во всем видит следы Промысла Божья, управляющего миром, по местам позволяет себе благочестивые размышления, делает назидательные замечания, преподает уроки своим читателям. Отчего летопись его, столько любимая нашими предками, была одним из благодетельнейших средств к нравственному воспитанию народа»[72]. «Живо чувствовал, говорит Макарий о Несторе, всю близость к нам сего (обращения к христианству великого князя Владимира) великого события наш древний, благочестивый летописец, и как видно, с особенною любовью старался собрать и записать для памяти потомков все, даже малейшие подробности священного предания. Он обстоятельно рассказывает, как начался, как, продолжался и как совершился переход князя Владимира от тьмы идолопоклонства к свету Христову. Надобно заметить, что преподобный Нестор, писавший спустя один век после крещения Владимирова, мог почерпнуть и, конечно, почерпнул свои известия о нем из самых достоверных источников: 1) из устных сказаний очевидцев великого события, каков был напр. препод. иеремия, хорошо помнивший крещение России в 988 году, когда и сам крестился, и живший в одной обители с преподобным Нестором, а Нестор по собственному его сознанию,[73] весьма любит расспрашивать от древних отец и опасне ведущих братии обители о тех лицах и событиях, которые намеревался описать; 2) из письменных повествований о сам событии, которые без сомнения, были; каковы, например, «Похвала Кагану нашему Владимиру», от него же крашены быхом, составленные Илларионом, митрополитом Киевским (между 1037-1050 гг.), и Похвала тому же великому князю, вместе с кратким житием его, написанная монахом Иаковом (упом. 1074 г.) Поэтому известие летописца о крещении великого князя Владимира с внешней стороны заслуживает всего нашего вероятия.[74].
Дальнейшие исследования древней русской письменности вполне доказали, что в истории просвещения св.Владимира некоторые эпизоды суть интерполяции[75] и что самая древняя русская летопись характера компилятивного[76], что она писана была разными лицами и в разное время[77]. «Если мы станем, говорить историк Н.И. Костомаров (1817 1885 г.), рассматривать отдельно ту часть нашей первоначальной летописи, которая обнимает нашу древнюю историю до смерти Ярослава, то должны будем признать, что за исключением немногих письменных частей, внесенных в нее, все остальное заимствовано из устных преданий, рассказов и песнопений. иных источников невозможно и вообраэить.[78] Мы считаем большим недостатком нашей истории, что такое важнейшее событие, как водворение христианства при Владимире, нам известно по источникам, составленным книжными людьми, по источникам мутным и заключающим в себе ряд несообразностей, по источникам, составленным книжными людьми Мы остаемся постоянно в возможности впадать в капитальные ошибки, признавая действительно совершившимся то, в чем, при строгом критическом взгляде, никак не можем быть уверены».[79] За исключением легендарного рассказа, об ослеплении Владимира «все прочее, говорит г. Костомаров, в истории крещения Вяадимра, детей его и народа большею частью представляет амплификацию того, чего содержание было историческою правдою».[80].
В своем исследовании о составе русских летописей до конца XIV века, историк-академик К. Н. Бестужев-Рюмин (1829-1897. гг.), расчленив древнюю летопись, говорит, что «о Повести временных лете трудно сказать что не будь новое после того, что сделано замечательнейшими из ученых, занимающихся и занимавшихся когда либо русскою историею, из которых ни один не оставил этого вопроса без внимания»[81].
«Повесть временных лет, продолжает он такой же летописный свод, как и другия наши летопси. Но, признавая за нею подобный характер, нисколько не намерены умалять веками признанного, высокого умственнаго превосходства того, к чьему труду с таким доверием и таким благоговением привыкли относится все изследователи русской истории.[82] «Лучшим показательством высокаго литературнаго таланта составителя свода, как полагает автор, служит жизнеописание Владимира.[83].
Профес. Н. П. Барсов (1839-1889 гг.) о начальной русской летописи говорит, что тот вид, в котором дошла до нас лервая летопись, получила она в начале XII века в ту переходную эпоху, когда только что окончился «великий труд», по выражению Ярослава, первых князей-собрание восточно-славянских племен в одно государство, когда эти племена начали сливаться во единый народ под влиянием княжеской власти, церковных учреждений и возникшаго образования, и когда едва только обозначился удельный порядок, впоследствии расчленивший молодое государство на независимы друг от друга княжения. Это было время преобладания идеи единства русской земли, выражавшейся в политических отношенияих ив начавшейся литературе. Местные областные интересы, развитые удельною жизнью Руси, еще молчали. летописец завершал свой труд в то время, когда постановлением любецкого сейма князья впервые признали наследстность уделом в главнейших линиях Ярославова потомства, и тем упрочили их дальнейшее обособление; но утвержденный ими порядок принадлежал еще будущему. Как выражение народного самосознания, Начальная летопись вся проникнута этой идеей единства, сознанием целости русской земли. Она не ограничивается интересами какой не будь одной области уже тогда обширного государства, но заносит на свои страницы все, что можно было узнать из народного предания и немногих письменных источников о прошедших судьбах всего русского народа. Она чужда областной исключительности и, если она останавливается чаще всего на Киеве, то только потому, что туда тяготели события, и там сильнее всего бился пульс русской исторической жизни. Ее рассказ обнимает все пространство Русского государства и, следя за отношениями его к соседям, - почти весь известный на Руси мир.[84].
По всей вероятности, «Повесть» представляла, говорит проф. Барсов, первоначально цельное изложение, и только впоследствии позднейшие редакторы свода разбили его по годам, дополнили и распространили как извлечениями из византийских хронографов, так и собственными сведениями и соображениями. Вследствие этого в настоящее время едва ли возможно определить не только первоначальный вид «Повести», но и самый объем ее, кем именно из русских князей оканчивался в ней рассказ о том «кто в Киеве нача первое княжити и откуда русская земля стала есть; - хотя впрочем есть основание предполагать, что в первоначальном виде своем Повесть обнимала немногим больше первого столетия русской истории. Также разнообразно и по содержанию и по характеру продолжение Повести, или, вернее сказать, другая часть Сильвестровского свода. Рядом краткими погодными заметками, почерпнутыми из местных источников (Киево-Печерских, Черниговских Новгородских и др.), мы имеем в нем подробное изложение событий в отдельных сказаниях, рассказ очевидцев, и литературные памятники (Поучение Мономаха, его письмо к Олегу). Видно, что все это вошло в свод в своем первоначальном виде, что составитель вносил в него имевшиеся под рукой материалы целиком располагая их в хронологическом порядке. В этой массе разнообразных и разъединенных фактов личность летописца теряется. Исследователь не имеет возможности судить ни о его подготовке, ни о личных свойствах которыми он располагал для своего труда.... Сколько не будь фактическая хронология начинается у него со смерти Святослава, и что до этого времени он имел под рукою исторический материал, который ему приходилось разбивать по годам (полагать числа), руководствуясь соображениями. С другой стороны также очевидно, по содержанию и по характеру изложения, часть начальной летописи до смерти Святослава представляет черты особого и цельного изложения, разбитого позднейшим редактором на годы, вставками официальных документов (договоры с Греками), заимствованиями и выписками из византийских писателей. Главный источник этой части летописи-народные предания которые удержали в ней свой поэтический колорит, тогда как часть Начальной летописи основана главным образом на письменных источниках, на личных воспоминаниях летописца, и если есть в ней предания, напр. об усобицах детей Святослава, о Владимире, о походе Владимира Ярославича на греков (1043 г.), то предания не народные, а дружинные, державшиеся в сферах, близких к князю и его подвижников. Затем с 972 года хронологическая рамка летописи становится менее искусственною, более основательною. Что именно часть Начальной летописи до этого года, в своем первоначальном виде должна была называться «Повесть временных лет», и была написана до крещения Руси Владимиром, видно из самого ее заглавия. Могли Сильвестр или другой летописец, писавший после крещения Руси, пропустить в подробном оглавлении своего труде указание на то, что в нем будет сообщено о событии, имевшем такое важное и всеобъемлющее значение для его времени?[85].
Но заслуживает особенного внимания в изледовании затронутого нами вопроса взгляд на этот важный предмет профессора Ф. А. Терновского - Профессор церковной истории Ф. А. Терновский (1838-1884 гг.) в своем докторском сочинении о значении византийской истории для древней Руси находит, что «из всей массы всемирно-исторического материала, доступного для наших предков, история Византии представлялась наиболее пригодною для практического приложения, для заимствования справок и примеров в нужных случаях. Дух нетерпимости, которым предки хотели оградить свою святую православную веру от чуждой примеси не позволял им искать образцов ни в истории языческого мира, ни в истории латинского запада. (Библейская ветхозаветная история представляла более авторитетные образцы, но они были слишком далеки и по времени, и по условиям жизни, да и отстранялись сознанием того, что с пришествием Христа Спасителя в новея благодатные времена древняя мимоидоши и быша вся нова. Первыя времена огатыя примерами мученичества и страдания за ли несообразны по своему характеру с условиями государства, в котором православие было религ подствующею).
Напротив того Византия во п зовалась для наших предков а,вторитетом жаемости, потому что из Византии принята была св. вера, в Византии были благочестивые цари, православны ереи и другие образы для подражания;[86]-вовтох по общему. строю жизни и по отдельным явлениям ставляла в себе значительную аналопю с русско нью. Эта аналогия и приложимость византийской к обстоятельствам русской жизни особенно ус, со времени образования московскаго государства. и зантии, и в Москве был благочестивый царь, па множество монахов, появлялись еретики, BSMJ покой церкви, отсюда понятно, что в Моск жны были выдвинуться вопросы об отношении скрй власти к еретикам и т. д.,-вопросы в волновавшие Византию и в свое время решенные вестным образом, обращаться в таких сл; готовым образцам византийским было для нали ков более чем естествеино,-было обязательно.[87]
По своему историческому миросозерцанию, продолжает проф. Терновский, Амартол служит полным первообразом подражавшаго ему Нестора и других русфих летопис.цев, которые были тоже большею. частью проникнутые аскетическими идеалами... этим вом основных воззрений объясняется и значительная аналогия существующая между хроникою Амартола и русскими бытописаниями».[88]. Далее проф. Терновский предполагает, что один из древнейших списков Амартола был под руками у русского летописца и быть может дал ему идею о его историческом труде и во всяком случае послужил для него первообразом[89] и признает автора начального летописца писателем искусным, делающим честь его историческому такту[90].
Известный историк С. М. Соловьев (1820-1879) о начале русской летописи рассуждает так:... «Если память о важных событиях и лицах знаменитых, выдавшихся почему бы то ни было из среды современников, сохраняется в народе и передается из века в век в украшенных повествованиях; если при условии грамотности являются люди, которые в украшенной речи передают письму известия о каком не будь важном событии;... если народу в самом младенческом состоянии врожденно стремление знать свое прошедшее, объяснить себе, как произошло то общество, в котором он живет; если религиозное уважение к отцам требует сохранения памяти о них; если это врожденное человеку уважение заставляет находить в преданиях старины живое поучение; если все народы с величайшим наслаждением прислушиваются к сказаниям о делах предков: если эти сказания, при отсутствии грамотности, передаются устно, а при зачатках грамотности первые записываются; если таков общий закон жизни народов:-то нет никакого основания предполагать, что в жизни русского народа было иначе, и отодвигать появление летописей как можно далее от времени появления христианства с грамотностью, тем более, что с Византиею были частые непосредственные связи. Византия служила образцом во всем, относящемся к гражданственности и Византия представила образец летописей, с которыми можно было познакомиться даже и в славянском переводе...
Сказавши, что Византия служила образцом во всем, продолжает историк Соловьев, относящемся к письменности, мы уже решили вопрос относительно формы, в какой должны были явиться у нас первые памятники собственно исторического содержания: они должны были явиться в виде летописи (хроники, анналов), погодного записывания известий о событиях, без всякой собственной исторической, научной связи между ними... Первые летописи наши вышли из рук духовных лиц, а если еще в самой летописи мы видим ясные доказательства тому, что она составлена в монастыре, то обязаны успокоится на этом не искать другого какого не будь места и других лиц для составления первоначальной, краткой летописи, первоначальных кратких записок»[91].
На вопрос в каком виде дошла до нас эта летопись?-историк Соловьёв отвечает: летопись дошла до нас во множестве списков, из которых самый .древний не ранее XIV века, из всех этих списков нет ни одного, в котором бы не было заметно явных вставок; следовательно, все списки летописей, древние и позднейшие, представляются нам в виде сборников. При рассмотрении этих списков мы замечаем, что в них начальная, летопись о русской земле, сохраняя явственно одну общую основу, разнится не только по языку, что легко объясняется временем составления того или другого списка или сборника, но также разнится в подробностях событий, и в одних списках недостает под известными годами таких событий, какие находим в других[92]. Далее, на главный для историка вопрос: как пользоваться этими подробностями, этими лишними известиями, которые находятся в одних, преимущественно, позднейших сборниках и недостает в других?- Он отвечает: «Критика историческая прошедшего столетия решила этот вопрос так, что должно пользоваться только известиями, находящимися в древних списках, и считать прибавочные известия поздних сборников за позднейшие сочинения, вымыслы. Но в наше время, при возмужалости исторической критики, таким приговором удовольствоваться нельзя. Одно обстоятельство позднего составления сборника не может, в глазах историка, заподозрить верность известий, в нем содержащихся, потому что составитель позднейшего сборника, например, XVII века, мог пользоваться списками древнейшими, для нас потерянными; следовательно, всякое новое известие, находящееся в позднейших сборниках, должно быть подвергаемо критике само по себе, без отношения к позднему составлению. С первых строк начальной летописи, продолжаёт г. Соловьев, виден уже источник и образец-летопись византийская: русский летописец начинает свою повесть точно так же, как и летописец византийский, исчислением стран, которые достались потомству трех сынов Ноевых; это исчисление взято из греческого летописца Георгия Амартола»[93] Г. Соловьев неоднократно указывает на сшивки и вставки в русских летописях[94]. Приводя летописное сказание О крещении Руси, он говорит; «Все это предание очень верно но обстоятельствам в своих подробностях, и не может быть отвергнуто»[95].
Историк русской литературы и исследователь древней письменности И.Я. Порфирьев (1823 - 1890 г) о начальной летописи русской говорит: «Во всех списках наша древняя летопись имеет форму погодного рассказа, как в пасхальных таблицах, со множеством пустых годов, которые выставлены числами, но не заключают при себе никаких заметок. Многие известия в летописи сходны с пасхальными заметками, которые, очевидно, служили для них пособием. За пасхальными таблицами исследовали летописные заметки, а потом и целые летописи, более или менее подробные, которые велись, надобно думать, как духовными, так и светскими грамотными людьми в разных местах, особенно при монастырях и церквах. Первым русским летописцем Татищев признавал новгородского епископа Иоакима, умершего в 1030 году. В своей Российской истории он напечатал отрывок из так называемой Иоакимовской летописи найденной им в рукописи XVIII в. известно, что начальная новгородская летопись (до 1016 г.) до нас не дошла; может быть эта и была Иоакимовская летопись и с нее и уцелел найденный Татищевым отрывок. Но, во в всяком случае, первая из сохранившихся до нас летописей с самых древних времен приписывается Нестору.
Подлинник летописи Нестора до нас не дошел... Из сохранившихся до нас списков летописи Нестора самый древний список лаврентьевский, составленный иноком Лаврентием в 1377 году для Суздальского князя Дмитрия Константиновича. Но и в этом списке летопись Нестора представляется не в том виде, в каком она могла выйти из под пера первого летописца[96].
«Летопись Нестора, говорит профес. Порфирьев, имеет такое заглавие: «Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Kиeве нача первые княжити, и откуда русская земля стала есть». Но по обычаю греческих летописцев, Нестор начинает эту повесть не от начала Русской земли, а от времен библейских, с разделения земли между сыновьями Ноя, после потопа... С 852 г. начинается собственно летопись русской земли: «В лето 6360 (852 г.) наченшу Михаилу царствовати, начася прозывати русская земля».. С этого года; с которого Русь в первый раз записана в греческом летописце, начинает и наш летописец историю русской земли. Темже говорит летописец, отселе начнем и числа Положием С этого времени, впереди выставляются года, которые прежде не выставлялись, летоисчисление начинается от сотворения мира и начало года считается с Марта месяца. Летопись пользовалась разными, как греческими, так и славянскими и русскими сочинениями из греческих сочинений источниками для летописи послужили Палеи и Хроники и особенно Хроника Георгия Амартола... Кроме письменных источников, Нестор, несомненно, пользовался и устными сказаниями и народными преданиями, как он сам об этом упоминает»[97]
О литературном значении летописи Нестора г. Порфирьев рассуждает так: «Чувство религиозное и чувство патриотическое составляют основные мотивы, которые проходят по всем рассказам летописи. Как благочестивый христианин, воспитанный на чтении священных книг, Нестор все события в мире и явления в природе рассматривает с точки зрения религиозной и объясняет их непосредственным участием божественного Промысла... При таком характере летопись, естественно, должна была иметь высокое образовательное значение. Суждения летописца о делах людей и народов отличаются правдивостью и беспристрастием Христианский взгляд и религиозное чувство нисколько не препятствуют ему видеть доброе и у народов не христианских. Так, он хвалил закон сириян, бактриян, индийских брахманов и 6pитанцев; рассказывая о поляках, он одобряет их верность отеческим обычаям, кротость их нравов, целомудрие в быту семейном, брачные уставы и обряды. Подробно и с живым сочувствием изображает Нестор первоначальные языческие времена Руси и дела древних языческих князей...
Но передавая с участием обо всем, в чем выражается сила и слава России, Нестор, разумеется с особенным одушевлением рассказывает о временах христианских. Крещение св. Ольги, крещение св. Владимира и наконец, всего народа русского составляет самые подробные и самые лучшие картини. В них ecть высокие лирические места, исполненные глубокого христианского и патриотического одушевления. Изложение летописи Нестора отличается эпическим характером»[98].
«Летопись Нестора, продолжает профес. Порфирьев, обыкновенно начинается начальною русскою летописью, но разные дополнения и вставки, вошедшие в нее, показывают, что кроме ее существовали в разных местах и другие летописи... Летопись Нестора оканчивается 1110 г. Продолжением ее, по лаврентьевскому списку, до 1200 года, составляет Киевская летопись. С 1201 г. идет летопись Волынская и доходит до 1292г., это, впрочем, составляет только уже вторую половину Волынской летописи, первая же ее половина считается утраченною и только ее отрывок-разсказ об ослеплении князя Василька Ростиславовича-вставлен в летопись Нестора. С 1292 года идет летопись Суздальская, которая называется северною, в противоположность южно-русской или Киевской летописи[99].
Исследователь русской жизни историк-археолог И. Е. Забелин о происхождении русской летописи говорит следующее: «Подробные исследования над составом наших летописей, говорит он, привели наших уважаемых ученых к тому очень основательному и вполне достоверному убеждению, что первое начало летописных русских показаний относится, если не к IX, то по крайней мере к X веку, и стало быть восходить к началу самой русской истории. Первые летописные свидетельства появляются у нас в одно время или вслед за первыми героями нашей исторической жизни. Явственные следы таких свидетельств сохраняются не только в древнейших, но и в поздних списках, почерпавших свои известия из древних хартий, до нас не дошедших[100]. Первыми летописными свидетельствами о русских событиях, восходящим к самому началу нашей истории, мы обязаны первой христианской общине, водворившейся в Киеве[101]. Первые початки летописного дела состояли из кратких, памятных заметок, какие даже и теперь делаются домашним порядком в календарях[102]. Наша летопись можно сказать, выросла на собственной ниве, из собственного зерна[103], возделана руками самого народа[104].
Византийцами Нестор пользовался очень самостоятельно и единственно только как подходящим материалом, и вся постройка его летописи обнаруживает труд вполне самостоятельный и независимый ни от каких образцов с которыми он имел сходство лишь по однородности задачи и работы[105]. Написанная по разуму, по идеям и в ответ на потребности всего древне-русского, грамотного общества, наша первая «Повесть временных лет» по этой же причине тотчас сделалась общим достоянием всей русской страны, во всех ее углах, где только сосредотачивалась грамотность[106]. Самая русская честность не позволила повествователю временных лет начать свою повесть риторическими выдумками и сочинительскими сказками. Описание древних, собственно русских, времен он начинает с настоящего дела[107].
Историк Д. И. Иловайский, в своем исследовании, посвященном важнейшему вопросу о происхождении русской национальности и государственности, касательно русской летописи говорит следующее: «Нет сомнения, что так называемая Несторова летопись в том виде, в каком она дошла до нас, есть собственно летописный свод, который нарастал постепенно и подвергался разным редакциям. Списатели, как оказывается, не всегда довольствовались буквальным воспроизведением оригинала; но часто прилагали и свою долю авторства: одно сокращали, другое распространяли; подновляли язык, вставляли от себя рассуждения, толкования и даже целые эпизоды. Heнадобно при этом упускать из виду также и простея ошибки, описки, недоразумения (особенно при чтении почтительных слов) и пр.... А когда началась ученая разработка русской истории, те рассказы, которые говорят о временах гораздо более древних, чем самые летописи, относились обыкновенно к народным преданиям. Мы нисколько ни отвергаем преданий как одного из источников истории; но дело в том, что этим источником надобно пользоваться с величайшею осторожностью, и пока предание не выдержит строгой проверки по другим белее достоверным источникам, его никак нельзя возводить в исторический факт.»[108].
«Я не отделяю, говорит немного ниже историк Д.И. Иловайский, Несторовой или Сильвестровой летописи (Повести временных лет), вообще от южно-русского свода; то есть признаю ее неотъемлемою частью того Киевского свода, который кончается XII веком и дошол до нас преимущественно в так называемом Игнатиевском списке Одним словом, известную нам редакцию «Повести временных лет» в этом своде я передвигаю от начала XII на конец XII или начала XIII века… Учения работы, вопреки мнению г. Погодина, постепенно и неоспоримо доказали, продолжает г. Иловайский, что приписывать Нестору нашу Начальную летопись есть плод недоразумений, такой же старый предрассудок, каким мы считаем призвание Варягов»[109]. Повторять слова о беспристрастии наших летописцев, значит повторять положение давно отвергнутое. Представление о летописце, как о монахе заживо погребенном в Киевских пещерах, это представление годится только для поэзии (как Пимен Пушкина). Человек, вполне отрекшийся от мира и углубившийся в себя, не мог знать того, что совершалось на пространстве русской земли и следить за ее разнообразными событиями. Откуда, например, мог он иметь под руками такие документальные источники как договоры с греками или договоры между княжеские? Эти документы хранились при книжных дворах. Kто мог сообщать ему поучения, послания и вообще грамоты княжеские, подробности битв, дипломатических сношений, советов князя с дружиною, даже помыслы и побуждений того или другого князя? каким образом он мог следить за всеми передвижениями князей старших и младших с одного стола на другой? и т., Ясно, что все это не могло быть писано без ведома и соизволения самих князей... Строгой системы, точности в изложении и списывании, выдержанности тона и т. п. качества странно было-бы и требовать от наших летописцев и писателей»[110].
«Русские, говорит историк Е. Е. Голубинский,[111] стали грамотными со времени Игоря. Необходимо думать, что отдельные летописные записи и заметки начали быть делаемы и что отдельные летописные повествования о важнейших событиях начали быть составляемы с самых первых времен грамотности. Очень может быть, что прежде, теперешней нашей первой летописи, написанной в начале XII века, были уже делаемы попытки и настоящих летописей или обработанных летописных сводов из существовавшего материала. Как бы то ни было, но действительную первую летопись нашу, которая вошла в общее употребление и которая сохранилась до настоящего времени, написал в начале XII века один монах Печерского монастыря… Ha вопрос, кто такой именно был этот знаменитый отец русской историографии? Голубинский отвечает так: «cиe пока остается не совсем решенным вопросом».
Случился случай, вовсе не беспримерный впрочем в истории, говорит он, что за первого летописца начал быть считаем другой, нисколько не имеющий права на эту честь и нисколько ее себе и не присвоивший; это именно преп. Нестор о котором мы говорили немного выше, как об автор житий Бориса и Глеба и преп. Феодосия. Случилось это в весьма древнее время и по вине тех самых монахов Печерских, из среды которых был летописец. Имя его, не названное им в летописи, не сохранилось между монахами Печерскими посредством устного предания; а между тем или в написании летописи читалось без имени, как это читается в большей части дошедшей до, настоящего времени списков, что она есть повесть временных лет черноризца Феодосиева монастыря Печерского, или-если в надписании слова: черноризца и пр. суть позднейшее прибавление-в самом тексте летописи неоднократно и ясно дается знать, что она есть произведение монаха Печерского монастыря. Ища этого своего собрата, не назвавшего себя по имени монахи Печерские естественно напали на Нестора, которые жил в одно время с летописцем и которого по его известным историческим трудам, т. е. по его житиям (в которых обоих он называет себя по имени) была вся вероятность принять за летописца. Таким образом в Печерском монастыре Нестор и начал быть считаем за летописца. Это составившееся в Печерском монастыре мнение о Несторе, как о летописце, было записано в Патерике Печерском, через которое и стало всеобщим мнением[* 1]. В новейшее время, после того как началась настоящая ученая разработка истории, весьма легко могло бы быть открыто, что мнение Печерского монастыря вовсе неосновательно и несправедливо. Но этому мешала наклонность смотреть на свидетельство Патерика Печерского, как на какое-то свидетельство богодухновенное, которое никоим образом не может быт заподозрено в своей достоверности. Давно или собственно с самого начала ученых исследований были усмотрены серьезные препятствия считать Нестора за летописца; но перед исследователями было свидетельство Патерика, и они, не дерзая и помыслить о том, чтобы усомниться в достоверности свидетельства, истощали все силы на то, чтобы так или иначе отстранить препятствия. Только в неособенно давнее наконец время у ученых нашлось храбрости признать тот принцип исторической критики, что здравый смысл авторитетнее всякого авторитета, и таким образом решительно усомниться в достоверности показания Патерика[* 2]. Как бы то ни было, не может подлежать никакому сомнению, что преп. Нестор не есть автор нашей первоначальной летописи...
На конце первоначальной летописи, под 1110-м годом, читается следующая припись или запись: «игумен Силивестр святого Михаила написах книги си летописец, надеясь от Бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Киеве, а мне в то время игуменящю у святого Михаила, в 6624, индикта 9 лета (1116-го г.); а иже чтет книги сия, то буди ми в, молитвах.» Пока за летописца считаем был Нестор, на этого игумена Силивестра смотрели как на переписчика, но устраняя Нестора, мы получаем весьма большую вероятность видеть в нем самого летописца, понимая при этом дело, конечно, так, что на свое игуменство он взят был из монахов Печерских. К великому сожалению игумен Сильвестр выражается не с совершенною определенностью, которая бы бесспорно давала видеть в нем или самого летописца или только переписчика. Но во всяком случае его выражение написах, а не преписах, скорее в пользу того, что он летописец, чем — что он только переписчик[* 3].
Приступая к писанию своей летописи, наш летописец имел перед собой образцом летописи или хронографы греческие, из коих два, существовавши на славянском переводе, именно-Иоанна Малалы и Георгия Амартола, не только были ему известны, но до некоторой степени были употреблены им ч в дело при его и труде. Однако, внешняя форма нашей летописи не есть форма греческих хронографов, а отличная от них и своя собственная, представляющая относительно обработки более, низшую, более первоначальную ступень...
Название «Повесть временных лет» летописец не заимствовал у хронографистов греческих, у которых принятые названия для их списаний были cρονογραφια или χρονογραφειον (-γραφιον ) и χρονικον что по русский значит времеписание, временник; тот список хронографа Амартолова, который был в руках у Болгарского переводчика, имел надписания-над предисловием: Βιβλια χρονικα και ιστορικα, что им было переведено: «книги временныя и образныя,» а при начале самого текста; χρονικον συντομον, временник сокращенный, что им переведено; «Временник впросте». Слово «временный» по приложению к «лето» (временных лет), представляющее из себя не имеющий смысла плеоназм, употреблено летописцем не в его обыкновенном смысле, а в смысле имеющем хронологию (χρονικοσ, χρονολογικοσ), постановленный под годом, так что повесть временных лет значит повесть лет, снабженных хронологиею (годами), веденных по хронологии (по годам). Этим названием своей летописи автор хочет указать на то ее свойство, что повествование, как мы сказали, ведется в ней по хронологии, по годам[* 4].
Что касается до источников, то таковыми, по мнению Голубинского, были: рассказы людей старых, из числа которых двоих он прямо называет по имени и которые могли сообщить ему многое, восходя вверх до самого крещения Руси[* 5], частные исторические сказания составленные прежде него[* 6], официальные документы и записи[* 7], устная история, сохранявшаяся в народных эпических песнях или былинах, записи в церковных синодиках или помятниках, надписи в могильных склепах или гробницах и в церквах, и никонец как мы говорили выше, или отрывочные летописные заметки и больших-меньших размеров деланные прежде или даже, может быть, и целые своды этих заметок и записей, представлявшие собою первые попытки настоящей летописи.
К величайшему сожалению, наша первоначальная летопись дошла до нас не в своем подлинном виде, как была написана летописцем, а подвергшись большим или меньшим изменениям,-несомненно дополненная позднейшими вставками[* 8] и, как необходимо думать,-потерпев некоторые, а, может быть, даже и довольно значительные, сокращения. Древнейший в настоящее время список летописного сборника, в котором она до нас сохранилась, относится ко второй половине XIV именно написан в Суздале в 1377 г. монахом Лаврентием, от которого и называется лаврентьевским[* 9].
Профессор М. О. Коялович (1828-1891 г.) о древней русской летописи говорит следующее; «Взгляды ученых на древнюю нашу летопись, говорит он, весьма разнообразны. Недоразумения и споры идут о том, есть ли наша древняя летопись что либо целое, произведение одного лица, или это свод, сборник известий, записанных разными лицами? В прежнее время, особенно в XVIII ст. обыкновенно думали, что древняя наша летопись составлена Киево-Пёчерским иноком Нестором... Этого мнения держался и известный исследователь этой летописи, немец Шлецер, и объяснял несогласие списков, на которых и изливал свое негодование. Он даже предпринял труд восстановить Несторов текст летописи посредством сличения и критического разбора разных списков Мнения Шлецера касательно древней летописи держался и Карамзин. Но в последующее время, когда стали внимательнее изучать содержание этой летописи, стали приходит к другому выводу, именно, что это далеко не такой цельный памятник, как думали Шлецер и Карамзин. В 20 г. настоящего столетия, так называемые скептики, во главе которых стоял профессор московского университета Каченовский, заподозрили даже древнее происхождение «Повести временных лет» Это же мнение недавно возобновил Д. И. Иловайский в своих разысканиях о начале Руси. Более научное изучения для отвергло такое подозрительное отношение к древней летописи; но и оно привело к выводу, что древняя летопись не есть цельное произведение, принадлежащее одному лицу, а есть свод известий разного происхождения. Некоторые полагают, что свод этот составлен не Нестором, а выдубецким игуменом Сильвестром который дает о себе знать в самой летописи. После рассказа событий 1110 г. в Лаврентьевском списке летописи говорится: «игумен Сильвестр святого Mихаила написах книги си летописець»... «Но этот не выдерживает критики. Писать книги в нашем старом языке значило обыкновенно переписывать, писать в смысле материальном».[112]
Профес. Коялович, сравнивая Шлецера с Бироном силится доказать, что Шлецер принес больше вреда русской истории, чем пользы, что он взял в основу научной постановки вопроса о разработке русских летописей чужую работу, именно Татищева, далее советует молодым специалистам ознакомиться с сочинением Шлецера, но ни в чем ему не верить на слово[113].
Один из наиболее важнейших исследователей русской литературы и общественности, A. H. Пыпин (1833-1904г.) о начальной летописи говорит следующее: В первый раз высокое значение Несторовой летописи,-или Начальной летописи, как называют ее с тех пор, как возникли сомнения о возможности приписать ее именно Нестору,-говорит он, указано было в исторической науке знаменитым Шлецером. Правда, ее изучал уже со вниманием один из первых начинателей нашей историографии, Татищев (который мог пользоваться трудами знаменитого академика З. Байера), но строгая ученая критика приложена была к ней только этим немецким ученым: исследуя Нестора, Шлецер приходил в восторг от его простоты и великой правдивости в таком веке, когда бедность просвещения делала редким это понимание исторической правды; среди баснословия средневековых летописцев Нестор представлял замечательное исключение и его летопись, написанная при том на самом языке того народа, историю которого она рассказывала, казалось Шлецеру памятником феноменальным... С тех пор, как Шлецер высказал свои мысли о Несторе, сделано было множество новых исследований и открытий в средневековой литературе западной, очень пополнились сведения о нашей старине, но оценка Нестора, в целом, не теряет своего значения, и Начальная летопись остается в глазах современных историков одним из самых достопримечательных произведений нашей древней литературы...
Исследования не закончены до сих пор, между прочим потому, что им приходится иметь дело лишь с очень поздними списками летописи, отстоящими на несколько сот лет не только от самого начала летописи, но и от того первого свода, каким была, так называемая, Несторова летопись. Есть спорные вопросы, неразрешенные до сих пор... При этом положений летописного материала понятно, что вопрос о древнейшей поре нашего летописания представляет великие трудности и часто может быть решаем только гадательно. Так, прежде всего расходятся мнения ученых о том, когда и как началась летопись. Некоторым исследователям казалась несомненным, что летопись началась еще до принятия христианства и восходит не только к Х-му веку, но и к более раннему периоду, что некоторые показания древнейшей летописи отзываются еще временами языческими; так к этой древнейшей поре относимо было не дошедшее до нас, но предполагаемое начало летописи новгородской...
Составитель повести берет прямо задачу национального интереса, когда ставить вопрос о начале народа, о начале государства, как княжеской власти, когда связывает его с целым славянством, собирает предания, делает географические сведения и т.д. Автор повести является и разумным писателем, когда старается внести в свой труд известную критику, разбирает степень достоверности преданий, сопоставляет свои сведения с греческим летописанием, сличает хронологию, сообщает исторические документы и т.п.
...В настоящее время по теме поздним спискам в каких мы имеем летопись, почти нет возможности выделить местные летописи в их первоначальном виде-летопись Киевскую, Новгородскую, Суздальскую и т. д. В такой чисто местной отдельной форме летопись, быть может и не существовала: когда на месте возникла мысль о «летописи», в основу ее полагалась «Повесть временных лет», как начало целой истории, или повесть, явившись в списке, сама вызвала местные продолжения, а вместе и добавления из других источников, так что в летописях мы имеем не ряд совсем особых летописей, а обыкновенно летописные своды...[114]
Профес. Петербургской духовной Академии Н. К. Никольский на страницах Христианского чтения,[115] рассуждая об историчниках летописного сказания о св., равноапостольном Владимире, полагает, что „Повесть Временных лет“ содержит рассказ, составленный при помощи нескольких источников уже в то время, когда сложились. разноречивые известия о крещении св. Владимира, ибо и сам, летописец под 988 годам замечает: “Се же не сведуще право, глаголют, яко крестился есть в Kиeвe; инии же реша в Василеве; .друзии же инако скажють.[116] «Летописная редакция рассказа о крещении св. Владимира, и его последующей деятельности, говорит он, не была первоначальною, но что летописец пользовался готовыми источниками, которые он, приспособляя к задачам своего повествования, дополнил и изменил.[117] В этом же исследований профес. Н. К. Никольский вероятным источником летописного рассказа о крещении Владимира считает “Слово о том како крестися Владимир, возмя Корсунь.[118].
Ректор Харьковского университета проф. Д, М. Багалый о происхождении русских летописей говорит следующее: „Еще Шлецер, высказал мнение долго господствовавшее в науке, что “Повесть временных лет“ представляет подражание византийским образцам. Следовательно он ставит его в прямую связь с византийскими хрониками; но здесь является одно затруднение, которое и до настоящего времени не вполне устранено. Оказывается, что мы не можем указать в византийском летописании таких образцов, которым будто бы подражал автор нашей летописи. Эта невозможности привела к противоположному мнению, что русская летопись должна быть поставлена в связь не с византийским, а с западно-европейскими хрониками или, так называемыми, анналами. Но объяснить такое сходство наших летописей с западно-европейскими анналами не било никакой возможности...[119]. Составление древнего летописного свода или так называемой „Повести временных лет“, неправильно приписываемой Нестору, не может относиться раньше XII или XII. в.в.; для составления подобного сборника должны еще существовать такие условия письменности, которые едва ли были возможны в X веке. Летописи, по мнению Д. И. Багалия, должны были возникнуть в Kиeвe, как тогдашнем культурном центре.[120].
Современный историк России академик В. С. Ключевский, о происхождении русской летописи рассуждает следующим образом: „Летописание было любимым занятием наших древних книжников. Начав послушным подражанием внешним приемам византийской хронографии, они скоро усвоили ее дух и понятия, с течением времени выработали некоторые особенности летописного изложения, свои стиль, твердое и цельное историческое миросозерцание с однообразной оценкой исторических событий и иногда достигали замечательного искусства в своем деле“[121]. Далее автор указывает три основные части, из которых составлен начальный летописный свод: а) „Повесть временных лет“, прерывающаяся на княжении Олега и составленная до 1054 года; б) сказание о крещении Руси, помещенное в своде под годами 986-988 и составленное в начале XII в., и в) Kиeво-Печерская летопись, в которой описаны события XI и XII веков до 1110 года включительно. Она написана монахом Печерского монастыря Нестором и начиналась временами Ярослава и так называемая „Начальная летопись“, читаемая нами по лаврентьевскому и родственным ему спискам, есть летописный свод, а не первичная летопись Киево-Печерского инока, которая в подлинном вид не дошла до нас[122]. «Впечатление ученого книжника, говорит г. Ключевский, производимое широким знакомством составителя свода с иноземными и своими источниками и способом пользования ими усиливается еще проблесками критической мысли... Когда куча разнохарактерного материала расположена по плану, выработанному путем соображения разнородных данных, подвергнута переработке по известным приемам, даже с участием критической разборчивости, и освещена руководящей исторической идеей, тогда мы имеем дело уже не с простою летописью, но и с ученым произведением, (стоило бы узнать определение что это за такая научность у летописца?!) которому принадлежит некоторая научная правда на внимание. Здесь изучению подлежат не только сырой исторический Материал, но и цельный взгляд, даже a с некоторыми методологическими приемами”[123].
Глубокий знаток Украинской истории и ее письменных памятников профес. Львовского Университета Михайло Грушевский в своей капитальной истории Украины о начальной летописи рассуждает так: „Заглавие начальной летописи «Повесть временных лет“... не может быть приложено, говорит он, ко всей „Начальной летописи“ во всей ее целости-вплоть до начала XII века. Повестью вполне справедливо, судя по самому заглавию, можно назвать лишь ту часть начальной летописи, которая повествует о событиях начального периода русской (т. е. Полянской, Киевской) земли и о деяниях первейших князей ее („кто в Киеве нача первее княжити), бывших до 935 года, как думают Срезневский и Шахматов[124]. Та же часть начальной летописи, которая повествует о событиях, бывших после 945 года, не может быть подведено под это заглавие; составляют, таким образом, особую новую часть и не могла входит намерение и планы автора, писавшего первую часть-повесть в собственном смысле. Первая часть этой летописи-«Повесть“... написана, должно быть, не ранее и не позже середины XI века[125]. Эта первая, так сказать вступительная, часть была потом дополнена и расширена во второй половине XI века она была продолжена другими лицами:-появилась вторая редакция; и наконец в начал XII века она была снова редактирована и закончена:- и 3-я редакция[126]
Таким образом, „Начальная летопись“, есть плод нескольких рук, представляет из себя компиляцию, a не нечто целое, и лишь по традиции называется Нестеровой летописью, хотя Нестору она, несомненно, не принадлежит... Нестор можно признать разве только автором Печерских записок, помещенных в летописи под концом XI и началом XII века, либо одним из позднейших редакторов летописи... С далеко большей правдоподобностью, почти с уверенностью, можно признать одним из таких редакторов, но не редактором, Выдубецкаго игумена Сильвестра. Много обстоятельств (наприм., масса известий в летописи о Печерском монастыре) зарождают гипотезу, что эта летопись проходила более ранние стадии своего формирования в Печерском монастыре[127]. Северная редакция этой летописи, сохранившаяся, напр., в Лаврентьевском кодексе, судя по приписке, помещенной под 1110 годом, закончена в 1116 году. Для южной же редакции такой даты не имеется но, должно думать, что она (редакция) закончена немного позднее северной, может быть в 1118 году, как полагает А. А. Шахматов[128].
В Киеве эта „Начальная летопись“ была доведена потом до 1199 года, а позже к этому была присоединена хроника событий 1205-1269 годов, составленная отчасти в Галиции, отчасти на Волыни. Это собрание летописей дошло до нас в кодексе ипатиевском, сложенном на Волыне, приблизительно последнюю четверть XIII века, а также и в других кодексах ему подобных[129].
Особенно ценными в смысле исследования всех сторон вопроса об источниках летописи являются труды академика А. А. Шахматова. «Летописный рассказы о крещении Владимира, говорит A. A. Шахматов, исследователь древнерусской письменности и выдающийся лингвист, многими чертами обнаруживает свой составной и, если можно так выразиться, компилятивны характер”[130]. По его мнению в Начальный своде вошли рассказы о греко-русских событиях не непосредственно из Амартола, а из хронологической компиляции в состав которой вошел текст греческой хроники[131].
Древнюю летопись академик A. A. Шахматов считает любопытным собранием разноречивых данных о крещении Владимира[132]. При составлении обычного жития Владимира, „был принят во внимание, по его мнению, еще третий, неизвестный источник“[133]. Чтобы помирить сказания русских летописей о крещении Владимира и находящиеся в них интерполяции A. A. Шахматовь предполагает, существование письменного памятника более древней редакции, чем летописное сказание о крещении Владимира[134]
Для подтверждения свидетельства летописи о посольствах от папы к Владимиру, и от Владимира к папе, академик А. А. Шахматов говорит: „весьма вероятно допустить, что об этих посольствах повествовало и сказание о Борисовом крещении Отсюда сведения о них перенесены в русскую компиляцию, в русское сказание о Владимировом крещении... Русское сказание перелицевало болгарское, русский компилятор поступил почти также как Нестор, воспользовавшийся для составления жития Феодосия-болгарским переводом жития Саввы, почти также, как писец изборника 1073 года, заменивший в послесловии имя болгарского Симеона именем князя Изяслава (Святослава)“[135]
Приводя некоторые соображения о зависимости русского летописного рассказа от недошедшей, но, вероятно, существовавшей повести о крещении болгарского князя Бориса, в заключение А. А. Шахматов говорит: „Указанные нами девять пунктов настолько сближают сказание о крещении Владимира с предполагаемым болгарским сказанием о крещении Бориса[136], что вопрос о литературном источнике русского сказания представляется мне решенным“[137].
Касательно приведенного мнения академика A. A. Шахматова о зависимости русского летописного рассказа от недошедший, но, вероятно, существовавшей повести крещения болгарского князя Бориса, следует заметит, что здесь одно предположение основано на другом предположении и нет никакого основания к подобного рода предположению ни в исторических, ни в агиологических памятниках греческих и болгарских. Допустим даже что существовало правдивое житие об обращении (864г.) царя болгарского.[138] Бориса (Богорь). Оно должно было подробно изложить как этот слабохарактерный венценосец после крещения принял православное духовенство от Константинопольского патриарха, и как через четыре года, признав своим духовным владыкою Рапу римского, отправил к нему посольство о присылке бискупа и патеров, которыми заменил греческое духовенство. Потом, как вскоре (870 г.) вновь отправил посла своего в Константинополь о подчинении Болгарии, в церковном отношении, вселенскому патриарху. Приняв архиепископа и священнослужителей из Константинополя. Борис удалил из своего царства латинское духовенство Житие с таким содержанием не могло послужить источником и образцом для русского духовного летописца, враждебно настроенного против католиков и находившихся с ними в сношении. Хотя А. А. Шахматов. Высказывает свое предположение осторожно с оговоркою „вероятно“, ведь на этом вероятно вce у него зиждется. Таким образом мнение А. А. Шахматова не имеет исторических оснований и есть дело чистого умозрения.
Ряд дальнейших исследований привел А.А. Шахматова к тому заключению, что составителем Начального свода повести о крещении Владимира был Василий, говорящий о себе в первом лице в рассказе об ослеплении Василька[139]. Далее, г. Шахматов допускает, подобно г.г. Беляеву и Голубинскому, что русские книжники имели пред собою памятник греческой повести о крещении Владимира в славянском переводе[140].
Прошло около двухсот лет как ученые в России работают над вопросом о происхождении „Повести временных лет“ и эти исследования завели их в Киммерийские дебри-обширный лабиринт предположений и догадок. В течение указанного длинного периода занимались исследованием русских летописей такие ученые, как Г. Ф. Миллер, А. л. Шлецер, Н. М. Карамзин, М. Т. Каченовский, П. Г. Бутков, Н. С. Арцыбашев, М. П. Погодин, Н. А. Полевой, П. М. Строев, С. М. Строев, И. И. Срезневский/, Митрополит Макарий, М. И. Сухомлиновь, С. П. Шевырев, Н. И. Костомаров, К. Н. Бестужев-Рюмин, П. Н. Барсов, Ф. А. Терновский; С. М. Соловьев, И. Я. Порфирьев, и. Е. Забелин, Д. И. Иловайский, Е. Е, Голубинский, М. О. Каялович, А. И. Пыпин, Н. К. Никольский, Д. И. Багалей, В. О. Ключевский, Михайло Грушевский, А. А. Щахматов и др., и в большинстве первого ранга, и главные столпы славяноведения, Многие из них обращались к Повести временных лет не раз. Даже трудно сосчитать за это время сколько появилось научных разысканий и статей, посвященных выяснению начальной летописи и ее автора. Следовательно точки над i уже поставлены. Мы довольно подробно изложили в настоящей главе мнения исследователей русской начальной летописи, представителей школы скептической, так и догматической, с целью дать возможность каждому непосредственно познакомиться с литературой предмета. Из этого обзора мнений мы видели, что некоторые pyccкиe ученые скорее являлись авторами исторических романов, панегиристами Нестора, воскурителями ему фимиама, чем беспристрастными его исследователями Одни, развенчав его, как летописца, считали все известия до XIV века легендарными, за что им из лагеря патриотов подносили химический порошок, честь изобретения и первое применение которого бесспорно принадлежало знаменитому Ломоносову[141] ,-другие же, преувеличивая веру в самобытные творческие силы русского народа, считали начальную летопись русским оригинальным и святым творением, не имеющим себе подобного в Европе.
Прошли, говорит проф. Заболотский, времена восторженных дифирамбов в честь одного из выдающихся древнерусских памятников русской начальной летописи, прошли времена и жестоких нападок на него, подозрений его древности и подлинности, а спокойное научное исследование действительно замечательного памятника древнерусской литературы сменило увлечение полемического задора”[142]. Времена, действительно, прошли, но спокойное научное исследование не привело, однако, ни к чему положительному, неоспоримому: одни нагромождали вероятности одну на другую лишь бы выйти из заколдованного Mиpa, другие, делали большие натяжки, чтобы фиксировать свои положения некоторые же шли путем наведения, скользя т. с. по поверхности предмета и потому кардинальный вопрос о настоящем первоисточнике русской летописи сравнительно мало подвинулся вперед. Русские ученые остановились там, где нужно было энергично начать ученое исследование, когда следовало привлечь к исследованию новые историко-литературные материалы, а не терять ариаднину нить.
Большинство ученых и исследователей древней русской письменности считают греческую хронику Георгия Амартола (грешник) главнейшим источником русской летописи[143]. На этом и застыли, как корабль, которого обратил могучий земли колебатель Посейдон в скалу, закрывшую собою город Феакийский[144]. И все это происходит от того, что первоисточник русской летописи искали и ищут там, где его совсем не было. Русь приняла крещение от греков, говорит профес. Ф. Я. Фортинский, и потому в русских и византийских памятниках приличнее всего искать наиболее обстоятельные и верные известия об этом событии”[145]. Значит г. Фортинский за исключением русских и византийских памятников считает неприличным изучение литературных памятников других народов для выяснения указанного события. Но наука не имеет ни Рувимов, ни Вениаминов, пред лицом ее все равны. Это высокомерие мало принесло пользы России, и в научном деле оно служит не малым тормозом Еще пол столетия тому назад великий мыслитель и вождь славянофильства A. C. Хомяков — поэт, философ и богослов — указывал, что в „Новом Израиле“, как любил величать себя российский народ,[146] заметны несимпатичные черты Ветхого Израиля (мы дети Авраама)-та-же национальная гордость, высокомерие, презрительное отношение к другим национальностям и пустосвятство.[147],
Историк Н. И. Костомаров также указывает на эту черту москвичей. “Образовалась (в Москве), говорит он, нетерпимость к чужим верам, презрение к чужим народностям, высокомерное мнение о себе... Московские русские считали себя единственным избранным народом в вере, и даже не вполне были расположены к единоверным народам-грекам и малороссиянам: чуть только что не будь было не сходно с их народностью, то заслуживало презрения, считалось ересью: на все не свое они смотрели свысока.[148] Около 1480 года было даже внесено в архиерейскую присягу обещание не принимать греков ни на митрополичью, ни на архиерейские кафедры.[149].
Архидиакон Павел Алеппский, сопровождавший патриарха Макария, о Московии отзывается так: „В течение этих двух лет в Московии, говорит он, замок висел на наших сердцах, а ум был до крайности cесьнен и подавлен, ибо в этой стране никто не может чувствовать себя сколько не будь свободным или довольным, кроме разве коренных жителей, но всякий, подобно нам, хотя бы он и сделался властителем всей страны, никогда не перестанет смущаться духом и тревожиться сердцем.[150] Укажем на один курьезный случай, характеризующий высокое представление летописца об отечественных своих книжниках конца XV века, Как известно Софию Палеолог сопровождал папский кардинал Антоний, который имел диспут о соединении церквей, но скоро он испугался, говорит летописец, потому что митрополит выставил против него на спор книжника Никиту Поповича; кардинал не нашелся что отвечать, и кончил спор, сказавши: “Нет книг со мною“!![151] И это сказано о высоко просвещенном кардинале Антонии. Вот, напр., как встречал Московский митрополит Дионисий патриарха антиохйского Иоакима в 1586 году: Митрополит Дионисий был на ту пору в святительском облачении на амвоне... встретил патриарха за сажень от своего места и благословил его, а потом патриарх благословил митрополита, да и поговорил слегка, что пригожее было бы от него митрополиту принять благословение прежде.”[152]. Рельефно выступает это высокомерное отношение к древнейшим иерархам христианской церкви в ходатайстве русских о учинении московского патриарха третьим между восточными патриархами. Особенно высокомерно держали себя русские духовные лица в Грузии, куда они являлись в свите русского посольства. Относительно миссий русских духовных лиц историк С. М. Соловьев замечает: “Тяжелое впечатление производило грузинское христианство на русских духовных, тем более что последние сами не вceгдa могли отличить существенное от несущественного и сильно были привязаны к форме, к букве[153].
He вдаваясь в детальное уяснение причин, препятствовавших разрешению важного вопроса о прототипе русской летописи, мы переходим к самому хронографу Георгия Амартола.[154] Утверждают, что хронику Георгия Амартола назвал своим источником сам древний летописец русский. Нечто подобное, действительно, читаем в летописи пред описанием быта разных народов: Глаголет Георгий в летописании.[155]. Здесь летописец упоминает Георгия, но не дает основания подразумевать именно Амартола, а летописцев, носивших имя Георгия, было не мало. Хотя летописец определенно не указывает, но почему то ученые исследователи под Георгием разумеют Амартола и придают ему громадное значение. Как высоко ценили и ценят в Росси хронограф указанного писателя видно из отзыва академика И. И. Срезневского Когда в 1879 году Общество любителей Древней Письменности решило напечатать сербский перевод Летовника Георгия, грешного инока, то И. И. Срезневский во время заседания заявил, что „в виду чрезвычайной важности этого памятника для истории русской литературы, необходимо исполнить издание его строка в строку, буква в букву, даже с сохранением переносов“[156].
Несмотря на уверение многих, что ближе всех к русской летописи стоит Амартол, нельзя с ними согласиться, в виду малоубедительности их доводов. Во первых, если автор русской летописи пользовался не греческим подлинником Амартола, как основательно утверждают некоторые, а славянским его переводом, то он должен был удержать название грешного, каковое наименование встречаем в заглавии славянского перевода[157] при этом следует заметить, что славянский перевод Амартола, напечатанный в приложениях к 1-му тому Полного Собрания Русских летописей, отличается от космографии летописной и ближе стоить к подлиннику, чем Повесть временных лет;-во вторых,- сличение Амартола с русскою летописью показывает лишь три-четыре параллельных места, которые могли попасть в русский временник и из другого хронографа или вернее из какого не будь Copendiuma. Еще проф. Ф. А. Терновский указал пять известий, которые, по его мнению, попали в русскую летопись из Амартола: 1) сказание о нравах и обычаях разных народов-сирийцёв, бактрийцев, халдеев, британцев и амазонок; 2) о разделении земли между потомками Ноя; 3) о захвате потомками Хама чужого удела и об изгнании их оттуда; 4) об Апполоне Тианском и о волшебных делах и 5)о зловещих знамениях пред нашествием Антиоха на Иерусалим, - при Нероне, Юстине, Маврикии и Константине Копрониме[158].
Сказание о разделении земли между потомками Ноя, едвали можно признать заимствованным из хроники Амартола, во первых потому, что русский летописец привел бы и заключительную половину сказания Амартолова о том, что потомки Хама завладели Палестиной, частью удела Симова и, по повелению Божью, были изгнаны оттуда и во вторых-этот рассказ у Амартола находится в средине, между тем как в русском он помещен в начали, как и в грузинской летописи Картлис Цховреба, и ни слова не сказано о захвате потомками Хама чужого удела и об изгнании их оттуда, напротив, летописец свидетельствует, что „Сим же, и Хам и Афет, разделивше землю; жребьи меташе, не преступати никомуже жребий братень и живяху кождо в своей част[159]. Заключение сказания Амартолова о разделении земли, по мнению профес. Ф. А. Терновского,-состоящее в том, что потомки Хамовы завладели Палестиною, частью удела Симова, и по повелению Божью были изгнаны оттуда,-Нестор будто бы намеренно опустил, предоставляя себе воспользоваться им впоследствии[160]. Но то место летописи, помещенное под 6581 (1073) годом, который имеет в виду профессор Терновский: “не добро есть преступати предела чужого“[161], есть апофегма и относится не к захвату части удела Сима, a к нарушению Святославом заповеди отца своего: “преступиша заповедь отню... Святослав седе в Кыеве, прогнав брата своего, преступив заповедь отню, паче же Божью. Велий бо есть грех преступати заповедь отца своего[162]. Перечисленные профес. Ф. А. Терновским сходные пункты между указанными памятниками не дают достаточного основания к признанию под летописанием Георгия хроники Амартола. При трех-четырех параллельных известиях в них масса несходных рассказов, особенно в самом главном событии о крещении императ. Константина по Амартола и просвещения Владимиpa по летописи.
И Константин и Владимир поражены болезнью пред крещением, и исцеляются от нее при совершении Таинства, но болезни их различны. Об обстоятельствах крещения Константина хронограф Амартола повествует, что император заболел проказою и, по совету языческих жрецов, для исцеления его оставалось единственное средство принят ванну из теплой крови младенцев. Но вид матерей тех невинных младенцев, которые обречены были на жертву, тронул Константина, сжалившись над ними, он отказался от предложенной целебной ванны. Такой поступок Константина был награжден небесным видением. Ему явились во сне св. Апостолы Петр и Павел и приказали позвать епископа Сильвестра, который и укажет ему божественный источник, целебный и спасительный. На утро император приказал позвать к себе епископа Сильвестра и прежде всего пожелал, чтобы он показал ему иконы апостолов Петра и Павла. Увидевши изображения их, он воскликнул: „истинно это те которые явились мне во сне и приказали мне позвать тебя, Сильвестр. И ныне покажи мне источник, о котором говорили они, посредством которого я исцелюсь душою и телом”. Ёпископ немедленно сделал распоряжение приготовить купель с водою и крестил царя. По окончании крещения император вышел из святой купели совершенно здоровым, оставив в воде струпы своего тела, как рыбью чешую. Увидевши это чудо синклит и весь народ воскликнули; „един Бог христианский велик и страшен, и все мы отныне веруем и крещаемся, ибо мы видели ныне великия чудска“ Так описывает греческий летописец Георгий Амартол исцеление императора Константина Великого[163].
Совершенно иначе описаны в русской летописи болезнь и исцеление Владимира. „По Божью же устрою в се время разболеся Володимер очима, и не видяше ничтоже и тужаше вельми, и не домышляшеться что створити; и посла к нему царица, рекущи: “аще хощеши избыти больезн сея,то в скоре крестися, аще ли ни, то не имаши избыти недуга сего“. Си слышав Володимер рече: „да аще йстина будеть, то по истине велик Бог будеть хрестеянеск“, и повел христити ся. Епископ жв Корсуньский с попы царииины, огласив, крести Володимира; яко возложи руку на нь, абье прозре”. Видивь же се Володимир напрасное исцеленье и прослави бога, рек: „то перво уведех Бога истиньнаго“. Се же видевше дружина его, мнози крестишася[164].
В описании крещения русского князя г. Сухомлинов находить самостоятельность автора русской летописи, который при литературной обделке предания о Владимире удобно мог, по его мнению, воспользоваться греческим повествованием о венценосце, сделавшем для своей земли тоже самое,что Владимир сделал для русской. Самый призыв ко крещению, как мы видим при сравнении обоих сказаний, не одинаково передан византийским и русским авторами По свидетельству Амартола народ, увидев чудесное исцеление Константина, воскликнул: „велик Бог христианский мы все теперь веруем в него и желаем креститься“.., В русской же летописи дело представляется так: „Володимер посла, говорит летописец, по всему граду, глаголя: аще не обрящеться кто заутра на реце, богат ли, ли убог, или нищь, ли работник, противен мне да будеть“. Се слышавше людье, с радостью идяху, радующеся и глаголюще: аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли”[165].
“В одном весьма важном пункте, говорит проф. Ф. А. Терновский-именно в своих суждениях о пользе книг, Нестор не только не следует Амартолу, но и стоит с ним в прямой противоположности. Амартол как мы видим из его отзыва об Оригене, не благоволил к книжной учености, как вселяющей духовную гордость. Hecтор напротив того, не находит слов для восхваления книг, кои суть рекы, напаяющи вселенную, се суть исходяща мудрости, книгам бо есть неищетная глубина...[166]. Конечно эта разница во взглядах, говорит профес. Терновский, зависела от различия положения грека-Амартола, пресытившегося книжною ученостью, и славянина-Нестора, воспринимавшего ее со всею жадностию прозелита, грека-Амартола, имевшего под руками литературу не только церковно-христианскую, но и языческую и еретическую, и славянина Нестора, знакомого с книгами только как с проводниками учения божественного Но чтобы оценить эту разницу и порозниться с своим руководителем в столь важном пункте, нужно было иметь не малую долю духовной зрелости и самостоятельности[167].
Мы бы охотно согласились с мнением покойного профес. Ф. А. Терновского, если бы имели основание допустить, что летописец был настолько образован, что мог высказать свое собственное мнение о столь важном философском вопросе, как значение мудрости. Как везде в своей летописи, так и в данном случае он почерпнул это мнение или составил его на основании грузинских письменных памятников. Известный глубоко-просвещенный грузинский подвижник Ефрем Мцире (XI в.) в ученом введении своем к толкованию Апостола, между прочим, говорит: „греческий язык (под которым христианские писатели разумеют вообще греческую мудрость) глубок, как бездна“...[168]. Евфимий агиорит, игумен Иверского на Афоне монастыря, в конце своего перевода, толкования Иоанна Златоуста на евангелие Матфея, в послесловии говорит: „...Сокровища несчетные, наполненные благодатью и духовными богатством и источники животворящей воды, которыми день ото дня наполняются души верующих и приносят плоды благоугодные“[169]. Тут есть и реки животворящей воды и глубина неисчетная.
Итак, сличение Начальной летописи с греческим хронографом Георгия Амартола, особенно в самом главном событии крещения императора Константина по описанию Амартола и просвещения христианством великого князя Владимира по русской летописи, с несомненностью, доказало, что хронограф Георгия Амартола не мог служит первоисточником для автора Повести Временных лет.
Сноски
- ↑ Нестора дважды называет летописцем Поликарп в рассказах: о Никите затворнике и о блаженном Агапит (в последнем случае с ясным указанием, что разуметь под его летописью нашу первоначальную летопись. (Примеч. Голубинского).
- ↑ Начал сомневаться в принадлежности летописи Нестору покойный Д. М. Кубарев (1796-1880 гг.); окончательно усумнился в этом наш покойный П. С. Казанский. Прим. Голубин.
- ↑ Позволим себе обратить внимание ученых исследователей и на то, что игумены весьма редко занимались ереписыванием книг, поручая это дело другим. А также и еще более на следующее: летопись, как показывает положенная в ней под; 832 г. общая хронология, окончена после смерти Святополка Изяславичя, следовательно после 16 Апреля 1114 г., когда умер Святополк; игумен Сильвестр делает свою приписку в 1116 г.: если бы он был только переписчиком, он должен бы был получить летопись из рук автора или по крайней мире хорошо знать его. При таком положении дела вероятно ли и естественно ли, чтобы он выставлял в своей приписке только себя переписчика и ни слова не сказал об авторе? Наконец, если бы считать первоначальным чтение переписи не как оно в Лаврентьевском списке, а как в Никоновской летописи (П, 51), то было бы несомненно, что Сильвестр не есть только переписчик, а сам летописец, за какового его и считают составители сей последней летописи (IV, 17), ибо по второму чтению он ясно и очевидно выражается не как переписчик, а как сам автор: «писа же вся сия-говорит он здесь-любве ради Господа Бога и пречистые Богородицы и святых его и своего ради отечества Pyccкия земли, во cпaсениe и пользу всем».-Покойные И. И. Срезневской и К. Н. Бестужев Рюмин положительна считают Сильвестра за первоначального летописца. Прим. Голубин.
- ↑ А с принимаемым некоторыми мнением, что первоначальная летопись была сначала написана без годов и что годы выставлены в ней после (как это имело место с Волынской летописью), мы решительно не согласны. Окончив свою общую хронологическую роспись, сделанную под 852 г., о которой сейчас ниже, и обращаясь к самому повествованию (после введения) составитель летописи прямо и ясно говорит: «а по ряду положим числа, т. е. по ряду поставим, выставим годы и по ним будем вести повествование. Прим. Голубин.
- ↑ Подвижника Печерского Иеремию, «иже помняше крещение Русьскыя» (под 1074 .г.), и одного из знатнейших Киевских бояр-Яна Вышатича, который умер в 1106 г., будучи 90 лет, «от негоже-говорит летописец-и аз много словеса с лишах еже и вписах в летописании семь, от негоже слышах; прим. Голубин.
- ↑ Каковы: сказания монаха Иакова, повесть об ослеплении Василька Теребовльского, принадлежащая некоему Василию и может быть и некоторые другие. Прим. Голубин
- ↑ Договоры князей с греками и исторические записи, их сопровождавшие. Прим. Голубин.
- ↑ Из которых прискорбнейшая есть вставка о крещении Владимира на место тех известий, которые читались о нем у летописца. Прим. Голубин.
- ↑ Некоторые исследователи, как кажется, склоняются к тому мнению, что наша первоначальная летопись в своем теперешнем виде есть произведение не одного автора, а нескольких. Мы с своей стороны того решительного мнения, что она есть произведение не нескольких, а одного автора (при предполагаемых и указанных выше источниках). Во ведении летописи( к сделанной выписке из Георгия Амартола о законах и обычаях каждого языка, прибавляется: «якоже се и при вас ныне Половци закон держат отец. своих».:. Так как Половцы стали cоcедями и врагами Руси с 1054 г. и так как они были узнаны в своих обычаях, конечно, не тотчас, то сейчас приведенное написано около 1060 г. Но что с 1060 г. и до конца пишет один человек, это для нас не подлежит сомнению. Прим. Голубин.
Примечания
- ↑ Касаюсь этого вопроса в книжке «Заслуги грузинского монашества», Тифлис, 1899 г.
- ↑ См. предисловие к светописному изданию Перовой.новгор. летописи.
- ↑ Д. И. Иловайский. Разыскания о начале Руси, изд. втор., стр. 112.
- ↑ Между трудами его более капитальными считаются два произведения, написанные на латинском языке, это Северная География и исследования о Варягах (в русском переводе они появились лишь в 1764 г.). Байер был убежден в существовании южной Руси, независимой от варягов-норманов Сомневаясь, что руссы были на Днепре уже при Апостоле Андрее, он, однако, доказывает, что они были здесь раньше Рюрика, и, следовательно, не были норманнами (Милюков. Главн. теч., т. 1.стр.,100, прим ).
- ↑ Байер в своих академических комментариях, касаясь вопроса о предках русских, по свидетельству Шумахера, с большим благоразумием старался отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение (П. П. Пекарский. история Академии Наук, 1870 г., т. I, стр. 57).
- ↑ В. Н. Татищев. История Российская с древнейших времен, т. 1.Москва, 1768-1769 г.г.; т.II-1773 г.; т III-1774 г;т. IV-1784 г.; т. V-1848 г.
- ↑ Истор. Росс. т. I, стр. 1-7; 29-51; 55; 53-54; т. Н. стр. 151, прим. 309., стр. 206.
- ↑ Карамзин ист. Госуд Росс. т. 1, стр. XV, прим. 3, прим. 347, 378, 385; т. II, прим. 184; т. X, прим. 349; Речь Е Е. Голубинского о Иоакимовской летописи, приб. к твор. св. Отц. 1881 г. IV, стр. 602-640.
- ↑ Г.Л.Шлецер. Нестор Русские летописи на древне-славянском языке, пер. Д.Языкова, Спб., 1809 г., ч. I, стр. рма
- ↑ Пекарский. Ист. Акад. Наук, т. I, стр. 381, LXVI.
- ↑ Времен. Московск. Общ.ист. и Древн, Росс., кн XXIV-проект издания российских летописей, в 1734 году, в каком видно оно предполагалос и от чего не состоялось. Отд. «Смесь» стр. 49-50.
- ↑ Чтен. в Общ. Истор. и Древн. 1866г., т. III, смес, т. 1, стр. 24-24.
- ↑ Шлецер. Нестор, ч. I, стр. рза-рзв. В полном собрании законов мы этого указа не нашли.
- ↑ Шлецер. Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке, ч. I, пер. Д. Языкова, Спб., 1809 г. Введение.
- ↑ Ibid., стр. 14-15.
- ↑ Ibid., стр. к-ка.
- ↑ Ibid., стр. кв.
- ↑ Ibid., стр. лэ.
- ↑ Ibid., стр. мэ.
- ↑ Ibid., стр. пз-пэ.
- ↑ Ibid., стр. 395.
- ↑ П. П. Пекарский. История Академии Наук, том II, стр 835-836.
- ↑ Лекции по русской истории проф. С. Ф. Платонова, изд. 5, 1907 г, стр. 40.
- ↑ Энциклоп. слов. Ф. А. Брокгауза и и. А. Ефрона, 62 полут., стр. 806.
- ↑ Профес. Милюков. Главные течение русской исторической мысли, т. 1, изд. втор., стр. 178.
- ↑ Н. М. Карамзин. история государства Российского, т. I, изд. журн. «Север», стр. XXVII.
- ↑ Ibid., т. I, стр. 143.
- ↑ Ibid., т. II, стр. 138 и 169.
- ↑ Сборник кн. Оболенского, 1840 г., № 11, стр. 46-47.
- ↑ Вест. Евр.„ 1809 г., № 17-20, стр. 133; ч. XLVII, стр. 145.
- ↑ Экономист Штрох допускает лишь транзитную торговлю через Россию.
- ↑ П. Г. Бутков, Оборона летописи русский, Нестеровой, от навета скептиков. Спб., 1840, стр.II-III.
- ↑ Ibid, стр. 1-2.
- ↑ Ibid, стр.172. Под преданиями отеческими следуете разуметь не повествования о протекших судьбах отечества, а предания св. Отец и старцев об аскетической жизни. Правда «монашеское любомудрие, как говорит церковный историке Созомене Схоластике, есть самое полезное дело, нисшедшее от Бога к людям», но иноки Феодосиева в монастыря были люди от сохи и, как отказавшиеся оте Мира и все мирское оставившие за порогами монастыря, не могли более помышлять о мирских делах, не нарушая монашеских обетов, а тем более писать государственную летопись о кровопролитиях.
- ↑ Ibid., стр. 172-173.
- ↑ Ibid., стр. 249-250.
- ↑ Милюкове. Главн. теч., т. I, стр.; 148.
- ↑ М. П. Погодине. Нестор, Историко-критическое рассуждение о начале русских летописей, Москва 1839 г. стр. 39.
- ↑ Ibid., стр. 73.
- ↑ Ibid., стр. 89-112.
- ↑ Ibid., стр. 175-195.
- ↑ Прилагать к русской летописи подобный эпитет, значит злоупотреблять термином.
- ↑ Ibid., стр. 226-229.
- ↑ Энцикл. Слов. Брокгауза, 55 полут.стр. 438.
- ↑ Предисловие стр. LX.
- ↑ Проф. В. С. Иконников. Скептическая школа в русской историографии и ее противники, Киев. Унив. Изв. 1871 г. № 10, стр. 33-34; Н. А. Полевой. История русского народа, т. Л, стр. 214.
- ↑ Времен. 1849 г. кн. 1 и 3; 1850 г.кн. 10; 1852 г. кн.13.
- ↑ Н. И. Надеждин. Об исторической истине и достоверности, Библиотека для чтения 1837 г. т. XX, втр. 116-117.
- ↑ Труды Общ. Ист. и Древн. Росс. кн. стр.174-175.
- ↑ См. «Сын Отечества» 1834 г. № 50, стр. 462-463-статья Сергея Скромненко (Строев С. М.)-«О недостоверности древней Русской истории и о ложности мнения касательно древности русских летописей»; а также брошюру его «о мнимой древности, первобытном составе и источниках наших летописей», Спб. 1835 г. стр. 1.
- ↑ И. И. Срезневский. Статьи о древних русских летописях. (1853-1866) изд. Академии Наук, С.-Пб. 1903 Г. стр.8-9.
- ↑ Ibid., стр. 30, 31
- ↑ Ibid., стр. 37-38.
- ↑ Мог ли представить себе академик И. И. Срезневский, что, превознося так усердно русскую летопись, он на самом деле восхвалял несомненные достоинства Картлис Цховреба. Его устами сама правда произносила похвалу о грузинской летописи, послужившей прототипом и самым главным источником для «Повести временных лет».
- ↑ Ibid., стр. 41.
- ↑ Ibid., стр. 79.
- ↑ В. Перевощиков в своем сочинении О летописях и летописях по 1240 г. полагает, что Нестор кончил летопись в 1074г. По мнению же других-труд Нестора оканчивается позднее: Татищев утверждает, что 1093 годом; Карамзин, равно как и большая часть последующих лисателей-1110; Бутков-1113; Миллер-1115; А. л. Шлецер-1116. См. М. Н. Сухомлинова сочинение: «О древней русское летописи, как памятнике литературном», С.-ПБ. 1856 т. (стр. 223)
- ↑ И. И. Срезневский. Указ. раб. стр. 111
- ↑ М. И, Сухомлинов. О древней русской летописи, как памятник литературном, СПБ. 1856 г. стр. 26.
- ↑ Ibid., стр. 27.
- ↑ г. Сухомлинов перечисляет 1l источников, послуживших к составлению русской летописи: 1) книгу Священного Писания 2) Палея, 3) Исповедание веры, находящееся у Михаила Синкелла, 4) Жизнеописание св. Кирилла и Мефодия, 5)Житие Владимира св. 6) Сказание о Борисе и Глебе, 7)Поучение Феодосия, 8) Рассказ Василия, 9) Хроника Георгия Амортола в славянском переводе озаглавливающаяся так-Времсннник в просте от различных же хронограф же и сказатель събрян же и сложен Георгием грешником инихомь, 10) Сочинения Мефодия Патарского и 11) договоры рус. князей с греками см. цитир. его соч., стр. 52.
- ↑ Ibid., стр. 28-29.
- ↑ Летопись по лаврентьевскому списку, изд. археогр. ком. 1872 г., стр. 128.
- ↑ Этот домашний источник, неизвестный ныне русским историкам, но очень хорошо знакомый автору русской начальной летописи, и есть грузинская летопись «Картлис Цховреба» как увидим в дальнейшей части исследования.
- ↑ М. И. Сухомлинов. Цитир. соч. 97-98.
- ↑ М. И. Сухомлинов. Цитир. соч. 44-45, 216-220.
- ↑ Если бы профес-академик С. П. Шевырев, названый В. Г. Белинским «рыцарем без имени» знал точку зрения второй половины XIX века о баснословных местах летописи, то не стал бы их отрицать в «Повести временных лет» Баснословное, по мнению проф. П. Н. Милюкова, не есть произвольная вставка переписчика, это есть настоящая стихия древнего памятника. Ми бы тогда усомнились в подлинности древнего временника, говорит проф. Надеждин, когда бы не находили в ней этой детской простодушной баснословности, этого мифического оттенка, которая есть несомненная печать древности (проф. П. Н. Милюков. Глав. теч., т. I стр. 270).
- ↑ Bсе эти дифирамбы изслдователь русской словесности С. П. Шевырев расточает не по адресу, как покажут следующия главы.
- ↑ Совершенно верно! Только этот очевидеце сидел не в Kиeвe, a в стольном город грузинскато царства.
- ↑ С. П. Шевырев. история русской словесности , лекции, изд. третье. 1887 г., ч. II, стр. 41-42, 44-45, 47, 48, 51, 4 и 57.
- ↑ Митрополит Макарий. история Русской Церкви т, II, изд. 3, 1889 г.; стр. 150.
- ↑ Ibid., т. II, стр. 158-159.
- ↑ См. житие Феодосия и повесть о Борисе и Глебе.
- ↑ Макарий митрополит Московский История xpистианства в России до равноапостольного князя Владимира, втор. изд:С-ПБ. 1868 г. стр. 274-275.
- ↑ A. H. Попов (1841-1831) Историко-литературный обзор древне-русских полемических сочинений против; латинян, м.1875 г. стр. 5-7.
- ↑ А. Н. Попов, Обзор хронографов русской редакции,1866, вып. 2, М. 1869.
- ↑ Собрание сочинений Н. И. Костомарова, издание «литературного фонда», кн. пятая, 1905 г, стр. 290. Его же. Исследование об источниках русской истории (Лекции) ч. I. Спб.1861 г. стр.5. 5-100. Вторая часть не появлялась в печати.
- ↑ Курсив принадлежит нам.
- ↑ Собрание сочинений Н.и.Костомарова,кн.пятая,стр. 295,357.
- ↑ Ibid., Кн. пятая, стр. 369.
- ↑ К. Н. Бестужев-Рюмин: «О составе русских летописей до конца XIV век», летопись занятий Археографической комиссии 1865-1866, вып. четв., стр. 1-2.
- ↑ Ibid., cтp. 20-21.
- ↑ Ibid., стр. 22.
- ↑ Профес. Н. П. Барсов. Очерки Русской исторической Географии, География Начальной (Несторовой) летописи, Варшава, 1885 г. изд. втор. стр. 2-3.
- ↑ Ibid., стр, 4 и примеч. стр. 207-208.
- ↑ Все это было и в православной Иверии.
- ↑ Ф. А. Терновсий. изучение византиской истерии тенденфозное приложение в древней Руси, вып. перв 1875 г., стр. 2-3.
- ↑ Ibid., стр. 20-21.
- ↑ Ibid., стр. 23.
- ↑ Ibid., стр. 117.
- ↑ С.М. Соловьев. История России, кн. I, изд. второе, стр. 771-772.
- ↑ Ibid., кн. 1, стр. 774-775.
- ↑ Ibid., кн. I, cтp. 777.
- ↑ Ibid., кн. l, стр. 117-118.
- ↑ Ibid.,кн. I, стр. 167.
- ↑ И. Я. Порфирьев. история русской словесности, ч. I, изд. , Казань 1891 г., стр. 381-382.
- ↑ Ibid., стр. 383-385.
- ↑ Ibid., стр.385-389.
- ↑ Ibid., стр, 390.
- ↑ И. Е. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. Москва 1876 г., стр. 472-473.
- ↑ Ibid., стр. 474.
- ↑ Ibid:, стр. 477.
- ↑ Эта фраза звучить красиво, но она сущая фикция, ибо, как убедимся ниже, русская начальная летопись выросла на плодотворной ниве благодатной иверии и из грузинскаго зерна.
- ↑ Ibid., стр. 482.
- ↑ Ibid., стр. 486.
- ↑ Ibid. стр. 496.
- ↑ Ibid, стр. 496 и 506.
- ↑ Д. И. Иловайский. Разыскания о начале Руси, изд. в стр. 1882 г. стр. 47-48.. (Первое издание своего сочинения напечатал в 1876 году).
- ↑ Ibid., стр. 101-102.
- ↑ Ibid., стр. 106-107,-108.
- ↑ Е. Е. Голубинский. История Русской Церкви т. I, пеp. под. стр. 777-787.
- ↑ М. О. Коялович. история русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям, изд. 3-е СПБ. 1901 г., стр. 13-14.
- ↑ Ibid., стр. 107-108. Подобные несправедливые отзывы не были единичны. Шлецер, по мнению А. Попова, методически искажал русскую историю {Проф. П. Н. Милюков. Глав. Теч. стр. 144). Проф. М. А. Максимович называет его лихим вотчимом русской исторической критики (Собр. его соч.т. III,1880 г.,стр. 495).
- ↑ А. Н. Пыпин. История русской литературы, т. I, изд. второе. 1902 .г., стр. 273-276, 283-284.
- ↑ Н. К. Никольский. К вопросу об источниках летописного сказания о св. Владимире, христ. чтен. 1902 г. июль стр. 90.
- ↑ Лет. по лавр. списку, изд. археогр. ком. 1872 г.,стр. 109.
- ↑ К вопр. об источ. лет. сказ. о св. Влад. Христ. Чтен. 1902 г., июль, стр. 92.
- ↑ Ibid., стр. 96-98.
- ↑ Профес. Д. И. Багалей. Русская историография ч.I? 1907г. (Университетская лекции) стр. 46 и 48.
- ↑ Ibid., ч. I, стр. 49.
- ↑ Курс Русской истории. Проф. В. Ключевский, ч. 1,1904 г., стр. 80.
- ↑ Проф. В. Ключевсюй. Цитир. соч., ч. I, стр. 94 и 97.
- ↑ Ibid., ч. I стр. 103, 106-107.
- ↑ Михайло Грушевський. история Украини-Руси „Екскурсом наидавнийша руська литопись“, львов, 1898 г., т. I, стр.142
- ↑ Ibid., т. I, стр. 446.
- ↑ Ibid., стр. 446-447.
- ↑ Ibid., стр. 449.
- ↑ Ibid., стр. 448.
- ↑ Ibid., т. III, стр. 465.
- ↑ А. А. Шахматов. Корсунская легенда о крещении Владимира. Оттиск из сборника статей в честь В.И. Ламанского, Спб., 1906 г., стр.I.
- ↑ A. A. Шахматов. Начальный Киевский летописный свод и его источники. Юбил. сбор. в честь Всевол. Ф.Миллера Москва 1900 г., стр. 2.
- ↑ Его же. Один из источников летописного сказания о крещении Владимира. Оттиски из сборника статей по славяноведению, посвящ. проф. М. С. Дринову, 1905 г., стр, 63.
- ↑ А.А. Шахматов. Корс. легенда, стр. 30.
- ↑ Ibid., стр. 65.
- ↑ Еще историк В. Н.Татищев в 1768-177 годах, указал на сходство Владимирова обращения с обращением царя Бориса, Ист. Рос., т. I.
- ↑ A. A. Шахматов. Один из источников летописи го сказания о крещении Владимира, стр, 74.
- ↑ Его же. Один из источн., стр. 74.
- ↑ О крещении болгар Иоанн Зонора помещает в своей хронике под 844-859 годами.
- ↑ А. А. Шахматов. Курс лег., стр 104
- ↑ Ibid., стр. 104 и 108.
- ↑ П. П. Пекарский. история Академии Наук, т. I, стр. 901.
- ↑ Рус. Филилог. Вест. 1901 г. № 1-2, стр. 1.
- ↑ Георгий Амартол написал свою хронику, состоящую из четырех книг, в первой половине IX века и довел ее до 842 года.
- ↑ Сечинен. В..А. Жуковского, изд. восьмое, 1885 г. т. IV, Одиссея песнь XIII ст. 155.
- ↑ Ф. Я. Фортинский, Крещение князя Владимира по западным известиям чтен. в ист. Общ. Нест. Лет., кн. втор., 1888 г., стр. 95.
- ↑ Еще у кн. Курбского в его письме к Иоанну Грозному этот эпитет прилагается к русскому народу. С. М. Соловьев. Истор. Росс. кн. II, стр. 53.
- ↑ См. его стихотворение „к России“
- ↑ Собр. соч. Н. И. Костомарова, кн. I, стр. 53.
- ↑ Историк С. М. Соловьев не находит вовсе национальной нетерпимости в своих предках. Ист. Рос. кн 1, стр. 96.Историк Е. Е. Голубинский эту черту русских называет московитизмом. Ист. Рус. цер. т. I. пер. пол., ст. 319-320.
- ↑ Пут. Ант. Патр. Макария в Рос. в пол. XVII в., вып. четв., стр. 185.
- ↑ С. М. Соловьев. Ист. Рос. кн. I, стр. 1404.
- ↑ Сношения России с востоком. Спб., 1858 г., стр. 174.
- ↑ С. М. Соловьев. Ист. Рос. кн. III, стр. 546-547.
- ↑ Хронограф Георгия Амартола есть на грузинском языке в переводе Арсения Католикоса, X века. Ф. Д. Жордания. Опис. рук. кн. I, №№165, 174, кн. II, № 685 а.
- ↑ Лавр. сп., стр. 13.
- ↑ Предисл. к указ. изд.стр 1. Старинный список Георгия Амартола прекрасно издан фотолитографическим Обществом Любителей Древней Письменности: „Летовник сращен от различных летописц и поведателей избран и ставлен от Георгия Грешного инока“ 1878-1881 г., вып. I-III.
- ↑ Временник в просте от различных же хронохронгрфрф и сказатель собран же и сложен Георгием грешником монахом.
- ↑ Ф. А. Терновский. Изуч. визант. ист. ч. I, стр. 24.
- ↑ Лавр. стр. 4.
- ↑ Профес. Ф. А. Терновский. изуч. виз. ист... вып. I, стр.24-25.
- ↑ Лавр. стр. 178.
- ↑ Ibid. стр. 177-178.
- ↑ См. это место в переводе профес. Ф. А. Терновского: Изучен, визан. ист, вып. I, стр. 24.
- ↑ Лавр. стр. 1, 108-109.
- ↑ Ibid. стр. 114-115.
- ↑ Лавр., стр. 148 ср. с Хар. прологом, помещ. в Врем. Имп. Мос. Общ. Ист. и Древ. Рос., кн. XXIV «смесь”, стр. 54.
- ↑ Профес. Ф. А. Терновский. Изуч. визант. ист. и ее генд., прил. к древн. руси, вып. I, стр. 25.
- ↑ Жур. Засед. II, Отд. Пред. Ком. стр. 105 а.
- ↑ Ф. Д. Жордания. Опис. рук. Тиф. щр.Муз. кн. I, № 20, стр. 20.