Куллерберг, или Петербургские немцы (Генслер)/ДО

Куллерберг, или Петербургские немцы
авторъ Иван Семенович Генслер

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

РАЗСКАЗЫ И. С. ГЕНСЛЕРА

Гаваньскіе чиновники. — Куллербергъ. — Біографія кота Василія Ивановича. ВТОРОЕ ДОПОЛНЕННОЕ ИЗДАНІЕ Санктпетербургъ.

1872.

КУЛЛЕРБЕРГЪ,
ИЛИ
ГУЛЯНЬЕ ПЕТЕРБУРГСКИХЪ НѢМЦЕВЪ.

(Повѣсть-жанръ.) (Посвящается Алексѣю Ѳеофилактовичу Писемскому.)

I.

Вы, можетъ быть, замѣтили, что въ Петербургѣ почти всѣ зубные врачи — Геймы или Штейны, такъ что, кажется, одинъ только г. Праведный изъ нихъ и выбрался русскій. Потомъ я уже имѣлъ честь докладывать въ «Гаваньскихъ Чиновникахъ», что почти всѣ петербургскіе булочники — Мюллеры или Веберы, значить, тоже германскаго происхожденія; потомъ, вы, вѣроятно, обратили вниманіе, что всѣ аптекаря въ здѣшней столицѣ — или Пёли, или Штраухи, или Гаугеры, или что-нибудь въ родѣ этого, а не какіе-нибудь Ушатовы, Брюховы или Раздеришины; слѣдовательно и на это дѣло русскіе, вѣроятно, еще не дозрѣли.

Если вамъ случалось заходить въ аптеку, то вы, вѣроятно, замѣчали, какъ ученики, будущіе молодые аптекаря, съ плоскою мраморною или стеклянною ступочкою или пузырькомъ въ рукѣ, торопливо появляются и опять куда-то исчезаютъ. Это исчезаютъ они въ кладовую, гдѣ хранится оптовой запасъ лекарствъ, или въ лабораторію, гдѣ изъ простыхъ медикаментовъ изготовляются сложныя, или же, наконецъ, прячутся въ кухню, гдѣ врачебныя вещества подогрѣваются, растапливаются, настаиваются, варятся, и проч.

Войдите въ эту кухню: вы увидите плиту, съ стоящими на ней и опущенными въ нее, открытыми, фарфоровыми сосудами. Вы думаете, что вы у Доминика, готовы, пожалуй, приподнять ту или другую крышку, полагая, что васъ поддразнитъ оттуда румяная котлетка или бифштексъ съ макаронами и паромъ; не дѣлайте этого: тамъ или анафемскій вытягивающій испарину и душу сассапарельный декоктъ, или противный настой валерьяны, для истерически-нервной дамы. Въ концѣ плиты блеститъ шлемъ вмазаннаго въ нее объемистаго куба изъ красной мѣди, который, какъ гусь, желающій напиться, протягиваетъ внизъ длинную свою шею. По этому горлу перебѣгаетъ, по каплямъ, въ холодный пріемникъ перегоняемая жидкость.

Жаръ, духота, паръ и всевозможные, до остервенѣнія разгорячающіе, пряные запахи постоянно обдаютъ стѣны, потолокъ и два окна кухни, и вылетаютъ въ растворенныя форточки и дверь этой комнаты; но прежде всего спѣшатъ побывать у аптекарскихъ помощниковъ, на антресоляхъ, на которыя ведетъ деревянная лѣстница.

Помѣщеніе это врядъ-ли можно назвать жилищемъ; потому-что всякое жилище, положимъ, даже собачья конура, предполагаетъ возможность дышать чистымъ воздухомъ; но этого, какъ вы увидите, никакъ нельзя сказать про логовище фармацевтовъ.

Представьте себѣ продолговатый ящикъ, въ два аршива въ вышнну, въ восемь шаговъ въ дину и въ шесть въ ширину, съ люкомъ въ углу, открывающимся ца лѣстницу. Этотъ ящикъ освѣщается четвертью окна, отрѣзаннаго отъ верхней части кухни, и такимъ образомъ все это скорѣй походитъ на гробъ, чѣмъ на каинату.

Прибавьте, что это маленькое пространство, кромѣ того, заставлено двумя кроватями, двумя комодами, книжнымъ шкапомъ, однимъ столомъ и четырьмя стульями.

Точь-въ-точь такое же безвоздушное пространство занималъ аптекарскій помощникъ или такъ называемый гезель, Карлъ Ивановичъ Таубе, котораго товарищи давно уже прозвали мейстеромъ Пукомъ.

— Мейстеръ Пукъ!… Пукъ! — кричитъ, бывало, ученикъ, зовя его.

— Что тебѣ? — откликается тотъ.

— Ступай въ лабораторію.

И Пукъ не-хотя, молча, идетъ въ лабораторію.

Карлу Ивановичу теперь лѣтъ сорокъ или около того. Онъ средняго роста, бѣлокурый мужчина, съ выступившимъ нѣмецкимъ подбородкомъ и довольно рѣзко обозначающимися голубыми жилами на лбу, на видъ крѣпко сложенный. Родомъ происходитъ онъ изъ цеховыхъ, учился сперва дома, у отца, читать, писать и таблицѣ умноженія; потомъ, отданъ въ Анненскую школу, гдѣ твердилъ наизусть изъ латинской грамматики подъ риѳму, для облегченія памяти, въ родѣ слѣдующаго:

Alle Worte sied auf is

Masculini generis:

Piseis, pauis, canalis,

Gaulis, crinis, cucumis, glis, analys…

Идя домой изъ училища, тоже, какъ и всѣ мы, грѣшные, дрался на улицѣ съ школьниками, получалъ выволочки отъ тѣхъ, которые были посильнѣй его, наконецъ взятъ изъ пятаго класса обратно и, при помощи протекціи, помѣщенъ ученикомъ въ аптеку, гдѣ, прежде скатыванія пилюль, перенялъ искусство дѣлать Apotvker-Schnaps и выпивать этого аптекарь-шнапсъ, не поперхнувшись, за однимъ залпомъ, цѣлую унцовку. Онъ былъ добраго, уживчиваго характера и, кромѣ того, малый неглупый. Года черезъ три, постигнувъ всю тайну фармацевтической кабалистики, надѣлъ чорный фракъ, отправился на Выборгскую сторону, въ Медикохирургическую академію, сдалъ въ нѣсколько субботъ свой экзаменъ, и вотъ онъ — гезель, чортъ возьми! Теперь онъ самъ гражданинъ, съ ученою степенью, съ будущностью… и жалованьемъ, которое некуда дѣвать!

О, мой бѣлокурый, кудрявоголовый Карлъ Иванычъ! Осуществятся ли твои надежды, когда на желтоватомъ лбу твоемъ врѣжутся, какъ ножомъ, морщины, у наружныхъ глазныхъ угловъ обозначатся гусиныя лапки, а въ вискахъ предательски блеснутъ сѣдые волоски? Кровь въ твоихъ артеріяхъ ужь не будетъ такъ тормошить тебя; вмѣсто румянца на щекахъ обозначатся войлокомъ переплетшіяся красныя жилки и всѣ прежнія живыя движенія пооблѣнятся, поубаюкаются. Этотъ портретъ я пишу съ тебя теперь ровно черезъ два десятка лѣтъ послѣ того, какъ ты получилъ свой дипломъ.

23-го іюня, въ день гулянья нѣмцевъ на Куллербергѣ, часовъ въ 10 утра, весело заглянувшаго черезъ два стекла въ уютную комнатку-ящикъ, къ нашему Карлу Ивановичу, онъ съ задумчивымъ лицомъ сидѣлъ на пожиломъ плетеномъ стулѣ, облокотясь на такой же пожилой ломберный столъ правою рукою, которою онъ подпиралъ щеку; въ лѣвой была у него только что раскуренная трубка; тутъ же, на шагъ отъ него, на совершенно живомъ уже стулѣ, держался высокій русоволосый молодой человѣкъ, съ цвѣтущимъ лицомъ и въ лѣтнемъ пальто. Это былъ молодой докторъ Черепановъ, Василій Васильевичъ.

— Послушай, Карлъ, говорилъ онъ, — пойдемъ въ самомъ дѣлѣ на «Куллербергъ». Что за бѣда, что ты завтра дежурный? Успѣешь еще выспаться, слава тебѣ, Господи! ночь-то твоя; раньше вернемся. Пить, пожалуй, не будемъ, я и на то согласенъ.

— Въ чемъ ѣхать-то? не въ этомъ-же, — отвѣчалъ ему Таубе, указавъ головой на свой изношенный свѣтлосѣрый суконный сюртукъ, который тогда былъ на немъ.

— Чтожъ такое, возразилъ докторъ. — Кто тамъ тебя будетъ разсматривать? Ну, наконецъ, если хочешь, я достану тебѣ пальто, превосходное.

— Нѣтъ, не рука, молвилъ съ замѣтною уже досадою мистеръ Пукъ, вообще нелюбившій одолжаться.

— Что не рука-то; теперь бы вотъ продернуть немного, а тамъ и махнемъ! Скатись-ка въ самомъ дѣлѣ внизъ, да приготовь съ полфунта своего аптекарскаго шнапсу. О чемъ ты задумался-то?

— Да какъ не думать! платья порядочнаго нѣтъ, — горестно молвилъ Таубе. Одурь, наконецъ, возметъ, двѣ недѣли сряду сидѣть безвыходно въ аптекѣ; только и удовольствія, какъ перепадутъ деньжонки, такъ въ бирную, покалякать тамъ съ портными или кузнецами. Удивительное развлеченіе! А вѣдь тоже чему-нибудь да учился! И такъ убивается вся молодость! Болваномъ, идіотомъ сдѣлаешься; а тутъ еще этотъ дуракъ (Таубе намекалъ на хозяина) выговариваетъ, что пѣть усердія… Какое тутъ, къ чорту, будетъ усердіе?

Нь эту минуту на лѣстницѣ послышались шаги. Въ комнату вошелъ работникъ.

— Карлъ Иванычъ! Ликсанъ Иванычъ васъ требуютъ. «Поди, говоритъ, къ Карлу Иванычу и скажи, что мнѣ оченно нужно его», — произнесъ онъ.

— Ладно, приду, — проговорилъ Таубе, и направился къ выходу, но потомъ обернулся и опросилъ доктора: Съ чѣмъ тебѣ сдѣлать шнапсъ: съ малиновымъ, или съ вишневымъ сиропомъ?

— Съ чѣмъ хочешь, только не отрави, пожалуста!

— Дѣвичьей кожи надо принести на закуску, а то у меня ничего больше нѣтъ.

— Волоки все, что хочешь.

— Я не буду пить, впередъ тебѣ говорю.

— Ладно, ладно.

— А съ тебя довольно и трехунцовки.

— Разсказывай, трехунцовки! Что тамъ въ трехунцовкѣ?

Карлъ Иванычъ удалился.

— Подпоить его, тогда онъ поддастся, подумалъ, по уходѣ его, молодой врачъ. Нескоро сломишь: здоровъ, бестія! А одному ужасъ какъ не хочется отправляться.

Вскорѣ Карлъ Иванычъ вернулся, неся въ одной рукѣ довольно-объемистую аптекарскую стклянку, въ которой была розоваго цвѣта жидкость, а въ другой рюмку безъ ножки и что-то завернутое въ бумагѣ. Все это помѣстилъ онъ на столѣ.

— Напрасно ты, душечка Карлъ, третьяго дня не пришолъ, — заговорилъ медикъ, наливъ себѣ рюмку и выпивъ: — а мы съ Иверговымъ, Сотниковымъ и Сашкой Фальковымъ прокуралесили весь вечеръ и всю ночь. Гдѣ только ни были, Господи ты Боже мой!… Повѣришь ли, только два цѣлковыхъ въ карманѣ привезъ домой изъ двухсоть-то-двадцати рублей! Чисто!… Ну да по крайней мѣрѣ пожилъ. Послушалъ бы, что Французы говорятъ въ cociemé: я знакомъ съ нѣкоторыми: «Жить, говорятъ они, такъ жить до тридцати лѣтъ, а тамъ, пожалуй, можно отправиться и къ чорту». Посмотрѣлъ бы ты, какъ пьютъ! не по-нашенски. Что-о англичане! дрянь противъ нихъ: полстакана портеру, а остальное коньякомъ! Эво какъ!… Ну, ты чего не прикладываешься?

— Не хочу, — отвѣчалъ, замотавъ головой, Таубе.

— Что за вздоръ! Одну рюмку?

— Нѣтъ. Гдѣ жь вы тогда прежде всего были?

— Не спрашивай! Словомъ, чортъ знаетъ, гдѣ только не были… Перво-на перво полетѣли къ Борелю, обѣдать; просидѣли тамъ весь день. Разбили что-то — не помню хорошенько — содрали жесточайшимъ образомъ, разумѣется, съ меня. Ну, да прахъ ихъ возьми! А оттуда, знамо дѣло, сперва въ Гороховую, тамъ проваландались до часу, и наконецъ сложили крылья окончательно въ Садовой, — знаешь?

Таубе на это только хмукнулъ; потомъ налилъ со сладкой улыбкой рюмку и выпилъ.

— Вотъ это такъ лихо! — одобрилъ его докторъ. — Ну, налей же и мнѣ.

Тотъ исполнилъ.

— Ире гезундгейтъ! пожелалъ ему Черепановъ и выпилъ.

— Съ чего же прежде всего начали? — полюбопытствовалъ Таубе, съ нѣсколько уже разгорѣвшимися глазами и закуривая спичкой погасшую трубку.

— Не гаси, — отвѣтилъ ему прежде всего докторъ; потомъ въ одно мгновеніе выхватилъ у себя изъ боковаго сюртучнаго кармана портсигаръ, открылъ его, выдернулъ папиросу и живо закурилъ ее. — Начали, продолжалъ онъ, съ рижскаго бальзама, пополамъ съ портвейномъ… Зашли сейчасъ же къ Смурову…

— А закусывали чѣмъ? — опять задалъ вопросъ аптекарь, у котораго желудокъ свернуло въ комокъ, когда онъ вообразилъ, чѣмъ можно было полакомиться на такія большія деньги.

— Закусывали всѣмъ, что на глаза попадалось: сыромъ, икрой, балыкомъ, сардинками, анчоусами; потомъ велѣли подать… ну, да это все сѣно, трава! Нѣтъ, я тебѣ скажу, Карлъ, какія женщины-душки были тамъ, въ Садовой… особенно одна, Клемансъ… Француженка, брюнетка. Присѣла пѣть:

(Поетъ, стараясь скопировать.)

Celui qui sût toucher mon coeur.

— Картавитъ немножко: «mon coeurrr…» Мм! чертенокъ этакой! — воскликнулъ Черепановъ, и вскочивъ, жестоко стукнулся о потолокъ.

— Ан-наѳемскій твой потолокъ, хоть совсѣмъ не ходи къ тебѣ, право, вѣчно все забываю, — говорилъ онъ, пригнувшись и схватясь за ушибенное мѣсто. Потомъ посмотрѣлъ вопросительно на пріятеля и сейчасъ же сѣлъ.

— Хоть бы ты женился, Карлъ, чортъ возьми, и переѣхалъ изъ этого сундука, — продолжалъ онъ. — Вонъ, полъ у тебя полгода, я полагаю, не мытъ, на груди жолтая манишка… Фу, ты дьяволъ, еще теперь даже слышно, какъ я хватился; шишка, поди-ка, вскочитъ.

— А почемъ ты знаешь, можетъ, я еще и женюсь, — отозвался Карлъ Иванычъ, прищуривъ одинъ глазъ, и съ улыбкою. — Шаферомъ еще, можетъ, будешь у меня на сватьбѣ. Ты долженъ мнѣ оказать большую помощь въ этомъ дѣлѣ. Серьозно говорю тебѣ, что я женюсь. Что ты такъ смотришь на меня?

— Что жь, давай Богъ, — произнесъ, пожавъ плечами, докторъ. — На комъ же?

— Ну, это пока еще секретъ… Поѣдемъ, если хочешь, на Куллербергъ… достань мнѣ пальто!… — произнесъ вдругъ Таубе.

— Отлично, превосходно! похвалилъ докторъ, и было уже вытянулся во весь ростъ, но тотчасъ же сгорбился и, болѣзненно посмотрѣвъ вверхъ, произнесъ:

— Вотъ ужь что сжегъ бы, ей-богу, отъ всей души, такъ это твою паршивую комнату! — говорилъ онъ, слѣзая за Карломъ Иванычемъ съ лѣстницы.

Тотъ, въ свою очередь, хоть и былъ видимо сильно возбужденъ, но молчаливъ.

II.

Чтобъ объяснить нѣсколько-загадочныя послѣднія слова мистера Пука, мы, по необходимости, должны заглянуть въ его внутренній душевный міръ. Сдѣлавшись, какъ мы знаемъ, аптекарскимъ помощникомъ, онъ сначала мечталъ со временемъ быть вторымъ Либихомъ, Вертолетомъ, Орфилой, лишь бы добрая воля, охота и трудъ. «Трудъ и терпѣніе все превозмогаютъ», думалъ онъ, и со свойственнымъ его расѣ терпѣніемъ принялся-было учиться, не мѣсяцъ, не два и не годъ, а три.

Но тутъ кто-то изъ пріятелей, съ которыми онъ, между прочимъ, выучился выпивать на одинъ присѣстъ полдюжины пива и ѣздить верхомъ на деревенскихъ клячахъ, тутъ кто-то, говорю, такой же гезель, какъ и онъ, но попрактичнѣе его въ жизни, и замѣтилъ ему:

— А что же будетъ, если ты, положимъ, и магистромъ будешь?

Этого вопроса Таубе никогда еще не задавалъ себѣ.

— Что-жь будетъ потомъ? — не отвязывался камрадъ, уставивъ на него бойкіе глаза.

— Потомъ?… повторилъ озадаченный Пукъ.

— Да, потомъ? — подтвердилъ тотъ. — Чтобъ упрочить себя фармацевту, надо открыть аптеку; а чтобъ открыть здѣсь аптеку, даже гдѣ-нибудь, въ захолустьѣ, надо имѣть, на худой конецъ, двѣнадцать тысячъ! А безъ этого на кой чортъ тебѣ магистръ? Все равно: чрезъ это твое положеніе ни на волосъ не улучшится!

— Да, ничего не сдѣлаешь безъ денегъ! — печально повторилъ мейстеръ Пукъ, и впервые, можетъ быть, грусть и разочарованіе закрались въ его сердце. Онъ какъ сидѣлъ, такъ и остался сидѣть, молча и съ поникшей головой.

Въ тотъ же день онъ куда-то вечеромъ скрылся изъ аптеки и возвратился домой на утрѣ, отдавъ извощику послѣдній четвертакъ изъ двадцати-пяти кровныхъ рублей, и, вдобавокъ, съ отуманенной головой, съ апатіей ко всему, что было радостнаго въ его прошломъ.

Тутъ онъ въ первый разъ въ жизни не пошолъ въ аптечную свою лавку, за стойку, а прямо поднялся къ себѣ, въ свою кануру, въ ящикъ, въ гробъ, да и то украдкою, не смѣя поднять глазъ, съ угрызеніемъ совѣсти. Бросилъ онъ съ досады шляпу на столъ, присѣлъ, облокотился, задумался. Вмѣсто вчерашняго веселья къ нему подсѣла тоска, невыносимая тоска. Она обняла его, потужила съ нимъ вмѣстѣ о золотой юности и, когда онъ вспомнилъ эту радужную юность, родную свою семью, всѣ прошлыя цвѣтистыя надежды, тяжко, горько ему стало на сердцѣ.

Все облегчаетъ время. Нашъ Карлъ Иванычъ послѣ перваго пароксизма немного успокоился; подумалъ, что горю тоскою не поможешь; бросилъ фармацію, химію и принялся за довершеніе своего образованія, да принялся-то не съ элементарныхъ наукъ, а прямо навалился на современные вопросы. Чтобъ добыть себѣ книгъ, надобны деньги; жалованья тутъ было мало. Онъ предложилъ свои услуги одному золотыхъ дѣлъ мастеру, взявшись очищать золото отъ платины и серебра. Отлично! На первый же разъ заработалъ до ста рублей серебромъ. Пріобрѣлъ себѣ «Gegenwart», «Zeit», «ConversationsLexicon», путешествія Гумбольдта, приключенія Казановы et caetera, et caetera.

— Фу, вотъ она, жизнь-то! думалъ онъ, напролетъ просиживая ночи и съ жадностью поглощая все, что Брокгаузъ бросалъ по пяти концамъ свѣта со своихъ паровыхъ скоропечатныхъ машинъ.

Прошло еще лѣтъ восемь; ему уже стукнулъ тридцатый годъ. Много посорвало съ него проклятое время. Онъ самъ уже пересталъ вѣрить мечтѣ и надеждамъ; онъ увидѣлъ, что у него ничего нѣтъ и не будетъ насчетъ звонкой монеты; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавалъ, что онъ обогатилъ себя познаніями. Онъ съ самодовольствіемъ замѣчалъ, что, когда онъ бываетъ вечеромъ у «Палкина» и займется съ кѣмъ-нибудь о томъ, о семъ, но больше всего о политическихъ вопросахъ, то образованные люди, офицеры и штатскіе, слушаютъ его со вниманіемъ.

Но тутъ вдругъ на него насѣла новая бѣда, о которой онъ прежде и не помышлялъ. Съ расширеніемъ круга его образованія ему ярче освѣтилась бездна его безвыходнаго положенія!…

И тутъ же нужно было ему, видите, влюбиться, и въ кого же — Христосъ съ нимъ! — въ хозяйскую дочку, Доротею Ивановну, полненькую, небольшаго роста, смазливенькую блондинку, съ голубыми, какъ крымскія озера, глазами. Ей еще было всего пятнадцать лѣтъ (теперь ей двадцать-шестая весна). Она еще ходила въ школу и чуть ли не носила панталончиковъ. Случилось это очень просто. Въ самый день ея рожденія собачка ея нечаянно отравилась мышьякомъ, — который былъ съ говядиной поставленъ на доброе здоровье крысамъ, — и эту самую собачку, шпица, онъ, счастливецъ, вылечилъ! Благодарственный взглядъ и рукопожатіе были прежде всего ему наградой. Въ этотъ же день она сама вечеркомъ ухитрилась и тайкомъ поподчивала его клубничнымъ вареньемъ на блюдечкѣ, и тутъ же подарила ему собственной ея работы рисунокъ: «дѣвушка задумчиво стоитъ у колодца». Повѣрите ли, что мѣсяца съ три прошло потомъ, пока онъ, постоянно мечтая о своей Дашенькѣ, рѣшился награвировать самымъ красивымъ почеркомъ, что онъ ее считаетъ своею лучезарною звѣздою, блеснувшею ему, бѣдняку, отрадно въ этой жизни.

Пансіонскія барышни, какъ извѣстно, охотницы до конфектъ и любовныхъ записокъ. Мамзель Доротея сперва похвастала этимъ признаньемъ подругамъ своимъ, потомъ отвѣчала нашему Пуку, что она плакала, когда читала его строки, и что она сама его давно уже любитъ.

Прошло еще съ полгода, пока нашъ мейстеръ Пукъ рѣшился, во что бы то ни стало, поцѣловать свою нѣмецкую «Элоизу».

Прошло еще три года… Къ Дашенькѣ сватались женихи — она ни за кого не пошла, думала только о своемъ бѣлокуромъ Карленькѣ; онъ думалъ о ней, о небесной, несравненной. Они улучали минуту, чтобъ обнять другъ друга, слить уста съ устами, вздохнуть — и только!…

Прошло еще шесть съ половиною лѣтъ до нынѣшняго года. Ни Дарья Ивановна, ни самъ мейстеръ Пукъ не спѣли и думать открыть свою тайную привязанность родителямъ героини. Ихъ съѣли бы обоихъ, а Карла Ивановича перваго, пожевавши, даже выплюнули бы на улицу. Объ этомъ знало только одно петербургское небо, только та частица его, которая заглядывала въ слуховое окно на чердакъ, принадлежавшій аптекарю Ивану Адамычу Шустерле.

III.

Амаліи Карловнѣ, супругѣ почтеннаго аптекаря, какъ-то скоро посчастливилось раздѣлаться со своею стряпнею. Въ 10 часовъ утра она уже — порхъ! и улетѣла на Куллербергъ. Но никакъ нельзя было того сказать про хозяйку достоуважаемаго столярнаго мастера Адама Адамовича, роднаго брата аптекаря, и находящагося съ нимъ въ ссорѣ. Она еще мечется, какъ угорѣлая, въ кухнѣ, вмѣстѣ съ кухаркою, Лукерьею, и дочерью своею, Минхенъ, которая эту недѣлю дежурною по хозяйству. Еще и вчера вечеромъ онѣ всѣ три были въ такихъ хлопотахъ, что имъ и на полминуты, кажется, не удалось присѣсть: только-что опустятся, тутъ же, въ кухнѣ, на стулъ, не успѣютъ даже лепетнуть своимъ красненькимъ остренькимъ язычкомъ для освѣженія рта, какъ вдругъ сумасшедшее жаркое въ печкѣ, точно Богъ знаетъ что съ нимъ сдѣлалось, затрещитъ:

— Тррр--чичичичи!… Надо броситься всѣмъ имъ къ заслонкѣ, чтобъ вытащить протвень и облить причину суматохи кипяткомъ или бульонцемъ. Юбки ужь въ три часа ночи доглаживали!… А тутъ еще надо было валять, тѣсто для пироговъ и сдобныхъ булокъ. (Здѣшніе нѣмцы выучились уже стряпать и «кушить» наши пирожки, со всевозможными начинками).

— Люкёри! говорить хозяйка: возьмите скарѣ шистъ эта риба…

И Лукерья поспѣшно кидается чистить сига. У кота, Василья Иваныча, при этомъ всю внутренность поворачивается оттого, что онъ заслышалъ запахъ сырой рыбки. Онъ даже глотнулъ раза три слюны, смотря вверхъ на столъ, гдѣ работала кухарка. «Охъ, моченьки нѣтъ! такъ и подмываетъ махнуть по сигу лапкой». Но вотъ какъ-то немилосердно зашлёпалъ соблазнительный хвостикъ. «Пускай повѣсятъ… но нѣтъ средствъ дольше воздержаться». Хвать, хвать за свѣсившійся со стола конецъ рыбы… а его за это звякъ, звякъ по лбу черенкомъ ножа.

Василій Иванычъ только сократился и захлопалъ глазищами.

«Вотъ оно какъ поступаютъ съ нашимъ братомъ!» подумалъ онъ. "А поди-ка, Боже сохрани! стащи всю штуку, тогда что заговорятъ! А впрочемъ… отчего же?… можно попробовать.

Цапъ-царапеньки обѣими лапками, да такъ скоро, да такъ ловко: чуть-чуть не стянулъ на полъ всю рыбу.

Матушки мои! на вѣсу тащатъ Ваську за ухо по всей кухнѣ.

«Да я такъ, я такъ только… шутя…» умоляетъ онъ. Выбрасываютъ за дверь, да еще съ нотаціями:

— Вотъ же тебѣ, коли такъ, подлецъ… Мало ему еще… печонки даве налопался… Ишь ты, дуй-те горой!

«Неловко… А что печонка?» размышлялъ потомъ за дверью, въ сѣняхъ, жестоко сконфуженный Василій Иванычъ, судорожно вертя хвостомъ. «Что печонка?… Печенку любятъ только одни чиновники… Охъ, попалась бы теперь крыса! ужь задалъ-бы я ей ходу!… А вонъ, на окнѣ, на самомъ краешкѣ, стоитъ кострюлечка со сливками!… Подоконникъ страшно узенькій, некуда прыгнуть. А если однакожь уловчиться?… Ужь заодно бѣдокурить сегодня».

Скокъ… удержался… Брависсимо!… Теперь осторожно отодвинуть покрышечку… Не падай же, душечка.

— Та-та-та-та-та, загремѣла нрышка. Экая анаѳема, упала!… Лукавый женскій характеръ!

— Ну, теперь будетъ Содомъ и Гоморра! Родители мои!… бѣгутъ…

— Ладно, погоди же, паскудникъ ты этакой, грозила кухарка, выглядывая изъ сѣнцевъ на дворъ. — Ужь развѣ ты не придешь только, а то бока-то взъендорю я тебѣ.

— Я обѣщаніямъ не вѣрю, разсуждалъ про себя Васиканьчикъ, стоя посреди двора и съ самодовольствіемъ вертя хвостомъ; а потомъ пролѣзъ въ каретный сарай, чтобъ посмотрѣть, нельзя ли тамъ пройдтиться хотъ насчетъ сальной свѣчки, позабытой, можетъ статься, кучеромъ…

Господи Боже мой! сколько еще дѣла предстоитъ супругѣ Адама Адамовича!… Ну, подмастерья и мальчики, пускай не прогнѣваются, перекусятъ чего-нибудь, селедки съ картофелемъ… На «Куллербергѣ» поѣдятъ.

Довольно-бойкій, черномазый сынъ хозяйки, Карленька, пальчикъ лѣтъ десяти, вскочилъ въ кухню, какъ-будто съ цѣпи сорвавшись. Онъ, изволите видѣть, крѣпко взалкалъ.

— Ich will essen! (Кушать хочу!) — восклицаетъ онъ.

— Wart (Подождешь!) — говоритъ мать, не глядя на него.

— Aber ich will essen! (Но мнѣ ѣсть хочется!) — возражаетъ онъ.

— Kannst warten (Можешь повременить!) — опять говорить она.

Но сынишко подходитъ къ столу, къ горкѣ лежащихъ на блюдѣ пирожковъ съ рисомъ, беретъ одинъ изъ нихъ, и уже разѣваетъ ротъ; ему достается сперва по рукѣ, потомъ отнимаютъ пирогъ, потомъ даютъ подзатыльника и наконецъ, какъ кота, выводятъ за ухо изъ кухни.

— Вотъ это такъ дѣльно! думаетъ кухарка. А то просто житья нѣтъ отъ сорванца.

Папенькѣ захотѣлось почать бутылку съ ямайскимъ, — такъ, блажь залѣзла въ голову. Причина законная: отчего же теперь не сотворить то, что предположено сдѣлать послѣ? Онъ посылаетъ дочку за кипяткомъ къ матери, въ кухню.

— Pack' dich! (Убирайся!...) — сердито отдѣлывается хозяйка дома, чуть не вытолкавъ свою бѣлокурую четырнадцатилѣтнюю Шарлотту.

— Aber, Herr Jesus, Annchen (Но Господи Боже мой! Анхенъ), — мягко произноситъ самъ Адамъ Адамовичъ, остановись на ворогѣ кухни и обращаясь къ шеѣ: kannst du mir nicht ein Glas heisses Wasser schicken? (Развѣ ты не можешь мнѣ прислать стаканъ кипятку?)

Она, скрѣпя сердце, исполняетъ его желаніе.

— N — а! und mach, dass du fort kommst (Возьми и отстань!), — говоритъ она съ недовольнымъ видомъ, не глядя, — и, сунувъ мужу стаканъ на блюдцѣ, второпяхъ плеснула ему на нанковые панталоны.

— Шт… Оі Jes'! оі Jes'! зашипѣлъ и вскрикнулъ онъ, схвативъ себя за бедро.

— Bist du bei Sinnen? (Въ умѣ ли ты?), договариваетъ онъ, тоскливо смотра на жену!

— Geh, geh, ich hab' kein' Zeit mit dir zu plaudern (Нечего, проваливай, мнѣ не время болтать съ тобой), — произноситъ хозяйка, и уже, все снова закипѣло подъ ея руками.

Окончивъ стряпню, супруга столярнаго мастера приказала кухаркѣ налить кипятку въ корыто, поставленное на полу; потомъ — дай Богъ ей здоровья — сѣла въ него и принялась мыться, предварительно заперевъ крѣпко-накрѣпко дверь и старательно занавѣсивъ окно…

Незнавшій этого, Адамъ Адамовичъ постучался-было къ нимъ въ дверь, но нѣмочки съ испугомъ зачирикали:

— Нихтъ, нихтъ!…

— Was? — спросилъ онъ, напирая въ дверь.

— Нихтъ, нихтъ! пугливѣе и милѣе прежняго заголосили онѣ.

— Waschest du dich, oder was? (Моешься ты тамъ, что-ли?), — снова задалъ онъ вопросъ женѣ, заслышавъ тамъ всплески и капанье воды.

— Nu ja (Ну-да-а), — неохотно подтвердила супруга…

Окончивъ со всѣмъ этимъ, закопошились закупками булокъ, цукрей, колбасъ — это главное, потомъ, шнапсъ, eine Flasche von gutem Wein, Zucker-Bakwerk.

— Ахъ, ахъ, мама! а о кофеѣ-то мы позабыли! — кричитъ Шарлота, младшая дочь Адама Адамовича. — Сахаръ взятъ, а кофе нѣтъ.

— Нна, такъ нада паскарѣя паслать, — говорить мама. — Вазили, прибавляетъ она, обратившись къ ученику: — пади скарѣ фъ ляфка, купитъ одна фунтъ кофе… тридцать пять капекъ.

— Кофейникъ большой уложенъ? — спрашиваетъ тоже дочь у матери, показывая на увязенныя корзины.

— Ja, drinn (Да тамъ), — спокойно отвѣчаетъ мать.

Но когда мужъ спросилъ по-русски (Адамъ Адамовичъ любилъ говорить на этомъ языкѣ).

— Ви не забудь бутилька? (почтенный столярный мастеръ намекалъ на ромъ).

— Да, да! будь спокойна, отвѣчаетъ уже съ досадой жена.

Но вотъ самовары и кофейники, уголья и растопки, тарелки, ножи и вилки, стаканы и рюмки, бутылки съ ромовъ и со сливками, блюда съ жаркимъ, пирогами, окорока и колбасы — все это уложено, упаковано и увязано, въ трехъ корзинахъ, набитыхъ верхомъ: мало того, говорю, увязано — унесено уже и стоитъ на канавѣ, на плоту.

Самъ Адамъ Адамовичъ, съ задумчивымъ отъ нетерпѣнія лицомъ, въ лѣтней камлотовой шинели, тоже тутъ. Сынъ его, Карленька, при немъ. Остановка только за женскимъ поломъ. Онъ послалъ уже своего пѣстуна за супружницей и дочерьми.

— Идить, скажитъ мама, повелѣлъ онъ, — штобъ онъ скарѣ шоль.

Сынъ, исполняя приказаніе своего папаши, появился въ дверяхъ комнаты, гдѣ его мама и обѣ сестрицы заняты были, кто-чѣмъ, суетясь на счетъ туалета и бѣгая изъ одной комнаты въ другую. Онъ передалъ имъ волю своего родителя.

— Чичасъ мы всѣ идетъ, — отвѣчаетъ маменька, въ тридцать восемь лѣтъ все еще по цѣлымъ часамъ охорашивающаяся передъ зеркаломъ.

— Papa schimpft (Папа бранится), — прибавляетъ мальчикъ, и, какъ будущій мужчина, съ недовольною миной смотритъ на медленные сборы женщинъ.

— Dein Papa und Du, Ihr habt, alle beide, ein grosses Maul (Вы вмѣстѣ съ отцомъ оба любите горло драть).

Однакожъ, она тихо торопить дочерей: «скарѣ, скарѣ», говоритъ она.

— На! готова? — спрашиваетъ она, спустя минуту, совсѣмъ уже одѣвшись и смотря то на ту, то на другую дочь. Младшая изъ нихъ, Лотхенъ, была въ шляпкѣ и бурнусѣ, и надѣвала уже перчатки.

— Сію минуту, — отвѣчала она, торопливо застегивая серьгу.

Но вотъ и она была совсѣмъ уже одѣта. Всѣ были въ полномъ нарядѣ, и двинулись общей гурьбой; сама мадамъ впереди ихъ, колоновожатой. Она была высокаго роста и выступала какъ пава, сильно откинувъ назадъ плечи. Мысли ея были уже на плоту, у ея почтеннаго Адамъ Адамовича. Она взялась уже за дверь, открывавшуюся въ сѣни, вдругъ послышалось: «ахъ»! и при этомъ какъ-будто что-то лопнуло; потомъ послѣдовалъ звонкій смѣхъ. Вся компанія остановилась и, обернувшись, вопросительно глядѣла на старшую дочь семейства, Минхенъ, полненькую блондинку, которая, со сконфуженнымъ, вспыхнувшимъ личикомъ, опустивъ глазки и закусивъ губки, часто водила розовыми ноздрями и старалась удержать дыханіе, а сама едва удерживалась отъ смѣха….

— Н-на! Что тамъ такой?… сердито спросила маменька.

— Ничего. Ступайте, я васъ догоню, отвѣчала дѣвушка, не трогаясь съ мѣста и съ улыбкой взбросивъ на всѣхъ глазами, а послѣ того сейчасъ же опять опустивъ ихъ.

— Велите, маменька, Карлушѣ выйдти. Я знаю, что случилось, — примолвила, тоже улыбаясь, — Лотхенъ.

— Ich weiss auch… die fallen ab… Schnur platzte… (Я тоже знаю: что-нибудь спало, шнурокъ лопнулъ) — сказалъ тотъ, скорчивъ насмѣшливую гримасу, и вышелъ въ сѣни.

Послѣ его ухода сестрицы дружно расхохотались и общими силами помогли бѣдѣ. Напослѣдокъ, шествіе тронулось и до самаго плота продолжалось и окончилось благополучно.

— Наконецъ-та! выговаривалъ имъ Адамъ Адамовичъ. — Слява Бога…. ищё не чичасъ вечеръ….

Всѣ прибывшія молча сошли на плотъ, но въ лодку вступили всѣ дамы по-женски, т. е. очень мило, съ тончайшими квинтными звуками, въ родѣ «ахъ, ахъ! и-и-и!» и почти падая одна на другую и балансируя въ качавшейся лодкѣ.

— N-na, seit doch nicht so gefährlich… Herr du meines Lebens (Да не пугайтесь же такъ, Творецъ милосердый) — медленно проворчалъ Адамъ Адамовичъ, принимая дочерей.

Но вотъ всѣ, напослѣдокъ, усѣлись. Мальчики-гребцы были уже на своихъ мѣстахъ и взялись за весла. Одинъ ученикъ съ весломъ-правилкой помѣстился въ кормѣ лодки, за корзинами.

Ладья двинулась. Сначала дѣло шло не больно-то ловко: поминутно который-нибудь изъ учениковъ нѣтъ-нѣтъ да засунетъ весло глубоко въ воду или возьметъ прежде другаго; но потомъ все-это исправилось и наша барочная шлюпка пошла ровно и скоро; когда же выѣхали изъ Мойки на Неву, то любо-дорого было смотрѣть, какъ она обгоняла всѣхъ другихъ Адамъ Адамычей и Карлъ Карлычей, тоже, nebst ihren Familien, спѣшившихъ «нахъ Куллербергъ».

Доплывъ по Невѣ до Тучкова моста, а послѣ того выбравшись изъ-подъ него, нѣмцы брали направо и въѣзжали въ Ждановку; тутъ они, обогнавъ знакомыхъ, раскланивались. Нѣмочки весело кивали другъ другу головкой. Слышались тоненькіе голоски:

— Нахъ Куллербергъ?

— Нахъ Куллербергъ!… отвѣчали имъ, и опять слѣдовали любезныя киванья дамскихъ шляпокъ.

Иногда одна лодка съ красными (отъ солнца и отъ другихъ причинъ) длинноносыми физіономіями обгоняла другую, съ такими же красными физіономіями, потомъ задняя спѣшила не отстать отъ передней, а эта, во что бы то ни стало, старалась удрать, — и все это горланило:

— Гурраа!!… Нахъ Куллербергъ!…

Напослѣдокъ лодки, чолны и ялики, покинувъ Ждановку, брали наискось Малой Невки, прямо къ правому берегу, къ мосту, переброшенному съ Петровскаго Острова на Татарскій, и въ правой рукѣ отъ него торжественно въѣзжали сперва въ устье, а потомъ гуськомъ и въ самую знаменитую куллербергскую рѣчку, въ родѣ «паршивой» гаваньской рѣчушки.

По сухому пути, черезъ Васильевскій-Островъ, тоже тащатся нѣмцы со своими супругами и дѣтьми, на линейкѣ, съ придачею двухъ узловъ и даже небольшой корзинки, въ которой было уложено Dies und Jenes; причемъ также не были забыты кофейникъ и фляжка, «mit Raisonier-Wasser.»

Попозже уже покатили въ коляскахъ тѣ Иваны Иванычи и Карлы Карловичи, «катора будь побогаче…» и поплелись всѣ тѣ, «катора не такъ знатна, какъ господинъ супер-булошникъ Веберъ, или какъ обер-кольбасникъ Шписъ, или какъ генерал-сапожникъ Нель», со своими семействами, узелками и своимъ маленка Фриценька на рука.

— Не нада такъ кричиль — фуй! унимали они иногда, когда тотъ принимался немилосердно орать. А такъ што эта будетъ, када я тоше будетъ, какъ ты, кричиль, — а?

Другая струя, совершенно ужь плебейская, по окончаніи парка, шагаетъ направо, по аристократической Колтовской, а оттуда, благословясь, на перевозъ, за копѣйку серебромъ — а вотъ и Крестовскій, а тамъ, бережкомъ, потихоньку, шажкомъ, да направо просѣкою, и — Мать Пресвятая Богородица! гдѣ другіе люди, тамъ и мы; богатые веселятся, а намъ, будто, нельзя ужь и смѣяться! Слава тебѣ, Господи! — добрались же, вѣдь, вотъ. Теперь какъ бы перебѣжать только черезъ дорогу, не попасть подъ лошадей. Постой, Манька, поди я перенесу тебя. Матъ, бери Маньку на руки, а ты, Филипьевна, веди Васютку. Ну, живо, дѣти, маршъ! Те-те-те, сюда! Вотъ такъ, вотъ мы и на «Куллербергѣ»! на которомъ собственно до тѣхъ-поръ было еще мало народу: гуляли только ослы, пасшіеся кучкою на муравѣ, да иногда пробѣгутъ собаки и начнутъ играть въ прятки; иногда пройдетъ дачница съ Крестовскаго, держа въ одной рукѣ книжку и зонтикъ, а другою ведя дѣвочку лѣтъ четырехъ. Все тихо; только изрѣдка просвищетъ иволга да каркнетъ ворона, — такъ странно каркнетъ, какъ-будто палку переломили.

Но вотъ по куллербергской полосѣ идутъ два нѣмца: одинъ — сухопарый молодой и молчаливый, а другой — пожилой, толстякъ и, по всему видно, весельчакъ. Онъ уже выпилъ бутылки три баварскаго пива и наговорился до-сыта; но ему этого мало. Они остановились подъ тѣнистой елью. Молодой закуриваетъ сигару, а толстякъ снялъ шляпу и, доставъ носовой платокъ, вытеръ потное лицо.

Пролетаетъ воронъ надъ ними и пронзительно, какъ изъ металлическаго горла, крикнулъ:

— Фррранцъ!…

Толстякъ, услышавъ это, оговорилъ его:

— Нѣтъ, я не Францъ, сказалъ онъ, — совсѣмъ не Францъ, я Фрицъ! И онъ тяжело разсмѣялся.

— Фрранцъ! повторилъ вдали воронъ.

— Я тебя ужь кавриль, што я не Францъ. Францъ — это halt die Kuh am Schwanz, а я не кочетъ это; а затѣмъ я Фрицъ.

— Фрицъ, Фрицъ! подтвердилъ зябликъ, тутъ же надъ ними сидѣвшій.

— Ну да, я Фрицъ! Nimm ab die Mütz, эта таккъ! Вотъ умна птицъ, снаетъ, какъ минэ савуть. И нѣмецъ нашъ присѣлъ на траву.

Въ куллербергскую канаву наконецъ въѣхала первая барочная лодка, — нашъ знакомый, почтенный Адамъ Адамовичъ, съ супругой и дочерьми. Два ученика, стоя въ ладьѣ, подпихиваются веслами. Пристали. Одинъ изъ учениковъ живо выпрыгнулъ на берегъ, и притягиваетъ къ себѣ шлюпку, а потомъ удерживаетъ ее на веревку. Карленька хотѣлъ-было тоже выскочить, чтобъ пособить ему.

— Willst du wohl still sein (Угомонишься ли ты, наконецъ), — останавливаетъ его папенька.

Всѣ, кромѣ Анны Ивановны и самого главы семейства, поднимаются, горя нетерпѣніемъ поскорѣй ступить на зеленую травку. Лодка закачалась.

— Ахъ, ахъ! восклицаетъ, воздѣвъ глаза и руки, сама мамахенъ.

— Ай, ай! уй, уй! смѣясь пищатъ Лотхенъ и Минхенъ, толкаясь и хватаясь одна за другую.

— Herr Du meines Leben! (Господи ты Боже мой) цѣдить сквозь зубы недовольный этимъ папаша.

Карлуша дѣлаетъ безсмертный прыжокъ, лодка пуще прежняго заколыхалась, пуще прежняго заголосили мадамъ и ея дочки.

Минхенъ упала.

— Wart, du, Kunalie! (Вотъ постой, я тебя, каналья!) грозитъ ему отецъ.

Всѣ подходятъ къ толстому дереву и задумчиво останавливаются; потомъ садятся. Папа снимаетъ съ себя шляпу и ставить ее всторону. Онъ видимо очень доволенъ, что ему удалось выбраться изъ города, in’s Grüne, in’s Freie, — aus diesem verfluchten Petersburg, wo Sommers weiter nichts, als Staub und Gestank ist (Изъ эmогo проклятаго Петербурга, гдѣ лѣтомъ только пыль и смрадъ), думаетъ онъ.

Дѣти весело удаляются; они хотятъ погулять. Карлуша сейчасъ же съ мѣста пускается бѣжать во весь опоръ. Дѣвицы было хотѣли за нимъ послѣдовать, но увидѣли, что это невозможно и пошли шагомъ.

— Karl, warum läufst du? (Карлъ, зачѣмъ ты бѣжишь) кричатъ онѣ ему.

Но Карлъ не слушаетъ ихъ и, задравъ голову, несется, какъ жеребенокъ по цвѣтущей степи.

Между тѣмъ ученики снесли уже изъ лодки на выбранное мѣсто «привала» корзины, потомъ воткнули въ землю два кола, привязали къ концамъ ихъ большую двуспальную простыню — и вотъ вамъ импровизованный навѣсъ.

— Какъ шарко, сказала подруга жизни Адама Адамовича, уставшая цѣлые три часа сидѣть на одномъ мѣстѣ, въ лодкѣ. Она плескала тонкимъ бѣлымъ полотнянымъ платкомъ по своимъ персямъ, отдувалась отъ воздуха, который, будучи радъ-радешенекъ, что опять Богъ привелъ, увидѣть дорогихъ гостей, обнялъ полную нѣмку и, захлебываясь отъ восторга, лепеталъ: «Мать ты моя, Анна Ивановна, свѣтикъ ты мой ясный, тебя ли я вижу»?

— Фу… уфъ! .. — отпыхивалась дородны Анна Ивановна — Gut, dass man jetzt die Krinoline trägt, sonst wäre es gar nicht auszuhalten (Хорошо еще, что теперь носятъ кринолины, а то бы просто смерть).

Супругъ на это промолчалъ.

— Und man braucht auch nicht so viel, wie früher, für die Röcke an die Wäscherin zu bezahlen (И тоже не надо теперь платить столько прачкѣ за стирку юбокъ), — добавила-было она, все еще маша на себя платкомъ.

— Ein Teufel. Сато, — geht jetzt doppelt mehr auf die Kleider (Одинъ чортъ: зато теперь идетъ вдвое больше матеріи на платье).

«Жизнь ты моя, Анна Ивановна, ей-ей я полюбилъ васъ какъ родную. Позвольте я васъ поцѣлую въ самую ямочку между грудями» — говорилъ вѣтеръ.

— Фай, ich kann’s gar nicht mehr aushalten (Нѣтъ болѣе силъ терпѣть), — произнесла она; потомъ встала, закрылась зонтикомъ и направилась въ ту сторону, куда побѣжали ея дѣти.

Однако, двѣнадцать часовъ дня. Солнце, не скупясь, сыплетъ золотыми лучами на полуденную сторону деревьевъ, тѣни отъ которыхъ перетянулись и легли на тѣ части вѣтвей, листвы и лужаекъ, которыя обращены на сѣверъ. Вокругъ берега куллербергскаго пруда, у самой воды, синѣютъ незабудки, скромно выглядывая изъ-за яркозеленыхъ стеблей рослой травы. Наѣхали уже и другіе нѣмцы и нѣмочки. Всѣ нагулялись до-сыта, а желудокъ, какъ по телеграфу, даетъ знать языку, намекая ему ясно, что, дескать, проси! Достаются изъ корзины и раскладываются на камчатной скатерти окорокъ, телятина, колбасы, пирожки съ рисомъ. Выпита рюмка шнапсу, берутся за ножи и вилки — и пошла въ ходъ сухомятка!

Закусили. Надо купить дѣтямъ гостинца. Вонъ стоитъ пряничникъ; у него товаръ первый сортъ: миндальные орѣхи-двойники и наши заморскіе каленые орѣхи со свистомъ; бѣлыя коврижки съ мятнымъ масломъ и скипидарнымъ вкусомъ; вяземскіе пряники съ изюмомъ и мухами; красный сухой мармаладъ: попробуй и высыпай назадъ; винныя ягоды, пролежавшія два-года; мятая малина — всю въ ушатъ валима; французскій черносливъ, изъ нашихъ крымскихъ сливъ, и много всякаго добра, но больше всего пыли. Продавецъ, приподнявъ грязнѣйшую въ мірѣ шапочку, формою своею похожую на клобукъ, спрашиваетъ:

— Что покупаете?

Въ это время Карлуша и Лотхенъ подбѣгаютъ къ папашенькѣ и сами просятъ его купить имъ «гостинцевъ». Онъ велитъ для нихъ отвѣсить по фунту грецкихъ орѣховъ и изюму и по полуфунту мармеладу и миндалю. Дѣти прыгаютъ отъ радости и, получивъ свертки, опрометью бѣгутъ обратно къ мамашѣ, сидящей въ тѣни подъ «толстымъ деревомъ» и уже издали встрѣчающей ихъ материнскими взорами. Восторгамъ ихъ нѣтъ конца. Они стараются перекричать другъ дружку:

— Nu ja, nu ja… aber fiihr’t euch nur ord’ntlich auf und macht kein dummes Zeug (Ну да, ну да, подтверждаетъ она. Но только не шалите).

Папаша остался у пряничника одинъ.

— Есть у тебѣ низла чи?-- спрашиваетъ онъ.

— Какъ же, пожалуйте, — говоритъ торговецъ; выполаскиваютъ тѣми же щами стаканъ и вливаетъ въ него скромной жидкости. — Пожалуйте-съ, подчуеть онъ,

Адамъ Адамычъ забираетъ въ ротъ мутнаго напитка.

— Tfui, der Deibel (Тфу, чертъ), тотчасъ же говоритъ онъ и плюетъ.

Около-стоящіе смѣются.

— Ахъ, ты свиня! — ругаетъ онъ продавца, хлопая на него глазами.

— За чтожъ свинья-то? Не пейте, коли не нравится, а ругать все же не за что, — произноситъ тотъ.

— Кому эта мошна нравитсца? Tфy! За этимъ поль на твой комнатъ нельзя муйть…

— Да полъ ими никто и не моетъ, оговаривается ларецъ.

Подходитъ другой нѣмецъ; тотъ объясняетъ ему все:

— Es… es… es ist ja Brechmittel, zum Kotzen nur!… Ich begreif wahrhaftig nicht, wie sie es nur trinken können. Lau… süss-sauer… schleimig… Tfui der Schinder. (Это — это — это, это рвотное… — Не понимаю, ей-ей, какъ только они пьютъ ихъ).

Въ одно и тоже время съ кислощейникомъ-пряничникомъ явился, какъ будто изъ земли выросъ, мальчишка со стекляннымъ кувшиномъ и стаканами, вставленными въ свои гнѣзда въ кожаномъ хранилищѣ, наподобіе патронташа, которое онъ, по охотничьи, обвязалъ поясомъ вокругъ тѣла. Въ кувшинѣ этомъ веселаго цвѣта жидкость. Онъ бойко шолъ и бойко покрикивалъ: «Вотъ квасъ медовой, малиновый-медовой».

— На, кажи свой квасъ медовой, малинова съ клюква и патакъ, — махнулъ ему Адамъ Адамычъ.

Мальчишка бѣглымъ шагомъ предсталъ предъ него, и нѣмцы остались довольны его квасомъ, хоть и кривили косы и говорили, что sauer (кисло).

Теперь, плотно закусивъ, недурно и отдохнуть часика съ два. Адамъ Адамычъ и многіе изъ пріѣхавшихъ Карлъ Карлычей съ Амаліями Кристіановнами расположились уже подъ своими навѣсами. Вы знаете, какъ пріятно заснуть лѣтомъ съ наполненнымъ желудкомъ, при тихомъ вѣяніи вѣтерка и подъ вѣтвями гостепріимной тѣнистой сосны, между которыми сквозитъ чистое, синее небо! Нѣмцы и нѣмочки потягиваются; ихъ одолѣваетъ дремота и зѣвки. Скажутъ слова два, но и то скажутъ лѣинво, сквозь зубы, и опять молчаніе, а потомъ опять длиннѣйшій зѣвокъ.

— У-а-а-а-а! произносить зѣвающій, и сейчасъ же закрываетъ ротъ рукою.

Начинаютъ зѣвать по сосѣдству всѣ нѣмцы; потомъ, дальше и дальше, подъ всѣми деревьями; потомъ принимаются за зѣвоту вороны на деревьяхъ; потомъ, кажется, зѣваютъ ужь и самыя деревья.

— У-а-а!… уа-га-га-а-а… вторить весь Куллербергъ. Усталыя вѣки у всѣхъ смежаетъ сонъ. Все стихло, только порой кто-нибудь крякнетъ и, отъ удовольствія, проведетъ мягкою рукою но мягкому своему животику, да иногда типкнетъ въ чащѣ дремлющая ворона. Лица у всѣхъ, прилегшихъ для отдыха, покрыты холщевыми или батистовыми платками. Ничто ихъ не безпокоитъ. Но вотъ летитъ, растопыря узенькіе крылья, длинноногій и длинноносый гнусарь-комаръ, и наровитъ присѣсть на бѣлую толстую шею растянувшагося Адама Адамыча, высматривая удобное мѣсто и самымъ плачевнымъ голосомъ упрекая:

— Зачѣмъ ты закры-ылся? Адамъ Ада-амычъ! зачѣ ѣ-мъ ты за-кры-ылся?

Тотъ будто не слышитъ, его, а нашъ попрошайка опять напѣваетъ:

— Дай присѣсть на шее-ньку!.. на шееньку…. дай…. присѣ-ѣсть!..

Нѣмецъ потянулъ къ себѣ на голову сюртукъ, который былъ у него накинутъ поверхъ плечъ, а комаръ, спустившись къ самому носу его, канючитъ:

— Ну, та-а-къ, совсѣмъ закры-ылся! Да развѣ ты не слышишь?

Адамъ Адамычъ выругался: Vermaledeite' Mücken, gar keine Rnhe von ihnen (Проклятые комары! покою отъ нитъ нѣтъ). Комаръ не отставалъ и началъ клянчить:

— Да-что-же-ти сер-дишь-ся. Да-й при-сѣсть хоть на рученьку… Уй-юй-юй!… вотъ, вотъ, вотъ!… допѣлъ онъ, и впился уже въ оголенный мизинецъ нѣмца, и уже поднялъ, отъ удовольствія, и соединилъ вмѣстѣ обѣ заднія ножки.

— Dass dich der Tonner! вскрикнулъ Адамъ Адамычъ, сдернувъ съ себя сюртукъ и чуть-чуть не убивъ щелчкомъ смѣльчака. Этотъ молча со страхомъ полетѣлъ дальше, а Адамъ Адамычъ хорошенько завернулъ голову кисеею и вскорѣ уснулъ. Нашъ лѣсной трубачъ, потерпѣвъ неудачу, бросился отъискивать счастья въ другихъ мѣстахъ. Летитъ онъ и видитъ: спять дамы, полненькія нѣмочки, а рядомъ съ ними кавалеръ — мужъ одной изъ нихъ и братъ другой. Ну, думаетъ нашъ горемычный проситель, «этотъ недавно женатъ, можетъ, помягче другихъ; обращусь къ нему, авось онъ сжалится, запою по-французски ломанымъ языкомъ, подражая зарейнскимъ нѣмцамъ». И нашъ комаръ, приблизясь къ уху нѣмца, самымъ жалобнымъ тономъ савояра затянулъ:

— Mozieur, tonnez guelguè chose… (Баринъ, подайте милостинку).

— Wart, ich werd' dir geben guelgué chose — (Погоди, вотъ я тебѣ подамъ), проговорилъ тотъ, поднявъ голову и сѣвъ, и уже приготовился принять пріятеля, что называется, по-свойски…

Комаръ медленно полетѣлъ дальше и заплакалъ:

— Ich armer Mann! ich armer Mann! (О, я несчастный!). Я вашъ знакомый! заголосилъ комаръ. Боже мой, Боже мой!

— Ja, ja weine nur… Праваливай, пратъ, тальше, эта лучше пудетъ. Снаемъ такихъ снакомыхъ, — добавилъ тотъ, посмотрѣвъ ему вслѣдъ, и затѣмъ опять легъ и сейчасъ же захрапѣлъ.

— Нѣтъ, — думаетъ комаръ, — у мужчинъ не стоитъ просить, обращусь лучше къ дамамъ. Тутъ же, вблизи, подъ полотнянымъ навѣсомъ лежали три нѣмочки, накрывшись носовыми платками. Нашъ плакучій бардъ прямо къ нимъ и принялся умаливать:

Ihr schlaft so süss in diesen Auen,

Und ich, ich ass noch nicht einmal, ich bin

Eu’r Landsmann, gute Frauen,

Erlaubt 'nen Stich, ach! nur einmal!

Но и тутъ ему была такая же участь: одна изъ нѣмочекъ не спала еще, курила папироску, и когда онѣ приблизился, пахнула ему прямо въ глаза дымомъ.

— Ich — armer — Mann!… Ich — armer — Mann, Боже мой, Боже мой!… что я стану дѣлать! — завылъ онъ и полетѣлъ къ родимымъ болотамъ…

IV.

Часовъ въ пять спавшіе нѣмцы уже открываютъ глаза, поднимаются и отряхаютъ отъ себя приставшія смолистыя еловыя и сосновыя иглы, а также налетѣвшій бѣлый пухъ отъ вѣнчиковъ отцвѣтшаго одуванчика, милаго, простодушнаго, жолтаго одуванчика, Леонтія Тарасовича, какъ его называютъ медики и аптекаря, цикорія, какъ величаютъ его дамы, этого скромнаго весенняго цвѣтика, который почти первымъ появляется въ Петербургѣ на лугахъ и подлѣ садовыхъ заборовъ — вездѣ, гдѣ только есть трава и гдѣ его навѣститъ и пригрѣетъ матерински-заботливое солнышко. Онъ тогда встрепенется, сниметъ зеленые покровы съ палевой своей головки, улыбнется, вздохнетъ, стыдливо взглянетъ на ярко-блещущее безоблачное небо и начнетъ дышать, и дышетъ такъ медово-сладко!

Невыспавшіеся мужчины принимаются опять за зѣвоту и потягиванье и, зѣвая и потягиваясь, надѣваютъ фраки, сюртуки и пальто, которыми они покрывались, ложась спать. Нѣмочки оправляютъ на себѣ посмявшееся платье; потомъ вкладываютъ два пальчика себѣ въ ротикъ и приглаживаютъ на лобъ спустившіяся переднія пасмы волосъ; потомъ подкладываютъ подъ виски, чтобъ они казались пышнѣе, что-то такое, въ родѣ вареной шерсти отъ хвостовъ, отъ лошадокъ… (хочу выразиться какъ можно нѣжнѣе); потомъ-съ…

Потомъ ѣдутъ жандармы по большой дорогѣ и останавливаются по ту сторону моста, который перекинутъ съ Татарскаго-Острова на Крестовскій, черезъ куллербергскій ручеекъ… Бѣгутъ вприпрыжку солдаты городской стражи, старые наши знакомые, милые будочники, въ сѣромъ своемъ облаченіи, ведомые соколомъ унтеръ-офицеромъ. Молодые полицейскіе офицеры, предводительствуя ими, бойко разводятъ ихъ по мѣстамъ. Двѣ три минуты — и они уже разсыпались и стоятъ, какъ грибы, каждый на своемъ посту. На лицѣ ничего, въ глазахъ строгость….

— Нельзя, нельзя! — грозно запрещаютъ они, если кто-нибудь не въ мундирѣ, подойдя къ высохшей канавкѣ, намѣренъ полюбопытствовать, совершенно ли она высохла…

Черезъ эту канавку перебѣгаютъ разнощики всѣхъ сортовъ, съ клубникой и абрикосами, но, главное, съ знаменитыми нашими рассейскими мануфактурными произведеніями: вареной печенкой и рубцами со шпинатцемъ — ухъ ево! потомъ, съ красными колбасами-оглоблями и пеклеванными хлѣбцами-диванчиками, на которыхъ можно не только сидѣть, но и стоять, «а и кушать ихъ тоже можно», можно потому, что русскій желудокъ ничего не боится: онъ, говорятъ мужики, и долото сваритъ….

Бѣгутъ черезъ канавку съ лотками, повѣшенными на широкомъ ремнѣ на шеѣ сигарочники-благодѣтели, сбывающіе наши русскіе виргинскіе корешки въ девятикопѣечныхъ пачкахъ Миллеровъ, Генрихсовъ и Геллеровъ, съ заглавіями эстрамуросъ, кабаносъ, а лесперансъ и прочая. Премиленькія сигарочки! только какія-то своенравныя, капризныя, не любятъ иныя, чтобъ ихъ закуривали: сейчасъ же начнетъ ихъ крутить, карежить, выворачивать наружу ихъ крошеную внутренность, и наконецъ онѣ, тово… совсѣмъ баста, гаснутъ; въ печкѣ даже не охотно горятъ, до того въ нихъ заклятая ненависть къ огню. Но если ужь вы ихъ перехитрите, раскурите, то онѣ, въ свою очередь, отплатятъ вамъ тоже: вы невольно оглянетесь кругомъ и будете нюхать воздухъ, и поспорите со всѣми, что тутъ близко лѣсъ горитъ или старые капустные листы жгутъ, хоть сами не дадите себѣ отчета, зачѣмъ жечь капустные листы.

Переходитъ черезъ канавку мороженикъ съ кадушкою на головѣ, на мягкой набитой пенькою шапкѣ. Онъ поддерживаетъ кадушку то тою, то другою рукою, какъ всѣ разнощики съ лотками на головѣ.

«Марро!…» только и удалось ему вскрикнуть, потому что его уже позвали къ одной кучкѣ любителей этого сладкаго снѣга со сливками, бѣлкомъ и душистымъ лимоннымъ масломъ. Сидятъ трое, молодежь, въ нѣмецкихъ сюртукахъ, мальчики-сидѣльцы съ Апраксина.

— Говорятъ, — началъ одинъ изъ нихъ, — что будто дамы купаются въ эфтихъ въ сливкахъ, а потомъ продаютъ мороженникамъ.

— Экая свинья, что болтаетъ! — прервалъ другой. — Тьфу ты, дуракъ этакой. Онъ, отворачиваясь, относитъ руку со стаканомъ и хочетъ возвратить его продавцу…

— Куда ты? На что? Дай сюда, я съѣмъ!… произноситъ тотъ и беретъ шкаликъ изъ его рукъ. — Я, братъ, все лопаю. А ты больно тово… добавилъ онъ, и принялся уписывать, черпая то изъ того, то изъ другаго стакана, и съ улыбкою смотря масляными глазами въ улыбающіеся глаза третьяго своего товарища.

Подкатила на гитарѣ одна высокая полногрудая булочница, не первой уже молодости, но не дурная, разряженная — у-ахъ!

— Посмотрите, какая палатка подъѣхала! — говоритъ какой-то моншеръ, въ свѣтлой пуховой шляпѣ и темнозеленой визиткѣ, обратившись къ другому, подслѣповатому моншеру, съ большимъ блѣднымъ носомъ, мефистофльски-апатической физіономіей и двойнымъ лорнетомъ, висѣвшимъ у него по борту темнокоричневой визитки.

Этотъ прищурилъ свои, и безъ того уже досыта наморгавшіяся, вѣки, и навелъ лорнетъ на пріѣхавшую мадамъ.

Мальчикъ-извощикъ слѣзъ съ дрожекъ, чтобъ помочь ей сойдти. Передокъ экипажа совсѣмъ поднялся въ верхъ.

— Ахъ, какой ты глюпа! — произнесла прибывшая, подавая руку мальчику. — Сачѣмъ ты ушла съ дрожка?

На куллербергской лужайкѣ то тамъ, то сямъ возлежатъ уличные музыканты-нѣмцы. Иногда одинъ изъ нихъ трубнеть, да такъ странно трубнетъ, что кто-нибудь изъ гуляющихъ непремѣнно оглянется, посмотритъ на него, и улыбнется. Аа! вонъ и шарманка съ ширмами… Веселый говорунъ Лейманъ, или мельникъ, какъ его прозвали наши мужики, съ палкой въ рукѣ, воображающій себя чрезвычайно хитрымъ, но въ сущности страшный простякъ, сидитъ уже на краю ширмъ, напротивъ толсторожаго чорта, съ коротенькими рожками; сидитъ, говорю, нашъ мельникъ напротивъ чорта, и не знаетъ кто такой этотъ незнакомый баринъ, весь чорный, съ огненными глазами, и красное пламя видно изо рту. Бѣсъ ему поклонился, онъ ему тоже — и пошли отвѣшивать другъ другу поклонъ за поклономъ, чаще и чаще, ниже и ниже, дьяволъ молча, а Лейманъ — бормоча по пѣтушиному.

— Здравіствуй-здравствуй! здравствуй-здравствуй! Довольно, довольно! — напослѣдокъ завопилъ уставшій бѣдняжка мельникъ, и остановился.

Чортъ тоже пересталъ кланяться. Оба смотрятъ одинъ на другаго, бѣсъ мрачно, а Лейманъ — въ недоумѣніи.

— Петрушка! — кричитъ благимъ матомъ, нагнувшись мельникъ за ширмы. — Кто это такой?

— Не знаю, флегматически отвѣтствуетъ невидимый Петрушка, — спросите сами.

Лейманъ, какъ угорѣлый, вскидываетъ весь свой станъ.

— Какъ тебя зовутъ? — обращается онъ грозно къ чорному господину, а у самаго душа, ушла въ пятки.

Этотъ ни слова. Мельникъ опять живо перегибается черезъ ширмы и объявляетъ своему Петрушкѣ, что гость ничего не говоритъ. — Ужь не чортъ ли это? Бррр! — дрожа вопрошаетъ онъ.

— Не знаю. Потолкуй-те съ нимъ по-французски, слышится равнодушный голосъ Петра.

— Команъ ву порте ву? снова смѣло пристаетъ къ дьяволу окончательно уже оробѣвшій Лейманъ.

— Шпрехенъ зи дейчъ? — отозвался наконецъ царь тьмы.

— А! Иванъ Андрейчъ! — вдругъ, ободрясь, пересмѣйваетъ его нашъ паяцъ. — Такъ что же у тебя прежде языкъ не двигался, швернудеръ ты эдакой, — лепечетъ онъ и ударяетъ его палкой по головѣ.

— Тоннеръ-вэтеръ! — вскрикиваетъ дьяволенокъ.

Тотъ даетъ ему еще тукманку. Бѣсенокъ клонитъ головку и легъ: убилъ, значитъ.

— Вотъ какъ по нашему дуетъ вѣтеръ… Ге, ге, ге, ге! — храбро озирая всѣхъ, гогочетъ мельникъ, а за нимъ гогочетъ и вся честная комяанія, разиня ротъ глазѣющая на «представленіе».

Однакожъ чортъ, хоть и нѣмецъ, но не умеръ: это ему только тошно сдѣлалось отъ русскаго щелчка. Довѣрчивый Лейманъ, чтобъ убѣдиться, живъ ли еще черномазый, приближается къ нему, наклоняетъ ухо, прислушивается: дышетъ или нѣтъ убитый; потомъ увидѣлъ его рожки и пощупалъ ихъ. — Отцы мои! только и житья было злополучному мельнику. Дьяволъ встрепенулся и подхватилъ его на рога.

— Пи, пи! — свищетъ Лейманъ, увлекаемый въ адъ нечистой силой. Публика берется за бока.

Но пройдемте дальше по Куллербергу. Куда ни посмотри, вездѣ вертятся мальчики, нѣмецкіе савояры, въ синей рубахѣ (безъ нояса) и синихъ панталончикахъ, — вертятся и поютъ:

Meine Frau, deine Frau

Sind wohl fixe Weiber,

Eine liebt den Advocat,

Die and’re liebt den Schreiber…

Druck' nicht so-о, druck' nicht, so.

s' kommt die Zeit, so wird es besser…

Проходившія мимо нихъ съ кавалерами нѣмочки-дамы, потупясь и сжавъ губки, сперва улыбнулись, но потомъ разомъ пустились смѣяться…

Но вотъ одного изъ этихъ савояровъ подозвалъ и себѣ Адамъ Адамычъ. Мальчикъ приблизился. Нашъ майстеръ далъ ему двѣ копѣйки и велѣлъ повторить эту уморительную, по его мнѣнію, пѣсню. Съ Адамомъ Адамычемъ сидѣли въ кружку жена его, Анна Ивановна, и дѣти: Карлуша, Минхенъ и Лотхенъ. Съ ними же сидѣла сухая, средняго роста, бѣлокурая, тридцати-пяти-лѣтняя дѣва, Лизхенъ, племянница аптекаря Ивана Адамыча Шустерле, круглая сирота, воспитавшаяся съ малыхъ лѣтъ въ чужихъ людяхъ и жившая теперь на мѣстѣ, особа съ длиннымъ язычкомъ и преядовитаго свойства.

Почти въ то же время, какъ мальчикъ взялъ отъ Адама Адамыча и спряталъ себѣ въ карманъ деньги, подошли къ этому семейству только что пріѣхавшіе на Куллербергъ наши друзья, Черепановъ и Таубе. Они пожали каждому изъ сидѣвшихъ руку.

Нѣмецкій савояръ, стоя, заигралъ на гармоникѣ, и запѣлъ свое.

Druck' nicht so, druck' nicht so.

Потомъ, когда пѣвецъ дошолъ до того мѣста, гдѣ говорится, какъ нѣкто, имѣя десять жонъ, не могъ съ ними совладать и желалъ бы половину изъ нихъ утопить, а другую продать, нашъ Шустерле померъ со смѣху и, хохоча, замѣтилъ, что, вѣрно, уже больно-солоно пришлось этому горемыкѣ-многоженцу.

— Иногда и съ одна нелза правится, --смѣясь, добавилъ онъ.

На это супруга Адама Адамыча возразила:

— Карошъ тоше и ви (т. е. мужья).

Между тѣмъ, старая дѣва Лизхенъ, съ вѣчною своею ѣдкою улыбочкой, обратилась къ доктору и Пуку, присѣвшимъ уже къ общей бесѣдѣ, и сказала, косясь на Таубе:

— Не женитесь, господа кавалеры: видите, какія бываютъ злыя женщины, такъ-что приходится ихъ топить, чтобъ только избавиться отъ нихъ.

— Нада вибрать молдой… ляпнулъ напрямикъ Адамъ Адамычъ.

У Лизхенъ вспыхнулъ, какъ огонёкъ подъ таганомъ, румянецъ, и заблистали узенькіе глазки, замигавши почти бѣлыми рѣсницами.

Анна Ивановна съ упрекомъ взглянула на мужа и едва-замѣтно покачала ему головой…

— Разумѣется, если жениться, такъ на молодой, подтвердилъ съ улыбкою нашъ Пукъ, тоже не терпѣвшій сухощавую дѣву и ея высунувшіяся голыя ключицы.

— А вы не знаете, Карлъ Иванычъ, — вдругъ круто повернула Лизхенъ, — завтра наша Дашенька должна сказать жениху своему Вильгельму Вильгельмовичу «lawort» (согласна), — поэтому, значитъ, скоро сватьба ея…

Пукъ незамѣтно перемѣнился въ лицѣ, но потомъ поправился:

— А мнѣ-то что такое? — отвѣтилъ онъ, сколько могъ равнодушно.

Докторъ вопросительно взглянулъ на своего друга.

— Разумѣется, подтвердила Лизхенъ, сжавъ насмѣшливо свои тонкія губки; и потомъ, сейчасъ же принявъ опять серьозный видъ, пролепетала скороговоркой:

— Хотѣли-было въ будущее воскресенье это сдѣлать, да давеча при мнѣ Вильгельмъ Вильгельмовичъ очень просилъ, такъ и перемѣнили; рѣшили, что завтра за обѣдомъ….

Черепановъ не спускалъ глазъ со своего пріятеля.

— Ви фсе самѣтшайтъ на другой людя… Сачѣмъ ви самъ такъ долга не шенился? — дернулъ Адамъ Адамычъ, обращаясь къ м-ль Лизхенъ. При этомъ мадамъ Шустерле, съ очень недовольной миной, дернула его за локоть.

— Зачѣмъ я до сихъ поръ не замужемъ? — спросила притворно-наивно Лизхенъ, и потомъ такъ же притворно-весело воскликнула:

— Молода!… Некуда торопиться: еще тридцать-пять лѣтъ…

Подпольнымъ холодомъ повѣяло отъ этой улыбки и этихъ словъ старой дѣвы. Растворъ мышьяку, я думаю, закипѣлъ при этомъ въ ея жилахъ.

— А теперь, прихлопнулъ Черепановъ, — я уже не совѣтую вамъ и выходить замужъ.

— Это почему? проговорила Лизхенъ съ кокетливой гримаской. — Развѣ я такъ постарѣла и подурнѣла?

— Родятъ трудно въ эти годы: умираютъ почти всегда!

— Какія вы гадости говорите! произнесла Лизхенъ и снова обратилась къ Таубе.

— Карлъ Иванычъ, вы проиграли мнѣ десятокъ апельсиновъ — помните?

— Когда? — спросилъ озадаченный Пукъ, замигавъ на нее глазами.

— Какъ когда? Нынѣшнею весною. Смотрите-ка, забылъ! Я спорила съ вами, что Дашенька въ нынѣшнемъ году выйдетъ за Вильгельма Вильгельмовича, а вы тогда увѣряли, что нѣтъ.

— Ахъ, да-да! въ самомъ дѣлѣ… пробарабанилъ нашъ злосчастный Таубе и, по своей привычкѣ, потеръ у себя лобъ.

— Такъ купите же. Вонъ проходитъ апельсинщикъ.

— Из-вольте, протянулъ Таубе, нехотя вставая.

— Чтобы тебя чортъ побралъ! — думалъ онъ. А тутъ, какъ нарочно, и денегъ нѣтъ. Черепановъ! позвалъ онъ. Этотъ поспѣшно поднялся и подошолъ къ пріятелю. — Заплати, братъ: у меня, ты знаешь, нѣтъ ничего! — молвилъ онъ, не поворачиваясь къ нему.

— Хорошо, проговорилъ этотъ.

Апельсинщикъ, ставъ на одно колѣно и помѣстивъ на другое лотокъ, началъ показывать свой товаръ.

— Она, какъ видно, смекаетъ насчетъ твоихъ отношеній къ Доротеѣ: какъ ты полагаешь? — говорилъ Черепановъ.

— Чортъ ее знаетъ! — грустно проговорилъ Пукъ.

— Непремѣнно такъ, — поддакнулъ Черепановъ, — и послѣ этого еще корми такую стервозу апельсинами!

Пукъ на это только вздохнулъ.

— Надо непремѣнно какимъ-нибудь образомъ да увидать сегодня Дашу, сказалъ онъ. И когда они подошли къ семейству Адама Адамыча, онъ молча, съ наклоненной головой, вручилъ Лизхенъ апельсины. Она съ восхитительнымъ взглядомъ поблагодарила его.

Черепановъ погрозилъ ей сзади кулакомъ, и вскорѣ затѣмъ наши друзья простились съ Адамомъ Адамычемъ, и отправились отъискиватъ семейство аптекаря.

— Карлъ Ивановичъ! — заголосила ему вслѣдъ Лизхенъ, аппетитно жуя апельсинъ, — не забудьте: за вами еще, кромѣ этого, первая кадриль на сватьбѣ Дашеньки! Вы сами меня ангажировали, когда держали пари — слышите!

— Ангелъ, а не дѣвушка — а? говорилъ Черепановъ, кивая на нее головой.

Лизхенъ, между тѣмъ, обратилась къ Адаму Адамычу и Аннѣ Ивановнѣ.

— Замѣтили вы, — начала она, засверкавъ глазками, — какъ давеча поблѣднѣлъ Карлъ Иванычъ, когда я сказала, что Дашенька…

— Пасвольте, — перебилъ ее мягкимъ голосомъ Адамъ. Адамычъ, положивъ ей пухлую руку на плечо, и, тотчасъ же повернувшись къ супругѣ, продолжавъ вкрадчиво:

— Анна Иванна, я думай, ужь восемъ ч-часъ скора есть.

Читатель, конечно, догадывается, что нашему почтенному другу хотѣлось пуншу, и онъ приговаривался, не соблаговолитъ ли его сожительница насчетъ самовара.

Но мадамъ Шустерле, сейчасъ же, конечно, смекнувшая, зачѣмъ ея Адамъ Адамычъ напоминаетъ о самоварѣ, вмѣсто всякаго отвѣта, вытянула у себя изъ-подъ кушака, на перехватѣ платья, золотые часы, висѣвшіе у ней на длинной золотой цѣпочкѣ, и потомъ, не поглядѣвъ даже на нихъ, поднесла циферблатъ мужу. къ самому носу, и наконецъ, точно также, не глядя, спрятала свой металлическій хронометръ обратно подъ кушакъ.

Увы! неумолимый флегматическій Тобіасъ шагалъ слишкомъ медленно и показывалъ только четверть восьмаго. Надобно, значитъ, было дожидаться еще три четверти часа, когда, по установленному въ домѣ порядку, настанетъ пора чай пить, т. е въ переводѣ: пуншъ тянуть.

Нашъ герръ Шустерле на это тоже ничего не сказалъ своей супругѣ и повернулся къ нашей мамзель Лизхепъ. Это значило, что онъ готовъ слушать ее.

— Вы замѣтили, — начала та, — какъ Карлъ Иванычъ поблѣднѣлъ и смутился, когда я упомянула, что Дашенька выходитъ замужъ за Вильгельма Вильгельмовича?…

— Я нит-шево не замѣтль, — хладнокровно отвѣтствовалъ Адамъ Адамычъ.

— И вы также ничего не замѣтили, никакой перемѣны у него въ лицѣ? — спросила Лизхенъ, повернувшись отъ дяди и глядя уже посвѣтлѣвшими глазками на мадамъ Шустерле.

— М… отрицала эта, мотнувъ головой.

— Ка-акъ же! — подтвердила, протянувъ, старая дѣва, жеманно улыбаясь. — У нихъ тайныя свиданія. Этого ни папенька, ни маменька не знаютъ…

Адамъ Адамычъ сдѣлалъ недовольную мину и отвернулся. Онъ припомнилъ, какъ Лизхенъ прошлою осенью разсказала тоже и про его собственную дочь всѣмъ и каждому, что, будто бы, когда она шла изъ пансіона, ее провожалъ до самаго дома какой-то уланскій офицеръ, обнялъ и поцѣловалъ ее при прощаніи…

— Да-а… продолжала Лизхенъ. — Я и прежде за ними замѣчала, что они близки другъ къ другу, но хорошенько узнала это только вчера вечеромъ, и какъ нечаянно, совершенно неожиданно. Я пришла къ нимъ; Амалій Карловны и Дашеньки не было дома, а мнѣ понадобилось пришить пуговку къ воротничку. Гляжу… Дашина швейная подушка на комодѣ, и не заперта, тутъ же въ ней и ключикъ. Отворила, смотрю — весь кругомъ исписанный почтовый листъ бумаги… незнакомая мужская рука… Полюбопытствовала, развернула, начала читать, и тутъ-то все и стало ясно… И какіе хитрые! пишутъ по-русски: знаютъ, что мамаша не пойметъ, кромѣ какъ по-нѣмецки, а папа, хоть въ карманъ чужое письмо положи, такъ не станетъ читать.

— Я увѣренъ, что эта противная дѣвка все вретъ, — процѣдилъ сквозь зубы и по-нѣмецки, наклонясь къ женѣ, Адамъ Адамычъ. (Лизхенъ не знала этого языка).

— Што жъ тамъ будь писанъ? — спросилъ онъ недовѣрчиво и слегка прищуривъ свой лѣвый глазъ, въ знакъ того, что онъ въ этотъ мигъ видитъ, что въ глубинѣ сердца происходитъ, будь какой хочешь пройдоха.

— Што жъ тамъ буль писанъ? — повторилъ онъ, прогуливаясь испытующимъ взглядомъ по всей фигурѣ своей длинноносой и плоскогрудой племянницы…

Лизхенъ передала, что, по письму, Дашенька, на той недѣлѣ въ середу, отпросится, будто бы, къ тёткѣ. Таубе будетъ дожидаться ея на улицѣ, на углу переулка, и переулокъ даже назвала. Онъ встрѣтится съ ней и проведетъ ее къ Черепанову.

Въ продолженіе этого разсказа Анна Ивановна и старшая ея дочь, Минхенъ, нѣсколько разъ взглядывали другъ на друга, а потомъ снова уставляли глаза на Лизхенъ, которой блѣдное личико дѣлалось все восторженнѣй и восторженнѣй. Адамъ Адамычъ тупо понималъ всю эту исторію, и изъ всего имъ понятаго ничему не вѣрилъ. Выслушавъ весь разсказъ, онъ хотѣлъ уже что-то возразить старой дѣвѣ, но тутъ прервали его подошедшія двѣ дамы, старинныя знакомыя Анны Ивановны, которыя уже издали весело закивали головой. Пожавъ руку всѣмъ членамъ семейства почтеннаго столярнаго мастера, онѣ присоединились къ кружку, разспросили другъ дружку о общихъ близкихъ знакомыхъ и новостяхъ. Послышалось въ родѣ: «А! О!» «Вотъ какъ!» «Въ самомъ дѣлѣ!» «Я этого никакъ не воображала…» и тому подобное; потомъ руки въ бокъ, язычокъ въ ходъ — и пошли строчить впередъ иголку, а Адамъ Адамычъ жди пуншу! «И о чемъ говорятъ, Господи ты, Боже мой!» подумалъ нашъ добрякъ, волею неволею вслушиваясь въ ихъ милую трескотню. «Что за интересъ? Голова расколется, если захотѣлъ бы тутъ отъискивать какой-нибудь особый смыслъ.» Въ антрактахъ онъ началъ ужь кашлять, чтобъ обратитъ на себя вниманіе. Наконецъ, лишившись всякой возможности долѣе переносить свое положеніе, онъ попробовалъ опять заикнуться насчетъ того, что пора бы уже, кажется, бытъ и почеловѣчнѣе. Слезы, всхлипыванія даже, слышались въ его голосѣ, когда онъ произнесъ, обратившись къ женѣ:

— Hörst du? Ist wohl nicht Zeit die Theemaschine aufzustellen? (Слышишь? развѣ еще не время ставить самоваръ?)

Ему на это возразили:

— Мошна нимношка ждать. Ви это понимайтъ?

И наши дамы опять принялись за прерванную нить бесѣды.

Въ это время лукавый подтолкнулъ Лизхенъ попасть нашему толстяку на зубенъ.

— Послушайте, Адамъ Адамычъ, — сказала она полушепотомъ, и легонько взявъ его за плечо. (Старой дѣвой все это время никто не занимался, такъ она хотѣла заговорить хоть съ нашимъ пузаномъ, тѣмъ болѣе, что ее такъ и подмывало потолковать о такомъ «непозволительномъ» поведеніи ея родственницы). Адамъ Адамычъ! послушайте, — повторила она, видя, что тотъ не откликается.

— Ш-што? — громко спросилъ наконецъ онъ, обернувшись съ недовольною миною.

— Какъ вамъ это кажется, что я вамъ давеча говорила?… произнесла Лизхенъ, очень понизивъ голосъ и смущенная серьёзнымъ тономъ дяди, — про Дашу, — прмбавила она, замѣтивъ, что Шустерле не догадывается, о комъ она заводитъ рѣчь.

— Ви безсовѣсна: ви все вирётъ, — безцеремонно хлеснулъ Адамъ Адамычъ, и отвернулся.

Лизхенъ жестоко смутилась.

Въ это время, слава тебѣ Господи! подошли къ нимъ наконецъ цѣлые трое друзей-пріятелей «пуншовиковъ», Saufbrüder. Sanfkanicraden (питухи), какъ называла ихъ наша разсчетливая Анна Ивановна. Раздались обоюдныя радостныя привѣтствія и распрашиванья:

— Gut’n Abend — wie geht’s? Ganz wohl. Bilk, setzen Sie sich и пр.

Мадамъ Шустерле встрѣтила гостей, какъ всегда, церемонно.

— Какъ пошивайтъ? обратился геръ Шустерле къ одному изъ нихъ, высокому и толстому кузнечному мастеру, Якобсону.

— Все дакже на твухъ нокахъ куляйтъ, — отвѣтствовалъ тотъ. Четверо мужчинъ разомъ разсмѣялись.

Другой изъ прибывшихъ гостей былъ тоже такой же, какъ и этотъ, толстякъ, портной Федерле; третій былъ факторъ типографіи Фридрихъ Розе, или, какъ его пріятели называли, König Friedrich der Grosse, съ круглымъ кошачьимъ лицомъ.

Сейчасъ же послѣ нихъ подошли еще трое: сапожникъ Ваксъ, парикмахеръ Вейдле, съ французской бородкой, и серебреникъ Титуненъ, весь залитый веснушками, съ краснымъ лицомъ и желтоватыми, совершенно свѣтлыми льняными волосами.

— А-а! Стара снакома! загорланилъ нашъ кузнецъ, протягивая руку парикмахеру. Гуаферъ me Бари! прибавялъ онѣ и потрясъ сильно его десную. Этотъ ласково улыбался.

— Какъ ваша старови? продолжалъ Якобсонъ.

— Общее съ коровьимъ, — отвѣтствовалъ, тотъ бабьимъ голоскомъ; — Поинъ шуръ, музе. сказалъ онъ серебренику.

Пошли давнишнія привѣтствія между вновь пришедшими, и Адамъ Адамычъ и Анна Ивановна первымъ дѣломъ освѣдомились у мужчинъ, куда дѣвали они своихъ супругъ.

— Мы ихъ продалъ всѣ съ аукціонъ, — улыбаясь, отвѣчалъ за всѣхъ Якобсонъ. Съ кожемъ савсѣмъ… три палтинъ пошла штука, — прибавилъ онъ.

Мужчины-гости разсмѣялись и покосились на мадамъ Шустерле и двухъ другихъ дамъ, которыя, для приличія, улыбнулись.

— Дорого жетвы насъ цѣните! — сказала съ упрекомъ довольно-чисто и правильно по-русски одна изъ нихъ, мадамъ Шнапсъ, жена перчаточника, высокая и сухая блондинка, съ большимъ ртомъ и маленькими глазками.

— Штожь тѣлать! — продолжалъ, пожавъ плечами, кузнецъ, — Никто польше не таётъ. Пери, кавритъ, куртокъ, пятнадцать капекъ са штукъ.

Гости опять захохотали, а нашъ толстякъ, довольный своею прибауткой, махнулъ рукою, и доставъ изъ боковаго кармана портсигаръ, вынулъ двухколѣечный трабукосъ, откусилъ кончинъ его зубами, потомъ зажегъ спичку и принялся раскуривать своего ароматнаго Генрихса.

Тутъ, легкія на поминѣ, отсутствовавшія супруги этихъ почтенныхъ мастеровъ, всѣ шесть хозяекъ, блондинки и брюнетки, тощія и полныя, длинноносыя и курносыя, но всѣ вообще среднихъ уже лѣтъ, появлялись изъ-за купы березъ и елей, вынырнувъ изъ сплошной толпы гулявшихъ, которые наполнили уже всю куллербергскую площадку. Новонаплывавшія дамы шли въ сопровожденіи маленькаго, худенькаго кавалера; это было превертлявое существо, ремесломъ сапожный мастеръ, Дунетъ, пределикатный человѣкъ. Якобсонъ, какъ только завидѣлъ ихъ, сейчасъ же протянулъ Къ нимъ свои геркулесовскія руки, и съ неизмѣнною своею скупою улыбкою воскликнулъ.

— Н-на! вотъ!… я рази не кавриль, што ихъ никто не беротъ!

Всѣ, будучи уже подготовлены давишними фразами нашего весельчака, въ одинъ голосъ расхохотались.

— Красива птчка, да дорога стоитъ кормитъ… добавилъ краснобай.

— Мадамъ Якобсонъ!… Мадамъ Федерле!… Мадамъ Розе!… Nehmen Sie Platz… Endlich auf hulierberg treffen wir zusammen (Садитесь, наконецъ-то мы встрѣтились на Куллербергѣ). Вновь пришедшія мадамы отвѣчали на это улыбками королевъ и принцессъ.

Давешнія наши дамы, а въ томъ числѣ и хозяйка, кстати тутъ же передали, смѣясь, слова Якобсона.

— Ихъ самихъ всѣхъ надо бы было продать прежде, произнесла, сжавъ жеманно губки, супруга фактора Розе, и взглянула многознаменательно на мужа….

Хозяйка между тѣмъ предложила дамамъ чай, со сливками и сдобными домашними булками, а кавалерамъ пуншъ, на который крѣпко покосился герръ Шустерле. Видимо, что въ межъ было больше чѣмъ на половину кипятку. Онъ даже замѣтилъ при этомъ ей на ухо:

— Sei doch nicht so knauserig, mn’s Himmels Willen (Не будь такой скрягой).

— Bleib' du nur ganz ruhig (Не безпокойся), — возразила Анна Ивановна. Ich weiss schon was ich thu, — (Я знаю, что я дѣлаю).

Якобсонъ положилъ подлѣ себя, на траву, свою дымившуюся сигарку, засучилъ рукава, взялъ предложенный ему стаканъ съ ямайскимъ, отпилъ немного, потомъ крякнулъ, закашлялся, въ знакъ того, что будто-бы пуншъ очень уже крѣпокъ, — и напослѣдокъ, протянувъ къ хозяйкѣ руку съ ароматнымъ напиткомъ, произнесъ:

— Фу! очень многа ромъ, мадамъ Шустерле! Пошалюска, лейтъ еще немнога вода….

Остальные кавалеры, кромѣ хозяина, улыбнулись и отпили еще разъ, а послѣ того поставили на эень свои стаканы. Самъ геръ Шустерле съ укоромъ взглянулъ на свою покраснѣвшую дражайшую половину и подумалъ: «Вотъ это подѣломъ!».

— Не снай… молвила она, сконфузясь и принимая стаканъ отъ Якобсона. Я — всѣмъ ровно дѣлалъ. — Она попробовала ложечкой горячую спиртную жидкость, и подлила рому.

Кузнецъ, прищурилъ лѣвый глазъ, ласково кивнулъ ей головою, затѣмъ принялъ свой пуншъ обратно отъ хозяйки, глотнулъ изрядную порцію, и раскинувъ широко ноги (онъ сидѣлъ на пнѣ), заговорилъ:

— Н-на! Теберча мы всѣ тутъ кудошникъ, аристократъ: сапошникъ, бартной, сталярна майстеръ, цирульникъ…

— Гуаферъ, свините, — перебилъ его парикмахеръ, со скромною улыбкою.

Герръ Якобсонъ, — въ свою очередь прервалъ его Федерле, боявшійся, что кузнечный мастеръ сейчасъ же «пройдется» насчетъ несчастныхъ портныхъ, — герръ Якобсонъ, перебилъ онъ, — ни не самѣтшайтъ: я севодна стригальса.

Онъ провелъ рукой у себя по головѣ.

— Стригальса, ха ха ха! — пересмѣялъ его нашъ зубоскалъ

— Ну да, стригальса, поддакнулъ тотъ. А какъ-ше?

— Стригальса! Оі Jeh mine? ха ха ха! поддразнивалъ Якобсонъ. Er denkt, dass es russisch sei (Онъ думаетъ, что это по-русски) подбавилъ онъ, указавъ головой на пріятеля.

— Nu ja, freilich (Разумѣется), — подтверждалъ спорщикъ.

— Разумѣтса… снова перецыганилъ его нашъ толстякъ. Если многа разъ дѣлайтъ, тада нада скажитъ: смѣяльса, улибальса, стригальса, а если только одна разъ, тада усмѣкнулѣса, у''либнульса, у''стртнумса.

Факторъ, полунѣмецъ, полурусскій, стоя въ это время къ нимъ спиною, только улыбался и смотрѣлъ въ рѣчку.

Тутъ разговоръ поведенъ былъ о томъ, что самымъ лучшимъ германскимъ нарѣчіемъ объясняются не за границею, на родинѣ этого языка, а у насъ, въ Курляндіи. Потомъ увѣсистый господинъ Якобсонъ принялся объяснять, какъ неимовѣрно трудно для нѣмца-иностранца выучиться по-русски, и въ примѣръ этой головоломной работы привелъ то, что ему никакъ не различить разницы въ словахъ: хотите, ход''ите, кадите и катите хоть убей: у него все это выходитъ катите; гвоздь же и хвостъ онъ одинаково произноситъ квостъ…

Въ эту минуту подошелъ къ нашему кружку молодой человѣкъ, нѣкто Степановъ. Онъ и ему сталъ тоже самое толковать.

— Я ей-Бога, началъ онъ переводить свою рѣчь, не снай никой разницъ въ эфта слова. Заборъ эта вотъ (герръ Якобсонъ указалъ на заборъ вдали стоявшаго домика) и заборъ, тоше чернъ, циркъ (онъ подразумѣвалъ церковь, соборъ). Н-на, какъ ше тутъ не можна буль дуракъ? Такъ сапцѣмъ можна чельвѣкъ ту ракъ сдѣлайтъ… И заборъ тбше, бсля фъ ляфкэ кадитъ съ книшкомъ… Н-на, эта што такой? И заборъ тоше, када у чельвѣкъ бруха такъ крѣпка, какъ если онъ камни кушиль. О, ш-шортъ, я не кочетъ польше каврить!…

— Nein, заключилъ мой нѣмецъ, выражаясь, что русскій языкъ самый жалкій, nein, das ist eine armselige Sprache.

Потомъ, нашъ кузнечный мастеръ началъ подтрунивать надъ портными и сапожниками.

— Ей-Бога, — продолжалъ онъ, — я севодня пѣгаль у весь Пэтэрбургъ, не можна деньга достайть. Приди савтра, каврить. А вотъ, прибавилъ онъ, указавъ на Вакса и Федерле, шастлива люда, Stiefel und Hosenflicker. Безъ сапога и безъ брука ни одна чельвѣкъ нейдетъ. Бартной и сапошникъ лучше за всѣхъ на свѣтѣ.

Сапожникъ Ваксъ на это сконфуженно улыбнулся и скороговоркой съострилъ:

— Сапошникъ сегда палковникъ, а када грязъ, тада онъ князъ.

— Сато сапошникъ и бартной никогда не будетъ святой, — отдѣлалъ его кузнечный мастеръ.

— Ви буль за границъ? — спросилъ онъ, помолчавъ, актора.

— Нѣтъ, отвѣтствовалъ тотъ.

— А-а, тамъ минога анекдотъ на бартной. Ви читалъ «Эйлешпигель»?

— Нѣтъ, — вторично отвѣчалъ тотъ же.

— А-а, тамъ есть, курьёзна штукъ, какъ онъ буль бардной, — присовокупилъ мой нѣмецъ, улыбнулся, и тутъ же расхохотался и даже потрясъ головой; Das ist köstlich (Это великолѣпно) — заключилъ онъ.

— Da fängt er schon wieder an über die Schneider loszuziehen (Пошолъ опять прогуливаться насчетъ портныхъ), — замѣтилъ, весело озирая всѣхъ, типографщикъ.

— Die Schneider sind ebenfalls solche Leute, wie die Andern (Портные такіе же люди, какъ и другіе) — произнесла, "илософируя, супруга фактора.

— Эта Эйленшпигель, — началъ разсказъ герръ Якобсонъ, — ишоль уфъ одна алей, и ему на стрѣча придетъ самъ бардной майстеръ. Эйленшпигель скидавайтъ свой картузъ и кланицъ. Майстеръ спрашитъ:

— Ни што кочетъ?

— Я кочтъ работа. Я бардной.

— Карашо. Вонъ видль мой домъ, три окна. Ступайтъ бряма. Я скора пудетъ.

Эйленшпигель идетъ, разбивайтъ окна и скачитъ въ майстрской. Када бартой майстръ пришла домой, онъ ругайтъ Эйленшпигель и каврить:

— Пошоль къ шорта, туда, откуда ни пришла. Эйленшпигель такъ и сдѣлай, разбивайтъ другой окна, и нѣжитъ бронь.

Нѣмцы, слушая этотъ анекдотъ, давно впрочемъ имъ извѣстный, хохотали во все горло.

Анна Ивановна въ числѣ другихъ гостей предложила пуншъ и фактору, но онъ было началъ отказываться.

— И! сачѣмъ такъ церемони, — сказала она. — Ни не дама.

— Дами ище лючше пьетъ, только не пуншъ, а хересъ, — подбавилъ Якобсонъ. Асаблива купчихъ, када никто не видль. Када всѣ видль, за столъ, онъ тада не пьетъ. Боже минэ сакрани и памилюй, китра отшенъ, но када въ другой комнатъ, и дверь саперъ, о! тада валяй, Дунка, — куляй, не страшна!

Послѣ того Розе уже не отказывался, и повелъ рѣчь о томъ, что ему слѣдуетъ офицерскій чинъ. Этого только и надо было Якобсону.

— Шиповникъ, шиповникъ! Ха, ха, ха! — заголосилъ онъ; и глаза всѣхъ обратились на злополучнаго фактора, который съ блѣднымъ — какъ видно было, отъ досады — лицомъ, покосился на всѣхъ широкими своими зрачками.

— Er und ein Rang! Oi Je mine! На, ha, ha! Nein, ich platze vnm Lachen (Онъ и чинъ! Братцы моя… Ха, ха, ха! Я лопну отъ смѣху), — горланилъ Якобсонъ.

— Да, смѣйтесь, смѣйтесь, — отдѣлывался типографщикъ.

— Bekommt er denn wirklich ein Rang? (Въ самомъ дѣлѣ онъ получитъ чинъ?), — спросилъ у своего сосѣда, портнаго Федерле, повѣрившій словамъ фактора сапожникъ Ваксъ, вытаращивъ на него глаза. — (Kann er denn wirklich' nen Rang bekommen (Можетъ онъ взаправду получить чинъ?).

— Ei, bewahre (Э, помилуйте), — отвѣчалъ тотъ, отвернувшись, и махнулъ рукой. Lügt, wie ein grüner Esel (Вретъ, какъ сивый меринъ), — безъ церемоніи хватилъ онъ.

— Freilich, разумѣется, получу. Я служу въ казенномъ мѣстѣ, пятнадцать лѣтъ, — доказывалъ факторъ.

— Пошалюска, поскарѣ, гаспадинъ Федерле! крикнулъ Якобсонъ портному. Шейте гаспадинъ Розе скарѣ мундуръ. Съ какой сукна ви ему будетъ шитъ?

— Съ равендукъ, — отвѣчалъ съ улыбающейся рожей безбожный Федерле, другъ и пріятель фактора. Гаспадинъ Ваксъ, ни шьетъ ему сапогъ изъ какая коша?

— Съ аглицка юфть отъ русска теленка, катора въ дрошка бѣгайтъ, съострцлъ сапожникъ.

Гости разсмѣялись.

— Ни, гаспадинъ Вейдле, гуаферъ те Бари, стригить ему волосъ; ему не льса тада такой букль носитъ. Онъ тада будетъ шиповникъ. Н-на, посмотритъ ни на эта колеска рестораторъ! Ха-ха-ха! хохоталъ Якобсонъ и бросился обнимать пріятеля-типографщика:

— А, geht mir zum Teufel (Убирайтесь къ черепу), — воскликнулъ, вырвавшись, факторъ. Необразованные люди, и больше ничего, сказалъ онъ, сверкая глазами и отойдя.

— Meine Herren, der Spass geht schon zu weit (Господа, шутки уже переходятъ мѣру), — замѣтила Анна Ивановна, и предложила гостямъ, кому угодно, съиграть подъ навѣсомъ преферансъ. Якобсовъ, Федерле и Ваксъ сейчасъ же. согласились. Кузнечный мастеръ подошелъ къ типографщику.

— Гаспадинъ Розе, мягко спросилъ онъ, — ни сердится на минэ?

— Надо быть совсѣмъ непросвѣщеннымъ, чтобъ близ"о къ сердцу принимать всякія глупости. — сказалъ тотъ важно.

— Конэшна, все эта клупства. Давайтъ ваша рука. Вотъ такъ! И друзья подошли и присоединились къ другимъ нѣмцамъ.

Засимъ гости раздѣлились на двѣ группы: Якобсонъ, Федерле, Розе и Ваксъ расположились подъ навѣсомъ и занялись игрою, а остальные кавалеры и дамы, допивъ кто чай, а кто пуншъ, пошли прогуляться. Когда они возвратились, къ нашему почтенному кузнечному мастеру вдругъ привалила игра, то, что называется «воловье счастье». Онъ не утерпѣлъ и обратился къ стоявшимъ тутъ невдалекѣ хозяину и хозяйкѣ.

— Ich bitt' euch, Lcutchena. uni Gottes Willen, seh t her! (Посмотрите сюда, ради самаго Господа), весело горланилъ онъ, красный какъ ракъ, весь волнуясь и задыхаясь. Аннъ Иванна, Атамъ Атамычъ! самѣчайтъ. Федерле играйтъ уфъ бубна; я съ этимъ трефъ будетъ жигайть ево какъ съ калёна шелѣза. Тавай кбсиръ! Спать ништево не качу!

— Распада! — крикнулъ онъ, садясь противъ своего соперника. Я будетъ чичасъ уклопштосивайтъ мой тругъ Федерле.

Соперникъ его межь чѣмъ показывалъ видъ, что онъ себѣ на умѣ и, щуря лѣвый глазъ, замышлялъ что-то хитрое.

— Это пабушка ище на-твое скасала, — произнесъ онъ, и какъ бы подтрунивая надъ своимъ пріятелемъ, сталъ глядѣть вверхъ, и повидимому только ждалъ начатія боя.

— Я, — повторилъ толстякъ, — вамъ, мой солодой Федерле, скажитъ ищо одна разъ, што я васъ будетъ севодна уклопштосивайтъ, — какъ пить тамъ!

— Пазмотримъ, скасалъ слѣбой!… отшучивался Федерле, скорчивъ ужимку, и было пошодъ съ туза червей, которыхъ у него было полная рука; но каково же было его удивленіе, когда нашъ почтенный Якобсонъ прехладнокровно остановилъ его:

— Не карячисъ: постромка нарвошь, сказалъ онъ.

— Какъ? мой кодъ! — возразилъ, воскликнувъ, озадаченный Федерле.

— Пудетъ када нибудь, только не тэпэрча! — осадилъ его Якобсонъ, и зажмурилъ при этомъ правый глазъ.

— Какъ? видъ Ваксъ ставалъ?

— Прежде ставалъ не одна разъ, это бравда.

— Я сдавалъ, — вмѣшался и рѣшилъ споръ факторъ, сидѣвшій по правую руку Якобсона и державшій скинутыя двѣ карты, въ обмѣнъ прикупленныхъ.

Увы! ясно было, что ходить надо было нашему почтенному Вулкану.

— Ахъ ты ш-шорть! — ругнулся, наконецъ, сконфуженный Федерле, и сильно почесалъ у себя правый високъ. Эта удивительна, какъ я плошаль!

Расположеніе картъ между тѣмъ грозило, что онъ можетъ остаться безъ одной, хотя нѣкоторая надежда все еще льстила ему, что авось прокинутся. Но вдругъ онъ со страхомъ вскрикнулъ:

— Гдѣ мой тузъ?

— Какая тузъ? — спросилъ съ неумолимымъ хладнокровіемъ кузнечный мастеръ.

— Пубнова! — глухо отвѣчалъ Федерле.

— Пубнова? — вотъ она!…

Якобсонъ покналъ карту.

— Какъ она у васъ? Онъ буль у минэ?

— Ахъ, такъ она вѣрна спѣжаль.

— Саперлотъ! теберча я пропалъ. А я думалъ…

— Думайтъ только старшина фъ ремеслена убрава. Ну, я можно кадитъ?… спросилъ Якобсонъ, и, не дожидаясь, пошолъ со своей длинной масти, съ трефовъ, какъ разъ подъ козыря злосчастному своему сопернику. — Разъ! прокомандовалъ онъ.

Тотъ отъ замѣшательства началъ перебирать карты, а нашъ добрѣйшій толстякъ, смотря на нахмуренныя брови, опущенныя вѣки, красное лщо и выпяченныя губы своего друга, протяжно произнесъ:

— А — а, не люпишь!… А потомъ пояснилъ: Эта, — сказалъ онъ, обернувшись къ околостоявшимъ, — када лёшадь у исвощикъ лѣнива, кудо нѣжитъ, тада онъ съ кнутомъ ему подъ нога давайтъ, и эта фальшива каналъ чичасъ лягайтъ, а онъ скашить: — А — а, не люпишь!

Напослѣдокъ, когда у его друга не было уже козырей, а между тѣмъ нашъ Вулканъ подкатилъ къ нему еще разъ съ трефовъ, тогда тотъ окончательно растерялся и съ досады шипѣлъ что-то сквозь зубы, а нашъ герръ Якобсонъ, не сводя глазъ съ Федерле, преспокойно затянулъ:

«Ты туша-ль мая, грасна тѣвица!»

— О ш-шорть! Безъ трохъ. Pfui der Deibel! — воскликнулъ Федерле и, бросивъ карты, вскочилъ. Якобсонъ тоже поднялся и началъ хохотать, какъ сумасшедшій.

Нечего и говорить, что въ продолженіе всей этой сцены любовавшіеся ею вволю натѣшились насчетъ злополучнаго портнаго; когда же дѣйствіе совсѣмъ окончилось, то, не исключая ни единаго лица, всѣ разразились гомерическимъ смѣхомъ, и уже больше не садились за игру.

— Ну, што твой апотэкаръ? обратился какъ-то вдругъ къ Адаму Адамычу Якобсонъ. — Онъ давечъ палея намъ стрѣча. Я глядитъ кругомъ, не снайтъ, што такъ пахнетъ у весь Куллербергъ въ ромашкомъ.

Слушавшіе разсмѣялись, а разскащикъ продолжалъ:

— Такой важна фигуръ, не кланитсъ. Какъ мошна: я бростой кузнэшна майстеръ!

— Эта сегда такъ, — прибавила Анна Ивановна, перетирая только что вымытые стаканы, изъ которыхъ дамы пили чай, — онъ забудь, продолжала она, — какъ она два года буль безъ, мѣста и у мой папэнка шилъ.

— У нихъ скоро сватьба, — вмѣшалась вдругъ въ разговоръ Лизхенъ.

Всѣ взглянули на нее; а нашъ кузнецъ первый остановилъ на ней свои глаза.

Дѣва смутилась.

— Эта карашо. Зачѣмъ дѣвицъ долга дома держайтъ… съ такимъ польна плёча, — проговорилъ онъ и легонько потрепалъ по округлой шейкѣ близъ него сидѣвшей Мняхенъ, которая не замедлила покраснѣть, и опасливо изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ взглянула на Лизхенъ.

Наша дѣва въ этотъ мигъ нечаянно взглянула на свои сухія, начинавшія уже желтѣть и морщиться ручки, и закипѣла злостью.

Въ природѣ между тѣмъ происходило все такъ мягко, такъ хорошо, такъ свѣтло. Передъ вами направо и налѣво раскидывается серебристый пологъ рѣки… Вся лазоревая степь неба, на сѣверѣ и съ юга, уже потемнѣла и заволакивается густой синевой. Она, постепенно остывая, отдыхаетъ, послѣ утомительнаго дневнаго зноя. По ней, высоко-высоко, двигаются уже лоскутомъ растянувшіяся запоздалыя стада бѣлыхъ облачныхъ барашковъ, которые поспѣшаютъ домой, на западъ. Тамъ, на западѣ, дышетъ такой теплый колоритъ, разлитый большимъ молочнымъ пятномъ по голубому мну; тамъ пылаетъ заря; тамъ кипитъ жизнь, готовая отлетѣть въ другой, вѣроятно лучшій міръ; тамъ, въ душной раскаленной блѣдной атмосферѣ трепещетъ и вертится солнце, которое, тронувъ малиновымъ огнемъ верхніе края грядою остановившихся надъ нимъ синеватыхъ и лиловыхъ облаковъ, подернуло алымъ флеромъ подъ собой все оранжевое поле, и, проведя по этому прекрасному палевому полю багряныя полосы, скрылось наконецъ за горизонтъ. Туманъ, спавшій весь день на болотахъ, какъ будто перепугавшись, что онъ теперь остался одинъ, началъ подыматься, простирая руки къ небу и залѣзая, между тѣмъ, по дорогѣ, въ нѣмецкіе носы и рты, рдѣвшіеся отъ пунша.

По лужайкѣ Куллерберга ходили парами и цѣлыми стаями гуляющіе, блестѣли дамскіе глазки, оттопыривались ихъ безконечные кринолины, шумѣли ихъ толковыя платья, звенѣли ихъ бойкіе мелодичные голоски, закручивались мужскіе черные, желтые и рыжіе усы и бакенбарды, и попахивало уже отъ всѣхъ вообще бородъ ромомъ, шнапсомъ и ливерною колбасой.

Чу! кадриль. Гдѣ это? Вонъ, за горбатымъ каменнымъ мостикомъ, на берегу, недалеко отъ куллербергскаго холма. Такъ и есть! Пойдемте туда. Вона какъ тамъ выплясываютъ, чуть ли не въ шестнадцать паръ! — Танцевавшихъ обступилъ сплошной кругъ любопытныхъ. — Вишь, какъ отбарабаниваетъ галопомъ четвертую фигуру вонъ этотъ франтъ, безъ фрака (снялъ затѣмъ, что душно стало). Фу ты, чортъ, какимъ варваромъ, кружась, долетѣлъ онъ со своей дамой до визави, потомъ оставилъ ее тамъ, а самъ ловко-таково отсѣменилъ обратно и сталъ опять на свое мѣсто, какъ будто ничего не бывало. Дама его возвратилась; онъ опять началъ выработывать лакированными каблуками.

Все это происходило на довольно большой лужайкѣ, въ десяти шагахъ отъ того мѣста, гдѣ сидѣлъ аптекарь, хозяинъ Таубе, толста и важна персонъ, Иванъ Адамычъ Шустерле. Онъ сидѣлъ тамъ со всѣмъ причтомъ: со своей супругой Амаліей Карловной, полной дамой, подъ вару къ нему, и дочерью, Дарьей Ивановной, рядомъ съ которой возвышалась расплывшаяся фигура толстолицаго ея жениха, Вильгельма Вильгельмовича Швана.

— Ни сёрдится на минэ? — говорилъ онъ, какъ можно вкрадчивѣй и обращаясь къ Дарьѣ Ивановнѣ. Та молчала.

— Ни на минэ сёрдится? — повторилъ еще мягче нашъ герръ Шванъ и сталъ дожидаться отвѣта, заглядывая масляными глазками подъ опущенныя рѣсницы Дарьи Ивановны и вмѣстѣ съ тѣмъ обдавая ее пуншевою атмосферою.

— So antworte doch! (Отвѣчай же) приказалъ нетерпѣливо Иванъ Адамовичъ, понизивъ, однакожъ, голосъ, чтобъ смягчить строптивую натуру дочки, которая характеромъ была вся въ него.

— Послюшитъ, мамзель Доротё — не отставалъ Вильгельмъ Вильгельмовичъ, и для того, вѣроятно, чтобъ умилостивить разгнѣванную богиню, слегка смазалъ ее по платью, по плечу, рукою.

— Ахъ, оставьте, пожалуста! — молвила Дарья Ивановна, уклонившись отъ его прикосновенья.

Въ этотъ самый мигъ въ толпѣ танцевавшихъ раздалось единодушное:

— Ха, ха, ха, ха!

Всѣ, слышавшіе это, догадались, что тамъ уронилъ кавалеръ даму, — одно изъ самыхъ обыкновенныхъ происшествій на Куллербергѣ. Дашенька поспѣшно снялась съ мѣста, и въ два-три прыжка очутилась тамъ, гдѣ случился казусъ.

— Wohin, wohin? (Куда, куда) закричалъ-было ей вслѣдъ родитель. Das ist eine witzige Kröte (Своенравная дѣвчонка!).

— Lassen Sie sie doch; das Alles wird sich noch legen. Sie ist noch jung (Пускай ее себѣ, не приневоливайте ее: это все потомъ уляжется. Она еще молода), — произнесъ Вильгельмъ Вильгельмовичъ, и вытеръ лицо у себя платкомъ.

— Nein, nein, nein! (Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!) — возразилъ Иванъ Адамычъ. An Allem ist sie schuld (Boвсемъ виновата вотъ она).

И герръ Шустерле указалъ на свою жену.

— Я всигда у нево виноватъ, сека причинъ, — проговорила, пожимая плечами, Амалія Карловна.

— Ja du, du allein bist schuld; du giebst ihr zu viel Willen! (Ты, ты одна виновата: ты много даешь ей воли) — возразилъ аптекарь.

Межь тѣмъ Дарья Ивановна обошла уже часть круга танцевавшихъ и остановилась тамъ, гдѣ бы ее не могли видѣть папаша и мамаша.

Она остановилась и до того задумалась, что не видѣла, какъ упавшій съ дамою кавалеръ снова оправился и потомъ пошолъ съ ней опять. Отогнувъ назадъ весь свой станъ, онъ поднялъ щитомъ лѣвый свой локоть и, безсмертнымъ дьяволомъ, смотря впередъ, бросился, готовый, кажется, опрокинуть и стоптать всѣхъ и каждаго, тогда какъ очень молоденькая и очень миленькая его дамочка, потупивъ глазки, послѣ сейчасъ только-что случившагося пассажа, такъ нѣжно касалась земли узенькими кончиками своихъ башмачковъ, какъ будто вышивала ими въ пяльцахъ.

Въ это время шагахъ въ десяти отъ Дарьи Ивановны остановился нашъ мейстеръ Пукъ, который, замѣтивъ еще давеча, гдѣ присѣло семейство аптекаря, и вертясь постоянно около этихъ мѣстъ, высмотрѣлъ, что Дарья Ивановна подошла одна къ полькирующимъ. Оставивъ Черепанова въ условномъ мѣстѣ, для аванпостныхъ наблюденій за непріятелемъ, въ особенности же за Иваномъ Адамовичемъ, лавируя и озираясь кругомъ, добрался благополучно почти до своей возлюбленной. Дальше идти ему было нельзя: иначе бы онъ высунулся слишкомъ много впередъ, и его бы могли легко замѣтить члены фамиліи нашей героини или ея женихъ.

— Дашенька! — крикнулъ онъ, наклонясь, изъ подъ руки настолько громко, что она, выведенная изъ задумчивости, вздрогнула и съ изумленіемъ оглянулась, услышавъ знакомый голосъ и никакъ притомъ не ожидая, чтобъ Пукъ могъ быть подлѣ нея, тогда какъ онъ самъ вчера вечеромъ сказалъ ей, что ему почему-то нельзя будетъ ныньче отправиться на Куллербергъ. Она оглянулась совсѣмъ не въ ту сторону, откуда звалъ голосъ.

— Дашенька!… повторилъ нашъ пріятель, и уставилъ свои синесѣрые глаза на нее, какъ лягавый песъ, дѣлающій стойку на сидящую въ травѣ передъ самымъ его носомъ тетерку.

Дарья Ивановна замѣтила Таубе и, обрадовавшись, подошла къ нему и пожала руку.

— Карлъ!… весело воскликнула она: — ты здѣсь. Я очень рада.

— Объ этомъ послѣ, — прервалъ ее Пукъ. — Поговоримъ лучше о дѣлѣ.

— Представь себѣ, продолжала она торопливо и отходя съ нимъ всторону: — этому Вильгельму Вильгельмычу папенька и маменька обѣщали при мнѣ, давеча, что я завтра за обѣдомъ произнесу «Jawort».

— Что же ты на это сказала — спросилъ Пукъ, хоть онъ ужь по тону выраженій Дарьи Ивановны видѣлъ, что она, съ своей стороны, противъ этого.

— Я ничего не сказала, — отвѣтствовала возлюбленная мейстера Пука.

— Сказать — значило бы все равно, что обѣщать; а обѣщать, по моему, все равно, что сдержать слово.

— Моя умная, моя безцѣнная дѣвушка! — молвилъ восторженно мейстеръ Пукъ, взявъ и прижимая къ губамъ ея полненькую и довольно красивую ручку.

— Карлъ!… Карлъ! — произнесла она, покачавъ головой: вѣрно ли, мой другъ, твое мѣсто, на которое ты такъ много разсчитываешь?

Таубе на это только хотѣлъ что-то доказывать, но тутъ тихохонько подошла къ нимъ Лизхенъ и, какъ говорилось въ старинныхъ романахъ: слова замерли въ устахъ нашего героя. Она подошла со своей вѣчноулыбавшейся физіономіей, улыбавшейся особенно непріятно тогда, когда ей хотѣлось немного полукавить.

— Извините, — произнесла она, виляя туда и сюда глазами — я, кажется, помѣшала вашимъ секретамъ.

— У насъ нѣтъ никакихъ секретовъ, — проговорила, сразу уже разсердившаяся на нее Дарья Ивановна, — и что вамъ угодно отъ меня?

На этотъ вопросъ родственница ничего не отвѣчала. Она съ демонскою радостью созерцала перемѣну въ лицѣ своей соперницы и наслаждалась тѣмъ, что это было дѣломъ ея рукъ.

— Что вамъ отъ меня угодно? — уже съ разстановкою и еще рѣзче повторила Дарья Ивановна. Онѣ обѣ отошли на нѣсколько шаговъ всторону.

— Мнѣ самой отъ васъ ничего не угодно, но меня послала за вами ваша маменька.

— Но скажите, у васъ, кажется, только и дѣла, что шнырять вездѣ и подсматривать за другими… Лучше бы смотрѣли за своими косолапыми любовниками, которые васъ надуваютъ… Вы думаете, я не знаю, что вы, въ прошлое воскресенье, заложили лавочнику столовую серебряную ложку для вашего косаго Эдуарда? Онъ вамъ совралъ, что у него вышли всѣ сигары; — вы думаете, что я этого не знаю? А онъ на эти деньги отправился въ тотъ же вечеръ на Петровскій, да еще съ какой-то шлендой — магазинщицей. Я сама ихъ встрѣтила у перевоза въ 4 линіи. Видите… Вы думали, что я ничего про васъ не знаю?.. Ого!..

— Хорошо, хорошо, продолжайте, — говорила, кивая головой и хлопая глазами, побѣлѣвшая Лизхенъ. Чтожь дальше?

— И если бъ ты видѣлъ… обмолвилась сгоряча Дарья Ивановна, обратившись къ Таубе, — душенька, еслибъ ты только видѣлъ, что за уродъ этотъ Эдуардъ ея: худой, высокій, рыжій, отвратительный… просто, моська.

— Вонъ какъ! у васъ ужь на ты, и душенькой называютъ другъ друга. Что жь, прекрасно! — лепетала, волнуясь всѣмъ составомъ, наша дѣва.

— Да! и сказала, и всегда скажу: «душенька!» Ну вотъ, на зло же тебѣ: душенька! — Всегда его такъ назову, потому что онъ стоить того, не твоему вислогубому Эдуарду чета, по крайней-мѣрѣ мущина! Вонъ, посмотри-ка, полюбуйся! А что? Досадно, небойсь? А твой — уродъ аршинъ проглотилъ, и глаза стеклянные, вонъ вылѣзли, точно давится онъ вѣчно, — словомъ, васъ пара: кошка съ обезьяной, Эдуардъ и Кунигунда.

— Хорошо, Дашенька, я все это маменькѣ скажу.

— Скажи, я не боюсь: ты не смѣешь сказать: тогда я напишу твоей мадамѣ, что къ тебѣ, когда она уѣзжаетъ въ театръ, приходитъ твой лѣшій. Слышала это? Славно будетъ, если мадамъ узнаетъ, что въ пансіонъ ея, гдѣ дѣвицы, шляются, когда ея дома нѣтъ, къ камеръ-юнгферѣ ея, какіе нибудь лакеи…

— Онъ не лакей, извините!

— Лакей, я сама видѣла, что лакей!

— Неправда! Это вы со злости такъ говорите. А если я тоже разскажу вашему папашѣ, что Карлъ Иванычъ вашъ любовникъ, такъ его завтра же утромъ не будетъ.

— Видѣла ты вотъ это! поподчивала, окончательно вышедшая изъ себя Дарья Ивановна свою противницу, вмѣстѣ сложенными тремя пальцами.

Въ эту минуту, озираясь по сторонамъ, подошолъ къ нимъ мейстеръ Пукъ.

— Перестаньте! — молвилъ онъ вполголоса: на васъ обращаютъ вниманіе. Дашенька, оставь, отступись отъ нея.

Онъ дотронулся до плеча Дарьи Ивановны.

— Нѣтъ!… воскликнула она. Я докажу этой пиголицѣ, что не будетъ по ее. Вообрази, она, гадина, говоритъ, что ты мой любовникъ, а?! и грозитъ еще, что если она наябедничаетъ на насъ папенькѣ, такъ онъ завтра же тебя прогонитъ!

— Разумѣется, прогонитъ; а вы думали какъ? поддакнула Лизхенъ.

— Ну, ступай, ступай, дрянь этакая, мерзкая дѣвчонка, жалуйся, сколько хошь! — молвилъ Таубе и, схвативъ Лизхенъ за плечи, повернулъ ее.

— Это, повѣрьте, все будетъ извѣстно Ивану Адамычу! — посулила она имъ, пройдя шага три; — завтра же все будетъ извѣстно!

— Можешь, сколько угодно, прибавилъ Пукъ.

— Ступай, Кунигунда, къ своему Эдуарду! — насмѣшливо прибавила Дарья Ивановна.

— Будете раскаиваться! — сказала, отойдя и опять обернувшись, Лизхенъ.

— Ступай, ступай, Кунигунда, къ своему Эдуарду! Эдуардъ и Кунигунда. — Ха-ха-ха! — дразнила ее Дарья Ивановна.

— Будете!…

— Кунигунда и Эдуардъ. Ха-ха-ха!

— Доказательство! — почти взвизгнула Лизхенъ, держа въ рукѣ надъ головою скомканное давишнее письмо, которое она, по дорогѣ, вынула у себя изъ кармана.

— Что это у ней за бумага? — спросилъ Таубе, смотря въ недоумѣніи на свою возлюбленную.

— Не знаю, отвѣчала она. — Какое же можетъ быть у ней доказательство? Вретъ все, я полагаю.

— Гдѣ у тебя мое письмо?

— У меня, въ комодѣ, замкнуто.

— Да полно-такъ ли?

— Ахъ, Господи Боже мой! да когда я сама вчера, поутру, положила его въ швейную шкатулку и заперла на ключъ.

— Если бы я зналъ, — продолжалъ Пукъ, — что это именно мое письмо и что она покажетъ его отцу твое, ему, тогда бы нечего намъ съ тобой и домой являться, а лучше скрыться сейчасъ же отсюда, и маршъ пряно къ Черепанову, благо онъ же здѣсь: мать и сестры его, говорилъ онъ, — съ радостью тебя примутъ.

— Да! тогда нечего медлить, — подтвердила дѣвушка. — Господи, какъ у меня вдругъ затосковало сердце! — продолжала она, — вѣрно, что нибудь предчувствуетъ недоброе. Ты, вотъ, этому ничему не вѣришь, смѣешься, а иногда бываетъ правда.

— Будь что будетъ, произнесъ, сдвинувъ брови, Таубе.

Дарья Ивановна вышла на нѣсколько шаговъ впередъ, откуда бы ей можно было видѣть всю группу своего семейства, и снова возвратилась обратно.

— Нѣтъ, наши всѣ сидятъ, какъ сидѣли, а Лизхенъ не видать, — проговорила она, потомъ вдругъ сказала:

— Вонъ дядя, Адамъ Адамычъ, съ теткой и еще человѣкъ съ двадцать гостей съ ними, идутъ прямехонько сюда. Нехорошо, если они увидятъ тебя со мной вмѣстѣ. Отойди поскорѣй. Жди меня на дорогѣ, вонъ на томъ же самомъ мѣстѣ, недалеко отъ нашихъ, гдѣ мы въ прошломъ году съ тобой видались.

Мейстеръ Пукъ опять, какъ давеча, крадясь, пошолъ и исчезъ за ближними соснами.

XIV.

Когда семейство и гости Адама Адамыча, поздоровавшись съ Дарьей Ивановной, подошли къ кругу любопытныхъ, глазѣвшихъ на танцевавшихъ, Минхенъ, пристально посмотрѣвъ на свою кузину, сказала: — сейчасъ намъ попалась навстрѣчу Лизхенъ. Она идетъ на васъ папенькѣ вашему жаловаться. У нея въ рукахъ письмо, которое вамъ писалъ Карлъ Иванычъ.

— Какое письмо? Онъ мнѣ никакого письма не писалъ, — стала запираться, вся покраснѣвъ, Дарья Ивановна.

— Я сама видѣла его; она намъ его читала. Вы вчера его неосторожно забыли въ незапертомъ комодѣ. Мнѣ совѣстно, что я вашу тайну знаю. Я говорю вамъ это единственно изъ любви къ вамъ. Я сама Карла Ивановича всей душой уважаю и желала бы, чтобы вы сдѣлались его женою.

— Это неправда! это подложное письмо! — перебила, еще болѣе зардѣвшись, наша милая Дарья Ивановна. — Ничего этого никогда не было.

— Was geht das dir an, du Naseweis (Что тебѣ за дѣло)?-- довольно громко и сердито произнесъ вдругъ вслушавшійся въ ихъ разговоръ Адамъ Адамовичъ, ударивъ довольно чувствительно свою Минхенъ по голому плечу.

Эта сконфуженно закусала губки и потупила глаза.

— Сегда суется вездэ со своимъ носъ! добавилъ онъ, уставивъ большой носъ свой и сѣрые глаза на дочку.

Въ эту минуту подошла къ нимъ кухарка аптекаря и сказала:

— Барышня, пожалуйте, папенька васъ кличутъ.

Дашенька, молча пожавъ руку своей кузинѣ, съ грустною улыбкой кивнула ей головою и пошла за служанкой. Она предчувствовала уже, что ей угрожаетъ бѣда. За минуту предъ тѣмъ робкая и нерѣшительная, она въ одно мгновеніе собрала все присутствіе своего духа, когда вдругъ подняла рѣсницы и встрѣтилась зрачокъ въ врачокъ съ глазами Лизхенъ. Торжество побѣды, выражавшееся въ эту минуту въ лицѣ кашей дѣвы, возвратило Дарьѣ Ивановнѣ весь настойчивый характеръ, наслѣдованный ею отъ своего папеньки.

Когда она подходила, каждаго изъ трехъ членовъ судилища, предъ которое ей приходилось предстать, занимали три совершенно различные вопроса:

Лизхенъ думала: «Теперь, ты, душенька, уже не вывернешься! Посмотримъ, какъ-то ты будешь распѣвать!»

Мать думала: «Ахъ, Господи! хоть бы она какими ни-наесть средствами, но оправдалась! А то съ отцомъ — тутъ еще не такъ, но дома не совладать, — бѣда!»

Отецъ думалъ: «Я сколько разъ говорилъ матери: смотри за дочерью! Нѣтъ, куда! Она, вишь, еще ребенокъ! Теперь онѣ обѣ попались мнѣ на зубъ.»

— Da kommt die Metze… (Вонъ идетъ эта разпутная), — молвилъ онъ, смотря на блѣдное лицо и потупленныя вѣки дочери.

— Nu, wie kannst du sie so nennen (Ну, какъ же ты такъ называешь ее), — мягко, съ любовью, упрекнула его супруга.

— Halte du dein Maul (Зажми ротъ себѣ), — посовѣтовалъ ей Иванъ Адамовичъ.

— Что вамъ угодно? — спросила твердо Дарья Ивановна, глядя въ глаза отцу.

— Минэ угодна буль вамъ сказать, я платилъ ста двадцать рубле уфъ панксьонъ, гдѣ ви училъ въ пятъ лѣтъ какъ любовникъ письмо писайтъ. Du Scheusal du! (Мерзавка), — прибавилъ онъ вдругъ, пожирая глазами лютаго звѣря дочь свою, которая даже попятилась отъ него.

— Ich erwürge dich mit meinen eigenen Händen! Dies also ist dein Dank für allo unsere Sorgen! (Я задушу тебя своими руками! Такъ вотъ благодарность на всѣ наши заботы о тебѣ!), — продолжалъ шипѣть онъ.

— Папэнка, Папэнка, — задумала было, поднявшись, Амалія Карловна, поспѣшно удержать мужа, тѣмъ болѣе, что гулявшіе остановились и смотрѣли, сперва съ недоумѣніемъ, а потомъ съ улыбкою на происходившую передъ ними сцену. Амалія Карловна, говорю, вздумала-было удержать мужа, но онъ сильнымъ движеніемъ руки оттолкнулъ ее такъ, что она, неожиданно попятившись, чуть не упала.

— Du bist des Todes, sag’ich dir, wenn du… (Я тебя убью если ты)…

— Lieber, mein allerliebster Wanninka (Милый, разлюбезный Ваненька), — уговаривала его сожительница, взявъ его одной рукой за руку, а другой за плечо. — Дома ты можна каврить и дѣлайтъ, што кочшь, — прибавила она вполголоса и по-русски, въ той надеждѣ, что посторонніе, слушавшіе ихъ домашній споръ, какъ нѣмцы, все же несравненно менѣе поймутъ по-русски. — Тутъ порядошна людя стоитъ, и смотриль, какъ ты свой дочь ругайтъ такимъ слова.

— А-а, порядошна людя! — вскричалъ Адамъ Адамовичъ, отстраняя отъ себя руки жены, — порядошна женщинъ, порядошна мать! Я на тебѣ ище придетъ. Deine Reihe kommt noch! Wart' mal (Твоя очередь еще придетъ). Порядошна людя! Га! Пускай порядошна людя и дѣлайтъ, што кочетъ, но у минэ такъ нельса.

— Фуй, фуй, фуй! — прервала сильно переконфузившаяся Амалія Карловна.

Стыдъ, горе, отчаяніе поперемѣнно появлялись и снова покрывали лицо Дарьи Ивановны.

— Папенька, — проговорила, наконецъ, она, ободренная нѣсколько матерью: — я не заслужила этихъ выраженій, вашихъ: я честная дѣвушка.

Дарья Ивановна закрыла лицо руками. Мать чуть сама не заплакала, и сказала дочери:

— Nu hör' auf, weine nicht. Wer nennt denn dich nicht тшестна тѣвушка! Um Gottes Willen (Перестань, не плачь. Кто жъ говоритъ, что ты не честная дѣвушка? Господи ты Боже мой). И — она начала приглаживать Дорхенъ головку.

— Uu! du, Aas, du! (У-у! Ты, гадина скверная!), — шипѣлъ про-себя Иванъ Адамычъ, злобно поглядѣвъ на жену и садясь. Du bist die ganze Ursache, das hab' ich schon hundert mal gesagt (Ты всему причиной, это я уже сто разъ говорилъ.)

— Развѣ… всхлипывала Дашенька — я виновата, что мнѣ противенъ этотъ бочка, мокрогубый Вильгельмъ Вильгельмычъ? Я знаю, изъ-за чего все это. Если онъ такъ папенькѣ правится, такъ пускай папенька и выходить за него самъ.

— Ш-ш-ш! хотѣла было заглушить слова ея добрая, но безхарактерная мать."

— Was! (Что такое?!), — вскрикнулъ, вскочивъ съ своего мѣста, Иванъ Адамычъ, и въ два прыжка очутился передъ лицомъ жены и дочери.

— Was sagt sie? (Что она говоритъ?), — повторилъ онъ, побѣлѣвъ, какъ кипѣнь. Wiederhol' es noch einmal (Повтори то, что ты сказала), — обратился онъ потомъ къ дочери.

— Я не выйду за вашего Вильгельма Вильгельмыча, дѣлайте со мной что угодно, — объявила она рѣшительно.

— Da! aufs erste Mal! (Вотъ же тебѣ!), — произнесъ окончательно вышедшій изъ себя отецъ, отпустивъ самую полновѣсную пощечину дочери, которая непремѣнно бы повалилась, еслибъ ее не удержала стоявшая за нею сосна, о которую она ударилась всей спиною и головою.

— Душэнка, душэнка! — залепетала до смерти перепугавшаяся мать, подхвативъ и обнявъ свою дорогую Дорхенъ.

Въ это время наша Лизочка снялась съ мѣста, потомъ тихохонько-тихохонько шасть межь толпы — и была такова!

Вильгельмъ Вильгельмовичъ, издали увидѣвшій всю послѣднюю сцену, спѣшилъ уже на помощь, сколько ему позволялъ объемистый его складъ.

— Was, was, was, bester Herr Schusterte? — торопливо спрашивалъ онъ. Was hat sie denn verschuldet, das Mädchen (Что, что, что такое, почтенный герръ Шустерле? Въ чемъ провинилась ваша дочь?)

— Lassen Sie, das ist schon meine Sache (Оставьте, это ужь мое дѣло), — неохотно отвѣчалъ Иванъ Адамовичъ, и, сердито повернувшись, пошолъ и сѣлъ на свое мѣсто.

Мать, между тѣмъ, стала утѣшать дочь; но Дорхенъ сердито отвела руки ея, порывисто завязала распустившіяся ленты у своей шляпы и пошла. Амалія Карловна хотѣла было идти за ней.

— Не идите за мной! сказала Дорхенъ почти съ ожесточеніемъ.

Добрая старуха не посмѣла ей противорѣчить и осталась на своемъ мѣстѣ. Дашенька прошла группы танцевавшихъ, прошла до половины просѣку, и у одного де рева увидѣла наконецъ задумчиво стоявшаго Пука. Она подошла къ нему и что-то отрывисто и проворно проговорила. Таубе въ одно и то же время просіялъ радостно, потомъ бросился отъискивать Черепанова и, когда нашолъ его и тоже сказалъ ему что-то въ полголоса, тотъ усмѣхнулся только, пожалъ плечами и потомъ оба пошли и наняли карету, а черезъ полчаса уже ѣхали втроемъ: Пукъ, Дорхенъ и Черепановъ, въ городъ. У квартиры доктора они остановились. Онъ сбѣгалъ напередъ одинъ. Съ полчаса по-крайней-мѣрѣ онъ уговаривалъ мать и сестеръ принять бѣдныхъ любовниковъ. Наконецъ ихъ впустили. Старуха-мать и двѣ дочери почти съ презрѣніемъ встрѣтили Дорхенъ…. Иванъ Адамовичъ тоже показалъ не меньше дочери характера: во весь остальной вечеръ онъ преспокойно сидѣлъ и курилъ сигарку, хоть его жена и женихъ, подождавъ Дашеньку съ часъ, съ ногъ почти сбились, искавши ее, и часу въ 12-мъ, наконецъ, велѣли подавать свою карету.

— Но Дашенька нѣтъ; мы не можна ее найдетъ, проговорила было она.

— А, hohl' sie der Teufel! (А чортъ ее дери!) сказалъ онъ, и пихнулъ жену въ экипажъ, влѣзъ вслѣдъ за ней, и они поѣхали.

На куллербергской лужайкѣ между тѣмъ, мѣстахъ въ шести, нѣмцы и нѣмочки, молодежь и пожилые, отплясывали кто во-что гораздъ. Одни вертѣлись въ вальсѣ, подъ плѣнительные звуки штраусова: «JuristenBall Tänze», подъ которые около стоявшій нѣкій франтъ напѣвалъ:

«Jeune fille aux yeux noirs,

Tu règne sur mon âme…»

Другой подтягивалъ по русски:

"Ты знаешь ли тотъ край,

Мой ангелъ молодой.

Въ другомъ кружку тряслись въ полькѣ транблантъ, точно капусту рубили; въ третьемъ отхватывали польку-мазурку, и распѣвали:

«Ахъ! еслибъ я княжной родилась

И вздумалъ кто меня учить,

Ляль-ля! ляль-ля!

Тромъ, тромъ, тромъ, тромъ!»

Въ третьемъ кружку гремѣло:

"Ѣхали бояре изъ Новагорода,

и ноги усердно отбрасывали кадриль «Стрѣльна».

Въ четвертомъ кружку, вѣроятно, итальянецъ, бряцая на гитарѣ, пѣлъ, на мотивъ «Carnaval de Venise» Эрнста, гейневскій романсъ:

Du hast Diamanten und Perlen.

Въ пятомъ кружку сидѣли молодые нѣмцы, человѣкъ двадцать, все мужчины; передъ каждымъ былъ полуштофъ и рюмки; они горланили, — впрочемъ очень музыкально:

Ein junges Mädchen, ein frisches Blut,

Erkor sich «in Landsmann zur Fran, (bis)

Въ шестомъ кружку вальсировали въ три на, съприщеливаньемъ каблуками, и накачивали:

Geb mir die Blume,

Geb mir den Kranz,

Jch führe dich, Mädchen,

Morgen zum Tanz.

Адаму Адамычу и почтеннымъ его гостямъ захотѣлось немножко поорать, и они, поднявъ вверхъ руки, дружнымъ хоромъ горланили любимую нѣмецкую пѣсню про главнаго разбойника Ринальдо Ринальдини. Оттуда летѣли самые низкіе басы хозяина и Якобсона. Они выводили:

In des Waldes tiefsten Gründen

Und in Höhlen tief versteckt (bis)

Liegt der Räuber aller Künsten (bis)

Bis ihn seine Rosa weckt (bis).

Допѣвъ эту пѣсню, наши пріятели обратились съ просьбою къ мадамъ Якобсонъ, чтобъ она распотѣшила ихъ и спѣла какой-нибудь русскій романсъ. Она не соглашалась. Гости не отставали отъ нея.

— Nein, nein, nein! лепетали они. Nein, Madam Jakobson, Sie müssen uns diese Gefälligkeit thun. (Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, мадамъ Якобсонъ, вы должны намъ сдѣлать это удовольствіе).

— Mein Gott, — перебила она, жеманясь какъ институтка, aber ich verstehe keine russiche Romanzen zu singen. (Но, Боже мой, я не умѣю пѣть русскихъ романсовъ).

— Б-пустой… Sie singt ganz passabel (Пустое, она поетъ очень порядочно), — въ свою очередь перебилъ ее кузнечный мастеръ, — если только онъ закочетъ сана, — прибавилъ онъ.

— Nu sehen Sie doch (Ну посмотрите же), — молвила, обращаясь къ хозяйкѣ, смущенная тридцатипятилѣтняя супруга нашего добрѣйшаго герръ Якобсона, — die Herren haben von Nichts und wieder Nichts den Einfall bekommen…» (Господамъ этимъ ни съ того ни съ сего пришла охота).

— N-na, mach' doch kein grosses Wesen, Jemine (Да не кобянься же, Творецъ милосердый), — оговорилъ ея сожитель.

— Aber ich singe niemals russisch (Но я не пою никогда по-русски).

— Du singst und damit aus! Puncktum! (Ты должна спѣть, и баста!), — заключилъ вашъ настойчивый другъ.

— «Ты видишь ли эта лёдка?» Снайте ни эта романсъ! — спросила она наконецъ, обернувшись.

— Снаемъ, снаемъ, б-пой толька… проговорилъ добрякъ, и тотчасъ же нукнулъ на нее:

— Н-на!

— Но долька не смѣяльса ник-к-то! — проговорила мадамъ Якобсонъ, кокетливо погрозивъ пальчикомъ.

— И кто тутъ пудетъ смѣяльса, — въ недовольномъ тонѣ возразилъ толстякъ. Ахъ, какъ я не любитъ эти баби! Нада сегда такъ минога комплиментъ стройтъ…

Наконецъ, мадамъ Якобсонъ откашлянулась, потупила глазки и затянула:

"Ти вдоль ли эта лёдка?

Іе незэтъ вольна — а…

Незэтъ она гразотка…

Потомъ остановилась да и хватила послѣдній стихъ изъ совершенно другого романса:

«Съ каторава села…»

— Sehr schön, sehr schön! (Прекрасно, прекрасно!) — ревѣла и аплодировала толпа.

Тутъ подошелъ къ пѣвицѣ нашъ общій другъ и пріятель Федерле и, выпятивъ свои сочныя губы, спросилъ ее:

— Kennen Sie das Lied (Знаете вы пѣсню):

"Ты пришоль ка мнэ вешерна б-пора?

— Nein (Нѣтъ), мягко и нѣжно отвѣчала она.

— Auch ein schönes Lied, besonders die Melodei (Тоже прекрасная пѣсня, въ особенности мелодія), — сказалъ онъ.

Наконецъ, наши друзья двинулись дальше, къ куллербергскому холму. Но не отошли и ста* шаговъ, какъ имъ захотѣлось послушать «Лучину лучинушку», которую въ остановившейся толпѣ фабричныхъ тонко-тонко голосилъ запѣвало, а потомъ всѣ, человѣкъ тридцать, подхватили:

«Не ясно горишь, не вспыхиваешь…»

— Ich begreife nicht, was mau darin findet in dieser Lutschina Lutschinuschka (Я не понимаю, что хорошаго находятъ въ этой «Лучина лучинушка»), — началъ Якобсонъ. Эта всэ равно: палѣна палѣнушка, или дубина дубинушка, сачѣмъ не горишь, или ты въ печка не буль, или тебэ съ водой облилъ, отъ того ты не гаришь. Was ist denn das? Das ist ja ein blanker Unsinn (Что тутъ такое? Тутъ безсмыслица), — заключилъ нашъ кузнечный мастеръ, а Адамъ Адамычъ и Федерле поддакнули.

Но вотъ когда разодолжли нашихъ нѣмцевъ русапеты, когда они, переставъ ныть «Лучинушку», вдругъ грянули:

Ай, сѣни, мои сѣни,

Сѣни новыя мои!…

когда бубны забарабанили и зазвякали:

Чивъ, чивъ, чивъ, чивъ, чивъ…

и когда одинъ молодой парень, потрясая погремушками въ рукѣ, пошолъ чортомъ въ плясъ и принялся прядать и подскакивать мячикомъ.

— Hotz Tonner-Wetter, wie der Kerl springt! (Тоннеръ-вэтеръ, какъ этотъ человѣкъ высоко скачетъ!) — выразился, смѣясь, Якобсонъ.

Вдругъ нашъ танцоръ въ серединѣ пляса съ остервенѣніемъ подскочилъ къ Якобсону, сталъ, скрестилъ ноги, и потомъ скосивъ ротъ, втянулъ щоки, и, зажавъ лѣвый глазъ, а правымъ смотря ухаремъ на нѣмца, хукнулъ:

— Ху-у — ахъ!

На что кузнечной мастеръ подхватилъ:

— О, молёдэцъ!…

Послѣ того, Адамъ Адамычъ, съ остальными гостями, подошолъ къ куллербергскому холму, отъ котораго тамошняя лужайка и получила свое наименованіе. Холмъ этотъ сажени въ три, или около того, въ вышину, съ площадкой на верху, на которой можетъ умѣститься человѣкъ до ста. Вѣроятно, прежде нѣмцы скатывались съ этого холма, ложась на бокъ; потому-что таково значеніе глагола «kullern». Теперь они, взойдя на него, берутъ другъ друга за руки, — непремѣнно чета, кавалеръ съ дамой, — и сбѣгаютъ. Такъ точно захотѣли сдѣлать и гости Адама Адамыча, взошедшіе на холмъ. Нашъ герръ Якобсонъ пригласилъ для этого Анну Ивановну. Когда онъ мчался съ нею сверху, на половинѣ дороги попался ему чей-то пудель подъ ноги. Нашъ кузнечный мастеръ, эта громадина, изъ-за него повалилъ свою полненькую даму, а потомъ самъ перелетѣлъ, сперва черезъ нее, а послѣ, кувыркомъ, черезъ голову.

На холмѣ и на подошвѣ, гдѣ стояли гуляющіе, раздался взрывъ хохота.

"Гурра! Браво-о! — кричали и хлопали въ ладоши нѣмцы.

Потомъ, сбѣгали одна пара за другою, а въ томъ числѣ и одинъ молодой парень, фабричный, въ красной рубахѣ, со своею разлапушкой. Внизу стояли три франта. Одинъ изъ нихъ, длинный господинъ, въ свѣтлосѣромъ пальто и свѣтлой шляпѣ, подставилъ ему ногу. Тотъ полетѣлъ со всего размаха и проѣхался подбородкомъ по песку, но тотчасъ же вскочилъ и прямо къ виновнику своего паденія. Ихъ живо обступила густая толпа.

— Зачѣмъ вы мнѣ подставили ногу? Трогалъ я развѣ васъ? — подступалъ онъ.

Франтъ замялся и началъ увертываться; мальчикъ глядѣлъ, глядѣлъ — да какъ подпрыгнетъ, да закатитъ ему самую горячую пощечину, а потомъ со страху обѣжалъ кружокъ публики, до противоположнаго мѣста, поскользнулся, шлёпнулся; но снова вскочилъ на ноги и вмѣшался въ народъ. Свѣтлое пальто взглянулъ на своихъ товарищей, не зная что другое сдѣлать. Тѣ тоже посмотрѣли на него, и всѣ трое, молча, медленно, не повертывая головы, пошли далѣе.

— Эта сдарова, — одобрилъ Якобсонъ, провожая ихъ глазами.

Тутъ всѣ обратили вниманіе на молодого нѣмца, который взлѣзъ на ель и, называя себя векшей, обѣщалъ перепрыгнуть съ одной ели на другую. Онъ въ-самомъ дѣлѣ это исполнилъ, но какъ-то оборвался и полетѣлъ въ рѣчку, оставивъ, кажется, на суку одну фалду отъ своего сюртука.

Межь-тѣмъ, костры вездѣ еще пылали, но пламя ихъ поблѣднѣло, потому-что ночная синева начинала уже отлетать, испугавшись утренней денницы, которая на востокѣ зажгла уже первыя фіолетовыя полосы будущей зари.

Наши друзья теперь уже положительно направляли стопы въ обратный путь. Нѣсколько молодежи, съ воинственными межь ними физіономіями, шло имъ на встрѣчу, пошатываясь и напѣвая маршъ «Радецкій». Впереди ихъ шолъ, и больше ихъ пошатывался, господинъ средняго роста, съ брюквообразнымъ рябымъ лицомъ, мутными оловянными глазами, тупымъ носомъ и рыжими усажи. На этомъ крѣпко пошатывающемся баринѣ была старая шляпа и старая запачканная альмавива. Поровнявшись съ Якобсономъ, онъ толкнулъ его и промычалъ:

— Из-вините, — сильно налегши на ните.

Якобсонъ ничего не отвѣтилъ.

— Извините! — громче прежняго повторилъ онъ.

Тотъ, не отзывался.

— Да извини же! — дернулъ онъ, и пустилъ зарядъ экстраординарныхъ выраженій, а самъ схватился правою рукою за дерево, наклонилъ голову и старался удержать расходившіяся колѣнки.

— Ишь ты, ишь ты, какъ его перегибаетъ, — произнесъ одинъ изъ шествовавшихъ мимо него двухъ молодыхъ людей. Шалнеры расхлябались. Эва какъ шею вытягиваетъ… Мутить бѣднягу.

Адамъ Адамычъ со своимъ семействомъ сѣлъ въ свою лодку, а гости его, кто тоже на своей лодкѣ, а кто въ нанятомъ яликѣ, отправились.

Другіе нѣмцы взяли линейки. Явилась давишняя наша знакомка, дама, широкая какъ палатка. Когда она влѣзала на дрожки, лошадь ея извощика такъ аппетитно заржала, что за мостомъ всѣ разомъ глянули на нее: лошади, будочники и полицейскіе офицеры.

Мелочная лавка, нѣчто въ видѣ трактира, была биткомъ набита. Въ нее едва можно было протолкаться изъ-за охотниковъ до «шведской очищенной», для болѣе деликатнаго вкуса, на одну треть еще водой разжиженной. А ужь хозяинъ-то какъ былъ радъ дорогимъ гостямъ!…

Межь-тѣмъ, солнце, поднявшись изъ-за куллербергскаго лѣса, освѣтило, какъ пожаромъ, всю окрестность, блеснувъ живымъ огнемъ по великолѣпному лиловому колориту. Все заговорило, залепетало, повеселѣло.

Это уже былъ Ивановъ-день.

Нѣмцы, сидя въ яликахъ и улыбаясь своимъ знакомымъ, которыхъ они обогнали, радостно голосили:

— Нахъ гаузъ!

— Нахъ гаузъ, нахъ гаузъ!

А съ Куллерберга нѣтъ-нѣтъ да все еще неслись звуки музыки и крики: «гуррра-а…»

Чрезъ нѣсколько дней Таубе женился на Дорхенъ и живетъ теперь на водочномъ заводѣ. Вотъ уже три года съ тѣхъ поръ прошло, но Иванъ Адамычъ, несмотря на мольбы своей супруги, ихъ не прощаетъ.