Куку (Мамин-Сибиряк)/ДО

Куку
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ВОСЬМОЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ

1916

КУКУ. Разсказъ.

I.

— Ты живъ, Альфонсъ? — спрашивалъ Куку, останавливая телѣжку черезъ каждыя сто саженъ.

— Сегодня такъ жарко, что даже и умирать неудобно… — отвѣчалъ слабый, надтреснутый голосъ.

Этотъ Альфонсъ, чахоточный, черноволосый и маленькій, въ своей кожаной шведской курточкѣ походилъ на жука. Онъ брелъ за телѣжкой разбитой походкой, широко разставляя кривыя ноги и поправляя сбитую на затылокъ жокейскую фуражку. Несмотря на томительный, настоящій степной зной, маленькому Альфонсу было холодно: въ это время его каждый день била лихорадка. Какъ это непріятно, когда руки похолодѣютъ и сдѣлаются влажными, а внутри все точно застынетъ, — и Альфонсъ сравнивалъ себя съ замороженной рыбой. Онъ умѣлъ даже шутить въ моменты, когда отъ страшной усталости у него темнѣло въ глазахъ и онъ готовъ былъ рухнуть въ дорожную пыль своимъ тщедушнымъ, маленькимъ тѣломъ.

— Эй, братику, держись за карету, а мнѣ все равно! — кричалъ Куку, налегая своей лошадиной грудью на перегородку оглоблей. — Можешь даже присѣсть… мнѣ все равно. Анджелика, ты его пусти, — мѣста будетъ двоимъ, а мнѣ все равно…

— Ты просто глупъ, Куку, со своимъ великодушіемъ, — ругался Альфонсъ, стараясь принять бодрый видъ. — Вотъ спроси Пикилло…

Бѣлый пудель Пикилло каждый разъ, когда произносили его имя, слабо взмахивалъ гладко остриженнымъ хвостомъ съ львиной кисточкой на самомъ концѣ и смотрѣлъ на хозяина усталыми, покраснѣвшими отъ пыли глазами. Альфонсъ его ласкалъ тѣмъ особеннымъ свистомъ, какой заставлялъ выпархивать придорожныхъ птичекъ, а самъ съ завистью смотрѣлъ на наклоненную спину Куку и его четырехугольный, красный затылокъ. Нѣтъ, бѣдняга Куку глупъ, но зато какое въ немъ дьявольское здоровье; скоро пятнадцать верстъ, какъ онъ везетъ телѣжку, и хоть бы что. Пикилло, и тотъ давно высунулъ языкъ, болтавшійся такъ смѣшно, точно конецъ платка изъ кармана: острый умъ Альфонса во всемъ умѣлъ отыскивать комичную струнку.

Эта оригинальная группа, медленно подвигавшаяся по пыльной проселочной дорогѣ, обращала на себя общее вниманіе встрѣчныхъ. Нѣкоторые останавливались, съ удивленіемъ провожали медленно катившуюся телѣжку и почесывали затылокъ. «Вотъ такъ штука!..» — бормотали голоса. — «Да, штука!..» И было чему удивляться.

Представьте себѣ телѣжку на двухъ тонкихъ и высокихъ колесахъ. На оси и частью на оглобляхъ помѣщался длинный ящикъ, аршина въ два, прикрытый сверху чѣмъ-то въ родѣ балдахина. Красныя занавѣски, съ мишурной золотой каймой, болтались на выточенныхъ столбикахъ, а верхъ замѣняла сложенная вчетверо японская ширмочка. На этой послѣдней были привязаны большіе и маленькіе обручи, обернутые цвѣтной бумагой, свернутые въ трубочку флаги и разная другая балаганная дрянь, назначеніе которой трудно опредѣлить; подъ осью раскачивалась на веревкѣ четырехпудовая гиря, заставлявшая Куку въ ныркахъ ворчать: «Ахъ, проклятая, какъ она мотается!..». Оглобли телѣжки такъ устроены, что для самого Куку оставалось небольшое мѣсто у самой перекладины: на спускахъ, когда приходилось сдерживать телѣжку, кузовомъ толкало его въ спину. Чтобы удобнѣе везти всю «музыку», у оглоблей была сдѣлана широкая кожаная лямка, которая и ложилась всей тяжестью на могучія плечи Куку. Скверно, когда центръ пятнадцатипудовой тяжести лежитъ у васъ на затылкѣ и каждый камешекъ, каждая ямка отдается прямо въ голову такимъ острымъ толчкомъ, точно невидимая рука била васъ по головѣ съ удивительной мѣткостью. Куку обвинялъ во всемъ мотавшуюся проклятую гирю: но что онъ значилъ безъ нея, безъ этой гири?.. Въ концѣ каждой станціи богатырь чувствовалъ, какъ у него отекали руки и ноги, особенно въ такой зной, какъ сегодня. Но мы должны сказать, что Куку былъ очень энергичный человѣкъ и, отдохнувъ съ часъ, чувствовалъ себя совсѣмъ свѣжимъ. Если бы не Альфонсъ, тащившійся, какъ опоенная лошадь, телѣжка ушла бы далеко впередъ; но нельзя же бросить товарища на дорогѣ, тѣмъ болѣе, что у нихъ было общее дѣло.

Встрѣчныхъ болѣе всего занимало то, что было спрятано за красными занавѣсками, а потомъ самъ Куку въ его необыкновенномъ костюмѣ: длинный жилетъ съ бронзовыми вызолоченными пуговицами, такая же шапочка, какъ у Альфонса, какіе-то необыкновенно бѣлые штаны въ обтяжку, надувшіеся на икрахъ чулки и тяжелые штиблеты, подкованные гвоздями. Туго выбритое, широкое лицо Куку улыбалось каждому встрѣчному такой добродушной улыбкой, а сѣрые добрые глаза смотрѣли такъ ласково, совсѣмъ по-дѣтски. Остриженные подъ гребенку волосы слипались отъ пота, какъ у Пикилло, а сквозь нихъ просвѣчивала бѣлая кожа. Когда встрѣчались женщины, Куку дѣлалъ необыкновенно смѣшное лицо, закрывалъ глаза и, вытянувъ губы, такъ забавно выкрикивалъ тонкимъ голосомъ всего одно слово:

— Ку-ку!..

Это слово было такъ смѣшно, что занавѣски между передними колонками распахивались, и между ними показывалось хорошенькое личико пятилѣтней дѣвочки и выкрикивало такимъ же тономъ:

— Ку-ку, папочка!..

— Ку-ку, цыпленокъ!..

— Скоро пріѣдемъ?..

— Лошадь скверная, цыпленокъ, да и Альфонсъ умираетъ…

— Бѣдняжка, онъ едва плетется, папочка!..

— А что мама?.. А?

— Лежитъ…

Этотъ дѣтскій голосокъ придавалъ Куку новыя силы. Но каждая улыбка маленькой дѣвочки давила его хуже четырехпудовой гири: о, она такъ хорошо улыбалась, эта красавица Сафо, и у Куку падало въ его лошадиной груди сердце, точно Сафо наступала на него своими крошечными ножками.

Конечно, телѣжка не легка, и гиря мотается, и плечи одеревянѣли, но всего тяжелѣе былъ смѣхъ маленькой Сафо.

— Мнѣ кажется, что эта проклятая степь приведетъ насъ прямо на дно пекла, — говорилъ Альфонсъ, когда солнце стояло уже надъ головой. — Куку, ты усталъ?

— Мнѣ все равно… А степь, дѣйствительно, проклятое мѣсто!.. Альфонсъ, посмотри, что тамъ впереди?

Телѣжка остановилась на верху поднимавшейся ребромъ зеленой возвышенности. Кругомъ ни деревца ни кустика. Придорожная трава покрыта слоемъ пыли, — дождя не было ровно двѣ недѣли. Съ той точки, гдѣ стояли наши путешественники, можно было разсмотрѣть развертывавшуюся пестрымъ ковромъ настоящую киргизскую степь верстъ на пятнадцать. Издали видъ былъ очень красивый, но вблизи всѣ краски блѣднѣли, точно онѣ расплывались, и глазъ напрасно искалъ хоть одной точки, гдѣ можно было бы отдохнуть. Альфонсъ, прищуривъ свои темные глазки, зорко смотрѣлъ впередъ по извилистой лиліи пылившей дороги. Первый холмъ отдѣлялся отъ слѣдующаго широкой лощиной, дно которой было занято высыхающими болотами. По очерку всей мѣстности можно было бы ожидать, что именно здѣсь и прокатится бойкая рѣчонка, но ничего похожаго не было и въ поминѣ. Зато дальше, за второй возвышенностью, какъ остановившаяся въ воздухѣ птица, мелькала какая-то бѣлая точка. Куку и Альфонсъ всматривались именно въ нее.

— Это церковь… — нерѣшительно замѣтилъ Альфонсъ, не довѣрявшій самому себѣ. — Вѣдь похоже на церковь, Куку?..

— Конечно, церковь… — подхватилъ весело Куку. — Это и есть Чумбаши, село, гдѣ у нихъ ярмарка. А тутъ и промысла и кочевники… Мы какъ разъ поспѣли во-время: завтра суббота, торговый день. Будетъ работа…

Куку досталъ коротенькую трубочку въ серебряной оправѣ, набилъ ее табакомъ и закурилъ съ особеннымъ удовольствіемъ, какъ человѣкъ, который заработалъ свой отдыхъ тяжелымъ трудомъ. Чумбаши близко, значитъ, проѣхали четыреста верстъ, а это что-нибудь значитъ… Отдохнувъ у канавки, Куку вытрясъ трубку, запряталъ ее въ жилетный карманъ и осторожно подошелъ къ телѣжкѣ. Раскрывъ драпировку, онъ просунулъ голову внутрь и застылъ: въ телѣжкѣ, свернувшись на походномъ коврѣ, какъ собачонка, спала Сафо, а рядомъ съ ней Анджелика, похудѣвшая и утомленная. На Куку посмотрѣли два темныхъ, большихъ глаза и указали на спавшаго ребенка.

— Не хочешь ли пить? — шопотомъ спрашивалъ Куку.

— Нѣтъ, спасибо… Не разбуди ее…

— Скоро конецъ, Анджелика…

Блѣдное, больное лицо улыбнулось печальной улыбкой. Бѣдняжка такъ мучилась и дѣлала видъ, что спитъ. Ей было такъ душно все время, а тутъ еще слышно каждый шагъ выбивавшагося изъ силъ Альфонса. Ахъ, скоро конецъ, — какъ это хорошо! Можно будетъ спрятаться куда-нибудь въ тѣнь — такъ, немножко въ тѣни, чтобы не задыхаться отъ зноя и пыли. Съ другой стороны телѣжки, между красными занавѣсками, просунулась тяжело дышавшая морда Пикилло, весело замотавшаго хвостомъ, когда къ нему на лобъ легла ласковая тонкая рука. «Скоро конецъ, Пикилло!».

II.

Киргизская степь лѣтомъ, когда начинаются іюньскія жары, представляетъ однообразную и печальную картину. Голубое степное небо по цѣлымъ днямъ безжалостно-чисто — ни одного облачка, а сверху такъ и льется степной зной. Горизонтъ застланъ тяжелой, фіолетово-желтой мглой, точно тамъ, за этимъ кругомъ, гдѣ сливается ковыльная степь съ небомъ, вѣчно дымится зарево невидимаго пожара. Весенняя свѣжесть травы и пестрыя краски первыхъ цвѣтовъ быстро смѣняются рыжеватыми тонами выжженной солнцемъ пустыни. Только развѣвается по вѣтру своими султанами одинъ ковыль, да въ небѣ неподвижными точками стоятъ ястреба. Раскаленный воздухъ томно не успѣваетъ остыть за ночь и съ ранняго утра наливается тяжелой истомой. Глазъ напрасно ищетъ тѣнистаго уголка, полоски воды, клочка настоящей сочной зелени — ровно все, гладко и мертво. Подъ этимъ жесткимъ ковылемъ лежитъ сухой песокъ или глина. Съ высокихъ холмистыхъ мѣстъ жизнь точно сбѣгаетъ въ низины, гдѣ еще сохраняется болотная влажность и зеленѣетъ осока. Кое-гдѣ, въ облакѣ пыли, пройдетъ измученное стадо (гуртъ) киргизскихъ барановъ, покажется рѣдкій всадникъ-киргизъ, и опять все мертво и пусто.

Полурусское сельцо-станица Чумбаши залегло на самой границѣ тѣхъ уралѣскихъ уваловъ, которые переходятъ уже въ настоящую равнину, гладкую и однообразную, какъ разостланный на полу коверъ. Оно спряталось на днѣ вымытаго горной рѣчонкой Сардвой широкаго оврага, и издали можно было разсмотрѣть только бѣлую церковь. Лѣтомъ Сардва совсѣмъ пересыхаетъ, превращаясь въ рядъ гнилыхъ лужъ, которыя время отъ времени наполняются только дождемъ. А между тѣмъ эта ничтожная рѣчонка тянется на сотни верстъ и почти непрерывно усажена разнымъ жильемъ: кошами, деревушками, станицами, промыслами. Открытыя здѣсь лѣтъ сорокъ тому назадъ золотоносныя розсыпи привлекли подвижную массу искателей легкой наживы и бродячій промысловый людъ. Съ послѣдняго пригорка у Чумбашей открывается далекій видъ на промысла: земля изрыта, дымятся высокія трубы, по дорогѣ катятся пріисковыя таратайки и т. д.

Наши путешественники «подъѣзжали» къ станицѣ уже подъ вечеръ, когда дневной зной началъ спадать. Это была небольшая деревушка, въ которой съ трудомъ можно насчитать дворовъ полтораста; но въ центрѣ, недалеко отъ церкви, были только-что выстроенные каменные дома и такіе же магазины. Послѣднія пять-шесть лѣтъ сардвинское золото пошло въ гору, и Чумбаши сдѣлались временной резиденціей мелкихъ золотопромышленниковъ, офеней и скупщиковъ краденаго золота.

— Я чувствую, что здѣсь будетъ пожива, — говорилъ Куку, съ удовольствіемъ разсматривая станицу. — Ты какъ думаешь, Альфонсъ?..

Альфонсъ ничего не думалъ. Бѣдняга завидовалъ Пикилло, который, по крайней мѣрѣ, могъ хоть высунуть языкъ отъ усталости, а человѣкъ лишенъ даже этого маленькаго преимущества. Эти проклятыя Чумбаши занимали Альфонса, какъ мѣсто, гдѣ можно будетъ наконецъ лечь и умереть спокойно. Какъ тяжело пройти пѣшкомъ цѣлыхъ четыреста верста, когда сердце въ груди треплется, какъ подстрѣленная птица, кости начинаютъ срастаться по всѣмъ суставамъ, — послѣднее Альфонсъ положительно чувствовалъ, особенно по утрамъ, когда Куку будилъ его, чтобы «ѣхать» дальше.

— Эй, старина, что ты молчишь? — не унимался Куку. — Я тебѣ русскимъ языкомъ говорю: будетъ пожива… Мнѣ все равно, а пожива будетъ.

— Отстань, дуракъ…

— Къ чему излишняя откровенность?

На Альфонса накатился неожиданный припадокъ бѣшенства: онъ схватилъ попавшійся подъ ноги камень и запустилъ имъ прямо въ голову Куку. Послѣдній благоразумно уклонился отъ удара и проговорилъ:

— Ты сбѣсился, Альфонсъ?.. Мнѣ все равно, но такъ можно голову проломить, чортъ меня возьми.

— Особенно такую пустую, какъ у тебя.

Изъ телѣжки показалось блѣдное лицо Анджелики, и Альфонсъ устыдился. Онъ опять сдѣлалъ глупость, какъ дѣлалъ глупости цѣлую жизнь… Въ видѣ извиненія онъ показалъ блѣдной женщинѣ длинный носъ и опять погрузился въ свою апатію. Э, не все ли равно издыхать хорошему человѣку или скотинѣ? Альфонсъ усталъ, Альфонсъ выбился изъ послѣднихъ силъ, Альфонсъ хочетъ умереть…

А Чумбаши ужъ совсѣмъ близко. Даже гдѣ-то блеснула лужица болотной воды и весело заржала лошадь.

— Это дьяволъ, а не человѣкъ! — ворчалъ Куку, осторожно спуская свою телѣжку подъ гору. — У меня пустая башка!.. Нужно еще посмотрѣть, у кого она пустая-то. Мнѣ все равно, а я когда-нибудь доберусь…

— Куку, перестань ворчать… — послышался голосъ Анджелики изъ телѣжки.

Куку только рванулъ телѣжку и ничего не отвѣтилъ.

— Этотъ дьяволъ прикидывается мертвымъ, а какъ швырнулъ камнемъ — дай Богъ здоровому такъ бросить… Мѣткая бестія этотъ Альфонсъ! Да, пустая голова, посмотримъ!

Станица начиналась жалкими лачужками, кое-какъ огороженными изъ березовыхъ жердей и залѣпленными глиной. Но нашимъ путешественникамъ незачѣмъ было ѣхать въ центръ. Они еще раньше рѣшили остановиться прямо въ полѣ. Можно и огонекъ развести, и лихо выспаться прямо на травѣ, и сдѣлать кое-какія необходимыя приготовленія къ завтрашнему дню. Куку издали замѣтилъ стоявшія въ сторонѣ отъ дороги пустыя телѣги съ поднятыми кверху оглоблями и прямо направился къ нимъ. Э, тутъ и вода недалеко, можно, значитъ, и чаю напиться на свѣжемъ воздухѣ. Красная телѣжка весело подкатила къ телѣгамъ, поднявъ на ноги цѣлую стаю сердитыхъ собакъ,

— Здарастуй, каспада… — ломанымъ языкомъ забормоталъ Куку, раскланиваясь съ двумя чинно сидѣвшими на землѣ халатами.

— Здарастуй, бачка… — отвѣтилъ одинъ халатъ и зорко взглянулъ на Куку своимъ единственнымъ глазомъ: другой, увы, вытекъ. — Куда поѣхала, бачка?..

Куку вылѣзъ изъ оглоблей, сдвинулъ ухарски свою фуражку на затылокъ и, сдѣлавъ глупое лицо, прокричалъ:

— Ку-ку!..

Халаты переглянулись отъ этой неожиданности и съ важностью замолчали. Изъ одной телѣги показалась женская голова, закутанная въ какое-то полотенце, изъ другой выглянулъ лысый старикъ-цыганъ.

— Онъ нѣмецъ и не знаетъ по-русски, — объяснялъ Альфонсъ, выступая въ качествѣ переводчика. — Можно остановиться?.. Да отгоните проклятыхъ собакъ, пока онѣ меня не съѣли…

Цыганская голова что-то пробормотала на своемъ непонятномъ языкѣ, а собаки отошли, скаля свои бѣлые зубы. Халаты еще разъ переглянулись и покачали головами, какъ двѣ фарфоровыхъ куклы.

— Айда, садись, бачка… — проговорилъ кривой киргизъ.

— Амамба^[1]… — прибавилъ второй. — Базаръ гулялъ?

— Ку-ку!..

Когда красная телѣжка расположилась окончательно, со стороны Чумбашей подошла цѣлая группа ребятишекъ-киргизятъ, двѣ цыганки съ мѣшками за плечами и молодая дѣвушка-киргизка. Куку въ это время успѣлъ высадить Анджелику, едва державшуюся на ногахъ, бережно усадилъ ее на разостланный по травѣ коверъ и вмѣстѣ съ Сафо побѣжалъ съ мѣднымъ чайникомъ за водой. Альфонсъ лежалъ неподвижно на травѣ, какъ раздавленный. Киргизята съ любопытствомъ глазѣли на телѣжку, на «дженьгише» (барыня) и улыбались. Все было такъ необыкновенно и произвело въ двухъ телѣгахъ противоположныя впечатлѣнія. Кривой киргизъ думалъ: «скупщики краденаго золота», лысый цыганъ боялся за своихъ лошадей. Подошла молодая киргизка легкой граціозной походкой; она прошла у самой головы Альфонса и съ сожалѣніемъ посмотрѣла на него.

— Шайтанъ, шайтанъ! — орали киргизята, когда появившійся Куку одной рукой высоко подметнулъ Сафо и, какъ куклу, поставилъ ее на ладонь другой.

Онъ поднесъ ее на ладони старикамъ-киргизамъ, какъ на блюдѣ, и прокричалъ свое «ку-ку». Эффектъ получился поразительный, и старики замотали головами.

— Джигитъ… о, джигитъ^[2]! — бормотала старуха-киргизка, стараясь еще сильнѣе закутать свою голову.

Одинъ Куку ничего не желалъ замѣчать и уже раскладывалъ огонь изъ сухихъ прутьевъ, захваченныхъ гдѣ-то по пути. Онъ сидѣлъ на корточкахъ и раздувалъ огонь до того, что все лицо побагровѣло отъ натуги. Сафо валялась на травѣ. Смятое короткое платьице не закрывало у ней голыхъ икръ, худенькихъ и жидкихъ, съ синеватыми жилками. Красивое личико улыбалось матери, которая никакъ не могла уложить подъ больной бокъ подушку.

Скоро чайникъ закипѣлъ, и вся компанія помѣстилась у огня пить чай. Альфонсъ настолько успѣлъ отдохнуть, что прокатился по травѣ колесомъ, повернулся на одной ногѣ, какъ волчокъ, и такъ смѣшно сѣлъ, раздвинувъ ноги циркулемъ.

— Фокусники… — шептались между собой двѣ цыганки, вытаскивая изъ глубины своихъ кошелей, вмѣстѣ съ кусками хлѣба, оравшихъ благимъ матомъ, совсѣмъ голыхъ грудныхъ ребятишекъ, — онѣ только-что пришли изъ станицы. — Вотъ проклятые люди, Господи, прости!..

Цыганокъ и киргизокъ больше всего интересовала «дженьгише», — такая блѣдная и худая, но еще сохранившая слѣды недавней молодой красоты. Длинное лицо, съ такимъ же красивымъ носомъ, какъ у Сафо, было окаймлено прекрасными темными волосами; темные большіе глаза едва смотрѣли изъ-подъ загнувшихся бархатныхъ рѣсницъ; но губы убыли блѣдныя и точно обтянулись около бѣлѣвшихъ плотныхъ зубовъ. Широкая фланелевая блуза съ красными атласными отворотами совсѣмъ скрывала ея маленькую, изящную фигуру, о которой можно было судить по красивымъ рукамъ и маленькимъ щегольскимъ ботинкамъ. На этомъ лицѣ и въ складѣ всей фигуры лежала такая тоска, точно Анджелика была только-что поднята изъ могилы. Она отрицательно покачала головой, когда Куку предложилъ ей ломтикъ колбасы, и доказала глазами на облизывавшую губы Сафо. Бѣдняжка такъ проголодалась дорогой…

По степному этикету, киргизы не приставали къ фокусникамъ, а только наблюдали ихъ издали, какъ барановъ съ пятью ногами, какихъ показываютъ въ ярмарочныхъ балаганахъ. Да и трудно было разговориться, когда въ обращеніи было всего десять ломаныхъ русскихъ словъ. Одна старуха-цыганка сдѣлала попытку поворожить и съ этой цѣлью подсѣла къ Анджеликѣ.

— Барыня, голубушка, а не хочешь ли, скажу я тебѣ всю правду истинную?.. — бормотала она, протягивая сухую, костлявую руку. — И еще скажу тебѣ, моя касаточка, какая въ тебѣ сидитъ злая болѣзнь… корешокъ есть, касаточка, маленькій корешокъ…

Анджелика болѣзненно сморщилась и только посмотрѣла на Альфонса, точно просила защиты. Этотъ послѣдній не заставилъ просить себя въ другой разъ и, схвативъ старуху-цыганку прямо за носъ, показалъ ей, сколько можетъ сидѣть въ цыганскомъ носу очень недурныхъ вещей. Изъ носа ворожеи посыпались мѣдные пятаки, чайная ложечка, коробка шведскихъ спичекъ, штопоръ и т. д.

— О, проклятой человѣкъ!.. Проклятой!.. — ругала старуха, отскакивая въ ужасѣ…

— Шайтанъ… — бормотали старики-киргизы, мотая головами. — Проклятый шайтанъ!..

Наступившая ночь успокоила всѣхъ. Анджелика глухо покашливала въ своей телѣжкѣ, прикрывая голыя ноги Сафо своей блузой. Альфонсъ спалъ подъ телѣжкой на коврикѣ; Куку растянулся прямо на травѣ. Гнилую степную рѣчонку затянуло туманомъ, и гдѣ-то долго скрипѣлъ неугомонный коростель. По дорогѣ къ Чумбаши двигались телѣги, и чѣмъ ближе было утро, тѣмъ больше было телѣгъ. А звѣздное небо такъ любовно и кротко свѣтилось своими миріадами звѣздъ, точно оно переливалось фосфорическимъ свѣтомъ. Пахло травой, собаки во снѣ начинали бредить.

— Будетъ работа… — снилось Куку, и онъ чувствовалъ, какъ четырехпудовая гиря свиститъ въ его могучихъ желѣзныхъ рукахъ.

III.

Небольшая площадь около церкви была залита народомъ. По широкой улицѣ, запруженной возами и телѣгами, не было проѣзда. Происходила бойкая, настоящая ярмарочная торговля. Вездѣ пестрѣли грошовыми товарами походныя лавчонки; приказчики въ большихъ каменныхъ лавкахъ не успѣвали разсчитываться съ покупателями, а на улицѣ, подъ открытымъ небомъ, шла торговля съ возовъ. Два кабака и портерная работали еще веселѣе. Изъ близкихъ и дальнихъ станицъ съѣхались оренбургскіе казаки въ своихъ студенческихъ фуражкахъ; тутъ же съ важностью разъѣзжали верхомъ киргизы въ войлочныхъ шляпахъ и всевозможныхъ мѣховыхъ малахаяхъ; цыгане-мѣнялы галдѣли около кабачковъ. Главное движеніе всей этой массѣ придавали пріисковые рабочіе, сносившіе сюда свой недѣльный заработокъ, — грязные, оборванные, пьяные, безпаспортные, какъ вездѣ. Эта рвань и голытьба составляла центръ всѣхъ операцій и всѣми путями давала чувствовать свою силу, особенно около кабаковъ, гдѣ съ ранняго утра стоялъ стономъ-стонъ.

Недалеко отъ церкви, на площадкѣ, въ воздухѣ весело полоскался пестрый флагъ, а подъ нимъ на особыхъ шестикахъ висѣли зеленыя, розовыя и желтыя афиши. Центръ составляла уже знакомая намъ красная телѣжка, превращенная въ палатку. Раздвинутая ширмочка закрывала въ нее ходъ, а передъ нимъ былъ разостланъ единственный коврикъ труппы, по которому сейчасъ расхаживалъ одѣтый въ трико «геркулесъ Куку», какъ значилось въ афишахъ, и время отъ времени обращался къ тѣснившейся со всѣхъ сторонъ толпѣ:

— Каспада… сичасъ будилъ начать!.. Рѣдкій преставлень… удивленіе и восторгъ!.. Каспада, слюшай…

Чтобы обратить еще большее вниманіе, Куку трубилъ въ мѣдный охотничій рогъ, издававшій пронзительныя ноты. Въ розовомъ трико, заштопанномъ на колѣнкахъ, въ мягкихъ бѣлыхъ башмакахъ и расшитой блестками короткой курточкѣ, ярмарочный геркулесъ приковывалъ къ себѣ всѣ взгляды, Его голыя до самыхъ плечъ могучія руки, выпуклыя желѣзныя икры, высокая грудь и открытая бычья шея приводили знатоковъ въ восторгъ.

— Ай да нѣмецъ!.. — слышались одобрительные возгласы въ толпѣ.

На афишахъ громадными буквами было напечатано: «Блистательное и единственное въ Европѣ представленіе „Дочь воздуха“ — Анджелика Перегрина. Одобрено многими коронованными особами. Неподражаемый иллюминаторъ-престидижитаторъ Альфонсъ или удивительное поглощеніе греческаго огня. Заслужилъ высокое вниманіе его величества персидскаго шаха. Онъ же — и необъяснимое явленіе природы: человѣкъ-змѣя или гуттаперчевый человѣкъ. Въ Вѣнѣ произвелъ величайшій фуроръ, а также и въ Константинополѣ. Наконецъ! Обратите вниманіе: маленькое чудо или купидонъ Сафо и геркулесъ Куку, онъ же членъ ордена Левъ и Солнце». На особой бумажной полоскѣ крупнымъ шрифтомъ странная надпись: «Получай на всѣ — сдачи не будетъ», или «вотъ такъ пилюля: что въ ротъ, то спасибо». Рядомъ съ афишами висѣли удивительныя картины. На одной летѣла на воздухѣ женщина съ вывихнутыми ногами и руками, на другой геркулесъ металъ четырехпудовыя гири и маленькую дѣвочку, на третьей кудрявый негръ глоталъ огонь и улыбался.

— Каспада, начинается!.. — ревѣлъ Куку, начиная колотить себя по надутымъ щекамъ, какъ но барабану.

Изъ-за ширмочки, какъ заяцъ, выскочилъ въ бѣломъ мѣткѣ и бѣлой, остроконечной шапкѣ Пьеро. Вмѣсто пуговицъ болтались красные мячики, лицо было набѣлено, а ротъ проведенъ краской до ушей. Публика встрѣтила артиста дружнымъ ревомъ. Представленіе началось обыкновенными штуками всѣхъ клоуновъ: били другъ друга по щекамъ, колотили по головѣ пузырями, падали на землю, кувыркались и т. д. У Пьеро черезъ густой слой бѣлилъ показались крупныя капли пота, но Куку не дохнулъ ни одного лишняго раза. Когда первое дѣйствіе кончилось, Куку опять затрубилъ въ свой рогъ.

— Вниманіе, каспада!.. Вниманіе… Сейчасъ греческій огонь будетъ.

Обступившая толпа улыбалась и галдѣла. Казачьи фуражки, пестрые бабьи платки и непокрытыя пріисковыя головы были рады даровому, невиданному зрѣлищу.

— Греческій огонь… вниманіе!..

Въ толпѣ тамъ и сямъ неподвижно стояли на лошадяхъ киргизы и смотрѣли косыми узкими глазами на ломавшихся людей, изрѣдка перекидываясь гортанными фразами и пожимая плечами. Степняки не могли понять, для чего кувыркаются эти странные люди. Опять загудѣлъ рогъ, и гдѣ-то глухо звякнулъ бубенъ, точно порвалась струна. Толпа затихла. Выскочилъ изъ-за ширмы тотъ же Пьеро и началъ торопливо глотать зажженную вату, а потомъ принялся выматывать изо рта красныя и голубыя ленты. Это всѣмъ понравилось. Посыпались одобрительные возгласы, а Пьеро раскланивался, прижимая руку къ сердцу. Изъ-за ширмочки неслись аплодисменты маленькой Сафо, которая все время смотрѣла на представленіе въ щелочку между половинками ширмъ.

— Мама, ты готова? — спрашивала она нетерпѣливо.

— Сейчасъ буду готова, — отвѣчалъ слабый голосъ.

— Слышишь, рогъ ужъ трубитъ!..

Куку опять трубилъ и съ такимъ стараніемъ, что его добрые сѣрые глаза готовы были выкатиться изъ орбитъ. Пьеро въ это время ловко поставилъ желѣзную распорку съ колескомъ и на нее принялся наматывать конецъ намѣленнаго каната, выползавшаго, какъ бѣлая змѣя, откуда-то изъ-подъ телѣжки.

— Каспада, сейчасъ будетъ дочь воздуха! — оралъ Куку, размахивая своей красной шапочкой съ пѣтушинымъ перомъ.

— Мама, слышишь: опять рогъ… — шептала Сафо, заглядывая въ палатку.

Анджелика Перегрина была уже одѣта въ трико, короткую юбочку и расшитый блестками корсажъ. Оставалось подготовить волосы и выпорхнуть изъ-за ширмъ улыбающейся бабочкой. Рогъ призывно гудѣлъ: пора… Но въ самый критическій моментъ дочерью воздуха овладѣлъ такой пароксизмъ слабости, что она упала прямо на землю.

— Мама, мама, выходи…

— Не могу… — съ отчаяніемъ въ голосѣ послышался слабый отвѣтъ.

Въ палатку заглянула голова Куку и скрылась. Нужно было занять чѣмъ-нибудь натянутый канатъ, а публика не любитъ ждать. Лежавшая на землѣ «дочь воздуха» тряслась отъ страха: ее ужасала мысль, что она не можетъ работать… Ахъ, какъ больно ее били прежде за это «не могу», когда она еще только начинала прыгать по канату! Куку, конечно, очень добръ и не будетъ ее бить, но это не мѣшало ей, Анджеликѣ, переживать весь ужасъ данной минуты. А охотничій рогъ выводилъ раздирающіе звуки, бубенъ въ рукахъ Альфонса выдѣлывалъ отчаянныя трели… Черезъ пять минутъ изъ-за ширмочки, какъ птичка, выпорхнула тоненькая Сафо, вся въ блесткахъ и въ короткой кисейной розовой юбочкѣ. Она посмотрѣла на отца взглядомъ дрессированной собаки, сдѣлала публикѣ реверансъ, съ улыбкой приложила обѣ тоненькія ручки къ груди и бойко засѣменила ножками по ковру. Куку одобрительно кивнулъ ей головой, подставилъ руку, и Сафо была на канатѣ, который едва согнулся подъ давленіемъ этого крошечнаго тѣльца. Альфонсъ сдѣлалъ смѣшную гримасу и, упавъ на одно колѣно, подалъ ей балансъ, перевитый цвѣтной бумагой.

— Madame, пожалуйста, не улетайте отъ меня, — выкрикивалъ онъ, повторяя на коврѣ каждый шагъ Сафо по канату.

Опять гудѣлъ бубенъ и пронзительно трубилъ рогъ, а Сафо балансировала на канатѣ съ дѣтской граціей, не переставая улыбаться заученной улыбкой. Она уже нѣсколько разъ перебѣжала весь каната, дѣлала легкіе прыжки, поднимала одну ногу и съ замирающимъ сердцемъ чувствовала на себѣ пристальный, упорный взглядъ Куку, пугавшій ее и придававшій ей силы. Оставалось послѣднее и самое трудное — сѣсть на канатъ со всего размаху и, когда его упругостью вскинетъ наверхъ, стать прямо на ноги. Анджелика дѣлала эту фигуру безподобно, улыбаясь и посылая публикѣ воздушные поцѣлуи, но на Сафо напала та мгновенная нерѣшимость, которая могла испортить все. Ребенокъ испуганными глазами взглянулъ на улыбавшееся доброе лицо Куку, на кулакъ, который показывалъ Альфонсъ, и съ отчаянной рѣшимостью сдѣлалъ то, что у него не выходило на домашнихъ репетиціяхъ.

— Ура!.. Браво!.. — ревѣли Куку и Альфонсъ, привѣтствуя маленькую канатную плясунью воздушными поцѣлуями.

Публика одобрительно гудѣла, и по этому гулу Анджелика съ радостью догадывалась въ своемъ ящикѣ, что Сафо дѣлаетъ успѣхи. Пикилло тоже былъ боленъ и лежалъ подъ телѣжкой, какъ вытащенная изъ воды сонная рыба. Дѣвочка обѣщаетъ много… Она уже теперь могла замѣнять ее. Сафо ворвалась въ палатку сіяющая и раскраснѣвшаяся, — ей нужно было сейчасъ переодѣваться въ мужской костюмъ для послѣдней фигуры, т.-е. юбочку и зеленый корсажъ замѣнить чернымъ трико, усыпаннымъ серебрянымъ блескомъ. Дѣвочка справилась съ этой задачей въ пять минутъ, выскочила изъ-за ширмочки клоунскимъ прыжкомъ и съ замѣчательною ловкостью перевернулась въ воздухѣ, какъ разогнувшаяся стальная пружинка. Альфонсъ былъ въ такомъ же костюмѣ. Куку размахивалъ четырехпудовой гирей, являвшейся «пятымъ и самымъ солиднымъ артистомъ» кочующей труппы.

— Каспада… вниманіе… — ревѣлъ Куку, дѣлая гирей круги надъ головой. — Послѣдній актъ…

Онъ, продолжая играть гирей, разставилъ широко ноги, и по нему, какъ обезьяна, прыгнулъ прямо на плечи Альфонсъ, а за нимъ маленькая Сафо, очутившаяся на плечахъ Альфонса.

— Куку! — запищалъ главный артистъ, шагая по ковру со своей двойной пошей и не оставляя летавшей въ воздухѣ страшной гири.

Публика выказывала знаки одобренія, слышались крики: «ай-да нѣмецъ, молодчина!». Сафо, уцѣпившись колѣнками за голову Альфонса, улыбалась и посылала воздушные поцѣлуи. Потомъ живая пирамида такъ же легко распалась на свои составныя части, какъ и сложилась, а Куку въ заключительный моментъ перекрестился своей гирей, что привело толпу въ настоящее неистовство.

Однимъ словомъ, все представленіе прошло самымъ блистательнымъ образомъ, а когда Куку пошелъ со своей шапочкой дѣлать сборъ въ пользу господъ артистовъ, на всѣхъ лицахъ изобразилось веселое недоумѣніе.

— Каспада… кто можетъ подѣлиться… — бормоталъ Куку, напрасно обходя кругъ зрителей со своей шапочкой.

— Ловокъ нѣмецъ!.. — послышалось въ толпѣ. — Это за что же ему деньги травить?..

Нѣкоторые простецы думали, что еще готовится какая-то ловкая штука, и смотрѣли Куку прямо въ лицо остолбенѣлыми глазами. Первыми незамѣтно уѣхали верховые киргизы, а за ними съ галдѣніемъ повалила и остальная толпа. Оставались одни ребятишки да человѣкъ пять совсѣмъ пьяныхъ прощелыгъ, отъ которыхъ нечего было ждать. Въ шапочкѣ Куку чистаго сбора оказалось семь мѣдныхъ копеекъ, которыми онъ и встряхнулъ подъ носомъ у Альфонса.

— Пожива недурна… — отвѣтилъ тотъ, потирая мозжившія колѣни.

Куку молчалъ: онъ былъ уничтоженъ… Вѣдь они работали самымъ добросовѣстнымъ образомъ, и такихъ артистовъ въ этихъ краяхъ еще не было, а сборъ семь копеекъ!.. Нѣтъ, это безсовѣстно, это нечестно, это подло!.. Куку возмущала именно несправедливость этихъ дикарей. Сунувъ въ свою шапочку нѣсколько серебряныхъ и мѣдныхъ пятаковъ, онъ вошелъ въ палатку и высыпалъ добычу въ колѣни лежавшей неподвижно Анджелики.

— На первый разъ немного, но здѣшняя публика, видимо, не умѣетъ еще цѣнить искусство… — виновато бормоталъ онъ, точно извиняясь за кого-то… — Мы работали, Анджелика…

Анджелика только посмотрѣла на него съ печальной улыбкой; она видѣла его продѣлку, которая повторялась при каждой неудачѣ.

— Ничего, Куку, какъ-нибудь, не умремъ съ голоду… — прошептала она ласково, какъ умѣютъ утѣшать въ неудачахъ однѣ женщины.

— Да, да… Мы еще будемъ работать, а Сафо удивила всѣхъ.

Пока Альфонсъ, при помощи Сафо, приводилъ въ порядокъ свою походную обстановку, Куку черезъ площадь отправился прямо къ кабаку. Его такъ и рвало за самое сердце этой неудачей: осталось въ кассѣ всего три рубля… Нужно было выпить, чтобы возстановить хотя приблизительно душевное равновѣсіе. Но въ кабакѣ ему не пришлось платить своихъ денегъ его окружила цѣлая ватага пьяницъ, желавшая видѣть, какъ нѣмецъ пьетъ.

— Мнѣ цѣлъ бютилкъ… — распорядился Куку.

— Нѣмецъ, пей!…

Когда телѣжка съ краснымъ балдахиномъ заняла свое старое мѣсто у киргизскихъ телѣгъ, Куку вернулся сильно навеселѣ и со слезами на глазахъ долго и молча цѣловалъ руки у Анджелики. Да, онъ выпилъ, но онъ будетъ работать… Альфонсъ лежалъ пластомъ на травѣ: у бѣднаго клоуна послѣ представленія ныла каждая косточка.

IV.

Ярмарочный день кончался. По всѣмъ направленіямъ отъ Чумбашей тянулись крестьянскія телѣги, таратайки, ѣхали верховые и шли пѣшіе. Киргизы, около которыхъ пріютилась красная телѣжка, тоже начали понемногу собираться въ путь: вечеромъ по холодку хорошо ѣхать. Мужчины сѣдлали лошадей. Женщины и дѣти ѣхали въ двухъ телѣгахъ. Все дѣлалось не торопясь, съ той особенной, степной, медленной важностью, отъ которой городского человѣка просто мутитъ. Клоуны слѣдили за этими приготовленіями и пробовали разговориться съ мужчинами; но изъ этихъ усилій ничего но вышло: они не понимали другъ друга. Изъ этого затрудненія вывела всѣхъ Сафо. Она все время вертѣлась около телѣги и по-дѣтски быстро сошлась съ «кысъ» (дочь) кривого киргиза. На какомъ языкѣ разговаривали — трудно сказать, но иго не мѣшало имъ понимать другъ друга. Сафо съ дѣтской откровенностью разсказывала, какъ мама больна, какъ они далеко ѣхали, чтобы лѣчить маму кумысомъ, и т. д.

— Кумиза? — спрашивала киргизская кысъ и что-то передавала матери.

— Да, на кумысъ послали доктора… и Альфонса тоже.

Эта «кысъ» была завидно-красивая дѣвушка крѣпкой степной красотой. Въ своей сѣрой мерлущатой шапкѣ, съ распущеннымъ краснымъ платкомъ на спинѣ, она заставляла всѣхъ проѣзжавшихъ мимо киргизовъ останавливаться и кланяться кривому Аблаю, который только потряхивалъ головой и прищуривалъ глазъ. Кысъ пряталась за телѣгу, краснѣла, и въ ея густо-карихъ глазахъ, опушенныхъ чернымъ бархатомъ рѣсницъ, такъ и загорались искорки дѣвичьей гордости. Что же, пусть смотрятъ, а она никого знать не хочетъ… Поверхъ кумачнаго платья у ней надѣтъ былъ полосатый шелковый бешметъ съ короткими рукавами, а на груди позванивала цѣлая сѣтка изъ крупной и мелкой серебряной монеты. Темные, какъ вороново крыло, волосы, заплетенные въ мелкія косы, выползали изъ-подъ шапки, какъ черныя змѣйки. Носъ былъ немного широкъ, но глаза большіе, чуть приподнятые въ углахъ, что имъ придавало такое милое, точно спрашивающее выраженіе. Смуглый цвѣтъ кожи и горячій степной румянецъ дополняли достоинство киргизской красавицы, которою старый Аблай недаромъ гордился.

— Мама, кысъ зовутъ Майей, — докладывала Сафо, перебѣгая отъ телѣгъ къ своей телѣжкѣ. — Она славная… А маму у ней, вотъ ту, которая въ бѣломъ полотенцѣ, зовутъ Сырну… да. У нихъ этого кумыса, мама.

Майя о чемъ-то поговорила съ матерью, а та съ Аблаемъ. Старикъ глубокомысленно раскачивалъ головой, жевалъ губами и, когда телѣги были готовы въ путь, подошелъ къ Куку.

— Гуляй къ наша… кумиза есть… — заговорилъ онъ, поправляя сѣдые, подстриженные щеткой усы. — Дженьгише кумиза давай… двадцать побила… коши.

— А далеко? — спрашивалъ Куку.

— Гуляй, видно будешь…

Сырну и Майя очень желали, чтобы красная телѣжка ѣхала къ нимъ, — ихъ одолѣвало чисто-степное любопытство. Аблай говорилъ такъ убѣдительно, что Куку оставалось только согласиться. Изъ словъ старика онъ понялъ, что гдѣ-то недалеко есть «большіе господа», у которыхъ много-много денегъ, значитъ, и кумысъ будетъ и работа. Альфонсъ и Анджелика были согласны на все.

— Гуляй… — закончилъ Аблай свои объясненія и махнулъ рукой на рѣку Сардву вверхъ по теченію.

Въ цыганской телѣгѣ оставался одинъ спавшій лысый цыганъ, да около забытаго огня ползали полуголые цыганята. Когда вернулись цыганки, сгибаясь подъ тяжестью своихъ мѣшковъ, онѣ долго провожали глазами удалявшійся маленькій караванъ. Впереди ѣхали киргизскія телѣги. За ними катилась красная телѣжка, и по бокамъ гарцовали верховые киргизы. Альфонсъ замыкалъ шествіе. Головка Сафо выставлялась изъ телѣги, которой правила Майя.

— О, проклятые люди… — шептала старая цыганка, щупая свой носъ, изъ котораго Альфонсъ выдавилъ вчера цѣлый магазинъ вещей.

Караванъ двигался по узкой дорожкѣ, совсѣмъ терявшейся въ степной густой травѣ. Альфонсъ успѣлъ набрать букетъ изъ полевыхъ цвѣтовъ и преподнесъ его дремавшей Анджеликѣ, которая поблагодарила его своей больной улыбкой. Вчерашняя свѣжесть уже чувствовалась въ низкихъ мѣстахъ, когда спускалась дорога къ рѣкѣ. Куку шагалъ очень бодро и весело потряхивалъ головой, въ которой еще стояло ярмарочное похмелье. Въ сторонѣ высыпала русская деревушка, мелькнули распаханныя поля, и опять тянулась та же степь. Пріиски остались далеко позади, и только полоски дыма показывали на горизонтѣ ихъ мѣста. Кое-гдѣ по берегамъ рѣки Сардвы попадались свѣже-раскопанныя ямы и небольшіе желтые холмики разрытой земли — это были новыя развѣдки.

— Гуляй… скоро, бачка… — говорилъ Аблай, когда ему казалось, что Куку начинаетъ уставать.

Майя мурлыкала какую-то грустную пѣсню, подъ звуки которой Сафо заснула, положивъ свою красивую головку на колѣни «кысъ».

Когда стемнѣло и небо засвѣтилось яркими звѣздами, вдали мелькнули, какъ волчьи глаза, два огонька. Потянуло дымкомъ, и, точно изъ-подъ земли, донесся глухой собачій лай. По своимъ плечамъ Куку разсчиталъ, что они прошли битыхъ 20 верстъ. Впереди темнѣла гора не гора, а что-то такое большое… Это было киргизское кладбище, красовавшееся на берегу высыхавшаго степного озерка. Разросшійся березовый лѣсъ скрывалъ могилы. Въ тѣни этого лѣса пріютились и два коша Аблая. Не доѣзжая съ версту, старикъ зорко оглянулъ степь, понюхалъ воздухъ и умчался въ сторону, свѣсившись на сѣдлѣ, по-киргизски, на одинъ бокъ.

— Старая собака отлично ѣздитъ… — замѣтилъ Альфонсъ, у котораго пересохло во рту отъ усталости.

Два коша вырѣзались своими круглыми силуэтами на темномъ фонѣ лѣса какъ-то вдругъ, когда на подходившій караванъ съ веселимъ лаешь кинулась цѣлая стая худыхъ и высокихъ киргизскихъ собакъ. Куку и Альфонсу пришлось отбиваться отъ нихъ и руками и ногами. Верховой киргизъ отгонялъ ихъ нагайкой. Сафо проснулась и заплакала. Выглянувшая изъ-за своихъ занавѣсокъ Анджелика съ изумленіемъ разсматривала коши, — они такъ походили на дна маленькихъ цирка. И самый воздухъ напоминалъ ей тоже циркъ: пахло лошадьми и землей… Небольшое озеро, затерявшееся въ степи, походило на большое блюдо съ водой, спрятанное въ зелени обступившихъ его камышей. Гдѣ-то крякали утки и чутко гоготали дикіе гуси, а по водѣ дрожащей полосой падала отъ горѣвшихъ огней яркая зыбь, точно тамъ сейчасъ подъ спокойной поверхностью переливались и горѣли драгоцѣнные камни. Изъ кошей высыпала гурьба полуголыхъ ребятишекъ и съ люднымъ любопытствомъ обступила красную телѣжку.

— Хорошій гостинецъ привезъ я вамъ съ ярмарки… — смѣялся Аблай, любуясь своимъ потомствомъ.

Киргизское становище ожило и зашевелилось. Огни загорѣли ярче, а около нихъ, нагнувшись надъ котлами съ маханиной (кобылье мясо), виднѣлись спины сидѣвшихъ на корточкахъ женщинъ. Лошади были угнаны въ поле, и только издалека доносилось ихъ веселое ржанье. Но это оживленіе такъ же быстро смѣнилось наступившей сонной тишиной. Сначала у котловъ ѣли мужчины, потомъ женщины, а остатки были брошены дѣтямъ, дожидавшимся своей очереди съ нетерпѣніемъ такихъ же голодныхъ киргизскихъ собакъ. Сафо видѣла этотъ ужинъ и побывала въ обоихъ кошахъ, гдѣ ей не понравилось. Послѣ чая, свареннаго въ мѣдномъ походномъ чайникѣ, она уснула тутъ же на коврикѣ, и ее не стали тревожить: дѣвочка сегодня отлично работала и имѣетъ право на извѣстную долю въ имуществѣ странствующей труппы.

Скоро все угомонилось, и только одно небо свѣтилось попрежнему и сверкала вода. Мужчины утомились и заснули. Дольше всѣхъ не могли успокоиться старуха-киргизка, взбалтывавшая въ турсукѣ (кожаный прокопченый мѣшокъ) свѣжій кумысъ. Куку и Альфонсъ спали прямо на травѣ. Даже собаки и тѣ перестали грызть доспавшіяся имъ голыя лошадиныя кости. Не спала одна Анджелика… Она лежала на своемъ ящикѣ и вслушивалась въ дремлющую степную тишину, которую нарушали только далекій лошадиный топотъ да всплески метавшейся въ озерѣ рыбы. Ей было тяжело: руки и ноги точно чужія, а голова кружилась при малѣйшемъ движеніи. Но вмѣстѣ съ этимъ окружавшая обстановка такъ живо напоминала ей то недалекое прошлое, около котораго съ большимъ упорствомъ сосредоточивались всѣ ея мысли. Да, она опять видѣла себя цвѣтущей, молодой, улыбающейся… Тотъ же лошадиный топотъ, тотъ же запахъ земли, а впереди освѣщенная, какъ экранъ волшебнаго фонаря, цирковая арена… Играетъ музыка, хлопаютъ бичи, а по кругу ровнымъ галопомъ скачетъ бѣлая лошадь, закусивъ удила. О, какая была умница эта Бэла! Анджелика ходила къ ней въ «уборную», какъ называли въ циркѣ стойла лучшихъ лошадей, и каждое утро кормила ее изъ своихъ рукъ хлѣбомъ… Да, хорошее было время. Ложи, амфитеатръ и раекъ всегда переполнены публикой, и всѣ эти сотни и тысячи глазъ впивались въ нее, въ Анджелику, когда она, съ хлыстомъ въ рукѣ, бабочкой выпархивала на сцену. Изъ всѣхъ этихъ глазъ она не замѣчала только глазъ Куку, вертѣвшагося передъ ней, какъ собака.

И теперь Анджеликѣ казалось, что она лежитъ на сценѣ необозримо громаднаго цирка, безсильная и слабая, а невидимая Бэла мѣрнымъ скокомъ описываетъ около нея невидимые круги. Да, вотъ этотъ топотъ, сильный и твердый. Такъ умѣла скакать одна красавица Бэла. Анджеликѣ кажется, что вотъ-вотъ подскачетъ она къ ней, протянетъ ласково голову и съ веселымъ ржаньемъ унесетъ далеко отъ ея болѣзни. Ахъ, какъ хорошо однимъ прыжкомъ избавиться отъ всего!.. Голова Анджелики начинала кружиться, и обезсиленныя руки тяжело хватались за деревянный край телѣжки. Неужели это сонъ, и неужели она уже такъ больна?..

V.

Куку шестилѣтнимъ ребенкомъ былъ купленъ странствующимъ циркомъ и попалъ въ выучку къ вѣчно-пьяному клоуну, англичанину Вельсу. Это было ужасное время, и теперь, черезъ тридцать лѣтъ, онъ не могъ безъ содроганія вспомнить о той школѣ, которую прошелъ. Вельсъ былъ неумолимъ и вспыльчивъ, онъ растягивалъ и выламывалъ ученика, какъ гуттаперчевую куклу, а въ случаѣ неповиновенія или лѣности безпощадно сѣкъ его короткимъ и толстымъ хлыстомъ, которымъ владѣлъ въ совершенствѣ. Вся спина Куку, безроднаго мѣщанскаго сироты, знавшаго свое православное имя только по метрическому свидѣтельству, была выдублена этимъ хлыстомъ, но наука ему не далась. Въ физическомъ отношеніи онъ дѣлалъ успѣхи, но этого было мало — въ немъ не было ни тѣни граціи, и притомъ Куку отличался безнадежной глупостью. Эта глупость и спасла его. Дальше клоуна онъ не пошелъ и служилъ въ труппѣ возовой лошадью.

— Проклятый медвѣдь… — жаловался на него Вельсъ своему задушевному пріятелю, клоуну Фроскати.

— А я не могу пожаловаться, — хвастался Фроскати, не выпускавшій изо рта коротенькой трубочки. — У меня Альфонсъ дѣлаетъ чудеса.

Итальянецъ Фроскати рядомъ даже съ Вельсомъ былъ звѣремъ чистой крови, и маленькій Альфонсъ, такая же безродная голова, какъ и Куку, подвергался ужаснымъ истязаніямъ. Въ несчастномъ ребенкѣ не было живого мѣста… Всѣ кости, кажется, были вывернуты, и онъ свободно сгибался въ кольцо, какъ стальная пружина. О прыжкахъ и кувырканьяхъ нечего было и говорить, — все это выдѣлывалось въ совершенствѣ, но Фроскати задался «выработать» изъ него «человѣка-змѣю» и добился своей цѣли. Въ семнадцать лѣтъ Альфонсъ извивался на аренѣ, какъ настоящая змѣя, и такъ ужасно выворачивалъ спину, руки, ноги и голову, точно ему самой природой было отпущено вдвое больше сочлененій, чѣмъ обыкновеннымъ смертнымъ. Правда, что онъ задыхался, на шеѣ, какъ веревки, надувались синія жилы, а сердце готово было выскочить изъ груди, но вѣдь онъ долженъ былъ вѣчно улыбаться аплодировавшей публикѣ. Въ дурную погоду и холодъ человѣкъ-змѣя не находилъ себѣ мѣста отъ страшныхъ колющихъ болей по всему тѣлу, точно тамъ ползали иголки. Живой характеръ, гримъ и остроумная находчивость дѣлали его любимцемъ публики въ каждомъ новомъ городѣ, куда перекочевывалъ ихъ циркъ.

Но этотъ, смѣшившій до слезъ публику акробатъ, когда кончалось представленіе, погружался въ самое мрачное настроеніе. Въ немъ рано слишкомъ сказался озлобленный характеръ, вспыльчивость и мстительность. Съ учителемъ благодарный ученикъ разсчитался первымъ дѣломъ. Когда пьяный Фроскати скакалъ въ деревянную бочку, Альфонсъ съ такой дьяволѣской ловкостью повернулъ ее, что учитель переломилъ обѣ ноги и остался на всю жизнь калѣкой. Но это не избавило Альфонса отъ его профессіи: онъ слишкомъ былъ изломанъ, чтобы бросить циркъ. Да и куда могъ итти этотъ человѣкъ-змѣя, насильно приклеенный къ цирку? Остальной міръ для него не существовалъ. Отъ Фроскати онъ получилъ единственное наслѣдство: коротенькую трубочку и привычку руки накладывать въ карманы. Изъ всего персонала труппы Альфонсъ сошелся съ однимъ Куку, сошелся именно потому, что этотъ послѣдній былъ слишкомъ глупъ, добръ и здоровъ, какъ волъ. Богатырь подчинялся изломанному больному человѣку и терпѣливо выносилъ отъ него всевозможныя непріятности, дѣлавшіяся во имя дружбы. Для Альфонса безотвѣтный Куку былъ чѣмъ-то въ родѣ вьючной лошади и слуги. Изъ всѣхъ смѣшныхъ клоунскихъ штукъ, требовавшихъ мозговой работы, онъ едва-едва научился говорить ломанымъ русскимъ языкомъ, и Альфонсъ же придумалъ ему единственное смѣшное слово: ку-ку!..

Когда Альфонсъ былъ боленъ, Куку ухаживалъ за нимъ, какъ нянька, и въ награду получалъ такіе затрещины и пинки, которые вывели бы изъ терпѣнья водовозную лошадь. Но такова сила духа, вѣчно покоряющаго безотвѣтную плоть…

— Я знаю, что я глупъ, — говорилъ иногда Куку съ грустной задумчивостью, — но не всѣмъ же быть умными.

Когда срокъ ученичества кончился, клоуны странствовали по Россіи съ разными цирками и ничего лучшаго не желали. Имъ платили хорошо, да и одной головѣ много ли нужно, на афишахъ они печатались «братьями изъ Португаліи» и на арену выскакивали рука объ руку, какъ настоящіе братья. Такъ продолжалось до встрѣчи съ Анджеликой, которая явилась въ циркъ со своимъ учителемъ, американцемъ Бруксомъ. Какъ Альфонсъ и Куку, по происхожденію она была русская и такъ же запродана въ раннемъ дѣтствѣ цирку и такъ же выступала на афишахъ подъ иностраннымъ именемъ. Бруксъ въ свое время славился, какъ отчаянный наѣздникъ, но онъ рано вывихнулъ ногу и перебивался около цирковъ въ качествѣ профессора. Изъ Анджелики онъ задался цѣлью выработать замѣчательную наѣздницу и возился съ ней лѣтъ десять. Худой, съ вѣчной табачной жвачкой и эксцентрическими выходками, онъ умѣлъ вездѣ поставить себя особнякомъ. Появившаяся цирковая звѣздочка почему-то не понравилась Альфонсу, и онъ съ истинно-клоунской изобрѣтательностью началъ преслѣдовать ее. Когда Анджелика проходила мимо него, Альфонсъ дѣлалъ презрительныя гримасы, незамѣтно сердилъ лошадь, на которой она скакала, подставлялъ ноги и вообще старался устроить какую-нибудь непріятность. Во всѣхъ труппахъ своихъ закулисныхъ счетовъ и разныхъ интригъ всегда достаточное количество, особенно когда дѣло идетъ о примадоннахъ. Такъ было и здѣсь. Основное ядро труппы обыкновенно складывалось родственнымъ путемъ и оставалось въ сторонѣ отъ этихъ дрязгъ, но тѣмъ тяжелѣе доставалось случайнымъ артистамъ, особенно женщинамъ. Кромѣ всего этого, положеніе новой наѣздницы усложнялось еще тѣмъ, что она была русская по происхожденію и не имѣла никакой кровной защиты въ цирковой иностранщинѣ.

Однажды, когда Куку съ раскрытымъ отъ восхищенія ртомъ слѣдилъ за скакавшей наѣздницей, Альфонсъ подбѣжалъ къ нему и набилъ ротъ пескомъ. Это ужъ выходило изъ всякихъ предѣловъ самыхъ смѣлыхъ клоунскихъ шутокъ.

— Ты сбѣсился, дьяволъ?! — ругался Куку, проглотивши часть песку. — Смотри!

— Я и смотрю, какъ ты смотришь дуракомъ.

Куку смѣрялъ своего пріятеля съ ногъ до головы и быстро отвернулся. Въ немъ произошло что-то такое, чего никогда еще онъ не испытывалъ. Этотъ добродушный геркулесъ, всегда подчинявшійся слѣпо изломанному другу, теперь чувствовалъ жажду самостоятельности. Набитый пескомъ ротъ меньше всего могъ служить объясненіемъ такой перемѣны, нѣтъ, это было другое, именно то, что заставило въ первый разъ усиленно работать глупую голову цирковаго геркулеса. О, какъ ему теперь хотѣлось быть и умнымъ, и находчивымъ, и смѣлымъ, и красивымъ! Во время антрактовъ, когда Анжелика шагомъ ѣздила по аренѣ, Куку вертѣлся и кувыркался передъ ней, какъ сумасшедшій, посылалъ воздушные поцѣлуи и, прижимая руку къ сердцу, подносилъ букеты изъ редиски. Онъ былъ очень неловокъ, и публика умирала отъ смѣха: геркулесъ былъ слишкомъ влюбленъ въ наѣздницу… Встрѣчаясь съ Анджеликой внѣ цирка, Куку каждый разъ смущался и только неловко кланялся. Анджелика не обращала на него никакого вниманія, слишкомъ занятая своей славой цирковой поденки. Поклонники и безъ того не давали ей прохода, и, если бы не зоркій взглядъ мистера Брукса, ей не спастись бы отъ общей печальной участи такихъ поденокъ.

Альфонсъ въ свою очередь тоже былъ непріятно изумленъ. Однажды, когда онъ старался незамѣтно разсердить серебряную Бэлу, на которой отдыхала улыбавшаяся публикѣ Анджелика, какая-то невидимая сила распростерла его на землѣ. Въ первое мгновеніе онъ не могъ хорошенько понять, что такое съ нимъ случилось, но боль между лопатками и побѣлѣвшее отъ бѣшенства лицо Куку объяснили ему все. Альфонсъ едва поднялся съ земли и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на своего друга, который самъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ дѣлалось и что онъ дѣлалъ. Когда они встрѣтились глазами, Куку проговорилъ только всего одно слово:

— Убью…

Эту полуживую сцену видѣла только Анджелина и очень удивилась заступничеству геркулеса, — она только теперь обратила на него вниманіе и точно удивилась, что есть на свѣтѣ такіе могучіе люди. Въ большой антрактъ она пригласила Куку въ свою уборную и очень мило поблагодарила его за то, что онъ одинъ во-время остановилъ продѣлки Альфонса.

— Я его убью… — могъ только проговорить счастливый геркулесъ.

— Нѣтъ, пожалуйста, не дѣлайте ничего… для меня, — кокетливо упрашивала Анджелика. — Понимаете, я этого не хочу.

— Я мистера Брукса могу убить.. Мнѣ все равно…

Это послѣднее было уже совсѣмъ глупо, и Анджелика съ сожалѣніемъ посмотрѣла на богатыря, стоявшаго передъ ней въ своей клоунской «формѣ». Ола не поняла, что Куку о всѣхъ цирковыхъ профессорахъ судилъ но мистеру Вельсу и синьору Фроскати. Этимъ недоразумѣніемъ все дѣло и кончилось. Анджелика опять прыгала и танцовала на спинѣ Бэлы, а Куку и Альфонсъ кувыркались передъ ней, болтали на какомъ-то птичьемъ языкѣ, точно ничего особеннаго не случилось.

Слѣдующимъ подвигомъ Куку было то, что онъ познакомился ближе съ мистеромъ Бруксомъ, страдавшимъ чисто-американской непокладистостью. Въ циркѣ его называли не иначе, какъ хромымъ чортомъ Бруксомъ, который изъ гордости напивался по ночамъ одинъ — такъ называемый фельдфебельскій запой. Куку съ озабоченнымъ видомъ затащилъ мистера Брукса въ цирковый буфетъ и почти насильно напоилъ его до потери сознанія, а потомъ на плечѣ принесъ въ квартиру Анджелики.

— Мы съ нимъ познакомились, — коротко объяснилъ онъ, раскланиваясь съ испуганной Анджеликой.

Мистеръ Бруксъ смотрѣлъ на міръ и людей съ какой-то особенной, лошадиной точки зрѣнія; разъ поддавшись Куку, онъ продолжалъ это знакомство, и по ночамъ они теперь напивались вдвоемъ. Куку былъ совершенно счастливъ отъ одной мысли, что черезъ двѣ комнаты отъ каморки мистера Брукса была спальня Анджелики. У Брукса былъ свой планъ. Онъ берегъ наѣздницу, какъ зѣницу ока, но съ единственнымъ побужденіемъ продать товаръ въ однѣ руки за хорошій кушъ. Однажды, когда они кутили цѣлую ночь, Бруксъ откровенно объяснилъ все своему пріятелю:

— Анджелика спитъ черезъ двѣ комнаты, а револьверъ у меня всегда въ карманѣ… понялъ?.. И ты вообще напрасно дурака валяешь со мной… Вздоръ!.. Нужно все бросить… Бѣднымъ людямъ не слѣдуетъ заниматься глупостями, да и она тебя никогда не полюбитъ.

Куку слушалъ, пилъ и плакалъ, а Бруксъ хохоталъ надъ нимъ: всѣ женщины одинаковыя птицы или лошади.

Но Анджелика не оправдала возлагаемыхъ на нее надеждъ и въ одно прекрасное утро скрылась изъ-подъ носа профессора, увезенная какимъ-то красавцемъ-гимнастомъ. Бруксъ бросился въ погоню и, когда убѣдился, что банкъ сорванъ — пустилъ себѣ пулю въ лобъ. Доживать вѣкъ хромымъ цирковымъ прощелыгой не стоило.

Куку опять вернулся къ своему другу Альфонсу, который встрѣтилъ его, какъ ни въ чемъ не бывало. Развѣ стоитъ сердиться на сумасшедшихъ? Недавняя вражда смѣнилась старыми братскими чувствами, и Куку опять превратился въ обыкновенное вьючное животное.

Черезъ годъ Альфонсъ сказалъ: «Куку, ѣдемъ». Куку не спрашивалъ, куда они ѣдутъ и зачѣмъ: ему было все равно. Черезъ недѣлю путешествія Куку входилъ въ комнату, гдѣ лежала Анджелика, брошенная своимъ гимнастомъ. Она только-что перенесла неудачныё роды и не успѣла еще поправиться. Появленіе двухъ клоуновъ подняло ее на ноги, слабую, разбитую, съ жалкими остатками недавней красоты. Куку ухаживалъ за ней, какъ нянька, и черезъ три мѣсяца въ уѣздномъ городкѣ была обвѣнчана свадьба мѣщанина Осипа Лопатина, женившагося на мѣщанской дѣвицѣ Прасковьѣ Гавриловой. Собственно, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ этомъ бракѣ явился Альфонсъ, движимый никому неизвѣстными побужденіями. Теперь онъ сопровождалъ вездѣ эту брачную чету въ качествѣ друга дома и такъ же завладѣлъ Анджеликой, какъ владѣлъ Куку.

Но Анджелика не могла поправиться, а второй ребенокъ, Сафо, унесъ остатки здоровья и молодости. На аренѣ она больше не имѣла успѣха, и недавняя слава разсѣялась, какъ дымъ. Но это было еще ничего: Куку зарабатывалъ достаточно для двоихъ, а маленькая Сафо не шла въ счетъ. Женившійся клоунъ сильно измѣнился, затаилъ въ себѣ новое чувство. Онъ съ перваго дня свадьбы не переставалъ ревновать жену къ Альфонсу и вынашивалъ эту тяжесть на душѣ, какъ чугунную гирю. Родившаяся Сафо только усилила его несчастье: маленькая дѣвочка, чѣмъ дальше росла, тѣмъ больше дѣлалась похожей на Альфонса, и это убивало Куку. Иногда онъ чувствовалъ, что когда-нибудь размозжитъ голову этому выродку, и старался не видѣть ее по нѣскольку дней.

Такъ они странствовали изъ цирка въ циркъ, пока Анджелика не расхворалась совсѣмъ и Альфонсъ тоже. Человѣкъ-змѣя задыхался, кашлялъ и страдалъ отъ сердцебіенія. Рабочей силой оставался одинъ Куку, пользовавшійся неизмѣннымъ здоровьемъ. Когда доктора посовѣтовали Анджеликѣ кумысъ, Куку рѣшился на отчаянное средство. Распродавъ послѣдній скарбъ, онъ двинулся на свои клоунскіе гроши въ далекій путь.

— А какъ же Альфонсъ? — спрашивала Анджелика.

— Пусть и онъ ѣдетъ… рѣшилъ Куку. — Мнѣ все равно…

Это была новая пытка, и геркулесъ везъ ее на своей телѣжкѣ вмѣстѣ съ четырехпудовой гирей. Путешествіе по желѣзной дорогѣ скоро кончилось, на лошадей денегъ не было, работа въ глухихъ провинціальныхъ городахъ шла плохо, и Куку придумалъ свою телѣжку. Онъ не унывалъ, сосредоточившись на одной мысли: доктора сказали, что Анджеликѣ нуженъ кумысъ, значитъ, не о чемъ толковать. Какой-то эскулапъ посовѣтовалъ именно киргизскій кумысъ, и Куку пошелъ напроломъ къ своей цѣли. Онъ такъ глубоко любилъ свою жену, какъ это могутъ дѣлать только вполнѣ ограниченные люди; это чувство наполняло его всецѣло, а остальное существовало только такъ, между прочимъ.

VI.

— Что ты умѣешь дѣлать? — спрашивалъ кривой Аблай, когда они вдвоемъ сидѣли съ Куку около огонька.

— Я? Я все умѣю… — съ гордостью отвѣтилъ Куку. — Перевернись на воздухѣ, какъ я? Поработай гирей, какъ я? А еще сколько всякихъ другихъ штукъ знаю.

— А для чего все это?..

— Какъ для чего?.. Деньги платятъ…

— Деньги — это хорошо… И за краденыхъ лошадей тоже деньги платятъ.

Аблай и Куку смотрѣли другъ на друга съ сожалѣніемъ. Первый не могъ понять, какъ это можно унижаться за деньги, а второй — какъ люди живутъ въ своей степи и даже не имѣютъ понятія, что такое циркъ, музыка, газовое освѣщеніе, трактиръ и многія другія чудеса европейской цивилизаціи. Да, они не понимали другъ друга, и взаимныя объясненія вели къ еще большему непониманію. Степнякъ и клоунъ были правы, каждый съ своей точки зрѣнія. У каждаго былъ свой міръ и свои взгляды, а за ними стояло цѣлое міросозерцаніе, какъ за растеніемъ почва.

Анджелика пила кумысъ и чувствовала себя лучше. Она уже могла ходить и гуляла въ березовомъ лѣсу среди киргизскихъ могилъ, вмѣстѣ съ Сафо, которая была совершенно счастлива. Кумысъ имѣлъ благодѣтельное дѣйствіе и на Альфонса, хотя онъ не могъ пить много — у него дѣлалось сердцебіеніе. Онъ тоже бродилъ по кладбищу, заложивъ руки въ карманы, и собиралъ отъ-нечего-дѣлать букеты. По утрамъ для собственнаго развлеченія Куку занимался съ Сафо гимнастикой. Около телѣжки разстилался коврикъ, и она въ одномъ трико начинала повторять все, что знала, подвигаясь понемногу впередъ. У Куку было дьявольское терпѣнье, и онъ по тысячѣ разъ повторялъ одно и то же. Конечно, Альфонсъ могъ бы показать лучше, но Сафо боялась его, какъ огня. Человѣкъ-змѣя ужасно ее билъ за каждую ошибку, а Куку только улыбался. Кочевники смотрѣли на эти даровыя представленія съ разинутыми ртами и удивлялись ловкости Сафо, особенно красавица Майя.

— Хочешь, и тебя научу всему, — предлагалъ ей Куку. — Изъ тебя выйдетъ отличная наѣздница.

— Уйди, шайтанъ! — огрызалась Майя и показывала кулаки любезному профессору.

У Аблая былъ цѣлый табунъ лошадей, и онъ съ охотой уступилъ одну старую кобылу подъ упражненія Сафо. Было устроено широкое, мягкое сѣдло, на какомъ ѣздятъ наѣздницы, и Альфонсъ на кордѣ выганивалъ лошадь нѣсколько дней, пока она привыкла его слушаться. Одѣтая въ свою розовую юбочку, Сафо забралась наконецъ на лошадь и начала первые уроки. Чтобы дѣвочка не свалилась, на ней былъ надѣтъ широкій кожаный поясъ съ веревочкой, и Куку держалъ ее на этомъ поводкѣ. Анджелика лежала на коврѣ и распоряжалась всѣмъ, счастливая хоть въ дочери видѣть то, что не могла дѣлать сама. У Сафо были хорошія способности, и потомъ она отличалась большой смѣлостью. Въ ея темныхъ большихъ глазахъ такъ и свѣтился огонекъ, который бываетъ только у настоящихъ художниковъ. Даже старикъ Аблай восхищался маленькой наѣздницей и разъ совершенно серьезно проговорилъ, обращаясь къ Анджеликѣ:

— Дженьгише, продай свою кысъ старому Аблаю… Калымъ дамъ.

— Для чего тебѣ ее?.. — удивилась Анджелика.

— А подрастетъ, катнъ (жена) Аблаю будетъ… Сырну старый катнъ, Сырну тяжело, а у Аблая горячее сердце. Калымъ большой будетъ… хорошъ калымъ.

Старикъ разсчиталъ, что черезъ пять лѣтъ Сафо будетъ десять лѣтъ, а въ эти годы киргизы уже женятся. Сырну пора отдохнуть, а молодая катнъ утѣшила бы старика.

— За молодого отдать — другую катнъ возьметъ. Когда старая будетъ, — объяснялъ Аблай. — А у меня дженьгише будетъ…

Это предложеніе разсмѣшило Анджелику до слезъ: какіе глупые эти киргизы… Аблай — мужъ Сафо! Ничего, выгодная партія: свой кошъ, тридцать кобылицъ и старая жена.

Въ двухъ кошахъ собственно жили двѣ семьи. Въ одной Аблай со старухой Сырну, дочерью Майей и маленькими ребятишками, а въ другомъ — дальній родственникъ Аблая, старикъ Ахметъ-бай (бай — господинъ). У Ахмета жены не было, а жили съ нимъ два работника-киргиза и его подростки-дѣти. Между Аблаемъ и Ахметомъ уже пять лѣтъ велись самые упорные переговоры относительно Майи. Аблай соглашался выдать дочь за Ахмета, но все дѣло расходилось изъ-за калыма.

Заплатить за молодую жену двадцать лошадей, сто барановъ и пятьсотъ рублей деньгами Ахметъ не могъ рѣшиться, хотя и могъ это сдѣлать.

— Ближе Акмолинска такой невѣсты не найдешь!.. — спорилъ Аблай, напивавшійся кумысомъ каждый день. — Гдѣ нынче киргизскія красавицы? Нѣтъ ихъ… Найдешь дешевую жену у башкиръ или калмыковъ, а киргизки дороги.

— Я не хочу башкирки…

— Плати калымъ.

— Дорого просишь…,

— Майя — красавица.

— Все-таки дорого, Аблай. Мы вѣдь старые друзья.. А я бы подарилъ ей монисто изъ бухарскаго настоящаго золота.

— Э, пріятель, побереги это золото для себя, а Майѣ довольно и своего серебра. Майя не нищая…

— Отдавай, пока твоя Майя не состарилась, а то будешь ей кумысъ заквашивать… Двухъ барановъ не дадутъ за старуху.

— Пусть старится… Я подожду.

Старики ссорились между собой почти каждый вечеръ. Беззубый Ахметь-бай съ гордостью разглаживалъ свою сѣдую окладистую бороду и слезившимися глазами посматривалъ издали на Майю, впередъ предвкушая радости Магометова рая. Аллахъ великъ, а старый Ахметъ-бай еще постоитъ за себя и успѣетъ состарить двухъ такихъ женъ, какъ Майя. Его толстая нагайка сдѣлаетъ шелковой кого угодно, только бы старая лисица Аблай уступилъ въ цѣнѣ… Конечно, и Сырну и Майя давно знали объ этихъ переговорахъ, но по степному этикету дѣлали видъ, что у нихъ нѣтъ ни глазъ, ни ушей, ни ума. Развѣ женщина можетъ что-нибудь понимать?.. Все равно, что спрашивать кобылицу, которая пасется въ полѣ… Да имъ и некогда было думать. Вся работа лежала на ихъ плечахъ:'и кобылицъ подоить, и кумысъ приготовить, и обѣдъ, и платье, и за кобылицами присмотрѣть. Утромъ и вечеромъ Майя верхомъ, по-мужски, безъ сѣдла, отправлялась съ шестомъ въ рукахъ въ табунъ и пасла скотъ. Молодые жеребята были привязаны къ колышкамъ, чтобы не высасывали матокъ; бараны съ курдюками нагуливали лѣтній жиръ верстъ за двадцать. Аблай дня черезъ три объѣзжалъ верхомъ посмотрѣть на свои богатства, бранилъ Майю, зачѣмъ она не сынъ, и возвращался въ свой кошъ тянуть кумысъ.

Майя весело позванивала своимъ серебрянымъ монистомъ и по вечерамъ пѣла грустныя киргизскія пѣсни. Красавицѣ было о чемъ грустить… Невеселая доля киргизской женщины, которая работаетъ, какъ лошадь, скоро старѣетъ и въ награду должна уступить мѣсто молодой кашъ. Жизнь жены-старухи настоящій адъ, и смерть является счастливой избавительницей. Въ старинныхъ пѣсняхъ говорится о знаменитыхъ богатыряхъ, объ удивительныхъ красавицахъ, о разныхъ приключеніяхъ, но все это только въ пѣсняхъ… Старикъ Аблай любитъ читать книгу о Таргымъ-батырѣ, но и это все сказка. Сдѣлаться женой Ахметъ-бая и нести багровые рубцы его нагайки не велико счастье. Беззубый ротъ и его слезившіеся глаза пугали Майю. О, она не хочетъ за старика, она красавица и на нее всѣ заглядываются. Старая Сырну думала то же, но не пѣла пѣсенъ. Аблай такъ колотилъ ее при каждомъ удобномъ случаѣ, какъ человѣкъ, который серьезно задумалъ жениться. Она даже не стонала, а только съеживалась всѣмъ своимъ худымъ и костлявымъ тѣломъ.

— Я женюсь на молодой дженьгише, я тебя утоплю, — откровенно объявилъ ей Аблай послѣ одной потасовки, когда онъ на женѣ вымещалъ свое сердце противъ скупого Ахмета.

Сырну иногда потихоньку плакала, но такъ, чтобы даже Майя этого не замѣчала. У дѣвушки будетъ достаточно своихъ слезъ, когда выдадутъ замужъ… Хорошо на свѣтѣ жить однимъ мужчинамъ, которымъ самъ Аллахъ покровительствуетъ.

Когда Аблая не было дома, Сырну приходила къ красной телѣжкѣ, садилась на траву и долго смотрѣла на Анджелику печальными глазами. Если бы Анджелика вернулась съ того свѣта, и тогда едва ли кто-нибудь съ такимъ подавляющимъ изумленіемъ смотрѣлъ бы на нее, какъ старая Сырну, нѣсколько разъ даже ощупывая Анджелику, точно привидѣніе. Переводчицей имъ служила Сафо, которая все понимала.

— Ты счастливая — скоро умрешь, — говорила Сырцу, печально кивая головой. — Вольнымъ женщинамъ самое лучшее во-время умереть… да. Старухъ плохо кормятъ и бьютъ…

Эта степнячка по цѣлымъ часамъ разспрашивала, какъ живутъ тамъ, далеко, и все удивлялась. Въ ней было что-то такое дѣтское. Жалкія тряпки, въ какія наряжались Анджелика и Сафо, приводили ее въ восторгъ.

— Дженьгише, я тебѣ скажу вотъ что… — заявила однажды Сырну, восхищенная тѣмъ уходомъ, какимъ клоуны окружали Анджелику. — Атай (отецъ) отличный человѣкъ… доброе сердце… Пусть онъ женится на Майѣ…

— У насъ нельзя на двухъ женахъ жениться…

— Ты больная, тебѣ будетъ лучше, — увѣряла Сырну, съ материнскимъ эгоизмомъ, думавшая объ одной Майѣ. — Аблай уступитъ калымъ, а Майя красавица… У Майи много серебра… Майя будетъ жалѣть тебя.

— Нашъ законъ не позволяетъ, — объясняла Анджелика. — Когда я умру, пусть тогда женится…

— Долго ждать, дженьгише. Можетъ-быть, ты и долго проживешь, а Майю продастъ атай беззубому Ахмету.

Старуха никакъ не могла понять другого закона. Аллахъ далъ крѣпость мужчинѣ, ему нужно веселить сердце, а «марьжя» (женщина) старится скоро… Куку вонъ какой здоровый, ему нужно три марьжи, и всѣ будутъ счастливы. Куку добрый, Куку богатырь, у Куку золотая душа…

Самъ Куку въ это время былъ занятъ разрѣшеніемъ проклятаго вопроса о деньгахъ. Изъ трехъ рублей было заплачено впередъ за кумысъ два рубля, оставалось наличной кассы всего одинъ рубль, да и тотъ былъ размѣненъ въ первые же дни: нуженъ хлѣбъ, нужна говядина, а въ Чумбашахъ все такъ дорого. Костюмы артистовъ требовали серьезнаго вниманія, а Сафо дьявольски быстро вырастала изъ своихъ платьевъ. Къ счастью, старикъ Аблай нищихъ клоуновъ, благодаря фокусамъ Альфонса, считалъ богачами: послѣдняя мелочь въ его рукахъ разрасталась въ десятки рублей, и онъ со своей обычной ловкостью и послѣдніе три двугривенныхъ доставалъ изъ всѣхъ кармановъ, точно самъ былъ начиненъ мелкой серебряной монетой.

— Даже ссудной кассы нѣтъ… — ворчалъ Куку, хотя закладывать было нечего, — оставались телѣжка, гиря да ширмочки.

Повторить попытку работы въ Чумбашахъ клоуны не имѣли никакого желанія: степная публика не была подготовлена къ цивилизованнымъ развлеченіямъ. Въ резервѣ оставались тѣ богатые люди, о которыхъ намекалъ Аблай — эта была единственная и послѣдняя надежда, а за такія вещи люди хватаются только въ крайности. Куку ждалъ самъ не зная чего, откладывая подробныя развѣдки день за днемъ. Его останавливали свои личныя дѣла… Бѣдный геркулесъ опять мучился ревностью. Онъ чувствовалъ, что Анджелика его не любитъ, — чувствовалъ это въ каждомъ ея взглядѣ, въ каждомъ движеніи, въ каждомъ словѣ. Эта проклятая мысль придавляла его и заставляла тяжело вздыхать. Онъ опять подозрѣвалъ Альфонса, который теперь гулялъ вмѣстѣ съ Анджеликой, дарилъ ей букеты, а она благодарила его своими улыбками. Развѣ для этого онъ везъ ее сотни верстъ на собственной спинѣ, заботился и ухаживалъ за ней, какъ не будетъ ухаживать родная мать? Глухое и молчаливое бѣшенство закипѣло въ лошадиной груди Куку, и онъ старался скрыть свое горе отъ всѣхъ глазъ.

— Убью… обоихъ убью! — шепталъ Куку, скрежеща зубами. — Они меня въ глаза дурачатъ…

Куку очень страдалъ и по цѣлымъ часамъ просиживалъ у огонька совершенно неподвижно. Онъ даже желалъ умереть, но и это послѣднее удовольствіе представлялось ему только въ отдаленномъ будущемъ; здоровья ему отпущено было на десятерыхъ.

VII.

Душевныя невзгоды маленькихъ бѣдныхъ людей значительно умѣряются самыми прозаическими будничными нуждами, которыми вся маленькая жизнь сколочена, точно желѣзными гвоздями. Нужно ѣсть — вотъ первый и неотступный вопросъ, который, какъ балластъ, ложится на самое дно корабля и придаетъ ему устойчивый ходъ. Такъ было и съ Куку. Нужно было похлопотать о деньгахъ — въ запасѣ оставался единственный двугривенный, и Аблай, кажется, уже начинаетъ догадываться объ этомъ. По крайней мѣрѣ, такъ не безъ основанія можно было заключить изъ перемѣны его обращенія, — на старикѣ точно чортъ поѣхалъ… косится, молчитъ и все что-то ворчитъ себѣ подъ носъ на своемъ проклятомъ языкѣ.

Взявъ верховую лошадь, Куку отправился на поиски богатыхъ господъ, которые жили на пріискахъ. Отъ киргизскаго стойбища нужно было проѣхать верстъ тридцать. Близость золотыхъ промысловъ скоро сказалась развѣдочными работами по логамъ, которые соединялись съ Сардвой.

— У золотопромышленниковъ денегъ много, — соображалъ Куку своимъ клоунскимъ мозгомъ, подъѣзжая къ взрытой пріисковой площади.

Издали весь берегъ Сардвы точно былъ изрытъ свиньями. Эта полоса тянулась верстъ на пять. Въ трехъ мѣстахъ дымились высокія трубы, и бѣлыми клубами пара попыхивали паровыя машины. Куку отыскалъ глазами спрятавшійся у березовой поросли одноэтажный деревянный домъ съ желѣзной зеленой крышей и какими-то хозяйственными пристройками. Сотни людей копошились въ какихъ-то канавахъ, по ямамъ и около машинъ. Вездѣ кучки свѣжей земли, таратайки съ той же землей и рабочіе, тоже покрытые красноватой пріисковой глиной.

— Гдѣ же у нихъ золото? — изумился Куку, поглядывая кругомъ.

Подъѣхавъ къ дому, Куку слѣзъ съ лошади и прямо пошелъ на крыльцо, сдѣланное на живую руку изъ сырого теса.

— Вамъ Ивана Ивановича? — окликнулъ его стоявшій у воротъ сѣдобородый сторожъ.

— Его самого…

— Онъ завтракаетъ…

— Тѣмъ лучше.

Вышла охотничья собака, обнюхала Куку и дружелюбно вильнула хвостомъ, Въ передней было пусто и прохладно. Маленькій коридорчикъ велъ въ столовую. Куку кашлянулъ.

— Вамъ барина? — спросила выскочившая на кашель горничная.

— Да.

— Вы отъ Спиридона Ефимыча?

— Отъ него.

Куку забавляла эта пріисковая наивность, гдѣ только и людей было, что Иванъ Ивановичъ да Спиридонъ Ефимычъ. Горничная убѣжала съ докладомъ и вернулась: — пожалуйте въ столовую. Куку издали замѣтилъ длинный столъ, у котораго сидѣлъ въ креслѣ широкоплечій старикъ съ длинными волосами. Онъ былъ въ какомъ-то лѣтнемъ балахонѣ и ситцевой рубахѣ-косовороткѣ. Недалеко отъ него сидѣла дородная и красивая женщина съ обрюзглымъ и лѣнивымъ лицомъ. Она въ своей лѣтней блузѣ точно вся расплылась и не обратила на Куку никакого вниманія.

— Артистъ Куку, знаменитый геркулесъ… — рекомендовался Куку, заглядывая черезъ дверь столовой въ садъ.

— Какъ ты сказалъ? — хрипло отвѣтила фигура хозяина, поворачивая къ Куку свое изумленное бородатое лицо съ заплывшими глазками.

Куку отрекомендовался вторично и заявилъ по пути, что онъ пріѣхалъ сюда отъ имени всей труппы, желающей дать представленіе. По клоунской привычкѣ, свои объясненія онъ давалъ на ломаномъ русскомъ языкѣ.

— Да какой тебя чортъ занесъ сюда, нѣмчура? — удивлялся Иванъ Ивановичъ.

Наполовину опорожненный графинъ съ водкой объяснялъ, почему у Ивана Ивановича слипались послѣ завтрака глаза, а лицо было покрыто точно лакомъ. Пока Куку объяснялъ, что онъ пріѣхалъ въ степь по болѣзни жены и что теперь они живутъ у Аблая, женщина въ блузѣ добродушно смотрѣла на его потертый пиджакъ, а Иванъ Ивановичъ качалъ въ тактъ разсказа головой я наконецъ спросилъ:

— А водку пьешь, нѣмецъ?..

Взглянувъ на остатки завтрака, Куку пріятно улыбнулся и замѣтилъ только, что онъ не можетъ много пить, — а впрочемъ, какъ будетъ угодно Ивану Ивановичу.

— Анѳиса, графинъ… — коротко приказалъ старикъ. — А ты, нѣмецъ, садись: въ ногахъ правды нѣтъ. У насъ попросту, по-христіански…

Анѳиса лѣниво вышла изъ комнаты, а Куку скромно подсѣлъ къ столу. Клоуну было не до угощенья, и онъ смотрѣлъ на Ивана Ивановича жадными глазами, какъ на мѣшокъ съ деньгами. Если бы можно было занять у него рублей пятнадцать… У Куку даже закружилась голова отъ этой радужной мысли, и онъ затаилъ въ своей могучей груди дыханье.

— Такъ ты и съ бабой вмѣстѣ ломаешься? — какъ сквозь сонъ, лѣниво спрашивалъ Иванъ Иванычъ, въ упоръ разсматривая вытянувшагося передъ нимъ клоуна.

— Она наѣздница…

— Н-но-о?.. Изъ цирка?..

— Настоящая наѣздница и весьма одобрена…

Иванъ Иванычъ внимательно посмотрѣлъ на своего гостя, прищурился и, постукивая кулакомъ по столу, внушительно проговорилъ:

— А ты вотъ что послушай, нѣмецъ… Ты смотришь на меня и думаешь: экій старый чортъ сидитъ… Такъ? Ну, ну, не отпирайся… У меня такая привычка: сижу здѣсь — одинъ человѣкъ, выкатился — другой человѣкъ… Здѣсь мнѣ одно разрѣшеніе: на водку, а вырвался и пошелъ чертить. Ежели утѣшитъ твоя баба — озолочу, потому какъ мнѣ моя привычка всего дороже…

Послышавшіеся шаги Анѳисы заставили Ивана Иваныча торопливо умолкнуть, и онъ, подмигнувъ клоуну, весело прошепталъ:

— Сполюбовница моя… Ножъ, а не баба. Ну, а ты не бойся: не тронетъ зря.

— Ахъ, хрѣнъ ей въ голову! — съ волжскимъ акцентомъ проговорилъ Куку, тоже подмигивая.

— Да ты изъ какихъ будешь, шутъ гороховый? — пріятно изумился Иванъ Иванычъ отъ этой русской помолвки. — Нѣмцемъ прикинулся…

— Какой я нѣмецъ, ваше степенство… Изъ мѣщанъ уѣзднаго города Алатыря.

— Н-но-о?.. И все можешь представить?

— Въ лучшемъ видѣ…

Анѳиса поставила на столъ графинъ съ водкой, горничная принесла двѣ тарелки съ закуской, а Иванъ Иванычъ все удивлялся, хлопая себя рукой по колѣну:

— Вотъ вѣдь до чего можетъ достигнуть вашъ братъ мѣщанинъ… а? Не угодно ли, нѣмцемъ притворился… а?

— Это вамъ всякая глупость удивительна… — заговорила Анѳиса, покосившаяся на Куку.

— Ну, ну, не разговаривай!.. — закричалъ старикъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу. — Не твоего, бабьяго, ума дѣло… Ступай-ка къ себѣ, поколь цѣла, а у насъ съ нѣмцемъ свой разговоръ.

Этотъ крикъ не произвелъ на Анѳису никакого впечатлѣнія, она даже зѣвнула, а потомъ лѣниво пошла къ садовой двери, переваливаясь на ходу, какъ закормленная гусыня.

— Видѣлъ, какъ я ее понуждалъ? — смѣялся старика, опять подмигивая клоуну. — Здѣсь въ дому вся моя сила… въ щепы расщеплю, и ничего. А вотъ изъ дому мнѣ ходу нѣтъ… Эта самая Анѳиса какъ ножъ въ горлѣ у меня сидитъ. Ужъ вотъ только когда достигну въ настоящій градусъ, тогда не подвертывайся… Понимаешь мою привычку?

— Вполнѣ, потому какъ вамъ всего дороже вашъ карахтеръ…

— Вѣрно, нѣмецъ!.. Напримѣръ, увидѣлъ я дѣвку у Аблая: вынь да положи мнѣ ее… Вѣдь славная бестія?.. Ну, пока еще на мой градусъ не попала… Постой! А что же мы водку забыли: разговоръ большой, а хлѣбъ-соль маленькая.

Куку выпилъ первую рюмку и вмѣсто закуски изжевалъ ее въ крошки.

— Ну, это стара штука… — говорилъ Иванъ Иванычъ съ видомъ знатока. — Въ Нижнемъ арфистки дюжинами рюмки-то ѣдятъ. А вотъ ты, нѣмецъ, можешь живого ерша съ хвоста заглотать?

— Не пробовалъ, ваше степенство.

— То-то вотъ и есть… Насъ не скоро удивить. Ну, а что, баба у тебя молодая?

— Да…

— А изъ себя какъ?.. То-есть въ тѣлѣ?.. Ну, да увидимъ потомъ всю музыку… ха-ха!.. Майя славная дѣвка, да Аблай дорожится….

За первой рюмкой послѣдовалъ цѣлый рядъ другихъ. Куку пилъ и краснѣлъ, а Иванъ Иванычъ смотрѣлъ на него и улыбался; ловко нѣмецъ пьетъ… Для развлеченія хозяина Куку показалъ нѣсколько фокусовъ съ тарелками, потомъ продѣлалъ гимнастическую штуку съ тяжелымъ табуретомъ и вообще старался зарекомендовать себя. Вызвана была Анѳиса посмотрѣть на фокусы и тоже осталась довольна. Замѣтивъ желаніе Ивана Иваныча споить гостя, Куку притворился пьянымъ и очень ловко растянулся на полу, какъ брошенный сильной рукой мѣшокъ съ сѣномъ. Иванъ Иванычъ хохоталъ, поджавъ руками животъ, Анѳиса улыбалась, а Куку, валяясь на полу, обдумывалъ, какъ бы ему половчѣе приступить къ вопросу о деньгахъ.

— Ну, нѣмецъ, будетъ… утѣшилъ! — остановилъ его Иганъ Иванычъ, задыхаясь отъ смѣха. — Пріѣзжай со всей братіей, тогда посмотримъ на тебя…

— Иванъ Иванычъ… а мнѣ нужно денегъ… — нерѣшительно проговорилъ Куку, принимая трезвый видъ. — Хоть сколько-нибудь… жена больна…

— Вотъ ужъ это я не люблю… Ахъ, какъ я не люблю, когда у меня денегъ просятъ!.. — грубо оборвалъ его старикъ. — И зачѣмъ ты началъ просить, а?.. Вѣдь самъ хотѣлъ тебѣ дать, потому вижу птицу по полету, а теперь не дамъ… У меня ужъ такой карактеръ! Самъ дамъ, а попросятъ — ни въ жисть… Все ты дѣло испортилъ, нѣмецкая душа!..

— Иванъ Иванычъ, я не зналъ… Не умирать же съ голоду? Мнѣ немножко… Что вамъ стоитъ…

— Будетъ… Не дамъ… Въ тебѣ понятія нѣтъ… Пріѣзжай съ бабой, можетъ, она умнѣе тебя будетъ. Да еще прикинулся пьянымъ… Анонса, второй графинъ!..

Былъ выпитъ и второй графинъ, а денегъ старикъ все-таки не далъ, Куку сидѣлъ, низко опустивъ голову: какъ онъ явится туда съ пустыми руками? Анджелика будетъ заглядывать ему въ глаза, Сафо тоже… А въ карманѣ распослѣдній двугривенный, да и тотъ нужно отдать за лошадь. Наконецъ Куку почувствовалъ, что онъ опьянѣлъ, значитъ, нужно убираться по-добру по-здорову. Дорогой вѣтеркомъ продуетъ, и Куку разсчитывалъ, что домой пріѣдетъ какъ встрепаный.

— Ахъ, нѣмецъ, нѣмецъ, все ты дѣло испортилъ, — говорилъ старикъ, провожая гостя. — Вѣдь хотѣлъ тебѣ десятирублевый билетъ въ задатокъ дать покамѣстъ: красную бумагу, а ты меня своимъ глупымъ словомъ точно въ пень посадилъ… Теперь не могу, карактеръ у меня не дозволяетъ.

Куку ничего не возражалъ. Пошатываясь, онъ вышелъ изъ комнаты, сѣлъ на лошадь и ни съ чѣмъ поѣхалъ назадъ. Иванъ Иванычъ проводилъ его глазами, покачалъ головой и сказалъ подвернувшемуся на глаза приказчику:

— Видѣлъ нѣмца, который водку сейчасъ со мной пилъ?

— Точно такъ-съ, Иванъ Иванычъ…

— Ну, такъ возьми верховую лошадь, догони его и скажи: «Нѣмецъ, ты глупъ, братецъ». Такъ и скажи.

— Нѣмецъ, ты глупъ, братецъ…

— Хорошо… А если онъ стерпитъ и ничего тебѣ не скажетъ, ты ему опять: «Иванъ Иванычъ приказали тебѣ сказать, что ты глупъ»… Понялъ? А потомъ вотъ тебѣ десятирублевый билетъ — отдай ему. Пусть чувствуетъ, нѣмецкая душа…

VIII.

Степная красавица Майя заскучала. Она дѣлала все то же, что и раньше, но прежней Майи не было. Больше всего она любила теперь уѣзжать съ табуномъ въ поле и тамъ проводила все время верхомъ. Ей правилось скакать на своемъ гнѣдомъ иноходцѣ, который слушался слова. Она разговаривала съ нимъ и распѣвала свои грустныя пѣсни.

— Дѣвка дуритъ… пора ей замужъ! — стонала про себя Сырну, наблюдавшая дочь.

Лѣто было жаркое. Трава въ степи быстро выгорала, а дождя не было. На буграхъ земля даже трескалась отъ зноя; зелень оставалась только около озера, и лошади рвались въ тонкія камышевыя заросли, гдѣ было такъ легко увязнуть въ береговой тинѣ. Разъ, когда Майя отгоняла лошадей отъ опаснаго мѣста, она наѣхала на бродившаго въ камышахъ Куку.

— Здравствуй, джигитъ, — поздоровалась она, осаживая коня.

— Здравствуй, Майя…

Дѣвушка смотрѣла на Куку своими темно-карими глазами такъ пристально и долго, что клоуну даже сдѣлалось неловко. Подъ серебрянымъ монистомъ высокая грудь такъ и ходила волной, а на смуглыхъ щекахъ проступалъ все сильнѣе горячій румянецъ.

— Что потерялъ, джигитъ? — спрашивала Майя, опуская глаза.

— Вчерашній день ищу.

— Онъ прошелъ.

Наступило неловкое молчаніе. Майя повертывала въ рукахъ свой шестикъ съ волосянымъ арканомъ на концѣ и смотрѣла въ сторону.

— Джигитъ, у тебя нехорошее на умѣ, — заговорила она, вскидывая глазами на Куку. — Злой духъ въ тебѣ… Ты хочешь убить человѣка…

— А ты какъ знаешь?..

— Майя все видитъ… у Майи двойные глаза. Майя много-много думаетъ, и ей жаль джигита…

Куку выронилъ свою трубочку и нагнулся, чтобы ее поднять, а Майя все смотрѣла на него ласково и упорно, какъ умѣетъ смотрѣть одна любовь.

— Дженьгише не любитъ джигита, а Майя думаетъ о немъ… — продолжала дѣвушка. — Ночь коротка для Майи, а иноходецъ не можетъ унести ее отъ ея мыслей… Много хорошихъ мыслей. Джигитъ, ты не трусъ?..

— Не знаю…

— А я знаю, что у джигита храброе сердце… Бери лучшую лошадь изъ табуна и увези Майю.

— Ты шутишь, Майя?..

Этотъ вопросъ точно ударилъ дѣвушку по головѣ, — она широко раскрыла глаза и посмотрѣла на джигита, который стоялъ передъ ней съ такимъ добродушно-удивленнымъ видомъ. Еще никогда женщина не признавалась ему въ любви, а тутъ эта дѣвушка… что она такое говоритъ?.. Въ могучей груди Куку точно что колыхнулось: она о немъ думаетъ, она говорила это вотъ сейчасъ…

— Майя, ты смѣешься надо мной?..

Вмѣсто отвѣта, дѣвушка сдѣлала движеніе повернуть лошадь и ускакать, но Куку прыгнулъ къ ней, какъ тигръ, и схватилъ лошадь за гриву. Его охватило какое-то безумно-нѣжное чувство вотъ къ этой самой Майѣ, которая такъ мило испугалась его прыжка.

— Куда ты, — говорилъ онъ, протягивая свободно руку къ наѣздницѣ. — Нѣтъ, я тебя не пущу… Кто тебѣ сказалъ, что я хочу убить Альфонса?..

— Я этого не говорила, и никто мнѣ не говорилъ…

— Нѣтъ, ты сказала!. Ну, да это все равно: я ихъ убью обоихъ и тогда… Постой, что я такое говорю…

— Джигитъ, джигитъ, ты нехорошо говоришь!.. — печально заговорила Майя, раскачивая головой. — Ты былъ у Ивана Иваныча?..

— Былъ…

— Знаю… Онъ скоро пріѣдетъ къ намъ. Раньше онъ ѣздилъ еще чаще; отецъ его любитъ, а мой женихъ не любитъ… Когда Иванъ Иванычъ пріѣдетъ, ты подумай о себѣ и обо мнѣ… Не забывай, что я сказала сегодня…

— Майя, постой…

Дѣвушка поставила иноходца на дыбы и ловко отъѣхала въ сторону. Этимъ она хотѣла показать, что нисколько не боится джигита. Куку стоялъ съ протянутой рукой, точно онъ просилъ милостыни, а Майя звонко смѣялась, показывая свои бѣлые зубы.

— Майя, я тоже думаю о тебѣ…

— Джигитъ не умѣетъ обманывать, а у Майи острые глаза…

Повинуясь непреодолимому влеченію, она опять подъѣхала къ Куку, взяла его руку и проговорила:

— Вотъ за что любитъ Майя джигита: одной рукой онъ задушитъ беззубаго Ахмета, а другой Ивана Иваныча… У джигита волчье сердце, когда онъ думаетъ о своей дженьгише. Майя будетъ помогать дженьгише. У Майи горячее сердце.

Взглянувъ въ сторону кошей, откуда наблюдалъ Майю беззубый Ахметъ, она быстро ускакала, а Куку остался въ камышахъ. У него стучала въ вискахъ кровь, а сердце замирало… Неиспытанная никогда теплота охватила душу Куку, и онъ долго смотрѣлъ въ степь, по которой неслась Майя на своемъ иноходцѣ. Она дѣлалась все меньше и меньше, пока совсѣмъ не исчезла въ степной мглѣ.

Когда клоунъ вернулся къ кошамъ, онъ не пошелъ къ своей телѣжкѣ, какъ дѣлалъ всегда, а пришелъ къ огню у коша Аблая и все смотрѣлъ на ту руку, которую держала Майя. Солнце жгло немилосердно, но Куку не чувствовалъ зноя и только вздыхалъ. Къ нему подошелъ больной Пикилло, который обыкновенно лежалъ подъ тѣлежкой, и лизнулъ руку, Куку обнялъ собаку и засмѣялся,

— Папа, что же ты нейдешь? — окликнула его Сафо, вертѣвшаяся около своей телѣжки,

— Иду…

— Мамѣ опять хуже… Она не можетъ встать и все лежитъ.

— Иду…

— Ахъ, ты какой, папочка!..

Дѣвочка подбѣжала къ отцу, схватила его за руку и, наклонившись впередъ всѣмъ тѣломъ, потащила его. Куку поддавался ей и все улыбался.

— Ты чего смѣешься, папа?.. — недовольнымъ тономъ спрашивала Сафо.

— Я иду, цыпленокъ, а смѣюсь надъ собой…

— Мама больна…

— А… А гдѣ Альфонсъ?

Сафо быстро взглянула на отца своими умными глазками и молча махнула рукой на кладбище: онъ тамъ.

Анджелика чувствовала себя скверно ст ранняго утра и встрѣтила Куку недовольнымъ спрашивающимъ взглядомъ, но онъ точно не замѣтилъ его и какъ-то равнодушно проговорилъ:

— Ты пила сегодня кумысъ?

— Какъ всегда…

Въ его голосѣ она почувствовала то убійственное равнодушіе, какого раньше не замѣчала, точно это говорилъ, другой человѣкъ. Куку машинально поправилъ сбившіяся занавѣски и подушку, а потомъ замолчалъ. Эта маленькая нѣмая сцена отозвалась въ сердцѣ Анджелики острою болью, и она тревожно сдвинула свои темныя брови.

— Мнѣ было такъ скучно лежать здѣсь одной… — тихо проговорила она, закрывая глаза. — Ты забылъ обо мнѣ…

Куку молчалъ, не зная, что ему отвѣчать. Имъ овладѣло вдругъ отчаяніе. Да, онъ виноватъ… Анджелика молчала, точно придавленная какой-то тяжелой мыслью. Къ ней зародилось тревожное, ревнивое чувство къ мужу.

— Когда ты поправишься, нужно ѣхать туда, на промыслы… — заговорилъ Куку дѣловымъ голосомъ. — Я обѣщалъ дать представленіе.

— Этотъ Иванъ Иванычъ, должно-быть, очень добрый человѣкъ… далъ тебѣ денегъ впередъ.

— Да, ничего. Онъ хотѣлъ пріѣхать сюда.

— Я скоро поправлюсь…

Вечеромъ Анджелика опять позвала Куку и крѣпко пожала ему руку. Ея темные глаза еще никогда не смотрѣли съ такой нѣжностью на него, и это точно испугало Куку. Да, она его любитъ…

— Куку, зачѣмъ ты такъ часто сидишь у Аблая? — спрашивала она съ тревогой въ голосѣ.

— Да такъ.

— А Майя тебѣ нравится?..

— Право, я не знаю, какъ сказать. Всѣ находятъ ее красивой.

— А ты?..

— Я?.. Я старъ, Анджелика, чтобы разсматривать дѣвушекъ. Да и къ чему тебѣ все это?

— Я такъ спросила…

Куку долго не спалъ въ эту ночь. Онъ развелъ большой огонь у своей телѣжки и дремалъ, сидя на травѣ. Надъ головой искрилось бездонное небо, — степь вся потонула въ ночной мглѣ, — откуда-то издали доносился только топотъ лошадиныхъ ногъ, да въ камышахъ посвистывала степная безыменная птица. Вечеромъ Майя долго и вызывающе смотрѣла, на него, но Куку отвернулся. Ему было не до себя… Вотъ тутъ же на травѣ спитъ Альфонсъ, рядомъ съ нимъ растянулся Пикилло. Человѣкъ-змѣя больше не безпокоилъ Куку, какъ преслѣдовавшая его по пятамъ тѣнь.

Анджелика опять не спала, и опять ей казалось, что бѣлая лошадь дѣлаетъ свои круги, и эти круги дѣлаются все уже и уже, — можно разслышатъ и тяжелое дыханье, и храпъ, и фырканье. На нее нападалъ какой-то страхъ, и холодный потъ уносилъ послѣднія силы.

IX.

Иванъ Иванычъ пріѣхалъ къ коши… Это было рано утромъ, когда красная телѣжка еще не подавала признаковъ жизни. Аблай выскочилъ навстрѣчу гостю въ своемъ полосатомъ бешметѣ и второпяхъ даже уронилъ тюбетейку.

— А… узналъ гостя? — шутилъ старикъ, грузно высаживаясь изъ плетеной телѣжки. — Нежданый гость, говорятъ, хуже татарина.

— Узналъ, бачка, узналъ!.. — бормоталъ Аблай, униженно кланяясь. — Всякій тебя знаетъ… вездѣ знаютъ…

Ахметъ-бай выскочилъ тоже и помогалъ Ивану Ивановичу итти въ кошъ, поддерживая его за локоть.

— А гдѣ этихъ стрикулистовъ добыли? — спрашивалъ старикъ, дѣлая видъ, что не узналъ Куку.

— Кумысники, Иванъ Иванычъ…

Въ кошѣ Майя постлала старику коверъ, обложила его подушками и поднесла деревянную чашку съ кумысомъ. Она смотрѣла внизъ, строго и непривѣтливо. Старикъ нахмурился.

— Не узнала развѣ? — хрипло спросилъ онъ. — Иди, поцѣлуй… Со старикомъ можно и согрѣшить одинъ разъ.

— Цѣлуйся… — приказывалъ Аблай, толкая дочь въ спину.

Дѣвушка неохотно исполнила это приказаніе и отдала отцу золотую монету, которую ей подарилъ Иванъ Иванычъ. Началась жестокая попойка. Сначала пили кумысъ, потомъ вино, привезенное старикомъ, и кончили водкой, Аблай только моргалъ глазами, а Ахметъ-бай сидѣлъ передъ гостемъ на корточкахъ и превозносилъ его похвалами. Нѣтъ лучше въ свѣтѣ человѣка, какъ Иванъ Иванычъ, нѣтъ его богаче, умнѣе и т. д. Аблай не умѣлъ такъ хорошо говорить и только въ тактъ покачивалъ головой.

— Давай сюда комедіантовъ… пусть представляютъ! — скомандовалъ пьяный старикъ.

Куку и Альфонсъ уже были готовы. Они раскинули свою палатку, загородили входъ ширмочкой и даже выставили афиши, какъ на ярмаркѣ. Ивана Иваныча вытащили изъ коша на свѣжій воздухъ и обложили подушками, какъ больного. Затрубилъ рогъ, засвистѣла въ воздухѣ четырехпудовая гиря, зажужжалъ бубенъ. Продѣлано было все то, что и на ярмаркѣ. Иванъ Иванычъ остался доволенъ, подозвалъ Сафо, погладилъ ее по головкѣ и велѣлъ раскрыть ротъ, куда и положилъ два полуимперіала.

— Это тебѣ приданое, когда будешь большая, — говорилъ онъ. — А теперь ты еще мала, а я старъ… Ступай съ Богомъ.

Клоуны ничего не получили за свою работу. Старикъ освѣдомился только, «что баба», и, когда узналъ, что все еще больна, махнулъ рукой.

— Ну, нѣмецъ, теперь водку пить, — говорилъ Иванъ Иванычъ, указывая мѣсто противъ себя. — Знаешь мой характеръ?.. Майя намъ будетъ пѣсни нѣтъ, а мы пить… Эй, барышня, подходи!..

Старики-киргизы были совсѣмъ пьяны, и только одна Сырну черезъ дырочку въ стѣнкѣ коша зорко наблюдала за всѣмъ, что тамъ происходило.

Она не смѣла увести дочь и была рада, что въ кошѣ сидитъ Куку. Джигитъ крѣпокъ, какъ лошадь, и его не скоро споишь, а Иванъ Иванычъ въ пьяномъ видѣ любилъ безобразничать и каждый разъ что-нибудь устраивалъ неожиданное.

Анджелика была очень встревожена тѣмъ, что дѣлалось въ кошѣ, и все посылала Альфонса спрашивать Сырну. Она боялась и за Майю и за Куку. Пьяный человѣкъ можетъ сдѣлать, все, а старикъ, навѣрно, скоро заснетъ. Долетавшіе до ея слуха звуки киргизской пѣсни только еще сильнѣе раздражали ее. Но Куку вышелъ изъ коша самъ и послалъ туда старуху Сырну — неловко было оставлять одну дѣвушку съ пьянымъ самодуромъ.

— Нужно скорѣе уѣзжать отсюда… — шептала Анджелика, когда Куку подошелъ къ ней. — Я боюсь.

— Пустяки, — смѣялся Куку, поглядывая на коши. — Старикъ загулялъ и швыряетъ деньгами…

Онъ досталъ изъ кармана цѣлую горсть серебра и высыпалъ блестѣвшія монеты въ колѣни Анджелики, какъ дѣлалъ всегда. Но это наружное спокойствіе прикрывало только усилившееся безпокойство: Майя сама сѣла на подушку рядомъ съ Иваномъ Ивановичемъ и позволяла ему обнимать себя. Это дѣлалось на зло ему, Куку, и онъ долженъ былъ смотрѣть… Нѣжная заботливость Анджелики теперь раздражала клоуна, и онъ чутко прислушивался къ тому, что дѣлается въ кошѣ, готовый по первому призыву прыгнуть туда. О, онъ задушитъ этого Ивана Иваныча, какъ котенка, если онъ позволитъ себѣ… Присутствіе Сырну не успокаивало его: старуха глупа, а старики спали пьяны, какъ сапожники.

Одинъ Альфонсъ молчалъ, — послѣ представленія у него болѣла каждая косточка. Отлично было бы пропустить рюмочку коньячку, всего одну рюмочку, но Иванъ Иванычъ не пригласилъ его, и Альфонсъ имѣлъ полное основаніе сердиться на Куку: работали вмѣстѣ, а пилъ одинъ Куку. Это было несправедливо, какъ хотите, когда особенно кости начинаютъ срастаться по всѣмъ суставамъ.

— Куку, я скоро поправлюсь, и мы уѣдемъ, — повторяла Анджелика въ десятый разъ. — Если бы ты зналъ, какъ мнѣ надоѣло лежать, точно соленая рыба…

— Да, уѣдемъ…

— Я опять поступлю въ циркъ… Сафо можетъ тоже работать. Мы заживемъ отлично… Куку, ты не слушаешь меня?..

— Что ты говоришь?..

— Ахъ, какой ты…

По особенной нѣжности въ голосѣ Анджелики Альфонсъ понялъ, что онъ лишній здѣсь, и уныло поплелся въ сопровожденіи Пикилло на кладбище. Онъ считалъ Анджелику гораздо умнѣе, а она взяла да раскисла, какъ дура. Скоро будутъ цѣловаться у него на глазахъ.

Отношенія Альфонса къ Анджеликѣ были самыя странныя: онъ то приставалъ къ ней съ изысканной любезностью, то совсѣмъ забывалъ объ ея существованіи. Она боялась его и была счастлива, когда Альфонсъ былъ въ хорошемъ расположеніи. Но въ послѣднее время она точно не замѣчала его и заглядывала въ глаза мужу, какъ овечка. Это было непростительно. Впрочемъ, по мнѣнію Альфонса, всѣ женщины одинаковы, и вся разница только въ ихъ костюмахъ. Пикилло, если бы могъ говорить, вѣроятно, подтвердилъ бы эти мысли, а теперь ограничивался тѣмъ, что помахивалъ своимъ хвостомъ съ львиной кисточкой на концѣ. Суровый въ обращеніи съ людьми, Альфонсъ былъ необыкновенно нѣженъ съ животными.

Вечеромъ, когда Ивана Иваныча увезли замертво домой, Куку все поджидалъ, не покажется ли Майя. Но она не выходила точно на зло. Старая Сырну съ сердитымъ лицомъ возилась около своихъ котловъ и подавленно вздыхала. Старики-киргизы продолжали спать, какъ зарѣзанные. Такъ наступила и ночь, тяжелая и удушливая. Куку все ждалъ чего-то. Но Майи не было. Уже на разсвѣтѣ, когда ночная мгла смѣнялась бѣлесоватымъ предутреннимъ туманомъ, Куку заслышалъ знакомые легкіе шаги. Да, это она была, Майя; но какъ гордо она отвернулась отъ него и сдѣлала видъ, что не замѣчаетъ. Кругомъ все спало мертвымъ сномъ, и даже не слышно была кашля Анджелики.

— Майя, ты сердишься?.. — заговорилъ Куку, подходя къ огню, у котораго дѣвушка готовила какое-то кушанье.

Она ничего не отвѣтила, а только съ презрѣніемъ пожала своими плечами. Потомъ она вдругъ весело улыбнулась и заговорила:

— У меня будетъ новый кошъ изъ бѣлой кошмы… вездѣ бухарскіе ковры… два косяка лошадей въ полѣ… Слышалъ, несчастный?..

— Это Иванъ Иванычъ тебѣ говорилъ?

— Догадайся самъ… Вся въ золотѣ буду ходить. Вотъ какая будетъ Майя…

Куку отвернулся. Что же, пусть Аблай торгуетъ дочерью, — ему все равно… Да и съ какой стати онъ, Куку, будетъ безпокоиться за судьбу Майи; она сама по себѣ. Но, несмотря на это и трезвыя мысли, въ глазахъ клоуна такъ и мелькалъ роковой бѣлый кошъ… О, деньги — сила, съ деньгами все можно устроить. Если бы у него, Куку, были деньги, то онъ первымъ дѣломъ уѣхалъ бы отсюда… Онъ вспомнилъ, съ какимъ презрѣніемъ смотрѣла на него киргизская красавица, — такъ и должно быть. Жалкій клоунъ, который готовъ вылѣзти изъ собственной кожи, чтобы какой-нибудь Иванъ Иванычъ помиралъ со смѣху — что можетъ быть хуже?.. Раньше Куку никогда не думалъ въ этомъ направленіи и ѣлъ свой кусокъ хлѣба со спокойной душей: онъ работалъ, какъ и всѣ другіе. Но вѣдь Майя такъ прямо и сказала; «несчастный»… Вотъ тебѣ и джигитъ!.. А какъ ломается эта скотина Иванъ Иванычъ, ломается потому, что Куку долженъ зарабатывать свой кусокъ хлѣба кривляньемъ.

Никогда раньше такія мысли не тревожили Куку, а теперь онъ чувствуетъ, что его голова готова лопнуть отъ напряженія.

— Онъ, кажется, считаетъ насъ за нищихъ? — думалъ Куку, припоминая исторію полученія десятирублеваго билета.

Ахъ, какъ было бы хорошо бросить эти проклятыя деньги прямо зъ жирную рожу Ивану Иванычу, да еще плюнуть въ нее же. И все это устроить при Майѣ: пусть посмотритъ…

X.

Въ саду пріисковаго дома Ивана Иваныча, какъ дождевой грибъ, выросъ великолѣпный кошъ изъ бѣлыхъ кошмъ; узорчатая кошма закрывала входъ, пестрая тесьма служила перевязью, а внутри до половины стѣнки были выложены бухарскими коврами. Все это богатство было выписано съ нарочнымъ изъ Троицка, и старикъ самъ наблюдалъ за постройкой.

— Въ киргизы хочешь записаться, — ядовито говорила Анѳиса, подозрѣвавшая истинныя намѣренія своего сожителя.

— Молчи ты, ради истиннаго Христа… молчи!.. — хрипѣлъ Иванъ Иванычъ, отмахиваясь руками. — Знаешь мой характеръ, и молчи.

Анѳиса молчала, потому что лѣтомъ она не находила мѣста отъ жары и по цѣлымъ часамъ лежала гдѣ-нибудь въ темномъ чуланчикѣ, какъ разваливая рыба. Это была очень энергичная особа, у которой слово моментально переходило въ дѣло, но лѣтомъ она теряла всякую энергію, и Иванъ Иванычъ пользовался этими моментами душевнаго и тѣлеснаго разслабленія для своихъ подвиговъ. Бывшая арфистка изъ «проѣзжающихъ номеровъ», она плѣнила богача-золотопромышленника тѣмъ, что съ перваго слова, показавшагося ему обиднымъ, пустила въ него стуломъ. Онъ увезъ ее къ себѣ на пріиски, и вся ихъ жизнь состояла изъ цѣлаго ряда мелкихъ и крупныхъ битвъ съ рѣдкими перемиріями. Это не мѣшало Анѳисѣ забрать старика крѣпко въ руки, и онъ даже боялся ея, когда та «входила въ ражъ».

— Еще ножомъ зарѣжетъ… — жаловался онъ своему пріятелю Спиридону Ефимычу, когда вмѣстѣ пили водку. — А мнѣ безъ нея скучно, вотъ ты и поди! Намедни какъ хлестнетъ меня прямо въ ухо соусникомъ…

— А ты ее за ногу, да, какъ кошку, объ стѣну, — совѣтовалъ Спиридонъ Ефимычъ, рыжій а коренастый мужчина, походившій на заплечнаго мастера. — А то дай мнѣ ее поучить… Изъ одной двухъ сдѣлаю.

— Ну, нѣтъ, братъ, у меня тоже и свой характеръ есть…

Когда бѣлый кошъ совсѣмъ былъ готовъ, Иванъ Иванычъ послалъ нарочнаго за комедіантами. Спиридонъ Ефимычъ былъ приглашенъ раньше. Молва говорила, что у Спиридона Ефимыча съ Анѳисой давно были свои дѣла, и что много денегъ Ивана Иваныча перешло къ нему въ карманъ этимъ путемъ. Говорили даже, что Анѳиса не одинъ разъ задумывала спровадить старика на тотъ свѣтъ, чтобы завладѣть его деньгами и съ этимъ приданымъ выйти замужъ за Спиридона Ефимыча. Но мало ли что говорится — не всякое лыко въ строку.

Пріисковые друзья сидѣли на садовой террасѣ, когда пріѣхали артисты. Имъ отвели помѣщеніе въ кошѣ. Красная телѣжка помѣстилась рядомъ.

— Настоящіе нѣмцы, — объяснилъ Иванъ Иванычъ, приходившій уже въ градусъ. — И ловко свою часть поворачиваютъ!..

Спиридонъ Ефимычъ только разглаживалъ свою рыжую бороду и поглядывалъ искоса на Анѳису, сидѣвшую въ креслѣ, которая только закрывала глаза и вздыхала. Время было послѣобѣденное, и всѣхъ сильно клонило ко сну.

— Ну, ну, живѣе поворачивайся, нѣмецъ! — кричалъ Иванъ Иванычъ хлопотавшему у коша Куку.

— Скоро-то только блохъ ловятъ, — огрызнулся Куку, не поворачивая головы.

Этотъ отвѣтъ изумилъ всю труппу, но Куку, какъ ни въ чемъ не бывало, занимался своимъ дѣломъ. Анджелика чувствовала себя настолько хорошо, что сама вышла изъ телѣжки и даже улыбнулась въ сторону сидѣвшихъ принципаловъ. Около нея, какъ бѣсенокъ, вертѣлась Сафо, счастливая новой голубой юбочкой я какой-то особенной ласковостью отца.

Кошъ, раздѣленный простыней надвое, представлялъ очень хорошую уборную. По одну сторону одѣвались дамы, по другую мужчины. Куку скоро появился въ своемъ костюмѣ гимнаста передъ кошемъ, и рогъ затрубилъ. Представленіе началось обычными ломаньями клоуновъ. Потомъ танцовала на канатѣ Сафо. Анджелика могла прокатиться на большомъ деревянномъ шарѣ — и только. Альфонсъ глоталъ свой греческій огонь и, чтобы заслужить особенное вниманіе публики, продѣлалъ, катаясь на землѣ, всѣ штуки человѣка-змѣи. Этотъ номеръ вызвалъ дружные аплодисменты зрителей, и даже Анѳиса два раза махнула бѣлымъ платочкомъ. Но Куку работалъ какъ-то неохотно, и четырехпудовая гиря въ его рукахъ летала по воздуху, какъ чужая.

— Ахъ, волкъ те заѣшь!.. — восхищался Иванъ Иванычъ и даже попробовалъ, настоящая ли гиря. — Ловко орудуетъ нѣмецъ…

Заключеніемъ спектакля явилась опять живая пирамида, въ которой приняла участіе и Анджелика. Она такъ граціозно повисла на плечѣ Куку, который съ торжествомъ носилъ по развернутому ковру всю труппу и громко трубилъ въ охотничій рогъ, а маленькая Сафо била тоненькими ручками въ бубенъ.

— Браво!.. Браво!.. — орали голоса.

По окончаніи спектакля Сафо была командирована на террасу за сборомъ. Она порхнула между клумбами цвѣтовъ, какъ мотылекъ, сдѣлала граціозный реверансъ и остановилась въ ожидающей позѣ.

— Ну, ну, иди, цыпушка! — манилъ ее Иванъ Иванычъ, протягивая руки.

Дѣвочка вопросительно посмотрѣла на Анѳису, оглянулась назадъ и, видимо, не знала, что ей дѣлать. На ея тонкомъ личикѣ такъ и отпечаталась смѣсь разнородныхъ чувствъ: желаніе получитъ деньги, страхъ пьяныхъ людей, опасеніе, что она дѣлаетъ не то, что нужно дѣлать. Иванъ Иванычъ вынулъ уже изъ кармана свой толстый бумажникъ, но, замѣтивъ нерѣшительность Сафо, проговорилъ:

— Ступай къ своему нѣмчурѣ да скажи, чтобы послали кого-нибудь поумнѣе…

Бѣдная Сафо вернулась къ кошу со слезами на глазахъ, сконфуженная и обиженная.

— Какая ты глупая, — журила ее мать. — Нужно было подойти…

— Конечно, прямо слѣдовало подойти, — подтверждалъ Альфопсъ.

— Мама, я не знаю… мнѣ тамъ сдѣлалось страшно…

Въ это время подошелъ Куку, поднялъ Сафо въ уровень со своимъ лицомъ и молча поцѣловалъ ее, а потомъ зашагалъ къ террасѣ, сдвинувъ свою шапочку на затылокъ.

— А, нѣмецъ… — встрѣтилъ его еще издали Иванъ Иванычъ. — За расчетомъ пришелъ? А мой характеръ позабылъ?..

— У меня есть свой характеръ… — отвѣтилъ Куку и посмотрѣлъ на старика злобными глазами.

— Какъ ты сказалъ?

— А такъ и сказалъ… Мы не нищіе, чтобы ломаться надъ нами. Я у васъ ничего не прошу.

— Ты за этимъ и пришелъ?

— Да, за этимъ…

— А по затылку не хочешь?.. Спиридонъ Ефимычъ, валяй нѣмца въ мою голову… за все отвѣчаю!..

Анѳиса съ испугомъ схватила Спиридона Ефимыча за рукавъ лѣтняго пальто, а Куку съ улыбкой ждалъ, что будетъ дальше. Онъ испытывалъ такое наслажденіе отъ одной мысли, что одно слово, и онъ переломаетъ всѣ кости этимъ подлецамъ… О, какъ онъ ненавидѣлъ ихъ сейчасъ!..

— Четырехъ конюховъ послать!.. — скомандовалъ Иванъ Иванычъ, бѣгая по террасѣ. — Ахъ, бестія нѣмецъ!..

Вмѣсто отвѣта Куку схватилъ чугунный садовый стулъ и ждалъ нападенія. Спиридонъ Ефимычъ засучилъ рукава. Но въ самый критическій моментъ подбѣжала посланная Анджеликой Сафо и утащила Куку.

— Папа, папочка… пойдемъ… — лепеталъ ребенокъ, повиснувъ на могучей рукѣ отца.

Куку отступалъ, какъ левъ, и нѣсколько разъ оглянулся, сжимая кулаки. Лицо у него было блѣдное, губы тряслись отъ бѣшенства, а глаза сверкали отчаянной рѣшимостью. Анджелика и Альфонсъ едва успѣли вывести богатыря изъ сада.

— Я ихъ убью, подлецовъ… — повторялъ Куку, оглядываясь и поправляя душившій его воротъ рубахи.

Телѣжку теперь везъ Альфонсъ, Куку вела за руку маленькая Сафо и старалась его успокоить своей дѣтской невинной болтовней. Анджелика лежала въ телѣжкѣ, разбитая всѣмъ случившимся, — у нея шла кровь горломъ.

— Мы тоже люди!.. да!.. — выкрикивалъ Куку, размахивая руками, какъ мельница. — Мы работаемъ, а тутъ всякая пьяная скотина будетъ издѣваться… Ахъ, какъ я всѣхъ ихъ раздѣлалъ бы тамъ!.. Въ щепы, расщепалъ бы…

— Да будетъ тебѣ, дьяволъ! — ворчалъ Альфонсъ, задыхавшійся въ своемъ возу. — Стоитъ говорить…

Впрочемъ, безплодная ругань скоро утѣшила Куку, гораздо скорѣе, чѣмъ работа гирей. Онъ сѣлъ на камень у дороги, схватилъ себя за голову и печально проговорилъ:

— Альфонсъ, какъ ты думаешь, вѣдь проклятая наша работа… подлая?..

— Нашелъ кого спрашивать… У меня всѣ косточки ноютъ… Конечно, проклятая!..

— Но вѣдь мы все-таки работаемъ? Зачѣмъ же издѣваться надъ людьми?.. Да, мы бѣдные люди, но издѣваться… Альфонсъ, вы ступайте своей дорогой, а я ворочусь… Черезъ часъ догоню…

— Ну, братику, это уже труба!

Сафо уцѣпилась ручонками за шею отца и заплакала. Черезъ пять минутъ труппа самымъ мирнымъ образомъ возвращалась во-свояси — въ оглобляхъ телѣжки шелъ Куку и былъ радъ, что эта лошадиная работа хоть отчасти заглушаетъ въ немъ внутреннюю боль.

XI.

Анджеликѣ сдѣлалось хуже — она таяла не по днямъ, а по часамъ. Но сама она не сознавала приближавшейся опасности и увѣряла всѣхъ, что ей такъ хорошо, какъ еще не было никогда! Маленькая Сафо предчувствовала бѣду и потихоньку плакала. Альфонсъ угрюмо молчалъ. Одинъ Куку ничего не замѣчалъ, слишкомъ занятый своими мыслями.

— Денегъ нѣтъ ни гроша, — говорилъ ему Альфонсъ, намекая на послѣднюю исторію, когда Куку отказался отъ платы на пріискѣ.

— Да, нѣтъ ни гроша, — соглашался Куку. — Значитъ, нужно ихъ доставать. Такъ я говорю?..

— Вѣрно.

— А доставать деньги — значитъ, нужно унижаться передъ этими поддонами, у которыхъ толстые карманы… Знаешь, Альфонсъ, какъ я ихъ ненавижу!..

Къ другой разъ Куку самъ завелъ разговоръ на эту тему и задумчиво проговорилъ:

— А ты слышалъ, что эта Анѳиса обманываетъ своего сожителя съ Спиридономъ Ефимычемъ?

— А намъ какое дѣло?..

— Я такъ… И говорятъ, что они хотятъ убить старика, чтобы завладѣть деньгами. Деньги онъ всегда носитъ съ собой…

— Опять-таки не наше дѣло…

Съ Куку что-то дѣлалось, какъ видно было по всему. Въ его дѣтской душѣ происходило то же, что въ лѣсу, по которому неслась буря, вырывавшая деревья съ корнемъ. Ему иногда хотѣлось плакать отъ того жуткаго и захватывающаго чувства, которое щемило его, Голова клоуна работала, какъ паровая машина въ охваченномъ огнемъ зданіи. Вспыхнувшее сознаніе человѣческаго достоинства направляло мысль въ такія сферы, существованія которыхъ Куку даже не подозрѣвалъ. Онъ любилъ теперь уходить далеко въ степь и подолгу лежалъ въ травѣ, мечтая съ открытыми глазами. О, онъ никому не позволитъ ломаться надъ собой… да. Онъ такой же человѣкъ, какъ всѣ другіе, — нѣтъ, гораздо лучше, потому что никого и никогда не унижалъ, не заставлялъ пресмыкаться и плакать.

Майя попрежнему гордо не замѣчала джигита и весело позванивала своимъ серебромъ. Но вечерамъ ея пѣсни не давали спать Куку, который хватался за голову, точно хотѣлъ ее раздавить. У него теперь накипала злоба вотъ противъ этой самой Майи, которая мечтала о бѣломъ кошѣ. Да, пусть мечтаетъ… Разъ, когда Майя ѣздила но камышамъ, собирая табунъ, чья-то желѣзная рука остановила ея лошадь. Это былъ Куку.

— Не тронь!.. — храбро защищалась дѣвушка, взмахивая арканомъ.

Куку улыбался и смотрѣлъ на нее жадными, безумными глазами, какъ звѣрь, почуявшій добычу.

— Испугалась?.. — шепталъ онъ, не двигаясь съ мѣста. — Слушай, Майя… Джигитъ будетъ богатъ… у джигита будетъ и кошъ и золото… все будетъ. Понимаешь?..

Дѣвушка опустила поводья и смотрѣла въ землю.

— Куплю пару лучшихъ иноходцевъ и украду тебя… — продолжалъ Куку, схватывая Майю за руку. — Уѣдемъ далеко…

— Куда?..

— Я самъ не знаю куда, но это все равно…

Майя быстро наклонилась, обвила шею Куку своими руками и горячо припала къ его плечу своей головой. Болтавшіяся на груди Майи монеты звенѣли теперь въ ушахъ Куку, ея черныя косы, какъ змѣи, ползли по его лицу и шеѣ, а глаза, темные большіе глаза такъ и застыли на немъ.

— Помни это… — шептала дѣвушка на прощанье. — Майя не обманываетъ, а то Майя уйдетъ въ бѣлый кошъ къ Ивану Иванычу…

— Майя, молчи!.. Я тебя убью…

Но Майя уже была далеко — она унеслась въ степь, какъ вѣтеръ.

Иванъ Иванычъ пріѣзжалъ два раза и велъ таинственные переговори съ Аблаемъ. Дѣло, очевидно, шло о покупкѣ Майи, а Иванъ Иванычъ не умѣлъ ждать. Старый Ахметъ-бай напивался съ горя каждый вечеръ кумысомъ, Сырну вздыхала, а кривой Аблай потиралъ руки отъ удовольствія.

Деньги труппы давно всѣ вышли. Необходимо было разсчитаться за кумысъ и вообще чѣмъ-нибудь жить. Куку отмалчивался или уходилъ. Но разъ онъ подошелъ къ Анджеликѣ и, опустивъ глаза въ землю, заявилъ:

— Поѣду къ Ивану Иванычу просить денегъ…

Онъ не смотрѣлъ ей въ глаза, какъ обыкновенно. Анджелика молчала, припоминая послѣднюю поѣздку на пріискъ.

— Такъ я поѣду…. — прибавилъ Куку, и въ его голосѣ послышалось раздраженіе человѣка, который только ждетъ случая, чтобы придраться и на другомъ выместить накипѣвшую въ душѣ злобу.

— Какъ знаешь, Куку…

Этотъ отвѣтъ, покорный и нѣжный, отозвался въ душѣ Куку, какъ ударъ электрическаго тока. Онъ быстро припалъ головой къ рукѣ Анджелики, и она чувствовала, какъ на эту руку посыпались слезы.

Куку проѣздилъ цѣлый день и вернулся ни съ чѣмъ: Ивана Иваныча не было дома. Странно было то, что такая неудача нисколько не огорчила клоуна, и онъ казался такимъ спокойнымъ.

— Не сегодня, такъ завтра добудемъ… — коротко объяснилъ Куку на вопросъ Альфонса.

Все это говорилось съ такой увѣренностью, точно деньги были уже въ карманѣ Куку. Альфонсъ подозрительно посмотрѣлъ на него и промолчалъ. Куку удивлялъ его своимъ поведеніемъ въ послѣднее время — точно это былъ другой человѣкъ.

Вторая поѣздка на пріискъ принесла одинъ всего рубль, который Куку взялъ прямо изъ горла у самодура-золотопромышленника.

— Онъ мнѣ его выбросилъ, какъ бросаютъ собакѣ кость… — объяснилъ Куку съ прежнимъ спокойствіемъ и даже улыбнулся. — Такъ прямо и бросилъ бумажку въ физіономію и еще обругалъ… Тутъ и Анѳиса была и Спиридонъ Ефимычъ… да.

— Нужно уѣзжать отсюда скорѣе… — стонала Анджелика.

— На-дняхъ же уѣдемъ, — успокаивалъ ее Куку. — Э, свѣтъ не клиномъ сошелся!

Человѣкъ-змѣя подтвердилъ эту мысль и, заложивъ руки въ карманы, просвисталъ одинъ изъ тѣхъ галоповъ, какіе духовая музыка дудитъ въ циркахъ. Что же въ самомъ-то дѣлѣ, не умирать же артистамъ съ голода въ этой проклятой степи… Положеніе труппы было настолько отчаянное, что не приходилось даже разсуждать. Люди въ такихъ обстоятельствахъ утѣшаютъ себя самыми несбыточными мечтами, какъ дѣти.

Сборы были коротки. Черезъ три дня телѣжка была совсѣмъ готова въ путь. Когда Куку вошелъ въ кошъ Аблая, чтобы сосчитаться въ окончательной формѣ, онъ тамъ засталъ Ахметъ-бая. Старики сидѣли на корточкахъ и таинственно совѣщались. Когда Ахметъ вышелъ изъ коша, Аблай осторожно осмотрѣлся кругомъ и объявилъ:

— Иванъ Иванычъ кунчалъ башка… ахъ, нехорошо кунчалъ…

— Что такое случитесь? — удивился Куку.

Изъ безсвязнаго разговора киргиза Куку понялъ, что сегодня ночью кто-то зарѣзалъ Ивана Иваныча. Старикъ спалъ въ своемъ кошѣ, въ саду, и утромъ его нашли съ перерѣзаннымъ горломъ. Никакихъ слѣдовъ преступленія не осталось, хотя всѣ указываютъ на любовника Анѳисы: Иванъ Иванычъ всегда носилъ деньги при себѣ.

— Нѣтъ, нехорошо кунчалъ… — повторялъ Аблай, пересчитывая принесенныя Куку деньги. — А хорошій былъ человѣкъ… ухъ, какой хорошій!

— Да, хорошій… — замѣтилъ Куку съ улыбкой. — Собакѣ собачья и смерть. Ну, хошъ (прощай), Аблай… Не поминай лихомъ.

Извѣстіе объ убійствѣ подняло на ноги всю окрестность. Убійца зналъ всѣ порядки въ домѣ Ивана Иваныча и дѣйствовалъ навѣрняка. Слѣдовъ преступленія никакихъ. Старикъ лежалъ въ своемъ бѣломъ кошѣ на подушкахъ — и только. Толстая шея Ивана Иваныча была перерѣзана до самой кости.

Красную телѣжку провожали изъ киргизскаго стойбища съ большимъ почетомъ, особенно женщины. Сырну плакала, закрывая лицо грязнымъ рукавомъ оборваннаго бешмета; Майя цѣловала припавшую отъ радости Сафо. Къ жизни этихъ степняковъ и цивилизованныхъ кочевниковъ было такъ много общаго.

— Хошъ, дженьгшие… — орали голые киргизята.

XII

На площади въ Чумбашахъ опять развѣвались флаги и призывно звучалъ охотничій рогъ. Пріѣхавшая на субботній торгъ публика опять живой стѣной окружала палатку странствующихъ клоуновъ и терпѣливо ждала дарового представленія, Куку въ своемъ костюмѣ гимнаста расхаживалъ передъ палаткой и выкрикивалъ.

— Каспада, пожалуйте… послѣдній представлень…

Толпа гудѣла и смѣялась надъ нѣмцемъ. Слышались разговоры о пойманныхъ убійцахъ Ивана Иваныча — это были Анѳиса съ ея любовникомъ Спиридономъ Ефимычемъ. У послѣдняго въ квартирѣ нашли даже пустой бумажникъ убитаго, въ которомъ тотъ носилъ деньги. Нашлись свидѣтели, которые видѣли, какъ Спиридонъ Ефимычъ поздно вечеромъ пріѣзжалъ къ Ивану Иванычу, а когда уѣхалъ назадъ — неизвѣстно. Анѳиса спала въ своей комнатѣ и ничего не умѣла сказать въ свое оправданіе: старику казалось жарко спать въ комнатѣ, и онъ иногда уходилъ въ кошъ.

— Господа, начинается!.. — ревѣлъ Куку, размахивая гирей не въ порядкѣ программы…

Началось обычное представленье съ оплеухами, кувырканіемъ и разными другими веселыми штуками. Совсѣмъ одѣтая для представленія Сафо смотрѣла въ щель между ширмами и палаткой, ожидая своей очереди. Изъ глубины телѣжки, гдѣ неподвижно лежала Анджелика, доносились слабые удары тамбурина, вторившаго охотничьему рогу. Послѣ каждой удачной оплеухи слышались дикіе возгласы: «куку!», и довольная публика надрывалась отъ смѣха.

— Господа, началось…

Анджелика чувствовала себя сегодня особенно скверно. Смертельная слабость сковывала всякое движеніе, но она собирала послѣднія силы и била въ свой тамбуринъ. Полотно палатки, ширмочки, точеные столбики — все кружилось у нея въ глазахъ, какъ стеклышки калейдоскопа, а гулъ толпы, вскрикиванія клоуновъ и звонъ собственнаго тамбурина сливались въ неопредѣленный шумъ глухо подступавшей воды. Да, это была настоящая вода, и Анджелика чувствовала, какъ у ней холодѣютъ ноги — вода заливала уже ихъ. Она съ испугомъ оглядывалась кругомъ, и галлюцинація разсѣивалась… Тамбуринъ опять гудѣлъ, и ей въ его звукахъ слышался знакомый топотъ Бэлы, которая подходила все ближе и ближе. Желтый кругъ тамбурина превращался въ цирковую арену, и по ней, размахивая своей шелковой гривой, неслась красавица База. Да, она была тутъ, и Анджелика чувствовала могучіе удары лошадинаго сердца… разъ… два… три… четыре…

— Мама, я сейчасъ выйду… — шептала Сафо, расталкивая погружавшуюся въ забытье мать.

— Иди…

Тамбуринъ опять загудѣлъ, и подъ его звуки Сафо выпорхнула птичкой. Куку подхватилъ ее на руки и, поставивъ на ладонь руки, съ торжествомъ показалъ публикѣ. Сафо улыбалась и посылала воздушные поцѣлуи, и подъ звуки тамбурина перешла на канатъ. Она прошла по нему уже два раза, какъ въ палаткѣ тамбуринъ вдругъ замолкъ и колесомъ выкатился на сцену. Представленіе оборвалось въ самомъ интересномъ мѣстѣ, и Куку, предчувствуя что-то недоброе, бросился въ палатку, гдѣ Анджелика лежала на своей телѣжкѣ совершенно неподвижно — она была мертвая…

Въ первую минуту Куку не понялъ случившейся катастрофы, и его испугала главнымъ образомъ безсильно висѣвшая рука Анджелики. Да, это была совсѣмъ мертвая рука…

— Анджелика… милая… — шепталъ Куку, стараясь поднять голову жены, скатывавшуюся изъ его рукъ на подушку.

Только взглянувъ въ полуоткрытые, остановившіеся глаза Анджелики, клоунъ понялъ наконецъ трагическое положеніе: Анджелики больше не было… Онъ опустился тутъ же на землю и глухо зарыдалъ, закрывъ лицо руками. Завернувшій въ палатку Альфонсъ смотрѣлъ на эту сцену блуждавшими глазами.

— Уведи Сафо… приготовь ее… — шепталъ Куку, стараясь скрыть отъ товарища свое заплаканное лицо.

Въ палатку заглядывали уже другія незнакомыя лица, и слышался назойливый шопотъ.

— Нѣмка-то умерла, мамоньки!.. — шепталъ голосъ бабы.

Отчаянный крикъ Сафо вывелъ Куку изъ оцѣпенѣлаго состоянія, и онъ бросился къ выходу. Дѣвочка вырвалась изъ рукъ Альфонса съ отчаяніемъ своего безсильнаго возраста. Появленіе отца нѣсколько успокоило ее, но въ этотъ моментъ самъ Куку не выдержалъ и повалился на землю, какъ снопъ. Онъ рыдалъ, какъ ребенокъ, и въ отчаяніи рылъ землю.

— Анджелика!.. Анджелика!..

Сафо уже была въ палаткѣ и прильнула своимъ дѣтскимъ тѣломъ къ холодѣвшей груди матери. Какія-то бабы причитали около и съ любопытствомъ осматривали внутренность палатки. Эти клоуны, выпачканные краской и въ своихъ дурацкихъ костюмахъ, вызывали смѣшанное чувство отвращенія и смѣха, а толпа всегда безжалостна.

— Куда мы теперь? — спрашивалъ Куку, обращаясь куда-то въ пространство. — Ахъ, Анджелика, Анджелика!..

Альфонсъ не плакалъ, не жаловался, а съ стиснутыми зубами безучастно смотрѣлъ кругомъ.

---

Анджелика черезъ три дня была похоронена въ Чумбашахъ. Куку три для не спалъ, не ѣлъ ничего, а все ходилъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Въ головѣ у него засѣла какая-то тяжелая мысль, давившая его хуже гири. Когда они вернулись къ своей телѣжкѣ съ похоронъ, Куку взялъ Альфонса за руку и спокойно заговорилъ:

— Слушай, старина… Дѣло прошлое, а я тебя всегда подозрѣвалъ въ томъ, что ты меня обманываешь…

— Ты глупъ, Куку, какъ всегда.

— Постой, я самъ знаю, что я такое… Я подозрѣвалъ всегда, что Сафо твоя дочь.

— Куку, я тебѣ расколю голову, если ты будешь продолжать!

— Да, я ошибался…

Телѣжка оставалась и на четвертую ночь около Чумбашей. Сафо спала въ ней одна, составляя живую душу всей труппы, которая не могла существовать безъ женщины. Куку все не спалъ и сидѣлъ около огня, какъ истуканъ. Онъ все думалъ, думалъ и думалъ… Эта неожиданная смерть ошеломила его, какъ разразившійся надъ головой ударъ грома. О, онъ всегда любилъ одну Анджелику и никого больше. Ему нечего дѣлать безъ Анджелики и некуда итти, а Сафо еще такъ мала… Потомъ Куку мучила совѣсть именно за послѣднее время, когда онъ обманывалъ больную жену.

Рано утромъ Куку сходилъ къ рѣкѣ, выкупался, перемѣнилъ новое бѣлье, причесалъ голову и вернулся къ телѣжкѣ ждать, когда проснется Сафо. Утро было такое свѣтлое, хотя уже чувствовалась осенняя свѣжесть. Когда дѣвочка проснулась, Куку взялъ ее на руки, горячо поцѣловалъ и, передавая Альфонсу, сказалъ:

— Старина, береги дѣвочку, какъ родную дочь… слышалъ?..

— Ну, ну, будетъ тебѣ…

Сафо заплакала, а Куку уже шагалъ къ деревнѣ, такой спокойный и крѣпкій, какъ дубъ. Онъ отыскалъ избушку, гдѣ помѣщался магистратъ, и заявилъ, что Ивана Ивапыча убилъ онъ, а не Спиридонъ Ефимычъ. Это было ночью, когда онъ, при помощи Майи, взялъ лучшую лошадь изъ табуна и успѣлъ сдѣлать все дѣло самымъ ловкимъ образомъ: и старика покончилъ, и деньги взялъ, а пустой бумажникъ подбросилъ Спиридону Ефимычу, и всѣ слѣды скрылъ. Черезъ недѣлю онъ обѣщался увезти Майю, которой передалъ и всѣ деньги.

— Вяжите меня, — упрашивалъ богатырь, подставляя свои желѣзныя руки. — Я больше ничего не знаю…

---

1. По-киргизски: здравствуй.
2. Джигить — молодецъ.