КУКОЛЬНАЯ КОМЕДІЯ.
правитьI.
правитьЯ сердца моего не скрою хладъ печальной;
Ты права: въ немъ ужь нѣтъ прекраснаго огня
Моей любви первоначальной.
Право, мой садикъ очень недуренъ. Я бы хотѣлъ, чтобъ вы пришли ко мнѣ весной, когда цвѣтутъ сирень и черемуха, и сѣли подъ открытымъ, хотя и единственнымъ, окномъ моего кабинета. Что за прелесть! Два душистые тополя ростутъ по обѣ стороны окна, шагахъ въ двухъ отъ стѣны. Ихъ вѣтви такъ и просятся ко мнѣ въ комнату. Я часто срываю съ нихъ листочки, не покидая своего мѣста, а протянувъ только руку. Когда же игривый вѣтеръ, пробѣжавъ по деревьямъ, ворвется въ растворенное окно и обдастъ меня благовоніемъ цвѣтовъ, тогда, вмѣстѣ съ ароматами, летятъ цвѣты сирени и черемухи, бѣлые, лиловые, и усыпаютъ письменный столъ душистымъ покровомъ. Я любуюсь цвѣточною тканью, а между-тѣмъ, своенравный вѣтеръ сбрасываетъ со стола двѣ-три бумаги, только-что написанныя и, къ-несчастію, незасыпанныя еще пескомъ. Что дѣлать? Надобно терпѣливо поднять бумаги и привести въ порядокъ письменный столъ.
Но знаете ли, что мнѣ особенно нравится въ моемъ небольшомъ саду? Обманъ, въ который онъ меня вводитъ, своего рода поэтическое очарованіе, которое скрываетъ отъ взоровъ надоѣвшую намъ дѣйствительность. Вѣдь посмотрите: всего-то въ немъ, въ моемъ саду, аршинъ десятокъ ширины, да аршинъ двадцать длины, и однакожь, я не вижу конца зелени, когда въ немъ гуляю. Ограда закрыта густыми акаціями, которыя такъ сильно поднялись въ вышину, что со стороны улицы уходятъ у меня изъ вида не только двухъэтажные дома, но даже каланча съ своимъ неусыпнымъ надзоромъ. Мнѣ кажется, что я одинъ въ городѣ — не только въ моемъ саду, что за акаціями, скрывающими заборъ, идутъ еще деревья, а тамъ дальше, можетъ-быть, лугъ или село. Вотъ до чего доводятъ насъ фантазіи!.. Одного только предмета не скрываетъ мой садикъ: окна въ мезонинѣ сосѣдняго дома, которое пришлось противъ моего кабинета. Но какое мнѣ дѣло до сосѣднихъ домовъ и не принадлежащихъ мнѣ оконъ!
Однакожь? теперь еще не весна, а крещенскіе морозы: надобно поудержать свой восторгъ. Въ окнахъ двойныя рамы, въ саду иней на деревьяхъ и глубокій снѣгъ по дорожкамъ. Гулять не гдѣ, хотя для мечтаній есть приличное мѣсто: вотъ, вольтеровскія кресла, поставленныя у письменнаго стола, противъ того окна, о которомъ я сейчасъ говорилъ. Садитесь и летите мыслью за тридевять земель въ тридесятое царство. Я часто помогаю своему воображенію искусственнымъ образомъ: тушу свѣчу и остаюсь въ темнотѣ… то-есть, не совсѣмъ въ темнотѣ, потому-что свѣтъ изъ сосѣдняго окна освѣщаетъ стѣну моей комнаты и блѣдной полосой ложится на полъ. Я радуюсь, что свѣтъ не ярокъ. Сосѣднее окно рѣдко отходитъ отъ намерзшаго на него льда: оно тускло пропускаетъ лучи свѣчки, которая всегда окружена туманнымъ кругомъ. Видно, тамъ живутъ не богатые люди.
Особенно люблю я оставаться въ полутемнотѣ, когда получаю письма отъ нея, моего степеннаго и печальнаго друга. Одно изъ нихъ и теперь передо мною. Я прочелъ его нѣсколько разъ, чтобъ сравнить ея чувства съ моимъ къ ней внутреннимъ отношеніемъ. Боже мой, сколько печальнаго въ каждой строкѣ! Какія жалобы на незаслуженную судьбу, на томленіе надежды, которая болѣе-и-болѣе теряется изъ вида, на усталость ожиданія, на суровое одиночество въ кругу родныхъ, въ глуши деревни! Воля ваша, древняя судьба сохранила и въ наше время свое прежнее владычество, обрекая нѣкоторыхъ людей отъ самаго рожденія жить подъ тяжестью непонятнаго наказанія. По-крайней-мѣрѣ, не могу себѣ представить ее иначе, какъ въ горѣ. На ней всегда почти черное платье. Для дополненія траура, я прикололъ бы къ ея темнымъ волосамъ кипарисную вѣтку. Когда она, въ мгновенномъ припадкѣ непривычной веселости, захочетъ улыбнуться, я думаю сказать ей: остановись, мой другъ! Улыбка на лицѣ твоемъ — цвѣтокъ, случайно брошенный на могилу, лучъ, ненарокомъ упавшій въ темницу. Я мысленно ставилъ ее рядомъ со мною, какъ жену мою — и тутъ упрямое воображеніе создавало изъ нея жертву, а не предметъ наслажденія: на яву и во снѣ, мнѣ грезились бѣдныя комнаты, мужъ истомленный работою, судорожное дыханіе больнаго ребенка… Мнѣ кажется, она не станетъ ласкать и дѣтей… Нѣтъ, она не будетъ счастлива… я хотѣлъ сказать: мы не будемъ счастливы.
Странное, непонятное дѣло! Когда письмо ея увѣдомляетъ меня о печальномъ ходѣ ея деревенской жизни, жизни безъ раздѣла, скучной своимъ однообразіемъ, однообразной своею тяжестью; когда я вижу, какъ сильна ея искренняя ко мнѣ преданность, какъ неизмѣнна вѣрность ея давнишнихъ, однажды навсегда завязанныхъ отношеній; когда я знаю, кто одинъ можетъ помочь ей, наградивъ достойно ея страдальческую привязанность — отъ-чего, скажите, въ моемъ сердцѣ нѣтъ другаго чувства, кромѣ состраданія? Отъ-чего на любовь отвѣчаю не любовью, а благодарностью? Ни упреки благоразумія за это невольное отчужденіе отъ преданнаго намъ человѣка, ни явное негодованіе людей, посвященныхъ въ наши отношенія — ничто не могло пробудить во мнѣ страстнаго влеченія. Дружба оставалась дружбою. Иногда мнѣ казалось, что тихій свѣтъ ея разгарается въ яркій блескъ инаго чувства, но кажущійся блескъ погасалъ мгновенно, какъ вотъ сію минуту погасъ въ сосѣднемъ домѣ огонь, на который я люблю по-временамъ смотрѣть… Ахъ, видно природа знаетъ, что нужно человѣку! Она умнѣе нашего благоразумія. Она не терпитъ обмана и насилія. Вѣчный сѣятель разнообразныхъ благъ, допуская несоразмѣрность чувствъ между двумя сердцами, она строго караетъ малѣйшее себѣ противодѣйствіе.
Послушаніе природѣ — вотъ гдѣ мудрость человѣка. Но я не былъ мудръ въ то время, когда завелъ переписку съ моимъ печальнымъ другомъ. Я былъ только благоразуменъ. И я разсчелъ своимъ благоразуміемъ, какъ неприлично оставаться холоднымъ зрителемъ страданій любящаго насъ сердца, какъ поступлю я прилично, если воспользуюсь удобнымъ случаемъ промѣнять одиночество на жизнь вдвоемъ, какъ иногда полезно довольствоваться мирнымъ положеніемъ души, находя въ привычкѣ замѣну счастья… однимъ словомъ, многія причины обязывали меня кончить дѣло, которое могло имѣть одинъ только конецъ — и я выговорилъ, въ письмѣ къ ней, это обязательство.
II.
правитьВозвратилася весна!
Но я встрѣтилъ обновленную природу безъ радостнаго привѣта. Особенное чувство, какъ ожиданіе чего-то неизбѣжнаго, стѣсняло грудь мою. Передо мной лежали новыя заботы — новыя оковы жизни. Мысль о будущемъ примѣшивалась къ моимъ дѣламъ и удовольствіямъ, отнимая у трудолюбія свободу располагать трудомъ, у наслажденій — способность предаваться имъ вполнѣ, до забвенія всего прочаго. Я былъ обязанъ парализировать себя во многомъ и больше всего беречь спокойствіе сердца, оковать бездѣйствіемъ ту стихію существованія, которая противоположна всякому обязательству… Внутреннее чувство, по-преимуществу своенравное въ своемъ развитіи, не знаетъ, что съ нимъ будетъ въ наступающую минуту, не только по истеченіи года. У него нѣтъ правильнаго маршрута… Не осуждайте его: въ этихъ столько же прихотливыхъ, сколько и разнообразныхъ путяхъ, въ этомъ возвратѣ къ прошлому или отреченіи отъ прошлаго, въ быстрой силѣ неожиданныхъ порывовъ или въ добровольной остановкѣ на одномъ предметѣ, и заключается истинная красота чувства, какъ въ разнообразіи цвѣтовъ, зелени и благоуханій заключается изящество растительнаго царства.
Я рѣже сталъ выходить изъ дома, но тѣмъ усерднѣе началъ заниматься обработкой сада. Въ цвѣтникѣ явились новыя дѣти Флоры; къ прежнимъ деревьямъ присоединилось нѣсколько экземпляровъ бѣлой сирени. Мнѣ весело, что не я одинъ пользуюсь запахомъ цвѣтовъ и видомъ зелени: это удовольствіе раздѣляютъ со мной мои сосѣди… Но кто жь они такіе? Я до-сихъ-поръ не только не знаю ихъ фамиліи, но даже не видалъ ни одного лица. Дай раздвину акаціи и посмотрю въ щель забора… Никого и ничего! ни собаки, ни курицы! Передъ домомъ пустое мѣсто, на которомъ можно бы развести садъ не меньше моего. Но видно хозяинъ не охотникъ до природы и бережетъ пустырь для пристроекъ. Въ окнѣ уже нѣтъ двойныхъ рамъ, но бѣлая занавѣска всегда почти опущена. Впрочемъ, Богъ съ ними!
Однажды, воротясь домой отъ моего пріятеля, я отправился въ садъ и сѣлъ на скамейкѣ противъ цвѣтника. Въ рукѣ у меня было ея письмо, только-что полученное — одно изъ тѣхъ писемъ, которыя такъ долго и съ такимъ неопредѣленнымъ чувствомъ читаю, не умѣя рѣшить, какого рода наша связь и на какомъ основаніи моя судьба соединена съ ея судьбою. Я сталъ вникать въ мое настоящее положеніе и мысленно сравнивать его съ положеніемъ предстоящимъ. Какіе недостатки въ первомъ? спросилъ я самого-себя? Нѣтъ ли обмана во второмъ? Я разумѣю подъ обманомъ не мое или ея коварство, чуждое намъ обоимъ, по обманъ сердца, которое взяло на себя обязанность разсуждать, или обманъ головы, которая хочетъ чувствовать. Разумъ и чувство — два разные предмета. Сосудъ, наполненный горячею кровью, не то же, что сосудъ, наполненный мозгомъ. Человѣкъ способенъ самообольщаться, принимая движеніе мысли за біеніе пульса, и наоборотъ: тогда онъ близкое называетъ отдаленнымъ, въ отдаленномъ видитъ близкое, и хочетъ дать сердцу то, что навсегда утрачено сердцемъ. Не нахожусь ли и я въ подобномъ обманѣ, забывъ, что вымышленное обаяніе часто налагаетъ на человѣка существенное бремя?..
Здѣсь длинная цѣпь моихъ разсужденій была прервана женскимъ голосомъ. Я поднялъ глаза: окно было растворено. Дѣвушка лѣтъ семнадцати (вѣроятно, моя сосѣдка), держась за половинки раствореннаго окна и немного наклонившись внизъ, разговаривала съ другою, которая, должно думать, была у ней въ гостяхъ и остановилась подъ окномъ, чтобъ сказать еще нѣсколько словъ съ своей пріятельницей.
— Когда жь ты еще пріидешь, Саша? Ты меня вовсе забыла.
— Прійду, Зиночка, прійду непремѣнно. Я люблю тебя попрежнему и не думала забывать.
— Пожалуйста! Мнѣ такъ скучно!
— О чемъ скучать? Авось, Богъ милостивъ. Прощай.
Я не сводилъ глазъ съ окна, которое затворялось медленно, очень-медленно. Если это не игра воображенія — мнѣ показалось, что сосѣдка моя, затворяя окно, какъ-бы всматривалась въ меня… Но нѣтъ, это мнѣ такъ показалось: можетъ-быть, окно не притворяется свободно, или она хотѣла проводить взорами свою гостью. Что жь касается до меня, то я не успѣлъ коротко познакомиться съ ея физіономіей: я разглядѣлъ только, что она блондинка, что у ней миловидное лицо, что на этомъ еще очень-юномъ лицѣ замѣтна какая-то печаль, — можетъ-быть, естественное слѣдствіе бѣдности и заботъ, съ нею неразлучныхъ. Вскорѣ потомъ занавѣска опустилась, засвѣтился огонь, и все опять стало по-прежнему тихо на дворѣ и въ домѣ…
Уже давно смерклось, а я и не думалъ оставить своего мѣста. Мнѣ хотѣлось дождаться лупы, когда она взойдетъ надъ моимъ садомъ. Но луна не являлась въ обычное время. Облака заволокли небо. Теплый вѣтеръ грозилъ дождемъ. Надобно было поневолѣ идти въ комнату. Я бы то и сдѣлалъ, еслибъ на концѣ переулка не послышались голоса, сначала тихіе, потомъ крупные. Вскорѣ голоса начали пѣть, и чѣмъ ближе къ моему дому, тѣмъ громче. Я различилъ пьяную компанію, которая загулялась или только сбиралась гулять. Вотъ привелъ Богъ полуночниковъ, подумалъ я: чего добраго! они, пожалуй, не дадутъ спать добрымъ людямъ и… моей сосѣдкѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, вмѣсто того, чтобъ убираться домой по-добру-по-здорову, гуляки какъ нарочно остановились у воротъ сосѣдняго дома.
— Здѣсь, проревѣлъ одинъ изъ нихъ хриплымъ басомъ: — я знаю, онѣ жили здѣсь, въ этомъ мезонинѣ: Груша, Дуняша, Ариша.
— Здѣсь такъ здѣсь, отвѣчали другіе: — пойдемте. И кулаковъ десять застучали что есть мочи въ ворота.
Можете представить мои испугъ за сосѣдку… Ахъ, Боже мой! что это они дѣлаютъ! и я опрометью бросился на улицу, взявъ съ собою кучера и слугу.
— Отвори, кричало нѣсколько голосовъ: — что вы тамъ? аль переколѣли?
— Кого вамъ надобно, господа? сказалъ я поспѣшно.
— А тебѣ кого надобно, господа? отвѣчали они передразнивая. — Убирайся прочь, пока цѣлъ. «Во всей деревнѣ Катенька»…
— Здѣсь нѣтъ тѣхъ, кого вамъ надобно. Здѣсь живутъ другія.
— Вотъ мы имъ дадимъ другія! прохрипѣлъ тотъ, который стоялъ ко мнѣ ближе. — Эй, вы, голу…
Я зажалъ ему ротъ.
— Какъ ты смѣешь зажимать мнѣ ротъ своей мерзкой ручищей! завизжалъ онъ отъ сильнаго гнѣва, вцѣпившись мнѣ въ грудь. Вся толпа ринулась на насъ троихъ и дѣло могло бы кончиться плохо, еслибъ противникъ мой не посмотрѣлъ на меня довольно-пристально… — Александръ! какъ ты здѣсь очутился? Стой, братцы! это нашъ.
— Алаевъ! это ты! полно тебѣ проказничать! Господа, ради Бога, не кричите. Въ этомъ домѣ живутъ мои добрые знакомые, а не тѣ, кого вы ищете. Пора вамъ и домой. Ужь скоро двѣнадцать часовъ.
— Нѣтъ, Саша, мы къ тебѣ всѣ. Это все славные люди.
— Господа, радъ бы радехонько, да теперь поздно. Завтра же надобно рано вставать, много дѣлъ.
— Къ чорту всѣ дѣла! Мы всѣ къ тебѣ.
— Приходите лучше завтра.
— Не завтра, а теперь, сейчасъ же, сію минуту.
Дѣлать было нечего. Мнѣ пришлось бы возиться съ разгульной ватагой; но, къ счастью моему, прогремѣлъ громъ и сталъ накрапывать дождь.
— Что это? громъ?
— Да, господа, громъ и молнія. Сейчасъ пойдетъ проливной дождь.
— А у насъ нѣтъ шинелей.
— Такъ скорѣй же по домамъ, бѣгомъ.
И одинъ изъ нихъ побѣжалъ. Всѣ другіе бросились за нимъ. Я вздохнулъ свободно, хотя спалъ безпокойно: всю ночь слышался мнѣ стукъ въ сосѣднія ворота.
III.
правитьВолненіямъ любви безумно предаваться,
Покой души моей я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться.
Проснулся я довольно-поздно и тотчасъ вышелъ въ садъ. Дождикъ, шедшій ночью, освѣжилъ зелень; цвѣты заблистали ярче, тополи стали еще душистѣе. Природа особенно ласкаетъ человѣка послѣ какой-нибудь тревоги. Неизмѣняемая въ своемъ ходѣ, она заставляетъ измѣнчиваго человѣка завидовать ея ровной жизни: онъ любуется ея безстрастіемъ, когда страсти, свои или чужія, неожиданно потрясаютъ его нервы. Мученикъ напряженнаго, безпокойнаго состоянія, какъ часто человѣкъ находитъ облегченіе, припадая къ прохладнымъ струямъ рѣки, къ мягкой свѣжести дерна! Чѣмъ сильнѣе душевная тревога, тѣмъ больше хочется смотрѣть на синюю полосу далекаго лѣса, на синій сводъ неизмѣримаго неба.
У меня въ то время не было страстей ни утромъ, ни вечеромъ; но головная боль, слѣдствіе безпокойно проведенной ночи, лишила меня возможности заняться дѣломъ. Я сидѣлъ на скамейкѣ подъ деревомъ, безъ всякой мысли, въ какомъ-то забытьѣ или усталости. Книга Богъ-знаетъ для чего находилась въ моихъ рукахъ. Не знаю, долго ли я пробылъ въ этомъ дремотномъ состояніи, но когда я захотѣлъ взглянуть, высоко ли солнце, сосѣдка моя растворила окно.
— Позвольте поблагодарить васъ за одолженіе, которое вы намъ сдѣлали.
Я вовсе не былъ приготовленъ къ разговору, такъ-что первыя слова слушалъ глазами, не вставая съ мѣста и думая, что она обращаетъ ихъ къ кому-нибудь другому. Потомъ я увидѣлъ, что она смотритъ на меня. Смутившись отъ своей безотвѣтности, я поспѣшно всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ забору.
— Это вы мнѣ изволите говорить?
— Вамъ. Вы сдѣлали намъ большое одолженіе. Безъ вашей помощи мы не избавились бы отъ этихъ господъ: они навязали бы намъ порядочныхъ хлопотъ.
— Признаюсь, я испугался за васъ.
— За себя я не такъ боялась, но боялась за матушку. Она только-что заснула, а ей такъ нужно спокойствіе.
— Развѣ она нездорова?
— Ахъ, давно ужь, очень-давно.
— Что жь вы не позовете доктора?
Зинаида (такъ звали сосѣдку) горестно улыбнулась.
— Доктора не помогутъ старости и душевнымъ огорченіямъ.
Неделикатно было разспрашивать о причинахъ огорченія, но, чтобъ нѣсколько поддержать разговоръ, я обратился къ ночной исторіи.
— Вы напрасно меня благодарите. Я игралъ самую послѣднюю роль. Компанію разогналъ не я, а дождикъ.
— Нѣтъ, я знаю, вы спасли насъ отъ тревоги. Мы вамъ очень-благодарны.
— Кому жь и охранять другъ друга, какъ не добрымъ сосѣдямъ?
— Ваша правда, но не всякій можетъ это дѣлать, хотя бъ и желалъ. Прощайте. Еще благодарю васъ.
Я радъ и не радъ былъ случаю, который познакомилъ меня съ сосѣдкой. У знакомства много привилегіи, но есть и невыгоды. До сегодняшняго утра я могъ, сколько душѣ угодно, глазѣть на окно, не боясь укора въ дерзости. Кто бъ осмѣлился спросить меня: зачѣмъ вы туда смотрите? и какъ доказать, что я смотрю туда? Но теперь другое дѣло: я самъ наложилъ на себя запрещеніе, которое, впрочемъ, по-временамъ разрѣшаю… Сосѣдка моя хороша, очень-хороша. Я разглядѣлъ ее какъ слѣдуетъ и могу нарисовать мысленно портретъ. Она блондинка — это вамъ ужь извѣстно. Длинныя рѣсницы осѣняютъ умные глаза, которые отъ этого не вполнѣ раскрыты. Живость юности видимо стѣснена непріятностями жизни — бѣдностью, болѣзнію матери, можетъ-быть, работой. Удивительное, оригинальное сочетаніе миловиднаго, нѣсколько-дѣтскаго выраженія съ печальною заботливостью взрослаго. Дитя и женщина — дитя, которому не прошло еще время играть, и женщина, готовая на жертву. Вотъ что я разсмотрѣлъ въ Зенандѣ и не боюсь обмана, потому-что портретъ составленъ безъ помощи воображенія. Воображеніе можетъ только замѣтить, что роза послужила бы лучшимъ украшеніемъ этой граціозной бѣлокурой головкѣ. А что? пошлю ей цвѣтовъ. Легко представить, какъ она будетъ мила, раскинувшись въ вольтеровскихъ креслахъ, закрывъ глаза и вдыхая ароматъ изъ цвѣточнаго букета… Мечта, двадцать разъ мечта! У сосѣдки моей нѣтъ вольтеровскихъ креселъ, нѣтъ, вѣроятно, и порядочныхъ стульевъ. Притомъ же, я чувствую, какъ мнѣ грозятъ издалека… Однакожь, имя прекрасно. Воля ваша, имя много значитъ, что бы ни говорили натуралисты, доказывающіе, что въ природѣ все хорошо. Я любаго изъ нихъ заставлю трепетать, подаривъ ему въ невѣсты Ѳеклу Ѳоминишну или, по малой мѣрѣ, Матрену Сидоровну. Одинъ и тотъ же предметъ производитъ разное вліяніе., смотря потому, какъ онъ окрещенъ. Назовите человѣка, перегорѣвшаго въ страстяхъ — потухшимъ волканомъ: прилично, хорошо! по скажите: угасшая сопка — и многіе засмѣются. Другой примѣръ беру изъ современныхъ интересовъ. Произнесите: извощикъ! ничего, — извощикъ откликнется безъ малѣйшаго недоумѣнія; но скажите: отвлеченная русская субстанція! и я узнаю въ васъ конкретное явленіе чистѣйшаго славянофильства.
VI.
правитьЯ на груди моей храню:
Какъ блѣдный призракъ лучшихъ лѣтъ,
Онъ душу радуетъ мою.
Переулокъ, въ которомъ находилась моя квартира, былъ изъ числа самыхъ глухихъ. Онъ лежалъ вдали отъ мѣстъ, посѣщаемыхъ изъ удовольствія или по надобности, и потому очень-рѣдко проѣзжали по немъ экипажи. Нижній этажъ сосѣдняго дома стоялъ пустой, хотя объявленіе, ужь нѣсколько мѣсяцевъ прибитое къ воротамъ, приглашало наемщиковъ. Противъ насъ не было строеній, а тянулся заборъ сада, принадлежащаго богатому купцу, который жилъ очень-скромно. Я радовался такому стеченію тихихъ обстоятельствъ, какъ потому-что расположеніе души своей требовало уединенія, такъ и потому что я могъ продолжать мое знакомство съ сосѣдкой, не возбуждая оскорбительныхъ подозрѣній. Разговоръ нашъ не останавливалъ проходящихъ, посланныхъ по самоскорѣйшей надобности. Притомъ же, эта уединенная, такъ-сказать, отдѣльная жизнь, обязывала живущихъ на взаимное охраненіе, на попечительную заботу другъ о другѣ, если не всегда дѣломъ, то всегда искреннимъ желаніемъ. Пріятно думать, что подлѣ насъ живетъ человѣкъ, ничѣмъ намъ необязанный, но хорошо къ намъ расположенный и нисколько насъ нестѣсняющій. А если этотъ человѣкъ хорошенькая, семнадцатилѣтняя дѣвушка… предоставляю каждому судить о прелести участія, которое тогда въ насъ принимаютъ. Конечно, случайное знакомство наше поддерживалось только разговоромъ, но я больше и не требовалъ: другія связи казались мнѣ ненужными, даже опасными.
Черезъ нѣсколько времени послѣ перваго разговора съ Зенаидой, я попросилъ хорошаго моего пріятеля, доктора Д., отправиться въ сосѣдній домъ, подъ видомъ желанія нанять его (онъ отдавался вмѣстѣ съ мезониномъ), а въ-самомъ-дѣлѣ для того, чтобъ посмотрѣть больную и дать ей нѣсколько совѣтовъ. Онъ долженъ былъ вызваться отпускать безденежно лекарства. Между-тѣмъ, я имѣлъ нѣсколько свиданій съ сосѣдкой и въ каждое свиданіе знакомился болѣе и болѣе. Мы оба дѣлались другъ къ другу довѣрчивѣй, расположительнѣй. Боязливое ожиданіе разговора перешло нечувствительно въ требованіе, случай обратился почти въ ежедневный обычай.
— Хотите ли, сказалъ я ей однажды: — я разскажу вамъ расположеніе вашей комнаты и что у васъ въ комнатѣ?
— Хорошо, угадайте. Мнѣ очень-любопытно видѣть въ васъ чародѣя.
— Начинаю съ главнаго. Слушайте: въ переднемъ углу образа.
— Ахъ, Боже мой! да кто жь этого не знаетъ? Для этого не нужно быть колдуномъ.
— Рядомъ съ кроватью столикъ, на которомъ лежитъ ваша избранная библіотека.
— Первая ошибка, любезный сосѣдъ. У меня нѣтъ никакой библіотеки, хоть мнѣ очень хочется читать. Пришлите мнѣ книгъ.
— Извольте: этой дряни у меня съ излишкомъ.
— Пожалуйста! я умираю отъ тоски въ свободное время.
— А много у васъ свободнаго времени?
— Очень-немного; впрочемъ, для чтенія найдется.
— Что жь вы дѣлаете въ несвободное время?
— Вы очень-любопытны. Я могу не отвѣчать на этотъ вопросъ: онъ не идетъ къ устройству моей комнаты.
— Согласенъ. Пойдемъ дальше. Противъ кровати, у другой стѣны, фортепьяна.
— Увы! опять ошиблись. У меня были фортепьяна, теперь нѣтъ; иначе, вы слышали бъ, какъ я играю.
— Гдѣ жь они?
— Матушка продала ихъ: намъ понадобились деньги. Да къ-тому жь на этой квартирѣ негдѣ и поставить фортепьянъ.
— Ну, вотъ я почти все угадалъ.
— То-есть, ничего не угадали.
— Остается спросить объ одномъ: чьи это два портрета, которые мнѣ видно въ ваше окно?
— Одинъ — мой. Батюшка срисовалъ меня, когда мнѣ было только восемь лѣтъ. Я какъ теперь помню, чего мнѣ стоило выносить сеансы. Я то вертѣлась, то зѣвала, и однажды чуть-было не уснула. Батюшка терялъ терпѣніе; наконецъ сказалъ мнѣ: послушай, Зина, если ты не станешь сидѣть смирно, я не позволю тебѣ срисовать мой портретъ, когда выучишься рисовать. Послѣ этой угрозы, я сидѣла какъ слѣдуетъ, отъ-чего и вышла на портретѣ серьёзной.
— Батюшка любилъ васъ?
— Очень! я была его фаворитка. Онъ самъ училъ меня. Если я что-нибудь знаю, такъ этимъ ему обязана. Возвращаясь домой съ рисовальныхъ уроковъ, онъ тотчасъ садился со мной за книгу. Даже и тогда, какъ его здоровье разстроилось, онъ продолжалъ со мной заниматься. Часто наши занятія прерывались долгимъ, сухимъ его кашлемъ. Я просила его перестать, но онъ дома былъ такъ же добросовѣстенъ, какъ и на службѣ, и чѣмъ прилежнѣе училась дочь его, тѣмъ онъ самъ становился усерднѣе. Вскорѣ случилось съ нимъ несчастіе. Новый начальникъ велѣлъ ему подать въ отставку, и онъ подалъ, не дослуживъ полгода до половинной пенсіи. Это убило послѣднее его здоровье: онъ умеръ…
У Зенаиды навернулись слезы. Я поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.
— А другой портретъ?
— Другой — моей сестры, которая замужемъ.
— Хороша ли собой ваша сестрица?
— Да, она лучше меня.
— Стало-быть, очень-хороша?
— Я не то хотѣла сказать… Вы ужь тотчасъ готовы смѣяться и заставляете меня краснѣть… я только хотѣла сказать, что она хороша… что мужъ ея потому на ней и женился… вѣдь приданаго за ней вовсе не было.
— Часто ли вы съ ней видаетесь?
— Ахъ, вы пришли теперь къ самому горестному обстоятельству! Нѣсколько мѣсяцевъ мы всѣ были счастливы. Мы жили вмѣстѣ. Мужъ моей сестры ласкалъ и меня и матушку. Потомъ ужасный характеръ его обнаружился: онъ эгоистъ, ревнивецъ, и мучитъ сестру каждую минуту. Безъ всякой причины началъ онъ сердиться за меня и на матушку, говорилъ, что мы живемъ на его счетъ, что мы нищіе. Наконецъ, кончилось тѣмъ, что онъ съѣхалъ на другую квартиру; съ этихъ поръ мы живемъ здѣсь. Разставшись съ нами, онъ въ первое время дѣлалъ намъ кой-какое вспоможеніе и позволялъ сестрѣ изрѣдка навѣщать насъ: потомъ не только пересталъ помогать, но и запретилъ сестрѣ бывать у насъ… Мы по цѣлымъ мѣсяцамъ о ней не слышимъ… что за жизнь ея! мученье, каторга.
Зенаида не могла удержать слезъ своихъ. Я поспѣшилъ ее успокоить:
— Ну, полноте, любезная сосѣдка: онъ, можетъ быть, образумится. А помощь приходитъ неожиданно… полноте… найдутся добрые люди и безъ родныхъ… Отрите ваши слезы: вотъ такъ… и кончимъ нашъ разговоръ. Мы еще не все кончили. Извините нескромный вопросъ мой: чѣмъ же вы теперь живете?
— Я ужь вамъ сказала, что мы продали фортепьяна… и другія кой-какія вещи. Сверхъ-того, я работаю… теперь вы знаете, чѣмъ я занимаюсь въ несвободное время.
Я вздохнулъ глубоко и не могъ отвести глазъ отъ своей прекрасной сосѣдки.
— Теперь, сказала она, улыбнувшись; — моя очередь угадывать.
— Очень-радъ, извольте.
— Я не стану разсказывать о вашихъ комнатахъ: почемъ я знаю, что у васъ тамъ такое! но я буду говорить о васъ. Вы часто получаете письма, которыя приводятъ васъ въ какое то особенное состояніе.
— Угадайте, что въ этихъ письмахъ.
— Нѣтъ, это выше силъ моихъ. Но знаете ли, что я вамъ скажу? Вы невеселы, очень невеселы. Я часто наблюдаю за вами, когда приходятъ къ вамъ знакомые или друзья ваши — все равно. Вы много шутите и смѣетесь… другой назвалъ бы васъ весельчакомъ… но меня вы не обманете. Вы смѣетесь безъ всякой охоты смѣяться: вы шутите, но вамъ не до шутокъ. У васъ есть что-то на душѣ. Мнѣ кажется…
— Что вамъ кажется?
— Что вы какъ-будто дѣлаете вдругъ два дѣла.
V.
правитьКогда огонь кипитъ въ крови.
Зенаида сказала правду. Точно, я дѣлалъ вдругъ два дѣла. Одно, непричастное сердцу, шло впереди: я занимался имъ безъ охоты, безъ желанія, но занимался дѣйствительно. Другое, постоянный предметъ моихъ мыслей, оставалось только въ мысли, не двигаясь исполненіемъ. Я машинально отдалъ себя первому, какъ безсмысленная жертва; вторымъ я увлекался душевно, подобно человѣку, который въ сновидѣніяхъ отъискиваетъ замѣну того, что непріятно и безотвязно тревожитъ его на яву. Внутренняя преданность завѣтной цѣли, безъ преданности ей дѣломъ, не то же ли сновидѣніе? Не губимъ ли мы лучшей части себя-самихъ, осуждая искреннѣйшія желанія на сладкую неподвижность, тогда-какъ другая, противная половина, выходитъ въ міръ совершенія, вооружается правами жизни?
Не я одинъ убиваю время въ раздвоенномъ состояніи, достойномъ слезъ и смѣха. Легіоны мнѣ подобныхъ живутъ не такъ, какъ имъ хочется, или отъ невозможности жить по желанію, или отъ ложнаго, забавнаго страха употребить средства возможныя, смотря на нихъ глазами запретительной системы. Въ первомъ случаѣ, оправдываетъ ихъ сама невозможность; но чѣмъ оправдаться во второмъ? Мы и такъ мало живемъ; и такъ у насъ несоразмѣрны средства для удовольствій съ самими удовольствіями; цѣлая жизнь наша проходитъ въ заготовленіи способовъ для жизни хорошей… и такъ довольно всякихъ невзгодъ: зачѣмъ же злое бремя неизбѣжнаго увеличивать еще добровольными помѣхами, трудностями собственнаго издѣлія, за которыя никто не скажетъ намъ спасибо?.. Наша обязанность — помогать искренно развитію природы. Когда умъ отказывается отъ прежнихъ мыслей, сознавая ихъ односторонность или ложность, тогда всякій видитъ въ этомъ отреченіи прогрессъ мыслящей способности. Отъ-чего же подобное событіе въ области сердца называется, патомъ же языкѣ, неуспѣхомъ, а измѣной? Отъ-чего на новую игру чувствъ, возбужденную новымъ предметомъ, мы смотримъ какъ на уголовное преступленіе? Развѣ чувство не имѣетъ своего неотъемлемаго развитія, своей неотъемлемой власти? Какъ мы странны въ своихъ понятіяхъ о вѣрности чувства, въ своихъ обязательствахъ прошедшему, въ своемъ поведеніи относительно себя-самихъ! Мы не умѣемъ безъ заблужденій воспользоваться своимъ правомъ, безъ ошибки покориться долгу: мы или раздвигаемъ ихъ незаконно, или незаконно ихъ стѣсняемъ.
Въ числѣ этихъ странныхъ я занималъ не послѣднее мѣсто. Я стоялъ въ срединѣ между прожитой степенью чувства и новымъ его влеченіемъ, свободно возникшимъ. Минувшее не страшило меня укоромъ, голосъ естественной совѣсти говорилъ въ мою пользу. Я разсуждалъ такъ: ты любишь Зенаиду, не спрашивай, какъ полюбилъ: довольно того, что любовь твоя искренни. Покорившись охотно увлекающему тебя движенію, ревностно принимайся за дѣло. Облеки жизнію силу внутренняго хотѣнія: исполни его. Препятствій нѣтъ: васъ раздѣляетъ нѣсколько шаговъ. Стоитъ только сказать одно слово, сдѣлать то, что ты хочешь и можешь сдѣлать… Что же мѣшаетъ?
Здѣсь глаза мои упали на письмо, полученное изъ деревни… Оно показалось мнѣ траурнымъ. Какое горе! Мнѣ нечего сказать противъ нея, но вѣдь мнѣ нечего сказать и противъ себя. Никто изъ насъ не виноватъ, мы оба правы, только съ разныхъ точекъ зрѣнія.
— О чемъ задумались, любезный сосѣдъ?
— Такъ, бездѣлица: я думалъ о себѣ.
— Бросьте печальныя мысли. Мнѣ хочется васъ утѣшить. Легко утѣшать, когда мы сами веселы. Раздѣлите со мной радость.
— Какую?
— Вчера вечеромъ… такъ ужь совсѣмъ смерклось… я сидѣла съ матушкой. Матушка горевала объ Анетѣ, сестрѣ моей, отъ которой мы нѣсколько недѣль не получали никакого извѣстія. «Я боюсь, Зиночка» говорила она: «не случилось ли съ ней чего-нибудь: жива ли она? здорова ли? Гаврило-то Петровичъ началъ, сказываютъ, пить.»
— Кто это Гаврило Петровичъ?
— Мужъ моей сестры: вѣдь я вамъ нѣсколько разъ ужь говорила. Какъ только матушка сказала это, Прасковья, наша кухарка, вошла и подала пакетъ. Отъ кого это? — Отъ вашей сестрицы, прислалъ Гаврило Петровичъ. Мы распечатали, и что же? въ пакетѣ деньги, безъ всякой записки. Онъ вспомнилъ о насъ.
— Да, это пріятно… Какая ныньче славная погода!
— Матушка очень обрадовалась, а я вдвое. Сестра моя жива, думала я, мужъ любитъ ее и помнитъ насъ. Я опрометью бросилась внизъ, къ человѣку, что принесъ пакетъ; но представьте, его уже не было: онъ ушелъ.
— Знать, кухарка велѣла идти ему назадъ. Посмотрите, какая у меня расцвѣла роза.
— Да полноте вамъ перебивать меня. Дайте мнѣ подѣлиться съ вами радостью. На минутку это такъ подѣйствовало, что она сегодня почувствовала себя здоровою и поѣхала съ Прасковьей къ Иверской благодарить Бога за милость.
— А вы остались одни: и вамъ не страшно?
— Вчера я вспомнила ваши слова, что помощь приходитъ иногда неожиданно. Не правда ли, онъ очень-добръ?
Я не могъ преодолѣть нѣкотораго смущенія при послѣднихъ словахъ. Зенаида замѣтила, можетъ-быть, и легкую краску на моемъ лицѣ. Она пристально посмотрѣла на меня. Лицо ея приняло нѣжное и вмѣстѣ горестное выраженіе, и она сказала: ну, теперь начнемъ говорить о цвѣтахъ и погодѣ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора, я условился съ однимъ моимъ знакомымъ провести день за городомъ, въ Волынскомъ. Но знакомый заболѣлъ, и я одинъ скитался по саду, полямъ и сосѣднимъ рощамъ. Къ вечеру, когда солнце стало уже заходить, я сѣлъ на скамейку, на краю прекрасной горы, гдѣ внизу течетъ Сѣтунь и откуда видна лучшая часть Москвы — Кремль. Сидя, насвистывалъ я пѣсню и чертилъ палкой на пескѣ.
— Вы вдругъ дѣлаете два дѣла, произнесъ очень-знакомый мнѣ голосъ.
Я вздрогнулъ и быстро повернулъ голову: шагахъ въ двухъ отъ меня стояла Зенаида, смѣясь моему изумленію.
— Какъ, вы здѣсь? съ кѣмъ? вскричалъ я, сжимая ея руки въ восторгѣ нежданой встрѣчи.
— Разумѣется, не одна. Здѣсь сестра съ мужемъ и еще одинъ знакомый. Они пьютъ чай вонъ въ той аллеѣ, а я отправилась полюбоваться еще разъ видами съ этой горы. Не правда ли, прекрасно?
Мы сѣли на скамейку и спѣшили воспользоваться нѣсколькими минутами нечаяннаго свиданія. Разговоръ торопливо переходилъ отъ однихъ предметовъ къ другимъ; отвѣты едва могли слѣдовать за вопросами, и уже готовы были новые вопросы. Я говорилъ и слушалъ, больше слушалъ, нежели говорилъ, и еще больше смотрѣлъ на прекрасное лицо моей сосѣдки. Она искренно радовалась нашей встрѣчѣ, но вдругъ, посреди самаго веселаго расположенія духа, печально задумалась.
— Что съ вами, Зенаида?
— Ничего, ничего. Я подумала, что такое свиданіе наше единственное, что, можетъ-быть, я вижу васъ такъ близко въ первый и послѣдній разъ.
— Отъ-чего же, Зенаида? Вы меня пугаете…
— Такъ, глупое предчувствіе, невольная мысль.
Зенаида посмотрѣла направо и быстро встала. Изъ аллеи вышелъ молодой человѣкъ, въ очкахъ и съ сигаркой во рту. Не взглянувъ на меня и даже не отвѣтивъ на мое привѣтствіе, онъ обратился къ сосѣдкѣ. — Вы очень загулялись, Зенаида Николавна, сказалъ онъ полунасмѣшливымъ тономъ: — вѣрно прелести природы сильно дѣйствуютъ на васъ. Вы очень-встревожены. Однакожь, пожалуйте: мы заждались васъ.
— Позвольте и мнѣ проводить васъ, прибавилъ я поспѣшно.
— Не безпокоитесь, отвѣчалъ молодой человѣкъ заикаясь: — я одинъ знаю дорогу. И онъ дерзко измѣрилъ меня глазами. Я хотѣлъ сказать ему какую-то грубость, но мнѣ жаль было бросить этой дряни послѣднія секунды свиданія, и я откланялся Зенаидѣ.
VI.
правитьТакъ близко!..
Между-тѣмъ, время незамѣтно приближало развязку моего положенія — единственную, тягостную развязку. Я зналъ, что другой не могло быть, что — нѣсколько раньше или нѣсколько позже — обязательство потребуетъ исполненія; но любовь къ Зенаидѣ, почти ежедневныя съ ней свиданія, искренность новаго чувства до того овладѣли мною, что для меня неизбѣжное какъ-будто не существовало. Не только лучшія минуты дней моихъ — всѣ дни, вся внутренняя жизнь моя была посвящена сосѣдкѣ; другому дѣлу отдалъ я формальныя заботы, машинальное устройство. Я не считалъ, когда наступитъ срокъ развязки; я хотѣлъ забыть его и дѣйствительно отвлекся отъ него мыслію, отвлекшись желаніемъ: близкое казалось мнѣ отдаленнымъ, даже неначинавшимся. Забвеніе сердца помогало забвенію ума. Всѣ хлопоты о предстоящей семейной жизни принялъ на себя, къ великой моей радости, одинъ добрый другъ мой: онъ заказывалъ приданое, нанималъ домъ, покупалъ мебель; онъ даже велѣлъ напечатать пробный пригласительный билетъ на свадьбу, на который я и не взглянулъ, положивъ его разсѣянно въ боковой карманъ сюртука. До всего этого я не касался ни краемъ сердца. Я не выходилъ почти изъ дома цѣлый день, сидѣлъ въ саду (чему, какъ нарочно, благопріятствовала прекрасная погода), да съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда наступитъ вечеръ, обычное время нашихъ разговоровъ; когда отворится окно, и бѣлокурая головка обрадуетъ, утѣшитъ меня своимъ ласковымъ привѣтомъ… мнѣ такъ нужно было утѣшеніе!
Но вотъ ужь третій день, какъ я не вижу моей сосѣдки. Здѣсь что-нибудь не даромъ. Или она больна, или ея нѣтъ дома. Для меня же трехдневное отсутствіе показалось необыкновеннымъ происшествіемъ, долговременнымъ наказаніемъ. На четвертый день утромъ окно также закрыто. Пришелъ полдень — ея нѣтъ. Я томился ожиданіемъ. Наконецъ, вечеромъ, часу въ восьмомъ, Зенаида подошла къ окну.
— Что съ вами, Зенаида? вы больны? спросилъ я, замѣтивъ ея блѣдность. — Гдѣ вы были трое сутокъ?
— Гостила у сестры. Что новаго, любезный сосѣдъ?
— Нѣтъ, вы больны; вамъ надобно посовѣтоваться съ докторомъ. Посмотрите, какъ вы блѣдны; вы даже похудѣли. Что вы дѣлали у сестрицы?
— Пріучала себя къ перемѣнѣ жизни.
— Зачѣмъ пріучаться къ новому положенію, когда старое пріятно? Теперь мы можемъ видѣть другъ друга, слышать, а въ эти несносные три дня я не слыхалъ и не видалъ васъ.
— Это имѣетъ свою хорошую сторону. Надобно быть готовой на все.
— За чѣмъ же надобно?
Зенаида пристально посмотрѣла на меня, какъ-бы желая прочесть въ глазахъ моихъ скрываемую тайну, и потомъ повторила прежній вопросъ: что новаго, любезный сосѣдъ?
— Пусть ничего не будетъ новаго; пусть все останется постарому.
— Между нами?
— Да, между нами. А тамъ, дальше, много новостей: вчера былъ балъ, сегодня будетъ два. Впрочемъ, лѣтомъ не бываетъ баловъ. Если угодно политическихъ новостей, то доложу вамъ, что Тьеръ и Гизо недавно пощипали другъ друга въ палатѣ депутатовъ. Что это за французскіе ораторы! настоящіе русскіе пѣтухи: бойки и задорны. Въ англійскомъ парламентѣ другое дѣло: постановка партій величавѣе, разсужденія идутъ покойнѣе, ораторы говорятъ увѣреннѣе. Кстати, читали ль вы рѣчь Роберта Пиля о свободной торговлѣ? Рекомендую прочесть: васъ ждетъ большое наслажденіе.
— Вы все не то мнѣ разсказываете. Не объ этихъ новостяхъ я васъ спрашивала.
— Другихъ не знаю и не хочу знать.
Здѣсь опять наступила пауза, послѣ которой Зенаида сказала: — Подарите мнѣ что-нибудь на память изъ вашего сада.
— Съ такимъ условіемъ не дарю. Кто проситъ на память, тотъ не довѣряетъ своей памяти.
— Ну, такъ какъ же? подарите на забвеніе.
— Это еще хуже. Я подарю вамъ просто, безъ всякихъ условій. Выбирайте: что вамъ угодно?
— Вонъ, я вижу розу — одну только. Она, кажется, послѣдняя въ вашемъ саду.
— Извольте, съ большимъ удовольствіемъ. И я бросился сорвать цвѣтокъ; но колючій стебель укололъ мнѣ руку.
— Видите, любезный сосѣдъ: нѣтъ розы безъ шиповъ.
— Ничего, мы поможемъ этому горю. И я вынулъ изъ кармана первый попавшійся мнѣ листокъ бумаги, завернулъ имъ стебель и закричалъ сосѣдкѣ; держите! Она протянула руки и ловко схватила цвѣтокъ, удачно брошенный.
— Благодарю. Какая славная роза! Я долго не дамъ ей завянуть. Прощайте до свиданія — до завтра.
Четыре дня прошло послѣ этого завтра — четыре мучительные дня, которые показали ясно, въ какомъ отношеніи нахожусь я къ Зенаидѣ. Они были временемъ сознанія, что мнѣ трудно, невозможно пріучать себя къ разлукѣ. На пятый — какъ теперь помню этотъ проклятый день! — окно открылось, и я увидѣлъ Зенаиду въ вѣнчальномъ уборѣ. Волоса ея украшала полуувядшая роза, послѣдняя роза моего сада.
Вся кровь моя хлынула къ лицу. Сердце застучало молоткомъ. Я всталъ съ скамейки, но долженъ былъ придержаться рукою за дерево. Зенаида! произнесъ я умоляющимъ, дрожащимъ голосомъ.
— Я пришла съ вами проститься.
— Какъ!.. вы идете за мужъ?
— Да, такъ должно!
Я невольно сѣлъ на скамейку и закрылъ руками глаза. Боже мой! Боже мой! повторялъ я въ отчаяніи.
— Прощайте, любезный сосѣдъ… прощайте, другъ мой. Позвольте назвать васъ этимъ именемъ. Я все знаю, что вы для насъ дѣлали. Докторъ не случайно зашелъ къ намъ на квартиру: вы его послали. Не отъ брата получили мы пакетъ съ деньгами: вы помогли намъ. Богъ да наградитъ васъ за вашу доброту. Будьте счастливы, много счастливы.
— Зенаида! зачѣмъ вы не сказали мнѣ этого прежде?
— Любезный другъ, трудно рѣшить, кто изъ насъ виноватѣе, не сказавъ другому этого? Я надѣялась многаго… и вотъ Богъ наказываетъ меня за излишнія надежды. Я такъ же какъ и вы, дѣлала вдругъ два дѣла.
Послѣ минутнаго молчанія съ обѣихъ сторонъ, я поднялъ глаза: Зенаида была вся въ слезахъ.
— Не-уже-ли нѣтъ никакого средства поступить иначе?
— Никакого. Дѣло кончено. Я рада, что матушка будетъ обезпечена.
— Но кто же вашъ женихъ?
— Вы его знаете: вы видѣли его на гуляньѣ, за городомъ.
— Какъ, этотъ грубый, необразованный человѣкъ! Зенаида, мнѣ жаль васъ; онъ не сдѣлаетъ васъ счастливой.
— Будущее извѣстно одному Богу.
— У него долженъ быть дурной характеръ. Онъ золъ и дерзокъ; онъ будетъ мучить васъ.
— Я безъ ропота перенесу мученія.
— Вспомните участь вашей сестры: вамъ готовится то же.
— Что дѣлать! такъ, видно, рѣшено судьбою.
— Нѣтъ, сказалъ я рѣшительнымъ тономъ, сдѣлавъ движеніе впередъ. — Нѣтъ, этого быть не можетъ, этого не должно быть.
— Дѣло кончено, любезный другъ… успокойтесь.
— Зенаида, послушайте: можно еще поправить…
— Что вы хотите дѣлать?
— Я сейчасъ иду къ вашей матушкѣ.
— Ради Бога, оставьте… выслушайте меня…
— Я на все готовъ, на все… я никого еще такъ не…
— Остановитесь! прервала меня испуганная Зенаида: — черезъ недѣлю ваша евадьба.
Она поспѣшно закрыла окно. Обезсиленный волненіемъ, я кое-какъ добрелъ до скамейки, — и давно забытыя слезы горячими каплями полились изъ глазъ моихъ.
VII.
правитьmais, je le sens, ce ne peut être vrai: le coup qui
a anéanti mon espérance a rendu ma mémoire
immortelle.
Ударъ былъ нанесенъ, отрава жизни разлилась на жизнь, жестокая язва осталась надолго, быть-можетъ навсегда. Положеніе мое было положеніе человѣка, страждущаго болью въ груди: до-тѣхъ-поръ онъ спокоенъ, пока не прійдется ему вздохнуть сильнѣе обыкновеннаго. Тогда онъ чувствуетъ, что страданіе еще живо, что боль не затихла. Такъ и я, при каждомъ стремленіи жизни (а что и жизнь безъ стремленіи?), чувствовалъ ѣдкую живучесть боли, томительное страданіе моей природы, которой отказало въ необходимомъ для нея удовлетвореніи, которая поражена въ лучшемъ, сильнѣйшемъ своемъ требованіи. Какъ баснословная эолова арфа издавала печальные стопы при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, такъ душа моя болѣзненно потрясалась при каждомъ движеніи чувства. Напрасно мечталъ я забыться въ новизнѣ семейнаго быта: посреди дружескихъ объятій моей жены подступала къ сердцу горечь. Внутренній голосъ твердилъ мнѣ: ты идешь не по своей дорогѣ. Этотъ голосъ былъ въ крови, вопіявшей на самоубійство. Ласки друга напоминали о тѣхъ ласкахъ, которыя законно мнѣ принадлежали, по которыхъ я лишился, не знаю для чего и за что. Каждый шагъ моей жизни служилъ укоризной: онъ былъ потерянъ для той жизни, которою надобно мнѣ было жить. Я, какъ воръ, укралъ у самого-себя собственное сокровище; какъ скупецъ, зарылъ его глубоко въ землю, безъ надежды возврата, сохранивъ только гибельную память о цѣнѣ сокровища. Вотъ она, суровая, благоразумная покорность общимъ положеніямъ! она принесла свои плоды: обязательство торжествовало побѣду, природа была отвержена, наказавъ того, кто дерзнулъ на это отчужденіе. Я страдалъ… не мысленно, не причудами фантазіи: я страдалъ всѣмъ существомъ моимъ, страдалъ плотью и духомъ.
Наконецъ, во что бы ни стало, надобно было излечиться отъ нестерпимой болѣзни. Я началъ искать противоядія. Мнѣ указали на философію, какъ на готовую помощницу: но что же общаго между философіей, которая постигаетъ природу, и природой, которая живетъ сама-по-себѣ, своею необходимою жизнію? философія признала только законность боли, слѣдствіе неестественныхъ путей. Потомъ предстало мнѣ служеніе общественной жизни со всѣмъ своимъ величіемъ и мелочностью; по ея тумъ и движеніе не заглушаютъ жизни внутренней, не скрываютъ изъ вида семейства, которое сохраняетъ свои права, какъ принадлежность человѣческой натуры. Я бросился въ разсѣяніе, посѣщалъ театры и собранія, слушалъ концерты, толпился на гуляньяхъ; но вездѣ слышалъ одинъ и тотъ же голосъ: все это хорошо, но это не все; гдѣ же другое, лучшее? Тогда, сознавъ необходимость своего несчастія, я пересталъ убѣгать отъ того, что внутри насъ, что бѣжитъ вмѣстѣ съ нами, что думаетъ и чувствуетъ съ нами, что живетъ нашею жизнію или, вѣрнѣе, чѣмъ мы живемъ. Названіе моему несчастію — манкированная жизнь. Я выбралъ иностранное слово за неимѣніемъ русскаго, столь же точнаго. Впрочемъ, можно назвать его жизнью неисполненной. Мудрая природа требуетъ согласнаго дѣйствія всѣхъ жизненныхъ элементовъ, отправленія всѣхъ органовъ духа и сердца. Каждое дѣйствіе имѣетъ силу закона. Если не достаетъ хоть одного изъ нихъ, человѣкъ страдаетъ неполнотою бытія, которая необходима для бытія счастливаго. Его рана неисцѣльна, его печаль безутѣшна. И тогда только надѣйся онъ на возвращеніе спокойствія, когда разрушенное встанетъ и умершее оживетъ.
VIII.
правитьforce désabusée, avec ce calme de la douleur
qui lui va si bien. L'adversité est bonne à qui
la porte ainsi.
Прошло семь лѣтъ. Однажды лѣтнимъ вечеромъ, я отправился гулять въ Останкино съ женой и шестилѣтнимъ сыномъ. Вечеръ былъ прекрасный, іюльскій. Напившись чаю, мы пошли изъ сада въ паркъ, по дорогѣ къ прудамъ, которые, какъ огромныя водяныя ступени, возвышаются одинъ надъ другимъ. Направо — чистый лугъ, а за нимъ, вдали, Свирлово; налѣво — алый просвѣтъ сквозь березъ отъ потухающаго солнца; прямо — синій, волнистый туманъ надъ поверхностью прудовъ, — все это заставило меня предаться вполнѣ безсмертнымъ прелестямъ природы, предаться нераздѣльно, безъ помѣхи со стороны вчерашняго и наступающаго дня. Жена моя, плохой ходокъ, присаживалась иногда на скамейки, и потому отстала. Впереди бѣжалъ сынъ, поминутно обращаясь ко мнѣ съ вопросами дѣтскаго любопытства. Вдругъ онъ остановился и указалъ мнѣ на дѣвочку, которая бѣжала къ намъ на встрѣчу. За нею слѣдовала какая-то дама, вѣроятно мать ея. При видѣ незнакомыхъ лицъ, дѣвочка перестала смѣяться и боязливо подходила къ моему сыну, который тоже нѣсколько присмирѣлъ. Наконецъ, мы поровнялись: это была моя сосѣдка, Зенаида.
Мы нѣсколько времени не говорили ни слова, какъ-будто разстались вчера и знаемъ все, что хотѣли бы сказать другъ другу.
— Вотъ черезъ сколько лѣтъ мы свидѣлись! сказала она, протянувъ мнѣ руку. — Въ Москвѣ можно прожить цѣлый вѣкъ, не встрѣтивъ ни разу своихъ друзей.
— И можно видѣть друзей каждый день, для того, чтобъ послѣ съ ними…
— Полноте, любезный другъ. Я понимаю вашу мысль. Но къ чему она теперь?.. Это сынъ вашъ?
— Да, страшный шалунъ.
— Знаете ли что, любезный другъ? Когда выростетъ моя дочь, я отдамъ ее за вашего сына. Мы устроимъ ихъ судьбы, хоть не могли устроить своей. Чему жь вы смѣетесь?
— А если, отвѣчалъ я: — не удастся намъ это сдѣлать, то дѣти дѣтей нашихъ устроятъ судьбу свою и будутъ счастливы за насъ. Вѣдь это, кажется, все равно.
Лицо Зенаиды приняло серьёзное выраженіе.
— Любезный другъ, сказала она, послѣ минутнаго молчанія: — я вижу, въ васъ нѣтъ еще спокойствія.
— Въ комъ же есть оно?
— Въ тѣхъ, кто усмирилъ себя покорностью и благоразуміемъ.
— Будь проклято мое и ваше благоразуміе! Оно напоминаетъ мнѣ слова полководца, котораго побѣды приписывали счастію. «Сегодня счастье» сказалъ онъ: «завтра счастье, недѣля, годъ, цѣлый вѣкъ счастье! воля ваша, надобно немножко имѣть и ума». Въ настоящемъ случаѣ, надобно обратить этотъ отвѣтъ и сказать: сегодня благоразуміе, завтра благоразуміе, мѣсяцы, годы, цѣлая жизнь благоразуміе… воля ваша, надобно немножко и счастья.
— Что же дѣлать? И Зенаида подняла глаза вверхъ, гдѣ не было ничего, кромѣ голубаго, безотвѣтнаго свода.
— Что дѣлать? отвѣчалъ я, схвативъ ея руку со всѣмъ жаромъ юности. — Не смотрѣть на небо, когда надобно смотрѣть на землю, жить тѣмъ, чего требуетъ жизнь, не искать въ головѣ чувствъ, не требовать отъ сердца мыслей.
Зенаида поспѣшно отняла руку. Я обернулся: вдали показалась моя жена, а съ противоположной стороны, изъ-за деревьевъ, выходилъ мужъ Зенаиды.
IX.
правитьИ гибнетъ въ нерѣшительной тревогѣ --
Три четверти здѣсь трусости постыдной
И только четверть мудрости святой.
Любезный читатель! кто бы ты ни былъ, молодой или не молодой человѣкъ, выслушай наставленіе моей повѣсти. Не строй настоящаго на развалинахъ прошедшаго. Воспоминаніе о счастіи не одно и то же съ счастіемъ. Вся бѣда наша въ томъ, что мы смѣшиваемъ разнородные предметы, не пользуясь истиннымъ значеніемъ каждаго, не извлекая изъ него тои пользы или наслажденія, которыя хранятся въ его нѣдрахъ; но, по какому-то странному заблужденію, ставимъ одно на мѣсто другаго и такимъ образомъ убиваемъ энергію собственныхъ силъ, лишаемъ самихъ-себя животворныхъ началъ благодатной жизни, которую природа предлагаетъ намъ съ такою любовію. Не бойся, если влеченіе сердца готовитъ тебѣ тревогу, скопляетъ въ будущемъ грозу: лучше, въ тысячу разъ лучше испытать волненія, заключенныя въ удѣлѣ твоихъ силъ, нежели истощить свои годы въ безплодномъ благоразуміи, несвойственномъ твоей природѣ. Принеси въ жертву все, противное естественной цѣли. Главное, дѣйствуй рѣшительно. Нерѣшительность — гибель человѣка. Когда мы начинаемъ раздумывать о подвигѣ, на который вызываетъ насъ убѣдительный внутренній голосъ, какъ тѣнь отца вызывала Гамлета на мщеніе, значитъ, въ насъ три четверти постыдной трусости и только четверть мудрости. И не мудрости, которую мы часто забываемъ, а глупаго благоразумія, — потому глупаго, что оно противорѣчивъ вашему удѣлу. Сложивъ руки, понуривъ голову, не смѣя дать воли страстямъ, по и ничего не выигрывая отъ нашего безстрастія, мы ждемъ, что счастіе прійдетъ къ намъ. Безсмысленный! оно ждетъ, чтобъ ты пошелъ къ нему: ступай же! чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Наградою твоей будутъ законныя блага, немногимъ извѣстныя: полное наслажденіе дарами твоего удѣла, довольство самимъ-собою, свѣтлая жизнь безъ стыда за прошлое, безъ черной мысли о будущемъ.
1-го января 1847.
Москва.