Кузьма Плошка
правитьI.
правитьЭто былъ самый обыкновенный матросикъ.
Фамилія его была Плошка. Такъ таки Плошка и больше ничего. И докторъ, что его осматривалъ, когда его брали на службу, я въ экипажѣ, куда его занесла судьба, спрашивали:
— Можетъ, не Плошка, а Плошкинъ?
А онъ отвѣчалъ, широко улыбаясь, пуская лучи на вискахъ и показывая выщербленый зубъ:
— Никакъ нѣтъ, — Кузьма Плошка.
Онъ всегда улыбался: такой у него былъ характеръ съ дѣтства. Когда онъ еще бѣгалъ безъ штановъ по улицѣ ихъ деревни Подстечино, съ кускомъ пирога, обмазавъ себѣ и лицо, и грудь, и рубашку черникой, что обильно текла съ тѣста, и тогда онъ улыбался, даже въ томъ случаѣ, когда куцый Шарикъ съѣдалъ пирогъ, неосторожно отставленный Кузькой въ сторону. Онъ не плакалъ, когда ему давали тумака по темени, когда старшая сестренка Дунька щипала его, оставляя синяки на тѣлѣ. Онъ плакалъ только, когда его драли за разбитую кружку, неосторожно сроненную имъ на полъ. Но и то онъ успокаивался очень скоро и начиналъ улыбаться, когда слезы еще блестѣли на его сѣренькихъ глазахъ.
Въ двадцать одинъ годъ его повезли въ городъ въ воинское присутствіе; мать ревѣла по немъ, какъ но покойникѣ, а онъ улыбался и думалъ:
— Ишь вѣдь, — и съ чего она такъ!
И онъ утѣшалъ ее:
— Ничего. Отслужу — вернусь. Все по старому, значитъ, будетъ. И скворцовъ ловитъ я буду, и перепеловъ…
Сваръ и споровъ онъ терпѣть не могъ. И даже, когда начинали галдѣть и кричалъ товарищи, онъ отходилъ въ сторону.
— И чего кричатъ, чего? То-ли дѣло по хорошему, помолчать ежели… Чудесно!
Иногда, въ долгіе зимніе вечера, при подслѣповатомъ красномъ свѣтѣ электрической лампочки, въ атмосферѣ махорки, лука и всякихъ иныхъ ароматовъ онъ говорилъ сосѣду:
— Таперь въ лѣсу хорошо. Тишь. Мѣсяцъ свѣтитъ. Бѣлка прыгаетъ, снѣгомъ сверху бросается. Волчьи глаза горятъ. Снѣгъ топкій, по емъ можно только на лыжахъ. Зайчата тоже. Ину пору — медвѣдь…
— А медвѣди у васъ есть? — спрашивалъ сонно сосѣдъ.
— Чего-жъ имъ не быть? — удивлялся Кузька. — У насъ онъ охотника Слезкина два раза ломалъ. Всю рожу на сторону своротилъ, такъ что Слезкинъ моргаетъ все время. Не моргая, не можетъ смотрѣть, — что-то въ емъ попорчено.
II.
правитьПлошка никогда не отказывался ни отъ какой работы. Дѣлалъ все и за себя и за товарищей. Многіе это одобряли:
— Гладкій человѣкъ. Пріятный.
Другіе, напротивъ, журили его:
— Чего ты надсаживаешься? Они, прохвосты, развѣ это понимаютъ? Чего баловать ихъ?
— Я, дяденька, не для ихъ, а для себя! — оправдывается Плошка.
— И врешь. Для себя ты такого глупаго дѣла не сталъ бы дѣлать. Все врешь. А есть въ тебѣ такая собачья пилота, на всѣхъ хвостомъ виляешь.
— Собака, что-же! Собака звѣрь почтительный, правдивый, — возражалъ Кузька. — Собака, ежели человѣкъ плохой, она его плохость чуетъ. А на справедливаго никогда не зарычитъ. А что собачьимъ сыномъ ругаются, такъ это къ человѣческой низости относится и непониманію.
И Плошка улыбался во весь ротъ, и съ этой «платформы» нельзя было его сбить.
Былъ при ихъ командѣ песъ Бубсъ. Не то шпицъ, не то лайка, — можетъ, помѣсь того и другого. Хвостъ мохнатый, девятымъ номеромъ, уши торчатъ, какъ у лисицы, шерсти желтой, брюхо бѣлое. Бубсъ присосался къ командѣ, но чьему желанію — неизвѣстно, должно быть, по своему собственному. Хозяевами онъ признавалъ всѣхъ, но любилъ больше всего Плошку.
Плошка вычесывалъ у него блохъ своимъ гребнемъ и спалъ съ нимъ обнявшись, хотя начальство на этотъ счетъ ему выговаривало:
— Непорядокъ! Что-бъ впередъ этого не было.
Кузьма улыбался виновато, но зарока не давалъ. А когда ему говорили:
— Ты опять?
Онъ оправдывался:
— Енъ лѣзетъ.
На ночь онъ всегда давалъ Бубсу припрятанный ему кусокъ. И Бубсъ это зналъ и къ тому времени, какъ всѣ ложились, сидѣлъ противъ Плошки, подметалъ полъ пушистымъ хвостомъ и смотрѣлъ на Кузьку своими черными, выпуклыми глазами. А потомъ они ложились и засыпали, обнявшись, и къ утру у Бубса опять было въ шерсти блохъ великое множество, перебравшихся туда съ солдатской койки.
— И чего ты спишь съ собакой ровно съ бабой? — удивлялись товарищи.
— Енъ чистый, — замѣчалъ Кузька.
III.
править— Какъ ты полагаешь, — спросилъ разъ у него «сознательный» товарищъ, — офицерство должно быть выбранное или назначенное?
— А не все одно! — и широкая улыбка заползала по его лицу.
— Дурова голова! Нижніе чины должны его выбирать. Имъ лучше знать, кто въ ихъ начальство годенъ.
Кузька молчалъ и все улыбался.
— Ну, такъ какъ же? — не отставалъ товарищъ.
— По мнѣ, — заговорилъ Кузька, — по мнѣ ихъ совсѣмъ не надо.
— Какъ же безъ головарей? Безъ головарей невозможно!
— Да по мнѣ и солдатъ не нужно.
— Вонъ оно, куда ты гнешь! А ежели китаецъ воевать пойдетъ?
— Не пойдетъ. На что ему?
— Ты на вопросъ отвѣтъ дай. Какихъ ты офицеровъ желаешь?
— Да ужъ назначенныхъ лучше.
«Товарищъ» нахмурился.
— Чѣмъ же лучше?
— Потому я ихъ совсѣмъ не желаю. Такъ ужъ лучше, чтобъ поставили, «молъ, вотъ вамъ попъ, и будетъ онъ батькой». И сейчасъ я ему сапоги буду чистить и послѣ ночи за нимъ выносить. Потому — служба.
Онъ блаженно улыбнулся.
— Совсѣмъ ты обликъ, вотъ на которомъ дрова рубятъ. И никакихъ въ тебѣ понятіевъ современныхъ нѣтъ., Человѣкъ ты стараго прижима. Слыхалъ ты вчера на сходкѣ, что оратели говорили?
— И ничего я не слыхалъ, потому блохъ вычесывалъ.
— Пустой ты человѣкъ. Только съ блохами тебѣ дѣло и имѣть!
— Да блохи что-жъ, — началъ Плошка. Онъ хотѣлъ было сказать имъ какой-нибудь комплиментъ, да не вышло.
— Пустой ты индивидъ, — повторилъ сознательный, — и говорить съ тобой — по пустельгамъ терять время.
— А ты, сдѣлай милость, не говори! Ты думаешь, я заплачу? Ни Боже мой! То есть такъ-таки плакать и не буду, а вотъ возьму гармонику и начну насаживать.
И Плошка въ доказательство взялъ гармонику и пустилъ такую трель, что у всѣхъ вокругъ въ ушахъ зачесалось.
IV.
правитьЭмилій Апфельбергъ рисовалъ заманчивую картину той «демонстраціи и экспропріаціи», которыя собиралась организовать его партія. Она должна была измѣнитъ географическую карту всего міра.
— Мы, — (онъ говорилъ не «мы», а «ми») то сдѣлаемъ, что содрогнется даже Австралія и Сандвичевы острова. Мы натуральнымъ колеромъ покроемъ человѣчество, сдеремъ съ него то сусальное золото, которымъ оно облѣпило себя, и заставимъ честно и безкорыстно трудиться всѣхъ. Мы возьмемъ отъ богатыхъ ихъ излишки й отдадимъ ихъ неимущимъ. Намъ не нужны никакія учредительныя собранія. Мы сами возьмемъ, что намъ нужно. Мы хотимъ возстановить золотой вѣкъ и братство на всемъ земномъ шарѣ…
Нельзя сказать, чтобъ къ будущему братству слушатели относились симпатично. Слушатели терпѣть не могли посуловъ въ небѣ, — имъ милѣе была синица въ рукахъ. Но Апфельбергъ говорилъ и о синицахъ.
— По Невскому и по Морской высится рядъ дворцовъ-банковъ. Мы смѣло войдемъ туда и скажемъ: «Прочь!».
Онъ дѣлалъ внушительные жесты и сдвигалъ брови:
— Прочь! Довольно владѣли вы этими капиталами. Пора ими владѣть и намъ. Отворяйте ваши сокровищницы, гдѣ сложены деньги и драгоцѣнности вашихъ зажирѣвшихъ кліентовъ! И передъ нами польются моря брилліантовъ, жемчуговъ и золота. Мы наполнимъ ими наши карманы. Милліоны, милліарды будутъ увезены въ нашихъ автомобиляхъ. Это не какіе-нибудь клубы, гдѣ игрецы въ карты держали на столахъ всего на всего триста — четыреста тысячъ! О! Это будутъ капиталы, добытые вашимъ же потомъ и кровью. Это не аннексія, а возвращеніе вамъ же награбленнаго вѣками вашего добра.
— А по шеѣ за это не накладутъ? — спрашивали недовѣрчивыя, робкія души.
— Не накладутъ! — увѣренно подтверждалъ «оратель». — Только надо сплотиться. Надо быть связаннымъ другъ съ другомъ единымъ лозунгамъ. Этотъ лозунгъ: «Трудъ и свобода!»
— А вотъ пишутъ, — прервалъ одинъ солдатикъ, — что вышли въ продажу резиновыя подметки. Что онѣ? Какъ? И возможно-ли ихъ самимъ придѣлывать къ старымъ сапогамъ? Говорятъ, что на свѣчкѣ только погрѣть края. Весьма это интересно. А-то настолько подметки протерлись объ уличные камни, что появились на нихъ какъ бы дыры…
Когда настало время измѣнить географическую карту міра, къ воротамъ казармъ подъѣхалъ грузовикъ, временно взятый у городского хозяйства, занимавшійся доселѣ пустымъ дѣломъ, — развозомъ съѣстныхъ продуктовъ въ питательные пункты, — и его наполнили по приглашенію Апфельберга желающіе съ ружьями и примкнутыми штыками. Рябой Козликовъ, пѣтушившійся эти дни больше всѣхъ, вдругъ заявилъ, что у него — холера, и потому онъ ѣхать не можетъ. Апфельбергь разсердился.
— Тогда пусть лѣзетъ кто другой. Мы ждать не можемъ. И то я опасаюсь, что мы опоздаемъ.
Плошка стоялъ ближе другихъ, и улыбка блуждала по его широкому лицу.
— Ты полѣзай, — приказалъ ему Апфельбергъ. — Полѣзай! А зачѣмъ за тобой собака лѣзетъ? Прогони ее прочь. Намъ нельзя съ собакой. Еще лаять начнетъ.
И грузовикъ запрыгалъ по рытвинамъ мостовой. Въ руки Кузьки всунули ружье и сказали:
— Когда тебѣ скажутъ: «стрѣляй», — стрѣляй.
Онъ посмотрѣлъ на ружье, на говорившаго, но ничего не отвѣтилъ.
Грузовикъ летѣлъ черезъ мосты. Сонныя, прозрачныя, холодныя небеса смотрѣли на него сверху. Лиловый силуэтъ крѣпости четко рисовался на блѣдномъ небѣ и опрокидывался въ водѣ, заснувшей, спокойной, не взборожденной пароходами, какъ днемъ. Лѣтній садъ зеленѣлъ, синѣлъ и чернѣлъ вдали. По набережной убѣгали въ обѣ стороны вереницы дворцовъ, похожихъ скорѣе на кладбищенскіе мавзолеи, чѣмъ на жилые дома. Испуганные прохожіе какъ-то торопливѣе шли мимо мчавшихся куда-то вдаль солдатъ, точно кошки, что трусливо перебѣгаютъ черезъ улицу, и поджимаютъ уши, завидя громыхающаго ломовика.
Вотъ повернули въ одну улицу, въ другую. Вдругъ Апфельбергъ зачѣмъ-то выстрѣлилъ въ воздухъ, причемъ отвернулся отъ револьвера, сощурился и блаженно улыбнулся.
— Не балуй, чего балуешь! — строго замѣтилъ ему рослый Пиксачевъ, что сидѣлъ съ ружьемъ въ рукѣ выше всѣхъ и сурово вглядывался вдаль. Такъ окликаетъ кучеръ застоявшуюся лошадь, которая задней ногой силится раздавитъ слѣпня, сѣвшаго ей на животъ. Апфельбергъ посмотрѣлъ на него и сказалъ:
— Я не балую, а даю знать.
— Чего ты даешь знать?
— Что мы ѣдемъ.
V.
правитьКогда началась опись сидѣвшимъ въ грузовикѣ и дошла очередь до Кузьки, поручикъ, писавшій списокъ, переспросилъ:
— Плошка или Плошкинъ?
— Плошка, — отвѣтилъ онъ и почесалъ грудь.
— Максималистъ?
— Никакъ нѣтъ.
— Что-жъ вы такое?
— Да я, между прочимъ, самъ по себѣ.
— Безпартійный, значитъ?
— Такъ точно.
— Зачѣмъ-же вы съ грузовика стрѣляли?
— Никакъ нѣтъ, я не стрѣлялъ.
— Зачѣмъ-же вы попали на него?
— Мнѣ сказали: «лѣзь». Я и влѣзъ.
— У васъ въ рукахъ ружье было?
— Такъ точно.
— Казенное?
— Никакъ нѣтъ. Товарищеское.
— Заряженое?
— Не могу знать. Я не стрѣлялъ.
— А кабы велѣли, — выстрѣлилъ-бы?
— Такъ точно.
— Въ кого?
— Не могу знать.
Онъ стоялъ, переминаясь съ ноги на ногу и, по обыкновенію, широко улыбаясь.
Ему велѣли побыть пока въ сосѣдней комнатѣ. Онъ сѣлъ на лавку, гдѣ сидѣлъ и Апфельбергъ, у котораго пиджакъ былъ разорванъ на воротѣ; онъ былъ блѣдный — блѣдный и поводилъ носомъ въ разныя стороны.
— И что ты про меня говорилъ? — спросилъ онъ.
— А что я про тебя буду говорить? — спросилъ въ свой чередъ Кузька. — Да у меня ничего про тебя и не спрашивали.
У двери стоялъ солдатъ съ рукой на повязкѣ, съ ружьемъ и презрительно на нихъ поглядывалъ.
— Вотъ волчья снѣдь! — бормоталъ онъ.
— Совсѣмъ это ты напрасно! — замѣтилъ Кузька.
— Молчи. — предложилъ солдатъ.
— Что-жъ, я и замолчу, — согласился Кузька.
— Этотъ Плошка или отъявленный негодяй, или круглый идіотъ, — докладывалъ поручикъ капитану. — Надо бы его еще пощупать.
— Пощупайте.
VI.
править— И что это Танька никогда съ грузомъ не бываетъ? Съ большими удобствами баба, — вспоминалъ Кузька объ адмиральской кухаркѣ. — Такая комплекція у нея, — ничего не подѣлаешь. Иная каждый годъ по ребенку таскаетъ; есть мужъ дома, нѣтъ, — ей все одно. А другая во всю жизнь ни разу въ тяжесть не приходитъ. Все отъ Бога. Положено такъ, и ужъ тутъ ничего не подѣлать. Я Танькѣ говорю: «Это очень прекрасно». А она говоритъ: « дуракъ»!
— Кузьма Плошка! — зовутъ его въ дверь.
Ему хотѣлось спать, но теперь и сонъ прошелъ. Съ Танькой онъ бы охотнѣе покалякалъ, чѣмъ съ этимъ краснорожимъ капитаномъ.
— Плошка? Можетъ Плошкинъ? — спрашиваетъ капитанъ.
— Плошка.
— Зачѣмъ на улицу вышелъ?
— Всѣ пошли. Ну, и пошелъ. Назадъ пойдутъ, и я пойду.
— А финскій ножъ зачѣмъ въ штанахъ былъ?
— Чтобъ рѣзать ежели что: хлѣбъ что-ли. Я въ Абѣ купилъ.
И онъ въ доказательство своей невинности улыбался и становился то на пятки, то на носки.
— Что съ нимъ, чортомъ, возиться, — говорилъ тихо капитанъ поручику. — Отпустите его. А этого Апфельберга оставьте Шестеркинъ говоритъ, что знаетъ его по театру, и фамилія его была Режанъ-Мценскій. Онъ вторыхъ неврастениковъ игралъ. И амплуа нынче пошли какіе: «второй неврастеникъ», — каковы дьяволы?
И когда Плошку отпускали, поручикъ говорилъ Апфельбергу:
— Ну да, — вы второй неврастеникъ, и фамилія ваша Режанъ-Мценскій. А не можете-ли вы сказать, откуда у васъ 413 рублей въ бумажникѣ, и почему у васъ тамъ же карточка князя Турухаінова?
— Но почему же мнѣ не имѣть четырехсотъ тринадцати рублей? — удивился тощій и бритый «товарищъ». — И почему бы князю Туруханову не быть моимъ крестнымъ папашей?
VII.
правитьСослуживцы радостно встрѣтили Плошку.
— А мы такъ думали, что только тебя и видѣли.
— Съ чего мнѣ!
И онъ разсказывалъ, какъ они ѣхали, и какъ вокругъ нихъ обыватели метались.
— Потому боязно. Ружья наставлены дулами впередъ. Изъ револьвера вверхъ палятъ.
Онъ блаженно улыбался и, улыбаясь продолжалъ:
— И вдругъ окружили. «Слѣзай!» говорятъ: — «а не то, говорятъ, мы изъ бронированнаго мотора пулеметную стрѣльбу откроемъ». — Ну, мы и полѣзли.
— Сволочь! — отозвался Козиновъ, у котораго прошла холера. — Сейчасъ раскисли и какъ бабы завопили…
— Да, вотъ тебя не доставало, — отозвался Кузька. — Тебѣ бы пулеметъ. На рожу новыхъ ямокъ насадилъ.
— Кабы не холера моя, — черезъ нея я очень ослабши, — показалъ бы я тебѣ…
Онъ сталъ засучивать рукавъ на мохнатой рукѣ.
— А другіе гдѣ? — спрашивали товарищи.
Плошка свистнулъ.
— Ищи ихъ.
Бубсъ вилялъ хвостомъ и трогалъ колѣно Плошки лапой, точно хотѣлъ удостовѣриться, что это не видѣнье.
— Провокаторъ! — говорилъ Новиковъ.
Кузька обидѣлся.
— А за такія выраженія по сусаламъ? — спросилъ онъ.
— У насъ въ деревнѣ говорятъ, — замѣтилъ Хрюбтикъ, — «не бей по головѣ, бей по башкѣ».
Всѣ смѣялись, а Козиновъ говорилъ:
— Ты думаешь, умно очень?
VIII.
правитьПлошка лежалъ на кровати, обнявшись съ Бубсомъ. Песъ смотрѣлъ на него однимъ глазомъ и слушалъ, что тотъ разсказывалъ ему.
— Теперь въ деревнѣ покосъ идетъ во всю, — говорилъ онъ шепоткомъ. — Солнце печетъ-припекаетъ. Отъ сѣна духъ идетъ, сшибаетъ съ ногъ. Особливо подъ вечеръ. Ежели дождичекъ — сейчасъ въ копна. Опять солнце, да еще съ вѣтеркомъ, — разворошать въ лучшемъ видѣ. Парней теперь тамъ мало, всѣ на фронтъ угнаны. Дѣвки больше. А дѣвки у насъ важныя. Здоровыя, крѣпкія, грудастыя. Не то что по Петрограду горничны шныряютъ. Обстоятельныя дѣвицы, клюжія. И деревня у насъ богатая. Не то что въ другихъ, — на семъ деревень одна лошадь… Особливо въ праздникъ… То есть я тебѣ скажу… Въ печи щи кипятъ-кипятъ, только не говорятъ!
Бубсъ тяжело вздохнулъ. Понялъ-ли онъ, что идетъ дѣло о жирныхъ вещахъ, или такъ вздохъ совпалъ съ разсказомъ, — не знаю.
— Опять же въ лѣсу, — мечталъ Кузька, — хорошо ночью. Муравей шитъ; комаръ теперь, въ іюлѣ, пересталъ кусать. Грибомъ запахло. Стволищи темные стоятъ ночью. Смола изъ нихъ днемъ топится. Липа духъ даетъ, береза. Земляника запоздалая гдѣ. Малиновыми духами на всю поляну несетъ… Кукушка ужъ не кукуетъ, — она до весны замолчала…
И онъ сталъ засыпать, что-то бормоча. Тутъ была и какая-то Матрешка, и товарищъ Козиковъ пивопійца. И стали сопѣть оба: и Плошка и Бубсъ…