1893
правитьКУЗЕНЪ
1867.
править
Неудавшаяся реакція.
правитьНедавно умеръ Викторъ Кузенъ, человѣкъ, который съ 1815 года, слѣдовательно, пятьдесятъ лѣтъ сряду дѣйствовалъ во Франціи съ величайшимъ блескомъ, вообще какъ писатель, но главнымъ образомъ какъ философъ. Дѣятельность эта была такъ обширна, имѣла такое огромное вліяніе, что и въ настоящую минуту Поль Жане (см. Revue des deux Mondes, 1867, 1 Fevr.), нимало не смущаясь, называетъ Виктора Кузена главою французской философіи вѣка и первымъ между глазами философскихъ школъ нашего времени. Уже одно притязаніе на подобное значеніе указываетъ намъ, каковы должны быть размѣры этого явленія. Представимъ себѣ, что Франція, эта великая нація, идетъ во главѣ всемірнаго просвѣщенія, что XIX вѣкъ ушелъ далеко впередъ сравнительно съ прежними вѣками, что въ этотъ вѣкъ явилась во Франціи новая философія, что она образовала школу небывалой обширности и силы, и что родоначальникомъ и главою этой философіи въ продолженіе полувѣка былъ Викторъ Кузенъ, представимъ себѣ дѣло такимъ образомъ, — а такъ, безъ сомнѣнія, представляютъ его себѣ множество образованныхъ французовъ, простодушно вѣрующихъ въ силу и славу своего отечества, — и тогда мы поймемъ все то любопытство, которое можетъ возбуждать подобное явленіе. Какое, въ самомъ дѣлѣ, имѣетъ дѣйствительное значеніе вся эта исторія, такъ много лѣтъ, съ такимъ шумомъ и блескомъ совершавшаяся?
Въ настоящую минуту, дѣло стоитъ такъ ясно, что не нужно много трудиться надъ рѣшеніемъ этого вопроса. Результатъ, однакоже, весьма поразителенъ. Оказывается, что, въ сущности, и прогрессъ XIX вѣка, и новая французская философія и ея школа, что все это — мнимое, все — имѣло только видимость дѣла, а самаго дѣла нисколько не заключало. Отъ всего этого движенія ничего не осталось; Викторъ Кузенъ со всею своею школою ничего не сдѣлалъ для философіи; единственный результатъ его дѣятельности въ этомъ отношеніи состоитъ въ томъ, что онъ обратилъ вниманіе французовъ на германскую философію, а самъ онъ даже не въ силахъ былъ познакомить ихъ съ нею.
Это такъ уже ясно для всѣхъ, что даже Поль Жане, большой почитатель Кузена, не скрываетъ существованія такого мнѣнія о дѣятельности своего учителя, и старается опровергнуть его слѣдующимъ аргументомъ:
«Въ философіи Кузена не хотѣли признавать никакого научнаго характера: ничего не можетъ быть несправедливѣе подобнаго обвиненія; но наше дѣло здѣсь не спорить и разбирать: удовольствуемся замѣчаніемъ, что г. Гамильтонъ и г. Шеллингъ разбирали его ученіе, — въ этомъ, я полагаю, заключается достаточное свидѣтельство и ручательство за значеніе этого ученія».
Аргументъ очень слабый. Кто же изъ того, что философія, неимѣвшая въ себѣ ничего философскаго, надѣлала столько шума и разрослась въ такое большое явленіе, что даже Шеллингъ счелъ нужнымъ серіозно разобрать ее? Лучше бы вспомнить результатъ этого разбора. Безъ всякой рѣзкости, Шеллингъ показываетъ именно то, что эта философія не имѣетъ никакого научнаго характера, хотя онъ и не говоритъ этого прямо. Еслиже взять въ соображеніе заключеніе разбора, то мы получимъ такое рѣзкое сужденіе, что лучше и желать нельзя.
Дѣло въ томъ, что В. Кузенъ въ 1817 году былъ четыре мѣсяца въ Германіи, видѣлся съ Шнілингомъ и съ Гегелемъ и вернулся во Францію въ восторгѣ отъ этихъ новыхъ философовъ. Онъ сталъ объяснять ихъ ученіе своимъ слушателямъ и читателямъ, и въ этомъ союзѣ съ нѣмецкою философіею состояло великое нововведеніе, которому онъ приписывалъ огромное значеніе. Долгое время такъ и считали французы, что Кузенъ истолковываетъ имъ всѣ тайны нѣмецкой мудрости. Даже и теперь Поль-Жане рѣшается сказать, что «одна изъ славъ В. Кузена состоитъ въ томъ, что онъ первый посвятилъ Францію въ философскую мысль Германіи».
Между тѣмъ, что пишетъ Шеллингъ?
«Г. Кузенъ говоритъ о своихъ личныхъ сношеніяхъ съ современными германскими философами. Невозможно не удивляться увѣренности молодого человѣка, съ которою онъ даетъ понять, что хотя онъ мало понялъ или почти ничего не понялъ изъ того, что говорилъ Гегель, онъ рѣшился, говоря его словами, проповѣдывать великаго человѣка!»
«Самые дѣятельные умы принимаются у насъ радушно, если они хотятъ изслѣдовать вмѣстѣ съ нами, но не въ такомъ случаѣ, если они вздумаютъ судить еще не узнавши дѣла, или, если, бродя, подобно пиратамъ, вокругъ нѣмецкой науки и сходя то тамъ то сямъ на, они воображаютъ себя уже господами страны».
Каковъ намекъ? А вотъ также очень хорошій въ самомъ концѣ:
«Любовь г. Кузена къ нѣмецкой философіи ставилась ему въ упрекъ, какъ анти-французское настроеніе; напротивъ, онъ остался вѣренъ національному характеру…»
Это было писано въ 1834 году. Въ томъ же году гегельянецъ Гинрихсъ написалъ рецензію на второе изданіе Fragmens philosophiques В. Кузена; въ рецензіи прямо говорится, напримѣръ, слѣдующее:
«Многіе воображаютъ, какъ видно и изъ словъ Лерминье, что Кузенъ многое заимствовалъ у Гегеля. Впрочемъ, и самъ Кузенъ увѣряетъ насъ въ этомъ. Но что же онъ заимствовалъ? Нѣсколько ходячихъ терминовъ, нѣсколько обрывковъ смутныхъ понятій, и все это случайно. Какъ бы то ни было, положительно слѣдуетъ сказать, что г. Кузенъ абсолютно ничего не понялъ въ философіи Гегеля».
Рецензія эта, для пущаго скандала, была переведена Генрихомъ Гейне на французскій языкъ и приложена къ концу книги De l’Allemagne (1835). При этомъ случаѣ Гейне со своей стороны осыпалъ В. Кузена самыми остроумными и ядовитыми насмѣшками. «Онъ хочетъ насъ увѣрить» — писалъ Гейне — «что онъ многое почерпнулъ въ философіи Шеллинга и Гегеля. Но онъ самъ клевещетъ на себя. Въ исторіи психологіи есть немало примѣровъ подобныхъ добровольныхъ обвиненій, лишенныхъ основанія. Я зналъ одного человѣка, который говорилъ, что онъ кралъ серебро съ королевскаго стола; и однако всѣмъ намъ было извѣстно, что бѣдняга не имѣлъ доступа ко двору, и что онъ обвинялъ себя въ этоі кражѣ серебра, только, чтобы заставить насъ повѣрить, что онъ былъ приглашаемъ во дворецъ обѣдать».
Замѣтимъ, что эту рѣзкую статейку Гейне впослѣдствіи нигдѣ не перепечатывалъ и даже, по увлеченію всѣмъ французскимъ, отзывался потомъ о дѣятельности В. Кузена, какъ о явленіи, имѣющемъ важное значеніе.
Въ чемъ же, въ самомъ дѣлѣ, заключается это значеніе? Какимъ образомъ въ философскомъ движеніи Франціи получилъ такую силу человѣкъ, неимѣвшій въ философіи никакого научнаго характера? Дѣло вполнѣ объясняется тѣмъ, что Викторъ Кузенъ былъ произведеніемъ реакціи, что его дѣятельность совпадала съ общимъ реакціоннымъ направленіемъ умовъ. Реакція шла противъ сенсуализма и матеріализма прошлаго столѣтія, противъ ученій Кондильяка к энциклопедистовъ. Общество XIX вѣка находило эти ученія вредными и опасными и искало противъ нихъ какой-нибудь точки опоры. Таково происхожденіе французской философіи XIX вѣка.
Чтобы успѣшно дѣйствовать противъ ученій очень распространенныхъ и популярныхъ, естественно нуженъ былъ не столько основательный философъ, сколько краснорѣчивый проповѣдникъ, который легко бы увлекалъ, легко бы самъ могъ стать популярнымъ, слѣдовательно, былъ бы доступенъ и ясенъ. Строгость и послѣдовательность вовсе не составляли необходимыхъ качествъ для такого дѣла; глубокомыслія требовалось лишь на столько, чтобы сдѣлать вѣроподобными притязанія на мѣсто между философами, на возможность красть ложки даже съ королевскихъ столовъ.
Таковъ именно и былъ Викторъ Кузенъ, и въ этомъ отношеніи его прекрасно изображаетъ и оцѣниваетъ Поль Жане. Краснорѣчіе Кузена было весьма велико. «Огонь, который его оживлялъ, былъ такъ изобиленъ, что распространялся на всѣхъ, кто къ нему приближался: даже изъ тѣхъ, кто боролся съ нимъ, сколько такихъ, которые отъ него же заимствовали первое пламя! Его публичное краснорѣчіе, по словамъ тѣхъ, кто имѣлъ счастіе его слышать, было несравненно; и точно таково же было его частное краснорѣчіе. Неистощимое обиліе, жаръ, полный граціи и лукавства, богатство воспоминаній, которому равнаго не найти, внезапность мысли, величіе жеста и вмѣстѣ съ тѣмъ удивительная голова и глаза, изъ которыхъ умъ лился потоками, — таковъ былъ Кузенъ, и такъ на него слѣдуетъ смотрѣть, если мы хотимъ отдать себѣ отчетъ въ томъ значительномъ мѣстѣ, которое онъ занималъ въ нашъ вѣкъ, и въ томъ шумѣ, котораго надѣлало его имя».
Поэтому Поль Жане не колеблясь утверждаетъ, что Кузенъ былъ величайшимъ изъ профессоровъ, какіе когда-либо были во Франціи.
Съ этими свойствами вполнѣ согласна и даже изъ нихъ объясняется и та философская манера, которой придерживался Кузенъ. Она какъ нельзя лучше соотвѣтствовала его цѣлямъ.
«Не побоимся сказать» — пишетъ Жане — «что философія Кузена была преимущественно философія мнѣнія и борьбы, которая смѣшивалась съ движеніемъ вѣка, то увлекая его, то слѣдуя съ нимъ, то борясь противъ него. И, говоря правду, преимущественно въ этой-то формѣ Кузенъ понялъ и полюбилъ философію; въ этомъ отношеніи онъ сынъ своего народа и своего времени; ибо во Франціи, со временъ Вольтера, философія всегда была болѣе или менѣе воинствующею».
«Кузенъ, болѣе всякаго другаго, былъ воинъ, или скорѣе полководецъ, ибо съ перваго же дня онъ повелѣвалъ я никогда не повиновался. Философія была для него война, война хорошихъ принциповъ противъ дурныхъ, истины противъ лжи, высокаго вкуса противъ дурнаго, умѣренной свободы противъ излишествъ деспотизма и демагогіи. Это была защита безсмертныхъ истинъ, составляющихъ достояніе человѣчества. Онъ не такой былъ человѣкъ, чтобы, подобно Канту, употребить сорокъ лѣтъ на выработку системы и обнародовать первое сочиненіе шестидесяти лѣтъ отъ роду. Эти медленныя нѣмецкія постройки были противны его живой, подвижной и страстной натурѣ. Онъ бралъ задачу ступомъ, и не любилъ минъ и контрминъ діалектиковъ. Подробности ему были скучны, если это не были подробности эрудиціи. Въ философіи онъ добивался только главныхъ чертъ и любилъ только большіе результаты. Вотъ отчего, несмотря на оригинальность и фантазію своего воображенія, онъ охотно опирался въ философіи на здравый смыслъ».
Какими же средствами, какими такъ-сказать пушками велась эта война и брались приступомъ философскія задачи? Всякими, помощію всякихъ идей, кромѣ своихъ собственныхъ и оригинальныхъ. Въ этомъ и заключается знаменитый эклектизмъ Кузена. Онъ заключалъ союзы со всякою умственною силою, если надѣялся съ ея помощію достигнуть своей цѣли. Такъ мы видѣли, что въ началѣ онъ заключилъ союзъ съ германской философіей, хотя союзъ мало искренній, такъ какъ онъ дурно понималъ эту философію. Но не въ искренности было дѣло. «Во времена реставраціи», — пишетъ Жане, — «единственнымъ противникомъ французской школы былъ сенсуализмъ XVIIІ вѣка; въ этой борьбѣ Германія била скорѣе союзницею, чѣмъ новымъ врагомъ, потому что она была занята тою же войною (сказано неопредѣленно, и вѣрно лишь отчасти). Читайте Фихте; онъ выражался противъ философіи чувствъ и матеріи съ такимъ же краснорѣчіемъ и жаромъ, какъ впослѣдствіи Кузенъ».
Позднѣе этотъ союзъ съ Германіею оказался, однако, не вполнѣ удобнымъ; именно, въ силу его Кузена все больше и больше стали обвинять въ пантеизмѣ: тогда французская школа) не отказываясь вовсе отъ германской мудрости, начала, однако же, борьбу съ нѣкоторыми ея сторонами; началась «борьба психологическаго спиритуализма съ идеалистическимъ пантеизмомъ гегелевской школы».
Союзы, такимъ образомъ, выбирались по надобности и измѣнялись, смотря по обстоятельствамъ. Подъ конецъ жизни, Кузенъ сталъ проповѣдывать, что «спиритуалистическая философія должна въ своей борьбѣ съ атеистическими мнѣніями вступить въ союзъ съ христіанствомъ».
Несмотря на все свое уваженіе къ учителю, Поль Жане не могъ воздержаться, чтобы не замѣтить, какъ мало философскаго въ подобныхъ пріемахъ и переходахъ. «Признаюсь», — говоритъ онъ, — «что съ точки зрѣнія абсолютно научной (а какая же другая можетъ имѣть силу въ наукѣ?) эта манера подлежитъ критикѣ, ибо въ чистой наукѣ нѣтъ ни союзовъ, ни коалицій; есть только изслѣдованіе и разборъ (прекрасно!)» Все дѣло въ томъ, чтобы доказать, а не въ томъ, чтобы побѣдить; но мало такихъ людей во Франціи, какъ въ лагерѣ новаторовъ, такъ и въ противоположномъ, которые бы смотрѣли на философію съ этой чисто-отвлеченной точки зрѣнія, и Кузенъ никогда не любилъ кабинетной метафизики".
Здѣсь Жане какъ будто хвалится тѣмъ, что французы не умѣютъ стать на чисто-отвлеченную точку зрѣнія, и даже на философію, науку наукъ, не смотрятъ съ абсолютно-научной точки. Какъ бы то ни было, ходъ дѣлъ родинѣ Вольтера обнаруживается передъ нами совершенно ясно.
Изъ-за чего же все дѣло? Что собственно защищалъ Кузенъ съ такимъ краснорѣчіемъ и помощію всевозможныхъ союзовъ? Ученіе этого философа, нелюбившаго подробностей, дѣйствительно очень просто, и духъ его можно, намъ кажется, вполнѣ уразумѣть изъ слѣдующей коротенькой характеристики Жане:
«Во всѣхъ порывахъ умственной любознательности, увлекавшихъ его въ различныя эпохи изъ Шотландіи въ Германію, изъ Аѳинъ въ Александрію и, наконецъ, остановившихъ его на французской философіи XVII вѣка, слѣдуетъ признать, что бы ни говорили, постоянную связующую нить, господствующую идею, идею спиритуалистическую. Различеніе между разумомъ и чувствами, душа, какъ свободная сила, отличная отъ тѣла, законъ долга, право, основанное на нравственной свободѣ, наконецъ, политическая свобода, неразлучно связанная въ его умѣ съ спиритуалистическимъ ученіемъ, такова доктрина, которую Кузенъ никогда не переставалъ защищать съ 1815, и даже съ 1812 года, до своихъ послѣднихъ дней, когда онъ читалъ еще въ академіи краснорѣчивое заключеніе своей общей исторіи философіи, все проникнутое этими благородными идеями».
Отсюда уже видно, что это былъ не столько философъ въ абсолютно научномъ смыслѣ, не человѣкъ, ищущій послѣднихъ основъ бытія и познанія, а скорѣе моралистъ и политикъ, не искатель истины, а проповѣдникъ благородныхъ идей. Спиритуализмъ Кузена не былъ у него умозрительной потребностію, а нуженъ былъ потому, что казался необходимою опорою для извѣстныхъ нравственныхъ взглядовъ.
Таковы были силы, пріемы и стремленія Кузена. Что же вышло изъ этой дѣятельности, имѣвшей такія побуждены и такія средства? Сначала дѣло пошло чрезвычайно успѣшно. Было время, когда, по словамъ Жане, «кондильяцизмъ совершенно погасъ, когда съ Де-Траси исчезъ послѣдній идеологъ и съ Бруссэ послѣдній матеріалистъ, такъ что это двойное ученіе могло считаться навсегда побѣжденнымъ». Въ странѣ Вольтера и энциклопедистовъ подобный результатъ нельзя не признать изумительнымъ и огромнымъ.
Понятно, однако же, что ничего прочнаго не могло произойди изъ такой философіи. Дѣло вскорѣ должно было обнаружиться. Научныя стремленія, даже блуждающія, искаженная, но все-таки чисто-научныя, стремящіяся къ отвлеченной и абсолютно-научной точкѣ зрѣнія, должны были оказаться сильнѣе, живучѣе, чѣмъ эта видимость науки, которую создалъ Кузенъ. И дѣйствительно, онъ еще своими глазами видѣлъ, какъ побѣда выпала изъ его рукъ, и какъ-то, что онъ считалъ навсегда побѣжденнымъ и угасшимъ, казалось живымъ и здоровымъ.
«Ученія», — пишетъ съ грустью Поле Жане, — «нѣкогда подавленые краснорѣчивымъ словомъ Кузена, возрождаются вновь, мало обновленныя и распространяемыя болѣе страстію, чѣмъ разумомъ. Они въ свою очередь всѣми средствами овладѣваетъ изнуреннымъ и притупленнымъ общественнымъ мнѣніемъ, вполнѣ готовымъ для ихъ принятія, и юношество, по выраженію Канта, чтобы доказать, что оно вышло изъ. пеленокъ, съ жадностію и безъ размышленія пьетъ ядъ, который находитъ пріятнымъ и считаетъ новымъ».
Какъ не сказать по этому случаю: какою мѣрою вы мѣрите, такою и воздастся вамъ?
"Кузенъ,, — пишетъ далѣе Жане, — «въ послѣдніе шестнадцать лѣтъ своей жизни думалъ, что въ Европѣ приготовляется и развивается огромное атеистическое движеніе; его живое воображеніе, преувеличивая всѣ предметы, представляло ему въ самыхъ черныхъ краскахъ будущность религіозныхъ и нравственныхъ идей въ современномъ обществѣ».
Такимъ образомъ, при концѣ своего поприща, онъ видѣлъ, что дѣло, изъ-за котораго онъ, по своему, боролся всю жизнь, не спасено его усиліями, а подвергаете! не меньшимъ опасностямъ, чѣмъ прежде. Его спиритуализмъ падаетъ, а старинный матеріализмъ и новый идеалистическій пантеизмъ возрастаютъ; къ врагамъ кузеновскаго ученія нужно, конечно, отнести и позитивизмъ, распространяющійся все больше и больше.
Итакъ, реакція не имѣла никакого успѣха, или лучше, имѣла только временный успѣхъ, обнаружившій ея бесиліе. Хотя Кузенъ расплодилъ множество французскихъ спиритуалистовъ, хотя они теперь усердно борются за свою идею, но труды ихъ отзываются крайнею слабостью философскаго мышленія, — наслѣдіемъ, завѣщаннымъ отъ учителя. Гораздо больше истинно-научной силы обнаруживаютъ ихъ противники, и въ этомъ, безъ сомнѣнія, заключается тайна ихъ успѣховъ. Вмѣсто того, чтобы содѣйствовать развито истинной философіи, Кузенъ пріучилъ читателей и слушателей довольствоваться одною видимостію философіи, пріучилъ писателей и профессоровъ причислять себя къ философскимъ дѣятелямъ, тогда какъ они не имѣютъ никакого философскаго таланта.
Вотъ намъ примѣръ и поученіе. Для насъ, русскихъ, явленія умственной жизни Запада всегда бываютъ облечены особеннымъ авторитетомъ; мы всегда преувеличиваемъ ихъ размѣры, идеализируемъ ихъ, не смѣемъ сужденіе имѣть, и потому больше или меньше идолопоклонствуемъ предъ ними. Въ свое блестящее время Кузенъ имѣлъ и у насъ почитателей. Къ нимъ принадлежалъ извѣстный нашъ писатель Николай Алексѣевичъ Полевой. Но, если есть еще французы, которые толкуютъ о французской философіи вѣка, о школѣ, образуемой этой философіею, и о ея главѣ и родоначальникѣ Кузенѣ, то не можетъ быть сомнѣнія, что существуютъ и россіяне, раболѣпно повторяющіе ихъ слова. Франція, эта великая нація, идущая во главѣ цивилизаціи, издавна была и до сихъ поръ остается нашею умственною кормилицею. Отъ нея заимствуются и наши спиритисты и наши нигилисты, и аристократы и радикалы, и блюстители порядка и его нарушители. И всѣ эти заимствованія и подражанія одно другому помогаютъ, одно другое поддерживаютъ, и всѣ — одинаково вредны.
Пора бы намъ, кажется, жить собственнымъ умомъ, и вмѣсто того, чтобы лѣниво подчиняться западнымъ авторитетамъ и проводить время въ умиленіи и идолопоклонствѣ передъ ними, отнестись къ нимъ похолоднѣе и посамостоятельнѣе, попробовать думать о нихъ, и слѣдовательно судить ихъ своимъ судомъ. Съ этой цѣлью весьма полезно вглядываться въ такія явленія, которыя, какъ Кузенъ, несмотря на временный шумъ и блескъ, оказываются подъ конецъ, фальшивыми и безсодержательными. Они доказываютъ намъ, что нельзя слѣпо подчиняться нашимъ западнымъ учителямъ, что, даже примыкая къ какому-нибудь очень крупному и блестящему явленію, невозможно быть увѣреннымъ, что мы пьемъ изъ дѣйствительныхъ источниковъ умственнаго движенія, а не тѣшимъ себя однимъ миражемъ.
Но въ Кузенѣ заключается еще другое поученіе. Его исторія показываетъ, какъ безполезно и даже вредно фальшивое, неестественное подавленіе какихъ-нибудь ученій и умственныхъ направленій. Краснорѣчіемъ, авторитетомъ, шумною и горячею дѣятельностію онъ подавилъ то, что могло быть вполнѣ подавлено только дѣйствительнымъ умственнымъ поворотомъ, дѣйствительнымъ философскимъ воззрѣніемъ. Если тѣ средства, которыя употреблялъ Кузенъ, если душевный жаръ и рвеніе къ благороднымъ идеямъ ни къ чему не привели, то что же сказать о другихъ мѣрахъ, о мѣрахъ стѣсненія и заглушенія? Дайте ученіямъ развиваться свободно, чтобы они успѣли вполнѣ раскрыть свою логическую силу; эта сила неподкупна и безжалостна; она ихъ доведетъ до того, чего они заслуживаютъ — до нелѣпости, до пошлости, и сама же укажетъ изъ нихъ выходъ. Если же вы хотите противодѣйствовать имъ въ умственной сферѣ, то ихъ не слѣдуетъ братъ, какъ дѣлалъ Кузенъ, а слѣдуетъ добросовѣстно работать, работать медленно и терпѣливо, какъ Кантъ. За то вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, у нѣмцевъ не слыхать было, напр., матеріализма, ни въ прошломъ столѣтіи, ни въ нынѣшнемъ, за исключеніемъ послѣдняго времени. Ихъ нынѣшній матеріализмъ объясняется, въ извѣстномъ отношеніи, очень просто. Его сопровождаетъ и, очевидно, составляетъ его условіе — явленіе, повторяющееся въ различныхъ формахъ, но замѣченное, конечно, каждымъ внимательнымъ наблюдателемъ, — отрицаніе философіи.