I.
правитьКакъ всегда, Куржаковъ вышелъ изъ своей дачи ровно въ восемь часовъ вечера. Цѣлый день онъ провелъ за работой и теперь былъ особенно доволенъ собой. Въ самомъ дѣлѣ, въ жизни самое главное — выдержка характера, хотя романтики и клеймили это золотое качество простой аккуратностью, — глупое слово и больше ничего. Проходя по своему садику, Куржаковъ съ удовольствіемъ замѣтилъ, что грядка махровыхъ левкоевъ уже распустилась, и въ воздухѣ висѣла тонкая струя раздражающаго аромата. Пожалуй, и это можно назвать аккуратностью, т.-е. что каждый цвѣтокъ распускается въ опредѣленное время.
Дача Куржакова была маленькая, кое-какъ приспособленная къ дачному существованію изъ простой избы. Такихъ дачъ въ окрестностяхъ Петербурга очень много, и всѣ онѣ на одинъ покрой. Куржаковъ живетъ во второмъ Парголовѣ уже третье лѣто и самъ устроилъ свое гнѣздо: изба внутри оклеивалась каждую весну дешевенькими дачными обоями, простое крыльцо было превращено въ маленькую террасу, а кругомъ избы разбитъ хорошенькій цвѣтникъ. Послѣдній стоилъ, пожалуй, дороже всей дачи, но Куржаковъ любилъ цвѣты и позволялъ себѣ это удовольствіе, потому что околачивался именно во второмъ Парголовѣ, а не гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, какъ Павловскъ. Въ привилегированныхъ уголкахъ, облюбованныхъ богатой публикой, и дорого и шумно, а Куржаковъ еще только шелъ къ своей цѣли. Оставалось года два — и онъ тогда окончательно станетъ на ноги. Съ однимъ университетскимъ дипломомъ недалеко уплывешь, а вотъ когда будетъ имя, извѣстная популярность, тогда — другое дѣло. Всякое мѣщанство Куржаковъ ненавидѣлъ, какъ и свое родное чиновничество. Есть другая жизнь — жизнь избранныхъ, и онъ войдетъ въ этотъ заколдованный кругъ полноправнымъ членомъ.
— Если вамъ это нравится, то назовите меня, пожалуй, карьеристомъ, — проговорилъ вслухъ Куржаковъ, возражая неизвѣстному противнику.
Солнце уже стояло на горизонтѣ, красное, раздутое, потухающее. Подъ горой, гдѣ съ лязгомъ и тяжелымъ грохотомъ подходилъ теперь поѣздъ Финляндской желѣзной дороги къ маленькой промежуточной станціи, уже стояла настоящая петроградская сырость, а на горѣ, гдѣ въ два ряда раскинулись парголовскія дачки, было и тепло, и сухо, и свѣтло. Вечерній воздухъ уже пріобрѣталъ ту чуткость, которая пугаетъ нервныхъ людей. Надвинувъ свою лѣтнюю сѣрую шляпу на затылокъ, Куржаковъ шелъ мимо дачъ съ безпечнымъ видомъ гуляющаго человѣка. Хорошихъ дачъ было двѣ-три, а на остальныя онъ посматривалъ съ презрѣніемъ. Развѣ можно такъ жить? Если онъ пока околачивается здѣсь, то вѣдь это только пока, и послѣ онъ будетъ самъ скрывать это обстоятельство. Только неизлѣчимое легкомысліе и безхарактерность могутъ помириться съ существованіемъ такого средняго человѣка, потому что у жизни нужно вырвать все, что она можетъ дать.
Навстрѣчу ему попалось нѣсколько дачницъ, гулявшихъ съ раскрытыми зонтиками. Онъ издали раскланялся съ одной черноглазой дѣвушкой, съ которой третьяго-дня танцовалъ на какомъ-то гуляньи съ благотворительной цѣлью. Что дѣлать, пока приходится довольствоваться такими дешевенькими мѣщанскими удовольствіями, — вѣдь онъ еще не начиналъ жить, а человѣческая природа заявляетъ свои права. Въ другомъ мѣстѣ, проходя мимо новенькой дачки, спрятавшейся за молодыми березками, онъ самъ замедлилъ шаги. На террасѣ мелькнуло бѣлое женское платье. Куржаковъ подошелъ къ рѣшеткѣ и проговорилъ:
— Добрый вечеръ, Елена Антоновна!
— Сегодня будете въ «Розѣ»? — спрашивалъ молодой голосъ.
Сама Елена Антоновна кокетливо спряталась за парусинной драпировкой, и Куржаковъ видѣлъ только бѣлую, точеную руку, которая придерживалась за косякъ террасы.
— Конечно, буду, если будете вы.
— Ахъ, какой вы, Леонидъ Васильичъ!
Послѣднія слова онъ не разслышалъ — они были покрыты дрожью такого молодого женскаго смѣха, отъ котораго у Леонида Васильича заходили круги предъ глазами. Онъ даже молодцовато тряхнулъ своей черноволосой головой и дохнулъ какъ-то всей грудью, какъ дышится только въ двадцать пять лѣтъ. Но этотъ невольный порывъ сейчасъ же и прошелъ; Куржаковъ даже устыдился и своей любезности, и этой радости военнаго писарька, которому горничная назначила свиданіе. Наконецъ, просто-напросто, его могъ замѣтить профессоръ Нескучаевъ, который жилъ напротивъ и съ которымъ онъ познакомился всего нѣсколько дней назадъ. Этотъ Нескучаевъ былъ премилый человѣкъ, и вдругъ онъ увидитъ его у рѣшетки дачи Елены Антоновны. Собственно говоря, неприличнаго въ этомъ ничего не было, но всякое амикошонство роняетъ человѣка въ чужихъ глазахъ.
— До свиданія, — уже сухо проговорилъ Куржаковъ, отходя отъ рѣшетки.
По пути онъ замѣтилъ, что и цвѣты въ садикѣ Елены Антоновны сильно помяты и даже не политы. Она очень любила цвѣты и умѣла за ними ухаживать, такъ что ея цвѣтникъ всегда былъ лучше, чѣмъ у него, — и цвѣты свѣжѣе, и распускаются раньше, и цвѣтутъ дольше. Эти цвѣты послужили и предлогомъ мимолетнаго дачнаго знакомства. А теперь они были забыты, — бѣлыя маргаритки лежали своими головками на землѣ, левкои свернулись. Такая небрежность непріятно подѣйствовала на Куржакова: женщина должна быть изящна въ самыхъ своихъ маленькихъ привычкахъ и прихотяхъ.
Елена Антоновна провожала его глазами до угла слѣдующей дачи, попрежнему прячась за маркизой. Почему она спряталась, — это и для нея самой оставалось неизвѣстнымъ. Голова была убрана, бѣлое лѣтнее платье безукоризненно, и вообще ничего такого, что слѣдовало бы прятать, тѣмъ болѣе, что она знала, когда Куржаковъ пойдетъ мимо, и даже поджидала его. Закинувъ свою бѣлокурую головку съ тяжелой косой, она печальными глазами проводила безукоризненнаго молодого человѣка, и, когда его бѣлая пара изъ китайскаго шелка скрылась за угломъ дачи, Елена Антоновна тяжело вздохнула.
— Настоящій комильфо! — проговорила за ея спиной подруга Елены Антоновны, пріѣзжавшая къ ней погоститъ.
— Ахъ! Какъ ты меня испугала, Шура!
II.
правитьСвою вечернюю прогулку Куржаковъ сдѣлалъ съ обычной методичностью: прошелъ второе Парголово, потомъ третье и затѣмъ свернулъ къ Шуваловскому парку, гдѣ блестѣло небольшое озерко. Между Парголовыми и паркомъ кокетливо прятались въ садахъ и садикахъ уже настоящія дачи, и Леонидъ Васильичъ любилъ здѣсь гулять. Выйдетъ посидѣть за ворота дворникъ — такъ это ужъ настоящій дворникъ, подкатитъ экипажъ — тоже настоящій экипажъ, и вообще обстановка приличная, отъ какой онъ и самъ не отказался бы. Когда ему встрѣчался хорошій экипажъ, катившійся по грунтовой дорожкѣ съ эластическимъ трескомъ, онъ даже улыбался отъ удовольствія: вотъ это — жизнь! По пути онъ иногда соображалъ, какую дачку пріобрѣсти себѣ впослѣдствіи, — трактирно-русскій стиль уже намозолилъ всѣмъ глаза, и гораздо лучше англійскій типъ уютныхъ коттэджей, прятавшихся въ глубинѣ длинныхъ цвѣтниковъ.
Іюньская бѣлая ночь застала Куржакова въ паркѣ. Онъ долго сидѣлъ на скамеечкѣ, съ которой открывался видъ на озеро и дорожки. На озерѣ плавало нѣсколько лодокъ, по дорожкамъ бродила дачная публика. Избранные торопились уже по домамъ, избѣгая ночной сырости, а въ паркѣ оставались счастливыя парочки и любители уединенія, какъ онъ. Полная луна убрала весь лѣсъ своимъ переливавшимся серебромъ, мягкія пятна и блики фантастически мѣшались съ потемнѣвшей зеленью столѣтнихъ сосенъ; въ водѣ дрожала сверкающей зыбью широкая полоса луннаго свѣта. Неизвѣстный молодой голосъ доносился съ озера: онъ пѣлъ знакомую арію, въ которой страстными нотами звенѣла и тоска, и любовь, и что-то такое зовущее и неудовлетворенное. Прислушавшись, Куржаковъ опять вспомнилъ про Елену Антоновну: отчего бы вотъ такъ вдвоемъ съ ней не прокатиться по озеру? Въ немъ вдругъ проснулась жажда чего-то еще не испытаннаго, то безумное чувство, которое захватываетъ, какъ водоворотъ. Нужно пользоваться жизнью, а онъ все только еще ждетъ и готовится…
Подъ этимъ послѣднимъ впечатлѣніемъ Куржаковъ зашагалъ изъ парка къ второму Парголову, чтобы сдѣлать полный кругъ. Онъ быстро прошелъ мимо своей дачи, не освѣщенной ни однимъ, огонькомъ, потомъ миновалъ дачу Елены Антоновны, гдѣ теплилось одно окно, и остановился только у загороднаго ресторана «Роза», который стоялъ въ третьемъ Парголовѣ у подъема съ вокзала желѣзной дороги. Попалось нѣсколько кавалькадъ, возвращавшихся съ прогулки, дачная публика высыпала въ свои садики или бродила по улицѣ пестрой толпой; подъѣздъ «Розы» былъ освѣщенъ бумажными фонарями. На заборѣ рестораннаго садика Куржаковъ прочиталъ еще разъ знакомую афишу готовившагося дачными любителями спектакля. «Роза», собственно говоря, былъ дрянной ресторанъ, вѣрнѣе, трактиръ, но въ него привлекала невзыскательную дачную публику танцевальная зала, а потомъ садъ съ отдѣльными бесѣдками. Чопорная публика сюда не заглядывала, и Куржаковъ, если бывалъ, то не заводилъ знакомства съ трактирными завсегдатаями и держался въ сторонѣ.
Теперь онъ прошелъ прямо въ одну изъ бесѣдокъ и велѣлъ лакею подать стаканъ чая. Отдохнуть здѣсь всегда такъ удобно: кругомъ зелень, которая глядитъ на васъ красными глазами садовыхъ фонарей-шаровъ, изъ залы доносятся звуки штраусовскаго вальса, а въ ближайшей бесѣдкѣ кто-то такъ звонко и хорошо смѣется. Конечно, все это устроено на мѣщанскую руку, но вѣдь дачники могутъ себѣ позволить эти деревенскія дешевенькія развлеченія, особенно у кого есть скучающія барышни и танцующіе молодые люди.
— Кто въ залѣ? — коротко спросилъ Куржаковъ, когда лакей подалъ чай.
— А такъ-съ… интенданты съ барышней, двое газетчиковъ, студенты, канпанія изъ Петербурга.
Лакей взмахнулъ салфеткой и почтительно улыбнулся, — онъ зналъ, кого было нужно барину, и что Елена Антоновна еще «не пришли-съ». Куржаковъ въ его лакейской систематикѣ былъ отнесенъ въ разрядъ чистой публики, съ которой особое обращеніе.
Стаканъ былъ выпитъ вполовину, когда вальсъ кончился и публика изъ залы направилась въ садъ. На освѣщенномъ экранѣ широко распахнутой стеклянной двери замелькали темные силуэты мужскихъ и женскихъ фигуръ. Въ аллеѣ зашуршали легкіе шаги. Проходившія парочки безцеремонно заглядывали въ бесѣдку, гдѣ сидѣлъ Куржаковъ, на мгновеніе прекращали болтовню и шли дальше.
— А!.. Вы вотъ куда спрятались? — послышался знакомый голосъ, заставившій Куржакова вздрогнуть. — Шура, теперь ты свободна… Кстати, вы не знакомы?..
— Нѣтъ, мы уже были представлены, но Александра Семеновна не обращаетъ на меня никакого вниманія, — пошутилъ Куржаковъ, протягивая руку черноволосой дѣвушкѣ съ бойкими карими глазами.
— Вы сами не хотите меня узнавать и даже не кланяетесь! — жаловалась Шура, нехотя протягивая свою руку. — Я ухожу, Елена… «онъ» меня ждетъ!
— Иди, иди!..
Елена Антоновна показалась Куржакову сегодня особенно эффектной, хотя она пришла въ своемъ обычномъ барежевомъ платьѣ съ голубой шелковой отдѣлкой и въ лѣтней соломенной шляпѣ съ широко отогнутымъ полемъ. На одной рукѣ болталась лѣтняя накидка изъ суроваго шелка; маленькія мягкія руки въ голубыхъ шелковыхъ перчаткахъ казались больше.
— Я сегодня пришла одна, — заговорила Елена Антоновна, усаживаясь безъ приглашенія за столъ напротивъ Куржакова. — Петрусь уѣхалъ въ городъ и вернется, вѣроятно, съ послѣднимъ поѣздомъ. Если бы не Шура, мнѣ не съ кѣмъ было бы войти въ садъ.
— Отчего вы мнѣ давеча этого не сказали?
Елена Антоновна какъ-то въ упоръ посмотрѣла въ лицо Куржакову и опустила глаза. Лицо у ней было неправильное, съ длиннымъ оваломъ, но зато оно освѣщалось, парой такихъ прелестныхъ сѣрыхъ глазъ, ротъ былъ такой свѣжій, и, когда она улыбалась, изъ-за розовыхъ, еще пухлыхъ по-дѣтски губъ показывались два ряда прекрасныхъ бѣлыхъ зубовъ. Какъ у всѣхъ блондинокъ, цвѣтъ лица поражалъ своей молочной бѣлизной, и его портили только крошечныя веснушки, выступавшія у переносицы. Небольшой бѣлый лобъ прятался подъ шелковистыми прядями какихъ-то дѣтскихъ кудряжекъ. Куржаковъ вообще любилъ бѣлокурыхъ женщинъ и теперь даже полюбовался Еленой Антоновной; красавицей ее назвать было нельзя, но иногда она своей дѣтской красотой казалась ему удивительно хорошенькой. Прибавьте къ этому, что она умѣла одѣваться и держала себя съ тѣмъ тактомъ, какъ умѣютъ держать себя женщины только изъ хорошаго общества.
— Могу вамъ предложить чаю? — спрашивалъ Куржаковъ, переживая пріятное волненіе въ этомъ tête-à-tête съ хорошенькой женщиной.
— Нѣтъ, благодарю, — отвѣтила она, точно просыпаясь отъ какой-то надоѣдливой мысли. — А впрочемъ, пожалуй!
Когда она опять посмотрѣла на Куржакова своими дѣтскими глазами, онъ замѣтилъ, что у ней надъ лѣвой бровью крошечное родимое пятно, въ родѣ тѣхъ мушекъ, какія наклеивали себѣ дамы въ прошломъ столѣтіи. И Елена Антоновна славная такая, и родинка миленькая…
III.
править— Пойдемте въ залу!.. — предлагала Елена Антоновна, отодвигая свою чашку.
— Идемте!..
Она сама подала Куржакову свою теплую голубую ручку и крѣпко оперлась на его выгнутый кренделемъ локоть, такъ что при каждомъ шагѣ ихъ плечи сталкивались. Онъ замѣтилъ, что она такъ граціозно раскачивалась на ходу, и съ удовольствіемъ почувствовалъ чисто-женскую теплоту крѣпко державшейся за него руки. Такъ они шли еще въ первый разъ, можетъ-быть, потому, что Петрусь въ городѣ и они одни. Эта невольная мысль пріятно пощекотала самолюбіе Куржакова, и онъ гордо выпрямился, когда вмѣстѣ съ дамой сталъ подниматься по широкому деревянному крыльцу въ залу. Впрочемъ, можетъ-быть, этимъ путемъ она хотѣла избавиться отъ нечаяннаго tête-à-tête въ бесѣдкѣ и предложила свою руку въ награду за деликатность вообще.
Въ залѣ они заняли самый дальній столикъ. Публики было человѣкъ пятнадцать. Куржаковъ издали раскланялся съ однимъ студентомъ и знакомымъ интендантскимъ чиновникомъ. Въ глубинѣ залы, на деревянной эстрадѣ стоялъ разбитый рояль, и вѣчно подгулявшій таперъ барабанилъ какую-то жестокую польку. По залѣ кружились двѣ пары, вызывая замѣчанія и улыбки размѣстившейся за двумя столами «компаніи изъ Петербурга». Шура танцовала со студентомъ и, дѣлая туръ мимо Елены Антоновны, улыбалась ей счастливой улыбкой.
Потомъ студентъ танцующимъ шагомъ подлетѣлъ къ Еленѣ Антоновнѣ. Она мелькомъ взглянула на Куржакова, лѣниво улыбнулась и молча подала свою руку кавалеру. Куржаковъ понялъ, что ему не слѣдовало уступать своихъ обязанностей бойкому студентику, и нетерпѣливо сталъ слѣдить за кружившейся по залѣ парой. Елена Антоновна танцовала совсѣмъ недурно, съ граціей восемнадцатилѣтней дѣвушки. Тяжолая бѣлокурая коса такъ и трепалась у ней на спинѣ, а изъ-подъ платья красиво мелькали носки маленькихъ голубыхъ ботинокъ.
— Нѣтъ, я больше ужъ не уступлю васъ никому! — заявлялъ Куржаковъ, когда Елена Антоновна, раскраснѣвшаяся и съ полуоткрытымъ ртомъ, заняла свое мѣсто у его столика.
— Сами виноваты, — прошептала она, ласково блестя потемнѣвшими глазами. — Мнѣ не хотѣлось…
Она не докончила фразы, закрыла глаза и засмѣялась. Отъ движенія ея вѣера на Куржакова пахнуло модными духами foin coupé. Онъ сейчасъ только замѣтилъ приколотую на груди Елены Антоновны бутоньерку съ кустикомъ бѣлыхъ маргаритокъ и почувствовалъ себя такъ весело. Право, какая миленькая эта Елена Антоновна, а Петрусь въ городѣ — не нужно терять дорогого времени.
Вальсируя со своей дамой, Куржаковъ прошепталъ маленькому розовому ушку:
— Одна маргаритка моя — на память о сегодняшнемъ вечерѣ… Всего одна маргаритка!.. Она вмѣсто отвѣта прижалась къ нему, и маленькая голубая ручка крѣпко сжала его руку. Красивое лицо Куржакова раскраснѣлось отъ движенія, а въ глазахъ летѣло все кругомъ — стѣны залы, эстрада съ роялемъ, стеклянная дверь въ садъ, Шура со своимъ студентомъ. Онъ танцовалъ съ увлеченіемъ, какъ никогда, и ему начинало казаться, что Елена Антоновна совсѣмъ другая женщина, а не та, какую онъ зналъ до сихъ поръ, что онъ такъ давно знакомъ съ ней, и воображеніе договаривало остальное: въ вихрѣ вальса онъ видѣлъ маленькую дачку съ березовымъ садикомъ, задрапированную парусиной террасу, полуосвѣщенное окно и ее, Елену Антоновну, въ бѣломъ пенюарѣ и съ разсыпавшимися по плечу бѣлокурыми волосами. А главное — этотъ дуракъ Петрусь въ городѣ, слѣдовательно… Его вдругъ охватилъ чувственный порывъ — и онъ крѣпко обнялъ талію своей дамы.
— Довольно… я не могу… — прошептала она, какъ-то вдругъ распускаясь въ его рукахъ въ серединѣ тура, такъ что онъ долженъ былъ довести ее до мѣста. — Здѣсь душно… на воздухъ!
Слѣдившій за ними лакей выжидающе остановился на крыльцѣ, когда они выходили изъ зала.
— Бутылку лимонада и двѣ рюмки коньяку… — шепнулъ ему Куржаковъ на ходу и, обернувшись, прибавилъ: — туда… въ бесѣдку…
Лакей почтительно осклабился и зашагалъ своей развинченной лакейской походкой къ буфету: чистые господа всегда такъ дѣлаютъ… по-благородному, а не то, чтобы спросить прямо графинъ водки.
Она тяжело дышала и машинально обмахивала пылавшее лицо вѣеромъ.
Садъ былъ окутанъ бѣлесоватой мглой, и на нихъ глядѣли зеленые и красные фонари, какъ фантастическіе свѣтляки. Отъ охватившаго Куржакова волненія у него пересохло въ горлѣ, и сердце усиленно билось… Послѣдній поѣздъ приходитъ въ двѣнадцать часовъ, а сейчасъ только десять. Каждая минута дорога… Отсюда незамѣтно можно пройти на дачу къ ней, а то даже въ паркъ, и такъ же незамѣтно вернуться. Въ его головѣ мелькнула давешняя картина засыпавшаго озера, и онъ уже видѣлъ себя въ лодкѣ вмѣстѣ съ Еленой Антоновной, — вѣдь она здѣсь, почти въ его рукахъ. Отчего не позволить себѣ маленькій дачный романъ, который забывается героями и героинями при возвращеніи въ городъ, и притомъ это рѣшительно ни къ чему не обязываетъ.
Схватить ее, горячо-горячо обнять и расцѣловать все лицо, волосы, шею, розовыя уши и этотъ полураскрытый, точно просящій поцѣлуя ротикъ… Предъ ними цѣлыхъ два часа свободнаго времени, а она такая умненькая и ласковая — не будетъ надоѣдать, какъ другія женщины, и единственнымъ результатомъ всего приключенія останется какая-нибудь засохшая маргаритка.
— Не правда ли, какая прекрасная ночь? — заговорилъ Куржаковъ. наклоняясь къ ея лицу.
— Да… бѣлая ночь… — отвѣтила она какимъ-то притихшимъ голосомъ. — Когда я была молода…
Не докончивъ фразы, она опустила голову и грустно засмѣялась.
— Когда вы были молоды?.. — повторилъ реплику Куржаковъ.
— А какъ вы думаете, сколько мнѣ лѣтъ, Леонидъ Васильичъ?
— Нескромный вопросъ… Впрочемъ, время вамъ не страшно. Могу вамъ дать двадцать четыре года.
— Нѣтъ, всего двадцать два… Да, когда я была молода, я очень любила такія бѣлыя ночи…
— А теперь?
Она едва замѣтно отодвинулась отъ него и, послѣ короткой паузы, совершенно другимъ тономъ спросила:
— Вы думаете, что мнѣ очень весело сегодня?.. Я танцую, улыбаюсь, болтаю съ вами глупости, а у самой адъ на душѣ… Васъ я совсѣмъ не знаю, но у женщинъ есть чутье, которое ихъ не обманываетъ: вы порядочный человѣкъ, и вамъ я могу сказать все… Да, все, все, потому что во мнѣ изболѣла вся душа… и я… я…
Въ ея голосѣ вдругъ послышались подступавшія къ горлу слезы, и Курзенковъ проговорилъ:
— Вамъ нужно освѣжиться, Елена Антоновпа… Вы взволнованы…
— Ахъ, не то… — какъ-то простонала она. — Вы меня не понимаете…
IV.
правитьМимо нихъ пробѣжалъ лакей съ лимонадомъ и, какъ заяцъ, юркнулъ въ бесѣдку, гдѣ пили чай. Но теперь эта угодливость взбѣсила Куржакова: давешняго розоваго настроенія какъ не бывало, и онъ предчувствовалъ какое-то непріятное объясненіе. Вотъ наткнулся-то, а тотъ дуракъ бѣжитъ сломя голову съ коньякомъ… У Куржакова даже мелькнула малодушная мысль, что, можетъ-быть, Петрусь сюрпризомъ пріѣдетъ съ десятичасовымъ поѣздомъ и выручитъ его изъ неловкаго положенія.
Но она ничего не хотѣла замѣчать и, плотно прижавшись своимъ плечомъ къ его плечу, говорила и говорила, какъ говорятъ люди, сорвавшіеся со своего винта.
— Вѣдь мнѣ всего двадцать два года… я жить хочу… — шептала Елена Антоновна, глотая слезы. — Нѣтъ, я устала жить… Вы, можетъ-быть, читали дѣло Макаруевыхъ?
— Да… бракоразводный процессъ?..
— Да… Такъ я и есть m-me Макаруева, а сейчасъ ношу свою дѣвичью фамилію: Погодина. Боже мой, сколько грязи, униженія вынесла я, прежде чѣмъ вырвалась на волю… да, на волю!
Послѣднюю фразу она произнесла съ особеннымъ удареніемъ и опять грустно засмѣялась. Куржаковъ положительно опѣшилъ и не находилъ, что сказать, а она принимала это за молчаливое сочувствіе ея двадцатидвухлѣтнему горю… Онъ, искавшій въ ней матеріалъ для легкой дачной интрижки, наткнулся на раздирательную семейную драму. Этого только недоставало… Да, онъ помнилъ это дѣло Макаруевыхъ: богатый старикъ женился на бѣдной дѣвушкѣ, долго мучилъ ее своей ревностью, а потомъ начались побои, грязныя сцены, лжесвидѣтели, оргіи. Все это потомъ было вытащено на скамью подсудимыхъ, а отсюда дѣло разлетѣлось по всей Россіи, благодаря прессѣ. Онъ припомнилъ, какъ тогда возмутила его дикая семейная обстановка несчастной молодой жертвы и какъ онъ жалѣлъ ее, а теперь она идетъ съ нимъ подъ-руку.
— Да, я читалъ… помню… — виновато бормоталъ онъ. — Самая грустная картина…
— Но подумали ли вы, какой нечеловѣческой энергіи стоило мнѣ вырваться на волю изъ этого ада? — повторяла Елена Антоновна, продолжая размахивать вѣеромъ. — Я опомнилась только за дверями суда… Меня поздравляли… сдѣлали овацію, впереди была новая жизнь…
Куржаковъ облегченно вздохнулъ: — «Какая-нибудь семейная исторія — и только. Повздорили съ Петрусемъ, и пошла писать губернія, а теперь дамочка ищетъ посторонняго утѣшенія, — нѣтъ, благодарю покорно, не на того напали, Елена Антоновна!» Онъ именно этими словами и подумалъ, отыскивая глазами Шуру, гулявшую со своимъ студентомъ, — хоть бы ей сдать на руки свою расчувствовавшуюся даму. Конечно, моментъ оставался по-своему удобнымъ — сочувствовать, утѣшать, гипнотизировать тѣми жалкими словами, какія такъ любятъ огорченныя женщины, и кончить паркомъ или легкой прогулкой къ себѣ на дачу. Вопросъ усложнялся только тѣмъ, что Елена Аитоновпа могла выгнать Петруся, и тогда извольте съ ней возиться, — нѣтъ, чортъ возьми, гдѣ у него глаза были?.. Эта не изъ такихъ, которыя клюютъ радости жизни по зернышку, — привяжется, такъ не радъ будешь. И потомъ, каковъ темпераментъ — слезы, драматическій шопотъ, нервы… Вообще, какъ-нибудь сбыть ее съ рукъ, и тому дѣлу конецъ, а въ двѣнадцать часовъ подъѣдетъ Петрусь. У него въ головѣ мелькнула даже мысль: ужъ не подманиваетъ ли его Елена Антоновна на удочку сочувствія? Мало ли что бываетъ. Есть очень ловкія особы, да онъ-то не изъ такихъ… Да-съ.
— И когда ни одной души кругомъ… когда пустота душитъ… — задыхавшимся голосомъ говорила Елена Антоновна. — Вѣдь это ужасно… жить страшно!..
«Такъ, такъ… эге, вонъ куда пошло дѣло!.. — повторялъ Куржаковъ про себя, задерживая шаги. — Нѣтъ, голубушка, мы не годимся для трагическихъ ролей…»
А бѣлая ночь попрежнему хороша, попрежнему фантастическія тѣни бродили въ темной листвѣ, и попрежнему захватывающей волной лились звуки штраусовскаго вальса.
— Я вамъ надоѣла? — неожиданно спросила Елена Антоновна, и въ тонѣ ея голоса прозвучала нотка какого-то дѣтскаго страха. — Впрочемъ, какое кому дѣло до чужого горя… Вы молоды, независимы… ваша жизнь впереди…
— Нѣтъ, помилуйте, Елена Антоновна… Я вхожу въ ваше положеніе и… и…
Онъ опять бормоталъ что-то жалкое и несвязное, подбирая слова, какъ попавшійся школьникъ.
— Значитъ, я не ошиблась въ васъ… благодарю.
«Тьфу… Вотъ чортова баба навязалась!» — уже со злостью думалъ Куржаковъ.
— Послѣ развода съ мужемъ я жила цѣлый годъ одна… — продолжала Елена Антоновна, слишкомъ занятая своимъ горемъ, чтобы замѣчать настроеніе своего кавалера. — А потомъ познакомилась съ Петрусемъ… Онъ такой веселый и, какъ мнѣ казалось, добрый. Мы часто встрѣчались у разныхъ знакомыхъ, а потомъ сошлись… У меня оставались свои маленькія средства, и я открыла модную мастерскую, Петрусь служилъ на желѣзной дорогѣ… А потомъ онъ все бросилъ и переѣхалъ ко мнѣ. Такъ можетъ сдѣлать только послѣдній человѣкъ: жить трудомъ жены… Но этого мало: Петрусь началъ кутить, сошелся съ одной швейкой… о, всего не перескажешь! И все это дѣлалось и дѣлается на моихъ глазахъ… Иногда дѣлалось нарочно, чтобы оскорбить меня. За что? Что я такое сдѣлала? Я, которая всегда искала только своего тихаго семейнаго угла, я, которая готова была отдать все за любимаго человѣка, я, которая умѣла все простить за одно ласковое слово, — я должна видѣть кругомъ только развратъ, пьянство, безобразіе и оскорбленія… Вотъ и сейчасъ, что это за жизнь на дачѣ: переѣхала отдохнуть, успокоиться, а вмѣсто того… Вы думаете, Петрусь пріѣдетъ съ послѣднимъ поѣздомъ, какъ обѣщалъ?
— Навѣрно пріѣдетъ, увѣряю васъ…
Она горько засмѣялась и махнула рукой.
— О, нѣтъ… Онъ вернется только къ утру и какъ всегда — пьяный. Пріѣдетъ на извозчикѣ и потребуетъ денегъ… Денегъ у меня нѣтъ, и онъ подниметъ скандалъ. Крикъ, ругань, неприличныя слова.. Стыдно сосѣдей, а дѣваться некуда. Я боюсь, когда все кончится здѣсь въ «Розѣ» и придется итти домой, чтобы цѣлую ночь ждать… Каждый стукъ колеса заставляетъ вздрагивать, каждый шорохъ… А вѣдь я хорошая женщина: скромная, трудящаяся, любящая… Господи, и такой адъ въ двадцать два года!.. Леонидъ Васильевичъ, пожалѣйте хоть вы меня… я жить хочу… я такъ молода…
Она глухо зарыдала, закрывъ лицо вѣеромъ. Эта изящная женская фигурка, которою Куржаковъ такъ любовался, теперь вздрагивала и сгибалась подъ тяжестью горя. Но что же онъ-то могъ сдѣлать?.. У нихъ идетъ скандалъ, а онъ-то при чемъ тутъ?.. Вмѣшиваться въ чужія семейныя дѣла онъ совсѣмъ не охотникъ. Эта жестокая мысль пронеслась въ головѣ Куржакова такъ же быстро, какъ лѣтними вечерами въ воздухѣ надъ самой вашей головой проносится ночная птица. У Куржакова явилось какое-то злое и не хорошее чувство.
V.
правитьРесторанъ «Роза» закрывался около двухъ часовъ, и Куржакову пришлось дежурить до конца. Съ какимъ нетерпѣніемъ онъ ждалъ теперь двѣнадцатичасового петербургскаго поѣзда. Изъ залы слышенъ былъ свистокъ. Съ поѣзда пришли въ ресторанъ двѣ новыхъ пары, а Петруся не было.
— Я говорила вамъ… — печально замѣтила Елена Антоновна. — Онъ будетъ утромъ… о, Боже мой, Боже!..
Она какъ-то вся притихла, осунулась и точно сдѣлалась ниже. Курзкакову казалось, что эта была совсѣмъ другая женщина и даже совсѣмъ некрасивая. Подъ глазами выступила синева, губы запеклись, воротничокъ на шеѣ съѣхалъ на-бокъ, волосы сбились въ какія-то мочалки. Издали ее можно было принять за немного подгулявшую женщину, и только глаза, эти дѣтскіе, говорившіе глаза смотрѣли съ небывалымъ лихорадочнымъ блескомъ. Востроносая Шура была и красивѣе и лучше, и Куржаковъ удивился, какъ не замѣчалъ этого раньше, хотя видалъ эту Шуру десятки разъ. Вообще, онъ испытывалъ цѣлый рядъ непріятныхъ ощущеній и старался не смотрѣть на свою даму.
— Я вамъ надоѣла… — шептала Елена Антоновна, кусая губы. — Вамъ скучно со мной… ахъ, прежде я была такая веселая!..
Чтобы, выдержать свою роль до конца, Куржаковъ принялся что-то разсказывать про себя, — о другихъ онъ не любилъ говорить, какъ всѣ эгоисты и сдержанные люди. Во-первыхъ, нужно же было что-нибудь говорить, а во-вторыхъ — необходимо было отплатить откровенностью за откровенность. Онъ родился на югѣ, кончилъ университетъ въ Петербургѣ и теперь готовился къ диссертаціи. Собственно, дѣло не въ диссертаціи, а въ извѣстномъ имени, въ репутаціи. У него есть кое-какія связи, и нужно ихъ поддерживать, хотя это иногда и скучно. Средства у него крайне ограниченныя, но онъ нетребовательный человѣкъ. Елена Антоновна внимательно слушала его съ широко раскрытыми глазами и по временамъ нервно вздрагивала, какъ долго капризничавшія дѣти. Она ловила только внѣшній звукъ, механическое сочетаніе словъ, а смыслъ исчезалъ.
— Не сходить ли намъ на минутку домой? — проговорила Шура, подходя къ столику подъ-руку со своимъ кавалеромъ.
— Ахъ, пора… да, пора… — испугалась Елена Антоновна, поднимаясь съ мѣста. — Леонидъ Васильевичъ, позвольте васъ поблагодарить…
Куржаковъ предложилъ ей руку, чтобы проводить до дачи. Огни въ залѣ догорали, въ саду слабо мигали всего два фонаря, гдѣ-то методически стучали бильярдные шары, пьяный таперъ спалъ на стулѣ, свѣсивъ красную, грязную руку. Въ залѣ оставалось всего человѣкъ пять.
— Идемте… — повторилъ Куржаковъ, сдерживая невольную радость.
Елена Антоновна подала ему свою руку, но эта маленькая голубая ручка лежала теперь на его рукѣ, какъ мертвая. Выходя изъ залы, Куржаковъ подумалъ, что вѣдь могъ выйти цѣлый скандалъ, если бы Елена Антоновна грохнулась въ обморокъ или разыграла легкую истерику. Дѣло клонилось уже къ тому, и Куржаковъ заставилъ ее выпить лимонадъ съ рюмкой коньяку. Она машинально глотала искрившуюся влагу и подъ конецъ поперхнулась — это вышло очень неизящно, особенно когда Елена Антоновна закашлялась, схватившись за грудь. По лицу у ней бѣжали дѣтскія слезы, шляпа сбилась на-бокъ. Въ довершеніе всего, она забыла зонтикъ въ залѣ, и Куржакову пришлось вернуться за нимъ.
— Проклятыя бабы… — бранился онъ, стараясь не глядѣть на совавшагося передъ нимъ лакея. — И тотъ дуракъ, кто съ ними связывается.
Лакей проводилъ глазами «настоящаго барина» и покачалъ головой, — онъ тоже обвинялъ барыню, потому что не получилъ сегодня обычнаго «на чаекъ».
А какая прекрасная ночь стояла тамъ, на улицѣ. Все потонуло въ серебристомъ туманѣ, и небо искрилось и горѣло фосфорическимъ свѣтомъ. Дѣйствительно настоящая бѣлая ночь… Бери книгу и читай. Публика на дачахъ еще не спала, и кое-гдѣ глядѣли красные огоньки. Гуляющихъ, впрочемъ, было мало, потому что всѣ сбились по своимъ угламъ. При лунномъ освѣщеніи всѣ строенія, даже самыя жалкія лачужки, приняли почти красивый видъ, какъ это бываетъ только въ матовомъ стеклѣ камеръ-обскуры. Главную красоту представлялъ общій бѣлесоватый тонъ, точно все было покрыто матовымъ серебромъ. А тамъ внизу, гдѣ подъ горой пролегала желѣзная дорога, разлился густой бѣлый туманъ, точно молочное море.
Шура подъ-руку со своимъ студентомъ шагала впереди и нѣсколько разъ вскрикивала, когда изъ-подъ ногъ прыгала лягушка. «Этакая хитрая дѣвчонка… — думалъ со злобой Куржаковъ: — визжитъ, какъ поросенокъ, чтобы лишній разъ прижаться къ этому дураку». Куржаковъ начиналъ ненавидѣть студента, какъ товарища по несчастію — вотъ два дурака, да еще какихъ дурака! Елена Антоновна молчала всю дорогу и некрасиво шаркала ногами, — раньше онъ не замѣчалъ этого. Только уже подходя къ своей дачѣ, она замедлила шаги, и голубая ручка сдѣлала тревожное движеніе.
— Простите меня, — прошептала она, когда Куржаковъ сталъ прощаться. — Съ каждаго будетъ и собственныхъ непріятностей, а я надоѣла вамъ, какъ смертный грѣхъ.
— Помилуйте… напротивъ, я такъ доволенъ сегодняшнимъ вечеромъ.
Студентъ уже успѣлъ проститься со своей дамой, когда они подошли къ рѣшеткѣ дачи. Елена Антоновна молча пожала ему руку и остановилась.
— Спокойной ночи… — пожелалъ Куржаковъ, облегченно вздохнувъ.
— Прощайте, — донеслось ему вслѣдъ, когда онъ быстро зашагалъ къ себѣ, размахивая палкой.
Но ему пришлось еще вернуться: Елена Антоновна выбѣжала на дорогу ужо безъ шляпы, крикнула его и, когда онъ подошелъ, смущенно подала ему бѣлую маргаритку изъ своей бутоньерки.
— На память, — проговорила она, улыбаясь и перекидывая свою косу черезъ плечо. — Не поминайте лихомъ…
Не дождавшись благодарности, она быстро, какъ дѣвушка, скрылась въ своемъ садикѣ, и Куржаковъ слышалъ только, какъ со звономъ захлопнулась гдѣ-то стеклянная дверь. Онъ постоялъ на мѣстѣ, швырнулъ маргаритку прямо на дорогу, плюнулъ и медленно побрелъ на свое пепелище.
«Вѣдь задастся же такой милый вечерокъ! — думалъ онъ вслухъ, давая волю накипѣвшему негодованію. — Дуракъ и еще разъ дуракъ…»
Подходя къ своей дачѣ, онъ немного успокоился, какъ человѣкъ, благополучно избѣжавшій какой-то опасности. Прежнее злое чувство смѣнилось сожалѣніемъ… Въ самомъ дѣлѣ, какая несчастная эта Елена Антоновна. Въ ушахъ еще стояли задыхавшіяся фразы: «Вѣдь я жить хочу… я такъ молода…» Съ другой стороны ему доставила большое удовольствіе мысль, что онъ до конца остался порядочнымъ человѣкомъ, — другой на его мѣстѣ, конечно, воспользовался бы нервнымъ настроеніемъ Елены Антоновны и по-своему постарался бы утѣшить ее. Продолженіемъ этихъ мыслей явилась вслухъ сказанная фраза:
— А тѣ подлецы хороши, и мужъ и любовникъ…
Чудная бѣлая ночь начинала тускнѣть. Звѣзды меркли, уступая еще невидимому свѣту, который долженъ подняться съ востока. Въ воздухѣ чувствовалась непріятная, острая свѣжесть. Въ паркѣ звонко куковала кукушка.
VI.
правитьНа другой день Куржаковъ проснулся съ легкой тяжестью въ головѣ и непріятнымъ вкусомъ во рту. Свой утренній чай онъ выпилъ на скорую руку, потому что нужно было попасть въ Петербургъ съ восьмичасовымъ поѣздомъ. Въ душѣ у Куржакова оставалось какое-то безсмысленное, непріятное чувство, которое объяснилось, когда онъ припомнилъ вчерашнее приключеніе. При дневномъ свѣтѣ оно ему показалось совсѣмъ инымъ: пустяки, и больше ничего. А онъ еще разсердился вчера на Елену Антоновну и называлъ подлецами совершенно неизвѣстныхъ ему людей, — вотъ что значитъ потерять душевное равновѣсіе и та фантастическая логика, какая охватываетъ ночью. Теперь ему было не жаль Елены Антоновны, какъ не жалѣлъ онъ телеграфныхъ столбовъ, когда-то бывшихъ живыми деревьями. Все вздоръ и еще разъ вздоръ.
Онъ вышелъ съ дачи ровно за 20 минутъ до восьми часовъ, какъ разъ, чтобы поспѣть на вокзалъ ко второму звонку. Ему пришлось итти мимо дачи Елены Антоновны, и онъ еще издали замѣтилъ стоявшія у нея извозчичьи дрожки, — Петрусь, слѣдовательно, явился…
Извозчичья лошадь стояла одна, а извозчика не было, и Куржаковъ подумалъ про себя: «Вѣроятно, начался question d’argent, и гражданская парочка задаетъ жестокую перепалку…» Поровнявшись съ дачей, Куржаковъ невольно остановился. На террасѣ происходило какое-то движеніе, и прежде всего выдѣлялась сгорбленная фигура профессора Нескучаева. Очевидно, что тамъ произошло что-то особенное, если понадобился докторъ, — Нескучаевъ имѣлъ каѳедру въ медико-хирургической академіи. Куржаковъ сдѣлалъ уже нѣсколько шаговъ по привычной дорогѣ къ вокзалу, но что-то его точно кольнуло и заставило вернуться. Калитка садика была распахнута, и онъ пошелъ къ террасѣ.
— Оставьте насъ, — слышался рѣзкій голосъ Нескучаева, по докторской привычкѣ засучивавшаго рукава бѣлаго лѣтняго кителя.
— Ммогу-у, — отвѣтилъ пьяный голосъ.
Когда Куржаковъ подошелъ, картина объяснилась: на полу террасы лежала Елена Антоновна, по-мертвому раскинувъ руки, а около нея на колѣняхъ ползала Шура, — послѣдняя была въ ночной кофточкѣ и съ разбившимися волосами. Она все старалась поднять голову Елены Антоновны, выкатывавшуюся изъ ея рукъ. мертвымъ движеніемъ. Нескучаевъ припалъ ухомъ къ груди Елены Антоновны и свободной рукой старался найти пульсъ на ея рукѣ. Видимо, она не раздѣвалась и лежала въ томъ же барежевомъ голубомъ платьѣ, въ которомъ вчера танцовала съ Куржаковымъ. Когда Куржаковъ взглянулъ на ея лицо, то въ ужасѣ отступилъ — оно смотрѣло на него однимъ глазомъ и точно улыбалось. Одна бровь была приподнята съ выраженіемъ удивленія, и надъ ней Куржаковъ увидалъ знакомую родинку, которой любовался вчера. Покойница точно удивлялась, что вотъ она лежитъ здѣсь и за ней такъ участливо ухаживаютъ совсѣмъ постороннія лица, — то, чего не дала жизнь, она нашла въ смерти. У Куржакова точно захолонуло на душѣ, и онъ бросился помогать профессору, который молча указалъ ему на корсетъ. Разстегивая пуговицы лифа прыгавшими пальцами, Куржаковъ чувствовалъ еще теплоту живого тѣла, и контрастъ мертваго лица заставилъ его вздрогнуть. Неужели она умерла?..
— Даровая трагедія… — мычалъ Петрусь, сидѣвшій на ступенькахъ террасы. Онъ былъ пьянъ и раскачивался изъ стороны въ сторону.
— Вышвырните вы этого… этого негодяя! — обратился Нескучаевъ къ Куржакову.
— Уйду… самъ у-уйду… — бормоталъ Петрусь, съ трудомъ поднимаясь на ноги.
Онъ былъ во фракѣ, въ смятой крахмальной сорочкѣ и безъ галстуха. Молодое лицо съ зеленоватымъ оттѣнкомъ носило слѣды безсонной ночи, глаза были воспаленные, одна рука въ свѣтлой перчаткѣ. Поднявшись, онъ зашагалъ черезъ грядки и комомъ бросился въ извозчичій экипажъ.
— Все кончено… — проговорилъ профессоръ, кончивъ выслушиваніе. — Ціанистый кали отлично сдѣлалъ свое дѣло.
— Она умерла? — спросилъ Куржаковъ, сознавая, что дѣлаетъ глупый вопросъ.
— И недурно умерла.
Эта бѣглая сцена была прервана отчаяннымъ крикомъ Шуры, которая припала головой къ покойницѣ. Профессоръ поморщился, и Куржаковъ смотрѣлъ на удивленно въ лицо Елены Антоновны и не могъ оторвать отъ него глазъ. Въ одинъ мигъ въ его головѣ пронеслась вся его жизнь и ярко вспыхнули тѣ чувства, о существованіи которыхъ онъ даже не подозрѣвалъ. Онъ былъ оглушенъ, уничтоженъ… Вотъ тутъ предъ нимъ само лицо смерти, и гдѣ-то неотступный голосъ повторяетъ одно слово: ты виноватъ, ты виноватъ, ты виноватъ… Эти руки вчера тянулись къ нему съ мольбой о помощи, это надрывавшееся сердце искало отвѣта въ другомъ, нѣтъ, простого слова участія, дружбы, братства, а что онъ думалъ въ это время? Куржаковъ показался самому себѣ такимъ гадкимъ, что съ удивленіемъ посмотрѣлъ на профессора, зачѣмъ онъ не гонитъ его, какъ прогналъ Петруся… Страшная нравственная отвѣтственность, которая не предусмотрѣна никакимъ закономъ, пронеслась надъ его головой, какъ буря. Весь вчерашній вечеръ вспыхнулъ въ его воображеніи, какъ яркая картина на экранѣ волшебнаго фонаря, и онъ видѣлъ себя такимъ маленькимъ, самодовольнымъ, гаденькимъ и пошленькимъ.
Точно изъ земли явилась полиція. Кто-то допрашивалъ, кто-то записывалъ, и Куржаковъ слышалъ только спокойный и твердый голосъ Нескучаева, который давалъ какое-то показаніе. Покойницу прикрыли простыней. Около террасы толпились любопытные, и городовой старался отогнать тѣснившихся у крыльца.
— Не напирайте, господа… Извѣстно: отошла.
— Ну, я теперь могу итти, — равнодушно проговорилъ профессоръ, раскуривая папиросу.
Уходя съ террасы, профессоръ взялъ Куржакова за плечо и проговорилъ вполголоса:
— Мертвая не нуждается больше ни въ чьемъ участіи, а вы займитесь живой пріятельницей… гм… Бѣдняжка совсѣмъ растерялась.
Это было сказано жестоко, но Коржаковъ не обидѣлся; онъ точно желалъ, чтобы его кто-нибудь оскорбилъ. Не отвѣтивъ Нескучаеву ни слова, онъ молча взялъ Шуру подъ руку и повелъ въ комнату. Она повиновалась ему, шатаясь, какъ пьяная.
— Гдѣ ваша комната? — спрашивалъ Куржаковъ, останавливаясь посрединѣ небольшой гостиной.
— У меня нѣтъ своей комнаты… я спала на диванѣ въ гостиной…
Дача состояла всего изъ трехъ каморокъ: гостиной, спальни Елены Антоновны и крошечной кухни. Въ гостиной царилъ большой безпорядокъ — валялся сломанный стулъ, рабочій дамскій столикъ былъ опрокинутъ на-бокъ, а на немъ лежало мужское пальто. На диванѣ оставалась неубранной постель. Куржаковъ провелъ Шуру въ спальню и далъ стаканъ воды. Здѣсь было такъ чисто и уютно, какъ въ птичьемъ гнѣздышкѣ. У окна туалетный столикъ, въ уголкѣ мраморный умывальникъ, у внутренней стѣны желѣзная кровать въ чехлѣ, напротивъ — репсовая голубая кушетка. Все осталось такъ, какъ было еще вчера днемъ, — хозяйка не прикоснулась къ постели и провела ночь на террасѣ.
— Какъ она вчера плакала, — разсказывала Шура, заливаясь новыми слезами. — Вы добрый, Леонидъ Васильевичъ… она всегда такъ уважала васъ… ахъ, какъ она плакала! Я проснулась ужъ утромъ, когда пріѣхалъ пьяный Петрусь… У нихъ вышла исторія, какъ всегда… онъ сталъ бросать и ломать мебель… она выскочила на террасу… и такъ страшно застонала… я думала, что Петрусь ее ударилъ стуломъ… а когда выскочила, она уже упала на полъ… Вѣдь она была такая добрая… хорошая…
— Нужно одѣться, Шура… — уговаривалъ ее Куржаковъ, какъ маленькаго ребенка.
— Ахъ, все равно…
— Гдѣ ваше платье?… Я помогу вамъ…
— Ахъ, нѣтъ… — испугалась она. — Я сама…
Она убѣжала въ гостиную, схватила свое платье и вернулась съ нимъ въ спальню. Куржаковъ остался въ гостиной одинъ. Въ растворенную дверь на террасу врывался цѣлый снопъ яркаго утренняго солнечнаго свѣта и разсыпался по полу яркими бликами, золотыми полосками и жирными колебавшимися пятнами. Въ душѣ Куржакова проснулось давешнее жгучее чувство, и онъ вслухъ повторилъ засѣвшую въ ухѣ готовую фразу: «Вы добрый, Леонидъ Васильевичъ…» А что онъ думалъ вчера, когда Елена Антоновна плакала передъ нимъ… Да, онъ видѣлъ въ ней одно тѣло, онъ былъ гадокъ. Будь на его мѣстѣ другой, который отнесся бы къ Еленѣ Антоновнѣ съ участіемъ, она осталась бы жива… Вѣдь она всю душу свою раскрыла ему, измученную душу, а онъ остался мерзавцемъ до конца.
«Настоящій-то подлецъ я… — подумалъ Куржаковъ, хватаясь за голову. — Развѣ можетъ живой человѣкъ жить въ такой звѣриной обстановкѣ?!»
Когда одѣтая Шура вышла изъ спальни, Куржакова уже не было, онъ безъ шляпы крупно шагалъ къ тому мѣсту, гдѣ валялась въ пыли брошенная имъ вчера маргаритка. Онъ хотѣлъ ее поднять и наклонился, но крошечная головка была раздавлена чьей-то ногой и превратилась въ безформенную массу.
1889.