КТО ЛУЧШЕ?
правитьСъ появленіемъ каждаго новаго романа, подъ которымъ стоитъ имя нѣсколько извѣстнаго публикѣ автора, читатель ожидаетъ чего-то новаго, какого-то давно обѣщаннаго отвѣта на занимающіе его вопросы, разрѣшенія его сомнѣній и думъ. Вотъ-вотъ наконецъ явится пророкъ въ отечествѣ, и объяснитъ ему смутное настоящее и еще болѣе смутное будущее. Кругомъ темно, а между тѣмъ литература успѣла возбудить въ обществѣ новыя стремленія и новыя задачи. Разочарованные трутни, въ родѣ Печориныхъ, салонные болтуны, въ родѣ Рудиныхъ, самодуры всѣхъ ранговъ и степеней отъ героевъ Л. Толстаго до героевъ толкучаго рынка Островскаго, давно превратились въ почтенный историческій хламъ и перестали удовлетворять лучшую часть нашей публики. Она предчувствуетъ другія требованія общественнаго міросозерцанія, другихъ людей и другую жизнь, съ которыми ей придется рано или поздно встрѣтиться лицомъ къ лицу. Понятно, что ей хочется осмыслить не только свое настоящее, но и заглянуть прямо въ свое будущее. И вотъ она бросается отъ одного писателя къ другому, отъ Typгенева къ Писемскому, отъ Писемскаго къ Толстому, отъ Толстаго къ Гончарову, вязнетъ по уши въ скандалезно-грязныхъ произведеніяхъ гг. Стебницкихъ, Авенаріусовъ и Крестовскихъ, читаетъ и перечитываетъ ихъ, догадывается и соображаетъ, — и не находитъ въ нихъ ни отвѣта на свои вопросы, ни разъясненія своихъ предчувствій. Наконецъ она начинаетъ убѣждаться, что отъ старыхъ кумировъ, съ которыхъ время и новыя условія жизни сняли лакъ и позолоту, осталось одно дерево и глина. Кумиры устарѣли, и только ожидаютъ, когда другіе мертвецы придутъ хоронить мертвыхъ. Но гдѣ же живые? спрашиваетъ читатель и вслѣдъ за нимъ литературная критика. Гдѣ они, эти новые истолкователи жизни, къ которымъ бы мы могли обратиться съ тѣми же симпатіями и довѣріемъ, съ какими нѣкогда обращались къ своимъ излюбленнымъ кумирамъ? Ихъ нѣтъ, порѣшаетъ дальновидный читатель и еще болѣе дальновидная литературная критика, и, успокоившись на этомъ простомъ соображеніи, принимается пережевывать изящное бланъ-манже на паточномъ сыропѣ, преподносимое ей романами гг. Л. Толстаго и Гончарова.
Но такъ ли это, дальновидный читатель? Не смотрите ли вы черезъ очки на то, что совершается вокругъ васъ и въ васъ самихъ? Не вы ли сами стараетесь изъ всѣхъ силъ задушить въ себѣ всякое сомнѣніе на счетъ авторитета отжившихъ и оттолкнуть отъ себя пробивающуюся на зло вамъ силу вступающихъ въ жизнь? При такомъ повальномъ недоразумѣніи ничего нѣтъ удивительнаго, что ни не видите живыхъ и принимаете за нихъ мертвыхъ. Но не подумайте, чтобъ мы стали обвинять васъ за куриную слѣпоту, — вы нисколько не виноваты въ ней, — и даже у насъ найдется достаточно всепрощенія вашимъ прежнимъ кумирамъ. Въ самомъ дѣлѣ, откуда было вамъ взять умственной проницательности if критической способности, которыя могли бы отличать сущность дѣла отъ фразы, хорошую мысль отъ красиваго, но пустого слова? Таково ли было ваше прошлое литературное воспитаніе, чтобы выучить васъ читать не слова, а идеи, чтобы дорожить ихъ значеніемъ и уважать ихъ независимость? Если сбросить десятокъ лѣтъ съ этого длиннаго прошлаго (а десять лѣтъ лъ общественномъ развитіи меньше значатъ, чѣмъ десять дней въ жизни индивидуума), то чему же могли научить васъ ваши кумиры? Или, ставя вопросъ иначе, что могла дать вамъ литература, неимѣвшая общественнаго характера и выросшая, какъ тепличный цвѣтокъ, на почвѣ крѣпостнаго права? Благоухающая всѣми ароматами этой почвы, могла ли она воспитать въ васъ истинно-человѣческія чувства и понятія? Конечно, нѣтъ. Дальше риторики словъ и чувствъ она не могла идти. Она выдавала эти слова и фальшивыя чувства за настоящія идеи и чувства, и вы, подъ вліяніемъ этого механическаго снаряда, но штату называемаго литературой, стали принимать подобіе мыслей за самыя мысли и не умѣли отличить Булгарина отъ такого дѣятеля, какъ Бѣлинскій. Подъ сѣнью того же патріархальнаго быта выросла и разцвѣла такъ называемая художественная школа нашихъ романистовъ, которые и до сихъ поръ услаждаютъ ваши безконечные досуги. Бѣдная содержаніемъ, ложная въ самомъ основаніи своего принципа, эта школа посвятила всѣ свои барскіе досуги и всѣ свои силы искусству подкрашивать человѣческія страстишки и выдавать ихъ за дѣйствительныя страсти. Это была обширная мастерская поддѣльныхъ гражданскихъ слезъ, восторговъ, патріотическаго энтузіазма и тому подобныхъ умиляющихъ предметовъ. Она внесла столько фальши и лицемѣрія въ общественное развитіе, что прямое и искреннее отношеніе писателя къ его произведенію было почти немыслимо. Она давала возможность не только маскировать идеи и чувства автора, но и самую жизнь его. Можно было оставаться откупщикомъ и въ то же время проповѣдывать въ литературѣ о неподкупномъ безкорыстіи. Все было въ ловкости житейскихъ пріемовъ. Между читателемъ, воспитаннымъ въ крѣпостномъ паразитизмѣ и писателемъ, услаждавшимъ его досуги, существовало въ этомъ случаѣ полное entente cordiale. Они другъ друга понимали и другъ другу снисходили. Первому нужна была для прочтенія на сонъ грядущій возбудительная любовная сцена или юмористическая статейка à іа баронъ Брамбеусъ, и второй являлся къ его услугамъ съ своимъ произведеніемъ. И если среди этого взаимнаго мороченія прорывался голосъ неподкупной правды, искренняго и рѣзкаго слова, онъ производилъ странный диссонансъ и замиралъ гдѣ-нибудь, вдали отъ самодовольнаго общества. Поэтому лучшіе представители этой школы, пережившіе свое поколѣніе и, къ сожалѣнію, свою добрую репутацію, оказались такими мелкими и убогими людьми передъ болѣе серьезными задачами жизни и литературы. Въ самомъ дѣлѣ, неужели такой писатель, какъ Тургеневъ, не могъ посвятить своей дѣятельности чему нибудь лучшему, какъ описанію сладострастныхъ будуарныхъ сценъ, которыми онъ въ послѣднее время раздражалъ слабонервныхъ провинціальныхъ барышень? Неужели г. Гончаровъ, десять лѣтъ скоблившій свои стилистическія красоты, не могъ придумать ничего умнѣе, какъ выставить напоказъ въ своемъ «Обрывѣ» какого-то урода Волохова — и то съ чужого оригинала — или полусвѣтскаго идіота Райскаго. Но если писатель, пользующійся извѣстностію, не понимаетъ, что истинно-художественная вещь не можетъ быть пошлой и ложной въ основаніи, что какими бы изящными красками ни расписывали свои произведенія гг. Стебницкіе, Авенаріусы и Писемскіе, произведенія ихъ все-таки останутся лубочными издѣліями литературнаго базара, — если этой простой истины не понимаетъ писатель, то странно было бы требовать этого пониманія отъ читающей массы. Если писатель, имѣвшій всѣ средства возвыситься надъ рутиной и угадать дѣйствительныя нужды своего времени, отстаетъ отъ него на цѣлые полвѣка, то можно ли требовать, чтобы публика стояла выше него? И не отъ нашей публики, воспитанной на риторическихъ фокусахъ, этого требовать невозможно. Она, какъ Петрушка Гоголя, читала большею частію изъ любви къ самому процессу чтенія. Ея эластическая голова постоянно находилась въ распоряженіи того, кто сильнѣе давилъ ее, а самое сильное давленіе, конечно, шло отъ Булгариныхъ и Краевскихъ. Единственную услугу въ этомъ случаѣ могла оказать критика, не бездушная критика нашихъ филистеровъ, а страстная и увлекающая критика честныхъ публицистовъ. Она, и только она одна могла отдѣлить кучи сора отъ крупинокъ золота, и указать на ихъ цѣну читающей кассѣ. И надо отдать справедливость той инстинктивной чуткости общества, съ которой оно прислушивалось къ каждому искреннему слову такихъ публицистовъ, какъ Бѣлинскій. Съ другой стороны онъ и подобные ему дѣятели — беззавѣтно отдавались своему призванію, не жалѣя ни силъ, ни труда, ни жизни, чтобы высказать то, что нужно было высказать въ свое время и для своего поколѣнія. Но что значили эти единицы среди цѣлаго табуна другого сорта публицистовъ, поддерживавшихъ рутину и эксплуатировавшихъ ее? Если мы возьмемъ послѣднія тридцать лѣтъ, то сколько мы можемъ насчитать дѣятелей, подобныхъ Добролюбову, на цѣлые легіоны ихъ противниковъ? Что значили эти умныя и горячія строки сравнительно съ громадной массой печатнаго хлама, извергаемаго въ публику? Въ этой пестрой смѣси разныхъ мыслишекъ, разныхъ объѣдковъ отъ чужихъ умственныхъ трапезъ каждый старался выставить себя руководителемъ общества, спасителемъ отечества, только въ силу того, что могъ перекричать другихъ въ этомъ хаосѣ фразъ, передъ этой несокрушимой рутиной. А старыя традиціи и рутина такъ сильны, что всякое мало-мальски изъ ряду выходящее явленіе вооружаю противъ себя девять десятыхъ общества и его нахлѣбниковъ — писателей. Отсюда понятна нетерпимость новыхъ и оригинальныхъ идей, вносимыхъ въ нашу литературу, понятенъ и тотъ медленный прогрессъ, который совершается въ развитіи нашихъ понятій. Всякое новое стремленіе реформировать наше міросозерцаніе и обновлять его притокомъ болѣе свѣжихъ и современныхъ идей постоянно встрѣчали упорное противодѣйствіе какъ со стороны большинства общества, такъ и прислуживающей ему журналистики. Послѣ Тургенева весь его художественный хвостъ потянулся за нимъ и началъ изображать на разныя манеры всевозможныхъ уродовъ, выдаваемыхъ за типы подростающаго поколѣнія. Нѣтъ такого беллетриста-осла, который бы не считалъ священною, обязанностію лягнуть юношу или молодую дѣвушку, представляя ихъ въ самомъ отвратительномъ видѣ, какъ будто для этихъ писанъ нѣтъ другихъ предметовъ въ жизни и другихъ интересовъ въ литературѣ. Поэтому главная обязанность современной критики состояла въ томъ, чтобы защитить отъ уродливыхъ каррикатуръ какъ молодое поколѣніе, такъ и самую литературу. Оскорбленное чувство справедливости должно было найдти себѣ поддержку въ строгомъ анализѣ дѣйствительныхъ явленій и въ разъясненіи ихъ обществу. Къ сожалѣнію, критика, повидимому, способная на это дѣло, занялась личными счетами и измельчала до пошлости. Вмѣсто того, чтобы идти прямо по данному ей направленію, она пошла окольными путями, пустила въ ходъ вмѣсто фактовъ сплетни, вмѣсто идей — инсинуаціи, и тѣмъ оказала медвѣжью услугу и новымъ идеямъ и молодому поколѣнію.
Сообразивъ все сказанное нами, дальновидный читатель, вѣроятно, согласится съ тѣмъ, что онъ не могъ далеко уйдти отъ того времени, когда онъ принималъ слова за мысли и художественную форму за художественную сущность. Какъ прежде онъ всѣмъ умилялся и отъ всего благодушествовалъ, такъ и теперь всѣмъ готовъ умиляться и отъ всего благодушествовать. Поэтому неудивительно, что онъ не въ состояніи отличить дѣйствительно хорошаго произведенія отъ скаредныхъ литературныхъ поддѣлокъ гг. Стебницкихъ и Авенаріусовъ.
ІІ.
правитьПередъ нами два романа г. Авдѣева и г-жи Владиміровой, которые мы, на основаніи общепринятой оцѣнки, не можемъ поставить на ряду съ такими художественными произведеніями, какъ «Дымъ» г. Тургенева или «Война и Миръ» г. Л. Толстаго, а между тѣмъ по своей идеѣ, по задуманной ими цѣли они неизмѣримо выше этихъ произведеній, потому что тянутъ насъ не въ прошлое, а въ будущее, возбуждаютъ въ насъ не сладострастныя картинки изящнаго разврата, а мысли, правдивыя и дѣльныя мысли. Оба они отстаиваютъ нравственное достоинство и независимость женской личности — одинъ въ сферѣ семейнаго быта, другая въ обществѣ. Между г. Авдѣевымъ и г-жею Владиміровою есть разница по таланту, по воззрѣнію на избранныя ими задачи, но стремленія ихъ совершенно одинаковы, и потому мы рѣшились говорить о нихъ вмѣстѣ. Г. Авдѣевъ давно уже пользуется репутаціей извѣстнаго беллетриста и одинъ изъ первыхъ затронулъ женскій вопросъ въ русской журналистикѣ. Это было лѣтъ шесть тому назадъ. Съ тѣхъ поръ онъ не измѣнялъ своему направленію, и едва ли не единственный изъ послѣдователей Тургенева — не пошелъ вслѣдъ за своимъ учителемъ. Съ его пера доселѣ не упала ни одна капля грязи на молодое поколѣніе, какъ это дѣлаютъ другіе романисты сороковыхъ годовъ, — и эта въ прежнее время отрицательная заслуга теперь считается положительнымъ достоинствомъ писателя. У г. Авдѣева мы не найдемъ ни одной страницы, которая была бы расчитана на дешевую популярность писателя. Онъ остался вѣренъ себѣ. А если писатель идетъ объ руку съ живымъ поколѣніемъ и не отрекается отъ его лучшихъ надеждъ, онъ служитъ честному и доброму дѣлу. Мы несогласны съ г. Авдѣевымъ во многомъ, но мы дорожимъ въ немъ его честнымъ отношеніемъ къ литературѣ. Кто эпикурейскій взглядъ на любовь, близко граничащій съ униженіемъ женской личности салоннымъ развратомъ, далекъ отъ современнаго пониманія женской эманципаціи, его поклоненіе любви, которую онъ, подобно Тургеневу, возводитъ въ апофеозу человѣческихъ чувствъ и въ то же время въ лицѣ своего героя, помѣщика Камишлницсва, дѣлаетъ ее развлеченіемъ празднаго и мелкаго эгоиста; — идеалъ его дѣятеля для насъ непонятенъ — это идеалъ Литвинова въ «Дымѣ», оканчивающій свою гражданскую карьеру ватнымъ халатомъ и разведеніемъ образцоваго скотнаго двора, — все это сближаетъ г. Авдѣева съ нашими художниками сороковыхъ годовъ, но онъ служитъ той идеѣ, на сторонѣ которой мы видимъ всѣхъ мыслящихъ людей нашего времени, и это ставитъ его неизмѣримо выше гг. Тургенева, Гончарова и Писемскаго. Для дальновиднаго читателя и критика это покажется непозволительнымъ парадоксомъ, но мы давно знаемъ пуховыя свойства головы и того и другого, и потому спорить объ этомъ не будемъ, а прямо перейдемъ къ дѣлу.
Для ясности анализа дѣйствующихъ лицъ въ романѣ г. Авдѣева, мы переда, димъ въ нѣсколькихъ словахъ его содержаніе. Сценой дѣйствія служитъ дровниція — одинъ изъ тѣхъ медвѣжьихъ угловъ, гдѣ даже такимъ выносливымъ людямъ, какъ герой Авдеева, приходится задавать себѣ слѣдующіе вопросы: «Что лучше — жениться ли на барышнѣ, начать ли пить или повѣситься на самомъ высокомъ деревѣ своего сада?» Въ этомъ-то углу вдругъ появляется въ кругу помѣщиковъ молодой либералъ Камышлинцевъ, только-что возвратившійся изъ-за границы въ свою наслѣдственную берлогу. Устроившись въ ней, Камышлинцевъ началъ размышлять о томъ, чѣмъ бы ему заняться, потому что наступавшее время освобожденія крестьянъ расшевелило; даже такія сонныя натуры, какъ обитателей медвѣжьихъ угловъ. Размышленія эти, какъ водится, ни къ чему не привели нашего героя. Образованіе его или, лучше сказать, жалкое полуобразованіе — худшее чѣмъ самое невѣжество, — какимъ запасались помѣщики при крѣпостномъ правѣ, по приготовило его ни къ какой серьезной дѣятельности. Среда, въ которой онъ выросъ, воспитала въ немъ то эгоистическое, мелкое и дряблое чувство, которое искажало въ немъ самыя простыя понятія о человѣческихъ отношеніяхъ. Какъ продуктъ всего общественнаго строя, покоившагося на крѣпостномъ принципѣ, это чувство было преобладающимъ элементомъ того времени. Оно развивалось съ первыхъ дней въ молодомъ помѣщикѣ и составляло наконецъ его вторую природу. Въ самомъ дѣлѣ, какъ было не сдѣлаться человѣку эгоистомъ, когда ежеминутно нее напоминало ему, что сотни другихъ окружающихъ его людей живутъ только для него и благодаря ему, что его желанія и воля не имѣютъ другихъ границъ, кромѣ пресыщенія его мамона. Чужой трудъ, чужія заботы и лишенія, чужія слезы и страданія составляли для него источникъ его личнаго благосостоянія. Кромѣ личнаго и индивидуальнаго своего счастія онъ не видѣлъ и не могъ видѣть ничего другого въ жизни. Въ его особѣ могли только находить свои радости и гордость подвластные ему люди. Если онъ доволенъ и благополученъ — значитъ и ближніе его должны быть довольны и счастливы. Изъ этого мертвящаго и антисоціальнаго чувства вытекало все міросозерцаніе крѣпостниковъ. Съ мелкими эгоистическими инстинктами они подступали ко всему, что находилось внѣ личныхъ интересовъ ихъ. Любовь, женщина, общество, паука, искуство и самая религія были для нихъ только средствами удовлетворенія ихъ животныхъ аппетитовъ. Мы увидимъ впослѣдствіи, какъ Камышлинцевъ смотрѣлъ на любимую имъ женщину, а теперь взглянемъ на него съ другой стороны, какъ на человѣка, желающаго принять участіе въ общественной дѣятельности. Эта дѣятельность, конечно, прежде всего требуетъ отъ на, съ соціальнаго чувства, діаметрально-противоположнаго личному эгоизму. Нельзя постоянно думать только о своемъ я, и быть общественнымъ дѣятелемъ; нельзя въ одно и тоже время служить только своимъ интересамъ и увѣрять другихъ, что мы служимъ общественному дѣлу. Служить обществу значитъ понимать солидарность свою съ другими людьми, значитъ умѣть отказаться въ пользу ближняго хоть отъ нѣкоторой доли своего личнаго спокойствія и комфорта, значитъ возвыситься отъ грубыхъ животныхъ наслажденій до высокаго нравственнаго взгляда на людей. Но могъ ли такъ смотрѣть на людей Камышлинцовъ, для котораго крестьяне, при всемъ его либерализмѣ, были рабочимъ матеріаломъ, услаждавшимъ его жизнь своими трудовыми копѣйками? И онъ собиралъ эти копѣйки, онъ не брезговалъ ими, онъ смотрѣлъ на своихъ людей, какъ на оброчную выгодную статью, и въ тоже время мечталъ о какой-то общественной дѣятельности. Сила воспитанія и привычекъ тянула его въ одну сторону, а пробудившаяся жизнь въ обществѣ — въ другую, и онъ всю свою жизнь находится въ безпрерывномъ противорѣчіи между своимъ я и желаніемъ выйдти на дорогу общественнаго дѣятеля. Онъ ноетъ при всякомъ удобномъ случаѣ, что у него нѣтъ дѣла, что ему приходится сидѣть сложа руки, что онъ не находитъ по душѣ ни труда, ни женщины. Онъ драпируется то въ разочарованнаго симбирскаго Манфреда, то въ искренняго друга меньшей братіи, то жалуется, что нѣтъ людей, которые бы его поняли и оцѣнили, но когда Мытищева спрашиваетъ его — «что же вы до сихъ сдѣлали»!« — ему приходится замолчать или отвѣтить: ничего! Такъ что же вы поете, г. Камышлинцевъ, спрашиваемъ мы васъ отъ себя, что вы прикидываетесь дѣятелемъ, когда въ васъ нѣтъ ни одной здоровой жилки для серьезнаго и осмысленнаго труда. „Большія дѣла, говоритъ Камышлинцовъ, встрѣчаются только въ большія эпохи, въ эпохи большихъ дѣлъ: тогда и большіе люди являются. А то нѣтъ ни на что запроса, нѣтъ дѣятельности, такъ хоть будь семи пядей во лбу, все или просидишь сложа руки, или разобьешь лобъ. Конечно, это не мѣшаетъ лбы разбивать, все-таки въ стѣнѣ хоть ямку простучишь, но это значитъ работать на внуковъ, что очень скучно“. (Стр. 33). По крайней мѣрѣ, откровенно высказался либеральный земскій человѣкъ. Во-первыхъ, если нѣтъ запроса на общественную дѣятельность, то надо сидѣть сложа руки, во-вторыхъ работать на внуковъ очень скучно, и вовсе недостойно барскаго призванія. но какъ же не могло придти въ голову Камышлинцеву той простой истины, что если бъ всѣ разсуждали подобно ему, если бъ всѣ ожидали, что вотъ-вотъ придетъ откуда-то дѣятельность и всѣхъ насъ подѣлаетъ великими дѣятелями, то, разумѣется, прождали бы мы еще тысячу лѣтъ и дѣятельность не свалилась бы къ намъ съ неба. въ ожиданіи этого блага можно прозябать тысячи тысячъ лѣтъ, можно обрости мохомъ и плѣсенью — и по дождаться дѣятельности, не попасть въ великіе люди. Это теорія глубокаго эгоизма, дряблаго и пассивнаго существованія, умственной и физической немощи, которая не имѣетъ другого оправданія, какъ чаять пришествія великихъ эпохъ и великихъ людей, и въ ожиданіи ихъ ничего не дѣлать… Но откуда же возьмутся великія эпохи, если каждый изъ насъ не приметъ участія въ общественной дѣятельности, откуда явятся великіе люди, если появленіе ихъ не будетъ подготовлено нами, маленькими людьми? Подъ эту теорію, какъ подъ свою защиту, становятся всѣ нравственные трусы и паразиты, которыхъ могутъ возбуждать къ дѣятельности только внѣшніе и случайные толчки. Камышлинцевъ такъ и поступаетъ. Онъ плыветъ по теченію и наполняетъ своимъ существованіемъ только тѣ случайные пробѣлы, которые открываетъ ему въ жизни всемогущая судьба, творящая великія эпохи и великихъ людей. Начинается крымская война — онъ дѣлается ополченцомъ; опрастывается мѣсто чиновника особыхъ порученій у губернатора — онъ пристраивается сюда, освобождаются крестьяне — онъ опредѣляется на службу земскому дѣлу и даже оппонируетъ своимъ же товарищамъ по ремеслу, но больше всего занимается хорошимъ тѣломъ Мытищевой, въ которую онъ влюбленъ. Въ результатѣ всѣхъ этихъ гражданскихъ подвиговъ выходитъ нуль, и Камышлинцевъ, по заслугамъ, получаетъ отъ своего неглупаго сосѣда названіе — избалованнаго барчонка.
Послѣ общественной дѣятельности Камышлинцевъ искалъ женщину, „которая бы отдалась ему свободно“. Такая женщина нашлась для него въ лицѣ молодой и хорошенькой сосѣдки во имѣнію, жены стараго, по благороднаго и умнаго человѣка Мытищева. Камышлинцевъ, началъ свои ухаживанія за Мытищевой съ истинно-рыцарскимъ постоянствомъ. Пользуясь приглашеніемъ мужа, онъ познакомился съ домомъ Мытищевыхъ и сталъ бывать у нихъ каждый день. Когда старикъ Мытищевъ уходилъ послѣ обѣда спать, Камышлинцевъ оставался по-долгу съ Ольгой Ѳедоровной tête à tète. Эти уединенныя свиданія и бесѣды, это хорошенькое тѣло, склонявшееся къ нему на грудь, наконецъ самая тайна интриги раздражали, волновали нашего героя, и тѣмъ разнообразили его праздную и пустую жизнь. Передъ этимъ онъ все придумывалъ себѣ какое нибудь занятіе, ему скучно и тошно было въ его наслѣдственной берлогѣ, и вотъ любовь явилась на помощь къ нему. Какая въ самомъ дѣлѣ очаровательная перспектива въ будущемъ — съ одной стороны, молодое красивое тѣло, обставленное роскошью, а съ другой — ничѣмъ невозмущаемые досуги „свѣтскаго пустокорма“, которому некуда приложить ни своего времени, ни своихъ здоровыхъ силъ. Чего же лучше, какъ не заманчивая игра въ женское сердце, и жизнь стала улыбаться Камышлинцеву. „Долго сиживалъ онъ съ дымящейся сигарой среди успокоенія, тишины и замиранія лѣтней зари, и сильнѣе поднимавшихся тумановъ вставали въ немъ какія-то щемящія сердце стремленія и порывы, шевелились горькія безотрадныя мысли. Тяжело и безвыходно горько переживается сознаніе по мелочамъ теряемыхъ силъ, безплодно погибающей жизни, и много въ нашей грустной родинѣ этой томящейся бездѣйствіемъ молодежи и тяжело отзывается на ея развитіи эта безъ пользы вянущая и пропадающая часть самыхъ осмысленныхъ, самыхъ честныхъ силъ. Нѣтъ! нельзя такъ жить, сказалъ наконецъ себѣ Камышлинцевъ; — если не дѣло, то хоть развлеченіе, и на другой же день отправился къ сосѣдямъ“ (Стр. 02). Такъ завязывается узелъ любви Камышлинцева къ Мытищевой. Любовь была для него просто развлеченіемъ, прихотью ничѣмъ незанятаго Ловеласа, возбужденіемъ упавшихъ нервовъ, какъ псовая охота или кутежъ. Въ такой любви хорошее тѣло, разумѣется, играетъ главную и единственную роль. Все, что называется на языкѣ этихъ Ловеласовъ, чувствомъ, нравственною потребностію, все это придумывается ихъ собственною фантазіею и на самомъ дѣлѣ не имѣетъ ничего общаго съ человѣческимъ чувствомъ. Это будуарная роскошь празднаго разврата, прикрытая цвѣтами Тургеневской поэзіи; это животная похоть импотентныхъ старикашекъ, ищущихъ въ балетахъ наркотическаго средства для возбужденія своихъ отупѣвшихъ страстишекъ. А между тѣмъ Еамышлинцевъ рѣшается проповѣдывать о независимости женскаго сердца, о свободномъ отношеніи супруговъ, изъ которыхъ онъ одного обманываетъ, а другую увлекаетъ ради хорошаго тѣла. Только когда это тѣло наскучило ему, когда онъ бросилъ его, какъ болѣе ненужную игрушку, онъ сталъ убѣждать другую женщину, полюбившую его, Анюту, что для любви необходимо еще кое-что кромѣ красиваго тѣла: „видите-ли, говоритъ Камышлинцевъ, если при любви нѣтъ согласія во взглядахъ, нѣтъ общаго стремленія, то она сгоритъ, какъ свѣтильня безъ масла“ (Стр. 451). Но отчегоже, могла спросить Анюта, вы, великій эманципаторъ, не подумали объ этомъ прежде, когда начали ухаживать за хорошимъ тѣломъ Ольги Ѳедоровны? Отчего вы не ударили палецъ о палецъ, чтобы забросить въ ея молодое сердце это общее стремленіе съ вами и въ ея умную отъ природы голову тѣхъ идей, которыя бы ее привязали къ вамъ правствешю? О! какъ немного нужно русской женщинѣ, чтобы осмыслить ея бѣднуто жизнь. О! какъ чутко она прислушивается къ каждому новому слову и съ какимъ тревожнымъ сомнѣніемъ оглядывается кругомъ, — но новаго слова ей никто не говоритъ, опоры она ни въ комъ не находитъ. Совершенно справедливо замѣчаетъ Анюта Камышлинцеву: „А какіе вы всѣ, даже я лучшіе-то изъ васъ, фаты и ненасытные“. И къ этимъ-то фатамъ всѣмъ Анютамъ русской земли приходится обращаться за совѣтами и искать въ нихъ своихъ руководителей. Ольга Ѳедоровна, при всей ея свѣтской пустотѣ, не прочь была позаимствоваться отъ своего возлюбленнаго новыми взглядами на жизнь и умными, освѣжающими рѣчами. „А ваша мечта? спросила однажды Ольга Камышлинцева, нывшаго о томъ, что всѣ его надежды не осуществились. — Моя любимая мечта, ораторствовалъ Камышлинцевъ, была такая: дѣло но душѣ, такое дѣло, которому бы я могъ весь свободно отдаться, да… да женщина по душѣ, которая бы мнѣ свободно отдалась! — Это вы недурно придумали, замѣтила Мытищева; за чѣмъ же остановка? — Да за тѣмъ, что нѣтъ ни такого дѣла, ни такой женщины. — Будто бы? насмѣшливо спросила Мытищева. Я думаю, ни то, ни другое вамъ съ неба не свалится! Ужь не слишкомъ ли вы разборчивы, не слишкомъ ли высокаго о себѣ мнѣнія?“ — Но вотъ нашлась и женщина по душѣ, женщина умная, воспріимчивая и также беззавѣтно отдавшаяся Камышлинцову; въ развитіи этого молодого и любимаго имъ существа онъ могъ найдти себѣ пріятное дѣло и столько плодотворнаго труда, что скучать было не о чемъ. Онъ могъ мало-по-малу возродить Мытищеву, открывъ передъ ней такія привлекательныя стороны жизни, отъ которыхъ никогда не отвернется молодая и неглупая натура. Но Камышлинцевъ, порѣшивъ для себя, что для женщины обезпеченной наша жизнь только и выработала пока одну отраду — любовь, ничего другого не искалъ въ Ольгѣ, какъ хорошаго тѣла, изящной самки, которая бы доставила его животному эгоизму полное животное удовлетвореніе. Поэтому всѣ уединенныя и долгія свиданія его съ Ольгой наполнялись одними любовными томленіями, вздохами и рукопожатіями. Ни одного дѣльнаго слова не услышала Ольга отъ своего вздыхателя, ни одной минуты нравственнаго и умственнаго наслажденія она не пережила съ этимъ миндально-кислымъ героемъ. Да, по правдѣ сказать, и откуда ему было взять умныхъ рѣчей и руководящаго вліянія? Мелкому ли эгоисту любить женщину по-человѣчески и понимать ея дѣйствительное счастіе. Когда уже Ольга почувствовала подъ сердцемъ біеніе ребенка, когда она покрыла себя позорнымъ обманомъ мужа — человѣка честнаго и добраго, когда наконецъ она также свободно отдалась другому вздыхателю, графу Гогенфельду, Камышлинцевъ вдругъ заговорилъ о необходимости для любви общихъ стремленій и умственныхъ симпатій. Ничего, ровно ничего онъ не сдѣлалъ для этого во все время своихъ интимныхъ отношеній къ Ольгѣ, даже не подумалъ объ этомъ, и только теперь, когда хорошее тѣло ускользнуло изъ рукъ, онъ вдругъ заговорилъ о единствѣ взглядовъ я симпатій. И какъ заговорилъ! Любой развратникъ, бросающій женщину на улицѣ, чтобы отвязаться отъ нея, могъ бы поучиться у либеральнаго Камышлинцева. Когда онъ рѣшился оставить Ольгу, какъ неровню его возвышенныхъ стремленій, она говоритъ ему: „И ты меня подозрѣваешь послѣ всего, что я для тебя сдѣлала! послѣ того, какъ я всѣмъ для тебя пожертвовала! И еще въ то время, какъ я ношу твоего ребенка!.. — Ну кто-жъ его знаетъ, совсѣмъ ли онъ мой!..“ Ольга вся позеленѣла. Казалось, духъ у нея заняло отъ этой безпощадной обиды. На мгновеніе она не находила слова, достаточно сильнаго для отвѣта. Но потомъ приподнялась съ дивана, чтобы приблизиться къ Камышлинцеву и сильнѣе бросить ему въ лицо свой отвѣтъ! Vous êtes un infame! сказала она.» (Стр. 363). И было отъ чего позеленѣть. Канышлинцевъ очень хорошо зналъ, что онъ говоритъ неправду, что въ его подозрѣніи столько же лицемѣрія, сколько и подлости, и все-таки онъ не сробѣлъ и брякнулъ. Онъ былъ убѣжденъ, что нѣтъ другого, болѣе сильнаго оскорбленія для женщины, какъ заподозрить ее въ самомъ святомъ чувствѣ — въ признаніи отца для своего ребенка. Судите, читатель сами, что бы могъ сдѣлать Камышлинцевъ для умственнаго совершенства любимой имъ женщины. Могла ли она быть для него чѣмъ нибудь другимъ, какъ не игрушкой его прихоти, не пуховой периной его постели?
III.
правитьНо если Камышлинцевъ, развращая Ольгу, не хотѣлъ внести въ ея жизнь ничего хорошаго, то онъ могъ еще оправдываться тѣнь, что Ольга не подчинилась бы его вліянію. Воспитаніе и азіятская обстановка дѣтства такъ испортили ее, такъ обезсмыслили всю ея жизнь, что реформировать ее, по мнѣнію Камышлинцева, уже было поздно. Такихъ женщинъ наша патріархальная семейная рутина пускаетъ на свѣтъ божій не мало. Есть дѣйствительно отпѣтыя личности, забитыя до такой степени, что надъ ними, какъ надъ пропастью Даита, стоитъ девизъ: безъ надежды! Къ этому разряду, обыкновенно, принадлежатъ женщины крайне-ограниченныя или втянувшіяся въ великосвѣтскій развратъ. Но Ольга не была ни тѣмъ, ни другимъ. Она была умна и отзывчива на все доброе; ея семейная жизнь, до знакомства съ Камышлинцевымъ, была тихая и сосредоточенная, она уважала своего мужа и, несмотря на огромную разницу лѣтъ, оставалась ему вѣрна. Слѣдовательно, Ольгу никакъ нельзя отнести къ разряду отпѣтыхъ, и думать такъ о ней не имѣлъ ни малѣйшаго основанія Камышлинцевъ. Все, что можно сказать въ его оправданіе — это то, что она не требовала отъ него кромѣ любви ничего другого. Но вотъ является предъ нимъ другая женщина съ страстнымъ желаніемъ отдаться труду и выйдти на неторную дорожку умственной и матеріальной независимости. Это бѣдная Анюта, дочь мелкопомѣстнаго дворянина Барсукова. Не желая вѣчно висѣть на шеѣ своего небогатаго родителя, тяготясь семейной опекой и тѣмъ теплымъ курятникомъ, въ которомъ она провела безплодно всю свою молодость, Анюта надумалась пробить себѣ свою собственную жизненную тропинку. Чтеніе хорошихъ книгъ и знакомство ея съ молодымъ человѣкомъ, невольно загнаннымъ въ этотъ медвѣжій уголъ, заронили въ нее искру свѣта и честнаго стремленія. Дай-ка и я попробую, подумала Анюта, этой жизни, которую представляютъ полезной и полной невѣдомыми мнѣ радостями. Вѣдь быть не въ тягость себѣ и другимъ — великое счастіе. И рванулась она всѣми силами къ этой жизни. Шатки и трудны были для нея пробные ея шаги, много ей пришлось перенести горькихъ упрековъ отъ отца и мачихи, которые никакъ не могли понять, какой еще жизни нужно ихъ дочери, когда она одѣта, сыта и живетъ, какъ домашняя утка, на всемъ привольѣ чужого корма; но Анюта не струсила, не надломилась и шла къ своей цѣли непреклонно. Старикъ Барсуковъ, отецъ ея, просто диву давался, что такое дѣется съ его дочерью. "Такъ вотъ-съ спрашиваю я ее, разсказывалъ онъ Камышлинцеву, — скажи молъ ты мнѣ, какая причина тебя заставляетъ рѣшиться на это дѣло (т. е. оставить отца и завести себѣ мастерскую): житье ли тебѣ дурное, нужда ли, притѣсненіе ли ты видишь какое? И что же она, какіе резоны приводитъ? Нѣтъ, говоритъ, всѣми вами я довольна, да сама дѣлать что нибудь хочу я хлѣбъ заработывать. "
«Отъ изумленія онъ только плечами пожалъ.
— „Да что же развѣ нѣтъ у тебя этого хлѣба? Или попрекаютъ имъ? Или мало тебѣ его? Лучше развѣ, говорю, будешь ты жить-то своимъ-то трудомъ, коль еще сможешь прокормиться-то имъ? — Ну, говоритъ, какое тамъ житье ни будетъ, да попытаюсь!“ Къ женѣ присталъ: не вышло ли, молъ, у васъ чего? Та образъ со стѣны снимаетъ, что нѣтъ! Ничего и придумать не можетъ. Я опять не повѣрилъ ей: быть не можетъ — думаю. Улучилъ Анюту одну и спрашиваю: да скажи ты мнѣ на милость, мнѣ, отцу родному, на единѣ, что тебя гонитъ? Клятву молъ тебѣ даю, что никто не узнаетъ. Слезы даже тогда меня прошибли… При этомъ Барсуковъ заморгалъ глазами и такъ засосалъ трубку, что она заскрипѣла. Что же бы вы думали? Клянете а и цѣлуетъ меня: да нѣтъ, говоритъ, папенька, клянусь вамъ, что нечего не произошло. Просто, говоритъ, работать хочется.
— Матушка! говорю я, да неужто за работой дѣло? Ну ворохъ тебѣ шерсти или гарусу куплю. — Вотъ очень нужно вздоръ-то этотъ! Это, говоритъ, для богатыхъ хорошо. — Ну, на себя и на братьевъ шей — говорю; хлѣбы, пожалуй, мѣси! Какъ вдругъ дома дѣла не найдти! Да и вздоръ все, потому что она и безъ того никогда безъ дѣла не сидѣла: трудолюбива она у насъ. Такъ нѣтъ-съ, все свое! И что же бы вы думали еще? Полагалъ я наконецъ, что она на свое счастіе хочетъ мастерскую завести, она мастерица, дѣйствительно, все это такъ по женской части. Ну счастье свое хочетъ испробовать, — думаю, такъ и то нѣтъ! Я, говоритъ, товарокъ найду и мы артель устроимъ! Артель-съ — изволите вы это слышать? — Точно плотники. (Стр. 331—332.)
Изъ этого взаимнаго недоразумѣнія вытекала цѣлая семейная драма, тѣмъ болѣе тяжелая, что дѣйствующія лица ея не понимали другъ друга. Барсуковъ, при всей его любви къ дочери, никакъ не могъ повѣрить ей, чтобы она оставляла его ради какихъ нибудь серьезныхъ потребностей, Быть сытой, одѣтой и быть недовольной своей жизнію — это казалось ему до того страннымъ, невиданнымъ дѣломъ, что онъ рѣшительно терялся въ своихъ наивныхъ размышленіяхъ. И не мало у насъ найдется такихъ отцевъ, которые, подобно Барсукову, становятся поперекъ дороги своихъ дѣтей только потому, что живутъ нѣсколькими годами позже своего времени и своего поколѣнія. Съ другой стороны, и Анюта по сознавала ясно своего положенія; она чувствовала въ себѣ неотвязчивое влеченіе къ другой жизни, теоретически усвоенной ею, но что это за жизнь и какъ ее устроить — это были темные для нея вопросы. Она переживала ту внутреннюю борьбу, въ которой неясныя стремленія, мучительный скептицизмъ, домашнія дрязги много и много надрываютъ у насъ молодыхъ силъ. Передъ ней лежало неизвѣстное будущее, рѣшавшее всю ея жизнь, можетъ быть, полное безконечныхъ заботъ и страданій, и ей естественно хотѣлось разсчитать свои шансы на счастіе и броситься не съ завязанными глазами на встрѣчу ожидающихъ ее случайностей. Кто изъ насъ не испыталъ въ своей юности подобной борьбы и кто, въ положеніи Анюты, не мучился „проклятыми вопросами“ жизни. Одно умное слово, кстати услышанное, одинъ хорошій совѣтъ искренняго человѣка можетъ дать направленіе всей послѣдующей жизни и спасти отъ множества ошибокъ и горькихъ минутъ. Вотъ этого-то совѣта и искала Анюта. Она слышала, что Камышлинцевъ принадлежитъ къ числу людей своего времени; о немъ шла молва, какъ о человѣкѣ прогрессивномъ, боровшемся съ рутиной и предразсудками своею сословія. Къ нему она и рѣшилась обратиться съ своими вопросами и въ немъ найдти нравственную поддержку своимъ планамъ. Для этого она отправилась въ маскарадъ, поймала тамъ Камышлинцева и, слово за слово, навела его на главную тему своихъ думъ и предположеній. Посмотримъ, какъ Камышлинцевъ просвѣщаетъ и поддерживаетъ Анюту въ ея житейской борьбѣ:
— А ты развѣ несчастна? спрашиваетъ онъ ее, когда разговоръ коснулся интимной стороны ея жизни.
— Нѣтъ, я не жалуюсь; особенно плохого нѣтъ, сказала она весело. — Да живется мало. Живется такъ безъ цѣли — день за день переваливаешь, а жить хочется…
— Не влюблена значитъ? спросилъ нѣсколько насмѣшливо Камышлинцевъ, начиная чувствовать неинтересный поворотъ въ разговорѣ.
— Какъ будто все дѣло въ любви? сказала маска горячо.
— Ну, для молоденькой женщины почти все, замѣтилъ Камышлинцевъ. — А что же ты иной дѣятельности жаждешь? — спросилъ онъ.
— Жажду! весело отвѣчала маска, понимая, что Камышлинцевъ подсмѣивается надъ ея жалобнымъ тономъ.
— Видишь, какая ненасытная! Ну подовольствуйся сначала л`амуромъ, сказалъ Камышлинцевъ, — а тамъ въ дѣятельности твоего избранника найдешь, можетъ быть, и свою: воспособляй ему! Ты не замужемъ значитъ?
— Нѣтъ, замужемъ! отвѣчала маска.
— Чтожъ у тебя дѣлаетъ мужъ?
— Въ казенной палатѣ служитъ, отвѣчала она.
— Ну, туда тебя воспособлять не пустятъ! замѣтилъ Камышлинцевъ. — Такъ, по крайней мѣрѣ, вари мужу хорошіе щи, прибавилъ онъ. — Да нѣтъ… ты обманываешь: у тебя глаза смѣются.
— Вотъ этого-то мнѣ и не хочется — щи-то варить да участіе въ дѣлахъ казенной палаты принимать, сказала она.
— Оттого, что не любишь, отвѣчалъ Камышлинцевъ. — Какъ полюбишь, то найдешь и въ щахъ, и въ казенной палатѣ сладость неописанную. Признайся: вѣдь не любишь?
— Не люблю, отвѣчала она.
— Зачѣмъ же дѣло стало? Развѣ тебя никто не любитъ?
— П-ну, нельзя сказать, чтобы никто. Да мнѣ-то не любится, — жалобно прибавила она.
— Значитъ пора не пришла, сказалъ Камышлинцевъ.
— Нѣтъ, пришла, и ужасно хочется любить, стыдливо сказала маска, и глаза ея и опускались, и улыбались.
Затѣмъ Камышлинцевъ стадъ разсматривать подбородокъ маски и поучать ее той же независимости чувства, которую онъ внушилъ Ольгѣ Мытищевой…
Черезъ нѣсколько дней Анюта опять явилась въ маскарадъ и опять обратилась къ Камышлинцсву, желая услышать отъ него что нибудь дѣльное. Но и на этотъ разъ она не услышала не только ничего дѣльнаго и полезнаго для себя, но почувствовала подъ своими ногами еще менѣе твердой почвы, чѣмъ прежде. „Я думала, что ты мнѣ поможешь совѣтомъ, прибавила она укоризненно, — а ты меня, кажется, хочешь съ толку сбить“.
Бея эта сцена какъ нельзя лучше выясняетъ отношенія современной русской женщины къ Камышлинцевымъ всевозможныхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. Во всѣхъ нихъ умственная пустота и антисоціальныя наклонности, какъ продуктъ крѣпостнической жизни, проглядываютъ на каждомъ шагу, когда они становятся въ положеніе наставниковъ и руководителей женщины. Кромѣ назиданій заняться л’амуромъ отъ нихъ нечего ожидать лучшаго. Это мелкіе эгоисты, люди въ высшей степени ограниченные и необщественные, для которыхъ весь жизненный кругозоръ сводится на удовлетвореніе ихъ индивидуальныхъ пошленькихъ страстишекъ. Дальше этого они не пошли въ своемъ либеральномъ направленіи. Это новые Рудины, переодѣтые въ модное платье другого фасона, но той же плоти и кости, какъ и ихъ старые пріятели. Убійственнымъ холодомъ вѣетъ отъ ихъ лицемѣрнаго либерализма, отъ ихъ безсмысленныхъ и несвязныхъ рѣчей. Это, однимъ словомъ, звенящій металлъ, безъ души и мысли. Анюта стоитъ гораздо выше Камышлинцева но развитію и характеру. И въ этомъ отношеніи какъ г. Авдѣевъ, такъ и г-жа Владимирова остаются совершенно вѣрны дѣйствительности. У того и у другой женскія личности, выведенныя въ ихъ романахъ, представляются въ лучшемъ свѣтѣ, съ болѣе опредѣленными чертами нравственной физіономіи, чѣмъ импонирующіе ихъ герои. Мы думаемъ, что это вовсе не случайный фактъ, какъ, можетъ быть, подумаетъ читатель, а реальное и жизненное явленіе послѣдняго времени.
Извѣстно, что тотъ сильнѣе чувствуетъ необходимость перемѣны, энергичнѣе стремится къ обновленію своей жизни, въ комъ протестующая сила противъ прошлаго гнета развита глубже. Въ этомъ отношеніи русская женщина, поставленная въ одинаковыя условія съ Анютой, должна быть выше мужчины. Кромѣ общественныхъ вліяній, которымъ она подчиняется наравнѣ съ другими, она выноситъ на себѣ всю тяжесть семейнаго деспотизма; она зависитъ то отъ воли отца и матери, то отъ воли мужа или любовника, — наконецъ отъ воли каждаго, кто былъ сильнѣе ея въ физическомъ отношеніи, потому что только физической силой и отчасти матеріальнымъ благосостояніемъ опредѣляется ея нравственная независимость. Безправная въ обществѣ, безгласная въ семействѣ, она должна искать своей опоры или въ животной хитрости, или въ физическомъ сопротивленіи давившему ее насилію. Поэтому желаніе выйдти изъ этого положенія въ ней должно быть сальнѣе, чѣмъ въ мужчинѣ, и энергія ея выше, чѣмъ въ такихъ вялыхъ и разсиропленныхъ натурахъ, какъ Камышлинцевъ. Въ такомъ видѣ и является передъ нами Анюта Барсукова.
Несмотря на охлаждающее вліяніе Камышлинцева, на препятствія, встрѣченныя ею на первыхъ порахъ своего предпріятія, она все-таки но оставляетъ его. Чтобы стать въ независимое положеніе отъ отца и мачихи, Анюта намѣревается основать швейную мастерскую, на артельныхъ началахъ. Она вполнѣ понимаетъ, что внѣ матеріальной независимости нельзя быть независимой ни въ обществѣ, ни въ семействѣ; что начало и конецъ всякому подневольному положенію — та экономическая безпомощность, которая бросаетъ свою жертву, изъ-за куска хлѣба, въ руки перваго эксплуататора. Въ этомъ случаѣ Анюта разсуждаетъ далеко лучше многихъ нашихъ критиковъ такого же закала, какъ либеральный Камышлинцевъ. Поэтому когда онъ убѣждаетъ ее обвѣнчаться и успокоить ея родныхъ, Анюта ставитъ первымъ условіемъ не жить на его счетъ: „Только знай, сказала она ему, что если я не найду другого занятія, то я магазинъ свой не брошу: я не хочу зависѣть отъ тебя.“ И она дѣйствительно не бросила своего скромнаго труда, не увлеклась одними амурами съ своимъ молодымъ супругомъ, а продолжала свое дѣло по-прежнему. Между тѣмъ, какъ Камышлинцевъ, считавшійся чуть не первымъ свѣтиломъ губернскаго города Велико-Ѳедорска, человѣкъ объѣхавшій всю Европу, слышавшій горячіе диспуты въ кругу Грановскаго и Станкевича, — всю жизнь только изнывалъ по дѣятельности, не могъ ее отыскать ни тамъ, ни здѣсь, — простая, кисейная барышня Анюта, неполучившая даже грошоваго образованія, невидѣвшая ни свѣта, ни людей лучше Камышлинцева, только силой воли и характера, да съ помощію нѣсколькихъ умныхъ книжекъ, случайно ею прочитанныхъ, нашла себѣ и дѣятельность по душѣ, и независимое положеніе въ жизни. Вся разница тутъ въ томъ, что активный характеръ въ Анютѣ былъ развитъ счастливѣе, чѣмъ въ Камышлинцевѣ; подъ вліяніемъ долгой и безпрерывной семейной опеки, мелкихъ и назойливыхъ домашнихъ дрязгъ, она исподоволь накопила въ себѣ столько энергіи и протестующей силы воли, что въ практической жизни она относилась къ Камышлинцеву также, какъ кремень къ тѣсту. Убѣжденія ея не испарялись въ пустой фразеологіи моднаго либерализма, а прямо переходили въ дѣло; въ то время, какъ Камышлинцевъ мечталъ и охалъ, Анюта думала и дѣйствовала. Это была вполнѣ реальная натура, обязанная своими активными наклонностями единственно тому, что выработала себѣ въ школѣ житейскаго отрицанія энергію характера. Только благодаря этой нравственной силѣ она не упала на полдорогѣ, выдержала и внутреннюю и внѣшнюю борьбу до конца и вышла побѣдителемъ изъ той жизни, въ которой, какъ въ болотѣ, завязъ Камышлинцовъ. Въ подобномъ положеніи безцвѣтныя личности, которыми наводнили нашу литературу романы г. Тургенева, обыкновенно оканчивали свой протестъ въ монастырѣ или въ объятіяхъ Ратмировыхъ, — но Анюта была не изъ числа дряблыхъ и смотрѣла на жизнь не глазами невинной, но глупой голубки. Г. Авдѣевъ превосходно подмѣтилъ эту черту новой русской женщины и вѣрно выразилъ ее въ характерѣ Анюты.
IV.
правитьТа же черта женской личности изображена въ романѣ г-жи Владиміровой: „Безъ вины — виноватые“. Жаль, что разсказъ свой г-жа Владимірова растянула безжалостно, ввела въ него длинныя и скучныя подробности пансіонскаго воспитанія своей героини, и тѣмъ ослабила впечатлѣніе на читателя. Вялой безцѣльно тянутся нѣсколько сотъ страницъ второй части романа, которую можно было бы безъ всякаго ущерба выбросить вонъ. И мы совѣтуемъ сдѣлать это г-жѣ Владиміровой, если только она вновь издастъ „Везъ вины — виноватыхъ“. Тогда вся дидактическая мораль, какъ самый безполезный элементъ въ романѣ, уничтожится сама собою. Кстати замѣтимъ, что современные наши романисты грѣшатъ двумя крайностями — одинаково безплодными въ развитіи нашей мысли. Одни снимаютъ фотографическіе очерки съ дѣйствительной жизни, не освѣщая ихъ никакой идеей, не допуская ни малѣйшаго личнаго взгляда на сырой матеріалъ, группируемый ими въ своихъ разсказахъ. Это остатки той натуральной школы, которая думала, что если романистъ вѣрно копируетъ дѣйствительную жизнь, то онъ дѣлаетъ великое дѣло. Ошибка, — ошибка глубокая, погубившая много талантливыхъ силъ совершенно безплодно. Она отвлекла многихъ писателей отъ умственнаго развитія, обратила ихъ въ жалкихъ журнальныхъ батраковъ и довела, вслѣдствіе индифферентнаго отношенія къ требованіямъ того или другого опредѣленнаго міросозерцанія, до консервативной отсталости, до умственной импотентности, которой не избѣжалъ даже такой писатель, каръ Гоголь. Мы рекомендуемъ молодымъ беллетристамъ не вдаваться въ эту легкую, но мертвящую сферу труда, если они дорожатъ своимъ будущимъ положеніемъ въ литературѣ. Съ другой стороны, беллетристика ударилась въ поученія и проповѣди, столько же безполезныя, какъ и натуральные снимки съ сырого матеріала жизни. Въ романахъ начинаютъ появляться разные резонеры, въ родѣ Тургеневскаго моралиста — чиновника Потугина, — этого жалкаго суфлера собственнаго авторскаго скудоумія.! Дѣйствительная жизнь строится не на поученіяхъ, а слагается изъ фактовъ; она подчиняется въ своемъ развитіи не моральнымъ назиданіямъ, а логической необходимости всего соціальнаго строя. Поэтому сколько бы мы ни поучали читателя, онъ будетъ жить такъ, какъ заставляютъ его обстоятельства, а не такъ, какъ мы его поучаемъ. Высшая и плодотворная мораль должна вытекать изъ самой идеи романа. Если эта идея правдива и богата своими жизненными результатами, она непремѣнно и высоко-нравственна. Къ ней нѣтъ надобности пришивать такія ходячія моральныя прописи, какъ Потугинъ; въ силу своей внутренней правды, она сама но себѣ внесетъ въ сознаніе читателя тотъ нравственный міръ, который романисты стараются навязать намъ своими сухими и безжизненными разсужденіями. Писаревъ въ „Нерѣшенномъ вопросѣ“ показалъ, какъ глубоко дѣйствуетъ хорошая идея на нравственную сторону читателя. Къ сожалѣнію, наши беллетристы вовсе не думаютъ объ этомъ. Большая часть изъ нихъ обладаетъ крайне ничтожнымъ развитіемъ; многіе изъ нихъ вовсе и не заботятся о немъ, а кто поразвитѣе, тотъ стоитъ на точкѣ замерзанія тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, такъ что беллетристическій отдѣлъ служитъ у насъ какимъ-то заповѣднымъ пріютомъ всякаго невѣжества и отсталости въ теоретическомъ образованіи. Это тѣмъ болѣе жаль, что пока масса читающей публики будетъ искать доступнаго ей чтенія въ романахъ, беллетристика художественная не дастъ ей ничего серьезнаго, кромѣ раздраженія ея спиннаго мозга, а беллетристика натуральной школы будетъ занимать ее одними этнографическими сценами и картинками. Съ этимъ публика не далеко уйдетъ.
Романъ г-жи Владимировой, какъ мы уже сказали, по идеѣ своей составляетъ хорошее литературное явленіе. Онъ написанъ не ради пустого развлеченія читателя, а съ цѣлію освѣтить передъ нимъ то уродливое положеніе, въ которое попадаетъ дѣвушка, рожденная внѣ брака, — безъ вины виноватая передъ судомъ рутиннаго общественнаго мнѣнія. Тема — богатая для романиста и интересная для публики; но г-жа Владимірова увлеклась педагогическими назиданіями, давно извѣстными читателю, и обезцвѣтила тѣмъ самое содержаніе разсказа.
Первая часть „Безъ вины — виноватыхъ“ представляетъ намъ дѣтство Вѣры, героини романа. Въ селѣ Гороховцѣ Владимірской губернія, какъ въ могилѣ, похоронила себя одна свѣтская, богатая и хорошенькая женщина Елена, мать Вѣры. Елена уединилась сюда отъ преслѣдованій свѣта, съ которымъ она разорвала послѣднія связи послѣ бѣгства отъ своего мужа. Выданная замужъ за стараго, но богатаго барина, какъ она только вышла изъ института, Елена находила своего супруга и скучнымъ, и глупымъ. Отъ скуки она переѣхала съ мужемъ въ Петербургъ, отъ тоски она лечила себя чтеніемъ французскихъ романовъ, и все-таки тосковала, пока случай не свелъ ее съ молодымъ человѣкомъ, Павломъ Федоровичемъ. Отсюда начинается житейская драма Елены. Она страстно полюбила Павла Федоровича и переѣхала вмѣстѣ съ нимъ въ село Гороховку. Недолго впрочемъ продолжались эти медовые мѣсяцы для Елены. Скоро наскучила Павлу Федоровичу и Гороховца, и Елена, и онъ уѣхалъ за-границу учиться. Болѣе пяти лѣтъ онъ странствовалъ, и эти пять лѣтъ были томительнымъ временемъ для матери Вѣры. „Часто, но цѣлымъ часамъ, ходила она одна, не замѣчая времени, по запустѣлому саду, по старинному дому, въ которомъ родилась и выросла. Долгіе часы этихъ прогулокъ, вѣроятно, были не легкіе; по возвращеніи, Елена принималась нервно кашлять и судорожно вздрагивала“. (Стр. 7.) Наконецъ въ одинъ лѣтній день, вдругъ нежданно и негаданно подкатила къ дому Елены почтовая тройка и изъ ноя выскочилъ Павелъ Федоровичъ. Все обрадовалось его пріѣзду, все приняло самый праздничный видъ. Елена ожила и не знала, какъ налюбоваться на своего рѣдкаго гостя. Доволенъ былъ и Павелъ Федоровичъ, особенно когда увидѣлъ на своихъ колѣняхъ прелестную свою дочь Вѣру, выросшую въ его отсутствіе. Устроившись въ домѣ Елены, Павелъ Федоровичъ сосредоточилъ всю свою любовь и дѣятельность на воспитаніи Вѣры. Отданная подъ присмотръ крѣпостной няньки и почти забытая своею тоскующею матерые, Вѣра до пріѣзда своего отца росла въ полномъ барскомъ привольѣ, какъ растетъ въ заглотіемъ саду дикій репейникъ. Окружающая ее крѣпостная прислуга привила къ ней всѣ нелѣпыя привычки барства. Павелъ Федоровичъ, какъ человѣкъ образованный и выросшій въ другихъ условіяхъ жизни, хотѣлъ и дочь свою воспитать по-своему. Прежде всего онъ удалилъ ее отъ крѣпостнаго надзора няньки, постарался отучить ее отъ прежнихъ привычекъ, пріохотилъ ее къ труду и развилъ въ ней, не по лѣтамъ, такія свѣтлыя и гуманныя понятія, что она скоро сдѣлалась не только разумнѣе, но и честнѣе своего наставника.
Между тѣмъ, какъ онъ лелѣялъ и развивалъ умственно свою дочь, Елены какъ будто и не существовало для него; она была для Павла Федоровича тѣмъ же, чѣмъ Мытищева для Камышлинцева, т. е. предметомъ однихъ амурныхъ упражненій. И тутъ мы дѣйствительно встрѣчаемся съ настоящимъ вторымъ экземпляромъ Камышлинцева. Павелъ Федоровичъ очень хорошо видѣлъ, что Еленѣ не достаетъ тѣхъ же качествъ, какія онъ прививалъ къ Вѣрѣ, что цѣлая бездна умственнаго развитія отдѣляетъ ее отъ него, и однакожъ онъ по сдѣлалъ ни одной попытки къ нравственному усовершенствованію Елены. „Куда бы ты, напримѣръ, годилась, говорилъ олъ Еленѣ, — если бы у тебя отняли твое богатство и ты вынуждена была бы кормиться своимъ трудомъ? Ты вѣдь ничего но умѣешь дѣлать, чѣмъ же ты стала бы заработывать себѣ хлѣбъ? Тебѣ больше нечего было бы дѣлать, какъ просить милостыню или идти на содержаніе“ (стр. 27). Все это вѣрно; но почему же Павелъ Федоровичъ не позаботился дать другое направленіе жизни Елены? Почему онъ не подѣлился запасомъ своихъ умственныхъ сокровищъ съ преданной ему женщиной? Вѣроятно, какъ Камышлинцевъ, онъ считалъ ее безнадежной. Но вѣдь чего же не сдѣлаетъ любящая женщина для своего друга? На какой подвигъ она не рѣшится, ради сохраненія этой любви и взаимнаго сочувствія? Но Павлу Федоровичу и на мысль по приходило помочь Еленѣ въ ея умственномъ убожествѣ. Тотъ же мелкій и бездушный эгоистъ, тотъ же филистеръ и паразитъ, какъ и Камышлинцевъ, онъ смотрѣлъ на Елену, какъ на теплое и нѣжное тѣло, которое было необходимо ему настолько, насколько оно не мѣшало его другимъ эпикурейскимъ утѣхамъ. Впослѣдствіи онъ сдѣлался безпощаднымъ палачомъ разбитой имъ же самимъ жизни Елены, не возбудивъ въ ней ни одного порядочнаго человѣческаго чувства, не подумавъ даже о ея умственномъ развитіи, онъ однакожъ раздражался ея невѣжествомъ, обвинялъ ее и снова оставилъ ее одинокою. Теперь онъ отправился наслаждаться красотами кавказской природы, предоставивъ Елену ея мучительной тоскѣ, нервному кашлю и судорожнымъ вздрагиваніямъ. И изъ за, чего изволилъ разгнѣваться Павелъ Федоровичъ на Елену? Изъ за того, что она не сходилась съ нимъ во взглядахъ на воспитаніе дочери; изъ за того, что она однажды упрекнула его за Вѣру, которая по ея мнѣнію, сохла на книгахъ. Но развѣ она иначе могла думать? Кто же могъ научить ее въ Гороховкѣ смотрѣть иначе на воспитаніе, кромѣ того же Павла Федоровича? И этой наивной вспышки Елены было достаточно для проповѣдника великихъ гуманныхъ истинъ, чтобы бросить женщину, зная напередъ, что его отсутствіе окончательно убьетъ и безъ того болѣзненную женщину. И дѣйствительно, онъ убилъ Елену съ истинно-филистерскимъ хладнокровіемъ. Когда онъ покинулъ ее, она начала быстро чахнуть и скоро нажила себѣ неизлечимую чахотку. Когда Елена страдала, только и думала о споемъ миломъ, онъ жуировалъ съ черноокой дѣвой Кавказа и писалъ ей утѣшенія въ родѣ того, что надо читать „Кавказскаго плѣнника“, что онъ скоро „вырвется изъ своей Капуи“. А Елена все томилась и чахла. Наконецъ — хотя авторъ этого и не говоритъ изъ уваженія къ своему либеральному герою, но можно догадываться изъ самаго хода дѣла — является Павелъ Федоровичъ къ гороховскимъ пенатамъ уже не одинъ, а съ черноокой Nathalie, которую прячетъ отъ Елены. Обманывая ее, онъ въ тоже время обманываетъ и дочь свою Вѣру. Мрачно и тоскливо оканчивалась жизнь Елены, и умная дѣвушка Вѣра начала догадываться, что убійцей ея былъ никто иной, какъ ея отецъ. Наконецъ скончалась Елена, и едва успѣлъ остыть ея трупъ, какъ Павелъ Федоровичъ вводитъ въ домъ покойной мученицы черноокую дѣву. Эта дѣва вдругъ преобразила нашего гуманиста въ отчаяннаго пошляка; онъ полюбилъ ради нея роскошь, веселую и праздную жизнь, за которую онъ еще такъ недавно громилъ бѣдную Елену, онъ оставилъ свои занятія съ дочерями (теперь у него была и другая дочь отъ Елены), онъ не видѣлъ ихъ по цѣлымъ недѣлямъ, и наконецъ онъ выписалъ имъ какую-то вороватую нѣмку въ гувернантки и, чтобы вполнѣ развязать себѣ руки, отправилъ ихъ на кормленіе къ теткѣ. Вѣра убѣдилась, что отецъ говоритъ одно, а дѣлаетъ другое. Не одну безсонную ночь, обливая подушку слезами, провела Вѣра въ борьбѣ съ порванными привязанностями къ отцу и съ думами о своемъ будущемъ. Что будетъ съ нею и съ сестрой, — съ незаконнорожденными дѣтьми, которыхъ бросилъ отецъ и которыхъ ожидаетъ тупое презрѣніе толпы среди общества? Этотъ вопросъ мучительно отзывался въ сердцѣ дѣвушки, и ей больше было не кому повѣрить своихъ одинокихъ думъ и опасеніи. Она только одно сознавала, что отецъ оставляетъ ихъ на произволъ судьбы ради какой-то развратницы, къ ногамъ которой онъ принесъ жизнь жены и своихъ дѣтей. Когда рѣшена была разлука Вѣры съ отцомъ, онъ сказалъ см:
— Скажи, скажи, что ты прощаешь! Намъ не такъ тяжело будетъ разстаться.
— Не могу сказать… это была бы неправда, проговорила она; — ты привелъ къ тому, что мы разстаемся, и я тебѣ этого никогда не прощу. Но разстаться намъ слѣдуетъ, потому что… я тебѣ больше не вѣрю; что бы ты ни сказалъ, я подумаю, что ты меня обманешь.» (Стр. 150.)
Вотъ такъ говоритъ и должна говорить всякая честная женщина. Какъ выше была Вѣра въ эту минуту своего оплеваннаго отца. Она вдругъ разоблачила всю эту жизнь, полную лицемѣрія, выбрасывалъ на свѣтъ божій омутъ крѣпостнаго быта. "Ты обманешь меня, " какъ обманулъ мою мать, какъ обманулъ мою сестру, — и я тебѣ больше не вѣрю.
Съ этой минуты Вѣра была предоставлена самой себѣ. Горькія впечатлѣнія ея дѣтства, рано бросившаяся въ глаза ей грязная сторона жизни заставили ее подумать о себѣ и собраться съ силами для предстоящей ей борьбы. Но неужели это тотъ путь, которымъ русская женщина должна идти къ своей самостоятельной жизни и дѣятельности? Мы видимъ, что какъ у г. Авдѣева, такъ и у г-жи Владиміровой женская личность пробивается къ свѣту именно этимъ путемъ.
Разставшись съ отцемъ, Вѣра ни на кого больше не разсчитывала, какъ на самую себя. Долго и упорно она пробивалась къ той независимой и честной жизни, которую она такъ рано полюбила и поняла… Это предвидѣлъ и Павелъ Федоровичъ, когда, оставшись одинъ, задумался надъ будущимъ Вѣры. «Я. кажется, міръ въ состояніи поднять на своихъ плечахъ, но это уваженіе, ничѣмъ неподкупное, но это маленькое сердце, обиженное и отвергнутое, мнѣ уже не вернуть! — плакалъ онъ, не спуская, глазъ съ растеній дѣтскаго садика. — И обидятъ ее сиротку и насмѣются надъ нею! Помянетъ она меня недобромъ — не даромъ простить не хотѣла, много бѣды, скорби, проклятій, можетъ быть, много слезъ, отъ всѣхъ скрываемыхъ, я ей приготовилъ! Я вѣдь знаю, что и кто ее ожидаетъ у этихъ стѣнъ: — мерзавцы, плантаторы, ходячія куклы и разряженныя! Фразы, готовыя, пошлыя, мучительски-ядовитыя. А сколько поселено недовѣрія къ убѣжденіямъ, мною же внушеннымъ. Какъ живой примѣръ, стою я теперь нею, или непримѣняемости ихъ или моего личнаго безсилія.» (Стр. 163.)
Да, Павелъ Федоровичъ, вашего личнаго безсилія — это вѣрно; потому что пока человѣкъ живетъ только своими личными интересами, онъ безсиленъ, какъ клопъ, и можетъ губить все окружающее его, даже не сознавая этого. Только общественный человѣкъ, только тотъ, чьи убѣжденія не расходятся съ дѣломъ, силенъ и непреклоненъ. Но вы справедливо предсказали Вѣрѣ ея будущія страданія. Она дѣйствительно встрѣтила въ жизни все то, что вы предрекли ей, но она не погибла. Тяжело ей доставался каждый шагъ жизни, много униженія, оскорбленій и нужды привелось ей перенести, но за то она выучилась жить своимъ трудомъ; она закалила себя въ своихъ честныхъ правилахъ и намъ нечего бояться, чтобы она кого нибудь обманула или заѣла чью нибудь жизнь, какъ заѣли Павелъ Федоровичъ и Камышлинцевъ двѣ молодыя жизни.
Но каковъ же твой путь въ жизни, русская женщина, болѣе легкій и счастливый? На этотъ вопросъ должна отвѣчать тебѣ лучшая наша беллетристика.