Кто из вас без греха… (Доувес Деккер; Чеботаревская)/ДО

Кто изъ васъ безъ грѣха…
авторъ Эдуардъ Доувесъ Деккеръ, пер. Александра Николаевна Чеботаревская

Оригинал: язык неизвѣстенъ. — Источникъ: Мультатули. Повѣсти. Сказки. Легенды. — СПб.: «Дѣло», 1907. — С. 88.

Госпожѣ X. W., урожденной Y., въ Z.

Амстердамъ, октябрь, 1863 г.

Сударыня, я имѣю сказать вамъ нѣсколько словъ. Обращаюсь къ вамъ ради васъ, ибо вы исходите печалью. Ради себя, ибо чувствую потребность изъявить мою радость. Ради другихъ, которые, быть можетъ, съ нѣкоторымъ участіемъ прочтутъ что можетъ сказать глубоко-отверженный человѣкъ своей такой же, какъ и онъ, отверженной сестрѣ…

Ибо я дурной человѣкъ, сударыня! Надѣюсь, что это заявленіе послужитъ мнѣ рекомендаціей, въ достаточной мѣрѣ нечестивою, чтобы открыть доступъ тому братскому привѣту, который я вамъ при этомъ посылаю.

Примите его, сударыня. Не пренебрегайте моимъ привѣтомъ… хотя бы ради его рѣдкости, ради того, что вы встрѣтили наконецъ человѣка, который не душитъ васъ своею кисло-сладкою скромностью и честностью.

Ибо о скромности вамъ будутъ черезчуръ много говорить въ эти дни испытаній.

Вамъ будутъ говорить о нравственности, о христіанствѣ. О скромности, о цѣломудріи. О предкахъ, которые никогда не грѣшили, о прабабушкахъ въ накрахмаленныхъ воротничкахъ и съ такими же взглядами на жизнь. Въ тюрьмѣ вашей будутъ вамъ говорить о благости Божіей!.. Въ вашемъ угнетеніи будутъ говорить вамъ о его всемогуществѣ! Объ обязанностяхъ къ обществу и объ обязанностяхъ, налагаемыхъ религіей. О высокихъ и низкихъ, о крупныхъ и мелкихъ обязанностяхъ, словомъ… о всевозможныхъ обязанностяхъ. Будутъ вамъ говорить пошлыя вещи, облекая ихъ въ звонкія фразы. Будутъ вамъ говорить о вѣрѣ, о святости, о Божіемъ гнѣвѣ, о сокрушеніи, о грѣхѣ, о проклятіи, о приличіи…

А я, сударыня, буду говорить вамъ о любви.

Васъ будутъ увѣрять въ томъ, что вы глубоко пали, и будутъ поднимать на ходули свою честность, чтобы сильнѣе дать вамъ почувствовать, всю глубину…

Увы, словно вы сами не знаете этого, бѣдная страдалица! Словно это не проявляется во всемъ, что васъ окружаетъ? Словно можно еще сомнѣваться въ разницѣ обращенія съ вами вашихъ теперешнихъ сторожей и прежняго: «Милостивая государыня, честь имѣю!» Словно можно забыть оскорбительное несходство между вашимъ салономъ въ былыя времена и маленькой камерой, въ которую васъ заперли теперь для вящщаго позора.

Развѣ вы иногда не обманываетесь, просыпаясь по утрамъ? Развѣ вамъ не стоитъ огромныхъ усилій возвращать къ дѣйствительности ослушныя мысли? Развѣ вамъ не случалось уже заговаривать съ честнымъ слѣдователемъ — который никогда въ жизни не грѣшилъ — какъ съ вашимъ дитятей, и принимать его непоколебимое достоинство, какъ нѣкогда вы принимали утренній поцѣлуй вашего ребенка, отнятый у васъ такою же достойною незыблемостью закона? Случалось ли вамъ, возвращаясь къ ужасной дѣйствительности, и разставаясь неохотно съ вашими снами, которые имѣли дерзость въ тюрьмѣ быть пріятными, — случалось ли вамъ обращаться уже къ тюремному сторожу съ просьбою «приказать запречь лошадей къ 11 часамъ… если погода хороша»?

Скажите, сударыня, много ли времени и силъ нужно вамъ по утрамъ, чтобы стряхнуть съ себя безсознательный сонъ и обманчиво-сладкія мечты?

Неправда ли… Постель такъ жестка… Бѣлье такъ грубо… Камера такъ тѣсна… Видъ ея такъ унылъ… Стѣны такъ голы… Такъ сыръ и неровенъ полъ…

О, Боже, Боже!.. Сударыня, я желалъ бы имѣть на вашемъ мѣстѣ силу просыпаться!

Нѣтъ, вы не забудете того, что вы такъ низко, такъ безконечно низко пали! Помимо назидательныхъ проповѣдей вѣрующихъ, помимо тарабарщины законовъ, вамъ непрерывно будетъ напоминать объ этомъ дѣйствительность, гораздо болѣе краснорѣчивая, чѣмъ самое рѣчистое профессіональное лицемѣріе.

Несмотря на все это, однако, я надѣюсь, что мои слова одержатъ побѣду и надъ этимъ необыкновеннымъ краснорѣчіемъ. Ибо я стану черпать ихъ изъ сердца, которое такъ же полно настоящею любовью, какъ полна ваша тюрьма настоящими свидѣтелями и истолкователями вашего горя.

Я хочу пролить бальзамъ на раны, которыя причиняютъ вамъ боль. Хочу заставить васъ забыть жесткость вашей тюремной постели, растрогавъ васъ нѣжностью моихъ словъ. Хочу смягчить для васъ рѣзкость перехода отъ сна къ бодрствованію. Хочу украсить голыя стѣны вашей тюрьмы яркими цвѣтами изъ садовъ моей божественной Фэнси.

Что побуждаетъ меня къ этому, сударыня (я поступилъ нехорошо, начавъ мое письмо съ высокомѣрныхъ насмѣшекъ надъ собою), что меня на это толкаетъ?

Вы были богаты. Развѣ вы никогда не испытывали потребности одарить того, кто былъ бѣднѣе васъ? Я увѣренъ, что вы не застыли въ ледяномъ холодѣ безгрѣшія (проступки, въ которыхъ васъ обвиняютъ, мнѣ въ томъ порукой); я убѣжденъ, что вы не разъ проливали свѣтъ и тепло тамъ, гдѣ они были нужны. Для меня ясно, что вы, совершивъ проступокъ, по всей вѣроятности, отъ полноты чувства, съумѣете и понять чувство! Въ тѣ времена когда вамъ благопріятствовало счастье, когда васъ уважали и любили, когда вамъ льстили, вы навѣрное не разъ подавали руку помощи менѣе счастливымъ. Не правда ли, вы находили черезчуръ эгоистичнымъ довольствоваться одинокимъ счастіемъ, и не разъ въ порывѣ благородной алчности вы отдавались высшему наслажденію, удѣляя отъ вашего избытка.

Что же движетъ мною, сударыня? Точно такая же алчность.

О, я знаю, что значитъ слѣдить за нарождающимся днемъ, который, какъ призракъ, съ жестокой насмѣшкой принимаетъ насъ въ свои объятія, чтобы въ теченіе шестнадцати-восемнадцати часовъ, въ теченіе цѣлаго дня — бросать насъ взадъ и впередъ, словно повѣшеннаго, который не можетъ умереть.

А сегодня, сударыня, сегодня, четвертаго октября я проснулся съ чудеснымъ ощущеніемъ счастья въ душѣ. Вчера у меня былъ такой хорошій день. Я находилъ жизнь прекрасною. Я такъ много получилъ любви и такъ много давалъ ея самъ… Когда я легъ спать — утомленный, какъ всегда, хотя на этотъ разъ не горемъ, — о, сударыня, какъ я жалѣлъ въ ту минуту, что не знаю Бога… Я съ такою охотой принесъ бы ему мою благодарность!

Уснулъ я съ мыслью о томъ, что съ завтрашняго дня все пойдетъ по-новому! Я проснусь безъ ужаса… безъ скрежета зубовъ, за которымъ скрывается усиліе не изнемочь. Я собрался встрѣтить утреннюю зарю веселымъ смѣхомъ: сегодня не дамъ себя терзать! Дома уже знаютъ, что въ теченіе долгихъ недѣль теперь можно, вопреки печальной привычкѣ, не бояться. Онѣ будутъ съ меньшимъ смущеніемъ встрѣчаться съ домохозяиномъ, и имъ не придется обращаться къ нему съ мучительною просьбою, словно молящимъ о прощеніи дѣтямъ, пытаясь безплодно подавить стыдъ недостатка денегъ.

Я написалъ уже домой, что очень скоро вернусь, и что при свиданіи, послѣ столькихъ, и съ такимъ мужествомъ перенесенныхъ страданій, должно быть устроено большое торжество.

И это еще далеко не все! Это лишь то, о чемъ я вамъ всего легче могу повѣдать при свѣтѣ дня. Мнѣ выпали на долю еще болѣе прекрасныя ощущенія, чѣмъ радость по поводу двухнедѣльнаго перемирія съ бѣдностью, и эти ощущенія расположили меня къ добру и общительности.

Проснувшись сегодня, я подумалъ о васъ, сударыня, и о вашемъ пробужденіи.

Вотъ вамъ отвѣтъ на вопросъ, что побудило меня говорить съ вами. Я вѣрю, что вы меня поймете, и разсчитываю при этомъ на своеобразіе такихъ проступковъ, какъ ваши, идущихъ въ большинствѣ случаевъ рука-объ-руку съ чуткостью, которой тщетно было бы искать у человѣка, неискушеннаго жизнью.

Хотя я и написалъ уже домой, что скоро пріѣду, но если бы ваше горе задержало меня здѣсь нѣсколькими днями долѣе, чѣмъ я разсчитывалъ… то, я знаю, какъ стали-бы упрекать меня дома въ вѣроломствѣ, если бы увидѣли, что онѣ для меня дороже, нежели покинутая скорбь. Моя малютка (лишь годомъ старше того ребенка, котораго вамъ, путемъ достойнаго уваженія насилія, удалось вырвать изъ лапъ закона) скажетъ навѣрное: «Папа не пріѣхалъ… должно быть задержался у какого-нибудь больного».

Ибо въ томъ маленькомъ кружкѣ, гдѣ молятся моему Богу и поклоняются добру, согласно моему культу, знаютъ, что приложиться устами, подобно женамъ королей-крестоносцевъ, къ ядовитой ранѣ, чтобы очистить ее отъ яда, — долгъ и высшая отрада для человѣка.

Что касается яда, то въ немъ у васъ не будетъ недостатка! Многіе друзья — никогда въ жизни не грѣшившіе, — покинутъ васъ! И вы должны еще быть имъ благодарны, сударыня; ибо они только трусливы, но не жестоки, какъ другіе, которые приходятъ читать вамъ насмѣшливыя наставленія и потчивать васъ своею добродѣтелью. Или же всѣ васъ покинули? О, если бы это было такъ! Насколько отраднѣе для васъ остаться съ вашимъ горемъ наединѣ, чѣмъ выносить лицемѣрное участіе и непрошенныя заботы о спасеніи вашей души.

Вы, навѣрное, раньше никогда не представляли себѣ, сударыня, до какой степени честны всѣ окружающіе васъ. Это вы почувствуете только теперь, когда эта ихъ честность можетъ пригнуть васъ подъ плоскую тяжесть ихъ неискушенной добродѣтели. Отнынѣ вы узнаете набожность и ужасающую силу съ которою она терзаетъ… ближняго. Вы узнаете, наконецъ, какимъ гнетомъ ложится на бѣдныя грѣшныя души «вѣра». Вамъ будутъ говорить о Богѣ, который караетъ, разитъ, испытуетъ, проклинаетъ, мститъ и наслаждается сокрушеніемъ сердецъ.

Отнынѣ вы повсюду, въ лицахъ, въ движеніяхъ, въ звукахъ голоса будете читать братоубійственную молитву: «Благодарю Тебя, Создатель, что я не таковъ, какъ эта женщина!»

И боюсь… боюсь… сударыня, что вы склоните голову подъ тяжестью горя, стыда и униженій!

Поэтому я и поспѣшилъ, обращаясь къ вамъ въ моемъ сегодняшнимъ письмѣ, воскликнуть:

Тотъ, кто рекомендуетъ вамъ въ качествѣ добродѣтели самоуничиженіе, — обманщикъ!

Во имя достоинства человѣка, много въ жизни страдавшаго, во имя моего призванія, влекущаго меня защищать угнетенныхъ, и во имя Бога, которому я служу, заклинаю васъ не терять бодрости.

Въ тюрьмѣ и передъ судомъ высоко держите голову! Не страшитесь камней, которыми будутъ бросать въ васъ непрошенные защитники оскорбленной нравственности. Не закрывайте въ страхѣ глаза. Смотрите зорко вокругъ, чтобы знать, кто обладаетъ безстыдствомъ «первымъ» бросить въ васъ камень.

Этотъ «первый», сударыня… такъ же грѣшенъ, какъ и вы. Онъ согрѣшилъ даже больше васъ, потому что къ слабости онъ присоединилъ еще жестокость добровольнаго палача. Простите же ему, чтобы онъ почувствовалъ стыдъ и исправился.

Второй, сударыня… согрѣшилъ такъ же, какъ и вы. Онъ согрѣшилъ больше васъ, ибо если онъ и былъ до нынѣшняго дня чистъ, то камень, который онъ поднялъ противъ васъ, вѣситъ на чашѣ его вѣсовъ больше, нежели ваша слабость на чашѣ вашей вины.

Третій, который осуждаетъ васъ, и четвертый, который васъ презираетъ, и пятый, который обвиняетъ васъ, и шестой, который васъ проклинаетъ, и всѣ тѣ, которые съ такою ненавистью и съ такою готовностью бросаютъ въ васъ камнями… о, они нуждаются въ вашемъ прощеніи, и вы, я увѣренъ, имъ не откажете въ немъ, — вы, ставшая лишь еще великодушнѣе послѣ столькихъ мученій!

Я радъ, сударыня тому, что у меня такъ много недостатковъ, позволяющихъ мнѣ понять ваши ошибки. Въ моей я нахожу объясненіе вашей слабости. Ибо, если бы я обладалъ полной безвинностью, дающей право бросать въ людей камнями, то, быть можетъ, я съ меньшею теплотою отнесся бы къ вашему страданію. Неизвѣстно даже, смогъ ли бы я понять вашу боль во всемъ ея объемѣ, и могло-ли облегчить васъ мое сочувствіе, если бы оно исходило изъ неопытнаго, неискушеннаго горемъ сердца.

Какъ больно было, вѣроятно, Іисусу огорчать приходившихъ къ нему грѣшниковъ ужаснымъ противопоставленіемъ своей непорочности! Неужели у него никогда не зарождалась мысль о томъ, что меньшая высота сдѣлала бы его болѣе близкимъ, а тѣмъ самымъ и болѣе способнымъ къ оказанію помощи упавшимъ?

Знаю, что онъ не могъ лгать, но все же я былъ бы радъ услышать, что онъ — пусть то была бы напускная грѣховность — облегчалъ бремя чужихъ заблужденій указаніемъ на свои ошибки. Такъ печально быть одинокимъ со своимъ проступкомъ, и это такъ быстро ведетъ къ потерѣ духа и къ безнадежности въ поискахъ лучшаго пути!

Но повторяю, сударыня: вы не одиноки, и неизвѣстно еще, не почувствуютъ ли вскорѣ другіе потребность въ вашемъ прощеніи, въ вашемъ увѣщаніи не грѣшить болѣе…

Что-же, собственно, вы сдѣлали такого, чтобы имя ваше забрасывалось грязью? Какой проступокъ низвелъ васъ съ высоты общественной лѣстницы, на которой вы прежде стояли?

«Говорятъ», — и на этотъ разъ я вѣрю этому, ибо отрицаніе или сомнѣніе въ этомъ удержало бы меня отъ того слова утѣшенія, которое звучитъ въ моемъ сердцѣ, — говорятъ, что вы произвели на свѣтъ «незаконнаго» ребенка.

«Незаконный» ребенокъ? Что это значитъ? Развѣ такой ребенокъ не можетъ говорить, думать, любить, быть добрымъ… единственное назначеніе истиннаго человѣка? Развѣ онъ — чудовище?

Отнюдь нѣтъ, не правда ли? Такой ребенокъ, какъ и всякій другой, одаренъ способностями и часто даже въ большей степени, нежели другія дѣти; онъ, какъ и всякое другое дитя, имѣетъ право на ростъ и развитіе, на радость и счастіе, — не такъ ли?

Такой ребенокъ можетъ бытъ полезенъ, можетъ любить и быть любимымъ, какъ и всякій другой, неправда ли?

А законъ?

Законъ вовсе не такъ уже золъ, сударыня! Правда, малюткѣ, пришедшему въ міръ безъ его разрѣшенія, законъ указываетъ иное мѣсто, чѣмъ обладателю зарегистрированнаго входного билета, — но тотъ же законъ равнымъ образомъ караетъ за убійство или за увѣчіе этого маленькаго существа, контрабандой вошедшаго въ міръ, какъ за убійство или за увѣчіе малютки, обладающаго патентомъ. Не входя въ разсмотрѣніе того, хорошо ли это, что законъ уравниваетъ «незаконныхъ» дѣтей съ «законными» лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда это даетъ ему возможность кого-нибудь наказывать; не взирая на то, что, быть можетъ, было бы лучше, если бы онъ осуществлялъ свою справедливость раньше, чѣмъ его къ ней побудитъ преступленіе; что, быть можетъ, было бы благороднѣе задаваться меньше карами, и больше — своевременной защитой… тѣмъ не менѣе вѣрно то, что онъ въ концѣ-концовъ охраняетъ, хотя эта охрана является ограниченной и часто запоздалой.

А нравы… О, эти нравы!

Законъ весьма строго посмотрѣлъ бы на то, если бы такого «незаконнаго» ребенка избили… до синяковъ. Еслибы его столкнули въ воду… и онъ утонулъ-бы. Если бы ему стянули шею… такъ, что онъ задохся-бы. Ибо синяки, потопленіе и удушеніе суть вещи, которыя законъ, обладающій лишь грубою способностью воспріятія, можетъ видѣть и ощущать.

Но… нравы!

Нравы не избавляютъ ни отъ какой пытки, но наоборотъ присуждаютъ къ ней; когда мы читаемъ стереотипное сообщеніе: «усмотрѣнъ въ водѣ трупъ новорожденнаго ребенка такого-то пола» — ибо это всегда тщательно прибавляется газетными писателями, словно въ этомъ все дѣло, — когда мы ежедневно читаемъ подобное сообщеніе, то у насъ возникаетъ вопросъ, дѣйствительно ли «безумная» мать…

«Мать, убивающая своего ребенка, несомнѣнно, безумна».

… дѣйствительно-ли эта несчастная мать совершила ужъ такое преступленіе, предпочтя въ своемъ безуміи быстрый конецъ той медленной смерти, которая уготовлена незванному гостю «нравами».

Въ глупой своей жестокости нравы не обладаютъ даже искренностью. Ибо тотъ же человѣкъ, который откажетъ «незаконнорожденному» юношѣ въ рукѣ своей дочери, самъ съ своей стороны широко содѣйствовалъ подобнымъ «незаконнымъ» насажденіямъ въ обширномъ саду природы. Если же онъ этого не дѣлалъ… то нужно предположить въ немъ трусость или черствую душу, которая никогда не расцвѣтаетъ.

Нужно разъ на всегда прямо сказать этимъ честнымъ людямъ, что ихъ честность сплошь и рядомъ обусловливается ихъ пороками, недостаткомъ сердца, недостаткомъ любви, недостаткомъ смѣлости.

«Ни разу въ жизни я не сдѣлалъ несчастною ни одну порядочную дѣвушку», — говорятъ многіе.

А развѣ къ тому представлялся случай? — спрашиваю я.

«Никогда не позволялъ я себѣ зайти такъ далеко, чтобы злоупотребить склонностью. Моя совѣсть»…

Не причина ли этому скорѣе въ тупости ума, чѣмъ въ чуткости совѣсти? — спрашиваю я.

«Никогда ни одна мать не плакала по моей винѣ о разбитомъ счастьѣ своего ребенка»…

Не удерживалъ ли васъ скорѣе кулакъ отца, нежели слезы матери? — спрашиваю я.

И, наконецъ, спрашиваю я васъ, преисполненныхъ честности:

Не предпочитали ли вы иной разъ, — трусливые и ничтожные, скромные и пошлые — опасности и мукѣ дикаго, но искренняго сердечнаго порыва — притворную, продажную любовь, съ ея омерзительнымъ наслажденіемъ?

— Да… въ такомъ случаѣ вы знаете, какою цѣною вы за это платили…

Но даже это я не осуждаю съ тою силою, какой требуетъ святость моего чувства. Понимать, значитъ прощать. А я хочу понимать. Я признаю несправедливымъ требованіе, чтобы каждый человѣкъ былъ недоступенъ для пошлости. Я предоставляю каждому его недостатокъ сердца и чувствую даже состраданіе къ той грубой душѣ, которая требуетъ такой пищи, или по бѣдности довольствуется ею.

Нѣтъ, не по бѣдности. Природа, идущая неуклонно своимъ путемъ, не взирая на лживыхъ представителей выдуманной морали, позаботилась о томъ, чтобы каждый человѣкъ въ достаточной мѣрѣ обладалъ тѣмъ, что ему нужно для покупки необходимаго. Несчастной, нераздѣленной любви не бываетъ. Тотъ, кто даетъ, получаетъ обратно. Гдѣ посѣяно, тамъ собираютъ жатву. Если кто-нибудь жалуется на нераздѣленное чувство, на холодъ, получаемый его сердцемъ взамѣнъ теплоты, которая изъ него исходитъ… о, можно сказать навѣрное, что сердце его сухо, чувство — скудно, а жаръ не достаточно пылокъ.

«Qui se plaint de froideur, n’a pas assez aimé»^[1], и долженъ, слѣдовательно, довольствоваться этою холодностью, что весьма часто случается.

Понимать, значитъ прощать. Значитъ, нужно прощать и то, что люди разсариваютъ золото своей души какъ презрѣнную мелкую монету. Не понимать и не прощать можетъ только лицемѣріе, выдающее жалкую размѣнную монету добродѣтели за настоящее золото.

Противъ этой то лжи я и борюсь. Этотъ обманъ я и хочу обнаружить.

Не имѣйте сердца и живите… если можете, но не браните тѣхъ, которые жить не могутъ безъ сердца.

Сидите, лежите или висите, если бѣгать и стоять вы устали, но не браните несчастнаго, который палъ, такъ какъ не былъ отъ этого застрахованъ какъ вы, въ вашемъ безопасномъ покоѣ.

Ползайте въ грязи и питайте ею вашу душу, если вамъ трудно летать, и если другая пища вамъ не нравится, но не проклинайте неосторожнаго, стремившагося къ инымъ, высокимъ наслажденіямъ, и грустно падающаго, съ опущенными крыльями.

Будьте безжизненны, низки, пошлы, торгуйте добродѣтелями, на которыя есть спросъ, но убѣдительно прошу васъ: будьте правдивы.

Неужели вамъ, обманывающимъ свои чувства покупною любовью, непонятно, что такой же и даже сильнѣйшій самообманъ можетъ существовать въ области фантазіи?

Развѣ вы находите болѣе пріятнымъ одурачивать воображеніе съ помощью рейхсталера, нежели заблуждаясь, — я признаю это, но заблуждаясь въ хорошемъ смыслѣ, — предоставлять чувству итти по обманчивому пути, на которомъ каждый шагъ оплачивается дорогою цѣною — кускомъ сердца?

Неужели вы думаете, что ваше безопасное потаканье пошлому вожделѣнію болѣе благородно, чѣмъ неосторожное, но смѣлое презрѣніе общества?

Неужели вы считаете себя настолько выше, думая, что совершили геройскій подвигъ, убивъ въ себѣ чувственность… которая, быть можетъ, никогда и не была жизнеспособна, и безъ вашего вмѣшательства погибла бы отъ малокровія или отъ какого-либо иного худосочія?

Будьте правдивы всѣ, грѣшные своею безвинностью. Оставьте въ покоѣ камни, лежащіе на дорогѣ не за тѣмъ, чтобы ихъ бросилъ «первый», ибо таковой немыслимъ, наступите на нихъ ногою, оттолкните сосѣда, сбирающагося поднять одинъ изъ нихъ, и скажите ему:

— Братъ, грѣхъ, который ты хочешь совершить, не больше ли того грѣха, который насъ прогнѣвилъ?

Или еще лучше:

— Знаешь-ли ты навѣрное, что мы — оставивъ въ сторонѣ месть, на которую не имѣемъ права, — что мы лучше этой несчастной женщины, стоящей передъ нами, съ лицомъ, закрытымъ руками?

Или… слѣдуетъ сказать такъ:

— Идемте, братья, идемте всѣ! Поспѣшимъ къ ней. Отнимемъ ласково отъ лица ея руки. Она не рѣшается взглянуть на насъ, боясь увидѣть въ насъ палачей. Исповѣдуемся ей въ нашихъ грѣхахъ… Быть можетъ, у нея явится мужество раскаяться, когда она увидитъ наше участіе въ ея бѣдѣ… и, быть можетъ, послѣ этого ей, — и намъ — будетъ легче не грѣшить.

Однако, сударыня, что вы сдѣлали?

«Говорятъ», вы произвели на свѣтъ незаконнаго ребенка.

Не знаю, поступили ли вы, благодаря этому, неправильно. Возможно.

Но, сударыня, были ли вы добры къ ребенку? Цѣловали ли вы его радостно, отъ всего сердца? Клали ли вы его у вашей груди, которую онъ жадно искалъ губками и подпиралъ кулаченками, не зная еще того, что «нравы» устанавливаютъ различія въ правахъ?

Радовались ли вы тому, что у вашего малютки болѣе жадности, нежели сознанія, въ силу котораго онъ долженъ бы былъ боязливо скрывать и обуздывать свои желанія? Какое счастье, неправда ли, что маленькій дурачекъ такъ живо занимаетъ свое мѣсто въ обществѣ и оглядывается безъ смущенія, не страшась городового, который впослѣдствіи ударитъ его когда-нибудь по плечу и укажетъ ему мѣсто на задней скамейкѣ, гдѣ такъ тѣсно и такъ бѣдно.

Вы кивали ему дружески головой, неправда ли, и спѣшили дать ему понять, что сердце матери достаточно обширно, чтобы принять изгнанника, когда его оттолкнутъ гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ?

Вы сообщили ему тепло взамѣнъ того холода, который ожидаетъ его въ мірѣ? Вы оказали ему поддержку, вмѣсто того гнета, который навалится на него впослѣдствіи и будетъ давить его, какъ свинецъ? Вы облегчили ему ту борьбу, которую онъ будетъ принужденъ вести, такъ какъ вы сами… были неосторожны? Поклялись ли вы торжественно защищать его собственнымъ тѣломъ противъ стрѣлъ, которыя со злобною мѣткостью, будутъ выпущены въ него свѣтомъ, какъ только онъ окажется въ состояніи чувствовать боль?

Скажите мнѣ, сударыня, развѣ вы не носили и не рождали вашего ребенка съ тѣмъ избыткомъ любви, который такъ великъ, что можетъ предохранить его отъ холоднаго предубѣжденія свѣта? Ощущаете ли вы волю и мужество превратить вашу ошибку — въ добродѣтель, вашу слабость — въ силу, ваше паденіе — въ высокій полетъ?

Чувствуете ли вы для этого силу въ вашемъ сердцѣ?

Тогда, сударыня, ничего не потеряно. Тогда вашъ позоръ превратится въ славу, ваша печаль — въ торжество, ваше уничиженіе — въ гордость!.. Ибо истинно, говорю вамъ: честь и благородство обитаютъ въ человѣкѣ выше желудка!

Что же собственно вы сдѣлали?

«Говорятъ», вы произвели на свѣтъ незаконнаго ребенка.

Быть можетъ, не слѣдовало этого дѣлать. Но отнюдь не потому, чтобы вы сами по себѣ не имѣли на это права, а потому, что такой ребенокъ бываетъ принужденъ часто страдать отъ свѣта, ревниво и мелочно охраняющаго свои правила, и потому что еще неизвѣстно, хватитъ ли у васъ силъ постоянно оберегать и защищать ваше незаконное дитя.

Но… какъ много пришлось вамъ выстрадать!

То была ужасная минута, неправда ли, когда природа сказала вамъ, что она не считается съ правилами буржуазнаго строя? Что она идетъ своимъ путемъ, не обращая вниманія на законъ, который въ интересахъ охраняемаго имъ пошлаго порядка раздаетъ привилегіи на «законность» и «незаконность».

Мною овладѣваетъ чувство глубокаго состраданія, когда я представляю себѣ ужасъ, охватившій васъ при страшномъ открытіи, что «свѣтъ» узнаетъ, насколько вы были слабы. Какую муку пришлось вамъ переносить, претворяя отчаяніе въ улыбку, и стараясь придать «форму», т. е. приличіе, непокорному стану.

О, мнѣ приходилось не разъ видѣть, сколь ужасна борьба между противорѣчивыми ощущеніями незаконнаго материнства.

---

«Тише, малютка, тише… не поднимай бунта противъ тѣсноты, которая нужна твоей матери, чтобы въ нея не бросали камнями… Потерпи! Разумѣется, я буду любить тебя… я буду нести твой позоръ вмѣстѣ съ моимъ… когда это будетъ необходимо… какъ только ты явишься на свѣтъ, чтобы своимъ крикомъ открыть ту тайну, которую я такъ хотѣла бы скрыть… навсегда! Но…

Тише, дитя… Твоя мать страдаетъ… и раздумываетъ надъ тѣмъ, нельзя-ли еще…

Ибо… когда это узнаютъ!

Ради Бога, не ворочайся, малютка, не вытягивайся во весь твой ростъ, и не стучись съ такимъ упрекомъ въ мое сердце!

О, сжалься, дитя! Мое сердце будетъ раскрыто для тебя, чтобы охранять и защищать тебя, но пока… будь терпѣливъ и не спѣши вырости, чтобы безсознательно предать мать.

О, сжалься, дитя! Прости мнѣ твою жизнь и подумай о томъ, какъ жестоко я страдаю! Не умножай моихъ мученій твоимъ нетерпѣніемъ увидѣть свѣтъ, который вскорѣ опалитъ тебѣ глаза.

Тише, дитя, не мсти мнѣ твоимъ смятеніемъ за то безчестіе, которое вмѣстѣ съ тобою вошло въ мое существо.

Тише! Мать раздумываетъ надъ тѣмъ, можетъ ли она скрывать еще… Не вызваны ли взглядъ, тонъ и вопросъ, которыми сейчасъ „по-дружески“ уязвила ее „пріятельница“, чѣмъ-либо инымъ, кромѣ… подозрѣнія?

Потише, любовь моя! Имѣй же терпѣніе и жалость! О, я чувствую, какъ ты стремишься выпрямить колѣни… Но подумай… ради Бога, дитя… подумай… Просторъ, котораго ты ищешь — отчаяніе для матери!

О, если бы ты зналъ, какъ холодно, какъ тѣсно покажется тебѣ на свѣтѣ… ты самъ не захотѣлъ бы промѣнять на просторъ и холодъ свѣта пріютную тѣсноту, въ которой ты находишься!

Молчи, дитя! Пусть твое нетерпѣніе не будетъ лишней зарубкой на той стрѣлѣ, которая меня безпощадно пронзаетъ. Не казни меня, дитя… о, не казни меня! Общими силами понесемъ мы ту тяжесть, которую взвалитъ на насъ жизнь… но не прибавляй къ ней — хотя бы ты и имѣлъ на это право! — невыносимой тяжести твоего укора, о, дитя!»

---

Развѣ не такъ, злополучная мать? Признаете ли вы за мной право на утѣшеніе, благодаря моему пониманію вашего горя? Чувствуете ли вы теперь, почему я говорю съ вами? Я охотно несу печаль и не считаю ее черезчуръ дорогою цѣною за божественное право прощать людямъ ихъ ошибки. Понимаете ли вы, какъ соучастіе въ боли возводитъ человѣка въ первосвященники? Какъ проникновеніе чужимъ горемъ ведетъ его къ знанію, къ пониманію, къ высокому долгу прощенія?

О, безъ сомнѣнія, вы много перестрадали! Но бываетъ, сударыня, еще худшая горечь. Вамъ еще не пришлось отвѣдать ее изъ чаши, которую свѣтъ въ грубомъ невѣдѣніи проливаетъ на заблудшихъ. Мнѣ было бы больно, если бы, указавъ на худшія раны, чѣмъ тѣ, которыя были нанесены вамъ, я пролилъ бы на нихъ бальзамъ эгоистической радости… Надѣюсь, однако, что вы почерпнете силу, изъ представленія о томъ, насколько такія испытанія требуютъ отъ другихъ больше силъ, чѣмъ ихъ понадобилось вамъ.

Приходилось ли вамъ думать о томъ, насколько труднѣе была бы ваша задача, если бы недостатокъ средствъ помѣшалъ вамъ избрать тотъ путь, котораго требовало ваше положеніе? Насколько увеличились бы мученія и страхъ, если бы вы были связаны бѣдностью, службою или родительскою властью?

Можете ли вы вообразить, что должна ощущать въ вашемъ положеніи неимущая дѣвушка?

О, разумѣется, стыдъ, глупый стыдъ, являющійся наказаніемъ за «ослушаніе» занимаетъ главное мѣсто. Его и вамъ пришлось испытать, какъ этой дѣвушкѣ, но понимаете ли вы всю разницу въ возможности его избѣжать и въ способахъ его переносить?

Вы могли выбирать себѣ общество и мѣсто жительства. Передъ вами былъ раскрытъ весь міръ, поскольку человѣкъ можетъ быть унесенъ паромъ или вѣтромъ. Въ вашей власти было произвести на свѣтъ ребенка среди равнодушныхъ къ нему людей, безразличіе которыхъ является «жаромъ» по сравненію съ тою холодностью, которою его встрѣтили бы ваши «близкіе».

Вы имѣли возможность отдалить ваши стоны отъ слуха тѣхъ людей, которые отягчили бы ваши муки своими проклятіями. Пусть первое слово, которымъ свѣтъ встрѣтилъ бы вашего ребенка, не пылало къ нему любовью, все же въ немъ звучало бы меньше ненависти, чѣмъ то можно было ожидать отъ черезчуръ добродѣтельныхъ родственниковъ.

Вы знали, что съумѣете приготовить вашему дитяти не менѣе мягкую постельку, чѣмъ законному малюткѣ. Вы забывали вашу печаль за пріятными заботами о физическихъ потребностяхъ ребенка и улыбались иногда сквозь слезы, при видѣ того, какъ смѣшно сидѣла кружевная кофточка на малюткѣ, который весело подпрыгивалъ, ни малѣйшимъ образомъ не подозрѣвая своей «незаконности».

Вамъ несомнѣнно, пришлось многое пережить, сударыня, но вы были избавлены отъ одной муки: отъ прозы бѣдности!

Вы боялись для вашего ребенка стыда, но не голода! Вы страшились жестокости и холода свѣта… но не жесткихъ мостовыхъ, не холода бури и снѣжной метели. Вы опасались, что вамъ придется подкинуть ваше дитя матери, отцу, племянницѣ, подругѣ… но вы не думали о томъ, что могли бы оказаться въ такомъ положеніи, когда вамъ пришлось бы оставить его на порогѣ у чужихъ людей!

У васъ въ душѣ жилъ страхъ передъ первымъ крикомъ, который испуститъ маленькій шалунъ. Но этотъ страхъ никогда не доходилъ до того, чтобы вы ощутили безумную судорогу въ пальцахъ… готовыхъ невольно — о Боже! — задушить этотъ крикъ!

Вотъ что происходитъ въ сердцѣ дѣвушки, сударыня, вотъ что приходится ей переносить! И эта борьба ея между жизнью и смертью непрестанна, безконечна!

У такой несчастной черты лица искажаются отъ горя. Голосъ ея звучитъ глухо, жестко, отрывисто, словно она боится, чтобы лишній звукъ не открылъ ея ужасной тайны. Походка ея нетверда… Она колеблется и спотыкается, словно со всѣхъ сторонъ окружена пропастями. Руки ея холодны, какъ ледъ, и сжаты въ кулаки, ногти впились въ мясо… словно эта попытка вывести душевную боль наружу можетъ помочь! Станъ ея согнутъ, грудь вдавлена, дыханіе прерывисто. Мускулы напряжены, нервы натянуты. Взглядъ ея пустъ, неподвиженъ, словно стекляный, и безуменъ… Все въ ней тогда громко взываетъ о милосердіи, о пощадѣ!

Многіе, однако, сударыня, не слышатъ этого крика не понимаютъ его! Ибо честность соединена у нихъ съ какою-то глухотою!

Да, ихъ честность… ибо:

«О, отецъ такъ честенъ! И онъ такимъ честнымъ былъ всегда… и въ молодости… онъ самъ объ этомъ говорилъ. Какъ боялся онъ недавно маленькой ошибки со стороны моего брата! Онъ не перенесъ бы, если бы узналъ, что я…

Матушка тоже такая честная! и всегда была такою… даже въ молодости… сама объ этомъ говорила. Малѣйшій проступокъ вызываетъ въ ней дрожь отвращенія. Ахъ, ее убило бы, если бы она узнала, что я…

О, Боже, Боже… если бы они знали!

Вчера еще только онъ ласкалъ меня… а мнѣ было такъ больно! Она была такъ добра ко мнѣ… а ея доброта жгла меня огнемъ. Она ставила меня въ примѣръ младшимъ… я чуть-было не умерла со стыда!

Что со мной будетъ? Куда я дѣнусь? Кто обо мнѣ позаботится, кто мнѣ поможетъ? Неужели я такъ дурна, что не заслуживаю спасенія?

О, Боже… Боже… Ты видишь! Ты знаешь, какъ ужасно я страдаю… Ты, единственный, передъ которымъ я не чувствую стыда!

О, я вѣрю въ тебя! Развѣ я не молилась, развѣ я не благодарила тебя постоянно, какъ вѣрующее дитя? Помоги мнѣ, Боже! Ты можешь… Ты всемогущъ… а здѣсь это нужно!

Будь мнѣ поддержкой, о Боже, укажи мнѣ выходъ въ награду за мою вѣру!

Во всѣ времена говорили: кто вѣритъ, тотъ не погибнетъ… Я вѣрую, о Господи! Я вѣрую въ твое всемогущество, помоги мнѣ! Ты всевѣдущъ и знаешь мое горе… Я вѣрую… Помоги мнѣ! Ты вездѣсущъ, всевѣдущъ… Я вѣрую… о, Боже, помоги мнѣ! Ты всеблагъ… Я вѣрую… вѣрую… Ты слышишь мои стоны… О, Боже, помоги мнѣ!

Я вѣрую въ твою благость… Зачѣмъ заставляешь ты меня стонать напрасно? Вѣрую въ твое всевѣдѣніе… Зачѣмъ посылаешь мнѣ испытаніе свыше моихъ силъ? Вѣрую въ твое вездѣсущее… Гдѣ былъ ты, когда я пала? Въ твое всемогущество… Зачѣмъ ты создалъ меня слабою… Зачѣмъ оставилъ такою?

Нѣтъ, нѣтъ… о, Господи, я не упрекаю тебя! Я ни въ чемъ не укоряю тебя… Ничего не требую… Я — дурной человѣкъ, я — преступница, грѣшница… Я виновна, чувствую раскаяніе, укоры совѣсти, я — въ отчаяніи… Я валяюсь въ пыли… Молю тебя… и вѣрую… да, да… вѣрую… вѣрую во все!

О, Боже… я вѣрую… помоги мнѣ!»

Но Богъ такъ же глухъ, слѣпъ и безсиленъ, какъ добродѣтель отца и честность матери.

И бѣдная покинутая, виновная лишь въ томъ, что черезчуръ вѣрила, рветъ на себѣ волосы; мысли путаются въ мозгу, въ которомъ отдается боль сокрушеннаго сердца. Несчастная, которую можно было спасти однимъ пожатіемъ руки, однимъ взглядомъ, однимъ ласковымъ словомъ, погружается въ бездну отчаянія, выражающагося въ безумной молитвѣ.

Ибо молитва есть безуміе.

Ближе и ближе подходитъ день, когда должны обнаружиться послѣдствія ея неосторожности. Незаслуженная кара за несовершенное преступленіе. Суровая «добродѣтель» стоитъ передъ нею, превращая въ мученіе то, что безъ нея было бы радостью.

Ибо всегда тутъ-какъ-тутъ оказывается отецъ, который никогда не грѣшилъ, или мать, которая такъ честна… или какой-нибудь господинъ или госпожа, которые такъ недоступны въ своей добродѣтели и благопристойности…

Наконецъ бьетъ часъ, когда мать и дитя должны или стать жертвой, или принести въ жертву другъ друга. Здѣсь нѣтъ середины. Или ребенокъ убиваетъ мать своимъ первымъ крикомъ, или же мать — ребенка своею первою… ласкою.

Когда рука отчаявшейся матери ищетъ ротикъ малютки, который долженъ прокричать о ея позорѣ, горлышко, которое первымъ своимъ звукомъ произнесетъ надъ нею приговоръ, то неизвѣстно, чѣмъ обусловливается судорога въ пальцахъ, желающихъ удержать малютку, чтобы онъ не сдѣлался палачемъ матери, — обусловливается ли она любовью, которая хочетъ ласкать, или безуміемъ, которое убиваетъ.

Конечно, вамъ многое пришлось перенести, сударыня, но этого вы не испытали!

Что же въ сущности, сударыня, вы сдѣлали?

«Говорятъ», что вы произвели на свѣтъ незаконнаго ребенка. О, конечно было-бы осторожнѣе не дѣлать этого… Но развѣ неосторожность ужъ такое страшное преступленіе? Я думаю, что намъ лучше было бы приберечь наше негодованіе для другого рода преступленій.

Несчастная мать, о которой я говорилъ, «обезчестила» «почтенную» семью — Боже мой! — или «честный домъ»; она поступила неправильно, ибо такой отецъ или такая мать или какая-нибудь госпожа, которыя были черезчуръ добродѣтельны, чтобы во-время внушить довѣріе падшей дѣвушкѣ, дѣйствительно, нуждаются въ «благородствѣ»; никакой стыдъ въ обычномъ смыслѣ слова не можетъ увеличить того стыда, который я нахожу въ этой безчувственности, никакое «горе тебѣ!», друзей и сосѣдей не можетъ усилить того «горе тебѣ!», которое я говорю по адресу такой добродѣтели.

Да, мы можемъ приберечь наше негодованіе для другихъ преступленій. Ибо, если подумать о томъ, что каждое маленькое тѣло, найденное въ водѣ, — мужескаго или женскаго пола и болѣе или менѣе разложившееся, какъ о томъ пишутъ въ газетахъ, — что каждое такое маленькое тѣльце имѣло отца?..

Гдѣ эти отцы?

Гдѣ былъ такой отецъ въ то время, когда несчастная мать, виновная лишь въ чрезмѣрномъ довѣріи… и больше ни въ чемъ! — когда такая мать считала дни и часы, неудержимо влекшіе ее къ минутѣ, которая должна была раскрыть все?

Гдѣ былъ отецъ, когда пробилъ роковой часъ? Когда глаза, которыми онъ такъ любовался, — смотрѣли неподвижно, какъ треснувшее стекло? Когда судорога свела губы, — которыя онъ нѣкогда такъ предательски цѣловалъ? Когда станъ, нѣкогда такъ привлекавшій его своими милыми очертаніями, и наполнявшій его такимъ неудержимымъ буйствомъ, — извивался, обезображенный нестерпимыми страданіями, не имѣя даже права на облегченіе въ видѣ стона или крика?

Гдѣ былъ отецъ когда маленькое тѣльце лежало, съ посинѣвшей шейкой, въ ожиданіи того, когда къ изнуренной матери вернется хоть немного разсудка и силъ, послѣ чего она — подгоняемая страхомъ передъ людскою честностью, — завернетъ его въ простыни, смоченныя ея собственною кровью, и, задавивъ въ себѣ боль, шатаясь, понесетъ его въ фартукѣ?

Гдѣ былъ отецъ, когда сосѣди, родственники и подруги сторонились ея, какъ чумы? Когда родители ее проклинали? Когда вѣрующіе, предупреждая Божью кару, служили своему «Господу» скорпіонами своихъ языковъ?

Гдѣ былъ отецъ, когда въ двери постучало наконецъ съ угрюмымъ лицомъ правосудіе? Когда бѣдную мать увели въ тюрьму, когда, наконецъ, почти падающая подъ бременемъ своего позора, она должна была появиться передъ судомъ, — состоявшимъ изъ знатныхъ господъ, — которые никогда не грѣшили, — съ тѣмъ, чтобы выслушать безгрѣшнаго офиціальнаго обвинителя, который «въ изящной рѣчи» излагалъ и доказывалъ, какое преступленіе она совершила, какъ оскорбила общество, и какъ должна быть наказана, во-первыхъ за то, что уступила голосу природы, и не сдержала своего сердца… а во-вторыхъ потому что лишилась разсудка отъ отчаянія!

Гдѣ за все это время былъ отецъ, сударыня?

Неправда-ли, вы согласны со мною въ томъ, что «честные люди» поступили-бы хорошо, если бы приберегли свое негодованіе для подобныхъ отцовъ!

Но вы, сударыня, такъ много выстрадавшая, но неперенесшая того, что перенесла такая мать, развѣ вы не намѣрены подавать утѣшеніе всякій разъ, когда вашъ взглядъ, обостренный собственнымъ несчастіемъ, увидитъ подобное же горе? И развѣ ваша воля, ваша сила, ваше право и возможность оказывать своевременную помощь другому въ его безумной ошибкѣ и въ его душевной пыткѣ — не являются прекраснымъ цвѣткомъ, выросшимъ на терновникѣ вашего собственнаго опыта? Развѣ васъ не возвышаетъ, сударыня, та мысль, что, быть можетъ, когда-нибудь бѣдная обманутая женщина, ободренная вашей слабостью, отважится приблизиться къ вамъ, какъ къ своему божеству, «единственному, передъ которымъ ей не стыдно»?

Но что же вы сдѣлали, сударыня? Ваше имя у всѣхъ на устахъ, вами обезпокоенъ законъ, — законъ, который нѣмъ и бездѣятеленъ въ тѣхъ случаяхъ, когда нужно вознаградить доброту, пробудить благородство, и который вдругъ пріобрѣтаетъ голосъ и силу, когда можно осудить и наказать? Что собственно вы сдѣлали?

«Говорятъ», что вы произвели на свѣтъ незаконнаго ребенка, и… что-то еще… да, что вы другого ребенка — на этотъ разъ «законнаго» — украли, похитили, или что то въ этомъ родѣ.

Чьего ребенка?

Вашего-же собственнаго?

Несчастная мать, убивающая свое дитя въ безумномъ ужасѣ передъ призракомъ окружающей ее «честности» оскорбляетъ этимъ общество? Она не смѣетъ распорядиться судьбой «гражданина», котораго питала своею кровью, котораго носила подъ своимъ сердцемъ, біеніе пульса котораго было ея біеніемъ, жизнью котораго она жила? Она не имѣетъ права, даже въ минуту безумія, положить конецъ жизни созданія, являющагося ея созданіемъ, ея плотью и кровью? Общество выступитъ съ лицемѣрной заботой и подниметъ вопросъ о правѣ собственности, словно само оно не было готово оттолкнуть малютку и предоставить его, безпомощнаго, злобной честности людей, если бы мать не предупредила его болѣе быстрымъ и менѣе жестокимъ приговоромъ? Въ одномъ случаѣ общество присваиваетъ себѣ право черезчуръ строгаго приговора изъ-за ребенка, въ другомъ защищаетъ его черезчуръ слабо, и тотъ-же законъ, который рекомендуетъ совѣстливое исполненіе материнскихъ обязанностей, который такъ жестоко караетъ пренебреженіе этими обязанностями, — тотъ-же законъ осуждаетъ мать за то, что она дѣйствительно позаботилась а своемъ ребенкѣ? За то, что она не захотѣла отъ него отказаться? За то, что она предпочла голосъ своего сердца законодательной фикціи, которая хочетъ отдать плодъ ея любви другому?

Итакъ, вотъ въ чемъ ваше преступленіе, сударыня? Въ томъ, что вы сознали ваше материнство? Что вы не хотѣли понять того, какъ «незаконность» одного ребенка можетъ служить причиною для отрицанія другого? Вы не хотѣли признать, что въ вашемъ сердцѣ не хватитъ мѣста для обоихъ? Вы отрицаете то, что дыханіе ваше отравлено, если вы цѣлуете законнаго ребенка, вслѣдъ за тѣмъ, какъ ваши губы коснулись малютки, который, по мнѣнію честныхъ людей, вовсе не долженъ былъ родиться?

Ахъ, милосердное небо, что же ему нужно было дѣлать?

Вы, сударыня, не смотря ни на что, имѣли мужество остаться вѣрной природѣ. Да пошлетъ вамъ Богъ счастья за это! Разумѣется, сердце ваше воспротивилось этому требованію, словно мыслимо, чтобы мать отдала когда-нибудь своего ребенка по приговору суда чиновнику; словно можно указывать матери, какъ ей обращаться со своимъ ребенкомъ; словно можно когда-нибудь принудить ее, чтобы она сидѣла, какъ нищая, передъ дверью чужого человѣка и униженно, какъ милостыни, ждала улыбки своего ребенка!

Этого вы не пожелали, сударыня! Это показалось вамъ несправедливымъ, неестественнымъ, это противорѣчило внушеніямъ материнской любви, а вы дѣйствовали, согласно ея голоса. О, если бы вы этого не сдѣлали, то я обвинилъ-бы васъ въ «дурномъ образѣ жизни». Тогда я объявилъ бы васъ недостойной быть матерью.

Но такъ какъ вы это сдѣлали, такъ какъ вы сами выдали себѣ яркое доказательство вашего материнскаго достоинства, то мнѣ остается только поздравить васъ и съ нетерпѣніемъ ожидать того дня, когда васъ будутъ обвинять въ «дурномъ поведеніи».

Въ обвиненіи будетъ навѣрное играть большую роль «незаконный» ребенокъ. Онъ не долженъ былъ появляться на свѣтъ. Спрашиваю еще разъ, куда же онъ долженъ былъ дѣться? Не должны ли вы были его удушить, четвертовать? На это законъ посмотрѣлъ бы еще строже.

— Нѣтъ… но дитя не должно было существовать вовсе… не должно было существовать и до рожденія.

Почему? — спрашиваю я съ особою настойчивостью: почему?

Почему вы не имѣете права произвести на свѣтъ незаконнаго ребенка? Какую связь имѣетъ это съ «дурнымъ поведеніемъ»?

Гдѣ написано, что внѣбрачное рожденіе позорно? Какой мудрецъ говорилъ это? Въ какой книгѣ нравственныхъ законовъ это утверждается? Конфуцій этого не говорилъ. Зороастръ этого не говорилъ. Іисусъ этого не говорилъ. И превыше всѣхъ ихъ — природа этого не говоритъ. И — еще выше — сердце мое ничего объ этомъ мнѣ не говоритъ.

Не говоритъ объ этомъ и исторія человѣчества въ его прошломъ и въ его настоящемъ. Изъ общаго количества рожденій — по одному въ каждыя три четверти секунды — навѣрное болѣе двухъ третей незаконны. Исторія «праотцевъ» кишитъ незаконными дѣтьми. Ими полна и вся библія. Іисусъ самъ былъ незаконнымъ ребенкомъ, но однако Марія никогда не была устранена отъ опеки надъ тѣмъ или инымъ изъ «настоящихъ» братьевъ Господа.

Я знаю, что люди привыкли смѣшивать предписанія общества съ «нравственными» обязанностями, и что многіе недостаточно сильный голосъ своего сердца стараются замѣнить благоговѣніемъ передъ закономъ. Хорошо знаю я и то, какъ создаются и практикуются «добродѣтели», съ единственною цѣлью отъ нихъ отдѣлаться, но это мелкое подмѣниваніе, по-моему, не должно простираться до того, чтобы судъ накладывалъ клеймо неодобренія закона на такую вещь, которая въ дѣйствительности не является чѣмъ либо неслыханнымъ, а ежедневно и ежесекундно повсюду происходитъ. Вы — молодая женщина, и произвели на свѣтъ ребенка. Вполнѣ естественно. Что въ этомъ страннаго или дурного? Развѣ вы ребенка били, плохо съ нимъ обращались? Это было бы нехорошо. Но вы этого не дѣлали. Значитъ вина ваша не въ этомъ. А что страннаго въ томъ, что женщина произвела на свѣтъ ребенка? Развѣ то долженъ былъ быть теленокъ? Или на ваши незаконные роды посмотрѣли-бы иначе, если бы вы были мужчиной? Что же касается меня, то я подобные случаи нашелъ бы странными. Дурными? Нѣтъ… только странными.

Въ самомъ дѣлѣ, мое невѣдѣніе приводитъ меня въ смущеніе; я все еще стараюсь понять, почему рожденіе вами второго ребенка сдѣлало васъ неспособною исполнять обязанности матери по отношенію къ первому ребенку. Ни одинъ изъ древнихъ или новыхъ кодексовъ нравственности этого не предписываетъ. Природа и сердце возстаютъ противъ этого… это не болѣе, какъ пустая болтовня!

Противъ этого споритъ и самъ черствый законъ. Изъ боязни лопасть въ такую область, гдѣ «законодатель» не чувствовалъ бы себя дома, онъ заявляетъ: бракъ разсматривается имъ лишь какъ гражданское учрежденіе. Кто хочетъ воспользоваться связанными съ нимъ правами, кто хочетъ склониться подъ налагаемыя имъ обязанности, тотъ можетъ вступать въ бракъ. Но законъ нигдѣ не произноситъ слова осужденія по адресу тѣхъ, которые уклоняются отъ брака. И въ этомъ законъ вполнѣ правъ. Онъ не хотѣлъ навязывать свои благодѣянія — да это было-бы и безполезно — и та заботливость, съ которою описано гражданское положеніе «незаконныхъ дѣтей», дѣйствительно выгодно отличаетъ его отъ той грубости, съ которою такія дѣти, въ силу предразсудка, отталкиваются толпою.

И неужели тотъ самый законъ, который не запрещаетъ и не наказуетъ «незаконное» рожденіе ребенка, законъ, который именно въ этомъ расходится съ предразсудкомъ, неужели онъ можетъ въ вашемъ случаѣ, сударыня, заимствовать у предразсудка его взглядъ, называющій «дурнымъ» то, что никогда никѣмъ не запрещалось? Это противорѣчило-бы здравому смыслу.

Если бы даже можно было найти судей, достаточно слабыхъ, глупыхъ и трусливыхъ, чтобы дать себя увлечь потоку пошлыхъ понятій… чтобы позволить сбить себя съ толку въ столь нетрудномъ различеніи непривычнаго и преступнаго, отклоненія отъ установившагося правила и отклоненія отъ долга… если бы нашлись законники, черезчуръ ученые, для того, чтобы знать, что вашъ поступокъ не есть преступленіе противъ закона, и мыслители слишкомъ глубокіе, для того, чтобы понять, что вы сдѣлали благо, хотя законъ и запрещаетъ это… даже и тогда, сударыня, необходимо мужество безстыдства для того, чтобы обвинить васъ въ «дурномъ поведеніи» за то, что вы произвели на свѣтъ ребенка.

Они, конечно, никогда никого не рождали, господа судьи! Но слѣдуетъ спросить у нихъ, не вселялось ли когда-либо по ихъ винѣ отчаяніе въ сердце покинутой? Этотъ вопросъ надо предложить высшимъ и низшимъ чинамъ правосудія, предсѣдателямъ, судьямъ, судебнымъ приставамъ, писарямъ… всему огромному кругу лицъ, живущихъ нашимъ, столь дорого стоющимъ и столь испорченнымъ правосудіемъ; нужно спросить ихъ всѣхъ: были-ли они всегда добродѣтельны, если вашъ поступокъ знаменуетъ собою «дурное поведеніе»? И еще: согласились-ли бы они съ необходимостью отдать своихъ дѣтей, если бы было доказано, что они только потому не разрѣшились незаконными родами, что для мужчины это невозможно?

Да… и быть можетъ было бы не совсѣмъ неправильно предложить этотъ вопросъ вашему добродѣтельному свекру.

И когда всѣ они на послѣдній вопросъ отвѣтятъ «нѣтъ» — если бы они осмѣлились сказать «да» въ отвѣтъ на первый, — то укажите имъ на тотъ отрывокъ моего письма, въ которомъ я упоминаю о рейхсталерѣ!

«Мужество безстыдства» — сказалъ я. Конечно, это мужество имѣлось, я это знаю. Они осмѣлились заявить, что вы, отважная мать, были черезчуръ «дурны», для того, чтобы быть матерью. Хотѣли отнять у васъ настоящаго ребенка въ наказаніе за то, что вы произвели на свѣтъ незаконнаго. Вы же стали выше закона, у васъ хватило мужества похитить свое достояніе; вы укрыли его съ боязливымъ безпокойствомъ подобно львицѣ, скрывающей своего львенка въ глубинѣ лѣсовъ… Привѣтъ вамъ, сударыня!

Привѣтъ вамъ въ вашемъ двойномъ материнствѣ, такъ какъ вы носите въ вашей груди болѣе совершенный сводъ законовъ, чѣмъ тотъ, который когда-либо питалъ голодную толпу нашихъ адвокатовъ. Жму вашу руку, сударыня. Прошу васъ принять мой искренній и глубокій привѣтъ.

Вы страдали, вы боролись… Вы поставили требованія вашего сердца выше глупаго суевѣрія, любовь къ вашему ребенку — выше боязни семейнаго деспотизма, пересудовъ, законовъ и скандала… Привѣтствую васъ, сударыня, и еще разъ во всеуслышаніе обращаюсь къ вамъ: высоко держите голову въ тюрьмѣ и передъ судомъ… Тотъ, кто рекомендуетъ вамъ въ качествѣ добродѣтели самоуничиженіе — обманщикъ… ибо истинно, истинно говорю вамъ: честь и благородство въ человѣкѣ обитаютъ выше желудка!

Примѣчанія

1. фр.